Шествовать. Прихватить рог… [Юлия Михайловна Кокошко] (fb2) читать постранично, страница - 3

сестра, и голос вошел в таинственные значения, будет кто-то, о ком ты и думать забыл… а может, ты только и думал об этом, поворовывая у речи все более влиятельные слова и навязчиво перестраивая порядок…

Брат своей сестры Сильвестр принял опытный зов в середине жизни, и с ним — лес сумрачных колонн в окне, и с ними — студента, почти потерянного на гуляющей стороне: не то в чреде скитальцев и привидений, не то в паре универсальной обуви — на любой ход сюжета, и успел отнести к нему два неурожайных вопроса. Счастье легко, авторитетно объявил Сильвестр — сплющенному скоростью собеседнику, если я не всегда могу наблюдать — вас, то часто вижу тот нечернозем, на котором вы выросли, и развязным росчерком зачел его — в развязных счастливцах. Кто спорит, вы еще безнадежно возрыдаете, что мои семинары не стали для вас вторым домом и уже снесены с орбиты. Вот кровавая месть — не местечкового ученого, но судьбы… ее рабочий момент, так напутствовал Сильвестр — опять нисходящего и посмотрел свои очки на свет и нашел в них много света. Но сестра настаивает, продолжил он — собственным очкам, и разговор и исполнители — исключительны, а я как раз из них. Или очков у меня — кот наплакал?

Исключительный брат Сильвестр, он же — простой строитель дороги, летописец ея — или сочинитель — застал свое построение в голубейшей трети запоздалой весны, сразу по торжественном оглашении Старой Победы, чьи улицы пересыпаны серебрянкой, бельмом, нафталином и детали заверчены в папиросной бумаге, хотя иные прикрыты условиями задачи. Ведущий уличный след — подковка: сережки от тополя, окрас багрянец, хруст и клей под ногами, и подковки берез — детская зелень, и прочие сверху — рожок, коготок, янтарный мундштук. А деревья не так в одеждах ночи — в стигматах и шрамах, как уже — в орденских шнурках и звездах, точнее — в мошкаре запонок, медных кнопок и пуговиц, хотя натощак, животы под ребра. Пудры, гримы горящего антре, и резкость — на вербном помазке, на фитилях, пуховках и корпии, перебрасывание от скулы к скуле, а все неотвердевшее — ментол и голубизна. Каковая пиромания и нечистота и частота ее крыл подпускали Сильвестра — и к сожжению старых разговорных линий, и к возможности — подмахнуть.

Когда брат Сильвестр покидал университет, дневные занятия истекли, и фронда, глухота и быстротечение сошли в колоннаду — освобожденные студенты в лохматой оснастке: бутоны наушников на кудрявом стебле, а к ним три серьги в одном ухе и очки с розовым и с синим солнцестоянием — то взлетев на лоб, то присев на цепочке на грудь, и по корпусу — рюкзачки и плееры, и подвешенные за мышиный хвост телефоны, а у голодных — пейджеры. Длинные дымы сигарет и такие же всплески назначенных ветру волос, крашены в огонь и в горный серпантин. Объятия и почти танцы, и посев на корточки и на прямое обживание камня в подножье колонн.

Молодая толпа посвящалась бесчестью между обороной и нападением, а также многосторонним флиртам и обзору чужих козней: звукоподражание Опыту, а гремящую по кассетам музыку — стиль подвижки в груде металлолома — вдруг сбивали классические цитаты: пущены из телефонной стаи, наэлектризованы и исковерканы… На вздохи ложилась проклятая курсовая, увеличена — лишь названием… Где бы мне зажечься для научной работы? В стриптиз-баре?.. Странное послушание: переписывать чужую книгу, уже изданную и трижды проданную… А монахи в скрипториях?.. Нельзя быть монахом меньше, чем я… Знаешь, каков у меня остаток от бесед с наставницей? Будто я пытаюсь сдвинуть шкаф многодетной семьи, забегаю с той и с этой стороны, упираюсь головой и всеми конечностями. Но в лучшем случае удастся подскрести угол! Шкаф — весом в ее лета… в ее склероз. Говорят, ректор лепил ей на юбилее: о возрасте женщин вспоминать не принято, достаточно сказать, что ее разработками восхищались еще наши деды и прадеды…

Молодая толпа философствовала: ведает ли художник о природе творчества и конечном продукте? Я решил взять конкурс плакатов против наркотиков — и намалевал им лестницу ангелов, а мне вменили грязный подъезд в окурках, шприцах и дурных надписях… Кто-то кричал в телефон: ну, мама, я же уже в автобусе — на подъезде домой… и свободной рукой перекладывал из своей поглощенной заклепками куртки — в общее пиво. И еще на вздохах: где срочно заколотить две тысячи? Не хватает на расширение границ. Хочу, чтоб моя юность мелькнула в достатке… Ты слышал, староста сорвал стипендию от какого-то олигарха?.. Написать анонимку богатому придурку — что вкладывает не в то тело?..

А рядом, прикусив колесами нижнюю ступень и сам себя очерняя, притулился горбун-катафалк — транспорт безнадежности. Одинокий пассажир его держался задачи-минимум: молчать на самой нескромной планерке жизни — и задачи-максимум: скрыть себя из глаз богов и героев, ибо вряд ли был герой — но скромнейший вкладчик в общее дело, наша умеренная гордость, потому что не подняли в актовый зал, ни даже в нижний холл — всякому по мелочи его: этому