Принуждение, капитал и европейские государства. 990– 1992 гг [Чарльз Тилли] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Чарльз Тилли. Принуждение, капитал и европейские государства. 990– 1992 гг.

Памяти Штейна Роккана

Интеллектуала–энтузиаста, организатора, творческого человека и друга

Георгий Дерлугьян. Военно–налоговая теория государства

Перед вами итоговая работа одного из наиболее влиятельных сегодня исторических социологов. Благодаря своей легендарной собранности и самодисциплине Чарльз Тилли успел написать очень много — более тридцати книг плюс сотни статей, научных обзоров и рецензий. Известность пришла к нему в 1964 г. уже с первой монографией, название которой состояло из всего–навсего одного, хотя исключительно знакового топонима «Вандея»[1]. Там, где профессиональные историки ранее лишь описывали с точки зрения якобинского Парижа либо с позиций патриотического краеведения печально известное и малопонятное контрреволюционное восстание конца XVIII в., Тилли увидел социологическую проблему объяснения вариативности политических и идеологических альянсов времен Великой французской революции. Почему в аристократическо-плебейском Париже, столице дворцов и трущоб, торжествует радикализм, в зажиточной Жиронде — осторожная и в итоге обреченная буржуазная умеренность, а в провинциальной глуши Вандеи французские крестьяне так ожесточенно отстаивают вроде бы дряхлые структуры феодально–клерикального угнетения? Крепкая социологическая теория, считал Тилли, должна уметь объяснить не только предполагаемую центральную норму (революционное брожение Парижа тех лет), но и различные местные «отклонения» от нормы — тем более что этих отклонений, от Аквитании до Эльзаса, набиралось статистическое большинство случаев, и притом полное местного разнообразия.

Вместо обычных для прежних поколений историков эрудированных и порою элегантных, но несистематичных рассуждений о характере французских провинций, Тилли выдвинул общую модель с множественными переменными, которую можно было протестировать на эмпирическом материале по самым различным параметрам: демография, классовый состав местностей, характер землевладения, административные практики Старого режима, доступ к рынкам, плотность сети дорог, уровень грамотности, присутствие центральной бюрократии в лице суперинтендантов либо сеньориального косвенного управления замков и аббатств, дислокация королевских гарнизонов, наличие или отсутствие крупных региональных городов. Такая задача потребовала долгого сидения в архивах, чем ранее занимались только историки, но никак не социологи, тем более американские. В дело были пущены все виды источников, причем не столько политические речи, письма и мемуары видных деятелей или декреты властей, сколько всевозможная архивная мелочовка, которой в Европе сохранилось ох как немало. Тут дворянские прошения и крестьянские жалобы, амбарные книги, рекрутские росписи, приходские регистрации крещений и смертей, податные списки, судебные тяжбы, закладные и векселя, контракты и деловая переписка, рыночные прейскуранты далеких лет, статистические таблицы и старинные карты. «Вандея» Тилли стала такой знаменитой, поскольку наглядно, в реальном деле, показала, как социология и история могут взаимоусиливать друг друга.

Все эти массовые архивные материалы в принципе были давно известны, но в них долго не замечали особой драматичности и тем более фундаментальной значимости. Конечно, к тому времени, где–то с конца 1950–х гг., становится очевиден переворот в науке о прошлом, начатый еще до войны школой журнала «Анналы» под многолетним предводительством многомудрого и всезнающего Фернана Броделя. Но «Анналисты» все–таки оставались включены в профессиональную гильдию французских историков. Даже вводя в оборот новые, структурно–долгосрочные, темы и массовые обиходные источники они по–прежнему чурались теоретических моделей, относя подобные занятия к чуждой им епархии экономистов, политологов и социологов. Это прекрасно видно на примере работ самого Броделя, который в каждой главке берет некий феномен или взаимосвязь, приводит массу интереснейших и порою неожиданных деталей, углубляет картинку, высказывает целый ряд обобщающих рассуждений, наводящих на новые, более широкие обобщения — и затем переходит к следующему разделу в своем грандиозном историческом повествовании. Броделя интересовали именно взаимосвязи множества деталей и неочевидные обобщения, он мастерски ткал свое богатое, плотно текстурированное историческое полотно, оставляя другим выявлять более абстрактные причинно-следственные цепочки.

Научные революции, как показывает Рэндалл Коллинз, совершаются не одиночками, какими угодно блестящими, а авангардными интеллектуальными движениями, целыми группами единомышленников, попутчиков и, неизбежно, также соперников, оказавшихся в некий момент на переднем крае своих социальных сетей[2].