Сага о Думаковаце [Ристо Трифкович] (fb2) читать постранично, страница - 3

него, словно живые, перед глазами: загорелые, морщинистые, скроены словно по одной мерке, а в душе отзывчивые, податливые, как хлебный мякиш. С виду хмурые, насупленные, а по натуре добряки. Таковы наши люди. Харкают, отплевываются, — поначалу это ему мешало, пока не привык,— полено или чурбак под зад себе сунут, спиной к стене привалятся и ну дым пускать. Молчат и курят. Часами. А не то заведут разговор о какой-нибудь невзгоде своей, о недороде ли или займе, налоге, скотине, детях или женах. Подведет урожай или нет? Дождемся ли вскорости дождя? Тянет ли сыростью? Ох, учительская твоя душа, лишь бы только детишки рождались. А будут детишки, будет и прибыль и достаток.

В воскресенье над летним Думаковацом встает синий день.

С осени закладываются перегонные котлы. Дымится ракия. Отливаются молодецкие байки. Гусли. Воспламеняются буйные головы. Как у Кочича^[1]. В точности.

Несколько таких картин так и стоит у него перед глазами. Слива-скороспелка. Тенистый шатер на корявых стволах, в тени его сидят старики. С пригорка ловят они последние лучи солнца. И он тут же, с ними. Чего только ой тогда не наслушался! Вот ума не хватило записать их рассказы! Старики с чалмами на головах или алыми романийскими шалями. Зажглась звезда, а они продолжают неторопливую речь. Благословенные дни! Жили по-соседски. Без вражды. Без пакостничества. Православные по правую сторону увала, мусульмане — по левую, на взгорье. Разве что какой-нибудь скандалист и буян из православных или мусульман, — такой всегда найдется, — нарочно заорет песню на чужой половине села, а протрезвеет, каяться начнёт, самому же будет гадко и стыдно. До следующей выпивки. Ребятишки бритоголовые бегают. Словно ощипанные. В чижика играют. Во время пахоты детей в школу не заманишь. Учитель горе мыкает, рассылает повестки, грозит. Но в итоге всех переводит в следующий класс, сквозь пальцы на все смотрит. Никого не засыпает. Смысла нет. Его ученикам ни к чему школьная премудрость, ну совсем без надобности. Мальчик, как и его отец, проведет весь век за мотыгой и плугом, девочка, как и мать, будет гнуться над прялкой, квашней да люлькой. Так зачем же лютовать из-за каких-то там формальностей? Не в его власти мир перекраивать, воздавать по справедливости. Его дело — детишек обучать.

Ага, вот еще! Вспомнился ему тамошний ходжа, махонький, хилый, болезненный, согнутый пополам, в женах у него была самая дородная баба на селе, а он себе еще дородней искал. Ходжа Дурмиша. Со своими амулетами. И целебными травами. Он по травам и по бабам большой был специалист. И еще вспомнил одного. Рабрена, крестьянина, родом из Салоник, он пользовался славой лучшего пчеловода и ясновидца. У Рабрена Галиб однажды черта увидел! С хвостом. Черт его вокруг ствола обматывал. Только учитель об этом никому не говорил.

Провожать его высыпало все село. Слезы, прощальные здравицы, обещания писать, навещать.

А на сердце горечь и тяжесть от сознания лжи. Он знал, что не выполнит обещания. Ему улыбалось новое место невдалеке от города. Хватит с него богом позабытых увалов Думаковаца!

И вот теперь он возвращается! Исполняет обещанное.

Тридцать шесть годков. Много это или мало? Какие перемены произошли, какие события? Странно, он об этом никогда не думал. Думаковац всегда стоял перед ним таким, каким он в молодости его оставил. Летний день. Приземистые домики, как хлопотливые наседки, топятся по-черному. Курятники. Свежеснесенные яйца. Молодухи. Девицы, девахи, кровь с молоком, — о таких во сне только можно мечтать.

Автобус дергается, трясется, словно в лихорадке. Кажется, сплющится вот-вот или развалится на сто кусков. Маленький, брюхатый, милая, старая развалина. Трухлявая, щербатая. Пассажиры подскакивают на своих местах и будто скалятся. Поглубже нахлобучивают шапки и папахи. Рытвины, ямы, колдобины. Учитель кипит про себя. «Известное дело. Знакомое. И почему не засыпать колдобины эти, не заровнять? Чем только эти дорожники заняты? Дрыхнут? Эх, был бы я у них начальник, другую бы они у меня песню запели, ох, другую!» Тряхнуло опять. Учитель нахлобучивает глубже несуществующую шапку. Самодовольная лоснящаяся шея шофера. Ненавистная, глаза бы на нее не глядели. Издерганный, измотанный, избитый, считаешь километры и только и мечтаешь о том, чтобы закончилась эта тряска. «Будет ли ей когда-нибудь конец? Где мы? Который теперь час? Боже, что делает этот болван, этот кретин? Нет, этот идиот вытрясет из нас душу! Как будто мешки с капустой или картошкой везет, а не людей. Ему-то что за печаль. А люди как люди, пальцем не шевельнут. Молчат. Дымят. Крепкий народец, он и не к таким передрягам привык, похуже приходилось и ничего, будто так и надо и по-другому быть не может. С тех пор, как себя помнят, так всё и шло. Лучшего здесь и не знают».

Дорога петляет. Местность голая. Овражистая. У обочины обваливишйся заброшенный бункер с бойницами.

Погрустнел учитель, приуныл. Затосковал. Не ожидал он такого. Эта испепеленная