Все по правилам [Александр Валентинович Силецкий] (fb2) читать постранично, страница - 2

нужно уметь. Вы будете только переписывать!

— Гляди-ка…

— Ну, конечно! У меня есть пьесы, изданные века спустя после вашей смерти. И все они подписаны вашим именем. Значит, вы будете переписывать, по сути, свои же собственные произведения!

Шекспир не удивлялся и даже не пытался выяснить, каким же образом я мог стать обладателем столь расчудесного собрания, и вообще — кто я такой?!

Его не взволновало мое дикое — для любого его современника, да и для всякого здравомыслящего человека — предложение.

Мне кажется, он и не понял всей отчаянной нелепости, заключенной в моих словах. Он словно этого как раз и ждал…

Он сидел, склонившись над столом, и сосредоточенно думал, думал, наверное, о том, сколь выгодной может оказаться эта необыкновенная сделка.

— Да, но зачем же мне их теперь переписывать, если они уже — есть? — неожиданно спросил он, победоносно глядя на меня.

— Не стройте из себя ребенка. Издания есть, а рукописей нет. Получается, что пьесы возникли из ничего! Так не бывает! Нужно заполнить этот пробел. Дошло?

— Теперь вот — да! — торжественно кивнул Шекспир и поднялся с табурета. — Пока отец на ярмарке, пошли ко мне. Чего зря время-то терять?

Итак, все встало на свои места.

Я обучил будущего гения письму и чтению, преподал ему основы арифметики и затем, выбрав удачный момент, улизнул домой, в будущее, чтобы возвратиться с кипой книг — полным собранием сочинений Уильяма Шекспира.

В конце концов, рассуждал я, все делается честно.

Люди все равно не узнают, как было на самом деле — личность Шекспира всегда оставалась загадкой, может, именно по той причине, что столь невероятно складывалась его буйная карьера.

Какое дело потомкам до того, что некогда Шекспир слыл лоботрясом и бесцельно жаждал славы? Это, скажем так, дурные стороны его натуры.

Но ведь кое-кто из гениев других времен имел, в житейском понимании, и не такие недостатки — Вагнер, например, или Верлен…

Да мало ли!..

И тем не менее они остались жить в благодарной памяти потомков.

Потому что от великих людей, как ни крути, сохраняется только великое… Все остальное — прах…

Так что, решил я, все идет по правилам, как надо. И бояться ни к чему.

Первым делом, для затравки, я дал Шекспиру переписать несколько сонетов.

Наляпав несусветное количество ошибок, он с горем пополам справился с предложенной задачей, но остался искренне доволен.

— Готово, — пробурчал он, протягивая мне исчирканные листы.

— Ну, что же, в общем-то неплохо, — одобрил я. — Через годик так набьете руку, что сами потом удивитесь — до чего все просто!

— И долго мне этим заниматься? — осторожно спросил Шекспир.

— Всю жизнь.

— Ох… — он невольно почесал затылок. — А если я не все перепишу?

— Нельзя, — отрезал я. — Сколько есть, столько и должны переписать. Ни строчкой меньше.

— В хронологическом порядке?

— А уж это — как хотите. Вашим биографам будет только радость — все подредактировать, пересмотреть…

— Ну, ладно, — Шекспир глубоко вздохнул. — Тогда сидите, не мешайте.

Он раскрыл «Гамлета» и, высунув язык, начал старательно выводить буквы названия.

Писал он моей авторучкой.

Она ему так понравилась, что он наотрез отказался работать гусиным пером или, на худой конец, фломастером и, лишь когда уговорил меня подарить авторучку, принялся за дело.

Я также преподнес ему сотню флакончиков с чернилами, поскольку местные чернила, из орешка, очень быстро разъедали механизм, а это драматурга угнетало.

Писал он усердно и много.

Изредка он останавливался и, словно извиняясь, просил разъяснить непонятное слово или выражение, потом снова склонялся над столом.

Я был доволен.

На моих глазах рождался гений, подлинной славе которого еще нескоро предстояло засиять вокруг его мощной и нескладной фигуры.

Лет десять спустя я навестил его.

Он по-прежнему сидел за столом и писал.

— Ну как? — спросил я.

Он размашисто поставил точку, откинулся на спинку стула и блаженно посмотрел на меня.

— Отлично!

Я невольно усмехнулся.

— Что именно?

— Все это! — он обвел рукой груды листов. — Превосходно! Подумать только, — мечтательно сказал он. — все это написал, по сути, я — Шекспир!

— Вы переписали это, — мягко поправил я.

— Да, но ведь если бы я не сделал этого сейчас, впоследствии не вышло бы ни строчки, ни единой книги, и тогда бы мне не с чего было переписывать. Верно?

Я кивнул.

Да, Шекспир стал другим.

Он больше не удивлялся, не просил разъяснить, — он, как проклятый, писал…

Мне кажется, долгие годы постоянного переписывания сделали свое дело.

Теперь Шекспир сам считал себя творцом этих произведений, свыкся с этой мыслью и, пожалуй, ни за что бы не согласился заняться другой работой.

Переписывание превратилось для него в творчество, без которого он не мог прожить и дня.

Собственно, подобное и характерно для великих — жить, беспрестанно творя.

И не будем