Счастье, несчастье... [Ольга Георгиевна Чайковская] (fb2) читать онлайн

Ольга Георгиевна Чайковская ...

Шел снег, и оттого, что он летел, рябил за окном, в комнате было особенно тепло и тихо. Мать и Ба­бушка (назовем их так, потому что именно в этом их качестве они сейчас будут нам интересны и нуж­ны) сидели у окна. Мать что-то шила, а Бабушка штопала носки. Они разговаривали, и ритм их раз­говора, спокойного и неторопливого, невольно под­чинялся движению иглы и полету снега за окном.

—   Сказать тебе правду? — говорила Мать.— Вот так сидеть, шить, и пусть снег идет — больше ничего мне на свете не надо. Самое разлюбезное дело — сидеть дома.

—   Мы с тобой мало сидим, — отозвалась Ба­бушка,— потому и любим.

—    Нет, я бы с удовольствием,— возразила Мать.— Убралась бы, протерла все до блеска, при­готовила обед, с толком, внимательно приготовила бы, не спеша, чего-нибудь испекла — и стала бы ждать семью домой. Сперва одна — влетит, потом другой — важно придет, потом ты из своей боль­ницы, Сережа с работы. Больше мне ничего на свете не нужно.

—           Да нет,— ответила Бабушка,— теперь нам с тобой уже дома не высидеть. Мы с тобой жен­щины испорченные.

Мать с улыбкой нагнулась, чтобы перекусить нитку.

—    Испорченные, конечно,— продолжала Ба­бушка.— Нам уже нужно, чтобы кругом было много людей, чтобы мы всем были позарез нужны. Ты уже не можешь без своего НИИ, я не могу без своих больных. Сказать но совести, я и не знаю, кто кому больше нужен, я им или они мне.

Снег невесомо громоздился на ограде, на дворо­вых скамейках, на карнизе у самого стекла.

—    Что это так Ленки долго нет,— сказала Ба­бушка.

После школы Лену и еще нескольких перво­классниц повезли на стадион: отбирать в гимна­стическую школу.

—   Какой снег,— сказала Бабушка.

—   Жаль Сергея нет, он бы порадовался,— ска­зала Мать.

—   Да,— тотчас поняла Бабушка. — Наконец-то теща занялась своим прямым делом — штопает зятю носки.

Они шили, поглядывали в окно. Двор был пуст, один снег там царствовал.

—   А вот и наша дочь собственной персоной,— сказала Мать.— Мчится, никого не видит, ничего не слышит. Наверняка очередная трагедия.

—   И можно наверняка сказать, что из-за Али Крымовой. Что-то не помню я, чтобы в детстве у меня бывали такие подружки.

Никто в семье еще не видал знаменитой Али Крымовой, зато слышали о ней по нескольку раз на день. «Аля сказала», «Аля решила» и даже «Аля велела».

Дочь стояла в дверях, занесенная снегом, в рас­стегнутой шубе, в шапке набекрень и с отчаянными глазами.

—   Что такое? — с испугом спросила Мать, а Бабушка кинулась растирать Ленины огненно- красные руки.

—    Где варежки?

Девочка стояла, смотрела все так же отчаянно и, глотая рыдания, не произносила ни слова. На­конец, она выговорила:

—    Меня бро-бро-бро...

И Мать с Бабушкой догадались, что ее бросили. Леночка была поручена бабушке Али Крымовой (Алю тоже везли «отбираться»), и вот теперь ока­залось, что, когда они ехали туда, Лена отдала Али­ной бабушке свои два пятачка, а потом...

—   Сказали нам подтягиваться,— захлебываясь и торопясь, рассказывала Лена.— Я ху-худая, мне и подтягивать-то нечего. А у Али не получилось. Меня приняли, а ее не при-при-при... А когда все кончилось, я вышла в раз-раз-разде...

—   Ну и что, что?!

—   Одно мое пальто висит... Ни Али, ни бабуш­ки, ни пя-пя-пя...

—   Куда же они подевались?

—   Ушли. А меня бро-бро-бро...

—   Значит, у них что-то случилось,— решитель­но сказала Мать,— может быть, бабушке стало плохо.

За отсутствием пятачка Лена шла пешком, спра­шивая дорогу.

—    Ах ты, мой дорогой,— говорила Мать, дрожа­щими руками развязывая Ленин шарф.— А у меня как раз сегодня булочки с корицей. Беги мыть ру­ки — и на кухню.

И только когда Лена убежала, Мать взглянула на Бабушку:

—   У меня нет слов.

—   Действительно, странные люди. Может быть, Алина бабушка безвольный человек, а девочка из­балована...

Но тут их взору предстала Леночка, она тороп­ливо дожевывала, судорожно глотала, чтобы поспеш­но спросить:

—   Можно я пойду погуляю?

После всего — опять на улицу, и так поздно?

—   Я на минутку, — крикнула Леночка, бросаясь в переднюю.

Было слышно, как хлопнула дверь.

—   Быстро высыхают наши слезы,— улыбаясь, сказала Бабушка.

Но Лена в незастегнутой шубе и шапке опять же набекрень вбежала в комнату и ринулась к ва­зочке с конфетами.

—   Можно я возьму? — спросила она, хватая конфету.

—   Зачем тебе — на улицу? — удивилась Мать.

—   Так Аля же любит! — крикнула Лена, исче­зая в дверях.— Ты забыла?

—    Лена, вернись! — крикнула Мать.— Ты видела Алю?

—   Я же тебе говорю, она гуляет.

—    И она успела тебе объяснить, почему они с бабушкой ушли?

—    Ну конечно, — беспечно ответила Лена, едва стоя на месте.— Ей надо было делать уроки.

—   Но и тебе нужно было делать уроки. И пята­чок...

—   Да они просто забыли! — радостно крикнула Леночка.— Просто забыли! — и скрылась за дверью.

Бабушка и Мать молчали.

—    Никакого самолюбия у нашей дочки, — ска­зала Мать.— И уже несет конфетку.

И тут Леночка ворвалась снова.

—    Не ту взяла! — крикнула она азартно.— Аля любит только «Мишку на Севере».

—   Лена, ты с ума сошла!

—   Да я просто не ту взяла! — смеясь, закри­чала им девочка уже из-за двери.

Бабушка и Мать были подавлены. Что это — доброта или беспринципность (если можно говорить о ней по отношению к семилетней девочке)? Такая незлобивость — но не переходит ли она в угодничанье? Слабость, неустойчивость...

—    И беззащитность,— печально добавила Ба­бушка.

Быстро темнело. Зажгли свет, и окно стало чер­ным, непроницаемым. Снег летел, как прежде, но успокоения уже не приносил. Они молча шили, и каж­дая думала о Леночке. Думали они примерно одно и то же, знали это, а потому даже не разговаривали. Наверное, надо укреплять эту натуру? Научить от­стаивать себя? Но ведь это редкая, прелестная на­тура — как бы не убить в ней эту прелесть, все то, что они особенно в ней любили, главное ее очаро­вание — готовность доставлять людям радость. На­до выбирать? Или можно как-то совместить?

Неожиданно перед ними предстал Отец — бес­шумно, как дух, они даже рассмеялись. Обычно они всегда слышат, как в замке поворачивается его ключ. Но Отец не смеялся.

—   Что с нашей дочерью? — спросил он.

—   А где она?

—   За дверью стоит. Зареванная, расхлюпанная. Домой идти не хочет.

Все трое кинулись на лестничную площадку. Снизу взбежал по лестнице Колька, он шел из шко­лы. Они столпились вокруг отчаянно всхлипываю­щей и уже распухшей от слез Лены.

—   Аля Крымова! — сказали все хором.

—   Она... она... Она ушла.

—   Да? — спросила Бабушка.— А как насчет «Мишки на Севере»?

—   Так она же ее съе... съе... съе...

—   Не играй ты с ней больше,— говорила Мать.— Ну все, ну давай раздевайся, и будем пить чай. Играй с Катенькой.

—   Катя теперь со мной водиться не будет. Ей Аля не велит.

—    Но это просто демон какой-то, а не девочка.

Рассаживаясь на кухне пить чай, обсуждали про­исшествие. Во дворе зажглись фонари. Говорили, конечно, об Але Крымовой. Колька считал, что ей просто надо дать по шее. Отец — что надо все-таки уметь отстаивать себя, невозможно такое полное под­чинение. И вдруг Лена прилипла носом к окну. Что такое?

—   Она,— шепнула девочка.

—   Потушите свет,— сказал Отец.

Свет потушили, и двор, разом ставший синим, был хорошо виден.

—   Да где же она? — спросила Мать.

—   Ничего не вижу,— сказала Бабушка.

—    И я не вижу,— сказал Отец.

—    Самое интересное в том, что и я не вижу,— завершил Коля.   Да вот же она, вот! — кричала в волнении Лена.

Наступило долгое молчание. Все увидели.

—   Какая... маленькая,— сказала Мать.

—   Тут и но шее-то давать нечему,— с сожале­нием прибавил Колька.

По широкому двору шла девочка. В шапке с помпоном, полузадушенная шарфом, руки в рукавич­ках растопырены — трудно было предположить в ней первоклассницу, скорее, это походило на дет­ский сад.

—   Смотрите, как она ставит ножку,— сказала Бабушка.— Правую. Надо сказать родителям, это мы, доктора, такие вещи замечаем.

Некоторое время все продолжали смотреть, как идет доселе неведомая им и знаменитая Аля Крымова. Вот задумалась, подпрыгнула — и пошла пры­гать. Все молчали.

—   Демон, — сказал Отец.— Исчадие ада.

И все рассмеялись, а громче всех Леночка.

—   Надо позвать ее в гости,— сказала Мать.

—   И подкупить «Мишек на Севере», — добавила Бабушка.

Маленький семейный мир с его, казалось бы, та­кими незначительными заботами и тревогами, кото­рые так легко разрешаются. Маленький? Как ска­зать. Для взрослых Лена — один из двух центров жизни, все, с ней связанное, имеет для них огром­ный смысл, вселенский смысл для их семейной все­ленной. Сейчас они успокоились, развеселились, их тревога, глухое беспокойство ушли в подсозна­ние, глубоко ушли — но там и поселились. Жизнь впервые дала им понять, что их любимое дитя, не только начисто лишенное агрессивности (что пре­красно), но и умения себя защитить, входит в мир, где кончится их власть и бесполезна будет их за­щита, где воцарится еще не одна Аля Крымова и неизвестно, что с собой принесет. Впрочем, была у семьи забота посерьезней, о ней старались не ду­мать и все время думали.

Нет родителей, в которых бы не жила та или иная тревога. (Я уж не говорю о тревоге, когда кажется, что весь городской транспорт идет на тво­его ребенка). Она, эта родительская тревога, дана нам самой природой и несет в себе рациональные жизненные функции — если бы не было такой на­стороженности, многое упустили бы мы в наших детях и не могли бы приходить к ним на помощь, когда это нужно. Эта тревога за своего, пристра­стие именно к своему может принять и уродливые формы — Алина бабушка; не задумываясь, броси­ла она не своего ребенка и унесла в кармане его един­ственный пятачок — до того ли ей было, если ее дра­гоценная Аля рыдала от неудачи. Эта женщина настроена на одну-единственную волну и другие ловить просто не умеет.

И вот мы уже в центре семейных проблем.

В процессе выращивания, выхаживания между теми, кто растет, и тем, кто растит, возникают ты­сячи тончайших связей. Когда я думаю об этом, мне вспоминается одна забавная история, к человече­ским детенышам непосредственно отношения не имеющая, но к семейной проблеме в целом — не­сомненно.

Однажды компанией отдыхали мы на юге в своего рода пансионате, который держала хозяйка. Была среди нас некая дама в серьгах, немного бестолковая, но очень славная и сердобольная. Звали ее Ариад­на Сергеевна.

У хозяйки водились гуси, здоровенные и жили­стые. Они победно гоготали, вздымая груди и хло­пая крыльями, и гусята у них были здоровые, силь­ные, глянцевые. Кроме одного, который болел. Он являл собой комок грязных перьев и был так слаб, что валился набок от легкого дуновения ветра. Труд­но было ему жить: здоровые гуси нападали на него все вместе, выклевывали страшные пролысины.

Надо ли говорить, что Ариадна Сергеевна не мог­ла терпеть подобного положения дел. Она тотчас отделила больного гусенка от остальных, каждый день купала его, кормила из рук и даже, кажется (говорили злые языки), делилась с ним валидолом.

Гусенок стал крепнуть на глазах и день ото дня хорошеть. Скоро он выделялся уже не хилостью своей, а красотой и силой.

Ариадну Сергеевну он обожал, ходил за ней следом, а если она его звала, несся со всех своих перепончатых лап.

И вот однажды наш двор огласился яростным плачем. Мы сбежались. На крыльце стояла Ариад­на Сергеевна и не плакала, нет,— орала, разевая рот, куда стекали ее горючие слезы.

—    Люди! — кричала она.— Смотрите, что с ним сделали!

У крыльца, распластавшись, лежал гусенок с от­рубленной головой.

Мы, как могли, утешали бедную Ариадну Сер­геевну, но вряд ли в этом успели. Гусенок попал под колесо, и ему, чтобы не мучился, отрубили голову. Посокрушались мы над ним и разошлись.

Не прошло и полчаса, как двор снова был огла­шен воплями, на этот раз ликующими.

—    Люди! — кричала Ариадна Сергеевна.— Лю­ди! Сюда!

И снова мы сбежались.

—   Это не тот гусенок! — кричала она.

И в самом деле. Тот, что был вскормлен Ари­адной Сергеевной, носился вокруг нее в очевидной надежде пообедать.

Радость милой женщины была беспредельна. И хотя того, с отрубленной головой, еще не успели убрать, она шумно ликовала, танцуя вокруг живого.

Можно упрекнуть ее в душевной непоследова­тельности, но она не являла собой исключения. Для нее гусенок, ею избранный, вылеченный, выкормлен­ный, был непохож ни на какого другого гусенка на свете. Да и для него она была ни с кем не сравнима. Видите, даже здесь, на курортном дворе, за три не­дели завязались связи особые и по-своему крепкие.

А теперь, если обратиться от гусят к живым де­тям, которых не только купаешь и кормишь, но с которыми вступаешь в отношения на уровне высокого человеческого интеллекта,— здесь, в период нашего млечного детства, зарождаются и крепнут такие серь­езные и глубокие вещи, как доверие, быстрота взаимо­понимания, общность взглядов (она существует, не­смотря на все разногласия поколений), а потом — и общность воспоминаний.

Люди чтут эти связи, кто сознательно, кто бес­сознательно, но чтут. Когда прошлые века говорили о «святости семейного очага», они были правы. В на­ши дни, однако, приходится сталкиваться с удиви­тельным непониманием того, что значит семья в жиз­ни каждого человека и всего общества.

Маленький сельский автобус, привыкший бегать по полям-лугам, уже давно бежал лесной доро­гой, пассажиры стали подремывать. Дорога повер­нула, открылось поле, а за ним далеко на пригорке показалась деревня.

—    Вот видите избы,— громко сказал своему со­седу плотный человек лет сорока.— Там моя мамаша живет. Зажилась старуха, никак не помрет.

Пассажиры встрепенулись, всех возмутили слова плотного гражданина, и кто-то сказал ему, что лучше бы он помолчал, чем говорить такое о матери. Но плотный гражданин ничуть не смутился.

—    А что ж, что мать. Женщина, как все. Я же, между прочим, алименты плачу. Если надо, приеду забор починить. Другие и того не делают.

Пассажиры стали было ему говорить, что мать родила его и выходила (ну, тут последовали давно известные возражения: «Я, мол, ее об этом не про­сил»), что для каждого человека мать — совсем не такая женщина, как все,— их доводы отскакивали от невозмутимого гражданина, как мячи. Он был уверен в своей правоте.

Я думаю, что в этой его уверенности мы сами отчасти виноваты.

Давным-давно, в глубине веков, люди выковали заповедь «Чти отца своего», и было бы величайшей неосмотрительностью выбрасывать ее в мусоро­провод. Конечно, эта заповедь сильно расшатана сей­час алиментщиками, потерявшими стыд «бегаю­щими» отцами, уклоняющимися от своих обязанно­стей по отношению к семье. Мне рассказывал судья, что из всех рассмотренных им дел самым тяже­лым для него было одно. Осудили группу подрост­ков — трудные минуты чтения приговора, стоят понурясь осужденные, которых сейчас уведут мили­ционеры, рыдают несчастные матери. Судья ушел к себе в кабинет, не успел он сесть, как в дверь постучали.

—    Можно к вам?

Двое мужчин, отцы осужденных. Сейчас начнут спрашивать, куда ребят пошлют, что можно им дать с собой, куда им писать — обычные вопросы. Но отцы заговорили о другом.

—    Мы насчет алиментов. Говорят, если их по­садили, алименты им уже не положены. Подска­жите, товарищ судья, как нам это дело оформить.

На их лицах не было и тени стыда. Вот и чти по­добных отцов.

Но дело совсем не только в алиментщиках, тем более что сейчас налицо и явление с обратным знаком — «кормящие» отцы; не все ли равно, кто при нынешнем искусственном кормлении держит бутылочку, мама или папа (один мой знакомый го­ворил мне: «Я все умею делать, и купать, и присы­пать, и пеленать, только грудью кормить не могу, но и жена моя тоже не может»). Нет, тут есть и более глубокие причины.

Было время, когда семейные связи вообще рас­сматривались как второсортные по сравнению с об­щественными (и в том числе производственными). Некий директор, делая на летучке выговор сотруд­нице, громогласно корил ее за то, что у нее на нер­вом месте дети, а работа на втором, когда все долж­но быть наоборот. Здесь была не только душевная аномалия, но целая система представлений. Этот директор был продуктом эпохи, когда к семье и той роли, какую она должна играть в обществе, отно­сились с непонятным легкомыслием, когда в гла­зах молодежи «ячейка» казалась важнее родной мате­ри (по схеме: «ячейка» передовая, а мать отста­лая); когда ребятишкам в качестве примера был представлен несчастный Павлик Морозов с его истори вовсе не предназначенной для детских ушей; когда Тарас Бульба, убивший своего сына, трактовал­ся как образец патриотизма и подрастающему поко­лению предлагалось поверить, будто Гоголь считал эталоном добродетели этого вождя Запорожской Сечи, дикой вольницы, где благородные идеи свобо­ды и верности сочетались с дикой жестокостью, беспробудным разгулом и наглым грабежом. (Тарас Бульба — характер удивительный, есть сцены, где он велик — его знаменитое «Слышу» в ответ на предсмертный стон Остапа,— но уж никак не об­разец для подражания.) Кстати, Запорожская Сечь совершенно разрывала семейные связи, уродо­вала семью,— и недаром старая казачка ночь напро­лет плачет у изголовья своих сыновей, зная, что Сечь тоже их у нее отнимет, погубит. Лучше уж вовсе не давать детям читать «Тараса Бульбу», чем давать с подобным комментарием.

В общественном сознании семейные узы (именно «узы» — то, что связывает и налагает обязательства) должны стоять высоко (вот почему я горячо при­соединяюсь к тем юристам, которые считают, что в уголовных делах родители должны быть освобож­дены от обязанности свидетельствовать против своих детей: родственные связи сами по себе столь драгоценны, что нельзя делать их средством рас­следования и доказывания — слишком высока цена; да и согласитесь, мать, выступающая в суде против сына, это противоестественное и тягостное зре­лище) .

В семье, в семейных отношениях личное и об­щественное, как это нередко бывает, не только не обособлены, но тесно связаны, более того, неразрывно слиты, потому что общество — теперь нам это оче­виднее, чем когда-либо,— кровно заинтересовано в прочности семейного союза, от которого зависит судьба всех его участников и прежде всего, конечно, детей. Ребенок, который так дорог семье, не менее дорог и обществу, и государству как растущий, •формирующийся гражданин — пусть по-другому, но дорог (и в этом отношении как бы «двойного под­чинения»). От того, каков он будет, многое зависит в структуре самого общества с его экономикой, ад­министрацией, культурой и нравственностью.

Узкий семейный мир, оказывается, совсем не узок по своим проблемам, а семейная жизнь не так про­ста, как непроста и сама повседневность. Для того чтобы в ее неразберихе найти верный путь, нужно владеть сложной наукой простой жизни — может быть, труднейшей из наук, потому что ее нигде не преподают и по этой науке нет учебников. Конеч­ное немало написано книг, предположим, по педаго­гике и психологии (и немало на эту тему публи­цистических выступлений), но они сами по себе, а жизнь сама по себе. Каждый раз ощупью и заново, кое-где подкрепленная опытом бабушек и дедушек, методом проб и ошибок прокладывает она себе путь.

Какое это на самом деле трудное дело, семейная жизнь! Особенно там, где людям, соединенным семей­ными узами, не хватает любви! Но ведь порою и там, где она пылает пламенем, тоже не все бывает благо­получно.

* * *

В дверь позвонили, и Юрий Борисович пошел открывать. После смерти родителей, которых бого­творил, он жил один в своей квартире, большой, уставленной старой мебелью, увешанной картинами в пышных рамах, заваленной книгами. Кто звонил, его не беспокоило, друзей было много, могли зайти и соседи. Взглянем на него, прежде чем он откроет дверь. Невысокий, худощавый, лет шестидесяти человек в очках. Костный туберкулез еще в детст­ве искривил ему позвоночник, а потому голова его несколько наклонена к правому плечу. Движения его осторожны — сказывается ишемическая болезнь и тяжкая стенокардия,—но полны достоинства и да­же некой старомодной церемонности. Он спокойно поворачивает ручку замка.

В дверях стоял парень с телефонной трубкой в руках, будто бы из узла связи, но вошел он, нагло оттесняя хозяина, и тотчас сверху сбежал и ворвался в квартиру второй, с черным лицом (полумаска и бо­рода). Накинувшись на Юрия Борисовича, они стали выкручивать ему руки, а он, представьте, не давался.

—    Вот попался дед,— сквозь зубы говорил один из бандитов.— Другие сами руки протягивают.

А Юрий Борисович вырывался, изо всех сил вывертывался, даже, кажется, попытался сорвать маску (сам он этого не помнит).

Они, конечно, все-таки его повалили — возле письменного стола, где стояли фотографии его ро­дителей, которые, таким образом, словно бы видели эту сцену; били об пол, связали руки (правда, спе­реди, назад завести он им не дал) и ноги. Тут зна­комая боль, только стократ сильнее, пронзила его, а лекарство было далеко: оно на столе, а он на полу.

—   Ну и сдохнешь,— сказали ему.— Не жалко.

—   Хотите мокрого дела? — спросил он с полу.

 Довод показался резонным, лекарство ему дали.

Теперь он сидел на полу в ванной, лицом к рако­вине, связанный, согнувшийся, а на краю ванны примостился бородатый бандит. Другой, было слыш­ орудовал в комнате, выдвигая ящики и распахи­ дверцы. Пробили часы в столовой. У Юрия Бо­рисовича затекли ноги, ныло тело, снова разгора­лась боль в груди. Бородатый парень, скучая, за­водил разговор, обнаружив, кстати, познания в математике, далеко выходящие за школьный уровень. А Юрий Борисович тем временем старался поти­хоньку ослабить на руках веревки, благо они были (синтетические и хоть немного, да растягивались. И опять били часы.

Наконец, «математик» крикнул в дверь:  — Эй, чего вы там?

Молчание. Парень выскочил из ванной, и Юрий Борисович, уже лихорадочно, отчаянным усилием высвободив руки, схватил доску, лежащую поперек ванны, и заклинил ее между ванной и дверью. К не­му ломились, ему грозили, но доска не поддавалась, а он уже стучал палкой в стену к соседям.

Тихо в квартире. Долго не отваживается он снять Доску и выглянуть. Наконец, выглянул: никого. Он к телефону — розетка вырвана, шнур обрезан. нут двадцать на починку, и он вызывает друзей. Только потом обнаружит он пропажи — серебря­ные ложки, французская миниатюра, деньги. При­бегают его сестры, Наталья и Галина,— они двою­родные, но весь родственный круг их очень спло­чен и дружен. Увидев порванную рубаху, синюю спи­ну, распухшее лицо, твердят отчаянно и яростно:

—   Стрелять таких негодяев надо, стрелять!

С того дня Юрий Борисович перестал спать — не только потому, что болели сломанные ребра, про­сто не мог закрыть глаза: только закроет — и разом свалка, мат, боль, хватают его бандитские руки, вяжут, волокут. Как отмыться от грязи, которой его запачкали? (Хотя здесь именно тот случай, когда надо говорить о самообладании, мужестве, чув­стве собственного достоинства.) От отвращения не мог он заснуть.

Время, которое, говорят, лечит, его как-то плохо лечило, прошло, наверное, не меньше года, пока, наконец, ему стало легче. А еще через год его вызвали в управление милиции к дознавателю Александру Комарову.

—   Речь, вероятно, пойдет о том самом нападе­нии? — спросил Юрий Борисович.

—   О том самом,— отвечал Комаров. И добавил вдруг: — Они приходили к вам еще раз, но вспом­нили, что у день рождения, и ушли.

Юрий Борисович сидел, ничего не понимая.

Тогда Комаров разложил перед ним фотогра­фии.

Среди незнакомых ему лиц было два очень зна­комых — его племянники, сыновья Натальи и Га­лины, тех самых, что прибежали в день нападения, ахали и ужасались.

Комаров рассказал: в тот, первый, раз к Юрию Бо­рисовичу приходили не двое, а трое — третий ос­тался на лестнице, это был Алексей, племянник; второй бандит должен был впустить его позже, чтобы не увидел дядя, но когда вышел к нему на площадку, умная дверь возьми да и захлопнись — поэтому-то на окрик «математика» никто не ответил.

Вот когда Юрию Борисовичу досталось боли — и прежние страдания показались ему пустяком. Тог­да было отвращение к чужим бандитским рукам, а теперь, когда руки оказались родными, стало уже нестерпимо больно — сердце ли болело, душа ли стонала, только невозможно стало ему жить (лю­бопытно, что когда становилось совсем невмоготу, он звонил в милицию Комарову, тот выходил к нему на бульвар, подсаживался на скамейку и как-то уговаривал, успокаивал. «Я его очень уважаю»,— объяснял мне Комаров).

Алеша был любимым племянником (и родители Юрия Борисовича его любили, он месяцами жил у них на даче), постоянно вокруг него вертелся: Юрий Борисович, физик-электронщик, многое умел и мог — разгадать любую схему, собрать что угодно, вплоть до телевизора — не находка ли это для мальчишки? Сколько возились они вместе с разного рода при­борами, сколько помогал ему дядя в школьных за­нятиях, да что говорить, свой мальчик, свой — и бандитский налет?

Любимый племянник — организатор и душа дела. Это он указал на квартиру дяди как на антиквар­ную. Пригож. Двуязычен: уста говорят самые спра­ведливые слова — да еще как убедительно! — а в душе... Но прежде чем говорить о душе, надо было бы ее разглядеть. Попробовать представить себе про­цесс ее формирования — все это очень трудно — разве что приблизительно, по каким-то эпизодам. Впрочем, эпизоды, как вы сейчас увидите, бывают красноречивы. И для нашей семейной темы очень важны.

Двоюродные братья Алексей и Михаил были дружны с детства и много общались, особенно летом на даче. И вот однажды соседка по даче после по­сещения ребят обнаружила пропажу денег: копе­ечная сумма, но ведь дело, понятно, не в сумме. Дол­го молчала старушка, стыдилась, не знала, как ска­зать об этом Наталье Федоровне, Алешиной матери,— и наконец передала через третьих лиц. Наталья Фе­доровна презрительно улыбнулась.

— Я дам ей рубль,— сказала она.

Не поняла она ничего или не захотела понять?

В тот же год мальчишки — им было тогда двенадцать-тринадцать — приволокли домой портфель, полный абрикосов, и весело объявили, что стащили у какого-то дядьки, который наверняка сам их украл и спрятал в кустах. «Выбросьте сейчас же!» — прикрикнула на них Наталья Федоровна, но ребя­та веселились, не послушались, абрикосы съели, а портфель торжественно сожгли на костре (я думаю, много чего горело в тот час вместе с портфелем, и уж во всяком случае заповедь «Не укради»). Опять На­талья Федоровна ничего не сказала — видите, го­воря об Алексее, мы все время вынуждены гово­рить о его матери.

Впрочем, все разбиравшиеся в этом деле счи­тают главной причиной зла именно ту атмосферу безнаказанности, которую создала она вокруг сына. Я думаю, что причина тут глубже. Взять тот же эпизод с портфелем и абрикосами (вот, кстати, был отличный случай для семейной педагогики) — при чем тут безнаказанность и кого нужно было наказывать? Требовалось всего лишь четко поста­вить нравственный барьер, показать свое отноше­ние к поступку. Дело не в том, что Наталья Федо­ровна не настояла на своем запрете, главное в том, что сказала-то она совсем не то, что нужно. Она ска­зала: «Выбросьте!», а нужно было: «Пойдите, поло­жите туда, где взяли: Это И так сказать, с таким негодованием, чтобы в сознании ребят вы- жглось бы на всю жизнь.

Наше обычное поучение ребенку: «Не бери, это чужое»,— неверный принцип и слабый довод, кото­рый очень легко обойти с помощью разных уверток. Первая попавшаяся: я не знал, что вещь чужая, я думал — ничья. Или: хозяину она не так уж и нуж­на, мне нужнее. Или: он с нею не умеет обращаться, а я умею (кстати, именно под этим девизом крал Алексей приборы и в школе, и в институте). Очень часто: вещь приобретена плохим человеком нечест­ным путем, отнять ее — святое дело. Да мало ли уловок придумывает наш лукавый ум, если ему чего- то очень хочется. Нет, единственно убедительное, разумное и действенное: не бери, это Пусть на дороге валяется, все равно — не бери.

Ребятам никто так не сказал, и после портфеля они принесли икону, будто бы найденную на свалке. И пошло. По мере того как Алеша взрослел, доро­жали приносимые им вещи, тоже «случайно най­денные», пока не появились «одолженные прия­телями» «Волги» (Алексей угнал несколько машин) и, наконец, деньги для приобретения собственной. Трудно сказать, верила ли Наталья Федоровна раз­нообразным объяснениям сына — наверное, не столько верила, сколько жаждала верить, — только всякие разговоры на эту тему она обрывала жестко и немедленно.

Вообще по части «отрезать» и «оборвать» Наталья Федоровна была большой мастер. Когда однажды соседи, видевшие, как недостойно вел себя Алексей, тогда уже юноша, по отношению к своей подружке, сказали об этом Наталье Федоровне, та ответила кратко: «У нее есть мать». Всегда прав был Алеша, всегда находил в матери горячую защитницу. На­прасно соседи умоляли не стучать молотком у них над головой в четыре утра и не работать с газовой горелкой — открытый огонь в деревянном доме! От­каз. Зато когда дом загорелся, Наталья Федоровна была искренне возмущена соседями — зачем вызва­ли пожарных, подняли ненужный шум, если ничего страшного не произошло. Ничего страшного дейст­вительно не произошло, но лишь потому, что до при­езда пожарных люди, сбежавшиеся на пожар, вы­строились цепью к колодцу и бочкам с водой, пере­давая друг другу ведра.

Всегда был прав Алеша, никто не должен был ему перечить, «Алеша так хочет» — превратилось в де­виз жизни. Лидером преступной группы он стал легко, потому что был смел и удачлив. И умел, раз­говаривая с сообщниками, выворачивать жизнь на­изнанку. Сообразительный, острый на язык, он об­личал недостатки, чрезвычайно тем к себе распо­лагая. Но если нужно было, примешивал к своим обличениям ложь в любой необходимой ему дози­ровке.

Нож, который вонзил в спину дяди любимый племянниц, был еще и отравленный. Юрий Бори­сович прочел в материалах дела, что он богач, что в войну он дезертировал, мародерствовал, выменивал золото и антиквариат у тех, кто умирал с голоду, словом, наживался на народной беде. Их, Алешу с матерью, он-де тоже обобрал, вот что рассказы­вал он своим сообщникам; эти минуты были для Юрия Борисовича самыми трудными. Алексей знал и не мог не знать, что в войну его дядя был студентом физ­фака, что в армию его не взяли из-за костного тубер­кулеза. Нет, ошибся племянник в другом: в дядиной квартире не было антиквариата, были старые вещи, дорогие только их владельцу.

Страшно сказать, но и не сказать было нельзя: ничего, совсем ничего не дала сыну Наталья Федоров­на, ничего доброго не выстроила в его душе, ника­ких нравственных основ не заложила и запретов не воздвигла. Свою материнскую обязанность она только в одном — защищать.

Стократ воспетое материнское сердце, что мо­жет быть прекраснее в своем бескорыстии и нрав­ственной силе — но мало ли мы знаем трагедий, при­чиной которых было именно оно? Материнская лю­бовь, возвышенное, святое чувство — но кто подсчи­тал, сколько бед вместе с тем оно принесло? Баналь­ные рассуждения, не правда ли? Но давно уже ска­зано, что банальнейшее дело на свете — сама жизнь. И нет, кстати, ничего труднее, как ухватить, по­нять, проанализировать банальность — между тем она, повседневная, неизбежная, может быть, более всего нуждается в понимании и анализе. Материн­ская тревога и жалость, они каждый раз жгутся за­ново — и заново совершают ошибки; если ошибки одни и те же, от этого никому не легче.

Итак, приглядимся к такой банальности, как материнская любовь. Любопытный разговор возник у меня однажды с известным биологом В. Я. Алек­сандровым. Говоря о том, как много утратил человек из того, что изначально было дано ему природой, ученый привел в пример именно отношение к потом­ству. Ведь действительно, зверь или птица заботятся о детеныше лишь до тех пор, пока их заботы ему необходимы, и кошка, которая только что от ушек до хвоста облизывала своего котенка, не узнает его, встретив через год где-нибудь на крыше; птица, ко­торая только что, яростно распластав крылья, за­щищала птенца — во что бы то ни стало, пусть це­ной своей жизни! — через год едва ли глянет на него, случайно севши рядом на ветку. А вот наша родительская любовь, именно такая, готовая за­щищать во что бы то ни стало, на разумном пороге не останавливается (и не замечает, что ребенок обыч­но давно уже яростно не хочет, чтобы его облизывали от ушек до хвоста), не понимает, когда пора из безоглядно птичьей стать человеческой, которая тоже защищает, но уже по-другому.

Конечно, мать должна защищать обязательно, именно эту роль отвели ей и природа, и общество. Сколько дано ей жизненного времени, сколько хва­тает у нее сил, столько и должна она защищать. Ес­ли она забывает об этих своих обязанностях, ниче­го хорошего из этого не получается. Ее долг защи­щать свое — пусть великовозрастное — дитя. Но защищать спасая, а не губя! Защищать, оставаясь для него высоким нравственным авторитетом — и в этом отношении нам важно знать, как вели себя матери Алексея и Михаила после того, как узнали об их преступлениях.

Бедный, бедный Юрий Борисович! — и тут его ждала беда. В день нападения, как вы помните, сест­ры прибежали к брату, горячо выражая ему свое сочувствие и проклиная преступников. Узнав, кто были преступники, они разом замолкли и больше не пришли. Наталья Федоровна позвонила однажды, когда у Юрия Борисовича были гости и он не мог разговаривать, обиделась и больше не звонила. Ей бы, разодрав власы и посыпав их пеплом, на коленях ползти к братнину порогу, а она удалилась в обиде.

Сестра Галина тоже позвонила раз — накануне суда.

Юра,— сказала она,— как это получилось, что тебя сломаны ребра?

Странный вопрос, не так ли.  На самом деле в нем был смысл: преступники выдвинули версию, будто ребра были сломаны случайно, при падении, и вот теперь Юрию Борисовичу недвусмысленно предлагали «вспомнить», что это именно так и было. На суде сестры держали себя по отношению к брату с нескрываемой ненавистью, так, будто это он во­рвался к ним в квартиру, бил и грабил. Ему при­шлось услышать из уст сестры Галины, что в тот день она не видела у брата каких-либо существен­ных повреждений. А когда сам Юрий Борисович сказал, что они были и очень болезненны (он долго лечился), в зале кто-то громко гоготнул. Я оберну­лась: это был немолодой грузный человек с палкой — отец Михаила.

Как видите, жизнь в этих семьях тоже изрядно выворачивали наизнанку, так что мальчикам в кон­це концов было чему тут научиться.

Мы с Натальей Федоровной ведем долгий тяжкий разговор. Она больна (ишемическая болезнь) и со­вершенно раздавлена.

—   Я ночами все не сплю,— говорит она мед­ленно.— Проклинаю свою жизнь. Знаю, что не смог­ла воспитать сына. Но я уверяю вас, Алеша сам понял весь ужас того, что совершил, и клянет себя, как я себя кляну.

В искренности ее слов с их каменной тяжестью невозможно сомневаться.

Она тихо кивает головой.

—   Жалко их,— говорит она печально.— Мо­лодые.

А помните? «Стрелять таких негодяев надо. Стре­лять!» Оказывается, не так все просто на белом свете.

Она убеждена, будто Алексей сам теперь глу­боко раскаивается, а я вспоминаю свою встречу с ним в тюрьме (нас разделяло стекло, а говорили мы каждый в свою трубку). Пришел он, вооружен­ный великим множеством бумаг, выписками из кодексов, постановлений Верховного суда, и тут же принялся бодро читать, цитировать. И — в ответ на мои вопросы.

—   Да, мы угнали у продавщицы овощного ларь­ка машину,— говорит он, смеясь чуть ли не хваст­ливо.— А откуда, спрашивается, у нее машина?

—   Расскажите о нападении на вашего дядю,— прошу я.

И тут лицо его становится задумчивым и отвлеченным.

—   Есть истины,— говорит он туманно,— которые на самом деле не истинны, не так ли?

—    Но все же,— настаиваю я,— попросту, как это было?

Нет, попросту он не хочет.

—   Ну, зачем об этом говорить,— отвечает он мягко.— Какой смысл? Пусть думают, что я пло­хой.

Намекает на какую-то роковую тайну, которая должна его оправдать. А я смотрю на него и думаю: пусто в тебе, пусто. Пустотелая душа. В ней один только хлам, низкие помыслы, корысть, цинизм. Вот что изо всех сил из года в год защищала На­талья Федоровна.

—   Я всю душу ему отдала,— говорит она.

Это так, это правда. А он проглотил и не поперх­нулся.

Она смотрит на меня одними слезами — одними слезами смотрит! — и улыбается.

—   Одиннадцать лет,— говорит она.— Я не до­живу.

Да, он осужден на одиннадцать лет, а у нее боль­ное сердце. Мы молчим. И вдруг она восстает.

—   Я не верю, не верю, чтобы он мог так подчи­нить себе остальных — это его, его затянули, его по­губили! Да, конечно, он был трудный, но он много бо­лел... И он жалел меня... И он посадил столько де­ревьев... Нет, тут что-то не так, не так, не так!

Все еще метет по земле поломанными крыльями, все еще надеется защитить.

Такой перебор в родительской любви — явление нередкое (и, как мы видим, пагубное), но все же и природа, и общество в основном распорядились правильно, укрепляя родительскую любовь и тем са­мым цементируя семью, которая должна быть опло­том и опорой для каждого ее члена. Чтобы и взрос­лые, и дети тут отдыхали, набирались сил (если позволят мне столь возвышенный образ: как Антей от соприкосновения с землей).

И в связи с этим перед нами встает еще одна важная проблема — авторитета взрослых.

Единство авторитета взрослых — это, казалось бы, аксиома педагогики. Кто из нас не возмущался не­разумностью и бестактностью родителей, которые взаимоотменяют распоряжения, данные ребенку, или, что еще хуже, не поддерживают авторитета учительницы. Идея единства авторитета взрос­лых, семьи и школы действительно стала аксиомой школьной и семейной педагогики. В самом деле, что может быть вреднее и нелепее, если отец говорит ребенку одно, а мать другое, учитель требует одного, а родители учат противоположному. Конечно — единство! Но это простое решение, примененное к жизни, оказывается слишком уж простым. Бывает, родитель в раздражении или гневе делает замеча­ние или распоряжение столь нелепое, что другой потупляет глаза. В соответствии с непреложным требованием педагогики молча потупляет или, принудив себя, даже подтверждает нелепость. Толь­ко потом, наедине, один родитель скажет другому, что тот был неправ — потом и наедине.

Но распоряжение, сделанное в гневе, часто бывает несправедливым и, как правило, вызывает ответ­ное раздражение, ребенок в оппозиции, в обороне, настороже, он тотчас почувствует несправедливость одного и притворство другого. Для него станет ясен заговор взрослых, которые всегда за его спиной до­говорятся друг с другом. Но ведь в сущности так оно и есть — вечный (и далеко не всегда справедли­вый) заговор взрослых против ребенка.

В первом классе, как было положено по новой программе, дети получали зачатки алгебры, введе­но было понятие неизвестного, обозначаемого иксом. Маленькая Аннушка решала дома задачку о вагонах, груженных по-разному. И задачка у нее благопо­лучно решилась следующим образом: икс равнялся двадцати, двадцати пяти и сорока.

—     Но этого не может быть,— сказал отец,— од­но и то же число не может быть одновременно два­дцатью, двадцатью пятью и сорока.

—    Нет, может,—с важностью отвечала девоч­ка,— нам учительница сказала: все, что в задачке неизвестно, обозначается иксом. Ведь нам неизвест­но, сколько груза в трех вагонах, значит, у нас три икса.

—    Не может быть, чтобы учительница так вам объяснила,— сказал отец и показал, как надо ре­шать задачу.

Вернулась Аннушка из школы вся в злых слезах.

—    Вот оно, твое решение! — крикнула она, бро­сив на стол тетрадь, где, черкая и перечеркивая, рез­вились красные чернила и стояла крупная двойка. Девочка была потрясена, она была старательна, и двоек до сих пор ей получать не приходилось.

было делать отцу? Не мог же он признать вер­ным то, что противоречит законам математики и элементарному здравому смыслу. Но авторитет учительницы! Был первый год введения новой про­граммы, учительница первой ступени, по-видимому, успела забыть алгебру до самых ее основ. Как быть? Решили со всевозможной осторожностью и дели­катностью поговорить с ней. Но разговора не по­лучилось, учительница, которая тоже заботилась о своем авторитете, ошибки признавать не хотела и гордо попросила отца не вмешиваться в учебный процесс. Государство поручило ей обучать детей, и она не позволит... Ребят с тех пор она, разумеется, учила правильно (и с иксами разобралась), но Ан­нушку, с которой у нее были связаны неприятные воспоминания, сильно невзлюбила.

Невзлюбила! Уже вместе с этим словом рушит­ся авторитет учителя, он не может себе позволить этого: не любить. Конечно, сам по себе вопрос этот непростой. Любовь-нелюбовь от человека вроде бы не зависит — как говорят, сердцу не прикажешь, и в то же время всем нам ясно, что педагог не должен, не смеет этого — не любить. Не обнаруживать этой своей нелюбви? Но она высказывается невольно, звучит в интонациях, глядит из глаз. Нет, нелюбящий педагог — дело невозможное. Он, если хочет оста­ваться педагогом, должен именно приказать своему сердцу, запретить себе злое чувство, задавить его в себе, искать позицию, приближающуюся к мате­ринской — ведь мать может сколько угодно гневать­ся, но никогда не разлюбит.

Трудная проблема (тем более что среди учени­ков, вызывающих раздражение, бывают самые строп­тивые, самые непокорные, а это нередко и самые способные, самые одаренные), она, конечно, не но­ва, но легко забывается в заботах и сложностях школьной жизни. Неужели надо защищать авто­ритет учителя, если учитель несправедлив и упор­ствует в этом?

Ни одна здравая педагогика, разумеется, этого не утверждала, никто не требует от родителей или пе­дагогов насильно соглашаться с тем, с чем на самом деле они не согласны. Справедливость — вот един­ственный критерий, из которого надо исходить, не боясь (или почти не боясь — всякая аксиома, столк­нувшись с живой жизнью, может потребовать кор­рективов) ошибки.

Во имя справедливости учительница, которая забыла алгебру, должна была бы понять, что это именно онавиновата в конфликте, и с возможным тактом признать свою ошибку (тогда и родителям легче было бы поддерживать ее авторитет). Именно во имя справедливости мать должна вставать на защиту своего ребенка — повторю, не против учи­тельницы, а во имя справедливости,— такую пози­цию поняли бы все, и взрослые, и дети. Но если ре­бенок чувствует, что против него сплоченный союз взрослых — союз во что бы то ни стало, независимо от справедливости и даже вопреки ей,— он может от­ветить на это самым неожиданным образом. Потеря­ет уважение и доверие к взрослым (даже к взрос­лым вообще), замкнется, затаится, порвутся тогда с ним все связи; может ответить и каким-нибудь от­чаянным взрывом, погибельным — и такие слу­чаи бывали, когда дети, окруженные враждебным кольцом, лишенные поддержки, решались на отчаян­ный шаг. Надо помнить, что сознание ребенка от при­роды сужено и легко может затянуться смертельной петлей.

Там, где родители имеют дело с умным, тонким, сердечным педагогом, единство авторитета возни­кает само собой. Ну, а что им делать, если судьба на несчастье нанесла их на властную, деспотичную учительницу, которая, кстати, с родительским ав­торитетом как раз и не считается? Иные отцы и ма­тери в тревоге, в страхе (ведь от нее зависят отмет­ки в аттестате и характеристика!) начинают заискивать (и даже, увы, бывает так, что и задари­вать); поспешно вступают в родительский коми­тет, не для того, чтобы помочь школе, которая так- остро нуждается в помощи, но для того, чтобы за­ключить с учительницей еще более тесный союз. Другие, не выдержав, вступают в борьбу, жалуют­ся директору или в роно, стараясь, однако, чтобы об этом не узнали дети. Родители Аннушки избра­ли прямой путь: сказали девочке, что учительни­ца не права в своих математических утверждениях и несправедлива по отношению к ней, Аннушке, а следовательно, и поддаваться ей не нужно. И Ан­нушка не сдавалась.

Нелегка стала ее жизнь — как ей, маленькой, было устоять в борьбе с опытной взрослой и власт­ной женщиной. Двойки на беднягу так и сыпались, замечания и выговоры перед всем классом следова­ли один за другим. Аннушка глотала слезы, но оши­бок своих не признавала. Конечно, родители пыта­лись связаться с директором, добиться его помощи, но в конце концов взяли девочку из школы. Этот путь — сопротивления — был более достойным, чем то жалкое родительское подобострастие и за­искивание, которое тем более опасно, что дети могут перенять его у взрослых. И уж во всяком случае де­вочка не чувствовала себя одинокой в этой борьбе — родители ее не предали. Но все же сам экспери­мент был опасен — непосильностью такой борьбы. Для детской нервной системы.

Видите, мы наугад взяли два вопроса, казалось бы, сравнительно несложных и ясных,— о материн­ской любви и авторитете взрослых — и тотчас ока­зались в гуще противоречий, а непреложные по­стулаты при ближайшем рассмотрении потеряли свою непреложность. Но ведь противоречия начинаются в семье с первого ее шага и как бы заложены внеес самого ее начала.

Семью основывают двое, полюбившие друг дру­га,— бывают, конечно, отклонения, особенно когда речь идет о поздних возрастах, где разного рода со­ображения и расчеты играют большую роль, но в подавляющем большинстве своем браки основаны на влюбленности. И сразу же возникает роковой вопрос: полюбили они друг друга или только влюб­лены, вопрос, на который никто никогда ответить не может, потому что влюбленные сами этого не знают.

Влюбленность — состояние удивительное, это великолепная вывихнутость из обычного самоощу­щения, поразительное беспамятство, которое обо­стряет зрение, слух и ум; некий свет, заново оза­ряющий жизнь, огонь, которым один от другого не­престанно зажигаются, от которого расцветают дарования; ярче становятся люди, тоньше, богаче, а их неизвестно откуда взявшаяся способность мгновенного взаимопонимания, сверхпонимания уже граничит с телепатией, невероятностью, чудом.

Помните объяснение в любви Левина и Кити? Что помогало девушке мгновенно понимать значение слов, которые Левин обозначил одними лишь пер­выми буквами? А ведь в основе этой сцены лежит подлинное объяснение Толстого с его будущей же­ной, их разговор, еще более странный и с позиций обычной жизни вовсе не объяснимый, потому что юная Софья Андреевна (она сама рассказала об этом в главе своих воспоминаний «Что писал мелок») читала текст, несравненно более сложный, чем тот, который читала Кити. Вот эта поразительная сцена.

«Лев Николаевич счистил щеточкой все кар­точные записи, взял мелок и начал писать. Мы оба были очень серьезны, но сильно взволнованы. Я сле­дила за его большой красной рукой и чувствовала, что все мои душевные силы и способности, все мое внимание были энергично сосредоточены на этом мел­ке на руке, державшей его. Мы оба молчали.

«В.м. и п.с.с.ж.н.м.м.с. и н.с.» — написал Лев Николаевич.

«Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозмож­ность счастья»,— прочла я.

Сердце мое забилось так сильно, в висках что-то стучало, лицо горело,— я была вне времени, вне со- зания всего земного: мне казалось, что я все могла, все понимала, обнимала все необъятное в ту минуту.

— Ну, еще, — сказал Лев Николаевич и начал писать:

«В в.с.с.л.в.н.м. и в.с.Л.З.м.с.в.с.Т.»

«В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня с вашей сестрой Танечкой»,— быстро и без запинки читала я по начальным буквам.

Лев Николаевич даже не был удивлен. Точно это было самое обыкновенное событие...»

Просветленность, ясновидение, счастливое безу­мие. Сам Толстой ощущал свою влюбленность именно как безумие. «Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застре­люсь, если это так продолжится...» — написал он в дневнике. И на следующий день, вернее на сле­дующую ночь: «Завтра пойду, как встану, и все рас­скажу, или застрелюсь...»

Такое неистовство чувств не может продол­жаться долго — нельзя жить под током высокого напряжения. Гаснет свет, а с ним и буйное цветение, и сверхчуткость, и сверхпонимание. Если за влю­бленностью стояли более глубокие чувства, отно­шения, становясь спокойнее и потеряв лихорадку, приобретают прочность. Но такой переход далеко не всегда проходит безболезненно: когда надает температура влюбленности, становится холодно, ког­да гаснет ее свет, становится темно; место сверхпро­ницательности может занять тупое непонимание (тогда-то и начинаются взаимораздражение, взаимо­обвинения).

Но ведь то счастливое беспамятство, великолеп­ная лихорадка, она ведь давала обещания и клялась, искренне клялась в верности и обещала дать счастье. Выдавала векселя, которые предъявлять к оплате так же бессмысленно, как если бы кто дал в долг чело­веку, уехавшему с квартиры, а требовать пришел с того, кто въехал.

Но если влюбленность одного из супругов «вы­ехала», сам-то супруг остался, с него, разумеется, и спрашивать, а он не может понять, каким обра­зом все это получилось. Выход из противоречия один: кроме влюбленности и даже любви, в основе семейного союза изначально должно лежать еще мно­жество других чувств — тут и сердечное тепло, и по­нимание, товарищество, готовность прийти на по­мощь, а главное, чувство долга. Векселя, выданные влюбленностью, обязан оплатить долг. Несчастье мно­гих браков в том и заключается, что они были по­строены на основе, для строения заведомо негодной. Если человек, вступая в семейную жизнь, не знает, что берет на себя обязательства, не будет счастья этой семье, да и самой семьи, вернее всего, не бу­дет.

Нет, трудное, очень трудное дело семейные проблемы. А ведь мы с вами только еще в самом на­чале пути.

* * *

Сейчас много говорят о лидерстве в семье, но я, честно говоря, плохо понимаю, что значит слово «лидерство» применительно к семейным отноше­ниям (в политике — да, в спорте — да, но в семье?). Однако о той особой роли, которая принадлежит в семье женщине (а заодно и вообще о той особой душевной структуре, которая называется женствен­ностью), мне хотелось бы поговорить.

Наше прошлое оставило нам высокие женские образы — жен и матерей, являвших собой нравст­венную опору семьи. В мемуарах XVIII века, на­пример, существует настоящий культ «матушки», о ней говорят с нежностью, к ее советам и наставлениям относятся с глубокой серьезностью. А русские няньки, Арины Родионовны? Можно, наверное, на­писать целую книгу об их влиянии на культуру и нравственную жизнь русского общества. Правда, в распоряжении этих воспитательниц был такой могучий рычаг, как понятие бога; нет ничего легче, как сказать: не делай этого, бог накажет; и да­же так: не думай этого, бог читает в твоем сердце. Конечно, подобный рычаг был полезен в добрых руках и очень опасен в недобрых. А мы не можем ввести бога в качестве рабочей гипотезы, потому что сами в него не верим, нам надеяться не на кого, только на самих себя, на твердость своих принципов, на проницательность сердца и ума, на опыт, получен­ный от предшествующих поколений.

Нравственный авторитет женщины в прошлые века, особенно в XIX, стоял очень высоко. Возникло даже убеждение, высказанное еще Пушкиным: «В самом деле: не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают нас быстротою поня­тия и тонкостью чувств и разума, существами низ­шими в сравнении с нами? Что особенно странно в России, где царствовала Екатерина II и где жен­щины вообще более просвещенны, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, неже­ли мы, гордые бог ведает почему». Герцен в «Бы­лом и думах» особо выделяет общественную роль женщины, ее нравственное превосходство, так ясно сказавшееся в темную пору царствования Нико­лая I, последовавшую после разгрома декабризма. «Тон общества менялся наглазно; быстрое нравст­венное падение служило печальным доказатель­ством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произ­нести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руки, но которые за ночь были взяты... Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких... И у креста стояли Одни женщины... Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Си­бири, под еще страшнейший гнет тамошней поли­ции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора; многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам. Но его не было у мужчин; страх выел его в их сердце, ни­кто не смел заикнуться о «несчастных».

И Достоевский в «Дневнике писателя» свиде­тельствовал, что женщина по своему нравственному уровню, а соответственно и той роли, какую игра­ет в жизни общества, стоит выше мужчины. «Уж не в самом ли деле нам отсюда ждать помощи».

Женщину уважали именно как женщину, обра­щались к женственному в ней, как к надежде, от нее ждали помощи, как видите, даже в общественных бедах.

Наше время работает против женственности. Женщина в стремлении стать наравне с мужчиной (или вынужденная стать, потому что, кроме жен­ских, несет еще и мужские общественные обязан­ности) бессознательно, а порой и сознательно те­ряет женственность. И это имеет огромное значе­ние для жизни семьи (да и общественное значение тоже). Кстати, поскольку у женской и мужской натур свои особенности, смею (и боюсь) сказать, что по­добно тому, как хорошая женщина (если верить классикам) лучше хорошего мужчины, то плохая заведомо и наверняка хуже самого плохого.

Когда она приходит домой, все живое разбега­ется. В сущности, это странно, потому что она по­дательница благ: приносит в дом деньги, много раз­ных полезных вещей, еду (которую сама же недур­но готовит), и все же едва заскребет в дверном замке, ее ключ, жизнь в доме замирает на мгновение (как заяц, который прислушивается, прежде чем скрыться в кустах), а потом все — кто на кухню, кто из дому в кино, кто куда, а если и не бегут, то тоже со страху. Никто из них ничего дурного не сделал, но так уж положено, что ее ярое око ищет виноватого. А то она явится домой благодушная, подсядет на кухне к столу, вместе со всеми дымит сигаретой, отпускает шутки, острые, подчас соле­ные, вызывающие бурное веселье, не всегда, впрочем, искреннее и зачастую обреченное, потому что она движением брови (как бы семья ни веселилась, за ее бровью все внимательно следят) может его пре­кратить.

Уж она-то отлично знает, что при звуке ее ключа в дверном замке (а иные, особо чуткие члены семьи и немного раньше) все замирают в тревоге и напря­жении,— ее это устраивает.

Она, признанный семейный лидер, долго боро­лась за лидерство и теперь уже никому его не от­даст, потому что считает его принадлежащим ей по праву матери и жены.

Настоять на своем по любому поводу и любой ценой — закон ее жизни. Любит она запрещать, любит отказывать в просьбах,— ей, по-видимому, кажется, что, разрешая, она что-то из своей власти теряет. У нее свои методы и собственная система реп­рессий. Она мастер ядовитого намека, отлично от­работала молниеносный удар насмешки (острое оружие — насмешка, особенно когда попадает в юных). Замечательно умеет она не разговаривать. У других это так не получается, другой молчит себе и молчит, никого особенно это не занимает — молча­ние Тамары Павловны наваливается на семью, как свинцовая крыша средневековой тюрьмы. Она и гото­вит — молчит, и стирает — молчит. Я подозреваю, что она заранее намечает себе срок молчания и строго его выдерживает, даже если гнев ее давно прошел.

А зачем ей все это надо?

Сейчас много пишут о женщинах и девушках «мужеподобного поведения», которые хотят пере­хватить лидерство у мужчин, в том числе (я цити­рую письмо одного читателя) «в умении курить, лихо опрокинуть рюмку, отпустить крепкое словечко; па­рень похлопал девушку по плечу, а та в ответ вре­зала ему в солнечное сплетение». Я видела сцену, может быть, и похлеще: открылась дверь троллей­буса, из нее выскочила девушка, быстро и привыч­но повернулась, протянула кому-то руку. Я, естест­венно, ждала появления какой-нибудь почтенной старушки, но из дверей медленно и вальяжно вышел, опершись на эту руку, молодой человек, после чего оба бодро пустились в путь.

За этим жестом — увы, привычным — мне уви­делся целый сдвиг общественного сознания. Поче­му он произошел — вопрос особый, причины глу­боки и коренятся, конечно, совсем не в женской эмансипации (она сделала свое благое дело и вовсе неповинна в образе жизни современной женщины). Суть не в повадках ее и даже не в лексиконе (хотя он, конечно, первостепенно важен), а в жизненной установке, в том, на что уходит энергия и тратится дарование.

О даровании речь у нас не случайна. Природа, у которой свои расчеты, одарила женщину особо и богато, эти дары веками шлифовало общество, у которого тоже свои расчеты. Возникли именно женский внутренний мир, женские способности и умение, рассчитанные на женское назначение в мире. Догадливы женщины, чутко схватывают жиз­ненную ситуацию, состояние, настроение. Их инту­иция работает, как правило, на высотах, далеко не всем мужчинам доступных. Их проницательность подчас доходит до ясновидения. Драгоценные соци­ально-психологические черты, не так ли? Но все эти дары, смотря по установке, можно применять по- разному.

Тамара Павловна пришла домой в самом благо­душном Настроении. Семья сидит в темной комна­те, освещенная экраном. Тамара Павловна прилег­ла на диван, с ходу включившись в действие. Идет давняя пьеса, где дерзающий молодой герой-пред­лагает рационализацию, в которой немолодое руко­водство робко сомневается. Герой настаивает, и вид­но, что победит (играет энергичный актер).

— Мужчина,— говорит Тамара Павловна гром­ко и удовлетворенно.

Слово, всего одно только слово, а семья притаилась и ждет, глядя на экран уже пустыми глазами.

—    Настоящий мужчина,— так же громко по­вторяет Тамара Павловна.

Тут Виктор Иванович, ее муж, встает и уходит.

—    Ничего, ничего, полезно,— говорит Тамара Павловна в ответ на молчание семьи, в котором ко­пится нечто вроде упрека.

Она с усилием распрямляется (устала за день) и уходит в ванную стирать белье (в том числе и мужнее).

А Виктор Иванович курит на лестничной пло­щадке, и сигарета дрожит в его руке.

Дело в том, что он не продвигается по работе (и остается все при той же зарплате), товарищи легко его обходят, тут его стыд и мука. И Тамара Павловна отлично это знает.

В голове у Виктора Ивановича, лишь только она заговорит об этом, что-то случается, откуда-то из­нутри эта бедная голова получает горячий, опасный удар, и потом долго, часа два, дрожат руки.

На что потратила Тамара Павловна данные ей природой дары — ум, волю, интуицию? Чтобы чутко найти в душе ближнего болевую точку и вонзить туда коготь?

Между тем она выступает на общественной сцене шумно, она вообще человек спектакля, благодаря этому, а также ввиду ее энергии может показать­ся, будто это именно она сегодня типичная и веду­щая фигура женского фронта. На самом деле жен­ская работа в мире, скорее, бесшумна (я говорю сейчас не о приготовлении обеда, уборке или стир­ке, хотя это, разумеется, очень важная сторона жизни, занимающая огромную часть женского вре­мени, и все же я говорю сейчас не об этом) — на женской работе, я убеждена, в значительной сте­пени держится жизнь.

Ее трудно ухватить, эту работу, невозможно учесть и взвесить, да и просто описать не так-то легко. Но необходимо: если уж так победно высту­пает небезопасная Тамара Павловна, пусть ее ли­дерству будет противопоставлена иная жизненная позиция.

— это слово, кажется, Гете, апофеоз «Фауста», последней его части, завершается явлением Марии как образа вечноженственного, как надежды человечества, символа заступничества и помощи. Именно в обра­зе женственности представляется поэту грядущее спасение — знаменательная идея (вспомним Досто­евского: «Уж не в самом ли деле нам отсюда ждать помощи»).

Трудно определить, что такое женственность, как вообще трудно дать простое и дельное опреде­ление душевному качеству, тем более добродетели в ее чистом виде (тут, кстати, и опасность сладости невольно возникает). Лучше представить эти ка­чества в действии.

Валентина Елисеева (она была литератором большого общественного темперамента) написала замечательную строго документальную повесть о девушке, которая, узнав, что сын ее квартирной хозяйки, преступник, уже несколько лет отбыва­ющий наказание в колонии, шлет письма, где ко­рит всех, кроме себя, написала ему злое письмо на тему: «Сам-то ты каков». Но злое письмо было единственным, потому что Женя поняла: уж чего- чего, а злобы этот человек повидал на своем веку до­вольно, да и что злобой сделаешь, она не конструк­тивна, строить не умеет, умеет только разрушать. Нужно было искать какие-то другие слова, такие, чтобы их услышал уже сложившийся тридцати­летний, норовистый, несчастный и ожесточенный человек.

В книгу В. Елисеевой нам для наших целей очень полезно заглянуть.

По свету носятся тучи слов, которые люди го­ворят, и подчас очень громко, вовсе не для собесед­ника, а только для себя, лишь бы высказаться, иног­да даже выкричаться —разрядить собственное раз­дражение, не очень заботясь о тех, на кого оно раз­ряжается. Сколько выброшенных на ветер нотаций, сколько впустую произнесенных ЦУ (ценных указа­ний), намеков, попреков, которые нужны говоря­щему, а слушателям в лучшем случае не нужны, в худшем — непереносимы. Можно с уверенностью сказать (в одной семье это было вывешено на стене как призыв и напоминание), что число дающих советы резко превышает число тех, кто хотел бы их слушать. Это просто бич человечества — никому, кроме произносящего, не нужные слова!

Героиня В. Елисеевой Женя Перова, как прави­ло, говорит слова не только нужные — целительные и настолько сильные, что на расстоянии тысячи ки­лометров (она живет на юге, он — на севере и притом дальнем) они задевают душу ее трудного коррес­пондента.

Колония, как всякому понятно, дело невеселое, и одно из самых тяжких ощущений осужденного: настоящая жизнь течет мимо (она действительно течет мимо). Наша героиня тотчас это ухватила и задалась целью доказать Анатолию, что он нужен в жизни и даже необходим. Она, будущая учитель­ница, бьется с трудным мальчишкой и взывает к Ана­толию: помоги! А он молчит — ему ли, преступни­ку, давать советы и включаться в воспитательный процесс! Она настаивает, убеждает: мальчишка ка­тится по наклонной, я ничего поделать не могу, а ты знаешь, что это такое, ты обязан... И уже не в силах сопротивляться, он включается в жизнь, которая от него безнадежно далека. А может быть, теперь уже и не безнадежно?

Ее письма все время зовут, манят будущим счастьем (тут, кажется, и не захочешь — возро­дишься), она приглашает его с собой в лес (пойдем!), в концертный зал (послушай!), на встречу Нового года (повеселимся!), и порой становится не по себе, когда представишь, как на севере, за колючей про­волокой, убивающем однообразии моло­дой человек, которому быть здесь еще годы, читает эти головокружительные призывы. Бестактность? Как раз напротив, рассказать ему о лесе, о му­зыке, внести стоячее однообразиеветер жизни.

Как она догадалась? А вот догадалась.

Но годы шли, шли годы, и каждый новый они, уже назвавшие себя в письмах мужем и женой, встречают порознь. И вот, наконец, эта молодая южанка, преодо­лев сопротивление родных, бросив любимую работу (она уже учительница), едет через всю Россию в дале­кий северный поселок, где условия и для севера тяжелы. Мы не без страха ждем их встречи — жизнь сложна, а эти двое, столь близкие друг другу, все- таки друг друга никогда не видали.

Каждый из нас, наверное, дорого бы дал, чтобы быть невидимым свидетелем этого подневольного свидания. Мне. нетрудно представить себе, каким пришел он — остриженный наголо, в чем-то черно- сером, руки (давняя тюремная привычка) за₍ спиной и много старше своих тридцати шести. Он, наверное, таким и пришел, а в душе его был великий ужас, потому что он уже посмотрел в окно.

«Вдруг у окна появилась девушка,— расскажет он потом.— Я замер. Она! Сердце куда-то ухнуло! Такая, какой видел ее в воображении и на фотогра­фии... Да нет, лучше, гораздо лучше. Вот тут-то на меня напал страх, навалился, как глыба, не пере­дохнуть. Ни сомнений, ни надежд — не останется! Не может, да и не должна остаться здесь, в Якутии, эта рыжеволосая юная девушка... Видел только улы­бающееся лицо Жени и конвоира, не сводящего с нее восхищенных глаз: такую не каждый день здесь увидишь».

А вот их свидание ее глазами: «Я вошла в ком­нату, взглянула на Толю, в его глаза, и поняла, что творится с ним. А он сел в сторонку, растерянный, робкий, такой подавленный. Я сама подошла к нему, села рядом, взяла за руку». Ну, конечно, это она сразу все поняла, она взяла за руку.

Я не стану пересказывать дальнейшее развитие событий, очень бурных, и отошлю читателя к повести В. Елисеевой «Так это было». Я хочу оста­новиться на двух этих — полярных — женских об­разах, Тамары Павловны и Жени Перовой, жизнь не так уж часто дает нам возможность увидеть такую полярность. Странно, ведь в их жизни много обще­го, обе работают, и та и другая загружены неизбеж­ными хозяйственными заботами и работами, обе и сумки таскают, и полы моют, и обеды готовят. И все-таки они полярны.

Тамара Павловна — человек созидающей профес­сии (инженер), но по совместительству еще и разру­шитель. Вот так и получается: пока одна шумно вы­жигает все окрест себя, другая тихо и прилежно вы­ращивает. Женя Перова вооружена чисто по-жен­ски — пониманием (вот так подойти к человеку и догадаться, что с ним происходит); терпением (кстати, оно в природе женщины, может же она ча­сами вязать и, если надо, часами с терпением Пене­лопы распускать связанное); способностью пере­ждать, перетерпеть трудную минуту (в этом особое, чисто женское мужество); умением заманить, за­звать с собой, передать свою уверенность в жизни; помнить о цели, когда захлестывают бытовые труд­ности может быть, самые мучительные и для отно­шений опасные) — целый арсенал возможностей и средств. Тамара Павловна все это оружие расте­ряла.

Две женщины, одна выполняет свою жизненную задачу — уменьшает в мире количество зла. Другая работает за Медузу Горгону — вместо того, чтобы вносить лад, сеет раздоры и брызжет ядом вместо того, чтобы врачевать.

Их позиции неизбежно определят и их собствен­ную судьбу. Зачем Тамара Павловна рвется к се­мейному лидерству? Ведь ее близкие, в том числе и дети, которым она, конечно, желает счастья, все они начнут потихоньку уносить ноги,— но уже не с кухни, а из ее жизни вообще. Останется тогда наш жалкий лидер, узурпатор ненужной власти у раз­битого корыта, в тяжкой обиде и страданиях, в совер­шенном непонимании того, что произошло.

Женственность? Потаскай сумки, постой в оче­редях, постирай, уберись, приготовь — и попробуй тут остаться женственной. Спору нет, непосильна стала женская нагрузка, и тут действительно про­блема трагическая, но ведь нагрузка ложится на всех, а такие характеры, как Тамара Павловна, обыч­но стараются как раз свою нагрузку переложить на других. Она — и это в ней главное — любит ру­ководить и воспитывать, указывать и приказывать, в семье и на работе (и даже в магазине и в автобусе). Главное в ней — глубокая уверенность в своем праве вмешиваться в чужие судьбы, давить и ломать (на какой бы ступени социальной лестницы она ни была и какую бы должность ни занимала). Дело не в том, кто какие сумки таскает, дело в жизненной установке, на мир она или на вражду.

А не слишком ли черна она у меня, Тамара Павловна, не слишком ли однопланова? Ведь люди сложны, многослойны, в них совмещается и хо­рошее и плохое, именно этому научила нас великая литература. Нет абсолютно добрых и абсолютно злых.

Тут необходимо сделать отступление.

Абсолютное зло и добро — понятия нравственно- философские, связанные, конечно, с жизнью (ина­че зачем бы они были нужны), но от нее отвлеченные и подчас весьма далеко. Стоит им реализоваться, и ра­зом становится видна их относительность, взаимо­связанность и сосуществование в одном и том же лице. Да, человек сложен, многослоен, в нем в неодинаковых пропорциях соединены черты, подчас настолько противоположные, что в различных си­туациях он бывает разным. Только примитивная этика делит людей на добрых и злых — в одной древ­нерусской пьесе («Комедия о рождестве» Даниила Туптало, XVII век) добрые силы (Вера, Надежда, Любовь и прочие добродетели) в громе великолеп­ного хора наступают на силы зла — Зависть, Злобу и другие пороки, теснят их и заставляют исчез­нуть. Казалось бы, предельное простодушие, наив­ность полудетского сознания, для нас уже невоз­можные.

Все это так, но бывают случаи, когда подобные сложности неминуемо сводятся к простоте. Когда перед человеком — да, многослойным, перепутанным, разным — встает вопрос, недвусмысленно встает и грубо, порядочен он или низкий негодяй, тогда и создается ситуация двух лагерей; мгновенно воз­никают незримые рвы и бастионы, воздвигаются невидимые баррикады (всеми, впрочем, ясно ощутимые). И происходит то самое столкновение впрямую, которое изобразил нам древнерусский автор.

Сколько раз приходилось мне видеть это в жизни!

Ну, к примеру. Жила на свете Серафима Ми­хайловна, славная приветливая старушка, незло­бивая, и то обстоятельство, что она носила на голо­ве резиновую грелку, ничуть не роняло ее в глазах окружающих. Была она работяща, опрятна, но все _же __ возраст! И потому ездила к ней племянница ее покойного мужа, помогала — никаких других родственников у Серафимы Михайловны не было. А грелку, которую носила, она аккуратно повязы­вала шелковым платком, однако самого факта ее но­шения на голове от друзей не скрывала, охотно поясняя, что резина назначена предохранять ее го­лову от электрических лучей, которыми через пото­лок жжет и мучит ее соседка; по той же причине Серафима Михайловна спала под особым одеялом, собственноручно сшитым ею из резиновых гре­лок, зеленых и красных: дело в том, что у верхней соседки по ночам собирались диверсанты.

Когда старушка попадала в руки медицины, диверсанты вроде бы утихали, но потом вновь на­чинали бесчинствовать... Если Серафима Михай­ловна звала на помощь, соседки вели ее наверх, раскрывали двери, показывали: никого нет, и она успокаивалась. Верхняя соседка сперва было про­тестовала против доставшейся ей странной роли, но женщины в доме ее уговорили: не обращай вни­мания, она же безвредная, безобидная. И как в семье, где делают вид, будто не замечают, что ба­бушка малость выжила из ума, так и дом делал вид, будто не замечает.

Племянница Серафимы Михайловны жила дале­ко, у нее была своя семья, они решили меняться, чтобы быть ближе друг к другу — и подали соответ­ствующее заявление об обмене. Было лето, племян­ница уехала в отпуск, поручив Серафиму Михай­ловну вниманию соседок.

И вот однажды соседи увидели, что у подъез­да стоит машина, груженная вещами. Возле распо­ряжался какой-то крупный молодой человек (про женщин говорят «пышная», например, «пышная блондинка», этот был «пышным шатеном»), кото­рого грузчики называли Володей.

— Отойдите от машины! — грубо крикнул он сбежавшимся женщинам.— Не то пропадет еще чего-нибудь.

Серафима Михайловна уже сидела в машине и ласково кивала им головой: «Все хорошо, все хо­рошо». Володя вскочил в кабину, хлопнул дверцей, и машина отбыла. Так скоропалительно совершился обмен, целью которого было «приближение к род­ственникам и поселение в чудном зеленом массиве».

К родственникам Серафима Михайловна прибли­жалась странно, поскольку грузовик ехал в проти­воположную от них сторону; некоторое время он скакал по разрытым буграм какой-то стройки, по­том пошли свалки, потом потянулись корпуса, в од­ном из которых оказалась квартира, предназначенная Серафиме Михайловне. Была осень, и деревья све­тились золотом.

Оставшись одна, она, очень довольная тем, что, уехав, перехитрила диверсантов, весело раскла­дывалась, а потом легла спать. Счастливая, легла и совсем было заснула, как вдруг... Сатанинский грохот обрушился на нее и заставил вскочить на ноги. «Война!»

Но то была не война, а железнодорожная сор­тировочная станция, скрытая от ее глаз деревьями. Это гремели вагоны, это буфер бился о буфер, сто­нал и лязгал металл, визжали тормоза. Серафима Михайловна, успокоившись, что не война, легла снова. За окном все стихло, зато на потолке... Ужас­ное открытие: переселились вместе с ней! И вот уже снова жгут огнем! А соседей нет рядом, и одеяло из грелок где-то далеко. Сжалась она в комок, укрылась с головой и лежала так, дро­жа, одна на целом свете.

Племянница, вернувшись, тотчас подала в суд, но время шло, а суд все никак не мог состояться: обмен был тройным, в нем участвовали: сам «пыш­ный Володя», его жена Маргарита, родители Мар­гариты и некий «дядя Сережа» с женой. Обяза­тельно половина их на суд не являлась, а осталь­ные, опустив глаза, заявляли, что не согласны, чтобы дело рассматривалось не в комплекте. Они не скры­вали, что спешить им некуда, и всем было ясно, чего они ждут. Серафиме Михайловне действительно становилось все хуже.

Осень сорвала с деревьев листья, и сортировоч­ная станция стала видна во всей своей железной красе.

Но тут произошло событие, которое сделает эту историю особенно для нас интересной и важ­ной. Племянница пожаловалась сотрудникам инсти­тута, где работала, и директор института, вызвав замначальника одного из отделов, Николая Семено­вича, человека энергичного, сердечного и очень сообразительного, поручил ему судьбу Серафимы Михайловны в качестве общественной работы (вот если бы общественная работа всегда была так по­лезна обществу!).

Началась великолепная борьба института с про­хиндеями.

Нужно было, чтобы суд, наконец, состоялся, но ответчики каждый раз ко дню заседания располза­лись, как раки. У суда не было времени их собрать, у Николая Семеновича было время, выделенное на общественную работу, а также сколько угодно по­мощников с умными инженерскими головами. Воло­дя был хитер, но «наши» не глупее.

Вот и началась борьба. К примеру, отец Марга­риты (и Володин тесть) в день суда оказался в отпуске (заседание отложено), а вернувшись из отпуска, тотчас отбыл в командировку (заседание отложено). Николай Семенович связался с руко­водством его учреждения, объяснил обстановку — так была исключена возможность «командировок» (и не только тестя). Тогда тесть лег в больницу, сказал, что на полгода, но не сказал, в какую. Немало тру­дов стоило Николаю Семеновичу разыскать таин­ственную больницу и узнать, что пациент давно выписан. Так шаг за шагом — и на каждом шагу.

А между тем летели листья уже второй осени.

Когда Николаю Семеновичу удалось, наконец, собрать ответчиков, тут-то и разыгралась главная битва! Ответчики были сплочены, активны, вопреки заключению медицины доказывали, что Серафима Михайловна здорова и даже «очень бойкая старуш­ка». И в какой же ярости они были, когда против них оказалась твердость и сплоченность тех, кто защищал больную.

Вот она — ситуация двух лагерей. Очень мо­жет быть, что у ответчиков, каждого в отдельно­сти, были и какие-то хорошие черты, добрые качест­ва; не берусь утверждать, что все они знали о бо­лезни Серафимы Михайловны и о мошенниче­ском характере обмена. Но ведь узнали же они, и очень скоро. Узнали, и вместо того чтобы ужас­нуться и загладить вину, все шестеро мгновенно сплотились в единый стан нападения и обороны про­тив бедной Серафимы Михайлович.

Соседки ее, готовые ее защищать, неизменно приходили в суд — и в десятый раз, и в двадцатый. Ответчики были убеждены, что в конце концов эти опасные свидетели устанут и не придут, но те не уставали, приходили, часами сидели впустую и при­ходили снова. Неизменно приходил участковый милиционер, в свое время предупредивший «пыш­ного Володю», что Серафима Михайловна тяжело больна и на учете (иначе говоря, Володя заранее знал, что идет на преступление). Разумеется, каж­дый раз во всеоружии документов являлся Нико­лай Семенович.

— Я хотел бы, чтобы ответчики поняли,-- ска­зал он на суде,— твердо поняли: даже если с Сера­фимой Михайловной случится худшее (хотя ее в суде не было, ему неприятно было произнести: «если она умрет»), обмен этот все равно будет при­знан недействительным. Тут присутствует проку­рор, он может это подтвердить.

С какой ненавистью смотрели на него ответчики! Да, повторим, может быть,, в других обстоятельст­вах жизни они сложны, но тут они были просты предельно. Не было в них ничего, кроме желания остаться в удобной квартире и ненависти к тем, кто им в этом мешал.

Перед нами ясное и несомненное разделение на дьяволов и ангелов.

Суд признал обмен недействительным — его участники должны были вернуться на прежние места. Но выполнить это решение оказалось еще трудней, чем собрать ответчиков в суде. Никак не­возможно было организовать переезд.

Тогда институт выделил машины, молодые его сотрудники стали грузчиками, и в один прекрасный день все было перевезено на прежние места. Ребята (и Николай Семенович с ними) бодро таскали ме­бель и чемоданы, то поднимая их на этажи, то спус­кая с этажей. А «пышный Володя» стоял, смотрел на это и приговаривал недовольно:

—   Осторожней, осторожней, не сломайте.

Ни одного чемодана, ни единого, он в руки не взял.

—    Николай Семенович! — взмолились ангелы.— Не можете ли вы отойти за машину? Мы ему мор­ду набьем.

Но Николай Семенович этого ангелам не раз­решил.

Словом, ситуация двух непримиримых лагерей создается куда чаще, чем мы думаем. Вот, к при­меру, такая сцена. Все ее участники — женщины. Одна, старая,— умирает. Тяжело умирает, задыха­ется, лечь не может, а потому ее дочь стоит около нее, только тогда матери удобно опереться, и она может немного задремать. Дочь стоит таким обра­зом много часов, не помнит, когда пила-ела, у нее кружится голова; больная становится беспокойной: кончается действие обезболивающего, пора делать укол.

Больница переполнена, кровать в коридоре, как раз рядом с комнатой, где собрались сестры. Они болтают, и слышно, что о тряпках (их дело). Но вот, Доложив больную на подушку (и сразу — хрип!), входит в комнату сестер и просит сменить ее на минуту. Тут выступила «Тамара Павловна», не то старшая сестра, не то лидер.

— Девушка,— сказала она веско,— вы что, не видите, что у нас перерыв?

Дочь снова встала у кровати (а сестры снова принялись болтать), но тут к ней прибежала моло­денькая сестричка, насмерть перегруженная и за­мотанная, сделала укол, сказала: «Отдохните не­много, я постою». Опять явное разделение на злых и добрых. В жизни нередка подобная мгновенная поляризация, которая готовилась годами (в том-то и дело, что в критических условиях проявляется то, что копилось в течение жизни). И хотя на каж­дом полюсе на самом деле все же не демоны и не ангелы, а люди, их нравственное местоположение в данную минуту сомнений не вызывает.

Но вернемся к нашей Тамаре Павловне. У нее могут быть мягкие манеры, приятный голос, изящная походка, и все же она не только не женственная, но и несовместима с женственностью.

Нет нужды доказывать, что женщина не хуже мужчины в любой профессии («...потому что до Зацепы водит мама два прицепа»), но в ряде важ­нейших сфер деятельности она явно не лидиру­ет,— в науке, например (наука требует высокой способности к отвлеченному мышлению, а женское, как правило, конкретно). Из женщин получаются неплохие инженеры, хорошие врачи и учителя, они умело постигают кем-то уже данное, но двигать вперед цивилизацию и культуру, это, по-видимому, все же дело мужчины (я не говорю, естественно, об исключениях). Ни великих физиков, ни вели­ких писателей, ни великих музыкантов жен­щины не дали — и даже на кухонном фронте (обыч­ный пример), если требуется особенно изысканный стол, зовут повара. Второй сорт?

Ничуть не бывало. Существует область, где жен­щина лидирует явно — это область чувств, сфера нравственных проблем, это великая наука об отно­шениях людей друг с другом, вот для чего дана женщине более тонкая душевная организация. Уче­ные до сих пор спорят, существует ли телепатия, а женщины твердо знают, что она есть, что серд­це сердцу весть подает; что мать, если с ее сыном пусть за тысячи верст случится беда, почувствует это тотчас же и станет метаться в отчаянии — мо­жет быть, телепатия это женское дело?

Все, о- чем я говорю, относится к некоему иде­алу, который с жизнью редко совпадает. Но ведь это первостепенно важно, какой именно идеальный образ стоит перед человеком в качестве обществен­но-нравственного образца. Совсем не все равно, кто служит женщине примером, пушкинская Татьяна или Сонька Золотая Ручка (была когда-то такая знаменитая уголовница). Конечно, девушек, чьим идеалом была бы такая Сонька, мне встречать не приходилось, но все же тяготение к энергичным лихим девчонкам, удачливым, добивающимся своего. И не очень разборчивым в средствах, существует й не приносит ничего хорошего.

Культ верного женского сердца, который был роздан прошлыми столетиями, должен, конечно, со­ставить непременную часть нашего жизненного идеала. Верность, умение понять другого, сострада­ние, милосердие (мы напрасно долгое время прене­брегали этими словами — они полны жизненного значения). И если женщины не двигают вперед та их роль в духовной культуре ог­ромна. И может быть, не столько в ее развитии, сколько в сохранении. Неустанно, каждодневно (а каждодневно — это как раз самое трудное) бе­речь огонь семейного очага, чтобы он ясно горел,— это великая социальная роль.

Мать ждали к ужину, а она все не шла.

—    Где ма-а-ама?..— тянула Леночка.

—   В самом деле, что это нашей мамы так долго нет;,— сказал Отец.

—   Она собиралась зайти к Паншиным,—вскользь бросила Бабушка:

—   Зачем это? — настороженно спросил Отец.

—   Они давно не видались, — примирительно ответила Бабушка,— все-таки школьные под­руги. К тому же они переехали на новую квар­тиру.

Теперь ожидание стало особенно напряженным. Разговор не клеился (Отец явно был чем-то недово­лен), Леночка ныла, что она тоже хочет новую квар­тиру, а когда ей ответили, что у них и так новая, воз­разила, что всю жизнь в ней живет — ее жизни было семь лет.

Мама пришла свежая с мороза, очень оживлен­ная, глаза ее блестели.

—   Слушайте! — сказала она.— Я была у Пан­шиных!

—    Ну, что Паншины? — спросил Отец.

Лихорадочно сбросив в передней пальто, поспеш­но стянув сапоги, Мать заняла свое обычное место за кухонным столом и сказала изнеможенно:

—    Ну, квартира! Ты знал, что они переехали на новую квартиру?

—   И что же тут такого? — спросил Отец.

—    Но ты бы видел эту квартиру! Во-первых — ванная...

—   А что, Сима не поумнела с тех пор, как пере­ехала в новую квартиру? — как бы между прочим спросила Бабушка.

—   Постойте, злые люди,— смеясь, воскликнула Мать,— дайте рассказать все по порядку. Ванная у них просто сверкает. Черный кафель, раковина и сама ванна бледно-зеленые, ванна утоплена, а кра­ны сияют, как солнце.

—   Лена,— сказал Отец,— иди делать уроки.

—    Я хочу послушать про квартиру,— ответила Лена несколько даже капризно, что было вовсе ей не свойственно, просто сейчас она почувствовала — не конфликт, нет, но все же некую конфронтацию между родителями и тотчас воспользовалась от­крывшейся возможностью: ведь мама не гнала ее делать уроки, стало быть, имело смысл немного потянуть. Она чувствовала, что Мать па ее сто­роне.

—   Честное слово,— сказал Отец,— мне не очень интересно, какая ванна у Паншиных.

—    Ну, тогда послушай, какая у них кухня,— уже несколько назло сказала Мать, совсем разве­селившись.— Она, конечно, не такая маленькая, как наша. У нас повернуться негде, но дело не в том. Там такая мойка! Там такая плита! Все сверкает! В такой кухне чувствуешь себя принцессой, кото­рая в шутку взялась приготовить пирог.

—   Лена! — строго сказал Отец.

—   Я хочу послушать про квартиру! — уже кричала Лена,— Я хочу послушать, какая у них кухня! А занавески у них есть?

—   А занавески у них...— начала Мама голосом сказочника.

—   А у Али Крымовой,— страшно торопясь, чтобы ее не перебили, сказала Лена,— у них зана­вески с Василисой Прекрасной...

—   О нет,— мечтательно сказала Мать,— тут не Василиса, тут огромные подсолнухи...

—  Лена! — закричал Отец.— Сейчас же делать уроки! — и обращаясь к Матери: — Может быть, ты нам еще и про обстановку расскажешь, где у них что стоит?

—   С удовольствием,— подхватила Мать, и Ле­на тотчас к ней пододвинулась.— В столовой у них сервант, вернее, даже и не сервант, а такая старин­ная горка, представьте, кругом современная лег­кая мебель, и посреди нее старинная, великолепная... И в ней японский сервиз, сработанный под XVIII век, напудренные маркизы — это просто чудо что такое! И честно говоря, после этого наша столовая...

Лена была вне себя.

—- Ничего этого нет,— вдруг спокойно сказала Бабушка.

—   Что значит — нет?!

А так, эти твои Паншины ужасные неряхи, невероятные, у них пауки по углам, и вечно какие- то Кочерыжки на полу валяются. Мать онемела от негодования, но Бабушка на кочерыжках настаивала. Ревущую Лену отправили Делать уроки, Отец ушел, хлопнув дверью (он не умел, да и не хотел объясняться), Бабушка и Мать остались одни.

—   Можно подумать, что я говорила какие-то не­приличные вещи,— сказала, наконец, Мать.

—   У тебя температура не повышена? — на­смешливо спросила Бабушка.

—   А что, мне нельзя было рассказать про хоро­шую квартиру? И при чем тут кочерыжки?

—   Да это я так, больше для Ленки. А тебя я се­годня просто не узнаю. Глаза горят, как у барса. Я уж и не знала, как тебя остановить, вот мне и при­шлось клепать на бедных Паншиных. Каждое твое слово было пропитано завистью.

—   Ну и что же — я в самом деле позавидовала. Можно и по-хорошему позавидовать.

Тут вошел Отец и заявил, что хорошей зависти вообще не существует,— и разгорелся спор. Отец го­ворил, что зависть чувство сильное, мучительное и совершенно бесплодное. А Мать возражала, что за­висть к чему-то хорошему может сподвигнуть тоже на что-то хорошее, а может быть, даже на что-то луч­шее.

—   Сальери завидовал хорошему, очень даже хорошему, гениальной музыке, а потом взял да и от­равил ее автора.

Мать обиделась, увидев в этом какой-то намек, а Отец, разгорячившись, сказал:

—    Надо быть не знаю кем, чтобы при дочери, при дочери... А ведь у нас, вы знаете, есть еще «черный ящик»...

Наступило молчание — все понимали, что разу­меет Отец под этим «черным ящиком».

—   Да уж,— снова начал Отец,— после того, как наша дочь увидела свою маму в таком... неистовом состоянии, ее уж теперь не удержишь. Все дни на­пролет теперь станет высматривать — у кого, что, где?— Отец сказал это противным старушечьим голо­сом,— Во всех домах теперь занавески разглядит.

—   Я понимаю,— продолжал он, несколько успо­коившись,— понимаю, когда голодный завидует сытому. Но тебе! Зачем тебе черная ванная, когда у тебя есть белая? — вот чего я не пойму ни­когда!

Мать ответила, что она не завидует ванной, не за­видует гарнитурам — она завидует тем людям, ко­торых дома за каждое слово не пилят.

— Все не то вы говорите,— вмешалась, наконец, Бабушка.— Завистники — несчастные люди, вот в чем дело. Самые несчастные бедняги на свете. Помните Зою из пашей старой коммунальной квар­тиры — вот была мученица, вот страдалица! Пом­ните? Бывало, выйдет на кухню чернее тучи, кастрю­ли гремят, сковородки летают — не подходи! Тут уж можно и не спрашивать, и так все знают: кто-ни­будь из соседей купил себе либо шкаф, либо еще что-нибудь. Я отлично помню, как сама она купила тюле­вые занавески с пальмами, и все подумали, слава богу, немного успокоится. А через три дня — ужас, дым коромыслом! Опять сковородки летят! Что та­кое? Оказывается, соседка побежала и купила тюль с розами. У Зои с пальмами, а у той — розы. Бед­ная, почернела вся. И самое любопытное: она дей­ствительно страдала и не могла себя понять, в себе разобраться, себя как-то успокоить — ну розы, ну и что? А у нее — это я вам уже как врач говорю — поднималось кровяное давление. Зависть — зверь, который жрет и сыт не бывает. Новая квартира? — а у Ивана Ивановича лучше. Новая машина? — а у Ивана Петровича... и так далее. Стиральная ма­шина? Телевизор? Не знаю что? Так и будет душа всю жизнь тащиться за чужими вещами. Страшное дело — жить любовью к чужим вещам! Носить платье, а любить то, что на соседке — это же можно так и с ума сойти. Мы говорим: боже мой, она стала рабом своих вещей — но ведь это своих. А быть рабом чужих?

Вот такой пламенный монолог произнесла Бабушка.

Тут нам важна нравственная настороженность. На первый взгляд казалось, что ничего страшного не произошло,— пришла мама от знакомых, с востор­гом рассказала об их квартире. На самом, деле слова матери были неосторожны. Их дом, всеми ими лю­бимый, вдруг разом потускнел, как бы стал второ­сортным по сравнению с чужим — и только лишь потому, что там был черный кафель и японский сервиз под XVIII век! И самый мир своего дома с его разумным спокойствием и взаимопониманием тоже оказался как бы второсортным по сравнению с миром Паншиных, если верить Отцу и Бабушке, людей недалеких и неглубоких. Явный нравственный перекос.

Ну, так ведь тоже не жизнь, могут мне возразить, нельзя же следить за каждым своим шагом, каждую минуту оглядываться, нет ли рядом ребенка и как отразится на нем сказанное слово. Мы, как правило, все еще живем скученно, дети при нас, слышат наши разговоры.

Да, и с этим мы не можем не считаться. Дети слы­шат наши разговоры, впитывают наши интонации, словом, идет могучий процесс бессознательного воспитания —может ли он в самом деле быть бес­сознательным, не должны ли мы взять его под конт­роль? Сложно это и утомительно, что говорить, но другого пути у нас нет. Что поделать, должность матери (и всех взрослых в семье) — ответственна и трудна, требует неустанного внимания (вот как неусыпно бывает внимание матери, когда она следит взглядом за своей ковыляющей крохой, как бы не попала под машину); когда ребенок рядом, не обо всем уже поговоришь, не все подходит для малень­ких ушей.

В данном семейном эпизоде обязанностью матери было проследить за самой собой, разобраться в своих чувствах (уж не завидую ли я?) до того, как пришла домой. Самой ей нужно было в себе разобраться, са­мой, не ожидая выговора и наставлений. Нельзя с такой неопрятностью в душе подходить к детям.

В семейной жизни разного рода нравственные коллизии возникают непрерывно, все время идет здесь нравственная работа — на каждом шагу.

Знаете ли вы, что значит потерять ключ от квар­тиры? Какая это тоска — ждать, пока кто-нибудь из своих придет и отопрет. А если тебе при этом че­тырнадцать, и ты прибежал домой, чтобы схватить коньки и бежать на каток, и тебя ждут ребята, и де­вочка... Словом, Коля был в бешенстве, когда, прим­чавшись домой, обнаружил, что ключа в кармане нет. Когда пришли Мать и Леночка, он сидел на лестничной ступеньке и был чернее тучи.

—   Ты бы получше посмотрел в портфеле,— ска­зала Мать, когда они вошли в квартиру.

—    Я никогда не кладу его в портфель,— кратко ответил Коля.— Ленка!

Лена молчала.

—   Ленка!!

—   Что?— ответила Лена тихо и обреченно.

—   Только, пожалуйста, не кричи на нее,— по­спешно вставила Мать.— Ты же видишь, она вся сжалась.

—   Вот то-то и оно. Знает кошка, чье мясо...— И вовсе уже свирепо: — Где ключи?!

—   Я не...

Я тебя не спрашиваю, брала ты или не брала, я спрашиваю: где ключи, куда дела?

—    Честное пио... пио....— голос Лены совсем угас, было видно, как она побелела.

—   Гони ключи!— заорал Коля.

—    Но почему, Коленька...— начала Мать.

—   Я уже несколько раз так вот их искал, ока­зывается, она бегала их девчонкам показывать.

Лена молчала. Действительно, неделю назад она бегала во двор с ключами показывать висящий на кольце крошечный компас. Но на этот раз она ни­каких ключей не брала.

—    Вот мое честное слово...— сказала она, на­конец, срывающимся голосом.

—    Ну, если Лена говорит, что не брала, зна­чит, не брала,— сказал входя Отец.— И все в по­рядке.

—   А где мои ключи?! — завопил Коля.

—    Почему ты думаешь, что их взяла Лена?

—   Да больше некому!

Мальчику и в голову не приходило, что он нару­шает один из величайших принципов, созданных человечеством, основу любого правосудия, нравствен­ного и юридического,— принцип презумпции не­виновности.

Это юридический принцип, но его необходимо распространить на всю нашу повседневную жизнь. Человек в глазах закона невиновен до тех пор, пока в законном порядке не будет доказана его вина. Или еще лучше: если вина не доказана, тем самым доказана невиновность. Непонимание этого принципа или пренебрежение им может привести не только к большим неприятностям — к настоящей беде. В том-то все и дело, что доказать свою невиновность человек (если только у него нет прямого алиби) вообще не в состоянии: как доказать (попробуйте!), что ты чего-то делал, чего-то говорил? То, чего не было, не оставляет следов, и свидетелей тому, чего не было, не бывает.

Как могла бы бедная Леночка доказать, чтобрала ключей?

Принцип презумпции невиновности в жизни не­обходим особенно потому, что нам, Как это ни странно, свойственна подозрительность. Да, это давно заме­чено. Если, предположим, у нас пропала какая-нибудь вещь, нам начинает казаться, будто кто-то ее нарочно спрятал или даже украл (и как же неловко стано­вится нам, когда найдена пропажа, которая вовсе и не пропадала!). Когда происходит несчастье, все тотчас начинают подозревать преступление, пожар видится поджогом.

Презумпция невиновности — величайшее завое­вание человеческой мысли, результат работы лучших умов. Принцип этот, повторю, юридический, но мо­жет толковаться шире и в таком, уже нравственном, толковании должен лечь в основу наших отношений друг с другом. Деловые отношения, узы товарище­ства, любовь, дружба — и уж, конечно, семейные связи должны быть пронизаны этим принципом. Из принципа презумпции невиновности вытекает ряд положений, обязательных для юриста и необхо­димых в нашей простой жизни. Закон требует, чтобы доказательства вины были несомненны,, «обвини­тельный приговор не может быть основан на пред­положениях». И еще: если в ходе расследования воз­никли неустранимые противоречия, сомнения, они всегда толкуются в пользу обвиняемого. И еще: «бре­мя доказывания», то есть необходимость доказывать вину, лежит на обвинителе — такого положения, что­бы человеку приходилось бы доказывать свою не­виновность, быть не может.

«Если вина не доказана, тем самым доказана не­ Если бы Отелло (и все несчастные ревнивцы на свете) придерживался этого принципа, не погибла бы ни в чем не повинная Дездемона. Ведь подозрительность — она как наваждение, она поражает мозг и слепит глаза, ведет предатель­ский отбор, искажает жизнь. Помните, Отелло, как в бреду, спрашивает Дездемону: «Кто ты?» Она от­вечает: «Твоя супруга. Тебе и долгу верная жена» — это чистая правда, но ему каждое слово кажется ложью. Бедная благородная Дездемона, она попалась как раз в ту самую ловушку, когда невиновный не в силах доказать, что не виноват. И умирает в созна­нии своего бессилия.

События в семье, когда Коля требовал у сестры ключи, далеки от трагедии, но все же в душе ма­ленькой девочки, которая никак не могла доказать брату, что не брала ключей, было подлинное отчаяние бессилия, и родители это почувствовали. Они не умели объяснить детям принцип презумпции не­виновности, но по сути своей — сперва докажи, а по­том обвиняй — он им был понятен просто потому, что был справедлив. Коля всех этих отвлеченных сентенций не принимал.

Вразумить его взялась сама жизнь. Она препо­дала ему наглядный урок, которым не замедлили воспользоваться в своей педагогике родители.

Собственно, урока было два. Первый заключался в том, что Колины ключи оказались в папином кар­мане (накануне мальчик забыл их в двери, а папа сунул к себе в карман); парень был порядком при­стыжен, но не желал в этом признаться. Второй урок был преподан через несколько дней и оказался больнее.

Придя с работы, Отец спросил у Матери: «Где наш «черный ящик»?» — и когда Колька пришел, сказал ему, что должен с ним поговорить.

—   Сядь,— сказал Отец.

—   Сел,— отозвался Коля.

—    Послушай...

—    Весь внимание.

—    Что?

—    Весь, говорю, внимание.

Коля был в том возрасте, когда мальчишки не­удержимо дерзят. А Отец пришел с работы уставшим. Поэтому разговор пошел резче, чем должен был бы.

—   У нас в первом этаже разбито окно,— сказал Отец.

—   Интересно,— сказал Коля.

Наступило молчание. Они смотрели друг на друга. Первым не выдержал сын.

—    Ну и что разбитое окно?— спросил он.

—   Оно разбито.

—   И кто же, интересно, его разбил?

—   Да ты, говорят.

—   Какое мне дело, что говорят, если я не разби­вал!

—    Обстоятельства,— сказал Отец,— были та­ковы. Кто-то бросил кирпич в окно первого этажа, где живет Мария Афанасьевна. Кирпич, рассадив оконное стекло, врезался в сервант, в котором стояла дорогая посуда.

—    Какой ужас! — воскликнула Мать.— Это-зна­чит, нам столько платить!

—    По счастию, — продолжал Отец,— самою Ма­рию Афанасьевну кирпич не задел, хотя и мог бы. Приходила милиция, разбиралась. Мария Афанасьев­на успела заметить только, что какой-то парень лет пятнадцати шмыгнул в наш подъезд.

—   А как он был одет? — живо спросил маль­чик.

—   Мария Афанасьевна не успела разглядеть.

—   Так откуда она взяла, что это был я, если она ничего не разглядела?

—   Она и не говорит, что это был ты. Это говорит сосед из двадцать четвертой.

Коля был поражен.

—   Он видел?!

—   Да, он говорит, что видел. Видел, как ты шмыг­нул в подъезд. Именно ты.

Мать снова закричала: «Какой ужас!» — и тут Колька взорвался.

—   Он врет! Он всех ребят ненавидит! Мы между собой его зовем «кусок дурака».

—   Он в здравом уме и твердой памяти,— спокой­но возразил Отец.— И он утверждает, что ты, именно ты, у него на глазах шмыгнул в подъезд.

Колька лихорадочно вспоминал.

—    Так в тот же вечер меня даже и дома не было! — воскликнул он радостно.— Я к Вовке ездил, а туда езды час.

—   И Вовка сможет подтвердить, что ты был у него?

Но тут Коля вспомнил, что у Вовки никто ему не открыл, он звонил, звонил и вернулся домой.

—   Значит, у тебя нет алиби,— усмехаясь, сказал Отец.— Пропало твое дело. Совсем, кстати, как у Леночки, которая ну никак не могла доказать, что не брала твоих «ключей.

—   Это Чертик бросил кирпич! — крикнула Ле­ночка.— Это Чертик из тридцатой.

Отец живо к ней обернулся.

—   А ты можешь это доказать?

Нет, конечно, она тоже ничего не могла доказать.

—   Он всегда кидается,— тихо сказала она.

—    Как ты всегда берешь Колькины ключи,— ответил Отец.— Давайте разберемся. Можем ли мы сказать, что вина нашего Кольки доказана? Мария Афанасьевна не разглядела мальчика, который, бросив кирпич, вбежал в наш подъезд. В нашем подъезде трое пятнадцатилетних мальчишек, к тому же сюда мог вбежать и кто-то чужой. Теперь — по­казания соседа из двадцать четвертой. Он видел, как Коля вбегал в наш подъезд, но не видел, кто бросил кирпич. Естественно встает вопрос, когда он видел Кольку, вбегающего в подъезд.

—   Конечно,— запальчиво сказал Колька,— пусть он скажет, когда я вбегал.

—   Мне хотелось, бы, Николай Сергеевич,— не без язвительности сказал Отец,— чтобы в вопросе о ваших ключах вы так же прочно стояли на почве справедливости.

—   А кто-нибудь спросил у соседа,— робко ска­зала Мать,— когда он видел Колю?

—   Конечно. Это сделал при мне участковый. Сосед сказал, что видел Кольку, возвращаясь с ше­стичасового сеанса, увидел и еще подумал, почему это парень так торопится. А окно у Марии Афа­насьевны, она говорит, было разбито в пять часов. Значит, наш сосед видел Кольку часа через три после того, как разбили окно. Вот такие дела.

Нет, здесь никто никого специально не поучал, не произносил отдельно стоящих проповедей, просто все вместе жили и вместе переживали обстоятельства жизни, вместе старались в них разобраться. А жизнь непрестанно поставляла материал.

Однажды Бабушка пришла домой в ужасном вол­нении. Впервые в жизни она отменила операцию — и почему! Потому, что у нее дрожали руки! А руки у нее дрожали потому, что она прочла в газетной статье об одном молодом враче. Это был прекрасный врач, очень знающий, образованный в своем деле и, главное, безотказный. В больнице знали, если ночью случится беда, именно этот парень побежит (ему до больницы дворами было ближе, и он, чело­век спортивный, добегал быстрее, чем прибывала санитарная машина) и всю ночь не отойдет от боль­ного. Но вот случилось как-то, что они поехали с приятелем на охоту, с ними была девушка, которая вдруг, никого не спросясь, потянула к себе за дуло ружье (хочу, мол, пострелять), ружье выстрелило, и девушка была смертельно ранена.

—    Нет,— сказала Бабушка.— Я не в состоянии об этом говорить.

Произошла и в самом деле невероятная история. До больницы, где работал этот врач, было полчаса езды, они были с машиной, но врач и его приятель испугались, что их обвинят в гибели этой девушки, и бросили ее в воду. Тот самый врач, который ночи напролет не отходил от больных, борясь за их жизнь, тот самый, кто не раз спасал, на раз бросил

умирающую в черную воду и оттолкнул от берега.

—   Экспертиза показала, несчастная была жива,— говорила Бабушка,— она в воде еще вздохнула! Жить не хочется, честное слово!

—   Но ведь это такое исключение...— сказала Мать, ей хотелось как-то Бабушку успокоить.

—   В том-то и дело, что он был отличным врачом, а когда задело его шкуру... Нет, знаешь, жить не хочется!

Странно было видеть Бабушку в таком паниче­ском состоянии — обычно она, самая спокойная и твердая в семье, лучше всех владела собой.

—    Дело, конечно, кошмарное,— сказал Отец,— и проблема огромная. Но в статье есть и другое. Вот, послушайте: «Стоял однажды у трамвайной останов­ки профессор, человек на вид тщедушный и сла­бый. Сам он не устоял на ногах или его неосторожно толкнули, только он попал под трамвай как раз между вагонами. Поднялся крик, трамвай остановился, люди сгрудились, стараясь и боясь разглядеть, что под колесами. Они ничего не увидели, зато услыша­ли голос. Ну как вы думаете, что мог в такую ми­нуту — из-под вагона, когда сбило с ног, поволокло, чудом не растерзало и не изувечило — крикнуть человек? «Вожатый не виноват!»—вот что кричал профессор. Вот его первое душевное движение, безотчетное и для него естественное. Для такой безотчетности нужна ясная душа, которую держат в порядке. Не обстоятельствами определяется выбор, а состоянием души». Эти слова автор выделил жир­ным шрифтом.

— Ужасно, ужасно,— вздрагивая, говорила Ба­бушка, она думала о враче.

Она думала, разумеется, и о своих дорогих, о Коль­ке и Леночке,— какими войдут они в жизнь, как по­ведут себя в минуту рокового выбора (а жизнь то и дело ставит нас перед выбором), какие стороны на­туры, добрые или злые, в них тогда проявятся? И как сделать так, чтобы добрые начала срабатывали в них автоматически, как у того профессора, который за­кричал из-под вагона, что вожатый не виноват.

А дети слушали все это, навострив уши.

В семье воспитывали детей И нерв­ную систему их берегли, в частности, охраняли ее от телевизора, который одним уже шумом своим и мельканием вреден для глаз, для ушей, для бедной детской головы. Нет, в этой семье не допускали ча­совых сидений у этого ящика, он включался лишь в определенное время и на определенные программы. Родители не только боялись переутомления и ненуж­ной траты энергии, их тревожило и то, дети видят на экране.

В самом деле, входишь в квартиру и первое, что слышишь — тяжкий предсмертный хрип. Знаешь, что это телевизор — теперь в доме пулеметные очереди слышатся куда чаще, чем стук швейной машинки,— и все же неприятно.

—    Что там?— спрашиваешь хозяйского сынишку, мальчика лет семи.

—    Часового сняли.

—    Как — сняли?

—    Ножом зарезали,— и он беспечно бежит на кухню перехватить чего-нибудь съестного, а потом опять к телевизору — и надежде и тут перехватить, но уже какую-нибудь духовную ценность. В одном фильме, явно рассчитанном на очень юного зрителя, есть такой эпизод: положительные герои врываются в дом, где засели враги, открывают дверь — из-за нее вываливается стоячий труп. «Отвоевался»,— с удов­летворением и насмешкой говорит один из героев. Ребята всегда играли в войну, испокон веков в при­ключенческих книгах герой пробивался сквозь ряды недругов, которые, как снопы, валились направо и налево — они были условны и бестелесны, эти враги, .в воображении ребенка не было ни крови, ни пред­смертных судорог. Нынче экран стал конкретен, телесен, мы близко видим лицо умирающего, в дви­жении, в цвете, течет живая кровь (ее сейчас хорошо имитируют и отнюдь не жалеют). В одном тоже рас­считанном на юную душу фильме враг, порубленный героем, падает с седла, и объектив, приближаясь, дает нам возможность рассмотреть рассеченную саблей спину (ведь это уже морг, а не искусство).

Жестокость на экране страшна не только дур­ным примером (хотя и это очень серьезно — спро­сите у практических работников милиции и про­куратуры, они расскажут, какие обратные инсце­нировки — с экрана на жизнь — время от времени происходят). Жестокость деформирует сознание.

Жаркий летний день (реальный, а не в кино). Берег реки, пологий склон, густо заросший. Кача­ются высокие травы, всеми красками горят цветы, жужжит склон и звенит. Вниз по тропинке поспе­шают ребятишки лет одиннадцати-двенадцати, босые, белоголовые, в выгоревших порточках — Бежин луг! Они меня обгоняют, и я слышу их разговор о каком-то зловредном Василии Федоровиче.

—    Что же с ним делать?— спросил один.

—    Как что? — удивленно и быстро ответил другой.— Убить.

Уверяю вас, это было сказано весьма серьезно. Тут и я их обогнала, чтобы увидеть лицо этого маль­чика — какое это было недетское, выжженное лицо! Немало, должно быть, пришлось повидать в жизни этому мальчику, прежде чем его лицо стало таким, но и экран тут, разумеется, поработал, расшатывая основы сознания, ломая нравственные барьеры, если только они были выстроены в этой душе, и великую заповедь «не убий». Этот парнишка видел и труп за дверью («потеха!» — сказал ему экран), и пытки сколько угодно (тут наши кинематографисты просто мастера), и кровь. Как разобраться детскому умишку, почему в кино врагов убивать можно, а в жизни нельзя? Да и что такое враг? Ведь этот ребенок но видел ни белых, ни фашистов, они для него враги условные, его ненависть к ним умозрительна, зато соседский Славка, который взял у него кассету и не отдал или смертельно обидел его каким-то образом (или тот же неведомо чем прогневивший его Василий Федорович) вызывает у него куда более жгучую ненависть. А уж когда он подрастет, начнутся ро­маны с их ссорами и ревностью, тут уж страсти и вовсе пылают — почему нельзя убить Славу, если он отбил у него девушку?

Словом, поскольку у родителей и Бабушки не было уверенности, что телевидение отдает себе ясный отчет в том, как влияет экран на детское сознание, они поставили его программу под собственную цен­зуру, не обращая внимание на вопли жаждущих зре­лища ребят, которые жаловались, что все кругом смотрят самое интересное, все ребята, одни они ни­чего не видят.

Родители понимали, что современная жизнь тре­бует от них особого внимания, когда речь идет о воспитательном процессе.

Впрочем, в этой семье с ее высокой культурой от­ношений всех опасностей и не подозревали (если не считать того случая, о котором в семье старались не думать и непрерывно думали, о проблеме «чер­ного ящика»).

Как-то раз одна женщина, возвращаясь из коман­дировки поздно ночью, нашла у себя в подъезде на лестнице среди бутылок и мусора девчонку лет пят­надцати, бледную как смерть и вдрызг пьяную. Если бы мать Леночки узнала об этом, она пришла бы в ужас, но это было бы все же некое отвлеченное чувство, так как она твердо была уверена, что с ее Леночкой такого никогда не могло произойти. Там, на лестнице, валялась дурная девочка из дурной компании.

Как это было? Гитара бренчала, и пелись песни, и разговор шел про интересное — о новых дисках грамзаписи. Когда выпили, он пошел еще лучше, сразу стало славно: они все сделались занятны, го­ворили (как им казалось) умно, стали остроумны. Рядом с девочкой сидел мальчишка, и она была сча­стливой.

Вот ради этих часов и пришли они сюда в подъезд (другого места, чтобы собраться, у них не было). «Нам весело, понимаете, весело,— объяснит потом эта девчонка, как говорили многие до нее и скажут многие после (о том, что наступят времена, когда им от всего этого станет совсем не весело, они не знают, нет у них еще чувства будущего — что будет, то будет, тогда и посмотрим). — Весело петь под ги­тару, весело пускать дым и потягивать вино. А рядом

— 

—  

—  

— 

—  

—  

—  

— 

— 

— 

— 

— 

— 

—  

— 

—  

— 

—  

— 

— 

— 

— 

— 

— 

—  

—  

— 

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

* * *

—  

— 

— 

— 

— 

—  

—  

—  

—  

— 

— 

— 

— 

— 

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

— 

— 

—  

—