Книга о Леониде Андрееве [Максим Горький] (fb2) читать постранично, страница - 41

бритый; наоборот: я не брился два месяца; у меня отросла борода; оттого то сперва не узнали друг друга; по этому поводу мы обменялися шутками.

Но во время минутной, совсем непредвиденной встречи я ощутил вдруг прилив прежней радостной близости, точно были мы очень и очень знакомы; я чувствовал: что-то хорошее по отношению ко мне поднимается в нем; в простоватых словах его чуялась ласка; опять перекинулись мы за словами каким то узнанием друг о друге, не соответствовавшим случайному стилю незначащих встреч. Он вдруг молодо как-то встряхнул волосами; взлетела упавшая прядка волос; и так быстро, так ловко вскочил на машину, свернул в переулок.

Тут, в том же доме, опять вскоре встретились мы: провели вместе вечер в квартире у доктора Доброва, где я часто бывал у знакомой; Л. Н. преподробно расспрашивал в тот вечер меня о петербургских писателях: А. М. Ремизове и А. А. Блоке; он перебрался тогда в Петербург; проявлял интерес к петербургским писателям – нашего, декадентского толка; рассказывал вслух о проказах А. Ремизова; и с любовью говорил мне о Блоке. В настойчивом разговоре со мною о Блоке Л. Н. явно выказал любопытство; в то время, как раз, разошелся я с Блоком; он, видимо, знал о причинах тяжелого расхождения этого; и словами о Блоке – меня он испытывал.

Средь собравшихся была барышня, за которой, как говорили, ухаживал я; был особенно с нею он ласков, поглядывая на меня поощрительно.

Мы отошли от стола: обменялися странными, малопонятными фразами; чувствовал: я могу передать ему мысли о нем; он ответил: острейшим, сочувственным взглядом – чрез все разделения; слов – вновь не помню (мгновенный вспышки); померкли: в пустейшей беседе.

Я вскоре прочел «Жизнь Человека», которая потрясла меня; Б. К. Зайцев уговорил меня высказать свои впечатления в фельетоне, что я и сделал. Л. Н. был доволен моим фельетоном. Я в Киеве высказал Блоку свое впечатление от драмы; со мной согласился он.

Позднею осенью Леонид Николаевич появился в Москве; мы виделись часто в тот краткий период; и не было между нами стесненности; казалось: хотел подойти он ко мне; но подходы – не удавались.

Раз помню, в Художественном Театре, в фойе, я почувствовал чью-то мягкую руку у себя на плече; обернулся: стоит Л. Н.; он – улыбается; заговорили, – о чем, я не помню, как вообще я не помню своих разговоров с Андреевым; помню – молчание, подстилавшее их; и оно было – доброе; раз мы отправились с ним в это время откуда-то (я не помню, откуда) на представление «Бранда». Он очень внимательно слушал; и – восхищался Качаловым. Мне же Качалов не говорил в этой роли; потом говорили об Ибсене, тихо расхаживая в антрактах по мягким коврам; я стал жаловаться на разбитые нервы, на то, что давно затрепался на людях. Л. Н. посмотрел на меня как-то наискось; и со вздохом сказал: «Перемудрили, Борись Николаевич, вы; вам в природу бы; отобрать от вас книги бы; поезжайте в Финляндию – с удочкой. Удить рыбу – мудрее, чем философствовать».

К Л. Н. очень тянуло меня в это время; однажды к нему я явился в Лоскутную; и мы вместе обедали; там проживал Боборыкин; перемогал я мигрень; и боялся за вечер. В тот вечер я должен был, помнится, читать лекцию в зале Политическая Музея («О Фридрихе Ницше»). Л. Н. дал порошок от мигрени; в тот день очень был возбужден он; и много рассказывал за столом об одном поразившем его происшествии со старою девою, которой отчетливо показалось однажды, что вовсе она не невинна; она продолжала упорствовать в мнении, несмотря на решительный уверения врачей, что она ошибается; Леонид Николаевич это рассказывал мастерски; мы – смеялись, а – делалось жутко и страшно: от мимики совершенно серьезного, недоумевающего лица; с чуть приподнятой бровью Л. Н. нам подмигивал.

Помнится: после обеда пытался Л. Н. передать я о нем что-то внутреннее; он – прислушался, насторожился, молчал. И – ничего не ответил. Впоследствии передавал он кому-то:

– «Ведь вот: приходил Андрей Белый ко мне: говорил очень жарко; о чем говорил – я не понял ни слова…»

И я огорчился; я даже – обиделся; мне казалось, что в этих словах был намеренный шарж – «для корреспондентов»; А. Белый для них был пределом невнятности; вместе с тем: понимал я, что это – барьер, образованный между нами тем фактом, что Леонид Николаевич принадлежал к противоположному мне литературному кругу; я понял: единственное, чем порой говорил его взгляд, взгляд оттуда (как вспышка белейшего магния), – невоплотимо в общение; мы друг о друге узнали то самое, что лежит за пределами слов; но – весь жизненный путь был различен; на этом различии я поставил тогда твердо точку, сказав себе, что мне нечего делать с Андреевым; никакого общения здесь быть не может; для там же – общение остается; я больше не шел к нему.

Раз еще повстречались случайно мы: на маскараде у Юона; обращающий внимание профиль Андреева, бледный-бледный, с заостренным носом, с косматой шапкой волос, – поднимался над масками, арлекинами, домино – неподвижно-застывшей маской; запомнился; очень-очень