Детство в солдатской шинели [Анатолий Алексеевич Гордиенко] (fb2) читать постранично, страница - 3

улыбкой, светлыми льняными волосами, незлобивым характером.

Только поженились — Петра Ивановича в райисполком перевели. В 1927 году вступил он в партию, стал работать в райкоме. А через год его пригласили в Петрозаводск, в обком партии инструктором. Аккуратный в делах, справедливый, он обладал цепкой памятью, говорил мало, но метко, слово его — верное, точное. Ровио присматривался к нему. Однажды в воскресный весенний вечер Ровио пришел к Гюллингу и увидел, что он и Константинов увлеченно разбивают цветник во дворе. Здесь, в двухэтажном доме, жили многие руководители республики, здесь получила большую, светлую комнату и семья Константиновых. Ровио улыбаясь поспешил к ним на помощь, а когда закончили работу, неожиданно спросил Петра Ивановича, как бы тот отнесся, если бы ему предложили должность помощника первого секретаря обкома. В тот же вечер Густав Семенович позвал Константинова к себе пить чай и они договорились обо всем. Так и работали вместе до середины тридцатых годов.

Ровио, плотный, лысоватый, иногда заходил к ним домой. Отыскав взглядом Виктора, подмигивал, кивал на стоявшую во дворе легковушку. Мама не противилась: всем известно, что Густав Семенович очень любит детей, радовалась, когда отец и сын вместе с Ровио садились на виду у всего двора в обкомовский бьюик.

Вечерняя поездка всегда была праздником, Витя радовался быстрому бегу машины, вертел головой во все стороны. Ровио говорил по-русски медленно, с акцентом, и поэтому почти всегда переходил с отцом на финский. Кое-что Витя понимал: в Сельгах, да и дома с малых лет он говорил на родном карельском языке.

Обычно направлялись в сторону Лососинного озера. На тихой развилке останавливались, бродили по опушке леса, Виктор находил брусничку, нес в ладошке. Однажды, когда уже возвращались назад, почти у самого дома, Виктор, осмелев, спросил:

— Папа говорит, что вы Ленина видели?

— И видел, и разговаривал. Я охранял его от врагов, времени у нас было много, мы часто беседовали. Ильич и после революции не забывал меня. Среди финнов у него немало друзей было. Приходи послезавтра в 17-ю школу, у меня там встреча с ребятами, рассказывать о Ленине буду.

— Я еще в школу не хожу.

— Приходи, я попрошу, чтобы тебя пропустили персонально, — засмеялся Ровио и потрепал Виктора за вихры.

…Город отдалялся, растворялся в сумраке, грозовая туча накрывала его мохнатым покрывалом. Виктор встал, размял затекшие ноги. На палубе молчаливо сидели люди. Медленно прошла худая женщина в белом берете. Точно такой носила мама. Виктор подумал об этом, и слезы подступили к горлу. Он перегнулся через борт, стал вглядываться в темный с белесой проседью бурунный след за кормой, враз продрог и снова вернулся на свое покойное место, укутался брезентом, пахнущим рыбой и керосином. Щемящая тоска снова сжала горло.

Витя ни на секунду не забывал эту ее странную записку, разбуди его среди ночи, он тут же повторил бы торопливо написанные слова: «Дорогой Витя! Я уехала в командировку. Так надо. Прощай. 28 июля 1941 года».

Записка лежала в комоде, рядом тикали маленькие мамины часики. Почему она их не взяла? Забыла? Нет, оставила сознательно. Значит, они ей не нужны, значит, уехала не в командировку. А куда? В эвакуацию со своими? Такого не могло быть — все уезжали на восток с семьями. Виктор ходил по опустевшим улицам, слонялся около горкома, надеясь встретить кого-нибудь из приятелей матери или отца, но люди тут были новые, занятые своими делами.

— Мама, мама, как ты могла бросить нас, — всхлипнул Виктор, уже не в силах удержать слезы.

Рядом гулко прогрохотали сапоги, брезент пополз вверх, над Виктором возникла широкая борода шкипера.

— А я слышу, кто-то есть, думаю, может, пособить чем надо. Шел бы ты в трюм, поспал.

— Там людей много, дышать трудно.

— Ну, коли так, сиди, конечно, только не горюнься. Горя у всех через борт, горя больше моря. Ты вот, я приметил, с бабкой плывешь, а маманя где обретается?

— Не знаю. Уехала в командировку и потерялась. А тут повестка, что мы должны плыть сегодня на барже в эвакуацию. Два узла захватили и айда. Говорил бабушке— валенки надо взять и пальто отцовское теплое, так она обзывается всякими словами. Заладила: вернемся по первопутку — и все тут.

— Озябнешь, приходи чай пить, — сказал шкипер, подтыкая под Виктора брезент.

…И дед и прадед матери жили в Сельгах, крестьянствовали, ловили рыбу в богатом Селецком озере. Виктор, когда подрос, почти каждое лето приезжал к бабке Матрене. Окончит школу — и в Сельги. Мать привезет его, побудет день-другой и назад в Петрозаводск — работа, дела. Бабушка и Виктор ставили сети, ряпушка ловилась — во-о! — длинная, на всю сковородку, набитая икрой, как колбаска. Бабушка чистила молодую картошку, резала кружочками, клала вперемежку с ряпушкой, заливала сметаной, ставила в печь.

Приехав как-то на денек в августе, мама показала Виктору свои потаенные места, куда она в детстве, такой же босоногой, бегала за