Без последнего [Виктор Петрович Астафьев] (fb2) читать постранично, страница - 2

технорук, когда учуял, что лесозаготовительное дело я знаю не только по газетным статьям. Но я дал ему понять, что «петлю» ни сном, ни духом не видал, что поражен простотой открытия и смелостью мысли новатора. Мне остается лишь пройти, увидеть, обобщить…

Рассказавши два-три полуприличных анекдота, которые в изложении этого парня получились гаже самых поганых, молодой начальник, спавший в кабинете с вербованными сучкорубками и приписывавший им за это в нарядах кубометры, к радости моей, тоже унялся, запахнул полушубок, упрятал лицо в поднятый воротник и, по-хозяйски навалившись на деваху-соседку, сонно расквасил губы.

Сани качало, подбрасывало на ухабах, в щели все больше струило снегу, труба дребезжала, в дверцу бочки нет-нет да выпадали угли, но все уже вокруг бочки выгорело, лишь чадила земля и шипя пузырились на ней плевки. Поверху, по стенам фургона все чаще царапало ветками, все сильнее дергало сани — трактор-трудяга бил путь в нанесенных за ночь сугробах.

Я подбросил в печку дров. Они сразу же разгорелись, по отемнелой коробке метнулись отсветы. В дальнем конце фургона, среди бабенок, сомлело навалившихся на него, сидел человек неопределенных лет. Был он тесно прижат в угол и в то же время как-то обособленно сидел, тупо глядя на вновь заалевший бок печки. Лицо его было обнаженно-костляво, глаза тусклы, отдаленны, сухо сжат был морщинистый рот. Одет он был не очень тепло, зато многообразно — в казенную шапку, слежавшуюся на затылке от носки и времени, с завязанными тесемками — чтоб шапка не спадывала, вместо шарфа обернуто казенное рубчатое полотенце, серое от пота и грязи, руки глубоко засунуты в рукава бушлата, многажды прожженного, драного, пестро покрытого заплатами.

Я видел этого человека в столовой лесоучастка. Технорук небрежно, как о чем-то досадном, сказал, что тип этот выслан в отдаленный район Урала на лесозаготовки после освобождения. Я много встречал разного народа в леспромхозах, не удивлялся уже ничему, даже когда один лесоруб назвался сыном писателя Свирского и попросил за это поставить ему двести граммов. Между прочим, «сын» не знал, что папа его написал «Рыжика», и шибко обрадовался, когда ему об этом сообщили.

Я стал закуривать и, перехватив взгляд из угла, протянул туда сигарету. «Бывший» прикурил от уголька, коротко буркнул: «Благодарю!» и снова прикрыл глаза, погрузился в свои думы.

Он не хотел никаких разговоров.

В какое-то время меня укачало. Стараясь не наваливаться на близсидящих женщин, я задремал и вдруг очнулся от тишины.

В будке все зашевелились, зазевали потягиваясь, завязывали платки, надевали руканицы. По-волжски окая, — вербованные женщины в Мысу были сплошь почти из Ульяновской области, они удивлялись:

— Как скоро приехали-то!

Технорук, отвернув рукав полушубка, взглянув на часы и, отмотав проволоку от двери, выскочил наружу:

— Чё у тебя опять?

Издали что-то прогавкал тракторист. Технорук выругался и, бойко строча струею по доскам фургона, что-то продолжал говорить, приказывать.

— Офурился начальник! — прыснули бабенки.

Застегивая на ходу ширинку, технорук впрыгнул в фургон, передернулся и мрачно пошутил:

— Закуривай, народ! — он добавил в рифму матерщину. Никто и никак на это не отозвался, лишь тот, с полотенцем на шее, потер переносицу, будто снимая с лица плевок.

В стену фургона постучали кулаком.

— Магнето загнулось. Чё делать-то?

— Опять магнето? — встревожился технорук и спросил, не открывая дверцы: — А запасное?

Тракторист не отвечал. В мать-перемать заругался технорук и долго крыл тракториста, работу свою и все на свете. В фургоне притихли. Народ думал, что технорук погонит всех до лесосеки пешком. Но начальник неожиданно прервался, вытащил пачку папирос, порвал ее не с той стороны, чертыхнулся:

— Я вас научу! — ковыряя пачку с другого конца. грозился он. — Я вас научу родину любить. Сейчас же! Бегом на базу!

— Да я ж в мазутной телогрейке, мороз под сорок… Околею!

— Мороз! Околею! — передразнил технорук. — И околевай! Башкой думать надо! План срываешь! — Технорук значительно глянул на меня и, рывком скинув с себя полушубок, выбросил его за дверь: — Мотай, мотай!

Тракторист за стеною фургона проклинал работу, бабу какую-то и нас, сидящих возле печки, во благостном заветрии, в раю — с его точки зрения. Бухнув пинком в дверь фургона так, что проволока заскулила на скобе, он, отводя душу, напоследок высказался до конца:

— Пла-ан! Все план! Все люди — бра-атья, понимаш?! — и ушел в снег, в тайгу.

Мы остались в теплом фургоне, молчаливые, виновато примолкшие. И меня попиливал пустяшный вопросик:

«Чего это он про братьев-то? Зачем? К чему?» И не одного меня, оказалось, зацепило едкое слово, сдуру бухнутое трактористом.

— Братья! — раздалось из угла глухо и усмешливо. И все вскинулись, пораженные тем, что человек в полотенечном кашне подал звук, случалось это, видать, не часто.

Печка притухла, в фургоне было почти