Стихи и песни [Михаил Яковлевич Володин] (fb2) читать онлайн
- Стихи и песни 320 Кб, 102с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Михаил Яковлевич Володин
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
А для тех, кто когда-то сорвался, собрал чемоданы…
М.ВолодинА для тех, кто когда-то сорвался, собрал чемоданы,
Укатил-улетел, наши радости кажутся странны.
Им чудны наши беды, у них — даже беды другие.
Но и мы и они,
Но и мы и они,
Но и мы и они друг без друга больны ностальгией.
Вот как встретимся где-то: у нас ли, у них — все едино,
Все же лучше у нас — здесь прошла наших дней половина.
Правда, лучше у нас, ибо все мы российские дети, —
Словно не было их,
Словно не было их,
Словно не было их — разлучивших нас десятилетий.
И поедем в Прибалтику: в Ригу махнем или в Вильнюс.
И за лишний червонец швейцар нам отпустит навынос,
И на третьей бутылке минувшим набухнет плацента,
Заслезятся глаза,
Заслезятся глаза,
Заслезятся глаза, и очистится речь от акцента.
И в гостиничном номере, на перекрестке вселенной,
Будем петь о любви, о любви и о жизни нетленной.
Да и что наши встречи в пространствах земных, как не чудо?
Я туда не хочу,
Я туда не хочу,
Я туда не хочу, а они не вернуться оттуда.
Я туда не хочу, а они не вернуться оттуда.
А за всё, что выйдет боком…
А за всё, что выйдет боком
И представится грехом —
Я отвечу перед Богом,
Перед Богом и стихом.
И не стану кликать смерть.
Кто же я — земная мякоть
Или неземная твердь?
Подведу тебя к порогу
И скажу как на духу:
Отвечаю только Богу,
Только Богу и стиху!
Подожду, не стану плакать
И узнаю наизусть:
Кто же я — земная слякоть
Или неземная грусть?
Наживу с годами грузность,
Как и вся моя семья.
Кто же я — земная трусость
Или тайна бытия?
Освещаю ли дорогу?
Горожу ли чепуху?
Отвечаю только Богу,
Только Богу и стиху!
А когда я болела…
А когда я болела,
Да, когда я болела,
О, как сильно тогда
Моя мама жалела!
И когда я кричала
Больными ночами,
Как она защищала
Большими плечами!..
А когда меня юность
Дотла не спалила,
Обожгла
Да лихую судьбу посулила,
Откатясь от огня,
Я на холоде тлела —
Только мама меня
Больше не пожалела!
Помню, как накатило
Болезнями детство,
И она находила
Чудесные средства.
А сжималось кольцо,
Означавшее муку —
Помню, дула в лицо
Или гладила руку…
И минуты свои
И часы — не считала.
Но запасы любви
Все тогда исчерпала.
Ведь с тех пор, что я в детстве
Так страшно болела,
Меня мама моя
Никогда на жалела.
Спокойной ночи, малыши! или Чёрная колыбельная
А ну, собирайтесь к экранам, детишки! | Dm G7 С
Весёлую сказку я вам расскажу. | Dm6 G7С
Сначала посмотрим картиночки в книжке: | F Fm С
Вот кладбище, гробик… и я в нём лежу! | F G#G7 С
Теперь, ребятишки, послушайте сказку,
Как Бабой-ягой подавился Кащей,
Как птички клюют у покойничков глазки
И чей-то скелетик стоит у дверей!
А сказки, ребятки, совсем и не враки:
И дома у всех привиденья живут,
И ночью, могилки разрыв, вурдалаки
У вас, крохотулечки, кровушку пьют!
Чу! Волки завыли, глаза свои страшшшшшно тараща,
Да вон уж и Филя за мной прилетел,
А звать меня, деточки, дяденька Саша,
А дядю Володю я с Хрюшею съел!
Ну что ж, до свиданья, девчонки, мальчишки!
До скоренькой встречи в двенадцать часов!
Теперь поменяйте, ребятки, штанишки!
Спокойненькой ночки, приятненьких снов!
А пока я снимала, как Люк Бессон…
А пока я снимала, как Люк Бессон,
Молодых людей на Майорке,
Мой волшебник-дед постучал в мой сон,
Весь веснушчатый, в гимнастерке.
— Подымайся, бессовестная, — сказал, —
Ты не Шурочка в пелеринке.
Видишь: банк, телеграф, наконец, вокзал
Аннексируем по старинке.
Не затем я шашкой махал в степи
И в Одессу входил с Котовским,
Чтобы ты писала одни стихи,
Хоть и с выговором московским.
Не затем окруженье, Якир, мятеж
Или Питер, зима, блокада,
И семь раз отмерь, а семью отрежь,
И смотри, отрежь, кого надо.
Много сказок при свете полной луны
Я б тебе рассказал, босячке,
Чтобы тонны слюны в масштабах страны
Дали павловские собачки.
Подымайся, деточка, труд не велик,
Я устал говорить и сниться,
Пусть мой старший правнук духи "Лалик"
Сам привозит тебе из Ниццы.
Твоих глупых сверстников Карабас
Заставляет бежать по нитке.
Полюбуйся: твои Гайдар, Чубайс —
Оголтелые пережитки.
Дунь налево, направо — твой брат Шекспир,
Твой учитель, возможно, Лютер,
И не тронет тебя ни один вампир,
Когда сядешь ты за компьютер.
И не тронет тебя ни один вампир,
Когда сядешь ты за компьютер.
А природа на них смотрела…
А природа на них смотрела
Сквозь утренние лучи.
— Вот твой лук, вот твои стрелы,
Теперь куда хочешь мчи!
Знаю, в городе есть невеста,
Руки ее нежны.
Но я сегодня невесты вместо,
А вместе — вместо жены.
Муж из лесу вернется хмурый,
Добычлив и бородат.
Я бы стены украсила шкурой,
Да он ведь ее продаст…
А если станет опять браниться,
Если вновь за свое —
Уж он дождется, давно хранится
В кладовке ему питьё.
Но ты жалеешь меня, мой милый.
Как вечер, стучишь в окно.
Что ж до невесты твоей постылой,
То это нам все равно.
И проснемся мы, чуть живые,
Едва забрезжит рассвет,
И помчатся твои борзые
Вновь за тобою вслед.
А случится такое лихо —
Жениться тебе пора, —
Знай, что ждет твоя лесничиха
И эту ночь до утра.
Догорает свечной огарок.
Звезды — миг и умрут.
А на пальце моем подарок,
Зелененький изумруд.
А тогда, не зная выхода с подземного вокзала…
А тогда, не зная выхода с подземного вокзала,
Разбираясь в указателях, вращая головой,
Я на "Соколе" стоял с видом, ах, провинциала:
Было мне необходимо выйти в город к Часовой.
Вниз по лестнице железной, вверх по лестнице небесной —
С картой-схемой бесполезной я шатался сам не свой.
И не то чтобы мне нужно было в этот дом по делу,
Но до чего стройна хозяйка! Впрочем, знали и стройней,
И смуглей, и большеглазей…Но, когда она мне пела,
Чем во всем метро московском, больше тайны было в ней.
Звук дрожит — не отгадаешь, отчего огнем сгораешь:
От любви или от песни, и Бог знает, что больней.
Хоть бы кто меня взял за руку и вывел за собою,
Обогрел бы, распечалил, стал бы другом и врачом…
Помнишь? Дом, пускай не тот, другой — летает над Москвою?
А она с усмешкой глянет и слегка пожмет плечом.
Спросит: "Что тебя терзает? Дом кирпичный не летает?"
Я отвечу: "Это — время, остальное ни при чем".
Это — время, это — времени пробежка воровская
Против хода эскалатора, где я как часовой…
У меня такая память, что Четвертая Тверская
И Четвертая Ямская не заменят Часовой,
Где вниз по лестнице железной, вверх по лестнице небесной
Столько лет брожу я с песней, где здесь выход к Часовой.
Вниз по лестнице железной, вверх по лестнице небесной
Столько лет брожу я с песней, где здесь выход к Часовой.
Музыкальная шкатулка
А тонкая материя — твоя-моя душа?
Как будто бы мистерия, но очень хороша.
То нитку драгоценную меняю на брехню,
А то неполноценною сама себя дразню.
А длинная история — твоя-моя любовь?
Как будто бы теория, но будоражит кровь.
Рыдания, страдания и прочий старый хлам
Семейное предание расставит по углам.
На грани закипания наш чайник дорогой.
Распалася компания — не надобно другой.
В конце знакомой улочки — калитка да крючок.
И лишь на дне шкатулочки — шагреневый клочок.
А хочешь, я выучусь шить…
А хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать?
А хочешь, я выучусь жить,
И будем жить-поживать?
Уедем отсюда прочь,
Оставим здесь свою тень.
И ночь у нас будет ночь,
И день у нас будет день!
Ты будешь ходить в лес
С ловушками и ружьём.
О, как же весело здесь,
Как славно мы заживем!
Я скоро выучусь прясть,
Чесать и сматывать шерсть.
А детей у нас будет пять,
А может быть, даже шесть…
И будет трава расти,
А в доме — топиться печь.
И, Господи, мне прости,
Я, может быть, брошу петь.
И будем, как люди, жить,
Добра себе наживать.
Ну хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать…
Возвращение
А это вовсе не мой дом, и это не мой порог.
И в том, что с хозяйкою я незнаком — я бы поклясться мог.
Друг, знай, хоть этот край — рай, я не знаю его языка.
И то, что это не мой край — я знаю наверняка.
И это вовсе не тот день — голову заложу.
Но, может, это его тень — вот что я вам скажу.
А это, конечно, был мой дом, и мой это был порог.
И в том, что с хозяйкою я знаком — я бы поклясться мог.
Друг, знай, этот край — рай, и я помню его язык.
Но от того, что это мой край, я очень давно отвык…
И это, конечно, тот самый день — голову заложу.
Но, может, это его тень — вот что я вам скажу.
Але Оклахома?.
— Але Оклахома?
— Да, Оклахома.
— Евтушенко дома?
— Да, дома он, дома.
— Передайте ему, что поэт в России меньше, чем поэт.
И вопрос решен и вопросов нет!
— Але Оклахома?
— Да, Оклахома.
— Евтушенко дома?
— Да, дома он, дома!
Альбом семейных фотографий…
М.ВолодинАльбом семейных фотографий —
Страницы наших биографий.
Смотри, какими были мы!
Смотри! Не бойся удивляться,
Свои не узнавая лица,
Глаза, глядящие из тьмы.
Глаза, глядящие из тьмы.
Кто этот — с челкою битловской?
Кто этот — с внешностью библейской?
Кто тот младенец на руках?
Смешались предки и потомки,
Судьба слепа, душа — потемки,
Пух на щеках, и снег в висках.
Пух на щеках, и снег в висках.
Листай картонные страницы —
Атеистические святцы,
Молись родным… А кроме них,
Кому ты нужен в этом мире?
Тебе альбом — взамен Псалтири.
Молись родным и за родных.
Молись родным и за родных.
Альбом — их дом, все нынче дома:
Под крышей старого альбома
Лежат, — несчетно их число.
И в сходства призрачности зыбкой
Они сквозь смерть глядят с улыбкой,
И смерть прозрачна, как стекло.
И смерть прозрачна, как стекло.
Альбом семейных фотографий —
Страницы наших биографий.
Смотри, какими были мы!
Смотри! Не бойся удивляться,
Свои не узнавая лица,
Глаза, глядящие из тьмы.
Глаза, глядящие из тьмы.
Разговор
— Ах, дочка! О чём ты плачешь?
За что ты платишь?
Ах, дочка! Я в твои годочки
Давно с твоим отцом
Стояла под венцом.
— Ах, мама! Венчаться мало…
Ну, обвенчалась ты с отцом,
Совсем юнцом, чужим птенцом?..
— Ах, дочка! Я в твои годочки
Уже с твоим отцом
Рассталась, с подлецом.
— Ах, мама! Расстаться мало.
Один подлец, другой глупец…
Да и не о том я, наконец.
— Ах, дочка! Я в твои годочки
Хоть не жила уже с отцом,
А все ж бела была лицом…
— Ах, мама! Лица-то мало.
А что я не бела лицом,
Так я же балуюсь винцом,
Ведь ты же знала.
— Ах, дочка! Я в твои годочки
Хоть и жила почти вдовой,
Была румяной и живой.
А ты — девица, не вдова,
А только теплишься едва…
— Ах, мама! Уж осталось мало.
И не жена, и не вдова,
И не жива, и не мертва.
А то, что чёрное ношу,
О том не спрашивай, прошу.
— Ах, дочка! О чём ты плачешь?
За что ты платишь?
Чем согрешила?
Куда спешила?
Себя решила…
Слушатель мой
Ах, какой алкаш колоритный
Слушал тут вчера мои песни,
Ой, как он глазами ворочал,
Как он рот разевал.
Всё-то для него было ново:
И моя девчачья походка,
И гардероб немудрящий,
И неэстрадный мой голосок.
Видимо, хотелось бедняге
Сбегать за Серёгой, за Колькой.,
Быть не одному в этой куче,
Не быть одному.
Но никак не мог оторваться,
Но не мог никак отлепиться,
И с лицом дурацким счастливым
Стоял и стоял.
Вот вам элитарные штучки,
Вот вам посиделки в каминной,
Вот вам песня наша, не наша,
Огни ВТО…
Ничего такого не нужно,
Человек открыт перед песней,
Человек доверчив и мягок,
Но играть на этом — ни-ни!
Мишка из манной каши
Ах, какой он славный! | Am Dm
Лапки, хвостик, уши! | E7 Am
Я сегодня манной | Dm
Каши не докушал — | G7С
И тогда-то странный | A7 Dm
Случай приключился: | G7 С Dm
Медвежонок манный | Am
Из комков слепился. | E7Am
Он чуть-чуть непрочён,
Глазки из смородин,
Но зато на прочих
Не похож уродин.
А чтоб был заметен
Труд мой ненапрасный, —
Из брусники красной
Язычок прекрасный.
Я сказал верзиле,
Дяде в магазине:
Сколько бы медведей
К вам ни завозили,
Нет у вас такого!
Он же бесподобен!
Он еще удобен
Тем, что и съедобен…
Дядя согласился
И спросил покорно:
Почему твой мишка
Белый, а не чёрный?
Что он — иностранный?
А я ответил гордо:
Он из каши манной —
И спина, и морда.
Дядя был неглупый —
Это-то и гложет!
Он сказал, что взрослый
Так слепить не может.
А почему не может? —
Никто не угадает.
Просто каждый взрослый
Кашу доедает!
Ах, мой ангел, не бойся…
Ах, мой ангел, не бойся
Потеплее укройся
Поуютней устройся
Успокойся, усни
Эти жуткие дяди
Не придут Бога ради
Нас с тобой не обидят,
И не тронут они
Ах, мой ангел бесстрашный,
Друг ты мой бесшабашный,
Мой боец рукопашный
Супротив бусурман…
А ведь ты не двужильный
А ведь он семимильный
Безымянный, бесфамильный
Этот самый Роман…
Да, бульварное чтиво,
Кто-то скажет учтиво,
И погасет ревниво
В изголовии свет.
Ты ж, мой ангел, не бойся
Засыпай, успокойся,
Эти жуткие дяди нас не тронут,
Нет, нет.
К цветам
Ах, эти мелкие ромашечки в саду
такие были в том чернобыльском году.
От первых дачных УВЧ на стороне
до неудачных приключений на луне.
Причем луна, она вообще не на виду,
но есть страна, где с сердцем точно не в ладу.
Довольно скоро, но не в тот проклятый год,
я неуклюже поползу, как луноход…
Причем страна — никто ни в чем не виноват,
когда везде полуразлад, полураспад.
И расщепляется невидимо строка
и облучает жизнь мою наверняка.
Такие мелкие ромашечки цвели,
когда со станции вдвоем на ощупь шли,
а Бог распада, сидя в божеском саду
ронял цветочки в том чернобыльском году.
И снова мелкие ромашки по земле,
и налегке иду, и не навеселе…
Пока глаза глядят, покуда голос есть,
и на дворе не восемьдесят шесть…
Барабан мой, ты моё прошлое…
Барабан мой, ты моё прошлое!
Я юна была и нежна.
Барабан мой, я стала взрослая —
Никому теперь не нужна.
Были палочки две точёные —
Только нужно ли их иметь?
Милый мой, я теперь учёная,
Я не стала бы так шуметь.
Лотерейный мой братец названый —
Мы дружны с ним немало лет.
Но боюсь, опять, будто назло мне,
Попадётся пустой билет.
Я обманутая обманщица,
И скажу тебе — верь не верь —
Барабан мой! Я барабаншица,
Барабаню в чужую дверь.
А придется ли мне раскаяться
Иль некаянной доживать —
Как, мой бедный, ты будешь маяться,
Будут бить в тебя, добивать.
Но пока мы с тобою оба-два,
А чужих — миллион вокруг.
Так не будем же ставить опыты
Друг на друге, мой милый друг!
Виртути-Милитари
Без ордена Виртути-Милитари
Ко мне не возвращайтесь, говорю,
На коль уснули вы в Афганистане,
Едва ли вы проснётесь к январю.
Развёрнутые на закат пунцовый,
Продлите ваш почти невинный сон,
Ах, лоб свинцовый… Да, а гроб свинцовый —
Вот это вышел всенародный звон!
В Орле, Чите, Караганде, Тагиле,
В любом на нас отпущенном раю,
Во мгле, в черте оседлости, в могиле
Вы спите — я вам песенку спою.
Крепчай, моё негромкое глиссандо,
Взойдите в небо, сто усталых лун,
Во славу легконогого десанта,
Уснувшего под переборы струн!
Художник, супермен и пролетарий,
Я, ваша мать, волнением горю,
Без ордена Виртути-Милитари
Домой не возвращайтесь, говорю.
В чём были, как одели, как обули,
Спускаетесь по склону — по судьбе,
Привычные в Герате и Кабуле,
Сейчас сойдёте вы на Душанбе…
Песня — диско
Без страха и без риска
Танцуйте в стиле диско!
Пусть будет ваша поступь
Изящна и легка.
Без неги и задора
Взгляните на партнёра,
Взгляните на партнёра
Немного свысока.
Пусть вам чуть-чуть за тридцать, но
Не чересчур ли пристально
На вас глядит чужой любовник
Или чей-то муж?
Сочтите за обиду
И не подайте виду,
И не подайте виду,
Что туфли жмут к тому ж…
Пускай вы не в ударе,
Пускай вы не в угаре,
Но вы, танцуя в паре,
Уловите момент —
Присядьте на кушетку,
Возьмите сигаретку,
Зажгите сигаретку
Хорошей марки "Кент".
Пускай дымок колечком,
Пускай дымок колечком,
Пускай дымок колечком
Взлетает, ну и пусть!
Ни словом, ни словечком,
Ни словом, ни словечком,
Ни словом, ни словечком
Не выдавайте грусть…
Безнадежное мое дело…
Безнадежное мое дело.
Так о чем же душа хлопочет?
Все глаза себе проглядела,
Раз он слушать меня не хочет.
Неподдельные мои страсти.
Суп не сварен, роман не вышел.
…Он едва говорит мне "здрасьте",
Он и песен моих не слышал.
Безнадежное мое дело.
Он смеется, лицо мне гладя.
Все глаза себе проглядела,
Будто он — незнакомый дядя.
Будто вместе не ночевали,
Тело телом не задевали…
Будто он, если я разденусь,
И узнает меня едва ли.
Безнадежное мое дело.
Мои сны — сотни утлых лодок.
Все глаза себе проглядела
В ожиданье иных находок.
Был бы он моих слов ценитель,
Был бы строф моих собиратель,
Стал бы жизни моей хранитель
Да и снов моих толкователь.
…Стал бы снов моих толкователь
И всей жизни моей хранитель.
Богата и щедра, я раздала долги…
Богата и щедра,
Я раздала долги
И позвала друзей к себе мириться.
Съезжаются ко мне
Вчерашние враги,
Твердя, что ссора впредь не повторится.
Богата и щедра.
А дом стоит пустой
И тих, как холостяцкая квартира.
И я драгунский полк
Пускаю на постой
И замуж выхожу за командира.
Богата и щедра,
Цветок бросаю вверх!
Средь офицеров — преданный любовник.
Он нынче для меня
Устроил фейерверк —
Ловите же гвоздику, мой полковник!
Богата и щедра.
Но вот уходит полк,
И муж, со мной простясь, садится в сани.
Какой в богатстве прок?
Какой в щедротах толк,
Когда мужское дело — поле брани.
Богата и щедра!
А полк давно в снегу.
И муж лежит, рукой зажавши рану…
Бедна я и жадна!
К тому ж у всех в долгу.
И, видит Бог, богаче я не стану.
Сестре
Боль сердца моего — сестра.
Мы с нею видимся нечасто.
И вот от этого несчастья
Моя любовь к ней так остра.
Когда мы с ней увидимся опять —
Предвижу, как я снова онемею.
Предчувствую, что снова не сумею
Её нежнее прежнего обнять…
Кого в наш век бетона и стекла
Такая боль не гложет и не точит?
И мучаются все, и каждый хочет,
Чтоб эта боль неясная прошла.
А наша власть над жизнию чужой
Такие странные имеет формы!
Все — сами по себе, но до сих пор мы
К родной душе всё тянемся душой!
Боль сердца моего — сестра.
А может, надо, чтоб болело?
И в очаге потухшем тлела
Зола ребячьего костра?
Когда потом привязанностей рой
Вкруг каждого запляшет и закружит —
Вдруг человек заплачет, обнаружив,
Как крепко связан с собственной сестрой…
Боюсь, беда со мною дружит…
Боюсь, беда со мною дружит.
Как птица, надо мною кружит.
Боюсь, что эта дружба мне
Хорошей службы не сослужит.
Боюсь, что тот, кого люблю,
Мне вдруг окажется неверен.
Незлонамерен! Но уверен,
Что я обиду ту стерплю.
Боюсь, что я не стану ждать
На этот раз его решенья,
Поняв, что сила разрушенья
Во мне воинствует опять.
Боюсь, что на его "прости"
Не захочу искать ответа.
А он, поняв тотчас же это,
Не помешает мне уйти.
Боюсь, что я — уйдя на шаг,
Переменю свое решенье.
Свои умножив прегрешенья,
Вернусь, поднявши белый флаг!
Боюсь, беда со мною дружит.
Как птица, надо мною кружит.
Боюсь, что эта дружба мне
Хорошей службы не сослужит…
(из цикла "Эхо")
Будешь ей теперь пальчики все целовать.
Выцеловывать ушко, едва продвигаясь к виску.
Будешь курточку ей подавать,
Помогать зимовать…
И по белому снегу за нею,
И по черному, с блесткой, песку…
А со мною всё кончено — и хорошо, хорошо, хорошо.
И никто никого, я клянусь тебе, так и не бросил.
Дождь прошел, снег прошел, год прошел — да, прошел!
Ей теперь говори: "Твой пушкинский профиль,
твой пушкинский профиль…"
Была ещё одна вдова…
Посвящается ЛюсеБыла ещё одна вдова.
О ней забыли.
Ну, может, вспомнили едва,
Как гроб забили.
Она жила невдалеке,
А шла в сторонке.
Был уголок в её руке
От похоронки.
Она привыкла и смогла
С другим быть рядом.
Она давно уже жила
Иным укладом.
Но день июльский — стынет кровь,
Какой морозный.
Кому бессмертную любовь
В наш век бесслёзный?
Его отбросило волной —
Её прибило.
Она была его женой,
Она любила.
Не приближаясь, стороной
Идет по кромке.
По самой кромке от взрывной
Его воронки.
Была ещё одна вдова
В толпе гудящей.
Любовь имеет все права
Быть настоящей.
Друзья, сватья и кумовья —
Не на черта ли?
А ей остались сыновья
С его чертами.
Была я баба нежная — а стала баба снежная…
Была я баба нежная —
А стала баба снежная.
Стою ничьей женой
Под горкой ледяной.
Была я баба нежная —
А стала баба снежная.
Вот и вся любовь!
Вот и нос — морковь,
И колпак из ведра,
И метла у бедра…
Была я баба нежная,
А стала баба снежная.
А глаза мои страшны,
А глаза мои смешны,
А глаза мои — из угля,
А черны — видать, грешны.
Была я баба нежная —
А стала баба снежная…
И стою, смеюсь. Зареветь боюсь.
Потому что я считаю:
Зареву — сейчас растаю.
Посвящение Галичу
Былое нельзя воротить, а грядущее катится.
Два бога над нами, два бога: покой и комфорт.
А все-таки жаль, что нельзя Александра Аркадьича[1]
Нечаянно встретить в метро Аэропорт.
Поэт о своём не болеет, он все — об общественном.
Метелям — мести, а капелям — всегда моросить.
А все-таки жаль, что хотя бы о самом существенном
Его самолично нельзя наконец расспросить.
Мы выйдем на воздух, пройдемся и сядем на лавочку.
И будет бежать и спешить Ленинградский проспект.
Возьмётся за сердце и скажет спокойно и ласково:
— Какой же в истории вас беспокоит аспект?
Вот майская веточка — белая, будто на выданье,
Давно позабыла уже о минувшей зиме.
— Простите мне, деточка, — скажет он, — всё-то я выдумал!
Куда как прекрасно живётся на нашей земле!
Мы с лавочки встанем, на этом беседа закончится.
Я тихо пойду, и покой воцарится в душе.
Мне больше спросить у него ни о чем не захочется,
А если захочется — я не успею уже.
Былое нельзя воротить, а грядущее катится.
Два бога над нами, два бога: покой и комфорт.
А всё-таки жаль, что нельзя Александра Аркадьича
Нечаянно встретить в метро Аэропорт.
В нашей жизни стало пусто…
В нашей жизни стало пусто.
Не вернёшь себя назад.
Где вы, пирожки с капустой?
Где ты, райский аромат?
Продавали по соседству,
Там, у Сретенских ворот.
Меня баловало детство —
Всё теперь наоборот.
Мне уже все двадцать с гаком.
Как летят мои года!
Не забуду сушки с маком,
Не забуду никогда.
О, мороженщик-шарманщик!
О, любви запретной бес!
Мне фруктового стаканчик
Нынче нужен позарез…
Где вы, уличные сласти?
Где бушующие страсти?
Где ты, святочный уют?
Ничего не продают…
Я свое заброшу дело,
Я пойду, куда давно
Я уже пойти хотела —
В престарелое кино.
И откроются киоски,
Только выйду из кино.
Тётка с видом эскимоски
Мне протянет эскимо.
Я пойму: в Москву большую
Опустилось божество.
Пирожки с капустой чую,
Ощущаю божество…
В стиле ретро, в стиле диско…
Посвящается А.СухановуВ стиле ретро, в стиле диско —
Я любой к тебе примерю…
Сядь со мною близко-близко.
Я совсем тебе не верю!
Вот косынка кружевная
С золотистою каймою…
Сядь, поговори со мною.
Сядь, поговори со мною.
В ритме вальса, в ритме танго…
В мой удел не проникая!
У тебя, мой милый, тайна —
Ты не говоришь, какая…
Видишь зеркальце резное
С тонкой ручкой костяною?
Сядь, поговори со мною!
Сядь, поговори со мною…
Будто стороны родные,
Для тебя открыты дали.
Знаю, вороны ночные
Над тобой не пролетали.
И покуда не коснулось
Нас дыханье ледяное —
Сядь, поговори со мною.
Сядь, поговори со мною!
Ставни бьёт порывом ветра.
Не могу, мой друг, сердиться.
Пусть уж лучше в стиле ретро —
Но не надо в стиле диско!
Не случайно мир я мерю
Грустной мерою земною.
Сядь, поговори со мною —
Я тогда тебе поверю!
В стране, где женщин никогда не звали Агнесс…
В стране, где женщин никогда не звали Агнесс,
Едва ль Агнесс иль Агния, зато
Бывали опыты, поставлен был диагноз,
Хотя никто его не чувствует, никто
В стране, где женщин никогда не звали Агнесс,
Нет, кто-то пробовал необщие пути,
Пролепетать случалось: "Милая, ты ангел.
Но ты не Агнесс все-таки, прости"
Жить там, где женщин, ни одной, не звали Агнесс,
Да и мужчин не звали Ричард никогда,
Какая пагуба душе, какая наглость,
Какая дикость, серость, варварство, беда.
К сюжету
В таких, как ты, я ничего не понимаю,
таких, как ты, еще не приводил Господь,
не понимаю, как и обнимаю
и все держу зажатую щепоть.
Каким таким, скажи, меня нездешним ветром
снесло туда, где даже дуновенья нет,
но вот же я, и миллиметр за миллиметром
наш межпланетный движется сюжет.
К неизвестному
В то время, как я эту землю обследую,
хожу, прикрывая ладонью нутро,
дитя, которое не знаю, не ведаю,
ведет себя странно, как студент в метро.
И топочет ногами, и смеется не мудрствуя,
то он вытащит весла, то утопит корму,
и, похоже, он слушает какую-то музыку,
понятную только ему одному;
но, видно, и музыка ему тоже наскучивает,
по каким-то таким часам он живет,
и тогда он меня, будто лодку, раскачивает,
и земля вообще подо мной плывет…
И не то чтоб мужественно, не то чтоб женственно,
то ночь заполночь — вот он, то ни свет, ни заря…
Но в июне закончится мое путешествие,
однажды начавшееся среди сентября.
В этой маленькой квартирке…
В этой маленькой квартирке
Есть помада и духи,
И вёселые картинки,
И печальные стихи.
Тютчев пишет на конторке,
На доске — Мижуев-зять.
Ни фанерки, ни картонки —
Просто неоткуда взять.
В этой маленькой квартирке
Все мы соединены —
Все четырки, растопырки,
Вертуны и болтуны.
В Лутовинове — Тургенев,
И в Карабихе — поэт.
Я не гений. Нету геньев!
Прежде были — нынче нет.
Из русалок — да в кухарки?
Вот я чёлкою тряхну…
Берегись меня, жихарки —
Всех за щёку упихну.
Чехов в Мелихово едет.
Граф гуляет по стерне.
Только мне ничто не светит!
Скоро я остервене… —
Южный ветер дунет в ухо:
Ничего, мол, ничего!
Продержись ещё, старуха!
И осталось-то всего…
Этот сумрак прокопчённый,
Пропечённый утюгом…
Днём и ночью муж-учёный
Ходит по цепи кругом.
Вдали истаял контур паруса, паруса, паруса…
Вдали истаял контур паруса, паруса, паруса,
Вдали истаял контур паруса, просторы пусты.
И наступает долгая пауза, пауза, пауза,
И наступает долгая пауза — готова ли ты?
Судьба трепещет за пазухой, трепещет за пазухой,
Судьба трепещет за пазухой, оплавив края.
А что там будет за паузой, что там за паузой,
А что там будет за паузой — готова ли я?
И вновь зовет и колышется, зовет и колышется,
И вновь зовет и колышется зеркальная твердь.
И все же музыка слышится, музыка слышится,
И все же музыка слышится… И пауза — не смерть.
Вдвоем
Вдвоем, вдвоем, вдвоем
Нежны до устрашенья —
Давай, меня убьем
Для простоты решенья.
Я в землю бы вошла,
Как ножик входит в масло,
Была, была, была,
Была — да и погасла.
Проблемы устраня
Житья недорогого —
Давай убьем меня
И никого другого.
Программа решена,
Душе мешает тело.
Жила, жила, жила,
Жила — и улетела.
В усталой голове —
Особая пружинка,
По улицам Москвы
Кружи, моя машинка.
До дна, до дна, до дна
Влюби-влюби-влюбиться.
Одна, одна, одна
Уби-уби-убийца.
Вечерами на прогулки…
Вечерами на прогулки
Я из дома ухожу.
В музыкальном переулке
Я спасенье нахожу.
По булыжной мостовой
Мне спускаться не впервой.
Запах церкви, запах дыма,
Запах чистого белья.
Ходят люди нелюдимо
Мимо ветхого жилья.
Темный купол, белый снег,
Облаков тяжелый бег.
Здесь ни шума нет, ни гама,
Здесь покой и тишина.
Здесь ночами учат гаммы
У раскрытого окна.
И следит за мной в проем
Дом масонов — мертвый дом.
Шаг за шагом, вдох за вдохом,
Час за часом, день за днем:
До чего блаженно место,
Где не надо быть вдвоем!
Смолкли гаммы, гаснет свет —
Никого на свете нет.
Не зови меня напрасно,
Не следи за мной, беда!
В Музыкальном переулке
Я останусь навсегда.
Стану домом и двором,
Стану светом и добром,
Стану небом, стану снегом
Стану чистым серебром.
Стану небом, стану снегом
Стану чистым серебром.
Вместо крикнуть: — Останься, останься, прошу!.
Вместо крикнуть: — Останься, останься, прошу!
Безнадежные стансы к тебе напишу.
И подумаю просто — что же тут выбирать?
Я на теплый твой остров не приду умирать.
Но в углы непокорного рта твоего
Дай, тебя поцелую — всего ничего.
Я сама ничего тут не значу,
Запою — и сейчас же заплачу.
К письму
Возьму конверт, расклею,
волнуясь, допишу:
"Все кончено. Прощай. Конец баллады."
Себя не пожалею,
тебя не пощажу,
а может, пощажу, проси пощады,
проси у прямолобой,
не произнесены
все страшные слова, хотя и близки,
проси, пока мы оба
не осуждены
на десять лет без прав переписки.
Возьму конверт, припрячу,
назад не посмотрю,
усилие проделав болевое,
себя переиначу,
тебя перехитрю,
и в ссылку в отделенье бельевое
немедленно отправлю,
в глубь памяти сошлю —
гора с горою, лишь бы не сгорая…
А я стишок подправлю
и с музычкой слеплю —
а как иначе в Туруханском крае?
Так хороши иль плохи,
но видно до конца
меняются черты, отвердевая.
Стираются эпохи,
срываются сердца,
хранит секреты полка бельевая.
Лет сто, а может двести
промчатся, чуть помят
конверт найдется — ведь находят клады.
Меня на новом месте
порядком изумят
слова "Все кончено. Прощай. Конец баллады."
К Пицунде
Вот минувшее делает знак и, как негородская пичуга,
Так и щелкает, так и звенит мне над ухом среди тишины.
Сердце бедное бьется — тик-так, тик-так, — ему снится Пицунда,
Сердцу снится Пицунда накануне войны.
Сердце бьется — за что ж извиняться? У папы в спидоле помехи.
Это знанье с изнанки — еще не изгнанье, заметь!
И какие-то чехи, и какие-то танки.
Полдень — это двенадцать. Можно многого не уметь.
Но нечестно высовываться. Просто-таки незаконно.
Слава Пьецух — редактор в "Дружбе Народов", все сдвиги видны!
Снова снится Пицунда, похожая на Макондо.
Снова снится Пицунда накануне войны.
Сердце бьется, оно одиноко — а что ты хотела?
На проспекте Маркеса нет выхода в этом году.
И мужчина и женщина — два беззащитные тела
Улетели в Пицунду, чтоб выйти в Охотном ряду…
Улетели в Пицунду, чтоб выйти в Охотном ряду…
Все дело в Польше…
Все дело в Польше,
Все дело все таки в Польше,
Теперь то ясно из этого
жаркого лета.
А все, что после, а все, что было позже и после
Всего лишь поиск того пропавшего следа.
Но от субботы до субботы
Быть может, я и доживу,
Дожить бы, милый, до свободы.
Да, до свободы наяву.
Быть может, воздух рукой дотянусь все в шаге.
Да, это воздух, ах, вот как меня прищемило.
А может, возраст в прохладной сырой Варшаве?
Допустим, возраст но было смешно и мило.
Но от субботы до субботы
Быть может, я и доживу,
Дожить бы, милый, до свободы.
Да, до свободы — наяву.
Но как же больше?
Где мы заблудились в Польше?
И этот поезд на выручку и навырост.
А все, что после — то тоньше, гораздо тоньше,
Душа не врет, и история нас не выдаст.
Но от субботы до субботы
Быть может, я и доживу,
Дожить бы, милый, до свободы.
Да, до свободы — наяву.
К средневековью
Всех прикроватных ангелов, увы,
Насильно не привяжешь к изголовью.
О, лютневая музыка любви,
Нечасто ты соседствуешь с любовью.
Легальное с летальным рифмовать —
Осмелюсь ли — легальное с летальным?
Но рифмовать как жизнью рисковать.
Цианистый рифмуется с миндальным.
Ты, музыка постельных пустяков —
Комков простынных, ворохов нательных —
Превыше всех привычных языков,
Наивных, неподдельных.
Поверишь в ясновиденье мое,
Упавши в этот улей гротесковый,
Где вересковый мед, и забытье,
И образ жизни чуть средневековый.
Ищу необнаруженный циан,
Подлитый в чай, подсыпанный в посуду…
Судьба — полуразрушенный цыган,
Подглядывающий за мной повсюду.
А прикроватных ангелов, увы,
Насильно не поставлю в изголовье,
Где лютневый уют, улет любви
И полное средневековье.
Вся Россия к нему звонит…
Вся Россия к нему звонит,
Говорит ему: — Извините.
Ну конечно же, извинит.
Если можете, не звоните.
Вся Россия в дверях стоит,
Плачет пьяной слезой калека. —
Ну, опять учудил, старик,
Ну и выкинул ты коленце.
Погляди любой протокол —
Там старшой уже все подправил.
Допотопный ты протопоп —
На кого же ты нас оставил?
Тут — отравленная вода,
Там — подходят филистимляне,
И рождественская звезда
Сахаристо блестит в тумане.
Аэротика
Геральдика и героика подтаивают во мглах,
Вся жизнь моя — аэротика, тела о шести крылах.
Подвешенная над бездною, увидела тень свою,
Над бездною разлюбезною плыву да еще пою.
Предвижу его, курортника, обтянутый свитерок.
Вся жизнь моя — аэротика, неси меня, ветерок.
Должно быть, водица мутная клубится на самом дне.
Вся маетная, вся ртутная, колышется жизнь во мне.
От плохонького экспромтика до плавящей пустоты
Тащи меня, аэротика, — кто же, если не ты?
Я рыпаюсь, а ты раскачивай на самом крутом краю
И трать меня, и растрачивай, покуда еще пою.
Говорила мне тётя, моя беспокойная тётя…
Говорила мне тётя, моя беспокойная тётя,
А глаза её были уже далеки-далеки:
"Что посеяли, то, говорю тебе я, и пожнёте,
Ну пожнёте, пожнёте, всё мелочи, всё пустяки".
Ой, тётя, худо мне, тётя,
Худо мне, тётя,
худо мне, тётя,
От этих новостей,
Ой, трудно мне, тётя,
Трудно мне, тётя,
трудно мне, тётя,
И страшно за детей.
Говорила мне тётя, моя беспокойная тётя,
Поправляя нетвёрдой рукою фамильную седину:
"Что посеяли, то, говорю тебе я, и пожжёте,
Я с других берегов на дымы эти ваши взгляну".
Ой, тётя, худо мне, тётя,
Худо мне, тётя,
худо мне, тётя,
От этих новостей,
Ой, трудно мне, тётя,
Трудно мне, тётя,
трудно мне, тётя,
И страшно за детей.
Говорила мне тётя, моя беспокойная тётя,
Убирая серебряный дедушкин портсигар:
"И земли не осталось, а всходов откуда-то ждёте,
Не туман над Москвою, а сизый плывёт перегар".
Ой, тётя, худо мне, тётя,
Худо мне, тётя,
худо мне, тётя,
От этих новостей,
Ой, трудно мне, тётя,
Трудно мне, тётя,
трудно мне, тётя,
И страшно за детей.
Ой, тётя, худо мне, тётя,
Худо мне, тётя,
худо мне, тётя…
Годовщина, годовщина…
Годовщина, годовщина!
Встречи горькая причина.
Наступила тишина —
Помяни его, страна.
Годовщина, годовщина.
Не свеча и не лучина,
Не лампадный фитилёк —
В пепелище уголёк.
Годовщина, годовщина.
Эта новая морщина
На моём живёт лице
Будто память о певце.
Годовщина, годовщина.
А тоска — неистощима.
И несётся над Москвой
Хриплый голос твой живой.
Годовщина, годовщина.
Мать-страна качает сына:
"Баю-баю, спи, сынок!
Я с тобою сбилась с ног".
Годовщина, годовщина!
Города умолкли чинно.
Но рыдает, как вдова,
На груди его Москва.
Годы прошли…
Годы прошли.
Похвалил меня Пушкин.
Простил меня Кушнер.
Не стало Булата.
В голове моей нет уже того молодого салата,
который бы мог сойти, если акцент снести на зеленость —
Иногда за влюбленность, а чаще — за полную неутоленность.
Годы прошли.
Изменился мой цензор, исказился мой контур, я узнала свободу.
Но хотела бы праздновать ее щедрей, веселей.
Хоть мысленно, хоть еженедельно, как братья и сестры — субботу.
Годы прошли.
Все не так, как когда-то.
Папа с мамой отметили дату.
Померкли прекрасные принцы.
Сюжет до сих пор непонятен, составлен из бликов и пятен,
Не Кристи, так Пристли…
Годы проходят.
Любовь не совсем беспробудна.
Судьба не всегда беспощадна.
Грядущее — только ли грозно?
Птицы кричат в поднебесьи, сердце стучит в подреберъи.
Надо бы клясться и клясться в любви — покуда не поздно.
Покуда не поздно.
Покуда не поздно.
Гололед
Гололед — какая гадость,
Неизбежная зимой!
— Осторожно, моя радость! —
Говорю себе самой.
Ведь в другое время года
Помогает нам судьба,
А в такую непогоду
Затруднительна ходьба.
Я в дому — совсем другая:
Раз на дню, наверно, сто
Я сама себя ругаю
И за это, и за то.
А сегодня не ругаю
И напрасно не корю.
— Осторожно, дорогая!
Осторожно, — говорю. —
Как ты справишься с дорогой?
Ведь ее не избежать.
Равновесие! Попробуй
Равновесие держать.
Не волнуйся и руками
Без стеснения маши.
Равновесие! Как знамя
Равновесие держи.
Гололед — какая гадость,
Неизбежная зимой!
— Осторожно, моя радость! —
Говорю себе самой.
Не боюсь его нисколько.
Я всю жизнь иду по льду.
Упаду! Сегодня скользко.
Непременно упаду!
Голубоглазые брюнеты и кареглазые блондинки…
Голубоглазые брюнеты и кареглазые блондинки
Заполнят улицы планеты, а мы с тобой — посерединке.
А мы с тобой плывём на лодке меж берегов по узкой речке.
А я кричу тебе: "Володька!", а у тебя глаза как свечки.
А кареглазые блондины и синеглазые брюнетки
Сегодня счастью заплатили одной единственной монеткой.
И мы с тобой уплатим дани. Мы ей уплатим все налоги.
Сегодня близки стали дали и оборвались все дороги.
И нам вот не уплыть отсюда! Здесь даже ветра не бывает.
А я, на берег выйдя, буду смотреть, как лодка уплывает!
Потом смешаемся с толпою — и сразу станем синеглазы.
Сюда приплыли мы с тобою, чтоб здесь не встретиться ни разу…
Голубоглазые брюнеты и кареглазые блондинки
Заполнят улицы планеты, а мы с тобой — посерединке.
А мы с тобой посерединке! Но как же здесь мы оказались?
Что мы друг друга половинки — нам на минуту показалось…
Да я сама такой же тонкости в кости…
Да я сама такой же тонкости в кости
Возьми и скомкай, и сломай меня в горсти.
Но я не хлипкая, взгляни в мои глаза,
Скорее гибкая стальная полоса.
Не слушай, миленький, все это болтовня
Уж как обнимешь, так отпразднуешь меня.
Не бойся алого дразнящего огня,
А бойся маленькой заплаканной меня.
О женской дружбе (Неальбомное)
Давно забыть тебя пора,
А сердцу хочется иначе!
Подружка юности, сестра,
Я о тебе поныне плачу.
Тогда сошла на землю мгла,
Был одинок мой зов напрасный
К тебе, которая смогла
Забыть меня в мой день ненастный.
Как отсеченная рука
Болит и ноет в месте жеста,
В душе моей саднит пока
Твоё пустующее место.
Была как яблоко смугла,
Была как облако прекрасна —
Всё ты, которая смогла
Забыть меня в мой день ненастный.
Немало дней прошло с тех пор,
Когда душа любила душу.
Ты нарушала уговор —
Ну что ж, и я его нарушу.
Я знаю все твои дела,
Твой путь — прямой и безопасный.
Ты — та, которая смогла
Забыть меня в мой день ненастный.
Ни слова больше о тебе.
А позабыть смогу едва ли.
Ты по моей прошла судьбе,
Но, слава Богу, лишь вначале!
Когда бы юность не зажгла
В груди моей тот свет бесстрастный —
То ты бы снова предала
В мой черный день,
В мой день ненастный.
Дети мои спят у края, у берега…
Дети мои спят у края, у берега,
Где йод и смола, и музыка, и прачечная.
Ну пусть, пусть будет, как это у Бергмана
Жизнь то мерцает, то начисто прячется.
И это, и это — преддверие праздника,
Там ель проступает, а может, мерещится.
И папа — он праведник, праведник, праведник.
И мама — она грешница, грешница, грешница.
Дети мои очнутся, очухаются
И в утробу запросятся, и займутся там играми,
И жизнь там увидят черную, чудную —
Это зимнее небо с ярчайшими искрами.
И снова, и снова повеет им праздником,
Звезда за звездою между веток навешивается.
И папа — он праведник, праведник, праведник.
И мама — она не такая уж грешница.
Дни, что прожиты, с трудом назову золотыми…
Дни, что прожиты, с трудом назову золотыми,
Были отданы семье и работе.
Вот и не о чем говорить с молодыми,
Ну разве изредка — о любви и свободе.
Молодой, он — что ж? — неграмотен и неистов.
Жизнь полна картин и идет покуда без сбоев:
Он свободней всех пушкинских лицеистов,
Всех цыган, разбойников и ковбоев.
Молодой — он женщину бьет с размаху,
Ту же самую, впрочем, что с вечера им добыта,
И не кланяется ни страху, ни отчему праху,
И не знает, где сердце, пока оно не разбито.
А я? Что я могу этим жарким утром,
Этих самых дней золотых уже на исходе?
Вспоминать об одной любови, печальной и утлой,
Тосковать о едва ли реальной свободе…
Добрая большая улыбка…
Добрая большая улыбка
Ты одна такая на свете,
Смилуйся, государыня рыбка
Мы твои безыскусные дети.
Мы тебе поверили крепко
Ты одна, родная, на свете,
Смилуйся, государыня репка
Мы твои безысходные дети.
Вот она, огромная репа,
Или колоссальная рыба
Шумно дышит, смотрит свирепо,
Все равно спасибо, спасибо.
Может, ты — безгласная рыба,
Может, ты — безглазая глыба,
Мы — твои последние дети
И за все — спасибо, спасибо.
Итоги
Дожила до постыдной сивости
С идиотской мечтой о красивости,
И при виде блондинки на длинных ногах:
Всею печенью чувствую: ах!
Из меня ж не получится лапочка,
Не сгорай, моя свечечка-лампочка,
Где обнимутся двое, там третий молчи,
Тех двоих не учи.
Никакого такого опыта,
Кроме разве ночного шёпота,
Я подкрашусь снаружи, я подстроюсь внутри,
И никто мне не даст тридцать три.
Чужие стихи
Долгий поиск, тяжкий труд.
Чёрный поезд, белый пруд,
Ель, метель, игра мороза,
Стих и проза, Божий суд —
Вот и всё, зачем жила.
Вот и всё, чего ждала!
Но увидела, прочла —
Это мало, это мало.
Хорошо! — сказала я.
Детвора, мужья и браки?
Стенка, грубая скамья,
Плошка со свечой во мраке?
Всё, что было, есть и нет?
Без чего меня б не стало?
Но сказал один поэт —
Это мало, это мало.
Хорошо! — сказала я.
Осень жжёт, зима качает.
В отдалении друзья
Мне свиданья назначают.
Может, это ближний свет?
Может, лунная дорога?
Но сказал один поэт,
Что и этого немного…
Кто ты, карлик? Тень беды?
Непроснувшаяся строчка?
Как награда за труды —
Непросохшая сорочка.
Ненавязчивый совет?
Свет, упавший в мой домишко?
Вы поэт, и я поэт.
Закрываю вашу книжку.
Дом в Клину
Дом Чайковского в Клину —
Старая открытка.
Подержи меня в плену,
Старая калитка!
Помнишь, помнишь, как с утра
Пробегала бричка?
И по имени Сестра
Протекала речка?
Дух кувшинки от болот,
Дух пчелы — от мёда.
Кто потом тебя поймет,
Русская природа?
Кто ещё, спустившись в сад
На заре дремотной,
Повернёт скорей назад,
К рукописи нотной?
Кто споткнётся без причин,
Но найдёт причину,
Увидав, как птичий клин
Сверху машет Клину?
Где подсвечник отразит
Лаковая крышка —
Там усталость погрозит, —
Пальцам передышка.
Кто потом заплачет всласть
Над листом бумаги,
Где ещё имеют власть
Точки и зигзаги?
Это птичье колдовство —
Вскрикнет и сорвётся.
Эта клинопись его —
Музыкой зовётся.
К Аксенову
Дорогой Василий Палыч!
Напишу-к я вам письмо.
А отправить не отправлю,
Оно отправится само.
Добродушно-злым, усатым,
Но с нездешнестью уже
Помню Вас в восьмидесятом,
В предотъездном кураже.
А вообще — какого черта! —
Я залог и амулет,
Что вблизи Аэропорта
Ваш не вытоптали след.
Объясняться все мы слабы,
Как себя ни назови,
Но послушайте хотя бы
Мои строчки о любви.
Дорогой Василий Палыч, —
Бормочу я невпопад, —
Ой, как я бы к вам припала
Этак двадцать лет назад…
А сейчас, Василий Палыч,
Вот написала вам письмо,
А отправить не отправлю —
Пусть отправится само.
Тиль
Друг мой, душевнобольной,
Говорил мне о чаще лесной.
Говорил о выси небесной,
Говорил о мысли чудесной
И о радости неземной.
Он говорил мне: "Тиль!
Мне не нравится весь ваш стиль.
На каком огне вы сгорите?
То ли вы со мной говорите,
То ли вы за тысячу миль".
Друг мой, душевнобольной,
Говорил мне о славе иной.
Говорил мне о ясной дали,
Говорил о светлой печали,
Обо мне говорил со мной.
Друг говорил со мной:
"Вы не венчаны, Тиль, с женой.
Мы один раз живём на свете, —
Ну, зачем, чтобы ваши дети
Были славны славой дурной?"
Друг мой, душевнобольной,
Обо мне говорил со мной.
Говорил об отце и сыне.
Говорил о судьбе и силе.
О моем родстве с сатаной.
Говорил за моей спиной…
Но слова его — тишиной
Для моих ушей раздавались,
Ибо два крыла раздувались
Белым парусом за спиной…
Когда поёт рожок
Дружок! Когда поёт рожок,
Как флейта,
На мачте плещется флажок,
Как лента —
Мы покидаем берега
И мчимся,
Как будто нам не дорога
Отчизна…
Ах, мы не матросы!
Но эти вопросы
Нас стиснули,
Как ледяные торосы.
Совсем обступили,
И мы отступили,
Родным на беду
Погибаем на льду.
С собою пару пустяков
Сложили,
Как будто двадцать пять годков
Не жили.
Как будто не было беды
И боли,
И не хватало нам воды
И соли.
Как будто в полосу вошли
Такую —
Мы всем болезням предпочли —
Морскую.
И вот нам дышится ровней
И глубже.
А голоса родных, друзей —
Все глуше.
Ах, мы не матросы!
Но эти вопросы
Нас стиснули,
Как ледяные торосы.
Совсем обступили,
И мы отступили,
Родным на беду
Погибаем на льду.
К стилю
Друзья или сверстники, наверно, обидятся,
который раз говорю не шутя,
что лично я выхожу из бизнеса,
видимо так в него и не войдя.
К чему мне эти былинные билдинги —
по мне все это мура, утиль,
и лично я выхожу из бизнеса,
и видимо в этом даже есть стиль!
Друзья ушли. Голова седа…
Друзья ушли. Голова седа.
Я ношу внутри себя глыбу льда,
Но как прежде пою про любовь, пою про любовь —
Это малая плата за комнату в башне слов.
Я спросил у Коэна: "Есть ли предел
Одиночеству?". Он не ответил, не захотел.
Но всю ночь напролет я слышал звук его шагов
Тридцатью этажами выше в башне слов.
Я таков как есть. Поздно выбирать.
Я умел находить — научусь терять.
Ты манишь и блазнишь свободой из всех углов,
Но меня привязали к столу в этой башне слов.
Ты говоришь, что я стал как стена.
Я пытаюсь высмотреть тебя из окна,
Но земля покрыта слоем облаков,
И по ним дорога уводит из башни слов.
Когда я уйду, а я скоро уйду,
Ты меня позабудешь в никаком году.
Но долго еще тебе будет слышаться зов —
Мой негромкий голос из форточки в башне слов
К сомнамбулам
Душа запомнила — зима была,
душа как замок под замком.
Я, молодая, как сомнамбула
тащила саночки с сынком.
Температурка — не разваришься,
стоит морозец над Москвой,
мот удвоенные варежки
протерты грубой бечевой.
Стоит зима, Ее Величество,
засунув пальцы за кушак,
а я свой шаг сомнамбулический
не ускоряю ни на шаг.
Мне двадцать лет, и я — не лыжница,
мороз выдавливал слезу.
Сидит дитя, листает книжицу.
Я тихо саночки везу.
Сквозь эту изморозь кефирную,
где санный след, но нет иных,
там я себя фотографирую
в протертых варежках цветных.
Душа запомнила — зима была,
и придорожный эпизод.
Везет сомнамбулу сомнамбула, |
везет, везет, везет, везет. | 2 раза
Такую печаль я ношу на груди
Ее ль убаюкать, самой ли уснуть?
Такое не носят московские леди.
Такое, как камень с прожилками меди —
К ней страшно притронуться, больно взглянуть.
Такую печаль я ношу на груди,
Как вырвали сердце, а вшить позабыли.
Но те, кто калечил, меня не любили,
А ты полюби меня, очень прошу.
Такую печаль я ношу на груди,
Что надо тебе полюбить меня снова.
Я больше не буду дика и сурова,
Я буду как люди! Вся жизнь впереди.
Ежели забрезжило — слушай, голубок…
Ежели забрезжило — слушай, голубок,
Чего хочет женщина — того хочет бог.
Впроголодь да впроголодь — что за благодать,
Дай ты ей попробовать, отчего ж не дать?
Много ль ей обещано — иглы да клубок.
Чего хочет женщина — того хочет бог.
Если замаячило, хочет — пусть берет,
За нее заплачено много наперед.
Видишь, как безжизненно тих ее зрачок?
Кто ты есть без женщины, помни, дурачок,
Брось ты эти строгости, страшные слова,
Дай ты ей попробовать, дай, пока жива.
Дай ей все попробовать, дай, пока жива.
К иллюзиям
Если б знать, если б можно заранее знать!
Как-то выведать, вызнать и — голову тихо склонить.
Ведь придется не только ласкать, целовать, обнимать,
А еще и своею рукою без всякой пощады казнить.
Если б знать! Если б только начать узнавать,
Что, едва затвердивши уроки: не умничать,
не капризничать, не попрекать, —
Надо будет учиться с ног человека сбивать
И не глядя, одним движеньем человеку грудь рассекать.
Если б знать, если б знать наперед, как все складывается, —
Помогли бы и те, и другие, сама бы была начеку.
Надо было мне с юности-младости учиться пойти хирургии,
А не никчемному, сладостному французскому языку!
Барышня
Если барышня читает увлекательный роман,
Если барышня считает, что в романе все — обман,
А в делах её, признаться, все отлично, хорошо —
Значит, барышне — шестнадцать, ей семнадцатый пошёл!
Если барышня гадает по руке и по кольцу,
Если барышня страдает — это видно по лицу,
Или в сад стрелой помчится, будто кто её позвал, —
Скоро, видимо, случится первый выход, первый бал!
Все-то барышню пугает, все-то барышню манит.
Дома маменька ругает, дома маменька бранит.
Ей в пример подруг приводят — образец иных манер.
Что же глаз с неё не сводит этот стройный кавалер?..
Если барышня на даче ночью выглянет в окно,
Если барышне Наташе все покажется чудно —
Не чудно тебе, а чудно! В доме оставаться трудно,
Выйди из дому, Наташа. Нынче все разрешено!
Свидание с Таллином
Если ратуш касалась бы ретушь,
Как фотографы глянца лица…
Мы с тобою увиделись — нет уж! —
Не забудем теперь до конца.
Помнишь чёлку мою смоляную?
Помнишь жилку на сгибе руки?
Ты меня вспоминаешь иную, —
И без проседи, и без тоски.
Всё, что дорого — длится недолго,
Всё не вспомнится, да и зачем?
Посреди твоего Кадриорга
Я стою, растерявшись совсем.
Вот какая была я смешная!
Всё смешным мне казалось вокруг.
Вот какая была я ручная!
Даже белок кормила из рук.
Долго помнили мы друг о друге.
И опять повстречались, как встарь.
Снова здравствуй, заржавленный флюгер!
Снова здравствуй, чугунный фонарь!
Разговор повёдем понемногу.
Не отыщем местечка нигде.
Не живу на широкую ногу,
Но с тобой — на короткой ноге!
Сквозь туман, как сон старинный,
Проступают далеко —
Этот Герман, вечно длинный,
Вечно толстая Марго…
Веретено
Если ты в стране далекой
Утомишься и уснешь,
Птица белая с рассвета
Постучится в грудь мою —
Отложу веретено,
Погляжу в свое окно,
Но тебя, мой друг сердечный,
Не увижу все равно.
Если ты в краю пустынном
Темной кровью истечешь,
Птица алая с заката
Постучится в грудь мою —
Отложу веретено,
Погляжу в свое окно,
Но тебя, мой друг прекрасный,
Не увижу все равно.
Если ты в дали туманной
Позабудешь обо мне,
Птица черная к полночи
Постучится в грудь мою —
Отложу веретено,
Погляжу в свое окно,
Но тебя, мой друг бесценный,
Не увижу все равно,
А услышу, как под утро
Смолкнет пенье соловья —
И душе твоей вдогонку
Полетит душа моя.
Упадет веретено,
Хлопнет на ветру окно…
Я с тобой и после смерти
Не расстанусь все равно.
Если уши раскинуть и в такт головою мотать…
Если уши раскинуть и в такт головою мотать,
То мой кокер сумеет, как птица, по небу летать.
Он поднимется в воздух задумчиво метров на сто
И в воздушном пространстве совьет небольшое гнездо.
Нам не надо большого, мой кокер — он сам небольшой,
Но с глазами Давида и нежной еврейской душой.
Он отчаянно храбр, и доверчив, и в меру блохаст.
Где укрыться еврею? Вот разве что на облаках.
И потянутся дети с собаками следом за ним:
На лошадках, в кроватках, с игрушечным скарбом своим.
И поднимутся взрослые в кофточках и пиджаках.
Хороша жизнь бродяче-собачая на облаках.
Если уши раскинешь, то крыши поедут внизу.
Головой помотаешь, сглотнешь ненароком слезу.
И снимаются с места деревья, заборы, дворы…
Как просты эти правила детско-собачьей игры!
Поднимаются руки — дороги становятся в рост,
Сотни гнезд проплывают, и в каждом — косички и хвост.
Как вихрасты макушки у мальчиков всех на Руси!
На исходе излет, на излете исход в небеси.
Чтоб в собачьей стране ни шакалом, ни волком не стать,
Надо уши раскинуть и в такт головою мотать.
И из слез и угроз память выберет стаю берез.
Так, мой кокер-собакер-несукер-кусакер, еврейский мой пес.
Эмиграция
Есть у времени иллюстрация:
Чёрно-белая, не обрамлена.
Эмиграция, эмиграция!
Я прощаюсь с тобой, сестра моя.
Ты сегодня звалась Мариною —
Завтра будешь Мариаграция!
Это что-то неповторимое —
Эмиграция, эмиграция.
Я запомню их лица белые,
Этих лиц выражение,
И движения пальцев беглые,
И руки моей положение.
Эмиграция, эмиграция!
Провожающий — на примете вы!
Регистрация, регистрация,
Регистрация в Шереметьево…
Эмиграция, эмиграция!
И снимаются с места стаями…
О, осенняя птиц миграция —
Поднялись и во тьме растаяли.
Ну, видать, пора собираться мне,
Если это само не кончится.
Эмиграция, эмиграция —
Мне лететь никуда не хочется!
До свиданья, Мариаграция!
Позабудь дорогу обратную!
Эмиграция, эмиграция —
Это что-то невероятное.
Там, далёко, родится девочка,
И когда расцветёт акация —
Называть её станут Эммочка,
Если полностью — Эмиграция.
Есть фантастические игры…
Есть фантастические игры
И жизнь, и смерть у них внутри.
Насквозь прокалывают иглы
Слова "замри'" и "отомри".
Чего ты ждешь, угрюмый идол
С упрямой складкою у рта?
Каких еще прикажешь игл,
А игр каких в мои лета?
Вот удивительная штука,
Где все известно наперед
Не то игра, не то наука,
Замрет — сейчас же отомрет.
Теперь живу и в ус не дую,
Сама с собою на пари —
Замри, замри — я поколдую,
Теперь скорее отомри.
Упрусь локтями в подоконник,
Мелок меж пальцев разотру.
Нет, ни за что не успокоюсь,
Пока словцо не подберу.
Услышу ключ и тихо выйду,
Рука задвижки отопрет,
А вдруг сегодня да не выйдет,
Не отомрет, не отомрет?
Романс
Жизнь была бы иной, не такою дрянной —
Кабы ближних своих от лукавства избавить.
Упаси тебя Боже лукавить со мной!
Упаси тебя Боже лукавить.
Я привыкла платить дорогою ценой,
Да такой, что тебе нипочём не измерить!
Помоги тебе Боже лукавить со мной…
Только так, чтобы я не могла не поверить!
Эту тяжесть нести до конца суждено.
Между тем я хотела бы ношу оставить.
Упаси тебя Боже лукавить со мной,
Помоги тебе Боже лукавить!
Это промысел Божий — такие дела.
Жить не так, как другие, — негоже.
Научи меня, Боже, чтоб лукавить могла!
Научи, научи, научи меня тоже.
Баллада о Дадале и Дудоле
Жила-была злая Дадала, бросалась на всех и съедала.
Бросалась, хватала, жевала живьём и только потом уж глотала.
И всякая кроха рыдала, когда выходила Дадала,
Которая ела одну мелюзгу и, в общем, уже доедала.
И мелочь сказала: "Доколе мы не обратимся к Дудоле?
Дадала нас всех понемногу сожрёт, и даже, возможно, без соли!"
К Дудоле, чью знали отвагу, сейчас же послали бумагу,
Где слезно просили их всех защитить, не то от Дадалы ни шагу!
Дудоля, сверкая отвагой, примчалась с кинжалом и шпагой,
И скоро покончено было навек со всей этой страшной бодягой.
Давно позабыта Дадала, как будто её не бывало.
Дудоля жива и здорова — ура! Она потрудилась немало.
И каждый, кто ростом обижен, отныне не будет унижен.
И слава Дудоле, чей подвиг в веках — прекрасен, и чист, и возвышен!
Задохнуться в Клину…
Задохнуться в Клину,
Захлебнуться в Крыму —
И забыть сообщить отчего, почему,
Никому не оставить записки.
Ну и что ж, без меня разовьется сюжет,
И чужая Брижжит, сервируя фуршет,
Вместо устриц разложит сосиски.
Захлебнуться в пути,
Задохнуться в клети,
Даже самых банальных "забудь" и "прости"
Не оставить, нет-нет, не оставить.
Но сценарий не дремлет, он дальше бежит,
И, постель застилая, чужая Брижжит
Простыней не сумеет расправить.
Отвернуться от лампы
И в ласковой тьме
Вновь себя приспособить к зиме, как к тюрьме,
Доконав предварительно фляжку.
Задохнется история, треснет финал,
И Брижжит зарыдает, прикрывши фингал,
Оттопырив упругую ляжку.
…И она завизжит, подсобравши слова,
Что покатится скоро моя голова,
Что напишется и завершится глава,
В детской книжке сотрутся картинки.
И в Клину оттолкнуться, а выплыть в Крыму,
Никому не сказав отчего, почему, —
Будет лучше, по мненью блондинки.
Застывшие Фили…
Застывшие Фили
Туда меня фантомы привели,
Где нет, не ищут женщины мужчин.
Привиделись озябшие Фили,
Где я ловлю попутную машину,
Чтоб через четверть, может быть, часа,
Московское припомнив сумасбродство,
Внутри себя услышать голоса
Филевского ночного пароходства.
Туда ведут нечеткие следы,
Где люди спят и к сказочкам нечутки,
Где я у самой глины, у воды,
Приткнувшись лбом к стеклу какой-то будки,
Звонила, под собой не чуя ног,
Но знала — выход будет нелетальный —
Подумаешь, всего один звонок
От женщины какой-то нелегальной —
Так что ж, до самой смерти неправа?
Весь город, как ладонь, уже изучен,
Но выхватит судьба из рукава
Гостиницу в сети речных излучин,
Мужчину, прилетевшего с земли,
И женщину, поверившую чуду…
Привиделись застывшие Фили,
Которых не было, не есть… Не буду.
Полнолуние
И была на целом свете тишина.
И плыла по небу рыжая луна.
И зайчоночка волчиха родила,
И волчоночка зайчиха родила.
И зайчиха была верная жена,
И волчиха была честная жена.
Но зайчиха теперь мужу не нужна,
И волчиха теперь мужу не нужна.
— Ты зачем, жена, зайчонка принесла?
— Он от голода, от холода помрёт.
— Ты зачем, жена, волчонка родила?
Он окрепнет, осмелеет — нас пожрёт.
Та качает своё серое дитя,
Та качает своё сирое дитя,
Та качает своё хищное дитя,
Та качает своё лишнее дитя.
И стоять на целом свете тишине,
И луне на небо чёрное всходить,
И зайчоночка родить одной жене,
А другой жене — волчоночка родить.
И вот замираю в передней…
И вот замираю в передней
В Уфе, в Магадане, в Париже
А вдруг, мой ребеночек средний,
Вернувшись, тебя не увижу.
Ничтожнее нет материнства,
Прерывистей нет постоянства.
Волшебно твое буратинство,
Фальшиво мое пуританство.
Угрюм, как затвор карабинный,
Мой промысел будничный трудный,
Но весел твой глаз воробьиный,
Такой антрацитово-круглый.
Мне нравится, что ты мне родней,
Хотя не привыкну, что средний,
По стольким ты признакам крайний,
Едва не сказала — последний.
Варшавский фокстерьер
И вот походкой не московской
Идет себе по Маршалковской
И то и дело оставляет
Свой неприметный в мире след.
И не пойми его превратно,
Но он склоняется приватно
К тем магазинчикам приятным,
Где горит уютный свет.
Варшавский фокстерьер — не то, что наш.
Он и ухожен, и расчесан, и подстрижен.
Хозяйским ласковым вниманьем не обижен.
Не фокстерьер — а в рамочке пейзаж.
А я походочкой московской
За ним трушу по Маршалковской.
Поскольку я без провожатых —
Бреду за этим фоксом вслед.
И не пойми меня превратно,
Но я уже клонюсь приватно
К тем магазинчикам приятным,
Где горит уютный свет.
Варшавский фокстерьер — серьезный пан.
Не может быть, чтоб он гонял каких-то сявок,
Чтоб хмурых кошек выпроваживал из лавок,
Чтобы таил в себе хоть маленький изъян.
Он на цепочке на короткой,
А я за ним трусцою робкой…
Но вот закончились витрины,
И встал хозяин прикурить.
Толпа сновала и редела,
А я стояла обалдело, —
Вот мой хотель, а я хотела
Хоть с кем-нибудь поговорить.
Варшавский фокстерьер, ты тут в чести.
Так вот хочу тебе сказать — до зобачення!
Собачее твое предназначенье
Меня с Варшавой коротко свести.
И вот уже вхожу в такую реку…
И вот уже вхожу в такую реку,
Что самый дальний берег омывает,
Где человек прощает человеку
Любую боль, которая бывает.
Пускай река всему меня научит,
Пока плыву по этой самой глади,
Где человека человек не мучит,
Не может мучить человека ради.
Хотя б коснуться берега такого,
Который мог покуда только сниться,
Где человек не мучает другого,
А только сам трепещет и казнится!
И ни челна, ни утлого ковчега, —
Волна речная берег предвещает,
Где человек прощает человека,
Где человек, где человек прощает.
И ленивенько процедив…
И ленивенько процедив:
"Как дела, дружок, как дела?"
Я, мой миленький, поняла,
Что закончился рецидив.
Не хочу с тобой говорить,
Ни о деле, ни о душе,
А прочувствовать, воспарить
Не хватает меня уже.
И со вскинутой головой
Я, чужая в миру жена,
Вот стою тут перед тобой
Абсолютно разоружена,
Абсолютно, абсолютно,
Абсолютно разоружена.
И не всегда ж я буду молодой…
И не всегда ж я буду молодой —
С горящим взором, с поступью победной…
Помнишь себя хорошенькой, но бедной —
Запомнишься незрелой и седой.
А небо нависает высотой.
Головка вороная, точно птичья.
Помнишь себя исполненной величья —
Запомнишься бездумной и пустой.
Мерцание увидишь вдалеке.
Утоптана дорога и открыта.
Помнишь себя с лампадою в руке —
Запомнишься стоящей у корыта.
Без отдыха, без роздыха душе,
Взойдёшь на старой ветке новой почкой.
Помнишь себя в раю и в шалаше —
Запомнишься единственною строчкой.
И опять я звоню с трудом…
И опять я звоню с трудом,
И мурашки бегут по коже.
Приезжай, навести мой дом,
Вот дома у нас непохожи.
Судный день не есть суицид.
Каждый палец тобой исколот.
А потом суета и стыд,
А потом суета и холод.
Я устала так раздираться,
Я хочу уступить тискам.
И давай со мной разбираться,
Разберем меня по кускам.
Эти фото и этистрофы
Поздно складывать и копить.
Ощущение катастрофы,
Не желающей отступить.
Я пишу теперь клочковато —
Мало магии и волшебства.
И страница мне узковата,
И синица едва жива.
И сынишке со мною скучно —
К няньке просится все равно…
Приезжай, посидим на кухне!
Есть израильское вино…
Не такая уж я сластена,
Не такая уж Суламифь.
Я смотрю на тебя смятенно,
Руки за голову заломив.
Хочешь, рядом садись, побалуй,
Расскажи про твою страну.
…Ничего мне не надо, усталой.
Спой мне песенку! Я усну.
И особенно тех не вернёшь назад…
И особенно тех не вернёшь назад,
Чей горит на груди окаянный след,
А на самом дне — потаённый сад,
Потаённый сад, приглушённый свет,
Приглушённый свет, половинный звук,
И хотя никого не винишь давно,
Но в какой-то миг замечаешь вдруг,
Что в саду показывают кино.
Этот чёрный парк, этот белый куб,
Где кино идёт только раз в сезон,
Ты и рад войти в этот тайный клуб,
Но ты не розенкрейцер, не франкмасон,
Ты не физик, не химик, не универсал,
Ты и рад бы в рай, но ты раб, ты нем,
И не мы с тобой попадём в тот зал,
Он в другой, он в другой стороне совсем.
Потаённый сад, приглушённый свет,
И хотя ты в тайнах не новичок,
Но позволь тебе всё-таки дать совет,
Старина Хичкок, старичок-сверчок:
Не мечтай, ничего не вернёшь, нет-нет,
Ни беспечных птах, пи безмозглых чад,
Сохраняй в себе постоянный свет,
Беспричинный страх, потаённый сад…
И приходит однажды ко мне человек…
И приходит однажды ко мне человек
И становится на пороге моём.
Я ему предлагаю еду и ночлег.
Он благодарит, но говорит,
Что не терпит нужды ни в чём.
И продолжает стоять в темноте.
И я — предлагаю трубку ему.
Он благодарит, но говорит,
Что трубка ему ни к чему.
И продолжает стоять как стоял!
И я наливаю ему вина.
Он благодарит, но говорит,
Что я ему ничего не должна,
Что я ничего не должна.
Тогда я тихо ему говорю,
Что, видно, он просто мне не по душе…
Он благодарит, "прощай" говорит,
И нету его уже…
Трещина
И пытаясь в себе заглушить
Нарастающий гул камнепада,
Говорю себе: надобно жить
На краю этой трещины, надо.
Эти злые, кривые края
Прорывают, ты видишь, бумагу,
Это трещина, милый, моя,
И не двигаюсь дальше ни шагу.
И по гладкому камню скребя,
И, срываясь с него беспощадно,
Умоляю себя и тебя:
"Это трещина, трещина, ладно".
Без обиды тебе говорю,
Накопив непосильною кротость:
Отойди же, не стой на краю:
Эта трещина, может быть, — пропасть.
Из твоей оскудевшей любви,
Из улыбки тяжёлой, нервозной,
Вижу трещину в самой крови,
Незапёкшейся, чёрной, венозной.
И пытаясь в себе заглушить
Нарастающий гул камнепада,
Говорю себе: надобно жить
На краю этой трещины, надо.
Омерта
И снова упаду на дно конверта,
Да так, как я не падала давно.
Омерта, говорю себе, омерта,
Омерта, итальянское кино.
А немота поет нежней свирели,
Мотивчик прихотливый, не любой.
Утихли мои песни, присмирели…
Да ты меня не слышишь — бог с тобой.
Не слышишь и опять проходишь мимо,
Не слышишь, отворя чужую дверь.
Омерта, вот и все, аморе мио,
Омерта, и особенно теперь.
Заплаканную, вид неавантажный,
Озябшую, как ни отогревай —
Увиденную в раме эрмитажной —
Запомни, никому не отдавай.
И поплывет конверт во время она,
В размякшую, расслабленную даль,
Где пьется амаретто ди сароно,
Не горестный, а сладостный миндаль.
И знаешь, эта музыка не смертна,
Пока ты светишь у меня внутри.
Омерта, говорю себе, омерта,
Омерта… Дорогой мой, повтори.
Уроки музыки
Играйте все этюды Черни!
И никакой на свете скверне
На ваших пальцах — не бывать.
Все десять заняты этюдом,
На вид трудом, по сути — чудом,
Не будем это забывать!
А звук прелюдий Майкапара!
А смены холода и жара,
Которых стоил мне урок!
И как тогда мне не игралось,
Откуда что бралось и бралось?
Какой во мне, безрукой, прок?
Но время шло, и я привыкла.
И имя Гедике возникло,
И надорвался педагог.
Да я не музыкой гнушалась!
Но слишком явно мне внушалось:
Какой во мне, безрукой, прок?
Так где ж вы были, Моцарт, Шуберт?
Они сейчас меня погубят…
Где вы, Шопен и Мендельсон?
Вот так урон непоправимый,
Хотя как сон неуловимый,
Мне был когда-то нанесен.
…Картины эти — невозвратны.
Те имена — невероятны:
Клементи, Черни, Майкапар…
Ведь до сих пор не понимаю!
Но лихом их не поминаю,
А помню: школа — холод — жар.
Зимняя прогулка
Иду по улице зимой,
И непонятно мне самой,
Как не заносит снегом?
Хотя погода хороша —
Болит, болит моя душа
Между землёй и небом.
А где-то светится окно.
Так поздно светится оно!
Меня там не хватает.
Хотя погода хороша —
Болит, болит моя душа.
Её ледок не тает.
А скоро будет Рождество!
Но это тоже ничего.
Потом пройдёт и это.
Хотя погода хороша —
Болит, болит моя душа,
Ей облегченья нету!
А можно так и дальше жить —
Спешить, грешить, людей смешить —
Ни шатко и ни валко.
Да и погода хороша…
Но всё болит, болит душа —
Её-то вот и жалко.
Из далеких пустошей, затерянных графств…
Из далеких пустошей, затерянных графств
Прискакали гонцы накануне,
Восклицая: сударыня, вы кунст! Вы крафт!
А другие все затонули.
Кого-то поющие засосали пески.
Кто-то спит как последний пропойца.
А вы, королева, потрите виски
И хоть что-нибудь нам пропойте.
Да, мы знаем, вы не любите низкорослых пород.
Машину водите — как цунами.
Но мы все же надеемся, что этот год
Вы пробудете вместе с нами.
Если наша просьба вас удивит —
Отошлите нас просто жестом.
Но вы тут дома, сударыня, и не делайте вид,
Что в изгнанье и под арестом!
Королева, вы стали последним звеном
В цепи, что мы тут сплетаем.
Ради вашей вышивки жемчужным зерном
Мы сотрудничаем с Китаем.
Мы разграбили Рим, разгромили Прованс,
Перламутр ввозя, терракоту…
Заклинаем, сударыня, именно вас:
Не бросайте ручную работу!
Не бросайте ручную работу…
К крыжовнику
Из подарков судьбы, украшений грошевых,
чьих-то памятных писем, календарных примет,
выбираю крыжовник, зеленый крыжовник,
чрезвычайно неброский и непопулярный предмет.
Примеряя к лицу эту жизнь, эту участь,
я бесчисленно морщусь и фыркаю, но
я ценю кислицу, уважаю колючесть,
различаю под матовой кожей зерно.
Если можешь понять его, и шипы, и зеленость,
и непышные ветки, и недорогие плоды,
так поймешь и меня, запечатанных губ распаленность,
и дрожащие пальцы, и путаные, и потайные лады.
Моё метро
Изумительно тепло!
Изумительно светло!
Как же всё-таки хитро
Всё придумано в метро!
Я гляжу не без опаски:
Или я сошла с ума?
Все вокруг читают сказки —
Фолианты и тома.
Этот старый крокодил
Не листает "Крокодил",
Этот глупый паренёк
Не читает "Огонёк",
И очкарик спозаранку
Не читает "Иностранку",
И пехотный командир
Не читает "Новый мир".
Как бесценна эта сцена! —
Я сказала горячо.
Все читают Андерсена,
А не что-нибудь ещё.
Вон Русалочка скользит,
Вон Дюймовочка танцует,
Вон Солдатик мне грозит —
Кто чего вообразит…
Изумительно тепло!
Изумительно светло!
Как же всё-таки хитро
Всё придумано в метро!
Все сидят, озарены.
Все глядят, умудрены.
И мечтает паренёк,
И мерцает огонёк…
Средневековый диалог
— Как Ваша Светлость поживает? | C G7
Как Ваша Светлость почивает? | C
О чем она переживает, | A7 Dm
Достаточно ли ей светло? | G7 C
— Ах, худо, друг мой, очень худо! | A7 Dm
Мы все надеялись на чудо, | Am
А чуда что-то нет покуда, | Dm Am
А чуда не произошло. | E7 Am
— Что Вашу Светлость удручает?
Что Вашу Светлость огорчает?
Что Вашу Светлость омрачает?
Вас любит люд и чтит Ваш двор.
— У черни что же за любови?
Всё время вилы наготове.
А двор, — прости меня на слове, —
Что ни сеньор — дурак и вор.
— У Вас, мой герцог, ностальгия,
Но Вас утешит герцогиня!
Она ведь верная подруга.
Ваш брак, я слышал, удался?
— Мой друг, мы с Вами с детства близки.
Скажу Вам, женщины так низки!
Супруга мне уж не подруга,
И с ней живет округа вся.
Не нанося стране урона,
Я отрекаюсь, друг, от трона.
Кому нужна моя корона?
А жизнь моя, скажи, кому?
Какой тебе я, к чёрту, Светлость!
Отбросим чопорность и светскость!
Пойдём-ка лопать макароны,
В ту симпатичную корчму!
— Как Ваша Светлость поживает?
Как Ваша Светлость почивает?
О чем она переживает,
Достаточно ли ей светло?
— Ах, худо, друг мой, очень худо!
Мы все надеялись на чудо,
А чуда — так и нет покуда,
А чуда не произошло…
Памяти Даниила Хармса и тех, кто был тогда с ним
Как канули во тьму все алеуты,
Так канули в дыму обериуты.
Как будто бы жило такое племя,
Но время их прошло, ушло их время.
Фасон широких шляп их выдал.
Весь мир таких растяп не видел.
Их вывели во двор поодиночке,
И не было с тех пор от них ни строчки.
Где голы короли — опасны дети.
Глядят на нас с Земли — а мы в ответе.
Зачем глядишь, дитя, так ясно?
Всё, сорок лет спустя, напрасно.
Покуда голый зад людей дурачит —
Ребёнок невпопад заплачет.
Покуда твёрдый лоб людей морочит —
Ребёнок всё поймет и напророчит.
Беспечные чижи, стрекозы…
Уж не страшнее лжи угрозы.
Где певчие дрозды, синицы?
Запали, как пруды, глазницы.
Преданья островов тех алеутских…
Преданья островов обериутских…
Но жив же алеут на свете!
И жив обериут в поэте.
Читая Цветаеву
1.
Как магический кристалл
Та цветаевская проза —
И молитва, и угроза,
И могила без креста.
По пруду идут круги.
Шелестит листвой орешник…
Чьи-то тихие шаги
Проникают в мой скворечник.
Я читала на крыльце
Без конца и без начала
И дитя свое качала
Без печали на лице.
А ещё один птенец
В тишине листает книги…
А когда-то наконец
Я припомню эти миги.
Ни разлуки, ни беды!
От крыльца ведёт дорога,
И видны еще немного
Чьи-то давние следы.
И — сияние в ночи,
Озарение в ознобе!
И сидим, обнявшись, обе
У мерцающей свечи…
2.
От твоего дома —
До моего сада.
От твоего тома —
До моего взгляда.
От моего чуда —
До твоего чада.
От моего худа —
До твоего ада.
От моего Клина —
До твоего Крыма.
От моего сына —
До твоего сына.
От твоего гроба —
До моего хлеба.
От моего неба —
До твоего неба.
От твоей соли —
До моей силы.
От твоей боли —
До моей были.
От твоей Камы —
До моей Истры…
Твоего пламени —
Все мои искры.
Как холодна моя рука!.
Как холодна моя рука!
Как неверна моя строка…
Давай условимся с тобою,
Что не расстанемся пока.
Как время мирное течёт!
Куда-то нас оно влечёт?
Давай условимся с тобою,
Что всё прошедшее не в счёт.
Как далека сейчас беда!
Как высока моя звезда!
Давай друг другу поклянемся
Не делать худа никогда.
Как нынче сыплет снег с утра!
Как боль сердечная остра…
А завтра? Завтра — что же завтра?
Там новых клятв придет пора.
Железная дева
Какие волшебные звуки
Проходят сквозь сердце твоё!
Но чьи-то железные руки
Продлить не дадут забытьё.
Усилия все бесполезны,
Пожалуй, бесплодны труды:
Уж так эти руки железны,
Уж так эти пальцы тверды!
Прекраснее нету на свете
Тех слов, что хранятся в душе,
Но руки железные эти
За горло берутся уже:
И прячется слово чудное,
И клетка грудная пуста,
И что-то чужое, иное
Готовы промолвить уста!
Не трогай, железная дева, —
Пока человечек не твой.
Он — мягкое, тёплое тело,
Особенно, если живой.
И стебли, и краски, и звуки
Растут и текут сквозь него,
Но чьи-то железные руки
Продлить не дадут волшебство.
Серая шейка
Какие тут шутки,
Когда улетает семья?
Последствия жутки —
Об этом наслышана я.
Судьба не копейка!
Мне попросту не повезло.
Я Серая Шейка,
И мне перебили крыло.
Семья улетает.
Прощайте, прощайте, семья!
Меня угнетает,
Что сестры сильнее, чем я.
— Взлетай, неумейка! —
Мне эхо с небес донесло.
Я Серая Шейка,
И мне перебили крыло.
Гляжу близоруко,
Гляжу безнадежно во мглу.
Но я однорука
И, значит, лететь не могу.
— Счастливо, счастливо! —
Кричу я вдогонку семье.
Тоскливо, тоскливо
Одной оставаться к зиме.
Тоскливо и жутко
Готовиться к лютой зиме.
Последняя утка!
Последняя утка на этой земле…
— Судьба не копейка! —
Мне здешние птицы твердят.
Я Серая Шейка!
Пускай меня лисы съедят.
Сретенка
Картинка иль, может, отметинка,
Отметинка на судьбе,
Гляди-ка, ведь это же Сретенка
Висит у тебя на губе.
Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.
Я не то, чтобы с нею выросла,
Но она меня родила,
Это палочка детского вируса
Оболочку мою взяла.
Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.
Уж не знаю я, что есть родина,
Но никто меня не украдёт,
Ибо Сретенка — это родинка,
Это до смерти не пройдёт.
Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.
Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.
Караульщица
Клекотала, курлыкала, гулила,
Становилось ясней, ясней,
Я три года тебя караулила,
Как-никак, это тысяча дней.
Раскрутилась во мне эта тысяча,
Натянулась, морозно звеня.
И пускай еще кто-то отыщется —
Караульщица вроде меня.
Обмерев от ключицы до щиколоток,
С незабудкой в усталой руке,
Я как раз эту тыщу досчитывала,
Когда ключ повернулся в замке.
Опускаю все птичьи подробности
Этой тысяча первой ночи.
Сумасшедшая птица под ребрами,
Успокойся, не плачь, не стучи!
На три года еще запечатываю,
Закрываю тебя, как вино —
За своей сиротливой перчаткою
Ты ведь явишься все равно.
И когда еще кто-то научится
Добыванию треньем огня —
Вот и будет тебе караульщица,
Караульщица лучше меня.
Любите меня
Когда б еще не спел тот голос глуховатый,
Когда б еще была та женщина жива,
Тогда бы я себе, ни в чем не виноватой,
Пропела б, наконец, негромкие слова:
Любите меня, пока я — жива,
Пока не остались только голос, да слова.
Над озером стальным кружатся злые чайки,
Я в лодочке сама по озеру кружу.
Захочешь — расскажу, что было, без утайки,
Не хочешь — ничего тебе не расскажу.
Любите меня, пока я — жива,
Пока не остались только голос, да слова.
Не тронь моих стихов, письма не распечатай,
Кругом — такая темь, я не найду огня.
Коротенький припев, любви моей ходатай,
Проси же обо мне, проси же зе меня.
Любите меня, пока я — жива,
Пока не остались только голос, да слова.
Любите меня, пока я — жива,
Пока не остались только голос, да слова.
Когда б мы жили без затей…
Когда б мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила —
Всех видов и мастей.
И, гладя головы птенцов,
Я вспоминала б их отцов,
Одних — отцов семейства,
Других — совсем юнцов.
Их не коснулась бы нужда,
Междоусобная вражда —
Уж слишком были б непохожи
Птенцы того гнезда.
Мудрец научит дурака,
Как надо жить наверняка.
Дурак пускай научит брата
Вкушать, как жизнь сладка.
Сестра-простушка учит прясть.
Сестра-воровка учит красть.
Сестра-монашка их научит
Молиться, чтобы не пропасть.
Когда б я сделалась стара,
Вокруг накрытого стола
Всю дюжину моих потомков
Однажды б собрала.
Как непохож на брата брат,
Но как увидеть брата рад!
И то, что эти братья схожи,
Дороже во сто крат.
Когда б мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила —
Всех видов и мастей.
Когда душа моя от слов твоих остынет…
Когда душа моя от слов твоих остынет —
Я подойду к тебе и крикну не шутя:
Не тронь мою любовь! Не тронь её, бесстыдник!
Она ещё дитя, она ещё дитя…
Оставь мою любовь до времени свободной
И дерзостью своей ты ей не прекословь.
Не тронь мою любовь! Не тронь её, негодный!
Не тронь мою любовь, не тронь мою любовь.
Ах, все твои слова — ненужная подробность.
Повремени ещё, признанья не готовь.
Не тронь мою любовь! Она ещё подросток…
Не тронь мою любовь, не тронь мою любовь.
Автограф
Когда еще хоть строчка сочинится,
От Вас не скроет Ваша ученица.
А чтоб от чтенья был хоть малый прок —
Любовь мою читайте между строк.
Когда же Вам наскучит это чтенье,
Мое включите жалобное пенье.
Остановитесь, отложив блокнот!
Любовь мою услышьте между нот.
Но Вас гнетет и призывает проза.
И вот цветёт и оживает роза —
Та, что увяла в прошлые века,
Но на столе у Вас стоит пока.
Когда усталость мне глаза натрудит,
А может, старость мне уста остудит,
И побелеет черный завиток,
И из зерна проклюнется росток —
Пускай судьба, таинственный биограф,
Оставит мне единственный автограф.
Пускай блуждает в предрассветной мгле
Любовь моя — тень Ваша на Земле.
Молва
Когда услышу эхо той молвы — | Am
Едва ли удержусь не разрыдаться. | E7
Не то беда, что отвернулись Вы — | Dm E7
А то беда, что мне не оправдаться. | Am
И, всё-таки, запомните, молю: | Dm E7 Am
Хотя разлука сердце мне и гложет, | Dm E7 Am A7
Никто не любит Вас, как я люблю.| | Dm Am
Никто, как я, любить не может. | 2 раза | E7 Am |
Да, Вы не подадите мне руки.
А пальцы Ваши так смуглы и нежны…
Не то беда, что встречи коротки,
А то беда, что речи безнадежны.
И всё-таки я издали скорблю.
Изгнание надежду преумножит!
Никто не любит Вас как я люблю. |
Никто как я любить не может. | 2 раза
Не достигает Вас моя мольба.
Ни сократить разрыва, ни измерить.
Не то беда, что в мире есть молва,
А то беда, что Вы могли поверить.
И всё-таки я Вас не уступлю,
Пусть солнце жжёт, а ветер губы студит.
Никто не любит Вас как я люблю. |
Никто как я любить — не будет. | 2 раза
Притча
Кого-то святость увела.
Кого-то позвала чужбина.
А скольких сытость отняла!
А скольких сытость погубила!
Живут, до времени робки,
Живут, до времени невинны,
Пока невидимы куски,
Пока куски не очевидны.
И до доски до гробовой
Танцуют возле каравая!
Но от тоски от мировой
Война возможна мировая.
Солдаты этой мировой
В поход идут не из-под палки.
Бегут в атаке лобовой,
Друг друга топчут — и не жалко.
Кого-то святость увела.
Кого-то позвала чужбина.
А скольких сытость отняла!
А скольких сытость погубила…
Кукольник
Кукольник, кукольник, чёрная душа!
Что ты делаешь с бедною куклой?
Ведь она на тебя заглядится не дыша —
Не успеет со стиркой и кухней…
Кукольник, кукольник, серые глаза!
Ты так смотришь, что голова кружится.
Вот она и глядит, а глядеть ей нельзя —
Надо с кукольным мужем ужиться.
Кукольник, светлая ты голова…
Ты стоишь словно Бог перед куклой.
Кукла смотрит едва, кукла дышит едва —
Все на свете ты ей перепутал.
Кукольник, что ж, от себя не таи:
Не опасно твое обаянье.
Никому не страшны злодеянья твои,
Никому не нужны покаянья!
Только ей и страшны злодеянья твои,
Только ей и нужны покаянья.
К Стивену Кингу
Лето нынче тянется долго-долго,
впрочем как всегда это не летально.
Привези мне книжечку Конан-Дойля.
Я люблю, как девочка, эти тайны.
Ни чутья, ни опыта — зябко, зыбко,
но читать — читается до заката.
Это или опиум, или скрипка.
Что бы это ни было — все загадка.
Лето нынче долгое. Неба цвета.
Темно-грозового. Порохового.
Привези мне книжечку Стефан Цвейга —
сердце просит жгучего, рокового.
Маленькая женщина под вуалью.
Глупенькая птичка желает боли.
Ей не страшно сжечь себя — хоть буквально.
Ах, не надо, милая, Бог с тобою.
Это лето долгое. Что ни книга —
дамочка с причудами в главной роли.
Привези, пожалуйста, Стивен Кинга.
Пусть уж лучше мистика будет, что ли.
Призраки любви так и ходят рядом.
Что это за стыд, что за оперетта…
Только бы не сжечь все единым взглядом
перед тем как на зиму запереться.
Меж нами нет любви. Какая-то прохладца…
Меж нами нет любви. Какая-то прохладца,
Как если бы у нас сердца оборвались.
Ну как ей удалось за пазуху прокрасться?
Должно быть, мы с тобой некрепко обнялись.
Меж нами нет любви. Не стоит суесловья!
Но снова кто-то врёт и "да" рифмует с "нет".
И снова говорит: любовь, любви, любовью —
Холодные как лёд, и чистые как снег.
Но если нет любви — тогда какого чёрта
Мы тянем эту нить из вечного клубка?
Затем, что не дано любви иного сорта,
И надо как-то жить, раз живы мы пока.
Меня несёт на мельницу, меня несёт к запруде…
Меня несёт на мельницу, меня несёт к запруде.
Я загляделась в воду на себя саму.
Я трогаю глаза свои, держу себя за руки —
Я долго на себя смотрю, чего-то не пойму.
Пускай, сводя меня с ума, мой мельник крутит колесо!
Мой Бог, откуда у меня такое грустное лицо?
Я ненавижу зеркало — свое изображенье.
Зачем мне знать, какая я на самом деле есть?
Несёт мой ялик кверху дном — такое искаженье! —
Видны с обратной стороны и разум мой, и честь!
Я ненавижу зеркало — зачем оно обратно?
Ведь я могу его намёк истолковать превратно.
Ни слова не было пока — а я любви потребую,
Как стала правая рука моей рукою левою…
Я ненавижу зеркало — во что же это выльется?
Я скоро стану забывать, какое у любви лицо.
Такое отношение годами не меняется —
Я скоро стану забывать, какое у меня лицо…
Пускай, сводя меня с ума, мой мельник крутит колесо!
Мой Бог, откуда у меня такое грустное лицо?
Мне бы спать в твоих ладонях…
Мне бы спать в твоих ладонях,
Пить из губ твоих источников,
Оставаться молодою,
В твёрдом сердце быть источинкою.
Мне б зимой у сердца греться,
Летом в гамаке качаться —
В гамаке сплетенных пальцев,
И в глаза твои смотреться.
Всякое твоё несчастье
Я б сплела своей заботой
И осеннее ненастье
Скоротала б за работой.
Быть твоей последней волей,
Радостью твоей живою.
Ты бы мною был доволен.
Спать в ладонях…
Ну позволь мне, я прошу…
Легенда о Сфинксе
Мне другую ночь не спится.
Невесёлые дела!
То ли кошка, то ли птица,
То ли женщина была?
То она в огонь глядела,
То, забившись в уголок,
После плакала и пела
Или билась в потолок…
Я подумал: если баба,
Для чего ей два крыла?
А если птица, то она бы
Улететь вполне могла.
Но ходила у окошка
И лежала у огня
То ли птица, то ли кошка,
То ли баба у меня…
Если птица — не годится
Ей стирать и убирать:
Надо же собой гордиться,
Птичью гордость не терять.
Но если вовсе ты не птица
И живешь в моем дому —
То зачем в окошко биться
И кричать, и петь — к чему?
Но она не только пела.
Ясно помню: по ночам
Всё она в огонь глядела —
Жарко делалось очам.
Но если ты — породы дикой,
Для чего тебе крыла?
Ты — царапай, ты — мурлыкай!
А она вот не могла.
И однажды поздно ночью
Растворил я ей окно.
Ну, раз она свободы хочет,
То добьётся все одно.
И — шагнула на окошко.
И — махнули два крыла.
То ли птица, то ли кошка,
То ли женщина была?..
Эхо
Мне еще очень долго казалось,
Что нет никого меня меньше,
И все свои юные годы
Я жила, свою щуплость кляня.
Нет, правда, вот моя мама
И большинство прочих женщин
Были гораздо больше,
Гораздо больше меня.
И теперь я, наверное, вздрогну,
Когда детское чье-то запястье,
Обтянутое перчаткой,
В троллейбусе разгляжу:
Эта женщина много тоньше,
Эта женщина много моложе,
И потом — она еще едет,
А я уже выхожу.
Мне сын рассказывает сон…
Мне сын рассказывает сон:
Там серый ослик, старый слон
И мотылёк — цветной флажок,
Который крылышки обжёг.
Мне сын рассказывает сон:
Он — всем опора и заслон.
Тому подмога мой сынок,
Кто робок или одинок.
Мне сын рассказывает сон:
Он ясно помнит тихий звон,
Он ясно видел слабый свет —
Такие снятся сны в пять лет…
Мне сын рассказывает сон.
Мне, слава Богу, верит он!
Я растолкую и пойму,
Зачем приснился сон ему.
Мне сын рассказывает сон…
Не по земле шагает он,
А по пустыням и по льдам —
Как будто по моим следам.
Мне требуется — странные дела!.
Мне требуется — странные дела! —
Дешёвая и смирная собака,
Но чтобы она лаяла, однако,
И чтоб моё жилище стерегла.
Мне требуется — странные дела! —
Уютное и тёплое жилище.
Мне надоёло жить на пепелище
И захотелось своего угла.
Мне требуется — странные дела! —
Та, что в окне напротив так хохочет,
Та, что меня не любит и не хочет, —
Чтоб рядом эта женщина была.
Потребуется, судя по всему,
От дел моих немалых передышка.
Но главное — чтоб кошка или мышка,
Чтоб Божья тварь жила в моем дому.
Мой дом летает
Мне что-то стало трудно дышать.
Что-то со мною нужно решать.
То ли это болезнь суеты,
То ли это боязнь высоты.
О, друзья мои, дышащие легко!
Почему вы все время так далеко?
Если мог чей-то дом над землей парить,
Почему моему это не повторить?
Припев: Никто не знает, что мой дом летает.
В нём орущие дети и плачущий пёс.
Никто не знает, что мой дом летает…
О, только бы ветер далеко не унес!
Значительно легче стало дышать.
Вот и всё, что нужно было решать.
А все-таки чем-то таким грешу,
Что не поддается карандашу.
О, друзья мои, дышащие легко!
Почему вы опять от меня далеко!
Даже здесь, в этой области неземной,
Вы опять не рядом со мной!
Вот так я пела, а ты кивал.
А ветер нас относил в океан.
Но, как бы ты ни был самолюбив, —
Я не из породы самоубийц.
О, друзья мои, дышащие легко!
Вы опять далеко…
Даже если отважусь я на прыжок —
Кто постелет внизу лужок?
Припев: Никто не знает, что мой дом летает.
В нём орущие дети и плачущий пёс.
Никто не знает, что мой дом летает…
О, только бы ветер, ветер… ветер… ветер…
Сказочки на потолке
Много-много чего я люблю в разноцветной жизни московской:
Я люблю продавцов винно-водочных и болельщиков в Лужниках,
Но особенно я люблю иностранцев на Маяковской,
Когда их вспышки посверкивают в наших копях и рудниках.
Я люблю их на эскалаторе, когда они, на детей похожие,
Головами крутят бессовестно и бесстыдно, как птицы, галдят,
А мы для них ископаемые, угрюмые, серокожие,
И они меж собой щебечут и почти на нас не глядят.
Но когда они все замрут под одним медальоном мозаичным,
И, как Рональд и Нэнси Рейган, стоят, и рука в руке,
Тут-то я, пробегая мимо этим шагом московским заячьим,
Просто плакать готова от нежности,
Я сама их люблю до ужаса, эти сказочки на потолке.
Канарейка
Много знаем птиц, но редко,
Много знаем птиц, но редко,
Много знаем птиц, но редко
Кто вопросы задаёт.
Кто такая канарейка,
Кто такая канарейка,
Кто такая канарейка?
Для чего она живёт?
Не чернеет, как ворона.
Не белеет, как голубка.
Не синеет, как синица,
И, как утка, не плывет!
Не стрекочет, как сорока,
Не несётся, как наседка,
Не кукует, как кукушка.
Для чего она живёт?
В тесной пыльной комнатушке —
Занавешенная клетка.
Кто пока не понимает —
Обязательно поймёт.
Будто кактусы в горшочке,
Будто фикусы в кадушке,
Будто коврик с лебедями,
Будто старенький комод…
Тяжкий поиск каждой крошки
Воробей ведёт на ветке.
По двору гуляют кошки
И глядят на голубей…
Ничего, что на окошке,
Ничего, что занавески,
Ничего, что не навеки —
А зато среди людей.
Старое фортепиано
Моё расстроенное старое фоно!
Я полагаю, ты недаром мне дано.
Ты мне досталось, как я помню, по наследству
От детства, миновавшего давно.
Как сильно стёрся твой орнамент-позумент!
Но как люблю я старый мамин инструмент
За то, что он мою спасает душу
В последний и опаснейший момент!
Когда я трогаю расстроенный твой строй —
Сама в расстройстве, не в ладу сама с собой —
Я о своих вдруг забываю неполадках,
Овладевает мною твой настрой.
Моё расстроенное старое фоно!
О, ты одно мне в утешение дано.
Я не хочу, чтоб приходил настройщик.
Ведь быть в расстройстве не запрещено…
Можно держать пари, что я не возьму гран при…
Можно держать пари, что я не возьму гран при
Не на каком состязании, черт меня подери.
Можно держать пари, что никакое жюри,
Не кинется мне на шею, черт меня подери.
Можно держать пари, что на счет: раз, два, три…
Я раздам призы и подарки, облобызаю судей
И тихо уйду отовсюду, черт меня подери.
Мой бедный летучий Дружочек…
Мой бедный летучий Дружочек,
Всего ты сделал кружочек.
А жизнь оказалась "Ван Вей",
Мой бедный дружочек Ван Вей.
К Горацио
Мой Горацио, как ты горазд
Слушать пенье под звуки кифары.
Я уехала в свой Невинград.
Потушите, пожалуйста, фары.
Потушите, пожалуйста, свет,
Отраженный водой многократно.
Где была — там меня больше нет,
И едва ли я буду обратно.
Мой Горацио, ты ли не рад?
Ничего не успело случиться.
Я уехала в свой Невинград.
Облученный обязан лучиться,
А не мучиться день ото дня
Под чужими прямыми лучами,
Принужденно и жадно звеня
Сохраненными в тайне ключами…
Мой Горацио, видишь ли, брат,
Всяк спешит совершить свое чудо.
Далеко-далеко Невинград.
Ни один не вернулся оттуда.
Невинград, Невинград, Невинград —
Повторяю — хоть это-то можно…
И заплакала, как эмигрант,
Над которым смеется таможня.
Мой стих
Мой самый трогательный стих
Во мне самой еще не стих,
Так пусть летит, твои сухие тронет губы.
Во мне любые пустяки
Переплавляются в стихи
Прозрачно-горькие, как сок грейпфрута Кубы.
Но ты, я знаю, не таков,
И ты не терпишь пустяков,
А я — сутулая, усталая улитка.
И ты смеешься надо мной
В глаза, а также за спиной,
И на груди моей горит твоя улыбка.
Но самый трогательный стих
Во мне самой почти затих,
А ведь звучал, а ведь дрожал и не сдавался.
Хотя душа удивлена,
Хотя душа утомлена,
Но все ж цела…
А вот и стих образовался.
Баллада
Мой сын безбожно на отца похож.
Он тоже светлоглаз и белокож.
Я часто, глядя на него, не верю,
Что это сын мой, что ему я мать.
И я боюсь, что сходство — неспроста.
Что время все расставит на места,
И женщине, как я черноволосой,
Он тоже будет что-то объяснять.
Она, кивая, выслушает речь.
Останется в подушке контур плеч.
И тоже, точно так, как я когда-то,
Все будет вспоминать его слова.
Слова ведь тоже были неспроста!
Одна лишь строчка посреди листа…
И мне они давным-давно забылись:
"Любимая! Ты слишком уж смугла!.."
А впрочем, только время им судья.
Одно лишь только время, но не я.
И если он ту женщину оставит —
Пожму плечами — дескать, ну и что ж?
А женщина останется одна
И назовется — бывшая жена.
И, вот ведь штука,
Родит мне внука,
Который тоже будет на него похож…
Дочке
Мой толстокожий персик,
Ты бацаешь такрьяно,
А мамочкины песни
Не любят фортепьяно.
Дверных печальных петель
Скрипенье так знакомо,
От мамочкиных песен
Сквозняк идёт по дому.
Сквозняк идёт по спинам
От этой самой песни,
Он пенится, как пиво,
Пузырится, как "пепси".
Сквозняк бежит меж клавиш,
Как горькая настойка,
И ты его узнаешь,
Но только не настолько.
Мой толстокожий персик
Прозрачнее кристалла,
Тебе расскажут песни
О том, как я устала.
А ты подаришь перстень
Прекрасному кентавру.
Тебе оставлю песни,
А мальчикам — гитару
Москва — налево, Москва направо…
Москва — налево, Москва направо.
Вот так посмотришь, прищуря глаз.
А королева шепнет лукаво:
— Я вас искала, и только вас.
Я вас искала, у вас натура,
У вас фактура — все в самый раз.
Пусть вы с Байкала, пусть вы с Амура,
За вами — Куба и Гондурас.
Слова нанижет, глаза завяжет,
Приставит к горлу мудреный нож.
Ни капли правды тебе не скажет,
Да ты ведь правды и не поймешь.
В плаще и в маске, в кинжальном блеске,
Вперед, наездник верховной лжи!
Вот королеве нужны подвески,
Так отправляйся и послужи.
Москва пока мне близким-близка мне,
Но надо думать, что делать с ней.
Когда же камни пойдут на камни,
Я тоже буду среди камней.
Когда же камни пойдут на камни,
Я тоже лягу среди камней.
Моя любовь печальная…
Моя любовь печальная,
Моя любовь запретная!
Она вполне реальная,
Живая и конкретная.
Моя любовь семейная,
Бог весть какая сложная.
И есть — и тем не менее
Ужасно невозможная.
И мне в исход не верится,
Я тоже обручённая.
Любовь моя, ты смертница!
Прости нас, обречённая.
Ну хочешь, я погибну вновь —
Не в том дурное самое.
Живи со мной, моя любовь,
Внебрачное дитя моё.
Я, вероятно, грешница.
Так что ж со мною станется?
Со мною он утешится,
А с тою — не расстанется.
Где ж станция конечная?
Где музыка победная?
Ах, женщина ты, женщина,
С огнём играешь, бедная!
Музейная миниатюра!.
Музейная миниатюра!
Где, где, скажи, твоя натура?
Она была ли вообще?
И несминаемые букли,
И нечитаемые буквы
У монограммы на плече.
Над столиком стеклянным стоя,
Задумаюсь над тем и тою,
Что жили-были в те века.
И этот лак, и этот глянец
На гордый взгляд, сухой румянец
Клала истории рука.
Старинная миниатюра
Глядит обиженно и хмуро.
Век позапрошлый на крыльце!
Приди, ценитель малой формы,
Черты Петра или Лефорта
Найди вот в этом гордеце.
Да, власть над сердцем медальона
Сильна, но неопределённа.
И живопись невелика!
Придворную любую чурку
Возьмёшь, воткнешь в миниатюрку —
И вот осталось на века.
Мы бежали друг от друга…
Мы бежали друг от друга.
Подымался полный месяц.
Но замкнулась лента круга —
Мы пришли на то же место.
Уходили мы горами,
Уносили злое счастье.
Друг для друга повторяли:
Не печалься, не печалься.
— Не печалься! Я с другою.
Не печалься — всё же счастлив!
— Не печалься, дорогой мой!
Я счастливей с каждым часом.
Мы бежали друг от друга,
И туман светился звёздно.
Нашей верности порукой —
То, что мы бежали розно.
Ты на юг, а я на север.
Ты — пустыней, я — долиной.
Забывая о веселье,
Мы вершали путь свой длинный.
Уходили. Но планета
Не престала обращаться.
Мы пришли на то же место,
Чтобы снова здесь расстаться.
Мы другие и все же мы те же…
Мы другие и все же мы те же,
Все давно в тайниках, в дневниках.
Мы встречаемся реже и реже,
Реже некуда, реже никак.
Я — твой день уже позавчерашний,
Но целую твой ветреный лоб
И мурашки, мурашки, мурашки,
Мурашки, мурашки, и полный озноб.
Мы не дети Арбата…
Мы не дети Арбата,
Мы не дети Арбата,
Мы пришлись на другие года.
Нас не пустят обратно,
Нас не пустят обратно,
Нас едва-то пустили сюда.
От детей Бирюлёва
До детей Тропарёва
Голубая позёмка метёт.
Эти ноги здоровы,
Эти лица суровы,
Эти мысли никто не прочтёт.
Меж Кузьминок недвижных,
Средь Лосинок неближних
Растерялся и плачет простак.
Не отыщет тропинку
На родную Неглинку,
Не отыщет, бедняжка, никак.
На Ходынке дерюжной,
На Ордынке воздушной
Эта корка небитого льда.
Ни страстишки тщедушной,
Ни гордыньки ненужной,
Ни тоски, ни стыда, ни следа.
Запахнёмся поглубже,
Завернёмся потуже,
Ближе, твёрже дыханье зимы.
От Чертановской створки
До Люсиновской горки
На Крылатские тянет холмы.
Мы не дети Арбата,
Мы не дети Арбата,
Мы пришлись на другие года.
Нас не пустят обратно,
Нас не пустят обратно,
Нас едва-то пустили сюда.
Мы родились потомками…
Мы родились потомками,
Мы пронеслись потоками,
Чтобы зажечь потёмками
Северную звезду.
Каждый с отчизною венчаный
Миру оставил женщину,
Странницу вечную
С шепотом "Жду".
Пять наших лиц — камеями,
Русских столиц каменьями.
Сделали, что сумели мы, —
Вы нас должны простить.
Ибо за всё, что пройдено,
Преданы мы и проданы,
Ибо три слога — Ро-ди-на —
Загадочно просты.
Жизнь нам без них не мыслится,
Как вам наша смерть без виселицы.
Над временем мы возвысились,
Пали, не взяв редут.
Мы воины светлого ордена,
Людским страданьем вскормлены,
Верим, что всё, что не пройдено,
Будущие пройдут.
На белый или на чёрный…
На белый или на чёрный
Пришёл ты на этот свет, —
Я муза твоя, Учёный, —
Хочешь ты или нет.
Птицею ли ночною,
Знаком ли прописным —
Я бы была иною,
Если б ты был иным.
Я нянькой была твоею,
Качала тебя в горсти.
Я муза твоя. Я смею
Стоять на твоём пути.
В бездне твои находки.
Парус твой унесло.
Я твоей утлой лодке
Верное дам весло.
Профиль позолочённый
Сверху твоих всех дел.
Я муза твоя, Учёный.
Такую ли ты хотел?
Ладонь человечья — мякоть.
Глазам твоим горячо.
Ты не умеешь плакать —
Зачем же моё плечо?
Дерево с чёрной кроной.
Окна твои без сна.
Я муза твоя, Учёный,
Мать, сестра и жена.
Нет тяжелее груза —
Знать, что всегда с тобой
Женщина или муза —
Та, что зовут судьбой.
К тебе
На верхней полочке уже
не хочется тесниться,
но сколько говорят душе,
любовь, твои ресницы.
Когда разучишь мой язык,
ты, ласковый отличник,
забудешь все, к чему привык,
и станешь сам язычник.
Тогда смогу вздремнуть часок
и вспомню про хворобу,
вот только выну волосок
опять прилипший к небу.
На дне старой сумки, качаясь в вагоне метро…
На дне старой сумки, качаясь в вагоне метро,
Случайно нашаришь забытый пенальчик помады
И губы накрасишь — усталый вечерний Пьеро,
Которого ждут — не дождутся балы-маскарады.
И вздрогнешь от горечи: жуткая, жгучая слизь!
Возьмешься за горло, захочется кашлять и плакать.
Масла и добавки в такие оттенки слились —
Взамен земляники прогорклая алая слякоть…
На исходе двухтысячной пьесы…
На исходе двухтысячной пьесы,
Избегая чужого веселья,
Мы приплыли с тобой в замок Если —
Это недалеко от Марселя…
Нас доставил пригожий кораблик,
У причала их было немало.
Мы сказали себе "крибле-крабле"
И вернулись к началу романа.
То-то было на море тревожно,
То-то было на пирсе студено.
Если чуть дальнозоркости — можно
Разглядеть силуэт "Фараона"…
К сожаленью, наш принц не читает.
Подрастет, доберется до текста.
Мне и четверти часа хватает —
Рассказать приключенья Дантеса.
Терпелив, но и грозен, и пылок
Был моряк, проходивший сквозь стены.
Замок Если глядит нам в затылок
Как любовник, сошедший со сцены.
Заночуем сегодня в предместье.
Нас приморская ночь не простудит.
А на лучшее в мире возмездье —
Зря надеешься, денег не будет.
А на лучшее в мире возмездье —
Зря надеешься, денег не будет.
На мое: Когда?.
На мое: Когда?
Говоришь: Всегда.
Это трогательно, но неправда.
Нет, нет, говорю я себе:
Да, да, Это обморок, но не травма.
В этом облаке-обмороке плыву
Едва шевеля руками,
И зову тебя, и зову, и звоню
С бесконечными пустяками.
На мосту
На мосту, где мы встречались,
Фонари едва качались.
Мы стояли на мосту,
Мы любили высоту!
Под мостом, где мы встречались,
Воды быстрые не мчались,
Не гудели корабли —
Поезда спокойно шли.
На мосту, где мы встречались,
Наши муки не кончались.
Поглазев на поезда,
Расходились кто куда.
Ибо мы бездомны были.
Высоту мы не любили!
Но ходили мы туда —
Больше было некуда!
Над мостом, где мы прощались,
С той поры года промчались.
Вот я встану на мосту
И достану!..
Пустоту.
На наших кольцах имена…
На наших кольцах имена
Иные помнят времена.
Умелою рукой гравёра
В них память запечатлена.
Там, кроме имени, число,
Которое давно прошло,
И год, и месяц — наша дата.
Тот день, что с нами был когда-то.
На наших кольцах имена —
От дней прошедших письмена.
И, если я кольцо утрачу,
Тех дней утратится цена.
И я кольцо свое храню.
А оброню — себя браню.
Стараюсь в нём не мыть посуду,
Оберегать его повсюду.
Так, из-за слова и числа,
Я все обиды бы снесла.
Своё кольцо от всех напастей
Я б защитила и спасла.
Кольцо храню я с давних пор
От взора вора, вздора ссор.
Но в мире нет опасней вора,
Чем вор по имени раздор.
Моё кольцо, меня спаси!
Возьми меня, перенеси
В тот самый миг, когда гравёр
В тебе свой первый штрих провёл…
Назови меня пани…
Назови меня пани,
Поцелуй мне пальцы,
Так нигде больше,
Как было в Польше.
Вот как это было:
Я бы всё забыла,
Да не будет больше
Так, как было в Польше
Помню всё,
Забываю, но помню всё,
Забываю, но помню всё,
Забываю, но помню.
Помню всё,
Засыпаю, но помню всё,
Просыпаюсь, но помню всё,
Не хочу забывать.
А мудрёное пиво,
А чудные поляки,
Подающие исподволь
Мне какие-то знаки?
"Пани" есть в французском,
"Пани" — в югославском,
И глядит фарцовщик
С потаённой лаской.
Помню всё,
Забываю, но помню всё,
Забываю, но помню всё,
Забываю, но помню.
Помню всё,
Засыпаю, и помню всё,
Просыпаюсь, и помню всё,
Не хочу забывать.
Не хочу просыпаться,
Не хочу возвращаться,
Никакого же проку
От меня домочадцам.
Всё в себе обрываю,
Да, что я ни затеваю,
Даже маленький шрамик твой
Я не забываю.
Помню всё,
Забываю, и помню всё,
Забываю, и помню всё,
Забываю, и помню,
Помню всё,
Засыпаю, и помню всё,
Просыпаюсь и помню всё —
Не хочу забывать.
Август
Нас согревает радиатор.
Его мы любим, но тираним.
Ребенок наш как гладиатор —
Отважен, грязен и изранен.
Прощай, грибы, прощай, крыжовник,
Летящая по небу белка.
Прощай, колодец и коровник,
И переспелок перестрелка…
Нас согревает радиатор.
Но скоро заморозки, милый!
Заиндевел иллюминатор
У нашей шхуны небескрылой.
И поплывет наш дом по небу,
И поплывет наш дом по снегу.
Сперва по снегу кучевому,
Потом по снегу перьевому.
По первому густому снегу,
К тому, неведомому брегу…
Последняя песня
Не боюсь ни беды, ни покоя,
Ни тоскливого зимнего дня,
Но меня посетило такое,
Что всерьёз испугало меня.
Я проснулась от этого крика,
Но покойно дышала семья.
— Вероника — кричат — Вероника!
Я последняя песня твоя.
— Что ты хочешь? — я тихо сказала. —
Видишь, муж мой уснул и дитя.
Я сама на работе устала.
Кто ты есть, говори не шутя.
Но ни блика, ни светлого лика.
И вокруг — темноты полынья.
— Вероника — зовут — Вероника!
Я последняя песня твоя.
— Что ж ты кружишь ночною совою?
Разве ты надо мною судья?
Я осталась самою собою,
Слышишь, глупая песня моя?
Я немного сутулюсь от груза,
Но о жизни иной не скорблю.
О, моя одичавшая муза,
Я любила тебя и люблю!
Но ничто не возникло из мрака.
И за светом пошла я к окну.
А во тьме заворчала собака —
Я мешала собачьему сну.
И в меня совершенство проникло
И погладило тихо плечо,
— Вероника, — шепча, — Вероника!
Я побуду с тобою еще…
Романс
Не всё же мне девчонкой быть
Изменчивой и скверной!
Позвольте мне Вас полюбить,
Позвольте быть Вам верной!
Я знаю, как я поступлю, —
Толкуйте, как причуду:
Позвольте, я Вас полюблю,
Позвольте, я Вас полюблю,
Позвольте, верной буду.
О, наше женское житьё —
Забавнейшая штука.
Мужей питьё, детей нытьё —
Наука нам, наука!
Но как мне хочется унять
Свой голос музыкальный…
Позвольте Вам не изменять,
Позвольте к Вам не применять
Сей меры радикальной.
Не стану Вас обременять
Любовию чрезмерной.
Позвольте Вам не изменять,
Позвольте быть Вам верной.
Мы будем жить и не тужить
Уж до ста лет, наверно.
Позвольте только с Вами жить,
Позвольте только с Вами жить,
Позвольте быть Вам верной!
Песня свечи
Не гаси меня, свечу!
Я ещё гореть хочу.
Я жива еще покуда.
Не гаси меня, свечу.
Не протягивай ладонь,
Мой дружок прекрасный.
Я пока храню огонь —
Маленький, но ясный.
А без света нет ночи,
Без ночи нет света.
Без поэта нет свечи,
Без свечи — поэта.
Для бродячих моряков —
Маяков есть пламя.
Я — горящих мотыльков
Маленькое знамя.
Оттого-то и хочу
Я дожить до свету.
Не гаси меня, свечу!
Я свечу поэту.
К воспоминанию
Не можешь быть, как книга, с полки снят,
не будешь ни подарен, ни потерян,
был близок, стало быть и свят,
и святость выше всех материй.
Не станешь перевернутым листом,
ни скомканной, ни вырванной страницей.
Взойдя над запрокинутым лицом,
ты, как и я, обязан сохраниться.
Песенка о вишнёвом варенье
Не моих ли рук творенье
Строчкой бронзовой болит?
Но моих ли рук варенье
Пенкой розовой бурлит?
Может, что-нибудь не вышло? —
Непонятно мне самой.
Но варение из вишни
Отогреет нас зимой.
Я слежу недрёмным оком
За загадкой бытия,
А она исходит соком —
Вишня, ягода моя.
Я — без зависти, без злости.
Но сама с собой борюсь,
И, как ягода без кости,
В чьём-то вареве варюсь!
Не мое ли это пенье —
Горло тонкое дрожит?
А вишнёвое кипенье —
Будто фея ворожит.
Может, что-нибудь не вышло? —
Непонятно мне самой.
Но варение из вишни
Отогреет нас зимой.
Не отвертимся, хоть увернёмся…
Не отвертимся, хоть увернёмся
От алмазных её когтей,
А следы твоего гувернёрства
На повадках моих детей.
И окошко тебе открыла,
На вот, руку мою возьми,
Просыпайся скорее, милый,
Поиграй с моими детьми.
Почитаешь им Вальтер-Скотта,
Полистаешь для них Дюма.
У тебя впереди суббота,
У меня впереди зима.
Но в тягучем густом романе
Всё замешано на крови.
Расскажи ты им о Тристане,
Расскажи ты им о любви.
А ты дышишь тепло и сладко,
Руку выбросив чуть левей,
И мужская трепещет складка
Между детских твоих бровей.
Не бывает любви бескрылой,
Не случается меж людьми.
Просыпайся скорее, милый,
Поиграй с моими детьми.
Не бывает любви бескрылой,
Не случается меж людьми.
Просыпайся скорее, милый,
Поиграй с моими детьми.
Не помню, в каком году…
Не помню, в каком году,
Не помню, в каком чаду,
Не помню, в каком дыму —
Я с вами была в Крыму.
Привет тебе, виноград!
Вокруг терраски лоза.
Прощай, Москва, Ленинград,
Неласковые глаза.
Там вечная мерзлота.
Пустынная всюду сушь.
Тут вечная простота,
Соцветие наших душ.
Прости-прощай, самолёт,
Растаявший вдалеке.
Тут планер, как мотылёк,
Лежит на Божьей руке.
Сидим в тени шелковиц,
В плечо упершись плечом.
А после падаем ниц
Под золотистым лучом.
И жгучий сок алычи,
И нежный сок помидор.
И дорогие ключи
От наших тесных камор.
Да здравствуешь ты, мой друг!
Да здравствует свежесть рук!
Да здравствует крепость рук!
Да здравствует крепость уз!
Не помню, в каком году
Я с вами была в Крыму,
Друзья мои по письму,
По сердцу и по уму…
Не пускайте поэта в Париж…
Не пускайте поэта в Париж!
Пошумит, почудит — не поедет.
Он поедет туда, говоришь, —
Он давно этим бредит.
Не пускайте поэта в Париж!
Там нельзя оставаться.
Он поедет туда, говоришь, —
Не впервой расставаться.
Не пускайте поэта в Париж!
Он поедет, простудится — сляжет.
Кто ему слово доброе скажет?
Кто же тут говорил, говоришь.
А пройдут лихорадка и жар —
Загрустит еще пуще:
Где ты, старый московский бульвар?
Как там бронзовый Пушкин?
Он такое, поэт, существо, —
Он заблудится, как в лабиринте.
Не берите с собою его.
Не берите его, не берите!
Он пойдёт, запахнувши пальто.
Как ребенок в лесу, оглядится.
Ну и что, говоришь, ну и что?
Он бы мог и в Москве заблудиться.
Все равно где ни жить, говоришь.
Что поймет, говоришь, не осудит.
Не пускайте поэта в Париж!
Он там все позабудет.
Все равно где ни лечь, говоришь,
Под плитой да под гомоном птичьим.
Не пустили б поэта в Париж —
Он лежал бы на Новодевичьем.
Не расти, дитя моё — что в том толку…
Не расти, дитя моё —
Что в том толку?
Можешь малость самую,
Но и только.
"Я сегодня потерял
Синий мячик!" —
На руках у матери
Плачет мальчик.
Долго ль будем нянчиться,
Радость наша?
Вырастешь — наплачется
Твоя мамаша.
Голова закружится
Беспричинно,
Тут и обнаружится:
Ты мужчина.
Женщина потопчется
У порога.
Вспомнится потом ещё,
Недотрога…
Как я это самое
Представляю!..
Не расти, дитя моё,
Умоляю.
Советские сумасшедшие
Нет, советские сумасшедшие
Не похожи на остальных,
Пусть в учебники не вошедшие,
Сумасшедшее всех иных.
Так кошмарно они начитанны,
Так отталкивающе грустны —
Беззащитные подзащитные
Безнадежной своей страны.
Да, советские сумасшедшие
Непохожи на остальных,
Все грядущее, все прошедшее
Оседает в глазах у них.
В гардеробе непереборчивы,
Всюду принятые в тычки,
Разговорчивые, несговорчивые,
Недоверчивые дички
Что ж, советские сумасшедшие
Ежли болтика нет внутри?
Нет, советские сумасшедшие
Не такие, черт побери! —
Им Высоцкий поет на облаке,
Им Цветаева дарит свет,
В их почти человечьем облике
Ничего такого страшного нет.
Натану Эйдельману
Ни христианин, ни католик
(Пошире держите карман!), —
Он просто российский историк,
Историк Натан Эйдельман.
Он грудью к столу приникает,
Глядит на бумаги хитро.
Чернила к себе придвигает,
Гусиное точит перо.
Средь моря речей и риторик,
Средь родины нашей большой —
О, как же нам нужен историк,
Историк с российской душой…
Историк без лишних истерик
С вельможи потянет парик…
Он не открывает америк, —
Россия его материк!
Не пишет стихов или песен,
Но грезит себе наяву.
Ему улыбается Пестель,
Апостол склоняет главу.
Из душных задымленных залов,
Где лоб холодеет, как лёд,
Потомок идёт Ганнибалов
И руку беспечно даёт.
Историка ночи бессонны.
А впрочем, и в нашей сечи
Стоят восковые персоны
И мчат дилетанты в ночи.
Иные плутают в тумане,
Тех сладкий окутал дурман…
И ходит с пером между нами —
Историк Натан Эйдельман.
Никакой в этом мире поэзии…
Никакой в этом мире поэзии,
Никакой, в самом деле, мечты.
И подушечки пальцев порезаны,
И страницы скандально пусты.
Ну, помаешься, позаикаешься,
Ну, посетуешь ты на судьбу
Но не очень-то перепугаешься,
А покрепче закусишь губу.
Други близкие, други далекие
Я гляжу ваших взглядов поверх.
Ожиданья огни одинокие
Худосочный такой фейерверк.
Матерь божья, какая поэзия,
Матерь божья, какая мечта?
Я и шита, и крыта, и резана,
А страница пуста и пуста.
На даче
Никуда отсюда не деться!
Время мчится как лихой всадник.
Я тоскую о тебе, детство,
Как тоскует о тебе всякий.
Вот иду той же аллеей
И сама с собою толкую.
Ни о чем я не сожалею,
Но тоскую, тоскую!
А на даче спят два сына.
Я читала о таком, помню!
Но не думала, что так сильно,
И не думала, что так полно…
Помнишь белку в колесе? Белке
В клетку кинули орех грецкий.
Не прощу себе свой грех мелкий,
Но прощу себе свой страх детский.
Вот заветное скоро место.
Я тропинок не забывала.
Здесь лежит моё королевство!
Я сама его зарывала.
Не глядеть назад — лучший принцип
И от муки верное средство.
Но, наследные мои принцы,
Что получите вы в наследство?
И подумалось без кокетства:
Всё, что ни было со мной — важно.
Я тоскую о тебе, детство,
Как тоскует о тебе каждый.
Неразрывные твои сети!
Невозможное моё бегство…
Там, на даче, спят мои дети.
Там, на даче, спит мое детство.
Няня
Ничего не помню больше —
Нет и не было покоя,
Нет и не было покоя,
Детство билось о края.
— Няня, что это такое?
— Няня, что это такое?
— Детка, что ж это такое?
Это — Сретенка твоя.
Ничего не помню дальше —
Нет и не было покоя.
Нет и не было покоя.
Стыла птица у воды…
— Няня, что это такое?
— Няня, что это такое?
— Детка, что ж это такое?
Это — Чистые Пруды.
Ничего не помню кроме.
Нет и не было покоя!
Нет и не было покоя!
Звёзды падали со лба.
— Няня, что это такое?
— Няня, что это такое?
— Детка, что ж это такое?
Это всё — твоя судьба.
Ничего не помню больше,
Голос делается глуше…
Я отстала, я пропала,
Я осталась позади.
Няня, няня, баба Груша! |
Няня, няня, баба Груша! |
Няня, няня, баба Груша, |
Подожди, не уходи… | 2 раза
К королеве Марго
Новый день занимается,
задается легко,
в моем доме снимается
"Королева Марго",
не советские мытари,
рыбьи дети, рабы,
а прекрасные рыцари
на подмостках судьбы.
Что ж душа моя мается —
все пройдет, ничего,
ну и что, что снимается
"Королева Марго"?
Может, дело получится,
и в конце-то концов,
может, страсти обучится
пара-тройка юнцов.
О, как сердце сжимается,
о, любовь, о, тюрьма!
В нашем доме снимаются
все романы Дюма.
Спи, любимый, не мучайся,
жди хороших вестей,
я участвую в участи
неизбежной твоей.
Ну как вообще? Говоришь ты уверенно…
Ну как вообще? Говоришь ты уверенно,
Дрожащие губы мои пригубя.
Да видишь жива, отвечаю растерянно,
Жива без тебя, без тебя, без тебя, без тебя.
Воздухоплаватель
Ну что ты всё сидишь, ну что ты всё молчишь,
Где ты витаешь?
Сидишь уже века, уставясь в облака,
И их считаешь.
Но ты же не бумажный змей и даже не воздушный шар,
Да и не птица.
А всё — лететь, летать, а нет, чтобы узнать,
Как возвратиться…
Ты знаешь, на Земле в огне или в золе —
Но всяк на месте.
Да, ты взлетишь, взлетишь туда, куда глядишь, —
Лет через двести!
Ведь ты же не бумажный змей и даже не воздушный шар,
Да и не птица.
А все — лететь, летать, а нет, чтобы узнать,
Как возвратиться!
Ты стал похож на тень. Уже который день —
Всё без улыбки.
И для тебя цветы растут из черноты
Твоей ошибки.
Но ты же не бумажный змей и даже не воздушный шар,
Да и не птица.
А все — лететь, летать, а нет, чтобы узнать,
Как возвратиться.
Ты не отводишь взгляд, а я не в лад, не в склад
Твержу серьезно:
Чем тут сидеть в клети, снимайся и лети,
Пока не поздно.
Пока тебя не обошли шары и змеи всей Земли,
Смеясь недобро…
Пока лицо не обожгли ветра и бури всей Земли,
И целы рёбра…
Хотя ты не бумажный змей, хотя ты не воздушный шар,
Да и не птица.
Но не молчи и не сиди! А собирайся и лети,
Чтоб возвратиться. Чтоб возвратиться!
О, женщина, летающая трудно…
О, женщина, летающая трудно!
Лицо твое светло, жилище скудно,
На улице темно, но многолюдно,
Ты смотришься в оконное стекло.
О, женщина, глядящая тоскливо!
Мужчина нехорош, дитя сопливо…
Часы на кухне тикают сонливо —
Неужто твоё время истекло?
О, женщина, чьи крылья не жалели!
Они намокли и отяжелели…
Ты тащишь их с натугой еле-еле,
Ты сбросить хочешь их к его ногам…
Но погоди бросать еще, чудачка, —
Окончится твоя земная спячка,
О, погоди, кухарка, нянька, прачка —
Ты полетишь к сладчайшим берегам!
Ты полетишь над домом и над дымом.
Ты полетишь над Прагой и над Римом.
И тот еще окажется счастливым,
Кто издали приметит твой полёт…
Пусть в комнатке твоей сегодня душно,
Запомни — ты прекрасна, ты воздушна,
Ты только струям воздуха послушна —
Не бойся, всё с тобой произойдёт!
О, эта странная прогулка…
О, эта странная прогулка —
Всего от дома до метро,
И окончанье переулка,
Где вечно продают ситро.
Вот обгоняет вас ребенок.
Взглянули вы со стороны —
И узнаёте, как спросонок,
Черты оставленной жены.
По тротуару — вереница,
И перед вами, как в кино,
Проходят лица, лица, лица
Любовей, брошенных давно.
О, эта странная прогулка!
Ах, эти тени — хоть беги!..
Но почему-то очень гулко
Здесь ваши слышатся шаги.
А изменить маршрут непросто —
Всего от дома до метро.
И, добежав до перекрестка,
Берете вы стакан ситро.
Одна веселая кума…
Одна веселая кума
Сводила муженька с ума,
Предпочитая муженьку
Любого мужика.
Одна веселая кума
Сводила мужиков с ума
И обожала мужику
Еще сказать "ку-ку".
Одна веселая кума
Почти что всех свела с ума,
Когда пришла в селенье к ним
Чума, чума, чума.
Кума в обнимку с мужиком
Грозит проклятой кулачком —
Мол, обходи, чума, мой дом
Кругом, кругом, кругом!
Так вот, веселая кума,
Хоть невеликого ума,
Хоть ставить некуда клейма —
Сильнее, чем чума,
Сильнее, чем чума.
К русалкам
Одна младая девушка тут прыгнула в фонтан.
И нечто непонятное цоп за ногу ее.
— Я здешний водяной, — кричит, — поставил тут капкан
на всяких девок-девушек и прочее бабье.
— Плывем со мной, красавица, по самой по трубе,
резвиться будем, милая, я жду тебя давно.
Я знаю, что понравится, понравится тебе,
а нас никто не хватится, не вспомнит все равно.
А девушка хорошая, плеща второй ногой,
подумавши, ответила, — уйди, поганый мент.
Пока я здесь купаюсь без желания с тобой,
намок билет студенческий — серьезный документ!
— Отвянь, не видишь, рыбина, что я сама рулю.
Я что тебе — колхозница, чтоб делать тет-а-тет?
Я, максимум, мороженое всей душой люблю.
Ну и еще всем сердцем — свой университет.
Захлюпало чудовище, неназванный фантом,
и отпустило девушку и жалобно поет, —
Ступай себе, красавица, не пожалей о том,
а я один наплачуся ночами напролет.
Русалка не случилася, зато и нет беды.
На то стоит милиция у каждого метро.
И выскочила барышня сухая из воды,
и поскакала, и нырнула в "Русское Бистро".
К ожиданию
Ожидание — это чужое кино,
обещание чуда — не чудо.
Как в кино, забери меня, милый, в окно,
забери меня, милый, отсюда.
Сколько лет провела у стекла, у окна,
да теперь это больше не важно.
Забирай меня, если тебе я нужна,
поцелуй меня коротко, влажно.
Вероятно, иное иному дано,
я нелепа, я слишком серьезна…
Окуни меня, милый, в вино, как в кино,
окуни меня, если не поздно.
Выбирай мы друг друга и не выбирай,
но должно было грянуть все это,
забирай меня, милый, скорей забирай,
а не то моя песенка спета.
забирай меня, милый, скорей забирай,
а не то моя песенка спета.
Слушатель мой бесценный!
Ой, какой алкаш колоритный
Слушал тут вчера мои песни!
Ой, как он глазами ворочал,
Как он рот разевал…
Всё-то для него было ново:
И моя девчачья походка,
И мой гардероб немудрящий,
И неэстрадный мой голосок.
Видимо, хотелось бедняге
Сбегать за Серёгой, за Колькой…
Быть не одному в этой куче,
Не быть одному.
Но никак не мог оторваться,
Но не мог никак отлепиться,
И с лицом дурацким, счастливым —
Стоял и стоял.
Вот вам элитарные штучки!
Вот вам посиделки в каминной!
Вот вам — песня "наша — не наша",
Огни ВТО!
Ничего такого не нужно.
Человек открыт перед песней.
Человек доверчив и мягок.
Но играть на этом — ни-ни.
Он — вещать, она — верещать…
Он — вещать, она — верещать,
Достигать его глухоты.
А душа прощать и еще прощать
С небольшой своей высоты.
Он — воплощать, она — вымещать.
Как-то все у них неспроста.
А душа прощать и опять прощать
Со своего поста.
Он — сокрушать, она — водружать
Все чуднее их забытье.
А душа прощать, прощать и прощать,
Да они и не слышат ее.
Да они и не видят ее.
Да они и не помнят ее?
Волшебный сурок
Он играет, играет Элизе,
Без конца повторяет урок,
Но мерещится — ближе и ближе
Подступает волшебный сурок.
Прихотлива прекрасная дева,
Прихотлива и страшно строга,
С ней, пожалуй, не сделаешь дела,
Не получится с ней ни фига.
На чахоточный слабый румянец
Ты себя же, дурила, обрек.
Но стоит под окном оборванец —
И шарманка при нем, и зверек.
Эти фижмы, улыбки, оборки,
Эта мягкая влажность руки…
Девы мелочны и дальнозорки,
Но светлы и пушисты сурки.
Он играет, играет Элизе,
Он повел бы ее под венец.
Сердце будет дробиться, делиться,
А потом разобьется вконец.
Но играет — молчите, молчите! —
И шарманка ему — не пророк.
Он не бабе играет — мальчишке,
У которого верный сурок.
Историк
Он не протестант, не католик —
Пошире держите карман —
Он просто российский историк,
Историк Натан Эйдельман.
Он грудью к столу приникает,
Глядит на бумаги хитро,
Чернила к себе придвигает,
Гусиное точит перо.
Средь моря речей и риторик,
Средь Родины нашей большой
О, как же нам нужен историк,
Историк с российской душой!
Историк без лишних истерик
С вельможи потянет парик,
Он не открывает Америк:
Россия — его материк.
Не пишет стихов или песен,
Но грезит себе наяву:
Ему улыбается Пестель,
Апостол склоняет главу.
Из душных задымленных залов,
Где лоб холодеет, как лёд,
Потомок идёт Ганнибалов
И руку беспечно даёт.
Историка ночи бессонны,
А впрочем, и в нашей сечи
Стоят восковые персоны
И мчат дилетанты в ночи.
Иные плутают в тумане,
Тех сладкий окутал дурман,
И ходит с пером между нами
Историк Натан Эйдельман…
И ходит с пером между нами
Историк Натан Эйдельман…
Песня о моей собаке
Он целует меня, обнимает.
С полуслова меня понимает.
Он в глаза мне глядит так тревожно,
Что ответить ему невозможно.
Я от этого взгляда теряюсь,
Я сбиваюсь и я повторяюсь,
Если ж я замолчу понарошке —
Он щекою прижмётся к ладошке.
Провожает меня и встречает.
Излучает тепло, источает.
Будто в чем-то дурном уличённый,
Он стоит предо мною смущённый…
Только с ним становлюсь настоящей,
Ничего от себя не таящей.
Вдруг со всеми делами управлюсь,
И сама себе даже понравлюсь!
Он положит мохнатую лапу
И потушит настольную лампу,
Приглашая меня на прогулку,
И пойдём мы с ним по переулку…
Он целует меня, обнимает.
С полуслова меня понимает.
По ночам ему, видимо, снится,
Что нам с ним удалось объясниться…
К любви
Она над водой клубами.
Она по воде кругами.
Но я знала тех, кто руками
Ее доставал со дна,
Любая любовь, любая.
Любая любовь, любая.
Любая любовь, любая —
И только она одна.
Немилосердно скупая.
Немо-глухо-слепая.
Кровавая, голубая,
Холодная, как луна.
Любая любовь, любая.
Любая любовь, любая.
Любая любовь, любая —
Учу ее имена.
И верю в нее, как в рифму.
И верю в нее, как в бритву.
Как верят в Будду и Кришну
И в старые письмена.
Любая любовь, любая.
Любая любовь, любая.
Любая любовь, любая —
И только она одна.
К пению
Опыт говорит — бери дыханье,
опыт говорит — имей терпенье.
Это плавниками колыханье
люди знают — называют пенье…
Легких пузырьков кругом роенье,
и кораллов стройное стоянье,
может это только настроенье,
а быть может даже состоянье…
Жизнь кругом кипит, кружится, теплится,
океан — вселенная зовущая…
Рыбина плывет — бока колеблются,
рыбина поет — она поющая.
Пушкинская страница
От книги глаз не поднимаю
И до полночи не ложусь.
А.С.! Я вас не понимаю
И очень этого стыжусь.
Когда дешёвую гравюру
Мне на рожденье принесли —
А.С.! Я спрашиваю сдуру —
А.С.! При чём здесь Натали?
Ах, менуэты, силуэты!
Балы, вощёные полы…
Ах, канделябры, эполеты,
Ещё ломберные столы…
А посредине залы душной
Идут со свечками в руках —
То Кюхельбекер простодушный,
То Пущин — где он? — в рудниках…
Читать историю занятно.
Прошу меня простить, А.С.!
Но до сих пор мне непонятно,
Как очутился здесь Дантес?
Я ничего не понимаю,
Хоть жгу четвёртую свечу.
От книги глаз не поднимаю —
Я толком всё понять хочу.
От твоего дома
От твоего дома
До моего сада,
От твоего тома
До моего взгляда.
От моего чуда
До твоего чада,
От моего худа
До твоего ада.
От моего Клина
До твоего Крыма,
От моего сына
До твоего сына.
От твоего гроба
До моего хлеба
От моего нёба
До твоего неба.
От твоей соли
До моей силы,
От твоей боли
До моей были.
От твоей Камы и
До моей Истры
Твоего пламени
Все мои искры.
От этих мальчиков с их окаянной смуглостью…
От этих мальчиков с их окаянной смуглостью
Мне не спастись со всей моей премудростью.
У них прохладный лоб, во лбу горение
Ну, сочини со мной стихотворение.
От этих мальчиков с загадочною внешностью
Такою веет нерастраченною нежностью,
Когда они от слез, от полудетской робости
Вдруг переходят к каменной суровости.
Ах, этих мальчиков в цепях непогрешимости
Я не спасу при всей моей решимости:
В глазах зеленый лед, в губах — смирение…
Ну, сочини со мной стихотворение.
Все, худо-бедно, все идет, как полагается,
К моей любви всегда блокнотик прилагается.
Но с тем, кто музыке моей не подчиняется,
С тем никогда и ничего не сочиняется.
Отболело, отстучало — отошло…
Отболело, отстучало — отошло.
Обмелело, где журчало, где жило.
Стало будто пруд холодный, тёмный пруд.
Много врут о Вас, Володя.
Много врут.
Уложила, укачала след в пыли.
Проводила, помолчала, все ушли.
На пороге, на свободе, на ветру…
Много врут о Вас, Володя.
Я не вру.
Утолиться, утомиться — от и до.
А кладбищенская птица вьёт гнездо.
Дотянуться от ограды до лица.
Не мешал бы свет лампады сну птенца.
Выбираю час свободный, день и свет.
Весь наш труд — есть пруд холодный,
Тень и след.
Что возьмут с собою годы,
Что сотрут?
Мало врут о Вас, Володя.
Мало врут.
Отпусти меня, пожалуйста, на море…
Отпусти меня, пожалуйста, на море.
Отпусти меня хотя бы раз в году.
Я там камушков зелененьких намою.
Или ракушек целехоньких найду…
Что-то камушков морских у нас не густо!
На Тверской среди зимы их не найти.
А отпустишь — я и песенок негрустных
Постараюсь со дна моря принести.
Отпусти меня, пожалуйста, на море.
В январе пообещай мне наперед.
А иначе — кто же камушков намоет?
Или песенок негромких подберет?
Извини мои оборванные строки.
Я поранилась, сама не знаю где.
А поэты — это же единороги.
Иногда они спускаются к воде.
Трудно зверю посреди страны запретов.
Кроме Крыма — больше моря не найти.
Только море еще любит нас, поэтов.
А поэтов вообще-то нет почти.
Ах, достаточно румяных, шустрых, шумных.
Где-то там косая сажень, бровь дугой.
Но нет моих печальных полоумных —
Тех, что камушки катают за щекой.
К книжкам
"Песня Нибелунгов" — ах, не отвлекайся.
Ах, не увлекайся книжками, дитя.
Низко пролетает Акка Кнебекайзе,
Мягкими крылами тихо шелестя.
Смейся, да не бойся, бойся, да не кайся,
Старшего не трогай, младшего — не смей.
Низко пролетает Акка Кнебекайзе,
Старая вожачка племени гусей.
Книжки — это дети, дети — это книжки,
Горькие лекарства дорогой ценой.
Акка Кнебекайзе пролетает низко,
Акка Кнебекайзе прямо надо мной.
Акка Кнебекайзе пролетает низко,
Акка Кнебекайзе прямо надо мной.
Слово об опятах
Повторяю опять и опять,
Говорю, не боюсь повториться:
Здравствуй, доброе племя опят,
Что на время в лесу воцарится!
Жёлтый гвоздик, мой бедный дружок!
Пограничник ушедшего лета…
Твой отчаянный в осень прыжок —
Как нечаянный возглас поэта.
Всякий гриб среди белого дня
Хочет облик принять неприметный.
Ты стоишь среди целого пня —
Простодушный такой, многодетный!
На грибном на коротком веку
Нужно мужества тяжкое бремя,
Чтобы бросить под нож грибнику
Все свое малолетнее племя.
В разговоре об этом грибе
Я ещё не поставила точку…
Можно кучей погибнуть в борьбе,
Только чтобы не жить в одиночку!
Под ветром грозовым дрожа…
Под ветром грозовым дрожа,
Ладони лодочкой держа,
Я — глухо, я — тревожно…
А если будет все нельзя,
Но вот однажды все нельзя —
То можно, если все нельзя,
Лишь это будет можно?
По гладкой наледи скользя,
От детской робости дерзя,
Я — путано, я — сложно…
А если будет все нельзя,
Определенно все нельзя —
То можно, если все нельзя,
Пусть это будет можно?
Я в затрапезном, я в бреду,
Не о любезном речь веду —
О том, что непреложно.
Ведь, если будет все нельзя —
Не может быть, чтоб все нельзя —
А все же, если все нельзя,
Пусть это будет можно.
Песня к турниру (из спектакля "Дом, который построил Свифт")
Подыми забрало
И шагай за гробом,
Чтоб тебя пробрало
Мёртвенным ознобом.
Это уж не шутки,
Не игра в герои.
Опустили дудки,
Не трубят герольды.
Что теперь настои,
Зелья травяные?
Завтра дождик смоет
Пятна кровяные.
Через год, не позже,
Проржавеют латы…
Менестрели сложат
Длинные баллады…
Да и ты поляжешь,
Как герой вчерашний,
Если день настанет
И хмельной, и страшный.
Не успеешь охнуть,
Не успеешь крикнуть.
Будет роза сохнуть,
А хотела — вспыхнуть!
Пожалей, стрела, оленя…
Пожалей, стрела, оленя,
Пожалей стрелу, охотник,
Пожалей стрелка, дубрава,
Пожалей, любовь, меня.
Не бери стрелка, истома,
Не пыли его, дорога,
Не студи его, водица,
Не пытай, любовь, меня.
Пощади, огонь, поленья,
Пожалей стрелу, охотник,
Не кали ее, не надо,
На оленя не готовь.
Пожалей, стрела, оленя,
Пожалей стрелу, охотник,
Пожалей стрелка, дубрава,
Пожалей меня, любовь.
Январь имени Высоцкого
Полгода нет Высоцкого.
Его полёт высок.
Пощупаю висок себе —
Пульсирует висок.
Собранья многотомные
Нетронуты в углу,
И тяжесть многотонная
Клонит меня к столу.
Не обморочно-синее
Сиянье в небесах,
А облачное, зимнее
Стоит в его глазах.
Как на море Балтийское
Осколки янтаря —
Так я б пошла разыскивать
Осколки января…
Покуда свечка теплится
На самом уголке —
Не терпится, не терпится
Горячечной строке.
Жемчужная, ненужная
Страна недалека —
Когда родится вьюжная,
Метельная строка!
Недолга ласка царская.
Но средь ночей и дней
Горит строка январская
Все жарче, все ясней.
Трудись, рука, просись, рука!
К огню тянись, рука!
Родись, строка российская,
Мятежная строка!
Родись, строка российская,
Мятежная строка.
Родись, строка российская, мятежная…
На смерть Высоцкого
Поль Мориа, уймите скрипки!
К чему нагрузки?
Его натруженные хрипы —
Не по-французски.
Пока строка как уголь жжётся —
Пластинка трётся.
Пусть помолчит, побережётся —
Не то сорвётся.
Всадник утренний проскачет,
Близкой боли не тая,
Чья-то женщина заплачет,
Вероятно, не твоя.
Лик печальный, голос дальний —
До небес подать рукой.
До свиданья, до свиданья,
До свиданья, дорогой.
А кто-то Гамлета играет,
Над кем не каплет.
И новый Гамлет умирает —
Прощайте, Гамлет!
Но вот и публика стихает,
Как будто чует.
Пусть помолчит, не выдыхает —
Его минует.
По таганским венам узким
Изливается Москва.
А вдова с лицом французским —
Будет много лет жива.
Вон газетчик иностранный
Дико крутит головой.
Кто-то странный, кто-то пьяный,
Кто-то сам — полуживой.
Усни спокойно, мой сыночек, —
Никто не плачет.
О, этот мир для одиночек
Так много значит!
Переулочек глубокий —
Нету близкого лица.
Одинокий, одинокий,
Одинокий — до конца.
Помилуй, Боже, стариков…
Помилуй, Боже, стариков,
Их головы и руки!
Мне слышен стук их башмаков
На мостовых разлуки.
Помилуй, Боже, стариков,
Их шавок, Васек, мосек…
Пучок петрушки, и морковь,
И дырочки авосек.
Прости им злые языки
И слабые сосуды,
И звук разбитой на куски
Фарфоровой посуды.
И пожелтевшие листки
Забытого романа,
И золотые корешки
Мюссе и Мопассана.
Ветхи, как сами старики,
Немодны их одежды.
Их каблуки, их парики —
Как признаки надежды.
На них не ляжет пыль веков,
Они не из таковских.
Помилуй, Боже, стариков!
Помилуй, Боже, стариков…
Особенно — московских.
Песня Лилипута (из спектакля "Дом, который построил Свифт")
Помню свечку, помню ёлку.
Я гляжу на ёлку в щёлку.
Помню, помню волшебство:
Детство. Ёлка. Рождество.
За окошком тишина,
И деревья, и луна.
Добрый, милый ангелок!
У камина — мой чулок.
Спят собачки. Спят овечки.
Меркнут звёзды, гаснут свечки.
Милый, добрый ангелок!
Брось монетку в мой чулок…
К картинам прошлого
Помню, как-то ездили в Конаково,
странно как-то ездили, бестолково,
я не то чтобы была лишним грузом,
но не так с гитарой шла, сколько с пузом.
Помню, вьюга хлопьями в нас кидала,
а публика нам хлопала, поджидала,
пели мы отчаянно, как туристы,
гитаристы, чайники, юмористы.
Не для обобщения эта форма,
больше приключения, чем прокорма,
в именах и отчествах сельских клубов,
в маленьких сообществах книголюбов.
Вьюги конаковские, буги-вуги,
чудаки московские — мои други,
никого подавно так не любила,
самого заглавного не забыла.
Помню, как-то ездили в Конаково,
славно как-то ездили, бестолково,
я на пальцы стылые слабо дую —
Господи, прости меня, молодую.
К себе
Пора тебе браться за дело —
вот вода, вот хорошее сито,
ты всем уже надоела,
доморощенная Карменсита,
ты уже не молодая,
чтоб петь про цыганские страсти,
никакая ты не золотая,
ты вообще неизвестной масти.
Задетая за живое,
пройду по лезвию все же,
и вслед мне посмотрят двое —
постарше и помоложе,
а что говорить про дело —
об этом разные толки,
а я бы давно продела
себя сквозь ушко иголки.
Поэт
Поэт — у древа времени отросток.
Несчастный, но заносчивый подросток.
Обиженный, но гордый старичок.
Коры кусок, и ветка, и сучок.
Поэт — у древа времени садовник.
Босой, как нищий, важный, как сановник,
Носящий на груди свою беду,
Просяший "подожди" свою звезду…
Поэт — у древа времени воитель.
Чужой и тощей почвы освоитель.
Поэту поклонялись племена,
Поэту покорялись времена.
Стоит к стволу спиною, отчуждённый.
Уже приговоренный, осужденный.
Сейчас его повесят на суку!
Вот так оно и было на веку.
Премудрое дитя, худой подросток!
Усохшего ствола тугой отросток…
Судьба твоя кромешна, краток путь.
И все-таки, поэт, у древа — будь!
Поэт — у древа времени отросток.
Несчастный, но заносчивый подросток.
Обиженный, но гордый старичок.
Кора, листва, садовник… Дурачок!
Признавайся себе, что муж-дитя…
Признавайся себе, что муж-дитя,
Дети злы, родители слабы.
И сама ты стала сто лет спустя
Кем то вроде базарной бабы.
Не хочу обидеть базарных баб,
Это все прекрасные люди….
Но куда б не вело меня и когда б —
Всюду вижу огонь в сосуде.
Признавайся, что бредишь, бредёшь во мгле,
Дети ропщут, муж дергает бровью…
И бунт назревает на корабле,
А корабль называли любовью.
А что до веселых базарных баб —
Средь них встречаются пышки,
Но куда б не вело её и когда б —
Ей мерцает огонь в кубышке.
Признавайся! Да ты и призналась — ап!
Потому что пора смириться
С тем, что даже среди голосистых баб
Ты служанка, не императрица.
По утрам ты снимаешь ключи с крючка
С ненормальной мыслью о чуде….
И мерцает огонь, вроде светлячка,
В варикозном твоем сосуде….
К китайской кухне
Приходи, пожалуйста, пораньше,
Хоть бы и мело, и моросило.
Поведи меня в китайский ресторанчик —
Я хочу, чтоб все было красиво.
Полетим ни высоко, ни низко
По дороге этой по недлинной.
Ничего, что тут не Сан-Франциско —
Я крылечко знаю на Неглинной.
Будь, смотри, с китайцами приветлив.
Я который день воображаю,
Что несут нам жареных креветок
В красном соусе, — я это обожаю.
Что китайцу стоит расстараться?
Пусть обслужит нас по полной форме.
Пусть покажется московский ресторанчик
Мне крупицей золотистых калифорний…
Понимаешь, я могу там разреветься.
Разведу ужасное болото.
Потому что знаю — раз креветки,
Раз креветки — стало быть, свобода!
И приди, пожалуйста, пораньше,
Если в кои веки попросила.
Поведи меня в китайский ресторанчик.
Надо, чтобы все было красиво.
Пропади ты пропадом…
Пропади ты пропадом —
Говорю я шёпотом
В трубку телефонную,
Дочерна сожжённую
Силой того выдоха,
Где искало выхода
Сердце мое бывшее,
Без меня остывшее.
Пропади ты начисто.
Пропади ты намертво.
Всё, что было начерно —
Напишу я набело.
Провались же с грохотом
Здания стоящего.
Пропади из прошлого
И из настоящего.
Автопортрет
Прошу себе не красоты, —
Причины вески.
Смягчи, Господь, мои черты!
Они так резки…
Когда я в зеркало гляжусь —
Зверушкой мелкой
Себе я, Господи, кажусь,
Пугливой белкой.
Ну, если уж на то пошло,
Пусть буду птицей.
Тогда мне ниже крон крыло
Не даст спуститься.
Хотя я верую в любовь,
И это греет,
Но тут ведь выследит любой,
Любой подстрелит!
И снова зеркала стыжусь,
А голос тонок.
На что я, Господи, гожусь?
Где мой бельчонок?
Но не кричу, молчу, держусь
На этой боли.
Хотя божусь, что не гожусь
Для этой роли!
Прощай, говорю себе, мемуаристика…
Прощай, говорю себе, мемуаристика,
Некого вспомнить — прошу извинить.
Всё акробатика, всё эквилибристика,
Если некому, некому позвонить.
Но некому "здрасьте"… Павел Григорьевич,
Тут у меня новых стихов пяток,
Нет, не на сборничек и не на подборочку,
А лишь на заварочку да на кипяток.
Но некому "здрасьте"… Вот это музыка,
Корней Иванович, как сыграть?
Пускай мне скажет хоть ваша Мурочка,
Не то я брошу свою тетрадь.
Но некому "здрасьте"… Михаил Аркадьевич,
Может быть, я забегу налегке,
Можно меня водою окатывать,
Можно меня трепать по щеке.
Вот так бы строчить и строчить, учитывая,
Что услышать — не означает прочесть.
Всё можно, всё можно простить учителю,
Если этот учитель есть…
Прощальная песня шарманщика
Прощай, мой воронёночек!
Хотя б махни крылом!
Словечко обронённое
Не слышно за углом.
Обманчиво-заманчиво
Поёт себе сама.
Шарман-шарман-шарманщика
Сведёт ещё с ума!
Прощай, моя красавица!
Осенний воздух чист.
Пускай тебе понравится
Безусый гимназист.
Ты станешь мучить мальчика,
Ему не избежать.
Шарман-шарман-шарманщика
Тебе не удержать.
Прощай, окно багровое,
Что смотрит на закат.
Прощай, житьё суровое!
Я не вернусь назад.
Намучишься, намаешься
До боли под ребром.
Шарман-шарман-шарманщика
Не сманишь серебром.
Прощай, простимся, улочка,
Старинное кольцо!
Куда ты смотришь, дурочка?
Ты мне смотри в лицо.
Ты, девочка-цыганочка,
Не знаешь ничего.
Шарман-шарман-шарманочка
Из сердца моего…
Птица-муха, птица-муха…
Птица-муха, птица-муха
Любит птицу-мотылька,
У ней сердце бьётся глухо,
Да ещё дрожит слегка.
Птица-божия коровка,
Разноцветные крыла, —
Та вчера легко и ловко
Всё, что было, отняла.
Птица-муха, птица-муха
Любит птицу-мотылька,
У ней сердце зло и сухо,
Злость, и сухость, и тоска.
Та, другая кружит танец
Над жасминовым кустом,
У неё на крыльях глянец,
У ней молодость притом.
Птица-муха, птица-муха
Молчалива и бледна,
И за что ей эта мука
Невозможная дана?
О, не трогайте знакомых,
Бойтесь ближних укорять.
Песнь из жизни насекомых
Им-то нечего терять…
О, не трогайте знакомых,
Бойтесь ближних укорять.
Песнь из жизни насекомых
Им-то нечего терять…
Песня Ванессы (из спектакля "Дом, который построил Свифт")
Ауо-оэй…
Пустеет дом, пустеет сад.
И флигель спит, и флюгер.
Как будто много лет назад
Здесь кто-то жил, да умер.
Ауо-оэй! Ауо-оэй…
А здесь любовь моя жила —
Жила, не выбирала.
Она горела, но дотла
Зола не выгорала.
Ауо-оэй! Ауо-оэй…
Костёр из листьев — погляди!
В нём ни тепла, ни жара.
Но он дымится посреди
Всего земного шара…
Ауо-оэй! Ауо-оэй…
Ауо-оэй…
Разве ради прогулки по лестнице…
Разве ради прогулки по лестнице
Ты приехал тогда в город К.?
Для тебя это — бесполезица,
Бесполезица и тоска.
Ты найдешь городок поформенней,
Улетишь на исходе дня,
И попомнишь меня — покорную,
Переплавленную меня.
Ну так ради моей покорности,
Ради музыки поутру —
Разбери апельсин по корочкам,
А я долечки разберу.
Я не знаю жара и холода,
Я не знаю зла и добра,
Говорю тебе — вся я из золота,
Только горло — из серебра.
Расстегни мне цепочку нашейную —
Я снимаю с себя табу.
Может, этих цепей ношение
Сотворило твою рабу.
Разве ради прогулки по лестнице
Ты приехал бы в город К.?
Для тебя это безболезненно —
Разве будет саднить слегка.
К камням
Расскажи мне, милый, где болит,
расскажи — не уводи глаза.
Видишь на цепочке сердолик?
Каменная в жизни полоса.
Отстранись немного, отступи,
на меня, как прежде, погляди.
Сердце тихо дремлет на цепи.
Камень мерно дышит на груди.
Видишь, в камне — приглушенный свет.
Темный пламень изнутри горит.
Это твоего паденья след —
ты же падал как метеорит.
А ведь ты не скажешь, где болит.
Отведешь невесело глаза.
Я качну легонько сердолик — |
каменная в жизни полоса.| 2 раза
Фанни и Александр
Розовый палисандр, бархатная розетка
Фанни и Александр, бабка моя и дедка.
Время обнажено, варево так клубится,
Что не исключено — сможешь, сможешь влюбиться.
Снег идет к небесам, ель озябла в охапке,
Фанни и Александр, детки мои и бабки.
Вертят веретено голубь и голубица,
Будет, будет дано — сможешь, сможешь влюбиться.
Буквицы в пол-лица, строчные, прописные:
"Фанни и Александр", это мои родные.
Ну и еще одна звездчатая крупица,
За тебя решено — можешь, можешь влюбиться,
Можешь, можешь влюбиться, Можешь, можешь…
Песня о Рыжем констебле (из спектакля "Дом, который построил Свифт")
Рыжий, рыжий дружище Джекки,
Рыжий, рыжий Джекки О'Нил!
Лучше б ты не родился вовеки,
Только б ты в палачи не ходил.
Будь ты шорник, кузнец и плотник,
Будь разбойник — ищи-свищи…
Будь лесничий или охотник —
Только, Джек, не ходи в палачи!
Рыжий Джек! Твои Дженни и Кетти
Не пойдут за тебя нипочём,
Будешь маяться в целом свете,
Если будешь, Джек, палачом.
Будь моряк, и покинешь сушу,
И отыщешь свой свет в ночи.
А кто спасёт твою рыжую душу,
Если, Джек, ты пойдешь в палачи?
Рыжий Джек! Самый рыжий в мире!
Вот и новые времена.
Ты устал, да и лошадь в мыле.
Брось уздечку и стремена.
Стань бродяга, последний бражник,
Всё пропей — с головы до ног,
Но не будь ни тюремщик, ни стражник —
Это всё палачи, сынок.
Семь песен Жанны Д" Арк
— 1 —
Светлое распятье
Над черными дверьми.
И лечу опять я
В Домреми…
Светлая стружка
Кружится легко.
Большая кружка.
Парное молоко.
Я сижу на траве,
В кулаке — крошки.
Одуванчик — к голове,
Лопушок — в ножки…
— 2 —
Я спасти отчизну должна.
Девочка, не мать, не жена.
Жанна, — зовут, — Жанна
Мне бы припасть к ручью
В милом моём краю,
Пить жадно!
Жанна, — зовут, — Жанна!
Я воин, вооружена.
Окружена, побеждена.
Позору предана и сожжена.
Но вновь и снова
Зовут из мрака.
Иду без слова,
Иду без страха.
— 3 —
Господин судья! Господа!
Для чего меня привели сюда?
Для суда?
В чем мой смертный грех?
Верный мой доспех
Сохранял меня от напастей всех
И утех.
Мой мужской наряд —
Он любой снаряд
На крепость проверял,
Слову не доверял.
В чем моя вина?
Что моя страна
Без меня — одна?
А со мною — несчастна она…
— 4 —
А ты, государь мой? Два белых крыла,
Надежда и вера моя, и покой.
Ты видишь, я сделала всё что могла,
И я ожидаю встречи с тобой.
А ты, государь мой? Терновый венец
Теперь на твоих и моих волосах.
Мне не был опасен враждебный свинец,
А был мне опасен мой собственный страх.
А ты, государь мой? Ты руки простёр.
Твоя надо мною большая ладонь.
Пускай под ногами разложат костёр —
Всё жарче и жарче сердечный огонь.
А ты, государь мой? На этом пиру
Совсем позабыл о белом пере?
Зачем не сказал мне про то, как умру?
Умру на миру, сгорю на костре.
— 5 —
Мой нерождённый сын!
Как ты теперь один?
Моя нерождённая дочь!
Кто тебе сможет помочь?
Мой ненайденный муж!
Ты достался кому ж?
Мой незажжённый очаг!
Кого ты греешь сейчас?
Мой непостроенный дом!
Чьим построен трудом?
Мною невзращённый сад!
Чей ты радуешь взгляд?
Но хочу я или не хочу —
Я не знаю судьбы иной.
Все, кто любит меня, за мной! — кричу.
Все, кто любит меня, за мной!..
— 6 —
О, Руан, Руан!
Я ещё жива.
Собери мой пепел в горсти.
Всё, в чём я права, в чём я неправа —
Отпусти как грех и прости.
Бьют колокола,
А я не плакала.
Зубы сжала.
Жанна, Жанна!
О, огонь, огонь,
Мой последний друг!
Пеленой закрой мне лицо!
Этот гул вокруг,
Этот вопль вокруг —
Мне не разорвать их кольцо.
Бьют колокола,
А я не плакала.
Зубы сжала.
Жанна, Жанна!
Все сильней глаза
Застилает дым.
Трудно умирать
Только молодым.
Трудно умереть
Только одному.
Дайте крест скорей,
Я иду к Нему!
Бьют колокола,
А я не плакала.
Зубы сжала.
Жанна, Жанна!
— 7 —
Родина, родина! Как я горела!
Родина, родина, как ты смотрела…
Родина, родина, как я кричала!
Родина, родина, как ты молчала…
Повелевая стройною ратью,
Вспомни мое недостойное платье.
И, забивая чёрную крышку,
Вспрмни мою непокорную стрижку.
Как ты смотрела, щурясь и морщась.
Как я горела, мучась и корчась…
Чёрный мой дым, светлый мой дух
Вспомнит ещё галльский петух.
Жанна
Светлое распятье
Над черными дверьми.
И лечу опять я
В Домреми…
Там мои подружки
И мои овечки
Можно пить без кружки
Из тишайшей речки
Свеженькая травка
Стелится у ног снова…
А я…
Я плету себе венок…терновый.
Вдогонку Евгению Клячкину
Селяви так селяви!
Тель-Авив так Тель-Авив.
До свиданья, Женька,
Пой там хорошенько!
У прибоя, на песке,
С разговорником в руке,
Молодой, не старый,
Ты сидишь с гитарой.
Там, на сахарных лугах,
На зеленых берегах —
Вспомнишь, бестолковый,
Климат наш суровый…
Селяви так селяви!
По любви так по любви.
По любви — по страсти?
Бог не даст пропасти!
К детям
Силы небесные, силы неравные!
Вечер недолог, путь недалек.
Если не с бездною, значит с Нирваною
тихий, усталый веду диалог.
Силы небесные, силы всесильные!
Кончится август — я в осень войду.
Реки молочные — бреги кисельные —
не замерзают в этом саду.
Силы небесные. Строки вечерние.
Дни беспокойные. Светлая тьма.
Силы сыновние. Силы дочерние.
Дети как дети. Зима как зима.
Игра в солдатики
Синие солдатики, красная картечь!
Идет война двенадцатого года.
Нам наши силы надобно беречь,
Раз на дворе — такая непогода.
Мы не гуляем — дождик за окном.
Все ждём, что переменится погода.
У нас полки и роты под огнём,
У нас война двенадцатого года.
Мой сын, представьте, полюбил войну.
И что ни день у нас — то новобранец.
Солдатский кивер и солдатский ранец,
Других игрушек не дари ему.
А горбунок несётся все быстрей!
А где-то зайцы скачут на опушке.
Дитя забыло кукол и зверей —
По целым дням у нас грохочут пушки.
Еще не скоро в школу он пойдёт
И поведёт сражения на парте.
Ему — четвёртый год, и он ведёт
Свои полки против Буонапарте.
Войне конец, и драпает француз.
Мы победили в той неравной схватке!
Мой храбрый сын подкручивает ус.
Какое счастье, всё у нас в порядке!
Поговорим о нём
Сколько пришло дождей с тем хмурым днём…
Друг мой, присядьте здесь — поговорим о нём.
Поговорим о нём, поговорим о нём…
С юга на север он выбрал нелёгкий путь.
Ну что ж, я сказала — иди и счастлив будь.
Поговорим о нём, поговорим о нём…
С давним его портретом веду я спор —
Сильно ли изменился он с тех пор?
Сильно ли изменился, часто ли изменял…
Ложь или правда, что забыл меня?
Поговорим о нём, поговорим о нём…
О главном ещё хотела я вас спросить:
Нашёл ли он то, что ищет всю свою жизнь?
Нашёл ли он своё счастье, свой яркий свет,
Дорогу в страну, которой названья нет?
Поговорим о нём…
Эту дорогу давно он искать перестал.
Он похудел немного, очень устал.
Его на дороге близко я видел сам —
Должно быть, что на рассвете придёт он к вам…
Сколько среди людей ни живи…
Сколько среди людей ни живи —
Каждый царь или бог.
Но воспоминанье о старой любви
Всех застает врасплох.
И открывается пыльный том,
И ты не веришь глазам,
А там засушенный бледный бутон,
А был пурпурный розан.
Как он кончики пальцев колол,
Светился весь изнутри!
Как нож из ножен, из книги на стол
Он выпорхнул, посмотри.
Там пепел, пепел из лепестков.
Так собирай скорей,
Как много на свете тайных богов,
Как много явных царей.
Но и небожителей — да, увы —
Будь то царь или бог,
Воспоминанье о старой любви
Всегда застает врасплох.
К независимости
"Независимость — неважное слово, да больно уж вещь хорошая.""Nesmertelnost" — оригинальное (чешское) название романа Кундеры "Бессмертие".(А.Пушкин)
Слово неважное, да больно уж вещь хороша.
Следовало б догадаться, хотя бы как Милан Кундера.
Жизнь обработана, почва слегка оскудела.
Ну и, естественно, просится в рифму душа.
Слово неважное, да больно хорошая вещь.
Странное дело — не быть в Атлантиде атлантом.
То ли ландшафт нехорош, то ли климат зловещ,
и угораздит родиться с умом и талантом.
Слово неважное, а вещь хороша, хороша.
Ах, не слюбилось? — Так так и скажи — не стерпелось.
КУндера или КундЕра… Рифмуйся, не бойся, душа.
Невыносимая легкость. Неспешность. И все-таки, ах, несмертельность.
К Коржавину
Смеркалось, только диссиденты
руками разгоняли мрак,
любви прекрасные моменты
не приближалися никак,
когда, помыслив хорошенько,
не срам, не пасквиль, не донос,
всемирный голубь Евтушенко
письмо за пазухой принес.
Я над ответом хлопотала,
письмо вертела так и сяк,
но что-то в воздухе витало,
один лексический пустяк,
чего ждала, уж не команды ль —
спаси меня и сохрани,
но все твердили — Эмка Мандель,
и было отчество в тени.
Кого спрошу, никто не дышит
в окошко дома моего,
и каждый пишет, да не слышит,
кругом не слышит ничего.
Обременен нездешней славой,
любимец всех концов Земли,
наш письмоносец величавый
исчез в сапфировой дали.
На всякий случай на пожарный
я в Шереметьево приду
с цветами глупыми, пожалуй,
стоять в каком-то там ряду.
Смеркалось — да — но тих и светел
приемник "голоса" ловил.
Один Коржавин нас заметил
и чуточку благословил.
Смотрю кругом — какие рожи!.
Смотрю кругом — какие рожи!
Встряхнусь — зато какие души…
Иду от мясника Сережи
До парикмахера Андрюши.
Один себе радеет, дабы
Мясные разгружались фуры.
Другого обожают бабы —
Он может делать куафюры!
А я живу, как замарашка.
Душа везде торчит наружу.
И так доходит до маразма,
Пока не посетишь Андрюшу.
Потом едва дождешься часу,
Напялишь мятую одежу
И, восклицая — мясу, мясу!
Пойдешь разыскивать Сережу
И я кустарь, конечно, тоже,
И цеховое не нарушу.
Люблю я мясника Сережу
И парикмахера Андрюшу.
Так покалякать по-советски,
Да и оттаять понемногу,
И голову держа по-светски,
И — волоча баранью ногу…
Собраться — разобраться…
Собраться — разобраться,
Убраться к январю.
Наивный пафос братства —
О чем и говорю.
И это тоже средство,
И сладок этот хрип,
Наивный пафос детства,
Чумной телеги скрип.
Собраться разобраться,
Убраться невзначай.
Наивный пафос братства,
Прощай, прощай, прощай.
Ты видишь, как негордо
Я жду твоей руки —
И сглатывает горло
Комки, комки, комки.
Сова, сова, седая голова…
Сова, сова, седая голова,
Неси ты нам бубенчик.
Темна дорога и крива,
Уснул младенчик.
Сова, сова, седая голова,
На нас перо уронишь.
Темна дорога и крива,
Уснул детеныш.
Сова, сова, седая голова,
Лети в свой лес обратно.
Темна дорога и крива,
Но спит дитя — и ладно.
Темна дорога и крива,
Но спит дитя — и ладно.
Заклинание
Спаси его, разлука!
Спаси его, разлука,
Спаси его, разлука —
Такая здесь морока…
Войди к нему без стука,
Прильни к нему без звука,
Возьми его за руку
И уведи далёко.
Храни его, надежда!
Храни его, надежда.
Храни его надежда —
Всему первопричина.
Ведь он юнец мятежный,
Не робкий и не нежный.
А нам — что ни мужчина,
То новая морщина.
Минуй его, сиянье!
Минуй его, сиянье.
Минуй его, сиянье
И почести земные.
Он будет жить далёко,
От нас на расстояньи,
И будут с ним заботы
И женщины иные…
Сто женщин, сто младенцев есть во мне…
Сто женщин, сто младенцев есть во мне.
Оригинальное такое свойство
Родне моей внушает беспокойство, —
Хотя какая разница родне?
Сто душ в душе ношу — что за житьё? —
Чтоб все они во мне перемежались.
Но все в какой-то миг перемешались
И приняли обличие моё.
Пока я беспокоюсь и шучу,
Все сто детей устроили пятнашки.
А женщина гадает на ромашке,
И всё выходит так, как я хочу.
Теперь мой тихий дом — не дом, а храм,
Звучит моя молитвенная строчка.
Но женщина по кличке "одиночка"
Живёт в моей душе, как свежий храм.
Мужчина, нелюдим и нелюбим,
Теперь к тебе заходит слишком редко.
А ты лепечешь: "Что же делать, детка? —
Ведь он не нам одним необходим!.."
Да будет жизнь твоя чистым чиста
За то, что ты транжирила сначала!
Да будет всё теперь, как ты мечтала,
И пусть тебя минует пустота!
Сто женщин, сто детей, — но жизнь идёт,
И вот что каждый день меня тревожит:
Боюсь, что жизнь число ещё умножит,
Утроит или в степень возведёт.
Ну как я тяжесть вынесу сию?
А как я жизнь свою сложу тем паче?
Вон у Дюймовочки родился Мальчик-с-пальчик —
Оберегайте, люди, их семью!
Столько плакала родимая сторонка…
Столько плакала родимая сторонка,
Сколько было ей назначено судьбою.
Обойди мои ворота, похоронка!
Сделай так, чтоб мы не встретились с тобою.
Я хожу в своём девичьем платье узком.
Я платком перевязалась тёмным, женским.
А может, он сейчас лежит уже под Курском.
А может, где-то схоронили под Смоленском…
Я не сделаю ни шага от порога.
За ворота я не выйду ни полшага.
Обойди мои ворота, похоронка!
Обойди меня, казённая бумага.
Вот придет домой, окликнет так негромко.
Вот обнимет, дымным духом весь пропахший…
Обойди мои ворота, похоронка!
Пусть уж лучше будет без вести пропащий.
…И заплакала — так жалобно да тонко,
Потому что голосить не научилась.
Обошла её ворота похоронка.
Ничего с её любимым не случилось.
Где солдат проходит чистым полем —
Там стоит солдатка с чёрным платом.
Где солдат не поддаётся пулям —
Там любовь витает над солдатом.
Судьбу пытает кавалер…
Судьбу пытает кавалер,
В глаза глядит судьбе.
Он после долгого пути,
Ему не по себе:
— Позволь стоять невдалеке,
Позволь тебе служить.
Чего ты кружишь надо мной,
Довольно уж кружить. —
Судьбу пытает кавалер,
Вздыхает тяжело: —
Позволь и мне хотя б разок
Встать под твое крыло.
Вот видишь — старые рубцы,
Их все не сосчитать.
Не подставляй же грудь мою
Под острие опять. —
Судьбу пытает кавалер,
А ночь кругом тиха.
Судьба молчит — она всегда
Была к нему глуха.
Давно ушла его любовь,
И он свой прожил век.
Судьба молчит, но вновь и вновь
Толкует человек.
Так долго в гости собирались…
Так долго в гости собирались,
Что адреса порастерялись,
Забылись встречи и разлуки,
Возникли новые дела.
Так долго вместе не бывали,
Что имена позабывали,
И прежняя нужда друг в друге
С годами память обрела.
За время наших несвиданий
Среди знакомых старых зданий
Возникли новые кварталы
И незнакомым город стал.
Как быстро все переменилось!
И если б нам теперь случилось
В толпе столкнуться, то, пожалуй,
Я многих просто б не узнал.
Ну, что ж, на все свои причины,
На каждый год — по две морщины:
Так время метит наши лица.
Я ваши лица позабыл.
Храни вас Бог, мои родные,
Минуют беды вас земные!
Я пью за всех, кто был мне близок,
Кого я сам не сохранил.
Так долго в гости собирались,
Что адреса порастерялись,
Забылись встречи и разлуки,
Явились новые дела.
Так долго вместе не бывали,
Что имена позабывали,
И прежняя нужда друг в друге
С годами память обрела.
Старая драма
Так уж лучше бы зеркало треснуло,
То, настенное, в мутной пыли.
Из мирка захудалого, пресного
В номера интересной любви
Поспеши, поспеши, легкокрылая, —
Вот и лампы уже зажжены.
Легкокрылая бабочка милая
Без любви, без судьбы, без вины.
Не любил он — и номер гостиничный
Пробирает нездешняя дрожь,
Не любил он — на площади рыночной
Отступился за ломаный грош.
Погоди, погоди, бесприданница,
Ты любила всего одного.
Тот, кто знает любовь без предательства,
Тот не знает почти ничего.
Человек с человеком не сходится,
Хоть в одной колыбели лежат.
Не любил он — и сердце колотится,
Не любил он — и губы дрожат.
На пути ли в Москву ли, из Нижнего,
По дороге ли на Кострому,
Легковерная, нежная, книжная,
Не достанешься ты никому.
Такую печаль я ношу на груди…
Такую печаль я ношу на груди,
Что надо тебе полюбить меня снова.
Я больше не буду дика и сурова,
Я буду как люди! Вся жизнь впереди.
Её ль убаюкать, самой ли уснуть?
Такое не носят московские леди.
Такое, как камень с прожилками меди —
К ней страшно притронуться, больно взглянуть.
Такую печаль я ношу на груди,
Как вырвали сердце, а вшить позабыли.
Но те, кто калечил, меня не любили,
А ты полюби меня, очень прошу.
Такая печать у меня на груди,
Что надо тебе полюбить меня снова.
Я больше не буду дика и сурова,
Я буду как люди! Вся жизнь впереди.
Там блеск рекламы в небесах…
Там блеск рекламы в небесах,
Там вечный праздник на часах,
Там ананасы носят за щекой,
Там в супермаркетах завал,
Там Карл Маркс не ночевал —
Спроси о нем, не скажут, кто такой.
В Америку! В Америку! В Америку!
От новостей кружится голова
Судьба, подобно спятившему мельнику,
Друзей моих бросает в жернова.
Там "Янки-дудль" поет народ,
Там земляника круглый год,
Там девушки гуляют нагишом,
Там ангелы стригут траву,
Там Эльдорадо наяву —
Наверно, там и вправду хорошо…
В Америку! В Америку! В Америку!
Горит земля и прах летит с подошв.
В какой падеж не ставь свою истерику,
Друзей не уменьшается падёж.
Едва я брата проводил,
Как новый поезд подкатил,
Такая вот забавная игра:
Вновь чемоданы я ношу,
А сам на ниточке вишу,
Рукой машу — и машет мне сестра.
В Америку! В Америку! В Америку!
На чертовом поедешь колесе.
А где она, Америка, Америка?
А там она, где скоро будут все.
Где будут все — неблизкие и близкие,
В том царстве карнавалов и теней.
За окнами скользят поля российские
С воронками от вырванных корней.
В Америку! В Америку! В Америку!
В Америку уходят поезда.
В Америку — к неведомому берегу.
В Америку — и, значит, в никуда.
В Америку!
В Америку!
В Америку!
Тают денежки мои, воробеюшки мои…
Тают денежки мои,
Воробеюшки мои.
От любови до любови
Хоть пятак да утаи.
Тают денежки мои
И Идеюшки мои.
От удачи до удачи
Хоть на грош да утаи.
Тают денежки мои
И надеюшки мои…
Видно, плохо дело: шиш
От себя что утаишь.
Тают денежки мои,
И идеюшки мои,
И надеюшки мои…
Тебя, как сломанную руку…
Тебя, как сломанную руку,
едва прижав к груди, несу.
Дневную дрожь — ночную муку,
поддерживая на весу.
Могла бы стать обыкновенной
сегодня же, в теченье дня!
Но и тогда в твоей Вселенной
не будет места для меня.
Тебя, как сломанную руку,
качать-укачивать хочу.
Дневную дрожь — ночную муку
удерживая, как свечу.
Безвременны, всенепременны:
Всего лишь гипс — твоя броня.
И все равно — в твоей Вселенной
не будет места для меня.
Тебя, как сломанную руку,
должно быть, вылечу, сращу.
Дневную дрожь — ночную муку
кому-то перепоручу.
— Все бесполезно, мой бесценный, —
скажу, легонько отстраня.
И никогда в твоей Вселенной
не будет места для меня…
Теперь всё чаще хочется друзьям…
Теперь всё чаще хочется друзьям
Сказать: благодарю вас, дорогие,
За то, что вы со мной, когда другие
Рассеяны давно и там и сям.
Меня благословлявшие вчера
Сегодня не успели попрощаться.
Им незачем оттуда возвращаться,
А мне туда покуда — не пора.
Но вот однажды старенький альбом
Ленивою рукой достанем с полки.
Ах, зеркала печальные осколки
Дают изображение с трудом.
То памятное наше торжество —
Где ты теперь звучишь, мой голос слабый?
Была бы слава, я б делилась славой,
Но ничего здесь нету моего.
И станут возрождаться имена,
Как будто возвращенные из плена:
Сначала Валентин, потом Елена.
И лучшие настанут времена.
Мы, как живые, под руки пойдём,
И будет исходить от нас сиянье.
И целый мир нам будет — милый дом.
И сгинут рубежи и расстоянья.
Пока же мне не подан тайный знак,
Стихи я стану складывать и вещи.
Мне кажется, виденье было вещим —
Мы свидимся — не знаю, где и как!
Твержу себе — не надо больше петь.
Прошу тебя, молчи, моя аорта!
Не хочешь? Ну тогда какого чёрта!
И я ведь тоже не хочу терпеть.
Теперь почти что невидимка…
Теперь почти что невидимка —
Еще слышна, но не видна уж…
Так девушка-простолюдинка
Хотела петь, да вышла замуж.
Она без музыки томится,
Хотя не знает струн и клавиш.
Всегда одна, всегда таится,
Поет в тени старинных кладбищ.
Оно, конечно, глуповато —
Неужто жизнь не перед нею?
Да на кого же уповать-то?
Кругом одни лишь Пиренеи…
О, слабый дух простонародья!
Всегда отыщутся лекарства
Для погубления здоровья,
Для отправления дикарства.
Поешь, пока не обессилешь.
Поток огня взбежит по склону,
Потом созреют апельсины,
Придет Роланд — сожжет Памплону.
Природа дышит полной грудью!
Научат в деревенской школе
И озорству, и рукоблудью,
И вороватости тем боле.
Ты сладость, пенье, ты не слабость.
И, как обычно, через силу
Простит ей муж ее нескладность —
Пойдет и выроет могилу…
Была засада накануне,
Там мертвый рыцарь под сосною.
…И никогда, и никому не
Расскажу я, что со мною.
Старуша
Теребит меня старуша
За рукавчик шаровар.
Мы выходим, баба Груша,
На Рождественский бульвар.
Запахни мне туго шубку,
Обвяжи кашне не зря,
Ведь морозец не на шутку
На седьмое января.
Не забудь меня, старуша,
Пригляди еще за мной,
С этой горки, баба Груша,
Соскользну я на Цветной.
Понесет меня, былинку,
Раскровившую губу,
То ли к цирку, то ли к рынку,
То ли в самую Трубу.
Отведи меня, старуша,
На бульвар под Рождество.
Я зачем-то, баба Груша,
Не забыла ничего.
Не забыла, не забыла,
Не забыла — не смогла,
Как мне Сретенка светила
И Рождественка цвела.
Песня о Гулливере (из спектакля "Дом, который построил Свифт")
То ли верю, то ли верю,
То ли верю — то ли нет
Лемюэлю Гулливеру,
Повидавшему весь свет.
То ли встали на ходули,
То ли были босиком.
Знать не знали, в ус не дули,
Не грозили кулаком.
То болотная кувшинка,
То строенье из песка.
Часовая ли пружинка,
Гробовая ли тоска?
То ли дьявол в ухо дышит,
То ли истинный талант?
То ли это школьник пишет
Свой единственный диктант…
То ли море, то ли речка,
То ли отмель, то ли мель…
Безутешное сердечко,
Безнадежное словечко,
Безмятежный сладкий хмель.
Было шумно, стало тихо.
Голосок издалека:
Не буди, дружочек, лиха!
Лихо тихо спит пока…
То призрачное, то прозрачное…
То призрачное, то прозрачное,
Катило отрочество дачное.
Но где летали сны зелёные —
Торчат уголья раскалённые.
Давай делить моё землячество
На шутовство и на ребячество.
Бубенчик или колпачок?
Младенчик или дурачок?
Вот я — сутулая, чумазая.
За сверстницами не поспевшая.
Как юный ослик, черноглазая.
Как старый ослик, поседевшая.
Давай считать мое батрачество
За баловство и за лихачество.
Лохань стихов — лохань белья,
Лихая линия моя…
А жизнь идёт, грибная, дачная,
То погребная, то чердачная.
Течёт молочная, кисельная,
Как старенькая колыбельная.
Давай считать мое бодрячество
За озорство и за чудачество.
Горит в огне вязанка дров.
Горит во мне вязанка слов.
Три сестрицы — певуньи, работницы…
Три сестрицы — певуньи, работницы —
Ждут женихов у резного стола.
Первая — принца, вторая — охотника,
Третья не знала, кого ждала.
К первой, конечно же, принц посватался.
Очень весёлою свадьба была.
Вторая — всё дожидалась охотника.
Третья не знала, кого ждала.
Вот пробил час — дождалась охотника
Та, что второю сестрою была.
Первая счастлива, вторая счастлива.
Третья — не знала, кого ждала.
Принц обеднел, и дворец разрушился.
В бедной хижине — вот дела! —
Первая плачет, вторая счастлива.
Третья — не знала, кого ждала.
Годы прошли, и охотника храброго
Мёртвым жена на поляне нашла…
Первая плачет, вторая оплакала.
Третья — не знаю, кого ждала.
Не знаю, кого ждала!
Ты была мегерой мегер…
Ты была мегерой мегер,
Мою голову в пасти держала.
Ты любила меня, мигрень,
Не любила, а обожала.
Ты присасывалась у виска
И выцеживала до донца:
От ресничного волоска
До последнего волоконца.
Путешествуя с багажом,
С багажом средь зимы и лета, —
Помню всех, кто был поражен
Стрелами твоего арбалета.
Но среди пустынь и морей,
Исполнительна и покорна,
Похищала меня мигрень
Из-под самого носа партнера.
Саквояжик мой пуст, увы.
Замолчала моя виола.
Где таблетки от головы?
Книги, ноты, семья и школа?
Я сама себе менестрель
В центре литерного вагона,
И все та же со мной мигрень,
Та химера. Чума. Горгона.
Дитя со спичками
Ты делишься со мною планами,
А я не вписываюсь вновь.
Опять неловкая, нескладная —
Ты, среднерусская любовь.
Где-где с котятами и птичками
Любовь танцует в облаках,
А ты у нас дитя со спичками,
Дитя со спичками в руках.
У нас одних такое станется:
С резным крылечком теремок,
А пригляжусь — из окон тянется
Сырой удушливый дымок.
Она стоит — платочек, валенки,
Бездумный взгляд её глубок.
В её ладони зябкой, маленькой
Зажат проклятый коробок.
О, это наши поджигатели…
Hичтожна мировая связь.
Какие силы мы потратили,
С сироткой этою борясь!
Какими нежными привычками
Hам защитить себя теперь,
Когда опять дитя со спичками
То в окна постучит, то в дверь?
Когда опять дитя со спичками
То в окна постучит, то в дверь?
Ты меня попрекаешь везучестью…
Ты меня попрекаешь везучестью
Иногда мне ужасно везет.
Вот и сделался чуть ли не участью
Небольшой путевой эпизод.
То рассеянно смотришь, то пристально,
И сидим к голове голова,
Наклонись ко мне — вот и истина,
Остальное — чужие слова.
Мои дни непохожи на праздники,
Мои ночи свирепо скупы,
И пускай же чужая напраслина
Не найдет между нами тропы.
Эти встречи от случая к случаю,
Разлитые по телу лучи…
Ради бога, скажи, что я лучшая,
Ради бога, скажи, не молчи.
Таковы церемонии чайные
Не в Японии, так на Руси.
Положение чрезвычайное,
Если можешь, то — просто спаси.
Вот гитара на гвоздик повешена
Не туда, а сюда посмотри,
Поцелуй — и я буду утешена
Года на два, а то и на три.
Ты просила песню — вот она…
Ты просила песню — вот она,
Я ей дал названье — Тишина,
Тишина о будущей невстрече.
На гитаре ни одной струны,
Дом твой полон звуков тишины.
Холодно. Накинь платок на плечи.
По стеклу как много лет назад
Капли одиночества скользят —
Их теченье, чем тебе не пенье?
То быстрей, то медленней их бег.
Я любил тебя, быть может, век,
А быть может, лишь одно мгновенье.
В этом месте флейта мне нужна,
Пусть ее заменит тишина —
Инструмент любви и ностальгии.
Звук ее протяжно-хрипловат,
Чем перед тобой я виноват?
Век другой, и женщины другие.
Жизнь другая ходит вдалеке
С маленьким букетиком в руке,
Нет ее на линиях ладоней.
Там, в одном из будущих миров,
Мы столкнемся где-нибудь в метро,
В области почти потусторонней.
Ты просишь с тобой посекретничать…
Ты просишь с тобой посекретничать,
Приходишь средь ясного дня…
Учти, я не буду кокетничать,
Когда ты обнимешь меня.
Ты думаешь, видно раз женщина,
То женщину нужно понять…
А женщину нужно разжечь еще,
Разжечь — и тихонько обнять.
Имеют значенье условности,
Но знак подают небеса —
Ты видишь, твердят о готовности
Мои голубые глаза,
Мои золотистые, карие…
Зеленых угодно ль душе?
Вот тренькаю тут на гитаре я,
А можно обняться уже.
Ты то мерещишься, то чудишься…
Ты то мерещишься, то чудишься,
хотя я чуда не ищу.
Когда-то ты совсем забудешься,
тогда-то я тебя прощу.
Тебя, такого звонко-медного,
над теплой ямкой у плеча
и лихорадящего, бледного,
растаявшего как свеча.
Нет, все не так теперь рисуется —
не надо ближнего стращать,
что выпадет, что подтасуется —
и станет некого прощать.
Но ты мерещишься, ты чудишься,
полуразмытый, видный чуть.
Когда-нибудь и ты забудешься,
когда-нибудь, когда-нибудь…
Песня о маленькой любви
У маленькой любви — коротенькие руки,
Коротенькие руки, огромные глаза.
В душе её поют неведомые звуки,
Ей вовсе не нужны земные голоса.
Бесценных сил твоих живёт не отнимая,
Не закрывая глаз, не открывая рта,
Живёт себе, живёт твоя глухонемая
Святая глухота, святая немота.
У маленькой любви — ни зависти, ни лести.
Да и зачем, скажи, ей зависть или лесть?
У маленькой любви — ни совести, ни чести.
Да и почём ей знать, что это где-то есть?
У ней — короткий век. Не плюй в её колодец,
А посмотри смелей самой судьбе в глаза.
Пускай себе живёт на свете твой уродец!
Пускай себе хоть час, пускай хоть полчаса.
У маленькой любви — ни ярости, ни муки.
Звездой взошла на миг, водой ушла в песок.
У маленькой любви — коротенькие руки,
Огромные глаза, да грустный голосок…
К стихам
У нашей кровяной сестры
игла не ходит мимо вены.
Стихи не требуют игры.
Напротив — подлинной отмены
всех наших прочерков в судьбе,
черновиков, тетрадок тайных,
ночных попутчиков случайных, —
без сожаленья о себе.
Другая, может быть, сестра
другую б выхватила фразу.
А эта так была добра,
что чернота возникла сразу.
И то, что голосом зовем,
а в юности б назвали "гонор",
дверной заполнило проем,
как долго-долгожданный донор.
У той иглы на острие
не кубик льда, но кубик яда.
А в стенку бьет небытие —
ему то больше всех и надо.
Есть венценосному цена —
казалось бы, невероятно,
так вот, Венеция одна
есть путь туда, но не обратно.
Уезжают мои родственники…
Уезжают мои родственники,
Уезжают, тушат свет.
Не коржавины, не бродские —
Среди них поэтов нет.
Это вот такая палуба.
Вот такой аэродром.
Не надрывно, тихо, жалобно —
Да об землю всем нутром.
Ведь смолчишь, страна огромная,
На все стороны одна,
Как пойдет волна погромная,
Ураганная волна…
Пух-перо еще не стелется,
Не увязан узелок —
Но в мою племяшку целится
Цепкий кадровый стрелок.
Уезжают мои родственники.
Затекла уже ладонь…
Не рокфеллеры, не родшильды —
Мелочь, жалость, шелупонь.
Взоры станут неопасливы,
Стихнут дети на руках,
И родные будут счастливы
На далеких берегах…
Я сижу, чаек завариваю,
Изогнув дугою бровь.
Я шаманю, заговариваю,
Останавливаю кровь.
Если песенкой открытою
Капнуть в деготь не дыша,
Кровь пребудет непролитою,
Неразбитою — душа.
Рождение поэта
Уйди из-под этой крыши.
Ты вырос выше,
Ты вырос слишком,
Уйди же, слышишь!
А дом твой отходит к брату.
Ты в нём ничего не трогай,
А иди своею дорогой
И забудь дорогу обратно.
А землю твою — разделим.
Ведь мы ж за неё радеем,
А ты все равно бездельник.
Ведь ты ж бродяга, брательник!
А невесту твою — другому.
Да он и покрепче будет.
А она, как уйдет из дому,
Поплачет и все забудет.
Да что ж ты стоишь, постылый?
Уйди, помилуй!
У ней ведь уже колечко.
Иль хочешь держать им свечку?
Ведь там уж и свадьба тоже…
А он, уходя, в окошко
"Прощай — кричит — моя крошка!"
"Прости — кричит — меня, Боже!"
Формула
Усталость преодолевая,
Бреду домой, едва дыша.
Но тлеет точка болевая —
Её ещё зовут душа.
Сервиз домашний, запах чайный,
Такой знакомый и простой,
И взгляд, нечаянно печальный,
И детский профиль золотой.
Вот настроенье нулевое,
Тоска и смута вновь и вновь.
А вот раненье пулевое,
Его ещё зовут любовь.
Мне жребий выпал бесталанный,
И я над ним три года бьюсь.
Меня не бойся, мой желанный!
Я и сама тебя боюсь.
Гляжу, от боли неживая,
Сквозь чёрный мрак — на алый круг.
Вот эта рана ножевая —
Твоих же рук, мой бывший друг!
Спеши сложить свои пожитки,
О том, что было, не тужи!
Суши в альбоме маргаритки,
Раз в доме снова ни души.
Усталость преодолевая,
Бреду домой, едва дыша.
Но тлеет точка болевая —
Её ещё зовут душа.
Я знаю, поздно или рано
Помру под бременем грехов.
Но все мои былые раны —
Живут под именем стихов.
Харе Кришна, Харе Кришна…
Харе Кришна, Харе Кришна,
Как начало чудной сказки,
Что-то вроде "жили-были…",
Чушь, волшебный шепоток.
Аист спит в гнезде на крыше,
Спят скворцы и трясогузки.
На печи горшки застыли,
Остывает кипяток.
Тише. Ночь сомкнула веки.
Камень спит, трава и ветер,
Конь в конюшне, мышь в амбаре,
Звезды в темных облаках.
Спят долины, горы, реки.
Ночь. Уснуло все на свете.
Кришна, Кришна, Харе, Харе…
Спит младенец на руках.
Носит мать дитя по дому,
То ласкает, то колышет,
И поет ему чуть слышно
Песню странную свою.
Бык во сне жует солому,
И дитя спокойно дышит.
Харе Кришна, Харе Кришна,
Баю баюшки-баю.
Тише. Ночь сомкнула веки.
Камень спит, трава и ветер,
Конь в конюшне, мышь в амбаре,
Звезды в темных облаках.
Спят долины, горы, реки.
Ночь. Уснуло все на свете.
Кришна, Кришна, Харе, Харе…
Спит младенец на руках.
Хоть маленький сон, хоть малюсенький…
Хоть маленький сон, хоть малюсенький —
Взгляну на тебя, ничего.
Вот видишь — молюсь и молюсь тебе,
Беспечное ты божество.
За дымной завесой, за пыльною,
И губы ладонью закрыл,
Боишься, я крикну: "Забыл меня".
А ты ничего не забыл.
Хочу увидеть тебя в костюме…
Хочу увидеть тебя в костюме,
Волшебно-серо-стальном костюме,
Конечно, прежде иного хотелось,
Но это было вотще, вотще.
А я уже и не рвусь на части,
Чего ж я буду рваться на части,
Ведь ты теперь большое начальство,
Да и вообще, и вообще,
И вообще, и вообще, и вообще…
Песня бродячих актеров (из спектакля "Дом, который построил Свифт")
Циркач, разбейся в небе!
Гимнаст, лети во мгле!
Что об актерском хлебе
Там знают, на Земле?
Нам облако постелют —
Как будто пух — перо.
А на Земле поделят
Нехитрое добро.
Румяна и белила,
И куртка поновей.
Фортуна обделила
Бродяжьих сыновей
И дочерей прекрасных,
Что пляшут так легко
В сиреневых и красных,
В серебряных трико!
Несытая фортуна,
Нехлебные дела.
Видать, сама фортуна
Артисткою была.
Иначе бы откуда
Бенгальские огни,
Которыми фортуна
Горит в иные дни?
Цыганочка Аза
Цыганка, цыганочка Аза | 6/8 Dm Gm
Жила тут и зиму и лето. | A7Dm
Теперь тут спортивная база: | Dm Gm
Тяжело- и лёгкоатлеты. | A7 Dm
Вот там пробегала в беседку, | D7 Gm
Вот тут примеряла наряды, | C F-A7
Теперь тут площадка и сетка, | Dm Gm
А также другие снаряды. | A7Dm
Шумели, шумели аллеи,
Отрада хозяйского глаза.
Шалели мужчины, шалели —
Плясала цыганочка Аза.
Москву позабудешь и Питер!
Ты всё у меня позабудешь.
Я первый российский кондитер,
Ты первой цыганкою будешь!
Да что это, что это значит?
Шампанское льется и льется.
Цыганка смеётся как плачет,
И плачет как будто смеётся.
В деревне у нас — перемены.
Где старой часовенки конус —
Теперь молодые спортсмены
С утра повышают свой тонус.
Цыганка, цыганочка Аза!
Влюбленный, взбешённый кондитер…
Та самая, самая фраза:
"Поедем-ка, милая, в Питер!.."
Теперь — беговые дорожки.
Теперь — молодые аллеи.
А раньше-то, Господи, дрожки!..
А раньше — коней не жалели…
Челентано
Челентано в черной "Волге"
Приглашает — прокачу.
Как ни странно, Адриано,
Но я с вами не хочу.
Наша жизнь — полночный ребус,
Повезёт — не повезёт,
Под подъездом вон троллейбус,
Он меня и повезёт.
Сюзанна, Сюзанна,
Сюзанна, Сюзанна, мон амур…
Через дымку, через тайну,
Через плёнку синема
Как ни странно, Челентано,
Я от вас не без ума.
Я замёрзла, я устала,
Я жалею ваш бензин,
Уезжайте, Челентано,
Уводите лимузин.
Сюзанна, Сюзанна,
Сюзанна, Сюзанна, мон амур…
Так-то полночью морозной
В трёх минутах от семьи
Я на площади Колхозной,
Как на краешке земли.
Вот вам улица, катите,
Челентано и авто,
Я не то, что вы хотите,
Я не то, не то, не то…
Сюзанна, Сюзанна,
Сюзанна, Сюзанна, мон амур…
Чем глуше ночь, тем слаще грезы…
Чем глуше ночь, тем слаще грезы,
Чем солоней, тем веселей.
Но час от часу ярче розы
На рынках Родины моей.
Усаты ушлые ребяты,
Наперебой и нарасхват.
Они ни в чем не виноваты —
Никто ни в чем не виноват.
Чем гуще стих, тем больше прозы,
Чем голос тише, тем страшней.
Все ярче полыхают розы
На рынках Родины моей.
Блестят шипы, манят бутоны,
Благоуханье все нежней,
А сердца тоны, полутоны
Слышней, слышней, слышней…
Чертополохом поросли, — скажу тебе на ухо…
Чертополохом поросли, — скажу тебе на ухо.
Чертополохом поросли — сам черт теперь не брат.
Не верь, не бойся, не проси — так вот же вся наука.
Не верь, не бойся, не проси — все будет в аккурат.
Родимый край не так уж плох — то облако, то тучка.
Сплошная ширь, куда ни глянь, простор — куда ни кинь.
Полынь, полынь, чертополох — российская колючка.
Полынь, полынь, чертополох, чертополох, полынь.
Какая мрась ни мороси, какой дурак ни пялься —
Чертополохом поросли до самых царских врат.
Не верь, не бойся, не проси, не уступай ни пальца,
Не верь, не бойся, не проси — все будет в аккурат.
Вот-вот махну — прости, прости — печально и потешно,
В конце тоннеля будет свет, а за спиной — порог.
Вот так и выжили почти, по Тютчеву почти что —
Не верь, не бойся, не проси, полынь, чертополох.
Что она плачет, что она плачет…
Что она плачет, что она плачет?
Что это значит, что это значит?
А что она чует?
Да что же она чует,
Ежели он дома, дома не ночует?
А что же она видит?
Да ничего не видит.
Только ждёт, что выйдет,
Что из того выйдет.
А что она может?
Да всё она может.
Словно пса, привяжет,
Как коня, стреножит.
А что же с ним будет?
Да ничего не будет —
Голову повесит,
Завтра все забудет.
А что же с ним будет,
Коли не забудет?
А коли не забудет,
Все иначе будет.
А коли не забудет —
Бог знает, что будет!
К фантазиям
Что, выдумщица, что ты натворила,
к чему сама себя приговорила?
Ты родинку себе под сердцем выжгла,
а ничего хорошего не вышло.
Хоть жги себя, хоть режь — ты не святая,
а выдумкой живешь себя пытая.
Где родинка была, там будет ранка,
атласный верх, да рваная изнанка.
Будь женщиной, они себя лелеют,
они себя, любимую, жалеют,
не рвут себя в клоки, не истязают,
на мелкие куски не изрезают.
Подумай, пожалей себя, довольно,
порезаться, обжечься людям больно,
пой выдумщица, пой их голосами,
железная, с усталыми глазами.
К дому
Чуть торопящиеся часы
не тороплюсь торопить обратно.
Огни посадочной полосы
все-таки видеть весьма приятно.
Вот так под вечер вернешься ты
из самой-самой из всех Америк,
а он и выйдет из темноты,
родной расхристанный этот берег.
Да, он прекрасен, хотя и дик,
и может дикостью красоваться,
но он всплывает, как Моби Дик,
и просит больше не расставаться.
Песня — ретро
Шестидесятые года
Как будто кончились до срока.
А танцевали мы тогда
Один лишь рок по воле рока.
Катятся первые валы,
Весёлый Роджер нам смеётся.
Но с рок-н-роллами балы —
Как сердце бьётся,
О, как сердце бьётся!
Шестидесятые года —
Магнитофоннейшая эра.
Шестидесятые года —
Ты превосходнейшая вера!
Покуда слушает собратьев
В воскресенье Маяковский.
Но вот уже воспел Арбат
Один поэт, поэт московский!..
Шестидесятые года —
Парад младенческих улыбок.
Шестидесятые года —
Пора студенческих ошибок.
Шестидесятые года!
Бьют бригантину струи ветра.
Шестидесятые года —
Они уже почти что ретро…
Эта книга пропахла твоим табаком…
Эта книга пропахла твоим табаком
И таким о тебе говорит языком:
"Не жалей ни о чем, дорогая!"
И не то, чтоб со мною был прежде знаком,
И не то, чтобы мною был прежде иском —
Так и жили, не предполагая…
Этой книги, которая ростом с вершок,
Я потрогаю тонкий еще корешок.
"Не жалей ни о чем, дорогая!" —
Прочитаю в твоем торопливом письме,
И — простейшие числа слагаю в уме…
Так и жили, не предполагая…
Я могла б написать: никого не виню…
Сообразно характеру, духу и дню!
Не виню, ибо верю в удачу.
Но — споткнусь о корявую эту строку
И щекою прильну к твоему табаку,
И не плачу, не плачу, не плачу…
Новелле Матвеевой
Эта маленькая женщина поёт.
Эта маленькая женщина поэт!
Ни очнуться, ни проснуться не даёт
Ей кораблика далёкий силуэт.
И не птичка, и не рыбка —
Под косынкою висок.
Неверна твоя улыбка,
Ненадёжен голосок.
Кто велел тебе с шарманкою бродить,
А продать ее за звонкую за медь?
Кто велел тебе сто песенок родить,
А ни дочки, ни сыночка не иметь?
Ни шарманка, ни волынка,
Откровенно говоря…
Пусть тебе морская свинка
Все расскажет про моря!
Ты и с пристани ушла-то на часок,
А тебя закрыли дома на засов.
И устала ты за штопкою носков,
И ссутулилась над стопкой парусов.
Ни морячка, ни рыбачка,
А со лба стираешь соль.
Ты чудачка, ты гордячка!
Постаревшая Ассоль…
Воздушный транспорт
Этот воздушный транспорт,
Тот равнодушный голос,
Караганда-Франкфурт —
С полюса на полюс.
Женщины, дети, старцы,
Рвутся в свою Итаку,
Страшно, мин херц, страшно,
Хоть и не по этапу.
Птичий язык вьётся
В детском чумном крике,
Их позабыл Гёте,
Бросил в беде Рильке.
Выучили казахский,
Выучили б ненецкий,
И всё это по-хозяйски,
И всё это по-немецки.
Бледные эти маски,
Скудные эти тряпки
Надо бы сбросить в Москве
На шереметьевском трапе
И прочитать победно
Буковки на билете.
Жили темно и бедно,
Но всё же рождались дети.
Смолкнет дурная брань, хоть
Щёлкает ещё таймер,
Караганда-Франкфурт —
Пусть улетит лайнер.
И хоть я держусь в рамках,
Но сбился и мой компас:
Караганда-Франкфурт,
Караганда-космос.
Я — неразменная монета…
Я — неразменная монета,
А ты пустил меня по свету,
Как тень простого пятака.
А я по праву неразменна.
И нахожусь я неизменно
В кармане пиджака.
Я неразменная монета,
Тобой подобранная где-то.
А что купить на пятачок?
Да так, какой-то пустячок.
И ты б купил наверняка.
Но — неразменная монета
Опять в кармане пиджака.
Вот узаконенный размен:
Одна любовь на пять измен.
Меняю крупные на мелочь —
Нельзя же жить без перемен!
Я неразменная монета.
А ты, хотя немало жил,
Меня другому одолжил.
И вот сейчас у турникета
Стоит — пуста его рука.
Я ж — неразменная монета —
Опять в кармане пиджака.
Я неразменная монета.
Ты до сих пор не понял это!
И мне не должно быть в кармане
Ни дурака, ни чужака.
Я — неразменная монета
В твоем кармане пиджака.
К старому другу
Я в пятнадцать была Жанна д’Арк,
ну не Гретхен по крайней-то мере…
С другом детства идем в зоопарк —
тут в Америке милые звери.
А жирафы отводят глаза,
а горилла состроила рожу,
мы хохочем — иначе нельзя,
нам и не о чем плакать, Сережа,
мы как были, такие и есть,
пачка писем обвязана ниткой,
я не новость откуда ни весть,
я давно тут стою за калиткой.
А горилла тебе — не гибон,
вот обнимет по случаю даты,
вот тогда и пойдет расслабон,
и — ура, и — да здравствуют Штаты!
Я веду свой образ дней…
Я веду свой образ дней
Наподобие актёров.
Но чем дальше, тем ясней:
Наподобие шахтёров.
Начиная день с нуля,
Опускаюсь на глубины.
Высоко плывёт Земля,
Шум и шорох голубиный.
Слюдяной минуя наст,
Через прах и уголь костный
Выхожу на новый пласт.
Вот он, мой алмазоносный!
И, пока алмаз в цене
И дороже год от года, —
Все противней будет мне
Вся порожняя порода!
Я — подальше от греха,
В стороне от перебранки.
Но, конечно, есть цеха
И шлифовки, и огранки,
И добыча прочих руд!
…Стол привычный, лист тетрадный.
Здравствуй, тяжкий, милый труд!
Свет рудничный, свет лампадный…
Я выбрал самый звонкий барабан…
Я выбрал самый звонкий барабан
И бил в него, что было мочи.
Я бил в него и плакал по годам,
Что прожил молча, что прожил молча.
Я долго жил и ни во что не бил.
Ну как я выжил и что я видел?
И вот я барабан себе купил,
Немного выпил — и дробно выбил.
И этот симпатичный барабан —
Он был зелёный, такой зелёный.
И я подумал так, что я болван,
В него влюблённый, да-да, влюблённый.
На ярмарке открыл я балаган.
Не балаган — так, балаганчик.
Мой цирк один лишь номер предлагал:
Мой барабанчик! Я и мой барабанчик!
Ведь жизнь у нас с тобой — сплошной обман:
И ты обманщик, и я обманщик.
Так заходи, друзья, в мой балаган
"Мой барабанчик", где я балаганщик.
Боюсь вот только: если ураган
Однажды ночью сорвёт мне крышу,
Уж слишком громко бьёт мой барабан —
А вдруг ураган я не услышу?
Нет, вдруг ураган я не услышу?
Я живy как живy…
Я живy как живy,
Я пою как поется.
Может быть, я б могла
Жить еще как-нибyдь.
У меня твоего
Hичего не остается — Hи на pyкy надеть, Hи повесить на гpyдь.
Ты живешь как живешь,
Ты поешь как поется.
Может быть, ты б и мог
Жить еще как-нибyдь.
У тебя моего
Hичего не остается — Hи на pyкy кольца, Hи цепочки на гpyдь.
Так пора бы понять,
Время, время наyчиться,
Из всего выйдет толк,
Из всего бyдет прок.
Чтоб теперь, как песок,
Междy пальцев просочиться
То еще, погоди,
Hаберется междy строк…
Я звоню тебе из Невинграда…
Я звоню тебе из Невинграда
Сообщить, что я еще жива.
В Невинграде все, что сердцу надо
И невиноватость, и Нева,
И моя премьерная простуда,
И моей гримерной суета.
Мне никто не позвонит оттуда,
Если я не позвоню туда.
Я себя сегодня постращаю,
Теплый диск покруче раскручу.
В Невинграде я тебя прощаю,
А в Москве, должно быть, не прощу.
Я звоню тебе сюжета ради,
Я жива и тема не нова.
В Невинграде все, как в Ленинграде —
И невиноватость, и Нева.
Я играла с огнём, не боялась огня…
Музыка А.Суханова, Стихи В.ДолинойЯ играла с огнём, не боялась огня.
Мне казалось, огонь не обидит меня.
Он и вправду не жёг мне протянутых рук.
Он горячий был друг, он неверный был друг!
Я играла с огнём вот в такую игру:
То ли он не умрёт, то ли я не умру.
Я глядела в огонь не жалеючи глаз.
Он горел и горел, но однажды погас.
Я играла с огнём до поры, до поры,
Не предвидя особых последствий игры.
Только отблеск огня на лице у меня.
Только след от огня на душе у меня…
Я не прочту ему стихов…
Я не прочту ему стихов — зачем ему стихи?
У мужа денег попрошу, куплю себе духи.
И я не стану песен петь. Какие песни, чёрт,
Уж если он мой каждый сон узнал наперечёт!
У мужа денег попрошу — куплю себе чулки.
Такие, что дороже нет — прозрачны и тонки.
Умело подведу глаза, на шапочке перо!
И вечером пойду к нему, одетая пестро.
Когда же стану уходить
Под утро, чуть жива… —
Я новой песенки твердить
Смогу уже слова!
Я нищая сиротка, горбунья и уродка…
Я нищая сиротка, горбунья и уродка,
И в небо синее смотрю задумчиво и кротко.
Хромуша и бедняжка, безродная бродяжка,
В пыли бреду в полубреду, притом вздыхаю тяжко.
Ах, где же тот, о боже, кому я всех дороже?
Ах, где же тот, что тоже ждет, спешит навстречу тоже?
Быть может, он — волынщик, а может быть — корзинщик?
Ах, только б мне кольцо надел на скрюченный мизинчик.
Но нет, он не в дороге — сидит сейчас в остроге,
Сидит и песенки поет, не ведая тревоги.
А завтра ровно в десять его должны повесить
За конокрадство и разбой — прощай, любимый мой.
Я нищая сиротка, горбунья и уродка,
И в небо синее смотрю задумчиво и кротко…
Я обиды рассовала по карманам…
Я обиды рассовала по карманам
И царапины как кошка зализала.
Я училась этим маленьким обманам —
Ничего тебе про это не сказала.
В сумку сунула ещё две-три тревоги
И за пазуху упрятала упрёки.
Завязала в узелок свою досаду —
Ничего такого мне теперь не надо!
Мне нельзя заплакать, если захочу я.
И молчать нельзя мне, если замолчу я.
Ну, а главное — глубокие карманы,
Чтобы в них держать свои обманы!
Нетерпению купила я уздечку.
Ожиданию достала птичью клетку.
В уголке сложила каменную печку,
Чтоб кидать туда стихи свои как ветки.
А еще купила швейную машину
И дешёвые обрезки матерьяла,
И себе карманы новые пришила —
Мне уже карманов старых не хватало…
Летняя колыбельная
Я пустышечку несу,
Я колясочку трясу.
Баю-баю, моя крошка!
Мы с тобой живём в лесу.
Дружка к дружке все рядком,
Держим кружки с молоком.
А у дома на опушке
Ходит дядька с узелком!
Может, вышла бы в лесок
За калитку хоть разок,
Я нашла бы того дядьку,
Поболтала б с ним чуток…
Он пастух или кузнец,
Этот самый молодец.
Может, он киномеханик,
Зоотехник, наконец.
Он прохожая душа
И похож на алкаша.
И бредёт себе по лесу:
Жизнь трудна, но хороша!
Ночь чернее, чем зрачок.
Повернёмся на бочок.
Маме к песенке придумать
Остается — пустячок.
Пастораль
Я развлечь вас постараюсь
Старомодной пасторалью.
От немецкой сказки в детской
Веет пылью и теплом.
Кто-то их опять читает
И страницы не считает,
И, незримы, братья Гриммы
Проплывают за стеклом.
"Если ты меня не покинешь,
То и я тебя не оставлю!" —
К этой песенке старинной
Я ни слова не прибавлю.
Там на лаковой картинке
Ганс и Гретель посрединке
Умоляют: под сурдинку
Спой, хороший человек!
Этот облик их пасхальный,
Их уклад патриархальный —
Позолоченный, сусальный,
Незамысловатый век!
"Если ты меня не покинешь,
То и я тебя не оставлю!" —
К этой песенке старинной
Я ни слова не прибавлю.
Но от этой сказки мудрой
Тонко пахнет старой пудрой.
Ветер треплет Гретель кудри,
Носит новые слова.
Я сниму остатки грима.
Что вы натворили, Гриммы?
Вы-то там неуязвимы,
Я-то тут едва жива.
К этой песенке старинной
Я свои слова прибавлю:
Если ты меня вдруг покинешь,
То я это так не оставлю!
Я развлечь вас постаралась
Старомодной пасторалью.
От немецкой сказки в детской
Веет пылью и теплом.
Это я опять читаю!
Я их очень почитаю.
И, незримы, братья Гриммы
Проплывают за стеклом…
Посвящается Б.Ш.Окуджаве
Я с укоризной богу говорю:
"Прости, Господь, что я тебя корю, —
Но я горю, ты видишь сам, как свечка,
Когда глаза в глаза тебе смотрю!"
Бог отвечает: "Это пустяки.
Опять тебе не спится, не живётся.
Смотри, вот-вот твой голосок сорвётся,
Сердечко разобьётся на куски".
А я с волненьем: "Боже, извини!
Ты положенье все же измени!
Ты видишь, как мне далеко до неба
И как уже далёко до земли!"
Бог отвечает: "Дурочка моя,
Я ни за что на свете ни в ответе.
А если б мог решить проблемы эти —
Я б был не бог, я б был не я".
"О, Боже, я в тревоге и тоске!
Я полагала — ты-то мне поможешь,
А ты не можешь, ничего не можешь,
Хоть я прошу о сущем пустяке!"
Но господа упрёк мой рассердил.
Махнув рукой, он скрылся в переулке.
Бог жил в Безбожном переулке
И на прогулки пуделя водил.
Я сама себя открыла…
Я сама себя открыла,
Я сама себе шепчу:
Я вчера была бескрыла,
А сегодня — полечу.
И над улочкой знакомой,
И над медленной рекой,
И над старенькою школой,
И над маминой щекой.
Как ни грело всё, что мило,
Как ни ластилось к плечу —
Я вчера была бескрыла,
А сегодня — полечу!
Над словцом неосторожным,
Над кружащим над листом
И над железнодорожным
Над дрожащим над мостом.
То ли дело эта сила,
То ли дело — высота!
Я вчера была бескрыла,
А сегодня я не та.
Кто-то Землю мне покажет
Сверху маленьким лужком…
На лужке стоит и машет
Мама аленьким флажком.
Было время — смех и слезы,
Не бывало пустяков.
Слева — грозы, справа — грозы,
Рядом — стаи облаков.
Как ни мучались, ни звали
Кто остался на лугу —
Я вчера была бы с вами,
А сегодня — не могу…
А сегодня — не могу…
А сегодня — не могу…
Размышления по поводу отдыха на юге
Я сижу и мучу строчку.
Не выходит, к сожаленью.
А хозяйка мочит бочку.
Вероятно, для соленья.
Столько фруктов — неприлично.
Неприлично — не шучу.
Непривычно, непривычно.
С непривычки — не хочу.
Продаётся виноград —
Винограду каждый рад.
Я не рада винограду,
Там же косточки подряд.
Продается помидор,
Помидор — чистейший вздор.
Не люблю я помидоры
С малолетства до сих пор!
Продают еще арбуз —
Он один на весь Союз!
Мы с тобою не верблюды,
Чтоб носить подобный груз.
…Я желаю быть в Москве!
Выхожу себе на дождик.
Сумка в левой, в правой — две.
Это, право же, надёжней.
Постою себе часок
За хвостом неторопливым,
И тогда любой кусок
Мне покажется счастливым!
А кавказский рай фруктовый
Доведет нас до сумы!
Мы с тобою — не готовы,
Ни желудки, ни умы.
Ах, зачем, мой милый друг,
Мы поехали на юг?
Я теряю тебя, теряю…
Я теряю тебя, теряю —
Я почти уже растеряла,
Я тираню тебя, тираню —
Позабудь своего тирана.
Вот бескровный и безмятежный
Островок плывёт Чистопрудный,
Заблудился мой колос нежный
Над Неглинною и над Трубной.
Я теряю тебя, теряю,
Просто с кожею отдираю,
Я теорию повторяю,
А практически умираю.
И играет труба на Трубной,
И поют голоса Неглинной
Над моей головой повинной,
Над душою моей невинной.
Так идём по стеклянной крошке,
Напряжённые, злые оба.
Намело на моей дорожке
Два совсем молодых сугроба.
И оглядываюсь ещё раз
И беспомощно повторяю:
Ну услышь мой дрожащий голос —
Я теряю тебя, теряю…
Эхо
— 1 —
Я хотела бы, знаешь ли, подарить тебе шарф.
Было время — цепочку на шею дарила…
А шарф — нечто вроде зелья из тайных трав,
Зелья, которое я никогда не варила…
Длинный, лёгкий, каких-то неслыханных нежных тонов,
Мною купленный где-то в проулках бездонного ГУМа,
Не проникая в тебя, не колебля твоих никаких основ,
Он улёгся бы у тебя на плечах как пума…
Он обнимет тебя за шею, как я тебя не обнимала.
Он прильнёт к твоему подбородку — тебе бы так это пошло…
А я — уже не сумею. А раньше я не понимала,
Что — никаких цепочек, а только — тепло, тепло.
— 2 —
И ещё: очень долго казалось, что нет никого меня меньше.
И все свои юные годы я жила, свою щуплость кляня.
Нет, правда, вот и моя мама, и большинство прочих женщин
Были гораздо больше. Гораздо больше меня!
И теперь я, наверное, вздрогну, когда детское чьё-то запястье,
Обтянутое перчаткой, в троллейбусе разгляжу.
Эта женщина — много тоньше. Эта женщина много моложе.
И потом — она ещё едет. А я — уже выхожу.
— 3 —
Будешь ей теперь пальчики целовать.
Выцеловывать ушко, едва продвигаясь к виску…
Будешь курточку ей подавать, помогать зимовать.
И по белому снегу — за нею, и по чёрному, с блёсткой, песку…
А со мною всё кончено. И хорошо, хорошо, хорошо!
И никто никого, я клянусь тебе, так и не бросил.
Дождь прошёл, снег прошёл, год прошёл — да, прошёл.
Ей теперь говори — "твой пушкинский профиль, твой пушкинский профиль!.."
Последние комментарии
4 часов 54 минут назад
7 часов 25 минут назад
7 часов 33 минут назад
1 день 18 часов назад
1 день 23 часов назад
2 дней 1 час назад