Путь вашей жизни [Уильям Сароян] (fb2) читать постранично, страница - 3

(счастлив дать информацию). Конечно, Джо. Тридцать седьмой, тридцать восьмой, тридцать девятый. Сейчас тридцать девятый год.

Джо (забавляясь). Какой сейчас год — не имеет значения. Расскажи мне все подробно.

Том. Ты повел меня к доктору, дал денег на еду и на одежду. Заплатил за комнату. Да ну, Джо, ты сам знаешь все, что ты сделал.

Джо (кивает головой. После каждого вопроса отворачивается от Тома). Сейчас ты здоров?

Том. Да, Джо.

Джо. Одет?

Том. Да.

Джо. Питаешься три раза в день? Иногда четыре?

Том. Да, Джо. Иногда и пять.

Джо. Спишь в тепле и под крышей?

Том. Да, Джо.

Джо (еще раз кивнув, умолкает, пристально смотрит на Тома. После паузы). Так где же ты тогда, черт побери, пропадал?

Том (смиренно). Я ходил на улицу, Джо, послушать, о чем толкуют люди. В порту беспорядки, везде только и разговору что о них.

Джо (резко). Ты должен быть под рукой, когда нужен мне.

Том (довольный, что гроза миновала). Ладно, Джо, буду. Там один парень говорит, что только после революции все станет как надо.

Джо (с нетерпением). Это мне все известно. На-ка вот деньги, сходи в универмаг. Знаешь, где он находится?

Том. Конечно, Джо.

Джо. Прекрасно. Сядешь в лифт и поднимешься на четвертый этаж. Пройдешь в глубину, в отдел игрушек. Купишь мне игрушек на два доллара и принесешь сюда.

Том (изумленный). Игрушек? Каких игрушек, Джо?

Джо. Каких угодно. Маленьких, чтоб уместились на этом столике.

Том. Для чего тебе игрушки, Джо?

Джо (чуть сердито). Что-о?

Том. Хорошо, хорошо. Только не выходи из себя по пустякам. А что подумают люди, когда увидят, что такой дылда, как я, покупает игрушки?

Джо. Какие еще люди?

Том. Эх, Джо, Джо, вечно ты заставляешь меня валять дурака. Краснеть-то ведь приходится мне. Ты только посиживаешь в этой пивнушке, а всю грязную работу сваливаешь на меня.

Джо (отводя взгляд в сторону). Делай, что я тебе сказал.

Том. Ладно, только хотелось бы мне знать, к чему все это. (Хочет идти.)

Джо. Погоди. Вот тебе монетка, пойди к проигрывателю и опусти ее. В седьмой номер. Я хочу снова послушать этот вальс.

Том. Слава богу, что хоть мне не надо оставаться и слушать его. Что ты только находишь в этой музыке? Мы ее слушаем по десять раз в день. Почему бы нам не послушать номер шесть, или два, или девять? Там целая уйма всяких других номеров.

Джо (настойчиво). Опусти монету. (Пауза.) Сядь и подожди, пока не кончится музыка. Потом сходишь и принесешь мне игрушек.

Том. Ладно.

Джо (громко). И нечего строить из себя по этому поводу мученика. Подумаешь, важность какая!

Резким, привычно недовольным жестом, который ясней ясного говорит, что он не одобряет эту затею и не находит в ней ни капли удовольствия, Том сует монету в щель. Нетрудно, однако, заметить, что неодобрение это слишком подчеркнуто, чтобы быть искренним. По правде говоря, ему необычайно нравится эта музыка, но она его так смущает и тревожит, что он скрывает это под маской отвращения. Снова слышны звуки вальса «Миссури». Мелодия, исполняемая оркестром, звучит задумчиво и нежно, ведут ее медные инструменты, повторяя опять и опять свою скорбную тему. Не в силах понять, чем эта музыка так привлекает Джо и почему она так болезненно будоражит и смущает его самого, Том поначалу слушает с чувством, близким к раздражению. Но очень скоро он уже весь во власти этой томительно-печальной мелодии, повествующей о людском горе и о тоске по родному дому. Музыка разбудила в нем что-то поэтическое, чувства его в смятения, а он стоят растревоженный и взволнованный всем этим. А Джо безучастен и неподвижен, словно бы и не слышит музыки.

Джо (зовет). Ник.

Ник. Да?

Джо. Если не возражаете, опустите опять монету в проигрыватель. Номер…Интересует его — Том.

Он оборачивается и глядит на него. Бесшумно входит Китти Дюваль, проживающая рядом, за углом, в одном из номеров гостиницы «Нью-Йорк». Медленно идет к стойке. Ее облик, повадка, движения — все в ней с предельной гармоничностью сочетается со все еще звучащей скорбной американской мелодией. Это ее мелодия, так же как мелодия Тома, это мелодия, которая была грубо вырвана у нее жизнью, подсунувшей взамен опустошенность и душевную изломанность. Похоже, она понимает это, и она злится, злится на себя; она полна ненависти к этому жалкому миру, полна сострадания и презрения к его трагическим, неправдоподобным, запутавшимся обитателям. Эта маленькая, крепкая женщина отличается той нежной я прочной красотой, которую не в силах уничтожить никакие превратности жестокой или грязной действительности. Красота эта представляет собой тот элемент бессмертного, который заложен в хороших простых людях и который обязан своей неизбывностью некоторым женским представителям рода человеческого, кем бы они по случайности или бессмысленности ни