Поющие барханы [Оралхан Бокеев] (fb2) читать постранично, страница - 3

магистраль, протянувшаяся по степи подобно двум струнам домбры, пела Дархану когда-то, в молодые его годы, радостный кюй о новой жизни, пришедшей в эту веками прозябавшую в глухоте и невежестве пустыню; эти чугунные рельсы принесли в степь вести о новом мире, сам новый мир всю эту жизнь, которая складывалась по новым, справедливым законам. Казахская широкая степь мало-помалу, нелегко приобщалась к этому новому миру, становилась его продолжением, его частью. В ту пору Дархан, орудуя обыкновенным кайлом, помогал прокладывать в степи эту тысячекилометровую железную дорогу. Ясное дело, дорога обновилась в последнее время, модернизировалась, как принято теперь называть, а она для него все та же дорога, дорога Дархана, выложенная его собственными руками… Когда в этих краях появился первый паровоз с тремя вагонами — о боже! — весь народ из окрестностей Аягуза повалил сюда валом — и старики, и дети малые, и пешие, и на конях; бурдюками лилось вино, косяками прирезали стригунков, огромный той, той радости в честь первой железной дороги, разве его забудешь? Или как люди ложились на рельсы, целовали их, связывая свои будущие надежды и радости с этим путем, а потом тут же заливались слезами, тоже от счастья, от восторга за новое, долгожданное, что свершилось. «Да здравствует железная дорога! Да здравствует Турксиб!» — восклицали они. Турксиб с тех пор действительно здравствует… Дархан — живой свидетель этому…

Жизнь небольшого разъезда начинается с утра, а вестником утра является Дархан. Он встает спозаранок, долго и усердно умывается, старательно откашливается, прочищает горло — будто петь собирается. Еще в военные годы его прозвали за эти его утренние шумы Рачок-свирелист. Прозвали его так женщины-солдатки Жыланды, мужья которых погибли в проклятую войну. Осталось это прозвище за ним и поныне. К его причудам, которых год от года становилось все больше, привыкли, даже не замечали их. Но вот то. что он, будучи живым, принялся сооружать себе самому могилу, приковало к нему внимание аульчан, вызвало толки и пересуды. Заставило всех вспомнить его, задуматься о нем. Все соседи знали, что Дархан сорок лет обеспечивал на дороге безопасность движения поездов, проработал все сорок лет на одном месте, на одной должности — обходчиком. Пять лет уже, как на пенсии, получает пятьдесят пять рублей. Жена у него умерла, сына он потерял когда-то в незапамятные времена, еще до войны как будто. С тех пор живет один. С прошлого года начал давать объявления в газеты, на радио: разыскивает сына, сданного некогда кем-то в детский дом. Рабочий Турксиба, хороший, добросовестный был рабочий — и вдруг мазар…

* * *

Когда Дархан поднялся на вершину Кенгира, солнце только-только взошло над степью, но зной уже давал о себе знать. Не больно-то и высока вершина Кенгира, но приустал старик, заломили спина, ноги. Что и говорить, возраст-то почтенный у Дархана. Не очень уж сложная местность в Жыланды, нет косогоров, холмов, кочек — равнина кругом, равнина. Скоту в непогоду укрыться негде, и растительности, можно сказать, нет никакой — соломинки не найдешь, чтобы в зубах поковырять. Где-то там, по ту сторону Кенгира, растет-произрастает мелкий тальник. Кенгир — единственное высокое место здесь, потому, видно, и покоился в этом месте прах батыра Кенгира. С этого холма можно было ясно увидеть окутанную маревом возвышенность Егизкызылды, которая перерастала плавно в гребни Тарбагатая, а дальше, дальше — Алтай.

Все беды Жыланды от зноя; нависает он мертвой, непроницаемой пеленой, как вчера, например, — и ты, можно сказать, полчеловек а… Уж как расцветает степь весной, как расправляется, оживает и — тут же, сразу же — меркнет все, кажется, горит сама земля, белесые проплешины всюду, а ветер лицо обжигает; типчак, полынь, ковыль, камыш — все теряет свою первозданность, обугливается, сгорает под яростным летним солнцем; никакой прозелени, кругом желтизна, подкрашенная кое-где багрянцем. Одна трава-мурава вопреки всему расстилается под ногами, прямо-таки спасительница единственная для скота и птицы. Не вчера ли цветистый, душистый луг колыхался перед тобой, завораживая глаз! Какие мечты рождала эта красота в человеке! Даже старик мог надеяться еще на что-то, потому что нет предела человеческим мечтам и надеждам, будь он стар или молод… О, то была весна, воистину весна! Сейчас середина лета…

Стоит на миг подняться ветру — над землей поднимаются тучи пыли, весь мир сразу покрывается мучнистой этой, назойливой пылью.

Дождя не было уже несколько месяцев; непрестанно веет суховей: кажется, он высасывает последнюю кровь из людей, из животных; вон как распухают руки и ноги у стариков, что в одном исподнем высиживают дни в тени домов; жалко глядеть на их сморщенные лица, из которых опаляющий ветер выжал все соки.

Невеселы, нелегки дни у человека, пробавляющегося в такой зной солоноватой колодезной водой. Не с чего ему голову высоко держать — поневоле ее опустишь, а сам к земле пригнешься.