Книга о Леониде Андрееве [Максим Горький] (fb2) читать постранично, страница - 42

внимательный взор, очень строгий, перед собой разрезающий пестрые кучки игривых и пляшущих пятен, вперенный в мелькавшие маски, как будто то были живые и вещные сущности, выступившие перед ним из-под марева буденных пороков; поразил меня: эта пристальность жадно вперенного взора; я понял, что то, что считаем мы масками, для Андреева – подлинность; что считаем мы подлинным, для него – только маска; казалось: по маскам, скрывающим подлинный лик, узнает утаенное масками; помнился мне Леонид Николаевич, шествующий среди масок; теперь вкруг него уже не было, рокового, безвидного круга, его отделяющего от всех нас; здесь, в фантастике наших взлетающих жестов, быль с нами душою он; не было в нем никакого оттуда; оттуда спустилось сюда; и средь нас расцветало лоскутьями блещущих тряпок и звоном бубенчиков.

Я был – тоже под маской, запахнутый в красное домино; и я дико проказничал; там, из угла – расплясалась огромная, длинная пальма, которую изображал Пашуканис, трагично расстрелянный через одиннадцать лет; здесь – безумствовал Эллис, араб, размахавшийся саблей; я поссорился с ним в эти дни; пригласивши на вальс его, я кружился с ним в вихре пестреющих тряпок; потом – пригрозил ему; он – испугался: меня не узнал; не своей походкой расхаживал я, узнавая знакомых; и голосом, измененным, нашептывал что-то им; все узнали друг друга; и снимались маски; а я оставался – инкогнито; про меня говорили: «Скажите, а кто это?» Я разговаривал с Поляковым, с m-me Балтрушайтис; и оба – меня не узнали, хотя с Поляковым встречался я часто в те дни; и меня он знал близко; а тут, любопытно приставивши нос к узким прорезам маски моей, он расспрашивал, кто я такой: вдруг я слышу отчетливо сзади:

– Кто это? А вот кто: Борись Николаевич…

Оборачиваюсь, – и вижу: стоит за спиной Л. Н. и смеется совсем добродушно. С. А. Поляков – протестует:

– Да что вы, совсем же не он…

Леонид Николаевич смотрит, немного прищурясь, мне в прорези глаз; и я – вижу, что перед ним не укроешься; но не желая нарушить инкогнито, он, слегка подмигнув мне, – прошел мимо: в маски; я понял, что узнал; и наблюдательность Л. Н., помнится, поразила меня; а усмешка его, как при первом свидании, на Пресне сказала:

– А помнишь, тебя я расспрашивал, кто ты – такой: теперь знаю:

Опять что-то близкое, непосредственное мне пришло прямо в душу; Андреева не было уж: он – прошел чуть замедленным, гиератическим шагом, высоко поднявши серьезный, немного нахмуренный лоб от щебечущих масок – к щебечущим маскам.

И больше его – никогда не видел; но он жиль во мне, хотя знал, что не встретимся мы никогда в том, что нас единит; там, – быть может; а здесь – никогда; наши встречи будут всегда плохо кончаться; он – будет рассказывать обо мне: «Пришел Белый, – наговорил: я – не понял ни слова». Я – о нем: «Нет, Андрееву не хватает литературной культуры: смотрите, – плохой он лубок». Между тем, – знал я, где-то там, что Андреев – огромный, еще не раскрытый писатель: ни Телешеву, ни Тимковскому не понять: он – не с ними; он – с нами; он – наш; знал, мне думается, и Л. Н., что мы с ним где-то часто встречаемся, но… не в Москве, не в Лоскутной и менее всего у С. С. Голоушева; мы встречаемся – там, – в мирах сна, где все маски суть сущности и где видимость Пресни, Лоскутной, Хамовников, «Скорпиона» и «Знания» – маски, порой омолняемые полыханием странного света, и мгновенно застывшие в свете, как фигуры омолненных вспышкой бегущих людей.

Да, все образы творчества Леонида Андреева, весь его бытовой инвентарь – неподвижен, тяжел; он проходит застывшей стопой человека; и слышится шепот: «Богато и пышно». А Некто стоит; и – свеча догорает.

Такими фальшивыми фразами мне казались мнения натуралистической критики о «реализме» Андреева, – об огромном писателе, создававшем огромную карикатуру на реализм: доктор Керженцев падаль тогда на карачки, поверженный проклятием «Зверя»; и утопатывал из распахнутой двери: во тьму.

То, что тайно таилось в Андрееве, – вскрыло позднее себя (у него вместо нашей реальности – пустота, вместо нашей натуры – намеренный манекен, вместо символа – аллегория); он – футурист (до футуризма): единственный в нашей литературе мистический анархист (Маяковский и Хлебников, – не осознавшие себя мистические анархисты).

Я так написал о нем в ранней рецензии; точно таким показался мне в жизни; ходил над проблемою «Я» и все лучшее, что он дал, было – «Я»; в самокритике нашего дневного сознания, перенесенного в сферы космической тьмы, разрывается разум Андреева; день покрывается пятнами масок; и ночь входит в день: происходит дневной маскарад; и он голову прячет, как страус, в общении с кругом людей, представляющих для него лишь личины; и – сетует в разговоре с его понимающим Горьким: «Ты вот умеешь находить их (то есть людей), а за меня всегда цепляется какой-то репейник»^[5].

Расщеп, мной замеченный в нем, – раздражал; помню: вскоре в порыве полемики я написал очень острые строки по поводу его драмы «Анатэма»;