Актеры [Павел Абрамович Гарянов] (fb2) читать постранично, страница - 2

Морская.

Шел «Ревизор». Брат посадил меня на галерку, дал мне огромное яблоко и оставил меня одного. Поднялся занавес. Все происходящее на сцене так ошеломило меня, что яблоко выпало у меня из рук и полетело прямо вниз, в партер, на голову какому-то лысому военному. Это оказался, как мне потом объяснил брат, помощник пристава. Тогда я не знал, что это за персона и какие последствия могла бы иметь моя детская неосторожность. Мне было очень жаль яблока. Лысина пристава меня не занимала.

Милое детство! Быстро забываются невзгоды… Из любых бумажек и ломаных кирпичей мы сооружали себе замок, надевали на голову бумажные колпаки — это были наши шлемы или короны; дубина на плече сходила за ружье, а деревяшка, прицепленная к боку, — за шашку или меч. Вот ты и король или полководец. Я до того «входил в роль», что ребята прекращали игру и превращались в моих зрителей. И смеху и радости нашей не было конца. Только грубый окрик и брань какого-нибудь взрослого нарушали эту единственную тогда радость. Но в детстве зла долго не помнишь. Смотришь, минута-другая, и снова начинается шумная игра. Мгновенно придумана новая «трагедия» или «комедия»…

Лет семи я тяжело заболел и почти два года пролежал в больнице; перенес несколько крайне тяжелых операций. Мальчик я был шустрый, а после операции при малейшем движении швы расходились. Снова и снова меня клали на операционный стол, снова и снова я переносил невыносимые страдания. А чтобы это не повторялось, мою больничную кроватку превратили в тюрьму: надели на нее железную сетку, заперли на замок, и я уже не мог никуда выйти из нее. Грустно и горько мне было. А солнце так ярко светило в большие окна больницы, так хотелось на улицу, к солнцу, к детским забавам… И вдруг, о радость, мои ребята, появляются у окна и приносят гостинцы: самодельную цветную игрушку — пищалку, шапку с настоящей кокардой какого-то станового пристава, яблоко, такое кислое, что глаза на лоб лезут. Ребята наперебой, друг перед другом, прижимая носы к оконному стеклу, строят забавные гримасы и задают такие представления, что громкий смех больных долго звучит в нашей палате, пока не приходит дежурный врач или сестра. Тогда «артистов» бесцеремонно удаляют от окна, а больных водворяют на места, меня ожидает в лучшем случае новая мучительная перевязка, а в худшем — операционный стол, где приводят в порядок мои раны.

Но детство неугомонно. Чуть станет легче, взрослые больные, которым в больнице смертельно скучно, окружают мою кровать-тюрьму, и я начинаю строить такие рожи, что больные смеются до слез. А я, гордый и счастливый их вниманием, продолжаю представление. Так я, маленький больной «артист», заточенный в клетку, становлюсь необходимым этому, одетому в больничные халаты, зрителю. И когда, наконец, сетку снимают с моей кровати, я начинаю играть настоящий спектакль. Надев докторский халат, я изображал перед больными наших палатных врачей. Первым номером шел доктор С-ский. Это был очень толстый, добрейший человек в очках. Он не ходил, а как-то смешно переваливался с боку на бок. Подойдя к койке, он громко откашливался и стремительно хватал больного за руку, пробуя пульс. Больной обычно пугался и шарахался в сторону, а доктор фальцетом протяжно повторял: «Да-да! Да-а-а!» Я добросовестно изображал доктора и больного, и мои зрители хохотали до упаду. Вторым номером моей программы шел доктор К-ский — злой, корыстный человек. У него были жесткие полурыжие-полуседые волосы, они не лежали на голове, а торчали. Больные боялись его и ненавидели, а доктор ненавидел больных. С простым людом он был груб, всем говорил «ты», быстро перебегал от одного больного к другому и задерживался-только около тех, кто побогаче. К ним доктор обращался на «вы» и становился сразу внимательным и вежливым. А бедняку он насмешливо бросал грубые слова: «Чего лежишь здесь? Напрасно время отнимаешь у нас». И, сказав это, доктор быстро-быстро убегал из палаты. Когда я «исполнял» этот номер, больные мало смеялись. Они возмущались и ругали этого бессовестного человека. Третьим номером моей программы шел хирург, который меня несколько раз оперировал. Это был доктор Ш-ов — человек не от мира сего. Его мучил страшный тик. Но стоило ему зайти в операционную и взять в руки скальпель, как тик прекращался, и доктор производил впечатление вполне здорового человека, и сколько бы ни длилась операция, он в это время был как будто выкован из железа. Но как только операция кончалась, этот чудесный доктор становился опять несчастным больным. Вспоминая его лицо, его огромные и ясные глаза, густые вьющиеся волосы и бородку, я почему-то всегда представляю себе Уриэля Акосту. Между прочим, мне и позже пришлось наблюдать, что тот или другой недуг под влиянием обстоятельств временно прекращается. Позже, когда я стал профессиональным актером, я играл с ныне покойным артистом Николаем Россовым. Это был трагик, игравший тогда весь классический репертуар — Гамлета, Отелло, короля Лира, Уриэля Акосту, Макбета,