Искушение Революцией [Владимир Александрович Шаров] (fb2) читать постранично, страница - 68

все разрешено и прав один только сильный. Словом, снова отбор в самом его чистом виде.

Конечно, многое из вышесказанного можно попробовать не замечать, другое списать на пропаганду, но мир устроен так, что спрятаться от него трудно. Да, Запад еще силен, и сейчас его чаще не пугают, а манят. Главный вопрос пока, насколько глубокие изменения потребуются, чтобы со всем этим справиться, готов, способен ли он на них (конфликт становится внутренним уже на Западе). И что будет представлять собой западное общество после нововведений.

Угроза особенно серьезная, потому что то, чем искушают нашу элиту да и нас самих, – спокойная, стабильная жизнь, жизнь, полная семейных радостей, прочих удовольствий, – весьма соблазнительно.

О ПРОШЛОМ НАСТОЯЩЕГО И БУДУЩЕГО

Наше отношение к прошлому подчинено разным обстоятельствам и оттого неровно. С одной стороны, мы, подобно грекам, убеждены, что с приближением к нынешним временам, как и благородство металлов, сходит на нет благородство людей. Золотой век сменился серебряным, а тот в свою очередь медным.

В сущности, и религии авраамического круга смотрят на дорогу, которая осталась у человека за спиной, столь же печально. В Ветхом Завете короткие периоды, когда сын Адамов опамятовался и снова обращался к Всевышнему, почти теряются среди долгих веков, когда человек изменял Господу, противился Ему.

В общем, кем бы ты ни был – язычником, иудеем или христианином – гордиться путем, которым ты и твои предки шли по жизни, оснований не много. Немудрено, что каждый из нас старается по возможности замести, стереть следы, которые оставил на Земле. В «Бытии» потомки убийцы Каина и ни в чем не повинного Сифа, плодясь и заселяя Землю, одновременно все прочнее, все безнадежнее не помнили о Едином Боге. И потом, после потопа, так же успешно не помнило о Нем семя праведного Ноя, и египетское рабство уже в «Исходе» написано столь бегло, что ясно, что и тогда человек, забывший Господа, делал все мыслимое, чтобы не помнить и себя.

Лет тридцать назад у нас стали известны и сразу же очень популярны две сентенции. Одна говорила, что мы «страна непредсказуемого прошлого», вторая – что история, причем не только у нас, в России, это «политика, обращенная опять-таки в прошлое». К сожалению, не знаю авторов ни той, ни другой, но хорошо помню, что прозвучало это как откровение. Теперь же, пусть и постепенно, мы привыкаем к тому, что иначе и быть не может.

В самом деле, будущее и для жизни, и для политики приспособлено плохо. Мы ничего о нем не знаем, сплошь и рядом отчаянно его боимся, уверены, что оттуда, как из Галилеи, ничего доброго прийти не может. И оснований для страха у нас полно.

Будущее холодно, лишено каких бы то ни было деталей и подробностей, тех нелепостей и несуразностей, которые отличают живого от мертвеца. Ничего такого оттуда, где мы в данный момент находимся, разглядеть невозможно, вот мы и изучаем, пытаемся понять грядущее, как человека – патологоанатомы. Даже в хорошие дни, не забывая притчу о Блудном сыне, мы, хоть по безалаберности и надеемся на то, что впереди, при любой заминке готовы откреститься от будущего, положив руку на Писание, поклясться, что оно – русалка или сирена, прекрасным пением заманивающая, уводящая нас все дальше и дальше от Отца. В качестве довеска скажем, что ни один футурологический прогноз не оправдался и на йоту, что опять же не добавляет спокойствия.

В настоящем тоже мало кому хорошо. Ведь оно – всего лишь бесконечно бегущая точка между тем, что было, и тем, что будет; пространство суетливое и столь малое, что на нем не уместится и воробьиная лапка. Настоящее противоречиво и сумбурно: горе и радость, довольство и сомнения, обиды и еще бог знает что перемешаны в нем безо всякого разбора и смысла, в лучшем случае, сшиты на живую нитку. У серьезных, рассудительных людей это не может не вызывать раздражения.

Прежде, чем пойдем дальше, наверное, следует сказать, что в отличие от принятого у антропологов и медиков мнения, что человеческий желудок состоит из одной емкости, я убежден, что, как и у большинства жвачных, в частности, у коровы, он у нас четырехкамерный.

Сего дня, будто летом на пастбище, мы с неимоверной жадностью, без разбора и устали хватаем все, до чего можем дотянуться, и всем, чем можем хватать: глазами, ушами, ртом, носом, руками – и запихиваем, заталкиваем в свою утробу (это настоящее), а на закате, когда день, слава Богу, на исходе, отрыгиваем из рубца опять в рот то, что нарвали на лугу, весь этот внешний мир, данный нам в ощущениях. Теперь он уже наш, родной, он смочен нашей собственной слюной, согрет нашим собственным нутряным теплом, и вот, в тишине и уединении хлева мы начинаем по второму кругу, только на сей раз вдумчиво и без спешки, с тщанием и тактом, жевать жвачку (это уже прошлое), веря, что однажды сумеем переварить ее и усвоить.

Коли дело обстоит так, ясно, что для жизни, в сущности, годится одно прошлое, и нам волей-неволей