Без права на покой [Рассказы о милиции] [Эдуард Михайлович Кондратов] (fb2) читать онлайн

]

ЭДУАРД КОНДРАТОВ. ПРЕСТУПЛЕНИЕ БУДЕТ РАСКРЫТО!

Диалог писателя и генерала милиции

Идея написать сценарий документального фильма о раскрытии органами милиции только что совершившегося преступления не на шутку увлекла меня. Показать на экране от начала до конца сам процесс раскрытия криминальной тайны, рассказать языком кино о повседневной работе уголовного розыска и следствия и, быть может, попытаться вскрыть истоки возникновения того или иного конкретного преступления — все это будоражило воображение и торопило поскорее сесть за пишущую машинку. Мысленно я рисовал себе самые раз­ные фрагменты будущей картины — скажем, обнаружение первых следов преступника, сцены его задержания, допро­сов, готово было и само название фильма — «Преступле­ние будет раскрыто», и я, перебирая в памяти знакомых мне асов розыска и следствия, уже намечал кандидатуры возможных героев будущей документальной ленты. В об­щем, оставалось как будто одно — взять и начать работу над сценарием. Но уходили день за днем, а моя «Эрика» оставалась нерасчехленной: что-то мешало «взять да и начать». Впрочем, буду откровенным: я отчетливо созна­вал, что мешало мне не некое мистическое «что-то», а не­уверенность в своем праве утвердить столь категорично те­зис о закономерности раскрытия любого преступления. Возможно, говорил я себе, милиция превосходно справит­ся с раскрытием преступления, о котором пойдет речь в фильме, но ведь этот успех можно будет рассматривать и как счастливый случай, как удачу, как благоприятное сте­чение обстоятельств как, наконец, пример «образцово-по­казательной» работы наиболее умелых и опытных мили­цейских кадров.

Но может ли каждый из нас надеяться и рассчитывать на то, что обязательно будет раскрыто каждое преступление? Какие гарантии непременного торжества законности и правопорядка может дать нам милиция? На чем именно, наконец, зиждутся эти гарантии?

С этими вопросами и сомнениями я и пришел в кабинет к генерал-майору милиции Василию Федоровичу Шарапо­ву. Более тридцати пяти лет он отдал службе в милиции, пройдя путь от рядового милиционера до начальника об­ластного управления внутренних дел. Кто же еще, как не он, решил я, может дать мне исчерпывающий ответ?

Наш диалог я записал. На мой взгляд, читателю он бу­дет небезынтересен.

—  Василий Федорович, пусть неофициально, но принято считать эмблемой советской милиции щит и меч. Символика ее очевидна. Щит олицетворяет собой главное предназначение органов — защиту порядка, по­коя, жизни народа, а значит, каждого из нас, от посяга­тельств тех, кто сознательно не хочет считаться с законами социалистического общества. Меч — символ справедливо­го и неотвратимого возмездия, какое ждет всякого пре­ступника и нарушителя правопорядка. В общем, эмблема ваша проста и довольно воинственна, что вполне естест­венно, ведь милиция, по сути дела, всегда, ежечасно и еже­минутно сражается со злом во имя торжества справедли­вости и добра. Так вот, в чем вы видите залог того, что воз­мездие будет обязательно и неотвратимо, а если другими словами, то можете ли вы с уверенностью утверждать, что поединок преступник — милиция непременно закончится в пользу последней?

—  Оснований для такой уверенности у нас много. На каждом из них я подробно остановлюсь чуть позже. А пока хочу заметить, что само слово «поединок» далеко не самое удачное, если вы хотите определить им нашу борьбу с преступностью. Загляните в словарь русского языка и убедитесь: «поединок» означает «единоборство», то есть схватку один на один. Образно говоря, поединок в чистом виде — это когда человек с рогатиной выходит на медведя. Ну а облава на волка, в которой участвуют и загонщики, и собаки, и охотники, когда одинокий хищник мечется в окружении людей и флажков, — это уже не поединок. Слишком неравны силы. Так вот, хотя всякое сравне­ние неизбежно хромает, нашу борьбу с преступностью я сравню скорей с коллективной охотой на волка, чем с еди­ноборством с медведем. Нас много — преступник один. К тому же мы сильнее, ловчее, увереннее, а главное — мы действуем организованно и сообща.

Вот вам простой пример: где-то в городе совершено преступление — квартирная кража. Не имеет значения, много ли, мало ли украдено, для милиции важен сам факт, что кто-то посягнул на гарантированные Конституцией права советского человека. Обычно в кинофильмах вы видите сначала выезд оперативной группы, а затем уже разные, я бы сказал, приключения отдельных сотрудников милиции. Для практики же нашей характерны не столько приключения, сколько подключения. С выездом опера­тивной группы на место совершения преступления прихо­дит в действие огромный и сложный розыскной механизм милиции, о масштабах действия которого преступник наверняка даже не подозревает. Стучат телетайпы, пере­давая в райотделы милиции ориентировку — первичную информацию о характере преступления и приметах по­дозреваемых лиц. По рации оповещаются дорожно- патрульные службы. Дежурные операторы на ЭВМ инфор­мационного центра УВД начинают обработку уже полу­ченных данных, делая нужную выборку. Во всех райотде­лах города подробно инструктируются наряды патрульно- постовой службы, которые получают сведения о со- вершенной краже и приметах возможных преступников. В общественных пунктах охраны правопорядка о том же информируются дружинники. В лаборатории экспертно- криминалистического отдела исследуются обнаруженные следы и отпечатки пальцев...

Легко ли, судите сами, преступнику уйти, скрыться, перехитрить, а другими словами — противостоять такой силе? Когда-то, сразу после революции, работникам советской милиции, особенно в сельской местности, прихо­дилось действовать в одиночку, а в их борьбе с бандами численный перевес был не всегда на стороне стражей закона. В историю Самарской милиции навеки вписано имя милиционера Василия Никитина из Пестравского рай­она, бесстрашно встретившего смерть в 1921 году от бан­дитских пуль. В неравных схватках с преступниками гибли многие молодые парни-милиционеры, сотрудники угрозыс­ка. Но те времена стали историей. Да и организованная преступность искоренена у нас в стране давным-давно.

— Однако, насколько я знаю, вам самому тоже довелось в свое время участвовать в ликвидации бандитских групп. И было это вовсе не в послереволюционные годы, а значительно позже.

—  Верно. Во время Великой Отечественной войны и в первые послевоенные годы эта проблема — борьба с бандитизмом — опять встала перед нашей милицией. Бежавшие из мест заключения уголовники, бывшие бендеровцы и власовцы нередко организовывались в преступные группы. Помню, как в 1946 году мы, сотрудники отдела борьбы с бандитизмом, в течение нескольких суток преследовали вооруженную банду. Их — десять, нас — шестеро. Кругом кусты, бурелом, высокие травы. Ловить преступников в лесу — ох и сложное дело. Рассыпались мы по тайге, прочесываем в ней свой участок, ну и естест­венно, что схваток один на один избежать было трудно. Продираясь сквозь заросли, я долго преследовал одного из бандитов. Наконец прострелил ему руку, а он под пова­ленную сосну залез. Вытащил я его, перевязал рану и по­вел... а куда — не знаю, заблудился в тайге. Плутаем мы с ним, а уже темнеет. И вдруг вижу — навстречу кто-то. Свои? Бандиты? Мой пленник, как заметил, рванулся от меня в кусты, я — за ним. Сбил его с ног, поднялся с писто­летом в руке и вздохнул с облегчением: наши... Ни один от­туда от нас не ушел — последних взяли, когда те стали речку переплывать.

—  Что ж, прямо-таки готовый сюжет для приключенче­ского рассказа «Двое в тайге». Все-таки ведь именно в единоборстве, хоть оно, как вы говорите, сейчас нетипично, проявляется наиболее ярко и привлекательно личность советского милиционера — борца со злом, раде­теля за справедливость.

—  Не спорю, ситуации, когда сыщик в одиночку сражается с преступником, безусловно для литераторов более выигрышны. Но... выигрышны лишь в смысле внеш­ней занимательности, что ли. Пусть они, эти ситуации, ча­ще возникают в литературе, чем в жизни... Нет, не годится нам без крайней необходимости рисковать своими замеча­тельными людьми, разменивать их голова на голову с пре­ступниками. Мы стремимся в любом случае гарантировать себе полное превосходство сил. В зарубежных детектив­ных романах на щит поднимается главным образом от­важный сыщик-одиночка, все время балансирующий на грани смертельного риска. Да и наши советские авторы нередко старательно подставляют своих героев-милицио­неров под удар, создавая положение, в какое попасть мож­но разве что по глупости или по неумению. В реальной жизни, в практике нашей работы возникают, конечно же, ситуации, когда сотруднику милиции приходится вступать порой и в неравную схватку с преступниками. Но такие эпизоды — исключение из правила. В своей деятельности, повторяю, мы стремимся обеспечить стопроцентный успех, независимый от каких-либо случайностей. Милиция обяза­на быть сильнее. Всегда!

—  Однако ведь не во всех случаях решает чисто количественный перевес. Не секрет, что опытный пре­ступник долго и тщательно продумывает каждый свой шаг и уничтожает малейшие следы преступления. Разве не бывает, что оперативная группа, приехав на место пре­ступления, не обнаруживает ну абсолютно ничего, что могло бы помочь хотя бы выбрать направление поиска?

—  Практически так не бывает. Преступник действует не в вакууме, а потому следы он оставляет всегда. Как пра­вило, он и не подозревает об этом, хотя вроде бы и делает все, чтобы замести за собой эти следы. Зато наши крими­налисты знают, где их искать. И след в их понимании — это не только след ступни или, скажем, отпечаток пальца. Уликой, изобличающей преступника, может стать самая ничтожная, казалось бы, почти невидимая мелочь. Помню, как пришлось мне в свое время расследовать убийство де­вушки, совершенное в кукурузном поле, вдали от населен­ных мест. Казалось, не было никаких следов — только от­печаток колес когда-то проехавшей грузовой автомашины с прицепом. Огромный объем работы пришлось проделать, пока не обнаружили на протекторе одного из грузовиков несколько прилипших зернышек овса. Но при чем тут вро­де бы овес? А при том, что разыскиваемый нами автомо­биль с прицепом, разворачивавшийся в кукурузном поле, заехал, ну совсем чуть-чуть, в полоску овса. Эксперты ис­следовали зерна и подтвердили, что на колесах — тот са­мый сорт овса и именно в той самой стадии зрелости, в ка­кой он был B_f момент преступления. Улика сыграла реша­ющую роль: преступник сознался в убийстве.

Но что — зерна... По нынешним временам такой след — очевидность. Криминалистическая наука сегодня подвинулась так далеко, что неопровержимыми доказа­тельствами вины или невиновности могут стать микроско­пические частицы практически любого вещества. Сел пре­ступник на старую скамейку — и прибор обнаруживает на его брюках мельчайшие пылинки облупившейся краски. Соприкоснулся вплотную со своей жертвой — и ворсинки свитера или шерстяной ткани перешли с одежды на одеж­ду. Микропорошинки, въедающиеся в лицо стрелявшего, пыль с серванта, даже запах могут изобличить преступни­ка. Как бы он ни берегся, каким бы хитрым и осторожным он ни был.

—  У экспертов-криминалистов, видимо, существует определенная специализация?

—  А как же иначе? Ведь криминалистика — это наука, требующая от людей, ею занимающихся, глубоких знаний в физике, химии, почерковедении, психологии... Поэтому у нас в экспертно-криминалистическом отделе УВД рабо­тают несколько лабораторий: автотехническая, физичес­кая, химическая, почерковедческая, пищевая, а также фо­толаборатория. И в каждой из них есть виртуозы своего дела. Для Нины Николаевны Любовской, например, по­черк человека — уже его характеристика, а любая, самая искусная его подделка так же очевидна, как грубый грим на лице. При расследовании многих хозяйственных пре­ступлений заключение эксперта-почерковеда играет порой решающую роль. Существуют приборы, с помощью кото­рых можно обнаружить, а затем усилить следы, остав­шиеся на чистых страницах от вдавливания карандаша или шариковой ручки при письме. Я уж не говорю о любых подчистках или вытравлении текста — с подобными зада­чами наши криминалисты справляются просто: для этого есть специальные электронные приборы, помогающие лег­ко читать то, что было написано ранее, в инфракрасных или ультрафиолетовых лучах.

О современной криминалистической технике можно было бы рассказать еще многое. На вооружении экспертов милиции десятки сложнейших приборов, металлоискатели, чуткие не только к черным, но и к цветным металлам. Но не стану перечислять — я ведь говорю об уровне нашей криминалистической науки лишь для того, чтобы этим аргументировать свой тезис: сложно пре­ступнику замести следы, когда против него — нау­ка. Ее достижения — еще один веский аргумент, под­крепляющий тезис о неизбежности справедливого возмез­дия.

—   Наука наукой, однако и в достаточно отдаленные от нас времена, когда советская криминалистика была, ска­жем так, еще в пеленках, мастера уголовного розыска то­же разгадывали самые сложные ходы преступников. Правда, мы знаем о них в основном по художественной беллетристике, но...

—  Но прототипы своих литературных героев писатели находили, как правило, в самой жизни. Это вы хотели сказать? Совершенно верно. Профессионалы, думающие, опытные, умеющие логически мыслить, обладающие тон­кой интуицией, у нас были, есть и будут. И с каждым деся­тилетием профессионализм наших сотрудников уголовно­го розыска, следователей, экспертов углубляется. Накап­ливается, изучается и обобщается опыт старших поколе­ний. Работа в органах милиции не терпит дилетантизма — слишком велика ответственность нашей профессии. На­пример, в инспекции по делам несовершеннолетних мы подбираем людей с педагогическим образованием — ина­че им трудно было бы заниматься воспитанием и перевос­питанием своих подопечных, А в органах борьбы с хище­ниями социалистической собственности нам уже недоста­точно, если сотрудник имеет только юридическое образо­вание. Здесь у нас работают специалисты, до тонкостей разбирающиеся в бухгалтерском учете, в экономичес­кой структуре промышленных предприятий, компетент­ные в торговле, в строительстве, в вопросах снабжения сбыта.

О том, какими доками, если нужно, могут быть работники нашего ОБХСС, свидетельствует, например, недавнее дело о злоупотреблениях на Приволжском маслозаводе. Там группа преступников — директор, заве­дующая производством и мастер — систематически обма­нывали государство, создавая неучтенные излишки моло­ка. Из них на заводе делали сливочное масло, сметану, творог, а продавали «налево» — частным лицам. Выручка шла ворам в карман.

Поймать расхитителей было далеко не просто: они искусно запутывали следы, пользовались халатной не­брежностью бухгалтеров маслозавода и совхоза «Сол­нечный», подделывали документы. Десять тысяч рублей прикарманили таким образом преступники. Но и это не все: они ухитрились ограбить государство еще на пять ты­сяч рублей — за счет незаконных премий, которые они по­лучали за якобы достигнутое перевыполнение плана по выработке творога. На самом же деле на заводе произво­дили сверхнормативный обрат, который жулики отпускали в совхозы и колхозы по стоимости творога. А по докумен­там посмотришь — вроде бы все чисто.

Но как ни ловчили хапуги, перехитрить ОБХСС им не удалось. Въедливая, высококвалифицированная проверка доказала их вину — хапуги оказались на скамье подсуди­мых. Иначе и быть не могло: противостояли преступникам профессионалы высокого класса.

— Видимо, я не совсем точно поставил вопрос. Углубление профессиональных знаний, накопление опыта, мастерства, высокая техническая оснащенность — весь этот естественный прогресс аналогичен непрерывному совершенствованию и других областей человеческой дея­тельности. Хирург сегодняшний, например, знает и умеет гораздо больше, чем знал и умел его собрат по профессии сто лет назад. То же можно сказать и о металлурге, и о железнодорожнике, и о зоотехнике. Я же имел ввиду чисто индивидуальные качества людей, избравших делом своей жизни борьбу с преступностью. Независимо от уров­ня развития любой профессии, науки, в том числе и крими­налистической, во всякие времена были, есть и будут работники талантливые и посредственные, энтузиасты и холодные ремесленники, а то и просто бездари, которым никакой технический прогресс не в силах помочь справ­ляться со своим делом хорошо. Так вот, если в прошлом, когда техническая и научная оснащенность розыска была близка практически к нулю, на первый план выходили лич­ностные качества сыщика. А в какой степени они важны сегодня? Признаться, когда я слушал ваш, Василий Федо­рович, рассказ о мощи современного розыскного аппара­та — мощи технической, научной, организационной, — у меня подспудно складывалось впечатление, что преступ­ник так или иначе «поймается сам собой» — ну куда ему, бедолаге, деться? А впечатление это невольно тянет за со­бой мысль: в конце концов не так уж и важно, какие имен­но винтики будут в этом механизме. Лишь бы они четко выполняли свои функции. А свои Шерлоки Холмсы, комиссары Мегрэ, Эркюли Пуаро нам не так уж и нужны. Своими «незапрограммированными» действиями они толь­ко помешают четкой работе механизма.

— Категорически возражаю. Таланты, своеобразные, острые, нестандартно мыслящие, умеющие взглянуть на ситуацию с необычной точки зрения, нам нужны необычай­но. Не боюсь преувеличить, утверждая, что наша профес­сия, и в особенности это касается уголовного розыска, — профессия творческая. Интуиция, художественная жилка, артистизм розыскной работы нужны сотруднику милиции не в меньшей степени, чем умение логически размышлять, анализировать факты и выкристаллизовывать главное из второстепенного. Каждый из больших мастеров угрозы­ска — это почти непременно самобытная личность. И наи­более сложные, наиболее нетипичные дела мы, как прави­ло, стараемся поручать именно таким, обладающим яркой индивидуальностью, сотрудникам.

Вы, возможно, слыхали о краже живописных полотен из залов Куйбышевского художественного музея?

Три года назад у нас в Куйбышеве было совершено из ряда вон выходящее преступление: из залов художествен­ного музея были похищены пять подлинников картин Ре­пина и Куинджи. Ценность их огромна. И дело даже не во многих десятках тысяч рублей ущерба — преступники, по существу, надругались над всеми куйбышевцами, гордив­шимися этими живописными сокровищами, не исключено было, что преступники намеревались сплавить украденные картины за кордон.

Задача найти украденные полотна была поставлена перед группой самых искусных, высокоинтеллектуальных сотрудников уголовного розыска. Первый успех пришел почти сразу: две картины были найдены, преступник пой­ман с поличным. Но три наиболее ценных полотна как в во­ду канули — ни следа, ни зацепки. Как это часто бывает, пойманный вор взял всю вину на себя, надеясь получить от сообщников после отбытия срока наказания хорошую ком­пенсацию за молчание.

Чтобы отыскать остальные, далеко упрятанные карти­ны, сотрудникам областного управления угрозыска приш­лось крепко поломать головы. Много эрудиции, смекалки и воображения потребовалось им, прежде чем они убеди­лись, что украденные картины еще никуда не проданы и не уничтожены. Еще большей изобретательности потребова­ли разработка и осуществление самой операции. Я ничуть не преувеличу, если скажу: сработали наши сыщики абсо­лютно безошибочно, хотя противостояли им искушенные, интеллектуальные преступники. Картины Репина и Куинджи вернулись в музей.

—  Василий Федорович, я позволю себе вспомнить ва­ши же слова, сказанные в начале этой беседы. А именно: выражение «поединок» — не самое удачное из тех, какими можно охарактеризовать взаимоотношения органов мили­ции и преступника. Но вот преступник пойман, он остается с глазу на глаз со следователем. Преступник запирается, отрицает все... Собственно, если быть юридически точным, до суда его и называть-то еще преступником нельзя. Следователь должен сломить его сопротивление, припе­реть к стенке неопровержимыми фактами, убедить чисто­сердечно признаться в совершенном преступлении. Иной раз такое противоборство длится недели и месяцы. По- вашему, это тоже не поединок?

—  Представьте себе, нет. Не поединок. Хотя с внешней стороны как будто и похоже — один на один. И звучит заманчиво. Но если судить не по форме, а по существу, то в подавляющем большинстве случаев следователь высту­пает не как противник, не как враг того, кто сидит на до­просе напротив него, а как более сильный, умный, а глав­ное — доброжелательный человек. Заметьте, именно доб­рожелательный, хотя путь из кабинета следователя и ведет его собеседника на скамью подсудимых. Следователь, изобличая преступника в совершенном, склоняет его к чис­тосердечному признанию не потому, что хочет поскорее закрыть дело, а потому, что стремится добиться наимень­шего ущерба для личности человека, совершившего пре­ступление. Ведь неисправимых мало, а жизнь доказывает, что большой срок лишения свободы отнюдь не является лучшей мерой перевоспитания. Так что следователь совсем не заинтересован в том, чтобы возмездие нарушителю за­конности было непременно «на полную катушку». Раская­ние, чистосердечное признание, помощь следствию, возме­щение причиненного ущерба — все это суд непременно учитывает, и растолковать преступнику эту истину должен следователь. И в то же время следователь своими дейст­виями доказывает преступнику — воспитательный момент немаловажный! — что и в его случае сработала непрелож­ная закономерность: всякое преступление будет раскрыто, вина — доказана, а справедливая кара — обязательна и неотвратима.

—  Но разве не бывает, что следствие терпит пораже­ние? Из-за своей ли неопытности, из-за отсутствия убеди­тельных улик — неважно. Так или иначе, а преступника милиция вынуждена бывает отпустить. Где же тогда гарантия, обеспечивающая наш с вами краеугольный те­зис, что всякое преступление будет раскрыто?

—  Напомню еще раз: человека, чья вина не установле­на судом, называть преступником никто не вправе. Так что, говоря официально, преступников милиция не отпус­кает. Мы стражи закона, и потому строжайшее соблюде­ние его духа и буквы считаем своей первейшей обязан­ностью. Презумпция невиновности личности для нас свя­щенна, человек не обязан доказывать свою невиновность, в доказательствах нуждается только вина. И потому, ког­да истекают установленные Уголовно-процессуальным кодексом сроки и веских доказательств у следствия недо­статочно, сотрудники милиции освобождают подозревае­мого...

—  Даже если внутренне убеждены, что перед ними — преступник?

— Даже если убеждены. Хотя, скажу прямо, такое бывает не часто.

—  И все же бывает? Представляю, какие чувства должны испытывать в этих случаях сотрудники милиции! Сознание того, что злодеяние осталось безнаказанным, мне кажется, не может не мучить. Должно быть, это боль­но задевает профессиональную гордость?

—  Вопросы профессиональной амбиции — это пустяк по сравнению с горькой мыслью, что отпущенный пре­ступник может снова причинить людям зло, снова нару­шить закон. Много лет прошло, а в памяти у меня до сих пор живет некий Пастушков. Такие случаи запоминаются на всю жизнь. Помню, в бытность мою в Красноярске, где я работал заместителем начальника краевого управления уголовного розыска, поступило ко мне сообщение о тяж­ком преступлении на станции Козулька. Сразу начали от­рабатывать несколько версий. И вот одна ниточка привела к некоему Пастушкову, этакому молодому красавцу, неоднократно судимому, наглому и самоуверенному. Ког­да улик появилось достаточно, Пастушкова задержали. Сначала он держался спокойно, даже нахально. Потом шумел, возмущался — незаконно, мол, задержали. Много часов провел я с ним с глазу на глаз в кабинете — и дрог­нул Пастушков. Поймался на противоречиях, да и улики против него были серьезные. Все рассказал о преступле­нии. Подписал признание. Потом попытался бежать из- под стражи. Написал брату, что ой сознался и что теперь ему будет худо.

И надо ж было такому случиться: бывалые соседи по камере подговорили подростка Ваську С. взять преступле­ние Пастушкова на себя! Я встретился с парнишкой, по- доброму поговорил с ним. Он признался: «Дядьки научи­ли...» Пастушков ничего не знал о Ваське и уже ни на что не надеялся. Но когда он ознакомился — так положено — с материалами следствия и увидел протокол с самоогово­ром Васьки С., то сразу изменил тактику. Заявил: преступ­ления я не совершал! Суд направил дело на доследование, а когда обозначенные законом сроки истекли, Пастушкова освободили.

Он пришел ко мне, улыбаясь: «Хорошо вы меня раскололи, на мне вина. Да только я жить хочу, а пото­му — до свидания». Кровь во мне так и кипела: я-то знал наверняка, что Пастушков — преступник. Но закон есть закон. «Знай же, Пастушков, — сказал я ему, —.что мои глаза и уши будут ходить за тобой. За преступление свое ты все равно ответишь сполна!»

И он ответил, хотя и уехал от нас в Среднюю Азию и постарался замести за собой все следы. Ответил сполна, как я ему и обещал.

Я ни минуты не сомневался, знал: от правосудия он все равно не уйдет. Справедливость должна торжествовать не через раз, а в ста случаях из ста. Только тогда мы имеем право считать, что честно исполняем свой служебный долг.

А что значит для людей нашей профессии понятие служебного долга? Оно неотделимо от понятия долга гражданского. Милиция ведь и создана для того, чтобы оберегать права государства и советских граждан от посягательств на них преступных элементов. Само содер­жание нашей работы пропитано глубоким гуманизмом. И потому отношение к своему делу у нас не может быть бесстрастным. Чего-чего, а эмоций в избытке. Мы ведь каждодневно соприкасаемся с человеческой бедой. Не­счастья честных, хороших людей не могут не вызывать в наших сердцах сочувствие, горечь, жалость, обиду... И закипает ярость на тех, кто причинил этим людям страдания, жжет святая ненависть к этому, для тебя пока еще абстрактному преступнику, который сделал чужую беду источником существования, который сознательно топчет нашу законность, оскверняет нашу мораль, надругивается над нашим образом жизни. И тогда говоришь себе: глаз не сомкну, а тебя, подлеца, найду! И вину твою дока­жу, и ответишь ты за свое преступление перед людьми пол­ной мерой!...

Вспоминаю годы своей работы в отделе борьбы с бандитизмом, в уголовном розыске. Ох и кипишь, быва­ло, негодуешь, ни дня тебе, ни ночи — тут и азарт поиска, и радость удач, и гордость своей победой... А в конечном итоге — огромное моральное удовлетворение от своего дела, от своей профессии. Когда не только умом, а сердцем понимаешь, что борешься за торжество справедливости, за победу добра над злом, тогда себя не жалеешь. Пре­ступник, вступая в схватку с милиционером, защищает только свою жизнь — так поступает и зверь. Работники милиции борются не за себя — за покой и безопасность других людей, а собой они нередко и жертвуют.

Ярким примером такой самоотверженности может служить подвиг рядового милиции Владимира Кошеля. Впервые в жизни был назначен он в поисковую группу. Морозной ночью искали опасного вооруженного преступ­ника — его заметили на улицах Комсомольского района города Тольятти. Тревожные сообщения поступали в рай­отдел милиции: в Шлюзовом преступник стрелял в прохо­жего, затем в одной из квартир им был тяжело ранен дру­гой житель поселка. И вот поступило последнее сообще­ние: след преступника ведет в район дачного массива.

Владимир Кошель вышел на маршрут, держа на повод­ке овчарку Вегу. Когда группа поиска оказалась на пусты­ре, залитом светом заводских прожекторов, Кошель выз­вался проверить одну из дач — маленький домик с темны­ми окнами. Обогнув дом, он распахнул дверь и пустил внутрь Вегу. Тотчас стукнул выстрел, раздался предсмерт­ный визг собаки. Преступник был здесь! Еще немного, и он увидит на освещенном пустыре работников милиции и, конечно же, откроет по ним стрельбу. Владимир не коле­бался и мгновения: с пистолетом в руке он бросился в дом. Снова громыхнул выстрел — и Кошель, обливаясь кровью, упал на пол.

Но и в эту, последнюю минуту своей жизни, Кошель помнил о своем долге. Слабеющими пальцами милиционер сжимал пистолет, ловя на мушку темную фигуру бандита, метавшуюся по комнате. Выстрел, другой, третий... Ко­шель потерял сознание, и оно уже не вернулось к нему. Но его последний выстрел попал точно в цель...

Владимир Кошель посмертно награжден орденом Красной Звезды. Приказом министра МВД СССР он навечно зачислен в списки личного состава Тольяттинской милиции. Пожертвовав собой, он исполнил свой долг до конца.

Так что давайте будем считать, что готовность работ­ника милиции пойти на смертельный риск, его повседнев­ная заряженность на подвиг — это тоже веский аргумент в пользу утверждения, что преступление будет раскрыто.

—  Не могу не согласиться с вами. Человек, горячо верящий в правоту своего дела, конечно же, имеет много больше шансов на победу, чем его противник, у которого такой убежденности нет. Хотя ведь и в преступном мире попадаются сильные личности, не менее глубоко убежден­ные в том, что путь, ими в жизни выбранный, единственно правильный.

—  Только не стоит преувеличивать ни силу таких личностей, ни глубину их убеждений. И вообще, давайте- ка будем поточнее в выражениях: нет у нас в стране такого социального явления — «преступный мир». Есть среди преступников немногочисленная прослойка людей, кото­рых, честное слово, не хочется и людьми-то называть: закоренелые рецидивисты, живущие по звериным законам, давно утратившие всякое понятие о человеческой морали, светлых чувствах, достоинстве, долге. Закрывать глаза на их существование значило бы уподобиться страусу, прячу­щему голову в песок. Они есть, и наша прямая обязан­ность — обезопасить общество от их гнусных посяга­тельств.

Но подавляющее большинство из тех, кого суд объявляет преступником, — это либо оступившиеся, либо попавшие под дурное влияние, либо попросту распустив­шиеся, а значит — неустойчивые, слабые люди. Правоох­ранительные органы, к которым относится и милиция, не дают спуска и таким — за каждое преступление или нару­шение законности надо платить. Но наказание, принужде­ние для таких людей — это и воспитание их, это, я бы ска­зал, и суровый назидательный урок, который преподают нарушителю закона наши правоохранительные органы. И начинается этот урок именно с нас, с милиции. Мы первые доказываем ему, и не только словесно, а прежде всего своими энергичными, умелыми действиями по раскрытию преступления, что противозаконный его поступок был бессмысленным и вредным прежде всего для него самого, потому что всякая надежда на безнаказанность — абсо­лютно беспочвенна. Четкая работа органов милиции оказывает убедительное воспитательное воздействие и на все окружение нарушителя закона — на его родных, близких, дружков-приятелей, знакомых, для которых раскрытое милицией преступление является своеобразным профилактическим предупреждением. Так что значение этого урока-назидания велико.

—  Однако и такой урок идет не всякому впрок. Иначе у нас вообще не было бы лиц, многократно судимых.

—  Верно, определенная категория людей считает преступный образ жизни единственно приемлемой для них формой существования. Но, повторяю, не надо пред­ставлять их какими-то демоническими личностями, напо­добие профессора Мориарти у Конан-Дойля. Среди тех, кто совершает преступления, особенно хозяйственные, встречаются порой не только умные, но и недюжинные лич­ности. И все же преступник-интеллектуал — это скорей ли­тературный, чем жизненный тип. С такими милиция имеет дело в тысячу раз реже, чем с субъектами, находящимися на крайне низком уровне развития. Не буду останавли­ваться на тех, кто совершает преступления впервые и еди­ножды, среди них встречаются люди разные, хотя пьянст­во, распущенность, отвращение к труду характерны для большинства. Скажу о закоренелых рецидивистах-уго­ловниках: среди них я, при своем 36-летнем опыте работы в милиции, не встречал ни одного, как говорят, «высоколобого» интеллигента. Типичный рецидивист почти всегда имеет минимальное для нашего времени образование, а часто он умственно неразвит, руководят его поступками не какие-либо убеждения, а инстинкты и самые примитив­ные желания, высокие же понятия морали и долга для не­го — звук пустой. Так что ничего романтического в его об­лике нет, да и личностью такого не назовешь. Страшен он лишь тем, что душа его покрыта заскорузлой коркой и по­тому чужие страдания, беды и горести, а зачастую и сами чужие жизни для него не имеют никакой цены.

Но даже если преступник и опытен, и нагл, и дерзок, все равно тягаться с нашей милицией — я еще и еще повторяю это — ему не по зубам. И не только потому, что на нашей стороне отлаженный розыскной аппарат, техника, крими­налистическая наука и высокое профессиональное мастер­ство сотрудников. Дело еще в самих людях, в качестве на­ших кадров. Современный советский милиционер по всем, как говорится, параметрам выше преступника. Мало то­го, что недоучке противостоят следователи, инспектора ОБХСС и уголовного розыска, как правило, имеющие ин­ститутские дипломы. От работников милиции мы требуем отличной физической подготовки, умения быстро бегать и метко стрелять, владеть приемами самбо, уметь водить мотоцикл и машину.

Всему этому они учатся изо дня в день, как учатся умению общаться с людьми, владеть приемами психологи­ческого воздействия, разбираться в человеческих поступ­ках и чувствах. Огромное значение мы придаем идейно- политическому воспитанию своих кадров — не случайно в рядах милиции очень высок процент коммунистов и комсомольцев. Мужество, смелость, выдержка, самооб­ладание— эти качества характера для работника мили­ции не просто желательны, как для людей иных профессий, но обязательны: такова уж специфика нашей профессии.

Вот конкретный пример того, как эти качества проявляются в повседневной работе, — один эпизод из жизни лейтенанта милиции Игоря Авласенкова... Как-то зимним вечером, обходя свой участок, Авласенков загля­нул на квартиру к своему подопечному Кулькову, отбыв­шему срок заключения и не желавшему устраиваться на работу. Когда дверь отворилась, лейтенант увидел в при­хожей пьяную компанию — около десятка мужчин и жен­щин. Инспектор решил ознакомиться с документами кульковских дружков, и в этот момент из комнаты, зажав в ру­ке бритву, выскочил сам Кульков. Если бы Игорь не успел уклониться, лезвие перерезало бы ему горло. Из глубокого пореза, пересекшего лицо, хлынула кровь. Авласенков выхватил пистолет. Он решил во что бы то ни стало задер­жать Кулькова и его собутыльников. Но как это сделать? Не сводя дула пистолета с присутствующих, он ухитрился нажать кнопку звонка соседней квартиры и попросил срочно вызвать по телефону милицию.

А Кульков и его компания, поняв, что молоденький лейтенант лишь грозит им оружием, а стрелять не наме­рен, пошли на него стеной. Кто-то схватил гирю, Кульков попытался вырвать пистолет... Обливаясь кровью, Авла­сенков из последних сил отбивался, сдерживая озверев­ших хулиганов, и единственное, чего и боялся он тогда, так это нажать курок. Ведь даже выстрел в воздух был опа­сен — пуля могла срикошетировать, попасть в человека. К тому же Авласенков знал, что в квартире есть ребенок...

Можете себе представить, сколько мужества, выдерж­ки, нравственных сил понадобилось лейтенанту милиции, чтобы выдержать, не сорваться, забыть о себе и думать лишь о безопасности других.

Он вышел победителем, да иначе и быть не могло. Студент-заочник университета, умница, веселый и добрый парень и в то же время знающий свой долг, свое дело милиционер-профессионал, поистине рыцарь без страха и упрека. Нет уж, слишком мало у преступников шансов на успех, когда за них берутся такие ребята, как Игорь. А ведь Авласенков не исключение, его фигура как раз очень типична для нынешнего поколения милицейских кадров. А каковы кадры, таково и качество работы. А коль высоко качество— значит...

—  Значит, есть и веские гарантии, что преступление будет раскрыто! Это вы хотели сказать, Василий Федоро­вич?

—  И это, конечно. Но и еще кое-что добавлю. Посколь­ку в наши ряды приходит все больше высококультурных, умных, отлично знающих свое дело специалистов, то и контакты милиции с населением становятся с каждым годом все дружественнее и теснее. В борьбе с преступ­ностью и в охране порядка у нас много добровольных по­мощников — дружинников, членов оперативных комсо­мольских отрядов, нештатных сотрудников.

Нашим следователям и инспекторам уголовного розыс­ка охотно помогают люди всех возрастов и профессий.

Разыскивая преступника, милиционер идет к людям, зная, что вместе с ними он становится стократ сильнее. А пре­ступник — отщепенец. Он боится и избегает людей. И как бы он ни ловчил, как бы¹ ни прятал концы в воду, рано или поздно он бывает разоблачен, ибо спрятаться от всего ми­ра невозможно. У него союзников нет, у милиции союз­ник — весь народ.

Вот вам, пожалуй, один из самых главных аргументов в пользу непременного торжества справедливости и добра, в котором вы, кажется, несколько сомневались.

—  Извините, Василий Федорович, но сомнения уже позади. Ваша аргументация дает мне моральное право назвать будущий фильм именно так: «Преступление будет раскрыто».

—  Пишите смело. А милиция не подведет.

ТАМАРА ШВЕЦ. ТРУДНЫЕ КОНТАКТЫ

«Хочу папе-маме»

Наташенька еще совсем маленькая. Когда ее спрашивают:

—  Сколько тебе лет, девочка?

—  Уже два годика, — отвечает она и протягивает ручонку, старательно растопырив два пальчика.

—  Все-о! — весело улыбаясь, говорит Наташенька всякий раз, когда просыпается. — Все-о! — повторяет она громче, глядя в сторону родителей. — Вставай-те! Уже без пяти утра... Хочу папе-маме. — И звучит это у нее так радостно...

Это Наташенькино «хочу папе-маме» мне остро вспомнилось при разговоре с четырнадцатилетним Олегом Ш.

—  А отец знает, какими делами ты занимаешься? — спросила я.

—  У него другая семья. Мне было два года, когда он ушел.

Помню: несколько лет назад ребятам, желающим стать юнкорами телестудии «Товарищ», были предложены вопросы короткой анкеты на тему «Мой папа». Мы получили тогда много писем от девочек и мальчиков пятых-шестых классов. Они писали:

«Люблю своего папу за доброту и справедливость».

«Мой папа — ударник коммунистического труда. Он не раз получал грамоты за хороший труд».

«Мы с папой — большие друзья».

«Я люблю своего папу за то, что он никогда не отказывает в помощи другим».

«Я хочу стать такой же, как мой папа».

«Мой папа невысокого роста, глаза у него озорные и веселые. Он худощавый, не курит и не пьет».

Но были среди писем и другие.

«Не хочу писать про отца. Он все время с бутылкой».

«Мой папа работает шофером. Папу своим другом назвать не могу. Причина та, что он часто бывает пьяный. Работать рядом с папой не желаю».

И еще одно письмо.

«Это очень хорошо, когда у человека есть отец. У меня его нет».

Почему-то подумалось, что вот так, наверное, мог бы ответить на вопросы анкеты и Олег Ш., с которым я встретилась в инспекции по делам несовершеннолетних Самарского районного отдела внутренних дел.

—  У него другая семья, — упрямо повторил он.

—  Но ты с ним встречаешься?

Вместо ответа — молчание.

Передо мной сидел светловолосый, с заспанными глазами мальчик. Именно мальчик. Таким он мне тогда показался. Его вместе с дружками задержала ранним утром патрульная служба во время ограбления киоска. Когда пришла бабушка Олега, внука увели в изолятор временного содержания.

—  Позвоните Верке, — сказала она, обращаясь сразу ко всем. И пояснила: — Матери Олежки.

—  Она что, не знает, что мальчика задержали? — спросила начальник инспекции Валентина Васильевна Брагина.

—  Знает, — сухо прозвучало в ответ.

Матери Олега в тот день я так и не дождалась, хотя сын не ночевал дома четверо суток. Потом я узнала, что она сослалась на занятость: в театре готовилась премьера.

Валентина Брагина и другие

Капитан милиции Брагина и ее сослуживцы назвали этот день «черным».

— Знаете, бывают такие дни, когда начинаешь вдруг терять веру в смысл своей работы, — призналась Валенти­на Васильевна. — Это же наши мальчики... Сколько силы, времени, наконец, терпения отдаешь им, а они... — И Валентина Васильевна, кроме Олега, назвала еще двух соучастников ограбления: Сережу И. и Игоря Т.

«Это же наши мальчики...» В голосе Брагиной я услышала те же интонации, как накануне, когда, знако­мя меня с профилактическими делами, она нередко говори­ла: «Бедные дети», — вкладывая в свои слова, конечно, не материальный, а духовный смысл. Дети, обделенные заботой, лишенные семейной дружеской атмосфе­ры, дети, взрослеющие в одиночестве.

«Слава чувствует свою физическую ущербность...»; «Люда очень дерзка, видно, родители недодали тепла душевного, ласки...»; «Саша — педагогически запущен­ный ребенок...». Короткие комментарии Брагиной говори­ли о том, как хорошо знает она корни одиночества, замкнутости или озлобленности своих подопечных.

Да, знает. Чтобы суметь помочь подростку найти самого себя. Чтобы проба сил, попытка познать свои возможности не выливалась в уродливые, антиобще­ственные формы. Чтобы первые самостоятельные шаги приводили к хорошему, а не к плохому.

Помочь подростку найти себя, а порою и защитить от самого себя — вот к чему стремится капитан милиции Валентина Васильевна Брагина. Это же самое является заботой всего коллектива инспекции по делам несо­вершеннолетних Самарского РОВД.

Q Брагиной здесь в шутку говорят, что она родилась милиционером. Почему? Может быть, потому, что обостренно воспринимает несправедливость, зло, чутка к доброму, хорошему в людях. И еще потому, что смела и мужественна, преданна избранному делу. А другие? И о других можно сказать то же самое.

Лидия Александровна Ишутина пришла работать в детскую комнату милиции с опытом преподавателя среднейшколы. В девчонках очень интересовалась, что делают следователи, эксперты, но «срезалась на экзаменах в юридический». Сейчас Л. А. Ишутина—лучший участковый инспектор инспекций по делам несовершенно­летних области.

—  Хочу быть лейтенантом милиции, как мама, — говорит восьмилетняя Таня.

Людмила Ивановна Барабанова, говоря ее словами, «ни малейшей мысли о работе в милиции никогда не имела». Она воспитывала детей в детском саду, учила ребят в школе. И если бы не случай, так бы и прошла мимо своего призвания. Теперь не представляет себя без этой работы.

—  Трудно? — спросила я.

—  Трудно. Но я занимаюсь любимым делом. — И, чуть задумавшись, энергично, добавила: — Только из-за одно­го Димки и то бы начала все сначала.

Кто же такой Димка?

Мальчонке было семь лет, когда его поставили на учет в детской комнате милиции и завели профилактическое дело. Основание: за бродяжничество и кражи.

Где он только не побывал! Причем признавал только самолет или пароход — железнодорожного транспорта не принимал. Воровал в группе подростков. Воровал лихо и много. И было еще у него две страсти — много читал и любил собак.

Как-то приблудилась к их компании бездомная двор­няжка. Ребята кормили ее, поили, одним словом, заботились. А потом... потом сожгли. Облили бензином и сожгли.

— Мне кажется, — сказала, заканчивая свой короткий рассказ Людмила Ивановна, — тогда начался в Диме перелом. Это очень повлияло на мальчика.

Сейчас Дмитрию А. восемнадцать лет, и восемь из них Барабанова день за днем боролась за него. Последнее ее педагогическое решение (последнее ли?) — определение Димы в студенческий стройотряд «Медик».

— Сейчас Дима работает. Хорошо работает. И я верю в него.

—  Заходит сюда?

— А как же! — энергично проговорила Людмила Ивановна и счастливо улыбнулась.

Просматривая профилактические дела, где было сказано: «Считаю возможным снять подростка с учета в инспекции по делам несовершеннолетних в связи с исправлением поведения», — я проникалась радостью инспектора.

А сколько раз вот так же писала Нина Ивановна Бритакина, инспектор с самым большим, почти двадцати­летним стажем?

У члена бюро райкома комсомола Нины Бритакиной был выбор: ей предложили работать в райисполкоме или в органах милиции. Комиссара оперативного комсомоль­ского отряда при линейном отделении милиции больше привлекало второе предложение. Она чувствовала, что у нее «получается с подростками». На чем же удержива­ется это «получается» все долгие годы? Опять-таки на искренней заинтересованности судьбой другого человека, на желании помочь ему во что бы то ни стало в трудную минуту, на ее удивительной способности вступать в кон­такт с ребятами, хотя не каждый пустит к себе в душу, особенно тяжело с агрессивными, зараженными микробом жестокости. И тогда помогает не только сердце. Помогают опыт, практика, юридическое образование.

Десятки чужих судеб взяли на себя работники инспекции по делам несовершеннолетних. А ведь все они — матери, у всех есть свои дети. Но и чужие судьбы для них вовсе не чужие. И чужих ребят они называют не иначе как «Милый Андрюша», «Мой Толик», «Золотой был мальчик». Все ли родители так называют своих сыновей и дочерей? К несчастью, нет! На память приходят фразы иного содержания.

Что посеешь...

— Наконец-то он попался, заберите его. Я так ждала этого дня! — говорила мать о четырнадцати­летнем сыне.

—  Лишить ее материнства. Разве это мать! Она... — И следовало страшное выражение, которым отец-старик характеризовал поведение взрослой дочери.

Когда и откуда приходит такая отчужденность, даже ненависть к людям, которые по крови самые близкие, самые родные? Тут без разговора об ответственности родителей, об ответственности взрослых не обойтись.

К ребятам применяются различные меры социальной профилактики. За проступки, квалифицируемые как пре­ступление, они предстают перед судом (юридическая ответственность определена с четырнадцати лет).

А какую ответственность несут родители, главные виновники разыгрываемых драм и трагедий не на сцене, а в жизни? Штраф в тридцать рублей, душевные пережива­ния, моральные издержки перед соседями и знакомыми? Нередко приходится слышать:

—  В кого только такой уродился?

—  Это все улица!

Но «плохая улица» может захватить только тогда, когда родители вовремя не сумели объяснить своему ребенку, и не только объяснить, а примером своей жизни показать, что такое хорошо и что такое плохо, когда дом не стал его домом, потому что родители далеки от своего ребенка, его переживаний, стремлений, впечатлений, когда отец и мать не вызвали жажды духовной жизни.

Мир личности складывается с детства. Большое значение для психического развития ребенка имеют первые годы его жизни, особенно первые пять лет. Если вспомнить Л. Н. Толстого, то он утверждал: «От пяти­летнего ребенка до меня только шаг. А от новорожденного до пятилетнего страшное расстояние». А вот что писал А. С. Макаренко: «...Главные основы воспитания заклады­ваются до пяти лет, и что вы сделали до пяти лет — это 90% всего воспитательного процесса, а затем воспитание человека продолжается». А если до пяти лет не воспитать ребенка как нужно, считал он, то потом придется его перевоспитывать.

Годы отрочества и юности — годы второго рождения человека, ибо именно в эти годы формируется гражданин нашего социалистического общества. И нам не безразлич­но, каким он будет.

Контингент ребят, с которыми приходится встречаться капитану Брагиной и ее коллегам, относится к категории перевоспитуемых, причем поддающихся этому процессу с трудом. И понятна обеспокоенность инспекторов, что не всегда семья является их союзником. Больше того, к сожалению, есть немало семей, которые сами доставляют немало хлопот инспекции. Только у одной Ишутиной на учете состоят двадцать пять неблагополучных семей. Это кроме тридцати двух подростков!

Как-то, присутствуя на заседании комиссии по делам несовершеннолетних при райисполкоме, я насчитала всего... двух отцов. Причем один из них начал было оправдывать своего сынка, выпившего с дружками винца на деньги, которые, как сказал этот отец, «на Руси принято дарить в день рождения» (где он нашел такой обычай?). Словом, ответ за своих взрослеющих сыновей в основном держали матери. А отцы? Есть над чем задуматься.

Знакомясь с педагогической литературой, я натолкну­лась на такие вот безрадостные цифры: лишь в десяти семьях из ста родители бывают вместе с детьми в театрах, кино, на прогулках. Исследуя семьи неблагополучных подростков, ученые выяснили: в каждой третьей отец не занимается бытовым трудом, не приучает детей что-либо мастерить. Зато иные в избытке имеют время на выпивки. А водка не только губит жизнь тех, кто ее пьет, но и обедняет существование их детей. Кроме того, подростки склонны к подражанию взрослым.

Как бы подытоживая наш разговор о некоторых родителях, Нина Ивановна Бритакина очень категорично, сухо сказала:

— Распустились совсем. Не хотят детьми заниматься, учиться искусству их воспитания.

Все ли в порядке?

Белоголовый мальчонка с испуганными и мокрыми от слез глазами забился в угол и, горько всхлипывая, повторял: «Мама, мамочка!».

Как объяснить крохотному Сереже, что нельзя больше оставаться ему с мамой, что его мама — опустившаяся женщина, пьяница и тунеядка?

И еще щемящая сердце сцена:

—  ...Не забирайте у меня Юрочку. Поверьте, в по­следний раз.

Перед членами комиссии райисполкома по делам несовершеннолетних — стояла молодая женщина. Светло­волосая, аккуратно подстриженная, в модном платьице и в босоножках на танкетке, она скорее напоминала старшую» сестру Юры, но никак не мать, которую вызвали на комиссию, чтобы рассмотреть вопрос о лишении ее материнских прав.

Лишение родительских прав, лишение материнства — для инспекторов это как тяжелая болезнь, огромное душевное потрясение. Однако в интересах ребенка прихо­дится прибегать и к подобной мере, если все другие меры воздействия исчерпаны. Так оказались в детском доме четырехлетний Сереженька и его двенадцатилетняя сестра. Дети стали сиротами при живых родителях! Юрочкиной матери дали «последнюю возможность», надеясь, что одумается, образумится наконец, исправит свое поведение и перестанет бросать малютку по ночам ради поисков будущей счастливой жизни.

—  Сыночек — твое будущее, твой росточек любви, — говорила ей Валентина Васильевна и, возможно, вспоми­нала свою мать, родившую и воспитавшую одиннадцать детей. Слова песни: «Милая моя, добрая моя, нежная моя мама» — это про Прасковью Филипповну, которая была хранительницей домашнего очага, хозяйкой дома, его добрым духом. И пока была жива, слетались в родное гнездо взрослые дети, ее сыновья и дочери.

Великий дар быть Матерью дан женщине самой, Природой. Женщина носит под своим сердцем мальчика, воспитывает сына, будущего мужчину. И, наверное, права народная мудрость, утверждающая, что надо прежде всего хорошо воспитать женщину, потому что мужчина — уже производное.

Вы не задумывались, почему первые слова, которые произносят наши дети, — «дай-дай!» и «ма-ма»? Мне кажется, если в малышкином «дай-дай!» выражается инстинкт борьбы за существование — дескать, я живу, хочу есть, играть, то в его «ма-ма»! — потребность в ласке, тепле, защите. И недавно я вдруг нашла подтверждение этой своей мысли у Сергея Образцова. Приведу его слова дословно (он пишет о посещении детского дома в По­льше) :

«Там были разные дети — и большие, и маленькие. Сперва они стеснялись людей, говорящих на похожем и совсем непонятном языке, потом развеселились и один мальчик залез ко мне на колени. Лет, наверное, трех, может, меньше. Был он в одной рубашонке, веселый, толстенький. Опрокинулся навзничь, и я хлопал его по маленькому круглому животу. Тогда он обнял меня, поцеловал в щеку и сказал: «Мама». Он был сиротой. У него не было ни папы, ни мамы, и значит, слово «мама» вмещало для него такие понятия, как дорогой, любимый, родной».

...И еще одна короткая история, которая возвращает нас в инспекцию по делам несовершеннолетних.

—  Как тебя мама ласково зовет?

—  Никак...

—  Может быть, сейчас она сердита на тебя, расстроена твоим поведением, а раньше?

—  Ну как... Витька.

Витька сидел неспокойно, то и дело озирался по сторонам и тревожно спрашивал:

—  Валентина Васильевна, а мама придет?

—  Придет, обязательно придет, — говорила Брагина, хотя сама не очень-то была в этом уверена.

Накануне отправки Вити К. в спецшколу она позвони­ла его матери:

—  Придите, пожалуйста, завтра к сынишке.

—  А зачем? — раздраженно прозвучало в телефонной трубке.

—  Как зачем? Это же ваш сын! Поговорите с ним, скажите хорошие, добрые слова, напут­ствие.

Она все-таки пришла, но даже не села рядом с сыном. »

Чувствовалось, что ее тяготят оставшиеся до прощания полчаса.

Валентина Васильевна пожалела, что, понадеясь на Витину мать, не забежала-по пути в магазин и не купила пряников...

Сейчас Виктор К. в спецшколе. Как сложится его дальнейшая жизнь, пока сказать трудно. Но недавно Валентина Васильевна Брагина получила от него письмо. Кончалось оно словами: «Все в порядке».

Наташенька еще совсем маленькая. «Хочу папе- маме», — говорит она и пытается удержать в своих маленьких ладошках папину и мамину руки. Она счастли­ва. Так пусть же будут счастливы и другие дети!

НИКОЛАЙ КАШТАНОВ. БЕЗ ПРАВА НА ПОКОЙ

Далеко за полночь в квартире начальника отдела уголовного розыска Садкина раздался требова­тельный, продолжительный звонок. Не успев разомкнуть сладко слипающиеся веки, Иван Михайлович нащупал телефонный аппарат, который стоял рядом, в изголовье кровати.

—  Слушаю.

—  Товарищ подполковник, докладывает дежурный...

—  Да, да, слушаю.

Говорить он старался как можно тише, чтобы не разбудить жену с детишками, но, как всегда, усилия его ни к чему не привели. Анна Александровна, накинув халатик, уже спустила ноги на пол, неслышно ступая, прошла к выключателю. Тем временем Иван Михайлович, при­держивая возле уха трубку одной рукой, другой подтяги­вал к себе одежду, аккуратно повешенную на спинку стула.

Сколько раз поднимали такие вот звонки Садкиных среди ночи? Не сосчитать! Анна Александровна вроде бы к ним привыкла, на то, что после них Иван Михайлович частенько довольно надолго уходил из дома, не обижа­лась, не жаловалась: знала, за кого выходила замуж. Тогда, много лет назад, он, выпускник Елабужской специальной средней школы милиции СССР, сказал: — Это, Аня, дорога всей моей жизни. И, может, будет на этой дороге больше шипов, чем роз. Пожалуйста, подумай.

Она подумала, затем спокойно, не рисуясь, ответила:

—  Будем, Ваня, вместе.

Возможно, впоследствии все-таки каялась? Нет, ни разу! И лишь сейчас вот, впервые за долгие годы со­вместной жизни, у нее непроизвольно вырвалось:

—  Господи, хотя бы один выходной!

Иван Михайлович вскинул на жену глаза и тут же виновато их опустил. Ведь вечером он твердо-претвердо пообещал:

—Завтра воскресенье, махнем за Волгу. Покупаемся, позагораем, на песке поблаженствуем.

—  Ура! — закричал Слава. — Ур-ра!

Подражая старшему братишке, который уже в седьмой класс перешел, захлопала в ладошки и двухлетняя Таня: «Уля, уля!».

Это была давняя мечта Садкиных — всей семьей отправиться на тот берег Волги. Да только никак она не получалась: едва Иван Михайлович заканчивал одно, по обыкновению важное и неотложное, дело, как тотчас начинал другое, тоже важное, тоже неотложное. Какие тут выходные, какой отдых?! Но вот, наконец-то, образова­лось свободное окно, и Иван Михайлович поспешил обрадовать домочадцев: махнем за Волгу. Ан нет, снова не вышло, снова сорвалось...

Он легонько притянул к себе жену, прикоснулся губами к ее еще теплой после сна щеке.

—  Что поделаешь, Аня, служба такая... — и, уже прикрывая за собою дверь, закончил словами любимого поэта: — Покой нам только снится!

Рысь распрямляет когти

1

этот день Курасов вернулся с работы домой под хмельком да еще бутылку «Старки» принес, а к ней — обильную закуску. И про сына, про Петьку, тоже не забыл: протянул торжественно пакет мандаринов, за которые на крытом рынке спекулянтам наверняка не меньше пятерки заплатил.

Зная прижимистый характер мужа, Лизавета покача­ла головой, подумала: «Видно, блажь накатила». Вслух же поинтересовалась:

—  Калым хороший подвернулся?

—  Бери, женушка, выше.

—  Кошелек на дороге подобрал?

—  Еще выше!

Лизавета развела пухлые руки в стороны.

—  Ну тогда уж я и не знаю...

—  То-то, — засмеялся Курасов, — то-то!

Он аккуратно поставил на стол водку, неторопливо выложил из авоськи малосольные огурцы в целлофановом мешочке, банку килек в томатном соусе, венгерское сало- шпиг, круто посыпанное красным перцем... Окинул все это хозяйским взором, остался доволен.

— То-то и говорю, женушка, где тебе догадаться. Кишка тонка.

—  Ну да, ну да, — зачастила Лизавета, — я у тебя всегда дура, я...

—  Обиделась? Экая ты, право, и пошутить нельзя. Так слушай: на заводе премию мне нынче отвалили.

—  Ой, Вася! И много?

Курасов снова засмеялся:

—  Нам с тобой хватит. Но это, Лиза, не все, то есть не это главное. Главное, мою фотографию на доску Почета повесили.

—  He-шутишь? Ну, раз такое дело!... — Лизавета сама откупорила «Старку», сама наполнила рюмки. — За твои успехи, Вася!

—  За успехи, — хмыкнул Курасов, придавая словам жены совсем иной, одному ему известный смысл, — за успехи...

Сидели они за столом долго, до тех пор, пока не опорожнили бутылку. Лизавету заметно «повело», Кура­сов же будто и не пил. Такое с ним бывало. Порой с одного стакана водки начинал кренделя выписывать, а случалось, поллитровку залпом из горлышка выцеживал — и ни в одном глазу. Это когда был сильно чем-нибудь озабочен, встревожен или, как сейчас вот, по-настоящему обрадо­ван.

—  Чего уж там кривить душой, — сказал он сегодня на собрании, принимая из рук председателя профкома конверт с деньгами, — чего кривить: хотя трудимся мы и не ради славы, а все приятно, если тебя замечают, если тебе оказывают уважение и почет.

Товарищи по цеху аплодировали ему охотно и дружно, аплодировали тому слесарю-сантехнику Василию Василь­евичу Курасову, которого знали. Знали же они его как человека скромного — никогда не бахвалится, приветли­вого и отзывчивого — в трудную минуту непременно приободрит участливым словом, в меру пьющего — никто не видел его на заводе пьяным, безотказного в работе — надо, задержится после смены и на час и на два, пока не сделает порученного дела. Ну а попросит кто одолжить трешницу или даже десятку — без разговора протянет, ибо деньги при себе он всегда имел, правда, зря ими не сорил.

— Они ведь, — улыбался, — кровные, на земле не валяются.

С ним охотно соглашались. Говорил-то он сущую правду.

Но кто же такой был в действительности Курасов?

2

Редкий человек живет без мечты, и у каждо­го она своя. Один спит и во сне видит себя артистом, другой готов отдать половину своего состояния, лишь бы получить редкостную, выпущенную еще в прошлом веке почтовую марку, третьего неудержимо зовут и манят дальние страны... У Курасова тоже была мечта, и зароди­лась она давно, когда он был не Василием Васильевичем, а просто Васькой.

—  Эх, — прикрыв зеленоватые глаза, поделился он ею однажды со своими дружками, — заиметь бы много-много денег!

—  Зачем?

—  Ка-ак зачем, ка-ак... — От возбуждения у него в горле сперло. — Да я бы тогда, я бы...

—  Чего заикнулся-то? За троих мороженое, что ли, есть станешь? Или сразу по двое штанов носить будешь?

Курасов презрительно фыркнул:

—  Темнота!

Разговора на эту тему больше не начинал, и ребята о нем скоро забыли, тем более что серьезного значения ему не придали. Сыты, одеты, обуты — чего еще надо? И в будущем все дороги для полноценной жизни открыты: хочешь — учись, хочешь — работай. Но Курасов рассудил по-своему: учиться, чтобы стать, скажем, инженером, врачом или учителем, — хлопотно и долго, работать — и того хуже, от работы лошади дохнут. А потом, продолжал он рассуждать, такая ли большая выгода, если выучится, например, на того же учителя или впряжется в родном колхозе в лямку механизатора? Не маленький, знает, сколько они получают. Нет, ему нужны большие деньги, и добывать он их будет другим путем. Каким?

Курасов посмотрел на свои тонкие, длинные—про такие говорят: музыкальные — пальцы, стиснул их в ку­лак, затем снова распрямил, проговорил вслух:

— Ловкость рук и, кхе-хе-хе, никакого мошенства.

Первая кража прошла вполне успешно. Правда, в бумажнике, который Курасов вытащил на Курском вокзале из кармана пожилого майора с гвардейскими усами, оказалось всего-навсего семьсот рублей с копейка­ми. Не густо. Но ведь и дались они без особых усилий, и времени ушло не ахти сколько. Около часа на электричке до Москвы (жил он недалеко от Подольска) да там примерно столько же крутился среди пассажиров. Их тогда было на вокзале — пушкой не пробьешь. Кто с фронта возвращался, кто из госпиталя, а кого, наоборот, в госпиталь везли. Война-то закончилась недавно, и года не прошло.

Вторую кражу Курасов совершил у кассы столичного кинотеатра «Художественный», третью — на колхозном рынке, что находился в пяти минутах ходьбы от Тверского бульвара. Поскольку обе они, как и на Курском вокзале, завершились удачно, уверовал: он на правильном пути, фортуна будет улыбаться ему и дальше. А раз так, можно было начинать складывать деньги. Раздобыл старинную жестяную коробку из-под монпансье, уложил в нее, плотно обернув водонепроницаемой бумагой, первые две тысячи. Но, к искреннему его недоумению, они оказались и по­следними, ибо очередной вояж в Москву закончился тем, что Курасова препроводили, как говаривали раньше, в казенный дом.

Тогда, в тысяча девятьсот сорок шестом, ему шел девятнадцатый год.

3

Подольский народный суд Московской обла­сти приговорил Курасова к одному году лишения свободы, хотя он заслуживал более сурового наказания. Но суд учел и молодость преступника, и его чистосердечное (сцену нечаянно заблудшей невинной овечки разыграл он мастерски) раскаяние. Было взято во внимание и то, что год — срок вполне достаточный, чтобы осужденный хоро­шенько подумал о своем прошедшем, настоящем и буду­щем, сделал соответствующие выводы и, отбыв поло­женное наказание, занялся честным трудом.

Действительно, Курасов думал более чем усердно и выводы тоже сделал, да только не те, которые следовало сделать. Все его умственные усилия и способности были направлены на одно: четко установить, где он допустил промашку, какие принять меры, чтобы, выйдя на волю, ее не повторить.

«Самое важное, — пришел он к заключению, — знать не только когда, где, что, но и у кого воровать».

Почему он влип? А потому, что та тетка в трамвае, у которой попытался снять с руки часы, его самодельной финки не испугалась, к тому же оказалась неправдопо­добно горластой. Значит, очищать надо тех, кто трусоват и слабоват, неповоротлив и рассеян. И еще: ни в коем случае не мозолить глаза милиции одного и того же города, даже, подобно Москве, со сверхмиллионным населением...

После выхода на свободу из родного Подольского района Курасов перебрался в Калинин. Чтобы отвести от себя возможные, особенно на первых порах, подозрения, устроился на один из заводов учеником слесаря. При этом проявил столь похвальное усердие, завидную понятли­вость и сноровку, что сменный мастер уже через полмесяца пришел к начальнику цеха.

—  У парня золотые руки. Надо переводить на самостоятельную...

Перевели и не покаялись. Работал Курасов старатель­но, производственную дисциплину соблюдал строго: в цех являлся раньше гудка, уходил позже, инструмент берег, в отношениях был ровен и предупредителен. И окружаю­щие его люди решили: надежный, примерный товарищ. Ре­шили, ни разу, к своему же несчастью, не поинтересовав­шись, а чем молодой преуспевающий слесарь занимается вне территории завода, с кем водится, куда уходит по но­чам из общежития.

Словом, личная жизнь Курасова для тех, кто трудился с ним плечом к плечу, была за семью замками. И когда однажды утром он не явился в цех к началу смены, там лишь легонько покачали головами.

—  Ай-яй, видать, проспал парень.

Между тем в эту ночь Курасов вообще не ложился. Сговорившись с бывшим уголовником по кличке Барон, он проник в чужую квартиру, предварительно точно устано­вив: ее хозяева, люди весьма состоятельные, выехали на загородную дачу с ночевкой. Навели грабители справку и о соседях намеченной жертвы. Тут тоже оказалось все в ажуре: муж с женой, оба в преклонных , годах и оба вдобавок инвалиды. Он вернулся с войны без ноги, она сердечница, давно на ладан дышит. Таких бояться — кур смешить. И, подражая Барону, Курасов расхаживал по чужим комнатам, как по собственному дому. Эх, если бы только ему знать, что именно в этот вечер к соседям приехал в краткосрочный отпуск сын-пограничник. Но ни Курасов ни Барон того не знали.

Сначала грабители внимательнейшим образом осмот­рели выдвижные ящики письменного стола и комода. Трофеи достались приличные: золотое кольцо с рубиновым камнем, золотые же серьги, увесистая пачка облигаций и заграничная, в виде пистолета, зажигалка. Затем сняли со стены вместе с персидским ковром двуствольное ружье- бескурковку, потом принялись вытряхивать из гарде­роба одежду. В тот момент, когда держали совет, брать каракулевую шубу или нет — уж очень здорово поела моль, от двери раздалось негромко, но повели­тельно:

— Руки вверх!

На мгновение грабители оцепенели, однако лишь на мгновение. Метнув взгляд на дверь, увидели: в ее проеме — примерно их же возраста крепыш в пограничной форме сержанта. Сразу чувствуется — силен и смел, но ведь один! И без оружия, вместо него в руках — массив­ная деревянная табуретка. Барон и Курасов, не сговарива­ясь, выхватили ножи, пригнувшись, шагнули к сержанту. Тот с места не сдвинулся, лишь поудобнее перехватил ножку табуретки да под густыми бровями сузились глаза, и заметно затрепетали резко очерченные ноздри слегка горбатого носа.

Курасову, вероятно, лучше бы, как это сделал Барон, приостановиться, тогда дальнейшие события могли при­нять несколько иной оборот. Но, подобно зверю, попавше­му в западню, он потерял власть над своим разумом и думал только об одном: вырваться, любой ценой вырваться. Для этого надо незамедлительно, иначе будет поздно, убрать с дороги ненавистного сержанта. А до него уже считанные шаги. Пять, четыре, три... Курасов напру­жинился, взмахнул ножом и... тут же провалился в черную глухую бездну. Смертельно раненный сержант успел-таки опустить табуретку на голову бандиту.

Очнулся он от нестерпимой боли, и первое, что увидел, — переплетенное металлической решеткой окно. По телу его прошла короткая судорога, а из горла вырвалось нечто дикое, нечленораздельное.

— А-о-ууу!...

Так воет издыхающий волк.

Жестокое, тяжкое преступление подлежало не менее суровому наказанию. Курасова привлекли к ответственно­сти по статье 59—3 Уголовного кодекса Российской Федерации. А статья эта гласила, что «организация вооруженных банд и участие в них и организуемых ими нападениях на советские и частные учреждения или отдельных граждан... влечет за собою

лишение свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества, с повышением, при особо отягчающих обсто­ятельствах, вплоть до высшей меры социаль­ной защиты — расстрела...»

Да, Курасова могли и расстрелять. Однако Калинин­ский областной суд и на сей раз счел возможным проя­вить снисхождение. Вместо расстрела Курасова пригово­рили к лишению свободы сроком на двадцать пять лёт.

Тогда, в тысяча девятьсот сорок восьмом, ему шел двадцать первый год.

4

Итак, двадцать один и двадцать пять. Курасов должен был выйти на свободу в сорок шесть лет. Что и говорить, возраст почтенный. К этому возрасту люди успевают и на благо общества основательно потрудиться, и в личной жизни намеченной цели достигнуть, и стать родителями взрослых детей. А что ждет в сорок шесть его, блеснет ли там, впереди, хоть слабый луч надежды на счастливый поворот судьбы? Надежды почти никакой... Однако недаром, видимо, Курасов верил в свою фортуну. Стечение различных обстоятельств, в том числе переква­лификация Верховным судом Коми АССР статьи 59—3 Уголовного кодекса на другую, более легкую, приве­ло к тому, что он был освобожден уже в апреле пятьдесят шестого года.

Казалось бы, теперь-то Курасов образумится, поймет, что жить дальше так, как жил до сих пор, нельзя. Ничего подобного. Страсть к деньгам затмила перед ним весь белый свет. Разбогатеть, во что бы то ни стало разбога­теть — таково по-прежнему было его единственное жела­ние и стремление. И способ, при помощи которого рассчитывал осуществить задуманное, оставался все тот же: воровство, грабеж, разбой. Суровые уроки не пошли ему впрок. То, что он не за столь уж длительное время второй раз оказался за решеткой, объяснял не законо­мерностью, а чистой случайностью. Если бы, говорил себе, нежданно-негаданно не явился в отпуск сержант-погра­ничник да не раззява Барон, который дверь в квартире оставил незапертой, было бы все шито-крыто. Это уж как пить дать. Следовательно, коль очищать чужие квартиры не в одиночку, то напарник должен быть надежный на все сто процентов. Ну и самому, разумеется, надобно получше шевелить мозгами. Вытащил у кого-то из кармана кошелек, очистил чей-то дом — моментально смойся, растворись, как дым, чтобы от тебя ни духу ни слуху. Был и нет, один пшик, кхе-хе-хе, на добрую память остался.

Надо отдать Курасову должное: постигая и одновре­менно совершенствуя воровскую науку настойчиво, целеу­стремленно, он во многом преуспел. У него развился особый нюх — мгновенно определял, где можно поживить­ся, а где нет; выработалась особая кошачья походка — мягкая, крадущаяся, бесшумная; дерзость стала сочетать­ся с осторожностью; в сердце не осталось ни одного доброго чувства — только холодный беспощадный расчет, только жестокость.

— Послушай, кореш, да ты не человек, а рысь! — как- то воскликнул один из приятелей Курасова, восхищенно заглядывая в его зеленоватые, с пронзительными искорка­ми глаза. — Ей-ей, настоящая рысь! Торжественно наре­каю тебя, раба божьего, этим прозвищем. Аминь!

Кличка Курасову понравилась, и она прочно, как пиявка к голому телу, присосалась к нему. Понравилась же потому, что был наслышан: рысь — зверь неуловимый. А он как раз и хотел быть таким. И, выходит, стал. Из этого следовало: отныне он, Курасов, для стражей закон­ности и порядка — что ветер в поле. Попробуй-ка поймай и задержи.

Тут Курасов впадал в глубокое заблуждение, свой­ственное для всех без исключения преступников. Заключа­ется их заблуждение в том, что, с одной стороны, они чрезмерно преувеличивают свои умственные способности и физические возможности, с другой — значительно недооценивают эти качества у работников милиции. Почему? Видимо, в немалой степени потому, что иным преступни­кам какое-то время действительно удается оставаться безнаказанными за свои злодеяния. Но только какое- то. Рано или поздно возмездие непременно наступает. Это ведь как гнойный нарыв, как злокачественная опухоль. До поры до времени их можно не замечать, можно даже терпеть, но затем следует хирургическое вмешательство.

Так вот, о рыси. Спору нет, зверь сильный, коварный, жестокий. Тем не менее и она попадает на мушку опытного охотника, и с рыси сдирают шкуру... То же самое примерно происходило и с Курасовым. Несмотря на всю его воровскую изобретательность, предусмотрительность, профессиональность, он снова и снова оказывался на скамье подсудимых. Читатель, очевидно, помнит, что после неудавшегося ограбления квартиры в Калинине и последо­вавшего затем наказания Курасов очутился на воле в пятьдесят шестом году. А спустя несколько месяцев народным судом третьего участка города Воркуты снова был приговорен к пяти годам. Освободился в январе шестидесятого. Утихомирился? Нет. Прошло семь лет — предстал перед народным судом Кинельского района Куйбышевской области. Мера наказания — четыре года лишения свободы.

Тогда, в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом, ему исполнилось сорок лет.

5

Очередной выход Курасова на свободу состоялся в семьдесят первом году. То был первый случай, когда срок наказания отбыл он полностью. Не скостили, как делалось раньше по разным причинам, не то что год или хотя бы месяц, не скостили ни единого дня. Пришлось крепко и надолго задуматься: как быть дальше? А что если снова попадешься с поличным, получишь на полную катушку и будешь снова отбывать срок от начала и до конца? Тогда ведь можно остаться на бобах, ибо — чего уж там хитрить перед собой — большая часть жизни осталась позади, под уклон покатилась жизнь-то. Вон и виски запорошило, и под глазами мешки, и вокруг подбородка дряблые складки — бриться приходится с опаской. Тогда что же, поставить на неосуществленной мечте крест, поднять руки, мол, пардон, не по зубам она мне, сдаюсь? Черта с два! Еще не все потеряно, еще руки-ноги целы, голова на плечах, а кого потрошить, кхе-хе-хе, всегда найдется. Иное дело, действовать наверняка, ни в коем случае больше не рисковать, только наверняка!

Подготовку Курасов начал не спеша, издалека. Прежде всего обзавелся семьей. Не потому, что надоело быть холостяком, довольствоваться случайными «марухами», а чтобы иметь в глазах окружающих людей определенный вес, солидность. Подругу жизни выбрал в годах, со взрослой дочерью. Правда, на лицо Лизавета не удалась, фигурой тоже не очень вышла, и водился за нею грешок — была не дура выпить. Зато характер имела что надо! Ворчала лишь для виду, по пустякам — в серьезном деле язык держала за зубами намертво. Деньги любила, счет им знала, как они попадают к ее ново­му мужу, не допытывалась, потому что руководствовалась железным правилом: деньги не пахнут. Не менее, а, может быть, особенно важно было еще то, что у Лизаветы имелся в Куйбышеве собственный дом. Так что Курасову, который после каждого выхода на свободу менял место жительства, ломать на сей раз голову, куда податься, не пришлось. Одновременно отпали и связанные с пропиской хлопоты. Верно, жила Лизавета на окраине старого города — деревянной, одноэтажной. Но это-то и хорошо. В каком-нибудь кирпичном или панельном небоскребе лишь на одной лестничной площадке за день тебя ощупают сотни глаз. А дом Лизаветы обнесен высоченным забором, доски подогнаны — ни щелочки, вдоль калитки к ворот бегает не привязанный и охрипший от лая голодный Джульбарс, так что чем бы ты ни занимался, не догадается ни одна душа.

Впрочем, еще продолжался «медовый месяц», а Кура­сов заявил жене:

— Чего нам, Лиза, загораживаться от других? Пусть видят, не ханыги какие живут, не воры-разбойники. В амбаре сварганю мастерскую — приходите, люди доб­рые! — а Джульбарса — на цепь.

Первый муж Лизаветы был оригиналом: амбар построил не во дворе, а за его пределами, в огороде. В общем, не так, как принято у всех. Словно предчувство­вал старик, с кем после него разделит мягкое ложе его супружница, для каких тайных целей будет «сварганена» мастерская...

Не прошел и год, а по всему порядку пошла слава: Лизке-то губастой достался не мужик, а клад, не руки у него, а золото. Хочешь — ведро починит, лейке ото­рванный сосок приделает, а хочешь — новую мотыгу смастерит, и паять может, и лудить... И все это задарма, то есть сам цену не назначает, денег не просит. Ну, конечно, люди не без понятия, соображают, какой резон возиться человеку с чужими жестянками бесплатно, и там, где работы на полтинник, рублевку сунут, где на рублевку — трешницу.

—  Возьми, Васильич, не обижай.

Ну, возьмет, а только не утерпит, скажет:

—  Напрасно ты это, соседушка, право слово, напрасно. Я ведь чего слесарничаю, столярничаю? Чтобы от безделья не томиться. День на заводе, а два дома, вон сколько свободного времени. Куда его девать? К рыбалке не приучен, заглядывать на дно бутылки тоже не по мне...

Слава — шутка своенравная и капризная. Если ее нет, то уж нет, а есть — нарастает, будто снежный ком. Вскоре о Курасове заговорили и как о семьянине, достойном всяческой похвалы. Выдал он падчерицу замуж и, по самым скромным подсчетам гостей, свадьба обошлась ему тысяч в пять. А этих гостей пригласил около сотни, столы накрыл — не во всяком ресторане такое увидишь. Ешь что хочешь, пей сколько хочешь. Трое суток без передышки гуляли. На что уж Лизавета дочь родную выдавала, а не удержалась, попрекнула:

—  Энтак ить совсем разоримся, Васенька.

Он лишь тугой бровью повел.

—  Не твоя забота, женушка. — Кивнул на Петьку, который еще совсем недавно без штанов ходил. — Доживет до женитьбы, и ему справим не хуже. Даже лучше справим! — После долгого молчания добавил внушительно, выделяя в отдельности каждое слово: — Время от времени полезно пускать людям пыль в глаза. Усекла?

—  Чего уж не усечь. Но неужто и на работе стараешься из-за энтой... из-за пыли?

—  А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Курасов и тут же постарался замять щекотливый разговор.

Да, работал он для «пыли», однако, кроме него самого, об этом никто не знал. А не зная и, не догадываясь, что перед ними оборотень, товарищи по цеху принимали за чистую монету все то, что он говорил, делал, оказывали ему все большее доверие, уважение, почет. Пришла пора, и его удостоили высокого звания — звания ударника труда.

«Ну, — ликовал Курасов, — точка, можно начинать!»

Не начинал, медлил. Снова и снова прикидывал, рассчитывал, уточнял. Не щадя силы, времени, продолжал укрепляться в общественном мнении. И вот сегодня на доске Почета цеха появилась еще одна фотография. Под ней подпись: «Дежурный слесарь-сантехник В. В. Кура­сов».

Теперь все, вбит последний гвоздь!

...Лизавета, сладко похрапывая, видела, наверное, уже не первый сон, а Курасов все сидел за столом, положив на него тяжелые, крепко стиснутые кулаки. Наконец, приняв окончательное решение — начинать, разжал онемевшие пальцы. Тонкие, закорюченные, при блеклом свете луны (электричество было давно выключено.) они напоминали когти того самого зверя, от которого Курасов получил свою кличку.

Рысь выходит на охоту

1

На подготовку к последнему и, как он сам определил, решительному выходу на грабительскую тропу Курасов затратил семь лет. И все эти семь лет ему не давали покоя два вопроса. Первый: что должен стать основным объектом предстоящих воровских операций; из кого сколотить немногочисленную, в три-четыре человека, группу, но крепкую, надежную, на которую мог бы положиться, как на самого себя. После долгих бессонных ночей решил: карманы и частные квартиры исключить полностью. Люди поумнели, даже самая последняя базарная торговка дневную выручку теперь не в чулок сует, не в кубышке глиняной прячет, а норовит положить на сберегательную книжку. С квартирами тоже морока, дома стали строить — в одном запросто разместится целая деревня. Сумей-ка из такого дома незаметно вынести пару, скажем, чемоданов. Дудки! А вот если шуровать по сейфам не очень больших учреждений, где охрана не столь строгая, руки погреть можно.

Сложнее было со вторым вопросом.

Сначала Курасов прощупал своего сменщика — человека желчного, всегда и всем недовольного, ради бутылки, кажется, готового собственную душу черту заложить. Преподнес ему сто граммов с прицепом(алкоголику больше и не надо), как бы между прочим ска­зал:

—  Вчера, брат Федя, занятную заметку в газете прочитал. Один... парень в районном банке сейф взломал...   

— ?

—  ...а в нем десяток пачек денег.

—  Ну и чего?

—  Забрал, конечно.

—  Я не о том, Васильич. Чего, говорю, тому взломщику-то?

—  А-а... Известное дело, дали срок.

—  Срок, срок... — Федор икнул, матюкнулся, заметно и сразу протрезвел. — Я бы такую сволоту бессрочно, к стенке! Чтобы другим было неповадно. Потому как на чужой каравай рот не разевай...

Потом подобное же зондирование, лишь с различными вариациями, Курасов провел бессчетное количество раз и в конце концов нашел того, кого хотел. Им оказался некто Виктор Ковалев, двадцати пяти лет от роду, нигде не работавший. Встретил Ковалева Курасов на кочующем (определенного места в городе у него не было, мотался из одного района в другой) птичьем рынке у бывшего Цыганского базара.

Ковалеву, страстному голубятнику, до коликов в животе понравился турман. Необыкновенного изящест­ва и расцветки, а денег на покупку не хватало. У не­го было семнадцать рублей, хозяин же турмана запросил четвертную и не уступал ни копейки.

—  Хочешь, — уговаривал Ковалев, — рубашку впридачу кину, только два раза стиранная, слышь? Тускли сниму, еще почти целенькие, слышь? Ну, жмот! Ну, барыга! Слышь, что ли?

Ни в какую!

—  Охота тебе унижаться, приятель? — вмешался в разговор Курасов. — Знаю я этих типов, они за гривенник задушатся. — Неожиданно поинтересовал­ся. — Где живешь-то?

—  На Ветлянской. А что?

— Да так. Я на Кабельной. Ка-бель-на-я. Запом­нишь? — Курасов вынул из внутреннего кармана пиджа­ка бумажник, отсчитал восемь рублей. — Держи. Разбо­гатеешь — вернешь.

—  А ежели обману?

—  Меня?

Они встретились взглядами. Из глаз в глаза будто ударил электрический заряд. И оба мгновенно поняли: свои! Но Ковалев интуитивно почувствовал и другое — неизмеримое превосходство над собой Курасова. Потому проговорил совершенно изменившимся тоном:

— Это я нарочно, чтобы рисануться. А сармак ... Конечно же, как только будут, принесу.

Курасов еле приметно усмехнулся:

— О чем и разговор. Ты ведь не какой-то паршивый баклан.

И опять скрестились их взгляды. И опять в глаза из глаз — электрические искры. И хотя по-прежнему молча­ливое, но полное признание: свои, свои!

Ковалев пришел в конце недели. Курасов сразу же увел его в слесарку, прихватив с собой поллитровку «Москов­ской». Спустя некоторое время еще одну такую посудину принес позванный Лизаветой сорокапятилетний деверь Иван. Тертый-перетертый калач (первый раз, в 1959-м, на­родный суд Бауманского района Москвы лишил его свободы сроком на один год, последний раз, в 1971-м, народный суд Волжского района Куйбышева — на четыре года, а всего имел пять судимостей), Иван был в полном курсе всех задумок старшего брата.

2

Кончалось лето. Днем еще бывало тепло и солнечно, а по ночам уже чувствовалось прохладное дыхание приближающейся осени, часто накрапывал дождь. Таким вот хмурым да пасмурным выдался и вечер в ночь на двадцать второе августа. По низкому небу, извиваясь змеиными клубками, плыли тяжело набухшие тучи, протяжно и тоскливо завывал холодный ветер.

— Лучшей погодки не придумаешь, — удовлетворенно заметил Курасов.

Он сидел на верстаке, обитом нержавеющей жестью, в своей слесарке. По правую руку от него — Иван, по левую — житель села Черноречье, что километрах в шести-семи от Куйбышева, Александр Гайданов, завербован­ный Курасовым в свою шайку почти одновременно с Кова­левым.

—  Погода, говорю, самый раз. Сейчас тронемся. Но прежде... — Умышленно не договорив фразу, Курасов пружинисто спрыгнул с верстака и на то самое место, где только что сидел, положил обрез из охотничьего ружья шестнадцатого калибра, рядом — два лоснящихся патро­на. — Тебя это, Ваня, — предупредил брата, — не каса­ется. А ты, Саня, погляди, пощупай.

Как бы взвешивая, Гайданов подержал на широких, плохо вымытых ладонях обрез, одобрил:

—  Винтарь классный.

Патроны же, через прозрачную целлулоидную про­кладку которых отчетливо просматривалась дробь, вызва­ли у него удивление.

—  Картечью, что ли, заряжены? Такими не то что человека, такими и медведя уложить можно.

— Можно, — с нажимом .подтвердил Курасов, влив­шись в лицо собеседника немигающими зеленоватыми глазами.

Гайданов внутренне содрогнулся — убьет, бандит, и бровью не поведет! — но виду не показал, проговорил с достоинством:

—  Будь спок, босс. Уговор наш помню, в милицию не побегу. Так что стращаешь меня понапрасну.

—  Это я на всякий случай, для профилактики, чтобы ты, кхе-хе-хе, не забывал, какое дело начинаем. — Курасов неуловимым движением взял с верстака обрез с патронами и, не успел Гайданов моргнуть, спрятал под широкой полой дождевика. — Пошли!

Через несколько минут ходьбы они вошли втретий номер трамвая, не вызвав у пассажиров ни малейшего любопытства. Ведут себя тихо, мирно, одеты прилично, у одного, того, что в плаще, «дипломат» — скорее всего, с вечерних занятий домой возвращаются. Чего ж тут необычного?

У кинотеатра «Мир» Курасов со своими спутниками пересел в «восьмерку», и та благополучно довезла их до Безымянской Тэц.

Еще минут двадцать резвой ходьбы — и широкой слюдяной лентой заискрилась Самара. Двинулись вдоль реки, высматривая подходящую лодку. Сторожа не опасались — дурак, что ли, торчать на дожде? Наверняка дрыхнет в своей будке. Выбрали фанерную байдарку. Легкая и послушная, она вмиг доставила своих ново­явленных хозяев на противоположный берег, послушно ткнулась в него носом.

—  Теперь веди, — негромко приказал Гайданову Ку­расов, после того как они надежно спрятали лодку в прибрежном тальнике. — Не заплутай, темень-то непро­глядная.

—  Да я тут с закрытыми глазами, село-то, чай, не чужое, — беспечно-бодрым голосом ответил Гайданов, хотя у самого по спине мурашки ползли. Выполняя задание Курасова, он половину минувшего дня незаметно крутился возле магазина. Покинул свой пост лишь тогда, когда продавцы закончили работу и ушли домой. Наторгованные ими деньги остались в магазине — это Гайданов установил точно. Но вдруг, пока он бегал в город, что-нибудь произошло, вдруг денег там уже нет?. Тогда ему несдобровать, бандюги, видать, не приведи господи, человека отправить на тот свет им ничего не стоит...

На околице Черноречья Гайданов круто свернул с дороги, повел Курасовых огородами. Они тянулись по отлогому берегу речки, от которой и получило село свое название.

Всю дорогу молчавший Иван легонько придержал брата за мокрый рукав плаща.

—  Парень, однако, соображает.

Василий самодовольно хмыкнул:

—  Дураков мне не надо.

Когда вышли к магазину, была уже поздняя ночь и по-, прежнему моросил мелкий дождь, так что вероятность встретиться с кем-либо из местных жителей полностью отпадала. Тем не менее Курасов распорядился:

—  Ваня, покарауль. Мы управимся и вдвоем. В случае чего свистнешь. — Подтолкнул Гайданова. — Двину­лись...

Тот осведомился жарким шепотом:

—  Будем снимать замки?

Курасов отрицательно мотнул головой, показал на угловое окно:

—  Через него.

Окно было надежно защищено решеткой из металличе­ских прутьев толщиной с добрый палец, и Гайданов подумал: «Разве ее осилишь?». А его старший напарник на пустые размышления времени не терял. Вынул из «дипломата» специально сделанный им для подобных операций разборный ломик — «фомку», поддев им ре­шетку, нажал с неестественной для человека его возраста силой.

Раздался скрежет, показавшийся Гайданову оглуши­тельным и заставивший его затаить дыхание. Курасов тоже замер, ибо скрежет и на самом деле был достаточно громким. Вытянув непомерно длинную шею, напряженно прислушивался: не топает ли кто к магазину, заподозрив неладное? Но Иван сигнала тревоги не подавал, в селе, давно потушившем огни, было спокойно. Лишь на его окраине, где находился скотный двор, протяжно промыча­ла корова, да возле школы поскуливала собака, видно, ей снился дурной сон.

Курасов снова приналег на «фомку». После того как с помощью Гайданова он вырвал решетку, выставить раму особой трудности и сложности уже не составляло.

Не мешкая ни секунды, один за другим проникли в магазин. Гайданов сразу было хотел метнуться к полке с вином и водкой, но Курасов, будто железными клещами стиснув ему плечо, жестом показал: за мной. Слегка растопырив локти, бесшумной и невесомой тенью по­добрался к сейфу, однако вскрывать его начал не сразу. Сначала зарядил обрез и положил на перевернутую вверх дном картонную коробку так, чтобы он был под рукой, потом на свои жилистые руки натянул тонкие резиновые перчатки, затем точно такие же молча протянул Гайданову (решетку и раму они взламывали в других, более грубых) и только после всего этого извлек из «дипломата» ножовку.

Жиг, — тонюсенько разнеслось по магазину, — жиг, жиг, жиг!..

Пилили попеременно, без единой передышки. Покончив с верхней петлей сейфа, тотчас принялись за нижнюю.

Жиг, жиг!..

Так десять минут, пятнадцать, двадцать. Наконец и вторая петля перепилена. Спрятав ненужную больше ножовку, Курасов снова пустил в ход свой универсальный ломик. Гайданов невольно сделал шаг назад. Ну как дневную  выручку продавцы все-таки сдали, а он не уследил? И едва не вскрикнул от радости, когда за медленно и словно бы нехотя открывшейся дверцей увидел внутри сейфа аккуратно сложенные пачки денег.

...В город на улицу Кабельную, в слесарку Курасова, они вернулись перед рассветом. Мокрые, усталые, но чрезвычайно довольные. На верстак, который одновре­менно служил и столом, выложили деньги, не торопясь, сосчитали. Оказалось пять тысяч двести девяносто семь рублей.

—  Подходяще, — одобрил Курасов-старший.

—  Вполне, — согласился Курасов-младший.

И оба покровительственно похлопали по спине Гайданова: мол, хорошо сработал, парень, не подвел. Гайданов же лихорадочно ломал голову: сколько отвалят. Двести? Триста? А может, и больше? О том, что вскоре вышло в действительности, он лишь мечтал.

—  Вот эти, — сказал Курасов, отсчитав сто пятьдесят рублей, — возьму из общего котла по... кхе-хе-хе, по старшинству. Эти сорок семь рублей, опять же из котла, тебе, Сеня, за праведные труды разведчика. Ты, Ваня, не возражаешь? Добре! Осталось пять тысяч сто.— Внезапно, вроде бы ни с того ни с сего, спросил Гайданова: — Ты сколько классов закончил?

—  Шесть.

—  Фьють! А самому девятнадцать, отстаешь, дорогой, от жизни. Ну, еще наверстаешь, еще, кхе-хе-хе, далеко пойдешь. Так сколько будет, если пять тысяч сто разделить на три?

—  Тыща семьсот, — без запинки ответил Гайданов.

—  Точно! Говорю же, далеко пойдешь. Держи! Твоя доля.

Покончив с дележом, Курасов расстелил на верстаке старую газету, выставил, прихваченные в магазине Черноречья две бутылки, чайную колбасу, нарезанную крупными кусками, сыр «Российский»... Ивану и Гайданову налил по полному стакану, себе — половину. Пояснил:

—  Мне на дежурство, а вы сколько хотите. Вон там, — показал рукой через плечо на хозяйственную сумку в темном углу слесарки, — еще полдюжины бутылок. Но — такой уговор: пока не проспитесь, отсюда ни шагу. Слышь, Ваня, и за него, — кивнул на Гайданова, — отвечаешь.

—  Ладно, чего уж...

—  Тогда поехали!

Звякнули дружно сдвинутые стаканы, послышалось размеренное бульканье обжигающей рты жидкости.

После короткого застолья Курасов тщательно умылся, побрился, спрыснул лицо «Шипром», придирчиво оглядел себя в зеркале, прибитом к бревенчатой стене возле двери. Никаких признаков, что ночь прошла без сна, не обнару­жил..

— Ну, приятного вам аппетита. А я тронулся, опаздывать мне негоже, как-никак, кхе-хе-хе, ударник труда!

3

Прошло около двух с половиной месяцев.

Утром второго декабря, по пути на работу, Курасов заглянул к Ковалеву.

—  Готовься. Вечером, как только сменюсь с дежурства, махнем.

—  Всегда готов! А где встретимся?

—  На вокзале, у пригородной кассы.

Все эти два с половиной месяца Курасов присматри­вался, прислушивался: что говорят люди об ограблении магазина в Черноречье, не сели ли работники милиции, выражаясь языком Ковалева и Гайданова, ему, Курасову, на хвост? Итоги усиленных наблюдений свидетельствова­ли: все в порядке. Однако с новой операцией он не торопился, ибо, как сказал своему нетерпеливому брату, спешка хороша лишь при ловле блох. Иван с досады и от безделья (он нигде не работал) запил, поэтому маневр, который должен был отвлечь милицию от предстоящего взлома очередного сейфа, пришлось осуществить без него.

Маневр же этот был вот какой. Под видом человека, который хотел бы на время снять квартиру, Курасов обошел поселок Чкаловский Кировского района города Куйбышева. Здесь он выведал, что одна из жительниц поселка держит исключительно породистую — рекорди­стка! — свинью и по сему случаю на дверь сарая на ночь навешивает два амбарных замка.

«А хоть бы и три, — усмехнулся про себя Курасов, — какая разница?»

Он вернулся домой, взял необходимый инструмент, и вместе с Гайдановым они на автобусе подъехали к ресторану «Восток», где их уже поджидал Ковалев. Экономя время, Ковалев еще издали подал условный знак: идите вон к той машине.

—  Хозяин? — коротко осведомился Курасов, степенно, чтобы не вызвать подозрения, усаживаясь в «Жигули» цвета морской волны.

—  Чувак и чувиха. Только-только сделали официантке заказ. — Ухмыльнулся. — И гаишников, паразиты, не боятся.

—  Гони. Чего треплешься?

Владельцы автомашины — кто они, позднее органам следствия установить не удалось, — вероятно, ещё не расплатились за затянувшийся ужин, а жулики, потные от натуги и волнения — не без того — втащили в слесарку тушу свиньи.

—  Чертов поросенок!

—  Ха, поросенок... Центнера на полтора чушка!

—  Тем лучше. Больше мяса — больше денег.

—  На крытом рынке за кило — четыре—пять шмеля .

—  Отдадим спекулянтам оптом. По три с полтиной.

Последняя фраза принадлежала Курасову, а его слово — закон. Как сказал, так и сделали. Деньги разделили поровну...

—  Теперь за настоящее дело. Сбор, говорил уже вам, у пригородной кассы. Билеты на электричку берите до Безенчука и не мельтешите.

Ехали в разных вагонах. Сошлись, как заранее условились, на втором перроне у перекидного моста. Отсюда путь лежал в село Никольское. Разведку в нем вел Ковалев, он и возглавил шествие.

Едва поравнялись с первыми домами села, всполоши­лись собаки. Пришлось ждать, пока не угомонились. И потом «настоящее дело» складывалось не совсем так, как хотелось грабителям. Проникнув через окно в помеще­ние, где находилась сберкасса, они известным уже читателю способом, пользуясь ножовкой и ломиками, вскрыли сейф, а в нем оказалось лишь четыреста семьдесят шесть рублей. Правда, вместе с деньгами взя­ли облигации трехпроцентного займа на сумму двести семьдесят рублей да билеты денежно-вещевой ло­тереи на десять рублей, но все равно этого им было мало.

—  А что, босс, если в магазин? — предложил Ковалев.

Курасов взъярился.

—  Ты! Чтоб это слово слышал последний раз! — Резко повернулся к Гайданову. — И ты отвыкай от блатного. Еще ляпнете по привычке при людях.

— А мы что, не люди — волки? — с вызовом произнес Ковалев.

—  Шакалы!

Ковалев прикусил губы, гримаса злобы исказила его лицо. Пусть в какой-то мере он виноват — не выбрал момента, чтобы в сберкассе имелось побольше денег, однако это вовсе не основание для оскорблений. Такие оскорбления он не прощает, а приблуда всегда при нем.

Но Курасов и сам сообразил, что, погорячившись, хватил через край. Пошел на примирение.

—  Магазин, говоришь? Пошли!

Только, видно, такая уж невезучая ночь для них выдалась. В магазине, куда вошли, взломав дверные запоры, денег вообще не оказалось. Пришлось довольство­ваться, как наутро будет записано в акте «по факту кражи», товарно-материальными ценностями. Их стои­мость составила сумму в триста тридцать рублей восемьдесят семь копеек.

4

Затяжной запой у Ивана Курасова наконец кончился, и он присоединился к шайке старшего брата. А она, шайка, действовала к тому времени как хорошо отлаженный механизм. Ограбление следовало за ограбле­нием.

Село Алтуховка Кинель-Черкасского района. В магазине «Товары по­вседневного спроса» вскрыт сейф. Денег в нем не было. Похищено товарно-материальных ценностей на тысячу пятьдесят семь рублей восемьдесят пять копеек.

Село Калиновка Сергиевского района. В продовольственном магазине вскрыт сейф. Похищено шестьсот тридцать семь рублей девятнадцать копеек.

с Село Парфеновка Кинельского района. В магазине № 1 вскрыт сейф.  Похищена тысяча рублей. Кроме того, с четырех женских пальто сорваны меховые воротники общей стоимостью двести восемьдесят шесть рублей пятьдесят копеек.

Село Тоузаково Кинель-Черкасского района. В магазине «Товары по­вседневного спроса» вскрыт сейф. Похищено сто пять рублей. Похищено также товарно-материальных ценно­стей на восемьсот восемьдесят пять рублей сорок три копейки.

с Село Яблоневый Овраг Волжского района. Взломаны замки на дверях промтоварного (в промтоварном вскрыт сейф) и продо­вольственного магазинов, расположенных рядом. Похи­щено денег и товарно-материальных ценностей на общую сумму четыре тысячи семьсот пятьдесят один рубль пять­десят шесть копеек...

5

Казалось бы, Курасов должен быть доволен: из наворованных денег скопил сумму, все налеты провел с блеском — никто не подкопался. Чего еще бы надо? Ничего. Между тем ему очень и очень хотелось душевного покоя. его-то как и не было. Поэтому, когда оставался один, сбрасывал с себя маску человека благодушного, даже слегка беспечного, стано­вился темнее осенней тучи. И чем больше проходило времени, тем сильнее тревога. Подобралась она к нему исподволь, незаметно.

На первый порах Курасов не придавал особого значения тому, что и Ковалев и Гайданов (будь оно трижды проклято, такое совпадение!) оказались наркома­нами. Что мне с ними, успокаивал себя, детей крестить? А ежели заметит, что не умеют держать язык за зубами, — обрез у него в полной исправности и патроны к нему всегда готовы. Слишком велика честь этим, кхе-хе-хе, подонкам, чтобы из-за них оказаться в местах, весьма и весьма отдаленных от благодатных волжских берегов.

Ковалев с Гайдановым, последний особенно, отдавали себе ясный отчет в том, чем может закончиться хотя бы один опрометчивый шаг, и поэтому старались вести себя, по пословице, тише воды, ниже травы. Только получалось это у них не очень складно, а главное, не всегда. Никак не могли, например, несмотря на строгий запрет Курасова, обходиться без жаргонных слов. Как-то повздорив из-за мастерицы по мелким кражам, пышногрудой Мурки, которая с одинаковой благосклонностью принимала уха­живания того и другого, подвыпившие дружки открыли перепалку.

—  По тебе, козел, — кричал Ковалев, — рикша пла­чет!

—  Что я, — отвечал Гайданов, — зверь какой? Али тебя хотел поставить ? Али рыжье твое забрал?

Ковалев презрительно фыркнул.

— Ты? У меня рыжье? Попробуй! Враз писану, мокрухи не побоюсь.

Курасов слушал-слушал и вдруг грохнул кулаком так, что из подпрыгнувших рюмок выплеснулась водка, зарябила лужицами на грязном верстаке.

—  Цыц, петухи паршивые! — И хотя оба спорщика, присмирев, мгновенно замолчали, повторил: — Цыц!

Взъярился он так не случайно и не первый раз. Ведь если его помощнички подобным языком начнут препирать­ся при посторонних людях, те наверняка насторожатся, даже могут милицию навести. Как же тут оставаться спокойным? Но еще больше разгневался Курасов, когда узнал, что Ковалев купил магнитофон, да не наш — японский!

—  У тебя что, — прошипел яростно, стукнув костяшка­ми согнутых пальцев по лбу Ковалева, — здесь совсем пусто? Сколько тебе говорил: не выпендривайся! Ты что, Рокфеллер какой, кучу денег отвалил! А спросят: где взял? Ну?!

—  Спросят — отвечу. У тебя совета не попрошу.

Вообще с Ковалевым день ото дня становилось труднее, опаснее. Самолюбивый и упрямый, он все решительнее пытался выйти из-под власти Курасова, самовольничал. Однажды, не попросив разрешения и не предупредив заранее, взял на ограбление очередного магазина своего несовершеннолетнего брата Веньку.

Это была та самая последняя капля, которая переполнила чашу терпения Курасова. Настала пора избавиться от Ковалева. А заодно и от его братишки- сопляка. Обоих пристрелить! Впрочем, нет, сделать так, чтобы от них и памяти не осталось. Лучше всего — в Волгу! На самое дно! Там раки, кхе-хе-хе, мигом обглодают до косточек.

Приняв нужное ему решение, Курасов заметно успокоился. А чтобы Ковалев не заподозрил что-то неладное, сначала обругал его на чем свет стоит, потом, как бы поостынув, долго и внушительно «вправлял мозги»:

—  Ты что, действительно не понимаешь, куда гнешь? И чего добиваешься? По своей рикше скучаешь? Тогда, помимо своего зеленого брательника, завербуй еще какого-нибудь молокососа...

Ковалев слушал, набычившись, но не перебивая. Создавалось впечатление, что слова от него отлетают, как от стенки горох. Однако на самом-то деле они ворошили ему нутро раскаленным железом. И не выдержал. Когда, словно бы ставя на разговоре точку, Курасов выразитель­но положил руку на спрятанный под полой пиджака обрез, глухо предупредил:

— У меня тоже дура есть. Не пугай. И насчет Веньки полегче. Не больно и мал — семнадцать исполнилось, пером фугует классно.

«Ах гадина, — задохнулся Курасов, — ну гадина! Давно следовало раздавить гниду. Да ладно, теперь уж скоро».

Пересилив свой гнев и перефразировав известное изречение, скаламбурил:

— Дура дурака видит издалека. — Подчеркнуто-недо­уменно вздернул плечи. — И чего ты такой злющий? Все волком смотришь, волком. А я ж тебя уму-разуму учу, добра тебе хочу. Ты что же думаешь, милиция до сих пор не села на хвост по... кхе-хе-хе, по любви к нам? Да она землю носом роет! Она сейчас ни сна, ни отдыха не знает, а ежели на часок и приляжет, одно во сне видит: как бы наш, кхе-хе-хе, гоп-стоп прикрыть, как нас ногтем придавить. А ты, ты... Теперь-то хотя до тебя дошло?

Рысь попадает в капкан

1

чем в чем, а в утверждении, что милиции города не до сна и покоя, Курасов был абсолютно прав. Как только произошли первые кражи со взломом сейфов, начальник управления Куйбышевского уголовного розы­ска Иван Александрович Гончаров вызвал старшего инспектора отдела по особо важным делам Алексеева.

—  Немедленно выезжайте, капитан, на место.

—  Слушаюсь, товарищ полковник!

Спустя пять минут Алексеев сидел в потрепанном, видавшем виды «газике».

—  Куда, Александр Николаич? — коротко осведо­мился водитель.

—  В Черноречье. И — на все педали!

Явно кого-то передразнивая, водитель незамедлитель­но откликнулся:

—  Это мы могем!

Обычно чуткий и к самой немудреной шутке — улыбка во все открытое лицо, — на сей раз Алексеев хмуро промолчал. Мысленно он был уже там, в ограбленном магазине. До веселья ли тут? Немалый (ровно десять лет) опыт работы в уголовном розыске подсказывал: каша заварилась крутая, быть может, крутая невпроворот. Во всяком случае, на его памяти такого, чтобы не в городе, даже не в районном центре, а в рядовом селе распилили сейф, еще не было. Потому и не принял шутку водителя, потому и торопил его:

—  Жми, Коля, жми!

Поиск преступника лучше всего вести по его свежим следам, пока они, так сказать, горяченькие. Эту не столь сложную, однако весьма важную истину Алексеев усвоил твердо с первых дней пребывания в органах милиции. И сейчас, примчавшись в Черноречье, он, не теряя ни минуты, вызвал работников магазина, в присутствии понятых приступил к осмотру.

Глаза у Алексеева наметанные. Но как ни пригляды­вался, сколько ни крутился под выставленным окном, за­цепиться не мог ни за что. Хотя бы чуть приметный отпеча­ток ботинка, сапога или просто босой ноги, что ли, — ниче­го. Но должен же был оставить вор какую-нибудь отмети­ну не бестелесный же, не спускался, черт побери, по вере­вочной лестнице с вертолета, не выламывал раму в висячем положении. Должен, непременно должен, если даже предположить, а оно так и получается, что пре­ступление было совершено до начала или, скорее всего, во время дождя, который смыл все следы.

И Алексеев терпеливо продолжал поиск. Когда терпение это, казалось, вот-вот иссякнет, шагах в семи- восьми от окна заметил свежий, не успевший свернуться листик ветлы. Чуть подальше — еще один, а у самой дороги — третий. Как они здесь оказались, откуда взя­лись? На всей улице — ни одного похожего дерева. Так откуда же? Инспектор бережно поднял все три листика, завернул в носовой платок, сунул в карман. Интуиция подсказывала: могут пригодиться, да еще, быть может, как, ибо сразу чувствовалось: орудовал вор опыт­ный, осторожный, а в поимке такого драгоценна любая улика.

Через полчаса Алексеев с горечью убедился: его предположение, что у грабителя (или грабителей, он еще не знал) самая высокая квалификация, оказалось безоши­бочным. Осмотр взломанного сейфа, как до этого осмотр выставленного окна, не дал ему ровным счетом ничего. В магазин вошел, не зная, за какую ниточку ухватиться, и вышел с тем же.

А здесь, на улице, возле магазина, уже собралась толпа любопытных — успел сработать беспроволочный деревенский телеграф. Охали, ахали, комментировали происшествие:

—  Ить надо, такую решетку, разбойник, отодрал.

—  Чай, он не руками, поди, ломом выкорячивал.

—  Ты почему знаешь? Аль практику имеешь? Гы-гы- гы!..

Алексеев усмехнулся, потом, занятый своими невеселы­ми мыслями, снова нахмурился, поинтересовался:

—  Кочкин, ветлы у вас в селе растут?

—  Ветлы? — озадаченно переспросил участковый ми­лиционер. — В селе? Вдруг-то и не скажу, покумекать надо малость.

—  Чего напрасно кумекать? — вмешалась в разговор одна из понятых, Нина Петрякова. — В селе, кажись, нет. А вон там, — махнула рукой в сторону города, — за огородами, есть.

Вторая понятая, Натра Сайфутдинова, добавила:

—  И вдоль Самары, то есть по ее берегу, целый лес. — Не удержалась, полюбопытствовала: — А зачем они вам, ветлы?

—  Веников хочу наломать, в баньке попариться.

—  Так веник лучше березовый иль дубовый, — не понял шутки участковый.

—  Может, и лучше, — поскучневшим голосом, рассе­янно согласился Алексеев. Круто меняя разговор, кивком головы показал на обезображенное окно: — Как думаешь, Кочкин, чьих рук дело?

Тот помялся, стараясь придать лицу глубокомысленное выражение.

—  Ума не приложу, Александр Николаевич. — Чу­точку помедлив, рьяно пообещал: — По всем дворам пройду, из-под земли подлеца выкопаю!

—   Насчет всех дворов — не знаю, надо ли. Но поговорить с людьми, само собой, необходимо. И, конечно, охватить как можно больше. Вдруг кто-то что-нибудь видел, слышал или хотя бы имеет догадку. Пусть показа­ние окажется микроскопическим — все равно и его на заметку.

—  Понял, Александр Николаевич, так и сделаю, я этого мазурика к ногтю, к ногтю! Все силы приложу!

«Ни черта не сделаешь, ни черта не приложишь»,— раздраженно подумал Алексеев.

До этого ему с Кочкиным встречаться не доводилось и что он за человек, не имел понятия. Но вот побыл с ним, поговорил, задавая то прямые, то косвенные вопросы, выяснил, как он понимает и выполняет свои вовсе не простые обязанности участкового, и пришел к неутеши­тельному выводу: Кочкин из тех, кто много обещает и мало делает.

«Но, может, решил я слишком поспешно, может, к счастью, ошибаюсь?» — засомневался Алексеев.

Нет, очень скоро он убедился в своей правоте. Абсолютно никакой помощи Кочкин ему не оказал, он даже толком побеседовать с людьми не сумел. Пришлось Алексееву идти по домам самому. Впоследствии по его рекомендации у следователя побывали В. Е. Журавлева, Е. Н. Козлова, А. И. Картавцева, многие другие жители Черноречья. Все они искренне стремились помочь работни­кам милиции установить личность вора, однако ничего конкретного, определенного сказать не могли, а потому, чувствуя себя без вины виноватыми, сокрушались:

—  Ведь что обидно? Может, он, гадюка, рядом живет, руку подает, в глаза заглядывает, а что он и есть гадюка, не догадываемся, не знаем...

2

Время придвинулось к обеду, Алексеев же не сделал и малюсенького шага вперед. Кто? Вопрос оставался без ответа. И, вероятно, именно потому, что иной зацепки больше пока не имелось, дал ход листикам ветлы. «Ну хорошо, — рассуждал, — вон под взломан­ным окном в землю втоптана старая подкова, рядом синеет стеклышко разбитой бутылки, ближе к дороге валяется придавленный ребристым камнем клок сухого сена. Видно сразу, они здесь не первый день. Но листья, листья. Загадка...»

В конце концов Алексеев решил обследовать ветлу за огородами, о которой говорила понятая. Тут-то он и оживился, и воспрянул духом. Под огромным не­охватным деревом обнаружил четко отпечатанные бо­тинками вмятины, а на уровне груди человека среднего роста — обломанные ветки. Как сохранились вмятины, ломать голову было не нужно — их защитила от дождя густая крона ветлы. Не представлял особой трудности и вопрос: зачем потребовались ворам, если то действитель­но дело их рук, ветки? Скорее всего затем, чтобы, покидая ограбленный магазин, замести ими свои следы. Что ж, там, в селе, замели, а здесь? А здесь они вот, как на ладони, и идут по полю от тропинки, проложенной в город.

Алексеев вздохнул посвободнее: хоть что-то приоткры­лось. Теперь он по крайней мере знал, что грабители, как и положено на сей бренной земле, были существами вполне телесными — вот оставленные ими следы, вот! — и что действовали они втроем, об этом свидетельствовали опять- таки все те же следы. Но эти следы одновременно поставили и мудреную задачу. Тянулись они из города. Почему? Ходили туда чернореченцы, а потом вернулись домой? Или в село наведывались куйбышевские «ломови­ки». Где ответ? Как его найти?

Читателю сейчас проще, ибо ему уже известно, что шайка была смешанной: Курасовы — куйбышевцы, Гай­данов — чернореченец. А инспектор тогда места себе не находил, беспрестанно бросал взгляд с села на город, с города на село: где, откуда, кто? Ответ на этот основа­тельно потрепавший его нервы вопрос Алексеев дал после того, как были ограблены сберкасса в Никольском и магазин в Алтуховке.

—  Жулики одни и те же и живут здесь, в Куйбыше­ве, — твердо, уверенно доложил он полковнику Гон­чарову.

—   На интуицию полагаетесь? Сами же только что сказали: никаких следов.

—  Да, и в Черноречье, и в Никольском, и в Алту­ховке — никаких: подметено чисто. А это уже шаблон. Кроме того, разрез петель у сейфов совершенно одинаков.

—  Криминалисты подтверждают?

—  Так точно!

Гончаров аккуратно собрал разложенные на столе бумаги в. терракотовую, с белыми тесемками папку, прошел к окну, сцепив за спиной руки, долго, минут пять, а то и больше, стоял неподвижно, наблюдая за городом.

Тот жил своей обычной жизнью. По тротуарам двигались нескончаемые встречные людские потоки; рассыпая элек­трические молнии, шуршали колесами утрамбованные пассажирами троллейбусы; даже здесь, у главного здания милиции областного центра, не всегда соблюдая нужную дистанцию и скорость, мчались вереницы автомашин всевозможных марок; не обращая внимания на красный глаз светофора, молодая мама перевозила через улицу детскую коляску с притороченным к ней воздушным шариком...

О чем все эти долгих пять минут думал начальник Куйбышевского уголовного розыска? Множество разно­речивых, вроде бы и не очень связанных между собой мыс­лей успело пронестись в его голове, но главной была одна и та же: немедленно обезвредить взломщиков сейфов, перекрыть им все возможные пути-дороги. Сознавал: де­ло сложное. Город огромный, более миллиона двухсот ты­сяч жителей. Тут, пожалуй, без особой натяжки применительна пословица об иголке и стоге сена. Отыщи-ка! Одна­ко из этого вовсе не следует, что преступников взять невозможно. Можно, еще как можно! И эти трое, и дру­гие подобные им любители поживиться за чужой счет — к несчастью, есть они пока, не перевелись — ни­куда не денутся, непременно предстанут перед лицом за­кона. Надо лишь добиться этого как можно скорее.

Разомкнув слегка онемевшие за спиной руки, Гончаров отошел от окна, сказал Садкину, который находился здесь же, в кабинете:

—  Необходимо, Иван Михайлович, создать опера­тивно-следственную группу. Он, — кивком головы показал на Алексеева, — и возглавит ее. Ну а общее руководство, как всегда, возьмете на себя. — Сделал паузу, давая подчиненным время на размышление. — Вопросы есть?

—  Все понятно.

—  Тогда свободны. Приступайте к работе.

3

Кроме капитана Алексеева, в оперативно- следственную группу вошли инспектора уголовного розы­ска старшие лейтенанты Александр Юрьевич Попов, Борис Константинович Переславцев, а также старший следователь управления Борис Александрович Соколов. Люди энергичные, в своем деле достаточно опытные, они, не теряя ни дня, разъехались по местам, где были совершены кражи: один — в Волжский район, другой — в Безенчукский, третий — в Кинель-Черкасский. Начали с того, что организовали там поисковые группы.

С этого момента над шайкой Курасова постепенно начали сгущаться тучи. Правда, ни его брат, ни Гайданов, ни братья Ковалевы тех туч не замечали. Но он, их лидер, прошедший огонь, воду и медные трубы, по одному ему доступным признакам всем своим напружинившимся те­лом ощущал приближение опасности. И, лихорадочно раз­дувая ноздри, нервно играя желваками, просил, убеждал, приказывал:

— Затаиться на некоторое время, сникнуть, замереть. Слышите?

Не вдруг, но Курасов-младший (а за ним и Гайданов) услышали. Раз брат столь настоятельно бьет тревогу, значит, надо действительно сматывать удочки. Нюх у него, старой, не единожды стрелянной рыси, сатанинский. Наверняка, что-то почуял.

— А что, что? — раздраженно вопрошали Ковалевы, пожимая скептически плечами.

— То, что флажками нас обкладывают, — смиряя гнев, терпеливо растолковывал им главарь, — кольцо сжимают! Или вы в натуре слепые и глухие?

На зрение Ковалевы не жаловались, слух тоже был в порядке. Чего им не хватало, так это чувства сытости. Все их существо переполняла алчность. Она просила, требовала: денег, денег, как можно больше дармовых денег! Чтобы не считать копейки, чтобы утолять любые свои прихоти, жить на широкую ногу! Но того же — денег — хотел и Курасов. Однако, наученный горьким опытом, он не забывал, что даже для грабителей есть грань дозволенного. Переступишь ее — окажешься у про­пасти. Ковалевы этого не знали и знать не хотели. Потому, явившись однажды к своему вожаку, то ли предупредили, то ли пригрозили — толком и не поймешь:

—  Сколько, босс, можно? Загораем, загораем. Ежели тебе до лампочки, мы сами...

Курасов непроизвольно стиснул ладонями виски, показалось, кто-то, невидимый, стукнул по ним молоточка­ми. «Сами? А на долго их, подлецов, хватит? На первом же, от силы на втором деле влипнут. Ума-то кот наплакал. И потянется нитка ко мне. Ну нет, не-ет!»

По заведенному еще с первых грабежей обычаю они сидели в слесарке за верстаком, ощетинившимся бутылка­ми. По тому же обычаю водка лилась рекой — дома возбранялось, а здесь пей, сколько хочешь. Курасов залпом опрокинул стакан, хрустнул луковицей, дружески притянул к себе Виктора.

—  Придумал же: сами. А я что, кхе-хе-хе, рыжий? Али у меня денег куры не клюют?

Решительно отодвинул от себя посуду, давая тем понять: начинается серьезный разговор.

—  Никаких «сами», понятно? Ни сегодня, ни, может, через неделю, короче, пока не решу: куда. Или, — от внутреннего напряжения у него даже подобрался жи­вот, — или у вас на примете что есть?

Будь Ковалевы не столь пьяны, вопрос Курасова заставил бы их если не насторожиться, то хотя бы призадуматься. Сейчас же им было сине море по колено.

—  Кабы не было, босс, рази мы шумели б?

«Та-ак... Выходит, уже шуруют самостоятельно.

Отпочковались, выходит...»

Теперь не молоточки постукивали в висках Курасо­ва — били кувалды. Но надо было терпеть до следующей ночи, именно столько еще жизни отпустил он братьям. Конечно, Курасов мог бы прикончить Ковалевых и в эту ночь, сложности тут никакой. Зная, что до тех пор, пока они не проспятся, из слесарки Курасов их не выпустит, братья мешком повалятся на пол. Тогда можно обоих поочередно голыми руками. Только куда девать тела? В огороде враз не закопаешь, вымахали вон как. Спалить вместе с слесаркой? Вонь пойдет на весь порядок. Нет, надо потерпеть!

—  Значит, есть что на примете? Кайф ! Так, что ли, по- вашему? А где?

—  В Толстовке. Село такое, ну! Не слыхал? В Безенчукском районе. До Звезды на электричке, а там — пешком.

—  Пешком? В разгар осени? В грязи утонем. Оставим на потом, пусть подморозит. А завтра в Севрюкаево. Тоже село, только не в Безенчукском, а в Ставропольском районе. На «Ракете» прокатимся. К последней «Ракете» на пристань и приходите. Слышите? Кайф, кхе-хе-хе! Да, вот еще что. Обратно на лодке, теплее одевайтесь, телогрейки там ватные, штаны, хорошо бы сапоги резиновые.

—  Чего же, босс, тянул, коли есть где погреться?

— Хотел, чтобы там денег побольше накопилось. Но раз вам не терпится — махнем!

Севрюкаево им повезло. Ни одна черная кошка не перебежала дорогу, ни одна дворняжка не тявкнула. Безмятежно спали и жители, не ведая о том, что в их родном селе творится настоящий разбой. Выставив в окне стекла, сначала грабители проникли в правление колхоза, взломали в бухгалтерии сейф,-из которого забрали восемьсот пятнадцать рублей. Потом тем же способом влезли в помещение сельского Совета и теми же приспособлениями, ножовкой и «фомкой», вскрыли еще один сейф, в нем добыча оказалась богаче — две тысячи четыреста шестьдесят рублей. В одном здании с сельсове­том находились отделение связи и сберкасса, воры не обошли стороной и их. В то время как Венька Ковалев нес на улице «караул», его брат с Курасовым, меняя друг друга, пилили петли третьего по счету сейфа. Запыхались, взмокли, зато не напрасно. У отделения связи похитили две тысячи пятьсот восемьдесят шесть рублей да у сбере­гательной кассы — триста два рубля.

Село покинули так же бесшумно, незаметно, как и вошли в него. Подсвечивая карманным фонариком, разделили на пустынном в этот поздний час берегу Волги деньги — Курасову две тысячи сто шестьдесят три рубля, Ковалевым — ровно по две тысячи.

— Поработали, кхе-хе-хе! Теперь домой.

Полчаса спустя из тех, что находились на берегу, выбрали нужную лодку — удобную, вместительную, со стационарным мотором. За руль сел Виктор, Курасов с Венькой разместились на задней лавке.

Разрезая острым носом по-осеннему неприветливую тяжелую воду, лодка выбралась на простор реки, стала резво отсчитывать километр за километром. Промелькну­ла Винновка, остался позади остров Быстренький, и вот уже вдали заполыхало зарево Куйбышева. Курасов снял перчатки: пора! Хотя и не держался он никогда за руль, до города как-нибудь дотянет. Ну а у голубчиков вечная стоянка, кхе-хе-хе, здесь, место безмолвное, глубокое, булькнут — поминай как звали. Напялили, безмозглые бараны, ватники, сапоги, чего он, кхе-хе-хе, и хотел.

Рассчитал Курасов все заранее. Сперва ударит Веньку в спину, между лопаток, ножом, затем всадит из обреза заряд в Виктора и незамедлительно обоих за борт, чтобы и капелька крови не просочилась в лодку, ее ведь не утопишь. Правда, прежде чем отправить брательников к ракам на дно, выгребет у них деньги, но это не страшно, потребуются считанные секунды.

Слегка раздвинув ноги, Курасов уперся ими покрепче в дно лодки, сунул правую руку в карман плаща, стиснул ребристый черенок ножа, левой рукой вытащил из-за пазухи обрез, под рев мотора взвел курок. Только-только собрался нанести удары, показался встречный катер. Излучая частые световые сигналы, мчался он с неправдо­подобной скоростью.

«Чтоб тебя черти проглотили!».

Едва катер скрылся, из-за крутого поворота, у Под- жабного, выплыл трехпалубный дизель-электроход. Оза­ренный яркими огнями, он старательно и весело разгонял вокруг себя предрассветную мглу.

«Да провались ты все на свете!»

Взбешенному Курасову пришлось снова в карман спрятать нож, осторожно спустить курок — лодка мчалась уже мимо Коровьего острова, город был рядом.

На берег сошли сразу же, как только миновали устье Самары, у элеватора. Прощаясь с Ковалевым, Курасов предупредил:

—  Через две-три недели еще прокатимся по Волге, А без меня не смейте!

—  Лады, босс, будь спок, — отвечали братья.

Они и не догадывались, что полчаса назад были на волосок от смерти.

Уж если повезет, то повезет, а нет, так нет. Мог ли предположить Курасов, что две-три недели, которые требовались ему, чтобы заново подготовиться и привести в исполнение свой приговор над братьями

Ковалевыми, окажутся роковыми для всей его шайки? И мысли не допускал! Четыре тысячи рублей, рассуждал он, двоим на полмесяца вполне достаточно, тем более что у обоих, вероятно, есть и накопления. Тут Курасов не ошибался. Но он не взял в расчет то, что болезнь, которой сам же заразил Ковалевых — денег, денег, как можно больше дармовых денег! — подобно раковой опухоли пустив невидимые корни по всему телу Виктора и Веньки, в первую очередь поразила их мозг. Поэтому не прихо­дится удивляться, что срок, назначенный для выхода на очередной грабеж, показался Ковалевым слишком растя­нутым, они решили, разумеется, тайно от главаря, сократить его по крайней мере наполовину.

Была и еще причина, побудившая Ковалева-старшего нарушить запрет Курасова. Ему надоело ходить в учени­ках, он был уверен, что может уже сам возглавить свою собственную шайку, ибо воровскую школу прошел отмен­ную: старательно перенял все, что знал, что умел Курасов. А знал и умел тот поразительно много, чем неизменно, особенно в последнее время, вызывал у Виктора искреннее восхищение и преклонение. Верно, на первых порах все эти пропитанные специальным составом перчатки, чтобы отбить нюх у сыскных собак, заметание следов, выбор ненастных ночей, когда, как известно, хороший хозяин собаку со двора не выпускает, Виктор считал излишними. Теперь, став матерым жуликом, понимал: только благода­ря именно этим и многим другим предосторожностям, ухищрениям грабежи проходят без сучка и за­доринки. Потому-то подготовку к самостоятельному гра­бежу он провел точно так, как делал то Курасов. Скопи­ровал даже приобщение к своей шайке новых чле­нов — семнадцатилетних Митьки Щекина и Гриньки Камкова.

—  Дело нешуточное, понятно? Слово мое — закон. А ежели что, то вот, — вынул из-под полы пиджака новенький, сделанный из малокалиберной винтовки об­рез. — И у Веньки такой же, не посмотрит, что вы ему дружки. Понятно?

Митька с Гринькой заверили, что понятнее некуда.

—  Лады. Начнем с колхоза имени Первого мая...

В село Калиновка, где находился этот колхоз, приехали они на поезде в дождливую слякотную ночь на пятнадца­тое ноября. Не доходя до здания, в котором были расположены продовольственный и промтоварный магази­ны Сергиевского райпо, остановились. Виктор приложил пальцы к губам, что означало: не шевелитесь, смотрите, слушайте.

Прошло больше четверти часа — ни одной подозри­тельной тени, ни малейшего настораживающего шороха. Лишь монотонное постукивание дождевых капель да тоскливое завывание ветра в оголенных ветках деревьев. Виктор наклонился к уху Гриньки, прошептал, чтобы тот стоял на страже, остальным подал знак рукой: за мной.

Выставлять стекла из окна продовольственного мага­зина, как было намечено заранее, не потребовалось, его двери неожиданно легко поддались ломику. Но это оказалась первая и последняя удача. Денег они не нашли, и из продуктов взять было нечего. То же самое и в промто­варном магазине: сколько ни шарили — ни копейки.

Ковалев распорядился:

— Берите «котлы»^[1], «кишки»^[2], чего попадется.

«Попались» одеколон с духами, джемпер, женские сорочки — всего на сумму двести пятьдесят четыре рубля восемьдесят копеек. Это на четверых-то? Овчинка выделки не стоит! Злые, раздосадованные, жулики присоединились на улице к своему «часовому». Следовало посовещаться, что делать дальше. Внезапно почти рядом раздалась команда поднять руки. Ковалевы схватились за обрезы, однако выстрелить не успели. Вокруг запястий того и другого коротко щелкнули металлические наручники.

2

Разрезая фарами темноту ненастной ноябрь­ской ночи, закрытая милицейская машина мчалась в город. Уткнувшись взглядом в решетку, которой было заделано оконце машины, Виктор Ковалев снова и снова спрашивал себя: где он промахнулся, в чем просчитался? Спрашивал, не подозревая, что более тридцати лет назад такой же точно вопрос задавал себе его учитель Курасов. Но если тот действительно сделал тогда по недостаточной еще воровской опытности какие-то промашки, то Ковалев избежал их полностью. И тем не менее ошибку, единственную, зато свойственную для всех преступников, он совершил, а именно: оценив весьма высоко свои воровские способности, он одновременно принизил способности тех, кто стоит на страже правопорядка и законности. В данном случае ими были сотрудники милиции подполковник Иван Михайлович Садкин, капитан Александр Николаевич Алексеев,- старшие лейтенанты Борис Константинович Переславцев, Александр Юрьевич Попов и их товарищи по трудной, сложной, нередко смертельно опасной, но такой почетной, а главное, нужной людям службе.

Быть может, иной критически настроенный читатель скажет: так-то оно так, однако сколько сейфов очистили жулики, сколько времени орудовали безнаказанно, разве нельзя было поймать их раньше? Да, действительно, шайка Курасова оставалась неуловимой в течение долгих двух лет. Но, к сожалению, правда и то, что не всякое преступление раскрывается сразу, иногда бывает так, что требуются годы и годы. История, о которой здесь повеству­ется, относится как раз к подобным случаям. И если она вобрала в себя два года, а не больше, то это несомненная заслуга работников Куйбышевского уголовного розыска, результат того, что действовали они на пределе человече­ских сил и возможностей, проявив завидную сметку, проницательность, изобретательность.

Редкий день проходил, чтобы руководитель опера­тивно-следственной группы Алексеев не встретился с на­чальником отдела розыска Садкиным, не доложил ему подробно и обстоятельно, какие предпринимаются меры для поимки взломщиков сейфов. Накопленный по делу материал ими. скрупулезно анализировался, сопоставлял­ся, уточнялся. Позже, и в камере предварительного заключения, и на вопрос у следователя, Курасов пытался доказать, что крах произошел целиком и полностью по вине Ковалева. Истерично кричал:

— Дерьмо, молокосос! Ежели бы не он!..

И проклинал себя за то, что в туненастную осеннюю ночь не утопил в Волге «этого ублюдка» вместе с его братом.

Что Ж, утопить он Ковалевых мог, но уйти от возмездия, спасти себя ценой их жизни — нет. Гораздо раньше, чем обостренный нюх Курасова стал бить тревогу, Алексеев вместе со своими товарищами вышел на след; каждый шаг настороженной «рыси» был уже под неусыпным наблюдением. Даже когда «отпочковавшийся» Ковалев вместе со своей собственной шайкой отправился на поезде в Калиновку, совершенно не подозревая, что в одном с ними вагоне едет инспектор уголовного розыска Переславцев, даже и тогда с Курасова не спускали глаз. Тот финал, к которому он пришел, был неизбежен.

3

Курасова брали на десятый день после задержания шайки Ковалева. К тому времени изрядно затянувшаяся осень наконец-то отступила перед первыми морозами. Грязь подсохла, лужи затянуло ледком, земля покрылась пышным девственно чистым одеялом, и все вокруг просветлело, стало празднично-нарядным.

На завод, где трудился Курасов, опергруппа прибыла перед сумерками. Чтобы не будоражить людей, не отвлекать их от производственных забот и хлопот, в цех было решено не ходить. Алексеев предъявил начальнику отдела кадров свои документы, попросил:

—  Пригласите, пожалуйста, к себе дежурного слесаря- сантехника Курасова.

—  Василь Васильича? — на всякий случай уточнил кадровик. Он был явно озадачен: чем мог заинтересовать милицию во всех отношениях примерный, положительный работник. — Его?

—  Его.

Кадровик снял телефонную трубку, набрал нужный номер...

Алексеев был твердо уверен, что преступнику не ускользнуть, ибо все возможные пути для побега перекрыты, а все же волновался. Остановился у окна, прижался разгоряченным лицом к холодному стеклу, впился глазами в дорожку, что тянулась от седьмого цеха к зданию кадров. Вскоре на ней показалась плот­ная, крепко сбитая фигура рабочего в спецовке. Это и был Курасов.

Сначала он шел с видом человека, которому нечего бояться, некого опасаться — спокойно, уверенно, с хрустом приминая пушистый, еще не слежавшийся снег. Но потом, видимо, заподозрив неладное, шаги замедлил, затем остановился совсем, вынул из кармана пачку сигарет, прикурил от зажигалки, глубоко затянулся и вдруг стремительной тенью метнулся с дорожки к забору.

      Алексеев так стиснул подоконник пальцами, что они мгновенно онемели. Разжал лишь после того, как увидел, что от стены какой-то небольшой каменной постройки, уже завуалированной вечерними сумерками, навстречу Кура­сову с пистолетом в руке шагнул Попов.

—  Стой, стрелять буду!

Их отделяли друг от друга шесть-семь метров — расстояние, вполне достаточное для того, чтобы Курасов, оборвав бег, не налетел на Попова; Попов же, в свою очередь, мог успеть выпустить в Курасова не одну пулю. Ничего этого они не сделали. Один решил любою ценой пробиться за спасительный забор, другой должен был взять преступника только живым.

Короткая, яростная схватка завершилась тем, что сбитый с ног Курасов беспомощно распластался на снегу.

«Молодец, Саша! Отлично сработал!» — похвалил про себя сослуживца Алексеев.

Он попрощался с кадровиком и поспешил к своим товарищам. Они, вся опергруппа, были уже в сборе, образовав довольно широкий круг, брезгливо наблю­дали, как внутри этого круга, выкрикивая непередавае­мое на бумаге, Курасов конвульсивно бьется на земле.

—  Паясничает.

—  Пусть потешится, подождем. Выдохнется, пере­станет.

Ждать пришлось порядочно, силы было у Курасова — хватило бы на четверых. Но все-таки иссякла и она. Притих.

— Все? — осведомился Алексеев. — Артист из вас, прямо скажу, неважнецкий. Во всяком случае, гораздо хуже, чем я ожидал.

—  Еще дождетесь, — тяжело дыша, зловещим тоном пообещал Курасов, — дождетесь, ответите за все! И за применение физической силы, и за словесные оскорбления.

Это был его конек — грозить. А еще — отрицать все и вся. И на первом, и на последующих допросах у следова­теля то с подчеркнутой сдержанностью, то впадая в истерику, твердил:

—  Ничего не знаю. Ни в чем не виноват.

Утопающий хватается за соломинку. Курасов лгал и изворачивался, чтобы хоть на день, на час отдалить ту страшную минуту, когда, леденя в нем кровь, сурово, неумолимо прозвучит: «Именем РСФСР...».

Следствие затягивалось. Только напрасно думал Курасов, что это результат его умственных ухищрений. Затягивал следствие Ковалев. Пока он находился на свободе, пока грабежи заканчивались благополучным дележом добычи с последующей обильной выпивкой, он мог хорохориться, мог даже дерзить своему лидеру — все-таки они были свои люди, из одной шайки. Теперь, оказавшись за решеткой, не находил себе места, затравленно метался по камере. Из всех ее углов мерещи­лись немигающие зеленоватые глаза, наяву и во сне слышал леденящий душу голос: «Спалиться — умри, а держи язык за зубами. Расколешься — из-под земли достану».

«Нет, — скрюченными пальцами сдавливал себе горло Ковалев, — нет, нет!».

Ему так хотелось жить! И брал на себя вину за все кражи, даже за те, в которых не принимал участия. Лишь бы выгородить Курасова, лишь бы не попасть под дуло его обреза. Но если шила в мешке не утаишь, то и от оче­видных фактов без конца отнекиваться не станешь. Тем более пусть и с опозданием, однако до сознания Ковалева дошло: о каждом из «специалистов» по сейфам работники милиции имеют обширные сведения. Заметно поубавил ему твердость духа и обыск. Как надеялся Виктор на его благополучный исход, ведь награбленные деньги спрятал вроде бы надежнее некуда. А нашли! Забрались на голубятню, извлекли из ящика засыпанные кормом для беспородных сизарей и благородного турмана две трехлит­ровые стеклянные банки. На одной банке по красочной этикетке «Томатный сок» химическим карандашом было выведено «моя», на другой — «Венькина». В обеих — тугие пачки трешек, пятерок, десяток.

— Прогресс! — невесело пошутил Переславцев, пере­давая герметически закупоренные банки Алексееву. — При царе горохе монеты в глиняной кубышке держали...

Деньги пересчитали, оказалось: в «моей» — восемь тысяч семьдесят пять рублей, в «Венькиной» — семь тысяч тридцать.

«А сколько же у Курасова и, главное, где они?» — в который раз задавал себе безответный вопрос Алексеев.

То, что у Курасова должны быть немалые деньги, сомнения не вызывало. Он не пропивал их, как это делал его родной братец, не тратил на случайных женщин, как Гайданов, не разбазаривал на разные радиопогремушки, как Ковалевы, в то же время при дележе брал себе за «старшинство» значительно больше. А брать было из чего. В составленном несколько месяцев спустя «Обвинитель­ном заключении по обвинению Курасова В. В. и других» говорилось: «Общая сумма материального ущерба, нане­сенного государственным организациям и отдельным гражданам, составляет 100 048 руб. 38 коп». Однако обыск следовал за обыском, а обнаружить награбленные деньги не удавалось. В конце концов было решено проверить каждый метр приусадебного участка. Двинулись с мино­искателем и сразу же сигнал: есть! Копнули лопатой подталивую почву и извлекли... изъеденный ржавчиной лемех от допотопного плуга. Потом пошли пустые банки из-под консервов, кусок рельса, моток проволоки, зубья сломанной бороны — все что угодно, кроме денег. Верну­лись снова в дом, в сарай, в амбар — результат прежний: пусто.

Курасов ехидничал:

—  Ищите, ищите, до второго пришествия Христа, кхе- хе-хе, еще далеко.

— Да нет, — парировал Алексеев, — управимся раньше.

Наверное, в десятый раз вошли в слесарку, где при первом же обыске изъяли обрез с патронами и орудия грабежа: «фомку», ножовки, ножницы по металлу, мешки... В углу громоздились железные заготовки, похожие на круглые пеналы толщиной с руку взрослого человека. Их тоже до этого неоднократно осматривали, ощупывали — ничего, можно бы оставить и в покое. Но Попов не оставил.

—  Понянчусь-ка еще...

Стал сосредоточенно, не спеша перекладывать заго­товки с руки на руку и насторожился: одна оказалась вроде бы легче, хотя по размеру не отличалась от остальных. Почудилось или в самом деле? Принес железяку из затененного угла к верстаку, на который бил через окно прямой свет. Здесь и лупа не потребовалась, было видно невооруженным глазом, что поперечная риска с волосок разделяет заготовку на две неравные части. Попов, затаив дыхание, ту часть, что короче, осторожно- осторожно повернул против часовой стрелки. «Пенал» открылся. В высверленной в нем полости лежали сверну­тые в трубочку сторублевые бумажки.

— Ну вот, гражданин Курасов, — укоризненно пока­чал головой инспектор, — а вы говорили: до второго пришествия.

Курасов намеревался что-то ответить, но что — осталось неизвестным. Он, как рыба, выброшенная штормом на сушу, лишь беззвучно разевал рот и жадно- жадно ловил воздух. Рушилось все, рушились усилия всей его преступной и омерзительной жизни.

Впрочем, одновременно ожесточенно и отрешенно подумал Курасов, была ли она у него, жизнь-то? Подобно дикому зверю, избегал дневного света, из дома выходил на промысел крадучись, по ночам. Выворачивая чужие карманы, очищая чужие квартиры, оставлял после себя людям горе, слезы, а порою и кровь. Делал вид, что никого не боится, однако постоянно дрожал: вот сейчас подойдут, вот щелкнут наручники. Не знал успокоения даже во сне, вскакивал с кровати в обильном поту, рыча, метался по комнате. Но если это и есть жизнь, то будь она трижды проклята, будь проклята! Только что же тогда получается, тогда зачем он родился на белый свет? Тогда, выходит, была права та подольская старушка следователь, которая пыталась все наставить его «на путь истинный»? У вас, говорила, молодой человек, вся жизнь впереди, сделайте ее осмысленной, нужной людям. Одуматься, говорила, исправиться никогда не поздно.

Чушь! И жизни не было, и впереди ничего нет! На Уголовном кодексе зубы съел, не хуже юристов знает, получит теперь ни больше ни меньше — на всю катушку^[3]. А ему не двадцать первый, как было в сорок восьмом. Так что если бы и захотел одуматься, поздно. Уже поздно... Выйдет на свободу под семьдесят. Дотянет ли?

А вообще та божья старушка была занятная, разными там изречениями мудрецов была напичкана, сыпала ими без запинки. Особенно любила цитировать этого, как его, ну, такая коротенькая фамилия...

Курасов охватил лицо широкими ладонями, покачива­ясь взад-вперед, стал вспоминать. И вспомнил Гёте:

Без пользы жить — безвременная смерть...

«Смерть?»

Ему хотелось выть волком. Но недаром, видно, сказано, что привычка — вторая натура. Он лгал даже себе, лгал, пытаясь убедить себя, что никакой разницы нет, живет ли человек с пользой или без нее. Все равно ведь умрут и те и другие. Какая же разница?

А такая. Люди, подобные Курасову, исчезают бесслед­но. Были — и нет. У других жизнь продолжается и после них. В построенном доме. Во вспаханном поле. В тропинке, проторенной к роднику...

Весна 1979 года на Средней Волге выдалась необыкновенно дружной. Она враз взломала лед и вместе с ним клокочущие вешние воды унесли накопившийся за зиму строительный мусор, разный хлам, слизнув все это с освобожденных берегов. _fОставляя за собою пенистый след, по бездонной и неоглядной глади богатырской реки двинулись величественные многопалубные электроходы, обгоняя чаек, помчались торпедообразные «Ракеты» и «Метеоры», трудяги-буксиры потянули баржи. Со стороны Жигулей, подернутых синеватой дымкой, ветер- хлопотун нес в город настоенный на цветах и разнотравье неповторимой сладости запах, в зеленых рощах само­забвенно пели иволги, из зачарованных кустов сирени рассыпалась соловьиная трель.

В один из вечеров этой благодатной поры обновления лика земли, закончив очередной трудовой день, Иван Михайлович Садкин и Александр Николаевич Алексеев спустились по Пионерской улице к набережной. Час назад в областном суде Курасову с его сообщниками был вынесен приговор, дело закончено, и теперь можно было позволить себе хоть немножко расслабиться душой и телом, ни о чем не думать, не тревожиться, словом, отдыхать. Однако не думать и не тревожиться Садкин с Алексеевым просто-напросто не могли, не имели права — такая уж выпала на их долю профессия. Еще перед началом суда им стало известно, что из зверохозяйства Куйбышевского облпотребсоюза начали исчезать песцы- щенки. По предварительным сведениям, их похищает шайка из трех-четырех человек. А это значит — новое дело...

Новое и, к несчастью, не последнее. Еще не перевелись воры и аферисты, насильники и убийцы, еще бродят по городам и селам под покровом ночи человеческие отбросы. Конечно, придет время, и с ними будет покончено, а пока приходится охранять, защищать от них все то, что составляет счастье, радость, благополучие честных людей, в том числе, случается, и самою жизнь.

Чудесный ли вечер был тому виною — настраивал на лирический лад, или по какой иной причине, как бы там ни было, а, втягивая в себя полной грудью набальзамиро­ванный речной воздух и не отрывая глаз от убегающих к горизонту заволжских далей, Иван Михайлович и Алек­сандр Николаевич почти одновременно вспомнили люби­мые стихи любимого поэта.

Стихи поэт написал в другое время, по другому поводу, но они были так созвучны душевному настрою этих двух сравнительно уже немолодых бойцов уголовного розыска.

Можно ли предугадать, как поведет себя человек в критические минуты?

У каждого своя дорога в жизни и от него самого зависит, ведет ли она к полнокровному, радостному ощущению каждого дня или просто к отсчету времени, к тоскливому подведению итогов прожитого.

Щедры и притягательны мужество, доброта, бескоры­стное товарищество. Не они ли основа основ и нрав­ственного жизненного кодекса, и взлета человеческого духа в «звездный час» судьбы? Да, они! — твердо и убежденно отвечают те, кто хорошо знал и навсегда запомнил старшину милиции Чуракова.

— К нам Валентин Чураков пришел сразу после увольнения из армии. Еще тогда мы заметили в его характере чувство особой ответственности за все то, что ему поруча­лось. И на втором году службы в дивизионе избрали секретарем комсомольской органи­зации. Потом он семь лет подряд бессменно был им. Ибо на редкость зорко разглядывал Чураков в каждом человеке все лучшее и на этом лучшем поднимал человека.

Песни любил разные, а больше всего про сотню юных бойцов из буденновских войск. С его легкой руки она стала вроде гимна у всех ребят. Готовят ли, бывало, машины на линию или занимаются каким другим де­лом — напевают, серьезно так, даже торже­ственно.

Но и спрос был у Валентина с комсомоль­цев за дисциплину, за соблюдение порядка и законности строгий. Порой мягко, тактично напоминал, что еще гуманисты прошлого века считали величайшую твердость величай­шим милосердием. И на его требовательность не обижались, более того, избрали председа­телем товарищеского суда. Словом, душа и совесть нашего коллектива — вот кто был Валентин Чураков. Сломается машина у то­варища, он поможет отыскать неисправность, поделится запчастями. Забуксует на дороге автомобиль — не проедет мимо, даже если у него давно закончился рабочий день, поспешит на выручку.

Спортом занимался...

—   Не просто занимался, был классным спортсменом. На зональных соревнованиях в Краснодаре старшина милиции Чураков к нашей радости и гордости занял третье место среди лучших милицейских много­борцев России. Он вошел в сборную РСФСР, и ему присвоили звание кандидата в мастера спорта по автомотоспорту. Ребята рассказы­вали: всегда старался там на номер впереди идти. На себе проверит трассу, потом подска­зывает, как легче и быстрее ее преодолеть. Улыбается, а у самого руки от напряжения дрожат. Спрячет их за спину и успокаивает:

—  Вперед, мужики! Проскочите как по маслу...

Крепкий был парень, сильный, а сердце доброе, распахнутое...

—  Помню, в командировке в отдаленном районе, на уборочной дело было, ближе к осени. Спали на полевом стане. Ночью уже холодно. С механизаторов одеяла сползают, но сон крепкий после работы, дрогнут, а не просыпаются. Так Валентин всю ночь на них одеяла поправлял.

—  У Валентина была особая, можно сказать, врожденная интуиция на нарушите­лей порядка. Однажды он принял по рации сообщение, что на улице Запорожской «Во­лга» сбила женщину. Он патрулировал в том районе и, сориентировавшись, на предельной скорости вышел на поворот улиц Победы и Гагарина. И сразу в переулке между домами увидел, как скользнула во двор «Волга», лихо перескакивая через бордюры. Валентин не стал гнать по двору — люди там, а обогнул квартал, поставил свои «Жигули» поперек проезда и встретил «Волгу». Вообще у него была эта привычка — принимать на себя удар. Дело здесь не в шальной храбро­сти. Он сам отлично понимал и стажеров учил, что мы ответственны прежде всего за жизнь человека, попавшего в беду. А потом уже за свою...

Майское утро было свежим и нарядным. Под ласковыми солнечными лучами подсыхали лужицы на политых дорогах и тротуарах. От вида яркой зелени и благоухания цветочных газонов у людей светлели лица.

У здания дивизиона подтянутые, мускулистые парни ждут развода и слушают своего старшину. А тот, сам удивляясь вчерашнему открытию, рассказывает, как увлеченно впервые играл в «гаишника» его шестилетний Алешка.

—  Чураков! — послышался голос командира.

Вмиг посерьезнев и быстрым движением поправив слегка сбившуюся фуражку, старшина исчез за дверью. Когда вернулся, на молчаливые взгляды сослуживцев ответил:

—  Еду в Сергиевск. Сопровождающим. Скоро уви­димся на трассе.

Улыбнулся, поднял руку, и его желто-синие «Жигули» с номером 26—70 КШШ исчезли за поворотом...

Чураков вел машину мастерски, плавно, без рывков. Мелькали полосатые оградительные столбы, гудел ветер, упруго бьющий в лобовое стекло. За ним шла колонна автобусов: двести шестьдесят рабочих треста Промстрой направлялись в Сергиевск. Инспектор держался ближе к центральной линии, стараясь «отжать» встречный транспорт от автобусов, обеспечивая их безопасность на дальних подступах.

И вот — роковой сорок девятый километр.

Навстречу шли тяжело груженные ЗИЛы. Вдруг из-за них, обгоняя, вывернул мощный КамАЗ с прицепом. Его столкновение с головным автобусом было неминуемо...

Шофер В. Корнилов, который вел первый автобус, потом рассказал:

— «Жигули», когда грузовик выскочил, сначала резко затормозили. Я хорошо видел, как инспектор оглянулся на нас. Затем он прибавил обороты двигателя и резко повернул машину, загораживая нас собой...

— Когда Валя приходил домой, сразу всем становилось веселее и настроение под­нималось. Такой он был, жизнерадостный. Сына очень любил. Алеша наш рос беспокой­ным, много приносил забот и хлопот, и Валя многое брал на себя. С работы вернется — и в магазин сходит, и печь истопит, и обед приготовит. Так это легко все у него получа­лось, будто и не устал он вовсе. Уже после того, как его не стало, я узнала, какая тяжелая, нервная, опасная была у него работа.

А что он так поступил, я не удивляюсь. Идем мы с ним из гостей однажды и видим, как трое парней бьют одного. И народу кругом полно, а никто не заступится. Валя, не мешкая, к хулиганам, разогнал их, а мужчин пристыдил, что не остановили тех хулиганов. Он никогда не мог пройти мимо грубости, жестокости. Скажет мне: «Танюша, в сторо­нку», — и разбирается.

Алеша на него очень похож. Вот детская фотография Вали, вот Алексея — одно лицо...

По дороге идут машины. Спешит, не останавливается их поток. Вот сорок девятый километр, тот самый. Желто- синие «Жигули» с проблесковым «маячком» на крыше сворачивают с обочины и замирают. Лейтенант Валерий Мордовии выходит и несколько минут стоит, глядя на мелкие-мелкие осколки стекла на асфальте от машины Валентина Чуракова. Ветер шевелит густую, с широкой полосой седины, шевелюру Валерия. Отсвечивают капель­ки стекла, словно застывшие слезы... Спешит, не останавливается поток машин. Не останавливается, не прерывается память.

В майское утро, двадцать шестого числа, когда навсегда уехал от друзей Валентин, они собираются у его скромного обелиска. Хорошо, что он стоит на самом краю косогора, внизу под которым пролегает бойкая дорога. Они стоят плотной шеренгой, склонив головы, и слушают такой привычный, ровный дорожный шум. А потом присаживаются на несколько минут на зеленую траву косогора и... поют. Поют про сотню юных бойцов из буденновских войск. И с друзьями Валентина — Алексей в милицейской фуражке. Вылитый отец...

Родина высоко оценила подвиг своего сына: старшина милиции Валентин Владимирович Чураков награжден орденом Красной Звезды (посмертно).

В зале боевой славы застыли в строю сотрудники милиции. Вручая награду родным героя, начальник УВД генерал-майор милиции В. Ф. Шарапов сказал:

— Валентин Чураков был подготовлен к подвигу всей своей жизнью. Его хорошо воспитывали в семье, школе, комсомоле, в армии. И потом он получил крепкую профессиональную закалку в дивизионе дорожного надзора, подразделении, сплоченном и дисциплиниро­ванном. И в решительный момент, когда проверяются качества сотрудника милиции и человека, он сделал все, что требовали от него долг и совесть, как продиктовали ему мужество и доброта.

Он погиб, защищая двести шестьдесят жизней. Было ему двадцать девять лет...

. 

—

—

О чем может думать человек, собирающий в лесу грибы?

Прапорщик Александр Винокуров осторожно разгре­бает сухим прутиком опавшую листву. Глядит под ноги. Глаза делают свою работу, мысли — свою... Вон крупно отпечатались на косогоре подковообразные следы. И в каждом — светло-коричневая шляпка подберезовика. Семь штук крепышей один к одному. Этакая прерывистая грибная строчка на земле. Видать, лось, однажды пройдя здесь, копытами угодил в грибницу и разнес, рассеял ее.

За все лето и осень Александр Филимонович, пожалуй, впервые выкроил для отдыха часок-другой из непрерывной цепи старшинских забот. Цели уж ему захотелось побыть в одиночестве, значит, в том есть необходимость. Накануне у него состоялся не очень приятный разговор с одним из подчиненных. В общем-то ничего чрезвычайного не произошло. Но это смотря для кого как... Тот, с кем он. беседовал, незадолго перед отбоем, в личное время, оказался свидетелем нарушения внутреннего порядка. Устроившись в курилке, трое солдат решили сыграть в подкидного дурачка. Игра в карты в армии запрещена. Но видевший это не сделал замечания своим товарищам. Он сам не участвовал, но и не препятствовал нарушению. Словом, занял позицию пассивного наблюдателя. Между тем человек этот — кандидат в члены партии.

Оставшись с ним наедине, прапорщик сказал: — Коммунист — великое звание. Вы находитесь пока на подступах к нему. А вчера сделали шаг назад... Если каждый день по такому шагу, куда докатитесь?..

По лицу собеседника пошли красные пятна. Подей­ствовали на него эти слова. Похоже, даже обидели. Но ведь говорил не кто-нибудь, а старшина подразделения, который к тому же еще и заместитель секретаря партийной организации. Пришлось молча, скрепя сердце проглотить обиду.

Винокуров догадывался о состоянии своего младшего товарища. Хороший, в сущности, парень, отличный специалист, он будет теперь несколько дней переживать. Ну что ж... Пусть сам придет к осознанию своего места в коллективе. Служить и отвечать лишь за себя — мало для коммуниста. А то, что попервоначалу обиделся, не беда. Это пройдет. Главное — чтобы понял.

Бывало и прежде, втихомолку «дулись» на Александра Филимоновича люди, задетые его прямотой. А спустя месяцы, годы, уволившись в запас, присылали письма. Благодарили за строгость спроса. За науку.

То давняя история. Но не настолько, чтобы в подразделении совершенно забыли о ней. Тем более что она в своем роде единственная. За десять лет службы Винокурова в должности старшины в его практике ни прежде, ни потом ничего подобного не встречалось.

Как-то перед завтраком, на построении, солдаты, полные смятения, обратились к прапорщику. Оказалось, у одного пропали часы, у * второго — электробритва, а у нескольких человек — деньги... Накануне вечером из городка убыла большая группа прикомандированных. И кое-кто предположил: мол. не иначе, они.

Винокуров, однако, был другого мнения. Доложив командиру о чрезвычайном происшествии, он заметил:

—  Наших гостей я не подозреваю. Во-первых, свалить вину на них — это самый легкий путь, и потому чаще всего неверный. Да и некрасиво по отношению к ним. Полагаю, вещи и деньги взял кто-то из своих. Специально подгадал так, чтобы отъездом прикомандированных прикрыть себя. Он же знал, что пропажу обнаружат сразу... Разрешите, товарищ майор, я сам возьмусь за это дело. Как говорится, тряхну стариной.

—  Ну что ж, Александр Филимонович, вы меня убедили. Действуйте...

Старшина не спешил с расследованием. Но это лишь на взгляд со стороны. Потому что никого не вызывал, не расспрашивал, не уточнял обстоятельств. Зато он думал сейчас. Думал о подчиненных. Зная их прошлое и настоящее, еще и еще раз оценивал сильные и слабые стороны каждого. Взять деньги и ценности у товарища мог только эгоист по натуре. Подобный тип людей явно или тайно, в зависимости от обстоятельств, свысока относится к окружающим. А этим выдуманным превосходством своим, как экраном, отгораживается от угрызений совести.

В данном случае ощущается почерк мелкого, но достаточно хладнокровного карманника. До поры до времени он маскировался под честного нормального парня, такого, как все. Он и впредь постарается носить эту маску, которую сбросил, наверное, на полчаса, в полной уверенности, что разоблачить его не смогут.

Не спеша обходил свое немалое по размерам хозяйство старшина. Заглянул в котельную. Осмотрел баню. Издали понаблюдал за клетками, в которых содержались сторожевые собаки. Доступ к ним имел лишь рядовой Афанасий Карагин. Сильные злые овчарки никого больше не подпускали к себе. В обязанность Карагина входило разводить своих любимцев на посты, ухаживать за ними: поить, кормить, следить за здоровьем и чистотой четвероногих помощников человека.

Когда-то, еще до армии, Карагин имел несколько приводов в милицию. Улица связала его с людьми, нечистыми на руку. Винокуров никогда не напоминал об этом солдату, да и повода не было. Но помнить о том прапорщик обязан. Среди товарищей Афанасий держался особняком. В какой-то мере этой обособленности способ­ствовала сама должность его. Но Александр Филимонович знал, что задиристо самолюбивыми людей делает не должность, а характер. Карагин, как показывали наблю­дения, по своему адресу не терпел шуток. Высмеять же соседа по курилке, и зачастую зло и беспощадно, случая не упускал. Не прост ох не прост был рано потерявший отца парень.

«Интересное местечко, — мысленно произнес старши­на. — При желании тут, в клетках, можно спрятать что угодно. Охрана-то вон какая зубастая. Сунься попробуй».

На следующее утро прапорщик стал по одному вызывать к себе солдат и сержантов для беседы. Где-то двадцатым или двадцать первым пригласил и рядового Карагина.

—  Человек вы самостоятельный, — сказал ему стар­шина. — Как замечал, на все имеете свою точку зрения: другим не поддакиваете. Поэтому и хочу спросить, как по- вашему, кто мог взять деньги и остальное?

Солдат сжал губы, лишь на мгновение опустил глаза, а когда поднял их на старшину, в них появилось жесткое выражение:

—  Чужая душа — потемки, товарищ старшина. Вон сколько народу перебывало у нас. И каждый, наверное, себя хуже других не считает. Почему же я должен знать, что и у кого на уме?

—  Ну а все-таки? Могли бы вы сделать какое-то, пусть самое предварительное, заключение?

—  Нет, Шерлока Холмса из меня не получится. У самого стащили электробритву. Теперь небось она далеко-о отсюда.

—  Ладно, разберемся... Можете быть свободны, товарищ Карагин.

По  тому, с. какой подчеркнутой старательностью изображал спокойствие солдат, как, выходя из канцеля­рии, вдруг обернулся и глянул на старшину, Александр Филимонович догадался: он. А версия с бритвой — уловка, дескать, кто же сам у себя потащит?

Как ни в чем ни бывало продолжал Винокуров беседовать с людьми. А вечером позвонил в штаб части и попросил прислать в подразделение ветфельдшера. К тому же подошел срок проведения дезинфекции клеток. Так что предлог был удобный.

...Когда собак увели, а делал это, разумеется Карагин, старшина тщательно осмотрел клетки. В одной из них, под полом, обнаружил оцинкованный ящик из-под патронов. Сейчас в нем лежали деньги, часы и «пропавшая» у Карагина бритва. Изъяв содержимое тайника, Алек­сандр Филимонович ушел в казарму. А через час туда прибежал запыхавшийся и бледный Карагин:

— Товарищ старшина, товарищ старшина, я должен вам что-то сказать!

—  Слушаю вас.

— А вы не передадите наш разговор ребятам?

— Смотря что... Одно могу сказать твердо: будете со мной откровенны до конца, я вас не подведу.

Афанасий вдруг весь как-то съежился, потух:

— Боюсь... Хуже мне будет.

—  Если не доверяете, тогда ничего говорить не надо.

—  Вам скажи, ребята узнают.

—  Разве был случай, когда бы я не сдержал свое слово?

—  Не было.

— Так в чем же дело? Впрочем, если сомневаетесь во мне, тогда идите. Идите и подумайте.

Во время вечерней поверки, закончив перекличку, старшина всенародно возвратил деньги, часы и электро­бритву их владельцам. Это был точно рассчитанный психологический ход. Белый как мел отходил от пра­порщика Карагин со своей нашедшейся «пропажей». Перед строем личного состава прапорщик пообещал, что отныне в казарме ничего не пропадет. Так оно потом и вышло.

А Карагин ходил сам не свой. Осунулся, потемнел с лица. Александр Филимонович не подгонял событий. Знал о той мучительной внутренней борьбе, какая кипела сейчас в душе Афанасия. Уличить солдата труда бы не составило. Но хотелось не уличить — перевоспитать. Отец Карагина, участник Великой Отечественной войны, умер от старых ран. Мать занята была на тяжелой мужской работе. Афанасий, предоставленный сам себе, рос почти без присмотра. Уличная вольница была его воспитателем. Но ведь осталась же в нем какая-то отцовская закваска! Винокурову важно было не сломать парня, а поставить на ноги. Да так, чтобы уже никогда не появилось в нем желания «упасть» снова. Прапорщик терпеливо ждал. И наконец, еще через сутки, Афанасий, который, похоже, вторую ночь не смыкал глаз, пришел и признался:

—  Товарищ старшина, я это... деньги взял и часы.

—  Но почему? Почему вы поступили так?

Солдат молчал. На лбу и висках у него пробились крупные капли пота.

—  Уверен был, что вы придете. Себя ведь не обманешь, — продолжал медленно Винокуров. — От суда своей совести, будь ты хитрее и умнее всех на свете, не убежишь.

Карагин непроизвольно положил себе руку на грудь, сделал судорожное глотательное движение, прогоняя застрявший в горле жесткий, как наждак, комок.

—  Без совести человек — все одно что нет человека, — размышлял вслух прапорщик. — Так, некий образ в материальной оболочке. Ни отцовской крови в нем, ни памяти о той, кому обязан рождением на белый свет, ни родины, ничего святого за душой. Вы об этом-то хоть подумали?

—  Как же мне жить теперь? Что делать? — потерянно топчась на месте, осевшим голосом спросил Карагин. — Позора не вынесу.

— Жить? Ясно как — по-человечески. Честно жить, — сказал Винокуров. — А слово я свое сдержу. Никто из ваших товарищей об этом не узнает. Вы доверились мне — и я верю вам.

—  Как?!

— Да так... Ведь и отец ваш верил, что вы настоящим человеком будете.

Потом у старшины, прямо скажем, состоялся нелегкий разговор с командиром подразделения. Тот полагал, что дело рядового Карагина необходимо передать в военный трибунал.

—  Главный суд уже состоялся, — убеждал его Виноку­ров, — Карагин сам осудил себя. И лучший выход — оставить все как есть. Да, была в парне червоточина, гнездилась, словно червь в молодом подберезовике,— рассуждал прапорщик. — Но стоило положить гриб в соленую воду— и червь покинул его. Мне представля­ется, что за эти дни я Карагина узнал, как собственного сына. И говорю вам: не подведет он теперь. Ведь его эгоизм дотла выгорел. Душой переплавился человек.

Старшина и командир, оба коммунисты. В конце концов они сошлись во мнении.

А спустя шесть месяцев рядовой Афанасий Степанович Карагин увольнялся в запас. Со старшиной попрощался особо:

—  Александр Филимонович, я решил поступить в вы­сшую школу МВД. Хочу стать таким же, как вы. Пройти по жизни вашей дорогой.

Слова цену имеют, когда делом подкреплены. Ныне Афанасий Карагин — офицер милиции, сотрудник Московского уголовного розыска. Но поскольку человек, о котором идет речь, не придуманный нами персонаж, а вполне конкретное лицо, оговоримся, фамилия его здесь изменена. Все, что читатели узнали, осталось в прошлом. А плохому прошлому Карагина не место в его нелегкой и светлой сегодняшней судьбе. Однако и не рассказать о том, что было, мы не вправе. В противном случае трудно понять, в чем состоит главная черта прапорщика А. Вино­курова, требовательность которого по отношению к подчиненным вошла в подразделении чуть ли не в пословицу. «Строгий», — отзываются о нем солдаты. «Очень строгий. Как отец», — уточняют другие. И это правда.

Родился Александр Винокуров в 1937 году в селе Городище, неподалеку от Сталинграда. Отец его работал механиком в аэропорту. То же самое пришлось ему делать и на войне. Домой Филимон Андреевич вернулся обой­денным осколками и пулями, с медалью «За отвагу», орденами Отечественной войны II степени и Славы III степени, другими наградами.

А вот разрыв снаряда, что упорно потом преследовал Сашку в снах, унес жизни его старшего брата и сестры. Остальные пятнадцать горячих кусочков германского металла приняла в себя мать. Она долго болела. Болела, но работала. Сначала свинаркой на подсобном хозяйстве силикатного комбината, а с осени сорок шестого и до настоящего времени — кастеляншей в общежитии на том же предприятии.

Изо дня в день превозмогала Анастасия Леонтьевна свои хвори в заботах о детях. Восьмерых из двенадцати удалось ей с мужем сохранить, вырастить и вывести в люди. Этот ее женский подвиг отмечен орденом «Мате­ринская слава» I степени.

С того же силикатного комбината, где трудились отец, мать, братья, был осенью пятьдесят шестого года призван в армию и электрик Александр Винокуров. Служить ему довелось во внутренних войсках. Уже на первом году солдатской жизни за проявленные при задержании особо опасных преступников умелые и решительные действия командир части присвоил Винокурову звание «ефрейтор».

А произошло все до удивления буднично.

Мелкий нудный дождь, моросивший почти две недели без роздыху, наконец-то прекратился. В то утро командиру роты, в которой служил Винокуров, стало известно, что через тайгу по направлению к государ­ственной границе пробираются двое бандитов. На их совести немало безвинно загубленных человеческих жизней. Оба понимали, что на снисхождение рассчитывать не приходится. Прощения не будет. И потому, точно бешеные волки, не щадили любого, кто вставал на их пути. Хитростью и коварством, выдав себя за лесников, им удалось пробиться через один из заслонов и при этом завладеть оружием. Теперь они были намного опаснее.

Но какой бы путь ни избрали преступники в тайге, возмездия им не избежать. Старший лейтенант Анатолий Захаров, бывший фронтовик, знал в этих, родных ему местах даже тропы, какими ходит зверь. Под его руковод­ством были блокированы все лесные дороги. В одну из групп включили и Винокурова. Обладавший большой физической силой, отличный стрелок, старательный и расторопный солдат, он в числе первых среди молодых своих сверстников добился права пойти в войсковой наряд.

Сегодня Александр Филимонович не скрывает, что сильно волновался в тот день. Каким-то шестым чувством угадывал он, что смертельной встречи не миновать. Двое его спутников, люди испытанные, сохраняли невозмутимое и даже в какой-то мере флегматичное отношение к про­исходящему. Деловито, привычно устраивали себе ночлег, прибыв на берег большого болота.

—  А ты чего медлишь? — спросил его сержант.

—  Мне что-то не хочется спать, — отвечал Александр.

—  Чудак. Раньше полудня им сюда не добраться. Да и вряд ли они пойдут этой дорогой. Не дураки же. Во- первых, солидный крюк в сторону, во-вторых, болото. Тут не то что сапоги, голову можно потерять.

— Если доверите, — попросил Винокуров, — я постою на часах.

—  Что ж, давай, ежели охота ломит. А мы пока прикорнем. Надоест стоять — разбудишь. Да не вздумай костер разжигать. Ночью огонь далеко виден.

Сержант и его напарник, выбрав местечко посуше, расстелили на траве плащ-палатки, в головах пристроили вещмешки и легли спинами друг к другу. Оружие каждый положил вдоль туловища — стволом на ладонь. Не прошло и пяти минут — заснули. Остался Александр один на один с погрузившейся в темень тайгой.

Говорят, что ночь на посту тянется долго. Он этого не заметил. Со всех сторон солдата, выросшего в степном Поволжье, обступила глухая и всеобъемлющая тишина: ни рычания зверя, ни крика птицы, ни всплеска воды, ни шороха. Затаившаяся тайга следовала своим извечным законам, о которых Винокуров знал пока немного. Даже неба, затянутого тучами, не видать. Не отнимая указатель­ного пальца от спускового крючка, он осторожно ходил по кругу, в центре которого отдыхали его товарищи.

О том, что наступил рассвет, Александр догадался по выступившим из непроглядного сумрака кустам шиповни­ка. Затем, чуть дальше, пробились силуэты деревьев, неясной линией обозначился край болота. От него потянуло холодной сыростью, гнилостным запахом. Реде­ла мгла, и вместе с нею таяла тишина. Легкий ветер сухо прошелестел зарослями осоки. Где-то далеко-далеко, должно быть на другом краю болота, возник непонятный, неясный звук. Солдат придержал дыхание — оно казалось ему слишком громким — и весь превратился в слух. Нет, все спокойно, почудилось, наверное. Хотя стоп! Снова... Тот же вкрадчивый размеренный звук.

Винокуров сделал несколько шагов вперед и, подойдя к урезу воды, присел на корточки, склонил голову набок. Через минуту-другую всякие сомнения у него отпали: по болоту шли люди. Александр отошел назад, встал за куст шиповника. Ждать пришлось недолго. Вот уже слышно, как чавкает грязь в такт чьим-то шагам. В полосе мо­лочного тумана обозначились смутные тени...

Винокуров снял автомат с предохранителя и осто­рожно взвел затвор. Хотел было разбудить товарищей, но тут же сообразил, что опоздал с этим. Неизвестные оказались неожиданно близко. В руках переднего, корена­стого, плотного, был шест, которым он ловко проверял надежность дороги. За спиной угадывалось ружье. Точно так же был вооружен и второй, помоложе и повыше ростом. Вдруг оба остановились, прислушались. Виноку­рову показалось, что они смотрят в его сторону, и он невольно присел, маскируясь. Что могло насторожить их? Возможно, дыхание спящих.

Лишь позднее станет известно, что часть пути бандиты преодолели на лошадях. Поэтому-то они оказались здесь, у Черного болота, раньше, чем предполагалось.

Винокуров выжидал. Как ни часто билось его сердце, он хотел действовать наверняка. Пусть подойдут ближе... Постояв минуты полторы, двое двинулись прямо на часового. Неожиданно слева, оттуда, где находился сержант со своим помощником, донеслись кряхтенье, кашель и чей-то — Винокуров не разобрал чей, да и не до этого было — голос произнес:

—  Фу ты, дьявол, весь бок отлежал. Давай-ка перевернемся, браток.

Все остальное Винокуров воспринимал так, словно оно происходило в кино. Бандиты рванулись на человеческие голоса и, не пытаясь выяснить, кто перед ними, вскинули оружие. Но прежде чем успели открыть огонь, сбоку, из-за куста шиповника, ударила предупредительная очередь...

— А ты, Винокуров, — сказал ему по возвращении в подразделение сержант, — парень-кремень.

Выйдя на опушку, старшина огляделся. Рядом овраг. За ним пахота. Пласты жирного чернозема с запечатанным в них, но кое-где пробивающимся жестким ворсом стерни, тянулись вдаль. И там, на увалах, густая чернота поля постепенно изменяла свой цвет на мягкую сиреневую дымку. Это дышала распаханная под озимые земля. Дыхание ее особенно хорошо видно с большого расстояния.

Вспомнилось. Вот так же уходило к горизонту вспаханное по весне поле. Правда, впереди лежал не овраг, а река шириною этак метров в полтораста. Да и сам он был лет на пятнадцать моложе.

На противоположном берегу Винокуров тогда заметил человека и, не доставая даже фотографии из кармана, сразу узнал его. Как не узнать! Тот с топором в руках гнался сейчас за женщиной. Вместе со своими друзьями, бывшими фронтовыми разведчиками Евгением Тузовым и Николаем Грачевым старшина разыскивал этого пре­ступника уже несколько дней... Винокуров поднял писто­лет и выстрелил в воздух. Человек на бегу обернулся и продолжал преследовать свою жертву. Понимал: прицельно бить не будут. В общем, сознавал свою неуязвимость. Ведь между ним и воинами внутренних войск лежала река, недавно сбросившая ледяной покров. И по ней, увлекаемые сильным течением, неслись бревна, много бревен. Шел молевой сплав леса. А лодок поблизо­сти не видать.

Злоумышленник мгновенно все прикинул. Кроме одно­го. Александр Винокуров уже летел к нему, пружинисто перемахивая с одного бревна на другое. Смелость города берет! Однако скоро везение кончилось.

Онпоскользнулся на поверхности намокшей сосны, взмахнул руками, рухнул в воду. Тяжелый холод перехватил дыхание. Винокуров боролся, дважды его голова показалась на поверхности реки, затем исчезла. Но руки еще скользили по бревнам. Потом не стало видно и рук.

Теперь никто не мог помешать рецидивисту. Но когда в пьяном раже уже заносил он руку для удара, задыхаю­щийся гневный голос у него за спиной скомандовал:

—  От-тста-а-авить!.. Бросай... топор!

Бандит замер, оторопело вобрав разлохмаченную голову в широкие плечи. Выронил топор. Повернулся. Удивление, растерянность, страх отразились в его глазах. Не столько пистолет, направленный ему в грудь, сколько сам старшина, с которого в три ручья лилась вода, произвел на преступника сильнейшее парализующее воз­действие.

— Я же сам видел, сам... — бормотал он и крутил головой, точно пытаясь освободиться от наваждения.

— Иди вперед! — оборвал его Винокуров. — Не обо­рачиваться!

Да, в тот раз он пошел было на дно, оглушенный ударом бревна. Но самообладание не покинуло его. Винокуров не имел права погибнуть. Не о себе мысль: «Задержать! Задержать врага!..»

Счастье на стороне отважных. В этом месте река делала крутой поворот, и течением его понесло к берегу. Вынырнув, он сумел оседлать два плывущих парой бревна. Остальное известно.

Купание в весенней реке, а у Винокурова были и другие похожие случаи, к сожалению, не прошло бесследно. У него стали крепко побаливать ноги. Как ни жаль было расставаться с полюбившимся делом, со службой во внутренних войсках, к которым прикипел сердцем, но уйти пришлось. И вот уже десять лет прапорщик Винокуров исполняет обязанности старшины артиллерийского ди­визиона.

Года полтора он присматривался, что к чему, а потом, говоря его же словами, вошел во вкус. Как и раньше, коммунисту случается спасать людей. Только делается это теперь по-другому. Просто порой какого-то человека в чем-то нужно уберечь от самого себя, от нескладно сложившихся обстоятельств. Немало так называемых «трудных» парней, пройдя школу старшины Винокурова, школу воспитания характера, навсегда расстались с из­держками инфантильности, легкомысленными поступка­ми. В той или иной степени личность старшины, человека твердого, справедливого, порядочного, отразилась в каж­дом из них. Некоторые из его «крестников», уволившись в запас, поступают на службу в милицию. Вполне созна­тельно избирают они целью своей жизни дело, которому Александр Филимонович остается верен и по сей день.

Взвод, где прежде служил и которым затем командовал Александр Винокуров, привлекался для выпо­лнения наиболее ответственных заданий. Означало это, что каждый из солдат и сержантов в любое время суток, в пургу и зной, в дождь и ясную погоду должен быть в готовности вступить в вооруженную борьбу. Через казарму, деревянный фундамент которой покоился на вбитых в болотистую почву лиственничных сваях, через сработанные из березовых досок строевой плац и спортив­ную площадку их военного городка проходила невидимая глазу, не обозначенная на картах граница советского закона, безнаказанно нарушить которую не дано было никому.

Не случайно ротой, в которую входил взвод, командо­вал старший лейтенант Анатолий Захаров. Большинство его подчиненных, как и он сам, прошли проверку огнем Великой Отечественной. Тот факт, что невозмутимый, крепко скроенный волжанин пришелся здесь ко двору, говорит о многом. В отличие от своих друзей Александру не пришлось воевать с гитлеровцами. Зато встречаться лицом к лицу с перелицевавшимися недобитками фашизма приходилось не раз. За шестнадцать лет службы он участвовал в задержании тридцати шести готовых на все бандитов. Половину из этого числа обезвредил лично.

За мужество и отвагу Александр Филимонович Вино­куров в мирное время награжден орденом Красной Звезды. Имя его Занесено в книгу Почета Министерства внутренних дел СССР.

...Легких схваток не бывает. Но самой тяжелой помнится ему та, в которой нельзя было раскрыть свое подлинное лицо и применить силу и оружие прежде, чем это попытается сделать противник.

В один из поздних весенних дней, когда яростная стихия таежных рек постепенно пошла на убыль, командир взвода старшина Винокуров появился в рабочем поселке, где располагалось управление леспромхоза. Стало изве­стно, что здесь под личиною честного труженика укрыва­ется бывший командир батальона бендеровцев. Руки его обагрены кровью многих советских людей.

Подозрение падало на вполне конкретного человека. Однако оно нуждалось в проверке и подтверждении, требовало осторожности и, образно говоря, умения ходить по лезвию ножа. Рискуя собой, надо было вызвать подозреваемого на такие действия, которые бы не оставля­ли сомнений в том, кто он есть на самом деле.

В кармане у старшины, одетого в соответствующее должности гражданское платье, лежали удостоверение и командировочное предписание на имя Тихона Василь­евича Мигунова, работника областной лесосплавной конторы. Из легенды, составленной на этот случай, Винокуров немало знал о Мигунове, его семье, начальни­ках, друзьях, привычках и слабостях. Теперь ему ни на секунду нельзя было забыть, что он, старшина Винокуров, и есть этот самый Мигунов. Артистом Винокуров никогда не был, даже в художественной самодеятельности не выступал, а тут пришлось временно, для пользы службы, переквалифицироваться. Успокаивало его то, что и враг принужден заниматься тем же. Значит, они на равных будут обманывать друг друга, хитрить и петлять, пока кто-нибудь не сорвется первым.

Директор леспромхоза Николай Юрьевич Ломанский, внушительного сложения, крупный и, судя по рукопожа­тию, физически очень сильный мужчина лет сорока двух, со спокойным радушием встретил гостя. Внимательно всматриваясь в лицо Мигунова глубоко посаженными, с волевым холодком глазами, сказал:

—  А мы вас ждали еще вчера. Мне звонили из области.

—  На переправе задержался, — коротко ответствовал приезжий. — Там паром сорвало. Пока наладили, то да се.

Паром действительно сорвало. Но уже после того, как Винокуров и его люди перебрались на правый берег. Время же ушло на то, чтобы вверх и вниз по течению реки расставить секреты на случай, если преступнику удастся выскользнуть из поселка.

Два дня инспектор сплавконторы и отложивший все свои дела директор разъезжали по реке на моторной лодке. Местами на песчаных косах, мелях и островках выброшенные водой плотно лежали бревна. Это был лес, который не дошел до потребителя.

—  М-да, безрадостная картина, — подытожил впе­чатления Мигунов и тяжело вздохнул. — С тысячу кубов, однако, будет. Жаль, но тут, пожалуй, без следователя не обойтись.

И вновь ощутил на себе пытливый, с льдинкой в светло­серых глазах взгляд Ломанского. Похоже было, что тот исподтишка изучает своего спутника. Впрочем, это напо­минало и обычное любопытство к представителю вышесто­ящей организации.

— До следователя не дойдет... Впервые, что ли? Отрядим две-три бригады и за неделю ударно все ликвиди­руем!

Ломанский говорил уверенно, веско, даже весело, как человек, для которого преодолевать трудности вошло в привычку. Если он чем-то и был встревожен, то виду не подал. Достоинства не терял. Держался с уважением к начальству, но без подобострастия, естественно и непри­нужденно. Словом, владеть собой Николай Юрьевич умел.

На следующий день, встретившись в конторе с Мигуновым, он без долгого вступления предложил:

—  Тихон Васильевич, работа работой, но ведь и отдох­нуть не мешает. Как вы смотрите на то, если мы организуем небольшую рыбалочку?.. Поесть ушицы на свежем воздухе — это ж красота!

Накануне Ломанский дозвонился в область и между делом установил, что инспектор Мигунов — страстный рыбак. Это было на руку директору. Одного только не знал Николай Юрьевич, что говорил он по телефону не с сотрудником лесосплавной конторы. Его звонка ждали. Такой «дипломатический» шаг со стороны Ломанского был предусмотрен планом операции. А второй его шаг стал закономерным продолжением первого. Для настоящей ухи нужен был таймень. Поймать его Николай Юрьевич упросил Николая Севастьяновича Шалдаева, известного в поселке «специалиста» по тайменю.

Не впервой им собираться в компании возле костра на давно облюбованном местечке вблизи старой смолокурни. Ну а то, что Шалдаев по должности участковый милицио­нер, Ломанского вполне устраивало. Кто бы мог плохо подумать о представителе закона? Николай Севастьянович во всем, что не касалось его служебных обязанностей, отличался редкой покладистостью. С ним было легко и просто. Пил он не больше остальных, но и не держался белой вороной. А уж уху готовил — пальчики оближешь, язык проглотишь. Хотя знал множество всяких занимательных историй, из природного чувства такта со своим словом наперед других не спешил. О том, что и кем говорилось за ухой, на стороне не распространялся. В его присутствии на любой рыбалке, гулянке или свадьбе как- то незаметно устанавливалась атмосфера надежной доброжелательности. Никто не стремился проверить крепость своих кулаков на ближнем своем, не вспоминал старых обид, не затевал склок. Все знали, что он силен. Но на себе успели проверить это лишь явные дебоширы.

Так что дружба с Шалдаевым уже сама по себе была своеобразным отличительным знаком хороших людей. Выходило, что Ломанский тоже из их породы. И Мигунов имел полную возможность в том убедиться. Директор негромким, отлично поставленным голосом пел под собственный аккомпанемент на гитаре старинные раздум­чивые песни. К месту привел два-три остроумных анекдота.

—  Как-то один работяга в субботний день, — нето­ропливо повествовал он, — заходит в пивную, а там дружки-приятели. Наугощался по самое горлышко... Пора идти домой. Выбрался наш герой на улицу, а тут, как на грех, афишная тумба, круглая такая, старого образца. Шатнуло мужика и, чтобы не упасть, он руками этак, — Ломанский показал как, — опору стал искать. Найти-то нашел, да оторваться от нее не может. А упасть на землю ему мужская честь не позволяет. Перебирает он по тумбе руками и потихоньку идет. Сделал круг, другой. Заду­мался. Головой качает. Мысль прокручивает. Направился в другую сторону. И снова так же, с помощью рук. Обогнул тумбу. Остановился. Да как закричит: «Заму-у-ро- ва-а-ли!»

Дружный смех был наградой рассказчику.

В общем, от новых знакомых у Мигунова было самое приятное впечатление. Подсев поближе к Шалдаеву, он стал расспрашивать его о повадках тайменя, секретах его ловли.

—  Таймень — рыба, признаюсь вам, удивительная, — негромко, для одного Мигунова рассказывал Шалдаев. — Умный чертушка. По быстроте и силе равных ему нет в наших реках. Щуке и той далеко до него. Пудовый таймень очень даже запросто может протаранить сеть, порвать леску, стащить тебя с лодки. Так что тут знай не зевай.

Кормится он круглый год. Ест все, что попадется — червей, лягушек, мелкую рыбешку, утят и уток, даже белок, переплывающих реку, и гусей хватает. Хищник, но осторожен до крайности. Днем отлеживается где-нибудь в глубокой яме, на самом дне, под затонувшими корягами. У берега, а не достать. Ближе к закату выходит на охоту. Играет на перекатах и мелководье. Но и тогда не подходит ни к наживке, ни к блесне. Чует человека. Сподручнее всего ловить его в новолунье. Теряет, должно быть, он свою обычную осмотрительность об эту пору.

—  Хочется самому испытать, что это такое, — с непод­дельным волнением и страстью сказал инспектор.

—  Удачи не обещаю, — отвечал Шалдаев. — Время не очень подходящее. Луны нет. Но давайте попробуем.

Ломанский через невысокое пламя костра поглядывал на них, ерошил мускулистой рукой смолистый чуб, чему-то улыбался. А глаза... глаза его оставались такими, какими Мигунов запомнил их при первой встрече, — проницатель­ными, подернутыми ледком недоверия.

Еще сутки ушли у Тихона Васильевича на ознакомле­ние с леспромхозовской документацией. Она была в относительном порядке. Однако Мигунов не преминул отметить, что количество леса, оставшегося на отмелях, явно занижено.

—  Учетчики напутали! — хладнокровно откликнулся на это сообщение Ломанский. — Ну, мы их поправим.

Тут же он вызвал к себе тех, кто допустил ошибку, приказал устранить ее до конца рабочего дня. Он не забыл затем проверить, как выполнено его указание. А Мигунову сказал:

—  Но мы это перепишем. Столкнем лес в воду и перепишем.

Короче, директор был на своем месте.

Вечером Мигунов отправился к Шалдаеву. Пред­лог — предстоящая рыбалка. Цель же визита состояла в другом. Необходимо было поставить участкового в известность о начавшейся операции, обговорить ее детали. Предъявив Шалдаеву свои настоящие документы, Винокуров ввел того в обстановку и строго-настрого предупредил, чтобы на людях Николай Севастьянович к нему не подходил.

—   Разве что в том будет крайняя необходимость, — убеждал старшина. — Учтите, человек, о котором мы ведем речь, внимателен, как никто другой. Обмануть его почти невозможно. Он уже не раз уходил от нас. И ухо­дил, как правило, в самый последний момент. Фор­мально предъявить ему какие-либо обвинения мы не можем. Паспорт, свидетельство о рождении у него в полном порядке. Одним словом, оборотень. Придется ждать, пока он чем-нибудь выдаст себя. Ну нападет на меня, что ли... Или попытается скрыться. Ваша задача, товарищ Шалдаев, подстраховать меня в решающий момент. Я дам вам знать, когда он наступит. Видели около клуба липу с обломанной верхушкой?

—  Это ее молнией, — тихо сказал Шалдаев.

—  Так вот, там дупло есть.

—  Знаю.

—  Я буду оставлять вам записки. Брать их следует незаметно, лучше ночью.

—  Понятно.

«Этот не растеряется», — отметил про себя Винокуров.

В последующие дни Шалдаев и Мигунов дважды выезжали на рыбалку. Таймень, однако, не давался в руки. И если вначале Ломанский отнесся к этому спокойно, то во второй раз увязался за ними:

—  Мне так и так нужно побывать на десятом лесоучастке. Там у нас бригадир молодой, неопытный. Я к нему давненько не заглядывал.

Старшина понимал, что это повод, и обрадовался: «Кажется, клюнуло!..»

И снова они втроем сидели у костра. Все было, как прежде, и все не так. Ломанский изображал из себя хлебосольного хозяина.

Придвигая ближе к Мигунову миску с ухой, толковал:

—  Когда-то еще случай представится, чтобы вот так, по-простому, по-свойски посидеть.

Ломанский говорил и говорил, все более откровенно выказывая свое расположение инспектору и все больше пьянея. И наконец, чувствуя, что коснеющий язык уже слабо повинуется ему, признался:

—  Кажется, я того, ребята. Извините. Спать-спать.

Мигунов, поддерживая отяжелевшего, словно налито­го чугуном директора, проводил его до сарая, помог снять ботинки, раздеться. Николай Юрьевич длинно и вкусно зевнул. Старшина повернулся, чтобы выйти наружу, как вдруг Ломанский внятно, с отчетливой вопросительной интонацией произнес:

—  Моя милиция меня стережет?..

Винокуров готов был поклясться, что эти слова принадлежали трезвому человеку. В мертвой тишине он медленно, сдерживая себя, обернулся и, делая вид, что не расслышал, ответил:

—  Бережет, бережет, Николай Юрьевич. С таким стражем, как Шалдаев, мы с вами не пропадем. Все будет в порядке...

Старшина постоял, ожидая, что еще скажет директор. Но тот, далеко откинув за голову правую руку, лишь сладко посапывал. Минут через десять стали устраиваться на ночлег и его спутники. «Заснули» они быстро.

Лежа бок о бок на деревянных нарах, застланных овчинными полушубками, трое мужчин ритмично дышали, порой что-то бормотали «во сне». Медленно, по каплям, испытывая терпение людей, которые только делали вид, что спят как убитые, тянулась ночь.

Иногда вставал со своего ложа Шалдаев, выходил из сараюшки, прислушивался. Ему по штату положено было дремать вполглаза.

Наутро Ломанский был свеж как огурчик. Таким он оставался и в течение всего дня, когда вместе с Мигуновым объезжал места, где уже полным ходом шли работы по сталкиванию в реку застрявших на отмелях и косах бревен. Ничего не изменилось, не добавилось к тому поведению Николая Юрьевича, к которому Мигунов привык. Нервы у Ломанского, по всему видать, сотканы из прочного материала. И все-таки Винокуров все более утверждался в мысли, что фраза, вырвавшаяся у Ломан­ского накануне в сарае не случайна.

Значит, он что-то заподозрил.

Значит, нужно теперь быть готовым к любой провока­ции с его стороны. Дело шло к развязке.

Всем своим видом Ломанский как бы опровергал эти предположения Мигунова. Строго, но без нервозности отдавал распоряжения подчиненным. Энергия и мысль директора подхлестывали людей. Работа спорилась. Становилось ясно, что в ближайшее время прорыв на лесосплаве останется в прошлом. Все это было хорошо, однако выполнение задания, ради которого и прибыл сюда Винокуров, затянулось.

Ускорить ход событий, сам того не желая, помог участковый. Беспокоясь о главном, Шалдаев нарушил договоренность — не подходить к старшине при народе. Правда, для отвода глаз милиционер завел речь о рыбалке и лишь потом задал вопрос:

—  Как наши дела? Где мне быть завтра?..

Спросил быстро, полушепотом, не зная, что Ломанский из глубины своего кабинета увидел их на улице. По тому, как несколько нерешительно приблизился Шалдаев к Ми­гунову, заподозрил неладное. Подозрение тотчас окрепло. Коротко переговорив, оба разошлись, смеясь чему-то. Но за смехом Шалдаева чувствовались виноватость и озабо­ченность. Не годился он, просмоленный тайгой мужик, на роль артиста. По нарочито веселым лицам «рыбаков», отчасти по движению их губ, а больше в силу трудно объяснимой и до сих пор не подводившей его интуиции Ломанский понял: речь шла о нем. Тогда почему ни один из двоих не пришел к нему тотчас?

С этой минуты Ломанский уже не сомневался: Мигунов приехал по его душу. И это означало, что над Винокуро­вым нависла грозная опасность.

...Инспектор укладывался спать, когда к нему в гости­ницу заглянул директор леспромхоза.

—  Послушайте, Тихон Васильевич, на рассвете я вы­езжаю на Камышовое озеро. На его берегах с наступлени­ем зимы мы начнем заготовку леса. Хочу прикинуть, где подготовить площадки для верхних, а где для нижних складов. Вы как? Не желаете посмотреть? Да и озерцо, признаюсь вам, другого такого во всей округе не сыскать. Просматривается до самого дна. Щука царевной ходит. Так что заодно и отдохнем.

Мигунов развел руками, смущенно улыбаясь, как бы извиняясь за свою слабость, уже известную другим:

— Эх, Николай Юрьевич, зацепили вы меня за больное место. Что уж тут поделаешь. Едем! Да и познакомиться поближе с участком будущих разработок мне будет полезно. Из городского кабинета ведь не все увидишь.

— Это точно! — зорко глянул на него Ломанский, проверяя, искренне ли согласие инспектора. И повеселел. Замысел удавался.

К тому времени, когда солнце прогрело воздух, уха уже варилась. Ломанский, потянувшись всем телом так, что захрустели косточки, поднялся от костра, прошелся взад- вперед.

—  Пожалуй, разомнусь-ка я до завтрака, — с этими словами он направился к челну; оставленному здесь кем-то из рыбаков.

Неторопливыми, сильными гребками погнал ходкое суденышко вдоль высокой стены камыша, маскирующего берега. В центре озера возвышался поросший ивняком, брусничником и березами островок. За ним, на противопо­ложной от Мигунова стороне, через заросли пробивал себе дорогу широкий ручей, впадавший в реку...

Старшина, оставшись у костра, помешивал длинной деревянной ложкой в котелке и краем глаза наблюдал за Ломанским. Неспроста поехал тот сейчас: хочет убедить­ся, нет ли кого постороннего на озере. Успел ли Шалдаев взять из тайника записку?

Если успел — хорошо, если нет — придется рассчиты­вать только на себя. А в том, что противник готовится к решающей схватке, Александр Филимонович не сомне­вался. Лишь одно неизвестно какой способ борьбы предложит он.

—  А че-е-ерт! — донеслось внезапно с озера. Вслед за тем раздался тяжелый всплеск упавшего в воду тела.

Винокуров поднял голову. Приблизительно метрах в ста от берега барахтался в воде Ломанский. Пере­вернувшийся и наполовину затонувший челн отдалялся от него. Выпучив глаза, директор взмахивал руками, словно искал невидимую опору в воздухе. Голова его чем-то напоминала сейчас поплавок удочки, на крючок которой села крупная рыбина. «Поплавок» рывками погружался в глубину, чтобы через некоторое время появиться на виду.

«Вот это номер, — как-то безотчетно подумалось Винокурову. — Хитрит, поди, гад. А если утонет, отвечай тогда».

Сбросив с себя ботинки и пиджак, старшина бросился в озеро. Холодная вода обожгла и тут же стянула грудь обручем. Задыхаясь от напряжения, Винокуров подплыл к Лома некому. Хотел было поддержать его за плечи, но тот вдруг перестал пускать пузыри и угрожающе-спокойно, будто находился у себя в кабинете, спросил:

—  Ну что, выследил?

— Держитесь, Николай Юрьевич, — как бы не расслы­шав, отвечал ему запыхавшийся инспектор. — Я вам помогу!..

—  Наследил, говорю, сволочь! — повысил голос Ло­манский. — И кого хотел вокруг пальца обвести! — с этим возгласом он ударил старшину кулаком по темени.

Хотя вода ослабила удар, в мозгу вспыхнуло багрово- красным. Винокуров скрылся под водой. Сознания он не потерял, потому что успел отклониться в сторону. Но пусть враг ошибается на этот счет.

Секунд через десять-пятнадцать старшина вынырнул и, сделав вид, что обессилел, захлебывается, крикнул:

— Тону-у!... Помогите-е!.. То-о!..

Удар ногой на этот раз пришелся в солнечное сплетение.

Винокуров поперхнулся и опять ушел вглубь. Ощутил пятками ил, резкую ломоту в мышцах. На дне озера били ключи, вот откуда этот колодезный холод. Оттолкнувшись, помогая себе руками, устремился наверх. «Побаловались и хватит», — подумалось ему.

Первое, что увидел старшина, выбравшись на по­верхность, — радужно бьющие в глаза лучи солнца и стремительной тенью пробивающуюся через них мо­торку. Смахнув ладонью воду с лица, всмотрелся пристальней — так и есть: за рулем Шалдаев. Не подвел надежда-участковый! Успел забрать записку. За ночь добрался до озера, схоронился в камышах, ждал своей минуты.

...Осознав, что раскрыл себя, бывший сподвижник Степана Бендеры почернел от ненависти и отчаяния. С рычанием ухватился за борт теряющей ход лодки, попытался опрокинуть ее. Но Шалдаев, не применяя силы, легонько «вразумил» его тяжелым веслом. Подоспевший Винокуров подхватил обмякшее тело, и вдвоем они отбуксировали Ломанского к берегу.

Александр Филимонович наклоняется, сре­зает пристроившееся на пеньке возле муравейника семейство опят, кладет в полиэтиленовый пакет. Темно- синие тучи, отороченные поверху беловатой каемкой, заволакивают небо. Не иначе, быть ливню. По тому, как мозжили простуженные ноги, он это с утра чувствовал. Прапорщик еще раз окинул взглядом небо и по знакомой тропке направился домой. Военный городок был непода­леку, в каких-нибудь пятнадцати минутах ходьбы.

Над головой, в меднолистной кроне дуба точно кто выстрелил из духового ружья: па-а-ак! Это расстались с материнской веткой созревшие желуди. С дробным топотком упали они на землю. Там им теперь лежать долго. До поры, пока не выбросят навстречу солнцу, дождю и ветру новые побеги.

«Окончание любой, даже очень большой работы, — глядя на желуди, размышляет Винокуров, — всегда означает в жизни начало новой, не менее интересной и трудной...»

Хорошо думается в прибранном золотой осенью лесу. Где-то, сразу и не разберешь где, слышен негромкий, с тонким стеклышком в тоне, звук редко падающих капель. Винокуров знает: это в глубине оврага, из-под толщи потемневшей от времени известковой плиты пробивается наружу родник. Он еще так мал, что среди собратьев своих напоминает ребенка, который учится ходить. Однако малыш упорен. В метре ниже себя он сумел уже выбить в камне просторную чашу.

До краев наполненная прозрачной влагой, с годами она становится все обширнее, глубже. Чувствуется, там, в земных недрах, отделенная от солнечного света многометровой преградой, накапливается, живет, волну­ется и действует неизбывная сила воды. Недаром вокруг, по склонам оврага, поднялся густой лес. Деревья знают, где им расти. Дайте срок, и родничок-капелька, охраняе­мый этой зеленой чащей, станет причиной рождения еще одного голосистого ручья.

А тот, конечно, не будет сиднем сидеть. Оглядится, окрепнет в родных пределах и захочет узнать, что же там, дальше? Пустится в путь. Неугомонной молодой энергией поделится в дальней дороге с другими ручьями. Вместе они доберутся до цели. толикой своею подкрепят неспешную спокойную мощь матери Волги. С тихой благодарностью примет она эту помощь. Потому что сама берет начало из родника и не забывает об этом.

Наталья резким движением задернула окон­ную штору. Она не могла больше смотреть на уныло моросящий дождь, на мутные лужи и голые, как будто ободранные неимоверных размеров граблями, деревья.

Надо сосредоточиться на деле.

Надо...

Эта тоненькая коричневая папка отталкивала: каза­лось, откроешь — и вырвется наружу визг свиней, отчаянный крик раненого человека.

У Натальи было такое ощущение, словно ей предстоит с головой окунуться в грязную жижу, но, преодолев в себе постыдную, как она считала, для. следователя брезгли­вость, откинула новенькую обложку папки. В ней было всего несколько листков.

Сообщение из больницы. В 20 ч. 47 мин. «скорой помощью» доставлены: Кедринцев Николай Михайлович, 39 лет, зоотехник, диагноз: резаная рана грудной клетки; Пастюхин Иван Митрофанович, 64 года, рабочий мясо­комбината, диагноз: проникающее ножевое ранение поясничной области, алкогольное опьянение.

Госпитализированы в хирургическое отделение.

Протокол осмотра места происшествия Наталья отложила в сторону. Сейчас ее больше интересовали показания единственного свидетеля — Малинина.

«По существу заданных мне вопросов поясняю следующее: сегодня, 15 ноября, на автомашине «ГАЗ-52» выехал из колхоза и к вечеру уже был в Куйбышеве. Вместе со мной ехал зоотехник Николай Кедринцев. Мы везли для сдачи на мясокомбинат свиней. В Куйбышев приехали — время не помню, но было уже темно, мне пришлось включить подфарники. На мясокомбинате мы взвесили свиней и стали перегонять их из одного загона в другой, на верхний этаж. Ворота загонов открывал Кедринцев. В это время к Кедринцеву подошел рабочий мясокомбината и стал громко ругаться. Он кричал Николаю, чтобы тот не открывал ворота загонов. Во время их спора несколько свиней выбежали на территорию комбината. Николай пошел за ними, чтобы вернуть обратно, я стал загонять остальных на верхние этажи. Николая я не видел и вдруг услышал его крик: «Женька, меня зарезали!». Я побежал на крик и увидел, что Николай сидит на земле, а рабочий лежит рядом.

Я сразу побежал к машине, чтобы найти телефон и позвонить в «Скорую помощь». На центральной проходной я сообщил вахтеру о происшедшем. Когда вернулся на место происшествия, там было много людей.

Я точно знаю, что у Николая не было ножа. Мы по дороге обедали и хлеб ломали руками.

По характеру Кедринцев человек спокойный, не знаю, мог ли он первым напасть на другого человека.

С моих слов записано правильно, мною прочитано. Малинин».

«Какая нелепица», — подумала Наталья, откладывая протоколы в сторону. Не верилось, что поссорившись из-за пустяка, старик Пастюхин ударил другого человека ножом. Но кто же ранил самого Пастюхина? Кедринцев? Возможно, первым напал он?

Группа, выезжавшая на место, опросила всех работни­ков комбината, но свидетелей не нашла, никто ничего не видел . и не слышал. В сложившейся ситуа­ции истину можно было прояснить только в больнице, хотя маловероятно, ведь раненые еще в тяжелом сос­тоянии.

Разговор с Кедринцевым начался удачно. Он был в сознании и на расспросы о самочувствии отвечал связно. Но когда Наталья назвалась, его вдруг начало трясти.

—  Я все помню. Все помню! Это он...

Подписать протокол Кедринцев не смог, тряслись руки.

—  Ничего страшного, — улыбнулась ему Наталья, — следующий раз подпишете, поправитесь и подпишете.

Беседа с Пастюхиным оказалась более продолжитель­ной.

— Ох, товарищ следователь, у меня столько врагов, сколько вам и в кошмарном сне не снилось.

—  Почему же, Иван Митрофанович?

— Я до пенсии в охране работал. Дело это опасное. Каждый норовит что-нибудь утащить, урвать побольше. Из-за куска мяса готовы горло человеку перегрызть.

— Значит, вы догадываетесь, кто вас ударил ножом?

—  Нет. Он сзади подкрался. И саданул мне в левый бок. Упал я, как будто в яму провалился, ничего не помню.

По дороге из больницы Наталья старалась забыть хотя - бы на время о своих подозрениях и догадках, сосредото­чившись на анализе услышанного.

«Обоих по-человечески жалко. Но Пастюхин, пожалуй, самую малость подыгрывает. Он очень хочет вызвать сострадание, казаться добрым и справедливым. Только с добротой его что-то не складывается: «каждый норовит кусок побольше урвать... готовы горло перегрызть» — это уже мировоззрение.

Кедринцев возмущен жестокостью происшедшего. Да, делает вид, что возмущен. А на самом деле?

И еще — Малинин.

Малинин, двадцатилетний парень, нервничал. Расска­зывал о случившемся сумбурно, перескакивая с одного на другое. Наталье стоило больших трудов направить разговор в нужное русло.

— Женя, давайте вернемся к тому дню. Что вы увидели, когда прибежали на крик Кедринцева?

— Рабочий лежал на боку, а Николай — рядом, на коленях. Левой рукой он опирался на Пастюхина... Когда я вернулся с проходной, возле Кедринцева валялся нож. Кедринцев показывал на него и говорил, что рабочий несколько раз. ударил его...

—  Сколько времени прошло с того момента, как вы оставили Кедринцева и Пастюхина, до крика: «Женька, меня зарезали»?

— Минут пять, не больше.

— Был ли в это время кто-нибудь посторонний на месте происшествия?

—  Нет, это исключено. Там везде прожектора светили.

После допроса Наталья жирно перечеркнула в своем блокноте фамилию «Малинин».

Все допрошенные ею работники мясокомбината, сбежавшиеся на крик Кедринцева, как и Малинин, в один голос утверждали, что никого из посторонних не было. Таким образом, оставалось два действующих лица: сами пострадавшие. Но кто из них зачинщик резни?

Следующий день начался с неприятности. Утром Наталья, как и планировала, поехала в больницу. Дежурный врач недоуменно вскинул брови:

—  Кого-кого вы хотите увидеть? Кедринцева? Так он же вчера умер!

Наталью бросило в жар.

—  Девушка, что с вами? Выпейте, выпейте, вот вода. Нельзя все так близко к сердцу принимать. Думаете, нам не жалко? Каждого человека жалко. Зато второй ваш подопечный поправляется, скоро выпишем.

...Перед Натальей стоял старичок в белых валенках с калошами и поношенной фуфайке. Пастюхин. У него презрительный прищур глаз, плотно сжатые губы, на лице — едва уловимая усмешка.

—   Нож? Ой, что вы, товарищ следователь. У меня ножей отродясь не было. Зачем он мне? А вот у моих врагов... Но я никого конкретно не подозреваю, разве всех упомнишь?

После нескольких бесплодных допросов Пастюхина Наталья уже не сомневалась: от него ничего не добьешься. Надо идти по другому пути. Но по какому?

Однажды к Стародубовой зашел судебно-медицинский эксперт Владимир Николаевич Овсянников. Наталья искренне обрадовалась, она-то знала, что Овсянников просто так не заходит.

—  У тебя, говорят, занятный старичок есть? — начал он без каких-либо предисловий. — Обстоятельства дела знаю. Выкладывай, что имеешь против него.

—  Мало, очень мало. Знаю, уверена, он убийца, а доказать не могу. Почему уверена? Во-первых, Кедринцев еще в больнице сказал мне, что его ударил Пастюхин. То же самое он говорил сбежавшимся на крики людям. Во- вторых, пришел ответ на мой запрос. Оказывается, Пастюхин дважды судим, но скрывал это. Наконец, последние дни я находилась на мясокомбинате, выяснила, что у Пастюхина был нож. Правда, он не признается...

Овсянников снял очки, провел ладонью по лицу.

—  Если Пастюхин врет... Завтра приду на допрос, познакомлюсь с ним поближе. А ты езжай домой, отдохни, вид у тебя усталый.

На улице шел снег. Первый снег.

...Прокурор, ознакомившись с материалами дела, вынес постановление об аресте Пастюхина. Поэтому последние допросы обвиняемого Наталья проводила в следственном изоляторе. В новой обстановке Пастюхин повел себя по-другому. Наталье сначала даже показалось, что к ней по ошибке привели другого человека. Тихий, измученный недугами старичок превратился в наглого уголовника.

—  Ничего ты не докажешь, следователь, мокрухи не пришьешь. Не виноват я.

Только когда на допросы приходил Овсянников, Пастюхин притихал. Он, наверное, побаивался этого спокойного человека, его пристального, изучающего взгляда сквозь толстые стекла очков. Особенно живо Владимир Николаевич интересовался самочувствием Пастюхина.

—  Вы говорите, что сразу после удара потеряли сознание?

—  Точно, аж сердце замерло. Как мертвый упал. Даже обернуться не смог.

—  А на какой бок вы упали?

—  На левый.

В комнате установилась тишина. Потом ее оборвал неожиданно резкий голос эксперта:

—  Врете, сознания вы не теряли и все прекрасно помните.

—  Ничего не помню, упал, никого не видел, — вяло, как фразу из заученной роли, повторил побледневший Пастюхин.

Овсянников продолжал:

—  Получив ранение, для вас неожиданное, вы должны были отреагировать чисто инстинктивно: повернуться к наносившему вам удар, постараться отразить воз­можности повторного удара. Но в том-то и дело, что напали вы сами. Как? А так: левой рукой вы схва­тили Кедринцева за пальто, а правой, в которой был нож, нанесли четыре удара. У Кедринцева все- таки хватило силы вырвать нож, ткнуть им вас в поясницу...

Пастюхин сидел с невозмутимым выражением лица, он уже справился с собой, лишь голос его был по-прежнему уставшим, надломленным.

—  В моем возрасте садиться в тюрьму страшно. Думал, хоть умру спокойно. Но не надейтесь, признавать­ся не буду...

Наталья знала, что убеждать этого человека бессмыс­ленно. Он жил со злобой, с ненавистью к людям, она испепелила его душу, вела от одного преступления к другому.

...В этот вечер Наталья долго не уходила с работы, ждала звонка Овсянникова из суда. И вот наконец-то в телефонной трубке его славный голос:

— Поздравляю тебя, Наташа, суд признал Пастюхина виновным.

Этот рассказ — об одном из первых дел старшего следователя Советского РОВД города Куйбышева лейте­нанта милиции Натальи Леонидовны Стародубовой. Теперь на ее счету не один десяток успешно расследо­ванных преступлений.

МИХАИЛ ТОЛКАЧ.

Фимка спустился медленно по ступеням вагона на перрон. Огляделся. Два года минуло, как увозили его отсюда, а тут вроде ничего не изменилось. Обмызганные киоски с пакетиками конфет на витринах. Облупленное, с темными потеками здание вокзала. Зеленые светящиеся буквы на его фронтоне. И запах угольно-мазутный... А душа пела: «Здесь мой причал!».

Никто не обращал внимания на его потертый чемоданчик, на серую куртку, на большие, не по ноге, ботинки из юфты, на серую же из поддельной смушки шапку, едва удерживающуюся на копне его жестких волос. А ему хотелось крикнуть на весь перрон: «Земляки, вернулся Ефим Сидорович Солуянов!».

Люди шли по перрону с чемоданами, толкались в спешке, размахивали портфелями, раскачивались по- утиному, нагруженные до предела авоськами, узлами, тюками. Несла живая волна и Фимку к тоннелю. Ему торопиться некуда и не к кому. Пока тонкая нитка времени ткалась, мать его преставилась. В минуту унынья Фимка упрекал себя: «Умерла она из-за меня. Нервы истрепал ей. Сначала в школе. Потом слонялся без дела. А мать — переживай!». Другой голос останавливал его: «Пить ей нужно было поменьше! Валялась в канаве на морозе — простудилась...». Никого из близких у него не осталось. Отца он не знал. Были ребята из интерната, куда его сбагрила мамаша на три года. Кому из них дело до него, Фимки! Кто он им, брат, сват, племянник?..

На привокзальной площади в вечерней полутьме он различил три высотных здания. Светились окна. В лоджи­ях белели пеленки. «Люди живут!» — вздохнул он и тоскливо решал: куда податься?.. Теплилась надежда: материна комната! Возле костела. На Куйбышевской. На втором этаже. Письмо о смерти матери он получил в колонии три месяца назад. Может, опечатали комнату до его приезда?..

Комнату заселили без него.

Соседка по коммунальной квартире, написавшая Фимке о похоронах матери, поеживалась под теплой шалью в коридоре.

—  Айда ко мне. Мои-от в деревню за мясом умотали...

У соседки было тепло. Куртку он бросил у порога. На

нее — прокорболенную шапку. Пятерней разровнял густые волосы. Хозяйка засуетилась у стола.

Пили чай с вареньем. Похрустывали сушками.

—  Как тебя засудили, матушка с горя... Без перерыва. Выселить надумали. Лечить собирались. От горячки слегла...

—  Где ж вещички? Моя одежда где? — Фимка скосил темный глаз на соседку.

Она смахнула со лба седые волосы, подперла кулаками голову.

— А где ж им быть?.. Все спустила матушка. Срам был, когда обряжать хватились... Ну, какое-никакое барахлиш­ко осталось, так на склад домоуправления свезли...

—  Охломоны небось уже растащили!

—  Чего там тащить! — Хозяйка потрогала его щеку. Тепло ее пальцев током прошло до сердца. — Шрам-то откуда, Фимка?

—  Там... — Голос сорвался на всхлип.

Допили чай в молчании. Хозяйка прислушивалась, оглядываясь на дверь.

— Фимка, прости заради бога, — молвила она, сложив руки на груди. — Не дай бог, мои застанут тебя... Помнишь, какие они? Мне хоть живой тогда ложись в гроб...

У Фимки был в городе должник. О нем помнилось на суде, в исправительной колонии.

— Понял вас, соседка!.. Спасибо за чай и приют. Мне б пиджак. А?.. Верну часа через два-три. Гадом буду! И пальтуган или плащ...

Хозяйка понятливо кивала головой, глядя на лагерное одеяние Ефима.

В кафе «Чайка» он занял место напротив эстрады. Музыканты играли что-то бесшабашное. «Узнает или не узнает?» — ломал он голову, пощипывая редкую бородку. Два года назад ее не было. И шрама на щеке. И руки были белые, ровные. Теперь — потрескавшиеся, в мозолях и отметинах. Потягивая пиво, Фимка припоминал летнюю ночь. Набережная Волги. Киоск на Полевом спуске.

Старик сторож, брыкавшийся на земле. Скрип дверец... Вдвоем заталкивали блузки и косынки в рюкзак. И вдруг свистки, топот. Крик: «Стой!». Ему подставили ногу — упал с мешком. Семен увернулся за кустами. На первый вопрос в комнате дежурного по отделу милиции: «Кто был с тобой?» — словно отрубил для себя: «Пусть Сенька живет на воле. Женился недавно. А мне что — один как перст!». Упорствовал на следствии. Не признался в суде. И «кореш» избежал кары...

Фимка видел Семена. За ударными инструментами. Выше остальных оркестрантов. Ловко махал палочками. Мелодично позванивали медные тарелки. В свете неона «кореш» выглядел худощавым. Лицо вытянутое. Глаза веселые. Повеселел и Фима: «Не пропаду!» Ему. было приятно в притемненном зале. Вдыхать запахи жареного мяса, кисловатого пива, дыма сигарет. Музыка оглушала, рождала воспоминания. В интернате их койки были рядом. Семена спровадила туда мамашка, певичка филармонии. Отец бросил их. Он был чуть художником, чуть актером, чуть музыкантом — мотался по городам и весям. И Семен пошел в родителя: рисовал, пел, барабанил... Мечтал о больших деньгах и всенародной славе. Девочки липли к нему. Он рассказывал им об известных артистах, модных писателях и художниках — все, как догадывался Фимка, со слов родителей, падких до сплетен...

Музыканты умолкли. Тишина разом оглушила Фимку. Он допил пиво. Поискал глазами Семена. «Эх, Чабан!» Он протолкался к «корешу». В школе-интернате учительница русского языка как-то бросила сердито: «Гераськин, в чабаны пойдешь, если возьмут при твоих знаниях!» Так и прилепилось прозвище.

—  Чабан!

Семен резко оборотился, округлил маленькие глазки:

—  Ты?! Откуда?

—  По чистой! Досрочно... — Фимка увлек Семена в вестибюль, облапил, дотянувшись лишь до плеча. Волна тепла захлестнула его. Невольно уткнул кудлатую голову «корешу» в грудь. Вал за валом на мгновенной скорости прошлое ударяло по сердцу: драки, тяжелый топор на лесоповале, мороз до костей...

Семен нервно перекидывал папироску из угла в угол губ.

—  Борода у тебя — не узнать.

—    А? Чего ты? — встрепенулся Фимка. Оглядел «кореша». Костюм в полоску. Галстук с искрой. Волосы — завитками на вороте. Брюки в меру мятые, как модой продиктовано. Ботинки на высоком каблуке. «Пижон ты, Сенька! В болота бы тебя, пни корчевать да гати га­тить!» — раздражение суживало коричневые глаза Фимки.

—  Сень, переночевать пустишь?

Выплюнул Семен окурок. Опустил прибранную голову.

—  У нас угол... Хозяйка, как змея! В поселке Шмидта...

—  Та-ак... Змея, значит. А киоск не забыл?. По приметам ищут. Мне что: свое отдал. А ты?.. Висит твой должок!

Семен плаксивым голосом:

—  Не вороши, Фимка!.. Ночлег будет. Завтра пойдем к моему дружку на завод. Общежитие у них — блеск!

—  Бле-еск! Помнишь, вязали сторожа? Лапа твоя на стекле. Пальчики твои в уголовном деле, Сень!.. Ума не приложу, почему тебя не замели?..

— Я должник — факт! — Семен крепко пожал руку Ефиму. — Век не забуду! Айда!

—  Сперва сменю шкуру. — Фимка увел «кореша» к костелу, оставил во дворе. Вернулся быстро в прежнем одеянии с чемоданчиком в руке.

На троллейбусе добрались до вокзала. Перешли мостик через железную дорогу. В темноте побрели на Неверовскую.

В воскресенье утром хозяйка небольшого домика на берегу Самарки, набросив на плечи мужнин полушубок, постучалась к соседям. Уединившись на кухне с соседкой, уронила слезу. После смерти мужа, рабочего кирпичного завода, чтобы не коротать дни в одиночестве, пустила на квартиру студентку медицинского института Тамару Пигалеву. Среднего роста. Смуглявая, расторопная. Полы помыть, состирнуть, грядку вскопать, воды наносить из уличной колонки — все у нее ладно выходило. Аккуратно расплачивалась за постой. Приходила с занятий засветло. И одна. Иногда, правда, предупреждала, что заночует у подружки в общежитии. Дело молодое — танцы, киношка... В первую же неделю купила колодукарт. Вечерами часто дулись в подкидного дурака. Играла азартно, спорила и не любила проигрывать. И еще одна причуда: комнатку обклеила картинками с видами на море. Прошлым летом вернулась с каникул черная от загара. Рассказов про море, про пароходы — вагон и маленькая тележка!.. И карты на время отошли на второй план. Слушать ее было интересно — хозяйка домика никогда не видела моря и белых океанских пароходов. Только в кино да по телевизору. А тут — живой свидетель!..

—  А ноне среди ночи парни пришли. Шептались долго. Высокий навроде раньше бывал у Томки. А с бородкой — в первый раз вижу. Заночевал...

Соседка посочувствовала:

—  Молодые теперь — не то. Стыда не стало! Да кто он такой?

—  Мол, дальний сродственник, будто из Красного Яру... А вот сердце саднит: не воровской ли человек?  Чемоданишко. Одежка серая, воняет корболовкой. Не знаю, как мне быть...

—  Откажи квартирантке — и делов-то! — Соседка прислушивалась к храпу за перегородкой: муж вернулся на взводе вечером, скоро потребует завтрак. — Картошки пожарить, что ль... Да огурцов соленых... Сатан мой-от проснется!

Тем временем Фимка, приведенный сюда Семеном, был уже на ногах. Он слышал как шлепала босиком хозяйка, как скрипнула калитка. Он умылся в сенях, расчесал у зеркала непокорные волосы. Сидел на крыльце, грея спину на солнце. Должен был прийти Семен...

—  Приветик, мальчик!

Фимка вздрогнул от неожиданности. Позевывая и потягиваясь, рядом стояла девушка в спортивных брюках. Стрижка под мальчика. Черные тонкие брови — полудужьями. Мелкие ровные зубы. Ямочка на левой щеке. Босые открытые до колен ноги — в загаре. А ногти накрашены.

—         Здравствуйте! — Фимка оробел. В своей лагерной одежде он выглядел здесь инопланетянином. И самое загадочное, сразившее его наповал: он узнал девушку!.. Она прошла по вагону, заглядывала в купе. Поясняла: часто бывает в командировках, приходится ездить в об­щих, а ей по должности положены купейные места. Если кому-то не нужны билеты для отчета, то она просит отдать их ей. Д какой Фимке отчет?.. Он взял у проводника свой билет и вручил этой солнечной девушке. Он тогда поразился: «Где живет такая красотка!». И вот, как в сказке, она — рядом. Мазнула усмешливыми глазами.

—  Загляни ко мне!

В своей комнатке-коморке, обклеенной проспектами туристического бюро, она протянула ему руку:

— Тамара! Студентка. Вот так-то, Ефим Сидорович Солуянов...

И снова Фимка удивился: откуда она знает?.. Семен ночью не называл его. Просто сказал: «Дружка приютить нужно!». И цапнул себя за карман: на месте ли доку­менты?.. Она заразительно рассмеялась.

— Лопух!.. Приодеться тебе нужно, товарищ Солуя­нов...

Он сам знал об этом. В милицию за паспортом нужно прийти вольным по форме. И в отделе кадров требуется быть при параде. Зачем рекламировать свое недавнее прошлое?.. 

— Заработаешь, вернешь! — Тамара подала ему пачку красных десяток. — В воскресенье работает уни­вермаг «Самара»... Понял, Ефим Сидорович?..

Фимка не стал дожидаться «корешка». Ошеломленный встречей, он заспешил от Самарки на ту сторону железной дороги. Думал с признательностью о Семене: не бросил, денег оставил, на ночь пристроил... И еще занимало его будущее: поступить на завод, получить место в общаге — общежитии, научиться слесарить, как мастер, препода­вавший труд в школе-интернате, как старшина в путей­ской роте железнодорожного батальона, где служил срочную Фимка. В это солнечное утро сентября хотелось думать только о хорошем. Познакомиться б с девушкой... Где капризуля Оля?.. Как расстались в интернате — молчок! И тут мысли вернулись его к Томке. Почему Семен привел его именно к ней? Кто она ему?.. Ведь Семен был женат на Клаве, билетном кассире. И почему так запросто эти деньги? Фимка похрустел десятками в кармане. Отмел сомнения: Семен всегда был ветреным! Вероятно, очередная интрижка втайне от Клавы. А деньги... Да разве же сам Фимка не выручил бы «кореша», попади тот в переплет?.. О чем речь! А у Семена губа не дура! Где уж нам до такой! Фимка подергал пальцами свою бородку, похмыкал: сбрить или не сбрить?.. И засвистел в порыве чувства свободы...

Обычный конец рабочего дня.

Евгений Васильевич Жуков сложил бумаги в папку, смежил веки: глаза устали от чтения. «Сменить бы стекла очков». И усмехнулся иронически: «В стеклах ли за­гвоздка?» Помнилась сценка в трамвае. Жуков ехал в гражданском, чтобы не распугать милицейской формой братию-шатию возле зоомагазина. Из-под полы торговали там опарышем, мормышками, червяками, прикормом — всем, чего нет на прилавке и без чего ты не рыбак!.. И вдруг парень поднялся с переднего места вагона: «Пожалуйста, папаша!». Как старику!..

Развел руки, разминая крутые плечи, положил очки в футляр. Угадывались скрытые радость и нетерпение, освобождение от службы — впереди два выходных дня! Запереть сейф, опечатать его — вся недолга... Звонок телефона оторвал Жукова от размышлений. В трубке голос внука:

—  Дед, ты скоро домой?

—  Как положено службой, товарищ внук! — Евгений Васильевич пристукивал мизинцем по столу, улыбался во весь рот.

—  А как положено службой, деда?

—  Передай бабушке: явлюсь ангелом с небес.

—  Каким ангелом, деда?

—  Выясни у бабушки. Это по ее ведомству.

—  Лады, спрошу. — В трубке долгое сопение. — А рыбалка как?..

—  По плану. Слово — олово, товарищ внук! Проверь свой мешок — не забыл ли чего?

Отворилась дверь — на пороге лейтенант Бардышев.

—  Разрешите?

—  До скорой встречи, внука! — Жуков положил трубку. — Пожалуйста, Владимир Львович.

Евгений Васильевич вышел из-за стола. Поскрипывали новые нерастоптанные сапоги, и он досадливо кривил толстые губы. Он уже отрешился от дневных забот, мысленно был рядом с пятилетним внуком. Собрались с ночевкой за Волгу. Палатка уложена. Снасти подобраны. Жена заготовила еду. Два дня порыбалить, побродить по золотистым перелескам, посидеть у костра с ухой... Жуков опустился на диван с дерматиновым покрытием, хлопнул широкой ладонью по валику-подлокотнику:

—  Посидим, Владимир Львович?

—  Бывает, понимаете, товарищ майор, ситуация. —

Бардышев прохаживался у стола. — Весь день удачен. Настроение небесное. И — ложка дегтю! У вас такое бывает?

— Сколько угодно — се ля ви, как теперь можно выразиться по-французски... А что за деготь, если не секрет?

—  Иду по перрону. Прибыл «Южный Урал». Старушка с билетом: «Какой вагон, милок?» — «Третий, бабуся!». Но проводник загородил двери: «Мест нет!» — «У меня билет, сердешный, куплен...». Старушенция растерянно топта­лась — поклажа через плечо гнула к земле. Билет у нее действительно был в третий вагон. Бардышев о чем-то задумался, потирая острый подбородок, бросил бумажный катышек в корзину с бумагами. — Не переношу беспо­мощности таких стариков. Свою маманю вспоминаю...

—  Ну, отправили ее?

— Да!.. Товарищ майор! — Бардышев воскликнул, что-то вспомнив, и опустился на стул. — А если это повторение истории с «двойником»? Как же я сразу на платформе не сообразил?

Жуков вернулся за стол, погладил свои редковатые волосы.

—  Выкладывайте без загадок, товарищ лейтенант!

С месяц назад, в летний пик пассажирских перевозок,

у купейного вагона фирменного поезда «Жигули» возник скандал: на 21-е место претендовали два пассажира. Девушка с миловидным лицом, в модной красной кофточке, обвиняла железнодорожников в нерадении, в издевательстве над людьми. Бригадир поезда держал в руке два билета. Число, время, вагон, компостер — все совпадало. «Ну недотепы!» — мысленно осуждал он билетных кассиров. Модная пассажирка грозила жалобой и не собиралась уступать право ехать на нижней полке. Ее соперник, пожилой человек с отечным лицом и толстым портфелем под мышкой, соглашался миролюбиво: «По­местите меня, куда вы считаете возможным». — «У меня есть незанятое место»,— выручила проводница из седьмо­го вагона. Бригадир облегченно вздохнул...

Вернувшись из рейса, бригадир «Жигулей» зашел в линейный отдел милиции. Принял его лейтенант Бардышев.

—        Знаете, товарищ лейтенант, «двойник» не выходит из головы. Запал в ум... — Он положил перед Бардышевым мятый билет. В сомнении развел руками: — Исправлено, что ль... Как мне показалось, подчистка имеется...

Лейтенант под лупой сличил бланки билета. Особых отклонений не установил. Версия бригадира представи­лась ему надуманной.

—  Пассажирка вам известна? Это ее билет?

Бригадир сердито молвил:

—  Оставила автограф! — И подал лейтенанту ка­зенную тетрадь.

В книге жалоб и предложений поезда «Жигули» было обстоятельное заявление о беспорядках на железной дороге, написанное косым почерком и с грамматическими ошибками. Домашний адрес, фамилия, имя и отчество, как положено формой.

Бардышеву тогда представилось: «Бригадир из амби­ции затевает возню! Если бы не жалоба, уж забыл бы конфликт — мало ли их бывает в поездах!». Если под­чистка, то кто ж оставит свой адрес в поездной книге, станет рисковать своим почерком?..

—  Вами другой билет изъят? — спросил он бригади­ра. — Он не вызвал подозрения?

—  Нормальный! Мужчина ехал в командировку — билет ему нужен для отчета.

«Так и есть — обида!» — неприязненно думал Бардышев.

—  Заявите ревизорам отделения дороги!.. Лучше письменно.

Бригадир забрал билет и ушел явно недовольный.

Теперь лейтенант Бардышев с повинной головой рассказывал майору Жукову о том случае. Евгений Васильевич поругивал в душе лейтенанта: «Мог оставить заявление у себя... Сырой материал выдает все-таки университет!»

—  Почему теперь и вы подозреваете?

—  Дело в том, товарищ майор, что позднее один ревизор мимоходом сказал: «А корешка-то билета-«двойника» в кассе не оказалось!» И снова я пропустил сигнал...

—  Да-а, это уж кое-что. — Жуков припомнил давний эпизод из своей милицейской практики. Сразу после войны возникло дело о подделке железнодорожных билетов. Вышел он на чертежника одного из заводов. Подозрение пало также на некоего Дудникова. Пока Жуков копался, последний был взят по делу о краже из камер хранения. Скорый суд. Срок. Исправительный лагерь. Уехал

и чертежник. Дело с билетах осталось незаконченным...

— Тридцать лет минуло — срок давности! — Бардышев снял очки и тер их чистым платком, близоруко щурясь. — сегодня захочется мелочиться?..

—  Время, конечно, немалое... Дудникову было где-то за тридцать. Нога у него, помню, покалечена. И горбился, как пожилой человек. Срок получил небольшой — на свободе, вероятно. Ну а насчет мелочишки — на досуге подумайте, товарищ лейтенант...

—  Виноват, товарищ майор!.. Старушка, понимаете, дышала тяжело, кахикала. Такая жалость взяла меня!.. Постойте, Евгений Васильевич!.. — Бардышев согнул спину дугой, изменил голос и, словно опираясь на палку, приохивал: — Дак у кассы... кхм-кхм... людно у оконца... А он тута. Мол, самому ехать не с руки. Чтой-то приключи­лось. Кхм-кхм... рубль в рубль, сколь положено взял...

Выпрямился Бардышев, надел очки, сокрушенно повторил:

—  Билет-то с рук. Как не насторожило меня?! Кое-как усадил старушку в первый вагон...

—  Как бы не пришлось, Владимир Львович, поднимать архив. Вот что. Звоните в Сызрань. Обрисуйте старушку. Попросите ребят встретить ее. По билету все данные. А лучше — фотокопию. У кого купила? Адресок ее. Да чтобы поаккуратнее — ведь пока одно озарение! Не так ли, Владимир Львович?..

—  Так, товарищ майор! — Бардышев взялся за теле­фон. — А не лучше ли из Чапаевска? Под видом контролеров. До Сызрани управятся. Годится, Евгений Васильевич?

—  Евгений-то Васильевич годится, да из-за вас гореть мне пламенем перед внуком. — Жуков сокрушенно смотрел на часы,

—  Не из-за меня, Евгений Васильевич, из-за ста­рушки, — усмехнулся Бардышев.

Нужные слова были сказаны и Чапаевску и Сызра­ни — результата можно было ждать с оказией в понедель­ник.

—  Что ж, Владимир Львович, по домам или как? — Евгений Васильевич смотрел в окно. На площади го­рели электрические фонари. Над железнодорожными пу­тями густые сумерки размывали верхушки решетчатых мачт.

—    Полагаю, или как... — Бардышев оторвал клочок бумаги и начал катать его пальцами. — Исправляться пора — за двадцать пять перевалило.

—  Вам же пока никто не поручал дело о билетах...

—  Дождусь звонка из Сызрани. Честно, зацепило меня!..

Евгений Васильевич похлопал лейтенанта по сутулова­той спине:

—  Не сомневайтесь! Ребята у нас проворные: на ходу подметки ваши заменят и не почувствуете!.. Вы же собирались по грибы в Шелехметь.

—  Возьму заявление бригадира. Будут данные ста­рушки, наведаюсь в архив...

—  Архив беру на себя, Владимир Львович... Тьфу ты-и!.. Ну, товарищ лейтенант втянул в историю!.. — Евгений Васильевич сел на диван и вновь напомнил: — Грибы, говорю, не зачервивеют?..

—  Какие грибы!.. — Бардышев досадливо махнул рукой, набирая номер телефона резерва проводников вагона. Ему ответили, что бригадир «Жигулей» в Душанбе и вернется лишь в понедельник. Потом был звонок, и Бардышев подал трубку Жукову.

—  Товарищ внук, прости! Пока ложись спать, завтра рано разбужу. На первый клев попасть! Ясна задача? Ну, спокойной ночи, дружок! — Вернув трубку Бардышеву, он по-деловому закончил: — Начальства нет, Влади­мир Львович. Дело затевается вязкое. Советую пода­ваться в Шелехметь. Со свежей головой легче начинать. Айда!..

Находясь на перроне, лейтенант Бардышев не приме­тил стройную девушку в мятых узких джинсовых брючках и красной кофточке. Она медленно прохаживалась по платформе, наблюдая за пассажирами скорого поезда.

—  Дочка! — Женщина опустила водяной шланг, из него сочилась вода.

—  Чего тебе? — Девушка поджала крашеные губы, раздраженно стряхивая капли воды, попавшие на джинсы со шланга, стыдливо озиралась.

—   Как живешь, доченька? Не заходишь почему, а? — Мать отерла руки о полу затасканной тужурки, присмыкнула застиранную косынку на седоватых волосах.

—  Живу... Сама-то ничего? — Девушка отыскала глазами среди суетившихся пассажиров старушку с узла­ми через плечо. Та семенила вдоль вагонов, заглядывая на номера, что-то спрашивала.

—  Какой ничего! — Женщина бросила руки на пояс­ницу. — Ломит до обморока...

—  Как-нибудь... — Дочка прилепилась к переплетам осветительной мачты. К старушке с узлами подошел лейтенант в милицейской форме. Проводник что-то говорил им. Тонкий очкастый лейтенант размахивал руками, вертел билет под носом проводника. Потом увел пассажирку к первому вагону.

—  Прибыл электропоезд со станции Сызрань! — объявили по радиосвязи.

Девушка стремительно нырнула в толпу и скрылась в тоннеле. Вскоре ее красная кофточка мелькнула на троллейбусной остановке.

Утром того же дня — солнце еще только коснулось верхушек домов — возле общежития завода железобе­тонных изделий на скамейке под тополями сидел Семен Гераськин. На него поглядывали с интересом. Спортивный костюм в светлую полоску, кепчонка с коротким козырь­ком, ботинки на высоком каблуке... А ребята выходили в брезентовых робах, крепких сапогах, с касками, в подшлемниках. Семен же расценивал любопытство как признак своей известности: ударник из модного в городе ВИА! И кафе «Чайка», где он играет в этом вокально- инструментальном ансамбле, считается особо престиж­ным — артистическое!.. Воспоминание о «Чайке» всегда вызывает у Семена усмешку: построено оно на месте киоска, где они с Фимкой засыпались!

Солуянова он едва признал. Травяного цвета роба, тяжелые ботинки. Косолапил, как медведь, среди рабочих. Он отозвал его. Пошли рядом.

— Живется-можется? — спросил Семен. Щелкнул за­жигалкой и прикурил тонкую сигарету.

— Обхождение — по первому классу. И все такое прочее. Удружил!..

—  Цени! Ну а на хлеб-масло дают?

— Лопатить надо. Перекурим, тачки смажем, трап наладим — и домой! Слыхал про такое? Не работа — принудиловка! Совесть во мне кипит!

— А тебя, Фимка, перековали! — удивленно протянул Семен. — На побочный заработок не тянет? Тут — на хлеб, там — на масло.

— И окно в клетку! Здравствуй, параша!.. Эх ты, Чабан!..

—  Ну, лады. Будь святым, Фимка. Помоги в одном деле. Друг собрался в Ташкент. Прямых не оказалось, взял билет до Москвы, а оттуда — самолетом. Бог полагает, черт располагает. Телеграмма: мать в деревне при смерти!.. Загони билет, будь молотком! Мне на сыгровку — никак не могу сам.

— Велико дело! — Фимка цвиркнул слюну сквозь редкие зубы, положил билет в карман. — За расчетом сам придешь? Давай! До встречи, Сень!..

«Чего в такую даль перся? — запоздало удивился Фимка. — У Томки же вокзал под боком!». Собрался спросить, но Семен уж скрылся за домами.

Они шли по улице Льва Толстого. Жилистый, заметно сутулившийся, длинноногий Бардышев и медлительный, со зрелой тучностью — Жуков. Погода располагала к нето­ропливости: прохладный ветерок от Волги, шелест под ногами опавших листьев, редкие прохожие, одиночные автомашины...

—  Нравится служба, Владимир Львович? — Жуков присматривался к Бардышеву не первый год и все не мог утвердиться во мнении. Грамотный, имеет чутье на розыск, а срывы и промахи до обидного часты.

—  Познаю, Евгений Васильевич... Сличаю со своим принципом... И поражаюсь!..

—  Чем же, если не секрет?..

—  Нравственной стороной. Вот билеты. Допустим, что тут не оплошность, а умысел. Кто-то обманул старушку. Сумма, подделка, мошенничество — для меня все это второе дело, если хотите. — Бардышев увлекся рассужде­ниями, опережал Жукова, останавливался, жестикулиро­вал вольно, подергивал очки на переносице. — Обманули человека! Она думает теперь обо всех — верить нельзя!.. Вот вред наипервейший! Под корень наш кодекс: человек человеку друг и брат!.. ^v

— Ты сколько в милиции?.. Три года? А я — двадцать пять!.. Ты заметил темноту в обществе. В смысле гадкого больше, чем нам хотелось бы... Много дерьма — тут ты прав. Но я верующий, Владимир Львович. Чистых людей больше — в том моя вера!.. Тут важно уберечь глаз. В дерьме глаз привыкает к темноте — вот закавыка. Ох как опасно это в нашей службе, Володя!..

—    Размышляю, товарищ майор... Уже почти все наши люди рождены при Советской власти, откуда что вылезает?.. Откуда обман? Откуда бандит? Откуда жулик? Откуда вор и хапуга?..

—  Накипь все это, Володя. Котел работает, пока нет накипи. Потом перестает греть — чистить надобно! Отец у меня всю жизнь в котельщиках проходил. В здешнем паровозном депо.

—  Надо ж!.. А у меня — механиком на пароходе. Так они антинакипин применяли. — Бардышев заразительно рассмеялся. — Как-то напился из котла — штанишки не успевал сдергивать! Мать черникой едва утихомирила живот мой...

Они расстались у ворот стадиона «Динамо». Жуков — на Арцыбушевскую, а Владимир Львович — на троллей­бус, к речному вокзалу.

Стоял Фимка у земляного холмика. Крест с краю. Под сырыми пластами покоилась давшая ему жизнь. Тишина вокруг. Созревшие гроздья рябины оттянули тонкие ветки вниз, красными комками виделись на дереве. Солнце заходное пригревало спину. Склонив голову и всхлипывая, рядом шептала что-то соседка по прежней квартире, седая женщина в темном платке. «В сухом месте положили маму, — думал Фимка. — Попрошу ребят, чтобы из арма­турного прутка сварили оградку. Крест покрасить. Скамейку вкопать. Чтобы по-хорошему, как у людей...».

— Спасибо, соседка, хорошее место выбрали мам­ке... — Он принялся подправлять углы холмика, обтоптан­ные неуклюжей ногой.

—  В жизни ей не фартило... — Женщина вытерла слезы и повернула на место бумажный венок, скосившийся на могиле. Раскрошила яйцо. Хлебный мякиш рассыпала...

Фимке стало так одиноко — никого на свете родных!.. Тишина давила на сердце. Замокрело в носу, и он шмыгнул, как в детстве.

Из-за Самарки он вернулся в общежитие под вечер. Вахтерша встретила неожиданными словами:

— Тебя сестренка спрашивала. Просила обождать. Опять будет.

«Какая сестренка? Нет у меня никого!» — хотел крикнуть Фимка, но вдруг подумал: «Может, Оля из интерната?» И на душе потеплело.

— Ладно.

Когда его вызвала вахтерша, он увидел Томку, знакомую Семена. И почему-то рассердился, обманутый в своем ожидании. Где уж Оле найти его в этом закутке!..

—  Приветик!

Тамара опиралась о косяк двери. Загорелая. Платье со складками. Босоножки на пробке. Ему было неловко перед ней. Старый тренировочный костюм ссудил ему парень, сосед по комнате. Фимка никак не мог поверить, что она ради него явилась.

—  Семен прислал? — спросил Фимка.

Она капризно надула крашеные губы.

—  Сама надумала... Выходи, кавалер!..

— Ты погоди маленько. — Фимка поднялся на второй этаж, переоделся. Без особой охоты шел к девушке. Она студентка. Вон какая ладная, броская — ребята глаза и рты разинули, увидя такую кралю. Какой ей интерес якшаться с бывшим «зэком»?.. И настроение после кладбища не для гулянки.

— Между прочим, настоящие мужчины не так встреча­ют девушек! Уловил, Фимка?..

Они медленно шли к Московскому шоссе по асфальто­вой дорожке. Трава по обочинам уже припыленная, помятая, истоптанная. Фимке представилось почему-то, что и Томка такая же. И надтреснутый голос. И яркие губы. И заметно обвислые груди под тонким платьем. И обзелененные вкруг глаза.

—  Не темни, Томка! — грубо сказал он. — Хахаль послал?..

Она смело взяла его под руку, прижалась.

— Дурачок!.. Такой ты мне нравишься... Да, Сеня интересовался: «Как, мол, там наш знакомый?».

Фимка выдернул свою руку...

—  Не получается у нас с тобой прогулка, Фимка. — Она придержала его возле остановки на улице Потапо­ва. — Зальемся в «Чайку»?.. Пусть Семен раскошелива­ется!..

Муторно было на душе у Фимки — согласился. Ему неприятно было смотреть на спутницу. Слова у нее ласковые, обходительные, а глаза холодные, отчужден­ные.

— Ты, Томка, знай: у него жена Клава есть. На врачиху метишь, а сама в чужую жизнь встреваешь. Не по совести поступаешь.

—  Младенчик ты, лопух!

— Мы таким, как ты, в интернате темную. Неверные которые!

В тягостном молчании оказались у закрытых дверей «Чайки». Фимка прочитал: «Мест нет!» Томка постучала по стеклу. Швейцар в галунах узнал ее. Пропустил в зал, где гремела музыка. Фимка остался у входа, а Тамара прошла к эстраде. В углу под искусственной пальмой был свободный столик. Табличка: «Заказан». Она поманила Фимку, сама убрала со стола запретный знак. Семен заметил их, покивал головой, приветливо улыбнулся. Она заказала бутылку сухого вина, сыр и пачку сигарет.

На край эстрады вышел певец, мелкие черты лица, волосы до плеч, пудра на щеках. Томно закатил глаза:

«Утомленное солнце нежно с морем прощалось......

В зале погасили большой свет. Полумрак. Красные блики на музыкантах. Выше всех — Чабан, барабанщик, ударник... Фимка видел, как за соседним столом черные люди рвали зубами куски жареного мяса. Позади кто-то чавкал. Звенело стекло, ряженое под хрусталь. Взвизгну­ла женщина за столбом, подпиравшим потолок.

—  Блеск! — Тамара слегка охмелела. Глаза ее расши­рились, посверкивали в красном свете. Она раскачивалась на стуле, притопывала в такт барабану.

—  Сколько же нужно зарабатывать, чтобы тут кутить? — вслух подумал Фимка. Легкая волна опьянения окатила его.

— Лопух, люди по косой в день гребут!.. Сплавил одну машину — десять косых! — Она положила руку ему на плечо. — Поехать бы на море!..

Фимка вспомнил, как она ходила по вагону, собирая использованные билеты. Она ответила, что до института работала в конструкторском бюро, на командировки гроши выдавали, вот и выгадывала...

—  Один мужик мне говорил: «Обсевки мы на поле социализма!» — Фимка обвел рукой притемненный зал. — Разве же это обсевки?.. Нашим парням нужно вкалывать в две смены, чтобы заработать на один такой вечер... Вот ты врачом станешь. На свою зарплату потянет сюда?..

Тамара не ответила. Лощеный, в светлой тенниске позвал ее танцевать. Фимка облокотился на стол. Вино все больше входило в кровь. Он опять вспомнил свою маму: «Могла ли она даже мечтать о таком ресторане?». С удивлением смотрел он, как за столиком девушка лет шестнадцати взгромоздилась на колени лысого усатого мужчины. Пьяно кривляясь, они обнимались и целовались. Ноги ее оголились выше колен... Фимка поймал себя на мысли, что подобное он видел в кино о годах нэпа. Случайные люди со случайными деньгами — на свои, заработанные пети-мети не расшикуешься. И ему стало не по себе: ведь гуляют по-купечески! Как же так? Вот советская студентка Тамара непристойно жмется к парт­неру, изгибается змеей. Он лапает ее без стеснения. Перед глазами встала мятая, затоптанная трава на обочине. Почему же Семен водится с такой?.. Фимка потрогал карман — там деньги, вырученные за билет. Не забыть бы вернуть их Чабану...

Стучали вилки. Звенело стекло. Зал полнился гулом голосов.

—  Как, дети, живете-можете? — подходя, наигранно весело спросил Семен.

Тамара притихла, мяла в кулаке бумажную салфетку.

. — Что мы можем?.. В прошлом году в Сочи я встречала солнце в веселой компании. Пили, танцевали, пели...

Фимка пощипывал свою бороду, нетвердо держась на стуле.

—  Ты ж, Чабан, прославиться хотел! А? Помнишь, в интернате?.. Чтоб весь мир сымал шляпу перед тобой. Помнишь?..

—  Всему свое время, Фимка!.. Оно наш бог, время. Вон, видишь, мужик с трубой?.. Лауреат!.. Ему надо было завтра ехать в Одессу на конкурс исполнителей. А его не отпустили. Расстроен мужик в доску! — Семен вынул из внутреннего кармана билет. — Помоги, Фимка, мужику. Продай на вокзале. Сдавать в кассу — одна морока. Пока начальство найдешь, пока резолюция, очередь...

Фимка плохо понимал тягучие слова «кореша». Он сунул билет в карман. Смутно припомнил, как продавал уже билет старушке, вынул вырученные деньги, отдал их Семену.

—  Велико дело!.. Ты для меня добро... Сто раз я тебе... Послушай, Чабан... Как же Клава?.. Ну-ну, молчу!..

Очнулся он на рассвете. Долго соображал, где лежит. На стене различил девушку в пляжном костюме и оранже­вое море под голубым небом. Горы и ледник. Другую девушку с лыжами на плече... Тихонько оделся. На цыпочках вышел в сени. Вязко и горько было во рту. ВыЛил ковшик холодной воды. Так же бесшумно отворил калитку. Утренний свежак тянул с реки. В редком тумане

— 

—  

—  

—  

— 

— 

—   

—   

—  

—   

—   

—   

—   

—   

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—     

—   

—  

—   

—   

—  

—   

—  

—  

—  

***

—  

—              

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

— 

— 

— 

— 

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

—  

— 

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

—  

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—   

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

— 

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—   

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

. 

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

— 

— 

— 

— 

—  

— 

— 

— 

— 

— 

—  

— 

—  

—  

— 

— 

—  

— 

—   

—  

—  

—  

—   

—   

—  

—  

—  

—   

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—  

—   

—   

—  

—   

—   

—  

—   

— 

—     

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

— 

— 

— 

—  

—  

— 

— 

—  

— 

— 

—  

— 

—  

— 

—  

—   

—   

—   

— 

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—  

— 

— 

—  

— 

— 

—  

—  

—  

— 

— 

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—     

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

— 

— 

—  

—  

— 

— 

—  

—  

— 

— 

— 

— 

—  

— 

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—   

—   

—  

—   

—  

—   

—   

—   

—  

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—    

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

— 

— 

—  

— 

— 

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—   

—  

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—   

—   

—   

—  

—   

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

—   

—  

—   

—  

—   

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—  

— 

— 

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—   

—   

—   

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

— 

— 

— 

— 

— 

— 

—  

—  

— 

— 

— 

—  

— 

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—            

—

—

—  

—   

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

— 

— 

— 

—  

—  

— 

— 

— 

—  

— 

—  

—  

— 

— 

— 

—  

—  

— 

— 

— 

— 

—  

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—    

—  

— 

—  

— 

—  

—  

— 

— 

— 

— 

— 

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

— 

— 

—  

— 

—  

— 

— 

—  

—  

—  

—  

— 

— 

— 

—  

—  

—  

—  

—   

—  

— 

—  

—  

—  

—  

— 

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

— 

—  

— 

— 

—  

—  

—  

— 

— 

—   

—  

—   

—  

—   

—   

—   

—  

—   

—  

—      

—  

—  

—  

—  

—  

— 

— 

—  

— 

— 

—  

—   

—  

—  

—   

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

—  

—   

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—  

—  

—  

—   

—   

—   

—   

— 

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—     

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

—   

—   

—  

—   

—  

—  

—   

—   

—   

—  

—   

—   

—  

—  

—  

—   

—   

—   

—   

—   

—   

—   

— 

—  

—  

— 

—  

— 

—  

—

—

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—   

—  

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

— 

— 

— 

— 

—  

—  

—  

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—   

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—   

—  

—   

—   

—   

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

— 

— 

— 

—  

— 

— 

— 

— 

— 

— 

—  

—  

— 

—  

— 

—  

—  

— 

— 

***

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—  

—  

—  

—  

***

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

***

— 

—  

—  

—  

—  

— 

— 

—  

— 

—  

***

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

— 

— 

—  

—  

— 

—             

***

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—   

—  

—   

—  

—  

—  

—   

—   

—   

—   

—  

2

—  

—  

— 

—  

— 

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

Примечания

1

Котел —

(обратно)

2

Кишки - носильные и другие вещи, похищенные из квартиры

(обратно)

3

Курасов не ошибся, он был осужден на пятнадцать лет.

(обратно)

Оглавление

ЭДУАРД КОНДРАТОВ. ПРЕСТУПЛЕНИЕ БУДЕТ РАСКРЫТО!

ТАМАРА ШВЕЦ. ТРУДНЫЕ КОНТАКТЫ

  «Хочу папе-маме»

  Валентина Брагина и другие

  Что посеешь...

  Все ли в порядке?

НИКОЛАЙ КАШТАНОВ. БЕЗ ПРАВА НА ПОКОЙ

  Рысь распрямляет когти

  Рысь выходит на охоту

  Рысь попадает в капкан

  Рысь подводит итог

  Вместо эпилога

ГАЛИНА СОКОЛЬНИКОВА. УДАР НА СЕБЯ

ФЕДОР НИКИФОРОВ. СХВАТКА НА КАМЫШОВОМ ОЗЕРЕ

  Великое звание

  Лицом к лицу

  Погибнуть не имел права

  По лезвию ножа

  Родник

АЛЕКСАНДР БОРОВКОВ. ЛИХА БЕДА - НАЧАЛО

МИХАИЛ ТОЛКАЧ. ЧЕРНАЯ НАКИПЬ

ВЛАДИМИР СОКОЛЬНИКОВ. НЕЛЕТНАЯ ПОГОДА

  Ошибка

  Оля

  «Высокий гость»

  Оправдательный аргумент

  Хождение по людям

  Оставим вплоть до выяснения

  «Первая колонна марширен»

  Бывший князь, а ныне трудящийся Востока

  Версия или химера?

  Объяснение

  Тетя Настя, антипод

  Записка

  Из допроса подсудимого в судебном заседании

  Открытие

  Нелетная погода

  Допрос

  Если женщина любит...

  Предательство

  Развязка

  Эпилог

НИКОЛАЙ ЕЛИЗАРОВ. СТО ДВАДЦАТЫЙ МАРШРУТ

*** Примечания ***