Стеклянный ключ [Виктория Илларионовна Угрюмова] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
СТЕКЛЯННЫЙ КЛЮЧ
Время и случай раскрывают любую тайну.Мэри Манли
Глава 1
Разумеется, о погоде высказались все. И те, кто, поверив беспощадному майскому солнцу, оделся чересчур легко, по-летнему, а теперь чихал, сморкался и жаловался на холодный ветер; и те, кто, проявив благоразумие, упаковался в теплые пальто и куртки и, разумеется, изнывал от жары. Сошлись на том, что погода «нонича не та, что давеча»; что в прежние времена и климат был умеренный и правильный, а теперь черт-те что и сбоку бантик, если смотреть в профиль. Окно, открытое по случаю неожиданного антициклона, принесшего резкое потепление, не спасало. В крохотном зальчике было душно и отчаянно не хватало воздуха. Поэтому, как только прочитали завещание и выполнили необходимые формальности, публика с облегчением повалила к выходу. Собравшаяся в нотариальной конторе компания сама по себе могла привлечь внимание Николая Васильевича Гоголя: завидев этих людей, он непременно прекратил бы восхищаться Днепром, который, как известно, чуден именно при тихой погоде, и взялся за перо, дабы запечатлеть их для нового романа. Впрочем, Гоголя сейчас нет, мы за него. Итак, нотариальную контору покидали следующие персоны. Во-первых, две очаровательные старушенции в темных кружевных шальках времен очаковских и покоренья Крыма, что делало шальки остро модными и заставляло бледнеть от зависти всех встречных девиц, одетых от Ральфа Лорена, Кельвина Кляйна, Николь Фархи, и даже из «Уистлз» и «Джозеф». К тому же обе дамы элегантно обмахивались старинными японскими веерами. Одна — сандалового дерева, темным, с золотыми соловьями и серебряными цветами сливы; а вторая — шелковым, белым, с драконами и пагодами. У обеих были сложные прически, царственная осанка, черепаховые гребни в густых седых волосах и очаровательные башмачки на пуговках. За ними покорно следовал высокий старик, которому бы играть белогвардейцев и королей — с пышною, зачесанной назад шевелюрой, пронзительными черными глазами и мольбертом через плечо, согласитесь, несколько неуместным в момент оглашения завещания. Старик опирался на трость с серебряным набалдашником в виде летящей птицы и все порывался рассказать неприличный анекдот нотариусу. Нотариус краснел и отмахивался от него толстой кожаной папкой. Следом брел лысоватый, весьма симпатичный человек из тех, в ком с первого взгляда угадывают чудаков, так и не вышедших из тринадцатилетнего возраста. Галстук-бабочка в красный горошек съехал под правое ухо, жилет был застегнут не на те пуговицы, а шнурок на левом ботинке развязался. Кроме того, шнурок сей оказался еще и непарным, коричневым, вопреки черному цвету ботинок и правого шнурка. Он вытягивал шею, чтобы услышать анекдот, но старик гудел: — Геночка, вам этого слышать нельзя! Анекдот непристойный, а вы чересчур неискушенный. И чудак отступал. Карнавальное шествие замыкала молодая женщина в причудливой длинной юбке-«печворк» болотных оттенков, льняных башмачках и вязаной блузке, которая непременно привлекла бы внимание Сони Рикель. Солнце вспыхивало золотом в ее роскошных каштановых волосах, а о внешности можно было сказать, не мудрствуя: она была отнюдь не красавица, но не оборачивался на нее только ленивый или страдающий острым конъюнктивитом. Трудно определить, чем она так уж отличалась: шармом, экстравагантностью, некой изюминкой — либо всем вместе взятым. Но на нее хотелось смотреть, как обычно хочется смотреть на аквариум, огонь в камине или ливень — долго, неотрывно. И это созерцание не утомляло, а успокаивало и с каждой минутой дарило новые впечатления. Один мудрый человек утверждал: все беды в мире происходят из-за женщин. Он прав. Что Ева — любительница витаминов и свежих фруктов, что Елена Прекрасная с Троянской войной, о которой до сих пор снимают блокбастеры, что Роза Люксембург, из-за которой теперь каждого 8 марта несчастным мужчинам нет мира и покоя. В общем, и эта женщина не оказалась счастливым исключением. Молодой помощник нотариуса засмотрелся на нее и, конечно же, налетел на своего непосредственного начальника, едва не отправив того в нокдаун. — Боренька! — взмолился несчастный. — Смотрите под ноги, я свое завещание еще не составил. Колеблюсь, понимаете. — Ой, Оскар Степанович, — глупо хихикнул помощник, — сапожник, как водится, без сапог? Господи, что это я? Типун мне на язык. Чтоб оно вам не понадобилось вообще. Особенно такое, как мы сегодня вскрывали. Нотариус пошевелил лохматыми брежневскими бровями, подтверждая, что помощник не ошибается — завещание то еще, но вслух об этом говорить не принято: клиент всегда прав, даже когда сам он в свою защиту выступить уже не может. Мысль ему приглянулась, и он уже вслух изрек весомо и строго: — Клиент всегда прав, и если он не может выступить в свою защиту, то его права охраняем именно мы. По каковой причине и называемся душеприказчиками. То есть приказчиками, состоящими на службе у души. Уф-ф! Как я, оказывается, могу витиевато изъясняться. И улыбнулся смущенно, пытаясь умерить пафос выступления. — С душеприказчиками полностью согласен, — не стал спорить Борис. — Но согласитесь и вы, Оскар Степанович, что покойница явно хватила лишку со своими распоряжениями. Я вот чего не понимаю — квартира коммунальная? Коммунальная. Соседи — люди совершеннолетние и дееспособные? Ну, с натяжкой, — но все-таки да. Отчего же тогда покойная так лихо распорядилась и своим, и чужим имуществом, а никто даже не пикнул? Все разошлись донельзя довольные. Кстати, вы не знаете, она мистикой не увлекалась? — Боренька, — возопил нотариус, — я даже не знаю, была ли она покойной, а вы о высоком. Помощник сделал умные круглые глаза. — Милейшая Антонина Владимировна, — пояснил шеф, смилостивившись, — ровно два года тому ушла из дому, словно Лев Толстой из Ясной Поляны, оставив записочку, что жить более не желает, а завещание ее можно будет отыскать у меня. Там же и указано, что по истечении семисот тридцати дней, буде она не вернется к означенному сроку, ее следует признать умершей. Она всегда делала только то, что хотела, считала нужным или целесообразным, и никого не принимала в расчет. Ничьи планы на будущее, эмоции, чувства, даже сильную боль. — И что потом? — Не задавайте глупых вопросов, — бросил Оскар Степанович неожиданно устало и раздраженно. Он скрылся в своем кабинетике, как преследуемый пиратами кораблик в спасительной гавани, и даже хлопнул дверью напоследок, что было уже вопиющим исключением из правил. Пожилая секретарша, густо пахнущая сладким «Шипром» (где только достала?), торопливо поставила на серебряный подносик кофейник в мелкие розочки, маленькую чашку, несколько крохотных печеньиц на блюдечке, сливочник и положила три кусочка сахару, чайную ложку и пару салфеток с рисунком из фиалок. Поправила прическу, одернула костюм и аккуратно постучала, но Оскар Степанович не откликнулся. Либо не слышал, либо сделал вид, что не слышит. — Хотите? — спросила секретарша у Бориса. — Не откажусь, — пожал тот плечами и поднес чашку к губам. — Исключительный вы варите кофе, ради одного этого стоит тут работать до скончания веков. И отказываться от него — грех. Что это с ним, Елена Сергеевна? Елена Сергеевна стучала на компьютере с такой скоростью и силой, будто то был старенький «Ундервуд», чьи клавиши нужно непременно вколотить в бумагу, чтобы добиться результата. — Я, конечно, не люблю сплетен, — сказала она после долгой, многозначительной паузы, поджимая накрашенные кармином губы, — но у нас в конторе поговаривали, что Оскар Степанович давно и безнадежно влюблен в покойницу. Странная женщина — царствие ей небесное, конечно, если туда таких принимают. Удивительно, что такие пользуются невероятным успехом, а порядочные женщины остаются незамеченными, в тени. Не привлекают внимания. И видно было, что она ревнует и даже не старается этого скрыть. Борис охотно поддержал беседу: — Завещание, между нами говоря, абсолютно ненормальное. Вы когда-нибудь слышали, чтобы квартиру запрещали продавать покупателям с одним глазом или — цитирую — с какой-нибудь старой и известной фамилией. Это, что ли, покупателю фамилию менять ради такого счастья? На кладбище не ходить и о покойной не скорбеть, ибо дух ее все равно пребывает в горних высотах и частично — с близкими; а тела как такового вообще не существует. Бред какой-то. Знаете, Елена Сергеевна, вот смотрел бы я сериал, точно подумал бы, что сценарист страдает творческим бессилием. Такое придумать — надо постараться. А они тоже хороши. Глазом не моргнули! — А! — безнадежно махнула рукой Елена Сергеевна. — Привыкайте, Боренька. Тут что ни день, то сплошные сюрпризы. Как-нибудь улучим свободную минутку, да за хорошим коньячком я вам такое расскажу — обхохочетесь. Вот, кстати, о покойнице, — и она несколько раз быстро оглянулась и перекрестилась, будто боялась, не подслушивает ли их дух усопшей, пребывающий частично и тут, — вы знаете, что ее могила и памятник уже давно существуют? Все два года. На Байковом кладбище. Памятник какой-то известный скульптор делал — я фамилии не помню, но знаю, что он очень дорого берет за частные заказы…* * *
Кстати, никто из описанных нами людей не заметил, что их аккуратно сфотографировал при выходе из конторы мужчина, сидящий за рулем синего «БМВ». Они ругали погоду, им было не до того.* * *
Врач разглядывал рентгеновские снимки неприлично долго. Он хмыкал, угукал, будто сонный филин; крутил их перед глазами, далеко отставлял руку, как человек, страдающий дальнозоркостью, и наконец спросил: — Голубушка! Вы что, под танк попали? — Ценю деликатность, с которой задан вопрос, Николай Сергеевич, — ухмыльнулась Татьяна. Впрочем, ухмылки этой — жесткой и невеселой — врач видеть не мог, ибо пациентка его как раз одевалась за ширмой. — Положим, под танк. Устраивает? Врач резко изменил тон: — Вы, наверное, и сами понимаете, что шансов у вас никаких. Я даже не стану голову морочить и что-то рекомендовать. Послушайтесь хорошего совета: не тратьте время, нервы и деньги. Поставьте Богу свечку, что вас вообще из этой мозаики сложили. И живите как живется. Она вышла к столу, за которым он строчил в ее карточке какие-то непонятные закорючки. Всем известно, что почерк врача — иероглифы, недоступные даже гению Шампольона. Их можно продавать сотрудникам иностранных разведок под видом новых шифров и неплохо на этом зарабатывать. И потому она не смогла прочитать диагноз, хотя честно старалась. Когда она возникла перед его глазами, он замер на несколько секунд, потом встряхнул головой и повторил: — Живите всем на радость. Такие чудеса случаются раз в триста лет, поверьте двоечнику. И протянул было руку, чтобы погладить по плечу, утешить. Но не посмел, отдернул. И долго еще, целый длинный приемный день все гадал, отчего вдруг испытал смущение и неловкость — он, врач, видевший, казалось, все. Это незнакомое ощущение его раздражало и вызывало досаду, ибо стояло поперек опыта и биографии, явственно указывая, что где-то есть другая жизнь. С возлюбленными, а не любовницами; нежностью и трепетом, а не примитивным желанием на три минуты ровно; трогательными отношениями, а не их постоянными выяснениями. И потому он кинулся к медсестре чуть ли не в ярости: — Ребенка она хочет. Хочет она, и вынь да положь! Это вообще чудо, что она тут, — и он указал пальцем на пол, — а не там! — и взбешенно несколько раз потыкал в давно уже не беленный потолок. — Какие могут быть дети после такой встряски? Куда? Зачем?!! И сестричка, давно и безнадежно влюбленная в него и страстно желавшая завести такого же точно Коленьку — с острым кадыком, оспинками, бровями — одна другой выше и смешными короткими пальчиками, тихо и горестно ответила: — Ты все равно не поймешь.* * *
Она шла по улице стремительно, легко, и весенний ветер игриво вздымал ее пышные юбки. Тихо стучали в такт шагам украшения: бусы, браслеты, длинные вычурные серьги из серебра, нефрита и кораллов. Нефрит звенел, как колокольчики, и женщины, даже самые замотанные и погруженные в свои проблемы, приостанавливались на секунду, чтобы проводить взглядом их владелицу. Внезапно за ее спиной раздался крик: это несся к ней со всех лап здоровенный ротвейлер, а далеко позади бежал перепуганный хозяин с брюшком в стиле «глобус» и тревожно орущим мобильным наперевес. Собака добежала до Татьяны и принялась скакать и прыгать вокруг нее, затем упала на спину и заелозила всем телом по асфальту, марая блестящую ухоженную шерсть. При этом она улыбалась во всю акулью пасть — словом, всячески набивалась в собаки. Татьяна погладила пса и засмеялась. Тут и добежал до них взъерошенный хозяин, которому вовсе не понравилась сия идиллия. Разумеется, он был рад, что пес не искусал до полусмерти неизвестную гражданку — не будет ненужных хлопот и лишних расходов. Но, с другой стороны, инструктор, мерзавец, содрал пять сотен и обещал, что теперь, после трех месяцев специального обучения, Барри загрызет любого и за ним нужен глаз да глаз. Заказывали же воспитать собаку-убийцу, охранника, понимаешь. Словом, хозяин обиделся отчего-то на Татьяну и сердито пробурчал под нос: — Отдайте собаку. — Конечно-конечно, — сказала она. — Извините. Ну, пес, давай пять — до свидания. Пес лапу вежливо подал, она ее церемонно потрясла и ушла, оставив обоих в состоянии крайнего недоумения. Наконец хозяин пришел в себя и спросил строго и внушительно: — Так, Барри, и что это было? Собака смущенно отвернулась, и толстяк дал себе зарок завтра же спустить ее на инструктора и посмотреть, что из этого выйдет.* * *
Доброжелательная собака немного улучшила ей настроение, но на самом деле на душе кошки скребли. И оказывается, чтобы разогнать их, одного ротвейлера недостаточно. Татьяна шла по залитой солнцем улице и думала о том, что грех Бога гневить — она тут, прав врач, хоть он и бывший двоечник. Мир прекрасен, и все еще будет. Как минимум полжизни впереди, что совсем не плохо, особенно если учесть, что в школу ходить больше не придется. За истекший отчетный период (лет с пятнадцати) разума прибавилось, а морщин — почти нет. В незабываемые восемнадцать возвращаться не хочется, даже если бы кто-то и предложил такой фокус: она там уже была, и в свои тридцать пять чувствует себя значительно лучше и уверенней. Наверное, в восемнадцать ноги были все-таки лучше, и талия тоньше, да и волосы пышнее. Что говорить — молодость. Но, как ни странно, она бы не поменяла нынешнюю уверенность и самодостаточность, трезвомыслие и душевный покой на когдатошнюю свежесть и красоту, которых так и не хватило для настоящего счастья. И только мерзкий червячок точил ее сердце — недавний приговор, короткое слово «никогда», перечеркивающее жирной линией все ее планы на будущее, отменяющее смысл существования. Впрочем, Татьяна знала о себе одну важную вещь: что бы она ни думала сию минуту, какую бы боль ни испытывала — все равно чуть погодя она встанет, отряхнется как ни в чем не бывало и снова пойдет вперед. Маленький, стойкий оловянный солдатик неизвестной армии. Она привыкла, что к ней подходят на улице, но все же не с такой частотой. Милый, приличного вида пожилой человек, прижимающий к груди объемистый пакет, преградил ей дорогу уже на следующем перекрестке: — Девушка! Можно вас на одну минутку? — Всеконечно, — приветливо и немного старомодно откликнулась Татьяна. — Я вас слушаю. Чем могу помочь? — Скажите, — совершенно серьезно спросил мужчина, — только честно: если бы у вас завелся енот, как бы вы его назвали? — Полей, — ответила она, не колеблясь ни секунды. — А отчего же именно Полей? — Енот, — пояснила она, смеясь и забавно морща нос, — он по определению полоскун. По-дружески, Поля. — Прелестно, прелестно, — обрадовался прохожий. — Видите ли, мне срочно нужно пристроить в хорошие руки симпатичного и милого енота. По-видимому, полоскуна. Не возьмете, раз уж вы такой енотовед? — …и енотолюб, — не удержалась она. — А как же вы? Мужчина растерянно развел руками: — Обстоятельства, понимаете ли. Впрочем, даже и не пытайтесь понять. Мне крайне необходимо удостовериться в том, что он попал именно в хорошие руки. И добыл из шуршащего бумажного пакета большого желтого енота с печальной и одновременно веселой улыбкой. Игрушка доверчиво протягивала лапы к Татьяне, словно живое существо, и она порывисто прижала его к себе, не слишком даже понимая, что делает. Это именно Поля. — Держите своего енота и счастье в придачу, — сказал он немного торжественно, крепко пожал еноту лапу, а Татьяну поцеловал в лоб. Через несколько шагов он обернулся, чтобы увидеть, как она все еще стоит посреди улицы, обнимая енота, и машет ему рукой. По правде говоря, он хотел сделать такой неожиданный сюрприз какому-нибудь ребенку, но увидел эту женщину и понял, что отдаст игрушку ей и только ей. Он изредка позволял себе такие милые и добрые чудачества, хоть и не так часто, как хотелось бы, а только когда удавалось сэкономить нужную сумму, откладывая каждый месяц понемногу со скромной пенсии. Он стоял и радовался тому, что сегодняшний сюрприз вышел самым удачным за последнее время, и совсем не обратил внимания на синий «БМВ», водитель которого чересчур уж пристально разглядывал смеющуюся женщину с желтым енотом на руках. Впрочем, оборачивались на нее многие. А машина — что ж машина? Мало ли их теперь. Вон, на каждой улице километровые пробки.* * *
Это оказался очень старый дом: тяжелые двери, прохладное парадное размером с танцевальный зал, темный коридор, старинный лифт с решетчатой шахтой, дубовые перила, мраморные лестницы. Около двери, со вкусом украшенной множеством звонков и бронзовых табличек, высилась фигура в черном и невнятном одеянии, торопливо копавшаяся со связкой разнокалиберных ключей. Если то и был домушник, то новичок, дилетант и аматёр. Причем напрочь лишенный всякого таланта к этому сложному делу. Он очень долго подбирал нужный ключ, поминутно чертыхаясь сквозь зубы. Руки тряслись, связка опасно гремела, ключ упорно не попадал в скважину, а в парадном время от времени раздавались шорохи, от которых незнакомец боязливо подпрыгивал, как тревожная суриката, застигнутая коршуном вдалеке от норы, и косился опасливо на соседние двери. Наконец судьба смилостивилась над неудачливым грабителем, и ему удалось неуклюже открыть замок. Он еще подергал на себя несколько раз ручку, прежде чем понял, что двери распахиваются внутрь, и робко заглянул в прихожую. Даже самый невнимательный наблюдатель давно бы понял, что человек пытается попасть не к себе домой. На его счастье, наблюдателей не было. В прихожей оказалось темно. Более того, на незнакомца навалилось неприятное и непривычное ощущение огромного свободного пространства, распахнувшегося перед ним. Вероятно, что-то подобное чувствовал Одиссей, попавший в пещеру циклопа, где тоже наличествовали трудности с освещением и явный избыток квадратных метров. Человек снова чертыхнулся и зашелестел по карманам длиннополого плаща, разыскивая фонарик. Он точно помнил, что брал с собой фонарик, только не помнил, куда его положил. Ничто не длится вечно — фонарик был найден, и неяркое пятно света побежало по стенам, освещая длинный извилистый коридор, уходящий в неизвестность. Незнакомец застыл, как Геркулес на распутье, но внезапно из мрака появилась хрупкая фигурка почтенной дамы с кастрюлькой в руках. Дама двигалась, очевидно, как летучая мышь, на эхолокаторе, ибо света не включала. Внезапное появление незнакомца ее не смутило, и она уж было приготовилась побеседовать с ним, но он шарахнулся от этого неожиданного видения, выскочил за двери, больно стукнувшись плечом о притолоку, и скатился кубарем по скользкой лестнице. Старушка лукаво усмехнулась и поведала в пространство: — Какая-то заблудшая душа. Капочка! — позвала она уже громче, — открой двери, будь любезна. У меня руки кастрюлькой заняты, а вор уже невоспитанно смылся.* * *
Татьяна забежала в кафе «Симпомпончик», держа енота на руках, как ребенка. Кафе было немноголюдное, маленькое и очень уютное. Столики застелены скатертями в шотландскую клетку — зеленым по красному и красным по зеленому. Пузатые лампы под темно-зелеными абажурами меняли интенсивность освещения от одного только прикосновения к корпусу. На тумбочке деловито булькал высокий аквариум с красноухими черепашками и голубыми кубинскими раками, ползавшими по дну, между причудливых коряг. За стойкой решала кроссворд пышная веселая блондинка в кружевном передничке и кокетливой шапочке, с бэджиком «Маргоша» на выдающейся груди. Завидев Татьяну, она заулыбалась еще сильнее и крикнула: — Меч скифов из шести букв! — Акинак! — Гений! Здравствуйте, давно не виделись. В кафе произошло некое шевеление, какое происходит обычно на военных захолустных базах, когда их внезапно посещает инспектор Генштаба. Из кухни выглянул упитанный повар и несколько раз помахал рукой. Девушка-официантка уже стелила свежую скатерть, хотя на прежнюю нареканий быть не могло; вторая несла кружку светлого пива, особенную высокую кружку с крышкой из светлого металла и накладками в виде оленей. Маргоша придирчиво оглядела енота, усаженного на соседний стул, и резюмировала: — Какая лапочка! У меня точно такой племянник. — Тоже с хвостом? — не удержался повар, успевший оценить игрушку. — Прекрати, такая же лапочка. Хорошенький и смотрит так же. Только кричит много. — Тогда не лапочка, — резонно возразил повар. — Мужчина, — презрительно молвила Маргоша, — все вы такие. Что ты вообще понимаешь в детях? — Я-то? Я как раз понимаю — у меня их трое. — Толку. Как назвали? — спросила она у Татьяны. — Поля. А племянника? — Гошей. Согласились, что оба имени редкие, приятные и оригинальные. Татьяна опустилась на стул и сделала первый глоток, смакуя холодную янтарную жидкость. Она невероятно ценила эти редкие минуты тишины и одиночества, возможность побыть собой и ни о чем не задумываться. Просто сидеть и смотреть на забавных черепашек и представлять, что так может быть всегда. Что можно замереть между двумя ударами сердца, и тогда жизнь потечет мимо тебя, а ты ничего не будешь чувствовать и никто не сможет причинить тебе ни боли, ни горя. Утопия, конечно. Но иногда только верой в подобную утопию и получается выжить. В этот момент в кафе зашла молодая и очень красивая цыганка в пышной юбке цвета луковой шелухи. На тонких смуглых руках ее звенели золотые браслеты. Она держалась подчеркнуто независимо и чем-то очень отличалась от привычных всем «ромалэ» — не то достоинством, которое, как цвет глаз или волос, нельзя не заметить; не то аккуратным, дорогим нарядом. Она выглядела скорее как солистка ансамбля или актриса, наряженная цыганкой, нежели обычная вокзальная гадалка. В кафе немного поутихли, не зная, как реагировать на неожиданное явление. Впрочем, когда цыганка заказала у стойки чашечку крепкого кофе, Маргоша, поджав губы, принялась возиться с кофеваркой, а граждане вновь обратились к содержимому своих тарелок. Обведя взглядом немногочисленных посетителей, цыганка решительно направилась к Татьяне. — Не помешаю? Та отметила и четкий выговор, почти без акцента, и непривычную деликатность; подумала, что нет никаких причин отказывать, и приветливо ответила: — Нисколько. Садитесь, пожалуйста. Цыганка кивнула на Полю и расцвела обаятельной улыбкой: — Хороший будет друг, от души дарен. Какое-то время молча пили: цыганка — торопливо принесенный кофе, Татьяна — пенное холодное пиво, жмурясь от удовольствия и наслаждаясь каждым глотком. Допив чашечку, цыганка достала жестом фокусника, из ниоткуда, черные гадальные карты размером в полторы ладони и, протянув Татьяне, попросила: — Не погадаешь Наташе, красавица? — Отчего же нет? — ответила та. — Погоди, только пиво допью. За спиной Татьяны девушки с трудом удерживали повара, который рвался пресечь цыганкины «безобразия». Было слышно, как они бормочут ему: «Все в порядке, нет, ну ты слышал — у нее все не как у людей. Это кто кому гадать должен?» И невнятное его бурчание в ответ о том, что вот когда украдут и деньги, и енота-лапочку, тогда пожалеют, что его не послушали, но будет уже поздно. Тем временем Татьяна ловко перетасовала карты, нисколько не смущаясь нестандартным размером, отодвинула край скатерти и принялась раскладывать их на столе. Подбежала с подносом любопытствующая девушка, попыталась поставить тарелки с солянкой и огромным бифштексом с кровью, но была остановлена строгим предупреждением: — Еду не ставь, а то карты обидятся и станут врать. И Наташа одобрительно покивала, подтверждая, что так оно и есть. — Ну, что тебе сказать? Сама видишь: дорога близкая вечерняя в семейный дом, ссора мелкая с родителями или близкими старшими родственниками из-за денег, все суета и хлопоты. У отца твоего брат не родной, двоюродный что ли? Болеет он, но не смертельно, больше капризничает, ему вашего внимания не хватает. Он думает, что обуза вам на старости лет. Поговори с ним, поцелуй, не знаю — успокой как-то. Деньги случайные завтра или послезавтра, а вот долг тебе не отдадут, об этом забудь. — Татьяна повертела карту. — А что? Интересно. Есть кто-то темный и темноглазый — Господи, да у вас же там все такие, нашла примету! Твой ровесник, он тебя любит; а есть второй — старше, которого любишь ты. Вот со вторым, если сумеешь держать себя в руках, будешь счастлива и очень скоро. Только не суетись, не верь близкой женщине и — это уже мой совет — держи удар, как Майкл Тайсон. Наташа слушала очень серьезно и внимательно. — Это как понимать? — Хочешь чего-то добиться — улыбайся! — ответила Татьяна, вздернув голову и выпрямившись, как струна. — Спасибо, красавица. Цыганка так же ниоткуда добыла тоненькую пачку купюр и протянула Татьяне хрустящий новенький доллар: — Возьми, пожалуйста. Чтобы сбылось. А хочешь, я тебе в ответ погадаю? На счастливое будущее. — Не надо, спасибо. Не хочу ничего слышать о будущем. Мне и прошлого вот так хватает, — провела ребром ладони по горлу. — Своя рука — владыка, — усмехнулась Наташа. — Прощай, красавица. И ты, красавец, — по-дружески кивнула Поле. А затем в кафе ворвалась Машка — статная, голубоглазая, с косой ниже лопаток, груженная пухлой папкой деловых бумаг, энергичная и шумная. Хотя, вопреки обыкновению, не такая веселая. Они с Татьяной дружили столько лет, что порой забывали, когда и как эта дружба началась. Им казалось, что они познакомились не то в роддоме, не то еще в те времена, когда их мамы ходили в женскую консультацию с внушительными животиками. Им случалось надолго разлучаться, часто не видеться и даже пришлось как-то пожить в разных странах. Но близости это не нарушало, и с годами они не переменились друг к другу, что случается не так уж и часто. По-прежнему были предельно откровенны, делились не только бедами и горестями, но и счастьем — испытание, которое выдерживают редкие отношения. И хотя Машка знала или думала, что знает о Татьяне почти все, даже ее потрясло нелепое это гадание. Она секунды две ошарашенно рассматривала странную композицию за столиком и со всех ног кинулась к подруге. А цыганка взметнула юбки, как старой знакомой улыбнулась Машке, еще раз обернулась напоследок в дверях и исчезла как сон. За стойкой бара наблюдалась классическая немая сцена.* * *
Шикарная спортивная машина ярко-бешеного желтого цвета шелестела по центральной улице. Сидели в ней трое — двое молодых людей и девица, столь интересная, длинноногая и стильная, что Кензо, Мюглеры и Бейрендонки должны были бы выстраиваться в шеренгу под ее балконом и петь серенады, чтобы эта райская птица согласилась заключить с ними контракт. Райскую птицу звали Мариной, и сейчас она находилась в настолько расстроенных чувствах, что окрысилась бы даже на Мюглера с его весенне-летней коллекцией. До этого плачевного состояния ее довел, конечно же, бойфренд — кто еще может так допечь приличную девушку? Бойфренд по имени Андрей был как никто безупречен, корректен и вежлив, но этим и раздражал невыносимо: говорить с ним было невозможно — он постоянно употреблял непонятные словечки, ссылался на давно умерших зануд-философов, цитировал дурацкое кино, которое могли выдержать только высоколобые чудаки, и, что хуже всего, замуж не звал. Матримониальные проблемы и стали основной темой сегодняшнего скандала. Впрочем, скандалом сие представление можно было назвать с большой натяжкой: по обыкновению, пока Марина плакала и кричала, Андрей молчал и только изредка улыбался, что любого доведет до умоисступления. Марина с ненавистью уставилась в затылок возлюбленного. Затылок был идеально подстрижен, идеально вымыт шампунем и тонко пах одеколоном, которого не найти в рекламных каталогах. Откровенно говоря, ей было гораздо проще в компании Михаила — друга Андрея, товарища детских игр и, по совместительству, его младшего компаньона. Он был далеко не дурак, но тщательно это скрывал, особенно от чужих; не дурак был и подраться, и закрутить роман. Но Марина четко понимала разницу между двумя этими мужчинами: один был элегантен и обладал манерами принца Уэльского, с ним и престижно, как с наследником английского престола. А второй — свой парень, звезд с неба не достанет, хоть деньги зашибать будет всегда. Но им не похвастаешься перед подругами, с ним не выйдешь в свет и никогда не почувствуешь себя королевой. К тому же, как могла и умела, она все-таки любила своего Андрюшу, и сейчас ей казалось, что это навсегда. Сделав сей неутешительный вывод, Марина поняла, что пора мириться. Каждая затянувшаяся ссора наносила непоправимый ущерб ее далеко идущим планам. — Мальчики, — протянула она капризно и кокетливо, — нужно где-нибудь тормознуть: у дамы кончились сигареты. — Вообще не понимаю, — бубнил Миха, не обращая на нее внимания, — как эту квартиру до сих пор не купили: район первоклассный. Потолки высоченные, лепные. Лестницы и подоконники мраморные. Во всех комнатах сохранились изразцовые печи: так хозяева говорят, я не знаю, что это за зверь. Прямо напротив Музей искусств… этих, изобразительных… — С каких пор тебя стало волновать искусство? — уточнил Андрей. — Какое, на фиг, искусство? — возмутился Мишка. Затем его озарило. — А-а-а, ты про музей! Ну дак там же вокруг милиции немерено, и правительственный маршрут проходит. Для тугодумов повторяю: район тише и спокойнее, чем кладбище. — Си-га-ре-ты! Я просила… — громче и уже злее сказала Марина, прожигая взглядом белоснежный воротничок и маленькую родинку над ним. — Дорогая, — попросил Андрей, — тоном ниже. Подключился невпопад и Михаил: — Сигареты ухудшают цвет лица, морщины опять же. Дополнительные расходы на косметические салоны, — и передразнил кого-то: — Гоммаж, массаж, эпиляция! — Уроды, — откликнулась она привычно. Андрей едва прикрыл глаза, но Мишка заметил, что он очень недоволен своей подругой. Девушка сердито откинулась на мягком сиденье. — А на пять тридцать, — попытался он погасить накаляющиеся страсти, — у тебя долгожданная встреча. Александр Сергеевич наконец соизволили снизойти. Слушай, Андрюх, поднабрался я у тебя этих словечек, теперь не избавлюсь никак. Ребята уже смеются. Марина ледяным тоном сообщила: — Чего-то мне и квартиру уже расхотелось смотреть. — Как хочешь, — сказал Андрей, — справлюсь сам. И остановил машину возле кафе с забавным названием «Симпомпончик». Он проезжал мимо него по два-три раза на дню, но все никак не удосуживался зайти, хотя все время обещал себе, что завтра же непременно вылезет из машины и заглянет — вдруг заведение окажется таким же милым, как и его название. — Куда это ты собрался? — спросила девушка. — Если мне не изменяет память, курить хотела ты, — устало ответил он. Мишка привычно двинулся следом. Он всегда ходил следом за другом и еще ни разу в жизни не пожалел. Андрею фартило, и фартом своим, надо отдать ему должное, он честно делился с окружающими, особенно же — с ним. Только с таким компаньоном, как Андрей, можно было в неполные двадцать шесть иметь солидную фирму, недурной доход, квартиру, машину, совершенную свободу действий и при этом не слишком напрягаться из-за сопутствующих проблем — бизнес их был до смешного честным. — Ну и чего вы грызетесь целый день? — спросил он. — Честно говоря, меня это радио над ухом немного утомляет. — Дак клевое же радио — и ноги от ушей. — Согласен, — неожиданно едко ответил Андрей, — уши знатные. В кафе было почти пусто — только у окна сидели две женщины, а на столе важно восседал симпатичный желтый енот. Получалось, что он протягивает к вошедшим лапы и словно просится на руки. — Ты глянь, как теперь на троих соображают, — мотнул головой Мишка. — Дамам явно не хватает кавалеров. Андрей разглядывал енота, и лицо его осветилось неожиданно доброй, детской улыбкой. Потом он поднял глаза на Татьяну, и что-то возникло между ним и этой незнакомой женщиной со странными сверкающими глазами. Он и сам толком не понял, что именно. Просто холодок продрал между лопаток, но ведь причиной мог быть и обычный сквозняк — незачем торчать в дверях. А еще мелькнула шальная мысль отменить все встречи и дела, подойти, напроситься четвертым, поговорить по душам с енотом, пока его не унесли отсюда и не подарили какому-нибудь капризному и избалованному малышу. Андрей не был уверен, что в доме ему не хватает именно енота, но кого-то подобного — наверняка. Взгляд у женщины был такой, будто она в этот миг смотрела на спокойное море, хризолитовое, утреннее, в маленьких белых барашках. Море плескалось в ее глазах, хотя цвет их издалека было не рассмотреть. Ему показалось, она сидит здесь, словно русалка на скале, веками, и ждет его, единственного и неповторимого, а корабль все не плывет. И значит, он упускает свое счастье, гоняясь за пустыми сокровищами в других океанах. Потом он подумал, что она наверняка не станет покрывать ногти лаком в течение трех часов и говорить только об этом треклятом лаке; что она должна улыбаться по утрам, и хорошо бы проснуться однажды рядом с ней и провести пальцем по гладкой белой коже, а затем прикоснуться губами; что она, наверное, никогда не повышает голос. Зачем? Она царственна, и все равно никто не осмелится ей перечить. И еще Андрей точно знал, что прошло всего несколько секунд — и бессмысленно менять жизнь из-за нескольких волшебных мгновений. Пусть даже и голосит кто-то там, в самой глубине сердца, что это и есть величайшая ошибка. Он рассеянно заказал манговый сок и пачку «Давидофф». Ехидно улыбающаяся Маргоша, которая глаз не сводила с него, пока он любовался Татьяной, налила высокий стакан апельсинового и удовлетворенно следила за тем, как клиент проглотил напиток, явно не понимая вкуса. Он расплатился, и она даже не взглянула, какие ей достались чаевые. Дело в том, что Маргоша давно и преданно болела за Татьяну. Это был ее любимый персонаж. Если можно так выразиться, она делегировала ей свое право быть победительницей — неотразимой, очаровательной, всегда счастливой женщиной с большой буквы. Сама она счастья в жизни так и не дождалась: первый муж бросил ее месяца через три после свадьбы и уехал в неизвестном направлении. Второй пил, как сволочь, и пропил даже обручальное кольцо, оставшееся от первого, после чего терпение Маргоши лопнуло и она выгнала его назад, к мамочке, которая воспитала такое сокровище. Теперь она пребывала в перманентном поиске третьего, но при этом точно знала, что «все они гады и ничего хорошего ждать от них не стоит». Дела у ее подруг обстояли не лучше, а когда и намного хуже, чем у нее самой; и до появления Татьяны света в конце туннеля видно не было. Теперь же она точно знала, что «и на этих мерзавцев найдется управа и вообще не зря Екатерина Великая и Елизавета…». Она лучше Андрея понимала, что сейчас с ним происходит, и, спросили бы ее совета, порекомендовала бы подойти, представиться и, как знать, может, и ухватить свой кусочек счастья в этом безумном мире. Но кто спрашивает барменшу о чем-то, кроме меню? Разве что «где у вас туалет?». А Татьяна откровенно любовалась молодым совсем еще человеком, которого можно было определить емкой фразой ослика Иа: «подумать только — мой любимый цвет и мой любимый размер!» Он радовал ее взгляд, был приятен, и — вот еще одно преимущество зрелости — она имела полное право делать то, что ей заблагорассудится. И не отводить глаз. Вот только он не один. И сейчас уйдет, глупенький. Навсегда. А жаль. Андрей стоял спиной к стойке, забыв взять сигареты, и смущенно улыбался еноту. Наконец Михаилу надоела эта немая сцена, в которой он не видел ни толку, ни смысла: он сгреб сдачу вместе с Маргошиными чаевыми, «Давидофф» и взял товарища за плечо твердою рукой. Оказавшись на улице, Андрей не выдержал и обернулся. Татьяна небрежно помахала ему пальцами: успела разглядеть в окне машины тонкий женский силуэт.* * *
Машка повертела в руках бокал с мартини и аккуратно плеснула его в грейпфрутовый сок. Попробовала, добавила еще, бросила кубик льда. Этот коктейль она всегда делала сама — в зависимости от настроения меняя пропорции, и в «Симпомпончике» уже давно никто не пытался принять участие в этом сложном ритуале. Наконец вкус ее удовлетворил, она сделала большой глоток, довольно погладила живот и продолжила: — Так, цыганка Наташа — это просто прекрасно, гадания там, мистика и прочая эзотерика. Теперь о земном. Квартиру вашу когда-нибудь продадут? — В некоем необозримом будущем, вероятно, да, — откликнулась Татьяна безо всякого энтузиазма. Вовсе не так отвечает на подобный вопрос человек, заинтересованный в продаже. — Но конкретики опять маловато. — И как вы можете жить в коммуналке? — Поверь, уже не можем. Но как представим себе, что нас расселят в разные концы города, что придется выбросить наш круглый стол — ну тот, что на кухне, и что мы будем видеться раз в триста лет на чьих-то похоронах или свадьбах — и это в лучшем случае, такая тоска зеленая берет. А я тебе говорила, что тетю Липу придется определять в дом престарелых, потому что Капа с ней одна не справится? И как ты себе это представляешь? Значит, нужно искать квартиры в центре, причем рядом. Иначе я между ними забегаюсь, как скаковая лошадь из анекдота: «Ну, не шмогла я, не шмогла». — Да, — хихикнула Машка, откликаясь на какие-то свои воспоминания, — богадельня ее не переживет. Вашу тетю Липу нужно показывать в музее — антикварная девушка. Она у них выяснит пару сотен раз, где находится пищеблок, и персонал придется отправлять в психушку дружным и сплоченным коллективом. А вообще печально все это. Слушай, давай я тебе хорошего брокера подыщу — твоя квартирная эпопея меня уже достала. Наверное, на весь Киев вы последние остались. Татьяна тщательно изучила меню и тыкнула пальцем в коктейль «Морган». — Вот это хочу — ром, молоко, мороженое, сливки. Маргоша! Будь добра два «Моргана». А ты, птица моя, подыщи, подыщи, третий год грозишься. Все равно любой брокер сбежит, когда узнает, что нам нужно. Слушай, у меня родилась гениальная идея: буду пускать к нам экскурсии по баксу с носа! Иностранцы умрут от умиления и восторга: коммунальная квартира в центре Киева, под боком у кабинета министров и парламента, с видом на львов. — Какой Львов? — Не какой, а каких! Каменных, дорогая. Монументальных. Кстати, один «пират» твой. Предваряя скучные вопросы: «пират», ибо Морган был пиратом. Пей и не возражай. — Я сейчас напьюсь до синих бегемотиков, но виновата будешь ты. — Договорились. — Тогда надо чего-нибудь съесть. Я прямо с работы, в животе сосет. — Заказывай солянку — сегодня она отменная, даже я не нашла, к чему придраться. И салат, а там посмотришь… Вообще-то был один покупатель, но странный. И вроде не торговался, и выглядел вполне импозантно, но доверия у тети Капы и тети Липы не вызвал. — Ненормальные, ей-богу! — возмутилась Машка. — Что вы себе думаете? — А ты представь, человек не торгуется, деньги готов выложить хоть сию минуту, спешит как на пожар, на недостатки внимания не обращает. Это, по-твоему, в порядке вещей? И обязательно требует немедленно выселяться. Тут еще тете Капе цыганка приснилась… — Опять? Опять цыганка? На сегодня не хватит, да? Татьяна виновато развела руками. Маша сердито посопела, покопалась придирчиво в принесенной солянке и неожиданно согласилась: — А может, вы и правы. Мошенников теперь развелось, хоть греблю гати. Ай, да что я к тебе со своими советами лезу? Ты уже давно все решила и придумала. А? Татьяна хитро улыбнулась: — Так, так. Сэм-восэм, но не двадцать пять. — Енот откуда? Колись. Подарили. — Татьяна расцвела в улыбке. — Точнее, не подарили, а отдали, чтобы я его воспитывала и заботилась. Правда, солнышко? — обратилась она к еноту и погладила его по спинке. — Вечно у тебя не как у людей. Как говорила твоя бабушка? — Что не сделает — все полтора людского, — готовно откликнулась подруга. — Великая женщина. Каждый день ее вспоминаю и цитирую. Только ученица из меня получилась, переходя на латынь, — пенистая. — Ого! Что случилось? — Мой красавец меня все-таки бросил. Татьяна только рукой на нее махнула: — Господи, ну куда он денется с подводной лодки при закрытых форточках? Вот если бы ты его наконец бросила — это, я понимаю, событие республиканского масштаба. Она говорила и понимала, что есть пункт, по которому они с Машкой никогда не сойдутся, — она не представляла, как можно ломать себе жизнь из-за другого человека, совершенно неважно, мужчина он или женщина. Нельзя ломаться и подстраиваться под другого так, чтобы это искалечило тебя, отняло веру в себя, убило вдохновение, сделало мир вокруг серым и пустым. Даже в Библии сказано: «…ни сыну, ни жене, ни брату…» — Это у тебя все и всегда просто, — глухо сказала Машка, и на глазах ее заблестели непрошеные слезы. — Он меня по-настоящему бросил. Но не в этом суть. Он меня променял на девицу, помнишь, я тебе рассказывала, Жанночку, секретаршу нашу? Моложе меня лет на десять. Красивая, не стану душой кривить. А меня перевели в филиал — на повышение. — Не трепись на каждом углу, сколько тебе, никто и не догадается, — обозлилась Татьяна. — И избавляйся от привычки упоминать, что было в твое время. Твое время еще и не начиналось. Что она собой представляет? Не спрашиваю, что она в нем нашла, — вот что ты?! Машка нервно похлебала из тарелки остывшую солянку, запила мартини, буркнула: «Жуткое сочетание!» — и принялась излагать: — Молодая, длинноногая, тело обалденное, кожа молочная. Вот настоящая «кровь с молоком» — впервые такую вижу, сколько живу. Холеная, следит за собой. Мозгов, правда, как у курицы, если ее крепко долбануть молотком по голове, но разве он на мозги смотрит? — Зачем он тебе, такой дурак? — Татьяна посмотрела на подругу и торопливо сказала: — Ладно, ладно, он нам нужен. Не обсуждаем. Понятно главное — она еще никто, так, завиток из дыма. Ей на женщину учиться, учиться и учиться, как говорил великий Ленин. Потерпи, если он так уж тебе необходим. Жанночка сама себя закопает через пару месяцев — с усердием китайского землекопа. Только улыбайся, я тебя очень прошу. — Знаешь, Тото, почему ты счастливая? — спросила Машка, булькая коктейлем. Тото (теперь и мы имеем право для разнообразия так ее называть) всем телом изобразила повышенное внимание. Но енота при этом люлюкать не забывала. И к бокалу прикладывалась усердно — хорошие напитки она ценила, а удовольствиями никогда не пренебрегала. — Ты эгоцентристка, в лучшем смысле этого слова. — Верю. Ибо было сказано: спасись сам, и вокруг тебя спасутся другие. — Ловко это у тебя выходит. Ты нормального человека никогда не поймешь, потому что ты тяжеловес. Ты переживешь то, что другого уложит в гроб за пару дней. Маргоша за стойкой навострила уши. Начиналось самое интересное. — Машка, — попросила Татьяна, — ты знаешь, как я тебя люблю. Но не тяни хвоста за кот, а то придушу. Ты лучше рассказывай. — Я тебе душу сколько лет изливаю? Пятнадцать? — Шестнадцать, но кто их там считает. Мне вообще кажется — мы с тобой в один день родились и в одной коляске спали. — Оказывается, у них давно уже роман, — всхлипнула Машка. — Просто я, дура, ничего знать не хотела, хотя и видела, что он очень ко мне изменился… — Да, ты говорила. — Говорила, и ты меня предупреждала, а я тебя опять не послушала. Ну вот, а на прошлой неделе он мне объявил, что все было прекрасно, но было. А он хочет жить полноценной жизнью и нашел человека, с которым снова чувствует себя живым и любящим и готовым продолжать то, что у нас не состоялось. И чемоданчики с моим барахлом упаковал. — Некрасиво, — заметила Тото, и ноздри ее раздулись, как у боевой лошади, услышавшей звук трубы. — И очень больно. Я даже не стала тебе звонить сразу, чтобы не грузить проблемами. Подумала: побуду одна. Чтобы разобраться, чего я хочу, что дальше. Я сначала думала, ты мне должна рассказать, как себя вести… как повести, чтобы он вернулся, но потом поняла, что мне нужно вовсе не это. В эту минуту Тото стала очень деловитой и внимательной, будто вела переговоры на международном уровне и в случае провала мир ждала ядреная катастрофа. За это Маргоша и любила подслушивать их разговоры: никаких дамских охов и ахов по поводу того, что чего-то нельзя делать, а что-то невозможно. Татьяна оказывалась готовой для близкого человека на все. Главное же — никакой пустой болтовни. У нее всегда находился план действий. — Чего же тебе надобно, старче? — спросила она ласково. Внезапно Машка расхохоталась. — Ты что? — Помнишь, я как-то позвонила тебе и сказала, что убила бы Сережку, а ты недослышала это злосчастное «бы»? — Ну ты же ревела как белуга на нересте. — Белуги на нересте не ревут. — А ты исключение. — Скажи спасибо, что меня кондратий не хватил, когда ты появилась на пороге в черном костюме, лыжной шапочке и с лопатой. Татьяна уронила голову на руки и тихо затряслась от смеха. — Не руками же его закапывать, — простонала она. — А у тебя лопат отродясь не водилось. — Никогда не забуду этого явления, — растроганно заявила Маша. — Конечно не забудешь. Хоронить без покойника — это унизительно. Лучше излагай факты. Машка с сомнением разглядывала пустой стол: — Все убрали, а что взамен? Слушай, давай возьмем маленькую бутылочку «Бьянко» на двоих, а? Пусть это будет жутко алкогольный вечер. Или коктейль еще закажем? — Когда это я отказывалась, мэм? — Меня Жанночка очень, очень сильно обидела, — сказала Маша, и видно было, что это признание дается ей через силу. — Так обидела, что я даже тебе сейчас не расскажу. Мне надо самой пережить. Татьяна понимающе кивала, не говоря ни слова, и от этого Машке, как всегда, стало спокойно и надежно. — И я тебя очень поэтому прошу — ничего мне больше не советуй, а просто охмури его, чтобы ему стало так же больно, и страшно, и тоскливо, как мне сейчас. Чтобы он и думать забыл о своей новой пассии. Тото пошевелила губами, подумала минутку и спросила подозрительно: — А что я с ним потом делать буду? — Мягкий пас налево, то есть мне, — успокоила ее верная наперсница разврата. — Ему же, бедняжке, нужно будет с кем-то о тебе говорить. Тут я и пригожусь. Кто это еще выдержит? — Ты что — настолько его любишь? — Пока — да. И пока мне очень нужно, чтобы ты уделала этих голубков, как Бог черепаху. А потом посмотрим. — А что до Жанночки… — Я тебя как женщина женщину просю — спляши на ней дрызгу-брызгу с колокольцами в руках. А?! — Мадам имеет план? — уточнила Татьяна. — Какой такой план? — Мистер Фикс, неловко будет завалиться к нему в кабинет и сообщить, что я пришла его охмурять, так как мне очень не нравится его поведение, да и подруга слезно попросила. — Нет, ну какая ты умница, что не показывалась ему на глаза, — внезапно восхитилась Машка. — А кто твердил, что у меня паранойя? — Паранойя и есть, — значительно повеселев, отвечала та. — Ты же у меня ненормальная. Даже противно, что ты всегда оказываешься права. — Впоследствии. — Все очень просто, — хмыкнула Маша, — ему срочно нужен менеджер со знанием языков. Я договорюсь с Харлампиевичем, чтобы он записал тебя на прием. Идет? — Мне нужно десять — пятнадцать минут форы. Чтобы я успела начать говорить и это было бы обоснованно, а не «Простите, как здесь пройти в библиотеку?». — Будут тебе и пятнадцать минут, и полчаса. — Давай выпьем. Татьяна помахала рукой, и к ней устремился повар, ибо Маргоша, изнывавшая от любопытства, безуспешно пыталась отделаться от какого-то чересчур дотошного клиента, жаждавшего выведать все ингредиенты фирменного салата «Матренин двор». Состав салата был указан в меню, но печатному слову он, очевидно, не доверял и потому пытал барменшу. А может, ему просто приглянулась очаровательная блондинка? — Нам сухой мартини, — попросила Тото. — Такой сухой, Женечка, чтобы в глотках пересохло. И он ласково и влюбленно ответил: — Обижаете, Татьяна Леонтьевна. Сию секунду. Непременно по вашему рецепту: несколько капель черного бальзамчику, по полторы маленьких рюмки джина и сухого вермута, лед, колотый некрупно, и сбрызнуть лимонным соком. Украсить маслинкой и серебристой луковкой. Грандиозный успех имел вчера у двух иностранных джентльменов. — И пожаловался: — А знаете, сколько я магазинов обегал, пока луковки достал — крохотные, серебристые? — Надо было проконсультироваться у знающих людей, — промурлыкала Тото. — Понятно. Осознал свою ошибку. Уже несу. Он умчался на кухню, а Машка всплеснула руками: — Господи! И Евгений по-русски говорить научился. Нет, не зря говорят, что в хороших руках и мужчина может стать человеком. — Не кощунствуй, — укорила ее Татьяна, — это же наше в основном единственное счастье. — У тебя — допускаю, а у нормальных людей совсем иначе. — Что ненормально. Маша смотрела на нее со смесью восторга и тоски: — Ты права. Всегда права. Но так получается только у тебя. — Ничего подобного, — поморщилась Тото. — Как вы мне все надоели, фомы неверующие! — Ты тяжеловес, — упрямо повторила Машка давешнюю свою сентенцию. — Тебе не понять, что люди могут надорваться, устать, испугаться, наконец. Наверное, поэтому мне с тобой так легко. Тото, у меня еще одна просьба — уничтожь эту стерву. Она меня слишком обидела. Татьяна погладила ее по руке мягкой лапой енота. От стойки принесли два бокала с коктейлем, и она подняла свой: — За нас, за хризантем! Чтобы все было по-нашему, — и неожиданно мечтательно добавила: — Ах, какой был мальчик! — А был ли мальчик? — усомнилась Машка. — В смысле — какой? Тот, что таращился на тебя около бара? Слушай пойдем погуляем чуть-чуть, развеемся, а то я уже поплыла… — В другом месте и в другое время, — призналась Тото шепотом, — влюбилась бы в него без памяти и пошла бы за ним босая на край света. — Ты?! — даже пискнула Машка. — Пойдем уже, мадонна с енотом. Что тебе мальчик плохого сделал — не понимаю.Глава 2
Майор Барчук, кривясь, допил остывший несладкий кофе из забавной керамической кружки, подаренной девочками из секретариата к 23 февраля. На дне кружки важно восседала большая пупырчатая жаба с открытым ртом. Когда жидкость подходила к концу, что-то там такое происходило по законам физики, что жаба громко квакала. И обычно майор довольно смеялся. Но сейчас даже любимая зверушка радости не прибавила: близился срок сдачи трех «убойных» дел, и если по двум из них наконец наметился прогресс, то третье выглядело идеальным образцом «глухаря». Хоть выставляй в музее с соответствующей табличкой. Поэтому он с нетерпением ждал друга и коллегу, Юрку Сахалтуева, который последние дни предпринимал отчаянные попытки сдвинуть его с мертвой точки и таким образом избежать расстрела прямо у стенки в кабинете начальства. Шеф досиживал последний год до пенсии, и как раз в этом судьбоносном году им особенно везло на какие-то заморочки. Полковник Бутзубеков Данила Константинович, по кличке Бутуз Константинополевич, был твердо убежден, что подчиненные не дадут ему спокойно уйти на заслуженный отдых, доведут-таки до инфаркта; и скорбно обещал, что они однажды поймут его трагедию — когда им крепко стукнет по голове шестым десятком и настигнет их запоздалое раскаяние, но будет уже поздно. А Барчук на это отвечал, что никакого раскаяния не случится, ибо так долго он все равно не проживет. Работа у них действительно была собачья, не на знатока, а на любителя: не зря об этом пишут столько книжек и снимают столько фильмов и сериалов. Зарплата мизерная, условия адские, мир сошел с ума — опера об этом знают поболее других; и потому в милицию идут служить либо жуткие карьеристы, либо утописты-романтики, верящие в торжество справедливости и закон. Майор Барчук принадлежал к последним, и потому никто не удивился, когда жена бросила его лет через пять после свадьбы, присовокупив на прощание, что «уж лучше бы тебя, идиота, пристрелили, хоть пенсию получала бы». Николай понимал, что это она брякнула со злости, в состоянии аффекта, который в суде всегда считался смягчающим обстоятельством, но легче ему от этого почему-то не становилось. Уже три года прошло, как они расстались, и он жил не тужил, но случалось иногда, вдруг, посреди бела дня, вспоминал эту фразу, и ему хотелось найти бывшую супругу и молча, не говоря ни слова, врезать ей от души. Или — бывало и такое — просыпался ночью, стоял у давно немытого окна, курил и мечтал, что вот поступит на службу в Интерпол после какого-то особенно удачно проведенного дела, купит себе серебристый «мерс», трехкомнатную квартиру, домашний кинотеатр и всякую прочую престижную дребедень; и однажды встретится с ней где-нибудь в гостях у общих знакомых. И виделось ему в этих мечтах, что бывшая жена, гордящаяся своим нынешним достатком и преуспеванием нового супруга, окажется вовсе не настолько счастливой, как притворяется. Разговор у них случится бестолковый, скомканный — это с ее стороны. Он же будет сух и корректен, с отстраненным холодным взглядом. А она будет смотреть на него жалобно, как побитая собака; и тогда он небрежно взглянет на золотой «Ролекс» и скажет: «А теперь прости, мне пора, дела — сама понимаешь. Все никак не застрелят…» Застрелят не застрелят, а полковник сожрет заживо, даже костями не подавится. И Барчук обреченно принялся перелистывать тоненькое дело, будто надеялся отыскать в нем бумагу, которой до сих пор не замечал. Неживой гражданин, паскудивший отчетность целого отдела, был обнаружен в октябре прошлого года группой отдыхающих на Трухановом острове. Так что загробную свою жизнь он начал с того, что основательно испортил пикник двум приличным семействам, которые еле-еле выбрались на него впервые за семь месяцев. Отцы обоих семейств были люди солидные и занятые, вытащить их на отдых было не проще, чем спасти из болота тонущего гиппопотама силами двух слабых женщин. И вот когда несчастные дамы все-таки подвигли своих благоверных на благородное деяние во имя семьи, утверждая, что откладывать дальше некуда — в ноябре еще никто не купался в речке и не жарил шашлычок на природе, случилась с ними оказия в виде трупа, обнаруженного в кустах непоседливыми ребятишками. За детей беспокоились, но юное поколение, насмотревшееся по телевизору боевиков и триллеров, оказалось гораздо более подготовленным к житейским реалиям, нежели их мамы, впавшие в длительную истерику. Детишки отвечали на вопросы внятно, толково, спокойно и рвались поучаствовать в следствии, однако ничего существенного сообщить не смогли. Психолог, вызванный для реабилитации несовершеннолетних, занимался мамашами; папы тихо, но с чувством проклинали семейный отдых на природе. Покойного, само собой, никто из них не знал. Труп был прилично одет; следов отчаянной борьбы на нем не обнаружили. Особой загадки его смерть не составляла: гражданина закололи, как поросенка, под левое ухо, ловко, аккуратно. Похоже, что если он и успел пикнуть, то очень тихо. И лицо у него, кстати, было удивленное. Впрочем, впечатление к делу не подошьешь. Как и когда он очутился в этих злосчастных кустах, майор с натяжкой представлял: покойного явно доставили на остров с ветерком из другого места, где, собственно, его и настигла насильственная смерть. Случилось это скорее всего под вечер пятнадцатого, а утром шестнадцатого он и был обнаружен этими, как их, — Барчук полистал дело — Ротмистровыми и Иваненковыми. Следы шин, разумеется, обнаружили сразу, вот только в таком количестве, что лучше бы их не было вовсе. А резвящиеся дети затоптали все, что только смогли — и, надо отдать им должное, смогли немало. Он по многу раз перечитывал бесконечные заключения экспертов, но на главный вопрос все они скопом ответить не сумели. Кто и за что? А Бог его знает. Майор слишком хорошо представлял себе, что скажет ему шеф, если получит такой вразумительный ответ. Но другого предложить не мог: никто ничего, как водится, не видел. И интересных и важных сведений по данному делу, естественно, не сообщил. Погода в октябре прошлого года как назло была на удивление ясная и теплая. И не только Ротмистровы и Иваненковы, но и десятки, а то и сотни их сограждан ежедневно добирали последние крохи ласковой, солнечной осени в ожидании долгой, тоскливой зимы. А соответственно десятки машин въезжали на территорию лесопарковой зоны и рассредоточивались по тихим и безлюдным местечкам в поисках тишины и одиночества, изрядный дефицит коих всегда наблюдается в столице. В любой из них спокойно могли привезти труп и сгрузить в кусты, не привлекая к себе ничьего внимания. Справку из метеоцентра со сводкой погоды на всю неделю Варчук к делу присовокупил, только это его все равно не спасало от начальственной экзекуции. Наконец в соседнем кабинете послышалось шевеление. Юрка вернулся и, судя по довольному посвистыванию, вернулся не с пустыми руками. — Ну что, — возник он на пороге, — пришел тебя огорчать. — А чего свистел? — сердито спросил Варчук. — Что ж мне — вешаться, что ли? Словом так, московские коллеги подсуетились, и хотя бы личность покойного мы теперь знаем. — Ну! — Баранки гну, — по-детски обиженно отреагировал Юрка. — Итак, цитирую: некто Мурзаков Анатолий Николаевич: нет, не был, не привлекался, вообще чего ни хватись — все «нет». Гражданин России, но в стране последнее время не проживал. Жил и работал за рубежом — сперва в Англии, после, ни за что не угадаешь — в Бразилии! И что он там делал в лесах с дикими обезьянами, ума не приложу! Очевидно, придавал бразильским орехам их удивительную форму. Родители умерли, женат не был, с друзьями-приятелями связи не поддерживал. Из родственников осталась только тетя — сестра матери, но и она ничего вразумительного сообщить не смогла. Приезжал-де четыре года тому, продал квартиру в Химках, доставшуюся еще от родителей, ничего толком не рассказал, подарил на память какой-то дрянной дешевый сувенирчик и исчез. Впрочем, у них никогда не было теплых отношений. У коллег сложилось впечатление, что престарелую родственницу огорчил не столько сам факт преждевременной кончины племянника, сколько то, что и дрянного дешевого сувенирчика от него теперь не дождешься. Теперь, вот справка. Гражданин Мурзаков пересек границу… на-на-на-на… ля-ля-ля, жуки-пауки и так далее. Год и четыре месяца тому, словом, прибыл из столицы Австрии. А что у нас столица Австрии — скажи ты, Варчук. — Хорош прикалываться, — пробурчал майор. — Ну, прибыл из Вены, и что? — «Пятерка» тебе, Коля! — пропел Сахалтуев. — А в том-то и беда, что ничего. Приехал, вышел из аэропорта, и на том его следы теряются. В гостиницах и на частных квартирах не останавливался — не регистрировался, жилплощади не покупал. И возникает наш гражданин Мурзаков только в октябре, шестнадцатого числа, в виде трупа, то есть существа довольно молчаливого, скрытного и некоммуникабельного. Вот все, что ребята нарыли. — «Глухарь»? — обреченно спросил майор. — Боюсь-таки, да. Сам посуди, его здесь вообще никто не знал. Я дам, конечно, данные в пару программ, ну, объявления повесим. Может, и повезет. Только интуиция подсказывает, что все это впустую. — Интуиция ему подсказывает. А она тебе не подсказывает, как с нас три шкуры спускать будут? — Не впервые, переживем. — У-ти, какой оптимист! Когда по телевизору, говоришь, начнут крутить? — Я договорился с ребятами — сегодня вечером дадут в эфир, по четвертому каналу. На самом деле фотографию Мурзакова уже показывали в прошлом году несколько недель подряд в ночной программе «Криминал», с просьбой откликнуться любого, кто узнает этого человека. Но тогда следователь прекрасно понимал, что делает это только для очистки собственной совести. Узнать пострадавшего на предлагаемой фотографии было делом совершенно невозможным. Разве что кто-то специально высматривал бы его в этой передаче. Тогдашнее мероприятие закончилось, как они и ожидали, сокрушительным провалом. Но теперь дело другое: помимо фотографии известны еще имя, фамилия, прежнее место проживания. Авось кто и объявится. Следствие на девяносто процентов состоит из кропотливой, рутинной работы и на десять процентов — из таких вот случайностей: посмотрит ли человек, который что-либо знает о потерпевшем, именно эту передачу; а если посмотрит, то узнает ли; а если узнает — станет ли звонить. — Уже что-то, — облегченно выдохнул Варчук и безнадежно принялся выдвигать и задвигать ящики в тщетных поисках чего-нибудь вкусненького. Вкусненьким и не пахло. — Что ж он так конспирировался, гад? Сахалтуев потоптался у окна, глазея на длинноногую блондинку с пышным бюстом, туго обтянутым алым топиком, которая затеяла переговоры по мобильному на противоположной стороне улицы, давая капитану, истосковавшемуся по красоте, рассмотреть себя во всех подробностях. — Что за чертова работа? — пожаловался он. — Не могу даже выскочить на улицу, познакомиться с девушкой. Потому что мне срочно нужно по делу, в морг. Скажи, по-твоему, это нормально? — Богу — Богово, кесарю — кесарево, слесарю — слесарево, — уклончиво ответил майор. — Так отчего же он конспирировался, как Ленин в Швейцарии? — Откуда я знаю? Может, просто нелюдимый был человек. Или тетушки одолели. Представляешь, каждому родственнику — вынь да положь какой-нибудь подарок из-за границы: офигеть можно. Я бы и сам на его месте ушел в глубокое подполье. — Ты известный скопидом, — вынес майор суровое порицание. — И чем он, по-твоему, занимался здесь десять месяцев? — Жил. Фрукты кушал, овощи, витамины и прочие дары природы, коими так славится наша страна. Телевизор наблюдал: есть такой прибор, Колюня, — ты не знаешь, — картинки говорящие показывает. Люди его покупают за денежку и ставят в доме на почетное место. На пляж ходил, с девушками знакомился. Достопримечательности осматривал. Варчук тяжело вздохнул: и почему это всем не дает покоя отсутствие в его доме телевизора? Зачем ему телевизор, если он приходит с работы в свинячий голос и мечтает только о том, чтобы поспать несколько часов в тишине и покое. Любой телевизор в таких условиях одичает. Потом он подумал о Мурзакове и задал следующий вопрос: — А жил где? — Господи, я тебя умоляю, — а то ты не знаешь, сколько их таких не регистрируется? Тут Сахалтуев захотел кофе и посягнул на святое — на жабу. Майор сердито отцепил пальцы приятеля от ручки, кружку бережно прижал к животу и поведал строго: — Моя кваква. — Суду все ясно, — заметил Юрка. — Переработался. Детка, не жалей дяде квакву, дай кофе попить, жадина. А что до Мурзакова этого, все равно сейчас мы больше ничего сделать не можем. Посмотрим, не позвонит ли кто.* * *
Татьяна медленно брела по старой липовой аллее по направлению к смотровой беседке, откуда открывался великолепный вид на весенний Киев. Не будучи большим оригиналом, она, вслед за Булгаковым и Маяковским, обожала головокружительный запах сирени, разлив Днепра, зеленые склоны, розовые и лиловые вспышки магнолий в изумрудных волнах и первые парусники на сизой глади воды. Вишни и яблони уже цвели вовсю, а абрикосы еще только готовились взорваться упоительным сладким цветом, и значит, похолодание было впереди. Бог его знает, почему, когда цветут абрикосы, становится холодно. К ней подкатился забавный человечек — по виду городской юродивый, правда во вполне приличных джинсах, аккуратной рубашке и бейсболке. В пухлых ручках он крепко сжимал кипу растрепанных листов и яркий кулек, куда собирал пожертвования. — Матушка, матушка, подождите, — подергал он ее за рукав. — Я из Крестовоздвиженской церкви. Слышали? Не хотите ли заказать за здравие или за упокой? Татьяна вздохнула и полезла в карман за мелочью. Юродивый несколько мгновений разглядывал ее с ног до головы, а затем постановил: — Енота у вас, матушка, чудесный, а вы печальная. — Не печальная, — строго поправила она, — а задумчивая. Но юродивый не слушал ее: — Нельзя печалиться. И с судьбой в орлянку играть не следует — все в руце Божьей. Ходят за вами, — бормотал он, — ходят: одного хотят, другого, даже смерти желают. Глупые, что они могут? Боженька все видит. Вот впишите сами имена. И она вполне серьезно написала за здравие Капитолины, Олимпиады, Марии и, подумав, Поли. — Енота замечательный, — восхищался между тем чудак. — А подарите его мне, матушка. Вам-то он зачем? — Нет. Не могу. Это мой неразменный кусочек счастья. — Ну нет, так нет, — покладисто согласился юродивый, приподнимая бейсболку в прощальном поклоне. — Ничего не бойтесь, матушка, и никого не бойтесь. И ты, дружок, тоже. Он странно улыбнулся и ушел, помахивая кулечком, в котором звенели монетки. Наверное, не самое обычное дело — разговаривать по душам с игрушкой. Но Татьяне не с кем больше было поговорить в эту минуту или ни с кем другим и не хотелось. Кто-кто, а Поля точно сохранит доверенные ему секреты и никогда не выдаст их, намеренно или случайно. Он был такой теплый, желтый, как крупный и упитанный солнечный зайчик. И, глядя на него, хотелось улыбаться. Она и улыбалась, шепча ему в пуховое полосатое ухо: — Когда-то давно, когда я была счастлива, в этом парке играл оркестр. Прямо в этой беседке. Вот только что она оставалась одна, и вдруг трое молодых еще парней — один со скрипкой, другой с трубой, третий с баяном — возникли из ниоткуда: не видела Тото, когда и откуда они пришли. Они просто оказались в какой-то момент в беседке и стали играть основную тему из «Призрака оперы». Тоскливая пронзительная мелодия взметнулась в прозрачное небо вместе с лепестками яблони, которые подхватил и закружил холодный ветер, налетевший с Днепра. Звуки носились в воздухе, и, казалось, одно маленькое усилие — и их можно будет увидеть, как звезды днем на дне колодца. Вышла из аллеи пожилая пара: она все еще красавица, он — слепой, в черных очках. Татьяна помнила их еще молодыми и влюбленными. Он всегда смотрел на нее с обожанием. Впрочем, он смотрел и сейчас, и Тото была почему-то уверена, что его незрячие глаза видят ее такой же молодой и красивой, даже сквозь темные стекла. Главного глазами не увидишь, зряче одно лишь сердце. Женщина поискала, куда бы положить деньги, но парни, кажется, играли просто так — ничего перед ними на земле не лежало, монеты класть оказалось некуда. — Ах, Поля, — сказала Татьяна, провожая долгим взглядом удаляющихся стариков. — Я действительно сошла с ума! Я хочу его видеть! Спросишь — кого? Нахального мальчишку из кафе!* * *
Как бы завидовал милой Тото виденный нами вор. Дверь, с которой он ковырялся мучительно долго, она отперла своими ключами в течение нескольких секунд, на ощупь, даже не глядя на замки. А замков, надо заметить, было много. Из мрака прихожей перед ней возникла сухонькая старушечья фигурка в шали и с аккуратно уложенными волосами. Длинная черная юбка, блузка с пышными рукавами, высокими манжетами и со множеством пуговок, обтянутых материей. Очки в тонкой золотой оправе, поднятые на лоб. Очаровательная картавость. Все это вместе звалось тетей Капой — для Татьяны и Капитолиной Болеславовной — для остальных. — Тэтэ, — воскликнула Капа, именуя нашу героиню на свой лад, — как ты вовремя! У нас объявился новый покупатель — очень приличный и приятный молодой человек со спутником. Увы, о спутнике не могу высказаться столь же доброжелательно и откровенно. Они сидят в комнате Аркадия Аполлинариевича. Я им сказала, что наши дела будешь вести ты. В этот момент над головами двух женщин раздался жуткий грохот перфоратора, будто там, этажом выше, бригада Алексея Стаханова пробивалась сквозь толщу скал к новому трудовому рекорду. Возникало также устойчивое впечатление, что всю породу, которую стахановцы обычно грузили в вагонетки, эти труженики ссыпали прямо на пол. Возможно, так и выглядит камнепад во время извержения вулкана. С потолка тихо посыпалась мелкая белая пыль: известка не выдерживала подобного варварского отношения. — Нет! Только не это, — заскрипела зубами Татьяна. — Бог терпел и нам велел, — назидательно молвила тетя Капа. — Правда, прости Господи душу грешную, он все-таки не пытался продать квартиру, а то бы в заповедях написали что-то и по данному поводу. Ну, я пошла ставить чайник. Таточка, не в службу, а в дружбу — зайди за Липочкой. Она организовала экспедицию за чашками и наверняка заблудилась. — Сейчас, — кротко сказала Тото. — Только енота положу. Из темноты донесся бодрый голосок тети Липы: — Какого енота? Таточка, неужели ты была на охоте? Или ты купила мантилью? Нашла время. Теперь же не сезон! — Игрушечного, тетя Липа. Олимпиада Болеславовна вышла из темноты на освещенное пространство и внимательно разглядела Татьяну с енотом через лорнет на перламутровой ручке. — А-а, — изрекла она, очевидно удовлетворившись результатами осмотра, — а то ведь еще не сезон, вот я и удивилась. А у нас новый покупатель. Молодой кавалер — как раз твоего любимого роста и с твоим любимым цветом глаз. Голос моего любимого тембра, лицо с проблесками интеллигентности, словом весьма достойный персонаж. Капа бросила через плечо, удаляясь в сторону кухни: — Главное, чтобы решил вопрос с покупкой. Правда, тут что в лоб, что по лбу. — Почему? — заинтересовалась Татьяна. — Если приобретет нашу квартиру, — ответила за сестру Липа, — увы, значит, глуп как пробка. Что весьма печально, я никогда не признавала глупых мужчин. Тебе придется дать ему решительную отставку. Если не купит — тоже беда, нас все равно отсюда выживут. Хотя я по-прежнему настаиваю на том, что выезжать нам никуда не следует. А куда это Капочка побежала? Там же тупик. — Там у нас кухня, — привычно и потому невозмутимо доложила Татьяна. — Непостижимо, — восторженно посмотрела на нее Липа. — А откуда же тогда пришла я? Татьяна уткнулась носом в енота: — Из своей комнаты. Чашки вы взяли? — Какие чашки, деточка? — уточнила Олимпиада Болеславовна, явно тревожась за разум Тото. — Для гостей. — А я думаю, зачем я залезла в буфет? — радостно воскликнула Липа, лучась, как Мариотт, которому удалось-таки обставить Бойля на пару дней. — Вот обезьянка! — не без известной симпатии ласково пожурила она себя. — Пойдем, поможешь отнести посуду. И не смей заносить эту прелесть в свою комнату, пойдем все вместе. Кстати, ты нас еще не познакомила. — Это Поля, прошу любить и жаловать, — торжественно объявила Татьяна. — Разве его можно не полюбить? — растрогалась Липа. — Позволь, я сама представлю Полю нашим гостям. Кроме тебя, милочка, это единственное, что их может здесь прельстить. Татьяна тоскливо смотрела, как осыпается штукатурка со стен, содрогающихся от ударов перфоратора. — Какой безумец согласится это купить? — Если мы согласимся продать… Из комнаты Аркадия Аполлинариевича несся торжествующий и жизнеутверждающий голос хозяина: — А вот этот этюдик я написал, будучи в тоске и печали. Заметьте, как ненавязчиво мое состояние подчеркивает колористика? А сфумато, какое сфумато! Лео бы мной гордился. Я имею в виду Лео да Винчи, а не Ди Каприо. Ха-ха-ха.* * *
Татьяна зашла в комнату соседа, знакомую до мелочей. Черный буфет с богемским хрусталем, где каждый стакан и бокал или тарелка (Кузнецовский фарфор, между прочим!) присутствовали в единственном экземпляре. На подрамник натянули свежий холст, рядом стоял высокий трехногий табурет, на котором был накрыт завтрак художника: мексиканское керамическое блюдо с тремя желтыми увядшими лепестками сыра, серебряный подстаканник с высоким стаканом, кружок лимона, недоеденная булочка. На стене висел голубой шелковый китайский ковер старинной нанкинской работы, красоты исключительной; правда, ее не пощадили ни время, ни моль. Эмалевая миниатюра на этажерке, уставленной толстыми книжками нот. Шкаф, ломящийся от книг, которые были засунуты туда в количестве, вдвое превосходящем расчетные размеры. Жалкие остатки былой роскоши. В центре комнаты — круглый стол, накрытый плюшевой зеленой скатертью. По стенам — картины. Пальма в кадке в самом углу, у большого окна, распахнутого по случаю внезапного потепления. В окно пропущена веревка, к концу которой привязаны ножницы. Ножницы лежали в жестяной кастрюльке. Веревка уходила в неизвестность. По потолку топали так, что раскачивалась тяжелая люстра. На кожаном кабинетном диване сидели совершенно ошарашенные Андрей и Михаил. Аркадий Аполлинариевич как раз приступил к повествованию о своей сто пятнадцатой любви, проистекшей в далекой-далекой молодости, и они не слишком понимали, удастся им сохранить рассудок или даже не стоит сопротивляться. Хозяин был высок, в домашней стеганой курточке и штанах со штрипками по моде девятнадцатого века. Художник из него, откровенно говоря, получился отвратительный, но импозантен он был и образован до жути. Андрей, несмотря на абсурдность происходящего, слушал его не без любопытства. Михаилу давно стало дурно. Когда появилась Татьяна с чашками и енотом, Андрей подскочил с места и уставился на нее, как на привидение любимой тетушки. Она стояла перед ним, и в ее глазах все так же плескалось безбрежное море. В его неизведанных глубинах наверняка утонуло множество кораблей, но юношу это не столько пугало, сколько манило. Он понимал и то, что она старше: его ровесницы не смотрели так, не могло у них быть такого взгляда — спокойного, уверенного, чуть ироничного. И не могло быть такой улыбки. — Вы! — невпопад сказал он. — А я… — А я так хотела еще раз вас увидеть, — спокойно ответила Тото. У Михаила чуть глаза на лоб не выкатились. Аркадий Аполлинариевич чувствовал себя в этой ситуации как рыба в воде. Он очень любил молодежь, и ему нравилось, когда юные существа испытывали друг к другу симпатию. Это укрепляло его в вере, что у детей все сложится лучше, чем у него, и что так, собственно, и должно быть: он прожил трудную и странную жизнь, но зато его любимая деточка, его Тото однажды будет счастлива. И что еще ему, старику, нужно? Главное, он видит, как смотрит на нее этот милый молодой человек, так хорошо разбирающийся в искусстве. — Вы уже знакомы, — улыбнулся он. — Какая приятная неожиданность! — Мы не знакомы, — признался Андрей. — Но неожиданность гораздо более приятная, чем вы даже можете себе вообразить. Разрешите представиться: Андрей Трояновский. Вот моя визитка, прошу. — И он добыл бежевый твердый прямоугольничек из тонкой серебряной визитницы. Татьяна бросила короткий взгляд на шрифт и осталась вполне довольна. — Татьяна Зглиницкая. — А это мой друг и деловой партнер, Михаил. Никакая сила не могла бы заставить Мишку оторваться от дивана, чтобы поздороваться с кем-то, кто не выше его по статусу, но под мерцающим взглядом стальных глаз он неловко приподнялся и даже руку поцеловал, переставая узнавать себя самого и своего друга. Аркадий Аполлинариевич повертел в руках визитку потенциального покупателя: — Какая прелесть! Таточка, тебе всенепременно нужно обзавестись визитками. Я сам разработаю стиль. — Когда-нибудь потом, — легкомысленно откликнулась она. — Зачем они мне? Затем обернулась к Андрею: — Значит, так, у нас восемь комнат в странном состоянии, которые может купить только отчаявшийся или безумец. Последняя по коридору — самая маленькая, раньше это была комната для прислуги, а теперь там вполне можно содержать домового или фамильное привидение. Они плоские и на недостаток места не жалуются. Воздух в комнате заметно наэлектризовался. Молодой человек вряд ли понимал, что приехал покупать квартиру. Но все, что говорила Татьяна, слушал очень внимательно. И на последнюю фразу откликнулся с готовностью: — А мой — привереда. Все время прячет нужные бумаги и вещи. — Вы его, наверное, редко кормите или редко с ним играете, — совершенно серьезно спросила она. — И то и другое, каюсь. — Так чего же вы хотите? — Вы верите в привидения? — уточнил он. — «„Привидений не бывает“, — сказал лектор и растаял в воздухе», — процитировала Тото и продолжила тоном экскурсовода в фамильном замке: — Кухня большая, здесь можно как устраивать приемы на — не приведи Господи — пятьдесят человек, так и запастись двумя бутылками пива и учинить пьяный дебош на несколько суток. Оба расхохотались. Андрей цвел, как газон с тюльпанами в Гайд-парке, любовно пестуемый опытным садовником. В отличие от него, Михаил был встревожен и растерян. Ему не нравилось, как изменился за считанные минуты его сдержанный и холодноватый друг. И если до того он был склонен к покупке квартиры — не так уж она была запущена, несмотря на уверения владельцев (странная, кстати, позиция, граждане), — то теперь предпочел бы забыть об этой авантюре и навсегда проститься с безумными обитателями старого дома, пока его налаженная жизнь радикальным образом не переменилась. Интуиция подсказывала ему, что если кто и в состоянии повлиять на Андрея, то вот эта странная женщина, которая явно не боится ни Бога, ни черта и наверняка имеет обо всем собственное мнение. Миха всегда ратовал за Марину и защищал ее не хуже иного адвоката: она не мешала его отношениям с Андреем, не лезла в дела, а если бы и лезла, беда небольшая. Милая недалекая девушка с нормальными взглядами на жизнь. Не то что эта птица из дворянского гнезда. Таких Мишка всегда опасался. Липа появилась в комнате и с любопытством уточнила: — Кстати, а где у нас кухня? Михаил воззрился на нее со смесью ужаса и изумления. — Направо и до упора, — ответила Татьяна, не поворачивая головы. — Очень интересно, откуда она там берется? — спросила Липа, выходя в коридор. — Ну-с, молодые люди, — чуть громче и бодрее, чем следовало бы, заявил Аркадий Аполлинариевич, — может, пока Капитолина Болеславовна будет готовить кофе, мы отправимся осматривать территорию? Никто ничего не успел ответить. В комнату влетело новое действующее лицо — взлохмаченное, нелепое, толстенькое, лысоватое и очень энергичное. То есть сосед Геночка. Геночка подошел к Тото на цыпочках и сообщил трагическим шепотом: — Катастрофа! Ката — не побоюсь этого слова — клизм. Здравствуйте, Тэтэ. — Хорошо, что не клизма, — мурлыкнула она. — Что еще стряслось? — Извините, Бога ради, — раскланялся Геночка с присутствующими, а потом опять обратился к ней: — Я приводил ванную комнату в приличествующее моменту состояние, вы понимаете, что я имею в виду? — И?! — Носок сорвался с веревки и утоп, — горестно молвил сосед, — Все забилось, и теперь нас заливает. Катастрофа. Потоп. — А заливает-то почему? — весело спросил Андрей, которому явление сие было отчего-то симпатично до крайности. Он чувствовал себя непривычно: его вовсе не раздражали эти чудаки, способные свести с ума любого в считанные минуты; ему были интересны и занимательны их истории; ему казалось, судьба их вполне может предложить сюжет для увлекательного романа. Ему хотелось оставаться тут, в комнате с выгоревшими бледно-зелеными обоями, неспешно распивать чаи (во множественном числе) и кофий за круглым столом под лампой с бахромчатым абажуром в цветочек. И обязательно есть свежие мягкие плюшки. И слушать, слушать, слушать. — Ну как же! — обстоятельно пояснил Геночка. — Я же кран сорвал — каким-то образом. Такой, понимаете ли, конфуз. Кажется, покупатель пришел в полный восторг: — Давно не спасал никого от потопа. — Новый Ной, — прокомментировала Татьяна. — Что — тоскуют руки по штурвалу? То есть по разводному ключу? — Вы знаете таких названий. — Я даже знаю, как выглядит означенный предмет и с какой стороны за него следует держаться, но от помощи не откажусь. Приятно, когда рядом мужчина, способный решить проблему. — Это дурдом какой-то на колесиках, — вынес вердикт Мишка, едва пришедший в себя от этих передряг. Он хотел было увести Андрея от греха подальше, но тот уже выскочил в коридор, влекомый подпрыгивающим Геночкой. Олимпиада Болеславовна, которой вообще не понравился Михаил, укоризненно заметила: — Вы совершенно как Николаша — святая душа — рассуждаете. Он таким образом профукал Россию. А вы что? Лучше приготовьтесь пить кофе: Капочка утверждает, что пить кофе нужно в хорошем настроении. Аркадий Аполлинариевич выглянул в коридор и не без любопытства оценил масштабы бедствия: — Ну, это Геночка преувеличил. Вот в прошлый раз, когда он спохватился, действительно была катастрофа. Вообразите, я вернулся с этюдов — устал, нагружен мольбертом, красками, сумкой, стульчиком. Я, знаете ли, хожу на этюды со стульчиком, потому что стоять несколько часов подряд в моем возрасте, увы, уже невозможно. — Да-да, — покорно прошептал Мишка, чувствуя, что мир кружится у него перед глазами. — Со стульчиком. — Открываю двери, — напевным голосом, каким, наверное, Гомер излагал все обстоятельства вооруженного конфликта между троянцами и ахейцами, продолжал художник: — А мне под ноги течет бурнокипящий пенный поток. Геночка принимал ванну с хвойной пеной для полного расслабления, вылил всю бутылку, ну а носовой платок вместе с мочалкой засосало в сливную трубу. Как он пропихнул мочалку сквозь эту решеточку, до сих пор никто не понимает. — А лечить вы его не пробовали? — спросил младший компаньон, смутно подозревая, что его трезвое предложение — не более чем глас вопиющего в пустыне. — Тряпочку, может быть, выдать? — крикнул Аркадий в коридор, проигнорировав реплику. Андрей, сняв пиджак и закатав рукава, возился в ванной. Татьяна ему активно помогала. Правда, в какой-то момент она остановилась за его спиной и долго смотрела, потирая лоб. Потом спохватилась и снова стала вымакивать воду. Липа стояла в коридоре в обнимку с енотом. — Тетя Липочка, принесите ведро, умоляю! Оно на кухне, под моим столом! — А где у нас кухня? Татьяна молча простерла руку к стене. Липа подняла глаза и уперлась взглядом в указатель с большой синей стрелой, под которой было жирно выведено: «Кухня». Не квартира, а Критский лабиринт, — сообщила она еноту.* * *
Совсем недалеко от места описываемых нами событий, в запущенном, а потому тенистом и уютном парке произошла необычная встреча. Столкнулись в уединенной аллее два примечательных человека, на которых уже все глаза проглядели несколько бабушек, пасущих своих внуков под сенью цветущих каштанов. Первый был высокий, седой, одноглазый господин со старомодной черной повязкой, похожий на адмирала Нельсона, которому чудом удалось пережить Трафальгарскую битву. Мундир так и просился на его широкие плечи и стройную спину; досужие наблюдатели вряд ли заметили, что рукава белоснежной рубашки были застегнуты на бриллиантовые запонки в несколько карат. А редкие знакомые Аркадия Аполлинариевича, каковых, увы, не оказалось сию минуту в аллее, непременно обратили бы внимание, что господин опирался на элегантную трость с хорошо известным им набалдашником — в виде летящей птицы. Второй оказалась цыганка, так потрясшая официантов кафе «Симпомпончик». Та самая, в юбке цвета луковой шелухи, золотых украшениях, белозубая и черноволосая. Они столкнулись внезапно и отшатнулись друг от друга, будто каждый увидел страшный призрак из собственного прошлого. Впрочем, оба призраков боялись мало, а потому двинулись навстречу друг другу, не опуская глаз, не отводя взгляда и даже не пытаясь сделать вид, что не заметили своего визави. «Самое интересное в нашей жизни, — сказал как-то Салман Рушди, —всегда происходит в наше отсутствие». Чьей-то чужой жизни напрямую касается эта встреча, но человек, для которого она является судьбоносной, о ней не знает, да и, вероятно, не узнает никогда. Внезапно налетает ветер и осыпает цыганку облетевшими вишневыми лепестками. В принципе это возможно, потому что на дворе весна, май. Но в этом месте, в этом парке нет ни одной вишни. Цыганка стоит в летящей на ветру юбке, окутанная плащом розоватых лепестков. Господин давно уже свернул в боковую аллею, но ей кажется, что она слышит, как неумолимо, словно часы, отмеряющие минуты чьего-то существования, постукивает по плитам его трость.* * *
Звонящий прошелся по всем кнопкам, и у него получилась целая симфония. Во всяком случае, мелодия не хуже столь популярного ныне «Муси-пуси». — Ого! — заметил Геночка. — Кому-то приспичило. — Не кому-то, — поправила его Капитолина, — а Артуру. Он всегда вызванивает «Хабанеру». — Абсолютная музыкальная бездарность, — вздохнула Олимпиада. — Но человек хороший. Кого это, правда, спасало от разочарований? Татьяна отправилась открывать. На пороге она обнаружила высокого, мощного, немного похожего на медведя в парадном костюме мужчину со взволнованным лицом. — Солнышко, — строго сказал «медведь», — нам обязательно надо поговорить. Всем общий поклон. — Привет, дорогой, — сказала она, вынимая его из пиджака и пытаясь стянуть галстук. — Становись на трудовую вахту. Разберемся с потопом — поговорим. Артур покорно расстался с деталями своего гардероба, сокрушенно говоря: — Домовой против меня, что ли? Почему, когда я прихожу выяснить отношения и расставить точки над «ё», у вас всегда потоп? Татьяна меланхолически откликнулась: — Потому что у нас вообще всегда потоп. Маленькое семейное развлечение. И потому что ты всегда стремишься расставить все точки, даже над теми буквами, над которыми их в принципе нет. И умляуты. Вы с судьбой совпадаете в кризисных пунктах. При этом она рассеянно поглаживала его по руке, словно извинялась, и от того ее замечание не выглядело обидным. — Добрый день, — обрадовалась ему как доброму другу Капа. И совершенно серьезно уточнила: — Отчего же именно потоп? В прошлом году, аккурат под Пасху, Геночка устроил маленький пожар. Помните, Артур? — Этого, дражайшая Капитолина Болеславовна, мне не забыть до последнего дня моей жизни, — успокоил ее Артур, целуя ручки присутствующим дамам. Геночка смущенно хрюкнул. Андрей перестал возиться с краном и тихо спросил у Тото: — Что это еще за невразумительное явление? Зачем вы его оставляете? Я и сам могу справиться с этой проклятущей трубой. — Невежливо выгонять гостя только потому, что мы и сами можем все починить. Нет? Андрей промолчал, но губу закусил. Он всегда знал, что у людей есть прошлое, но и представить себе не мог, что ее прошлое будет так его волновать. Любопытно, сколько они знакомы? Максимум — час. И он уже не может оставаться равнодушным даже к мелочам. А вот если бы его спросили, что было у Марины в жизни до него, он бы с уверенностью упомянул только школу и курсы какие-то, модельные, что ли? Он точно не помнил. Как не помнил ее родственников, имен ее подруг и, уж конечно, прежних мужчин. — Что у вас за инструменты антикварные, а, молодой человек? — приступил Артур к боевым действиям. — Это не у меня инструменты, — ответил тот. — Это, по всей вероятности, у вас. — О! — выросла между ними Тото. — Простите, я вас не представила. Это покупатель нашей квартиры. Просто его угораздило нарваться на катаклизм. А это мой большой друг. Знакомьтесь: Андрей — Артур. Оба произнесли сакраментальное «Очень приятно» как смертный приговор. Артур забрел в комнату, чтобы положить пиджак, и сразу натолкнулся на енота. — Это еще кто? — возопил он, но при этом так удивительно получилось, что смотрел не на безобидную игрушку вовсе, но на молодого человека. — Поля, — невозмутимо отвечала Татьяна, — правда, прелесть? — Откуда он здесь взялся — эта прелесть хвостатая?! В его голосе явно не обнаружилось дружелюбия. Тетя Капа и тетя Липа переглянулись и с видом королев Кофетуа, которым не пристало присутствовать при международном скандале, медленно удалились в сторону кухни. — Не шуми, пожалуйста, — сказала она. — Ты же знаешь, как я не люблю шума. И Андрей опять подумал, что был прав: она не повысила голос ни на один тон. Она правда не умела кричать и не переносила крика. И это тоже объединяло их. Артур сразу заговорил тоном ниже и попытался взять себя в руки: — Встань на мое место. Я прихожу с самыми серьезными намерениями, а у нее, то бишь у тебя, какой-то посторонний мне, — выразительно и глядя в упор на Андрея, — енот! И она носится с ним так, как со мной никогда не носилась! Вот! Полюбуйся на себя в зеркало — впилась в него, как мадонна в своего горностая! Ты отдаешь себе отчет, что относишься к нему лучше, чем ко мне? В комнате Аркадия Аполлинариевича Михаил слушал этот концерт и прихлебывал действительно необыкновенный кофе. При этом он еще и переглядывался в зеркале со своим отражением — таким же трезвым, разумным и стойким, услышав последнюю фразу, они с отражением синхронно покрутили пальцами у виска. Им все было ясно. Геночка, не зная, как реабилитировать себя перед покупателем и погасить назревающий конфликт, радостно предложил: — Андрей… э, как вас по отчеству, может, вам картошечки поджарить? Андрей только отчаянно помотал головой. Потом все вымакивали тряпками реки воды, Андрей поменял кран, который отыскал в саквояжике запасливого Аркадия Аполлинариевича, а Артур ему усердно в этом помогал. При этом последний все время твердил: — Как я должен это понимать? Ты заводишь существо! — Почему это надо понимать каким-то особенным образом? — устало отзывалась Татьяна. — Неужели я единственная в этом городе завела себе енота? — Тон у нее был ровный, только чуть насмешливый, и трудно было угадать, издевается она или впрямь всерьез обсуждает безумную проблему. — Любая другая женщина его не завела бы, — воззвал Артур к равнодушным небесам, — или завела просто так. Но это же ты — у тебя просто ничего не бывает. Сначала енот — потом… Осекся, увидев, что Андрей смотрит на него с интересом. — Позвольте узнать, почему он вас так волнует? Я бы и сам завел себе такого. — Тася! — обрадовался Артур неизвестно чему. — Подари человеку игрушку, видишь: ему нравится. — Я же просила: не называй меня Тасей. А енот мой. Его мне поручили. Извините, Андрей. У нас не всегда так, бывает интереснее, вам как-то особенно крупно повезло. — Он сидит в моем кресле! — заявил «медведь». — И ест из моей тарелки, — не удержался Андрей. — Сейчас я кажусь вам безумцем, — тоскливо молвил его соперник, — потому что ваша история только начинается. И вы думаете, что с вами все будет по-другому, что вы сумеете, что… Не отнекивайтесь, я сам так думал. А если у вас еще есть опыт общения, если в вас влюблялись, если вы уверены в себе — ох, Ганнибал, Ганнибал, с каких Альп вам придется падать! Она же не человек в том понимании, к которому мы, наивные, привыкли. Андрей посерьезнел: — Если бы вы не пользовались здесь привилегиями старого и доброго знакомого… — Да не пользуюсь я никакими привилегиями, молодой человек. Меня променяли на енота. — Что на тебя нашло, дорогой? — спросила Татьяна, которую явно забавляла сия сцена. Сторонний наблюдатель сразу бы отметил, что ей вовсе не неудобно и не неприятно. Она рассматривает обоих мужчин и оценивает их поведение. В какой-то момент кажется, что ее это вообще не касается. — Ничего не нашло, просто дошло, хотя и довольно поздно. Ты смотришь на него так, как на меня никогда не смотрела. Этого нельзя говорить вслух, но разве с тобой какие-то правила работают? Совпадение это или нет, но Тото как раз внимательно разглядывала малознакомого молодого человека в рубашке от «Монтгомери» с закатанными до плеч рукавами, в легких кожаных туфлях от «Феррагамо», который возился в ее ванной с мокрыми половыми тряпками и насквозь прогнившей сантехникой и, кажется, не ощущал никакого внутреннего противоречия. — Прости, — негромко сказал Артур. — Я пойду, пожалуй. Зайду завтра, когда немного разберусь в том, что происходит. Геночка, повремените с пожаром, очень вас прошу. Он вышел, накинув пиджак на одно плечо, — поникший, печальный. Татьяна провожала его. Они остановились у самых дверей, и Татьяна ласково потерлась носом о плечо своего друга. У нее появилось странное выражение лица, как у взрослой женщины, которая сочувствует несмышленому ребенку. — На самом деле прости, — повторил он. — Я знаю, что ты хочешь сказать: ты предупреждала. Она поцеловала его в краешек губ, молча повернулась, не дожидаясь, когда за ним закроется дверь, и вернулась на место событий. Андрей уже встревоженно выглядывал ее, заметно нервничая, и расцвел улыбкой, как только обнаружил ее рядом. — Сумасшедший дом, правда? — улыбнулась она. — Скажу одно: квартиры продают немного иначе. Если, конечно, на самом деле хотят их продать. И все обитатели этой невероятной квартиры взглянули на него по-новому, с невиданным ранее уважением.* * *
В синем новеньком «БМВ» сидят двое. Водителю на вид лет сорок пять — пятьдесят, он производит выгодное впечатление: хорошо одет, очень спокоен и доброжелателен, лицо у него располагающее, приятное. Такие люди чаще всего либо оказываются мошенниками, либо сотрудниками небезызвестных органов, которые высоко ценят вызывающих доверие агентов. Рядом с ним вольготно устроился помощник нотариуса, Борис. Всем своим видом он пытался показать независимость, некую даже отрешенность от того, что происходит здесь и сейчас, но глаза его как-то нехорошо бегали, взгляд был жалкий, затравленный. И ясно, как божий день, что собеседника своего он опасается, побаивается даже. И говорил он торопливо, оправдываясь, хотя никто его вроде ни в чем не обвинял. — Вот как только вскрыли завещание, так я и бросился вам звонить. — Вы, молодой человек, — снисходительно сказал водитель, — просто еще не умеете работать. Я ожидал вашего звонка значительно раньше. — Я тут ни при чем, — запротестовал помощник. — Оскар Степанович эту фигню, прошу прощения, — завещание, хранил где-то у себя на квартире. Ну, будто это действительно важные бумаги. — Вот как? А вы что же — на самом деле вы считаете их не важными? — Вам виднее, — быстро отвечал Борис. — Раз вы заказываете, то я и копию снял, и все, как договаривались. Только если вас интересует мое личное мнение… — Интересует, — доброжелательно усмехнулся водитель и принялся протирать бархоткой голубые солнцезащитные очки в дорогой оправе. — Там вообще не о чем говорить, — безапелляционно заявил молодой человек. — Старушка-то явно спятила. Из дому вот ушла, чтобы помереть где-то на стороне. И завещание ее, хоть Оскар Степанович и утверждает, что написано в здравом уме и твердой памяти, мне нормальным не кажется. Имущество свое, ну вы прочитаете подробно, она завещала внучке, с тем чтобы та распределила все по своему усмотрению между жильцами квартиры. Там кто-то, кажется, ей дальним родственником приходится. Я не понял точно, а уточнять не было повода. Продажу квартиры покойная не запрещала, в принципе. Мне это пункт особенно понравился, как будто у них есть выбор в нынешних рыночных, — он прищелкнул языком, — декорациях. Да, но продать они могут свою жилплощадь не всякому, кто заплатит, а при определенных условиях. Это вы тоже прочитаете, это вообще воспроизвести сложно. Отдельным пунктом указано, что на кладбище покойницу тревожить не следует: она против всяких там букетиков и надгробных речей. — Ну, пока ничего особенно странного я не вижу. Я про такие завещания слыхал, что наше кажется верхом здравомыслия. Мало ли какие причины могли быть у старушенции. Вы ничего, случайно, от наследников не слышали? Может, они между собой о чем-то говорили? Может, Оскар Степанович ваш вскользь упоминал? — Да нет, ничего, — криво усмехнулся Борис. — Ни толкового, ни бестолкового. Они там все рехнулись, потому что выслушали с полным пониманием и даже не возмутился никто. Хотя вытряхнут их из этой квартиры как пить дать. Место-то какое, каких денег стоит. Кто их, старичье, спрашивать будет? В наше время особо строптивых не бывает: или сразу соглашаются, или умирают от острой сердечной недостаточности, а в их возрасте это никого уже не удивит. — Странно вы рассуждаете, Боренька. Я имею в виду, для юриста. — А я не только юрист, но еще и реалист. Водитель выудил из бардачка толстый конверт: — Ну что же, спасибо, здесь, как мы и договаривались… — Одну минутку, — прервал его помощник и принялся, не смущаясь, пересчитывать зеленые бумажки с завидной ловкостью. Собеседник наблюдал за ним с иронической улыбкой, едва коснувшейся краешков губ, но даже если бы молодой человек ее заметил, то все равно не понял бы правильно. Ирония была для него категорией настолько сложной, что почти и недоступной. — Похвальная предусмотрительность, — сказал джентльмен, когда деньги были сочтены. — Боренька, выслушайте совет взрослого и умудренного жизнью человека: вы выбрали прекрасную профессию. И очень ответственную. Юрист должен, как и священник, хранить тайну своего клиента. Считайте, что это тайна исповеди. Во всяком случае относительно меня этим правилом пренебрегать не стоит. Для вашего же собственного благополучия. Потому что экологическая обстановка у нас в стране неблагоприятная, и в последние десятилетия даже совсем молодые и здоровые с виду люди умирают от сердечных приступов, почечных колик и прочей дребедени. А мы, старики, все скрипим. Вы берегите себя. Лады? И еще одно, напоследок. Не надо недооценивать стариков, они знают очень много хитрых штук, которым вы, дети, еще не научились. Борис с изменившимся лицом выбрался из машины, и она неспешно тронулась с места.* * *
Недовольный Мишка пытался увести Андрея, который честно ликвидировал аварию. Он настойчиво тянул его за рукав ко входной двери. — Пойдем-пойдем, а то клевого сантехника ребятки нашли. И ты тоже ведешь себя как мальчик за три сольдо. — Тут он поймал ледяной взгляд друга и примирительно забормотал: — Прости, прости. Я имел в виду, что с голоду с тобой не умрешь: в случае чего пойдем в слесари-водопроводчики. Андрей очень приветливо улыбнулся: — А я никуда не пойду. Я еще не посмотрел все комнаты. — Зачем смотреть? Невооруженным взглядом видно, что этот кошмар можно продавать только Саддаму Хусейну! Как справедливую кару за преступления против человечности. — Ты опять спешишь. — Только не говори мне, что собираешься вкатить бабки в эту развалюху. Поучаствовал в спектакле, поразвлекался — и будет. Тут один ремонт на хорошую хату потянет, причем хату без головной боли. А искать хлопот на свою… — Тут он подозрительно оглядел товарища с ног до головы. — Или тебя этот пистолет Тэтэ заинтересовала? Не верю. — Станиславский? — поднял бровь Андрей. — Станиславский не Станиславский, — не сдавался Мишка, который, впрочем, плохо помнил, что это еще за деятель. Кажется, в Москве клиника была такая? — А что она Маринке в подметки не годится, понимаю. Ты видел, как она с мужиком своим обращается? Вот лично тебе такое нужно? Ты со своей мистикой доиграешься однажды — копаться в вонючей ванной из-за паршивого енота. Он немного перегнул палку и тут же пожалел об этом. Кто-кто, а уж он хорошо знал, как реагирует Андрей на неприятные ему вещи. Он не жалел никого: ни друзей, ни родителей, требуя от всех в равной степени уважения и соблюдения правил приличия. «Дурак я, дурак! — зло подумал Михаил. — Мирись с ним потом, и еще неизвестно, сколько он будет помнить. Черт, как же надоело, как же смертельно это все надоело!» Андрей между тем очень спокойным тоном начальника уже не попросил, но приказал: — Мишаня, давай-ка в контору и займись делами. У тебя их накопилось довольно много. Слишком много для того, чтобы со спокойной совестью считаться младшим компаньоном фирмы. Столько проколов может себе позволить только обычный клерк. А я, с твоего позволения, уж сам решу, как потратить свои деньги. — Ты поосторожнее — не свихнись, как все эти пассажиры. По ним же Кирилловская рыдает горючими слезьми. По всем — и оптом, и в розницу. И по ней первой: в ее возрасте нормальные бабы бриллианты носят, а не енотов! А если енотов, то в виде шубы! Он скрылся за дверью. Снова посыпалась на голову штукатурка, и наверху загудел и затарахтел какой-то очередной инструмент. Капа подошла к Андрею и вежливо кашлянула за его спиной. Тот только что не подпрыгнул. — Пойдемте, спаситель, попьем кофейку. Наша Тэтэ пирожков утром напекла с вишневым вареньем — еще свежие. Квартиру вы, конечно, покупать не станете, да мы и не продадим, как вы верно заметили; но мы вам обязаны жизнью. Геночка однажды нас всех утопит, а сам останется новым скорбящим Ноем. Уверяю вас. А знаете, сегодня мне снилась цыганка — красавица ослепительная, в юбке лукового цвета, с гроздью монист. И говорит мне: «Капитолина, будущее твое в скором времени изменится». Я ей отвечаю: — «Давно уж пора помереть». А она ладошкой помахала и отвечает с некоторой досадой: «Ах! Да я же не об этом!» И открою вам тайну: снится она нам исключительно к важным событиям. И молодой человек не осмелился спросить, кому это — «нам». За кофе и пирожками, которое оказались необычайно вкусны, Андрей снова завел неспешную беседу: — Не поймите меня превратно, но я хотел бы еще раз уточнить, кто будет представлять всех владельцев в том случае, если я буду покупать вашу квартиру? С кем вести переговоры? — Молодой человек! — воскликнул Аркадий Аполлинариевич. — Ну зачем вам нужно взваливать на себя такую тяжкую ношу? Это же не квартира, а страх Господень. Сущее наказание. Вы картины пишете? — Пока нет. — Вот видите! Так что ходить в Мариинский парк с мольбертом не станете — вы же занятой человек. Вам нужно вложить деньги разумно, с толком. А здесь один ремонт встанет в такую кругленькую сумму, что оторопь берет. Поверьте мне, я закончил Академию архитектуры и прослужил по этому ведомству сорок пять лет. И уж приблизительную смету составить мне — раз плюнуть. — Я отдаю себе отчет в том, что возникнут определенные трудности. Но меня они не пугают. То, что легко дается, — дешево ценится. Текст, в целом обычный и вполне разумный, Андрей адресовал отчего-то не художнику, но Тото, глядя ей прямо в глаза. При этом он краснел и волновался, а она снова представилась ему бессмертной нимфой, которая пережила на своем веку столько людей и видела столько событий, что ее уже ничто не удивляет. — Молодость! — мечтательно наклонилась Капа к сестре. — Когда я сбегала из дому со своим третьим мужем, меня тоже не пугали трудности. Теперь-то я бы не рискнула вылазить из чердачного окна. Липа многозначительно поглядела на нее через лорнет. — Давешний случай не в счет, — слегка смутилась Капитолина. — У нас первый этаж, к тому же это так романтично. — Позвольте пригласить вас в какое-нибудь заведение неподалеку, чтобы там спокойно обсудить детали. Я ведь верно понимаю ситуацию, делами здесь занимаетесь вы? — немного церемонно спросил молодой человек. — Пожалуй, я делаю это скучнее, чем остальные, — хихикнула она. — У меня размах пока не тот. — Согласен поскучать с вами. — Тогда поехали. Рукой махнуть надо? Она оглянулась напоследок. Старушенции дружно показывали ей поднятый вверх большой палец. Они вышли у «Каффы», и молодой человек пребывал в полной уверенности, что делает своей спутнице приятный сюрприз. Если он и казался снобом, то самую малость и, особенно в данной ситуации, не был склонен судить о людях по их достатку. Но даже поверхностный взгляд, брошенный в старой коммунальной квартире, многое сказал. Конечно, Татьяна печет прекрасные булочки, а очаровательные и озорные дамы варят чуть ли не лучший кофе из всех, что он когда-либо пробовал. Но, согласитесь, есть своя прелесть и в изысканных кафе, где дымящийся напиток вам подают в маленьких белых кофейничках и к нему — сливки в крохотном сливочнике. И чтобы меню было разнообразное: кофе по-мексикански, по-бразильски, по-ирландски; с кардамоном, гвоздикой, перцем, виски или шоколадом. И резные табуреты, и стены сплошь в стилизованной наскальной живописи и слоновых бивнях. И всего три столика в верхнем этаже — очень далеко один от другого, чтобы никто не мешал приятной беседе. Да пальмовые циновки, да проворная вежливая обслуга. Андрей предложил своей даме руку с давно забытым удовольствием, и она оперлась на нее непринужденно и доверчиво. Он и сам не знал, что на него нашло, но внезапно наклонился и прижался губами к ее прохладному тонкому запястью, на котором болтался простенький серебряный браслет — довольно тяжелый, широкий, с крупными цветными, плохо шлифованными прозрачными стекляшками и грубо вырезанными в металле фигурами странных зверей. У него даже мелькнула короткая мысль, как она, при тонком ее вкусе и изысканности, допустила присутствие такой откровенно дешевой безделки. Наверное, с браслетом связано что-то личное. Молодой человек поднял на нее удивленный взгляд, будто ожидал, что она объяснит ему причины его неожиданного порыва. Татьяна улыбалась ему немного печально и ласково. Потом они сидели на маленьком балконе и пили кофе по-ирландски — из высоких стеклянных бокалов с витой ручкой; ароматный, душистый, с пышной белой шапкой взбитых сливок. Говорили о чем угодно, о всякой ерунде, только не о квартире. — А теперь представьте себе мое изумление, — рассказывал он смеясь, — когда я понял, что этот енот меня преследует. Черт его знает, сказал я себе, отчего этой весной в городе появилось так много желтых енотов? Она сделала небольшой глоток и посмаковала напиток. — Давно я так не веселилась. Спасибо, что вы приехали покупать нашу квартиру. Я как раз думала, где мне вас увидеть? — И ведь куплю… — начал он и осекся растерянно. — Вы серьезно? Татьяна подняла указательный палец: — Давайте договоримся сразу, я позволяю себе говорить то, что думаю. Если говорю: вы мне нравитесь — это не пустой комплимент и не попытка польстить, а факт. Очевидный и непреложный. Если вы меня разочаруете, не обессудьте, я это произнесу вслух. — Так не бывает, — убежденно ответил Андрей. — Вам же тяжело общаться с людьми! — Мне — нет, им — случается. Помните анекдот: «Были ли у тебя в Париже трудности с твоим французским? — У меня — нет. Вот у французов…» Я слишком взрослая и ленивая девочка, чтобы тратить время на театральное представление. Кстати, о квартире. Зачем она вам? Нас всех нужно поселять рядом — это такая морока, что врагу не пожелаешь. Вы ведь понимаете, что тетю Капу и тетю Липу нельзя бросать на произвол судьбы. А мотаться на другой конец города каждый день я просто физически не смогу. — Извините, — осторожно спросил он, — где вы работаете? Кем? Если не секрет, конечно. — На вольных хлебах, — неопределенно отмахнулась она. — Художник-иллюстратор. Я же выросла рядом с Аркадием Аполлинариевичем: у меня просто не было другого выхода. Он сделал вывод, что она без работы и нуждается в деньгах, но гордость не позволит ей об этом говорить, и решил деликатно сменить тему: — Извините, но его картины не показались мне шедеврами. — Вы абсолютно правы, — легко согласилась Тото, — картины никакие. Да он и сам это знает. Зато преподаватель превосходный и вкус у него отменный. Впрочем, и художник он неплохой. Парадокс в том, что графика у него безупречная, но к маслу — ни малейшего таланта. Но ему не дают покоя лавры Брюллова, а графику он не признает и не понимает. Представляете? И вот каждый божий день — в солнце, дождь и слякоть — Аркадий Аполлинариевич и его верный, многострадальный стульчик отправляются на этюды… — А тетя Капа и тетя Липа совсем, как бы это мягче выразить… утратили связь с реальностью? Татьяна вовсе не обиделась, хоть он того и опасался втайне. — Конечно нет, разве вы не заметили? Просто они не помнят ненужные мелочи. У них голова занята более важными вещами. — Ну да, ну да, — а лазанье через окно? — Вы уже и про окно знаете? — Она припомнила детали предшествующей беседы и спохватилась. — Ах, да! Андрей кивал с лукавой усмешкой. — Это высокое безумие страсти, — торжественно пояснила Тото, — а никакое не помешательство. У тети Капы протекает бурный роман, вот она и совершает необычные поступки, как всякая влюбленная женщина. Когда-то давно она была влюблена в немца — Фридриха. В сорок первом его расстреляли, среди прочих, просто так, для очистки совести стрелявших. Она тогда за одну ночь поседела. Татя Капа после него имела много романов, но влюбилась, кажется, впервые за много лет. И знаете, я ей даже завидую, так безоглядно, искренне и безумно у нее это выходит. Я бы дорого дала за такое. Стоп. Кажется, я вас заболтала. — Что вы. Мне безумно интересно. Просто нужно заказать еще по кофейничку. Да? — Готова пить кофе декалитрами — каюсь. Считается, что для бодрости и бодрствования. А после этого сплю как младенец. Андрей сделал заказ, а потом робко тронул ее браслет: — Неловко спрашивать, но у вас уж очень звучная фамилия. Скажите, а маршал фон Зглиницкий не приходится вам родственником? — И не только он. Хотя, признаюсь, удивительно встретить человека, знакомого с историей Зглиницких. — Тут она сделала серьезное и строгое лицо. — Но за всех них, товарищ следователь, мы уже положенное отсидели. — Почему бы вам не восстановить приставку «фон» и не похлопотать, чтобы вас приняли в Дворянское собрание? — спросил он, загораясь непонятным энтузиазмом. — В Дворянском собрании и без меня слишком много дворян. А потом… вдруг к власти опять придут наши? Он собирался ответить что-то, по возможности крайне остроумное, — ему нравилось слушать, как она смеется, будто горсть льдинок или хрусталинок рассыпают по серебряному подносу, но в этот момент зазвонил мобильный. — Простите. Андрей смотрел на номер, и лицо его неуловимо, но очевидно менялось. Он стал будто бы жестче, намного старше. И говорил короткими, отрывистыми фразами: — Да, я помню, что обещал. Марина, это не самый лучший способ… Чем громче ты кричишь, тем меньше я тебя понимаю. Ну, возьми пять сотен — хватит? А чего ты хочешь? Ты же знаешь — я ненавижу мотаться по магазинам. Ну хорошо. Я в «Каффе». Совсем рядом? Я сейчас выйду. Выключил телефон. Виновато посмотрел на свою спутницу. — Простите еще раз, совсем забыл, что твердо обещал, — тут молодой человек замялся, явно не желая называть Марину ни невестой, ни женой, ни подругой, — сделать несколько покупок. Наверное, мы созвонимся на днях, завтра. Дайте мне ваш мобильный. Татьяна ответила намного холоднее и сдержаннее: — Увы, не дам, ибо такового не имеется. Могу продиктовать общий квартирный. Пишите — два, два, восемь…* * *
Они были чересчур заняты собой, да и улицу в любом случае не разглядывали. А если бы и разглядывали — тогда что? Недалеко от кафе остановился приметный автомобиль — темно-синий сверкающий «БМВ». Его водитель сидел за рулем, прижимая мобильный к уху плечом. Мимо машин, сбившихся у тротуара, как отара перепуганных овец, мимо которых ни пройти, ни проехать, к нему пробирался гражданин, также активно лопочущий в универсальное средство связи. Был он высок и широк в плечах, лет ему около сорока пяти. А внешность — так себе, среднестатистическая. — О! — наконец обрадовался незнакомец. — Вот, вижу тебя. Сейчас подойду. Он спрятал телефон в карман, подошел к автомобилю, наклонился к приоткрытому окну и просунул внутрь толстенькую пачку моментальных фотографий. — Ну, вышло что-нибудь? — брюзгливо спросил хозяин «БМВ». — Штук пять толковых снимков наберется. Но на безрыбье и рак — рыба, хорошо хоть эти успел. Водитель проглядел фотографии: — Да, не густо. Ну, что поделаешь, придется попытать счастья с тем, что есть. Мне теперь еще добычу отловить нужно. — Счастливой охоты, — сказал второй, стремительно удаляясь по направлению к желтому спортивному автомобилю, припаркованному чуть выше по улице. Там он покрутился немного, выбрал относительно удобное местечко в теньке, на узкой крохотной лавочке, ютившейся под липой, и приготовился долго ждать.* * *
Андрей торопливо набирал на мобилке номер, который продиктовала ему Татьяна, а по лестнице в этот момент уже поднималась Марина, которая не могла позволить себе роскошь не посмотреть на вероятную соперницу. Она даже приостановилась на предпоследней ступеньке, оглядываясь по сторонам, но тут ее взгляд упал на столик под окном, и первое, что обратило на себя ее внимание, был взгляд — взгляд, холодный и безучастный, которым Тото глядела на своего спутника. Девушка сразу успокоилась. Она увидела, что хотела. Нынешняя собеседница Андрея не походила ни на роковую красавицу с трагическим изломом рта и нервными жестами; ни на леди-вамп, которая нахрапом берет все, что пожелает; ни на беззащитную Белоснежку, при появлении которой даже самые безучастные мужчины отправляются спасать и защищать несчастное дитя, а также хватать и прижимать ее к своей широкой груди. Иных соперниц Марина не опасалась и в расчет не принимала. Правда, на всякий случай она приняла пышную позу, не удосужившись поздороваться и не собираясь присесть. Поэтому Андрей был вынужден встать и раскланяться с Татьяной. — Я обязательно позвоню вам на днях, а вы пока уточните все вопросы и согласуйте их между собой, чтобы потом не затягивать с документами. Я еще не решил окончательно, надо будет посмотреть, подумать. Скорее всего, да. Татьяна послушно кивала. Она уже не слушала: в ее мире он ушел несколькими минутами раньше, и теперь она думала о своем, чему-то тихо улыбаясь. Даже не взглянула вниз, хотя нужно было всего лишь опустить глаза, чтобы увидеть, как он расплачивается и выходит из кафе, опережая на шаг свою очаровательную спутницу. Милая молоденькая официантка принесла наверх подносик с бокалом кофе по-ирландски. — Ваш спутник просил принести вам заказ, — сказала она, будто извиняясь. — Я только выполняю. Унести, Татьяна Леонтьевна? Или оставить? Татьяна заглотила остывшие остатки своего кофе и возмутилась: — С чего бы это вдруг — унести? С какой радости? Нет. Оставьте. И принесите еще один, мой любимый, пожалуйста, с маленьким тирамису, и пусть его… — Как обычно, посыплют перцем, — продолжила официантка, лучезарно улыбаясь. Татьяна не знала, как ее зовут и вообще не помнила: девочка наверняка работала тут недавно, но была хорошо осведомлена о ее вкусах и привычках. Тото это не удивляло — во многих кафе и ресторанах ее передавали молодому поколению чуть ли не по наследству, как одну из местных достопримечательностей. Она никогда не обижалась и не возражала. Достопримечательностям всегда качественнее готовили и быстрее приносили заказ. Знакомиться было некогда да и незачем. И она попросила: — Только очень быстро. Опаздываю в свинячий голос. Официантка хихикнула и, с космической скоростью обернувшись туда и обратно, принесла высокую голубую рюмку на тяжелой ножке (помнится, второй такой она не видела в буфетной), до краев полную крем-ликером, маленькое пирожное, густо посыпанное пряностями, и дымящуюся крохотную чашку, которую окутывал густой аромат кайеннского перца и мускатного ореха. — Безо льда, — сообщила она, ставя ликер и улыбаясь. — Безупречно, — улыбнулась Тото. И девушка расцвела, ибо шеф строго-настрого приказал ей на глаза ему не показываться, пока Татьяна Леонтьевна не произнесет свое коронное «безупречно». Официантка не знала еще, что это за птица такая, отчего вокруг нее столько шума и хлопот, но ей уже шепнули доброжелатели, что она может считать себя зачисленной в штат, если не случится какого-нибудь вовсе вопиющего прокола.* * *
— Татьяна Леонтьевна! — закричал, наполовину высунувшись из машины, милый паренек с диковатой прической — голова его была покрашена в оранжевые и зеленые цвета. Костюм, впрочем, оказался весьма респектабельным, как раз для такой жары, и вместе все это производило воистину неизгладимое впечатление. — Здравствуйте! — вопил он, махая рукой. — А я вас разыскиваю третий день: меня Николай Николаевич замучил, так жаждет с вами встретиться. Как мне вас с ним связать? Кстати, может, вас подвезти? Она обрадовалась ему как родному. Молодой человек диковинной внешности на самом деле являлся креативным директором серьезной издательской фирмы, и голова у него была золотая. К вящему ужасу его непосредственного начальства, один раз — даже в прямом смысле. Татьяна всегда думала, что если бы у нее был брат, то она хотела бы именно такого — веселого, умницу, открытого новым идеям, остроумного и очень дружелюбного. Она помахала ему в ответ и процокала каблучками по отполированным дубовым ступенькам, даже не обратив внимания на крутизну лестницы. Хотя обычно крутых лестниц не любила и даже как-то побаивалась. — Здравствуйте, Сенечка, драгоценный вы наш! Подвезти нужно, даже очень. Она добыла из сумочки тоненькую изысканную визитницу с монограммой в нижнем углу, а оттуда — две карточки и протянула Юре: — Вот, на днях сменила номер, а позвонить не успела. Простите великодушно. И перед Никником за меня извинитесь. — Обязательно. Куда едем? — На Большую Васильковскую, если вас не затруднит. А теперь простите, Сенечка, полминутки. Она достала мобильный телефон, набрала номер и произнесла очень мягко и ласково: — Я уже еду. Нет, ненадолго, еще пропасть дел. Заскочу переодеться. У меня намечается встреча, и древние персидские украшения — звякнула браслетами, — там ни в дугу, ни в Красную Армию. Нужно поговорить. Нет, не волнуйся. Какое закончилось, белое? Хорошо, куплю. Больше ничего? Тогда пока, до встречи.* * *
В почти пустом ювелирном магазине, где шаги посетителей гулко отдавались от вымощенного мрамором пола, где скучал здоровяк охранник и вполголоса обсуждали какую-то стерву Юльку две очаровательные продавщицы, будто бы сошедшие с рекламы зубной пасты, одинаково полезной для всей семьи, Марина примеряла кольца, то и дело призывая Андрея оценить очередной экземпляр. Сложность заключалась в том, что молодой человек не находил сколько-нибудь существенной разницы в предлагаемых ему вариантах и полагал, что они отличаются только размером и ценой. Цена его не интересовала, а как произведение искусства ни одно кольцо не привлекало внимания, и потому его раздражало, что девушка постоянно отвлекает его от собственных мыслей. Он вообще не любил эти выходы в ювелирные и мебельные, супермаркеты и обувные, как в свет. Для Марины они приравнивались к культурным событиям, как иные ходят в оперу или филармонию. И его отношение обижало девушку. Она не раз и не два упрекала Андрея в высокомерии, а сакраментальное «Будь проще, и к тебе потянутся люди» когда-то не сходило с ее языка. Впрочем, подобные споры чаще всего заканчивались слезами; а Андрей в таких случаях поворачивался и уходил, давая ей возможность, как он формулировал, «взять себя в руки и хорошенько подумать». Что тут думать? Ей порой хотелось треснуть его хорошенько сковородкой по голове, но не всем нашим желаниям суждено сбыться. Сегодняшняя история ничем не отличалась от десятков предыдущих и развивалась по давно известному сценарию. После пятого или шестого кольца и десятого вопроса: «Так с чем все-таки лучше взять — вот этот, с изумрудиком, или тот, с брюлликом?» Андрей пришел в состояние холодного бешенства. — Знаешь, дорогая, — сказал он, едва сдерживаясь, — лучше я подожду в машине. Заодно сделаю пару звонков. А ты купи себе, что хочешь. Договорились? В деньгах не стесняйся. Марина обернулась к нему со слезами на глазах: — Я так не могу! Почему ты со мной так поступаешь? Что я тебе сделала? — Дорогая, — ледяным, предельно вежливым тоном, какой бывает порой хуже оскорбления, произнес молодой человек, — не надо сцен на публику. Девушка топнула каблучком: — А меня достал твой светский тон! Я по горло сыта твоей безупречной вежливостью! Я действительно могла взять у тебя бабки… — Деньги, дорогая, деньги. — Нет, бабки! — закричала она. — Бабло! Зелень! Но я так хотела, чтобы мы были вместе! Вместе покупали, вместе радовались. Андрей подчеркнуто вежливо улыбнулся продавщице: — Простите нас. Он заставил Марину снять кольцо и увлек ее в машину. — Ну что, малыш? В чем дело? — спросил, усаживая ее рядом, но в голосе молодого человека было не слишком много участия и сочувствия. Его коробило от жаргона, от ее поведения, от самого предложения радоваться очередной покупке, которая завтра будет забыта за ненадобностью, наконец. — Критические дни, депрессия, переутомление? Что на сей раз? Марина уже рыдала в голос: — Тебя никогда нет рядом, даже когда тебя можно пощупать, потрогать. Ты все время где-то, с кем-то! Почему мы не вместе? Я тебе совсем разонравилась? Где ты? Ау! — Видишь ли, лапа моя, тебе там совсем неинтересно. А мне совершенно безразличны эти вот кольца. — Кольца-то при чем? — Слезы текли по ее щекам в три ручья, но удивление пробилось даже сквозь обиду и боль. — Они все безвкусные. Дешевка. — Ни фига себе, дешевка! Ты что, Сорос или граф Монте-Кристо? Или наследство получил от Гейтса? Он поморщился: — Дешевка, которая стоит тысячу, две, три. Ты предлагаешь мне восторгаться тем, чего я органически не перевариваю. Я тебя просил — не заставляй меня участвовать в этих глупостях. Меня это раздражает. А теперь ты обижаешься… — Ты меня не слышишь! Ты со мной вообще как с человеком не разговариваешь. Я нужна тебе как красивая вывеска. — Больше всего на свете люблю, когда ты начинаешь говорить о себе в превосходных выражениях, — язвительно заметил он. Марина пулей выскочила из машины, изо всех сил хлопнув дверцей. Сделала несколько шагов — независимая, разгневанная. Андрей сидел за рулем, явно ожидая, что она вернется. Он оказался прав: девушка подошла к машине, наклонилась и потребовала сухо и отстраненно: — Дай мне денег на такси. Андрей достал из портмоне несколько сотенных долларовых купюр. — Надеюсь, этого на такси хватит. — Хватит, — сказала Марина. — Большое тебе спасибо за приятный вечер и обещанный подарок. Сердито простучала каблучками по асфальту. Если бы она знала, куда ее бойфренд двинется сразу после того, как расстанется с ней, она бы не ушла ни за что на свете. Андрей сорвался с места, как на гонках «Формулы-1», выруливая назад, к «Каффе». Он торопился, волновался, хотя голос рассудка и говорил ему, что никакой Татьяны там быть уже не может, что прошло слишком много времени, не говоря уже о том, что прощание вышло не самым удачным. Но он не мог не вернуться, не попытать счастья. Ни о каком хладнокровии речи и быть не могло. Впервые в жизни ему даже захотелось курить, но сигарет не оказалось, да и не знал он, как это — хотеть курить: прежде Андрею и в голову не приходило подобное. К мелким вредным привычкам он относился беспощадно. И скорее всего он даже не замечал, что бормочет себе под нос: — Черт знает что — наваждение какое-то…* * *
Татьяны в кафе, конечно, не оказалось, и единственное, чего он добился, — доставил море удовольствия той самой молоденькой официантке, которая с мечтательной улыбкой наблюдала за его хаотическими передвижениями вверх и вниз по лестнице. Девочка она была романтичная, впрочем, кто из нас не был романтиком в девятнадцать лет? И она уже четко и в деталях вообразила себе, как однажды приедет к ней такой замечательный принц на желтой машине — тонкий, сухощавый, высокий, немного похожий на Кевина Сорбо, и ужасно сексуальный. Как будет метаться в бесплодных поисках, расстроится, а тут и она выйдет ему навстречу из какого-нибудь темного уголка и… Андрей уехал. По дороге он несколько раз принимался набирать номер коммунальной квартиры, но тут же и переставал, не слишком понимая, что скажет, буде Татьяна окажется дома. Извиняться ему, в принципе, было не за что: в самом деле, что он так разволновался! Он взрослый человек, у него была какая-то своя жизнь все двадцать шесть лет, вплоть до сегодняшнего дня. И невероятно, нелогично предполагать, что она внезапно, за час-полтора возьмет и войдет в новое русло. «Какое новое русло?! — в ужасе одернул он себя. — С какой стати что-то вообще должно измениться? Не дурей, брат Андрей!» Кажется, голос разума и сам понимал, насколько слабо к нему прислушиваются. Домой ехать не хотелось, на работу, ругаться с Мишкой, — тем более. Хотелось тишины, умиротворения, одиночества. Возможности побыть наедине с самим собой, подумать ни о чем. Точнее — не о делах, контрактах, растаможке, обналичке или Маринкиных капризах, а о себе, о душе, как ни высокопарно это звучит. Черт знает, до чего докатился, — неудобно говорить о душе, даже про себя. Андрей думал о том, как причудливо складывается судьба. Лет шесть назад, уже окончив престижный английский университет в статусе самого юного выпускника за всю историю заведения, он считался баловнем судьбы, счастливчиком, все дороги были открыты перед ним. И мечтал он о чем-то возвышенном, высоком. Нобелевскую премию по литературе, кстати, хотел получить. Кино снимать. Нынче он тоже не бедствует и тоже считается везунчиком — кто бы спорил, откровенно говоря, — но что-то важное ушло и никогда больше не вернется. Словно из тысячи дорог осталась только одна: проторенная, гладкая, без выбоин и ухабов, но ведущая в никуда. Если бы он поделился этими мыслями с Мишкой, Маринкой или матерью, то они предложили бы — каждый соответственно: выпить как следует; койку; «Хорошего психолога, который Веру Ивановну — как, ты не помнишь Веру Ивановну? — в три недели поставил на ноги, хотя у нее была жуткая депрессия, когда Иван Степанович ушел к молоденькой…». Больше поговорить, оказывается, было не с кем. И хотелось иногда остановиться, запрокинуть голову и закричать так, чтобы чертям тошно стало. «С жиру бесится», — сказали бы тогда добрые сограждане. А жизнь проходит. Незаметно так, будто песок сквозь пальцы. Вот, кажется, вчера было двадцать четыре, сегодня — двадцать шесть. Как невесело усмехалась бабушка незадолго до смерти: «Оглянуться не успеешь, солнышко. Так и просвиститмимо». Потому и тянуло Андрея к удивительной женщине, встреченной сегодня днем, что никто из его знакомых не мог позволить себе ходить по городу в обнимку с енотом, говорить, что думает, и не стесняться полубезумных близких. Она обитала в ином мире, куда большинству народонаселения планеты Земля вход был строго воспрещен, и ему казалось, что она обязательно поймет, из-за чего ему хочется кричать порой от отчаяния. Выяснилось, что он давно уже бредет по тенистой липовой аллее на Владимирской горке; что рассыпается серебряным звоном колокол Михайловского собора, а в смотровой беседке устраиваются трое музыкантов. Кому они собираются здесь играть? Людей почти нет. — Простите, — робко произнес кто-то, — я из Крестовоздвиженской. На Подоле. Можете заказать у меня моление за здравие или за упокой. Перед ним стоял забавный человечек в сдвинутой набекрень бейсболке и протягивал кипу исписанных листов и шариковую ручку. — За здравие или за упокой, — повторил он, как ребенку. Андрей покачал головой. — Тогда просто пожертвуйте что-нибудь, что не жалко, — и открыл кулечек, в котором лежала горка разнокалиберной мелочи и несколько мелких купюр. Андрей покопался в кармане, достал несколько бумажек. — Вот спасибо, — сказал человечек. — Боженька вам этого не забудет, Боженька все видит. — И неожиданно тоскливо, как ценитель ценителю, поведал: — Матушку одну сегодня видел: ослепительно хороша. И енота у нее желтый. — Он доверчиво наклонился поближе к молодому человеку и под большим секретом рассказал: — Очень хочу иметь такого еноту с полосатым хвостом. Андрей перевел изумленный взгляд на музыкантов, играющих Ллойда Вебера, и один из них, баянист, кивнул, улыбаясь загадочно, — да, дескать, действительно была. И енот был. Желтый.* * *
Марина тормозила машины вся в слезах. Останавливались все какие-то конченые уроды, отпускавшие непристойные замечания в ее адрес. Она демонстративно отворачивалась, выискивая взглядом такси. Как назло ни одно такси и близко не появлялось. Закон зловредности. Девушка думала, что и это ее унижение зачтется Андрюшеньке, пусть только он вернется домой сегодня вечером. Внезапно рядом остановился синий новенький «БМВ», и весьма приличный господин среднего возраста, впрочем вполне еще симпатичный, вопросительно взглянул на нее в приоткрытое окно. Был он серьезен, не улыбался, и тем ей приглянулся. Марина решительно распахнула дверцу и плюхнулась на сиденье рядом с водителем. — Куда едем? — спросил господин. — Прямо, — буркнула Марина, которая как раз решала дилемму: ехать домой и ждать Андрея или заехать в магазин, купить вина и чего-нибудь вкусненького и махнуть к подруге Женьке, пожаловаться на жизнь и поговорить на две вечные темы: «нечего носить» и «все мужики — сволочи». — Вах-вах-вах! — усмехнулся господин, неплохо имитируя грузинский акцент. — Такой прекрасный девушка, просто пери, а так плохо себе чувствует. Может, помочь нада? «И этот туда же», — злобно подумала девушка, а вслух сказала: — Вы знаете, я сейчас совершенно не в настроении шутить. Отвезите меня к Оперному театру. А если нам не по пути… — Что, Мариночка, у вас неприятности? — внезапно переменил тон водитель. Теперь голос его звенел сталью, и она впервые поняла, как такое может быть не в романе, а запросто, в жизни. — Очень жаль… вы действительно прекрасная девушка. Сердце ухнуло куда-то, и в животе неприятно засосало. Связных мыслей не было, только калейдоскоп бестолковых кадров, обрывков газетных статей о маньяках. Словом, Марина испугалась не на шутку. — Кто вы? — пискнула она. Голос подвел, выдал ее замешательство и ужас. — Немедленно выпустите меня отсюда! Откуда вы меня знаете? Она подергала ручку, скорее делая вид, чем на самом деле собираясь выпрыгивать на ходу. Водитель следил за ней со скептической ухмылкой, и даже в этом состоянии она не могла не заметить сходства с реакцией Андрея. — Не стоит так нервничать, голубушка, — по-отечески ласково сказал он. — Не дай Бог, разобьетесь. Не бойтесь ничего. Считайте, что я ваш самый преданный друг и доброжелатель. Если хотите, ваш дядюшка… — Нет у меня никакого дядюшки! — Не было, — поправил ее господин. — А теперь нашелся. Да не дергайтесь вы так, деточка. Вы мне по делу нужны — никто вас и пальцем не тронет. Дело у нас с вами будет взаимовыгодное. — А с чего вы взяли, что оно будет?! — вызывающе спросила девушка. Она уже немного успокоилась и сообразила, что для маньяка и насильника этот человек слишком спокоен и доброжелателен, а главное — чересчур деловит. Вместо ответа тот бросил ей на колени тоненькую пачку моментальных фотографий, сделанных в той самой «Каффе»: Андрей целует руку Татьяне; он сидит за столиком и улыбается своей спутнице — улыбается ясно, радостно, немного восторженно. Так, как никогда не улыбался ей. Разве что — очень давно, в первые дни знакомства, когда только-только начинал за ней ухаживать. Впрочем, зачем обманывать себя? С ней он таким не был. Марина кусала губы в ярости. Ей в принципе не нравилось то, что происходит. Ни внезапное вторжение незнакомца в ее личную жизнь — она всегда боялась «доброжелателей» и не была склонна им доверять; к тому же в жизни ей приходилось видеть всякое, и Марина точно знала, что подобные господа благотворительностью не занимаются: и это значит, он потребует что-нибудь взамен; ни, собственно, сама личная жизнь, трещавшая по швам. Хрупкое ее счастье в последние месяцы висело на волоске. Как ни проста была Мариша, но она чувствовала, что отношения с Андреем заходят в тупик. И дело идет вовсе не к свадьбе, а к разлуке. Но упускать без боя жениха она не собиралась. Однако благородное негодование изобразить все-таки следует. И она швырнула фотографии своему неслучайному, как выяснилось, попутчику. — Итак, вы считаете, что это пустяк и ничего не значит? — спросил он, буравя ее взглядом карих пронзительных глаз. — Нет, не считаю, — ответила она храбро. — Но очень бы хотела знать, что все это значит. — Тогда давайте оставим эмоции и страхи о маньяках, насильниках, шантажистах и вымогателях — это все у вас просто на лбу написано бегущей строкой; и поговорим как взрослые люди, у которых есть общий интерес, — деловито предложил господин. — Можете называть меня Вадим Григорьевич. Или, если хотите, дядя Вадик.* * *
Татьяна вошла в просторную прихожую, сгрузила многочисленные сумки и пакеты на кожаный диванчик и крикнула в недра квартиры: — Ба! Я уже пришла! Распакуй, пожалуйста, пакеты. Белого «Напареули» не было. Схватила, что под руку попало. — И что попало под руку? — спросил женский мелодичный голос, который мог принадлежать светской львице, хозяйке салона или вдовствующей императрице, такие у него оказались модуляции и тембр. Голос был молодой, звучный, сильный. — «Сотерн», 1974 года, а тогда был очень неплохой урожай. — К рыбе я его не подам, — откликнулся голос. — Но вино прекрасное. — Кто бы спорил. Я предусмотрительно купила «Рокфор» и пару веточек винограда. Татьяна отворила дверь в комнату, оформленную в бледно-голубых и бледно-розовых тонах; с ореховым трельяжем старинной работы, стоявшим у широкой кровати, — на нем выстроилась целая батарея хрустальных и фарфоровых баночек, коробочек и флаконов; чудным секретером из карельской березы и большим, причудливым стеллажом, заполненным всякими безделушками. В углу размещался большой рабочий стол, тоже старинный, дубовый. Комната утопала в пышной зелени и оттого походила на будуар, рабочий кабинет и зимний сад одновременно. Тут она сбросила давешний наряд, спрятала браслеты и серьги в одну шкатулку, кольца — в другую. Затем выскочила в коридор в кружевном черном боди, придирчиво окинула взглядом свою фигуру в большом настенном зеркале в ореховой раме и, по-видимому, осталась увиденным довольна. Фигура у нее была, как у юной девушки — стройная, подтянутая; грудь по-девичьи высокая; а ноги длинные, стройные, с тонкими точеными щиколотками. Открыв дверцы, за которыми оказались целая гардеробная с бесчисленным количеством разнообразных нарядов, висевших на плечиках, полки с обувными коробками и шляпными картонками, она на секунду задумалась, выбирая костюм. Выбор пал на светло-зеленый брючный ансамбль с жилетом и галстуком штучной ручной работы — тоже светло-зеленым, с большой черепахой. Из коричневой коробки она добыла туфли крокодиловой кожи темно-зеленого благородного оттенка, всунула ногу, потопала несколько раз каблучком и крикнула снова: — Ба! Достань, пожалуйста, из шкафа мой зеленый ридикюльчик! И принеси одиннадцатый лак и помаду — я накрашусь и заодно потрепемся. — Ты что, собираешься надевать костюм от Балансиага? — отозвался голос. — Уже, уже, уже… У меня не то деловая встреча, не то любовное свидание. Нужно быть, в принципе, готовой ко всему. — Тогда при чем тут бронзовая помада? — А что? — Изволь перестать суетиться и подумай хорошенько, — посоветовал голос. — Пошли на кухню — ты сделаешь свежий маникюр, а я поставлю кофе, и побеседуем. «Служенье красоте не терпит суеты». Нет? Рассказывай. Что новенького? На кухне было так же нарядно и уютно, как и во всей квартире. Повсюду царила безупречная чистота. Кухня была обставлена в старинном стиле, и оттого на ней уместно смотрелись и белая хрустящая скатерть, и столовое серебро, и высокие хрустальные бокалы. Стол накрыт для двоих. Легкие закуски из морепродуктов, бутерброды с паюсной икрой, откупоренная бутылка белого вина, ваза с салатом. — О! — обрадовалась Татьяна, облизываясь на салат. — «Марсель», какая вкуснотища! Я схвачу пару ложек? И она нежно прижалась щекой к щеке царственной дамы, седой, в летах, но все еще очень красивой. Дама напоминала Екатерину Великую и вполне соответствовала своему голосу. — Сядь, поешь спокойно. Не торопись, и тогда всюду успеешь. Рассказывай, что в мире новенького? А я пока кофе сварю. — М-м-м, — взмахнула Тото вилкой. Вилка, кстати, тоже была примечательная — с ручкой в виде рыбьей головы и большим жемчужным глазом. — Ты кулинарный гений! Ба! Если бы ты знала, какое чудо я сегодня встретила! Такой очаровательный молодой человек! Возможно, я даже влюблюсь в него. — И, глотнув вина, уточнила: — А какой тогда маникюр сделать? И какую помаду? — И три месяца будешь любить его вечно, — прокомментировала бабушка. — Очень молодой? — Года двадцать три. Ну, двадцать пять. Но глаза! Но форма черепа! Нос благородной лепки… Маленькие точеные кисти рук и ступни. А стать, как будто вышел из предания о Сегри и Абенсеррахах[1]. Порода. — Перестань питаться детьми, — ответила дама, снимая джезву с огня. — Впрочем, главное, чтобы ты потом ни о чем не жалела. Правда? А маникюр сделай нейтральный, французский. Не переборщи с цветом. И помаду возьми нежную, телесную. Галстук обязывает. — Ты, как всегда, права, — согласилась внучка. — Первая заповедь: лучше сделать и жалеть об этом, чем не сделать — и об этом жалеть. — Умница. По поводу помады я тоже права. Так где ты это чудо нашла? — Приезжал покупать квартиру. Правда, напоролся на тетю Капу, когда она вылазила из окна, так что слегка потрясен. Но наш человек — держится стойко. А еще мне вручили енота Полю, на улице, за просто так. Енот желтый, с полосатым хвостом. Артур совершил очередную попытку сделать предложение, но это не в счет — с ним пора расставаться, у меня просто руки не доходят до последнего и решительного разговора. Да и привыкла я к нему. Жалко его обижать, он такой добрый и… пушистый. Хотя дважды в одну реку все равно не войдешь. Тут бабушка отняла у нее бутылочку с лаком, схваченную явно впопыхах, решительно всунула ей в правую руку вилку, а на левой стала делать маникюр. — Спасибо, — улыбнулась Тото. — Но мне теперь есть чем заняться. Нашу Машку обидели. И я по этому поводу собираюсь ввязаться в авантюру. Благословишь? — Какую еще авантюру? И что это за привычка скакать с темы на тему, словно ты архар на горных кручах. Доведи до конца хоть фразу, пожалуйста. Татьяна нежно поцеловала ее в щеку, сморщенную, как печеное яблочко, и влюбленно произнесла: — Ба, не придирайся. Слушай, как мне тебя не хватает. Сегодня Геночка затопил квартиру, и Андрею — это тот самый юноша прелестный — пришлось участвовать в спасении утопающих. Потом он пригласил меня в кафе, и мы были почти счастливы, пока не явилась претендентка на его руку и сердце. Бабушка взглянула на нее поверх очков. — Спаситель всегда в моде, ибо выглядит романтично. Поступай как знаешь. Теперь об авантюре. — Сергей бросил нашу Машку… — Пусть она перекрестится. Дай правую руку и не дергай, а то лак смажется. — Не может, ей очень плохо. А новая Сереженькина пассия ее оскорбила до глубины души. И Машка просит, чтобы я его охмурила и объяснила, почем фунт лиха в базарный день. — Святое дело, — согласилась дама. — Только где ты на все времени наберешь? — Не спрашивай. Мне и так дурно. Еще квартира эта. Может, хватит притворяться, что мы ее продаем? Одни сплошные хлопоты и никакого толкового результата. Тетушки только хулиганят. Бабушка полюбовалась сверкающим безупречным маникюром, потерла переносицу. — С тех пор как я «умерла», они там, чувствую, все от рук отбились.Глава 3
— Кто тебя просил лезть в квартиру? — тихо и яростно спрашивал Вадим у нахохленного помощника, в коем Олимпиада Болеславовна, возможно, и признала бы странного вора, невоспитанно смывшегося от нее, не сказав ни «Здравствуйте» ни «До свидания». — Я думал… — У тебя орган, которым думают, в комплекте отсутствует. Ты что — матерый домушник? У тебя талант обнаружился — замки вскрывать и тайники находить? — Я хотел как лучше, Вадим Григорьевич. — А получилось как всегда. Вот объясни мне, что ты собирался там делать? — Ну, оглядеться на местности, присмотреться. — Присмотрелся? — Я же говорю, не вышло. Бабулька эта выскочила из темноты, как привидение замка Моррисвилль. Вадим коротко хохотнул: — Сколько раз объяснять, что каждый должен заниматься своим делом? Это твое счастье, что тебя соседи не заметили и в милицию не замели. Там же трасса правительственная в десятке метров, на пять домов выше по улице — президентский дворец. Ты представляешь, какой кипиш поднимется, если что? — Я осторожно. — Она твое лицо видела, осторожный ты мой? — Нет, точно — нет. Я же в темноте стоял, а фонарь светил на нее. — Ну, будем надеяться, что ты прав. Учти, на сей раз я не доложу о твоей самодеятельности, пощажу тебя, дурака. Но в следующий раз прикрывать не стану. Сам будешь хозяину докладывать, если оскоромишься где-нибудь. И я бы не хотел оказаться на твоем месте. Кожаный чулок, понимаешь. Оскандалившийся «домушник» подобострастно хохотнул: — Вадим Григорьевич, простите. Так хотелось предпринять что-то нестандартное, проявить инициативу. — Выслужиться, — констатировал Вадим устало. — Я предпочитаю короткие и точные формулировки. Выслужиться тебе хотелось. Только ты забыл: заставь дурака богу молиться — он и лоб себе разобьет. Значит так, ты сидишь тише воды и ниже травы, никакой инициативы и нестандартных находок, и выполняешь мои указания С точностью до микрона. Ясно? — Ясно. — А в квартиру попасть — проще простого. Незачем было огород городить, когда есть веками отработанные, приличные, аккуратные методы. В общем, готовься. Да, в парикмахерскую все же зайди: стрижку измени, перекрасься. Прояви фантазию.* * *
Переодевшись, приведя себя в порядок и нанеся последний штрих — капельку духов «Коти» из маленького флакончика в виде торса Венеры Милосской, Татьяна снова включила мобильный и начала переговоры. Кто-то там, на другом конце, видимо, очень волновался. — У меня все в порядке, — терпеливо втолковывала она. — Не беспокойся. Ну, вот же звоню… Послушай, мобильный нужен для того, чтобы я не искала автоматы по всему городу, а не в качестве короткого поводка — и мы уже об этом говорили. Да. Буду, через час, максимум — полтора. Целую, до встречи. Высокий красавец с улыбкой и взглядом Шона Коннери, на котором костюм сидел как на выставочной модели, уныло посмотрел на мобильный, понимая, что с безответным аппаратом спорить бесполезно, и спрятал его в карман. Затем повернулся к своему собеседнику и сказал: — Еще раз простите. Очень хотел вас познакомить, но, видимо, сегодня не судьба. Впрочем, жду вас на послезавтрашней вечеринке. И крепко потряс Андрею протянутую руку.* * *
— Исходил я из того, что ты сообщил, будто он перед смертью произнес единственное слово, слишком уж непривычное для нашего времени. Вадим жестом приказал своему собеседнику замолчать. Он с нескрываемым удовольствием глядел, как плавится в специальной ложечке подожженный сахар, пропитанный абсентом; как тягучие капли медленно стекают в изумрудную жидкость. Затем проделал несколько хитрых манипуляций со специальным стаканчиком тяжелого литого стекла, и только потом с наслаждением выпил. — Абсент, Петруша, — наставительно произнес он после долгой паузы, — не терпит небрежного и неаккуратного обращения. Его нельзя отдавать в чужие равнодушные руки, если ты желаешь сполна вкусить его радости. Считались они с Петрушей ровесниками. Но если Вадим прекрасно выглядел, был дорого и со вкусом одет, подтянут и благоухал изысканным парфюмом, то Петруша являл собою его полную противоположность. Серый, невзрачный, какой-то неухоженный; в невразумительных потертых джинсах явно китайского производства и стоптанных пыльных ботинках не по сезону. Его видавшая виды рубашка потерлась на воротнике, сумка явно просилась на пенсию; и он чувствовал себя крайне неуютно в ресторане, где была назначена встреча. Его коробили презрительные взгляды официантов, которые даже не пытались скрыть, что этот клиент не вызывает у них никакого почтения. — Плюнь и разотри, — посоветовал Вадим, перехвативший один такой взгляд. — Дураки они, что с них взять? А может, ты миллионер и у тебя в сумке куча денег, которые ты намеревался потратить именно в их заведении; а теперь вот обидишься и отправишься в другой ресторан? Но чтобы так мыслить, нужно прожить лет пятьдесят, дабы рефлекс закрепился в поколениях. Как с английским газоном, помнишь? «Как вам удалось добиться такой идеально ровной поверхности? — Очень просто: стричь и поливать. И так двести лет подряд». Ну, ты уже выбрал, что будешь заказывать? — Тут все как-то слишком… — Дорого? И на это плюнь. Не откажи себе в удовольствии разорить меня на сотню-другую. Я от этого не обеднею, и тебе приятно. И Вадим повелительно кивнул официанту, ждавшему у барной стойки: — Вот что, голубчик, принесите нам два стейка «Ацтека», один бифштекс по-татарски, салат ваш фирменный из черных креветок, суп из улиток — две порции, ну и всякой там зелени, овощей. Теперь главное. Водочки нам графинчик и две бутылочки кахетинского. Белое подадите под креветки и суп, а красное — к мясу. Впрочем, не мне вас учить. И еще — одну порцию осетра по-царски. Осетр у них тут знатный, а ты рыбу уважаешь, я помню, — пояснил он собеседнику. — Ну спасибо, не ожидал. Тронул, не скрою. Однако ты хорошо живешь. — И ты так же будешь, если принес действительно толковые новости. — Это уже тебе решать. — Сейчас выпьем ее, родимую, закусим, и я весь внимание. — И, лихо опрокинув стопку ледяной водки, наклонился к Петру. — Ну-ну? — Итак, ты сказал, что покойник ваш перед смертью прошептал «призрак». — Я хорошо помню, что сказал, — проскрипел Вадим, явно не одобрявший занудливости своего компаньона. — Кстати, забыл полюбопытствовать — это ты его успокоил? — невинно поинтересовался Петруша, отрезая себе кусок сочного стейка. — Так бы я тебе и сказал правду, исповедник, — пожал плечами Вадим. — Но вообще-то нет, не я. Я только рядом оказался, в ненужную минуту. Что поделать — снявши голову, по волосам не плачут. И поскольку у нас есть на руках бесхозный «жмурик», то отчего бы не пристроить его к богоугодному делу? — Своя рука — владыка, — дипломатично согласился Петруша. — Словом, я рассуждал следующим образом. Предположим, он увидел человека из своего прошлого. Причем человека, в смерти которого был уверен. Логично? Остальные идеи, вроде яркого света в конце туннеля, видений или зрелища собственной души, я оставляю для эзотериков и прочих любителей духовности. — Вполне логично, я рассуждал приблизительно так же. — Ну вот. Поднял старые связи, пообщался, где надо, с кем бог послал, и выяснил, что ваш Мурзик одно время подвизался в роли двойного агента. Мелочевка, шестерка, но если бы его вывели на чистую воду, мало бы не показалось. Я решил копать там, все равно больше нечего. Архивные поиски опустим, я тебе их потом отдельно в счет поставлю. Но победа достается не самому сильному и не самому хитрому, а самому терпеливому — я всегда это знал. — Не томи, — нахмурился Вадим. — В Лондоне он пересекался, угадай с кем? С агентом, кодовое имя «Призрак»! В том же, 1999-м, «Призрак» прекратил функционирование, вычеркнут из всех списков. — То есть умер? — Официально — да. Полагаю, таких совпадений не бывает. Ставлю сто против одного, что вот этого самого «Призрака» он и видел незадолго до смерти. — Молодца, молодца, браво, — сказал Вадим, театрально хлопая в ладоши. — Твое будущее обеспечено. Открой мне последний секрет: кто же такой этот «Призрак»? — Ну, старик, чего захотел, — протянул Петруша, опрокидывая стопку водки и подцепив вилкой кусок стейка. — Боже, какая вкуснотища! А это что? Сырое мясо? — Бифштекс по-татарски, чудак человек, — усмехнулся Вадим. — Фарш с соусом, специями, лучком, ворчестерским соусом — ах! — Он поцеловал кончики пальцев. — Язык проглотишь. — Ты будешь есть сырое мясо? — Ну тебя. Ничего ты не понимаешь в колбасных обрезках. Петр рассмеялся. Смех у него был скрипучий, как звук несмазанной двери. — Что до личности «Призрака», это уже не моя компетенция, Вадюша. Тут надо давать запрос в Главархив, моими знакомствами не обойдешься. Допуск, пропуск, туда-сюда. Сам понимаешь. — Ладно, — махнул рукой Вадим. — Это уже мои проблемы. А теперь, старик, давай вкусим этих изысканных блюд. Мы это точно заслужили. На десерт кофе, и покурим кальян — стоящая штука. Сам увидишь.* * *
Утром следующего дня Татьяна в квартире у Маши готовилась к часу «икс». Подготовка продвигалась не так чтобы очень хорошо. Машка совсем раскисла, вся на нервах, все у нее валилось из рук. Она пыталась натянуть то одну, то другую одежку, но всем оставалась недовольна. Наконец запуталась в длинном трикотажном свитере и потащилась через всю квартиру, к Татьяне на кухню, чтобы та ей помогла. Зацепила по дороге бокал, тот упал на пол и разлетелся на десятки сверкающих на солнце осколков. — Осторожно! — закричала Тото. — Стой на месте, несчастье! А то еще и поранишься. С тебя станется. Машка стащила с головы свитер и жалко моргала опухшими, покрасневшими глазами. Нос у нее был как молодая розовая картофелинка, веки набрякли, губы обиженно подрагивали. — Мадам победительница! — сердито сказала Татьяна, возясь с веником и совком. — Стой на месте, я кому сказала. С твоей удачей ты сейчас без ног останешься. А позвать меня было трудно? Машка всхлипнула. Татьяна собрала осколки на совок, отнесла на кухню, выбросила. Затем вернулась в комнату, удобно устроилась на диване и похлопала по нему ладонью, приглашая подругу сесть рядом. — Нам надо очень серьезно поговорить. Сама она выглядела на все «сто»: в брючном костюме с жилетом и галстуком; умопомрачительные кольца, сделанные явно на заказ; кожаный деловой портфельчик и очень изящные туфельки от «Феррагамо». Классика, одним словом. И никаких остро модных штучек. На ее фоне Машка смотрелась еще более несчастной и потерянной. — Так не пойдет, — категорически заявила Тото. — Слушай, дружок, хочешь, я расскажу тебе сказку? — Хочу. — От слез и нервов прибывают морщины и складки. А молодость убывает. Послушай, это твое лицо и твои нервы. Нет ничего главнее. Все остальное — суета сует и томление духа. Оно пройдет, а ты останешься. Машка придвинулась к ней и пожаловалась: — Тебе легко говорить. А я вот думаю, что ворваться бы к этому подлецу домой и… — Разнести там все вдребезги пополам? — спросила подруга, предлагая ей белоснежный носовой платочек с монограммой. Та нервно хихикнула: — В эту красоту сморкаться не стану. Поищи в комодике что-нибудь жалобное, чтобы рука поднялась. — Послушай, ангел мой неземной, — не отступала Татьяна, копаясь в ящиках. — Давай решим, чего ты в принципе хочешь добиться — отвести душу или вернуть Сергея. Или что-то третье? — Нет, ну душу отвести — это же сам Бог велел. — Сколько раз повторять: отношения между мужчиной и женщиной суть шахматная партия. Засветишь доской в голову противника — и считай, ты дисквалифицирован. Более того, выказал свою душевную слабость. Машенька, родной мой человек, я тебе обещаю полную сатисфакцию. Только потерпи чуть-чуть и не изводи себя. Хорошо? — Я постараюсь, — пообещала она и снова ударилась в слезы. Татьяна погладила ее по голове, утерла нос огромным клетчатым платком: — Не реви. Лучше скажи, кто для твоего Сергея авторитет в его бизнесе и такая себе путеводная, но недостижимая звезда. Машка задумалась, даже реветь перестала, подняла глаза к потолку: — Несомненно, Павел Леонидович. — Какой еще Павел Леонидович? — Господи, Тото, откуда ты свалилась? Бабченко Павел Леонидович. Он полгорода в кармане носит и полстраны в рюкзачке. Что, не знаешь? Банк «Рантье», супермаркеты эти новые по всему городу — «Колхозный рынок», «Сим-Сим». — Этот?! — искренне удивилась Татьяна. — Слушай, нам повезло, по чистой случайности у меня есть где-то его телефончик. Она порылась в портфеле, достала изящнейшую телефонную книжицу и принялась настукивать нужный номер. Маша глядела на нее задумчиво и даже немного испуганно. — Иногда мне кажется, что если я потребую динозавра, ты скажешь, что по чистой случайности у тебя завалялась пара-тройка. — Нет, — помотала головой Тото, — с динозаврами в стране напряженка. А? Пашенька, доброе утро, это я. Нет, динозавры не нужны — нужен ты. Звоню поцеловать и узнать, как дела. Что? Полгода? Да нет, ты издеваешься. Точно? Ну-у-у, я какая… Прямо сейчас и можем встретиться, я соскучилась. Честное-пречестное. Слушай, у меня к тебе, конечно же, просьбишка: сделай мне рекомендательное письмо. То есть характеристику с места работы. Нет, Паша, трудоустраивать меня не надо — я тебе наработаю. Мне нужно письмо, как если бы уже оттрубила у тебя лет эдак пять. Ну конечно. Хорошо, через двадцать минут на углу, как обычно. Целую! Машка вытаращила глаза. — Однокурсник, однако, — виновато пожала плечами Татьяна.* * *
Настроение у полковника было непривычное — умиротворенное. Как если бы родимый отдел вовремя сдал отчеты, раскрыл все преступления и внезапно возжелал работать безвозмездно — то есть даром. Плюс еще грядки окучивал в свободное от работы время — преимущественно ночами, с двух до пяти утра, ибо иного свободного времени вообще-то не наблюдалось. Майор Барчук, как главный реалист убойного отдела и дежурный скептик, подобным чудесам не доверял. Отношения у них с шефом всегда были приличные, но воспитанный на классической литературе Николай полагал, что «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». На самом деле ему сейчас полагалось получать по первое число и на орехи за убиенного гражданина Мурзакова А. Н. И поскольку Данила Константинович речи о нем не заводит, значит, откладывает тему напоследок. А значит, привычно тянул майор логическую цепочку, ему есть что сказать. И не стандартные трали-вали, почему отчет не сдали, а по существу. Разговоров по существу Барчук не любил — из них никогда еще не выходило ничего хорошего, это он знал по опыту. — Ну что, — сказал Бутуз чересчур бодрым голосом докладчика, — в целом картина складывается вполне приличная. Вот тут сегодня утром генерал звонил, спрашивал, что да как. Тебя вспоминал, хвалил; намекал, что стоит подумать о каком-нибудь поощрении ко дню рождения. И он тоже сказал, что ситуация у нас на редкость неплохая, статистика, показатели — всё без ложной скромности — на уровне. И даже отдельные огрехи не портят впечатления. А куда нам без огрехов в нашей глубоко творческой работе? А? И шеф вопросительно поглядел на Николая, будто ждал, что тот поможет ему. Но Барчук сидел, уставившись в портрет президента, молчал и жизнь начальству облегчать нисколько не собирался. Больше всего ему хотелось побыстрее отбыть обязательную программу, а потом убраться восвояси, к себе в кабинет, чтобы там на досуге поразмыслить, как выкручиваться. Что нужно будет выкручиваться, он даже и не сомневался. В принципе, общие тезисы он мог бы набросать сейчас и за Данилу Константиновича, тоже мне — «бином Ньютона», как говаривал его любимый литературный персонаж. Покойный Мурзаков А. Н., которого Николай давно уже про себя окрестил Мурзиком, явно интересовал кого-то там, наверху. И если до вчерашнего дня никто не грозил расформировать убойный отдел за нерасторопность и забрить всех до единого сотрудников в дворники, то даже салаге стажеру яснее ясного, что расторопность как раз и не приветствуется. А уж битый опер и подавно поймет, что сейчас полковник плавно перейдет к последней части Мерлезонского балета. О том, что покойный гражданин, одинокий и никому не интересный, зарезанный по пьянке в лесопарковой зоне, никуда не напишет жалобу на плохо проведенное следствие. Что дел и так по горло. А господин Мурзаков пускай себе покоится с миром в братской могилке, в компании таких же, как и он сам, «невостребованных жмуриков». Или что там с ними теперь делают, в век компьютерных технологий? Николай поморщился, будто у него внезапно заболел зуб. Что ему, больше всех надо? Беда была в том, что действительно надо больше всех. И Данила Константинович тоже это знал, за что и ценил, и даже по-своему любил Барчука. Но генерала он тоже любил, по-своему. А главное, ох как не любил с ним ссориться, особенно в последний год перед выходом на пенсию. То-то, братцы, сыскное дело — штука хитрая, не всякому по плечу. Майор елозил на стуле, будто в сиденье вбили гвоздь острием кверху. — Этот ваш труп, как его там? Мурзаков? — небрежно спросил Данила Константинович, и Николай подумал, что актер из шефа никудышный, даже для самодеятельного театра в каком-нибудь неперспективном селе. — Заканчивайте с ним, ребятки. Что, других дел нет? Настоящих? Я уже докладывал туда, — и полковник выразительно взглянул наверх, — и даже там понимают, что к нам претензий быть не может. К нам и так каждый день люди ходят со своим горем… «А этот, значит, уже и не человек», — подумал Барчук, но промолчал. Скучно спорить, когда наперед знаешь расклад: что тебе ответят, что ты на это возразишь и что тебе прикажут в конечном итоге. Зачем резину тянуть? — Сахалтуев как раз установил с помощью московских коллег… — начал он. — Вот-вот, — подхватил Бутуз. — Сахалтуеву больше заняться нечем? Так я подкину. Стол делами завален — макушка только торчит. И еще: когда понадобится по-настоящему, вам не помогут. Сколько можно использовать личные связи направо и налево? Там же тоже, в Москве, люди сидят. Я ясно выражаюсь? По справедливости стоило бы сказать, что нет, неясно. И заставить шефа четко произнести, что он своей властью приказывает прекратить следствие по делу об убийстве гражданина Мурзакова, но зачем же наживать себе врага за здорово живешь? — Ясно, — буркнул Барчук. — Коля, — примирительно сказал полковник, — мне никогда не нравились такие вещи. И такие приказы, пусть даже высказанные в завуалированной форме. Генерал тоже не в восторге, поверь мне. Но ему звонили из таких заоблачных высот, что он рекомендовал не рыпаться, дурака не валять и на сей раз не заедаться. И тебя просил предупредить отдельно, зная твой комсомольский задор и юношеский максимализм. Я знаю, что ты думаешь. Так вот: думать можешь сколько твоей душе угодно. Но дело закрывай и — в архив. Все. Не доводи меня до инфаркта, я твою удаль молодецкую знаю. Только не в этот раз. Тем более что человечек был не лучшего пошиба, гнилой человечишко был. — У нас теперь лицензия на отстрел выдается по характеристике жертвы? — едко спросил Барчук, сию секунду клявшийся себе, что ни за какие коврижки не врубится в безнадежную дискуссию. — Плохих, значит, можно убивать, и это совсем даже не плохо, да? — Коля! Я же просил, зачем этот пафос, а? — А не надо мне, Данила Константинович, совесть облегчать. Не горюй, мол, Барчук, за этим подонком и не заплачет никто. Мне это ни о чем не говорит. За мной, может, тоже никто не заплачет. — А Сахалтуев? — изумился шеф, против воли втягиваясь в безумный какой-то разговор. — Он? Да Юрася первый обрадуется: он на мою квакву давно уже глаз положил. Я еще остыть не успею, как он ее к рукам приберет. — Кого?! — Квакву. Чашку с жабой, — смилостивился майор. — Так, кыш отсюда, пока я еще не рехнулся окончательно! — скомандовал полковник. — А то я за себя не ручаюсь. Сам твою квакву отберу. — Майора обидеть может всякий… полковник, — пробормотал Николай уже от дверей. — И посмотри в справочнике слово «субординация», — попросил Данила Константинович почти ласково. — Все, свободен.* * *
У входа в офис печально топталась Машка, и Татьяна, остановившись в двух шагах, неодобрительно ее оглядела: плечи опущены, спина сутулая. Общая картина — мрачная. — Горе горем, но осанка тут ни при чем. Ты же не безутешная вдова, — пробормотала она, подойдя к подруге, и сунула ей огромный букет роз. — Это мне? — пискнула та. — Мне. Но не идти же устраиваться на работу с этой клумбой. Отвлекает. — Это Павел Леонидович? Татьяна фыркнула: — Павел Леонидович, скажите на милость! Господи, как время летит: только что был Пашка, тощий и лопоухий, а теперь огромный, как Колосс Родосский, и уже Леонидович. Да-с, старею… — Она наморщила нос. — Рекомендательное письмо он привез и обещал, если что, подтвердить, какой я просто ангел небесный, если тебя интересуют подробности. — Да Сережка ему звонить не посмеет, калибр не тот. — На Бога надейся, а верблюда привязывай. Ну что, вперед!* * *
Когда-то давно, года четыре тому, когда Машка встретила нового мужчину своей жизни и страстно желала услышать мнение Татьяны по этому поводу, та отчаянно воспротивилась знакомству. Все, что Мария рассказывала о возлюбленном с восторгом и умилением, у нее вызывало в лучшем случае скептическую усмешку. Тото была требовательна к представителям сильного пола; чересчур требовательна — как сетовала порою Машка, — и она совершенно не хотела разочаровывать лучшую подругу. Практика показывала, что беспощадная в суждениях Татьяна редко ошибалась на предмет взаимоотношений, но надежда умирает последней. Маша отчаянно защищала Сергея, приписывая ему всё новые достоинства; и в конце концов Тото постановила, что лучшим выходом будет не видеть этого рыцаря на белом коне. «Зачем тебе нужно сводить нас нос к носу? Я, конечно, могу и попритворяться тебе в удовольствие, но ты же непременно захочешь услышать честное мнение. Давай, его у меня как бы не будет. А время покажет». И Машка — пусть с неохотой, но согласилась. Тогдашнее соломоново решение теперь пошло на пользу. Колганов о Татьяне только слышал, да и то нечасто. И, как всякий занятой человек, не слишком помнил, что его возлюбленная рассказывала о какой-то своей подруге-художнице и бесконечных перипетиях ее квартирно-коммунальной истории, в Машкином изложении похожей на бразильский «мыльный» сериал. Так что он никак не мог соотнести неведомую подругу бывшей любовницы и успешного рекламиста с богатым опытом работы в этом бизнесе. Настроение у Сергея было отвратительное. Сорвалась солидная сделка, сулившая не только приличную прибыль, но и интересные перспективы. Типография не выполнила заказ, а в банке снова затеяли какие-то проволочки с выдачей нового кредита. К тому же накануне вечером он страшно поругался с теткой, не одобрявшей его расставание с Машкой и обозвавшей новую пассию «сопливой вертихвосткой», «чухонкой» и своим коронным словцом, которое в приличном обществе произносить вообще не следует. Он искал, на ком бы сорвать злость. И соискательница на вакантное место пиар-менеджера идеально подходила на эту роль. Сергей, узнавший о ней от директора по кадрам, представлял себе эдакую очкастую девицу в бижутерии от Сваровски, в модном наряде и длинноносых туфлях без задника, которые он органически не переваривал. При этом она виделась ему близорукой и неинтересной говорливой особой, как и все его предыдущие менеджеры. Они заискивали и лебезили, могли всплакнуть, когда он устраивал им очередной разнос, и Сергей решительно не понимал, как им удавалось выполнять работу, главными в которой были неотразимое личное обаяние и эрудиция. Так что Татьяну он ждал, заведомо ею недовольный, и прикидывал, какой бы установить испытательный срок — три месяца, четыре или сразу уж полгода. С минимальной заработной платой, разумеется. Напряжение в кабинете висело ощутимое, и переступившая порог Тото, своей чувствительностью способная поспорить с лучшими сейсмографами мира, сразу его ощутила. Сергей Колганов в принципе нравился ей и на фотографиях, но в жизни оказался гораздо более интересным. К тому же у него явно появился новый парикмахер, и Татьяна вынуждена была признать, что этот цирюльник свое дело знает. Короткая стрижка очень шла Машкиному «бывшему» — он будто помолодел на несколько лет, и даже ранняя седина смотрелась благородно. Лет ему было около сорока, высокий шатен с зеленовато-медовыми глазами. Такие глаза могут быть на удивление притягательными и глубокими. Впрочем, сейчас их взгляд не предвещал нашей героине ничего хорошего. Восседающий за столом Сергей даже и не подумал приподняться ей навстречу. Коротко кивнул на глубокое мягкое кресло, в котором можно было либо утонуть, либо ютиться на самом краешке. Такие сиденья специально существовали во многих офисах, чтобы поставить посетителя в неудобное положение. В любом случае человек чувствовал себя неуютно, не мог сосредоточиться и терял уверенность. Эта вот небрежность Сергея, нежелание «церемониться» с будущей подчиненной, вкупе с брюзгливым (от слова брюзжать) и неприветливым выражением лица Татьяну разозлили. И если еще минут пять назад она собиралась быть сдержанной и, чего греха таить, кроткой, то сии благие намерения изменились за считанные секунды. «За что боролись, на то и напоролись», — прокомментировала бы Машка. Сергей налетел на нее, как патрульный катер на мину в нейтральных водах, и даже не заметил, как подорвался. Он совершил еще один непростительный промах — буркнул коротко, игнорируя приветствия, как докучливый китайский ритуал: — Садись. Анатолий Харлампиевич утверждает, что ты — находка. Рассказывай, чем же ты так хороша. Татьяна решительно притащила от стены стул с прямой спинкой, с грохотом установила его перед столом, уселась, закинула ногу на ногу и ослепительно улыбнулась: — Американский стиль работы? Разумно. Все члены коллектива уравниваются между собой, работают на одно общее дело, начальник формально не давит на подчиненных. Ты прав, это современный подход, и мне уже интересно. Люблю работать с мыслящими людьми. Сказать, что потенциальный работодатель был ошарашен, — значит не сказать ничего. А Тото не давала ему опомниться: — Собственно, тем я и хороша, что нахожу мыслящих коллег и мыслящих партнеров. Вот мое резюме, — она открыла изящный кожаный портфель, звонко щелкнув замочками, — дипломы, характеристики, рекомендательные письма; вот от Бабченко — с последнего места работы. Сергей только что не подпрыгнул в кресле. Машка, говоря о его отношении к хозяину банка «Рантье», был абсолютно права: ее бывший возлюбленный буквально трепетал перед Павлом Бабченко, как, впрочем, трепетали и сотни других. Человек, вхожий к Бабуину, как за глаза называли его друзья и недруги, казался Сергею священным чудовищем. Или уж во всяком случае жрецом оного чудовища. — А кем… — с трудом выговорил он, — вы там работали? — Директором департамента, — не моргнув глазом, отвечала она. Что это был за департамент и зачем Пашка навыдумывал своим сотрудникам такие странные должности, она даже не задумывалась. — Что-то мы никогда не встречались. — А зачем нам было встречаться? — нагло и холодно отвечала Татьяна. Ее план работал: теперь у нее точно было больше чем десять минут для первого разговора, а большего она и желать не могла. Раздраженный и злой, он все же станет ее слушать и не пропустит ни единого слова, хотя бы для того, чтобы ущучить нахальную стерву, вся цена которой — ломаный грош в базарный день плюс личная симпатия Бабуина. Теперь все зависело только от того, что сказать. А это она знала, как «Отче наш». Люди одинаковы: их легко расположить к себе, еще легче заставить заинтересоваться. Татьяна вела диалог практически на «автопилоте», а сама думала, что, кабы не родная, несчастная Машка, ни за что не полезла бы в эту авантюру. Скучно все, знакомо, известно наперед. Вот, сейчас он должен разозлиться. Сергей действительно смотрел на нее как солдат на вошь, но когда начал читать характеристику, глаза его широко раскрылись. — У вас должен возникнуть вопрос, отчего я ушла от Павла Леонидовича. Если скажете, что нет, не поверю, — вела Татьяна свою партию, как оперная прима. — Вообще-то да, — покорно откликнулся он. — Отвечаю: там все налажено и работает как часовой механизм. А я по призванию конструктор, но не садовник. Восхищаюсь английскими газонами, однако не стала бы стричь один-единственный двадцать лет подряд. За это время я придумаю двадцать новых парков. — Доходчиво, — быстро отреагировал он. — Звучит очень красиво, но не слишком реально, в наши-то дни. И почему тогда вы выбрали именно нас? Она усмехнулась: — Потому что у вас есть блестящие перспективы по сравнению с вашими конкурентами. И над этими перспективами я бы с огромным удовольствием поработала, на взаимовыгодной основе конечно. А еще потому, что назад, к Бабченко, я могувернуться в любой момент — это моя маленькая гарантия. Сергей раздражился еще больше: он не привык, чтобы с ним разговаривали так свободно и на равных; особенно женщины; особенно, если они нанимались к нему на работу. Подчиненным следует быть более зависимыми от начальства, больше дорожить местом и бояться увольнения как огня. Это явно не тот случай. — Послушайте, — отрывисто бросил он, — рынок нищает, рекламодателей не найдешь днем с огнем, покупательная способность населения падает — людям уже просто все равно, что рекламируют, у них ни на что нет денег. Настоящих специалистов в этой области у нас можно пересчитать по пальцам. И как вы себя чувствуете в этой ситуации? — Уверенно. — И — какой-какой? — спросил он, вчитываясь в резюме. — Язык? — уточнила она. — Английский, итальянский, французский, шведский, японский. Польский со словарем, но объясниться могу. Для работы хватает, но для полного счастья нужен еще испанский. — Это вы серьезно? — Вполне. — Вы меня пугаете. — А ведь я хочу работать на вас. Представляете, как я могу запугать ваших конкурентов? — рассмеялась она. — И как же вас, такую талантливую и незаменимую, отпустили? — В его голосе явно сквозило желание уколоть. Он не мог простить ей столь открыто демонстрируемой независимости. — Как Карлсона. Он тоже обещал вернуться. Сергей задумался на полминуты, а затем произнес значительно вежливее и совершенно другим тоном, предназначенным в обычных ситуациях для коллег и партнеров равного калибра и статусом выше: — Вы меня так потрясли, что я совсем забыл узнать, что вы будете — кофе, чай, сок? — Чашечку кофе, пожалуйста, — приветливо ответила она. — Без сахара. — Без сахара, — эхом повторил он. — Даже боюсь теперь говорить, какой оклад положен на этой должности. Об испытательном сроке длиной в полгода Колганов уже не вспоминал. «Смешно, — подумала Тото. — Такое ощущение, что это я писала ему текст, настолько все знакомо». Понятное дело, она нисколько не была этим огорчена. А ответ давно готов, еще до начала беседы, как и большинство других, импровизировать ей почти не пришлось. Снайперы не импровизируют. Их дело — всадить пулю между глаз, для полной гарантии. Она одарила его специальным дружелюбным взглядом, говорящим: «Да, я стерва, но могу быть и своим парнем, если правильно себя вести», — слегка наклонилась к нему, чтобы придать словам доверительности и произнесла: — Сперва уточним один важный момент: вы хотите платить мне зарплату или хотите, чтобы я работала? — Простите? — Простая логика. Если первое — то, по большому счету, все равно, сколько вы платите, потому что изначально речь шла о другом. Если же мы заключаем договор и я обязуюсь в корне изменить ситуацию на фирме за определенный срок, то первый месяц вы мне платите стандартный оклад, а после поговорим о том, сколько это на самом деле стоит. — А если я вас обману? — не удержался он. — Вам это невыгодно. Во-первых, станете ли вы меня обманывать, я разберусь через неделю-другую. Не такой уж долгий срок, согласитесь, чтобы после о чем-то жалеть. Во-вторых, я уйду, а вы останетесь… — Она сделала паузу и безжалостно продолжила: — Все с теми же проблемами. Поскольку я выложила часть карт на стол, то вам нет смысла принимать в корне неверное решение. Мы можем расстаться прямо сейчас к полному взаимному удовлетворению. Логично? Сергей несколько секунд внимательно разглядывал ее, борясь с раздражением. Интуиция, да и многолетний опыт подсказывали ему, что это тот самый менеджер, о котором страстно и безнадежно мечтают его коллеги. Расчетливая холодная стерва, способная загрызть любого, кто попытается перейти ей дорогу. Умная. Эффектная. С ней нужно дружить, у нее связи. Если то, что написано в ее резюме, хоть отчасти правда, ему привалило сокровище. Просто он опасался таких людей, сторонился их. Такие обычно метят на престол и сметут с лица земли всех конкурентов. Кто знает? Может, она уже рассматривает его как конкурента. А вслух он сказал: — Вы непохожи на человека, который хочет получить работу. — Во что бы то ни стало? — ответила она вопросом на вопрос. — Ни в коем случае. И снова уставилась на него огромными серыми глазищами, похожими на море в непогоду, даже не собираясь для приличия отвести взгляд хотя бы на какую-нибудь деталь интерьера. «Надо будет развесить по стенам картинки или маски какие-то, — неожиданно подумал он. — Сидишь тут как под обстрелом». — Хм, я думал, вы напомните мне о том, что вас ждут у Бабченко с распростертыми объятиями. Если он рассчитывал ее смутить, то абсолютно зря. Татьяна безмятежно улыбнулась: — Вы и так об этом помните. Кроме того, мир велик, всем хватит места. И еще — вы и так уже на меня злитесь. Этой дозы отрицательных эмоций с меня вполне достаточно. — Вы очень откровенны, — буркнул он, злясь, что щеки его против воли пошли красными пятнами. — Опасно даже откровенны. А еще мне понравился ваш пассаж о части карт. — Он особо выделил слово «часть». — Выложить все при первой же беседе — глупо. Если выложить не все, но декларировать полную свою открытость — нечестно. А глупые и нечестные сотрудники никому не нужны. — Неожиданный вопрос: вы любите играть в карты? — Могу за компанию. Но люблю в шахматы и компьютерные стратегии. Хотя, каюсь, могу отвести душу и за какой-нибудь стрелялкой. Очень, знаете ли, расслабляет. Сергей подумал, что уволить ее, если все окажется сплошной фикцией, никто не помешает. С другой стороны, Бабченко не ошибается: это аксиома. Иначе не был бы одним из самых богатых людей страны в неполные сорок. Словом, рискнуть стоит. — Оксана введет вас в курс дела, — сказал он. — Приступать можете завтра. По всем вопросам смело обращайтесь ко мне. Я весь внимание. — Тогда сразу задам первый — какова моя степень свободы? Он не успел ответить и не успел даже удивиться такому повороту событий. В этот момент в кабинет без стука вошла очень красивая девушка лет двадцати двух — двадцати четырех, стройная, изящная, с золотистыми волосами и мягкой бело-розовой кожей. Она процокала к столу шефа, наклонилась, облокотилась острыми локотками о столешницу, приблизив свое лицо к его, и капризно проговорила: — Послушай, зачем ты взял билеты в Оперный? Я хочу в ночной клуб. Сержик, ты же обещал. И победоносно оглянулась на Татьяну — дескать, съела? Это мое. Та скользнула по барышне коротким взглядом и полностью переключилась на мужчину, с нетерпением ожидая его реакции. Сергей нервничал: он явно понимал, что подобное вторжение показывает его в самом невыгодном свете, но рассердиться всерьез на девушку, похоже, не мог. Его губы сами расползались в предательской улыбке. — После поговорим, — наконец постановил он самым официальным тоном, на какой оказался способен. — Это важное мероприятие. Ты должна быть на высоте, понятно? — Опять мероприятие? — А завтра в клуб, — примирительно произнес он, — договорились? — Ну ладно, только ради тебя. Хорошо, что эти двое, полностью занятые собой и своими маленькими семейными проблемами, не могли видеть торжествующую Татьянину улыбку: она была весьма довольна выступлением Машкиной соперницы. «Дурак, Господи, какой же дурак, — думала она неспешно, разглядывая Жаннины ножки. — Разве можно так подставляться в присутствии незнакомого человека? Что Машка в нем нашла?» Когда девица направилась к выходу, Сергей снова обратился к своей собеседнице. Ее лицо было совершенно непроницаемо, и если она и думала что-либо по поводу этого внезапного вторжения, то внешне никак не отреагировала, даже бровью не шевельнула. «Ишь, как их Бабуин вышколил, — сердито подумал он. — С другой стороны, чего я злюсь, мне же проще». — Ну что, — нарочито бодро произнес он, — завтра в десять? И с утра, на свежую голову, обсудим все животрепещущие вопросы. На сей раз он соизволил выбраться из-за стола и проводил ее до дверей: — До завтра. Зазвонил телефон. Даже звонок был какой-то повелительный, требовательный. — Да! — рявкнул Сергей в трубку и уже другим голосом сказал: — Я! Да, Павел Леонидович, да, как раз только что ушла. Я в полном восторге… — И замялся, боясь ляпнуть что-нибудь лишнее. Трубка гудела хорошо поставленным диктаторским басом, будто Кинг-Конг внезапно решил обеспокоиться делами отдельно взятой фирмы: — Я бы вообще ее не отпускал никуда, но раз уж ей самой так захотелось — пусть поиграется. Голова у нее золотая, так что цени, что тебе привалило. И смотри мне там, не обижай. Понял? Сергей послушно кивал головой, будто Бабченко мог его видеть; и еще какое-то время держал около уха трубку, в которой слышались короткие гудки. А Тото выскользнула из офиса, торопливо прошла несколько шагов, встряхивая волосами, будто сбрасывая что-то, и бухнулась за столик на открытой веранде кафе, в тени вьющегося винограда. — Оперный; сегодня вечером; важное мероприятие, — бормотала она себе под нос. — Ну что ж, пойдем в оперу.* * *
Марина торопливо посмотрелась в зеркальце, убрала несуществующий комочек туши с длинных ресниц, провела пальцем в уголке губ, вытирая размазавшуюся помаду. Кажется, она в полном порядке. Безупречный макияж был для нее тем же, чем в средние века доспехи для рыцарей: защитой. Ненакрашенная, она чувствовала себя отвратительно, будто ее выставили за двери раздетой. А в «боевой раскраске» настроение сразу поднималось. Оделась на это свидание она тоже очень тщательно и продуманно, подчеркнув точеную фигурку и в самом выгодном свете показав загорелые стройные ноги. Таким образом, девушка, по ее мнению, могла разговаривать на равных с неизвестным «доброжелателем» по имени Вадим, который сунул ей накануне эти отвратительные фотографии. Она собиралась решительно разобраться с ним, а если понадобится, то и пожаловаться Андрею, какая чепуха выходит, что кто-то за ними следит. И все же гордость ее была уязвлена — эта женщина, с которой так любезничал сдержанный и холодноватый ее Андрюшенька, она же явно старше. Что он в ней нашел? Что есть у нее такого, чего нет у Марины? Что им вообще, сволочам, надо? То, что еще им не принадлежит? Или то, что сопротивляется? Марину трясло от злости. Неужели она стала хуже только оттого, что Андрей уверен в ее чувствах, неужели, это сразу сделало ее неинтересной и ненужной? Еще этот, «дядюшка», Вадим, лезет в их дела без мыла. Девушка и сама не понимала: рада она, что узнала о возможной сопернице, или предпочитает оставаться в неведении. Или все это вообще интриги Андреевых конкурентов и ничего такого у него не было с этой женщиной — подумаешь, пригласил в кафе поговорить о делах, — и кто-то намеренно разжигает в ней ревность. Она подошла к Вадиму, который терпеливо дожидался ее в условленном месте, и, забыв поздороваться, с места в карьер стала излагать свои требования: — Учтите, что в машину я с вами второй раз не сяду. Говорить можем в каком-нибудь кафе, лучше — уличном. И еще учтите: если что-то пойдет не так или мне просто покажется, что что-то не так, я закричу. Такое подниму, что вам будет мало места. Вопреки ожиданиям, Вадим не стушевался и не рассердился. Он обезоруживающе улыбнулся, предлагая ей руку: — Мариночка, вы потрясающая умница и очень предусмотрительны. Я страшно доволен, что обратился именно к вам. Знаете, я бы даже заволновался, не выдвини вы всех этих разумных условий. Собственно, у нас уже заказан столик в «Майами», там много людей и, — льстиво добавил он, — уж вы-то не останетесь незамеченной с вашей потрясающей внешностью. И она сама удивилась вымученной улыбке, которая мелькнула на ее губах, накрашенных суперстойкой помадой наимоднейшего в этом сезоне оттенка. Они зашли в кафе и уселись за столик, с которого подбежавший официант тут же убрал табличку «Reserved». То, как выжидательно он смотрел на ее спутника, произвело на Марину благоприятное впечатление и неожиданно успокоило. Странно, но Андрея, при всей его чопорности и респектабельности, официанты явно недолюбливали и всерьез не воспринимали. Во всяком случае, ей так всегда казалось. Чуть ли не каждый второй заказ бывал выполнен нерасторопно и даже как-то небрежно; а при этом мужике обслуга отчего-то становилась совершенно другой. Тем не менее, заговорила она с Вадимом сухо и настороженно: — Я хочу знать, зачем вам все это понадобилось. И пожалуйста, не городите глупостей о том, что делаете это ради моего же блага. Я, знаете, не на скотном дворе родилась. И не вчера. — Будь я лет на двадцать моложе, — галантно ответил он, — я бы рискнул утверждать, что делаю это ради вас. И то таки было бы правдой. — И веско, серьезно продолжил: — Но сейчас, Мариночка, мне нужны не вы, а ваш Андрюша. Я хочу знать, что он делает, чем занят, — нет-нет, не в делах. — Вадим выставил вперед ладони, заранее протестуя против возможного обвинения. — Его бизнес меня не касается. Только в отношениях с этой женщиной. Марина нервничала, а потому сердилась. И даже с перепугу стряхнула пепел с сигареты в только что принесенный кофе. Это разозлило ее еще больше. И почему-то неприятно было, что официант так же молча убрал одну чашечку и почти сразу принес новую, свежую, будто только и делал, что стоял сзади и ожидал этого ее промаха. — Да с чего вы взяли, что там вообще есть какие-то отношения? Он с ней едва знаком. Я у Мишани спрашивала. Эти ваши фотографии наверняка подделка. Или им есть простое объяснение. Взгляды, знаете ли, к делу не подошьешь. И милую улыбку не инкриминируешь, — победоносно взглянула она на собеседника, ввернув сложное словцо. Знай наших! — Я согласилась на эту встречу только потому, что хочу все выяснить раз и навсегда. И очень советую вам быть со мной предельно откровенным. Вадим некрасиво пожевал губами. Это очень ему не шло, будто гримаса принадлежала другому человеку, которого давно и надежно похоронили в самых потаенных тайниках его души и вдруг он выскочил на мгновение. Девушка поморщилась: ей-то какое дело до этого противного дядьки, его дурацких жестов и привычек. Она его видит во второй и, даст бог, последний раз. Но что-то подсказывало ей, что эти надежды тщетны, а ее злость и встопорщенность — всего лишь детская бравада. И что загадочный Вадим, как только захочет, сразу сломает жалкое ее сопротивление. Железная воля чувствовалась в этом мужчине, вольготно раскинувшемся в плетеном кресле на веранде дорогого ресторана. Марина не могла похвастаться особой проницательностью, но здесь и не требовалось обладать какими-то особыми качествами: Вадим Григорьевич улыбался ей и угощал ее кофе и пирожными. А мог просто раздавить, как гусеницу, с той же рассеянной, милой улыбкой. И даже не заметить. — Мариночка, — заговорил он минуту спустя, но минута показалась ей вечностью, — буду с вами предельно откровенен. Меня интересует эта женщина, ее зовут Татьяна. Все те же двадцать лет тому я бы не пал так низко, чтобы беспокоить вас, но теперь я знаю, что против вашего Андрюши мои шансы равны нулю. Ноль целых и ноль десятых, если быть точным. — Он выдержал театральную паузу. — Эту женщину не стоит недооценивать. Вы, Мариночка, по-детски наивны и доверчивы, вы юны. А она умеет добиваться того, чего хочет. — Андрей тоже! — запальчиво возразила девушка. — Вот я и прошу вас помочь мне узнать, чего они хотят. Возможно, вы абсолютно правы и ничего особенного между ними не происходит. Я, кстати, не такой скептик, как некоторые особи моего пола, и вполне серьезно и уважительно отношусь к женской интуиции. Тогда я извинюсь за причиненное беспокойство, и, поверьте, мои извинения будут весьма и весьма материальными. Это спасибо, — засмеялся он, — вы вполне сможете положить в карман. А если я все-таки прав… Лучше предотвратить проблему, чем после ее решать. Правда? Ему все-таки удалось сбить ее с толку. Он неадекватно реагировал на ее слова, не злился тогда, когда по всем расчетам должен был злиться; не утратил терпения, будто разговаривал с несмышленым ребенком. И Марине с каждой секундой все тяжелее было сопротивляться ему, его странному магнетизму и мужскому обаянию. Она наконец поняла, кого он ей напоминает, — Шона Коннери, такого же ироничного, лукавого, галантного и шикарного. Она глотнула кофе и согласилась: — Да, конечно. Вы правы. Вадим махнул рукой, подзывая официанта, и что-то пошептал ему на ухо. Затем вкрадчиво продолжил: — Я не буду вам особенно докучать, только иногда позвоню, спрошу, как идут дела, что новенького… Вы с вашим умом и женской интуицией узнаете столько, сколько ни один Штирлиц не разведает. Мужчинам в массе не хватает артистичности и воображения. Зазвонил мобильный, исполняя сложную классическую мелодию. Девушка прислушалась: что-то до боли знакомое, но что? Андрей бы наверняка помнил и композитора, и название; и его наверняка раздосадовало бы ее незнание. Господи, сколько же обиды накопилось в ней за эти годы. И Марина подумала — что она, собственно, теряет? Зачем выгораживает того, кто ее ни в грош не ставит? За свое счастье нужно бороться, и она станет бороться. — Да, — сказал Вадим отрывисто, — да, Петруша. Ох как хорошо! Порадовал, порадовал ты меня, и я тебя тоже порадую, вот увидишь. Ну что, давай действуй. Твой выход. Да. Да, буду ждать результатов. Звони, дорогой, не пропадай. Удачи. Все, до связи, пока. — И, обернувшись к спутнице, извинился: — Простите, драгоценная моя, дел невпроворот. Ни днем ни ночью нет мне покоя. Голос его был больше всего похож на мурчание сытого и довольного кота. Тут подкатился официант с бутылкой дорогущего шампанского в серебряном ведерке и ловко разлил кипящую жидкость в два высоких хрустальных бокала. Вадим торжественно взял один, приподнял, держа на уровне глаз, и промурлыкал: — Ну что, Мариночка! За успех нашего предприятия!* * *
Большой народный хурал проводил выездное заседание в ресторане «Ацтека», где подавали лучшую «Маргариту» в городе. Завидев в дверях Татьяну, бармен приветливо замахал рукой и снял со сверкающей стеклянной полки внушительную бутыль с ликером «Куантро». — Алкоголик, — прокомментировала Машка. — В любом злачном заведении уже по глазам узнают, чего твоя душенька желает. — Завидно? — спросила подруга, устраиваясь за своим любимым столиком в рукотворном гроте, в самой глубине зала. Тут толстые свечи стояли в темных бутылках, залитых потоками цветного воска, и в атмосфере, казалось, были разлиты тишина и покой. Татьяна специально притащила сюда Машку. Той надо было встряхнуться и отнестись к себе, любимой, трепетно и нежно. А то всю душу уже вымотала себе из-за неверного возлюбленного. Тото полагала, что это вопиющее безобразие, и с ним нужно покончить раз и навсегда. — Стейки у них тут обалденные. Уши свисают с края тарелки. И фахитос рекомендую настоятельно. — А на их цены ты смотрела? — нервно спросила Машка. — Я-то смотрела, а вот ты не смотри. Сиди смирно, пей, ешь, радуйся жизни. А то на тебя без слез смотреть невозможно. Думаешь, это кто-то оценит? Вынуждена тебя разочаровать — ни в коем разе. Плевать ему на твои душевные метания и трагедии. Ясно? И поэтому спасение утопающих — дело рук самих утопающих. — Я понимаю, — пробурчала Машка, нервно дергая кончиком носа, что означало готовность расплакаться в любую минуту. — Просто душа болит. — А ты ублажи душу мороженым, пирожным, коктейльчиком. Потом отправимся в «Гранд-галерею», купим тебе что-нибудь новенькое и веселенькое. — Тото, ты же разоришься. — Еще нет. Когда наступит финансовый кризис, я тебя оповещу телеграммой. Будешь меня кофе поить. И корочку хлеба покупать. — Ну, рассказывай, рассказывай, сил нет терпеть. Татьяна неодобрительно покосилась на подругу, но принялась докладывать: — Первый раунд мы сыграли. Он знает, что я наглая, что у меня есть покровители и голова на плечах. Словом, мы добились своего. Сейчас он меня ненавидит. Машка вскинула на нее недоуменный взгляд: — Ненавидит-то за что? — А я вела себя так, что любому нормальному человеку станет тошно и крайне неприятно. Он разозлился, я ему поперек биографии встала. И теперь он будет думать, как меня — такую удачливую и самодовольную — крепко ущучить. — Ну и чему ты радуешься? — Тому, что расчет был верен, а я сработала на «отлично». И заслужила вот этот бокал с «Маргаритой». И еще один заслужила. Влюбить в себя с первого взгляда — не самая легкая задача. Да и не верю я в такую любовь. А вот заставить о себе думать — это, пожалуй, главное. Я тебе гарантирую, что он будет думать обо мне весь день. Во всяком случае то и дело возвращаться мысленно к нашему диалогу и придумывать гораздо более удачные реплики. В своего пупсика он влюблен, но это даже лучше. — Чем? — тоскливо осведомилась Машка, не разделявшая энтузиазма Татьяны, особенно по последнему пункту. — Чем грузины, — машинально ответила та. — Какие еще грузины? — Анекдот такой. «Армяне лучше, чем грузины. Чем, чем лучше? Чем грузины». Маша наконец расхохоталась. — Почему лучше? — Ватсон, — ласково сказала Тото, — вы меня смущаете. Помнишь, с чего начинается «Ромео и Джульетта»? — Нет, не помню. — Фи, батенька. От незнания классики и проистекает львиная доля ваших проблем. Ромео по уши влюблен в некую Розалинду, что и требовалось доказать. — Ты мне напоминаешь нашего профессора математики. Ему говоришь: «Профессор, это утверждение не вытекает из предыдущего», — а он сидит минут пятнадцать молча, что-то считает, как компьютер, щелкает и дымится, а потом вопит: «Да нет же, вытекает!» Какое-то время Татьяна сосредоточенно молчала, со всех сторон изучая принесенное блюдо зажаренного мяса и колдуя с соусами и специями. Когда результат ее удовлетворил, а первый кусочек был продегустирован со вздохами и восторженными постанываниями, она вернулась на грешную землю, к радости нетерпеливой Машки. — Повернуть паровоз в нужном направлении, — важно сообщила она, — гораздо проще, чем раскочегарить и заставить его набрать скорость. Доходчиво? — Ну? — Теперь нашему Сереженьке нужно узнать, что у меня есть ноги и декольте. И некая загадка, которую он просто обязан разгадать. Теперь он должен мной восхититься. То есть продолжить обо мне думать — это будет уже вполне естественно для него, но только со знаком плюс. — А ты не боишься, что он уже считает тебя стервой и побоится обломать об тебя зубы? Жанночка попроще и подоступнее. — Естественно, побоится. Но это как раз тот случай, когда и хочется, и колется, и мама не велит. И не потащит меня сразу в постель по той же причине. А это совпадает с моими планами. На кой он мне ляд в этом качестве? Нет, он должен добиваться меня долго, осторожно и терпеливо; приручать, как опасную стерву. Представляешь зато, какой трофей? Вот тут уж есть чем душу потешить. Слушай, лучше скажи мне, ты будешь потом с этой фирмой возиться? — С удовольствием, — сказала Машка, — а ее можно поставить на ноги? — Есть пара идей. Даже противно, что я буду работать на эту красну девицу и добра молодца. Единственное утешение — все достанется тебе, если себя разумно поведешь. Машка мечтательно уставилась на оплывающую свечу: — Видала у него в кабинете пресс-папье? Вот бы совместить его и Сереженькину голову. — Нерентабельно, — отозвалась Тото. — Хлопотно. Опять же, пресс-папье денег стоит. Чего калечить будущее собственное имущество? Так, не сбивай меня с мысли, мне позвонить надо и ничего не забыть. Она добыла из сумки мобильный. — Солнышко, это ты? Послушай, я подумала, а не пойти ли нам вечером в Оперный? Сегодня там играют Респиге «Фонтаны Рима». Что, все зубры и монстры собираются? Да ну, как-нибудь потерплю, это же только в антракте… Ага, как раз перед завтрашним вечером оттаю душой, отдохну и хоть немного побуду с тобой. А то завтра опять до самой ночи словом не перекинемся. — А я тебе боялся даже намекать на еще одно светское мероприятие, — ответил очень довольный Александр Сергеевич. — С огромным удовольствием, ты со мной уже давно никуда не выбиралась. Уж не знаю, где ты столько времени проводишь. Нет, не ворчу. И не капризничаю. Просто соскучился. Жду тебя к пяти, чтобы еще заехать куда-нибудь перекусить. Целую. Будь хорошей девочкой и веди себя прилично. — Оптимист, — вздохнула Татьяна, отключившись.* * *
Андрей честно пытался работать в своем офисе, но то и дело отвлекался на собственные мысли и замирал, уставившись невидящим взором в погасший экран компьютера. Наконец не выдержал, решился, набрал номер Татьяниной квартиры. Трубку долго, очень долго не брали, но Андрей мужественно ждал, успокаивая себя воспоминаниями о небывалой длине тамошних коридоров. Наконец кто-то отозвался на том конце провода. — Алло, говорите, я слушаю. — Здравствуйте. А Татьяну можно попросить? Геночка пошарил взглядом по стене, обнаружил большой плакат, с любовью и большим мастерством выполненный на серой оберточной бумаге красной плакатной краской, и зачитал с выражением, как его наставляли: — Уехала на два дня в Харьков по делам. — И спросил осторожно: — Может, что-нибудь передать? Я могу записать телефоны. — Нет, спасибо, я перезвоню позже. С чего он взял, что она будет сидеть дома и терпеливо дожидаться его звонка? Только из-за того, что до сегодняшнего дня именно так и было с другими женщинами? Андрей вспомнил, как познакомился с Маринкой: на вечеринке у какого-то общего знакомого, с которым он виделся от случая к случаю. Она была самой яркой и интересной из всех барышень не только на том сабантуйчике, но и вообще среди его тогдашних знакомых. Он представился, спросил телефон и уехал домой, ничего не пообещав и не назначив свидания, — на следующий день у него была намечена важная встреча, и он совершенно не собирался являться на нее с мутным взглядом и тяжелой головой только по той причине, что ему понравилась хорошенькая девочка. А позвонил Марине только через день или два — он уже точно не помнил. Она схватила трубку после первого же гудка, и голос ее звенел такой радостью. Собственно, тем она его и подкупила: Андрей остро нуждался в человеке, который бы с нетерпением его ждал. По этому поводу Мишаня не раз бурчал: «Лучше купи себе собаку — дешевле станет и проблем меньше». Но собаку молодому человеку было заранее жаль: от нее не откупишься дорогими подарками, ей нужны внимание и забота. В отличие от всех его предыдущих подруг и от Марины, Татьяна явно не нуждалась ни в крепком мужском плече, ни в перспективном и состоятельном поклоннике-«спонсоре», ни в выгодном женихе. Она была, как кошка, — гуляла сама по себе, и взгляд ее не был ни заискивающим, ни томным. По идее Андрей должен был злиться на новую знакомую, но злился отчего-то на Марину: за ее несвоевременное появление в «Каффе», за осточертевшие капризы, за то, что она занимала непомерно большое место в его жизни, а претендовала еще на большее. Вскоре стало ясно, что с таким настроением и такими мыслями работы не получится — лучше не напрягаться, чтобы не напороть чепухи. Молодой человек собрал бумаги, запер их в сейф, выключил компьютер. Затем заглянул к заместителю: — Миха, я пошел, если что-то очень срочное, звони на трубу. Но только если очень срочное. — Ты куда? — «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов». Михаил немного ошалел: — Ты никогда не говорил, что у тебя в Саратове родственники! — И, осознав всю неразумность поступка своего друга, завопил в возмущении: — Какой Саратов, Андрюха, какой, блин, Саратов, у тебя завтра решающая встреча с Сашей Сергеевичем! Андрей окинул его тем сочувственным взглядом, каким обычно смотрят посетители клиники для душевнобольных на тамошних несчастных обитателей, и весело сказал: — Проехали, Миха. Успокойся. Это образное выражение, я остаюсь в Киеве. На встрече буду с неотвратимостью, как температура у больного инфлюэнцей. — Хотя бы на работе разговаривал как человек, — забормотал тот смущенно и обиженно. — Я же однажды трёхнусь тут. Кстати, Маринка деликатно, как носорог, расспрашивала, что да как с этой твоей… из вчерашнего дурдома. Так я сказал, что это сплошные дела и никакой личной заинтересованности. Потому что там у тебя все равно ничего не склеится, а Маринку ты потеряешь. Андрей невесело усмехнулся: — Может, ты и прав.* * *
На Байковом кладбище, у необычного надгробия из белого мрамора, что изображало вальяжную даму со старомодной прической, раскинувшуюся в кресле, с книгой в руках, стоял очень высокий господин с повязкой на правом глазу. Костюм у него был, по случаю жары, светлый, цвета топленого молока. Одной рукой он тяжело опирался на трость с серебряным набалдашником, а в другой едва удерживал огромный до неприличия букет нарциссов — всех цветов, форм и размеров. На кладбище люди часто ведут себя не так, как обычно; и часто приходят сюда, чтобы договорить то, что не успели при жизни. Впрочем, это понимают лишь те, кто сам пережил потерю близкого человека. Молодой человек атлетического сложения, стоявший у распахнутой дверцы черного «мерседеса», курил и откровенно скучал. Он исполнял одновременно обязанности шофера и телохранителя, но в данный момент хозяин никуда не собирался, уезжать и охранять его было не от кого. А вел он себя непривычно, мягко говоря. И спутнику его было не по себе. Он изо всех сил старался сдерживать неуместное любопытство, но уши его будто сами настраивались на нужную волну: он не то чтобы подслушивал — как-то само собой выходило. — Ты думала, — спрашивал его хозяин у неподвижной дамы в кресле, — что откупишься от меня такой малой ценой? Ты думала — исчезнешь, я на том успокоюсь, погорюю, перебешусь и все закончится? Нет, я обещаю тебе, что не остановлюсь, пока хоть кто-то из дорогих и близких тебе еще жив. Я заставлю тебя ворочаться тут и биться головой об эту деревянную крышку. Я достану твою обожаемую внучку, я уничтожу ее, и вот тогда посмотрим, кто из нас победитель! Дама насмешливо разглядывала его через очки, и, казалось, что она не придает значения этим угрозам. И, как только одноглазый отойдет от могилы, снова вернется к своей каменной книге. — Цыганку встретил, твою разлюбезную. Даже не попыталась притвориться, что не узнала меня. Даже не потрудилась… Каково нахальство, а? Думает, на нее управы нет? Интересно, что бы ты сказала по этому поводу? Он опустился на колени и бережно, даже любовно положил букет на сверкающую снежной белизной плиту. Провел рукой в старческих коричневых пятнах по гладкой поверхности, будто приласкал кого-то. — Твои любимые нарциссы. Какие-то новые появились, лохматые, голландские; вот тебе была бы радость. В Ботаническом выставка цветов, и я плохо понимаю, зачем это все, если тебя нет. Видишь, я все помню. И уже совсем другим голосом, в котором звенела звериная, страшная тоска, произнес: — Я все помню.Глава 4
Он вел машину предельно аккуратно, как и всякий раз, когда рядом сидела Тото. Он знал эту свою особенность и похмыкивал иногда, иронизируя по этому поводу. «Везу, понимаешь, как хрустальную вазу, как драгоценность», — говорил кто-то едкий и насмешливый, тот, кто дергал в третьем классе за косичку понравившуюся девочку, доводя ее до слез. Впрочем, на сорок четвертом году жизни Александр Сергеевич стал умнее и к мнению этого своего «я» особенно не прислушивался. «Да, — строго отвечал он, охотно поддерживая внутренний диалог. — Именно как драгоценность. Как сокровище. Другого такого нет и никогда не будет. И будем тащиться, как черепахи, не хватало только попасть в аварию». Самое смешное, что Татьяна обожала быструю езду. — О чем задумался, милый? — спросила она, легко проведя пальчиком по его руке. Александр зажмурился от прикосновения. Его пронизало током, передернуло. Хотелось сделать ей строгий выговор, напомнить, что нельзя так прикасаться к нему, когда они на дороге, но вовремя себя одернул. Разве она виновата, что его от любого взгляда, жеста или даже звука ее голоса трясет, как мальчишку, несмотря на то, что они вместе уже около трех лет. Сначала он думал, что это прелесть новизны и скоро такая реакция пройдет; затем пришел в восторг оттого, что ни с кем не испытывал больше подобного острого наслаждения; затем испугался — это было похоже на наркотическую зависимость; а затем смирился. Раз в сто лет случается встретить чародейку — и пиши пропало. Впрочем, Александр ни за что не согласился бы на другую судьбу. Он с удовольствием окинул взглядом ее ладную фигурку, выгодно подчеркнутую лаконичным кроем длинного шелковистого платья цвета «электрик». Задержался на высокой по-девичьи груди. В ложбинке уютно устроился подаренный им сапфировый кулон. Камень был таким же уникальным, как и та, кому он предназначался: звездчатый сапфир, крохотное чудо, золотая шестилучевая звезда, заключенная в сверкающей синей капле. Таких серег Говоров, к сожалению, не достал, зато у Татьяны было фамильное кольцо со звездчатым сапфиром — правда, более чистой воды и карат в нем было поболее. Так что гарнитур с грехом пополам, но все-таки состоялся. — Да, я Костику сочувствую, — промурлыкал он. — Приятно сознавать, что я навеваю на тебя мысли о Костике. Мне ревновать или объяснишься? — И она снова заставила его вздрогнуть, проведя ноготком между указательным и средним пальцами. — Врежемся, — честно предупредил Александр. — Лучше давай о высоком: я тебе насплетничаю. — Обожаю сплетни. — Так вот, в прошлый раз, на вечеринке у Егора, Костя был с возлюбленной. Помнишь ее? — Юную, стройную, глупенькую? Едва. — И правильно. Нечего тебе всякими пустяками голову загружать. Только она нашему Косте плешь проела, так тебя вспоминает. Дескать, одни мужики — перевожу, это про меня — своих дам возят до городу до Парижу и там одевают. А ее, бедную, маринуют по здешним магазинам, и потому она одета в жуткие тряпки, которых полно по всем захолустьям. — А девочке свойственно трезво мыслить, — усмехнулась Татьяна. — Тряпки на ней и в самом деле были жуткие. Удивил. Только при чем тут я? — А при том, что сегодня он будет на премьере с супругой. Она увидит тебя, обомлеет и начнет его пилить по тому же самому поводу. — Он сам хотел на старости лет молоденькую жену и молоденькую любовницу. Пусть терпит издержки. — На самом деле это я так неуклюже сделал комплимент, — признался Александр. — Ты невероятно выглядишь. Ослепительно. — Рада, что тебе нравится. Мне нужно кое-что тебе рассказать. Обещай, что не станешь волноваться. — Я уже волнуюсь. — Прекрати. Дело-то пустячное, на три копейки. Я устроилась на работу. Он на всякий случай сбавил газ еще немного, и ввязался в дискуссию, заранее сознавая, что обречен на сокрушительное поражение. — Тото! — воззвал он. — Ответь мне, есть ли границы твоим безумствам? Ну зачем тебе работать? — Солнышко, только не сердись. Мне нужно совсем немного времени покрутиться в одной фирме. Считай, что я снова играю в свои смешные игры. При этом буду получать зарплату и наберусь полезного опыта. Официально возразить ему было нечего, но сама мысль о том, что кто-то будет видеть ее каждый день, что она будет улыбаться кому-то чужому, что в нее снова влюбятся и, кто знает, не влюбится ли она, — все это доводило его до отчаяния. А поскольку в реальной жизни Александр Сергеевич Говоров никогда не отчаивался, то непривычное чувство вызывало в нем ярость. Его путь наверх был тернист и извилист. Выходец из интеллигентной семьи, потомственный архитектор, он одним из первых опомнился после развала Союза и краха привычной жизни. Пока его друзья и коллеги еще оплакивали исковерканную судьбу и несбывшиеся планы, он основал строительную фирму и на удивление быстро пошел в гору. Бизнес его часто бывал нечестным и незаконным (а кто может похвастаться другим?), но основополагающих принципов Александр Говоров не нарушал никогда. Эта несгибаемость помогла ему выстоять и в многочисленных разборках с бандитами, которые, особенно в первое время, так и норовили подмять под себя молодого предпринимателя. Теперь, спустя годы, он мог позволить себе вспоминать об этом изредка и с улыбкой. А тогда диву давался, что остался жив. Чутье у него оказалось отменное. Памятный дефолт он пережил почти безболезненно и на какое-то время остался на рынке чуть ли не в гордом одиночестве. Когда же конкуренты вновь воспрянули духом, его было уже не догнать. За всеми этими хлопотами Александр не успел жениться. А когда перевел дух и огляделся, то оказалось, что его сплошь окружают женщины, имеющие виды на его капитал. Во всяком случае, они не скрывали своей искренней симпатии к его чековой книжке и недвижимому имуществу, полагая, что привлекательная внешность является только приятным дополнением к ним. А вот интеллект и нешуточная эрудиция их вообще раздражали. На этот товар спроса не было. Подобное отношение заставило Александра разочароваться в прекрасном поле и скептически относиться к родительским призывам — немедленно найти себе пару и порадовать стариков внуками. Он предпочитал короткие, ни к чему не обязывающие знакомства к обоюдному удовольствию. Как хороший бизнесмен, Александр честно платил знакомым женщинам за доставленное удовольствие и смывался, как только чувствовал, что речь заходит о более серьезных отношениях. С Татьяной господин Говоров познакомился случайно, на японской выставке в Музее изобразительных искусств. Он заинтересовался одновременно и нэцке «Молчащая флейта», и очаровательной девушкой, которая им любовалась. — Отчего ее назвали молчащей? — спросил он тогда. Вопрос Саша полагал сугубо риторическим, но вполне пригодным для того, чтобы начать беседу. — А вы посмотрите внутрь, — предложила девушка. — Японские мастера никогда не бывают голословны. Александр послушно заглянул сбоку в стеклянную витрину и с восторгом обнаружил, что флейта затянута тончайшей паутиной, на которой примостился крохотный паучок. И сама паутина, и паук были вырезаны из кости с невероятным искусством. В ближайшие десять минут он услышал самую интересную и внятную лекцию о японских нэцке за всю свою жизнь и был изумлен тем, с какой легкостью и блеском милая барышня преподнесла ему столь сложную тему. Еще минут через пятнадцать он чувствовал себя настоящим специалистом по этому вопросу. А еще он с неожиданным восторгом понял, что она заставляет его мыслить, — свойство редкое, особенно когда речь идет о хорошенькой женщине. В тот день он уже не отходил от новой знакомой и был покорен ее знаниями, изысканными манерами, серебристым смехом и детской доверчивостью. Неожиданно для себя он проходил с ней полдня пешком по старому городу, забыв о делах. Они пили кофе в маленьком кафе на Андреевском спуске и болтали о литературе; затем он подарил ей гроздь воздушных шаров, которые они отпустили на свободу над Днепром; и, трепеща от собственной смелости, поцеловал тонкое запястье, прощаясь. Ему и в голову не пришло набиваться к ней на чашечку чаю на ночь глядя или пытаться с места в карьер сделать недвусмысленное предложение. Это была настоящая леди: женщина, около которой любой мужчина становился джентльменом. Они встречались еще несколько месяцев, прежде чем он признался, что владеет большим состоянием, но это сообщение, к его удивлению, оставило ее равнодушной. Он и сам уже пришел к выводу, что деньги у нее водились, и немалые для человека, не владеющего собственным, хорошо поставленным бизнесом. Но если эта странность его порадовала, то остальные скорее огорчили. Он долго не мог понять, что ему напоминает поведение Татьяны, пока однажды не догадался внезапно: его собственное. Она вела себя как мужчина, отягощенный кучей дел и урывающий для встречи с партнером редкие минуты свободного времени. Сначала это даже забавляло Говорова, потом стало нравиться — необременительные отношения с умной, красивой и загадочной женщиной, чего еще можно желать? Вскоре оказалось, что можно. Александр впервые в жизни захотел жениться, завести семью, видеть Татьяну каждый день, каждую минуту, не расставаться с ней ни в будни ни в праздники, но пока эта его мечта оставалась несбыточной. Она приходила, когда хотела, и уходила, когда хотела. Как-то в порыве злости он заявил, что расстанется с ней раз и навсегда, если она не собирается играть по его правилам, и Тото легко согласилась. Они не виделись около двух месяцев. За это время Саша похудел на пять килограммов, осунулся, возненавидел всех и вся и взвыл от тоски. Получив прощение, он охотно признал право Татьяны вести себя как ей заблагорассудится, только бы она была рядом. Нельзя сказать, что такое положение вещей ему нравилось, но он боялся потерять ее навсегда. Впрочем, молчать тоже было свыше его сил. — Кто любит твердить, что опыт суть сумма накопленных ошибок? Ладно-ладно. Если тебе так хочется — разве я против? Давай поработай у меня, нам такого сотрудника, как ты, днем с огнем искать нужно. Будем ездить вместе на встречи с иностранными клиентами. Кстати, я давно предлагал сделать тебя партнером. В чем проблема? Она усмехнулась: — В том, родной, что это твое дело, нажитое тяжким и непосильным трудом, — и даже куртка замшевая… три. Только твое. И я никогда не посягну ни на сотую долю. Мы же договаривались: помочь — всегда пожалуйста, но никаких совсем уж общих дел. — Она обняла его за предплечье и прижалась щекой. — Ты у меня финансовый гений, и пятые колеса в телеге тебе ни к чему. Не принимай близко к сердцу, Сашенька, я там покручусь от силы два месяца. Ну три. Могла бы и не говорить, но не хочу, чтобы ты узнавал случайно и впопыхах. — Только этого не хватало! Татьяна потерлась носом о рукав его пиджака. Он вспомнил, как в самый первый раз обрадовался этому ее движению, но и испугался за дорогущий пиджак, думая, что на нем могут остаться следы от косметики. Это потом он узнал, что никаких тональных кремов или пудры она не признает, и ослепительно-белая, матовая кожа — подарок природы, а не ухищрения визажистов. И, вспоминая о том дне, всегда испытывал тайную неловкость за ту свою глупую и стыдную мысль. Теперь ему было плевать на любые пиджаки и костюмы — только бы она делала, что хотела, и была счастлива с ним. Хочет работать, пусть работает, хотя он не в силах был понять, зачем ей это нужно. Ей — успешной художнице, вполне состоятельной и состоявшейся женщине, у которой всегда хватает щедрых заказчиков. — У нас есть гораздо более приятная и завлекательная тема для беседы… — примирительно начала она. — Опять мы о работе, — произнесон в ту же секунду. — Сегодня я хотел говорить с тобой совсем о другом… Они запнулись на полуслове, заговорщицки переглянулись и озорно рассмеялись. — Три года, — сказала она, отдышавшись. — Целых три года, даже не верится. — Всего три года, — очень торжественно и серьезно поправил он. — А я бы хотел провести с тобой целую жизнь. — Мы с тобой просто младенцы — трехлетние. И по сему знаменательному поводу у меня есть маленький сюрприз. Дома. — Я знаком с тобой три года, — не унимался Александр. — Я хочу на тебе жениться и воспитывать с тобой детей, которые будут похожи на тебя. А ведь я ничего, кроме этого, о тебе и не знаю. Ну почти ничего. — Хорошенькое ничего! Ты выучил наизусть мои детские фотографии и, по-моему, подбираешься к школьным сочинениям. — А что мне остается? — Наше общее прошлое. Согласись, немало.* * *
Звонок был нетерпеливый и настойчивый. Он выдавал в звонившем человека резкого, грубоватого, не привыкшего считаться с окружающими. И к тому же человека при исполнении служебных обязанностей. Ибо даже самый застенчивый и скромный обитатель планеты Земля, облеченный полномочиями, и плечи расправляет, и спину держит ровнее, и басит солиднее. Государственная служба обещает толику власти и обязательно дает ее, пусть и эфемерную, призрачную. Двери открыл Геночка, как водится не полюбопытствовав, кто это изволил прозвенеть немузыкальную трель, но к нему, словно два эсминца на помощь линкору, уже приближались Капа и Липа, и глаза их сверкали, будто у сестер горгон — Сфено и Эвриалы. В ту секунду, когда некто собрался перешагнуть порог квартиры, старушки выросли за спиной у Геночки, тем самым отрезав ему путь к отступлению и мешая посторониться. Посетитель оказался заблокированным у входа и обиженно уставился на единственного представителя сильного пола, ожидая от него поддержки и солидарности. Напрасно. В этом доме царил матриархат, и любые поползновения мужчин как-то изменить сложившуюся ситуацию пресекались жесткой и твердой рукой. Когда бы милейшие дамы давеча, в нотариальной конторе, не были так сильно заняты прогнозом Гидрометеоцентра, то наверняка опознали бы сегодняшнего посетителя. А если бы Олимпиада Болеславовна время от времени включала в коридоре свет, а не полагалась на годами выработанную навигационную систему, то узнала бы в нем неловкого и невоспитанного воришку, смывшегося при ее появлении. Правда, теперь на нем были потертый джинсовый костюм ярко выраженного китайского производства, темные стоптанные мокасины и кричащая футболка с надписью: «Бэтмен навсегда!», странно смотревшаяся на взрослом мужчине. Прическа была никакая — короткая и небрежная. К тому же виски его слегка серебрились, а нос украшали очки в пластмассовой громоздкой оправе. Словом, это был самый среднестатистический из всех среднестатистических горожан — типичных потребителей условной потребительской корзины. В руках он держал добротный букет гвоздик и большой торт, сделанный, похоже, на заказ и перевязанный пышной лентой. Поняв, что в квартиру его приглашать не станут, мужчина откашлялся и спросил: — Татьяна Леонтьевна Зглиницкая тут живет? У меня для нее… Геночкин мозг только-только собрался послать сигнал лицевым мышцам, чтобы они открыли рот, и речевому центру, чтобы поведать посыльному все сведения про Татьяну Леонтьевну, когда Капа и Липа уже совершили потрясающий по своей слаженности и точности маневр. А именно — Капа схватила Геночку под руку и увлекла куда-то вглубь квартиры, щебеча только что придуманную легенду о кране, который потек так, что просто жуть, — что Гена в него уронил? (Справедливости ради стоит заметить, что легенда не блистала оригинальностью сюжета, но что поделать — и Геночка не блистал разнообразием провинностей.) Липа же решительно выступила вперед. — Нет, молодой человек, — отрезала она. — Не живет, чему мы все несказанно рады. Посыльный проводил удаляющегося Геночку тоскливым взглядом. Что-то подсказывало ему, что от этого милейшего пентюха пользы для его миссии будет значительно больше, чем от суровой дамы. — Вы ошиблись, — продолжила Липа. — Куда вы вообще собирались попасть? — Музейный переулок, четыре, — растерянно доложил человек, переминаясь с ноги на ногу, как огорченный пингвин. — Квартира два. Зглиницкая Татьяна Леонтьевна. — Ошиблись, милейший, она давно уже выехала, годик, а то и больше. Теперь здесь живут Матусевичи: видите кнопку? «Матусевич — звонить три раза»? Нет, вот тут, в самом низу. И потыкала сухоньким пальчиком в стену. Посыльный послушно наклонился, разглядывая пуговку звонка и надпись: — Вот ерунда! И что теперь делать? Ну, возьмите себе эти цветы и распишитесь за Зглиницких. — И думать забудьте! — всплеснула руками дама. — Мы не имеем морального права. А кто это так ошибся? Посыльный явно замялся: — Нам не говорят, — произнес он после паузы, — я же мелкая сошка — отнеси, принеси. Послушайте, может, вы ей позвоните, чтобы она пришла сюда, или дадите мне ее новый адрес? Так и быть, съезжу, куда надо. А то у меня в практике еще не бывало, чтобы получатель совсем, вот так, начисто, отсутствовал. Знаете, у нас на фирме строго, да и молодых теперь везде берут охотнее. Я бы не хотел давать повода… Липа назидательно подняла указательный палец: — Если бы даже знала, то не сказала бы, молодой человек. Вы телевизор смотрите? Тот оторопело покивал головой. — А вот ежели смотрите, то должны знать, что в этих тортах вместо начинки часто встречается взрывчатка. — Какая взрывчатка?! — Тринитротолуол, — отвечала бдительная телезрительница тоном эксперта. Посыльный выпучил на нее глазки. Из-за угла выглянула довольная Капа, придерживая за спиной ничего не понимающего Геночку. Сухонький кулачок она в профилактических целях держала возле его носа. — А еще весьма возможна пластиковая, — не унималась Олимпиада Болеславовна. — Что стоит вылепить из нее цветочки и разместить вместо марципановых? — Бабушка! — невоспитанно завопил посыльный. — Какие цветочки? Окститесь! — На торте, который вы принесли, — холодно поведала Липа, возмущенная столь фамильярным обращением пришельца. — Вы Форсайта давно перечитывали, голубчик? Кроме того, Зглиницкая выехала с большим скандалом и не заплатила гривну семнадцать за свет, гривну семьдесят шесть за уборку помещения и украла мою метелку. Так что ее адрес мы бы и сами не прочь узнать. А вот Матусевичи оказались весьма приличными людьми, хотя папа Матусевич работал в свое время секретарем парткома на каком-то заводе в Виннице, и я не ожидала, что семья, насквозь проникнувшаяся идеями коммунизма… Посыльный невольно попятился: — Так Татьяна… — И не говорите мне о ней, — строго произнесла Олимпиада. — Я вообще не удивлюсь, если это именно она прислала нам торт с пластиковыми цветочками. Незнакомец в панике ретировался. — Куда же вы? — крикнула ему вслед старушка. — Вызовите лифт! На лестнице темно и ступеньки скользкие! Это была настоящая победа, как при Гавгамелах. Враг разгромлен и с позором бежал с поля боя, но дамы торжествовали викторию недолго. Здравый смысл подсказывал им, что следует собирать военный совет. Для придания ему веса и солидности на кухню были приглашены Аркадий Аполлинариевич и расстроенный Геночка, в голове которого никак не умещалась мысль о том, что аристократичная Капитолина Болеславовна — страшно сказать — показывала ему кулак! Такое поведение требовало объяснений. С этого Геночка и начал: — Олимпиада Болеславовна! Капитолина Болеславовна! Я требую объяснений! — Он требует! — вскинулись дамы. — Вы это слышали? Тоже мне — Организация освобождения Палестины. Причешите хвост, Тигр Тамила Илана. Геночка схватился за сердце и привалился к плите. На его беду, плита оказалась горячей, и он от нее с воплем отскочил. Аркадий Аполлинариевич нервно протер очки и молвил: — Я слышал только последний лихой пассаж про долг в пару гривен, но, воля ваша, я в принципе солидарен с Геночкой. Что это вы так разошлись, голубушка? Цветы вот не взяли, голову заморочили человеку, а он при исполнении, между прочим. — Мужчины, — вынесла приговор Липа, — что с них возьмешь? Ваш удел — революции и войны, а интриги всегда плели мы, Клеопатры и Помпадуры. Нет, как вы могли поверить, что наша Тэтэ даст этот адрес совершенно чужому ей человеку? Совершенно… — Почему чужому? — изумился Геночка. — Вы даже не посмотрели, что он принес гвоздики, — укорила его Капитолина. — Единственные цветы, которые Тэтэ не любит. И торт был двухъярусный, моветон какой-то, как на мещанской свадьбе. — Ничего не понимаю, — признался Геночка. — Кто бы сомневался, — пропела Олимпиада. — Поэтому мы вас и изолировали. Капа сжалилась над несчастными: — Если мужчина не знает, что Тэтэ не любит цветы и эти торты, то адреса он от нее не получит. Кроме того, когда это они являлись не сами, а посредством наемной рабочей силы? — Может, безногий какой-нибудь? Или паралитик? — предположил мягкосердечный Аркадий Аполлинариевич. Геночка, подскакивая от возбуждения, как резиновый мячик, вставил веское, хоть и невразумительное, слово, пользуясь поддержкой Аркадия Аполлинариевича: — Да! Объясните! И вот — всё! Про метелку! Какая метелка, боже ты мой?! И кто такие Матусевичи? Дамы поглядели на него с нездешней укоризной. — Мы вам сто раз рассказывали, — вздохнула Капа, всем своим видом давая понять, что она не обольщается насчет умственных способностей молодого соседа. — В сорок четвертом году сюда вселили какую-то большую шишку из СМЕРШа, а через две недели его расстреляли. Ну а пуговка звонка с картоночкой осталась… — И вообще, — добавила Липа, — ему не цветы было нужно передать, а узнать Таточкин адрес. Видели, как насторожился? Аркадий Аполлинариевич сделал многозначительное лицо: — Так вы думаете, все еще продолжается… — Не хотелось бы, — пожала плечами Олимпиада Болеславовна, — но лучше перестраховаться. Он был крайне упорен, просто-таки маниакально. И мы никогда не получали известий о его смерти. Сейчас так ответственно не работают. Ну а если мы преувеличили опасность, и то был простой посыльный с безвкусным подношением от случайного воздыхателя — что ж. В крайнем случае, спишем на мой склероз. Скажем, что я не только забываю, где у нас кухня, но и кто мои соседи. И она несколько раз подпрыгнула на одной ножке. Геночка закатил глаза к потолку.* * *
Обстановку в квартире он почти полностью поменял после полугода знакомства с Татьяной. Прежде все как-то руки не доходили обустроить себе кабинет и библиотеку, но с ее появлением оказалось немыслимым обходиться без этих жизненно важных вещей. Она обожала читать, и дом без книг называла гостиницей. Поразмыслив, Саша пришел к выводу, что она не так уж и не права. Он легко избавился от остромодных обоев и ковровых покрытий и с удовольствием наблюдал, как его прежде безликая обитель постепенно заполняется осмысленными предметами: картинами, старинными безделушками, драгоценными толстыми фолиантами, старыми пластинками, новыми компакт-дисками и невероятным количеством фильмов и компьютерных игр. Если бы прежде кто-то вознамерился так серьезно вмешаться в его холостяцкий быт, Говоров отреагировал бы немедленно и резко. Теперь же он сетовал только на то, что Тото мало уделяет внимания ему и их совместному дому. Больше всего его огорчало то, что за три года знакомства она так и не стала считать этот дом своим, как он ни настаивал. Спальню он обустраивал тоже для нее. Теперь это была уютная комната, отделанная в мягких пастельных тонах; с широкой постелью, застланной нежным шелковым бельем. В изголовье, на стене, висел огромный шелковый японский ковер — старинной работы, небесно-голубой, весь затканный серебряными журавлями и цветами сливы. Светлые акварели в тонких рамочках из серебристой ольхи изображали гору Фудзи на рассвете и на закате; весеннее цветение сакуры и какой-то холодный залив, с неприветливым серым небом и торчащими из воды камнями. Японские же вазы тончайшего фарфора стояли на низеньком столике, и сегодня утром он торжественно поставил в них букеты белых лилий. Ему нравилось баловать свою королеву, и он уже предвкушал, как она откроет глаза, увидит цветы и лучезарно улыбнется ему. Татьяна всегда улыбалась, проснувшись. Говоров никогда не видел ее по утрам в плохом настроении. Строго говоря, он вообще крайне редко видел ее не в духе. И это тоже его немного пугало: он предпочел бы, чтобы она более открыто выражала свои эмоции. За три года он никогда не слышал, чтобы она повысила голос. Ему приходилось соответствовать, что не всегда было легко, зато приносило свои плоды. Вчерашний поход в театр оказался гораздо более приятным событием, чем он смел надеяться. Во-первых, порадовал сам спектакль. Во-вторых, в фойе, во время антракта он имел короткую, но очень благоприятную беседу с человеком, от которого на шестьдесят процентов зависел успех нового проекта Говорова, обещавший принести большую прибыль и упрочить его позиции в бизнесе. Результатом беседы он, конечно же, был обязан своей прекрасной спутнице. Татьяна настолько очаровала дундуковатого обычно Евгения Васильевича Стрельникова — успешного политика, магната, жесткого, неприязненного в быту мужика и отчаянного матерщинника, — что тот размяк, недопустимо расслабился, повел светскую беседу, принялся угощать ее и Говорова шампанским и даже пригласил в свою ложу. Что само по себе было огромной победой. Как обычно, Тото смогла всех потрясти. Дело в том, что крайне влиятельный ныне политик и бизнесмен, Евгений Васильевич в прошлом работал в известном на весь мир конструкторском бюро и до сих пор страстно любил вертолеты, разработке которых посвятил свою молодость и зрелые годы. И, конечно же, он был крайне удивлен, когда выяснилось, что очаровательная спутница Говорова не понаслышке знает о винтокрылых машинах. Она с восторгом поддержала случайно всплывшую тему, поведала собеседнику несколько любопытных и малоизвестных фактов, вроде того что в Афганистане среди вертолетчиков огромной популярностью пользовалась книга Вавилова с картой тамошних ущелий, ибо другой достоверной карты в их распоряжении долгое время не было. И потому их жены в Союзе с ног сбивались в поисках драгоценного раритета, а издатели только диву давались, с чего бы это в обществе возник такой интерес к опальному академику. Стрельников хохотал, умилялся и таял на глазах, как Снегурочка у костра. Сам Говоров в два счета запутался во всех этих «летающих бананах» и «летающих вагонах», «морских рыцарях», «морских эльфах» и «морских жеребцах», но это уже не имело ровным счетом никакого значения. Целуя Татьяне на прощание руку — ситуация, в которой достойный Евгений Васильевич бывал замечен крайне редко, чтоб не сказать — никогда, — он искренне и радушно пригласил «молодежь» к себе на дачу, пообещав Александру, что они подробно и обстоятельно обсудят его новый проект, на который заведомо уже дано «добро». — Ты приносишь мне удачу, — сказал Саша, когда они возвращались домой. — Ты хоть понимаешь, какого монстра сегодня укротила? — Милейший человек, — безмятежно откликнулась Тото. — Что вы его все так демонизируете? — Да, кстати, по поводу демонов — меня все же обуял сегодня демон ревности. — Не демон, — лукаво улыбнулась она, — а так себе, чертенок детского возраста. Ты же и сам видишь, что никакой причины нет — он меня не терпит. — Это только вначале. Бьюсь об заклад, скоро ты принесешь его голову на серебряном блюде, как очередной трофей. Речь шла о новом Татьянином начальнике — Сергее Колганове. Говоров знал его, правда шапочно: встречались несколько раз на светских раутах и, помнится, как-то говорили не то о погоде, не то о сигарах. Зачем Тото понадобилось у него работать — этого Саша понять не мог, но по опыту знал, что допытываться бесполезно. Врать она не станет, но и всех подробностей не откроет. Александр честно соблюдал давние договоренности: доверял и ждал; придет время, Тото сама все расскажет и объяснит. Его порадовало одно: никакой взаимной симпатии он между ними не почувствовал. К тому же Сергей был со спутницей — молоденькой, хорошенькой, общительной и — никакой. Но это уже проблема самого Колганова и ничья более. Был, правда, один миг, когда, увидев Татьяну во всем блеске и великолепии ее вечернего туалета — ослепительную, улыбающуюся — да еще в компании Говорова и всесильного Евгения Стрельникова, Сергей ошалел. Брови его взлетели вверх, зрачки расширились, но он быстро взял себя в руки. Разговаривал предельно вежливо и предельно коротко. Беседа не состоялась, о чем никто из присутствующих не сожалел. — Что тебе нужно в его убогой конторе? — не удержался Говоров, вспомнив девушку, с которой Колганов появился в обществе. — Это же просто басня какая-то про жемчужину в навозной куче. — Машка попросила помочь. Не бери в голову, ничего серьезного. А если что-то серьезное возникнет, то я обязательно тебе все расскажу. Уверяю тебя, мне его контора нравится еще меньше, чем тебе, — я же там побывала. — Ну, если Машка, тогда конечно… — неохотно протянул он. Его коллеги и друзья обычно жаловались на то, что жены просто допекли их рассказами о своих бесчисленных приятельницах, до которых им, нормальным мужикам, нет никакого дела; об их болезнях, душевных переживаниях, детях, мужьях и любовниках. А он никому не мог признаться, что желал бы больше знать Татьяниных подруг. Но оказалось, что никаких подруг в помине нет, — есть одна Машка, и этим весь список исчерпывается. Впрочем, и этой, единственной в своем роде, Тото ему голову никогда не морочила, в дом ее не тащила, денег и одолжений для нее не просила. Встречались они втроем редко — на следующий день после Нового года, на Машкин день рождения и иногда без всякого повода, под настроение. Чаще всего Александр сам напрашивался третьим в их компанию — побродить по городу, посидеть в уютном ресторанчике. С барышнями было весело и интересно, и он отдыхал душой, слушая их милый щебет. Теперь он вспоминал в подробностях вчерашний день, варил ароматный йеменский кофе, который Тото предпочитала всем остальным, и думал, как решить главную проблему. Немыслимо было и мечтать заполучить приглашение от Стрельникова; но еще немыслимее затащить Татьяну в гости к кому-то, да еще и с ночевкой. Она не любила шумных компаний и надокучливых знакомых. Единственное, на что рассчитывал Саша, — кажется, Евгений Васильевич понравился его любимой. А учитывая, сколько сил он вложил в новый проект и как Тото поддерживала его в этом начинании, она должна согласиться на столь важную поездку. «Даже посоветоваться не с кем, — думал Говоров, колдуя над утренним напитком. — Никто не поверит, что бывают в жизни и такие проблемы». Нет, один раз он таки посоветовался с давним, школьным еще приятелем, и тот надоумил его обратиться в детективное агентство, чтобы походили за Татьяной, выяснили, что к чему, откуда такие странности. Всяко бывает — может, она иностранный шпион. А может, в дурдоме летние каникулы. Случилось это в самом начале их знакомства, и подозрительный Говоров ничего предосудительного в таком совете не усмотрел и охотно ему последовал. Частный детектив, присоветованный тем же другом «как бывший сотрудник конторы, и вообще клевый специалист; то, что тебе надо», следовал за Тото тенью, по пятам, в течение трех недель. Затем Александру надоело читать однообразные доклады и рассматривать фотографии, на которых Татьяна пишет картины на натуре, пьет кофе и ест пирожные, гуляет по парку и купается в Днепре. Точнее, фотографии ему нравились, как и лицо, на них запечатленное, но он предпочитал делать их самостоятельно. Говоров поблагодарил детектива, расплатился с ним и впоследствии вспоминал об этом эпизоде крайне редко и с вполне понятным смущением. Знал бы он, с каким смущением вспоминал эти три недели сам детектив: он был уверен, пусть и неприятно признаваться в подобных вещах даже себе самому, что «объект» «срисовал» его в первый же день. Он это спинным мозгом чувствовал, но подобную информацию к делу не подошьешь, тем более что ничего, кроме вреда его репутации, она не принесла бы. И поскольку никаких странных знакомых и подозрительных действий «объекта» он в процессе наблюдения не обнаружил, то и о своих домыслах никого не оповестил. Служба у него была не пыльная, платили хорошо, и терять ее из-за любовницы какого-то бизнесмена ему совершенно не улыбалось. А Татьяна тоже никогда не говорила с Сашей об этом инциденте. В конечном итоге она вполне могла посмотреть на ситуацию с его точки зрения: солидный человек, заводя серьезные отношения с женщиной, просто обязан подстраховаться, столкнувшись с необычным поведением. Другое дело, что толковые детективы перевелись; но это уже не ее проблемы.* * *
Когда он внес в спальню поднос с кофейником, сливочником и крохотной японской чашечкой, привезенной им на прошлый день рождения Тото из Лондона, она уже встала. И Александр пожалел, что не застал сам момент пробуждения: он обожал целовать ее еще теплую со сна, разомлевшую. По утрам от ее волос пахло вчерашними духами, запах был тонкий и пряный — больше он нигде такого не слышал. И иногда, среди дня, почуяв оттенок этого аромата, он вздрагивал и напрягался, забывая обо всем на свете и мечтая только вернуться домой, найти ее там и обнять… Тото общалась с рыбом — толстым, избалованным золотым карасиком, который в одиночку занимал шарообразный аквариум с затонувшим храмом, тихо светившийся в полумраке спальни хризолитовым нежным светом. — Доброе утро, милый, — сказала она негромко. — О, и кофе готов. Ты мое чудо ненаглядное… Говоров пристроил поднос на столик, под белыми лилиями, и решительно двинулся к ней. Она стояла возле постели, волосы рассыпались по плечам, щеки были розовыми, кожа свежей, глаза сияли. Тончайший шелк пеньюара цвета топленого молока не столько скрывал, сколько обрисовывал упругую, безупречной формы грудь с темными ягодами сосков. Александр знал многих женщин и многих, к сожалению, видел сразу после пробуждения. Только юные красавицы выглядели по утрам столь свежими и желанными. — Ты вчера была настоящей королевой. — Главное, чтобы тебе нравилось. — А сейчас ты, как языческая богиня. — Льстец, — сказала она, обнимая его за шею. — Ты не опоздаешь на важную встречу? — Самая важная встреча у меня уже началась. — Что от меня требуется? — потерлась она носом о его плечо. — Рассказывай. Можно, я глотну кофе? И он в очередной раз поразился ее способности различать тончайшие нюансы его голоса и слов. Сию минуту он не только искренне восхищался ею, но и издалека подбирался к неприятной теме. И она это знала. Говоров уже выучил за несколько лет, что в таких случаях нет смысла отпираться, а лучше сразу решить вопрос. — Тото, ты помнишь, что нас пригласил Стрельников? — Нужно ехать? — грустно спросила она. — Это обязательно? — Ради меня, солнышко. — Его руки скользнули в вырез пеньюара. — Мне так нужно, чтобы этот старый хрыч поддержал нас. Ну, хотя бы не ставил палки в колеса. Вчерашний грандиозный успех надо бы развить и укрепить. — Убедил, — промурлыкала Татьяна, опускаясь на кровать. Он хотел лечь рядом, но она удержала его на месте, заставив стоять. Ее губы скользили по гладкому, подтянутому его животу, опускаясь все ниже и ниже. В голове у Говорова помутилось, он знал, что будет дальше, и знал, что эту сладкую пытку не сможет выдержать никогда. В свое время он совершенно по иным причинам приказал сделать стены в новой квартире звуконепроницаемыми, желая наслаждаться отдыхом и не зависеть от соседей. И на ремонтные работы в свое время не поскупился. Теперь же всякий раз хвалил себя за предусмотрительность: его крики и стоны сделали бы достойную кассу любому эротическому фильму. Она ласкала его изощренно и вместе с тем так нежно, как никто другой до нее. Говоров потому еще был так привязан к этой женщине, что она действительно делала только то, что хотела, — в любой сфере жизни. Но если хотела, то никаких запретов для нее не существовало. Потом они все-таки перебрались на кухню, чтобы спокойно выпить по чашечке кофе. Точнее, кофе пил Говоров. Татьяна в таких случаях позволяла себе шампанское или коньяк, в зависимости от настроения, и в ее исполнении этот бокал утром выглядел элегантно и уместно, хотя, вобщем-то, Александр не понимал людей, принимающих спиртное до полудня. Он восхищался ее умением пить наравне с огромными здоровыми мужиками и не пьянеть. — Вообще-то мне стоило бы сегодня попасть в офис, — произнес Саша тающим голосом. Мысли его были далеко — он все еще вспоминал гладкость и мягкость ее кожи и теплое прикосновение нежных губ к самым сокровенным местам его тела. — Надо бы, вероятно. Дел много накопилось. Не то чтобы очень важных, но… — И у меня куча дел. Я ведь тоже на работе с сегодняшнего дня, — мягко напомнила она. — А давай ты уволишься? — Не могу. Хотя уже хочу. Странное существо — человек: Говоров думал только о ней и в то же время уловил дополнительную мысль, не покидавшую его целое утро, — нужно бы купить несколько пижам с такими штанами, свободными и чтобы легко снимались. — Ну вот, — сказала она, смакуя шампанское и коротко взглядывая на часы. — Еще немного, и у меня есть все шансы опоздать. — Миледи, ваш личный шофер домчит вас, куда скажете… — Со скоростью элегически настроенного эублефара. Александру полагалось обидеться хотя бы для проформы, но, как водится, его внимание переключилось на незнакомое слово. — Это еще кто? — Эублефар? Бархатистая ящерка в голубых пятнах, с кошачьими глазками. Очень деликатная и осторожная. — Понятно. — Сашенька, — попросила она, — будь другом, сними мои трусики со шкафа. Заметь, я не прошу тебя больше их туда не забрасывать. Хотя смысл этого действа от меня все равно ускользает. На его лице отразилась работа мысли. Мысль была одна, но гениальная: если трусики на шкафу, то на ней их точно нет. — Дорогой, — расхохоталась Тото, заметив лихорадочный блеск его глаз, — тебе не шестнадцать лет! Что это за гормональный взрыв? — Мы не виделись почти неделю. — Ты же собирался на работу. — На какую работу? — искренне удивился он.* * *
— Ну что, — сказал Сахалтуев вместо приветствия, тяжело вваливаясь в кабинет. — Я на бровях, и при этом ни в одном глазу. Справедливо ли это? — Жив? — уточнил Варчук. — Не уверен, господин майор. — Артемка как? — Горд и счастлив. Первая неделя работы — и уже задержание! Герой дня. Хотя парень держался молодцом, негде правды деть. Не растерялся, не скис. То есть не могу сказать, что без него бы не управились, но крещение огнем он все-таки прошел. — Не огнем, а газом, — поправил въедливый майор, которому уже успели вкратце доложить о том, что подозреваемый в разбойном нападении, нанесении тяжких телесных повреждений и попытке изнасилования гражданин Глазьев сперва отстреливался из газового пистолета по всем правилам американских боевиков, а потом пошел врукопашную, размахивая здоровенным мясницким ножом. Гражданин находился в состоянии тяжелого наркотического опьянения, а потому был по-настоящему опасен. Ни договориться с ним, ни запугать, ни увещевать его не получалось. «Дурак, — зло подумал Барчук про задержанного. — Семнадцать лет идиоту, и что теперь? Главное, он даже не вспомнит этих потерпевших. И ради чего? Ради барахлишка этого несчастного? Нет, в мое время преступники были в большинстве своем адекватными». Его мама всегда говорила, что старость начинается тогда, когда человек принимается вспоминать, что было в «его время». Николай еще не считал, что стареет, но времена действительно очень сильно изменились. — Кофе дашь? — спросил Юрка. — С шоколадкой? У тебя в нижнем ящике стола, под журналом, припрятана. Прошу честную половину, я же не вымогатель какой-то. — Он упал на стул, бессильно свесив руки вдоль тела. — И кто выдумал все эти сказки о том, что наркоманы приторможенные? Знаешь, как он бегает? Как олимпийский чемпион Валера Борзов в погоне за золотой медалью. Я так не могу, я старенький уже, больной. Раны к дождю ноют. Майор сердито уставился на него, но не возразил. Раны у Сахалтуева действительно были. Одна огнестрельная, вторая — колотая, едва не стоившая ему жизни. — Сам ты ноешь, как старая рана к дождю, — укорил он. — Шоколадку вот вычислил. Как, спрашивается? — Посредством четко проведенных оперативных мероприятий, — поведал Юрка. — Насобачился. — А с кем я дружбу водю добрые десять лет? — Вожу. — Это у аристократов — вожу. А при том количестве водяры, которые мы с тобой на пару осилили, — водю. И не спорь со мной, филолог хренов. — Устал я, — неожиданно тихо, бесцветным каким-то голосом признался майор. И Юрка подумал, что действительно устал его дружище — вон какие синяки под глазами, веки воспалены, угол рта дергается. — Бутуз заел? — спросил он наугад. — Заел, — не стал отнекиваться Барчук. — Дело требует. Сдавать, закрывать, да хоть спалить его в топке паровоза. А я, ты же знаешь, как этого не люблю. Меня просто коробит всего. — Да, — согласился Сахалтуев, принимая из рук друга драгоценную кружку со знаменитой на весь райотдел кваквой и честно выделенную половину шоколадки. — Нелегко плавать в соляной кислоте. А у меня, кстати, новости есть по нашему убиенному. Еще утром были, просто из-за этого отморозка малолетнего забыл сказать. Звонили мне. — Мне тоже, — угрюмо сообщил Барчук. — Чего ж я такой злой. Тут Данила уже не просто приказывает, а как змей подколодный шипит, чтобы я избавлялся поскорее от нашего Мурзика, и буквально через десять минут звонок. — От кого? — полюбопытствовал Сахалтуев. — От некоего Кочубея Петра Федоровича, почти что коллеги. — Интересно, он не правнук тому Кочубею, который «богат и славен»? — проявил капитан недюжинные знания школьной литературной программы. — Не исключено. Фамилия редкая, и почти все они как-то между собой связаны. Тебе тоже он звонил? — В том-то и дело, что нет. Объявился мой старинный друг и однокашник — Димка Кащенко. Помнишь, я тебе о нем рассказывал? Кащей, он же Дурдом. Золотой человечище! Вот такой парень! Мы сто лет не виделись — и вдруг, на тебе, нашли время и место, чтобы пообщаться. Судя по всему, его очень интересует Мурзик, и он настоятельно просил встретиться поскорее. — С чего бы это такая поспешность? — Ему послезавтра возвращаться на службу — далеко за пределы нашей Родины. — В чем дело? Совмести приятное с полезным. Повидай друга, это дело святое. Заодно и послушай, что он расскажет. А я, несчастный, пойду щебетать о покойниках с коллегой из ведомства. Он, кажется, на пенсии уже, но гонору, гонору! Ух, как мне это все надоело. Вот смыться бы на пару недель на Багамы! — Почему на Багамы? — удивился Сахалтуев. — Говорят, там красиво. Могу я хотя бы помечтать о чем-нибудь красивом? — Мечтай об отдыхе в деревне Старые Брыкули на речке Кривульке — как-то естественнее звучит из твоих уст. — Ты просто зловредный приспешник социалистического реализма, — наставил Варчук на друга обвиняющий палец. — Брысь, с глаз долой! — И из сердца вон, — хрюкнул Юрка, торопливо дохлебывая кофе. — А с бумажками не возись, я завтра сам все напишу. — Кто бы сомневался? — Тебе нужно познакомиться с приличной женщиной. — Это еще зачем? — Чтобы ты влюбился и под воздействием высокого светлого чувства смягчился и облагородился. А то с тобой совершенно невозможно разговаривать! — И Сахалтуев с хохотом вылетел за дверь. — Ну да, — вслед ему бросил майор, — чувства. Держи карман шире. Все они стервы, одна другой краше.* * *
Строго говоря, доблестный майор не был так уж не прав. Во всяком случае, Татьяна охотно бы согласилась с его мнением о женщинах. Просто она считала оное мнение роскошным комплиментом. Стерва, в ее понимании, была женщина не столько вредная, сколько неукротимая. Такая себе ведьма и по профессии, и по призванию. Она выскочила из машины перед офисом Сергея минут за пять до начала рабочего дня. Тото собиралась еще осмотреться на новом месте и сделать пару звонков, так что к дверям летела, не разбирая дороги. И неожиданно уперлась вот что-то необъятное, большое и сопящее. Подняв голову, она обнаружила, что дорогу ей заступает «горилла» в шикарном костюме, с букетом цветов и бутылкой вина. «Горилла» походила на боксера — прижатые к черепу уши, нос, буквально размазанный по лицу блином. Прическа как таковая отсутствовала, крохотные глазки буравили женщину, которая выглядела на его фоне просто Дюймовочкой возле Кинг-Конга. Очевидно, процесс опознания наконец завершился, и Кинг-Конг исполнил великолепную голливудскую улыбку, тянувшую на «Оскар». — Добрый день! — Вам повезло! — не выдержала Татьяна, вспомнив коронную фразу уличных коммивояжеров. — Нет, что вы! — испугался он. — Неужели не повезло? — Ну что вы… — «Горилла» обиженно посмотрела на вредную барышню и строго предупредила: — Я начну сначала. — Конечно, конечно, — едва сдерживая смех, произнесла Татьяна, которая уже догадывалась, что это за подарок судьбы. — Простите, что перебила. Кинг-Конг нервно поправил галстук, который давил ему не столько бычью шею, сколько душу, и затараторил так, будто сперва долго и упорно учил этот текст перед зеркалом, а потом сдавал перед придирчивой комиссией: — Татьяна Леонтьевна! Добрый день! Павел Леонидович передает свои поздравления в связи с первым рабочим днем на новом месте и извинения, что не поздравил лично: он улетел вчера вечером в Штаты. Если у вас есть какие-то просьбы или пожелания, то вы можете изложить их мне для немедленного исполнения. Или, как всегда, звонить шефу на мобильный. — Огромное спасибо, — искренне поблагодарила она, рассматривая бутылку. — «Усахелаури». Ради одного этого стоило выходить на работу. Спасибо большое за хлопоты, мне ничего не нужно. Скажите Павлу Леонидовичу, что я тронута его вниманием и очень рада, что он меня не забывает. Я обязательно с ним созвонюсь. Посланец вздохнул с облегчением и раскланялся. — Прелестные цветы, Татьяна Леонтьевна, — произнес у нее за спиной голос Колганова. — У кого это такой отменный вкус? Она обернулась. Сергей провожал выразительным взглядом «гориллу», усаживающуюся за руль черного джипа «мерседес». — У Бабченко, — не стала скрывать она. — О, вот оно что. Да, хотел сказать, что вчера вы были просто неотразимы. — Сейчас вы об этом забудете, ибо я сразу начну неприятный разговор. Мне нужно от десяти до двадцати минут вашего времени. — Хоть час, — галантно отвечал Колганов, приходя в себя. — Сегодня у меня нет неотложных встреч. Он открыл свой кабинет и остановился на пороге, пропуская ее вперед. Секретарша вымученно улыбнулась новой сотруднице. — Оксана, — приказал Сергей, — прими у Татьяны Леонтьевны букет и вино, поставь цветы в вазу и все отнеси к ней в кабинет. А потом свари нам по чашечке кофе. — Это плохо, — сказала Тото, усаживаясь возле начальственного стола. — Что плохо? — встревожился Колганов. — То и плохо, что нет неотложных встреч. С этим надо немедленно что-то делать. Но это второй вопрос, который я намерена с вами обсудить. Первый гораздо важнее и звучит так: кто в нашей фирме персона «нон грата», а кто нет? — Простите? — Работают ли у нас те, кто пришел по протекции, кого страшно обидеть, кого устроил лучший друг или еще как-нибудь? — терпеливо пояснила Татьяна. — Разрешаю вам, шеф, очень выразительно при этом на меня посмотреть. И даже эдакое многозначительное «гхм» будет вполне уместно. Оба непринужденно рассмеялись. — Итак? — подтолкнула она Колганова к неприятной теме. — Есть ли тут дорогие вашему сердцу люди? — А что вас, собственно, интересует? — Рычаги давления. Нам предстоит очень сложный период, когда все должны будут полностью выкладываться. Глупо в такие моменты выяснять отношения. Лучше правильно расставить фигуры. Логично? — С этой точки зрения… — начал было Сергей, но его перебила изумленная секретарша: — Татьяна Леонтьевна! Татьяна Леонтьевна! Вас какой-то датчанин к телефону! — Простите, — сказала Тото. — Вот что значит точность и аккуратность! Она взяла трубку и минуту-другую весело щебетала по-шведски. Затем распрощалась со своим собеседником в далекой Скандинавии и наставительно заметила Оксане: — Не датчанин, а швед. Колганов вопросительно на нее уставился. — Шеф, это и есть наш второй вопрос, — весело заявила она. — С завтрашнего дня у вас масса неотложных встреч. Кроме того, вы большой друг и любитель мумми-троллей, радетель за детей и что-то еще, трогательное до крайности. Не говоря уже о том, что вы страстный поклонник Японии и знаток японской культуры. Вот почему, дорогой шеф, вам нужно, чтобы ваши сотрудники работали как часы. Уж простите за банальность…Глава 5
Высматривая старого друга на площади возле Михайловского собора, на золотые купола которого выходили окна их с Барчуком кабинета, Юрка Сахалтуев нервничал и переживал, узнает ли он Кащея после стольких лет разлуки. Небось, тот постарел, посолиднел, и теперь нелепой покажется старая студенческая кличка, прилипшая к Димке из-за отчаянной его худобы. Год назад бравый капитан уже пережил подобный шок, отправившись на встречу выпускников. До этого все как-то не получалось: то дела, то еще более важные дела, то задержание, то неотложные дела, то в больнице валялся. Но тут его разыскали за неделю и строго напомнили, что грядет двадцатилетие окончания школы и родимый класс жаждет видеть Неуловимого Джо, то бишь его, Юрку, и никаких отмазок более не принимает. И он пошел. Ух, какое это было разочарование — увидеть своих одноклассников через двадцать долгих лет. Мальчишки, уже не мальчишки конечно, а лысеющие дядьки с огромными «пивными» животами с каким-то даже снисходительным сожалением рассматривали его — поджарого, вихрастого, полунищего мента. Разговор не клеился, ибо одними воспоминаниями не отделаешься, а в настоящем никаких точек пересечения у Сахалтуева со старыми школьными приятелями не оказалось. Хуже того, по долгу службы он чаще всего сталкивался именно с такими, как они, — нагловатыми, богатыми, успевшими сделать состояние и карьеру в смутный период развала самого большого в мире государства, которое с кем хотело, с тем и граничило. Капитан милиции не мог похвастаться ни крутой иномаркой, ни навороченным мобильным телефоном, ни обставленной по последнему слову моды квартирой. Женой похвастаться тоже не мог ввиду полного отсутствия присутствия личной жизни. Юрке выше крыши хватило примера майора Барчука; он утверждал, что учится на чужих ошибках, а делать свои у него нет ни времени, ни сил. Но еще хуже было встретить своих девчонок — красавиц, умниц, прелестниц. И самую лучшую, как когда-то казалось, самую шикарную — Лариску Черкашину, за один благосклонный взгляд которой шестнадцатилетний оболтус Юрка Сахалтуев был готов умереть. Теперь, сидя в ресторане, который был ему, откровенно говоря, не по карману, и слушая истории, похожие друг на друга, как однояйцевые близнецы, он все вглядывался в тяжелое, сильно накрашенное лицо полной, уверенной в себе, состоятельной, но недовольной жизнью женщины. Она мало смеялась, и возле рта ее пролегли глубокие морщины, а уголки пунцовых некогда губ скорбно опустились вниз. Сахалтуев помнил, как заразительно умела смеяться Лариска, и никак не мог заставить себя поверить в то, что это она. Дама, сидящая напротив, курила сигареты одну за другой, говорила низким голосом и томно взглядывала на него, моргая приклеенными ресницами. И все это выглядело бы смешно, когда бы не было так грустно. — И чего ты там потерял, в своей ментуре? — пьяно похлопывал его по спине Костик Катушкин — когда-то первый хулиган и заводила, а теперь солидный директор единственного банка в какой-то Тмутаракани и удачливый зять областного удельного князя. — Давай ко мне, начальником охраны! Хоть оденешься прилично, тачку купишь. А то что это за прикид? А часы, Юрик? С такими часами неприлично по городу ходить — бомжи засмеют. И Лариска Черкашина одобрительно покивала головой, соглашаясь, что часы отвратительные. Часы, кстати, были отцовские, командирские, с красной звездочкой и белой надписью, на кожаном потрепанном ремешке. Сахалтуев-старший подарил их Юрке дня за два до смерти, лежа пластом на продавленной кровати в переполненном онкологическом отделении. Он так исхудал, что снял часы с запястья не расстегивая. От него почти ничего не осталось, только огромные глаза сверкали на восковом прозрачном лице… Сахалтуев похлопал Катушкина по спине, положил на стол свои двадцать долларов — заначку на черный день — и вышел из ресторана. Теперь вот он переминался с ноги на ногу у памятника княгине Ольге, маялся и боялся, что переживет такое же жестокое разочарование, встретив Кащея. Это было бы несправедливо: из всех юношеских воспоминаний самыми лучшими и теплыми оказались воспоминания об их дружбе. Димка был безудержно талантливым, веселым и добрым парнишкой. Он легко схватывал любые знания, его голова была забита самой неожиданной и редкой информацией, и — что самое главное — он всегда умел правильно ею воспользоваться. К тому же похожий более всего на энергичный скелет, удравший из кабинета биологии, Димка умудрялся любой костюм носить с небрежной элегантностью принца крови; его манеры неизменно поражали факультетских девиц, а жесты были изящны и точны. Он свободно болтал на четырех живых языках и двух мертвых и тосковал, что никто из университетских преподавателей не может поставить ему правильное произношение на древнем фарси. Они с Юркой познакомились на вступительных экзаменах в университет, на юридический факультет, разговорились, подружились и не расставались вплоть до окончания вуза. Потом Сахалтуев отправился работать в милицию, о чем мечтал еще со школьной скамьи, а отличника и гордость факультета Димку Кащенко пригласили на работу в Службу безопасности. Его отправили за границу год спустя, и пути друзей разошлись. Встречаться им удавалось крайне редко, последний раз они виделись года три с половинойназад. Но каждый год, на Рождество и день рождения, Сахалтуеву из самых неожиданных уголков Земли приходили нарядная открытка и какой-нибудь трогательный подарок. Юрка любил всякие милые пустячки вроде корабликов, помещенных внутри бутылки, или старинных монет с полустертыми профилями, и Кащей никогда об этом не забывал. Возле капитана остановился черный «сааб» прошлогодней модели, и в открытое окно высунулась остроносая физиономия, будто взъерошенный вороненок устроился за рулем. — Юрка, брат, привет, залазь в машину! Едем обедать! Целоваться будем в процессе езды! — завопил «вороненок» фальцетом. И Сахалтуев счастливо засмеялся — это был Дурдом, собственной персоной, и никакие годы, переделки и трудная работа не смогли его изменить. Не зря Юркина мудрая бабушка говорила о Димке: «Он у вас оттого такой тощий, что весь — цельный стержень. Ни грамма лени или сомнений». — Я тебе подарки привез, — сказал Димка, — держи сумку крепче, там хрупкие предметы, а у вас кто-то придумал площадь булыжником вымостить. У нас ровно час на лирику, час на дело и три с половиной часа на загул. У меня все тщательно спланировано, можешь и не сопротивляться.* * *
Татьяна отдыхала от долгого и хлопотного рабочего дня, сбежав в Мариинский парк. Прежде, во времена ее детства, многолюдный, он утратил былое великолепие — тут срезали почти все старинные деревья, давно не разбивали клумб с тюльпанами и розами и снесли старинный прелестный фонтанчик, в котором водились золотые карпы. И фиалки больше не усыпали крутые склоны, поросшие грушами, дубами и золотистыми гинкго. Тото с грустью смотрела, как постепенно исчезает еще один кусочек любимого города, умирает прошлое, и понимала, что ничего с этим не поделаешь. Она сидела у эстрады, в последнем ряду, и мысли ее блуждали далеко-далеко. Она рассеянно крошила французскую булочку, и у ее ног дрались за редкое лакомство воробьи, голуби и одинокий скворец. — Извините, тут не занято? — церемонно спросила милая старушка в вязаной кофточке и длинной старомодной юбке, крепко пахнущей нафталином. — Прошу, присаживайтесь, — улыбнулась Тото, которую не смутила нелепость самой ситуации: никого, кроме них, не было этим утром ни у эстрады, ни в аллеях. — Как все изменилось… — сказала дама, устраиваясь на неудобной скамейке и обмахиваясь пожелтевшим от времени веером. — Вот вы, верно, не помните старую эстраду. Здесь было гораздо уютнее, и каждое лето тут устраивали симфонические концерты. Татьяна смотрела на нее, очарованно улыбаясь. Это был персонаж из тех далеких лет, по которым она так сейчас ностальгировала. И будто кто-то там, наверху, услышал ее безмолвный крик, откликнулся, посочувствовал и послал родную душу. — Тут дирижировали Рахлин, — говорила дама, не слишком обращая внимание, слушает ли ее собеседница, — Турчак и Косточка Симеонов. И акустика была великолепная — не то что теперь. Впрочем, такие, как Симеонов, тут теперь не дирижируют, так что беда невелика. Полагаю, деточка, вы слишком молоды, чтобы знать Турчака и Симеонова. — А под сценой, — подхватила Тото, — росли круглые кусты с широкими листьями и сиреневыми цветами. У них бутоны были похожи на пухлые пальчики, и непослушные дети все время хлопали этими бутонами. Они лопались, как воздушные шарики, — бум-м! Старушка поглядела на нее с нежностью: — Как приятно, что вы это помните. Знаете, так страшно иногда бывает — больше нет знакомых лиц, не с кем словом перемолвиться. Прежде мы раскланивались с каждым вторым гуляющим, а теперь на меня посмотрели бы как на безумную — нынче не принято раскланиваться на улице с людьми, которых знаешь только в лицо. Боюсь, нынешнее поколение так угнетено суетой и высокими темпами жизни, что и не запоминает никаких лиц, если это не вызвано необходимостью. Хотя я никогда бы не сказала, что вам достаточно лет, чтобы помнить старую эстраду. — Я помню даже сражения за плотную оберточную бумагу в кулинарии «семь-девять». Ее стелили на лавки. Самые состоятельные, элита летних концертов, владели пачкой белой или светло-желтой бумаги. Ну а мелкой сошке доставалась темно-серая, мышастая… — У меня была знакомая продавщица, — важно сказала дама. — Она всегда оставляла мне светлую, цвета топленого молока… Мне вас сама судьба послала — а я как раз иду и думаю: даже поговорить не с кем, иных уж нет, а те — далече. Помните, в первом ряду на концертах Рахлина всегда сидела сестра Милицы Корриус? Спустя какое-то время они медленно прогуливались по центральной аллее. Старушка держала Тото под руку и рассказывала о своей нелегкой жизни и запутанной судьбе. — …и я не уехала. Знаете, так и не решилась. Думала, он — молодой офицер, блестящий, разница в возрасте почти… ах, не будем уточнять! Испугалась. И всю жизнь корила себя: нашла, чего бояться. Я ведь после и войну пережила, и в лагере побывала, и назад вернулась — в крошечную комнатенку в коммуналке, в особнячке на Екатерининской. Знаете, тот, что возле бывшего дома графа Уварова? — Татьяна молча кивнула. — И жизнь моя на пенсию в двадцать семь тогдашних рублей в этом узком гробике окнами во двор тоже была очень страшной. Единственное, что держало меня на этом свете, — это память о мальчике, который осветил весь мой путь особенным светом. Любовь, любовь, деточка. Надо было дожить до девяноста лет и высохнуть, как старому грибу, чтобы понять, что действительно страшно — потерять то настоящее, что вдруг, расщедрившись, дает судьба. — А как его звали? — Трояновский. Андрей Трояновский. — Анна Васильевна, а можно вас спросить: вы верите в совпадения? — изменившимся голосом спросила Татьяна. — Странный вопрос, — откликнулась Анна Васильевна. — Верю — не верю… Жизнь состоит из сплошных совпадений, голубушка, и они случаются независимо от того, признаете вы это или нет.* * *
Все, кто знал Андрея Трояновского и Мишку Касатонова, непременно удивлялись их странной дружбе. Слишком уж разными и непохожими были двое молодых людей, слишком различными казались их семьи, традиции, воспитание, привычки и предпочтения. Пожалуй, единственное, что их объединяло — это пережитый обоими в тринадцать лет горький период развода родителей. Но и тут ситуации развивались по-разному. Отец Андрея — интеллигентный человек из весьма состоятельной семьи дипломатов, и сам много лет проработавший за рубежом, женился по молодости лет и глупости, ужасно расстроив этим необдуманным поступком своих родителей. Они восстали против молодой невестки — и были, в принципе, правы, — но, как водится, перегнули палку, слишком явно демонстрируя свою неприязнь. Их сын из одного только чувства противоречия не развелся с женой, когда это было возможно; а после, если бы и захотел, — положение уже не позволяло. В советские времена развод мог сильно подпортить ему карьеру, и активно выездной Валентин Владимирович утешался исключительно тем, что супругу ему придется видеть крайне редко. Судьбу Трояновских решили перестройка и гласность. Как только официально было объявлено, что в стране начались серьезные перемены и на личную жизнь высокопоставленного дипломата теперь не посягают партия и правительство, Валентин Владимирович, не медля ни минуты, подал на развод. Жена его, Наталья Николаевна, повела себя безобразно, грозя мужу самоубийством, устраивая истерики и спекулируя на любви Трояновского к сыну. Это не спасло брак, но окончательно испортило и без того никудышные отношения с бывшей супругой. А вот сына он обожал. Андрюша нисколько не походил на мать и был точной копией деда, в честь которого его когда-то и назвали, — Андрея Георгиевича Трояновского, потомка старинной русской аристократической фамилии. Мальчик проявлял недюжинные способности к языкам и музыке, а повзрослев, удивил родственников прекрасными математическими способностями и деловой хваткой. Благодаря отцу и его семье он получил блестящее образование и диплом одного из престижнейших университетов Европы. К тому же Валентину Владимировичу было что вложить в бизнес сына, когда тот изъявил желание открыть собственное дело. Уже год спустя Андрей полностью вернул отцу одолженные деньги, и Трояновский-старший отбыл в очередную загранкомандировку с легким сердцем, абсолютно спокойный за будущее своего наследника. Судьба Мишки Касатонова складывалась диаметрально противоположным образом. Его отец был слесарем в ЖЭКе и пил так безбожно, что его в конце концов уволили. Тут же грянули и развал Союза, безработица, нищета. Нина Касатонова быстро развелась с мужем-алкоголиком, но очень долго мучилась с разменом их крохотной квартирки. Работала на двух работах, потом торговала на базаре — и в жару, и в холод до поздней ночи стоя у лотка. Тянуть в одиночку сына и выжившую из ума старуху-мать было непосильным трудом, и о проблемах воспитания она не задумывалась. Накормлен, обстиран, чего еще? Мишка рос вполне обычным уличным пацаном, который плохо помнил умножение на семь и был уверен, что «Мцыри» написал не то Гоголь, не то Пушкин. Андрея он ненавидел смертной ненавистью — холеный, прекрасно одетый паренек, живший в доме напротив, стоял у него как кость поперек горла. Как-то раз Мишка Касатонов решил его отметелить «по-взрослому», чтобы «барчук» узнал, почем фунт лиха в базарный день. И был не столько огорчен, сколько страшно удивлен результатом: Андрей, в то время увлекавшийся боевыми искусствами и посещавший солидную секцию карате, живо объяснил ему, что не на того нарвались. В тот день и началась их дружба. Наталья Николаевна Трояновская, конечно, долго морщила нос и заводила бесконечные речи о том, что «этот сын алкоголика и торговки не должен переступать порог приличного дома», но Андрей уже в тринадцатилетнем возрасте умел защищать себя и своих друзей. Он частенько угощал Мишку вкусностями, которых не могло быть в доме Касатоновых, давал ему книги, приглашал смотреть последние фильмы по новомодному «видику». А приезжая на каникулы из-за границы, где получал высшее образование, обязательно привозил другу подарки. Только благодаря влиянию Андрея Мишка доучился до десятого класса и неожиданно для всех поступил в институт. Когда же Трояновский обзавелся собственным бизнесом, уже никто не удивлялся, что партнером у него стал Михаил, и надо сказать, что более преданного и верного друга нужно было поискать. Но полгода назад Мишка Касатонов допустил грандиозную ошибку из тех, что могут полностью перекроить всю последующую жизнь. Ему захотелось собственных денег и независимости, и однажды бес попутал: воспользовавшись отъездом Андрея, он затеял хитрую финансовую комбинацию, вложив в нее солидные средства. Само собой разумеется, деньги были не его, а Трояновского. Мужик, уломавший его на эту авантюру, обещал, что проблем не будет: все деньги отобьются за неделю, прибыль пополам, а шеф ничего и не узнает. «Каким же идиотом нужно быть, чтобы клюнуть на такую примитивную наживку», — думал впоследствии Мишка, наливаясь водкой в ночном баре. Естественно, что никакой прибыли не случилось: согласно официальной версии, фуры с товаром арестовали на таможне; посредник не то сам повесился, не то ему помогли; крайних не было, а Андрей вот-вот должен был вернуться из поездки. Ситуация пиковая. И вот в этой пиковой ситуации возник на пути Касатонова милый и благожелательный господин, известный редким избранным по кличке Чингиз. Внешность у него, впрочем, оказалась вполне европейская, а прозвище он — как поговаривали — заработал потому, что приказывал своим бойцам ломать провинившимся хребет, точь-в-точь как его недоброй памяти тезка Чингиз-хан. Этот Чингиз охотно ссудил отчаявшемуся Мишке требуемую сумму; проценты выставил божеские; срок — вполне умеренный, но за все это райское блаженство время от времени требовал услуг. Просьбы его бывали разными: от самых на первый взгляд невинных — провести переговоры с каким-нибудь бизнесменом или встретить приезжего — до самых диких и неожиданных, как вот сегодня. Дело в том, что срок выплаты очередного взноса подошел на прошлой неделе, и Мишка проценты и часть суммы аккуратно Чингизу передал. Тогда, на прошлой неделе, никто ничего у него больше не потребовал. И вдруг сегодня, в самом конце рабочего дня, когда Касатонов бездумно раскладывал пасьянс на компьютере, зазвонил мобильный. Это был звонок, на который Мишка не мог не ответить. Самое неприятное, что Чингиз знал о них с Андреем все. Как выяснилось. — Квартиру вы смотрели, — констатировал он. — На Музейном, кажется. Не слышу? — Да, — ответил Михаил. — Это твой Андрюша себе гнездышко подыскивает? — Ну, не я же. — И правильно. Дороговато для тебя, пока. Так вот, если он эту квартиру купит, а потом продаст нужному человеку, считай, ты свой долг отдал. — К чему такие сложности, не понимаю? — Твое дело — не понимать, а выполнять, голубушка, — ласково мурлыкнул Чингиз, и у Мишки по спине поползли противные толстые мурашки. — Ясно? — Ясно. Только Андрей — сложный человек, вы же сами знаете. Если и купит, то потом… — Пусть сперва купит, потом поговорим. И мобильник жалобно запищал, сообщая хозяину, что разговор, оказывается, закончен. — Охренели все с этой квартирой, — прошептал Мишка, вытирая галстуком пот со лба. — Господи, как же вы меня задрали… все!* * *
А загула никакого не получилось, хотя и Кащей, и Сахалтуев честно попытались осуществить эту идею. Но деловой разговор у них случился такой странный и долгий, что больше ни на что не хватило времени. Славный своим рационализмом и трезвомыслием, Димка не стал тратить драгоценные минуты на покашливание, предупреждения о том, что «это только между нами», неопределенные междометия и тонкие намеки. А взял быка за рога. — Если эта информация всплывет не вовремя и не в том месте, мне придется несладко, — заявил он сразу после того, как они выпили по первой, за встречу. — Но за мной должок остался, так что рискуем. Зачем тебе Мурзик? Юрка нервно хохотнул: — Надо же, мы с Коляном угадали. Мы его тоже Мурзиком обозвали. И у нас из-за него намечаются крупные неприятности. — Это он умеет, — мрачно сказал Димка. — Умел. — Ну да. Конечно. — Нашли мы его в лесопарковой зоне, на Трухановом, — принялся излагать Сахалтуев. — Заколот профессионально, наш патологоанатом сказал, что даже красиво. Профессионально поставленный удар. Вот сюда, под ухо. Он еще был жив какое-то время — плюс-минус минуту. Кричать не мог, разве что хрипеть, так что никто бы его не услышал. Привезли его накануне вечером, наверняка в какой-то машине — фиг теперь найдешь и узнаешь; утром труп обнаружили несчастные отдыхающие… — Они к нему не могли иметь никакого отношения? — Какое отношение, кроме того, что он им пикник испортил. Да нет, мы их проверяли, конечно. «Глухарь». Но вот что любопытно, Димка, — нестандартный «глухарь», я бы даже сказал, уникальный. Единственный, за который начальство собирается погладить по головке. — Ух ты! — Представляешь? Вежливо дают понять, что дело пора сдавать в архив и не морочить себе мозги — мало ли кого прирезали погожей осенней ночью? Вот бы так всегда, а? Шучу. — Не удивлен, честно говоря, — буркнул Кащей, наливая по новой. Заседали они в гордом одиночестве на открытой террасе загородного ресторана, где в этот дневной час никогда не бывало много посетителей. И говорить могли свободно. — Я тогда в Лондоне ошивался, — сказал Димка без предисловия. — То да се, государственная служба, сам знаешь. — Догадываюсь. — Я тебя умоляю, такая же рутина, как и у вас. Разве что декорации поинтересней, а работа поскучнее. Тихое болото, каждый тянет одеяло на себя, делает карьеру. Настоящих профессионалов можно пересчитать по пальцам одной руки, и они мешают остальным нормально жить. Юношеский максимализм и готовность умереть за идею быстро уступают место трезвому расчету, и даже цинизму, до некоторой степени. Юрка покивал головой. Знакомая история. — Мурзик был самой мелкой сошкой из возможных, — продолжил Кащей, жадно затягиваясь сигаретой, — но имел доступ к таким знатным телам, что другие диву давались. Поудивлялись, поудивлялись, а потом заинтересовались. И оказалось, что умненький-благоразумненький Мурзик служит курьером между наркоторговцами и нашими высокопоставленными чиновниками: схема проста до безобразия — дипломатические каналы, багаж, не проходящий таможенный досмотр, свои люди на границе, свои люди в тогдашних высших эшелонах власти… Продолжать? — Можно не надо, — ответил Сахалтуев, и Димка рассмеялся, несмотря на всю неприглядность истории. Дело в том, что так говорил их преподаватель литературы, прозванный студентами Златоустом. По твердому убеждению друзей, конкуренцию ему мог составить только Виктор Степанович Черномырдин. — Когда всем этим болотом заинтересовалась служба внутренней безопасности вкупе с коллегами из ведомства по борьбе с наркотиками, грянул тихий, неприметный и грандиозный скандал. Ты знаешь, что такие истории заканчиваются похоже: одна-две показательные «казни», причем страдают, как правило, мелкие исполнители: одно отстранение, пара переводов на руководящие должности. Но тогда все было провернуто с потрясающей простотой. В Москву отозвали совсем не тех, кого следовало. Один из отозванных в пути скончался от инфаркта — по-моему, это не было подстроено заранее, просто сердце у старика не выдержало. Второй… вторым был Сашка Ярцев, классный парнишка, который ни сном ни духом не ведал ни о каких наркотиках. — Димка вытащил безупречно белый платок и промокнул лоб. — Он повесился, бедняга. — Грязное дело, — пробормотал Сахалтуев. — Не то слово. В общем, Мурзика никто не тронул, не могу понять почему. Самым простым было бы убрать его еще тогда, и концы в воду. Он слишком много знал. — То есть ты хочешь сказать, что после этого он спокойно умотал в Бразилию… — В Бразилию?! — изумился Кащей. — Ну ни фига себе. — А ты не знал? — Откуда? — И то верно. По нашим данным, он сперва обретался в Лондоне, затем в Бразилии. Спустя несколько лет вернулся в Москву, потом снова уехал. Думаешь, скрывался? — Скорее, продолжал работать. — Ну и что с ним случилось в матери городов русских? Кому он тут дорогу перешел? И сколько лет спустя. Шантажировал кого-нибудь из власть имущих? Приехал деньжат снять? — Тоже версия. Тоже вполне логичная. Но ты не торопись, Юрик, — попросил Кащенко. — Подожди, закажем еще по шашлычку и перейдем к третьей части Мерлезонского балета. — Даже так? — А чего ты хотел — в нашем ведомстве обожают многоходовки. — Чтоб вы там все скисли! — вырвалось у Сахалтуева. — Прости, Димка, присутствующие, конечно, не в счет. Просто и так работы выше крыши, люди с катушек съехали, друг друга гробят почем зря, а тут еще разгребай старые завалы. — Поддерживаю, — кивнул Кащей. — Ты прав, на все сто. Давай, за все хорошее. — Они церемонно чокнулись. — Так вот, самое главное, на мой взгляд, заключается в том, что, спасая свою шкуру, Мурзаков тогда совершил самую большую ошибку в своей никчемной жизни. Он убрал одного человека — самого опасного для него на тот момент — и подставил другого. Оба были моими друзьями, близкими людьми, хоть и знал я о них до смешного мало. — Понимаю. Специфика работы. — Она, проклятая, чтоб ей ни дна ни покрышки. Так вот: вся заваруха началась с того, что наш специальный агент в Лондоне, давно и успешно там прописанный, совершенно случайно узнал об афере с наркотиками. Это был не его профиль, не его основная задача — об основной я и не знаю ничего, не положено. Словом, он подал рапорт, у нас в посольстве началась история с географией, а вот этого человека кто-то приговорил. Причем достаточно высокопоставленный, чтобы знать настоящее имя того, кто скрывался под псевдонимом «Призрак». Мурзаков его убил — это я знаю наверняка, хотя никаких доказательств не имею. Просто поверь мне на слово, я точно знаю, что это Мурзик совершил убийство, успешно закамуфлировав его под несчастный случай. Автокатастрофа. Три жертвы. Из них две — совершенно невинные; один вообще ребенок четырех лет. — Подонок, — сказал Юрка. Кащей покивал: — А другого человека он подвел под монастырь. — Его обвинили в убийстве? — В каком-то смысле еще страшнее. Нет, не обвинили; виновных не нашли, признали несчастным случаем; но — хоть я и не знаю всех подробностей — Артур, так звали моего коллегу, оказался косвенно виновным в смерти нашего друга. Он его предал, сам того не желая. Мурзик был не то хитрее, не то осведомленнее. И почему-то я уверен, что второе. Дальше начинается самое интересное — и ты же понимаешь, что я откажусь от каждого своего слова, буде ты решишь использовать его против хороших и правильных людей? — Обижаешь, да? — А вдруг ты заделался идеалистом и уверен, что судить преступника нужно только в официальном порядке? — Нет, я еще не чокнулся. Только я этого тебе тоже не говорил. Слушай, а что ты мне привез на этот раз? — Три минуты тишины, — не спросил, но утвердил Кащей. — Верно. Иначе мозги закипят от всей этой дряни. Я тебе, Юрик, привез совершенно потрясающий альбом с гравюрами в обложке из вишневых дощечек, ассирийских крылатых быков — бронзовые статуэтки и еще парочку мелочей на твой вкус, но пусть это будет небольшим сюрпризом. — Ближний Восток? — горько усмехнулся капитан. — Дипломатический корпус или ты сменил специализацию? — Знаете, кума, вот если бы должна была сказать правду, то пришлось бы соврать… — Ты береги себя, — попросил Сахалтуев. — Все под богом ходим, — пожал плечами Кащей. — Казалось бы, что может случиться с человеком в тихом и добропорядочном Лондоне? Ан нет, из Ирака возвращаются, а на Пикадилли можно и остаться навсегда. — Судьба играет человеком, а человек играет на трубе. — Что до Мурзакова, то я бы его и сам порешил с превеликим восторгом и даже не боялся бы после перед Богом отвечать. — Ну, ну, ну! С этого момента подробнее… — Я тоже присоединяюсь к просьбе твоего начальства, как дико это ни звучит: сдай ты это проклятущее дело в архив. — Ты что, не хочешь раскрутить всю эту поганку? Там же твои друзья погибли! — Хотелось бы, но тебе все равно не дадут, за Призраком пойдешь. И еще одна причина есть, немаловажная. Может, эту сволочь пришили его когдатошние боссы, что весьма вероятно, и нисколечко его не жаль. Но только вот Артур — он теперь живет тут. — Где — тут? — тупо переспросил Сахалтуев, оглядываясь по сторонам, будто ожидая обнаружить таинственного Артура в рощице, окружавшей ресторан. — Тут, в Киеве. Метрах в двухстах от твоей работы. И я очень боюсь, что именно он столкнулся с этой гнидой на узкой дорожке. — Основания? — Удар, Юрка. Профессиональный безотказный удар — я сам его с некоторых пор предпочитаю всем другим. Знаешь, кто мне его ставил? — Я этого не слышал, — быстро сказал Сахалтуев. — Ничего не слышал, особенно про этого вашего специалиста по чистым убийствам. Так что там у тебя за сюрприз? Рассказывай…* * *
Званый ужин у Говорова всегда становился маленьким событием в жизни определенного круга людей. Получить приглашение на сей праздник считалось делом весьма непростым, а нагло напроситься в гости к Александру Сергеевичу еще никому не удавалось. Он не стеснялся отказывать тем, кого не желал видеть в своем доме. В отличие от подавляющего большинства подобных мероприятий, у Говорова действительно было весело, интересно и необычно. Светский лоск хозяина и его тонкий вкус служили гарантией того, что вечер не будет потрачен даром. О приемах Говорова по городу ходили легенды. Тут можно было не просто встретить весьма солидных и влиятельных людей, но и застать их в редком, благостном расположении духа. По этой причине многие рвались на званые вечера к Александру, чтобы попытаться решить свои деловые вопросы, по этой же причине он никогда не принимал подобных гостей, сколь бы выгодным и престижным ни считалось их присутствие. Трояновский очень хорошо знал об этом неписаном законе и оттого еще больше ценил приглашение, полученное от Говорова накануне. Практически оно являлось пропуском на следующий уровень власти и успеха. Этого приглашения Андрей ждал долго и терпеливо, и вот надо же, чтобы именно сегодня вечером, когда желанная цель столь близка, позвонила Маринкина подруга и сообщила, что та напилась вдрызг, рыдает и несет всякую чепуху о том, что сейчас же выбросится из окна или перережет себе вены — словом, найдет, как укоротить свой век. И что она, подруга, просто боится оставаться наедине с обезумевшей от горя Маришкой и не хочет нести ответственность, случись что. Также, уже лично от себя, она присовокупила, что никогда не сомневалась в том, что все мужики — изрядные сволочи и только из-за них женщины мрут как мухи в самом цветущем возрасте. Первым желанием Андрея было сказать, что если Марина хочет повеситься, то на здоровье! Флаг ей в руки, куст сирени в задницу — и вперед. Сколько же можно устраивать истерики по пустякам и вовлекать остальных в какую-то абсурдную игру, нисколько не считаясь с их проблемами, с их чувствами, наконец. Однако минуту спустя в нем заговорило чувство долга. Бабушка всегда говорила, что у него гипертрофированное чувство ответственности за остальных и что его на этом легко ловят все кому не лень. Он признавал бабушкину правоту, но ничего с собой поделать не мог. Чертыхаясь и ярясь от бессилия и неспособности что-либо изменить, Трояновский перезвонил Мишке, надеясь упросить друга поехать за взбесившейся Маришкой, но Миха отключил мобильный, о чем и сообщил равнодушный и лишенный интонаций женский голос. Оставалось смириться и ехать за подругой. Но сперва Андрей отправился к Говорову: тому, конечно, абсолютно все равно, будет ли он на вечере, однако любой необдуманный шаг грозит испортить и без того едва-едва случившиеся добрые отношения. Вежливость еще никому и никогда не повредила. Как и ожидал Трояновский, у Александра Сергеевича было людно, шумно и ярко, как будто внезапно наступил Новый год. Звучала приятная музыка, отовсюду слышались смех, хлопанье пробок шампанского. Двери открыл сам хозяин — неожиданно домашний, «уютный», непривычно размякший. Он рассеянно выслушал извинения молодого коллеги, покивал сочувственно, но сам все время оглядывался назад, себе за плечо, — и было ясно, что его внимание приковано к происходящему в гостиной. Там, окруженная небольшой толпой гостей, стояла истинная Шемаханская царица — стройная, воздушная женщина в экстравагантном ультрамариновом комбинезоне с шальварами и в чалме. На тонких руках болтались браслеты, и это что-то напомнило замотанному и злому на весь мир Андрею — просто в первый миг он не сообразил, что именно. А потом она удалилась вглубь комнаты, по-прежнему окруженная восторженными поклонниками, и Трояновскому на миг померещилась, что это была Татьяна, только чудесным образом перевоплотившаяся из Золушки в волшебную фею, ставшая в одночасье моложе, красивее, роскошнее. «Черт знает что, — зло подумал он, сбегая вниз по ступенькам. — Уже мерещится на каждом шагу. Втрескался я, что ли?» И еще сильнее рассердился на себя за то, что употребил, пусть и мысленно, Маришкино словечко «втрескался». Пора что-то решать с личной жизнью, и уже совершенно очевидно, что Марине с ее вздорным характером, невежеством и отсутствием хороших манер в ней находится все меньше места. И никакие стройные ноги этому горю не помогут. Андрей вытащил мобильный и решительно нажал кнопку «Музейный». — Алле, — пропел мелодичный голос, принадлежавший Олимпиаде Болеславовне. Она четко выговаривала обе буквы «л». — Алле, добрый вечер. — Простите за поздний звонок, — сказал он как можно мягче. — Я могу попросить Татьяну? Трояновский не видел, как на том конце провода Липа сделала большие глаза, отчаянно сигнализируя взволнованной Капе: это ОН! — Вы знаете, — пропела старушка в трубку, — она только-только вернулась и наслаждается отдыхом в наших термах. Вас не затруднит перезвонить минут через десять? Либо я могу что-то передать. — Нет-нет, не стоит, — торопливо ответил Андрей, полагая, что как-то глупо передавать малознакомой женщине, что она ему грезится и что он с ума сходит — так хочет ее видеть. — Всего доброго, извините. Я перезвоню. — Капочка! — возопила Липа, устроив трубку на аппарате. — Неси тетрадку! Срочно! Как там делаются эти чудеса техники?* * *
Пока он добирался по ночному городу на окраину, где жила Маришкина подруга, пока мучительно вспоминал, в каком из пугающе похожих домов та обитает, не имея ни малейшего желания созваниваться и уточнять адрес, прошло немало времени. И все это время Андрей вспоминал тонкий силуэт в дверном проеме и с каждой минутой все более утверждался в мысли о том, что это все-таки была Татьяна — либо ее усовершенствованный двойник. Короче, его просто заело любопытство, и пятнадцать минут спустя он уже увереннее нажал нужную кнопку. Олимпиада Болеславовна была права: техника в наши дни способна делать настоящие чудеса. В доме Александра Сергеевича Тото взяла мобильный и, мило кивнув гостям, удалилась в спальню. — Добрый вечер, я слушаю. — Извините за вторжение, — проговорил Трояновский. — Я просто хотел узнать, можно ли заехать завтра утром? — Бога ради, — приветливо откликнулась она. — Часов с десяти вас устроит? — Вполне, — растерянно отвечал Андрей, не готовый к такому развитию событий. — У вас какие-то неприятности, — утвердила Татьяна. В ее голосе не было праздного любопытства, а только сочувствие, но он все равно насторожился. — Почему вы так решили? — По голосу. Или я неприлично лезу не в свое дело? — Что вы. Нет, никаких неприятностей, просто устал. Завтра в десять буду у вас, жалко, что не в шесть. — Вы ранняя пташка? — мурлыкнула она. — Просто вы лишили меня возможности сказать: «Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног…»— быстро проговорил он. — Спокойной ночи. — Спокойной. В комнату, где она уединилась, вошел Александр. — Кто это звонил? — Знакомый, — улыбнулась она, и Говорову показалось, что улыбка адресована не ему, а каким-то ее приятным мыслям. — А что? Прежде ты не интересовался, кто звонит. — Прежде я не делал тебе пятого предложения подряд. Тото, я понимаю, что ты скажешь — сейчас не время, гости и все такое, но времени не будет никогда. Ну, какие у нас с тобой причины, чтобы и на сей раз не пожениться? Татьяна обняла его и потерлась носом о плечо. — Разумных — никаких. В квартире Александра еще наслаждались ужином гости, а Тото уже переоделась и собралась уходить. — Я выйду через черный ход, а ты после передашь гостям мои сожаления. Скажешь, что я пошла почивать. Он огорченно и немного раздраженно заметил: — Машину я вызвал — зеленый «форд» стоит прямо у подъезда. Не перепутай и не сядь к какому-нибудь постороннему ловеласу. С тебя станется… Ну почему ты не можешь остаться? — Милый, мы же еще вчера договаривались, — терпеливо сказала Тото. — Не понимаю, куда ты бежишь, — тебя что, семеро по лавкам ждут? Или объявили всеобщую мобилизацию? Татьяна приложила палец к его губам и выскользнула из квартиры, оставив Говорова в обычном для таких ситуаций состоянии — смеси тоски, раздражения, досады и предвкушения новой встречи.* * *
Таксист остановился у въезда во двор, вознося хвалу коммунальному хозяйству города: прямо посреди асфальта зияла огромная дыра — пролом, как вход в пекло, и ни одна машина не могла преодолеть это препятствие. — Понятно, — пробормотала Татьяна. — Ну что ж, спасибо, что довезли. Она страшно устала за этот длинный и суматошный день, особенно ее утомили гости: большого скопления людей она органически не переносила и потому с радостью сбежала к Машке, воспользовавшись возможностью покинуть шумную компанию по вполне уважительной причине. Она тяжело брела по неосвещенному двору, переставляя ноги, как колоды. Руки были спрятаны в карманы темной просторной куртки, и со стороны Татьяна походила на девочку-подростка, возвращающуюся домой в неурочное время. Шаги за спиной не заставили ее вздрогнуть, но плечи все же напряглись. «Только этого не хватало», — лениво подумала она, и как в воду глядела. От стены котельной отделились несколько коренастых мужских фигур и устремились к ней. В тусклом свете, падавшем из одинокого окна, Тото разглядела лица: классический образец, неоднократно воспетый писателями и режиссерами, — низкий лоб, тяжелые надбровные дуги, маленькие злые глаза и нехорошие ухмылочки. Складывалось впечатление, что их где-то специально растят таких, воспитывают, обучают, а затем уже выпускают в свет. Людей посмотреть и себя показать. Один из мужиков больно ухватил ее за предплечье цепкими пальцами: — Дай-ка мы тебя проводим, красавица. Тон его не допускал возражений. Трое или четверо его товарищей — группа поддержки — согласно закивали в том смысле, что да, проводят, и еще как! — Ой! — произнесла Тото проникновенно, вложив в свои слова максимум признательности и облегчения. — Правда? Спасибо огромное! Слава Богу, а то темно и, знаете, все-таки страшно одной. Мало ли что? А сама ведь не подойдешь, не попросишь, чтобы проводили: еще поймут неправильно. — А-а-а, ну, это ээ-эээ… — догадливо откликнулся мужик. «Группа поддержки» ошарашенно приостановилась, ожидая команды, но он явно был неспособен породить какую-нибудь толковую мысль. Он просто широко шагал рядом с ней, с удивлением ощущая, с каким доверием опирается на его мускулистую руку маленькая, неожиданно теплая ручка. А Татьяна выдержала правильную паузу и добавила: — Уф! Давно так спокойно по этим лабиринтам не ходила. Еще раз спасибо. Он довел ее до нужного парадного в полном молчании, открыл тугую, сопротивляющуюся дверь, пропустил даму вперед. Она шагнула в проем, не заколебавшись ни на минуту, и провожатый сделал какое-то странное движение квадратной своей челюстью, будто костью подавился. Остановившись на первой ступеньке, Татьяна повернулась к нему лицом и сказала сердечно: — Вот мы и пришли. Благодарю. Он взял ее за подбородок царапучими, желтыми от никотина пальцами, приподнял лицо, внимательно вглядываясь в светящиеся спокойные глаза и произнес: — Счастлив твой Бог. Ну, прощай. Затем резко повернулся и вышел, громыхнув дверью. Татьяна поднялась на пару пролетов и, наконец, вытащила из кармана руку с пистолетом. Пистолет она поставила на предохранитель, задумчиво поглядела вниз, сквозь давно не мытое окошко, и шепнула: — И твой тоже.Глава 6
Кофе закончился еще в обед, чая не покупали вот уже недели две, и потому Николай свирепо прихлебывал кипяток, в который бросил две засахарившиеся от старости карамельки, обнаруженные в ящике у Сахалтуева аккурат под фотографиями расчлененного трупа из дела, месяца три как сданного в архив. За окном было темно и неожиданно неуютно. Грянуло резкое похолодание, и майский вечер — еще вчера такой теплый и ласковый — сегодня встречал редких прохожих мерзким холодным дождиком и порывами пронизывающего ветра. Час тому заглядывал к майору старлей из соседнего отдела, предлагал подбросить домой на служебной машине — благо собралась целая компания, но Барчук отказался. Какое-то седьмое чувство (шестым Николай полагал все же чувство юмора) подсказывало ему, что стоит дождаться коллегу Сахалтуева, который принесет в клюве свежие новости о Мурзике. Да и майору было чем поделиться с напарником. Ожидание затягивалось, и любой нормальный человек уже махнул бы рукой и отправился домой отсыпаться после длинного суматошного дня, но кто говорил, что Барчук — человек нормальный? В результате он оказался прав в своем упорстве. — Ждешь? — спросил от дверей Юрка. — Домой пойти, баиньки, в голову не приходило? Или адрес забыл? Так в паспорт загляни. — А что ты все время меня отчитываешь? — взвился Николай. — Я с женой развелся, так ты над ухом жужжишь. Мне уже исполнилось восемнадцать, мамочка, я вполне дееспособный и сам могу принимать решения. — Ой, тоже мне, агицын паровоз! Люди в такую погоду и в это время по домам сидят, ужин кушают. — И Сахалтуев безнадежно пошарил в ящике. — Вот черт, сигареты кончились. — Поделюсь, — пробурчал майор. — Чего же ты тогда не домой пошел, а на службу поперся? — Спинным мозгом чувствовал, что ты тут кукуешь один-одинешенек. Ужин вот привез от щедрот Кащеевых. И Юрка принялся распаковывать сверточки из тяжелого пакета. — Котлета с картошкой по-селянски. Кусок языка. А это что? А это рыба жареная, по фамилии судак. Ты же в буфет не спускался? — Забыл, — признался растроганный майор, принимаясь за неожиданный ужин. — Кипяток пьешь сиротский, — укорил его Сахалтуев. — И что глаголет твой свидетель Кочубей? Барчук ждал, когда Юрка задаст ему этот вопрос, хотел его услышать и с ответом ждать не заставил: — Врет и не краснеет, мерзавец. — Даже так? — Соловьем поет. Только что не в рифму. Без запинки. Без сучка и задоринки, чего, как показывает практика, в реальности не бывает. — Ну-ну, это интересно, — Сахалтуев устроился на своем месте и по обыкновению водрузил ноги на стол. — Устал как собака. Рассказывай, начальник. — Конечно, — передразнил Барчук тонким скрипучим голосом, — свидетель тонко намекнул мне, что рассказ его столь связен и логичен, потому что он сам проработал долгие годы в смежном ведомстве и хорошо знает цену любой мелочи. И что подготовился поэтому перед беседой, тщательно взвесил каждое слово. Только я ему ни на грамм не верю. — Почему? — А почему я знал, что ты сюда явишься? — Закономерность, однако, сила привычки. — И здесь закономерность. Юрик, а то ты не слышишь, когда тебе втирают? Зачем-то очень нужно Петру Федоровичу подставить нам некую гражданку Татьяну в качестве главной подозреваемой и потому преподносит ее просто-таки на блюдечке с голубой каемочкой. Причем, он и сам понимает, как неестественно выглядит его рассказ, вот и суетится со своими объяснениями про долгие годы службы на благо Родине. Хоть бы подождал приличия ради, пока я его спрошу, а откуда, гражданин хороший, такая точность, — было бы куда правдоподобнее. Нет, знает кошка, чье сало съела. Юрка с интересом взглянул на насупленного друга: — С этого момента прошу подробнее. — Фигушки. Сперва твой отчет. — Легко! И Сахалтуев сжато и предельно четко обрисовал картину событий, о которых поведал ему Димка Кащенко. — Интересно, — сказал Николай, во время рассказа не проронивший ни слова. — Точнее, кошмар. Наркота, всякие тайны Мадридского двора, страсти-мордасти… Только этого нам и не хватало. — Согласен. — Но зато кащейская версия, невзирая на ее явную сериальную суть, гораздо правдоподобнее, чем история, которую попытался мне втюхать господин Кочубей. Кстати, ты был прав — родственник, далекий потомок того самого. А может, и про это врет, солидности добирает. — Ты мне расскажешь, что он тебе сообщил, или я сюда приехал только для того, чтобы тебя покормить? — поинтересовался капитан. — Вполне серьезная и весомая причина, — надулся Барчук. — А лепетал он вот что: дескать, в Мариинском парке чуть ли не во всякую погоду — что в жару, что в ненастье, что при полном благолепии — пишет жуткие картины маслом некий пожилой художник… — Который и заколол Мурзика прямо на мольберте, колонковыми кисточками? — Не перебивай дядю! И что, дескать, покойный, фамилии которого господин Кочубей, увы, не знает, но опознал личность по фотографии, часто обретался возле этого самого художника, делая вид, что интересуется его живописью. Но на самом деле, как признался покойный в приватной беседе многоуважаемому Петру Федоровичу, его интересовала некая Татьяна… — Итак, она звалась Татьяна. А что, этот покойный настолько сдружился с Кочубеем, что сделал его поверенным своих сердечных тайн? — Вот-вот-вот! — возликовал Барчук, уставя палец в потолок. — Вот за что я тебя люблю! Стал бы ты — взрослый и вменяемый мужик — делиться своими переживаниями с первым встречным? — Да я бы и со вторым не стал, — признался Сахалтуев. — Совершенно верно. А Петр Федорович все пытается протащить нехитрую мыслю: дескать близких отношений с покойным не имел, но многое о нем случайно узнал. Даже поведал трогательную историю о том, что психологи называют сие явление феноменом попутчика. То есть нам гораздо легче чужим людям открыть правду о себе, вот отчего в поездах зачастую ведутся такие откровенные беседы, которые с домашними в принципе состояться не могут. — Оставь в покое феномен, — попросил капитан. — О нем я кое-что знаю. — И я знаю, — покладисто согласился Варчук, — но господин Кочубей все равно упорно просвещал меня на этот счет. Знаешь, что мне кажется? Что уволили его из конторы именно потому, что воображения у него никакого. Нет фантазии, нет творческого огонька. Топорно работает, хотя — надо отдать ему должное — старательно, аккуратно и очень настырно. Просто бульдозер какой-то. Давит на мозги, аж в голове гудит. — Мы остановились на Татьяне. — Татьяна сия, — продолжил майор, — якобы приходится художнику какой-то дальней родственницей. Живут они где-то возле парка. — И что из этого можно инкриминировать в качестве преступления против общества? — Якобы долгое время не встречая случайного знакомого в парке — они, дескать, гуляли в определенное время по одинаковому почти маршруту, из-за чего, собственно, и свели в свое время шапочное знакомство, — Петр Федорович подкатился с вопросом к художнику: а где это наш Анатолий запропастился? Но художник, по словам Кочубея, сделал козью морду и знакомство с покойным не признал. То есть начисто якобы отрицал, что вообще его когда-то видел. А Петр Федорович утверждает, что гипотетические ухаживания Мурзика за родственницей Татьяной ни ей, ни художнику не нравились. Очень не нравились. — Положим, верю. Мне бы тоже этот тип не понравился. Ни он сам, ни его настырные ухаживания. И что с того? — А вот когда художник отказался от знакомства с покойным… то есть Кочубей тогда еще не знал, что он покойный, но когда узнал из телевизионной передачи, то сразу заподозрил неладное и позвонил нам. — Раздался выстрел, жена упала. Штирлиц насторожился, — прокомментировал Юрка. — Интересно было бы узнать, а откуданаши московские коллеги накопали столько информации по Мурзику, а? Нема, нема — и танки едут. — Правильно мыслишь. Я тоже подумал, что слишком много совпадений, навел справки — и… — И?! — Материалы раскопал бывший сокурсник Кочубея. Они несколько лет потом в одном отделе проработали бок о бок. Говорят, до сих пор поддерживают хорошие отношения. — А ты времени зря не терял. — Вообще-то все сходится, — сказал майор, тоскливо шелестя пустыми пакетами и обертками. — Если Мурзик замешан в грязных делах, то неудивительно, что публика так засуетилась. — Наоборот, удивительно, — сердито возразил Юрка. — Сам посуди: вот-вот мы спихнем дело в архив, у нас такой карт-бланш, нечто мы чумовые, чтобы своими руками себе же на шею висяк пристраивать? Значит, сдадим мы его, забудем и дело с концом. Зачем нам такого вот свидетеля подсылать? Утопить эту неизвестную Татьяну? Привлечь к ней наше внимание? А зачем? Что в ней особенного? — Не знаю, — сказал Николай. — Не уверен. Ну что, айда по домам, отоспимся и на свежую голову будем думать. А дело приготовь, мы его закроем. До поры до времени. Чтобы зря не раззадоривать родимое начальство. Когда понадобится, чем закрыли, тем и откроем. Лады? Да, учти, завтра с утра меня не будет: в парк пойду, живописцами интересоваться. — Придется тебе все-таки с женщиной знакомиться, — сказал Юрка. — Ишь как вас судьба сталкивает, не отвертеться. — Не накаркай! — завопил Варчук.* * *
Утро в Машкиной квартире наступило неприлично рано, с унылым, серым рассветом. Татьяна, свежая и бодрая, зарядила уже кофеварку, приготовила тосты с сыром и беконом, и теперь возилась с точильным камнем, бормоча что-то о хозяйках, которые не точат ножей до тех пор, пока оными ножами можно будет отрезать разве что растаявшее масло. Машка выползла из спальни, зевая, протирая кулачком глаза. Ее волосы представляли собой странное сочетание кустиков и рожек, что заставило Татьяну прыснуть со смеху. Машка неодобрительно на нее поглядела, затем перевела укоризненный взгляд на часы в виде домика с медведем, висевшие на стене. — Уму непостижимо. Половина шестого. Петушиное время. А она уже поет. Поделись секретом, как тебе удается прилично выглядеть в такую рань? — Учись, учись, пока я жива: встаешь в шесть, а просыпаешься в двенадцать! — И тут же, без перехода включилась в новую стадию беседы: — Так говоришь, твой ненаглядный без ума от холодного оружия? Это просто чудесно. Который там час? Мамочки мои! Я опаздываю в свинячий голос! Машка забубнила все еще сонным и монотонным голосом: — Ну куда можно опаздывать в это время? На вчерашний троллейбус? — Я тебе скажу, но это между нами, девочками. Утром должен приехать Андрей, и я совершенно не хочу, чтобы он думал, что я не ночевала дома. Машка сразу проснулась, будто на нее вылили ушат ледяной воды, и вытаращила на подругу круглые глаза. — То есть ты кроткая и послушная. К тому же — нежная и трепетная. Это что-то новенькое в нашем репертуаре. Татьяна подняла к потолку указательный палец: — А ты думала?* * *
Она открыла ему двери до того, как он надавил на пуговку звонка, и от этого недвусмысленного признания в том, что его здесь с нетерпением ждали, на сердце у Андрея растаяла сладкая медовая лепешечка. — Доброе утро! — сказал он непривычно мягким голосом, которому и сам поразился. — Вы куда-то собрались? Татьяна в очередной раз поразила его, не став лукавить, притворяться или кокетничать. — Нет, — ответила просто и легко, как если бы говорила с давним другом, — это я вас встречаю. Из окошка выглядывала… Так что случилось? Вообще-то Андрей не слишком хорошо понимал, что говорит и делает, погрузившись в себя. Он давно, возможно что и никогда, не испытывал таких ярких, острых переживаний и потому на окружающее реагировал слабо. Но от звука ее голоса встрепенулся: — А? Что? Почему случилось? — У вас по телефону был странный голос, — пояснила Татьяна. — Вы об этом? Забудьте. Пустое, мелкие неприятности. Даже не неприятности, а досадное недоразумение. Неважно. Важно другое: вчера я был в одном доме… Она коснулась прохладными пальцами его руки, заставив вздрогнуть. — Простите, что перебиваю, но, может, и нашу скромную обитель почтите вниманием? Не на пороге же разговаривать. — Да я вообще-то на минутку. — Здесь Андрей набрал полную грудь воздуха и рискнул. — Если честно, то пока не выгоните. А про минутку это только что вот придумал, чтобы пробраться в дом. И поскольку Татьяна выжидательно молчала, то он продолжил после паузы: — Странно все время говорить, что думаешь. Непривычно. — Но хоть интересно? — До жути! — воскликнул молодой человек, нисколько не кривя душой. Она провела его на кухню и усадила пить чай с горячими, только что испеченными булочками, которые аппетитной горкой лежали на широком старинном блюде. Ему казалось, что он перенесся на столетие назад, в век, когда никто и никуда не торопился; когда было очень важно не только, что ты делаешь, но и как. Очаровательная женщина в элегантном домашнем наряде сидела возле него и была готова выслушать и понять. С ней было интересно, весело и немного страшно, как бывает одновременно весело и страшно на корабле посреди необъятного и бездонного океана. И Андрей понял, что наконец оказался дома. Это чувство было настолько пронзительным, что у него даже заныло в груди. Он нигде больше не чувствовал себя настолько спокойно, надежно, уютно и защищенно. — Глупый вопрос можно? — спросил он весело. — Валяйте! — У вас часом нет очень близкой родственницы? Сестры? — Не удивилась бы, — пожала плечами Тото. Андрей изобразил крайнее недоумение. — Семья у нас была очень большая, — сжалилась Татьяна над собеседником. — И за годы революций и войн разбросало нас по всему свету. Кроме того, все мои дедушки, пра- и так далее предки были весьма любвеобильными. Так что никаких гарантий дать не могу. А в чем дело? — Ничего, показалось вчера. Случайное сходство. — У меня среднестатистическое лицо, — сообщила она. — Я даже на рекламный плакат в сберкассе бываю похожа. — Как вы можете такое говорить! — возмутился молодой человек, боясь додумать до конца мысль о том, что ему это лицо кажется самым удивительным и прекрасным на всем белом свете. А она тем временем вытащила из старинного дубового буфета тарелки, серебряные приборы и салфетки и принялась сервировать стол. — Раз уж вы приехали с утра пораньше, то давайте я вас накормлю завтраком. Это внесет свежую струю в наши отношения. — А я вот возьму и не откажусь, — усмехнулся он. — Вы не боитесь, что я всем растреплю, что завтракал сегодня у вас? И это нанесет ущерб вашей репутации? — Если уж мне суждено быть скомпрометированной, то желаю быть скомпрометированной вами. И Андрей отвесил ей галантный и церемонный поклон. Спустя час, прощаясь у парадного, Трояновский как можно небрежнее «припомнил»: — О! А о деле-то и не поговорили. Я, пожалуй, заеду после работы, если вы не возражаете. Или в городе вас подхвачу. Татьяна лукаво и насмешливо на него поглядела. — То есть я хотел сказать, что хочу увидеть вас еще раз. Сегодня. И завтра тоже… Уф-ф! Сказал все-таки. — Я тоже хочу вас увидеть, — улыбнулась она. — Но у меня сегодня безумный день — просто паноптикум какой-то. Я позвоню ближе к вечеру. Хотите? — Еще бы. Он сделал шаг ей навстречу, чтобы обнять на прощание, но не решился, отступил и чуть ли не бегом кинулся к своей машине. И, упав на водительское сиденье, яростно потер лоб: — Черт знает что! Наваждение какое-то.* * *
Найти художника оказалось делом несложным. Он действительно сидел напротив Мариинского дворца на маленьком раскладном стульчике перед мольбертом и был похож на классического живописца, каким его принято изображать в литературе: в широком бархатном блузоне с пышными старомодными рукавами; в черном берете, элегантно сдвинутом на правую бровь; с волнистыми седыми волосами и круглой палитрой в левой руке. Он самозабвенно творил очередное бессмертное произведение, но, хоть майор Варчук и не был искусствоведом, картина показалась ему плохонькой. Впрочем, не нужно быть курицей, чтобы оценить вкус яичницы. Итак, Петр Федорович Кочубей не соврал, рассказывая о человеке с мольбертом. Но в этой части его свидетельства Николай и без всяких доказательств был уверен на все сто процентов. Он не спал всю ночь, и так и эдак складывая мозаику из кучи разрозненных и таких противоречивых фактов, узнанных от Кащея и коллеги из сопредельного ведомства. К утру Варчук уверился в том, что неведомую Татьяну явно пытаются подставить ему не столько в качестве козла отпущения, сколько с целью основательно попортить ей если и не биографию, то нервы. И ведь могло бы получиться, кабы не свалившийся как снег на голову Юркин лучший друг со своей невероятной историей о лондонских событиях многолетней давности. Воистину неведомо людям, на каких тонких ниточках бывают подвешены их судьбы. К этой женщине следовало приглядеться. А для этого нужно было дождаться либо ее прихода, либо завершения сеанса живописи на натуре и провести художника до самого дома. Вот это и оказалось самой сложной частью операции. Похоже, живописец явился в парк всерьез и надолго. Об этом свидетельствовали увесистый пакет с бутербродами и двухлитровый термос с ароматным горячим напитком, добытый им из сумки часа четыре спустя. Голодный и потому злой как черт майор не мог даже двинуться с места, чтобы перекусить где-нибудь на скорую руку. Он сидел на скамейке в боковой аллее, курил одну за другой сигареты, с ужасом понимая, что пачка скоро закончится, и упорно ждал. Наконец его молитвы были услышаны. Живописец явно остался недоволен тем, как продвигается его работа: он нервно вытер кисти, сложил мольберт, собрал вещи и двинулся вниз по центральной аллее, опираясь на старинную трость с набалдашником в виде серебряной птицы. Шел он медленно, тяжело. Но, к счастью, дорога до его дома была совсем короткой. И Николай, проводив «объект» до самого парадного, записал адрес в записную книжечку и с легким сердцем отправился на работу. Если дело Мурзика требовали закрыть, то от остальных его никто не освобождал.* * *
За круглым столом, накрытым зеленой плюшевой скатертью, приняв эстафету от молодежи, важно заседали Капитолина Болеславовна и Олимпиада Болеславовна. С церемонией чаепития было покончено, и теперь они рассматривали семейные фотографии. Фотографий было много и самых разных — от старинных дагерротипов и порыжевших снимков времен Гражданской и Второй мировой до ярких, цветных современных. Все эти остановленные мгновения были благоустроены тоже очень по-разному: одни с любовью и очень бережно помещены в старинные тяжелые альбомы с серебряными замками; другие собраны в толстые серые конверты; третьи кучами навалены в картонные коробки. Внимание сестер привлек черно-белый снимок, сделанный, судя по надписи, в середине тридцатых годов — высокий, статный молодой красавец обнимает за плечи очаровательного подростка лет четырнадцати-пятнадцати. Лица у обоих благородной лепки, с тонкими римскими носами и ямочками на подбородках. — Да, Липочка, — поведала Капа, вертя фотографию в руках. — Просто страшно представить, что этот монстр мог быть Таточкиным дедушкой. Сатанинская личность, хотя и хорош черт. Не могу не признать. Липа недоуменно вскинула бровки: — Какая разница — дедушка или прадедушка, если в ней все равно бурлит его кровь? Капа кивнула, нехотя соглашаясь: — Да, Таточка вся в него и в Ниту. От деда в ней ничего нет. И от родителей — ни капли. Прости Господи душу грешную, но я все время забываю, какие они были. Вот отболела по ним душа, и как стерли их… Даже страшно иногда делается. — Это объяснимо, Капочка. Они не вписывались в нашу жизнь. Почти чужие люди. Не то что Лёся. Я никогда не удивлялась, что Нита предпочла Лёсю. И ты зря говоришь, что Таточка от него ничего не унаследовала. Леонтий был светлым, как солнышко. Разве его можно было не полюбить? — Что верно, то верно, но, боюсь, расплачиваться за этот выбор придется нашей девочке. Липа помолчала, а затем молвила твердо и убежденно: — Она получила в наследство и неукротимую силу отца, и доброту сына. Она справится. Капа добыла из кучи снимков фотографию повзрослевшего уже подростка и ласково провела по ней рукой: — Бедный мальчик. Какая причудливая судьба ему досталась. — Не бедный, а счастливый… — строго поправила ее Липа.* * *
Когда Александр встретился с Тото в «Каффе», ничто в этой женщине не выдавало обуревавших ее чувств. Татьяна была весела, приветлива, собранна и спокойна. Будто это и не она вовсе час тому цвела от счастья, беседуя с Андреем Трояновским и осознавая, что влюблена в него без памяти. Говоров хозяйским взглядом окинул ее стройную фигуру, столь привлекательную в строгом деловом костюме, оценил галстук ручной работы: — Я тоже такой хочу. — Будет тебе точно такой же, — пообещала Татьяна. — Кофе пить уважаешь? — Один кофейничек и в темпе вальса, — сказал Александр. — Потом завезу тебя, куда скажешь, и помчусь по делам. День сегодня суматошный. — У меня тоже. — Надеюсь, ты за своими хлопотами не забыла, что у тебя через три недели выставка? — уточнил Говоров, и, к неудовольствию Татьяны, в его голосе мелькнули менторские нотки. — Вовсе нет, — как можно приветливее откликнулась она, стараясь держать себя в руках. — Три недели — маленький срок, — внушительно, как нерадивой секретарше, объяснил Говоров. — Ты и не заметишь, как они пролетят. А ничего не будет готово. Ты должна понимать, насколько важно для меня это мероприятие, насколько серьезно я к нему отношусь. Татьяна, все еще прилагая усилия, чтобы не взорваться, кивнула: — Милый, ты, конечно, будешь страшно удивлен, но и для меня эта выставка тоже имеет кое-какое значение. Все-таки это мои картины. Александр перебил ее на полуслове: — Я веду с этими людьми и другие дела, и мне совершенно не хотелось бы попасть впросак. Если ты не будешь готова к назначенному сроку, мне придется признать, что я поручился за легкомысленного человека. Тогда и к остальным моим проектам будут относиться соответственно. Улавливаешь суть? — Я когда-нибудь давала тебе повод упрекнуть меня в непунктуальности? — тихо спросила она. — Нет. Еще нет, — примирительно заговорил Александр, понимая, что перегнул палку, но не имея сил остановиться, оседлав любимого конька. — Понимаешь, я слишком много видел художников, которые получали грант от какого-нибудь фонда или аванс от заказчика, а потом ничего не делали. Я недавно разговаривал с партнерами по своим проблемам и упомянул, что скоро можно будет посмотреть экспозицию. Они говорят: не верим. — Это их проблемы. Сложнее всего оправдываться за те проступки, которые еще не успел совершить, — холодно ответила Тото. — У тебя взгляд сегодня непривычный, — заметил он невпопад. — Я как тот филин из грузинского анекдота — еще не пою, но слушаю винимательно-винимательно, — ответила она невесело. — Ты должна меня понять. — Я понимаю. — У меня сложилась определенная репутация, и я ею очень дорожу. — А что тебя конкретно беспокоит? Александр повторил с нажимом: — До выставки осталось всего ничего, а ты еще ни разу не обратилась ко мне за разъяснениями или помощью…* * *
Андрей приехал на работу в странном, непривычном для его окружения расположении духа. Всегда сдержанный, чуть холодноватый и отстраненный, сегодня шеф был приветлив, радостен и одновременно растерян. Он улыбался, глаза у него были счастливые, но сосредоточиться на вопросах, задаваемых сотрудниками, Трояновскому так и не удалось. Даже невинный вопрос секретарши — что лучше подать шефу, кофе или сок, — привел его в ступор. Он сперва долго и благожелательно кивал в такт словам, будто ему сообщали некую новость, а затем откликнулся: — Да-да, конечно. Секретарша поджала губы и отправилась готовить и кофе, и сок, и еще чай — на всякий случай. Михаил, сидя за компьютером, вполголоса пропел: — Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь… Привет. Ну что, повидал Татьяну Леонтьевну с утра пораньше? — С чего ты взял? — поинтересовался Андрей. — Я с тобой знаком столько времени, что и вспоминать противно. Это ж мне было всего семь лет, когда я поддался твоему вредному влиянию и стал читать книжки про мушкетеров вместо того, чтобы активно заниматься спортом и музыкой. — Какой музыкой? — оторопел Трояновский. — На гитаре в парадном играть, — гоготнул Мишка, — вот какой. Затормозил ты мое нормальное развитие, братишка. И спаплюжив лучшие мои детские и юношеские годы… — Короче! — весело пригрозил шеф. — Короче, знаю я тебя как облупленного. — И голосом, которым обычно озвучивают пиратские копии американских фильмов, произнес: — Хочешь об этом поговорить? — Канэчна хачу! — завопил Андрей, которого распирали эмоции.* * *
— Дело в архив сдал, докладную написал, даже к Бутузу на ковер сходил, — с веселой ехидцей отрапортовал капитан, завидев наконец в дверях могучую фигуру непосредственного начальства. Непосредственное начальство бестолково потыкалось по углам кабинета и спросило жалобно: — Юрка, а пожрать у нас ничего нет? — Проглот вы, батенька, — неодобрительно заметил Сахалтуев. — Что ни слово, то про съестное. — Сами мы не местные, — вывел Варчук длинную руладу, — простите, что такой молодой к вам обращаюсь, но оцень уз кусать хоцца… — Айда в буфет. — А что Бутуз? — сразу успокоился Варчук, который терпеть не мог сидеть за столом в одиночестве. — Что-что? По-моему, даже обрадовался, что не с тобой общался. Пожурил ласково и слегка за то, что дело не раскрыли, но тут же по-отечески похвалил, выразил глубокое понимание сложностей и трудностей, постоянно возникающих в нашем благородном деле, и пожелал дальнейших успехов. Словом, все в порядке, ни у кого никаких претензий не возникло, из чего я делаю вывод, что внезапная инициатива свидетеля Кочубея поддерживалась не вышестоящими инстанциями, а кем-то другим. То ли это личное дело самого Петра Федоровича, то ли он оказывает неоценимую услугу кому-то со стороны. Вероятнее второе. — Что вам? — спросила буфетчица, которой надоело ждать над металлическими судочками, пока клиенты выберут блюдо. — А? Что мне? — вздрогнул Варчук, вглядываясь в странное месиво картошки с чем-то, что призвано было исполнять роль мяса. — Мне вот этого… этой… еды, одну порцию, пожалуйста. — Это жаркое по-китайски, — строго сказала буфетчица, плюхая в тарелку содержимое половника. — Для вас стараемся. — Спасибо, — растерянно сказал Николай, который помнил жаркое немного другим. — И супа налейте. — Рассольника или солянки? Или борщ? — Зеленый. — Значит, рассольник. — Хорошо, — согласился майор. — А мне как обычно, Наденька, — пропел сзади Сахалтуев. — И сметанки не жалейте. — Сейчас, Юрочка, — разулыбалась буфетчица, вылавливая из кастрюли с борщом кусок мяса размером с кулак и помещая его в центр сахалтуевской тарелки. — Вам надо правильно и разнообразно питаться. А вы к нам редко заходили на этой неделе. Вон даже цвет лица пропал. — Виноват, Наденька, исправлюсь. И буфетчица заалела как маков цвет. — Учись, — сказал капитан, когда они уселись за стол. — Ну что тебе стоит запомнить, как ее зовут, и улыбнуться разок. Тогда бы мясо жевал, а не вот эту… еду. — Ничего, — пробурчал Варчук. — И это вполне съедобно. А так улыбнешься один раз, другой, глядишь — ты уже на пороге ЗАГСа. Нет, сюда я больше не ездок, увольте. — Как хочешь, — пожал Юрка плечами. — Борщ сегодня отменный. А твой, зеленый, — он весело хрюкнул, — как? — Нормально! Я же сказал — вполне съедобно. — Ладно-ладно, не заводись. Как успехи с живописью? — Тоже нормально. И майор добыл из кармана записную книжку: — Вот, пробьешь мне после обеда адресок и данные всех, кто там прописан.* * *
Снимок в солидной газете, на котором Сергей с улыбкой гладил маленькую, на редкость симпатичную собачушку неведомой породы, произвел в офисе настоящий фурор. Сотрудники радостно смеялись: впервые их фирме была посвящена такая доброжелательная и, что немаловажно, пространная статья. Другие газеты тоже поместили заметки о Колганове, но эта, несомненно, была лучшей. Звонили с поздравлениями заклятые друзья и злейшие враги. Одни тонко — как занозу утюгом заглаживали — старались выпытать, во сколько обошлась Колганову имиджевая реклама; другие язвили, что у них нет таких доходов. Сергей, ни сном ни духом не ведавший, что о вчерашнем мероприятии напишет чуть ли не вся центральная пресса, недоуменно шелестел газетами и похмыкивал. Татьяна устроилась напротив. — Шеф, у меня две новости. Обе хорошие. С какой начинать? — Давайте с хорошей, — тепло улыбнулся он. И поймал себя на мысли, что запах ее духов, неуловимый, тонкий и изысканный, будоражит его воображение, как бывало только в далекой молодости. — Вы фотогеничны, — утвердила она. — Мерси за комплиман… А какая тогда хорошая? — В жизни вы гораздо лучше. Обаятельнее. — Балуете вы меня, Танечка, — сказал Колганов. — А если я привыкну? — К хорошему обязательно нужно привыкать и никогда больше не отвыкать, — наставительно отвечала она. Сергей еще раз окинул взглядом удачный снимок. — Признайтесь, откуда вы добыли собачку? Она ведь не сама по себе решила зайти к нам на огонек? — В цирке, конечно, — рассмеялась Тото. — Правда же, чудесный песик? Сергей воззрился на нее с неподдельным восхищением: — Как вам только это в голову пришло? — Я, конечно, приглашала толковых журналистов и подчеркивала, что нас интересует отнюдь не хвалебная статья, но именно их, каждого в отдельности, просвещенное мнение и ценные рекомендации… — Однако-оо… — протянул Колганов, соображая, что у него самого, да и ни у одного из его сотрудников не хватило бы ни смелости, ни отчаянности, дабы озвучить такую идею журналистской братии, — порвут же на части, осмелев от вседозволенности. А Татьяна между тем продолжила: — Однако что бы им, бедным, запомнилось? Они ведь каждый божий день этих мероприятий смотрят — у-у-у! — И она смешно вытянула губы трубочкой, став лет на пять моложе. — А тут приблудная собачонка, самая фотогеничная на всю собачью труппу. Я их часа полтора отсматривала, пока выбрала. И вот вы уже не только большой друг детей и японцев, но и любитель животных. Вот, видите, — и она процитировала статью: — «После приветствия неожиданного „гостя“ пригласили на кухню и угостили на славу. Сергей заверил нас, что и о дальнейшей судьбе собачки он обязательно побеспокоится, — и почему-то это не вызывает никаких сомнений… „Не надо спасать мир, — сказал он. — Нужно всего лишь каждый день делать что-то конкретное для тех, кто рядом с тобой…“» Ну и так далее, включая искренние вам похвалы. Как говорил Штирлиц, лучше всего запоминается последняя фраза. — И что запомнят про меня? — лукаво спросил Сергей. — Что вы добрый, порядочный и с вами нужно иметь дело. С вашего позволения, я отлучусь из офиса. У меня сегодня просто какой-то хоровод любви с нашими будущими партнерами и клиентами. Сергей проводил ее до дверей, а после какое-то время стоял неподвижно, забыв вернуться на свое место, напряженно о чем-то раздумывая. Подойдя же к столу, обнаружил, что Татьяна забыла у него в кабинете толстую книгу в старомодном переплете. То была «История оружия», заложенная очаровательной стильной закладкой в японском духе на статье о кинжале дага. Колганов потоптался с книгой в руках, поднес ее к лицу, втягивая тонкий запах, который, как ему казалось, все еще витал вокруг, и прошептал: — Невероятная женщина….* * *
— Ну и что теперь будет с Маринкой? — спросил Миха, наливая коньяк в пузатые бокалы. — Ты лучше спроси, что со мной будет! — попросил Андрей. — Ну, спрашиваю. — Спрашивают — отвечаем, — деланно весело откликнулся Трояновский. — Не знаю, Мишка, ничего уже не знаю. — Ну ты даешь! — сказал Михаил, подумав, что это чуть ли не первый раз в жизни, когда Андрей не обращает внимания на его вредную привычку начинать каждую фразу с «ну». Эк, прихватило друга детства, что он даже к словам-паразитам не придирается. — Понимаешь, — Андрей отставил коньяк в сторону, — здесь, с Татьяной, все может быть только всерьез. Да оно и есть всерьез. — Это пугает, — без тени издевки сказал Михаил. Они слишком давно дружили и слишком многое пережили вместе, чтобы он теперь не понимал, что творится на душе у его холодноватого и сдержанного друга. — Еще как пугает, — не стал спорить Андрей. — Как-то все это слишком по-настоящему. Мишка усмехнулся: — То есть не как обычно — «Мерседес уходит от погони», а «Обратной дороги нет». Андрей с некоторым удивлением взглянул на товарища, от которого не ждал такой яркой образности. — В самую точку. Знаешь, я даже формулу такую вывел: что есть женщины, с которыми живут, а есть женщины, ради которых и живут, и умирают. — Ого, как тебя, беднягу, скрутило. — А еще она заставляет меня все время говорить правду. И не правду даже, а то, что я на самом деле думаю. То есть не заставляет, но иначе не получается почему-то. Михаил поморщился, вообразив себе, что бы сказала его нынешняя пассия, узнай она, что кавалер думает о ней на самом деле. — Экстрасенска, что ли? — уточнил он после паузы. — Вот это больше похоже на правду. Они все немного свихнутые. — Да нет же, — досадливо махнул рукой Андрей. — Перестань издеваться. Не до того. Я и сам толком не понимаю, как это у нее получается, только вот смотрит — и ясно, что весь наш лепет не проходит. Как это прораб твой говаривал? Номер не прохиляет. Михаил задумчиво, словно пробуя на вкус каждое слово, повторил: — Все время говорить, что думаешь? Врагу не пожелаешь. — И есть у нее какая-то тайна, — тихо и убежденно сказал Трояновский. — Есть. — С чего ты взял? Андрей вскинул на него прозрачные серые глаза: — Мы все что-то скрываем. Каждый свое. Кто-то так, по мелочи, кто-то серьезное и порой страшное. А если она такие вещи вслух проговаривать не боится, то что же тогда прячет? А? — Смотри, братишка, — проникновенно сказал Михаил, — как бы действительно жизнь не испортить. Знаешь что? Поезжай-ка ты в нормальный кабак, сними по дороге клевую телку, расслабься. Выкинь свою Татьяну из головы. И квартиру эту… — Тут он спохватился, вспомнив о необходимости решить вопрос в свою пользу, и быстро закончил: — А о квартире после поговорим. Андрей бросил на него быстрый взгляд, полный неприкрытого интереса. Он тоже хорошо знал своего друга, и от него не ускользнули некоторое замешательство и торопливость Михаила. Будто он чуть не допустил грубую ошибку и волнуется, смог ли ее исправить.* * *
Перед трельяжем удобно разместились хрустальные пудренички, вазочки и ладьи, полные прелестных дамских мелочей, вроде изящных золотых шпилек, маникюрных палочек из слоновой кости и всякой прочей милой чепухи; два больших флакона с резьбой и гранеными шарами на пробках; старинная японская шкатулка с эмалевыми фигурками на крышке и ларчик с украшениями. В простой ореховой рамочке — фотография: очаровательный белокурый мальчонка на коленях у отца — такого же светловолосого и светлоглазого. Оба они счастливо и влюбленно улыбались, глядя в объектив, и даже постороннему зрителю было нетрудно догадаться, что они обожают того, кто сейчас фотографирует их, невидимый остальным. Татьяна отрешенно гляделась в зеркало, рисуя себе маску. Маска была на удивление знакомая, просто непривычная: одна половина лица — макияж светской львицы; вторая — скромное личико обитательницы коммунальной квартиры. И выходило, что это два абсолютно разных человека, чьи черты прихотью безумного художника соединились на время в одном. Бабушка Нита подошла сзади бесшумно, но Татьяна даже не вздрогнула и не шелохнулась, когда из глубины зеркала выплыла темная тень. — Машка знает? — тихо спросила Нита, взглядом указывая на фотографию. — Нет, — твердо отвечала Тото. — Незачем ей. — Невыносимо порой хранить такие тайны в одиночку. — Ничего, справлюсь как-нибудь. — Ты очерствеешь, — тихо и горько сказала бабушка. — Очерствеешь и высохнешь. Сердце не в состоянии всегда испытывать боль. — Пусть так, — согласилась Тото. — Ты права, я и сама это чувствую. Но все-таки это мое и только мое. И никому не следует знать об этом. — Своя рука — владыка, — вздохнула Нита и обняла за плечи свое упрямое дитя. — Не устала еще жить на два фронта? — В целом нет. Так, накатывает волнами. — Отчего бы тебе не принять предложение Алекса? — спросила Нита. — Он порядочен, надежен и любит тебя. Когда-то все равно придется остановиться. Как это сказано: можно долго обманывать одного, можно недолго обманывать всех, но долго обманывать всех невозможно. Татьяна взяла из хрустальной банки большой кусок ваты и принялась смывать макияж. — Ба! Когда ты принимаешься цитировать великих — это явный признак того, что ты не уверена в своей правоте. — Кого это я цитировала? — с наигранным возмущением спросила Антонина Владимировна. — Линкольна, — просветила Тото. — Чепуха! — Нита взмахнула рукой, и огромный бриллиант вспыхнул и рассыпался снопом ярких огней, многократно отразившихся в гранях хрустальных флаконов. — Я это раньше него придумала… Татьяна вздохнула и вгляделась в зеркало, которое исправно показывало молодую женщину с тоскливыми глазами старухи. Отражение ей явно не понравилось, и она резко встряхнула головой. — Наверное, ты права, и придется что-то решать. Я уже устала. Но как подумаю, что нужно остановиться и замереть… Всю жизнь ездить только в метро или только в шикарном автомобиле, нацепить на себя какую-то одну маску и никогда ее не снимать. Скажем, выйти замуж за Сашу и встречать Новый год в его особняке с семьей и нужными людьми. Знаешь, а я чуть было и не согласилась. Только спохватилась вовремя. — Просто ты еще никого не любила больше себя. Тут Антонина Владимировна бросила короткий взгляд на фотографию и торопливо добавила: — В этой жизни. Татьяна криво усмехнулась: — Ты знаешь — я очень честно пыталась. Она обняла бабушку, уткнувшись лицом в шелковый халат. Нита, баюкая как маленькую, гладила ее по волосам. — Я хочу быть счастливой в любви, как ты, — шептала Тото. — Чтобы все можно было послать к чертям, на все махнуть рукой, ничего ради этого не пожалеть. — Боюсь, ты выбрала не самый удачный пример. — Но ведь ты же была счастлива? Была? — Я и сейчас счастлива, — вздохнула Антонина Владимировна. — Только я постоянно кое-кому твержу, что счастье и радость — это совершенно разные понятия. Подчас даже не совпадающие во времени и пространстве. Счастье — это тяжелый труд, это порой пот и слезы. — Я помню, — сказала Тото. — Как молитву. Если Господь Бог хочет кого-то наказать, он наказывает его счастьем, потому что горе пережить и перетерпеть можно, а вот счастье… Кстати, по сравнению с тобой я влюбилась еще весьма прилично. Каких-то несчастных ковырнадцать лет разницы. — Утешила, голубушка. — И бабушка виртуозно взмахнула седыми ресницами. — Между прочим, у меня тоже было — дцать. — Кокетка-виртуоз! — восхитилась Тото. — А как идут дела с покорением Машкиного кавалера? — поинтересовалась Нита, увлекая внучку на кухню. — Да вот подкинула ему молчаливое доказательство родства наших душ, — отрапортовала Татьяна. — Теперь подожду результата. Она аккуратно собрала все принадлежности и спрятала фотографию в крохотный потайной ящичек в крышке стола. — Не замедлит твой результат, — крикнула Нита из коридора. — Мужчины нетерпеливы, большинство из них не умеют ждать. Из чего следует… Татьяна рассмеялась: — …что мужчины охотятся. А женщины просто хватают добычу. Бабушка внимательно рассмотрела наряд Татьяны и прокомментировала в пространство: — Если она берет кошачий глаз и гарнитур из волосатика — то это к тому, что девочка влюбилась. А я вот так и не могу поверить в магическую силу камней. — А они помогают даже тогда, когда в это не веришь, — откликнулась Тото.* * *
Чего-то он явно не понимал: прописанная в квартире номер четыре по Музейному переулку, два, гражданка Зглиницкая Татьяна Леонтьевна вела жизнь, интенсивности и скорости которой позавидовал бы любой электровеник, не то что скромный опер, наглухо застрявший в майорском звании до пенсии. Варчук никогда в жизни не видел ничего подобного. Это был театр одного актера, только вот какому зрителю он предназначался? Очаровательная Татьяна Леонтьевна успевала в течение дня преобразиться столько раз и провернуть столько дел, что Николай начал, с одной стороны, ей завидовать, а с другой — прикидывать, как бы заманить ее к себе в отдел, можно даже на полставки. С таким сотрудником нераскрытых дел в их ведомстве не осталось бы. Образ ее жизни и способ поведения были весьма подозрительными на первый взгляд, но на второй подозрения исчезали, уступая место крайнему изумлению. Майор впервые не понимал, что происходит на его глазах и какой в этом происходящем скрыт тайный смысл. Голова у него шла кругом, мысли путались, но зато вернулось давно забытое чувство заинтересованности, азарта и любопытства. То есть все то, что он успел растерять за долгие годы рутинной и неблагодарной службы. Наблюдая за гражданкой Зглиницкой, он мысленно возносил благодарности Петру Федоровичу Кочубею за те удовольствие и радость, какие доставляло ему слежение за объектом. В течение нескольких дней Варчук успел побывать в цирке, где Татьяна выбирала симпатичную дрессированную собачку для презентации (смысл ее действий и тут ускользнул от майора, как тот ни напрягал свои бедные мозги, усохшие на делах, сработанных по схеме «украл — выпил — в тюрьму»); на самой презентации, куда ему добыл пропуск старый приятель-журналист, и где ему посчастливилось узнать, зачем эта собачка ей понадобилась; в магазине фирмы «Массандра», где обогатился глубокими знаниями о коллекционных винах; на нескольких выставках; провел добрых полтора часа в обувном отделе и несколько раз печально топтался под самыми разнообразными кафе и ресторанами, где его «объект» встречали как родную, но где цены кусались, как цепные злющие псы. Что касается молоденького стажера Артема, неплохо показавшего себя во время ареста невменяемого наркомана, то с ним случился жуткий конфуз. Приставленный следить за Татьяной, он три раза подряд умудрился потерять ее из виду с утра пораньше, в самом начале наблюдения. И хотя начальство не слишком распекало его за неудачу, ходил как в воду опущенный. И по секрету сообщил Сахалтуеву, что не оправдывается, конечно, вот только «объект» стряхнул его с такой ошеломительной легкостью, что сами собой напрашиваются смутные подозрения. Капитан молодого коллегу выслушал внимательно, посоветовал быть проще и не фантазировать, а исправлять ошибки; но после ухода Артема крепко задумался. Сахалтуев уже прочел шефу лекцию о том, что он, конечно, завел отдельный блокнот, в котором будут записаны под порядковыми номерами многочисленные поклонники или женихи госпожи Зглиницкой, но пусть шеф не просит учить этот список наизусть. Он де, капитан Сахалтуев, не компьютер, и такого объема памяти у него все равно нет. Тут бы самое время Барчуку присовокупить, что все женщины — стервы, но отчего-то на сей раз ему так не подумалось. Майор временно забыл об этом своем глубоком убеждении, увлекшись наблюдением за Татьяной. И хотя слежка велась с перерывами, в свободное время, всего несколько дней, ему отчего-то казалось, что он давно и хорошо с ней знаком. И что этот человек сможет понять и поддержать его даже в самой сложной и неоднозначной ситуации. Если бы кто-то сказал Николаю, что он привязался к объекту расследования, бравый опер ответил бы: чушь. Конечно нет. Но правда заключалась в том, что он действительно находил несказанное удовольствие в самой мысли о том, что пройдет одинокая ночь в пустой квартире, наступит новый день и он сможет увидеть странную и загадочную, ни на кого не похожую женщину. Женщину, о которой, оказывается, так приятно мечтать.* * *
Марина зашла в кабинет к Михаилу как-то странно, боком, протиснувшись в полуприкрытые двери. Вела она себя непривычно робко и неуверенно. К тому же еще осунулась, даже немного подурнела; и видно было, что она сильно встревожена и очень нервничает. Мишка поглядел на нее с сожалением: он хорошо знал ей цену, никаких иллюзий на ее счет не питал и уж, конечно, не был склонен считать девушку ни кротким агнцем, ни той единственной и неповторимой, ради которой можно пойти и в огонь и в воду. Но именно поэтому она ему и нравилась. Простая и понятная, видная насквозь, своя. Такая спустит и неловкое словечко, и дурацкую шутку. При ней не чувствуешь себя как на аудиенции у английской королевы, и точно знаешь про себя, что ты умнее и значимее. А вот единственных и неповторимых Мишка всегда боялся до дрожи в коленках. Недавние события показали, что недаром. — Миш, — спросила Марина, устраиваясь в своем любимом кресле у низенького столика, — с тобой можно поговорить? — Исповедуйся, грешная дщерь моя. Девушка взглянула на него недовольно. Процедила сквозь зубы: — Ты у своего друга поднабрался самого худшего — все время кривляетесь, как два клоуна. Взбеситься однажды можно. Михаил издевательски ухмыльнулся, поддерживая беседу: — Я ему тоже все время твержу, что он мне всю биографию перепаскудил. Марина сделала над собой очевидное усилие, чтобы не продолжить перепалку, какие постоянно возникали у нее с приятелями Андрея, но произнесла вполне примирительно: — Мне всерьез нужно поговорить, потому что вроде больше и не с кем. — Что, тошно? — неожиданно другим тоном спросил Мишка. Участливо и совершенно по-человечески, так, что ей сразу захотелось расплакаться. — Сама не думала, что может быть так плохо, — быстро и горячо заговорила девушка. — И ведь что самое противное, придраться-то не к чему. Все так аккуратненько, опрятненько, вежливо, утонченно… — Она закрыла лицо руками. — О Господи! Мне вот подружки завидуют, а я по десять раз на дню вся холодею. Вот сколько мы вместе? Три года почти? — Три, — кивнул Михаил утвердительно. — На, глотни коньяка, успокойся. Давай-давай пей, помогает. — Да не успокоюсь я! Она схватила бокал, выпила его почти залпом, скривилась: — Как вы эту гадость пьете? — С отвращением… — пробурчал Миха. — Вы вместе три года. И что?.. — Три года. — Она шумно высморкалась в батистовый платочек с красивой вышивкой. — Ходим вместе, едим за одним столом, спим в одной постели. А чувство такое, что смотришь на него сквозь стекло. Ну, я не умею объяснить… Просто просыпаешься рядом и ждешь, что вот он и скажет: «Давай разбегаться, детка». Приятель взглянул на нее с удивлением. Откровенно говоря, он не ожидал от Маринки такой проницательности. Ему-то по наивности казалось, что она совершенно не замечает, что творится у нее под самым носом, уверенная в своей красоте и потому уже незаменимости. — Я тебя понимаю. Я и сам иногда думаю, что он все время где-то не здесь. Разговаривает, а мозги его где-то шляются. — Никогда не думала, что придется тебе признаваться в таком! — судорожно всхлипнула девушка. — Нашла себе подружку. — Ты говори, говори. Тебе надо выговориться, — сказал Мишка, снова наполняя бокалы. Но Марина, видимо, уже выплеснула эмоции и теперь собиралась перейти к сути. — Мне надо решить, что делать. И ты мне поможешь, потому что это, Мишенька, в твоих же интересах! — Ну-ну, — саркастически хмыкнул приятель. — В твоих, в твоих, — дернула она плечиком. — Я видела их вместе, голубков этих. Мне показали… — спохватилась, — случайно, знакомая заметила. Мишенька! Он никогда таким не был. Ни со мной, ни с тобой, ни с одним живым человеком. А это… — А это опасно, — подхватил Миха. — Когда я тебя на днях спрашивала… — Когда спрашивала, красавица моя, тогда все иначе было. А теперь и мне его настроение не нравится. Ты, Маришка, не болтай лишнего пока. Все равно не поможет. И не паникуй. Я скажу, когда надо будет паниковать. Марина его уже не слышала. Она заметно опьянела и теперь горестно бормотала, уставившись куда-то поверх головы собеседника: — Кричу, кричу, как под водой. А он ничего не слышит, смотрит сквозь, будто я прозрачная. Все вы, мужики, — уроды конченые.* * *
Липа, Геночка и Аркадий Аполлинариевич топтались в прихожей. — Этот странный субъект, который пытался уже сунуться в нашу квартиру, сегодня бродил в садике, — заявила Олимпиада Болеславовна. — Надо что-то предпринять. И немедленно. — Отчего же вы так решили? — опешил добрый Геночка, которому претила сама мысль о том, что на свете есть люди, способные посягнуть на чужое добро. — По фигуре узнала, — укорила его Липа. — У меня ведь превосходная зрительная память, и вы это отлично знаете. Если я хоть раз, хоть мельком увижу человека — пусть даже со спины, — то потом узнаю его даже много лет спустя. Тут она сделала паузу, внимательно разглядывая чайник у себя в руках. — Куда это я шла — на кухню или из кухни? — На… — кротко и коротко ответствовал Аркадий Аполлинариевич. — А где у нас кухня? — уточнила чудная дама. Геночка вытянул руку в нужном направлении, застыв в позе вождя мирового пролетариата. Липа важно кивнула и удалилась. Аркадий Аполлинариевич, однако, задумался. — А ведь память на лица у Олимпиады Болеславовны и впрямь фантастическая. Ну-с, Геночка, что мы предпримем? Может, стоит устроить на него засаду? Пустим в дом и посмотрим, что он будет делать… — Как что? Воровать! — Вот именно, друг мой. Вы, как обычно, правы. Тут главное — что воровать? Геночка, растаявший от комплимента, медленно розовел. — И у кого воровать, — вставила словцо Липа, неожиданно выныривая из темного коридора. Аркадий Аполлинариевич даже икнул от испуга. — Потому что вряд ли мы похожи на самых обеспеченных людей этого района.* * *
В доме у Сергея, в кабинете самое почетноеместо занимало развешанное на ковре холодное оружие. Сам хозяин, наклонившись над письменным столом, осторожно и с невероятным почтением распаковывал сверток, в котором обнаружился завернутый в старинную шелковую ткань футляр с кинжалом. Жанночка возникла на пороге с недовольным лицом. — Сержик! — произнесла она, продолжая беседу, начатую еще часа три-три с половиной тому. — Объясни мне! Я не понимаю, как можно ухлопать такую кучу денег на какую-то железяку. — А тебе и не надо понимать, котик, — уже немного сердито отвечал Колганов, которому этот назойливый монолог мешал наслаждаться новым приобретением. Сергей благоговел перед холодным оружием, считался его тонким ценителем и знатоком и входил в тройку самых известных коллекционеров страны. Мнение Жанны по этому поводу его совершенно не волновало до недавнего времени, ибо он совершенно искренне полагал, что ни одна женщина не способна оценить колдовскую красоту и безупречное изящество благородного клинка. Однако его уверенность была поколеблена недавней находкой — книгой, оставленной в его кабинете Татьяной. И теперь болтовня подруги понемногу начинала раздражать: в конечном итоге, он же не комментирует ее нелепые наряды — нравится девочке, пусть играется. Только пускай не лезет со своим прехорошеньким носиком в чужие дела. — Мама говорит — это возрастное, — несло дальше Жанну. — Отец, когда вышел на пенсию, тоже стал марки собирать и спичечные этикетки. От нечего делать. Но тебе-то не шестьдесят! И тебе нужно думать о нашем будущем. — Детка, это уникальный предмет, — доброжелательно улыбнулся Сергей, предпочтя пропустить мимо ушей замечание о возрастных отклонениях. — Мне он достался совершенно случайно и настолько дешево, что ты себе представить не можешь. Ну, как если бы ты за норковую шубу заплатила столько, сколько за три пуговицы от нее. Просто смехотворная цена. — Можно, кстати, было и купить новую шубку, — вздохнула девушка, подходя ближе, чтобы обнять его. — Можно было шикарно съездить отдохнуть где-нибудь. — В Турции. Или в Испании, — язвительно вставил Серж. Он отстранил возлюбленную, чтобы она не мешала. Жанна не заметила насмешки: — Алинка прошлым летом отдыхала — золота привезла всякого! — и, покосившись на кинжал, уточнила: — Золота, а не железа. — Иногда полезно бывает сходить в музей, — посоветовал Сергей. — Для общего кругозора. — Ни один нормальный человек тебя все равно не поймет! — взвилась Жанна. — Не скажи. Бывают разные люди. И разные женщины. — Вот и катись к такой! Понятливой! — обиженно воскликнула девушка. Хлопнула дверь кабинета. — А что? — сказал Серж, обращаясь к портрету генерала де Голля, висевшему над столом. — Неплохая мысль.* * *
Татьяна и Андрей прогуливались по парку. Сгустились сиреневые сумерки, потихоньку стали разгораться фонари. Будто стайка гигантских светлячков залетела в темные, прохладные, чуть сыроватые аллеи, где к вечеру пахло землей, почему-то грибами и сиренью. — Хорошо-хорошо, сейчас посмотрим, кто кого, — азартно говорил Андрей. — А ну, навскидку, любимое… — «Твой лоб в кудрях отлива бронзы…»— моментально откликнулась Тото. — «Твои глаза, как сталь, остры, — продолжил тут же молодой человек. — Тебе задумчивые бонзы в Тибете ставили костры». Оно? Теперь моя очередь: «Не избегнешь ты доли кровавой, что земным предназначила твердь…» — «Но молчи! Несравненное право — самому выбирать свою смерть», — закончила Татьяна. Получилось у нее это как-то не литературно, а истово и очень убежденно. Будто она не стихи читала, а выговаривала самое потаенное. — Мечтали бы? — спросил Трояновский, думая о том же самом. — Да, — просто кивнула она. — Я вообще уверена, что родители дают человеку тело и имя, Бог — искру таланта и душу, а судьбу и смерть человек выбирает сам. — Можно задать неприличный вопрос? А вы, если хотите, не отвечайте. — Конечно. — Вы никогда не вспоминаете своих родителей. — Они погибли в автомобильной катастрофе, — ответила Тото после небольшой паузы. — Очень давно, когда я была совсем маленькой. После этого дедушка с бабушкой стали моими опекунами, даже отчество у меня по дедушке, а не по настоящему отцу. Дедушка, впрочем, тоже очень скоро умер. — Простите, пожалуйста, — прошептал Андрей. — Что вы — не извиняйтесь. Было бы нечестно утверждать, что я испытываю скорбь или боль. Наверное, я очень жестокий человек, но я не могу тосковать по тем, кого совсем не знала. Я всю жизнь прожила с бабушкой и со всей нашей веселой компанией в известной вам квартире. — Вероятно, это была прекрасная жизнь. — Всякое бывало. Но я бы никогда не согласилась на другую. Андрей уставился на нее со странным выражением: — Завидую. А мне всегда казалось, что я не живу. Так, делаю что-то, оправдываю надежды родителей, друзей, подруг. Добиваюсь чего-то, потому что не добиваться не принято. Зарабатываю деньги. Покупаю, продаю. А жить начну вот-вот, с завтрашнего дня, ну в крайнем случае с понедельника. Татьяна рассмеялась. Смех у нее был прелестный — заливистый, мелодичный. — Что? — смутился он. — Представила себе, сколько новых жизней было не начато с понедельника. Хотите, отправимся к нам? — Именно этого и хочу, — нежно сказал молодой человек. И очень осторожно взял ее за руку. Татьяна смотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда мерцающих, сиреневых в этих сумерках глаз царицы морей. И тогда он медленно и осторожно, как если бы это была маленькая птица или иное беззащитное и испуганное существо, поднес ее руку к губам и стал целовать ладонь.Глава 7
В шикарном двухэтажном загородном особняке, построенном в старинном викторианском стиле, все было подчинено замыслу одного человека. Огромный холл-библиотека, в котором все стены закрыты стеллажами с книгами; какие-то экзотические статуэтки, ковры, опять же оружие. Мебель старинная, тяжелая и солидная, красного дерева и мореного дуба. Все говорило о том, что здешний хозяин — человек старомодный, новшества только терпит, да и то самые полезные и необходимые. Без которых уж совсем никак. Знакомый нам одноглазый господин в бархатной домашней куртке и брюках со штрипками сидел, развалясь, на низеньком «восточном» диванчике. Он говорил очень сдержанно, но его недовольство совершенно очевидно выражалось в том, что он вытаскивает лезвие с набалдашником в виде птицы из трости, как из ножен, и со стуком загонял клинок обратно. Его трость оказалась вполне серьезным, хотя и старомодным оружием. Одноглазый делал выговор своим помощникам. — Неужели сложно попасть в квартиру? — спрашивал он низким, тихим голосом, от которого по телу провинившихся ползли толстые, противные мурашки. — Видите ли, Владислав Витольдович, — постоянно норовя переломиться в поясе и удерживая себя от этого поступка только лишь ценой неимоверных усилий, докладывал давешний «посыльный», — там постоянно кто-то толчется. Бабки эти ненормальные нос суют во все дела. Художник мельтешит постоянно. Толстый этот туда-сюда бегает. Голова кругом. Вадим поморщился, но слова не произнес, стараясь не привлекать к себе внимания разгневанного хозяина. Лицо одноглазого приобрело такое свирепое выражение, что оба провинившихся стушевались и принялись извиняться: — Вы только не беспокойтесь. Завтра уж мы наверняка их как-то выманим, что ли… — Очень бы вам советовал быть порасторопнее. Это в ваших интересах, дружок, — раздельно и по слогам произнес Владислав Витольдович, обращаясь непосредственно к Вадиму. Его товарища по несчастью он как бы вообще не замечал. Встал, опираясь на трость, и покинул комнату. Вадиму очень хотелось сказать пару «ласковых» тому, из-за кого он был вынужден перетерпеть эту бурю, но что значат его пустые угрозы и брань после того, как виновных отчитал шеф? Он резко развернулся на каблуках и отправился в гараж — надежды на приятный отдых рухнули. А «посыльный» спустился на кухню, где уже обедали несколько телохранителей. Горничная, накрыв стол, ушла к себе. — Что, — сочувственно сказал огромный рыжий детина с синими от татуировок пальцами, — влетело, Костянелла? — Не то слово. До сих пор трясет, — признался тот. — Чудасия, одно слово, — кивнул рыжий, которого звали Глебом. — Ведь дед дедом, ему сто лет в обед должно исполниться. На ногах толком не стоит. А как глянет на меня, так мороз по коже. И чего я его боюсь? Мне же его в порошок стереть — раз плюнуть. А вот боюсь до одури. — Верно. Слушай, интересно все-таки, что это такое может быть, из-за чего столько шума и гама? — Сказано тебе — неизвестно. — Так, может, и нет ничего? — предположил Константин. Глеб задумался и выдал неожиданно: — Влад похож на человека, который гоняется за миражами? — Не похож. А вот на одержимого — вполне. Это ведь иногда одно и то же.* * *
Когда Татьяна и Андрей зашли в квартиру, их до глубины души проняла царившая там неожиданная тишина. Всех жителей восхитительной коммуналки они обнаружили на кухне, где Геночка позировал Аркадию Аполлинариевичу для его нового монументального полотна «Посейдон». Одну ногу Геночка поставил на ведро, рукою оперся о швабру, которая в данный момент играла роль трезубца и скипетра колебателя морей. Капа и Липа махали на несчастного огромным бумажным веером, прилежно воспроизводя столь необходимую для полноты картины бурю. — Геночка, — энергично скомандовал художник, — выше подбородок, расправьте плечи. Вы здесь не простой смертный с окладом в семьдесят пять условных единиц, и то не всегда! Вы здесь бог, божество! Изобразите величие! И поверните голову еще чуть-чуть вправо, чтобы ваши кудри летели по ветру! — Какие кудри?! — уныло уточнил Геночка, задумываясь об окладе в семьдесят пять условных единиц, да и то не всегда. — Условные, — ответствовал Аркадий Аполлинариевич, имея в виду именно кудри, но Геночка снова горестно вздохнул. Тото и ее спутник на цыпочках вернулись в гостиную, чтобы не прерывать творческий процесс и бессонные поиски истины. — У меня есть страшный вопрос, — прошептал Андрей. — Еще один? — так же шепотом отвечала Тото. — Валяйте, сэр. — Можно я куплю себе мобильный, а носить его будешь ты? Она отрицательно покачала головой: — Не надо. — Я хочу тебя слышать и видеть, — пожаловался он. — Мне пусто внутри, когда я не слышу тебя. Глухо. Будто весь мир молчит. — Это потому, что ты меня не слышишь так часто, как остальных, — пояснила она. — И я тебе еще не успела осточертеть. — Неправда. Это потому, что только тебя я по-настоящему слышу. И что мне теперь прикажешь делать? — Терпеть. — И страдать, да? — полушутя, полусерьезно уточнил Андрей. — «А вот папенька говорит, что душа страданиями очищается…» — «Да пропади он пропадом, ваш папенька!» — подхватил цитату из любимого фильма. — Ступай, — улыбнулась Татьяна. — Чаепитие нам не светит. Уже поздно. Чтобы я не волновалась. Он послушно вышел, сел в машину, мигнул фарами на прощание и уехал. Впрочем, решимости его хватило как раз до второго поворота. Назад Андрея тянуло так отчаянно, будто там, в маленьком переулочке, уютно примостившемся под защитой двух огромных каменных львов, охранявших музей, осталась его бедная душа. Будто он забыл себя в этом небольшом дворике, заросшем сиренью, липами и каштанами. Будто если он не вернется туда немедленно, сию же секунду, то задохнется от невыносимой тоски, заполонявшей все его существо в отсутствие Тото. Трояновский притормозил на Крещатике, выскочил из машины и нырнул в ближайший подземный переход. Ему повезло. На нижней ступеньке одиноко стояла маленькая старушка в белоснежном платочке, сжимая в руках почти полную корзинку ландышей. Она робко протянула ему букетик, предлагая купить, но не слишком рассчитывая на покупку, — такие нарядные и шикарные молодые люди предпочитали и букеты подороже: розы, герберы, тюльпаны. Но этот радостно бросился к ней и спросил: — Можно вместе с корзиной? Молодой человек уже скрылся из виду, а старушка все еще стояла растерянно, разглядывая стодолларовую купюру. Потом спрятала ее в карман кофты и перекрестила юношу вслед: — Счастья тебе, внучек.* * *
Ее окно, распахнутое настежь, но наглухо зашторенное, еще светилось, и поэтому Трояновский осторожно постучал согнутым пальцем в стекло. Татьяна отдернула штору так быстро, словно стояла за ней, ожидая, что он обязательно вернется, не может не вернуться. Собственно, так оно и было. Она усмехнулась и вылезла из окна прямо в его объятия. Андрей легко подхватил ее на руки, успев вскользь подивиться ее девичьей тонкости и хрупкости, — Маринка-то гораздо тяжелее, а ведь все время сидит на диетах, никаких тебе булочек и пирожных! — Боже! — сказала она. — Как изумительно пахнут ландыши! — Согласись, это веский повод вернуться. Только не говори, что возвращаться — плохая примета. — Не скажу, — нежно провела пальцем по его щеке. — Спасибо, это не цветы, это мечта. — Знаешь, — внезапно сказал Андрей, — я тоже не знал своего деда. Говорят, я очень на него похож. И еще говорят, что когда-то в молодости он был безумно влюблен в одну женщину, но она отказала ему, потому что думала, это важно, что он намного моложе ее. Я даже помню, как ее звали… Анна Васильевна. Анна. Красивое имя. — Ты веришь в совпадения? — спросила она негромко. — Дед говорил, что вся жизнь состоит из совпадений и какая разница, признаешь ты это или нет. — Я почему-то так и думала, — улыбнулась она. — А теперь я действительно пошел. Поцелуй на ночь Полю, от меня. Татьяна подошла к нему совсем близко и запрокинула голову назад: — Можешь передать ему один-два поцелуя.* * *
Этим вечером в квартире у Николая было вполне даже населенно. Он еще днем договорился с Сахалтуевым, что тот отправится к нему со стажером, как только освободится. А ключи от его дома у Юрки были уже бог весть сколько лет. Вместе с зарплатой неожиданно выдали вполне существенные премиальные: видимо, поощрили за понятливость и приличное поведение. Так что можно было смело гулять, а чтобы выпивка не теряла своего воспитательного и функционального значения, заодно и обмозговать за обильным холостяцким ужином сложившуюся ситуацию. Почившее в архиве дело Мурзика крепко задело и Барчука, и Сахалтуева, и даже стажера Артема. То есть банальное нераскрытое убийство будоражило их любопытство меньше всего, а вот кому перешла дорогу Татьяна Леонтьевна Зглиницкая и что она за птица такая — вот это уже могло стать предметом для интереснейшего разговора. Николай открыл двери и остановился на пороге, с удовольствием втягивая носом воздух. Вкусно пахло котлетами. Конечно, Юрасик котлет не жарил, а купил, вероятно, в кулинарии, по дороге. Но у майора и до таких подвигов во имя себя, любимого, доходило крайне редко. Недавно вот подслушал ненароком (ну, не совсем) разговор Олимпиады Болеславовны с Капитолиной Болеславовной о том, что у Тото отлично удались кулебяка и рассольник, — и даже облизнулся, как голодный волк. Везет же некоторым. — А вот и хозяин, — обрадовался ему капитан. — Давай проходи, мы тебя кормить будем. Видишь, семья собралась за столом, а ты шляешься незнамо где. Небось опять по бабам шатался. Какой пример ребенку подаешь? И Сахалтуев ткнул пальцем в хихикающего стажера. — По ним, по ним, — горестно подтвердил Варчук. — Где ж мне еще шляться-то в свободное от основной работы время? — Какие результаты? — Ты представляешь, этот паренек… — Трояновский? — Он самый. Он с ней весь вечер в парке стихи читал. Ну а я пошел домой, потому что делать мне там, бедному, одинокому и голодному, было больше нечего. — А чего ты вообще торчал у нее столько времени? — изумился Юрка. — Я так понимаю, сегодня вечер лирики, мог бы и пораньше вернуться. — Мало ли что, — неопределенно пожал плечами Николай. И потянулся к котлете. — Куда?! — взревел капитан. — Марш руки мыть, горе луковое. Ты хоть купил что-нибудь в семью? — Возьми там в коридоре, на тумбочке, — посоветовал Варчук из ванной. — Люди, у кого есть идеи? — Может, она иностранная шпионка? — предположил Артем. — А чего, искусством перевоплощения владеет в совершенстве. — Будь проще, я же тебе говорил, — посоветовал Юрка, откупоривая бутылку. — Морочит она мужикам головы, вот тебе и все искусство. Нет? Я не прав? — Не прав, — серьезно сказал Николай, усаживаясь за стол. — Чихать она, по большому счету, хотела и на Говорова своего, и на мальчонку этого, и на шефа своего. А он вокруг нее вьется — любо-дорого посмотреть. — У него же вроде кто-то есть? — уточнил Юрка. — Девица такая прехорошенькая. — Девица есть, только мужик пропал, — хмыкнул майор. — Хотя сам, возможно, еще не понял. Ну ничего. Это быстро случится. — А я сегодня для очистки совести проведал их квартиру с самого утра, — подал голос Артем. — Там еще один объявился, представляете? Она их что — солит на зиму? — Кто таков? — спросил Николай. — Некто Артур. — Опаньки! — сказал Сахалтуев и с размаху сел на колченогую табуретку. — Вот те раз! — Ни фига себе! — присвистнул Варчук. — А что? Что случилось? — забеспокоился стажер. — Пока — ничего, — похлопал его майор по спине. — Налей-ка начальству по сто пятьдесят, пока оно, начальство, рефлексирует. — Ну и что скажешь? — спросил Сахалтуев, залпом осушив стопку. — Скажу, что хватит смотреть спектакль с галерки. Пора и нам выходить на сцену. — Кащей просил… — Помню, все помню, но теперь-то уж и вовсе глупо бросать все на полпути. — Ну, за удачу! — поднял Артем стакан. И майор с капитаном одобрительно закивали, на него глядя.* * *
В такую пору Андрей к нему не являлся никогда, если не совсем уж форс-мажорные обстоятельства. В последний раз это случилось года четыре тому. Так что Мишке было чему удивляться. Он открыл двери в домашнем наряде, потирая голову, с пультом в руке — хотел человек футбол посмотреть. — Слушай, архистратиг, — сказал друг детства, вручая ему увесистый, солидно звякнувший пакет, — спасай. Пусти на пару минут. До завтра, а? — Понятно, — пробурчал Миха. — Дайте, хозяева, попить, а то так есть хочется, что и переночевать негде. Что случилось-то? Он пропустил гостя в комнату. Тот рухнул в кресло у телевизора, блаженно вытянул ноги, закинул руки за голову, улыбнулся счастливо. — На выяснения отношений сил сегодня нет, да и настрой не тот. А как представил себе, что приду домой, а там Мариночка… Если молчать — почему молчишь? Если смеяться — отчего такой радостный? А мне, Миха, петь хочется, но никак не объясняться. Михаил потопал на кухню ставить чайник, ворча себе под нос: — Пробросаешься, ох, пробросаешься. — Только не начинай, — весело и вовсе не зло попросил Андрей. Мишка загремел чашками, устанавливая их на столик-тележку. — Ты главного понять не хочешь: тебе сейчас приятно, что та от тебя ничего не хочет, и противно, что Маринка хочет все время и чего-то конкретного. Так вот, эти, которым ничего вообще не нужно, они забирают все — понимаешь? Все. За ними остается выжженная пустыня, как за… — Он щелкнул пальцами. — Ну этими, ну как их? — Ну эти… — подтрунил Андрей. Михаил безнадежно махнул рукой: — Да что я распинаюсь? Все равно ты сейчас никого слушать не станешь. Только дай мне слово, что не станешь торопиться с Маринкой. Кто его знает, как все дальше сложится, а она девочка славная и любит тебя, как может. — Как может, так и любит. Это точно, — серьезно подтвердил Трояновский. Мишка хотел что-то сказать, но передумал. Странное дело, он жалел друга, понимал, что ни радости, ни добра от этой внезапной и сумасшедшей любви тому не будет, но где-то там, в самой глубине сердца, он ему — завидовал, что ли? Да нет же, нет, быть такого не может!* * *
В коммунальной квартире все готовились к операции «Стеклянный взгляд». Правда, Геночка, некогда получивший две грамоты за активное участие в мероприятиях по гражданской обороне, умолял назвать ее «Прямой зигзаг», однако и Олимпиада, и Капитолина Болеславовны категорически отказались «скакать прямыми зигзагами». Были последовательно отвергнуты также названия «Нулевая толерантность», предложенное Аркадием Аполлинариевичем, и «Мрачная луна», на котором настаивала Капитолина. Первым из дверей, будто бы на этюды, выплыл Аркадий Аполлинариевич. Он нес столь увесистый кулек с завтраком и термосом, что невидимый соглядатай должен был увериться в том, что сегодня великий труженик мольберта и кисти собирается просидеть на одном месте до самой темноты. Прокричав в темный коридор массу благодарностей и прощальных приветов, Аркадий Аполлинариевич вальяжно прошествовал в сторону парка, после чего по-шпионски нырнул под огромный куст колючего дрока, спустился по протоптанной еще до войны и до сих пор используемой тайной тропинке, дал большой крюк через скверик, добрался до соседней подворотни и уже оттуда вприпрыжку устремился к черному ходу в собственную квартиру. Где его и впустил с заговорщицким видом Геночка, который минуту спустя и сам появился уже у парадных дверей, громко крича внутрь: — Нет! До самого вечера! Какое-то собрание выдумали, а после него обещали выдать жалованье! Да! Не позже десяти, думаю! Геночка не был отягощен ни мольбертом, ни стульчиком, ни сумкой с термосом, а потому возник у черного входа существенно раньше, нежели его предшественник. На что Аркадий тихо вздохнул: «Молодость, молодость…» Затем пришел черед Олимпиады Болеславовны, декорированной внушительной сумкой, которую в реальной жизни она бы ни за какие коврижки не взяла в руки, не то что отправилась с ней делать покупки. — Капочка! — буквально пропела она, демонстрируя недюжинный драматический талант. — Я к Ольге Яковлевне! Капочка! Она продефилировала по двору, волоча невразумительную свою сумку и искоса поглядывая на неприметного человека в сером легком плаще, который сидел на лавочке, чуть в стороне от парадного. Удостоверившись, что человек этот ей знаком, Липа удовлетворенно хмыкнула и проделала знакомый нам путь через соседний двор на кухню собственной квартиры. И в завершение программы появилась прекрасная Капитолина Болеславовна. Согласно коллективному режиссерскому замыслу, она шла на свидание, а потому была разряжена в пух и прах, в руках держала маленькую театральную сумочку и сильно беспокоилась о прическе и макияже. Важно прошествовав мимо незнакомца, как заправская шпионка, Капа выудила из сумки зеркальце и поглядывала в него время от времени, рассматривая, что происходит за ее спиной. А незнакомец, пройдя за ней несколько десятков метров и окончательно убедившись, что нескладные обитатели квартиры в кои-то веки разошлись каждый по своим делам, не стал терять драгоценного времени, а ринулся к заветному парадному.* * *
Все собрались на кухне. Не хватало только Капитолины Болеславовны. Напряжение все нарастало, пока наконец кто-то тихо-тихо поцарапался в дверь черного хода. Геночка и Аркадий Аполлинариевич бросились открывать. — Капочка! — взволнованно молвила Липа. — Где тебя носило? Мы тут извелись просто. — Он меня преследовал, — отвечала та трагическим шепотом. — Я ходила кругами, отрывалась… — Правда? — восторженно всплеснул руками Геночка. — И как? — пробасил Аркадий Аполлинариевич. — Неужели вы думаете, я бы привела негодяя в наше убежище? — возмущенным шепотом парировала Капитолина Болеславовна. — Капочка, — пресекла эскалацию пафоса властная сестра. — Ты была просто великолепна, но перестань разыгрывать из себя карбонария. Это не тайное убежище, мы тут официально прописаны. — А как же вы узнали, что он за вами идет? — волновался Гена. — Он ничего не заподозрил? Капа окинула его гордым взглядом профессионального конспиратора: — Если вы имеете в виду, что я вертела головой, как наивная курсистка, то я обижусь. Я его в пудреницу разглядывала. — Тише! — зашипела на них Олимпиада Болеславовна. — Не спугните нашего злоумышленника. — Я молюсь, чтобы это оказался простой воришка, — поделился Аркадий Аполлинариевич. — Если бы, — вздохнул Геночка. — Липочка, — спросила сестра, — ты взяла документы? — Да, конечно, и документы, и драгоценности, и каминные щипцы. — А щипцы-то зачем? — изумился Геннадий. — Во-первых, бронза, XVIII век. Раритет. Во-вторых, отбиваться, если что. Аркадий Аполлинариевич прильнул к ее ручке: — Вы неподражаемы. — Да что же он там возится? — нервно вопросил Геночка. — Что стоит открыть пару замков? Понабирают в домушники всяких безруких и бесталанных, а люди потом страдают… — Капа! — ужаснулась Олимпиада. — Ты случайно не закрыла дверь на цепочку? Сестра посмотрела на нее весьма внушительно. — Ох, прости, привыкла, знаешь ли, что ты всегда… на цепочку… — Просто замки у нас хорошие, — с сочувствием в голосе заметил художник. — Так сразу и не подберешься. — Возмутительно! — не унимался Геночка, которого каждая следующая минута ожидания буквально выводила из себя. — Ни одного толкового специалиста не осталось. Национальная катастрофа! Утечка мозгов. Капитолина Болеславовна! Вот разве бы в ваше время поручили такое дело непрофессионалу? — Сейчас тоже мое время, между прочим, — отрезала Капитолина Болеславовна с видом оскорбленного достоинства. — Но пора бы ему уж совершить это, как его, проникновение. — Тс-с… — Гена прислушался. — Наконец-то, не прошло и ста лет. А вот и наш гость. Где-то вдалеке щелкнул замок и послышались легкие шаги. Аркадий Аполлинариевич перечислял, загибая пальцы: — Деньги взял, паспорт взял, пенсионную взял, удостоверения, папин портсигар, мамину брошечку, подстаканники, книги спрятал под диван… Вроде все в порядке. — А картины? — всполошился добрый Геночка. — А вдруг он украдет ваши картины? Вы что, не спрятали полотна? — Ну… — мечтательно ответил художник. — Это была бы высокая честь. Представляете? Заголовки во всех центральных газетах — ограблен видный украинский художник. Из квартиры унесено все самое ценное — полотна мастера, над которыми он трудился большую часть своей жизни… Признание… Капа с Липой лукаво переглянулись. Тем временем стало слышно, как вор возится с замками дверей, ведущих в комнаты жильцов. Затем наблюдателям показалось, что таинственный грабитель вскрывает двери дольше, чем, собственно, находится в комнате. Приближались странные звуки — щелчки и легкое жужжание. — Что это? — строго вопросила Капа. — Что за идиотское поведение? — Кажется, — неуверенно и недоуменно ответил Геночка, — кажется, он просто фотографирует… — Вор с фотоаппаратом? — изумился Аркадий. — Что за мода? Липа моментально приняла стратегически важное решение: — Если это так, то мы отступаем. С фотоаппаратом и без украденных вещей — он уже не вор. И меняется все коренным образом, коли он просто фотографирует. Они успели ретироваться буквально в последнюю минуту. Когда за жильцами неугомонной квартиры захлопнулась дверь, ведущая на «черную» лестницу, «вор» появился в дверях кухни. Остолбенел. Видимо, совсем не так представлял он себе общую кухню в коммунальной квартире — наверняка без торшера и круглого стола под зеленой плюшевой скатертью, без дубового антикварного буфета и высокой барной стойки, инкрустированной черным деревом и перламутром. Он переводил изумленный взгляд с многочисленных чугунных сковородок и казанов на пышные тропические растения, которые явно чувствовали себя в этом доме очень хорошо, ибо выросли до совершенно некомнатных размеров — особенно две пальмы, финиковая и «хаммеропс», под пышными ветвями которых вполне можно было устроить маленький пикничок на три персоны. Сделав несколько фотографий кухни в разных ракурсах, вор направился к двери, ведущей на черный ход, и с видимым облегчением выскользнул из квартиры, радуясь, что дело наконец сделано. Пускай теперь Вадим и хозяин ломают голову над этими фотографиями. На черта они им сдались, кстати?* * *
Когда он скрылся во дворе, сверху, с лестницы, ведущей на чердак, осторожно спустились четыре героических сыщика. — Олимпиада Болеславовна, — почтительно спросил Геночка, — а как же вы догадались, что он будет выходить здесь? — Я бы сама уходила черным ходом, — пояснила Липа милостиво. — Криминальный талант! — восхитился Гена. — О! — прицельно сузила глаза Капа. — Так это все-таки ты таскала у мамочки варенье? Липа внезапно стушевалась и ринулась к спасительной кухне: — Дело-то прошлое, зачем теперь ворошить? Да и не помню я никакого варенья. Знаешь же — у меня с памятью проблемы…* * *
— Что будете пить? — спросил Сергей. — На работе? — заколебалась Тото. — На сегодня рабочий день закончен. Вы это заслужили. И я тоже, — шутливо поклонился ей, — если, конечно, ваше величество позволит. Татьяна, нисколько не смущаясь, поддержала его игру: — Ах, мой храбрый рыцарь! Вы заслужили отдых. Особенно коли учесть, какие деяния предстоят вам завтра. — И какому льву я должен буду завтра пожать лапу? — насторожился Серж. — Какая свежая мысль! — расхохоталась она. — Непременно ею воспользуюсь. Нет, завтра все проще. Наш гость — человек весьма разумный и сдержанный. У него есть только одна маленькая слабость, но зато она грандиозных размеров. Сергей наклонился к ней и почти проворковал: — Я восхищен вашей манерой излагать мысли. Так что там наш гость? — Обожает холодное оружие. Скажите ему что-нибудь о гардах, клинках, ручной ковке; заметьте вскользь, что вы знаете разницу между карабеллой и обычной саблей, упомяните при нем слова махайра или акинак — и он ваш. И душой, и телом, и частью капитала. — Так это вы ради нашего клиента читали такую серьезную книгу? — осторожно уточнил Колганов. — Я нашел в кабинете, вы забыли. Оксаночка вам передала? — Передала, конечно. Ваши сотрудники исполнительны и пунктуальны. Впрочем, что я? Каков поп, таков и приход. А что до самой темы, то каюсь — есть и у меня такая маленькая слабость — холодное оружие. Только обещайте, что никому-никому не скажете. — Отчего же? — искренне удивился ее собеседник. — Ненормальное увлечение для женщины, — пояснила она, — согласитесь. Нам бы кошечками да вышивками заниматься, да еще чтобы обязательно крестиком и на кругленьких пяльцах. Впрочем, это тоже невероятно хорошо — успокаивает, знаете ли. Серж пробормотал, будто пробуя слово на вкус: — Кругленькие пяльцы… Симпатично звучит. — И выглядит тоже. — А дага? — Кинжалы ошеломительно красивы. О холодном оружии я способна говорить часами. Например, об эспадонах. Безупречное благородство и безупречная же жестокость. — Согласен. Я ведь, как и наш завтрашний гость, фанат оружия. — Тогда я как-нибудь возьму вас в одно сказочное место. Там просто рай для таких ненормальных, как мы, — пообещала Тото. — Как мы, — эхом повторил Колганов. Подошел официант, и Серж, не спрашивая Татьяну, сделал заказ: — Две «Маргариты». Затем обернулся к своей спутнице: — Угадал? — Бесспорно. Но как? — Ключевое слово — «мы», — со значением произнес Колганов. Принесли коктейль. Они чокнулись церемонно, и, отпив из бокала глоток «Маргариты», Серж неожиданно для самого себя произнес: — Нет, не представляю. Но я бы очень хотел посмотреть, как вы вышиваете на кругленьких пяльцах. — Крестиком? — уточнила Татьяна. — Им.* * *
Марина, безупречно накрашенная и одетая, ожидала Андрея в их когда-то любимом кафе «Шато де Флер», где проходили первые, самые милые и трогательные свидания; где Трояновский впервые поцеловал ее и где предложил однажды, за ужином, как бы между прочим, переехать жить к нему. Теперь ей казалось, что все это происходило не три года, а целую вечность назад; и не с ней, а с какой-то ее знакомой, которая подробно до занудства посвящала ее в детали происходящего. А к ней, Марине, и к Андрею это не имеет никакого отношения — они почти уже чужие люди, их связывает только привычка. Любой сторонний наблюдатель безошибочно определил бы, что эта красивая, яркая, заметная, дорого одетая девушка очень волнуется. Нервно курит, тут же рассматривает свежий маникюр, находя несуществующие изъяны, поправляет волосы, расправляет одежду. Словом, готовится к решительному разговору, но видно, что она не уверена в том, что все пройдет нормально. И не у одного посетителя возникла мысль: «А у этой-то что может быть не так?» Андрей подошел быстрым шагом, наклонился и поцеловал ее в щеку. При этом поцелуй оказался не нежный, не братский, даже не дружеский, а из серии тех, которыми награждают, как горькую пилюлю обливают сахарной глазурью, — утешительный приз. Марина сделала отчаянную попытку разрядить атмосферу и нарочито бодрым голосом произнесла: — Привет, котенок. И тут же сама себя мысленно выругала за этот неуместный щенячий восторг. Чуткое ухо ее возлюбленного сразу уловит фальшь, а фальши он не терпит, следовательно, отдалится от нее еще на один крохотный шажок. Что-то в последнее время этих крохотных шажков стало так много, что силуэт любимого скоро замаячит где-то на горизонте. — Здравствуй, — спокойно, чересчур спокойно ответил он. — Вот, хотела с тобой поговорить, — сказала Марина, крутя высокий стакан с коктейлем. — Попытаться еще раз. — Давай поговорим. Голос его звучал доброжелательно. Оч-чень доброжелательно, как сказал бы по этому поводу Миха. Марина начала распаляться: ее всегда выводил из себя его слишком дружелюбный, слишком ровный тон. Будто она была ему настолько чужой, что он даже ругаться с ней не хотел. Справедливости ради стоит заметить, что так было всегда, с самого первого дня их знакомства. — Последнее время ты совершенно отсутствуешь. Я не могу до тебя докричаться. Я словно с призраком разговариваю. Иногда мне кажется, что люди смотрят на меня как на сумасшедшую, потому что, кроме меня, тебя никто не видит. Андрюша! Что с тобой? Андрей слегка передернул плечами. Он предвидел что-то подобное, понимал неизбежность подобного разговора, особенно после того, как не пришел ночевать домой, но теперь ему было скучно и неприятно. Поэтому он чуть ли не обрадовался подошедшей официантке. — Что будете? — спросила она, не без любопытства поглядывая на красивую пару. Спросили бы ее, она бы безошибочно определила, что эти двое разбегаются. Причем им уже давно пора. У официанток на такие вещи глаз наметанный. Но ее, как и иных ее коллег, включая даже всеведущую Маргошу из «Симпомпончика», никто не спрашивал. Ей просто сообщили заказ, и все. Она развернулась на каблуках и отошла от столика, думать забыв об этой паре две минуты спустя. Она таких видит десятки, если не сотни, каждый день. — Дорогая, — обратился Андрей к своей подруге, дождавшись, когда официантка отойдет и их нельзя будет услышать, — тебе не кажется, что всякий раз, когда ты хочешь поговорить о серьезных и важных для тебя вещах, ты выбираешь не слишком удачное место? Почему пол-Киева должно быть свидетелем наших разговоров? Голос его звучал холодно, размеренно. И этот Трояновский совершенно не напоминал вчерашнего влюбленного и сумасбродного юношу, читавшего до ночи стихи в мерцающем сиреневом парке и покупающего ландыши корзинами. Жесткий, безжалостный, суховатый, словом такой, как и всегда, он не мигая смотрел на Марину, и ей стало неуютно под этим змеиным взглядом. Но все же девушка набралась смелости и ринулась в разговор, как в омут, с головой: — Что значит — для меня? — Ты о чем? — Ты только что сказал — важных для меня вещах, — терпеливо пояснила Марина. — То есть тебе все равно, что станет с нашими отношениями. — Дорогая, — устало и безразлично проговорил он, — даже если наши отношения когда-то и были, то их давно уже нет. Есть только постоянные их выяснения. Но это не способ что-то создать. Скорее, разрушить. У Марины задрожали губы, слезы навернулись на глаза. То, что говорил ее возлюбленный, звучало больно и страшно; а он вовсе и не старался смягчить приговор, и даже не пытался как-то поддержать подругу. Он констатировал факты, излагал — ясно, сжато и доходчиво — основную мысль. Все как всегда. Просто прежде она мирилась с этим, находя такую способность вести беседу не самым худшим недостатком, а вот сейчас стало невмоготу. — Извини, — сказала она, кусая губы, — кажется, я неудачно выбрала время и место. — Пожалуй. — Но дома мы сможем поговорить? — Я сегодня довольно поздно вернусь, — предупредил он. — Опять? — возмутилась Марина. Андрей ничего не ответил, но и выражения его лица хватило, чтобы понять: вопрос поставлен неверно. Марина понимала, что сама загоняет себя в угол, но была уже не в силах сдерживаться: — У меня такое ощущение, что я не имею на тебя никаких прав. — Никто и ни на кого не имеет никаких прав, — подтвердил он, попивая кофе. — Рабство отменили почти везде. — Только вот не надо отделываться от меня общими фразами. Эти бесконечные цитаты, остроты, фразочки, отсылки к литературе… На них уже начали оборачиваться, потому что Марина, распаляясь, говорила все громче. — Ну а чем тебе не угодила литература? — полюбопытствовал Трояновский. — Ты такой хороший и правильный, да? Знаешь, гораздо проще теоретически любить весь мир и никому не желать зла, чем помочь одному человеку. Около тебя холодно, ты пустой, ты как… как погремушка! Она вскочила, схватила сумочку и выбежала из-за стола. Сей порыв имел не страшные, но неприятные последствия: девушка за что-то зацепилась колготками и в ярости оттого, что все-все складывается так отвратительно, прорычала, не сдерживаясь: — Твою мать! Приличная дама за соседним столом скроила презрительную гримаску. Андрей побагровел от злости. Расплатившись по счету и спустившись вниз, он обнаружил, что Марина стоит около его машины с независимым видом. — Отвези меня домой! — скомандовала она. — Я могу подбросить тебя только до Прорезной. В крайнем случае, до Золотых ворот. Марина плюхнулась рядом с ним на сиденье. — И я попрошу тебя впредь не употреблять такие выражения. Во всяком случае, при мне. — Конечно, — едко ответила девушка, которую теперь бы не остановил и бронетанковый полк, — она бы сделала это так мило, так изысканно. Не то что я. Я ведь рылом не вышла? Андрей хмурился, но молчал, однако Марина швырнула ему на колени две или три фотографии. — Нет! Ты мне объясни, объясни, чем она тебя взяла?! И в отчаянии и гневе принялась трясти его за плечи. Машина круто вильнула, едва не врезавшись в столб. Но, казалось, водитель не придал этому инциденту никакого значения. Все внимание Трояновского было поглощено снимками. — Откуда у тебя эти фотографии? — спросил он. Лицо Марины исказилось страхом от того, что она увидела во взгляде его прозрачных глаз.* * *
Старинный секретер с причудливыми бронзовыми ручками был завален кипами снимков, сделанных наконец Константином в Музейном переулке. Снимки эти давали полное представление об интерьере квартиры; дотошный фотограф не обошел вниманием ни одну мелочь, ни одну деталь, и теперь одноглазый внимательно изучал их в поисках неведомо чего. Английский бульдог с умными карими глазами внимательно слушал монолог хозяина, развалившись у самых его ног. — Хитра, ох, хитра же была покойная, — бормотал Влад, разглядывая в лупу угол комнаты Аркадия Аполлинариевича. — Но и на старуху бывает проруха. Где? Где это может быть?! Она ясно говорила, что в ее любимом уголке. Черта с два догадаешься. Она, видишь ли, весь дом любила и поддерживала порядок даже в чужих комнатах. Упрямая была старуха и властная. В ярости он стукнул кулаком по столу. Какие-то фотографии смялись, другие веером разлетелись по полу. Выскочил из соседней комнаты перепуганный помощник и принялся их собирать. Собрав же, попытался всунуть Владу в руки, но тот отмахнулся от него как от назойливой мухи и скрылся за дверями. Когда хозяин вышел, помощник вернулся в гостиную, к своему напарнику. То был Вадим, как раз вернувшийся из города в дурном настроении: что-то у него там не вышло из того, что он планировал. Из всех людей, живущих в доме, Вадим Григорьевич любил разговаривать только с двумя — с самим Владом, когда тот бывал в хорошем расположении духа и был не прочь побеседовать за бокалом коньяка, и со своим напарником, Валерием. Валерий проработал на хозяина значительно дольше, чем Вадим, нанявшийся к безумно богатому и прихотливому старику по той только причине, что родное ведомство не могло обеспечить ему, неплохому специалисту, нормальную жизнь. А Влад мог. Причем обеспечить не просто сегодняшний день, но еще и безбедную старость. До старости оставалось не так уж много времени — Вадим уже обнаружил, как беспощадно быстро летит время. Семьи у него не было, да он и не стремился никогда ее заводить; родители уже давно умерли. И временами его охватывала паника — вот еще десять, ну пятнадцать лет, а дальше что? Нищета и болезни? Когда старый университетский приятель отыскал его и предложил непыльную работенку у вернувшегося умирать на родину эмигранта, который хотел завершить здесь какие-то давние, «доисторические», как выразился Валерий, дела, Вадим Григорьевич не колебался ни минуты. Точнее, все колебания исчезли, когда ему озвучили сумму вознаграждения. Настораживало, правда, слегка, что Валерка, бесшабашный, не слишком деликатный, толстокожий, как носорог, Валерка даже в отсутствие работодателя говорил о нем почтительно, понижая голос и все норовя раскланяться с невидимым шефом — как японский болванчик. Но эмигрант был глубокий старик, «ровесник века», аристократ, подданный Бельгии, а не душегуб какой-нибудь. И служба у него не слишком, может, почетная — на одной чаше весов безоговорочно перевесила прозябание в пыльной конторе за жалкие копейки и полное отсутствие перспектив на будущее — на другой. Вадим был представлен Владиславу Витольдовичу, и его покорил этот высокий и статный, седой одноглазый мужчина, которому бы никто не дал больше шестидесяти лет. Изысканный, утонченный, ироничный, он оказался блестящим рассказчиком и невероятным собеседником. За короткий срок общения с ним Вадим научился ценитьхорошую кухню и вина и получать от них истинное наслаждение; полюбил носить дорогую удобную обувь — чему раньше не придавал значения; а также прослушал столько опер и посмотрел столько спектаклей, сколько не мог и мечтать в предыдущей своей жизни. Словом, на судьбу грех было жаловаться, а потому Вадим довольно спокойно воспринимал редкие вспышки гнева хозяина, полагая их вполне посильной нагрузкой к предложенному благополучию. Но вот Валерий шефа боялся гораздо сильнее, хотя о причинах этого страха обычно говорить отказывался. Впрочем, Вадим решил попробовать еще раз. Он не терпел недомолвок и тайн, а тут уже около года его вынуждали жить среди загадок и секретов. И играть в шпионские игры. В целом ему нравилось, но хотелось бы знать и подробности. — Слушай, Валера, ты хоть знаешь, что он имеет к этой покойной? — спросил он у приятеля, предлагая тому высокий бокал красного вина. Валерка выпил, как показалось Вадиму, не почувствовав вкуса, как воду. — Кэш какой-то, — ответил он. — Мне по барабану, лишь бы платил исправно, а на это дело пожаловаться нельзя. И вообще не советую лезть в его дела, любопытствовать… Он этого не любит. — А я вот не могу так просто работать и ничего о своем нанимателе не знать. Любопытство одолевает. Странный какой-то. Не бандит, не головорез, а чуть ли и не хуже. Водитель говорит, он замучился его на кладбище возить. Приедут, Влад цветы положит и над могилой вышагивает, вышагивает, руками машет. Ну, лекцию читает, одно слово. А то сядет и сидит, и — цитирую водителя: «так и тянет подойти, потрогать — может, уже и тапки отбросил. Час может просидеть. А то и все два». И Вадим легко улыбнулся, демонстрируя Валерию полную готовность в любой момент перевести этот треп в невинную шутку. Так чаще всего и случалось, ибо приятель хозяина обсуждать избегал даже с ним. Впрочем, на сей раз нервы у Валеры явно не выдержали, и он позволил себе чуть больше, чем обычно. — Это называется — любовь, — пробормотал он. — Не морочь мне голову. Что называется любовью, я и без тебя знаю. А вот когда на покойных орут дурным голосом — это уже не любовь, а чистая шизофрения. И когда заставляют взламывать квартиру, чтобы там все сфотографировать, — это тоже, знаешь ли, не симптом нормальных мозгов. — Тише, а то, не ровен час, услышит. — А по-моему, ему плевать, что мы о нем говорим или думаем. Он нас за людей не считает. Ему главное, чтобы приказы четко исполнялись. — Это правда, что все равно. Но это ему не помешает… Он не успел договорить. В кармане Вадима мелодично зазвенело. Тот взглянул на часы, пожал плечами — время позднее. — Да, я слушаю, — сказал он сухо, но тут же переменил тон. — А-а, Мариночка! Здравствуйте, деточка, здравствуйте. Даже не спрашиваю, как дела, слышу, что ситуация вышла из-под контроля…* * *
Рабочий день был в самом разгаре: Татьяна упоенно стучала на компьютере как заведенная, отрываясь только на то, чтобы справиться в словаре о каком-то уж очень сложном слове. Когда зазвонил телефон, она с облегчением откинулась на спинку стула и сладко потянулась — ей нужен был стимул, чтобы остановиться; и она искренне радовалась любому, кто ненадолго отвлек бы ее от дел. А этому человеку она радовалась еще и по другой причине — все-таки старинный друг, причем друг проверенный, настоящий. И голос ее звучал ласково, когда она говорила: — Да, я. Привет, Пашенька! Уже вернулся? Рада тебя слышать. И еще раз спасибо за помощь, ты меня просто спас. Что? Хорошо, нет вопросов. Через полчаса, на углу…* * *
Белое вино, устрицы. Свечи в серебряном подсвечнике, шампанское в ведерке со льдом, ваза с фруктами. Очень тихо играет музыка, в зале никого. Только на заднем плане маячат несколько телохранителей. Еще один из вариантов ситуации «скромно посидеть вдвоем, посекретничать». Только в исполнении Бабуина. — Ох, Пашка, — усмехнулась Тото, — никак не привыкну, что мы уже взрослые. — Не мы, а я, — наставительно заметил Бабченко. — Ты никогда не повзрослеешь. Я тебе, Танюшка, не то чтобы завидую — скорее изумляюсь. Для всех время идет, а мимо тебя просто проходит. Не останавливается, блин! Давай за это и выпьем! Она подняла бокал, пригубила вина. А затем осторожно, чтобы не задеть собеседника, произнесла: — Я не хочу тебя обидеть, Пашенька, но понимаю, что ты не просто так вывез меня поговорить. Услуга за услугу, нет? — Стервь ты редкостная!.. — с восторгом откликнулся Пашка. — Типа того. Совпало. И не услуга мне нужна, а именно твои стервозные мозги. Потому что умным людям в своем окружении я никогда не доверяю, а глупые мне не помощники, а исполнители. Так что и выходит, что одна ты у меня на белом свете и есть. — И кто ж ты после этого? — Сиротинушка! — всхлипнул Бабченко голосом дракончика. — Не хорони меня прежде времени! — погрозила ему пальцем. — Ишь, размечтался осиротеть. Тебе еще моими делами знаешь сколько лет заниматься… Павел радостно захохотал. Смех его больше походил на рык. Вот кому бы озвучивать драконов и терминаторов. — С чем ты таким интересным столкнулся? — серьезно спросила Тото, по опыту зная, что долго шутить в таких случаях не стоит — человек может передумать и не попросить помощи и совета. — Видишь ли, — растерянно признался Бабуин, — и сам пока не понимаю. Это какой-то волк-одиночка. Ни команды у него, ни власти. Он не светился даже нигде. До недавнего времени. Собственно, я даже не знаю, есть ли он. Только мои люди исчезают — пока «шестерки», — и без серьезных на то причин. Татьяна вздернула правую бровь, и он невольно залюбовался ею, забыв на секунду, о чем вообще речь. — Прости за прямоту, — произнесла она, — но неужели в наше время это такая редкость? — Нет, конечно, — легко согласился Павел. — Даже как-то неудобно этим заниматься, я-то случайно узнал, мне ведь о таких вещах не докладывают. — Догадываюсь. — Но в некоторых случаях они исчезали без шума и пыли. Без следа. Неправильно это. Ну, растворяются, как в формалине. И как-то я дотумкал, что все они исчезают — как бы поточнее выразиться — на одной территории. — Условной, разумеется. То есть когда, сами того не ведая, вторгаются в чью-то сферу интересов. И сфера эта четко не определена. Я так понимаю, что с бизнесом, во всех смыслах этого великого слова, твой таинственный он не связан. — Я же говорил — стервь. Как догадалась? — Тоже мне, бином Ньютона, — хмыкнула она. — Догадаться просто — иначе ты бы уже все решил, красиво и просто. И мне ничего бы об этом не рассказывал. Кто ж беседует раз в полгода да о трудовых буднях? Логично? — Логично. — Твое здоровье. Продолжаю: догадаться-то легко, а вот что с этим делать дальше? — Знаешь, за что я тебя люблю? — Павел взял ее за руку. — За то, что с тобой можно говорить об этих… Как ты их называла? — Эфемеридах? — Оно! О несуществующих вещах. — «Некоторые вещи не существуют только потому, что их не сумели назвать», — процитировала Тото. Павел подозрительно повспоминал, докладывали ли ему об этом когда-нибудь. — Кто сказал? — Лец. Станислав Ежи. — Умный парень, — одобрил Бабченко. — Так вот, у меня есть только нечто, данное мне в ощущениях, причем очень смутных. И эти ощущения говорят мне, что если тот человек существует на самом деле, а не в моем воспаленном воображении, то его нужно опасаться. Ты же веришь в интуицию. Татьяна ответила тем голосом, когда нельзя понять, шутит она или говорит всерьез: — Только в нее и верю. А потом, весь западный кинематограф учит нас: не отмахивайся от непонятного, а то будет тебе «Кошмар на улице Вязов». — Так я тебе дам все бумажки, покопайся в них, покумекай. Это все не к спеху. — И после длинной паузы, во время которой он рассматривал ее так пристально, будто хотел запомнить каждую черточку, родинку и морщинку, признался: — Всю жизнь ты мне перемолотила. Женился бы я на тебе, но жена мне нужна совсем другая. А другая жена мне не нужна. — Спасибо, Пашенька, — чмокнула она его в ухо. — Вот что главное. Я сначала не хотел говорить, но ты у меня не из пугливых. Да и я тебя в обиду не дам; пока жив — с тебя и волос не упадет… — и успокаивающе погладил ее по руке. — Сдается мне, что эта тень иногда маячит за твоей спиной. И еще: мои ребята срисовали одного кадра, который как-то подозрительно тобой интересуется. Он проходит совсем по другому ведомству, так что, если хочешь, я им займусь. В принципе, мне это нетрудно, просто ума не приложу, какое ему до тебя дело. Подробности интересуют? — Ты о майоре этом? — беспечно спросила Тото. — Если о нем, болезном, то не волнуйся и нервов ему не порть. Я сама… И неожиданно лихо подмигнула оторопевшему Бабуину, который так никогда и не мог привыкнуть к тому, что весь его немаленький штат Службы безопасности работает почти так же эффективно, как и эта странная женщина. И когда они уже расстались, сидя в шикарном лимузине, Павел думал исключительно о ней. У него было десять свободных минут до следующей встречи, и он мог себе позволить такую роскошь, как потратить их только на себя. Он размышлял о том, что он знает Тото вот уже много лет и с каждым годом она покоряет его сердце все больше и больше. Но что ему, в сущности, известно о ней? Что они когда-то учились вместе (кто поверит, что богатый, как китайский мандарин, магнат Павел Бабченко какое-то время занимался в Художественном институте и мечтал о карьере Сальвадора Дали?); что потом она надолго уезжала куда-то за рубеж, потом вернулась. Что она не такая, как все, абсолютно другая; как вода, которая с легкостью принимает форму любого сосуда, но при этом остается водой и ничем иным. И что для нее он может рискнуть и пожертвовать многим. Иногда Павлу казалось, что не просто многим, а вообще — всем, но он боялся додумывать эту мысль до логического конца.Глава 8
Повезло. Иногда так бывает, что просто везет, даже операм, которых бывшие жены считают записными неудачниками. Сперва, в понедельник, позвонили коллеги из Харькова. Взяли с поличным вымогателя и рэкетира Серегу Еремина, носившего сногсшибательную кличку Хрыч, чем несказанно порадовали Барчука и Сахалтуева, которые с ног сбились, разыскивая этого самого Хрыча по всей столице. Так что теперь начальству предстояло решать, как разобраться с бумагами; но это уже детали. Главное — дело сделано. Говорят, как начнется неделя, так и продолжится. Ну что же — народ всегда прав. Во всяком случае, во вторник явились потерпевшие Лискины, в квартире которых была совершена кража, и забрали свое заявление. Выяснилось, что это какие-то давние семейные дрязги и чвары, и они решили не выносить сор из избы, а в узком кругу близких людей… Лискина что-то там еще бормотала про близких людей, а майор смотрел на нее и диву давался: какие же они могут быть близкими после того, как ограбили родственников? Но он не адвокат и работает не в юридической консультации, а потому советов не дает. Ему что? Баба с возу, как говорит мудрый народ, майору одним делом меньше. То-то Бутуз будет доволен. И наконец, в четверг Данила Константинович искренне и тепло поздравил их с задержанием особо опасного преступника, убийцы, некоего Григория Калошина. — Я бы сам с такой фамилией в убийцы подался, — хмыкнул Сахалтуев. — В ЗАГС проще, — не согласился стажер. — Заплатил копеечку, фамилию поменял и живи честно. — Ты смотри, — сказал Варчук, — вот оно, молодое неиспорченное поколение. А мы с тобой, Юрася, давно уже циники. Нам на пенсию пора. — Согласен, — кивнул капитан. — Хоть сегодня. И потер спину, которую потянул на задержании: вчера ночью они с Барчуком, аки архары горные, скакали по каким-то чердакам и крышам — чудо еще, что не разбились; а утром случилась жуткая крепатура, и было ясно, что возраст уже не тот — за преступниками гоняться. Пора, пора бы уж устроиться в кресле-качалке и консультировать почтительных учеников и более юных коллег. — И Авдеев этот решил вдруг подписать чистосердечное, — удивленно пробормотал Николай. — Просто свет какой-то виден в конце туннеля. — Так хорошо давно еще не было, — покивал Юрка. — Даже не по себе. С чего бы это такой фарт? — Понятия не имею, — пожал плечами майор. — Зато знаю, куда использовать малую толику свободного времени. — Соскучился? — хмыкнул друг. Варчук укоризненно на него посмотрел, скорбно поморгал пушистыми ресницами: — Креста на тебе нет. — Нет, — готовно подтвердил Сахалтуев. — Я агностик. — А я пойду знакомиться с Артуром. — Это уже другой разговор. — Разговор, разговор, — сердито забормотал Николай. — Вот как раз ума не приложу — что ему сказать, с чего начать. — А может, ну его, это дело? — нерешительно предложил стажер. — Оно все равно в архиве. Чего хороших людей зря тревожить? Начальство воззрилось на него таким взглядом, что стажер почел за лучшее сгрести папки со стола и отправиться в канцелярию — регистрировать на отдел раскрытые дела и заниматься прочей бумажной волокитой. — Устами младенцев глаголет истина, — спустя минуту изрек Сахалтуев. — Пошел я, — невпопад ответил Варчук.* * *
— У меня такая была в детстве, — сказал Артур, разглядывая синюю кобальтовую чашку в золотых цветах, из которой пил чай. — Знаю-знаю, я всегда это говорю, когда пью из нее. Но мне и сказать-то больше некому. Страшно даже подумать, что произойдет, когда я не смогу приходить к вам, и пить чай на этой кухне, и слушать про Новый год полувековой давности или про Геночкины проказы. Кто еще поймет, что может значить для человека старая-старая кобальтовая чашка в золотых цветах? — Зачем уж так трагично? — осторожно молвила Капа. — Слава Богу, все пока живы… Артур тепло и печально улыбнулся старушке: — Ах, ангел вы мой, Капитолина Болеславовна! Все-то вы понимаете, только не хотите меня огорчать. Ушло что-то такое, невесомое, легкокрылое. Я ведь действительно приходил тогда расставить все точки, и так оно и вышло. Просто с другим результатом. Но, как говорят физики: отрицательный результат — тоже результат. Собственно, я все увидел и услышал, что хотел. — Если вы об этом юноше… — скромно заметила Олимпиада, но фразу до конца не договорила. Артур безнадежно махнул рукой и придвинул к себе вазочку с вишневым вареньем. — Дело ведь не в нем. Точнее, не только в нем. Он всего лишь доказательство того, что природа не терпит пустоты. Олимпиада Болеславовна открыла духовку и достала оттуда большой пирог. — Какой аромат! — Артур закрыл глаза от наслаждения. — Это называется — поцелуй желудку. — Ничего еще не известно, — молвила Капитолина. — Будьте мудры, спокойны и научитесь ждать. Помните, что сказал Тимур? Победа в результате достается не самому сильному и не самому хитрому, но самому терпеливому. — Ну, мне он этого, признаюсь, не говорил, — улыбнулся ее собеседник. — Вам не говорил, а мне говорил. Вот! — Простите, что я вам вечер порчу. Только… — Только кому вам его портить, как не нам? — сочувственно покивала головой Липа. — Все-таки давно уже не чужие друг другу. Тоскливо вам, мальчик мой? — Будто душу прогрызли. Кстати, у нашей Таточки еще один воздыхатель появился? Не замечали? Капа с Липой тревожно переглянулись. — Нет, — сказала Капа изменившимся голосом, — не появлялся никто. Это у вас уже подозрительность излишняя, дитя мое. — Ну, может быть, и подозрительность, — протянул Артур. — Только что-то часто я вижу одного и того же типа в нашем дворике. А я за столько лет выучил всех соседей, сколько их ни было. Это не наш. А сидит как привязанный. Ради кого бы ему еще здесь сидеть? — Не обращайте внимания, — посоветовала Олимпиада Болеславовна. — Мало ли. Может, он собачку выгуливает. — Ну да, в отсутствие самой собачки… Ладно, наверное, вы правы. Это я уж ко всему цепляюсь. Лучше скажите, что мне делать? — Терпеть и ждать, — постановила Липа. — А потом, дитя мое, жизнь еще не закончилась. Артур отхлебнул из чашки, помолчал. Глухо произнес: — По секрету — иногда хочется, чтобы закончилась, потому что нету сил терпеть. Мне кажется, я не вынесу, если мы расстанемся. — Сможете, вынесете, — печально ответила ему Капитолина. — Человек такое страшное существо, что без всего может жить. Даже без воздуха… какое-то время.* * *
Николай сидел на лавочке, в тени огромного и пышного куста жасмина, курил и думал. У него так и не хватило духу подойти к Артуру со своими вопросами, и он просто проводил его от офиса до маленького дворика в Музейном переулке, ставшего за последнее время родным. Майор уже и сам не знал, чего ему больше хотелось — размотать ли до конца дело Мурзакова или просто наблюдать за этими людьми, быть в курсе их жизни, событий, и хоть так иметь к ним отношение. А может, он мечтал о несбыточном? О том, что однажды будет сидеть не здесь, на лавочке во дворе, а там, за столом, среди шумной и нелепой этой компании. Стол ему виделся отчего-то обязательно круглым, под лимонным шелковым абажуром. На таком столе просто не может не быть тяжелой скатерти с кистями и бахромой. И в огромном буфете завлекательно поблескивает хрустальный лафитный графинчик в окружении тяжелых стаканчиков, как генерал со свитой адъютантов. Варчук в жизни не пробовал лафита, и Бог его знает, отчего вспомнил именно о нем. А еще ему грезилось, что Капитолина и Олимпиада Болеславовны непременно должны раскладывать пасьянсы на две, а то и три колоды. Аркадий Аполлинариевич — чертить что-то в альбомчике с эскизами, а Геночка — шуршать газетой и пить кофе. У Николая никогда не было такого уютного и теплого дома, и теперь он словно смотрел сны наяву; и не находилось у него сил, чтобы от этих снов отказаться. И потому майор не слишком хорошо представлял себе, как останется когда-нибудь без них всех и, особенно, без Татьяны — загадочной, опасной, многогрешной и такой необходимой. Как это возможно?* * *
Про пасьянс майор угадал как в воду глядел. Когда Артур ушел, очаровательные сестрицы прибрали со стола угощение и принялись раскладывать «Паука» на четыре колоды. То было кропотливое занятие, требующее не только терпения и внимания, но и таланта. — Может, надо было ему рассказать правду? Потому что чует мое сердце, что Таточке очень скоро потребуется помощь, а что мы, старые перечницы, можем сделать? — вздохнула Капитолина. Липа окинула ее задумчивым взглядом: — А какую правду ты ему собираешься рассказать? Ты, голубушка, и сама правды не знаешь, и никто ее не знает. Одна только Нита знала, да и то не все… Ох, не все… — Если это все-таки дело рук Влада, то жди беды. Он никогда не умел останавливаться, — настаивала Капа. — Как и его валахский тезка[2]. На одно уповаю — что он уже умер, — вполне серьезно ответила Олимпиада Болеславовна, и по тону ее было ясно, что она подозревает в предмете беседы столько же отрицательных качеств и великих возможностей, сколько и во всемирно известном упыре. — Такие ни в аду, ни в раю не требуются. Они тут надолго задерживаются. Я вообще подозреваю, что мы обитаем в чистилище, — понизив голос, поделилась с сестрой Капитолина. — Упаси Боже! — внезапно голос Олимпиады стал мечтательным и зазвенел, как когда-то в юности. — А хоть и страшен он был в гневе, но иногда я Ните завидовала. Мало какая женщина может похвастаться, что мужчина всю жизнь посвятил любви к ней, а потом ненависти — и тоже к ней. Великое чувство имел. — Знаешь, Липочка, — Капитолина Болеславовна нервно поправила очки, — как говорил Александр Сергеевич[3]: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». — Не знаю, я, грешная, не уверена, что не хотела бы такого супруга… — Ненормальная! Типун тебе на язык! — рассердилась Капа. — И пасьянс не сошелся!* * *
Она уже успела и повышивать, и помузицировать, и даже вздремнуть чуток, а возлюбленного как не было, так и не нет. Тото сердито подошла к зеркалу и, уставившись в серебристую поверхность, принялась беседовать с единственным живым существом в доме, не считая толстого золотого рыба, — со своим отражением. — Все хорошо, — поведала она зеркальному двойнику, — но в течение пяти лет само собой разумеется, что обещание прийти домой в девять ничего не означает. Ровным счетом ничего. И ведь не возразишь. Все правильно. Все нормально! У него. Ты готова всю оставшуюся жизнь подчиняться этим правилам? И отражение покачало головой в том смысле, что, конечно же, нет. — Правда, ты тоже хороша, — продолжала Тото свой обличительный монолог, — но у тебя есть крохотное оправдание. Давай, давай скажем это вслух. Ты не чувствуешь надежности. Той самой надежности, о которой так много и долго трепались большевики. Она смотрела на себя огромными, все расширяющимися глазами: — Мне страшно. Как иногда бывает страшно. И казалось ей, что ничего уже не случится в ее жизни по-настоящему прекрасного и светлого, что суждены ей только тоска и воспоминания, и, когда станет по-настоящему невыносимо, она согласится принять любой выбор, любой каприз судьбы, лишь бы не оставаться больше никогда одной, наедине со сверкающим в темноте зеркалом и одинокой, печальной, все потерявшей женщиной в нем. Эта мысль ее испугала не на шутку. Она встряхнулась, расправила плечи, усилием воли заставила себя улыбнуться. Затем добыла из кармана шелкового халата мобильный и вышла на балкон. — Алло! Ба? Я тебя не разбудила? Просто хотела поцеловать и сказать спокойной ночи. Я тебя люблю, слышишь?* * *
Говоров появился на пороге с букетом роз и бутылкой красного вина. — Здравствуй, милая! — чмокнул ее в висок. — Задержался, знаю. Зато вот приволок тебе добычу — твое любимое. Татьяна рассмотрела бутылку: — Знатное вино, знаешь ты в нем толк, ничего не скажешь. Ну что, выпьем для сладких снов? Александр опустился в кресло у низенького столика, ловко вскрыл бутылку и налил вино в поданные Татьяной высокие стаканы. Вечер обещал стать милым, но тут на глаза Говорову внезапно попалось отложенное вышивание, и он недовольно нахмурился. Тото сразу уловила перемену в его настроении. — «Что стало пасмурным чело»? Что случилось, солнышко? — спросила она, полагая, что это как-то связано с его рабочими проблемами. — Ты должна не глупостями заниматься, а интенсивно готовиться к выставке, — заявил Александр менторским тоном. Татьяна, несколько ошарашенная подобным крутым поворотом темы, все же не хотела окончательно портить вечер. Достав вазу, она вышла на кухню, чтобы налить воды. Там она проделала несколько странных манипуляций: глубоко вдохнула несколько раз, как перед погружением на глубину, затем заглянула в зеркальное стекло кухонного шкафчика и примерила несколько улыбок. Подобрав самое милое и естественное выражение, зафиксировала его и вернулась в комнату — простая, естественная, без единого следа недовольства на лице. Александр уже переоделся, выпил полбокала, но менять тему явно не собирался: — То ты пропадаешь на работе, которая никому совершенно не нужна. Деньги нужны? Возьми у меня, тебе же там, вероятно, кошкины слезы платят! — продолжал он, не собираясь смягчать недовольный свой тон. — То носишься по городу как угорелая, а делом не занимаешься. — Пока я все успеваю, — сдержанно улыбнулась она. — Дом у нас в порядке, ты, похоже, не голодаешь. Кстати, ужинать будешь? — Я уже ужинал, — отмахнулся Саша, но тут же поинтересовался: — А что у нас там? — Мелочь всякая, вермишель по-китайски, суп гаспаччо, парфе абрикосовое на десерт. — Растолстею я с тобой. Ну что, давай устроим второй ужин. Почему нет? Бывает же второй завтрак. Зайдя на кухню, Говоров поймал себя на мысли, что Татьяну трудно упрекнуть в чем-то как хозяйку: повсюду царит безупречный порядок, стол накрыт милой скатертью, приборы сверкают. Да и готовит она так, что пальчики оближешь. Александр даже причмокивал от удовольствия, глотая суп, но упорно развивал все ту же нехитрую мысль, будто какой-то механизм в его голове заело именно на ней: — Ты должна четко понимать, что выставка обязана состояться. — Не волнуйся, я работаю, — спокойно ответила она, и именно это спокойствие его отчего-то особенно раздражило. — Возможно, — с нажимом произнес он. — Возможно. Но я этого не вижу. Татьяна села напротив, подперла кулачком щеку: — Сашенька! Ты просто чудо и очень много для меня делаешь. Я часто боюсь обидеть тебя или показаться тебе неблагодарной, но все-таки вынуждена сказать, что иногда ты меня удивляешь. Александр вопросительно приподнял брови, почти не отрываясь от тарелки. — Ты разумный человек, — ворковала Тото. — Ты огромный умница, и это я говорю не для того чтобы польстить тебе. Просто иначе я бы не выдержала рядом с тобой столько времени. Но порой я тебя слушаю и изумляюсь: ты вообще отдаешь себе отчет в том, что говоришь? Особенно зная меня столько лет, зная мой не самый мягкий характер. Ты ведь приблизительно можешь представить себе, как я отреагирую на такой текст. Но упрямо его твердишь. — А в чем, собственно, дело? — В том, что я стараюсь не обещать того, чего не могу сделать. Но если уж пообещала, то мне вовсе не нужен некий надсмотрщик, исправно следящий за каждым моим шагом. Я люблю работать, а не отчитываться. Это разные вещи. И еще — меня настораживает и пугает твой начальственный тон… Она обошла стол, обняла его за плечи и заговорила тихо, на ухо, но при этом интонации у нее внезапно изменились, стали жесткими, а голос — чуть ли не скрипучим: — …и вызывает досаду. Ты знаешь, чем это чревато, — я ведь не умею и не люблю чего-то бояться. — Ласточка моя! Тебе уж и слова не скажи. Ты мне покажи, что ты сделала, и я успокоюсь. А пока я вижу только пяльца да шелковые платочки, я имею право интересоваться. Должен же кто-то руководить процессом. Тут он перехватил взгляд своей возлюбленной: она разглядывала его будто впервые, с явным любопытством, склонив голову набок. Он спохватился, что переборщил, а реакция Татьяны может быть любой, непредсказуемой, хорошо, если просто скандал. — Ладно, — он обнял ее за талию, притянул к себе. — Иди сюда. Не дуйся. Спасибо, суп отменный. — На здоровье, — рассеянно ответила она. — Сыграй лучше что-нибудь, — примирительно попросил он и ушел в комнату, не дожидаясь ее, прихватив с собой вазочку с десертом. Она нечасто играла и пела, а он любил эти тихие вечера вдвоем, когда Тото делала это только для него. К сожалению, жизнь Говорова складывалась так, что себе он почти никогда не принадлежал. И ему частенько приходилось просить ее спеть для других — нужных и важных гостей, а потом стоять у пианино, купленного специально для нее, и сходить с ума от ревности, ловя украдкой взгляды, которые бросали на нее его деловые партнеры и приятели. В последнее время дела у него шли все лучше, что автоматически означало, что дома он бывал все реже. А Татьяна с минуту перебирала клавиши, будто ловила сбежавшую мелодию, и потом негромко запела под такты незнакомого Говорову вальса:* * *
Она никогда не видела его таким рассерженным; да что там рассерженным — в безудержном гневе. Андрей побелел от злости и слова ронял сквозь сжатые зубы, так что выходило шипение потревоженного питона Каа; и девушка вполне понимала в этот миг, что чувствовали несчастные, обреченные бандерлоги. И не помогали испытанные прежде способы. Сколько Марина ни пыталась запереться в ванной, заливаясь слезами; сколько ни держалась демонстративно за виски и ни наливала трясущимися руками корвалол в хрустальный стаканчик; сколько ни падала в «полуобморочном» состоянии в кресло — Трояновский был неумолим. Дверь в ванную комнату он просто вышиб, во что в прежней жизни, в которой еще не появилась эта стерва из коммуналки, Марина просто не поверила бы. А чтобы привести ее в себя, возлюбленный, ничтоже сумняшеся, выплеснул ей в лицо стакан холодной воды. Внятных объяснений по поводу невесть откуда взявшихся снимков у девушки не находилось. И теперь у нее просто поджилки тряслись, а в голове носилась только одна безумная мысль: «Это все, это конец!» — Что это за фотографии? — не унимался Андрей. — Ты мне можешь сказать? Кто их сделал? Кто тебя надоумил? — Не кричи на меня, мне плохо, — дрожащим, жалобным голосом попросила Марина. — Мне очень плохо, у меня может начаться приступ. — Дорогая, — на его лице появилась ледяная улыбка, — сейчас у меня начнется приступ, и тогда тебе действительно будет плохо. Немедленно отвечай! Откуда у тебя фотографии? — Ну сама, сама сделала, — слабо отвечала девушка. — Чем? — тут же уточнил Андрей, который никогда не упускал деталей и даже в самом сильном гневе мыслил четко и логично. — У тебя есть «Полароид»? Где он? Покажи его. — А я… — пискнула Марина севшим от ужаса голосом. — А я его не покупала, — озаряясь удачной мыслью, — я его одолжила… — У кого? — продолжался безжалостный допрос. — У Наташи, — окончательно растерялась бедняга. — Какой Наташи?! — взревел возлюбленный голосом раненого тигра. — Телефон! Быстро! — Чей телефон? Трояновский никогда еще не повышал на нее голос и даже при самых серьезных ссорах вел себя безупречно деликатно и корректно. А тут словно с цепи сорвался, и Марина не представляла, как себя вести. Одно она знала наверняка: правду ему нельзя рассказывать даже под пытками, иначе все для нее будет потеряно раз и навсегда. — У этой Наташи должен быть телефон? Давай. Вспомнив со страху, что лучшим способом защиты считается нападение, Марина сломя голову ринулась в свою первую и последнюю атаку: — Зачем это? Нет у нее никакого телефона, не поставили еще, — и с плохо разыгранным возмущением прибавила: — Ты что, мне не веришь?! Ты будешь меня проверять?! Да это же унижение! Ты собираешься опозорить меня перед всеми знакомыми, чтобы завтра на меня все показывали пальцами и шептались, что мне не верят даже в такой мелочи?! Я что, воровка?! — Не лучше! — рявкнул Трояновский. — Телефон! — Не дам! — истерично выкрикнула девушка. — И так все понятно, — неожиданно спокойно сказал Андрей. — Не то ее вообще нет в природе, твоей Наташи, не то она есть, но про фотоаппарат слыхом не слыхивала. Значит, так, дорогая, слушай меня внимательно. Я хочу знать, у кого ты брала фотоаппарат, когда и зачем. Как сделала снимки, когда вернула аппарат. Все ли это фотографии или есть что-то еще? Потому что теперь, Марина, я тебе не могу верить на слово. И неважно, ты ли сама за мной следила, или кто-то тебе это подсунул. Подумай, рассуди здраво, если сможешь, конечно. Если ты следила за мной — это противно, мерзко, но не так уж и страшно, если это ты из ревности. А вот если ты по чьему-то наущению так поступила, или, хуже того, снимки не твои, их тебе кто-то всунул и воспользовался… — Он сделал над собой форменное усилие, чтобы не высказать откровенно все, что думает о своей подруге. Отвернулся в раздражении. — Словом, дорогая, это очень плохо. И я должен знать правду. Марина поняла, что попала в ловушку: что так, что эдак — пощады не жди. И все же одно дело — приревновавшая и чуть ли не обезумевшая от ревности возлюбленная и совсем другое — непонятный человек, ведущий наблюдение за преуспевающим бизнесменом. Пойди потом отмойся от бесконечных подозрений. И она решилась: — Андрюша! Андрюшенька! Ну я это, конечно я, кому еще? Просто заревновала тебя к этой… — Не ври, — брезгливо сказал Трояновский, демонстрируя все ту же блестящую логику. — Здесь мы сняты в первый день знакомства. Ты еще ничего не могла о ней знать, да я и сам не знал. Так что давай сочиняй новую версию. Когда придумаешь, позовешь. И он вышел. Причем даже от спины его веяло ледяным холодом отчуждения. Марина несколько минут бестолково металась по комнате, затем вытащила мобильный. Сообразила, что звонить нужно откуда угодно, только не из квартиры, и ринулась вниз по лестнице. — Ты куда? — выглянул из дверей Трояновский. — Видеть тебя не могу! — всхлипнула она. Андрей за ней не последовал. Только проводил долгим взглядом. Потом набрал номер друга и произнес тоном, не терпящим возражений: — Миха! Да, я! Давай ко мне! Миха, никакого бильярда и никаких дам… Да, понял правильно. У нас неприятности.* * *
Алина налила себе кофе и принялась сосредоточенно размешивать ложечкой сахар. Все это в абсолютном молчании. Подобного молчания живая и общительная Жанна на дух не переносила и потому моментально вышла из себя. — Ну, что молчишь? — подергала она подругу. — Видела? Они дружили бог знает сколько лет — с самого детства. Алина Ковальская была старше Жанны на четыре года, выглядела еще солиднее, и опекала подружку, как младшую сестренку: вступалась за нее перед родителями, была в курсе всех ее сердечных тайн и всегда выступала в качестве консультанта в особо сложных случаях. Появление в офисе Колганова нового менеджера — Татьяны Леонтьевны Зглиницкой — и последующую экспансию, в ходе которой вышеупомянутая Татьяна оказалась чуть ли не полноправной хозяйкой положения, королевой, коей не восторгался только ленивый, — Жанна и Алина признали чрезвычайной ситуацией. И вот уже тяжелая кавалерия в лице давней подруги прибыла на место событий, чтобы досконально разобраться в происходящем и принять соответствующие меры. Выражение лица «пани» Ковальской не сулило Жанночке ничего хорошего. — Да, — вздохнула Алина, — прошлась несколько раз мимо нее в коридоре. Потом заглянула в кабинет и спросила тебя. — Зачем? — А какая разница? Я что, не имею права зайти к любимой подруге и случайно перепутать кабинеты? — Вообще-то да, — неуверенно согласилась Жанна. — Да и всякий скажет, что мы с тобой давно дружим. Если ей вдруг захочется что-то проверить. Ковальская снова замолчала, уставившись в чашечку с кофе. На лбу ее появились две горизонтальные морщины, как и всегда, когда ее что-то беспокоило. — Что скажешь? — не выдержала подруга. — Тяжелый случай, — ответила Алина. — Крепкий орешек называется. Это тебе не корова Машенька с ее вечными проблемами. Это высший класс. Стерва. Только ты мне скажи, зачем ей твой ненаглядный сдался? — Не он ей, а она ему. Я же вижу, как он на нее облизывается. Когда-то так на меня косился. — Это плохо. Это очень плохо. Слушай, а она замужем? — Черт ее знает, — пожала плечами приятельница. — Теперь разве разберешь? Кольца не носит, но когда мы столкнулись с ней в Оперном, на важном ме-ро-при-я-тии, — произнесла по складам с невыразимым презрением, — то она была не одна, а с каким-то сильно крутым дядькой, помоложе Сержика да и пошикарнее. — Кольца не носит, — поморщилась Алина. — Ну и что, что не носит? Ты видела ее украшения? Какое к ним можно цеплять обручальное кольцо? — А что? — Что-что… — даже рассердилась Ковальская. — Ты, мать, пролетишь однажды по-крупному. Я тебе сколько раз твердила, пойди ты на курсы стилистов-визажистов. Триста баксов, а толку зато сколько. — Та ну! — отмахнулась Жанночка. — Вот и расхлебывай теперь свое «та ну»! Смотри, как бы это «та ну» не превратилось в «Спасите, тону!». А как она к тебе относится? Девушка подумала прежде, чем ответить. Ей хотелось к чему-нибудь прицепиться, обругать нежданную соперницу, но повода, сколько она ни вспоминала, не обнаружила. — Подчеркнуто хорошо, — признала наконец Жанна. — Всегда милая, всегда очаровательная. Эдакая добрая старшая сестричка, которая очень хорошо помнит, что Сержик мой. Всем своим видом показывает, что не претендует на него. — И добавила нарочито громким шепотом: — Ну а если кто не спрятался, я не виноват. — «Носорог подслеповат, — процитировала Ковальская известный афоризм, — но при его весе это уже не его проблема». — Жанна расхохоталась. — Ну что, я ее хорошо рассмотрела. Зрелая красота называется, полновесная. И у тебя против ее прелестей есть только один беспроигрышный козырь — молодость. Вот с него и ходи. Сделаем так: ты обязательно пригласишь ее на вечеринку, типа семейную там, самые близкие друзья, трали-вали… И зови всех Сереженькиных пацанов, которые на тебя делают стойку. — Да из его «пацанов» уже песок сыплется, — хихикнула подружка. — Неважно, — отмахнулась Алина. — Ты же не замуж за них собираешься? И варить тоже не будешь. Важно, чтобы ты была королевой бала. И только к себе, никаких кабаков, ночных клубов, кафешек. — Почему? — По кочану… — не стала церемониться Ковальская. — Потому что знаешь, где любят играть футболисты? На своем поле. Это ж какое преимущество — на своей территории. Так, собирайся, идем в парикмахерскую.* * *
К обеду следующего дня в «Симпомпончике» случились чуть ли не национальные торжества с массовыми гуляньями — за своим любимым столиком важно восседала Татьяна, а вокруг нее носились две счастливые официантки, и повар приветственно махал, выглядывая из дверей кухни, и светилась от удовольствия Маргоша, отложившая по такому случаю свой неизменный кроссворд. — Снова куда-то пропали на тысячу лет, — укорила она Тото. — А без вас так грустно. — У меня грудной енот, Маргоша, если вы помните, — отвечала та. — А воспитание енота требует всех без остатка сил. И времени. Официантка засмеялась: — Что нести — мартини или «Маргариту»? — Сегодня — «Маргариту». Мне бы еще к ней Мастера. А почему нет? — И Тото набрала номер Андрея. — Добрый день. Это я. Просто захотела услышать твой голос и поцеловать. — Хорошо, что ты позвонила, — ответил счастливый голос, — а то я уже волновался. Я тебя целую. Слушай, я тут прохожу мимо целой выставки цветов. Ты какие хочешь? — А что там есть? — уточнила она. — Выбери на свой вкус. В окне кафе показалась Машка, нагруженная раздувшимся от бумаг портфелем и увесистым пакетом, в котором — Тото могла кружку пива прозакладывать — тоже находились папки с многочисленными документами. А Андрей в эту минуту застыл посреди улицы, привлекая внимание всех встречных, которым было отчего-то легко и приятно на сердце при виде столь явно влюбленного молодого человека. Он выглядел таким счастливым и так забавно пытался периодически поцеловать свой мобильный. Пожилая пара, шедшая прямо на него с насупленными лицами и не разговаривавшая между собой, внезапно заулыбалась, расцвела. Мужчина обнял свободной от авосек рукой супругу, поцеловал ее в сморщенную, как печеное яблочко, щеку. Она подняла на него синие-синие влюбленные глаза. — Тогда я дарю их тебе все. Все! — кричал Трояновский. — И еще луну с неба. А еще я соскучился и хочу тебя видеть. Тетя Капа и тетя Липа тебя не выдают. Что делать? Только ничего не говори про папеньку, который страданиями утешается. — Я тоже соскучилась, — призналась Тото. — Что-то придумаем. Я перезвоню вечером. — Надо взять Полю и повести его гулять, — быстро сказал Андрей. — Мороженое есть или на каруселях кататься. А то совсем ребенок заброшенный. Какой-то старичок одобрительно покивал головой, услышав такого молодого, но уже ответственного и заботливого «папу». — Договорились. Целую тебя. Целую. — Тото выключила телефон и произнесла в пространство: — «Целую вечность целую тебя…» — Ого! — сказала Машка вместо приветствия, плюхаясь возле подруги и немедленно подтягивая к себе ее бокал с коктейлем. — Пить хочу, как верблюд в бедуинской пустыне. А вот такой счастливой я тебя никогда не видела. Хотя счастливой я видела тебя очень часто. — Честно? — удивилась Тото. — А какой мне резон придумывать? — возразила подруга «дней суровых». — Слушай, вы уже на «ты»? Быстро же ты на этот раз решилась. — Сколько же можно говорить обо мне, как о двоих? — уточнила Татьяна. Машка скорчила хитрющую, страшно любопытную рожицу: — Ну а главное? Что у вас уже было? Давай, давай, не томи душу, выкладывай. — Целовались, — мечтательно ответила Татьяна. — И все?! — возмутилась Машка, признававшая только радикальные методы. — Детский сад какой-то. — Детский сад, — согласилась подруга. — И признаюсь тебе как на духу, мне еще никогда и ни с кем не было так, — она щелкнула пальцами, подбирая точное слово, — вкусно. У него кожа пахнет травой и молоком, а губы сладкие и… — Какие?! — жадно спросила Марья. — Поди разбери, — пожала плечами Татьяна. — То мягкие, то твердые. Но как хорошо! Машка! Я себя чувствую так, будто в десятом классе удрала с уроков с любимым мальчиком. Представляешь, даже голова кружится. И сердце колотится. — У тебя?! Татьяна развела руками, всем своим видом показывая, что и на старуху, оказывается, бывает проруха.* * *
Посплетничать всласть им не удалось. — О! — недовольно сказала Машка. — Вон и твоя подруга топотит. Тебя не пугает такая близость с цыганским племенем? Они не заметили, как молодой человек — обычный паренек, каких тринадцать на дюжину, в джинсах, футболке и черной кожаной куртке — откинулся на спинку своего кресла и явно прислушался. — Меня мало что пугает, — откликнулась Тото, разглядывая приближающуюся гостью, ее ладную фигурку, каскад вьющихся мелкимиколечками черных волос, золотое монисто, мелодично звенящее при каждом шаге, и яркую заметную юбку цвета луковой шелухи. — Этого я и боюсь, — вздохнула Машка. — Здравствуйте, красавицы! — широко улыбнулась цыганка, которую звали, как мы помним, Наташа, и, обращаясь к Марье, добавила: — Не косись на меня так испуганно. Чай не лошадь, чай не уведу. — Еще чего, — хмыкнула та, стараясь держаться очень независимо. — Не боишься, знамо. Только поджилки трусятся, — усмехнулась та. И, заметив Машкин взгляд, обращенный на ее звенящие браслеты и тяжелые золотые перстни, пояснила: — Первый взгляд незнакомого человека — самый опасный, а золото его на себя притягивает и всю отрицательную энергию гасит. Потому мы столько украшений и носим. Для защиты. — Привет, Наташа, — разлепила губы Тото. — Садись, выпьешь с нами? Опять погадать? — Да нет, — и цыганка оперлась локтями о стол, не собираясь явно садиться, — некогда мне. Я на минутку зашла, тебя предупредить. Три беды за тобой идут, три и догонят. Две маленькие — сама разберешься. Как сон пустой минут. А вот третья — беда настоящая. Злая. От одного плохого человека опасности жди и постоянно наготове будь. Он за тобой пришел оттуда, из прошлого, из бездны. Я и не знаю даже, человек ли он теперь. Ты смелая, но не пренебрегай осторожностью — он очень страшный. — Ну, опять двадцать пять! — Машка подняла глаза к потолку. — Это розыгрыш? — А ты, милая, у подруги своей спроси, розыгрыш или нет. — Спасибо за предупреждение, — сказала Татьяна. — Я и сама чего-то подобного ждала. Но все равно спасибо. Я могу тебе чем-нибудь помочь? — А ты будь, — неожиданно тепло сказала цыганка. — Какая есть, такой будь: вот и помощь. Мало их на свете, — пояснила она оторопевшей Маше, — а ими свет и стоит. — И снова повернулась к Тото. — Плохо станет, кликнешь. Наши тебя почти все знают. Помогут всегда. — Ну а я-то как их узнаю? Хотя спасибо, конечно, на добром слове. — Цыганская почта хорошо работает. Ты только скажи, что тебе плохо, мы уж сами объявимся. Еще спросить хочешь? — Так погадай… — Машка запнулась и договорила, — …те ей, что там падает. — Нельзя, — развела руками Наташа, и браслеты звякнули на тонких запястьях. — Я себе все прогадаю, а про нее все равно правды не скажу. Теперь нельзя. — А в прошлый раз было можно? Да? — Ой! Все ошибаются, милая. И я тоже. Ты вот однажды взгляни на ее ладонь, сама увидишь, в чем дело. Машка попыталась перевернуть руку Татьяны ладонью вверх, но та заартачилась, уперлась и устроила веселую, шутливую якобы возню. Зная, что в таких случаях подруженцию не переупрямить, Марья поджала губы и сделала вид, что смирилась, отступила. — А что за две беды? — уточнила Тото. — Мелкие, — сказала цыганка, — хоть и противные. Увидишь — узнаешь. А не увидишь, так ведь и горевать не станешь, верно? Обман рядом, предательство, только никого оно не погубит, кроме самого виновника. Ну, шепчитесь о своих секретах. Я пошла. Она повернулась и вышла, яркая, прекрасная, будто бы пришедшая сюда из другого времени и другого пространства, оставив в замешательстве и прислугу кафе, и Машку, и молодого человека, сидевшего за соседним столиком. Молоденькая официантка, набравшись решимости, выскочила внезапно за ней, желая воспользоваться ситуацией и себе погадать на будущее — что-то у нее не ладилось с женихом, и она была готова обращаться к кому угодно. Но — странное дело — Наташи, которую, в принципе, трудно не заметить даже на людной улице — вдруг возле кафе не оказалось. Официантка растерянно покрутилась на месте, пооглядывалась, вытягивая шею, и, не обнаружив черноволосой красавицы, вернулась за стойку. Потом зашла на кухню, чтобы никто не видел, и там украдкой неумело перекрестилась. Если бы ее спросили, она бы ответила, что цыганка не иначе как растаяла в воздухе, потому что больше деться ей было некуда. За столом повисла тишина, которую Машка, не выдержав, нарушила, приложив максимум стараний, чтобы голос ее звучал весело и легкомысленно: — Что оно было? НЛО? И что ты там себе представляла? Что это за человек такой, страшный? — Не бери дурного в голову, а тяжелого в руки, — отмахнулась Татьяна. — Мало ли что можно напророчить. Машка не отвечала. Она осторожно взяла руку Тото и все-таки перевернула ладонью вверх, пристально вглядываясь в линии. В свое время она увлекалась гаданиями, хиромантией, сонниками и гороскопами, как, впрочем, и все в определенный период жизни, но никаких особенных знаний из того периода у нее не осталось. Гадание по руке оказалось явно не ее коньком. Однако даже при самом поверхностном наблюдении Татьянина ладонь могла повергнуть в шок. Рука ее была гладкой, будто высеченной из мрамора, — ни складочки, ни морщинки, кроме трех, как помнила Машка, основных. Причем все три линии были глубоко прорезаны в коже и уходили на тыльную сторону. Ни один уважающий себя хиромант не согласился бы предсказывать будущее по такой руке. — Говорят, — успокоила ее Тото, — такое случается; например, после сильного ожога. — Что за чертовщина?! — выдохнула подруга, — Слушай, а ты-то сама обращала на это внимание? — А как же, даже к хироманту ходила как-то — и попрошу без пошлых комментариев. — И что он сказал? — не приняла Маша предложенной игры, а очень серьезно. Парень за соседним столиком настолько сильно отклонился назад, что чуть не сверзился с сиденья — так ему нужно было знать, что именно сказал предсказатель. — Да что сказал? — пожала плечами Тото. — Сказал, что надо мной не властны три вещи — время, судьба и рок. — А судьба и рок — это разве не одно и то же? — изумилась Машка. — Выходит, что нет. — Почему ты мне об этом никогда не рассказывала? — В голову не приходило. Да и разве это имеет хоть какое-то значение? — Тань! — Машка заглянула ей в глаза. — Ты один день нормально, по-человечески прожить можешь? — Да нормально все, что ты дергаешься? — Нет, — настаивала та. — Я тебя просто спрашиваю: а слабо один день в жизни встать в восемь утра, опоздать на работу, переругаться в троллейбусе с кем-нибудь, нахамить начальству, одолжить двадцатку до получки и в одиннадцать вечера плюхнуться на диван перед телевизором? Татьяна посмотрела на нее странным взглядом — Машке пригрезилось, что глаза у подруги сделаны из драгоценных камешков и вставлены в глазные впадины, так холоден и безразличен оказался этот взгляд; и спросила равнодушно: — А зачем?* * *
— Ты где был? — спросил Сахалтуев, когда тощая фигура стажера нарисовалась в дверях. Капитан сегодня пребывал в скверном расположении духа. С самого утра он один оставался на хозяйстве, потому все шишки валились на его многострадальную голову. Началось с того, что загорелся электрочайник. Что заклинило в его, чайника, умных мозгах, одному Богу ведомо, но он внезапно издал странный звук, похожий на треск плотной рвущейся материи, затем побормотал что-то невразумительное и завершил выступление прелестным фейерверком из рассыпавшихся по кабинету искорок. Запахло паленой проводкой, что-то задымилось, и бравый капитан принялся тушить «возгорание». Так, в одночасье, он остался и без чайника, и без вожделенной чашечки кофе. И долго еще бормотал что-то невразумительное себе под нос, вспоминая, как с самого начала был категорически против приобретения в складчину этого чуда враждебной техники и как упорно, хотя и тщетно отстаивал права кипятильника. Вот кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы кипятильники самовозгорались и ломались? Нет! Но никого не нашлось в округе, чтобы поддержать, несомненно, увлекательную дискуссию о кипятильниках. Зато ему долго мотала истрепанные нервы гражданка Лискина, та самая, ограбленная близкими родственниками своего мужа. С мужем она снова поссорилась и потому снова хотела подать заявление, но не так, чтобы на самом деле, а понарошку — припугнуть непутевого супруга и его семейку. Беседа длилась чуть больше часа, и к ее концу Юрка и сам бы не только оную гражданку ограбил, но еще и задушил не без удовольствия. Затем, в пандан к предыдущему визиту, позвонила бывшая жена Барчука, которой, вынь да положь, зачем-то понадобился Николай. Чего именно она от него хотела, Сахалтуеву выяснить не удалось — похоже, она и сама толком не знала. Но в течение короткой беседы все же успела сказать какую-то гадость: этим качеством Людмила славилась всегда, и в обычный день капитан пропустил бы ее слова мимо ушей, но сегодня они его задели, испортив и без того паскудное настроение. Потом долго надоедали девочки из секретариата, потерявшие ненужную, но очень важную бумажку, а также не обнаружившие соответствующий файл. После чего раздраженный Сахалтуев отличился лично: обозвал полковника Данилой Константинополевичем, правда в телефонной беседе. И возмущенный начальник так и не смог доказать, что это ему не послышалось. Капитан упорно валил все шишки на несчастный телефонный аппарат, ссылаясь на сегодняшние проблемы с чайником, компьютером и техникой вообще. Так что бедняга Артем возвращался на службу, в лоно родимой милицейской семьи, а попал в логово дракона. — Где был? — повторил Сахалтуев. — Пиво пил, — честно ответил стажер. — Это что — шутка такая? — проскрипел капитан, который о пиве мог только мечтать в свободное от неприятностей время. — Конспирация, — важно отвечал Артем. — Я пил пиво в очень интересной компании: госпожа Зглиницкая, ее подруга Мария и ее знакомая цыганка. — Цыганка, — нечеловечески кротко сказал Сахалтуев. — А в архиве ты был? — Само собой. И все сделал. А потом смотрю — объект идет. Ну, тут уж меня за живое взяло, неужели она меня и на сей раз вокруг пальца обведет? Охотничий инстинкт взыграл. — Инстинкт у него, понимаешь, играет, а начальство пускай себе пожары в гордом одиночестве тушит, — забормотал Юрка, однако настроение у него резко пошло на поправку. Он все время подтрунивал над Барчуком из-за того, что бравый майор слишком уж близко к сердцу принял «дело Мурзакова» и занимался им, едва выдавалась свободная минутка; но и сам Юрка отчаянно хотел докопаться до истины и преподнести ее на блюдечке с голубой каемочкой Димке Кащенко. Потому что они слишком хорошо знали друг друга, чтобы капитану не было ясно как божий день, что Кащей кровно заинтересован в том, чтобы знать все детали и подробности. Сообщение о цыганке, вписавшейся в и без того сложный пейзаж, окружавший Татьяну Зглиницкую, повергло Сахалтуева в крайнее удивление. — Какой пожар? — Бушующий, — отрезал капитан. «Тоже мне, сыщик, — подумал он, — даже отсутствие чайника не замечает». — То-то, я думаю, у нас странно пахнет, — расцвел Артем. — А если это пожар, тогда все в порядке. Капитана немного покоробил ход рассуждений молодого коллеги, но он решил провести воспитательный процесс немного позже, а пока размять мозги и послушать новые сведения о Зглиницкой. — И как ты ее выследил? — спросил он. — Она зашла в кафе, возле которого я стоял, — признался стажер. — Много пива выпил? — Порядком. До зарплаты не одолжите, а то я сегодня много потратил? — И молодой человек зашевелил губами, подсчитывая производственные издержки. — А мне принести? — Это как водится. — И Артем вытащил из сумки запотевшие бутылки. — Я же понимаю, не первый день на службе. — Надо будет тебя оставить в отделе, — задумчиво молвил растроганный капитан. — Талантливый ты парень, на лету сечешь. Теперь он был в состоянии выслушать даже самый подробный отчет. — Эта наша Зглиницкая или ведьма, или того похуже, — подытожил Артем, доложив все, что ему удалось подслушать и подсмотреть. — Что может быть хуже ведьмы? — полюбопытствовал Сахалтуев. — Еще не знаю. Но может. — Интересно, что на это скажет Николай. Особенно про страшного и таинственного преследователя, который угрожает нашей красавице. — Я б на его месте поостерегся, — сказал Артем, имея в виду вовсе не майора, но преследователя.* * *
Если бы Марина внимательнее относилась к своему собеседнику, то она бы наверняка заметила, что Вадим напряжен и раздосадован: ему явно претит играть роль сочувствующего дядюшки, но положение обязывает. Они сидели в его машине, недалеко от дома, и обсуждали сложившуюся ситуацию. — Мариночка, детка, — успокаивал девушку спутник, — ну что вы, право, так расстроились? Ни один мужчина на свете этого не стоит. Мы все тупые, нас в каменном веке по головам знаете сколько дубинками лупили? И вот вам результат. А вы из-за этого так убиваетесь. Марина против воли начала хихикать сквозь слезы. Но горестные мысли снова взяли верх. В горе своем она была совершенно искренна. Девушка пребывала в отчаянии, оттого что теряла Андрея, и поэтому металась, готовая поверить кому угодно и совершить любую глупость. Тут все сошлось одно к одному: и любовь — нелепая, глупая, эгоистичная, но все же любовь к Трояновскому; и чувство ущемленного самолюбия — Марина никак не могла взять в толк, что ее любимый нашел во взрослой женщине, старше его, не такой юной, свежей и хорошенькой, как она; и страх остаться у разбитого корыта — без денег, без квартиры, без привычной уже безбедной, обеспеченной жизни; и злость на ту, кто эти несчастья принес. — Но он же к ней уходит, я вижу. Нет — я чувствую. Он утекает, как вода сквозь пальцы. Раньше он просто бывал отчужденным, но я-то, дура, была свято уверена, что это просто характер такой, сдержанный. Ну, говорят, бывают люди с недоразвитыми эмоциями, ну не умеют. Я вот рисовать не умею, а он — любить, так чтобы все на свете забыть. Я и не волновалась. Даже радовалась, — говорила она, перемежая отрывистые фразы судорожными всхлипами. — Отчего же радовались? — искренне удивился Вадим, протягивая ей платок. — Ну, другой и ударить может, когда выпьет. Или приревновать и скандал закатить. Вон у подружки моей хахаль все платья порезал. Потом, правда, новые купил и прощения просил, но все-таки страшно. Она рассказывала, он за ней с ножницами гонялся. Да и я такого навидалась, что лучше не рассказывать. А Андрей такой спокойный, все время себя в руках держит. — Марина внезапно улыбнулась своим воспоминаниям и сделалась в этот миг похожей на маленькую девочку. — Бабушка говорила, знаете как? Вадим недоуменно пожал плечами. В конце концов ему даже стало немного жалко эту глупышку, которая сделала все, чтобы потерять своего жениха, а теперь так переживает. — Как же ваша бабушка говорила? Марина произнесла старушечьим наставительным голосом: — Не куриет, не пиет, не ругаитси. Деньгу приносит. Вадим искренне рассмеялся: — Ох, простите! Так у вас смешно вышло. — Смешно, — согласилась девушка. — Я сама смеялась, а потом поняла, что бабушка-то по большому счету была права, потому что мужиков таких, чтобы не куриел и не пиел, раз-два — и обчелся. Ой! Простите, что я вам все это говорю. Я сейчас как сумасшедшая — даже фонарному столбу готова жаловаться. — Ну, я-то получше фонарного столба буду? — хмыкнул мужчина. — Ой! Извините. Я же говорила, у меня сегодня голова какая-то дурная. — Ничего-ничего, — успокоил ее Вадим. — Вы рассказывайте, Мариночка, рассказывайте. — А что говорить? Кое-как вот прожили, не жаловалась. Он меня и обеспечивал, и наряжал, и водил часто по театрам, и вообще отношения были нормальные. И тут вдруг жизнь стала рушиться! Он эту… встретил, и понеслось. И оказалось, что он и смеяться умеет, и глаза у него могут быть такие… Ну почему не я? Почему она? Вы понимаете меня? Вы же тоже мужчина, вы должны знать! — Наверное, да, — заговорил Вадим, осторожно подбирая слова. — Каждый из нас переживал в жизни нечто подобное. Я старше вас и потому переживал чаще. У вас это первое разочарование такого масштаба? Марина кивала головой, утирая слезы. — Я так и думал. Один мой знакомый — не совсем даже знакомый, а так, пятая вода на киселе, — называет это «стеклянный ключ». — Как? — удивилась девушка. — Какой ключ? — Стеклянный ключ. Дескать, всю жизнь ты ищешь свои двери с нарисованным на них очагом, сражаешься за ключ от них, а когда наконец добираешься туда и пытаешься открыть замок, чтобы попасть в свою сказку, то выясняется, что ключ был стеклянным. И что он хрустнул в замке и разлетелся на мелкие осколки. А ты стоишь перед закрытой дверью, жизнь прошла, время упущенное не вернуть, и нету сил начинать все заново… — Именно так, — согласилась Марина, завороженно слушавшая своего старшего друга.* * *
В то время как стажер Артем продвигался в сторону родимой службы, обогащенный новыми знаниями, а Вадим утешал Марину, в кафе продолжалось выездное заседание. — Тань, — говорила Машка, которую четвертый коктейль окончательно побудил к откровенности, — я за тебя волнуюсь. — Перестань, — успокаивала ее трезвая до отвращения подруга. — Сто раз переживали и худшие вещи, просто все мы немного побаиваемся мистики и все немного суеверны в душе. Если бы тебе кондукторша в троллейбусе неприятности напророчила, то ты бы в долгу не осталась. А вот с цыганами как-то не ладится. Нет? — Фу-ты ну-ты, — надулась Машка, — какие мы проницательные, аж оторопь берет. Ну а чего они на тебя слетаются как мухи на мед, цыгане эти, еноты и енотоведы? — Планида у меня такая, — глубоким контральто поведала Тото и уже нормальным голосом, весело спросила: — Слушай, тебя сводки с фронтов интересуют или как? Машка тут же оживилась, порозовела и даже протрезвела окончательно и бесповоротно. — Да, да, рассказывай скорее, что там? — А то, что я получила официальное приглашение на маленькую скромную вечеринку. Причем пригласили меня тыкобы… — Это еще что за зверь? — Если есть я-блоко, — профессорским тоном пояснила Тото, — то должно быть ты-блоко, если есть я-кобы, то должно быть… — Я с тобой однажды трёхнусь, — призналась Мария. — Такой уж у тебя крест. Ты дальше слушай. Пригласили меня вроде бы и с кавалером, но робко так намекнули, что будут все свои и что чужие там ни к чему. — Во подлец! — завопила Машка. — Кто? — Кто? Кто? Красавец мой, Сереженька, то есть твой уже, — вот кто. Мне он вечеринок не устраивал, экономил. На железки свои копил, Гарпагон проклятый. Татьяна не удержалась и прыснула со смеху. — Ничего смешного не вижу в этой более чем трагической истории, — обиженно заметила подруга. — Словом, — сказала Татьяна, — расчет таков: прихожу я, правильно воспринявшая намек, одна-одинешенька. А наша милая девочка на глазах у своего любезного сводит с ума всех кавалеров, потому что выглядеть будет, естественно, лучше всех. Уже сегодня в парикмахерскую поскакала. Мне-то, наивной, сказано, что никаких особых политесов разводить не надо, в чем живу, в том могу и приходить. А если я все-таки явлюсь с кавалером, то тем самым автоматически толкну Сергея в ее объятия: какому мужчине понравится соперник? Ну-ну. Посмотрим. Кстати, о «посмотрим». Приходили меня сегодня оценивать. — Что еще за история, почему не знаю? И Машка тоскливо поискала взглядом на столе какой-нибудь напиток, который помог бы ей достойно перенести последние известия из стана противника. На столе было девственно пусто — все уже убрали, и она замахала рукой, призывая хоть кого-нибудь исправить сложившееся положение. — Так вот я и докладываю! — говорила между тем Тото. — У нашей Жанночки есть такой же агент для особых поручений, как я у тебя. Такая себе наперсница разврата. Забавная особа. Сперва несколько раз с абсолютно независимым видом гуляла мимо меня, потом вообще засунулась ко мне в кабинет под предлогом того, что ищет Жанночку. А потом они долго и упоенно перемывали мне косточки за неплотно прикрытой дверью. — А ты?! — в полном восторге спросила Машка. — Подслушивала — само собой разумеется. — А этика? А нормы морали? — Ты еще вспомни про права человека и запрет на использование химического оружия. Я шпион или где? Я в стане противника или кто? — Уникально… — А теперь, — сказала Татьяна, — мы этим коварным кисам покажем, кто кому Иван Васильевич Грозный. Они нас с тобой, панимашь, собрались давить молодостью и нездешней красотой. — Хреново, — поскучнела Марья. — Напротив, Ватсон! Противника надо бить там, где он сильнее всего. Тогда его разгром будет полным и окончательным. — И что ты придумала? — Да вот, — сказала Тото, — есть у меня один незатейливый костюмчик. Специально для скромных домашних праздников в кругу самых близких людей.Глава 9
Одноглазый протянул руку и потрепал собаку между ушами. Бульдог по имени Уинстон повернул морду к хозяину с выражением: «Что? Одиноко? Хочешь поговорить?» Влад усмехнулся, но с Уинстоном разговаривать не стал, ему было с кем побеседовать. В спальне, на прикроватном столике у изголовья, стояла фотография молодой женщины, одетой по моде тридцатых годов. Ветер развевал подол легкого элегантного платья, маленькая шляпка кокетливо сдвинута на бровь; изящные кисти обтянутыми кружевными перчатками; на ногах — туфельки на изящных каблучках-контессах. Фотография, восстановленная цифровым способом из старой, потрепанной и пожелтевшей от времени, не давала возможности узнать цвета. Но одноглазому это не требовалось. Он и так знал, что глаза у женщины синие, как море, и такие же изменчивые. Шляпка и платье — под цвет глаз, он сам привез их из парижской поездки; а туфли шил сапожник, чья будочка стояла на углу Музейного переулка и Александровского спуска, тогдашней — Кирова. Сапожника все звали не по имени и отчеству, которых никто не помнил, а по прозвищу Чистим-блистим. Туфли Чистим-блистим сработал на славу, из редкой обезьяньей кожи, и женщина выглядела в этом наряде настоящей королевой. Все это случилось так давно, что Владу иногда казалось, что он просто вспоминает давний, прекрасный сон. И что жизнь свою строит в угоду не реальности, а выдумке — нет на свете этой женщины, и быть не могло. А потом он вспоминал, что ее действительно больше нет, и острая боль пронзала его сердце. Он-то, наивный, думал, оно давно очерствело, но оказалось не так. Оказалось, что сердце тосковало и мучилось без нее, и за это одноглазый ненавидел ее еще сильнее. — Завтра я приеду к тебе, — сказал он негромко, обращаясь к фотографии. — Привезу тебе цветов, посижу немного и отправлюсь по делам. Я хочу, чтобы ты уяснила себе раз и навсегда: твоя смерть ничего не меняет, хоть и не верю я в то, что ты умерла, не могу поверить, сколько ни думаю об этом. Но если ты там, на небесах, то пусть душа твоя не знает покоя; а если ты умудрилась обмануть меня и все еще здесь — что ж, тогда ты испытаешь настоящую боль, такую же, какую когда-то причинила мне. У тебя восхитительная внучка — она умна и хороша. Видит Бог, я бы и сам влюбился в нее, когда был молод и еще умел любить. Она заслуживает уважения и поклонения. И потому я уверен, что ты не сможешь равнодушно относиться к несчастьям, которые вскоре свалятся на нее. Я отомщу тебе, любимая, я отомщу. Я не смогу умереть спокойно, пока не воздам тебе и всем потомкам твоим. Ну, спи, спи.* * *
Темнело, зажигались фонари, веселые компании рассаживались на лавочках, а в домах, за занавесками, как в желтых и голубых аквариумах, сновали рыбки-хозяйки, готовясь встречать мужей с работы. Марина и Вадим по-прежнему сидели в машине. Он предлагал заехать в какое-нибудь кафе, перекусить, выпить по чашечке кофе, но девушка не хотела двигаться с места. Ее мысли крутились вокруг случившегося вчера, и больше ни о чем ни думать, ни говорить она не могла. — Я так испугалась! Так испугалась! — Наверное, было от чего, — посочувствовал Вадим. Ему становилось все скучнее, но он отважно играл свою роль. — Он кричит, дескать давай телефон подруги, а я с перепугу вообще все слова позабывала. Сейчас-то мне кажется, было что ответить. Но задним умом все крепки. — Не огорчайтесь. — Вадим понял, что пора как-то подводить беседу к логическому концу, а для этого нужно подбросить девушке хоть несколько здравых идей. — Теперь нужно подумать, как выкрутиться из этой ситуации. Знаете что — берите вы этот «Полароид» да покажите своему ненаглядному. И разыграйте сцену оскорбленной невинности. И побольше говорите ему, как вы его любите, как боитесь потерять, какой он удивительный и необходимый. Мы все собственники и отчаянно тщеславны. Ему будет приятно. Марина уже немного пришла в себя, а потому опять ощутила неясные подозрения: — Скажите, а зачем вам нужна вся эта катавасия? Вы мне никак не отвечаете на это вопрос. Уходите, как из-под обстрела. Отвечать не хотелось, но дольше тянуть было уже опасно, нельзя. И Вадим заговорил, постаравшись придать своему голосу убедительности и проникновенности: — Ах, Мариночка, все это слишком тонкие материи. Но я попробую объяснить, потому что ваше доверие мне дороже всего. И без вашей помощи мне с этой ситуацией… — Он развел руками, демонстрируя свою полную беспомощность. — Первое, да и единственное, что вас, вероятно, волнует — это покой и безопасность вашего молодого человека. Скажу сразу: мне до него лично нет никакого дела. Будь на его месте какой-нибудь Вася или Петя, я бы точно так же суетился и бегал. Дело в том, что я исполняю весьма деликатное поручение одного лица. Дай вам Бог никогда с ним не сталкиваться, Мариночка. Его сына угораздило влюбиться в вашу соперницу, но недавно сыну пришлось ненадолго уехать… — А-а-а, понятно, — протянула девушка, которая под словами «ненадолго уехать» понимала исключительно места не столь отдаленные. Вадим подивился такой «понятливости», но решил ей подыграть: — Откровенно? Скорее всего да. Но точно не знаю да и знать не хочу. Не мое это дело. От материальной поддержки эта особа сразу отказалась, но отцовское сердце не камень. Вот он и блюдет ее как зеницу ока, чтобы было что ответить сыну, когда тот спросит. — Ну и история. Похоже на какой-то сериал. — Сериал и есть, в чистом виде, — поспешил согласиться ее собеседник. — Но платят хорошо, так что для меня это такая же работа. — А вы частный детектив, да? — догадалась она. — Вроде того, — уклончиво отвечал мужчина. — Но если все это правда, то зачем вам за ними следить? Ну ладно, это-то понятно… Зачем?.. Нет, стоп, запуталась. — Еще бы, Мариночка, — убедительно и очень откровенно сказал Вадим Григорьевич. — Тут сам черт ногу сломит. Давайте-ка я вам помогу разобраться во всем. Вот первый ваш порыв какой? Спасать Андрюшу? Марина неожиданно трезво и рассудительно ответила: — Нет. Вовсе нет. Не это. Вы мне ответьте, откуда вы заранее знали и мое имя, и что Андрей именно… Вы же меня прямо около ювелирного поймали. — И с ужасом воскликнула: — Или он не в первый раз туда ездил? — В первый, в первый. Он — в первый, а ваш Мишаня — в третий или четвертый. Мариночка, все в этом мире можно узнать. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Я заочно знаком со всеми потенциальными покупателями этой квартиры. А теперь давайте вернемся к нашим баранам… — Куда? — вытаращила глаза девушка. — Простите, милочка. Это старая французская пословица. — А-а-а… — протянула Марина. — Так вот, вы бы его хотели сразу утащить из такого опасного места, но в этом и заключается ваша основная ошибка. В любом человеке, особенно в мужчине, силен дух противоречия. Запрещайте ему что-нибудь, не пускайте его туда, отваживайте любыми способами, и вот уже он жаждет этого, добивается любыми путями. Хотя вначале не больно-то и хотелось. Вы, Мариша, ничего путного не добьетесь, если не послушаете меня, старика. Какой-то период увлечения у него наверняка будет. Я к этому морально готов, и вы будьте готовы. — Ага… — покивала головой. — Чем пионер отличается от сосиски? Сосиску нужно готовить, а пионер всегда готов. — М-да-а, — слегка поморщился Вадим. — Остроумно. Так вот, дайте ему какое-то время, чтобы прийти в себя, но глаз с него не спускайте. И ведите себя не так, как захватчица, но как в первое время, когда вы боролись за его расположение. — Да что же это такое? — возмутилась она внезапно. — Секреты. — Он отечески погладил ее по руке. — Страшные мужские секреты. И ничего не бойтесь. Мы с вами вместе горы свернем… Вам главное, чтобы он квартиру эту купил, это сразу изменит их отношения к худшему, вот увидите.* * *
Под одним из фонарей на Владимирской горке стояли знакомые нам уже музыканты и играли мелодию Шарля Азнавура «Вечная любовь». На скамейке напротив них восседал нарядный и довольный Поля, рядом лежал букет цветов. Татьяна и Андрей танцевали на совершенно пустой аллее. Трояновский думал, что такие вещи случаются только в кино, и уже потому казались призрачными и аллея, и музыканты, и свет вечерних сумерек, и чарующая музыка. Он старался запомнить все это как можно лучше и точнее, чтобы потом рассказывать детям и внукам, и уже теперь понимал, что как бы подробно он ни описывал этот вечер, все будут считать, что он его выдумал. Потому что так не бывает никогда. И он сказал вслух: — Никогда не знал, никогда не верил, что так бывает. Татьяна уткнулась носом ему в плечо и ничего не ответила. — Тебе не скучно со мной? — всполошился Андрей. — Умный, — пробормотала она, нежно целуя его в шею, — очень умный, но совершенно несмышленый. — Ага! — зашептал он. — Вот и возись теперь… Из темноты вышел давешний юродивый, приподнял вежливо свою необъяснимую бейсболку и обратился к Поле: — Добрый вечер, батюшка. Вы не против, если я рядом с вами посижу? И уселся, сложив чинно ручки на коленях и примостив у скамейки свой кулечек для пожертвований. Андрей обнял любимую крепко-крепко, будто боялся, что кто-то сможет ее отобрать у него. — Знаешь, — признался, — мне его немного даже жалко. — Кого? — Артура. Я подумал о нем, а потом вспомнил своего старого мишку. Мы переезжали на другую квартиру, и он потерялся. Это такое горе. Правда, настоящее горе. — Понимаю, — вздохнула Тото. — Я когда-то собрала свои игрушки, чтобы нести их в химчистку, а Геночка решил, что я думаю отдавать их, вынес во двор и положил чуть дальше мусорных ящиков, чтобы люди разобрали. — Это ходячая какая-то катастрофа, а не Геночка, — возмутился Андрей. — И что было? — Их и разобрали. Только одного медведя и оставили, потому что ему было сто лет в обед. Может, чуть меньше ста. Им еще тетя Капа играла, а ей он достался в наследство от матери. Он весь лысый был, и лапы подшиты, и глаза уже печальные-печальные. Я возвращалась домой, с работы. Смотрю — сидит мой Топтыгин прямо под самым ящиком, среди каких-то драных газет и яблочной кожуры, и смотрит прямо на меня, словно спрашивает: что ж ты так? Чуть не умерла от ужаса и вины. Он теперь все время так смотрит, будто я его еще раз могу вынести к мусорнику. Плакала тогда дня три, да и теперь… — Она отвернула лицо. — Страшно сказать — по погибшим родителям никогда так не плакала. — Очаровательная пара, — обратился тем временем юродивый к Поле, — очень вам подходит. А вы какого мнения? Один из музыкантов, наигрывая, кивнул обоим в смысле — да, что правда, то правда — очаровательная пара. — У людей есть свобода воли, — шептала Татьяна, кружась в танце. — Это игрушки зависят от нас. У Артура еще все впереди и все будет хорошо. — Без тебя? — искренне удивился Трояновский. — Хорошо? — Правда-правда, — сказала она. — А вот и неправда… — заметил юродивый, обращаясь к Поле. В этот момент музыканты начали играть знаменитый вальс Доги, и молодые люди понеслись в танце все быстрее и быстрее, и Татьянино платье летело в воздухе и слегка поблескивало в лунном свете. — Самое лучшее кино, — заметил Полин собеседник. — Кадр просто для Канн. — Он бережно усадил игрушку себе на колени. — Садитесь сюда, вам будет лучше видно. Музыка оборвалась на тоскливой, звенящей ноте. Они какое-то время просто стояли, обнявшись, затем Андрей поклонился своей даме и прильнул губами к ее руке: — Благодарю вас, мадам, за прелестный танец. Она на секунду прижалась щекой к его склоненной голове: — Это я вас благодарю, сударь. Юродивый бережно снял с колен енота: — Благодарю вас за прекрасную компанию. Рад был увидеться. — Он снова приподнял кепку, раскланялся с музыкантами, игрушкой, нашими героями, а потом отвесил последний поклон в сторону знаменитой беседки, будто она вовсе не была пуста вот уже много десятилетий, будто там и сию минуту сидел во всей красе знаменитый на весь Киев струнный оркестр. — Чудо какое-то, — сказала Татьяна, глядя ему вслед. — Ну что, пора идти. — Ты не пойдешь вниз, — возразил Трояновский. — Почему? — Я тебя понесу. Он подхватил ее на руки. — Тебе не тяжело? — прошептала она, обнимая его за шею. — Я мог бы носить тебя так всю жизнь.* * *
Татьяна возилась у своего туалетного столика с кремами и притираниями. Из небольшого ларчика, обтянутого шелком, она добыла крохотный фарфоровый кувшинчик с толченым жемчугом, смешала немного порошка с кремом и принялась втирать в кожу. Рядом стояла коробка со старинным маникюрным прибором — из серебра и слоновой кости, со специальными щеточками и бархотками для полировки ногтей. На кресле небрежно брошено что-то цвета морской волны, на туалетном столике — шкатулка с украшениями. Наша героиня, как Ганнибал перед сражением при Каннах, готовилась к завтрашнему походу в гости к шефу, на который Машка возлагала так много надежд. Откровенно говоря, если бы не любимая подруга, Тото отказалась бы играть дальше в эту игру. Сергей Колганов при ближайшем рассмотрении оказался вовсе не таким уж плохим человеком, и перспектива причинить ему боль огорчала. А то, что он влюбился в Жанночку и оставил предыдущую пассию, — мерзавец, конечно, но Машка сама во многом виновата. Если женщина хочет держать в руках мужчину, то прежде всего она должна научиться держать в руках себя. Чем дальше, тем острее Татьяна ощущала, как беспощадно, гибельно, неотвратимо проходит время, проходит целая жизнь. Она до мелочей помнила день, когда собирала книги и тетрадки в желто-коричневый ранец, чтобы первый раз идти в первый класс. Помнила, как развешивала на спинке стула форму и белый передник, обшитый ручными кружевами. Вот солнечный луч ползет от балконной двери, взбирается на ручку кресла, скользит по сверкающему лазуритом боку китайской фарфоровой вазы. «Пора вставать, сегодня ты идешь в школу, просыпайся», — говорит бабушка Нита, а она уже не спит вовсе, она от волнения не могла сомкнуть глаз всю ночь… И вот ей уже тридцать пять. Тоже не очень много, если разобраться, но ведь и следующие двадцать восемь лет пронесутся так же быстро и незаметно. Что дальше? Она часто спрашивала себя, а что же дальше. Как жить, кем быть, с кем быть? Татьяна то и дело запрокидывала голову назад, чтобы слезы, то и дело выступающие на глазах, затекали назад. И это было более чем странно, если учесть, какой удивительный и волшебный вечер она только что провела с влюбленным в нее мужчиной. Такое настроение не могло остаться незамеченным. — Что стряслось, душенька? — тревожно спросила Антонина Владимировна. — Вроде явилась такая счастливая, вся светилась. Тебе плохо? — Сама не понимаю, что со мной творится. Должна быть счастливой, а так больно, будто душу выворачивают наизнанку. Что со мной? И она по-детски ткнулась к бабушке. — Любовь, — погладила ее по голове Нита. — От нее тоже бывает больно. — Плакать хочется. — Это прекрасно, — сказала бабушка. — Это просто прекрасно. Поплачь. А то ты не плакала с тех пор, как Геночка вынес твои игрушки. Да и то был не плач, а вой какой-то. Поплачь. Татьяна упрямо помотала головой, и ее пышные кудри рассыпались по плечам. — Мне нельзя. Мне надо завтра выглядеть просто великолепно. Никаких красных и припухших глаз, никаких слабостей. Нита с сомнением повертела в пальцах пилочку для ногтей: — Так не годится. Однажды у тебя кончится завод, и моли Бога, чтобы это не случилось где-то на полпути. — Бабушка, у меня сегодня такой странный случай… — начала было Татьяна. — А мне сегодня сон приснился… — в унисон проговорила Нита. Они рассмеялись. Это хоровое исполнение случалось у них по нескольку раз на дню. Они думали одинаково и говорили тоже почти всегда одинаково или об одном и том же, по крайней мере. О странных случаях принято у них было повествовать обстоятельно, со вкусом и подробностями, за чашкой кофе. Сидя под лампой, Татьяна искоса разглядывает бабушку: величественная, все еще красивая старуха с короной великолепных волос, в строгой блузке, с великолепным, безупречным маникюром. На пальце у нее сверкало кольцо. И Тото всегда представляла, какой она сама будет в Нитины годы. — Ну что, — предложила бабушка, — покурим? Согрешим? — Вот столечко, — показала внучка на кончик мизинца. — Давай. Добыли из бара бутылку коньяка, сигареты, вставили их в длинные янтарные мундштуки, перенесли на стол серебряную пепельницу в виде уродливой ацтекской жабы. Затянулись. Затем бабушка сообщила: — Сегодня мне снился сон. Даже немного обидно — шестой раз в жизни вижу сон, и шестой раз подряд в нем участвуют почти одни и те же лица, только с небольшими вариациями. — Ты его записала? — серьезно спросила Татьяна. — Естественно. Если будет нужно, тетрадка лежит в баре, на прежнем месте. — Что на сей раз? — Мне снится, что я иду по абсолютно пустому городу, — сказала Нита и выпустила голубоватое колечко дыма — она все обещала научить внучку пускать кольца, но Тото никак не давалась сия сложная наука. — А навстречу мне молодая цыганка ослепительной красоты. Я ее не видела больше полувека, но сразу узнала. — В юбке цвета луковой шелухи? — переспросила Татьяна. — А ты откуда знаешь? — удивилась Антонина Владимировна. — Капитолина рассказала? — Нет, при чем тут тетя Капа? — Да она у меня эту цыганку как бы позаимствовала и тоже стала видеть ее в особо важных случаях, — пояснила Нита. — Впрочем, Капа всегда видела яркие цветные сны и всегда их запоминала, а я — никогда. За исключением тех пяти случаев. Первый к смерти отца; второй к смерти матери; третий к войне; четвертый и пятый к гибели твоих родителей. И вот сегодня. Антонина Владимировна замолчала, глядя в даль слезящимися, выцветшими глазами. Когда-то давно, в молодости, они были у нее синими, как звездчатые сапфиры, но с тех пор утекло много воды. — Ба! — серьезно попросила внучка, нарушая затянувшееся молчание. — Однажды нам придется объясниться. Почему бы не сделать этого теперь же? — По какому поводу объясниться? — Я имею право знать хоть что-то про твой четвертый сон? — спросила Тото, и стало ясно, что она не в первый и не во второй раз в жизни поднимает этот вопрос. — А сегодняшний тебя не интересует? — хмыкнула Нита. — Очень интересует. Я знаю цену твоим снам. Но эта привычка все скрывать — она меня угнетает. Все не тридцать седьмой на дворе. Ты же сама учила, что нехватка информации приводит к искажению действительности. К ошибкам. К гибели. К краху. — Говорила. Если бы ты точно так же помнила, куда кладешь счета за телефон… — заворчала бабушка недовольно. — Нечестно. Я покажу вам какую-нибудь карточку, желтую или розовую, или не дам коньяка. — Тоже мне подумаешь, агицын паровоз — этот ваш четвертый сон! — воскликнула Нита. — Сон как сон! Вещий более-менее. Сбылся, все минуло и быльем поросло. Что о нем говорить? — Я должна знать, что там у вас произошло больше полувека назад. — Какое это сейчас имеет значение? — Она потерла великолепный свой лоб изящной рукой, словно отгоняла наваждение; и камень сверкнул огнями в свете лампы. — Он приснился мне за три дня до того, как все случилось, — начала она внезапно, сухим и отстраненным голосом. — Я шла по пустому городу, Голубому городу, в который я попадаю каждый свой сон. Я шла по изогнутому мостику с резными перилами, над рекой, закованной в каменные стены, и под мостом кружили огромные красно-золотые карпы. Навстречу мне — цыганка… Вот эта самая — красавица в золотисто-рыжей юбке. Я еще до сих пор помню, как звенели ее украшения. Три тяжелых золотых браслета на левой руке. — Тут Татьяна уставилась на бабушку огромными блестящими глазами, но та изумления внучки не заметила, погрузившись в воспоминания. — И она сказала мне: Нита, слушай, три дня спустя Влад придет с юга. А я хотела спросить: как с юга, ведь там уже немцы? — В каком году это было? — тихо, чтобы не спугнуть рассказчицу, не сбить ее с мысли, спросила Тото. — В сорок первом. Нита налила себе ударную дозу коньяка и выпила легко, не морщась, как колодезную воду. Закурила новую сигарету. — Через три дня он действительно пришел. Когда все наши солдаты пытались выйти из окружения и пробивались к своим, он убил немца, забрал его документы и вернулся назад. Он в совершенстве владел немецким и каким-то образом сумел обвести вокруг пальца всех, кого было нужно. Уж не знаю, как он выпытал у того офицера необходимые подробности. И знать не хочу. Он пришел с юга, в сверкающих сапогах, в безупречной черной с серебром форме и с черной повязкой на правом глазу. Я его даже не узнала сперва, думала, что меня пришли арестовывать, и только изумилась, за что мне такая особая честь. Он даже не сказал мне, где и когда его ранили. Для него это были такие мелочи. Он забрал меня из Киева и вывез далеко, в деревню, не важно в какую. И там я благополучно пережила оккупацию и встретила наших. — А Влад? — Ушел так же внезапно, как и появился. Ушел на войну, и я подозреваю — как бы кощунственно это ни звучало, — что там он находился в своей родной стихии. Вот это вот постоянное сверхчеловеческое напряжение было для него естественным и даже необходимым. Ему бы родиться во времена своего валахского кузена, там бы он развернулся… — Иногда мне кажется, что никто не любил тебя так же сильно, как он, — вздохнула Татьяна. — И я просто диву даюсь, что ты оставила его. — Я иногда и сама удивляюсь. Все в руце Божьей. — В которого ты не веришь? — лукаво улыбнулась внучка. — Скажи, а кого ты любила больше — Влада или Лёсю? Нита на секунду задумалась, и легкое облачко печали затуманило ее взгляд. — Неверный вопрос. Это как про двоих сыновей спрашивать, кого больше любишь, старшего или младшего. С рождением сына рождается любовь. — Она пожала плечами, улыбнулась немного виновато. — Много лет казалось, что Лёсю, и я ни минуты не жалею, что вышла за него замуж, но иногда, особенно впоследнее время, я просыпаюсь оттого, что мне пусто и больно внутри. И я с ужасом понимаю, что это боль и тоска не по твоему деду, а по Владу — безумному, хищному, жестокому, страстному. Единственному мужчине, который умел так любить и так ненавидеть. — А сегодня что снилось? — Опять тот же мостик, только горят фонари и юбку цыганки развевает сильный ветер. Облетает вишневый цвет, будто засыпает нас розовым снегом. И она мне говорит: береги самое ценное. Он еще вернется на беду тем, кого ты любишь. Признаюсь тебе, что мне стало страшно. Потому что если и может кто вернуться с того света во имя своей любви или ненависти, так это Влад…* * *
Михаил расстелил постель себе и раскладное кресло гостю. Андрей с кряхтеньем устроился под пушистым серо-голубым пледом и блаженно вытянулся. Мишка обстоятельно накапал себе рюмочку «Бехеровки» для хорошего сна и спокойных нервов и заметил как бы про себя: — Эх! Вот это если бы меня ждала дома такая девчонка, чего бы я бока пролеживал на чужом неудобном кресле? — Еще добавь — под однообразное брюзжание старого друга, — буркнул Трояновский из-под пледа. — А это будет похуже квалифицированного комара. Я уже наизусть все выучил; ты не меня воспитывай, а думай давай. Только мне успокоительного накапай. — Чего думать, — устало молвил полусонный Миха, — тут трясти надо. — Оригинально. — Сам сказал — Маришка врет, — насупился Миха. — Вот я и советую, чтобы ты ее расспросил. Только без твоих этих любимых фиглей-миглей про Толстоевского и Пушкинда, когда человеку уже дурно становится, а нормально. Словарный запас в двести простых слов — тоже иногда бывает полезно. Не дави девку своим умищем, и она будет поспокойней. Заговорит по существу. Андрей не вынес этого поучительного тона, вылез из теплого и уютного гнездышка, которое с таким вкусом только что себе соорудил, уселся, обхватив руками колени. — Меня интересует, во что она впуталась. — Может, и ни во что… — сказал Мишка, передавая ему рюмку с божественной жидкостью. — Доказательств нет. А ну действительно взяла фотоаппарат у подружки да пощелкала тебя сгоряча? — Чем черт не шутит, когда Бог спит. Только слабо мне в это верится. Когда она успела его взять? Мы с тобой ее оставили на Крещатике и часа в два уложились, откуда она вынырнула? Она же мне в «Каффу» позвонила прямо снизу. Нет, не сходится. Ничего не сходится. Ни по времени, ни по логике событий. — Какая у Маришки может быть логика? — с некоторой уже тревогой спросил бессменный партнер и заместитель. — А? Спи уж, Шерлок Холмс. Ты тоже хорош: нервы девчонке натрепал? Натрепал. Голову потерял? Потерял. И теперь хочешь, чтобы все рядком да ладком. Так не бывает. — Миха! — завопил Трояновский. — Мы чинно отходим ко сну или снова слушаем лекцию о моем отвратительном поведении? — С чего это ты вдруг спать захотел? — укорил друга Михаил. — Когда о Маришке говорили, то все было в полном порядке. Вопреки обыкновению, Трояновский пропустил обидные слова мимо ушей. — Нет, Миха, что-то тут не так. И дело не в нашей дурочке, и даже не во мне, я только под раздачу попал. На моем месте мог быть кто угодно другой. Дело в ней, в Татьяне. — Хренанулся ты на своей Татьяне, — сообщил Миха, понимая, что рискует многим. — Ну кому она нужна, кроме тебя? А? Тоже мне, большая цаца, пожилая девочка из коммуналки. — Не знаю, — внезапно тихо и растерянно ответил его друг. — Но очень скоро узнаю, какое отношение к девочке из коммуналки имеет одна Шемаханская царица. — А нет! — завопил Касатонов. — Опять ты своими кроссвордами разговариваешь! Какая царица?! Андрей улегся поудобнее, крепко обнял подушку. — Забудь, действительно уже спать пора. Завтра вставать ни свет ни заря.* * *
В то время, как пылкий влюбленный вел душеспасительные беседы со своим другом, предмет его чувств, наряженный в теплый и уютный домашний халат и умилительные тапочки в виде крыс, изучал электронную почту. Открыв один из файлов, Татьяна заметно обрадовалась и крикнула: — Ба! Тебя можно на минутку? — Что-то интересное? — спросила Антонина Владимировна, появляясь на пороге с французской книгой в руке. — Прочитай сама, — торжественно предложила внучка. — Чужое письмо? — поморщилась Нита. — Моветон[4]. — Письмо на экране — как бы и не письмо, — успокоила ее Тото. — Я же не предлагаю тебе вскрывать конверт. — Тоже верно, — согласилась дама. — Смотри, как компьютеры облегчают жизнь… — Она похлопала себя по карманам халата. — А где мои очки? — Как обычно. — А! — И Нита пощупала лоб. — Точно, как всегда. Забавный шрифт… Оо-оо, манифик, как сказали бы отправители сего послания. Поздравляю, поздравляю. Это успех. — Она наклонилась к внучке, обняла ее и расцеловала. — Персональная выставка в Париже — за такое событие просто необходимо распить бутылочку «Вдовы Клико». Я знала, что ее стоит придержать для особого случая. — Ты дальше прочитала? — спросила Тото, с готовностью поднимаясь из-за стола. От предложения выпить любимого шампанского она могла отказаться только в том случае, если не расслышала вопроса. — Они пишут, что перевели деньги за проданные картины. Это кстати, а то мои подкожные запасы почти истощились. — Будешь радовать Сашу? — как бы невзначай поинтересовалась Нита, когда они церемонно сдвинули бокалы. — Радовать?! — даже испугалась Татьяна. — Ни в коем случае. Ни за какие коврижки. Во всяком случае до выставки. Ты представляешь, что с ним будет? Какой удар по его самолюбию! Он напрягается, чтобы устроить мне выставку в Доме профсоюзов, а тут Париж. Да его кондратий хватит, и мне придется катать его в инвалидной колясочке до скончания века. — Тут она спохватилась. — Нет, его усилия я и правда ценю… — Но… — проницательно прищурилась бабушка. — Ведь существует какое-то «но». — Целых два, — пробормотала внучка. — Ты не упоминала ни о каких «но», — тихо, но настойчиво спросила Антонина Владимировна. — Что у вас там происходит? Татьяна покрутила бокал, подняла его на свет и с нескрываемым удовольствием стала смотреть, как легко всплывают к поверхности сверкающие золотом пузырьки. — Сама не понимаю. Только чувствую. Он изменился, не так уж сильно, чтобы уходить от него или поднимать панику, но достаточно для того, чтобы я больше не хотела провести с ним всю оставшуюся жизнь. Такие вещи обычно усугубляются, а не исчезают сами собой. — Это верное наблюдение. А поговорить с ним ты не пробовала? — О чем? — пожала плечами Тото. — О том, что в его шутках стали проскальзывать обидные для меня словечки? Так ведь это только для меня: остальным по-прежнему нравится. Что он не держит слова, но так, в мелочах, и объясняет свою необязательность чрезмерной занятостью: ведь он старается для нашего счастливого будущего — и упрекать его может только неблагодарный человек. Что он стремится руководить всем и каждым, а значит и мной в том числе, нимало не считаясь с тем, что я как тот колобок: и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от кого угодно уйду, если меня начнут ущемлять в моих правах. О достоинстве? Но он его не оскорбляет. Прямо не оскорбляет. И даже извиняется время от времени. Только вот как ему объяснить, что дело не в обиде или капризах, а в невозможности допускать какие-то вещи в свой мир? — Вот так и скажи. — Пыталась. Но он утверждает, что я просто живу в искусственном, фантастическом, придуманном мною самой мире, где все обстоит иначе. А у него настоящая жизнь, в ней все люди такие, какие они есть, и это значит, что им нужно спускать многие выходки. Потому что все нормально. — Она вдруг припомнила что-то и легко рассмеялась. — Был у меня один знакомый зооторговец, так он про многих экзотических животных говаривал: красивая тварь, но прихотливая. Так вот, с точки зрения Саши, я тварь прихотливая. И обратного не докажешь. — Тогда это глухой тупик, — постановила Нита. — Глухой, — не стала спорить внучка. — А жаль, все могло быть так хорошо. Знаешь, поначалу я винила себя — дескать, затянула с выяснением отношений, утомила бедного мужика, — услышав слово «мужик», бабушка осуждающе покачала головой, но говорить ничего не захотела, — довела до такого состояния. А потом вдруг стало очевидным, что вовсе не в этом дело. Просто он так привык и иначе не хочет. А зачем оно — иначе? Нет там таких уж великих чувств, да и быть не может. Потому что удобство на первом месте, привычка на втором, выгода на третьем. А в паузах — любовь, для вдохновения, чтобы по праву считать себя возвышенной натурой. — Жестокий приговор. Ну а ты? — И я ничем не лучше, — охотно признала Татьяна. — Разве что придумала себе более удобный способ существования. Как-то незаметно и постепенно, но он меня изменил. Ощущение, что я превращаюсь в обычную домохозяйку, которая квохчет над своими кастрюлями, клянет эту жизнь, а вырваться никуда не может. Нет, надо с этим что-то делать. — И с тоской произнесла: — Мне до вас с дедом далеко, как до небес. Антонина Владимировна долго молчала, прежде чем решилась выговорить: — Может, оно и к лучшему. Потому что меня моя великая любовь сожгла дотла, одни угольки остались. — Да я ведь даже не великой любви жду, — возразила Татьяна, — не подвигов, не свершений, а обычного уважения — не больше, но и не меньше. — Ишь чего захотела, — усмехнулась бабушка. — Самое трудное — каждый день… И тут ее сдержанная обычно, непробиваемая внучка внезапно уронила лицо в ладони и посмотрела на нее сквозь растопыренные пальцы, как из-за тюремной решетки. И столько боли, столько тоски и отчаяния было в этом взгляде, что Ните захотелось немедленно что-нибудь сделать, как-то защитить свою кровинушку, сказать что-нибудь ободряющее, утешительное. Но опыт подсказывал, что ни слов таких нет, ни поступков. С этой болью Тото должна справиться самостоятельно. А Татьяна внезапно промолвила: — Понимаешь, какая штука. Казалось бы, столько людей вокруг, столько мужчин, любого могу обаять, окрутить, женить, развести. А оглянешься — оказывается, никого рядом нет и полагаться во всем можно только на себя. Если вот это моя душа, то ровно столько, — отмерила на бокале с палец толщиной, — кипит и бурлит, и шевелится, и что-то чувствует. А девять десятых — неподвижны. Как в океане, когда наверху шторм, а на двадцать метров ниже — тишина и покой. Немота. Мрак. Бездна. И в этой бездне скользят какие-то чудовища.* * *
Если бы майора Барчука спросили, отчего редкие свободные минуты он посвящает наблюдению за некой гражданкой Зглиницкой, Николай бы отчетливо смутился. И даже, возможно, покраснел бы. Ибо начинавшееся как дело о предумышленном убийстве гр. Мурзакова, теперь это было его личное дело. А точнее сказать — наваждение. Есть люди, которые с головой уходят в сериалы, влюбляясь в телевизионных персонажей и сопереживая им от всей души, как самым родным и близким. Есть безумцы, обливающиеся слезами над вымыслом, над книжками карманного формата в недолговечном бумажном переплете; и никто не убедит их, что жизнь, протекающая на шероховатых страницах плохонькой газетной бумаги, придумана и уже потому менее важна и значительна, нежели окружающий реальный мир. Они, зрители и читатели, давно живут в другой реальности, с удивлением разглядывая остальных аборигенов, погрязших в серой действительности будней. Прежде Варчук относился к подобным людям иронично, с усмешкой, полагая их не вполне здравомыслящими и адекватными. Не то чтобы уж совсем безумцами, но теми, про кого иногда говорят, что у них «клепок в голове не хватает». И вот она, ирония судьбы. Он сам — образец трезвомыслия и рассудительности, человек, обстоятельный до занудства, в чем-то даже скучный, сам попал в эту ловушку. История странной женщины и ее многочисленных родственников и друзей затягивала похлеще, нежели лихо закрученный детектив или слезливая мелодрама. Чем больше майор наблюдал за Татьяной, ее загадочными, почти всегда непонятными поступками, тем сильнее ему хотелось ближе узнать ее, проникнуть в ее тайну. Он выучил ее скупую биографию, выяснил детали и подробности многих событий, но не стал ни на йоту ближе к разгадке. А еще, исподволь, незаметно росло иное чувство: Николай стремился все время быть рядом, чтобы успеть помочь, защитить, подставить плечо в трудную минуту, если будет нужно. Не зря говорят, что охота пуще неволи. Забывая об усталости, о том, что он давно уже толком не отдыхал и не развлекался, Варчук изыскивал любую возможность разузнать побольше об объекте своего наблюдения, хоть как-то понять ее. И сегодня они с Сахалтуевым пребывали в полном ступоре: Юрка притарабанил копию налоговой декларации гражданки Зглиницкой, которая не только не прояснила суть дела, но и окончательно запутала доблестных оперов. — Ничего не понимаю, — пожаловался капитан, устраиваясь за столом с очевидным намерением дописать наконец протокол и отправить дело в канцелярию, но ежесекундно отвлекаясь на обсуждение последних новостей. — Я грешным делом думал, что она такая себе хищница, акула: охотится на богатых мужичков в поисках самой выгодной партии. — Она другая, как ты еще не понял? — хмуро сказал Николай, которому было обидно слышать подобные вещи о Татьяне; впрочем, он прекрасно представлял себе, как выглядит его заступничество. — Иначе бы она давно уже вышла замуж за этого своего Бабуина. По-моему, на наших просторах жениха выгоднее и быть не может. — Я же ни в чем ее не обвиняю! — рассердился Юрка. — Я просто рассматривал самую вероятную версию. — Ты предубежденно относишься к женщинам, — заметил майор, и у Сахалтуева просто челюсть отвисла, когда он это услышал из уст главного женоненавистника страны. — А среди них бывают благородные и кристально честные. — Что новенького, господа? Всем здрасьте! — весело приветствовал начальство Артем, тащивший целую кипу папок. — Вот, Юрий Иваныч, все, что вы просили. — А не маловато будет? — ужаснулся Сахалтуев. — Я не виноват, — пожал плечами стажер. — Как обстоят дела на невидимом фронте? — Хотелось бы сказать, что без перемен, — не стал скрытничать Николай, — но есть новости. Наша Татьяна оказалась весьма и весьма состоятельной женщиной. Не просто обеспеченной, — не дал он стажеру и рта открыть, поскольку предвидел вопрос, — а даже по заграничным меркам вполне богатой. — Откуда? — изумился Артем. — Во-первых, она у нас, оказывается, неплохая художница. Только не афиширует этого. Складывается впечатление, что она совершенно равнодушна к таким вещам, как признание и успех. Сотрудничает исключительно с зарубежными партнерами: с издательствами, картинными галереями, серьезно востребована как иллюстратор. Ее картины постоянно раскупают, ее книги все время выходят — и, что самое любопытное, она честно этими сведениями делится с державой. — Во всяком случае, не утаивает всю правду, — пробормотал Сахалтуев, категорически отрицавший существование в природе индивидуума, не уклоняющегося от уплаты налогов. — Во-вторых, сегодня она ходила во Французское посольство открывать визу: у нее в Париже скоро откроется персональная выставка. Искусствовед из меня никакой, но даже я понимаю, что это серьезное достижение — в том числе и финансового толка. — Ничего себе! — присвистнул стажер, нервно наливая себе стакан газировки. Он выпил залпом, поперхнулся, закашлялся. Сахалтуев постучал молодого коллегу по спине: — Ну-ну, не падай в обморок прежде времени. — В-третьих, — продолжал перечислять майор, — покойная бабушка оставила ей не чересчур большой, но заслуживающий внимания капитал. Кстати, о бабушке. Бывшие соседи по Музейному переулку в один голос утверждают, что в бабушке наша героиня души не чаяла, просто обожала старушенцию и пылинки с нее сдувала. Тем не менее пропажа бабуленции не вызвала у нее никакого приступа горя. Очень сдержанно она на этот факт отреагировала, что тоже странно. — Что значит — пропажу? — изумился стажер, не посвященный в детали исчезновения Антонины Владимировны Зглиницкой. — А то и значит, что Зглиницкая А. В. вышла однажды утром из дому, оставив на столе прощальную записку, а у нотариуса — завещание. Само собой, завещание он мне не показал, но поведал, что клиентка его приказала считать себя ныне покойной ровно через два года, день в день после своего ухода, буде она к тому времени не вернется, конечно. Грустный такой дяденька, этот нотариус. По-моему, он к ней — бабушке то есть — неровно дышал. Теперь тоскует. — Лев Толстой в юбке, — проворчал Сахалтуев. — «Санта-Барбара» какая-то. Теперь ведь он ни за что от этого дела не отвяжется, — обвинительным пальцем ткнул в сторону Николая. — А зачем тогда все эти игры в коммунальную квартиру, бедную сиротку, беготня на службу к Колганову? — забормотал Артем. — Спроси меня еще что-нибудь, — ласково предложил Варчук. Внезапно Сахалтуев нервно защелкал «мышью». — Ну давай, давай же, грузись скорее! — И через пару минут торжествующе воскликнул: — Я прав! Нет, я на самом деле прав! Я гений! — Гений, гений, — покладисто согласился друг и начальник. — А почему? — А угадай с трех раз, в каком издательстве чаще всего выходят книги, иллюстрированные нашей красавицей? — Неужели… — Вот именно — в лондонском! — А, черт!!! — в сердцах сказал Николай. — Вот только этого нам и не хватало.* * *
Владислав Витольдович сегодня не гневался, говорил почти приветливо, и сторонний наблюдатель не смог бы понять, отчего его помощники бледнеют на глазах. И то сказать: как объяснить, отчего один человек, глубокий уже старик, нагоняет такого страху на двоих здоровых, сильных мужчин не робкого десятка. — Меня изумляет, что вы не в состоянии проявить инициативу, не используете фантазию, — рассуждал одноглазый. — Вы знаете, чем человек отличается от животного? Так вот, вы почти не отличаетесь. Я недоволен вами. Я очень недоволен. Валерий переменился в лице, и Вадим Григорьевич подумал, что это уж как-то слишком. Неприятно, конечно, получить подобный выговор от хозяина, но если в эти минуты отрешиться, не вслушиваться в слова, а думать, скажем, о том, что послезавтра — выплата жалованья, то жизнь видится исключительно в розовых тонах. — Завтра утром придете на инструктаж, — подытожил Влад. — И если вы еще раз разочаруете меня, то я буду вынужден в дальнейшем отказаться от ваших услуг. Валерий бросился к нему, чтобы что-то объяснить, но Влад резко закрыл двери, ведущие в кабинет, пропустив предварительно в комнату переваливающегося Уинстона. Двое помощников какое-то время топтались под дверями, причем Вадим то и дело дергал приятеля за руку, побуждая его уйти; затем вышли из хозяйской части дома и отправились к себе. Там их уже поджидал обильный и вкусный ужин; они уселись за стол, приступили к трапезе. Валерий молча жевал, явно не ощущая, что ест; молча и мрачно наливал водку из запотевшей бутылки и так же отрешенно опрокидывал стопку за стопкой. Вадиму это скорбное молчание быстро надоело, и он попытался вызвать товарища на откровенность. — Да, — признал он. — Умеет хозяин страху нагнать. Только чего ты трясешься как осиновый лист, я все-таки не понимаю. Небось не последняя работа в твоей жизни. Обидно потерять место, но ведь не смертельно. — Дурак, — вяло и беззлобно откликнулся Валерий. — Ты даже не понимаешь, о чем говоришь. И, что еще более забавно, даже не понимаешь, что не понимаешь. Я до тебя работал с одним таким, непонятливым. — Ну-ну, — заинтересовался Вадим. — И что случается здесь с непонятливыми? Хоть сейчас узнаю, что за работу ты мне сосватал. — А то, что хозяин отказался от его услуг, — буркнул приятель. То ли от волнения, то ли от усталости его лицо казалось сморщенным, постаревшим лет на десять — пятнадцать. — Уволил? — уточнил Вадим. — Да нет. Просто вечером объявил свое решение, а утром я уже его не видел. — Уехал куда-нибудь, подумаешь. Он что, был твоим самым близким другом? Вы не могли друг без друга жить? Ты обиделся, что он с тобой не попрощался и не обменялся на прощание адресами? Или остался должен штуку баксов? С чего ты взял, что его… — провел ребром ладони по горлу, не решаясь произнести вслух слово «убили». — А с того, — прыгающими губами произнес Валерий, — что через несколько дней я нашел в его комнате тайничок с заначкой. Он не взял своих денег! Не забрал, понимаешь? А денег там было ой как немало! — И что хозяин? — спросил мрачнеющий на глазах Вадим. — Улыбнулся, как крокодил, и посоветовал оставить деньги себе. Как компенсацию за нанесенный мне моральный ущерб. — На твоем месте я бы не слишком боялся. Ну как он это технически провернет? Телохранителям прикажет? Станет он так подставляться. Или уйди сам, если так страшно. Это же не мафия, когда деться некуда. Обычный старик — немного взбалмошный, немного эксцентричный, ну злой, не без того. Только еще неизвестно, какими мы будем в его годы. И дай нам Бог такую же ясную память и крепкое тело, вот что я скажу. Все, что он делает, вполне безобидно. Чокнутый слегка — да; а опасный — ну не смеши меня. Какой он душегуб? Валерий, который внезапно оказался уже очень пьян, поманил его к себе и, приблизившись к самому лицу напарника, прохрипел: — Вот когда он меня кончит и наступит твоя очередь, тогда и поверишь мне. Только я бы теперь предпочел мафию, потому что там хоть все понятно: что, как, почему. За что поощрили, за что грохнули. А здесь как если бы служил вампиру: никогда не будешь уверен, что завтра тебя не употребят в пищу…* * *
Капа и Липа бродили по квартире с фотоаппаратом наперевес, осуществляя акцию «Стопами злоумышленника». В ходе данной операции почтенные обитатели квартиры, посещенной давеча вором-фотокорреспондентом, пытались увидеть свою обитель глазами постороннего и запечатлеть на пленку все то же самое, что гипотетически пришло в голову снять и ему. В ванной возился Аркадий Аполлинариевич, время от времени сообщая Геночке, какие вещи ему еще понадобятся. Само собой, среди дознавателей то и дело вспыхивали разногласия. — Липочка! — в который раз попросила Капитолина Болеславовна, потянув за ремешок. — Дай мне эту машинку. Ты ведь совершенно не умеешь фотографировать. — А ты? — парировала сестра. — Я как-то фотографировала на вечеринке у Козловских, — важно напомнила Капа. — Да, в прошлом тысячелетии, в тысяча девятьсот тридцать четвертом, — иронически усмехнулась Липа, — и потом они устроили отдельный аттракцион: предлагали всем угадать, кто запечатлен на снимке. Капитолина Болеславовна вспыхнула, как сухой хворост. — Это обычная шутка. Козловские были остроумными людьми. А ты ко всему относишься чересчур серьезно. — Тут она сделала паузу и уже спокойнее согласилась: — Ну хорошо. В конечном итоге, фотографировать может и Геночка, главное — решить, что именно мы будем снимать. — Капочка, давай рассуждать здраво, — призвала Олимпиада Болеславовна, вызвав недоуменный взгляд сестры. — Мы с тобой женщины, фантазия и воображение у нас неплохо развиты. Так что для этой операции мы с тобой не годимся. — Это почему еще не годимся? — Мы принципиально иначе мыслим, — пояснила Липа. — Ты совершенно права: фотографировать должен Геночка или Аркадий Аполлинариевич. То есть мужчина, с его непредсказуемым взглядом на вещи. Пусть кто-нибудь из них зайдет и с порога начнет фотографировать все, что ему в голову взбредет. Геночка! Геночка! Идите-ка сюда… Геночка немедленно возник из недр квартиры и, получив вожделенный фотоаппарат, принялся разглядывать его со всех сторон. — Итак, дамы, — важно спросил он, — что мне предстоит сделать? — Зайти, — пояснила Капа внушительно, — аккуратно, не спотыкаясь, не падая, не нанося ущерба… — Да ладно вам, Капитолина Болеславовна, — обиженно забубнил Геночка, — этой чашке уже лет сто было. Ей давно пора на покой. — Не сто, а сто двадцать, — раздельно, чуть ли не по слогам сообщила Олимпиада Болеславовна. — И ей надо было не на покой, а в музей. Геночка стушевался и поник. — Давайте по существу проблемы, — жалобно призвал он. — Я же не из чашки фотографировать буду. — Значит, так, юноша, — постановила Капа, — заходите и снимаете все, что придет вам в голову. Ясно? Потом проявляем, печатаем, исследуем и пытаемся понять действия злоумышленника. Послушный юноша повертел аппарат в руках. — А какую пленку вы поставили? Потому что у нас довольно темно и нужна «двухсотка», как минимум. Капа и Липа недовольно переглянулись. — Пленка? — уточнила Липа. — Я так и думала, что мы с тобой чего-то не предусмотрели…* * *
Капа, Липа, Геночка и Аркадий Аполлинариевич устроились в комнате последнего, как запорожцы, пишущие письмо в домоуправление по поводу перебоев с горячей водой, разложив перед собой на столе несколько десятков свежих фотоснимков. Липа вооружена лупой, Капа рассматривает снимки через очки, близко поднося их к глазам, Аркадий Аполлинариевич вообще вставил в правый глаз увеличительное стекло, став похожим на седовласого и авантажного главу ювелирного дома, принимающего от поставщика очередную партию бриллиантов. — А может, мы пошли не тем путем? — робко спросил Геночка, успевший во время фотосъемок натолкнуться на горшок с пальмой-хаммеропсом и обрушить несчастное растение за окно; в связи с чем выдержал небольшой шторм в десять баллов по двенадцатибалльной шкале Рихтера. — Может, он не фотографировал вовсе, а что-то совсем другое? — Ну да, — язвительно заметила Капитолина Болеславовна, — взломал квартиру, чтобы просто пожужжать и пощелкать в тишине и покое. Геночка, не будите лихо, пока оно спит, — изучайте вещественные доказательства! — Все указывает на то, что Влад подозревал у покойной Ниточки какую-то страшную тайну, — вздохнула Олимпиада. — Но ведь ничего подобного… Ни сном ни духом. Аркадий Аполлинариевич попробовал поморгать глазами и еле поймал свое увеличительное стекло. — И что вы всё, голубушки, валите на беднягу Влада? — укорил он дам. — Не стоит демонизировать человека, пусть и не совсем обычного. Тем более, он уже сгинул давно на чужбине и косточки его в прах рассыпались. — Мы его в гробу не видали, так что давайте считать его условно живым, — сказала Капа. — А если это все-таки обычный… ну не совсем обычный вор, а с причудами, но посторонний, приблудный так сказать?.. — Ах, Геночка, да уймитесь же, — пресек его размышления художник. — Ничего ведь не пропало. — И с невыразимой печалью в голосе повторил: — Ничегошеньки не пропало, и все картины на месте… — А может, это квартирный агент какого-нибудь покупателя? — не унимался пытливый «юноша», страстно желавший реабилитировать себя в глазах владелиц хаммеропса. — Может, это он так производит разведку на местности? Капа с Липой поглядели на него, как солдаты на вошь. — Смотрите-смотрите, не отлынивайте! — прикрикнула на него Липа. — Господи, ну когда же Таточка объявится? Нам сейчас очень нужна ее светлая головка.Глава 10
В гостиной собралось несколько супружеских пар и человек пять «бесхозных» кавалеров. Все они, за отсутствием других дам, так или иначе оказывали знаки внимания хозяйке дома, которая, надо признать, выглядела просто великолепно. Среди дам в вечерних платьях и драгоценностях Жанна выделялась изяществом, стройностью и откровенностью наряда, который на женщине более взрослой был бы вообще неуместен, а ей шел. Сергей, игравший в бильярд в мужской компании, время от времени бросал в сторону подруги довольные взгляды: хороша, ничего не скажешь. Дамы забавлялись коктейлями в ожидании последних гостей; несколько мужчин травили анекдоты в курительной комнате, отделенной от прихожей высокой стеной-аквариумом. Алина подошла к подруге, застрявшей возле какой-то своей приятельницы с разговором о последних покупках, извинилась, ухватила Жанну под локоток и увлекла ее в сторону кухни. — Щебечи, щебечи, — зашептала она сердито, — не оставляй их ни на минуту. Что ты села трепаться с этой дурой Веркой? Какая тебе разница, сколько стоят ее духи при скидке на шестьдесят семь процентов? Что за страсть к распродажам? — Чего ты так переживаешь? — отмахнулась хозяйка дома. — Все будет хорошо… — Я переживаю, потому что профукаешь ты все с Веркой, а вот жаловаться прибежишь ко мне, — не приняла ее легкомысленного тона Ковальская. — И это мне придется утирать тебе сопли и снова искать тебе новую работу и нормального мужика. Держись за свое счастье, пока не уплыло. — Ну все, все, не сердись, — примирительно сказала Жанна, признавая правоту подруги. — Иду охмурять гостей и разыгрывать хозяйку светского салона. Демонстрировать высший класс. — Если сумеешь… — бросила ей вслед Алина. — И не пей ничего алкогольного. Тебе сегодня вечером будет нужна ясная голова. Тут зазвонил дверной звонок, и Сергей радостно произнес: — А вот и вы, Танечка. Мы с Жанной уже начали волноваться, придете ли вы? Как вы добрались, как отыскали нас? — Жанночка все так чудесно объяснила, что невозможно было заблудиться, — ответила Татьяна, сбрасывая ему на руки легкую шелковую накидку. — Разрешите познакомить вас, — по-прежнему плавился, как мед над огнем, голос Сергея, — это моя правая рука, редкая умница и красавица, Татьяна Леонтьевна. Прошу любить и жаловать. А это мой старый школьный товарищ Борис, это Анатолий… Алина выглянула из комнаты и закусила от злости губу. Такого пассажа она не ожидала. Татьяна, которой трижды три раза повторили приглашение на скромный семейный вечер «по-простецки», «по-домашнему», обрядилась в комбинезон цвета морской волны, глухой, под горло, спереди и открытый до пределов приличия сзади. Спина у нее оказалась стройная, девичья, точеная, как из мрамора. На тонких обнаженных руках звякали драгоценные старинные браслеты, на ногах, за гранью реального, тоже браслеты, в ушах — длинные полновесные грозди хризолитовых серег. Словом, восточная пышность и варварская роскошь в сочетании с совершенной в себе уверенностью. Перед Сергеем вновь возникла незнакомая, совершенно иная женщина. Она источала аромат тайны, власти и искушения, и он удивительно сочетался с ароматом ее духов, который легким шлейфом тянулся за ней в воздухе. Все мужчины, сколько их ни было в доме Колганова, склонились перед ней, даже для видимости не сопротивляясь. И Сергей, ошарашенный и восторженный, не стал исключением.* * *
Марина вошла в кабинет, по обыкновению не постучавшись и не поздоровавшись. Мишка с неудовольствием покосился на нее и подумал, что в ближайшее время ему светит исполнять самую неблагодарную на свете роль — роль буфера между двумя расстающимися людьми. Он всю ночь обсуждал сложившуюся ситуацию с другом и теперь не находил ни сил, ни желания прокручивать ту же тему с подругой. Но изложить свое мнение Марина ему не дала. — Миха, спасай! — выдохнула она. — То урод конченый, а то спасай, — буркнул он. — Не поймешь вас, трепетных девушек. Я что — Служба спасения на водах, да? — Мишенька, голубчик, — сразу переменила она тон, сделавшись ласковой, хоть к ране прикладывай. — Ну хочешь, я у тебя прощения попрошу? Только ты со мной потом поговори. Лады? — Маришка, — спросил Михаил, — а тебе не кажется, что обмен выходит какой-то неравноценный? Я тебя прости, я же с тобой потом и поговори. А конфетку какую для умасливания моего мужского гонору припасла? — прибавил, уже сдаваясь. Марина очевидно и неподдельно обрадовалась: — Не сердишься?! Правда? А когда это я тебя обидела, мы же вроде и не ссорились прошлый раз? — Все, стоп, — поднял руки приятель, — ближе, как говорится, к телу. Что у тебя стряслось? Я имею в виду — кроме личных глубоких переживаний. Девушка, занятая тревожными мыслями, пропустила шпильку мимо ушей. — Миха, только пообещай ничего Андрею не говорить, — начала она, волнуясь. — Не обещаю. Я ведь не знаю, в какую халепу ты влезла. — И я не знаю, — кивнула она покорно. — А, кажется, уже влезла. Там мне… там я… — Фотографии, да?! — полуутвердительно-полувопросительно произнес Мишка, чувствуя, что сейчас узнает наконец нечто важное. — Ну колись, кто их тебе подсунул и с какой целью? — Мужик один подъехал, — опустила голову Марина. — Вот с этого места поподробнее, — приказал Миха, становясь жестким и деловитым. — Где ты его откопала, фотокорреспондента этого? — Да он сам меня нашел, — всхлипнула она судорожно, — подвозил, когда я с Андрюшкой поцапалась. И с места в карьер, значит, стал тыкать мне эти фотки и рассказывать, что к чему. Сотрудничество предлагал. Доброго дядюшку разыгрывал, песенку трогательную пел про брошенного этой самой Татьяной жениха, папа которого за ней вот таким вот странным образом следит. Михаил подошел к дверям, выглянул в приемную, не слышит ли их кто. Затем плотно притворил двери и уселся рядом с подругой, придвинув кресло почти вплотную. — Сложно, почти как мексиканский сериал. А в жизни все бывает значительно проще. Она ему изменила — он ей в глаз. Она второй раз изменила — он ее сковородкой по голове и на развод. Или в тюрьму, если сковородка попалась увесистая. А все эти папы-детективы — это для доверчивых девочек вроде тебя, у которых вместо мозгов телевизор. — Вот гад! — с досадой воскликнула она. — Но-но, только без лести, — погрозил он ей пальцем. — Слушай, а дядя этот фирмой интересовался? Партнерами? Конкурентами? — Нет, — сердито выдохнула она. — Ты не кричи «нет», а пошевели мозгой. Может, он в обход как-нибудь расспрашивал, не в лоб? — Мих! — обозлилась Марина, которая и в обычной ситуации не славилась кротким характером и выдержкой. — Ну ты меня что, за простенькую держишь? Если бы он фирмой интересовался, я бы его послала подальше в ту же минуту. Нет, он именно ей интересуется, а не Андрюшей и не вашими делами. — Или наоборот, — мрачно подытожил Миха, не видевший причин интересоваться какой-то там Татьяной, зато находивший их во множестве, когда речь заходила о процветающей фирме. Марина неожиданно согласилась, повергнув его в изумление: — Или наоборот. Мне страшно. Мишенька, может, ты бы со мной к нему подошел? Поговорил, посмотрел, что к чему. Больно он мягко стелет, как бы не было жестко спать. — Ну приду, и что я ему скажу? Что я твой внучатый племянник Коля Весельчаков и мне интересно все, что происходит у тебя с мужчинами, даже и некондиционными. Девушка взмахнула руками: — Нет, чего ты, он еще вполне даже пригоден к употреблению. Вежливый такой дядечка, симпатичный… Миш, ну скажи, что бы ты делал на моем месте? — С дядечкой, пригодным к употреблению? — переспросил приятель. — Употребил бы, чего уж там. — Да нет, вообще. — А это, Маришка, зависит от того, чего ты добиваешься. Если честно, то я бы на твоем месте искал себе новую работу у нового хахаля. — Хам! — зло прищурилась она. — Какой же ты хам! — Да и ты не Дюймовочка, малышка, — нисколько не смутился молодой человек. — Садись, рассказывай все по порядку.* * *
Андрей подъехал к Музейному переулку и уже привычно остановил машину во дворе. Достал из салона три огромных букета и бутылку коньяка, решительно позвонил в двери. Открыла ему Капа. — Добрый вечер, Капитолина Болеславовна, — раскланялся молодой человек учтиво. — Не помешаю? — Вы никогда не помешаете, Андрей, — радушно ответила хозяйка. — А вот Таточки нашей, увы, нет дома. Впрочем, вы проходите. Хотите чайку? Мы тут напекли всего и вот плюшками балуемся. Странное дело, но ему не хотелось отклонять приглашение. Зайдя следом за Капитолиной в комнату Аркадия Аполлинариевича, Андрей с некоторым неудовольствием обнаружил, что он здесь не единственный гость. За столом сидели не только Липа и сам художник, но и Артур. — Здравствуйте, — он встал и протянул руку. — Здравствуйте, голубчик, — пропела Липа. — Какие цветы! Жалко, Таточка где-то носится, она так их любит. Как бы она обрадовалась! Андрей и Артур чувствовали себя немного неловко, но внезапно переглянулись и расплылись в улыбке. В конечном итоге, сейчас они не соперники, но товарищи по несчастью. — Ах, что за коньячок! — причмокнул от удовольствия Аркадий Аполлинариевич. — Ну что, господа, выпьем за встречу и приятную компанию? Какой пасьянс сошелся! Капитолина Болеславовна, голубушка, приглашайте же юношу к столу.* * *
За накрытым столом было весело и шумно. Сергей, большую часть гостей которого составляли его старинные приятели и друзья его родителей, давно не видел эту чопорную, солидную, утомленную жизнью и работой компанию такой беззаботно веселой. Будто кто-то всесильный перевел часы на четверть века назад, и смешливая студенческая вольница радовалась жизни в гостеприимном доме Колгановых. Ему казалось, что все стало как прежде; и что вот-вот выглянет из кухни мама, и произнесет тост отец. Дом внезапно ожил, вспомнил самые лучшие, добрые и светлые времена. И это чудо сотворила одна только хрупкая женщина, кстати посаженная Жанной на отшибе, у самых дверей. Так что теперь все внимание публики переключилось на противоположный край стола; а хозяева, сидевшие, как водится, во главе, очутились не у дел, словно на периферии. Вот уж воистину — не место красит человека, но человек красит место. Жанна нервничала и кусала губы; Алина не сводила глаз с великолепной соперницы своей подруги; Сергей млел от удовольствия. — Танечка, это просто прелесть, что вы рассказываете! — воскликнула Мария Антоновна, профессор востоковедения, умница и страстный библиофил, которая с юности дружила с матерью Колганова. — Неужели такое действительно происходило? — Да, — призналась Тото, — страшно вспомнить, что мы творили. — Вы еще где-то отличились? — поинтересовался Борис. — Скажем, очень активно участвовали в учениях по гражданской обороне? — О-о! — хохотнула Мария Антоновна. — Тоже незабываемое развлечение. — Ага, — согласилась проказница, — и вот выдали нам противогазы, по пятьдесят граммов спирта и ватки кусочек, дабы противогазы эти изнутри протереть, перед тем как надевать. А впереди ждала палатка, внутри которой курились слезоточивые газы. Ну, я и посоветовала сокурсникам не тратить драгоценную жидкость почем зря, а как следует пропитать ею выданную ватку и ватку засунуть в шланг, поглубже. Представляете, что было полчаса спустя, когда наша колонна зигзагами маршировала в противогазах по направлению к месту проведения учений? Нет, кто покрепче, тот еще вполне стоял на ногах. Другое дело, что в палатку никак не попадали — все время почему-то промахивались. — Неужели вы могли что-то эдакое натворить? — умиляясь, спросил Сергей. — Каюсь, — созналась Тото, — я страшная хулиганка. — А вот мы в студенческие годы… — не выдержала Жанна. Жена Бориса, великолепная блондинка, похожая на Мэрилин Монро, благополучно разменявшую пятый десяток, остепенившуюся и еще более пышную, с наигранным удивлением уточнила: — А разве вы тоже, Жанночка, где-то учились? Алина, которая просто свирепела, глядя, что вытворяет Татьяна с ее подругой, ответила вместо нее: — Конечно. Мы вместе учились в Торгово-экономическом. Просто это было так недавно… — …что еще не успело стать мифом? — весело подхватила Татьяна. Как принято писать в военных сводках, «атака противника захлебнулась на подступах к нашим позициям». Блондинка выразительно поглядела на кабинетный рояль, заброшенно стоявший в углу просторной гостиной, и ностальгически произнесла: — Когда мы учились в институте, в этом доме каждую субботу собирались друзья. Сережина мама всегда играла во время званых вечеров. Жаль, теперь некому. — У нас есть чудесные записи, — прощебетала Жанна. — И танго? — уточнила «Мэрилин». — Ну, танго теперь не модно, — немного свысока, будто капризному ребенку, пояснила девушка. — И очень плохо, — заметил Колганов. — А у меня всё руки не доходят заняться фонотекой. — Ах, — легко улыбнулась Тото, — была бы это самая большая наша проблема! Сергей, вы не против, если я попробую поиграть на вашем инструменте? — А я вот недавно его настраивал и все думал, для кого я это делаю. Но теперь понятно, что ничто в жизни просто так не случается. Прошу вас. — И хозяин дома под руку проводил гостью к инструменту, поддерживая ее, как драгоценную вазу хрупкого севрского фарфора. — Как мило! — сказала Мария Антоновна, лучась довольной улыбкой при взгляде на эту пару. Татьяна устроилась на крутящемся табурете и призналась негромко: — Невыразимое чувство. Иногда мне хочется быть тапером в каком-нибудь маленьком кинотеатрике и играть все подряд, поглядывая на экран. — Интересно, — сказал Борис, — в Киеве остались такие кинотеатры после революции? — После войны еще сколько угодно. Но лучше было в начале века: на Крещатике стояло их в ряд несколько, и одним из лучших считался «Шанцер». Совсем недалеко от Бессарабки. На Бессарабской площади стоял «умывальник»… — Что-что? — не поверила своим ушам «Мэрилин». — Белое авто с откидным верхом, — пояснила Татьяна. — Его можно было взять напрокат, и катался на нем молодой тогда еще, зеленый совсем Люська Каплер[5] со своими дамами, и кто бы мог подумать, что это он снимет потом «Ленина в Октябре»? Гости наслаждались танцем. Жанна ждала, что возлюбленный пригласит ее, но Сергей облокотился о крышку рояля в устойчивой позе, которая свидетельствовала о том, что он собирается простоять здесь столько, сколько нужно. — Мне даже страшно делается при мысли, что я мог нагрубить вам в первый день знакомства, — проговорил он, любуясь гордой осанкой пианистки. — Не принять на работу. Или что вы не захотели бы ничего менять. И я бы вас никогда не увидел. — А вы и были резки, Сергей. Так что первый пункт программы вам вполне удался, — ответила она. — И вы именно это будете помнить о первом дне нашего знакомства? Как жаль. — Он говорил вполне искренне. — Нет, не это, — мягко возразила она. — Интересно, что же? — У вас был одеколон «Де Вивр». Теоретически я его не люблю, но на вашей коже он очень интересно звучит. Я запомню запах одеколона, свежего кофе и зеленые сердитые глаза с золотисто-медовыми пятнышками возле зрачка. Сергей, никогда прежде не слышавший, чтобы женщина изъяснялась стольсвободно и просто, нисколько не смущаясь своих чувств, смотрел на нее шальными блестящими глазами. Сзади к нему подошла Жанна и демонстративно обняла за талию, показывая самым непонятливым, кто в доме хозяин. Колганов вздрогнул и непонимающе обернулся: он начисто забыл на эту минуту, что она вообще есть на свете. И нельзя сказать, чтобы недвусмысленное напоминание доставило ему хоть какую-то радость.* * *
Этим вечером майор Варчук тоже решил развлечь себя пасьянсом. Расписав на отдельных карточках известные ему эпизоды из жизни Татьяны Зглиницкой, он раскладывал их то в хронологическом, то в одному ему понятном логическом порядке, пытаясь составить для себя цельную картину. Но картины не получалось — она разваливалась на отдельные фрагменты, кусочки яркой мозаики, и без посторонней помощи сложить ее казалось невозможным. Впрочем, Николай не унывал. Он уже приблизительно представлял себе эту историю, и отдельные эпизоды — впрочем, весьма важные — его не слишком интересовали. Кстати, компьютер, полезная штука, выдал по запросу на Зглиницкую чертову уйму упоминаний, все до единого в зарубежной прессе. Мучиться со словарем, переводя английские и французские (что уже вообще ни в какие ворота не лезло в связи с абсолютной непонятностью оного языка) статьи, Варчук не стал. Главное, он удостоверился в том, что Татьяна в свое время находилась за границей, в частности в Великобритании, и вполне могла познакомиться там с Артуром Скорецким: чем черт не шутит, когда Бог спит? И если опираться на историю, рассказанную сахалтуевским товарищем Димкой Кащенко, то все становится на свои места. Косвенно виновный в гибели коллеги и близкого друга, Артур вполне мог много лет спустя встретиться с истинным виновником трагедии и совершить акт возмездия. А навести на него впрямую свидетель Кочубей не пожелал по вполне определенным причинам: слишком многое пришлось бы тогда объяснять, и никакой логике эти объяснения не поддавались бы. Проще подсунуть следствию Татьяну Зглиницкую, личность настолько необычную, что не захочешь — заинтересуешься. А уж от нее-то цепочка быстро приведет к Скорецкому, который каждый божий день, а точнее — вечер является в Музейный переулок как на службу. Дальше — дело техники. Тут как раз все более или менее сходится. Интересно другое: кто еще знал о встрече Скорецкого и Мурзакова, кто кровно заинтересован в том, чтобы милиция, официально прекратившая дело и сдавшая его в архив, начала разбираться в нем заново? Кто и зачем послал в качестве свидетеля бывшего сотрудника КГБ Петра Кочубея? И вот еще что: как объяснить не самый важный, но любопытный факт: у Артура нет машины, у него мотоцикл. Трудно представить себе человека, совершившего убийство и разъезжающего ночью, на мотоцикле, с трупом за спиной. Правда, еще сложнее вообразить случайную встречу этих двоих на Трухановом острове, в кустах, под звездами. И все это вместе никак не вяжется с тем театральным представлением, которое ежедневно разыгрывает очаровательная женщина из известной старинной (как утверждает все тот же компьютер) фамилии; особенно если учесть ее знакомства. Среди близких друзей Татьяны числятся такие бонзы, что вполне вероятно предположить, что некто пытается подобраться к ним столь необычным и мудреным способом. Николай снова переворошил карточки и принялся выкладывать их в новой последовательности. Что бы он ни придумывал, как бы ни пытался объяснить происходящее, сходилось все, кроме одного. Сама Татьяна выпадала из стройного и логичного расклада, будто и вовсе явилась из другой галактики, а потому живет по совершенно иным законам; и смеется втихомолку над теми несчастными, которые пытаются вписать ее в единственно знакомую им систему. Уже засыпая, Варчук успел ухватить две параллельные, никак не связанные между собой мысли. Первая: хорошо, что дело уже в архиве, а то бы за него Данила Константинович точно голову с плеч снял. А так можно никуда не торопиться и не наломать в спешке дров. И вторая: Татьяна никогда бы не ссорилась с ним из-за денег и уж наверняка никогда, даже сгоряча, в сердцах, не сказала бы: «Лучше бы тебя, идиота, пристрелили». Этой второй мысли он счастливо улыбнулся и впервые за долгое время заснул спокойно. Сны ему той ночью снились яркие, цветные и веселые, как в детстве, чего не случалось уже очень давно.* * *
Сидя на пресловутой лавочке, утопающей в объятиях старого и пышного куста жасмина, Трояновский поймал себя на мысли о том, что и в цветущем отрочестве не проводил столько времени под окнами любимой девочки. Во-первых, по той причине, что ни одна знакомая девочка ему настолько не нравилась; во-вторых, потому, что он прежде полагал эти посиделки напрасной тратой драгоценного времени. — И вот ты уже не знаешь, что тебе делать дома, потому что дома ее нет и никогда не будет, — говорил Артур. — И ты как-то быстро с этим миришься. — Почему не будет? — чуть ли не вызывающе спросил Андрей. — А ты сам узнаешь, — усмехнулся невесело его собеседник. — И смиришься, и согласишься. А вот так вот. Потому что такова селяви — вольная транскрипция, конечно. Я ведь поначалу твердил, что это ей просто сплошные тюфяки попадались. Думал, нужна твердая мужская рука. Эх, индюк тоже думал, а потом в суп попал. Сказали бы мне пару лет назад, что я буду вот так мирно беседовать с потенциальным соперником, со смеху бы умер. — Наверное, я тоже, — согласился молодой человек. — Здесь хорошо. — Втянул пьянящий вечерний воздух. — Давно я так не дышал полной грудью. — И это правда, — согласился Артур. — Немножко другая планета. Никто не говорит о деньгах, политике, здоровье. Какая-то чудесная жизнь, будто в кукольном домике. Кстати, ты видел Геночкин кукольный домик? — Нет, не довелось. — Замечательная штука, редчайшая. Середина прошлого века, кажется. Обязательно попроси, чтобы Геночка тебе похвастался. Это, кстати, ему Татьяна подарила на Новый год, когда узнала, что в детстве у него была такая мечта. — С ума сойти, — изумился Трояновский. А потом задал немного неприличный, но давно уже терзавший его вопрос. — А ты давно… здесь бываешь? Артур с наслаждением затянулся сигаретой, помахал рукой, разгоняя дым. — Очень давно. Правда, был длинный перерыв, по моей собственной глупости. Больше ничего не спрашивай. Когда-нибудь, возможно, когда мы познакомимся поближе и будем сидеть вот так же, на этой самой скамейке, я наберусь смелости и расскажу тебе эту историю. Наверное. Слушай, есть предложение: давай выпьем на брудершафт. А то на «ты» я как-то незаметно перешел, и безо всякого повода. Успокой уж мою совесть. — Хорошее предложение, — легко согласился Андрей. — Ну, за знакомство. Они извлекли из-под скамейки бутылку с коньяком, наполнили бокалы, но тут к ним быстрым шагом приблизилась тень, при ближайшем рассмотрении закутанная в Липину шаль. Тень несла свечу, закрывая рукой крохотный огонек. — Молодые люди, фу, как не стыдно, — укорила она голосом Олимпиады Болеславовны. — Вечер прохладный, бокалы остыли. А подогреть? Я вам не помешаю? А то Капа, бедняжка, уже заснула. И Липа извлекла из кармана пузатый серебряный бокальчик. Тем временем Андрей прогрел над свечкой бокалы для себя и Артура. Липа протянула ему свой. — Андрюшенька, не в службу, а в дружбу. Выпили, помолчали. — Поздно уже, — заговорил Трояновский пару минут спустя, — надо бы ехать, но… — Не хочется? — Никогда бы не поверил, что могу сидеть вот так и любоваться звездами и цветами. И преданно ждать почти незнакомую женщину, потому что… — …без этой женщины все остальное вдруг стало пресным, — подхватил Артур, — бесцветным и потеряло смысл. Помните, Олимпиада Болеславовна, сколько времени я просиживал на этой скамейке? — Жалеете? — спросила Липа. — Нисколько. Умирать стану, а это время я вспомню как самое счастливое. И то сказать — столько прекрасных минут, проведенных в вашем обществе. — Льстец, — махнула сухонькой ручкой Липа. — Если раздумаете ехать домой, то комнаты для гостей свободны. — Спасибо, — сказали они дружным хором. — Ну, сидите, сидите. — И почтенная дама отправилась отдыхать. — А кого тебе Татьяна напоминает? — внезапно спросил Трояновский. — В смысле? — уточнил товарищ по несчастью. — Цветок, птицу, кошку, тигрицу? Кого-то еще? — Воду, — не задумываясь ответил Артур. — В какой сосуд ее ни налей, она тут же принимает новую форму, легко и безболезненно. И в любой форме остается водой и ничем иным. И без нее нет жизни. — Ты поэт? — подозрительно уточнил молодой человек. — Мне очень хорошо и бесконечно больно. Говорят, что стихи так и пишут. Из счастья и боли… — А мне страшно, — признался Трояновский. — Потому что я тебя слишком хорошо понимаю.* * *
— Да! Слушаю! — сказал в трубке сердитый голос. — Здравствуй, это я, — улыбнулась Тото. — Привет, — значительно мягче ответил Говоров. — Ты не занят? Ты не мог бы за мной заехать в течение часа? — Нет, именно сегодня не могу, — ответил Александр. — Слушай, вызови такси, хорошо? Деньги-то у тебя есть? — Конечно-конечно, — быстро сказала она. — Не волнуйся, никаких проблем. — Я сегодня задержусь. У меня дела, важные, — непонятно зачем прибавил Александр Сергеевич, будто она упрекнула его в том, что он занят пустяками. — Хорошо, — терпеливо повторила Татьяна, — тогда я съезжу домой. — Целую тебя, — сказал Говоров деловито. — Завтра созвонимся. Спокойной ночи. — Спокойной ночи, милый.* * *
Ждать Татьяну не имело уже никакого смысла. Артур ушел домой, тепло попрощавшись и пожелав напоследок удачи. Причем сказал он это без всякой иронии или сарказма, и Андрей в который раз подивился, какие странные, необычные возможны ситуации, если речь идет о Тото и ее знакомых. Он посмотрел на часы и вздохнул. Пора бы домой, не ночевать же под окнами. И тут раздался звонок. — Это ты? — воскликнул молодой человек. — Извини за позднее вторжение. Просто хотела поцеловать и сказать спокойной ночи, — произнес родной голос. — Ты где есть, Одиссей? — радостно завопил Андрей. — Я тут, как верная Пенелопка, жду тебя под окнами. Мы с Артуром выпили почти весь коньяк, остаток употребил Аркадий Аполлинариевич, так что будь морально готова к тому, что тебе ничего не осталось. Ты домой собираешься? — Собираюсь, — призналась она. — Тогда стой на месте, я сейчас приеду. — Ты хотя бы осведомись, где это место есть, — рассмеялась Татьяна. — А я стану расспрашивать всех встречных и поперечных, где стоит, не двигаясь с места, самая прекрасная женщина в мире. — И тебя отправят к статуе Свободы. — Куда ехать? — уточнил он. — На Большую Житомирскую. Я буду в скверике, напротив остановки… Там, где такая крутилка, знаешь? — Еду. Целую тебя. И помчался к машине, подпрыгивая и пританцовывая, как — опять-таки — не делал даже в детстве.* * *
Если Тото проводила вечер на важном и ответственном задании, а Андрей и Артур — в приятном созерцании майских прелестных сумерек на фоне окон любимой женщины, то Владислав Витольдович полностью посвятил себя английскому бульдогу Уинстону и изучению последних донесений от помощников. Уинстон удобно разлегся возле камина, на толстой шкуре какого-то хищника, а одноглазый устроился в кресле, укутав ноги теплым пледом и разложив на ореховом столике кипу разнообразных бумаг. Бумаги сии он раскладывал на манер пасьянса и немало бы удивился, когда бы ему сказали, что сейчас, сию минуту, на другом конце города в это же занятие погружен майор Варчук, интересующийся той же самой женщиной, да еще и с его, Влада подачи. Воистину забавны бывают узоры в рукоделии судьбы. — Я неоднократно упоминал, что из всех романов Дюма-отца превыше всего ценил «Графа Монте-Кристо», — негромко заметил одноглазый, и бульдог заворчал в утвердительной тональности. На слова и поступки хозяина он реагировал так точно и безошибочно, что многочисленная прислуга и помощники в доме Владислава Витольдовича поговаривали, что в данном случае точно не обошлось без переселения душ. И что Уинстону наверняка досталась душа какого-нибудь нобелевского лауреата. — Месть — тонкое искусство, и месье Дюма очень подробно, точно и убедительно это описал. Банальное убийство ничтожно. Оно не приносит ни удовлетворения, ни покоя. Только отягощает душу грехом, за который впоследствии придется отвечать где-то там, на том свете. А я полагаю, что если уж и расплачиваться, то за вожделенное нечто. Дабы не было мучительно стыдно за напрасно прожитые годы, как учили нас когда-то. Что вы думаете по этому поводу, Уинстон? Собака подошла поближе и улеглась на ногу хозяина. — Вы удивляетесь, что при таком подходе я терплю нерасторопных помощников? Но ведь они приносят ни с чем не сопоставимую пользу: ошибки и промахи нерасторопных помощников настораживают жертву, отравляют ей существование, изматывают ожиданием беды больше, чем незримые и аккуратные действия их расторопных коллег. Вот расторопные как раз представили мне любопытнейшие материалы: наш упрямый майор, как и предполагалось, бульдожьей хваткой — уж простите за каламбур — вцепился в Татьяну Леонтьевну и ходит за ней буквально по пятам. Более того, он уже побывал в охранном агентстве, которым руководит небезызвестный вам Артур Скорецкий. Вадим поддерживает постоянную связь с девушкой этого юного ловеласа Трояновского — мы еще подумаем, как использовать сию молодую особу. Если верить докладам, она дурно воспитана, у нее плохо развиты представления о благородстве и порядочности и, утверждают, она ни за что не упустит своего. Уверен, такая персона сможет испортить возвышенный и прекрасный роман нашей девочки. Теперь господин Говоров: ну, тут все ясно как божий день. Я сперва хотел вмешаться, но опыт подсказывает, что здесь крах и так наступит по всем фронтам в самое ближайшее время. Тото чересчур самостоятельна и самодостаточна, к тому же еще и успешна — он скоро сорвется. Я знаю этот тип мужчин. Подождем, Уинстон, и вы увидите, что я прав. Она скоро останется одна — с ее гордостью, нетерпимостью к людским слабостям и независимостью. Вот к этому времени мы и прибережем финансовые неурядицы. Я уверен, что Тото ни за что не обратится к тем, с кем рассталась, и нам не придется бороться против нескольких обеспеченных людей одновременно. Вы скажете, Уинстон, я забыл об этом монстре — Бабченко. Нет, не забыл. Но подобные ему больше всех уязвимы. Его люди время от времени пересекают нашу границу, и что же? Их больше не существует. Как говаривал один тиран из нашей недавней истории: «Нет человека — нет проблемы». Этот Бабуин, — и старик усмехнулся с непередаваемым выражением, — я бы застрелился, если бы меня так прозвали; так вот, Бабуин — колосс на глиняных ногах. Его мы свалим без труда. Меня беспокоит совершенно иное: чересчур легко наша девочка отрывается от слежки и чересчур регулярно. Вы скажете — случайность? Но по теории вероятности, лимит случайностей на ближайшее десятилетие исчерпан. И вот что я обнаружил, рассматривая карту города, — он, кстати, очень изменился и не всегда к лучшему, я полагаю. Она отрывается от наших соглядатаев вот в этом районе. — И одноглазый обвел на карте две улицы в самом центре жирным красным карандашом. — С какой бы стороны она ни подъезжала или ни подходила к Большой Васильковской, они ее теряют. Так, словно она знает об их присутствии, но оно ее не беспокоит вплоть до определенного момента. А теперь ответьте мне, Уинстон, на два вопроса. Первый: что располагается в этом районе? Какой тайной так дорожит наша Тото? И второй: каким образом ей удается столь небрежно и легко спутать карты таким игрокам, как бывшие сотрудники почтенного ведомства, чья квалификация не подлежит сомнению?* * *
Сергей подал ей накидку: — Танечка, вы были неотразимы. Вас проводить? — Спасибо, — мило отказалась она, — за мной приедут. — Я и не сомневался, что приедут, — вздохнул Колганов. — Но все-таки надеялся. Вот столечко. В прихожую провожать Татьяну вышла и Жанна в сопровождении бессменной подруги. Алина взяла слово. Сергей слушал ее, кривя недовольно рот, — эту Жаннину неотвязную тень он и так на дух не переносил, а тут она еще открыто грубила его драгоценной гостье. А Ковальскую несло, как байдарку на перекате. Она уже не могла остановиться или смолчать, ей приспичило хоть напоследок уколоть Татьяну. — Я просто вам завидую, — говорила она. — Вот вы рассказывали некоторые случаи. У вас такое богатое прошлое, прошлое хорошо и со вкусом пожившего человека. При этих словах Жанна победоносно усмехнулась. — Да, — очень спокойно и уверенно отвечала Тото, — полноценный человек должен иметь прошлое. И оно обязано соответствовать двум пунктам: быть интересным и ярким, но при этом таким, чтобы о нем было не стыдно вспоминать вслух даже в самой многолюдной компании и даже во хмелю. — Ой, Танечка! — вмешался наконец хозяин дома. — Я так хотел показать вам коллекцию. — Сегодня уже поздно. Такую коллекцию нужно рассматривать вдумчиво и не торопясь. Я там у вас успела увидеть мизерикордию. Если даже это подделка, то блестящая, но я бы все-таки определила ее как оригинал. — Невероятно! — ахнул Сергей. — У вас глаз — алмаз. Но ваша правда, еще успеем. Буду ждать с нетерпением.* * *
Она выбежала из дому и попала прямо в объятия Андрея, который уже нервничал, высматривая ее на темной улице. — Здравствуй. — Он прижал ее к себе и не отпускал. — А тебе взрослые не говорили, что ночью маленьким девочкам одним ходить нельзя? Послушай, какая ты шикарная! — Тебе нравится? — Безумно. — Спасибо, солнышко. Мне действительно важно, что ты думаешь. Очень важно. — И она уткнулась носом в его плечо, вызвав у молодого человека такой прилив нежности, что ему показалось, он сейчас задохнется. Они сели в машину, и Андрей вырулил на проезжую часть. — Ты вообще в курсе, что завтра выходной? — Господи, счастье-то какое! — искренне обрадовалась она. — Теперь в курсе. — И что ты хочешь мне сказать по этому поводу? Какие у нас планы на завтра? — тревожно спросил он, замирая при мысли, что планов у нее окажется чересчур много и в них он не предусмотрен. — После трех я в твоем распоряжении. Андрей демонстративно закатил глаза, взывая к людской справедливости. — То есть до трех я могу сидеть и покрываться пылью. Ладно, предположим, что мы договорились. Но тогда чтобы никаких планов до утра понедельника. Считай, что для окружающих ты… взята в заложницы. — Серьезное заявление, — заметила Тото. — А я вообще очень серьезный мужчина. И хоть твоя скамеечка под окном мне действительно понравилась и Артур оказался чудесным парнем, но не проводить же там всю сознательную жизнь в его компании? Татьяна немного помолчала. — А помнишь, ты спрашивал, нет ли у меня сестры или родственницы? — Отчего это ты вдруг вспомнила? — Не знаю. Вечер, всяко-разные мысли в голову лезут. — Да это я заскакивал как-то к одному нашему финансовому воротиле. И в дверях увидел женщину, похожую немного на тебя. То есть это мне тогда так показалось, на самом деле ты единственная и никого даже отдаленно похожего нет и быть не может. Вот и все. А что? — Нет, ничего, — пожала она плечами. — Со всяким бывает.* * *
Приглашенный в каминный зал для беседы с шефом, Вадим с нескрываемым удовольствием разглядывал размещенную на обитой пробковым деревом стене коллекцию крохотных кувшинчиков: керамические чайники в виде домов, телефонных будочек, омнибусов и швейных машинок; очаровательное собрание миниатюрных бутылочек со спиртными напитками, занимавшее двустворчатый стеклянный шкаф; и изысканные старинные гравюры с видами Генуи, Флоренции и Падуи. Сам Влад восседал в глубоком кресле перед огнем и как раз приступал к ритуалу закуривания сигары. Он не спеша выбрал ее из коробки — будто именно эта сигара имела какой-то определенный вкус; отрубил кончик золотой карманной гильотинкой. За всеми этими неспешными манипуляциями Вадим следил с пониманием. — Ну-с, молодой человек, — наконец обратился к нему одноглазый. — И какими успехами вы можете порадовать старика? — Не вижу особых причин для радости, — не стал малодушничать помощник. — Вот как? — равнодушно спросил Влад. — Надо бы объясниться, — решился Вадим. Когда он сказал напарнику, что хочет переговорить с хозяином по существу, Валерий выразительно покрутил пальцем у виска, а затем на пороге комнаты помахал ему рукой, будто прощаясь навсегда. Он не верил в возможность подобной беседы, и человека, затевавшего такой разговор, считал отъявленным безумцем. Однако одноглазый не рассердился. Напротив, даже заинтересовался. Он давно уже сетовал единственному собеседнику — Уинстону — на то, что блестящих, остроумных и аккуратных исполнителей нынче днем с огнем не найдешь. Вадим нравился ему больше всех, с кем пришлось иметь дело в последние полгода. — Я всегда готов внимательно выслушать как жалобы, так и предложения своих подчиненных, — сказал он, виртуозно выпуская колечки ароматного дыма. — Видите ли, Владислав Витольдович, — решительно и отчаянно заявил помощник, — те незамысловатые операции, которые я выполняю согласно вашим распоряжениям, я мог бы проводить значительно лучше, если хотя бы в общих чертах представлял себе конечный пункт. Цель. Ведь есть же у нас какая-то цель? Влад долго смотрел на него сверкающим, круглым, немигающим глазом. И Вадиму на какой-то миг показалось, что его прожигает лазерный луч. — У меня наверняка. Но зачем вам моя цель? Вы еще нестарый человек, у вас много лет жизни впереди. Наверняка есть какие-то нереализованные мечты и желания. С теми деньгами, которые я вам плачу, вы сможете исполнить хотя бы некоторую их часть. А мои запросы намного скромнее. Вадим позволил себе слегка поморщиться: — Мне неприятно думать, что вы подозреваете меня в праздном любопытстве. Я не юноша, который при виде кирпича сразу думает о женщине, потому что он вообще всегда о них думает. — Тут одноглазый издал ухающий смех. — Объясню подробнее, если позволите. Влад благосклонно кивнул, и некто, выступив из темноты ниши за его спиной, пододвинул помощнику второе кресло. Вадим вздрогнул от неожиданности и не сумел это скрыть. Присутствие телохранителя стало для него очередной новостью. Одноглазый не переставал преподносить сюрпризы, причем не всегда приятные. От Влада его замешательство не укрылось, и он с иезуитской усмешкой пояснил: — Обожаю всякие ниши за драпировками, отъезжающие панели, переходы. Дом строили по моему проекту. Это к слову… Вадим устроился в кресле, поерзал, подождал с минуту, не решит ли хозяин продолжить беседу. Но тот выжидательно молчал, и потому помощник решился: — Девочка эта, Марина, с которой мы разыгрываем комбинацию насчет Трояновского, не вызывает у меня никаких положительных эмоций. — Да оно, собственно, и необязательно, — заметил Владислав Витольдович. — Разве нет? — Я неправильно выразился, — откашлялся Вадим. — Девочка она простенькая, только хорошенькая, как куколка. Но не может такой мотылечек иметь хоть какое-то влияние на мало-мальски самостоятельного мужчину. Калибр не тот. А из того, что я узнал о господине Трояновском, следует, что он весьма умен и крайне разборчив. Барышню свою держит не для души, а для дизайну. И поэтому в нашей игре она всего лишь пешка — то есть фигура разменная и практически бесполезная. — Даже так? — заметно заинтересовался одноглазый. Колечки перестал выпускать. — Я показал ей фотографии, как вы и велели. Девочка неприятно поражена, но ни на что толковое не решилась. Забегала, засуетилась, наделала глупостей. Попыталась выяснить отношения с Трояновским. Сделала это крайне необдуманно, так что теперь он знает, что его фотографировали. Будет начеку. Впрочем, все это я подробно изложил в двух предыдущих докладах. Я просто хотел уточнить — вы именно этого и добивались? — Г-м-м, — протянул Владислав Витольдович. — Вы правы дважды: я неверно выстроил эту партию и мало доверял вашему профессионализму. Что ж, будет мне урок. А что бы вы теперь предприняли на моем месте? — Да ведь мы с вами с этого и начинали. — Вадим в волнении даже привстал со своего места. — Я не на вашем месте и совершенно не знаю, чего вы добиваетесь. — Теперь я вижу, что был совершенно прав, когда отказался от услуг вашего предшественника, — заметил одноглазый. — Он полагал, что раз Марина является дамой сердца господина Трояновского более трех лет, то она имеет на него определенное влияние и сможет оказать нам немало мелких, но бесценных услуг. Здесь и будут полезны фотографии — утверждал ваш предшественник. А вот фотографий до недавнего времени у нас не было. Трояновский достаточно холоден и рассудочен, занят скорее работой, нежели прекрасным полом. — Не сейчас, — возразил Вадим. — Судя по состоянию Марины, ее возлюбленный на самом деле не на шутку увлечен Татьяной. — Ею трудно не увлечься, — с непонятной для окружающих, плохо скрытой гордостью ответил хозяин. И помощник снова задумался, какое отношение старик имеет к Татьяне Зглиницкой, что она ему? Больше всего это было похоже на любовь-ненависть, но ведь он сам наводил справки, сам часто следил за ней и наверняка знал, что с Владиславом Витольдовичем она не встречалась ни разу в жизни. А одноглазый в последний раз затянулся сигарой и сообщил: — Ну что, меняем тактику? Напоминаю, что даже пешка может стать ферзём. Исходя из этого, поступим следующим образом…* * *
Андрей привез Татьяну домой, провел до дверей, поцеловал. Он понимал, что тем все его обязанности, равно как и права, исчерпываются, и не находил причин, чтобы задержаться еще чуть-чуть, хотя бы на пару минут. — Уже поздно, — мягко напомнила Тото, — езжай. — Хорошо. Как скажешь, — грустно ответил он. — Созвонимся около трех? — Ты необыкновенная… — невпопад сказал Трояновский. — То есть не созвонимся? — спросила она лукаво и потерлась щекой о его ладонь; слегка ее укусила. — Сумасшедшая девчонка, — прошептал молодой человек, чувствуя, как расползаются по коже мурашки. — Черт! — озорно прищелкнула она пальцами. — Меня давно никто не называл девчонкой. Это приятно. — Может, поохранять тебя тут до завтрашнего утра? — предложил Андрей. — А то опять исчезнешь. — Когда это я исчезала? — изумилась Тото. — А где ты была все эти годы? Таилась? Пряталась? Енотов всяких заводила. И было неясно, шутит он или всерьез ее укоряет за многолетнее отсутствие и его неправильную, как теперь выяснилось, жизнь. — Дался вам этот несчастный енот. — Енот как раз счастливый, — заметил Андрей. — Его уже подобрали, приютили, пригрели. Это я несчастный, потому что меня прогоняют. — Потому что спят усталые игрушки, книжки спят. И одеяла, и подушки ждут ребят. — Понял, понял. Поцелуй меня еще раз на прощание. Он повернулся и ушел не оглядываясь. Татьяна осторожно, чтобы не перебудить домашних, пробралась в свою комнату; с облегчением сняла роскошный наряд, украшения, расчесала волосы, сняла макияж и довольно долго просидела перед туалетным столиком, жмурясь и улыбаясь своим воспоминаниям. День выдался настолько приятный, что его не испортила даже крохотная ложка дегтя: тон, которым разговаривал с ней Говоров. И дело вовсе не в том, что он занят, а в непривычных небрежности, досаде и раздражении, тщательно скрываемых, но от того не менее очевидных. Но ей не хотелось думать о неприятном. С этим всегда успеется. Она потянулась, села на край постели, собираясь уже уютно устроиться под одеялом и помечтать всласть. Но неведомая сила подняла ее с мягкого ложа и потащила к окну. Татьяна осторожно отодвинула занавеску и замерла: на скамейке, сгорбившись, подперев голову рукой, сидел Андрей. В темноте трудно было что-то разглядеть; так что он скорее почувствовал, нежели увидел ее силуэт. Вскочил, подбежал к окну. — Ты тут? Татьяна протянула к нему руки, и он легко спрыгнул в комнату. Он обнял ее так, что в первый момент ей сделалось больно. А ему казалось, что ее нужно держать крепко, еще крепче, еще, чтобы их уже никто и никогда не растащил. Он вдыхал аромат ее духов, от них кружилась голова; ее кожа оказалась мягкой и шелковистой на ощупь, а завитки волос щекотали шею. Она была такая родная, теплая, маленькая и беззащитная, что Андрей застонал от переполнявших его чувств. Ее руки обнимали его и ласкали с такой изощренной и беззастенчивой нежностью, какой никогда и ни от кого он не видел. Все происходило, будто впервые в его жизни, а многое и на самом деле в первый раз — и это пугало и восхищало; и делало счастье совершенно невыносимым.* * *
В то позднее ночное время, когда Вадим обсуждал с хозяином сложившуюся ситуацию, а Андрей собирался провести под окном у любимой всю ночь, не в силах расстаться с ней, еще один наш добрый знакомый разыгрывал из себя полуночника. Капитан Сахалтуев писал рапорт о предоставлении ему трех суток отгулов в связи с тем, что он дежурил в этот Новый год и на Рождество. Сложность заключалась в том, чтобы составить бумагу без ошибок, правильно и по всей форме. Сам Юрка склонен был считать данную проблему старинным родовым проклятием: в ту минуту, когда ему срочно требовалось написать официальную бумагу, у него отказывали все системы. То он начисто отрицал правила грамматики и правописания; вот и сегодня первый вариант рапорта походил на работу китайского студента-первокурсника, только-только поступившего в университет. Текст, несомненно, заинтересовал бы сатириков, но отгулы за него никто не даст. Затем Юрка забыл собственное отчество и отчего-то сделался не Ивановичем, а Игоревичем, наверняка заставив покойного родителя хорошенько поворочаться в гробу с боку на бок. Минут десять после обнаружения этой ошибки Сахалтуев перебирал в памяти всех знакомых Игорей подходящего возраста, ничего толкового не вспомнил, скомкал рапорт и принялся за новый, высунув от усердия язык. На сей раз подвела старательность — первые три или четыре предложения он повторил по второму кругу. Не стали исключением и следующие варианты, и вот наконец к третьему часу ночи капитану удалось написать девятую, самую удачную редакцию рапорта. Он довольно допил кофе и собрался было спрятать бумагу в папку, но природная недоверчивость заставила все-таки перечитать текст еще раз. К тому же Сахалтуев вспомнил старый филологический анекдот: решили как-то издать безупречную энциклопедию, редактировали три раза, держали одиннадцать корректур; наконец напечатали и издали. На титульном листе значилось: «Энциклопудия». Пробежав глазами свой эпистолярный шедевр, Юрка издал крик, похожий на брачный призыв гамадрила, застукавшего свою гамадрилиху в объятиях соперника-орангутанга. В правом верхнем углу листа самым аккуратным его почерком было выведено:«Полковнику Бутузу Даниле Константинополевичу».
Последние комментарии
18 часов 37 минут назад
23 часов 40 минут назад
1 день 7 часов назад
1 день 10 часов назад
1 день 10 часов назад
2 дней 21 часов назад