Из несобранного [Константин Дмитриевич Бальмонт] (fb2) читать постранично, страница - 4

Байрона.

Говорят, что в дружбе всегда один подчиняется, другой властвует. Если это верно, дружба двух гениальных английских поэтов имеет совершенно особенный характер. Внешним образом Шелли глубоко подчинился Байрону; он был очарован его энергией, его резким индивидуализмом. Мэри Годвин женски ревниво подметила такое подчинение в самом характере их диалогов: Байрон говорил сильным, звучным голосом, Шелли всегда отвечал ему после долгих пауз, и струны его голоса были как будто надорваны. Но в поэзии Шелли мы напрасно стали бы искать следов влияния Байрона — мы не найдем их нигде. Как до знакомства с Байроном, так и после Шелли остается всегда самим собой, несравненным и своеобразным до бесконечности. Напротив, Байрон, в личных сношениях так легко покорявший себе всех людей, в поэтическом творчестве воспринял от Шелли очень многое.

Но кроме всего этого, Байрона связывала с Шелли известная общность судьбы; я уже вскользь указывал на данное обстоятельство и теперь остановлюсь на нем подробнее, попытаюсь отделить в нем элементы существенные от элементов чисто внешних.

Шелли и Байрон, как было упомянуто, целиком вышли из атмосферы XVIII века, потрясенной громами революции. Они с детства впитали в себя ненависть к тирании, жажду справедливости, идею свободы личности. Руководителем их симпатий, их юных дум был Жан-Жак Руссо, и подобно тому, как этот великий женевец при первом же соприкосновении с реальной действительностью вступил с ней в резкий антагонизм, точно таким же образом два молодые английских поэта, одушевленные гуманитарными идеями, столкнулись с миром людей лишь для того, чтобы тотчас же услыхать от них проклятия. Они, жаждавшие правды везде и во всем, встретились с общественным лицемерием, а лицемерие, как говорит Байрон, большая сила, и, чтобы воспеть ее по достоинству, нужно красноречие сорока протестантских пасторов («Don Juan», с. X, XXXIV). С первых жизненных шагов Байрона и Шелли социальная обстановка вызывает их на борьбу, и они с готовностью принимают вызов. Байрон говорит в парламенте прекрасную речь в защиту рабочих-стачечников; Шелли делается политическим агитатором в Ирландии, пишет воззвания и говорит речи, доказывающие, что поэтический гений может соединяться с замечательным ораторским талантом. Но первые гуманные порывы молодых поэтов не принесли им ничего, кроме горького сознания одиночества. Они выступили в смутное время торжества реакционных элементов, в одну из таких эпох, когда мыслить — значит, совершать преступления, когда пресмыкаться — значит, быть патриотом; они выступили в Англии, а она, как в начале, так и в конце их деятельности, одинаково оправдывала горькие строки байроновского «Дон Жуана»: «О, если б Англия могла знать, вполне, целиком, как глубоко ненавидят везде ее великое имя, с каким нетерпением все ждут удара, который пронзит мечом ее обнаженную грудь, как все народы считают ее своим худшим врагом, — худшим из худших врагов, — лживым другом, который когда-то обещал человечеству свободу, а теперь стремится сковать его все, — все, даже мысль! Ей ли гордиться или считать себя свободной, когда она лишь первая из рабов? Народы в тюрьме, но кто их тюремщик? Сам — жертва запоров и засовов! Неужели жалкая привилегия скрипеть ключом в замке тюремной двери — есть свобода? («Don Juan», с. X, LXVII, LXVIII). Между узниками всегда вырастает прочная, хотя бы и незримая связь. У Шелли и Байрона, вполне самостоятельно и в то же время параллельно, возникает целый ряд идей и ощущений, вызываемых гнетом удушливой общественной атмосферы. Это — первый момент, обуславливающий возможность сближения между ними; за первым моментом логически следуют другие. Не чувствуя у себя под ногами твердой почвы, будучи пасынками своей родной страны, Шелли и Байрон фатально стремятся прочь, делаются изгнанниками. Они уезжают куда глаза глядят, лишь бы не дышать воздухом ненавистной им среды, лишь бы побыть в чуждой свободной обстановке. Они стремятся к природе.

Но здесь между ними начинается коренное различие. Шелли стремится к природе потому, что в ней он видит свой родной мир, более родной, чем мир людей; он понимает природу как нечто одухотворенное и живущее своей особой жизнью; ему хочется слиться с ней, потерять свое «я», растворить свою индивидуальность в беспредельном океане гармоничных самодовлеющих элементов. Байрон, напротив, видит в природе нечто подчиненное, декоративное; он не философ — он воинствующий богатырь и, подобно Антею, прикасается к груди земли лишь затем, чтобы после минутной усталости снова сделаться бодрым и сильным; живописуя природу, он схватывает внешние стороны пейзажа, природа является у него лишь отражением его субъективных ощущений, не имея своей собственной души.

Под впечатлением красот швейцарской природы Байрон рисует горный пейзаж во время грозы. Посмотрите на его манеру описывать, она говорит за себя сама.