У берегов детства [Евдокия Ефимовна Павлова] (fb2) читать постранично, страница - 3

К теплу Варюшка стала оживать, и уж не впервой бабушка выносит ее на завалину. И Черепенихи уже не страшно. А то боялась: схватит да и впрямь шмякнет об пол. Теперь всем видать: никакой она не оборотень, а просто Варюшка, смирная, хиленькая, в больших, чтобы портянка не поприрослась, валенках и, чтобы не зябнуть, в бабушкиной старенькой, на вытертом овечьем меху шубе.

Рядом с нею, наполовину зарывшись в кострику, дремлет одноглазая курица. Товарки обижают ее, даже вот глаз выклюнули, и она — все в сторонку от них. К Варюшке привадилась. Как та на завалину, одноглазка скок — и к ней. Заведет глаз под веко и дремлет, а Варюшка приметливо смотрит на все, все видит. Вон на огородном плетне горшок опрокинут, а на нем ворона. Долбит по дну, видно, крошка пристала. Не продолбила бы дно-то.

— Ш-ш ты, гала! — взмахнув длинными рукавами, шугает она ворону.

Но той хоть бы что. Тогда, вынув из кармана недоеденную корку, Варюшка кидает ее к огороду. Ворона, вмиг поняв свою выгоду, оставляет горшок и, схватив корку, улетает. Варюшка провожает ее взглядом, желая удостовериться, ихняя ли это ворона, бочкинская или из соседней деревни, Солоникова. В Бочкине ворон много, и шапки их гнезд лепятся на ветках берез за амбарами. Ворона летит как раз в ту сторону, и Варюшка думает: «Прилетит завтра, еще брошу корочку, а солониковских пусть там и кормят», Солониково ей не чужое, там живет ее дедушка, но все равно солониковские вороны у бочкинских еду отнимать не должны.

По деревне идет Минодориха. Бобылок в Бочкине не одна Черепениха, а вот еще и она. Имя у нее Минодора, но так ее никто не называет.

Минодориха идет с падожком.^[2] Падожок легкий, на тропу опускается неслышно, будто она и не опирается на него, хотя всю ее, с выгнутой спиной, к земле клонит.

Ходила она посбирать. По зимам кормится милостыней. И весны прихватит. А придет рабочая пора, Минодориху — нарасхват: у этой посиди с ребятенком, у той подомовничай. Так до заморозков. В студеную же пору, иной год до рождества, она харчуется тем, что люди надают за ее помощь, а кончится харч, пойдет под мирские окошки.

Поравнявшись с Варюшкой, Минодориха останавливается и прислоняет падожок к завалине. Сухонькой коричневой рукой, похожей на куриную лапу, она достает из чистой, пробеленной на снегу холщовой сумы ржаную ватрушку:

— На-ко.

Варюшка не берет, стесняется.

— Бери, знай, — заставляет Минодориха. — Ишь, на роже-то глаза одни. Ешь-ко.

Варюшка берет и ест. Минодориха с умилительной жалостливостью смотрит на нее.

— А ты не как Черепениха, — раздумчиво говорит Варюшка.

— Ну-ну, — тоже с раздумчивостью отзывается Минододориха… — Разные люди-то, дитятко. Не сорока, не ворона — в одно перо не родятся.

Голос у нее легкий какой-то, как и вся она, певучий, приятный, и Варюшке жаль, что она, взяв свой падожок, уходит.

Обрав крошки с колен, Варюшка потчует одноглазку:

— На, типа, клюй.

Курица склевывает все до малой крошечки прямо с ее бледной, исхудалой ладошки.

И опять Варюшка пытливо глядит на все, что перед нею. Вон на избе дяди Сергея, на крыше, на переднем конце ее гребня, резной конек. Одна голова. Как у настоящей лошади. Даже гриву видать. Дядя Сергей сам выпиливал.

В деревне зовутся не по фамилии, а по имени хозяина. Семья дяди Сергея — Сергеевы.

У Сергеевых есть мальчик Санилко. У Варюшки брат тоже Александр, но его зовут Санька, а этого вот так: Санилко.

Санилко помладше Варюшки. Он всякий раз приходит к ней на завалину. Постоит, повертит пальцем в носу и спросит:

— Сидишь?

— Сижу, — ответит Варюшка.

— Ты сидень.

— Нет, — скажет она.

— А кто?

— Лежень. Я ведь, когда в избе, все лежу.

— Ходить не умеешь, значит, сидень, — упорствует Санилко.

— Умею, только падаю. Да у сидней, бабка говорила, ноги кривые, а у меня гляди-ка.

Она скинет валенок и размотает портянку.

— Прямая, — удостоверится Санилко. — А это что? — укажет он на яминку повыше коленки.

— Выболело, — ответит Варюшка.

Подумав, Санилко скажет:

— Ты, Варька, сидень-лежень.

Скоро ему надоест быть на одном месте, и он убежит, а за Варюшкой придет бабушка.

Про бабушку как будто и сказать нечего. Такая она была привычная для Варюшки с Санькой и от них неотделимая, что самой по себе ее как будто и не было.

Саньку она ругала всегда одинаково:

— Обламон какой!

Что это за обламон, Варюшка с Санькой не знали, но догадывались: нехороший значит, неслух.

За Санькой водился грех: он потихоньку, без спросу, брал сахар.

— Обламон экой! — ругала бабушка.

Он обижался:

— Жаль, что ли?

— Не жаль, а нельзя. Ты съешь, а ей что? — указывала она на Варюшку.

Санька пренебрежительно шевельнет нижней губой:

— Ей не надо. Она все равно не растет.

Считалось, что Варюшка не росла.

— Карлушкой будешь, — уверял ее Санька и даже словно бы радовался этому: во всем Бочкине нет