Карденио [Густав Эмар] (fb2) читать постранично, страница - 2

тридцати. Высокого роста, широкоплечий, он производил впечатление исключительно сильного человека; лицо его отличалось правильностью и чистотой линий; высокий лоб, прекрасные голубые глаза, глядящие всегда прямо с выражением неизъяснимой доброты и энергии, прямой нос с тонкими ноздрями, прямой же подбородок с ямкой, слегка выдающиеся скулы, правильный рот с удивительно доброй улыбкой, обнаруживающей ряд прекрасных зубов, – все это вместе являло одну из самых симпатичных физиономий. Причем светлые шелковистые волосы, разделенные на прямой пробор и падающие на плечи густыми локонами, худоба и бледность лица придавали всему его облику отпечаток какого-то странного смирения и самоотреченности.

Его костюм состоял из черной шерстяной сутаны, сильно потертой и заштопанной во многих местах, которая скрывала, вероятно, еще более бедную одежду. Слегка накрахмаленные кисейные брыжи ^[1] ослепительной белизны дополняли этот костюм подлинно апостольского вида.

Молодой священник, которого обитатели Кастровилла положительно обожали, был известен под именем аббата Поля-Мишеля Лами. Испанцы же называли его просто доном Пабло или сеньором падре Мигуэлем.

В данный момент аббат Мишель спокойно ужинал, читая молитвенник, который лежал на столе. Он не обращал никакого внимания на быстро приближавшуюся бурю, хотя ветер все сильнее завывал в щелях плохо пригнанных дверей, и временами слышались отдаленные глухие раскаты грома.

Блеснула молния. Дверь комнаты, в которой сидел священник, тихонько приотворилась, и в проеме показалась голова человека. Быстро осмотрев комнату, он вошел в нее. В руках у него была дымящая кандилья – один из простых светильников, которыми пользуются беднейшие обитатели этих мест. Он поставил кандилью на стол рядом с аббатом и остановился в неподвижности, ожидая, очевидно, приказаний.

На вошедшем была холщовая одежда грубой выделки, засаленная и заштопанная во многих местах; голые ноги были обуты в широкие старые башмаки, называемые здесь альфаргатас, волосы коротко острижены. Все выдавало в нем индейское происхождение.

Лицо его имело выражение той тупой покорности и собачьей преданности, что свойственно людям, все время находящимся в подчинении. Вместе с тем в нем проскальзывало что-то хитроватое, что часто встречается в лицах рабов, шутов и придворных. Маленький, уродливо сложенный, с несоразмерно длинными для его роста руками, он был удивительно ловок и обладал геркулесовой силой. По странной причуде природы, которой нравится игра контрастов, голос его был до такой степени мягок и музыкален, что походил скорее на пение птицы, чем на голос человека.

Это был несчастный найденыш, которого из жалости приютил и воспитал епископ из Галвестона. Мальчика назвали Франсуа в честь Франциска Ассизского ^[2] , и он стал пономарем при аббате Мишеле. Все знакомые называли его не иначе как Фраскито. Молодой аббат поднял голову, улыбкой поблагодарил прислужника и, закрывая молитвенник, спросил:

– Ничего нового в городе, Фраскито?

– Прошу прощения, отец, напротив, очень много нового.

– Вот как! Тогда бери стул, садись и выкладывай новости.

– Но, отец… – пробормотал в замешательстве пономарь.

– Садись, я этого хочу, – повторил настойчиво священник.

– Только исполняя вашу волю, отец.

Он взял стул и скромно присел на краешек.

– Бедное создание, – проговорил аббат, обращаясь более к самому себе, чем к собеседнику. – Не должны ли мы в этой дикой стране, где нам суждено жить и, быть может, умереть, относиться друг к другу как братья? Разве не все между нами общее: и радость, и горе, и нужда? Да и само христианство, когда есть общность чувств и самоотвержения, – не учит ли оно нас равенству? Забудь же, дитя мое, то рабское почтение, к которому тебя приучили, и помни, что я твой брат, а значит, равный тебе человек. На нас обоих возложена одна тяжелая обязанность. Прочтем же вместе молитву.

Они поднялись, и священник прочитал вслух молитву, которую пономарь усердно за ним повторял. Затем они снова уселись за стол.

– Что ж, Фраскито, – произнес аббат своим несколько печальным голосом, – какие у тебя новости?

– Вы хотите знать всю правду, отец мой?

– Без сомнения, иного я не приемлю.

– Ваше вчерашнее, отец мой, посещение немецких колонистов и солдат ирландского батальона, который прибыл два дня назад из Сан-Антонио и расположился за городом, очень не понравилось майору Эдварду Струму. А ведь вы хорошо знаете, – добавил пономарь с хитрой усмешкой, – что Эдварда Струма недаром называют Бурей. Он воспламеняется быстро, как порох, и если, отец мой, позволите выразить вам мою мысль вполне…

Он остановился в замешательстве.

– Говори все, дитя мое! – повторил аббат спокойным тоном.

– Хорошо, отец мой. Если вы разрешаете, то добавлю, что он зол, как бешеный осел. Это настоящий янки: заядлый протестант, тщеславный и нетерпимый. Вы не можете себе даже представить,