Добрая весть. Повесть о Ювеналии Мельникове [Владимир Григорьевич Дрозд] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

дорогами шел я до питерской тюрьмы для политических.

— Ваша «революция» летом тоже разъезжалась по дачам?

Ювеналий понял шутку Бруснева и улыбнулся:

— Сначала так и было: два центра — интеллигенция и рабочие. Интеллигенты пропагандировали социализм, рабочая масса слушала, а только пригреет солнышко — студенты разъезжаются по дачам или селам на вакации, и все замирает до осени. Потом нашим рабочим надоело ходить на помочах и организационную работу повели они сами. Незадолго до ареста меня послали в Ростов-на-Дону. Там я попробовал создать рабочий кружок. Пришлось работать самостоятельно, и рабочих приучал к самостоятельности.

— Не место и не время, Ювеналий Дмитриевич, говорить комплименты, но эта ваша самостоятельность мне чрезвычайно импонирует. Таких, как вы, пролетариев, сегодня еще немного, но с каждым днем становится все больше, и это не просто радует, а вселяет надежду и, если хотите, уверенность в том, что царский деспотизм будет уничтожен. Когда я смотрю на вас, я еще раз убеждаюсь, каким злободневным является для нас то, о чем мы теперь особенно заботимся, — школа рабочих-пропагандистов. Пока мы имеем в столице кружок для работы с наиболее способными и сознательными рабочими. От кружка до школы пропагандистов — одна ступень. Теперь мы готовимся к маевке, потом я перееду в Москву, и следующий шаг петербуржцы осуществят уже без меня. Главное, что он диктуется потребностями практической революционной борьбы. Вы знаете, с чего мы начинали пробуждать сознание рабочего класса? С теории Дарвина, с «рассказов о цветочках», как смеялись над нами народники. Но теперь движение пролетариата становится все более массовым и наступательным. Этой зимой мы впервые приняли участие в двух рабочих стачках. Пора выходить за рамки сугубо пропагандистской работы, шире, шире агитировать. Успех наших прокламаций — обращений к бастующим рабочим еще раз убеждает в правильности этого пути. Но чтобы поднять широкие массы рабочих, выйти за межи кружковой работы, необходимы кадры организаторов из самих рабочих…

Мельникову очень понравился этот человек, который умел и внимательно слушать, и зажигательно говорить, щедро делился мечтами, планами и тревогами. Несомненно, руководитель петербургских социал-демократов обладал незаурядным талантом организатора. Только позже, уже в Пензе, Мельников понял, как много скрывалось за словами скупого на похвалу петербуржца.

В апреле того же девяносто первого года, всего через месяц после их встречи, по всей стране прокатилось известие об участии столичных рабочих в похоронах публициста-демократа Шелгунова. Венок из темно-зеленых дубовых листьев они обвили красной лентой — символом восстания — и несли его во главе процессии. Это была политическая демонстрация, и так ее восприняли по всей России. Так поняли ее и жандармы: начались аресты, многих рабочих выслали из столицы. Но через несколько недель петербургские пролетарии еще раз продемонстрировали свою силу: брусневцы организовали в столице празднование Первого мая. На маевке с политическими речами выступили рабочие заводов и фабрик Петербурга. Речи эти, размноженные на гектографе, весенними ласточками разлетелись по всей стране, разнося весть о начале политической борьбы российского пролетариата…

А потом были Пенза, Казань, Ромны. Новые знакомства, новые встречи. И постоянная слежка. Неблагонадежного Мельникова встречали и провожали стражи режима, телеграммы о его прибытии опережали поезда, в которых он ехал. Это было похоже на метание щегла в крохотной комнате с плотно закрытыми окнами и дверью, щеглика, которого выпустили на минуту из клетки. Клетка — маленькая тюрьма, комната — тюрьма побольше, только и отличия. И бьется пташка в закрытое окно, за которым едва рассветает…

Что говорить, в Ромнах он тогда мог бы зацепиться. В какой-нибудь мастерской или на паровой мельнице.

С его специальностью в провинциальном городке работа нашлась бы. Купили бы с Ганкой хатку над Роменкой. Роменку он любил. Было бы сытно. И тихо. Мать уговаривала его. Но он думал не о том, чтобы плотно есть и безмятежно жить на лоне природы, а о деле, которое стало смыслом его жизни. Он уехал к Киев. Там для работы бескрайнее и почти целинное поле, да и люди есть, с которыми это поле можно возделывать, начинай хоть сегодня. Он познакомился с ними в первые же дни, идя по цепочке от одного к другому — по явкам, которые дал ему врач Абрамович еще в Петербурге. Конечно, ситуация в городе оказалась сложнее, чем представлялось во время разговоров с Абрамовичем в больнице «Крестов». Он был великим оптимистом, когда говорил, что в Киеве Ювеналий найдет уже готовое поле деятельности. Жандармы скашивали все, что хоть чуть прорастало. Оставшись без руководителей, рабочие кружки распадались.

Придется начинать все сначала, с первой борозды.


Он вытер дно горшочка кусочком хлеба, кинул хлеб в рот, а пустой горшочек с сожалением отдал стряпухе. Питался он