Голос зовущего [Алберт Артурович Бэл] (fb2) читать постранично, страница - 3

утра, когда небо светлое, точно отбеленный холст, и утра, когда облака, сгрудившись на востоке, укрывают солнце, и утра, когда в тумане, как в жемчужине, преломлялись лучи, а на макушке ольхи сверкали росинки. Я видел утра, когда синие журавли уносили на крыльях солнце, а скалы грелись на берегу, точно синие медвежата, а из-за холмов выползала синяя змея. Тропинка. Сегодня мне что-то не нравится небо. Очень не нравится.

Беру гантели, крепко сжимаю их, ладони ощущают шероховатость металла и его земное притяжение. Стою по стойке смирно, руки на бедрах, несколько глубоких вдохов, и я приступаю к зарядке. Мускулы напрягаются, расслабляются, хрустят хрящи, суставы.

Утро наступило. Такое обычное, такое похожее на другие утра. Как всегда, лежит Ева, скосив на меня сонные глаза. Как всегда, окно открыто настежь, и промозглый зимний воздух крадет у комнаты ее уют. А сколько раз мы, проснувшись, подолгу валялись в постели, и Ева опаздывала на работу, и мы нежились, любя, лаская друг друга!

Но рано или поздно наступал момент, и объявлялась мобилизация.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В детстве я был удивительно беспомощным и хилым созданием.

Мои школьные товарищи, мальчишки-первоклашки, к тому времени успели набраться кое-какого житейского опыта. Учителя уважали бойких ребят, не терявшихся у доски и толково отвечавших урок. Ребята уважали забияк и драчунов. Так зарождалось понятие: толковый и бестолковый. Учиться можно было на «тройку», драться полагалось на «пять» с плюсом.

Был я худым и щуплым, но одевали меня прямо-таки франтом. В восемь лет я, словно барич, расхаживал в коротких штанишках, тщательно отглаженных, в белоснежной, накрахмаленной сорочке, в черном пиджачке. Добавьте к этому галстук, завязанный бантом.

Улица встречала меня грохотом, лошадиным ржанием, клаксонами, клубами пыли. Я всегда боялся улицы, боялся лет до шестнадцати, а то и семнадцати. Но не думайте, что меня пугали клаксоны, лошадиное ржание, нет, я с удовольствием вдыхал в себя терпкий запах пота, которым несло от упряжек извозчиков. Меня пугали люди. Я не мог понять, куда они так спешат или, напротив, едва-едва плетутся, почему не глядят на меня, почему у них такие огромные ноги, почему их лица так серьезны? Я шел прямо, только прямо, по улице-стреле. В конце стрелы была моя школа. Я открывал дверь и попадал в вестибюль. В нем гудел, жужжал, бурлил и пенился неугомонный мальчишечий базар. Носились сломя голову, толкали, пинали, — современный хоккей в сравнении с этим ничто, — сбивали с ног. И я, стараясь не привлекать к себе внимания, пробирался, прижимаясь к стене. Мне хотелось поскорей проскочить в гардероб, снять пальто и бант, чтобы быть готовым к любой неожиданности. Когда я возвращался домой, первым делом придирчиво осматривали мой бант, потому-то я так берег его. Иногда мне удавалось приготовиться к бою, иногда нет. Каждое утро один чумазый сорванец то ли из третьего, то ли из четвертого класса норовил сорвать с меня бант. Я был раза в два меньше и, по крайней мере, в шесть раз опрятней, чем он. Сорванец являлся в школу пораньше, чтобы поупражняться в вольной борьбе, и к тому времени, когда приходил я, он успевал поваляться на полу и обтереть все стены. В ежедневную программу сорванца входило, во-первых, дернуть меня за бант! Во-вторых, сбить с ног! В-третьих, своей грязной лапой пройтись по моему лицу! Когда меня сбивали с ног или дергали за бант, страдала только одежда. Но руки у того сорванца были влажные и липкие, как слизняки, и я в дикой ярости набрасывался на него с кулаками, потому что большего оскорбления себе не представлял. Вокруг нас сразу же собиралась орава ребят, они кричали, гоготали, подбадривали:

— Держись, малыш!

— Дай ему, дай!

— Кинь двойного нельсона!

Через некоторое время появлялся кто-нибудь из учителей.

Ребята разбегались врассыпную. А я, грязный, помятый, с расквашенным носом, стремглав несся в класс. Там повязывал бант, если перед боем успевал его снять, и сидел тише воды, ниже травы. Как я ненавидел эти потасовки!

Зато ребята со мною считались. Даже побаивались. И все же я был хилым. Руки тонкие, без мускулов, плечи узкие, без мускулов, шея длинная, без мускулов, ноги худые, без мускулов.

Когда я перешел в четвертый, у нас в школе появился новый учитель физкультуры, бывший летчик. На первом же уроке он показал нам пожелтевшую газетную вырезку со своей фотографией. Я боготворил учителя до тех пор, пока он всех, кто не смог подтянуться на турнике, не стал подтягивать кверху за уши. Четыре раза он поднимал меня таким образом, а я, как мог, помогал ему своими немощными мускулами. Мне казалось, голова моя вот-вот расколется. Ребята ржали от удовольствия.

И после этого в классе подметили, что уши у меня красные, к тому же большего, чем следует, размера. Небольшой как будто анатомический недостаток, а сколько насмешек пришлось претерпеть. Я занялся