Эхо в темноте (Журнальный вариант) [Сергей Владимирович (II) Соловьев] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ Эхо в темноте Повесть[1]
Глава 1.1975. Декабрь
Единственный сын Краснопольских пропал 15 декабря 1975 года. Когда Гоша не вернулся вечером, родители — Валентин Федорович и Татьяна Владимировна — встревожились, но не очень. Еще лет в 14, летом на даче, он иногда уходил в лес на весь день и все всегда кончалось благополучно. Став студентом, он порой оставался у приятелей ночевать. Предупреждал не всегда. Последнее время он часто задерживался допоздна, помогая знакомому профессору. Обычно — об этом Гоша говорил сам, — если было уж очень поздно, профессор давал ему денег на такси. Это казалось немного странным, но ведь он помогал профессору по работе. Всем известно, что на профессорскую зарплату не приходится жаловаться. Возможно, Гоша не успел до развода мостов. Профессор жил на Петроградской стороне, по другую сторону реки. — Может, позвоним Ивану Александровичу? — Неудобно. Подождем до завтра. Что с Гошей может случиться? Валентин Федорович ушел в чуланчик, оборудованный под фотолабораторию, и просидел до двух часов ночи, печатая летние фотографии, до которых из-за более срочной работы не доходили руки. Татьяна Владимировна легла, погасила свет, но ей не спалось. За окном было ветрено, метельно. То дальше, то ближе раздавалось странное негромкое жужжание, будто какой-то чертик кружил по кварталу, иногда проносясь под окнами. Жужжание добавляло какую-то новую нотку к тревоге, но вставать она не стала, еще не хватало сейчас отвлекаться на всякие глупости. Т. В.! На работе ее теперь все чаще так называли. Муж тоже иногда, в разговорах с посторонними… Гоша был поздним ребенком. Ему недавно исполнилось восемнадцать, ей далеко за сорок. Фигура, правда, получше, чем у иных тридцатилетних… Она бы предпочла, чтобы ее по-прежнему называли Таней, но готова была смириться, и сама все чаще называла мужа, и даже думала о нем как о В. Ф. Она стала думать о Гоше — как он рос, как менялся. В дошкольном детстве он был маленький, тощий, но с большой круглой головой. Почему-то часто падал и стукался лбом, словно голова перевешивала, — на лбу даже образовалась шишка. После шестого класса Гоша вытянулся, лицо перестало выглядеть детским. Стал меньше бояться шпаны, да и приставать к нему перестали. Именно тогда он полюбил одинокие прогулки. Как она поначалу волновалась! В. Ф., наоборот, считал, что это неплохо — ребенок должен узнавать мир. Пусть у него разовьется чувство свободы. Свобода! К девяти утра ей надо было на работу. Это у В. Ф., как у фотографа, было более или менее свободное расписание. При желании весь переход от детства к юности, весь переходный возраст у мальчиков (разумеется, она по-прежнему думала о Гоше) можно видеть под этим углом зрения — борьбы за свободу. Только что потом эти мальчишки делают со своей свободой… Снова жужжание за окном, будто кто-то летает на электрическом помеле. Тихо вошел В. Ф., не зажигая света, разделся, осторожно лег рядом… Утром, когда она уходила на работу, о Гоше не было ни слуху, ни духу. В полдень она позвонила домой. — Я звонил Ивану Александровичу, там никто не отвечает, — сказал В. Ф.* * *
С обеденного перерыва она взяла полдня отгула и вернулась домой. Обзвонили тех знакомых Гоши, чьи телефоны были им известны. Никакой информации о Гоше. В. Ф. позвонил Ивану Александровичу. Занято. Через пару минут — долгие гудки. — Я думаю, надо съездить к профессору. Адрес нашелся в общесемейной записной книжке, лежащей у телефона. Гоша послушно записал его туда, когда попросили родители. Еще раз набрали номер — долгие гудки. Они уже стояли на пороге, когда раздался звонок. Т. В. поспешно вернулась и взяла трубку. Странный, чем-то искаженный голос произнес: — Татьяна Владимировна? Советую проверить, не попал ли Георгий к декабристам, — трубку сразу повесили. Такси они поймали почти сразу. Таксист, будто чувствуя серьезность момента, рулил быстро, четко, собранно. Несмотря на мокрый снег, доехали минут за пятнадцать. Водитель высадил их, молча взял деньги и уехал. Двор серого, облицованного камнем шестиэтажного дома на Кировском проспекте был ничего особенного — в центре детская площадка, несколько машин, укрытых брезентом. Медленно падающий снег, лед, прикрытый снегом. Четыре подъезда. Хлопнула дверь лестничной клетки. Оттуда выскочил коротко стриженый молодой человек, немного похожий на Гагарина, пробежал мимо на улицу. Чуть погодя из этого же подъезда вышел высокий старик с авоськой, мельком взглянул на них, повернулся и не оглядываясь двинулся, приволакивая ноги, к арке, ведущей в следующий двор. Он как раз скрылся из виду, когда молодой человек рысью промчался в обратную сторону. В руке у него была небольшая кожаная сумка. Она удивилась, с какой силой муж сжимает ее локоть. Она была уверена, что квартира профессора находится в единственном подъезде, проявляющем признаки жизни. — Мне как-то не по себе, — сказала Т. В. Чем-то — небольшой ладной фигурой, деревенскими чертами лица — молодой человек мог ей в первый момент напомнить Гагарина, но что-то другое — быстрый, цепкий взгляд, короткая стрижка, странная сумка (что в ней — воровские инструменты?) — заставило подумать о недавно выпущенном из тюрьмы уголовнике. На синей табличке над входом были аккуратно указаны номера квартир — какая на каком этаже. Профессорская была на пятом. Зашли в дом. Наверху как будто разговаривали. Голоса звучали нечетко, искаженные лестничным эхом. Она хотела вызвать лифт, но В. Ф. потянул ее за рукав: пешком. Голоса смолкли. Они были на третьем этаже, когда наверху открылась и захлопнулась дверь. Они поднялись на пятый. Профессорская дверь выходила на середину площадки. Они были уверены, что именно эта дверь только что открывалась. И в квартиру, по всей вероятности, вошел молодой человек, недавно пробегавший по двору. В. Ф. протянул руку к звонку. Помедлил. Нажал. Ему тоже было не по себе. Открыл молодой человек. Другой, не похожий на Гагарина, — высокий, белокурый. — Вы к кому? — Иван Александрович дома? — поинтересовался В. Ф. — Проходите, — молодой человек захлопнул дверь, как только они оказались в полутемной передней. — Его сейчас нет. Придется подождать. — А вы, собственно, кто такой? — спросила Т. В. Молодой человек достал из кармана темно-красное комитетское удостоверение, помахал перед лицом Т. В. и В. Ф. — Документы у них проверь, — из боковой двери высунулся первый. — Пожалуйста! — В. Ф. достал паспорт. У Т. В. нашелся институтский пропуск. — Пройдите на кухню. Ждите пока там… — Ну и что ты об этом думаешь? — спросила Т. В. На кухне они были одни. — Откуда я знаю. Ясно, что-то случилось, — они разговаривали шепотом. — С Иваном Александровичем? — С Иваном Александровичем, а может быть, и с Гошей. Им пришлось просидеть на кухне с полчаса, прежде чем там появился белокурый. Все это время они пытались выстроить линию поведения. С одной стороны, сейчас не сталинские времена. С другой, мало ли что, раз профессором интересуется КГБ… А Гоша студент, и любая ошибка может отразиться на его будущем. Войдя, белокурый уселся за кухонный стол напротив В. Ф. и Т. В. — Извините, мы не разглядели как следует ваше удостоверение, нельзя ли на него взглянуть снова? — В. Ф. не собирался говорить чего-то подобного, но он нервничал и от этого вдруг повел себя храбрее обычного. Гэбэшник пожал плечами, вновь достал темно-красную книжечку, развернул. — Убедились? Теперь — легкий вопрос: что вас привело в эту квартиру? — Иван Александрович, профессор университета, он преподавал математическую физику нашему сыну… — В. Ф. улыбнулся. Заискивающей улыбкой — чтобы уравновесить излишнюю храбрость? Ему стало стыдно. — И вы дружили домами? — Мы просто знакомы. — Гоша — это наш сын — иногда брал у Ивана Александровича книги, — Т. В. чувствовала, что ей лучше тоже принимать участие в разговоре. — Он очень интересуется космологией. — Все это замечательно, — перебил белокурый, — но я задал вам вопрос: что привело вас в эту квартиру, — он посмотрел на часы, — во вторник, 16 декабря 1975 года, в районе 15 часов? Вы договаривались с профессором о встрече? В. Ф. взглянул в окно. Ах, если бы можно было воспользоваться волшебной палочкой… Увы, использование в. п. подчиняется определенному регламенту. — Гоша говорил нам, что собирался зайти к Ивану Александровичу. — Во время занятий? — Профессор часто работал дома. — У Гоши свободное расписание, — вмешалась Т. В., - он хорошо учится. Гэбэшник тоже посмотрел в окно, а затем уставился на В. Ф. — Просто чудо, — сказал он. — А у вас самих, что, тоже свободное расписание? — Я фотожурналист, — сказал В. Ф. — К нам вечером должны зайти родственники, я надеялась, что Гоша будет с нами, — соврала Т. В. — Что здесь произошло? — наконец все же задал свой главный вопрос В. Ф. Белокурый помолчал. — А вы как думаете?! — он внезапно повысил голос почти до крика. — Сергей! Его напарник заглянул в кухню. — Слушаю, Петр Алексеевич? — Проводи даму, задай ей несколько вопросов. — Таня… — В. Ф. начал подниматься тоже. — А вы оставайтесь со мной. Взгляд сидевшего неподвижно Петра Алексеевича был тяжелый, холодный и не выражал никаких особенных эмоций.* * *
Главной целью этого небольшого представления было, видимо, выбить их из колеи, а затем продолжить допрос по отдельности. Сначала Т. В., а потом В. Ф. были показаны в передней куртка, шапка, шарф и перчатки, принадлежавшие Гоше. Оба признали в них вещи своего сына. В такой же последовательности их провели в кабинет Ивана Александровича и показали потертый портфель и вынутые из портфеля тетради. Перьевая авторучка (подарок на день рождения). Это тоже были вещи Гоши, чего они не отрицали. Сама эта процедура была кричащим доказательством того, что с Гошей действительно что-то случилось, увидев их, они не могли думать ни о чем другом, хотя где-то на задворках сознания мелькнуло — нет ли среди бумаг какой-нибудь антисоветчины. Может, сами гэбисты его и задержали вместе с профессором? Оба тут же поняли абсурдность этой мысли — эти двое явно вошли в квартиру за несколько минут до них, где здесь прятать задержанных? Однако остальные возможности выглядели еще хуже. После показа вещей гэбэшники стали любезнее. Возможно, их удовлетворял уровень «сотрудничества со следствием» со стороны В. Ф. и Т. В. В их поведении стало замечаться даже что-то вроде сочувствия. Во всяком случае, они провели В. Ф. вместе с Т. В. по оставшимся комнатам с просьбой сообщить, если на глаза попадутся какие-нибудь знакомые предметы. Знакомых предметов не было. В самом конце осмотра им показали небольшую кладовку, где сильно пахло горелым. На стенах и на полу были размещены какие-то приборы. Свисали обгоревшие и оплавившиеся провода. В деревянном паркете была выжжена глубокая борозда. Ни Гоши, ни Ивана Александровича в квартире точно не было. Когда белокурый снова проводил их на кухню, в руках у него был лист бумаги и ручка. — Боюсь, сейчас мы с вами больше ничего не узнаем. Давайте для быстроты я запишу с ваших слов. Да не волнуйтесь вы, это же не настоящий протокол. Мне нужен какой-нибудь документ для отчета. Итак…«Сегодня, 16 декабря 1975 года, в 15 часов, мы, В. Ф. и Т. В. Краснопольские, проживающие по адресу (можно еще разок ваш паспорт), пришли на квартиру профессора Ленинградского университета И. А. Гордеева по адресу (адрес впишем позже), имея договоренность о встрече здесь с нашим сыном, Краснопольским Г. В., студентом вышеназванного университета».Он задумался. В. Ф. и Т. В. смотрели на него. Необычное многословие белокурого воспринималось как любезность, хотя вся затея с каким-то ненастоящим протоколом выглядела бредовой.
«На квартире, однако, ни нашего сына, ни профессора Гордеева мы не застали. Я, оперуполномоченный органов государственной безопасности (впишу позже), производивший в это время на квартире профессора Гордеева следственные действия в связи с поступившими сигналами, предъявил В. Ф. и Т. В. Краснопольским обнаруженные мною на квартире вещи: куртку мужскую молодежную черную, шарф шерстяной коричневый, перчатки вязаные черные, шапку меховую зимнюю, в которых они опознали вещи своего сына. Кроме того, ими были опознаны как принадлежавшие Г. В. Краснопольскому портфель и учебные материалы (конспекты), обнаруженные мною в кабинете профессора Гордеева. Вышеуказанные факты, в том числе факт опознания вещей нашего сына, подтверждаем. Просим принять необходимые меры по розыску нашего сына.С довольным видом он перечитал написанное. — Ну, пожалуй, сойдет. Распишитесь…В. Ф. Краснопольский, Т. В. Краснопольская».
* * *
— Это какой-то фарс, — сказал В. Ф., когда они оказались на улице. — Не говори так. Там ведь явно что-то случилось. И — где Гоша? Где профессор? Эти двое, по-моему, были в полной растерянности. — Может, там побывала до них какая-нибудь другая служба? — Какая служба может быть у нас над КГБ? — А почему — помнишь — по телефону нам намекали про каких-то декабристов? — Может, просто другой отдел, у них самих нестыковка… Сил ехать общественным транспортом никаких не было. Они поймали такси. Когда они наконец оказались у себя дома, теперь, когда отсутствие сына стало не просто привычным временным отсутствием, а наполнилось неопределенно-зловещим смыслом, квартира — до этого какое-никакое, а убежище, последняя линия обороны от враждебного мира, — вдруг показалась какой-то перекосившейся на один бок, словно в Гошиной комнате треснула стена или обрушилась невидимая колонна. Дальше всего от Гошиной комнаты находилась кухня — они прошли в кухню. Т. В. поставила чайник. В. Ф. сел к столу, забарабанил пальцами. Волшебная палочка… — Я тут подумал… Я думаю, нам надо позвонить Федору Игнатьевичу. До Федора Игнатьевича, который им обоим казался в этой, более чем темной, ситуации, полной неясных угроз и опасностей, единственным источником надежды — как же, генерал КГБ, не какие-нибудь похожие на шпану младшие агенты, и притом давний, с военных лет, знакомый, — они дозвонились после десяти. В. Ф. сказал об исчезновении Гоши и тут же передал трубку Т. В., чтобы она сообщила подробности. Федор Игнатьевич, однако, слушать ее рассказ не захотел, а предложил подъехать завтра, часов в семь вечера, к нему домой.* * *
Наступила оттепель, и электрического помела не было слышно. Легли этим вечером против обыкновения одновременно, почти сразу после того, как дозвонились до Федора Игнатьевича. Быстро заснули. Сны: Т. В. приснились следы на снегу, уходящие в темную подворотню. Ей очень хотелось пойти по этим следам, но что-то мешало. Удерживало. Сон — ощущение тепла, следы на снегу — ей запомнился. Как обычно, когда она уходила на работу, В. Ф. еще спал. На самом деле В. Ф. проснулся гораздо раньше, чем думала Т. В. Делая вид, что спит, следил, как она собирается на работу. Когда она ушла — закурил. Федор Игнатьевич… Фотографией он увлекся рано, еще до войны. Впоследствии это увлечение определило всю его будущую жизнь. Возможно, спасло от немецкой пули. Военное время легло на душу какими-то геологическими пластами. Рытье щелей в парке около Адмиралтейства. Первые зенитки, нацеленные в бледное небо. Мешки, в которые насыпали только что накопанную землю и из которых выкладывали низкую стенку для прикрытия орудий. Первые бомбы. Мягкий, словно через подушку, толчок ударной волны. Выбитые стекла. Через два квартала — разрушенный дом. Пласты этажей, косо съехавшие на улицу. Он пытался фотографировать. Был бы он постарше — его взяли бы как шпиона, а так только обматерили и прогнали. В сорок первом он выглядел моложе своих пятнадцати. Кроме того, «Фотокор» был неплохой камерой, но на шпионскую по причине неуклюжести похож мало. Эвакуация. Леса, серые прожилины рек. Вкрапления полей, деревень, озер. Медленно тащится поезд (обошлось без налета). Лес, постепенно переходящий в степь, а степь в пустыню… Ташкентский пласт жизни — домики из сырцового кирпича, арыки, чинары. Далеко выступающие в стороны деревянные балки крыш — считалось, что это обеспечивает защиту при землятресениях, крыша не рухнет на голову. Во всяком случае, летом эти выступы давали желанную дополнительную тень. Бедность, очереди за продуктами, выдаваемыми по карточкам. Почти постоянное чувство голода. Спасением была фотография. Он устроился в фотокружок Дворца пионеров. Фотоаппарат свой он сумел сохранить, несмотря на все перипетии эвакуации. Через кружок можно было доставать пластинки или широкую пленку, подходившую к «Фотокору». Проявлять и печатать снимки, пользуясь оборудованием в том же Дворце. Кроме того, членство в кружке давало защиту от подозрений, можно было снимать, не опасаясь, что тебя задержат слишком рьяные ловцы шпионов. Он снимал все — людей, животных, дома, далекие горы. Узбеков в узорчатых халатах, коршуна в небе, маленьких осликов с огромными мешками, верблюдов у колодца на краю пустыни, скорпиона с задранным жалом. Желтую луну в бархатном ночном небе. Жалел, что не может снимать в цвете. Работы участников кружка выставлялись во Дворце, у него взяли целых восемь снимков. С Федором Игнатьевичем они встретились на улице. Молодой капитан проезжал на «виллисе» с шофером в то время как он, установив штатив, нацеливал свой аппарат на здоровенного желто-зеленого скорпиона, устроившегося возле трещины на белой стене. Капитан велел шоферу остановиться, вышел. — И что, твой аппарат возьмет на таком расстоянии? — На пределе возьмет. Видите, у меня кольца. Капитана интересовало, давно ли В. Ф. занимается фотографией, фотокружок во Дворце пионеров, какие темы интересуют В. Ф. Откуда он, сколько ему лет, как зовут. Он предложил В. Ф. съездить в горы. В. Ф. с замиранием сердца согласился. Дома знали, что он может вернуться поздно — из-за фотокружка. У Федора Игнатьевича оказалось в сумке через плечо несколько фотоаппаратов. Не чета громоздкому «Фотокору». Свернув с главной дороги, они заехали в сухую каменистую балку. — Посмотрим, как ты справляешься с фототехникой. Задание простое. Каждой из камер ты делаешь несколько снимков. Что снимать, я покажу. Откуда, выбираю тоже я. Остальное — выдержка, диафрагма, светофильтр, какие-нибудь хитрости — на твое усмотрение. Потом снимки будут проявлены в нашей лаборатории. Твоя задача — снимки должны хорошо читаться. Теперь — десять минут на ознакомление с техникой. Как ни странно, с заданием В. Ф. успешно справился. Сердце колотилось, но глаза и руки работали. Федор Игнатьевич, похоже, был доволен действиями юного фотографа еще до проявки снимков. В заключение экскурсии они проехали по узкой дороге чуть дальше и оказались на берегу зеленовато-голубой горной речки. Водитель разложил костер, сварили чай, Федор Игнатьевич достал из вещмешка пару банок американских консервов. После еды устроили стрельбу из пистолета по консервным банкам. Пистолет было трудно навести на цель, при каждом выстреле он подпрыгивал, так что результаты стрельбы были не так удачны, как фотографии. С тех пор он иногда работал для Федора Игнатьевича. Роль юного фотографа идеально подходила, чтобы снимать людей, которые могли интересовать контрразведку. Мало ли кто случайно попал в кадр… Федор Игнатьевич, в свою очередь, иногда помогал В. Ф. Главная помощь, несомненно, состояла в том, что он помог ему в 44-м вернуться в Ленинград и устроиться в техникум при ЛИТМО, который давал отсрочку от армии. Из техникума В. Ф. перевелся в институт, что дало еще несколько лет отсрочки и лейтенантские погоны по окончании. Было ли это дружбой? Трудно сказать… Слишком велико было различие в положении. Федор Игнатьевич, несомненно, ему симпатизировал и покровительствовал. Однако в какой-то момент (и, наверное, на раннем этапе знакомства) он решил, что В. Ф. не подходит для той работы (и той жизни) которую вел он сам. Не дал ему выбрать этот путь, помешал другим совершить этот выбор за него… С усилием он прервал на миг поток воспоминаний. Надо действовать. Легко сказать — стоило вернуться к действительности, вернулся и пропитывавший ее насквозь, как морская вода губку, кошмар. Что случилось с Гошей? Так когда же все определилось окончательно? В. Ф. казалось — во время поездки во Внутреннюю Монголию в 1949 году. Это была в некотором смысле высшая точка их странной дружбы. Мао Цзедун еще не провозгласил Китайскую Народную Республику, но ничто уже не могло остановить его армий. Федор Игнатьевич уже стал подполковником, но еще не потерял романтического шарма военных лет. По-прежнему — «виллис» с шофером, кобура с немецким парабеллумом, томик Симонова в кармане. Симонова, правду сказать, теперь сменил Киплинг на английском. Как боец «невидимого фронта», русский офицер мог себе позволить изучать язык врага даже в эпоху борьбы с космополитизмом. Именно во время поездки В. Ф. впервые услышал выражение «большая игра» — «Great Game». Для него это было открытием — оказывается, Россия и Британия боролись уже тогда, когда был написан «Маугли». Разумеется, все они были в гражданской одежде и изображали геологов. За «виллисом» следовал «студебекер». Спали они обычно во вместительном кузове «студебекера», затянутом брезентом. Возможно, к тому времени Федор Игнатьевич уже твердо решил, что В. Ф. не подходит ни для какой оперативной работы. Но хороший фотограф ему был нужен, да оперативной работы почти и не требовалось, или, во всяком случае, она осуществлялась за кадром, незаметно для В. Ф. В «освобожденных районах» ею в основном занимались китайские товарищи. А то, что делалось помимо, относилось скорее к области сбора сведений — в том числе, конечно, и о самих товарищах, наверху очень беспокоились, как бы не повторился югославский вариант. Позже, когда В. Ф. попала в руки хорошая карта тех мест, он отследил по ней их тогдашний маршрут. К северо-востоку лежали КВЖД и Манчжурия с эмигрантским Харбином. На чумные пески ложилась тень будущих корейских событий. На западе доживала последние дни независимая Восточно-Туркестанская Республика… Заброшенные буддийские монастыри: загибающиеся уголки крыш, резные столбы, еще уцелевшие (разве что несколько пулевых оспин) фрески внутри — боги, демоны, танцовщицы. Усмешка Федора Игнатьевича: ламаизм, тантра… Широкая, непонятно что выражающая улыбка переводчика-бурята. Память В. Ф. сохранила в основном это — в цвете. Как напоминание сохранилось также несколько черно-белых фотографий. …Старичок лама ехал на ослике, которого вел под узцы слуга. Он был закутан в бурое покрывало, вроде лошадиной попоны, из под-которого виднелась темно-красная сутана. Войлочные сапожки. В руках — четки. На голове — странная шапка, с красным навершием, похожим на маленькую юрту, и длинными лентами. Глаза как изюминки… Машины остановились, остановился и ослик. Федор Игнатьевич с переводчиком вышли из «виллиса». В. Ф., который ехал в «студебекере» рядом с шофером, тоже вылез из кабины. К ним присоединились шофер «студебекера» и два техника. В. Ф. впервые видел переводчика таким взволнованным. Пожилой бурят бегал вокруг Федора Игнатьевича, а когда замедлял шаги, подпрыгивал на месте. Наконец тот наклонился к нему, и он что-то зашептал ему на ухо. Федор Игнатьевич кивнул. Старый лама слез со своего ослика. Бурят сложил ладони перед грудью и, непрерывно кивая, мелкими шажками приблизился к старику, а затем опустился на колени и уперся лбом в песок, выставив вперед сложенные ладонь к ладони руки. В одной руке у ламы были четки, другой он сделал еле заметный жест над головой переводчика. — Поприветствуйте его, — вполголоса приказал остальным Федор Игнатьевич. Он тоже сложил руки перед грудью, повернулся к старому ламе и слегка наклонил голову. Остальные, как могли, повторили его движения, только В. Ф. поклонился несколько глубже. Лама и его ученик ответили тем же. Переводчик поднялся на ноги, но продолжал стоять, глядя в землю перед ламой. Затем он обратился к ламе просительным голосом. Лама быстро оглядел всех, слегка кивнул, что-то сказал по-своему. Переводчик повернулся к остальным, сохраняя почтительный вид. — Они согласны переночевать рядом с нами. Это большая честь. Он говорит, у тех скал есть вода, — переводчик махнул в сторону багрово-красной скальной гряды. — А бандитов там нет? — В этих краях никто не посмеет причинить вред ламе высокого посвящения! — А также его хорошо вооруженным русским товарищам, — дополнил Федор Игнатьевич. — Хорошо, едем. Скоро стемнеет. Участники экспедиции расселись по машинам. В задней стенке кабины имелось окошко для сообщения с кузовом. Техники восприняли замечание Федора Игнатьевича о «хорошо вооруженных товарищах» как руководство к действию. В. Ф. было слышно, как они переговариваются, приводя в боевую готовность экспедиционное вооружение. — Вторую ленту набивать? — спросил младший из двоих, застенчивый Алексей Сергеевич. Для В. Ф. — Алеша Попович. — Набивай, я гранаты достану, — это был Михаил Константинович. Для В. Ф. — Московский Комсомолец. В. Ф., конечно, не произносил этих кличек вслух. Скорее, в сознании вместо имен мелькали картинки — улыбающийся комсомолец с плаката, Алеша с картины «Три богатыря». М. К., кстати, родился в Москве. Из расщелины скалы действительно бил источник. Несколько кустов, крошечная лужайка. Вверху — неровный край скалы и серебряная половинка луны. В «студебекере» имелся запас дров. Федор Игнатьевич распорядился разложить костер. Ночи в пустыне холодные. Достали котелки и закопченный чайник, брикеты гречки, американскую тушенку из «стратегических запасов». «Мяса им не предлагайте, животных убивали, им такого по вере нельзя, — предупредил переводчик. — Гречка с говяжьим жиром, ее тоже лучше не надо. Они сделают тибетский чай, пейте, вкус необычный, чай с маслом, но ни в коем случае не отказывайтесь». Лама с учеником вежливо подсели к костру, хотя ослика привязали подальше, за кустами… Как сказал ему позже Федор Игнатьевич, «здорово же ты поддаешься внушению». Наверное, оценка и определила окончательно их дальнейшие отношения, вычеркнув навсегда В. Ф. из состава участников «большой игры». Лама с учеником ушли своим путем, ночь со своими пугающими чудесами осталась в невозвратном прошлом (ни тогда, ни сейчас В. Ф. не соглашался признать, что это был только гипноз), но и через двадцать пять лет яркость воспоминаний ничуть не потускнела. Гипноз родствен сну, деталям не полагается вспоминаться с неугасающей яркостью. Две луны. Вежливо пили тибетский чай, когда В. Ф. заметил на небе две луны. Серпики были обращены в одну сторону, но находились на разной высоте. Танцы демонов. В отличие от демонов на монастырских фресках эти были совсем крошечными, но взгляд все время к ним возвращался. Они танцевали в пламени костра. Черные, синие, зеленые, оранжевые, с ожерельями из черепов. В костер завороженно смотрели все, кроме ламы и ученика, которые, склонив головы, перебирали четки. В. Ф. был уверен, что все участники экспедиции их видят — это читалось по напряженным, испуганным лицам людей. Страшно было подумать, что этот миниатюрный мир может в момент расшириться и вобрать в себя их всех. Стрельба в пустоту. Федор Игнатьевич распорядился выставить охрану. Первые три часа — он со своим шофером, потом — Алеша Попович с шофером «студебекера» и наутро — В. Ф. с Московским Комсомольцем. Стрельбу поднял Алеша. Выпустил очередь из ручного пулемета Дегтярева в сторону пустыни. Пулеметный грохот все еще звенел в ушах, когда В. Ф. соскочил на песок из кузова «студебекера». Федор Игнатьевич уже был там. Над догорающими головнями дрожали слабые язычки пламени. Было очень холодно, тепла они давали мало. — Тебе что привиделось?! Алеша Попович все еще стоял, держа пулемет нацеленным на пустыню. — П-пляшут, г-гады. Двойное дно. Он и сейчас не сомневался, что у той темноты было лицо. Вместе с тем он прекрасно сознавал (фотографическая память), что перед ним тогда был пустынный ночной пейзаж, слабо освещенный звездным светом. Луна (или луны) уже зашли. Это был пейзаж с двойным дном. Он много раз возвращался мыслью к этим впечатлениям, пытаясь что-то понять, разобраться… Пустынный пейзаж, освещенный холодным звездным светом, — и вместе с тем ощущение яростного, вихревого движения. Можно было бы предположить, что сознание проецирует вовне предыдущее видение — маленьких демонов, пляшущих в пламени, но откуда тогда взялось это пробирающее до костей ощущение движения? Оскаленных зубов, вытаращенных глаз? Оглушительной и вместе с тем неслышимой музыки? Жесткий командирский мат Федора Игнатьевича заставил видения отступить, затаиться (вообще-то Федор Игнатьевич матерился редко). — Правда, привиделось… Ну дела… — пробормотал Алеша, опуская пулемет. Подошел его напарник, засовывая пистолет за пояс и тряся головой. — Миша, Валя, возьмите оружие. Посмотрите, что там шаман делает. Отблеск огня. За кустами, по-видимому, тоже горел костер — на траву и на скалы падали слабые отсветы. Но когда М. К. и В. Ф. обогнули кусты, им показалось, что пылают четки в руках ламы. Перед ним и правда горел маленький костер, возможно, это был отблеск — но уж слишком яркий… Бурят Костя стоял перед ламой на четвереньках, уткнув голову в землю и закрыв затылок руками. Левитация. До окончания ночи больше ничего примечательного не произошло. Лама с учеником исчезли на рассвете, никто и не заметил как. Правда, через несколько дней непонятно откуда к воспоминаниям добавилась «открытка» — лама скользит по воздуху над землей рядом с осликом, которого тянет на поводу ученик. Когда совсем рассвело, после завтрака, Федор Игнатьевич поставил в стороне, около «виллиса», походный столик и два раскладных стула. Вызывал всех по одному и расспрашивал о событиях минувшей ночи. В. Ф. откровенно рассказал обо всех своих впечатлениях. Слушая, Федор Игнатьевич только качал головой. В конце произнес обидную фразу про внушаемость. Сильнее всего была выволочка, которую он устроил переводчику. В. Ф. потом задумывался — за что? Ведь он сам разрешил пригласить ламу. Быть может, Федор Игнатьевич тоже видел что-то особенное? В чем была конкретная задача экспедиции, В. Ф. не знал до сих пор. Когда на дороге стали встречаться населенные места, «виллис» все чаще исчезал, иногда на день, на два. Начались встречи с китайскими товарищами, но В. Ф. обычно приглашали, только когда требовалось сделать снимки на память. Федор Игнатьевич мог в нем разочароваться как в потенциальном сотруднике разведки, но продолжал ему доверять как фотографу. Поручал время от времени техническую работу со снимками. Их отношения выдержали испытание временем, сохранились до сих пор. Несмотря на служебный рост Федора Игнатьевича и на то, что В. Ф. оставался простым фотографом. На другого покровителя сейчас рассчитывать было трудно. Благодаря Федору Игнатьевичу (и его заданиям) В. Ф. до сих пор числился на полставки старшим лаборантом в фотолаборатории ЛИТМО, хотя появлялся там от силы раз в неделю. По нынешним временам (В. Ф. подумал об университетской компании сына) это могло считаться «стыдным секретом». Об этой стороне их отношений он избегал рассказывать даже Тане. Она знала, конечно, кто такой Федор Игнатьевич и об их старой дружбе. Сверх того о чем-то, вероятно, догадывалась, но молчала. Секрет не становился менее стыдным из-за того, что Федор Игнатьевич недавно вышел на пенсию и само будущее тайного покровительства оказывалось под вопросом.* * *
Пока Т. В. была на работе, В. Ф. успел тщательно просмотреть бумаги в комнате Гоши. Органы государственной безопасности — источник опастности для простого гражданина, даже когда они пытаются тебе помочь. У них всегда — свои приоритеты. Еще со вчерашнего дня, с разговора с Петром Алексеевичем, он думал, что необходимо будет осмотреть комнату сына. Обыск лучше сделать самому, пока его не догадались провести другие. В случае чего — уничтожить улики, то есть то, что может показаться уликами с их государственной точки зрения. Как все переменилось… Лет десять или пятнадцать назад он относился к органам с куда большим доверием, а теперь даже осмотр вещей собственного сына представлялся чем-то недостойным. Что может обнаружиться, он не знал, но дополнительно успокаивал свою совесть соображением, что в комнате Гоши могут найтись ключи к его исчезновению. Рядом с недопитой чашкой чая нашлась потрепанная записная книжка, в которой он узнал старую записную книжку Гоши. Подарок на пятнадцатилетие. Он взял книжку, полистал. Точно. В основном — старые телефоны одноклассников. На букву «и» был телефон Ивана Александровича. Бумаги лежали на письменном столе, на подоконнике. Серая россыпь машинописи, белые листы разного формата, исписанные почерком сына. В обычной ситуации — в основном довольно невинный самиздат, но сейчас, в суете, которая поднимается вокруг исчезновения и в которой будет приветствоваться любая возможность найти козла отпущения… Все, что казалось ему представляющим опасность, он сложил в портфель, решив отнести к Федору Игнатьевичу, и как раз закончил эту работу, когда вернулась Т. В., снова взявшая полдня отгула. Она сняла пальто, сапоги, отнесла покупки на кухню. В. Ф., идя за ней, принялся многословно объяснять, почему он считает нужным отвезти бумаги, найденные у Гоши, в особенности «самиздат», на сохранение знакомому генералу КГБ. — Кстати, я нашел на кухне записную книжку Гоши. Преодолевая разгорающееся раздражение, Т. В. поставила чайник. В. Ф., шаркая шлепанцами, сходил, принес из коридора телефон и записную книжку. Телефон зазвонил. Она взяла трубку. На проводе был отец. — Таня? Это ты? Ты могла бы ко мне подъехать прямо сейчас? Вместе с Валентином, если он, конечно, дома, — голос Владимира Анатольевича звучал ровно, но в нем чувствовалась сдерживаемая ярость. — Разговор не телефонный. — Ты что-нибудь знаешь о Гоше? — задала она встречный вопрос. — Я рассчитывал что-нибудь узнать от вас. Мне звонили. — Гоша исчез. Мы его ищем. Если что-нибудь будет известно, я тебе позвоню. — Я вас давно предупреждал, — Владимир Анатольевич бросил трубку. В. Ф. вопросительно смотрел на жену. — Отец. Видимо, ему звонили из Комитета, задавали какие-то вопросы. Они, наконец, сели за стол (Т. В. налила чаю) и принялись листать книжку. Недавние, не школьные телефоны, из тех, что не были им известны, можно было пересчитать по пальцам. Они отметили то, что могло иметь отношение к делу. На букву «т» под надписью «топка»: Литвин Юрий Владимирович. На букву «л» с пометкой «лаб.»: Саша-1, Саша-2. На этой же странице: Л. Зелигман и рядом: СП 14.12. — По-моему, это имеет отношение к декабристам, — сказал В. Ф., - четырнадцатое двенадцатого — четырнадцатое декабря. СП, быть может, Сенатская площадь… Позвоним? — Здравствуйте. Сашу можно попросить? Это Александр? С вами говорит мама Гоши Краснопольского. Я нашла ваш телефон в его записной книжке. Вы его знаете? Понимаете, Гоша два дня как пропал. Я слышала, что это может быть как-то связано с четырнадцатым декабря, с какими-то декабристами, только я плохо представляю, что это значит? Голос Саши ей нравился. Он казался серьезнее, взрослее сверстников Гоши. — Я знаю, что четырнадцатого предпринималась попытка отметить стопятидесятилетие неофициально. Были задержания. Задержанных свозили в отделение на Якубовича. — С вами можно повидаться? — В принципе — да, но сначала обратитесь на Якубовича. Родителям должны сказать. Я расспрошу, если сам что-то узнаю, могу вам позвонить. Продиктовав Саше свой телефон, она повесила трубку. — Он говорит, что на Сенатской четырнадцатого были какие-то события. Советует позвонить в отделение милиции на Якубовича. Другим звонить? В. Ф. закурил, помешал ложечкой остывший чай. — Второму Саше, наверное, не надо, если они с первым друзья, это будет выглядеть, как недоверие. Попробуй Юре Литвину или Зелигману… — Здравствуйте, Юру можно? С вами говорит мама Гоши Краснопольского. — Его нет, он у бабушки. Трубку раздраженно повесили. — Зелигман слушает. — Медленный, тяжелый баритон, почти бас. — Здравствуйте. С вами говорит мама Гоши Краснопольского. Понимаете, Гоша два дня как пропал. Я нашла ваш телефон в его записной книжке. Я слышала, это может быть связано с четырнадцатым декабря. Может, вы что-то знаете… — Знаю, но немного. — К вам можно подъехать? — Не позже пяти и ненадолго. Она вопросительно посмотрела на В. Ф. Он кивнул. Она записала адрес. Зелигманы жили на Петроградской, как и И. А. Дом — такой же солидный, серый, начала XX века, с гранитными кариатидами. Просторная квартира. — На кухню, пожалуйста. Мы тут готовимся к переезду… Хозяину на вид было лет пятьдесят. Высокий, с полным холеным лицом, холеными, но сильными руками. Из-за дверей доносились приглушенные голоса, но на кухне, кроме них троих, оказался только один человек — чернобородый парень с маленькой шапочкой на курчавом затылке, читавший книгу в черном переплете. — Мой сын, Леня, — представил Зелигман-старший. — Одноклассник Гоши. Об исчезновении Гоши мы не знаем, но можем рассказать о четырнадцатом декабря. — Четырнадцатого мы вместе ездили на площадь, — сказал Леня. — Видите ли, у меня машина, — пояснил отец. — Георгий позвонил утром, сказал, что на площади происходит нечто интересное. Мы согласились, риск был минимальный, если просто ехать мимо на машине… — Мы подъехали со стороны площади Труда. Я впервые видел столько милиции. Насчитали двадцать одну машину. Еще были черные «Волги» на набережной. — Потом через Дворцовую, на мост и обратно на Петроградскую. — Мы слышали, что на Сенатской были задержания. — Вполне возможно. Столько милиции зря скучать не будет. — А вы думаете, Гоша мог вернуться на Сенатскую? — Таня, ты что, он ведь вечером был дома… — Вот, собственно, и все. — Зелигман-старший посмотрел на часы. — Извините, мне пора. Если хотите, могу подвезти до метро. В кухню зашла кошка, умильно мяукая, стала тереться спинкой о ногу Зелигмана-старшего. Он осторожно отодвинул ее в сторону. — Шпионка. Зелигман-старший высадил их около метро «Горьковская» (машиной оказался обыкновенный «запорожец»). Федор Игнатьевич жил недалеко. Они зашли в кафе, взяли кофе, два по сто шампанского, два по пятьдесят коньяка, смешали коньяк с шампанским — чтобы получился «бурый медведь», как в студенческие годы. — Семья готовится к отъезду, — сказал В. Ф. — Все это может быть связано с событиями на площади. За машиной могли проследить, а Гошу взять потом. — А Зелигманов не тронули? — Согласен, выглядит странно. Я вот что думаю, — добавил В. Ф. — Если за квартирой И. А. было наблюдение, они должны знать, когда в нее заходил Гоша. А также когда он уходил или его увозили. — Но те двое явно не знали, что там случилось. — За квартирой могли наблюдать не только они. Я обязательно спрошу Федора Игнатьевича. Уверен, он все может выяснить.* * *
Что может быть ужасней для взрослого человека, чем ощущение собственного бессилия? В этом они были согласны и без слов. Хуже, правда, когда выясняется, что и в бессилии есть свои приоритеты… Федор Игнатьевич был человеком дела — так считали все, кто его знал. Он не стал откладывать разговора по существу, говорить намеками, кухонным эзоповым языком. Он, однако, предпочитал беседовать с В. Ф. наедине. Своего рода традиция в тех случаях, когда разговор предстоял серьезный. Едва В. Ф. сжато обрисовал ситуацию, он увел его к себе в кабинет. Т. В. осталась в гостиной с женой генерала, Софьей Антоновной, на вид — пятидесятилетней светской львицей в синем бархатном платье. Кабинет, мрачноватая узкая комната, был хорошо знаком В. Ф. - письменный стол с зеленой лампой, редкости, вывезенные из поездок по Востоку. Из гостиной донеслась музыка и голос Софьи Антоновны, что-то напевавшей под аккомпанемент пианино. «Надеюсь, она не заставит Таню петь вместе с ней», — подумал В. Ф. — Ну, рассказывай. В подробностях, все, что знаешь. Он сосредоточился и рассказал — очень подробно об исчезновении Гоши, о визите на квартиру профессора. Слушая его, Федор Игнатьевич то и дело морщился. — Работа непрофессиональная. Про Зелигманов В. Ф. пока говорить не стал, но рассказал о своих соображениях относительно возможной связи исчезновения сына с событиями 14 декабря. — Мне кажется, Гоша мог побывать на площади. Но он ночевал дома. — Насчет площади можно проверить. Кое-что было, но так, по мелочи. Насчет профессора… Можно проверить тоже. Выглядит странно. Ты знаешь, меня тут «ушли» на пенсию. Но что смогу, сделаю, не волнуйся. Выпить хочешь? Федор Игнатьевич поднялся, достал из шкафчика бутылку коньяка, фужеры. Плеснул себе и В. Ф. щедро, грамм по сто. — К сожалению, не все действительное разумно. Я знаю, Татьяне тяжело, Софа ее мучает. Но это непринципиально. Помнишь Московского Комсомольца? — Как не помнить. — Это он мне недавно говорил про твоего профессора. Он сейчас возглавляет одну лабораторию. Я с ним свяжусь. Может, это по его линии… Федор Игнатьевич держался сочувственно, по-товарищески — В.Ф. столько лет знал его, что мог оценить это, в общем-то редкое, товарищеское тепло, поэтому от него требовалось болезненное волевое усилие, чтобы задать вслух вопрос, который в этой атмосфере товарищеского доброжелательства звучал скорее раздраженно и агрессивно:. — Хорошо, Федор Игнатьич, я понимаю, что в такой ситуации трудно в чем-то быть уверенным. Но, ради Бога, дайте совет. Что нам делать? Подать заявление об исчезновении? Кому? Куда? — Судя по тому, что ты мне рассказал, заявление вы уже написали. — Но это же были… вы сами сказали, что они работали непрофессионально. — Ну, ход заявлению они все равно дадут. Ты же знаешь, как у нас все устроено. Давить на чужой отдел я не могу — пользы не будет. Людей, конечно, я знаю, позвоню. Я думаю, с вами свяжутся — досточно быстро. — Допустим, свяжутся — и что тогда? — Будет расследование. Если что покажется странным —сразу звони мне. — Я вот еще о чем хотел попросить… За квартирой ведь наверняка велось наблюдение. Можно узнать, когда Гоша туда пришел, проверить. — Выясним. — Теперь точно следовало сменить тему. «Глядя на луч пурпурного заката…» неслось из-за обитой дерматином двери. — Вам, наверное, не хотелось на пенсию. — А кому, хочется? Увы, это все по-ли-тика. В данном случае, восточная. После чая В. Ф., набравшись храбрости, попросил Федора Игнатьевича взять на сохранение бумаги. Тот нахмурился, полистал содержимое портфеля, взглянул на В. Ф. в упор, покачал головой. «Правила забываешь, Валя. Никаких чужих бумаг я брать не буду. Самиздат, конечно, пустяковый. Зарой или выброси, потом восстановишь».* * *
Они вернулись домой измочаленные. Разговаривать не хотелось. Легли спать сразу, повернувшись спиной друг к другу. В самую глухую пору ночи Т. В. внезапно проснулась, разбудила В. Ф. Сев на постели, сжала руками голову. — Мне приснился сон. Я абсолютно уверена… Я знала, что Гоша где-то здесь, рядом. Он в городе, я была недалеко от этого места. Какой-то дом, в доме темно. Я ходила вокруг. Босиком по снегу. У меня замерзли ноги. Мне кажется, что в деле замешана женщина. Дом старый. Похоже, на Петроградской. Или нет… Но недалеко, там был мост, может быть, на другой стороне. Я и сейчас отчетливо вижу. Мне кажется, я могла бы его найти. — Ты хочешь попробовать? Вопрос, казалось, повис в воздухе. Ей хотелось… Но было пять часов утра, и от кварталов, которые она, вроде бы, видела, их отделяло немалое расстояние. Она чувствовала молчаливое сопротивление В. Ф. — Ты думаешь, это на Васильевском? — Нет, на Выборгской. — Хочешь нарисовать план? Она ухватилась за эту идею. Позже она думала, что это было ошибкой, а правильным решением было бы немедленно ехать. Уверенность, обретенная во сне, постепенно рассеивалась. Она наметила берег Петроградской стороны, телевизионную башню. Башня, как ей казалось, торчала где-то слева и сзади. Нарисовала берег реки, мост, канал. Добавила трамвайные пути. Явно не складывалось с масштабом. Она попыталась исправить рисунок. С каждой ошибкой, с каждым исправлением, с каждой потерянной минутой знание уходило. Осознав, что ничего не получается, она швырнула ручку в угол, закрыла лицо руками и громко заплакала.Глава 2.1976. Январь
Прошел месяц, но надежда, что Гоша жив, ее больше не покидала. Правда, вопрос, как его найти, не слишком приблизился к разрешению. Им запретили обращаться в милицию, сказав, что расследованием занимаются более высокие инстанции. С ними пару раз встречался следователь — в боковом крыле Большого дома на Литейном. Задавал свои, следовательские, вопросы, как ей казалось, имеющие не слишком большое отношение к делу. Выводы держал при себе. О ходе расследования им сообщали главным образом отрицательную информацию: нет, похищения точно не было, нет, ни вашего сына, ни И. А. никто не арестовывал… Лишь Федор Игнатьевич передал через жену, которая позвонила Т. В., что пятнадцатого числа наблюдение за квартирой еще не установили, но Гоша, по всем данным, находился там. Их заставили сообщить в деканат, что Гоша серьезно заболел, и оформить от его имени академический отпуск. Администрация согласилась, не задавая лишних вопросов. Вопреки всему, они старались действовать, как могли. Она видела свои сны. Практическими поисками занимался в основном В. Ф., не верящий ни в какую мистику. Познакомился с диссидентствующими приятелями Гоши, собрал множество сведений об их действиях (и действиях властей) 14 декабря, но эти сведения ни на йоту не приблизили его к Гоше. Т. В. считала, что В. Ф. напрасно тратит время, но не хотела препятствовать его поискам, лишь бы они не мешали ей идти своим чудесным образом открывшимся путем. Благодаря рожденной снами надежде, она иногда позволяла себе задуматься, спокойно оглядеться вокруг и удивлялась, насколько многое внезапно переменилось в ее жизни и стало выглядеть иначе. Будто в однородных пространствах серого петербургского дня появились тайные ходы и пещеры. Когда надежда отступала в сторону, ей казалось, что она идет в темноте по узкому мосту без перил, перекинутому над пропастью. В эти ужасные минуты главным было не дать себе сорваться. Нет, даже с практической точки зрения не все выглядело безнадежно. Она почти не ходила теперь на свою обычную работу. С тамошним начальством «поговорили». Она ходила в секретную Лабораторию. Возглявлял ее Михаил Константинович, бывший подчиненный Федора Игнатьевича. Для В. Ф. это был М. К., Московский Комсомолец, но в Лаборатории занимались ею, а не ее мужем. У В. Ф., в отличие от нее, не нашлось никаких необычных способностей. Лаборатория находилась на Петроградской стороне недалеко от телевизионной башни, вокруг которой, как вокруг некоей оси, по-прежнему вращались ее удивительные сны. В. Ф. говорил, что М. К. сослали на руководство лабораторией, изучающей сомнительные паранормальные способности, после того, как он провалился где-нибудь за рубежом. Возможно, это было правдой — М. К. часто разговаривал с нею, и в его рассказах об экзотических странах, где ему приходилось работать, чувствовалась сдержанная горечь утраты. Эта горечь ему шла. Рослый (заметно выше В. Ф.), светловолосый, со слегка вьющимися волосами, всегда в светлых рубашках с неизменным галстуком-бабочкой, в темных, тщательно выглаженных брюках, в мягких замшевых туфлях, он казался Т. В. настоящим джентльменом. М. К. лично занимался ее случаем. Бесплодное раздражение В. Ф. было совершенно неуместным. Поднимаясь на эскалаторе, она перебирала детали своих снов. К сожалению, они посещали ее далеко не каждую ночь, а в среднем раз в неделю. Никакой отчетливой закономерности пока установить не удавалось. Надежда, почти уверенность, что Гоша жив, придавала ей сил — но в то же время никуда не исчезли и основания для боли и тревоги. Если он жив, то почему не даст о себе знать? Она перебралась в комнату Гоши недели три назад, но от этого сны не снились чаще и не делались отчетливее. Чтобы удержать их детали, они с М. К. уже испробовали несколько методов. С самого начала она, едва проснувшись, бросалась к столу и записывала все, что могла вспомнить. Вместе они разработали список вопросов в надежде определить, где она бродила во сне, чувствуя близкое присутствие Гоши. А недавно М. К. дал ей удивительно компактный немецкий магнитофон: возможно, детали сохранятся лучше, если она просто будет их наговаривать на пленку. Одна из проблем была в том, что ей снились разные кварталы. Трижды — на Выборгской стороне (в этом не было никаких сомнений) и два раза — участок Петроградской недалеко от Большого проспекта, но ничего настолько характерного, чтобы определить правильный дом. Под руководством М. К. она училась управлять своими действиями во сне. Он выдал ей папку с машинописью, где содержались советы на эту тему, она постоянно читала ее вечерами, но пока у нее ничего не получалось. А иначе, казалось бы, чего проще — подойти да прочесть на углу улицы адрес. Она заставила В. Ф. расконсервировать семейный «москвич», который обычно использовался только летом. Один раз съездили на Выборгскую сторону, один — на Петроградскую, но по мере приближения к месту, видевшемуся в снах, темное облако окутывало ее. Последний раз она взяла диктофон, но у «москвича» на полдороге лопнула шина. Она расстроилась, рассердилась, они (в который раз уже) поругались с В. Ф., вернулись домой и до вечера не разговаривали. Последняя ночь была пустой, но она собиралась обсудить сегодня с Михаилом Константиновичем новую стратегию.* * *
В. Ф. сдал в газету фотографии и поспешил к метро. Ледяной ветер опалял лицо. Часам к восьми надо будет вернуться домой. Он хотел, однако, заехать сначала к Александру Первому. Так он звал иногда про себя Сашу-1 из записной книжки сына. Увы, общее несчастье их с Таней не сближало, а отдаляло. Каждый пытался искать Гошу по-своему, не веря в успех другого. В. Ф. не доверял вальяжному Московскому Комсомольцу (галстук-бабочка! бархатный пиджак! замшевые туфли!), ревновал к нему, не знал, что и думать о снах Тани — скорей всего, в их зеркалах отражалось ее тяжелое душевное состояние и только. Беда в том, что он далеко не все мог ей объяснить. Он говорил, что не собирается ради мистического журавля в небе отказываться от методов, основанных на здравом смысле. Мол, отсюда — попытки лучше понять окружение Гоши, встречи с его знакомыми. По правде говоря, самостоятельными поисками он сознательно искушал своих тайных покровителей. Первый страх прошел, и он надеялся спровоцировать их хоть на какие-то действия, не надеясь, что Гоша найдется сам. Как объяснить это Тане, не раскрывая секрета, о котором он молчал много лет? «Синица в руке» не подвела — Саша, вообще-то не отличавшийся особой обязательностью, был дома. Необязательностью отличалась вся эта, новая для В. Ф., интеллигентско-диссидентская молодежная среда. Они как будто лениво играли в какую-то игру с не совсем ясными правилами. Он пока не мог оценить уровень ее опасности. О встрече он договаривался накануне, но… Переходя Неву по мосту Александра Невского, он начал беспокоиться, думая, что Саша подведет… Сталинский дом, пятый этаж… Саша открыл дверь. Круглое лицо, небольшие усы, карие, немного навыкате глаза, — Саша напомнал В. Ф. одновременно портрет Петра Великого и фотографию Анджелы Дэвис. Правда, в отличие от великого царя его характер был менее яростным, а в отличие от знаменитой негритянской революционерки шевелюра — шапка курчавых волос над широким лбом — менее пышной. В глубине коридора молодой человек в гусарском мундире разглядывал себя в зеркало. — Проходите. Мой брат Миша, — пояснил Александр. — Валентин. — Мне тут надо еще кой-чего дошить, извините, — брат Миша ушел в комнату. — Я сейчас вас кое с кем познакомлю. Идемте на кухню, — предложил Саша. После исчезновения Гоши они уже виделись дважды, и еще два раза Саша его подвел. Раз В. Ф. напрасно прождал его на лестнице перед этой самой квартирой, а другой — искал, но не нашел, проплутав по узким коридорам в глубине математико-механического факультета на Васильевском. Саша, однако, настолько искренне стремился помочь в поисках Гоши, что на него было трудно обижаться. У В. Ф. мелькнуло желание расспросить о романтическом культе «четырнадцатого декабря» и гусарском мундире брата Миши, но он боялся уводить разговор в сторону. За кухонным столом — робко, с уголка — сидело двое. Перед каждым — по чашке чаю. Обоих В. Ф. видел впервые. Рыжий растрепанный юноша с портфелем на коленях и тонкая, смуглая, похожая на цыганку девушка в длинной пестрой юбке. — Думаю, одну задачу сегодня удастся решить, — сказал Саша. — Вы говорили мне о таинственном звонке, помните? Знакомьтесь, Валентин Федорович, Лена, Юра. Рыжий мальчик поднялся и церемонно протянул руку. Девочка поднялась, сделала что-то вроде книксена и тоже протянула руку В. Ф. Расселись. — Они вам все объяснят, — сказал Саша. Рыжий отпил чаю и откашлялся. — Так что же там произошло с этим звонком? — поторопил Саша. — Ну… это я звонил, — рыжий разглядывал свою чашку, не глядя на В. Ф., который догадался, что перед ним Литвин из записной книжки Гоши. — Теперь, по-моему, надо объяснить, как это получилось, — сказал Саша. — Ну, понимаете… — Юра наконец поднял глаза на В.Ф. — Я был на площади четырнадцатого. Вел себя неосторожно. Меня задержали. Я писал курсовую у И. А. Отпустили утром. Я сразу пошел к нему. Хотел его предупредить. — Возможно, за тобой была слежка. — Не думаю, милиция — не ГБ. Я пришел, все рассказал И. А. Он очень встревожился. — И что он сделал? — При мне — ничего. Сказал, чтобы я побыстрее шел домой. Говорил — лучше дома отсидеться. Когда я уходил, я заметил Гошу. Это было часа в два. — А звонок? — Ну, я не сразу пошел домой. Я зашел к Вербе, — он кивнул в сторону Лены, которая поморщилась. В. Ф., однако, подумал, что кличка ей подходит. — Он мне все рассказал. Мы решили, что надо позвонить И. А., все ли в порядке, — впервые вмешалась в разговор девушка. — Мы звонили несколько раз, до самого вечера. Никто не брал трубку. Было поздно, я решила, что Юра должен остаться. Утром опять никто не отвечал. Я решила пойти посмотреть, что творится у Ивана Александровича. Меня ведь никто там не знает, мне можно. Я сразу заметила слежку. Эдаких двух типов из ГБ. Один на Гагарина похож. Но за мной хвоста не было, я проверила. — Она вернулась и предложила позвонить вам. На всякий случай. У меня был телефон Гоши. — Вы что, меняли голос? — спросил В. Ф. — Я держал около трубки пустую банку, — смущенно объяснил рыжий Юра. — Но вы больше ничего не знаете? — спросил В. Ф. — Не-е, — в один голос ответили оба. Допив чай, смущенно попрощались и ушли. Саша, видимо, понимал разочарование В. Ф. и, возможно, чувствовал себя обязанным предложить что-то взамен рухнувшей версии. — Вы хорошо представляете себе И. А.? Это был очень одинокий человек… Держал дистанцию… Был автором нескольких изобретений, нескольких очень серьезных научных работ. Но ни с кем не работал в соавторстве. — Но Гошу-то он взял? И Юру этого? — Разбирать почту? Это да. Курсовую писать — пожалуйста — А что у него были за работы? Что-нибудь секретное, оборонное? — Нет… Военных он сторонился. Блестящий экспериментатор. Квадрупольный резонанс, низкие температуры — фундаментальная наука. Похищать его не имело смысла. Впрочем, держаться в стороне у него были основания. При Сталине он сидел, гэбисты им интересовались. — Но ведь для экпериментов нужны оборудование, приборы? — В мастерских его знали, рабочих он любил… Они его тоже… — Покажите мне мастерские. Может, удастся о чем-то расспросить рабочих. Саша согласился. В. Ф. понимал, что его согласие еще не дает гарантии на успех. Когда В. Ф. ушел от Саши, его раздражение нашло выход, нацелившись на собственных родственников. Шагая в обратном направлении по обледенелому мосту, он готов был выкрикивать проклятия и бить чем попало по перилам, в действительности не делая ни того ни другого. Т. В., конечно, скажет, мол, с самого начала было ясно, что толку от приятелей Гоши не добьешься. Сейчас ему больше всего хотелось зайти к маме. Это было недалеко, однако у мамы жила сестра, расставшись с мужем. Разумеется, на нервах — из-за бездетности, ухода мужа, из-за того, что не удавалось никак защитить диссертацию… Все было понятно, простительно, вызывало сочувствие, но к обычной ее нервозности теперь добавилось другое. Гэбистские ласточки долетели и туда. После исчезновения Гоши В. Ф. заходил к матери один-единственный раз. С него хватило. Он был уверен, что мама его понимает, но робеет перед агрессивно настроенной дочерью. В любом случае идти туда сейчас не имело смысла. Ни новостей о Гоше, ни утешения не будет. Поговорив с генералом, В. Ф. надеялся, что, по крайней мере, досадным мелочам придет конец. Этого не произошло. Кто-то все время пытался проверить, не прячется ли Гоша у родственников, возможно, отыгрываясь за плохую организацию слежки накануне исчезновения. Видно, покровительство, которым, пользовался В. Ф., носило очень узкоспециальный характер.* * *
М. К. предложил ей заночевать в лаборатории. У него в кабинете есть диван. Под рукой — научные приборы, а главное, у подъезда ждет наготове собственный «пежо», а не какой-нибудь полуразвалившийся «москвич». Как только она проснется, можно будет тут же устремиться по следам ускользающего сна… Понятно, что ситуация выглядела двусмысленно, но она надеялась, что В. Ф. окажется способен подняться над подозрениями. Они обязаны все использовать для спасения Гоши! Лаборатория занимала одно из многих двухэтажных зданий дореволюционной постройки. Часть принадлежала институту, часть — клинике, и секретная лаборатория ничем не выделялась. Маша, секретарша М. К., ушла часов в шесть. К семи здание покинули испытуемые. Приходящие разошлись, пациентов стационара развели по палатам. К восьми большинство сотрудников тоже отправилось по домам. Она позвонила В. Ф. и сказала, что ей до утра придется задержаться в лаборатории. Как же это получилось? Большую часть дня с ней работали в основном подчиненные М. К. Снимали энцефалограмму, одновременно показывая карточки с картинками, потом она (в который уже раз) подвергалась психологическому тестированию — пятна Роршаха, цветовые ассоциации, заполнение длинного опросника. М. К. не появлялся. Она начала беспокоиться, опасаясь, что не удастся толком поговорить с ним. Почти смирившись с мыслью, что предстоит провести вечер с В.Ф., она стала прикидывать, в какой магазин зайти за продуктами, что приготовить на ужин… Одновременно продолжала думать о новой стратегии, как лучше сказать о ней М. К., чтобы не поставить и себя, и его в ложное положение. Она ведь хотела предложить ему то же самое, что в итоге предложил он, только она не знала, как это сделать, а он — знал. Знал, как сделать так, чтобы в душе не осталось никакого осадка. Он появился в шестом часу и попросил ее пройти в кабинет. Опыты к этому времени закончились, она просто сидела в уголке, не зная, куда себя девать. М. К. был в халате поверх костюма. Вошел, предложил следовать за ним, повернулся… Он шел быстро, на ходу снимая халат. Она спешила сзади. Одной фразой отпустил секретаршу. В кабинете небрежно бросил халат на спинку кресла. Предложил ей сесть на диван, придвинул журнальный столик. Открыл мини-бар, достал оттуда фужеры, толстобокую бутылку коньяка. Плеснув себе и ей, М. К. взял свободной рукой стул, мягко поставил его на ковер спинкой к Т. В., уселся верхом. Поставил на столик бутылку, взял фужер. Все это — с виртуозной естественностью, как в балете. — По-моему, Таня, нам пора брать быка за рога. Не скрою, для меня важнее ваши способности, для вас — результат. Однако если способности не приносят результата, они угасают. Хуже — могут погубить своего носителя! Так что наши интересы совпадают. А что стоит на пути к результатам? Он посмотрел на нее, давая время для ответа. Она пригубила коньяк. — Мешают советские реалии. Скромная квартира вдали от центра, машина супруга, которая все время ломается. Развод мостов… Но материальные препятствия преодолеваются материальными средствами. Я думаю, лаборатория должна стать на время нашим центром операций. Вы согласны? Она кивнула.* * *
Федю — Федора — Федора Игнатьевича с детских лет забавляло, что первые буквы его имени, отчества и фамилии дают буквосочетание Ф. И. О. Намек, что поле выбора имени не ограничено, фамилия Онегин, которую ему присвоили в детском доме, не казалась ему забавной. То, что ее выбрал для своего героя Пушкин, ему нравилось. Возлагало некую благородную ответственность. Он открыл стенной сейф, достал кожаную папку, на которой были вытеснены золотыми буквами инициалы, Ф. И. О., сел за стол, раскрыл. Чтобы сосредоточиться, просмотрел старые записи. Достал чистый лист, ручку. Вывел крупно:«Докладная записка».Чуть ниже, мелким почерком:
«Анализ текущей политической ситуации в Афганистане и перспективы ее развития».Подумав, продолжил:
«С 1973 года, после переворота и прихода к власти сардара Мухаммеда Дауда, в Афганистане сложилась неустойчивая политическая ситуация. Главной причиной этого является крайняя социально-экономическая отсталость страны в своей массе, что не мешает бороться за власть многочисленным политическим силам».Слова оставляли ощущение неудовлетворенности. Он понимал, насколько трудно будет убедить кого бы то ни было из тех, кто принимает важные решения. Принимающих важные решения в СССР очень мало. Его особое мнение, которое он не хотел держать при себе, ускорило судя по всему его недавний уход на пенсию, однако это, персонально обидное, решение, несомненно, принималось на более низком уровне. Не все пути еще перекрыты. Записку он собирался передать на самый верх, через голову нынешнего комитетского начальства. Каналы для этого имелись. Действовать в обход иерархии всегда — серьезный риск, но он был готов принять на себя последствия. Любую возможность предотвратить ошибку (он не любил громких слов) необходимо было использовать.
«В столице Афганистана Кабуле, в том числе — в столичном гарнизоне, значительное влияние имеют прогрессивные политические силы, группирующиеся вокруг НДПА — Народно-Демократической Партии Афганистана. Ряд постов принадлежит им в настоящее время и в правительстве М. Дауда. В целом по стране, однако, их поддерживает, по надежным оценкам, не более одного процента населения. Лишь незначительный процент населения Афганистана проживает в городах. В сельской местности, в особенности в труднодоступных горных районах, занимающих большую часть территории страны, очень сильно влияние феодального уклада и исламской религии, что подтверждается недавним мятежом в Панширской долине, осуществлявшимся под исламскими лозунгами. Восстание, охватившее незначительную, но труднодоступную территорию, потребовало для своего подавления крупных сил афганской армии. Только личный авторитет руководителя страны, сардара Мухаммеда Дауда, обеспечил своевременную мобилизацию сил для подавления выступлений, направляемых наиболее реакционными, консервативными силами».Он точно знал цель — любой ценой защитить старика. Вообще-то, не такой уж Дауд старик — всего шестьдесят шесть (а мне пятьдесят пять), думал Онегин. Хитрый, умный, широко образованный, искренне любящий свою страну. Если его свергнут, наступит катастрофа. Если бы только в Москве могли видеть ситуацию его глазами! Онегин работал над докладной запиской несколько часов. Из-за двери кабинета доносились звуки пианино. Онегин вычеркивал, переписывал набело. Большинство листов в конце концов выбрасывал в проволочную корзину. Погружался в воспоминания. Часто вспоминалась долина, в которой находился Кабул. Сухой шум тополей на ветру (летом Онегин нередко просыпался от этого шума с мыслью, что будет дождь, но дожди летом здесь бывали крайне редко). Сардар (нечто вроде князя или принца) Дауд — крепкий старик в темных очках, лысый, как колено. Но он помнил его и более молодым, еще в качестве премьер-министра, в пятидесятые годы, с остатками волос на голове, а на фотографиях тридцатых годов это был просто красавец. Помнил в домашней обстановке. «Cigarettes americaines, allumettes russes…» Зажигать американские сигареты русскими спичками. Хороший лозунг для маленькой страны. Человек действия в обстановке, когда действовать независимо очень трудно. В этом смысле мы одной крови. В его стране и в моей было не слишком много возможностей стать человеком действия… Я выбрал один из возможных путей. В моей жизни были отрезки, и довольно длинные, когда я мог действовать без особого присмотра, на свой страх и риск. Теперь… О чем говорить, когда возможности сводятся к написанию докладной записки… Почти… Естественно, писанина не имела бы смысла, если бы не оставалось доступа к другим рычагам. Слова — лишь объяснение и оправдание. Лишь предлог. Истинная плата за возможность действовать — как всегда, страх и риск. Но и тут есть свои коэффициенты, зависящие от твоего положения и обстановки… Исписав и выбросив в корзину еще несколько листков, Онегин наконец послушался жены и вышел к чаю. Лицо Софы, Софьи Антоновны, и в пятьдесят лет сохранявшее нежную, как у девушки, кожу, выглядело озабоченным. Верхняя губа чуть закушена, к углам рта протянулись еле заметные складки. На лице, чаще всего красиво-неподвижном, как у статуи, все это — очень много говорящие знаки. Зная ее характер, Онегин молчал и ждал, что она скажет, и все же вопрос ее оказался для него неожиданным. — Послушай, Федя, я давно хотела спросить. Удалось тебе чем-нибудь помочь Краснопольским? — Почему ты спрашиваешь? — Мне симпатична Таня. И потом, история такая странная… Звонил этот, который лабораторией заведует. В бархатном пиджаке. М. К. Он мне не нравился никогда. — И что? Он про Краснопольских говорил что-нибудь? — Ты помог им связаться с лабораторией. Он говорил со мной очень развязно. Упомянул, что Татьяна участвует в опытах. Не совсем понятно, как эти опыты могут помочь кому-то разыскать сына. Тебе что-нибудь удалось выяснить? — Что конкретно тебе говорил М. К.? — Он говорил, что у Тани большие способности к ясновидению. Предлагал мне принять участие в опытах. Я, естественно, отказалась. По-моему, он очень обнаглел, а ей просто морочит голову. Подумай, ее ребенок действительно пропал. Неизвестно, чем это может кончиться. Мне кажется, мы не должны пускать это дело на самотек. С собой Онегин всегда старался быть откровенным. Среди задач, которые он перед собой ставил, помощь Краснопольским была далеко не на первом месте. По логике его профессии ничего не следовало делать в ущерб первоочередным вопросам… Месяц назад, на следующий день после встречи с В. Ф., он навел справки. Получалось, что сын их действительно пропал вместе с профессором. Маловероятным казалось вмешательство какой-нибудь «третьей силы». Американцы, что ли, похитили? Софья, конечно, права, что не доверяет М. К. Взять хотя бы историю во время командировки в Канаду, после которой его перестали выпускать за границу. А нынешнее провокационное поведение? Тем не менее, в том, чтобы направить к М. К. Краснопольских, были свои резоны. М. К. с давних пор специализировался по разработке ученых. В шестидесятые одно время даже курировал исчезнувшего профессора. Мог ли профессор удрать, прихватив с собой мальчишку? Но — как? Во всяком случае, эта версия выглядела наиболее вероятной. Участие М. К. в расследовании — логично. Глядишь, что-нибудь и накопает. И все же… В необходимости принимать во внимание подобные мелочи, когда на нитке висит судьба целой страны, и проявлялась для него мучительность ситуации. Он знал, что с каждым днем его возможности стремительно сокращались. Ленинград, с точки зрения человека действия, — глухая провинция. Его «мотивированное мнение» еще могло на что-то повлиять, если дойдет до адресата, однако все могло рухнуть от идиотского флангового скандальчика. Если не вмешиваться — что-нибудь произойдет само собой. А чтобы предотвратить нежелательное развитие, необходимо отвлекать силы от главного. И где гарантия, что все обойдется? Объективно, сама встреча с Краснопольскими, согласие помочь были ошибкой. Однако уклониться казалось ему ниже своего достоинства. Он не смог бы объяснить в двух словах все оттенки своего отношения к Краснопольскому. Но все же, говоря откровенно, кое-что объяснить было можно. В нем жило еще нечто от молодого офицера, читателя Киплинга. Киплинг писал о «большой игре». В действительности, игр было множество — и больших, и малых. Они цеплялись друг за друга, как зубчатые колеса. В них были свои правила, которые иногда нарушались. Порой правила действовали только до тех пор, пока о них не говорилось вслух. Правила в той игре, которая была главной в его жизни, можно назвать жестокими, чуждыми обычной морали. Они действовали между участниками. Еще существовало быдло, человеческое стадо. И наконец — персонал, техническая обслуга, в общем-то, остававшаяся вне игры, делая саму игру возможной и современной, иногда даже не подозревая об ее истинных правилах. В. Ф. принадлежал к этой категории… Защищать технарей было делом чести. Подобно тому, как принято спасать женщин и детей. А может быть, ему просто был нужен тайный моральный стержень, и скрытая симпатия к технарям хорошо подходила на эту роль? Впрочем, В. Ф., умевший творить чудеса на всех стадиях работы с фотографией, иногда действительно бывал крайне полезен. Эдакий тайный ресурс. Он посмотрел на жену. — Ты права, я посмотрю, что можно сделать. Кстати, позвони Татьяне. Пригласи ее к нам, поговори по-женски, узнай, что нового.
* * *
— Вы ведь даже и Новый год, наверное, не праздновали? — Нет, не праздновала. Ни Новый, ни Старый. — Ну так еще не поздно. У меня есть немного французского шампанского. — Я думаю, за успех пить рано. Давайте просто за удачу. Она глядела на М. К. поверх кромки бокала. Что-то в нем было жалкое… Что? Пожалуй, взгляд. Все остальное соответствовало образу, которого он старался держаться, — образу светского льва. Она сидела на тонком одеяле. М. К. постелил простыню прямо на кожаное сиденье дивана, принес одеяло, подушку. Очевидно, спать будет неудобно… Она заснула неожиданно быстро, почти сразу после того, как М. К. погасил свет и ушел в приемную. Опьянение казалось легким, едва заметным. Это напомнило ей одну из давних поездок в Крым с В. Ф. и маленьким Гошей. Они выпивали тогда немного каждый вечер. На нее будто повеяло запахом крымских роз и магнолий. Влажным, ночным, — ей захотелось уйти в крымскую ночь, захлопнув за собой дверь. Эти несколько недель в Крыму были, возможно, самым счастливым временем в ее жизни. Теперь внезапно нахлынувший сон на диване у чужого человека позволил ей туда вернуться. Ощущение счастья было мучительно-сладким, как запах южной ночи. Ей не приходило в голову, что М. К. мог что-нибудь подмешать в шампанское. Сон, принявший ее в себя так внезапно, обладал неожиданной прочностью. Она сознавала, что спит, и в то же время (во всяком случае, так ей казалось) могла в нем свободно действовать по желанию. Такое с ней было впервые… Она огляделась. По-видимому она находилась в номере гостиницы. Однако номер был ей знаком — тот самый, где она когда-то останавливалась с В. Ф. и Гошей. Теплый ветер шевелил занавеску. Длинный узкий балкон, дуга ялтинской набережной. Должно быть, не так поздно — внизу под пальмами много гуляющих. Не зажигая света, она быстро собралась наощупь. Надела юбку, туфли, нашла сумочку, ключ от номера, кошелек, вышла. Какой это год? Она шла по набережной вместе с гуляющими. Если судить по одежде, похоже на начало шестидесятых. Те годы, когда она действительно отдыхала в Крыму. Она подумала, что может в любой момент встретить В. Ф. и Гошу. А может, и саму себя? Под фонарем она остановилась, поднесла к лицу свои руки. Кожа на тыльной стороне ладоней была бледной и старой. Она пошла дальше. Она помнила, что главной ее задачей, во сне или наяву, оставались поиски Гоши в зимнем заснеженном Питере, но почему-то эта экскурсия в прошлое не казалась ей бегством. Она подумала о ключе. Может здесь, в Ялте шестидесятых, быть спрятан ключ к настоящему? В ларьке продавался бульон в граненых стаканах и пирожки с мясом. Она взяла стакан бульона, огляделась. Недалеко была открытая терраса ресторана. Звон стекла, бутылки, тарелки, судки. Сливающиеся в однородный шум застольные разговоры. За крайним столиком сидело трое мужчин, двое показались знакомыми. Она присмотрелась внимательнее. Да, точно. Одним, несомненно, был М. К. В другом можно было узнать помолодевшего профессора. Третий был старше — седой, сутулый. Он сидел в профиль, но и в нем угадывалось нечто знакомое. Она вернула стакан с недопитым бульоном ларечнику и постаралась подойти поближе. В этот момент ее взяли за руку. Она обернулась и, вероятно, от резкого движения проснулась. Она смотрела в лицо М. К. Он вернулся в кабинет и сидел на стуле рядом с диваном, держа ее руку… Она высвободила руку, погасила вспыхнувший было гнев. У нее имелось несколько вопросов. — Скажите, Михаил Константинович, вы давно знаете И. А.? Ну, профессора? Только, пожалуйста, правду. М. К. отвел глаза, сжал губы, взялся левой рукой за галстук-бабочку. — Довольно давно… — Так просто или по работе? Ладно, уточню вопрос. Я только что видела вас в Крыму с И. А. и еще одним человеком. В ресторане. По-моему, это было лет десять назад. Теперь рассказывайте. М. К. закрыл лицо руками, затряс головой. — Татьяна, вы… вы… Вы сами не знаете, что вы такое. Вы — чудо. Он снова открыл лицо. Через приоткрытую дверь падал свет. Ей показалось, что на глазах М. К. блестят слезы. Он внезапно встал и тут же опустился на колени. — Татьяна, я люблю вас. Татьяна, понимаете… Мне трудно молчать и лучше сказать так, чем если бы это просто само как-нибудь всплыло. Вы — такая прямая. Вы разрезаете всю эту лживую суету и путаницу, как нож. — Какое это имеет отношение к делу? — Я расскажу вам все, я ничего от вас не скрою. Я не знаю, где Гоша, но, может быть, вместе мы сможем разобраться. — Вы догадываетесь, что с ним могло произойти? — Профессор был изобретателем. Его не могли похитить, за квартирой наблюдали, вы сами знаете. Возможно, это его изобретения. Какой-то способ уйти незаметно. — Что это за третий человек, пожилой, был с вами в Крыму? — Я о нем мало знаю. Друг И. А. Скромный, всю жизнь работал лаборантом. С довоенных лет. Иван был блестящий, смелый. А этот… Смешно — почти как слуга. Мы его проверяли, но не нашли ничего особенного. Он уже лет десять как на пенсии, почти не общался с И. А., мы его потеряли из виду. Но можно навести справки. Его звали Георгием, как вашего сына… — Встаньте. Не надо меня трогать — я хочу попробовать заснуть снова. М. К. послушно встал, на цыпочках вышел и закрыл за собой дверь.* * *
Шел третий час ночи, но В. Ф. еще не ложился. Проявил и отпечатал несколько пленок. Развесил готовые снимки на просушку в ванной, перебрался на кухню… Давно ставший привычкой ритуал: зажечь газ, поставить чайник, открыть форточку, закурить сигарету. Но отсутствие Тани, вдобавок к отстутствию Гоши, создавало внутри какую-то особую, сосущую пустоту. Он прислушался и впервые уловил еле слышное жужжание, о котором неоднократно говорила Таня. Отдернул занавеску, посмотрел. Ледяные заснеженные улицы, никого, ничего… И тем не менее жужжание было — тихое, упорное. В соседнем дворе или за ближайшим углом. Если Таня права в этом, может быть, она права и в другом. Если не доверять ей, то что останется? Он решил, что завтра же — нет, уже сегодня — позвонит Саше Первому, пусть тот не откладывая выполнит свое обещание, отведет его в мастерские. А сейчас надо выпить чаю и попытаться заснуть, иначе день будет загублен.* * *
Второй сон Т. В. был, что называется, в яблочко. Правда, она слишком быстро проснулась. Вскочила, вышла в приемную, застегивая на ходу юбку. М. К. спал в кресле. Часы на столе показывали пять. Она взяла М. К. за плечо и стала трясти. — Пора. Я видела сон. Уже пять часов. Импортная машина завелась сразу, немотря на холод. Через несколько минут они уже выезжали на Кировский. Мотор работал тихо, но скорость была — как во сне. Мост, остров, еще один мост… После того как М. К. признался в любви, в ее отношении к нему многое изменилось. Не то чтобы она сама приняла это объяснение слишком всерьез, ей было не до романов. Появилось, однако, какое-то ощущение товарищества, сообщничества в поисках, где успех может прийти как награда за усилия и самоотдачу. — Теперь куда? — Направо. Свернешь — лучше едь помедленнее. Дома вокруг были как в ее сне. Они доехали до площади, окаймленной сталинскими домами. Перекресток. Дышащая паром станция метро. — Ты уверена, что мы правильно едем? — Притормози. Что это за станция? — Новенькая, «Лесная». Две недели как открыли. Ты здесь бывала? Она вышла из машины, огляделалсь. Два высоких дома, как часовые у перекрестка, их она видела. Вернулась в тепло машины. — Еще немного проедем. Вперед и направо. Теперь во двор. Останови. Она вышла из машины. В своем сне она видела человека в окне пятиэтажной хрущевки. За спиной голая лампочка. Единственное освещенное окно. Лица не разглядеть. Сейчас, в полшестого утра, светилось довольно много окон. Невозможно понять, есть ли среди них то самое. В каком месте? Борясь с холодом, она обошла двор по периметру. М. К. медленно ехал следом, чуть слышно шелестел мотор. Во сне она не чувствовала холода. Но сейчас уличный холод был страшен. Он заполз под юбку, оледенил щеки. Если верить программе «Время», обещали понижение температуры до минус 25. Ей показалось, что за ней следят, из глубины одного из напоминающих проруби неосвещенных окон. Она вернулась в машину. Снова неудача? — Надо записать адрес. Кстати, мне бы хотелось знать как можно больше про того Георгия, с которым вы были в Крыму. Где он сейчас, что с ним… — Запрошу хоть завтра. Не думаю, что с этим будут проблемы. — Он мог исчезнуть тоже.* * *
В. Ф. несмотря на все старания удалось заснуть только под утро. Возможно, поэтому сон, который ему приснился, оказался таким ярким и запомнился так хорошо, не сон, а ожившее воспоминание… Он за дощатым самодельным столом, на котором разложены детали фотоаппарата. Слева — зеленый «москвич»-«Росинант». В нескольких метрах — узкая лесная дорога, за ней начинается спуск к озеру, вода блестит между деревьями. Если прислушаться, снизу доносятся голоса Гоши и Татьяны. Пахнет теплой смолой. Слышится звук велосипедного моторчика. Из-за деревьев появляется мопед. На мопеде — пожилой небритый мужик в ватнике. Быстрый взгляд из-под насупленных бровей. Проснувшись, В. Ф. без труда вспомнил, когда все это происходило. В самом конце шестидесятых. Он даже смутно помнил, когда мимо их лагеря проехал мопед. В тот день как раз заело шторку фотоаппарата. Через некоторое время мопед проехал обратно. Обычно по лесной дороге вообще никто не ездил. Единственное, чем сон отличался от воспоминания, — взгляд небритого мужика занимал в нем особое место. Наяву В. Ф. никакого особенного взгляда не помнил. Во сне мопед тоже проехал мимо лагеря дважды. В. Ф. знал, что он должен появиться снова. Мопед появился, и он снова встретился с небритым мужиком взглядом. В этом взгляде не было никакой угрозы, ничего агрессивного. Глаза скорее умоляли, как будто мужик пытался сказать своим взглядом нечто важное. Может быть, звал за собой…Рабочего, на вид лет пятидесяти, звали Юрием Ивановичем. Это был аккуратный человек в синем комбинезоне, с неожиданно большими, сильными руками. Въевшееся в кожу масло, траурные ногти, очки в роговой оправе. Чуть замедленные движения, серьезные, умные глаза. Юрий Иванович вызывал у В. Ф. куда больше доверия, чем его суетливый тезка Юра Литвин. Еще В. Ф. удивило, что он относился к дико смотревшемуся среди замасленных станков Саше 1-му с подчеркнутым уважением. На Саше сегодня было все заграничное — джинсы, джинсовая куртка. Если верить прессе, пролетариат не должен испытывать к подобной внешности ничего, кроме презрения. Саша 1-й коротко объяснил ситуацию: у Валентина Федоровича пропал сын, по всей вероятности вместе с И. А. — Что И. А. пропал, народ у нас месяц как говорит, — прокомментировал Юрий Иванович. — А про вашего сына — нет. Ни слова. — Официально ни с кем вообще ничего не происходило, — заметил Саша. — Гоша у нас студент, — пояснил В. Ф. — Нас заставили сообщить в деканат, что он серьезно заболел. Даже справку медицинскую выдали. Заочно оформили академотпуск. — А в милицию вы не жаловались? — Юрий Иванович потер переносицу. — Там Большой дом сразу вмешался, — поторопился ответить за В. Ф. Саша. Юрий Иванович продолжал оценивающе разглядывать В. Ф. Достал из кармана комбинезона пачку папирос. — Будете? Они вышли на лестницу. — Если бы ГБ имел к исчезновению отношение, они бы так не суетились, — Саша 1-й тоже вышел с ними на лестницу, но не курил. — Юрий Иванович! Валентин Федорович хотел что-нибудь узнать о Георгии, о другом, о том, который у вас работал. Он ведь был ближе всех к И. А. — Гоша-то Семенов? Пожалуй. Но он, как на пенсию вышел, у нас не появлялся. — Мне только что пришло в голову, — сказал В. Ф. — Может, он тоже исчез? — Почему нет, вполне могло случиться, — согласился Юрий Иванович. Саша 1-й, наконец, ушел, оставив В. Ф. наедине с Юрием Ивановичем. Тот не спешил возвращаться к станку. — Хотите — покажу вам альбом. Семенова вы когда-нибудь видели? — Нет, конечно. — У нас тут думают, что И. А. сбежал, — сказал Юрий Иванович, возвращаясь с фотоальбомом. — Он ведь изобретатель был. Изобрел чего-нибудь такое и — деру. Он тут все время у ребят разные детали по-тихому заказывал. И сына вашего, я думаю, прихватил, чтобы не болтал. Альбом к сорокалетию мастерских. — Куда сбежал? — Ну, этого никто не знает. Но, я думаю, когда они на новом месте устроятся, ваш сын сам вам о себе знать даст. И. А. был человек порядочный, он сына вашего обижать не стал бы. Вот здесь, видите, И. А. с рабочими. — А где Семенов? Вы думаете, он тоже сбежал? — Этого я не знаю. Да вы сами его найти попробуйте. Сходите в адресный стол, запросите. Фамилия-имя-отчесгво — Семенов Георгий Валентинович. Год рождения… точно не скажу, но, наверное, девятьсот четвертый или пятый… Семенов фотографироваться не любил, так что вот, видите — групповая фотография. Это когда по случаю Госпремии нас собрали. Лицо на фотографии было узнаваемым, взгляд исподлобья, несомненно, был знаком В. Ф. Взгляд человека на мопеде… Еще одна деталь — человек на мопеде явно был высокого роста. Семенов на фотографии тоже выглядел выше остальных.
Последние комментарии
19 часов 58 минут назад
20 часов 33 минут назад
21 часов 26 минут назад
21 часов 31 минут назад
21 часов 42 минут назад
21 часов 55 минут назад