Сить — таинственная река [Анатолий Васильевич Петухов] (fb2) читать постранично, страница - 3

давно прошло?

И в то же время Танька не могла забыть, что до зимних каникул, до приезда Лешки-моряка, Гусь никогда так дерзко и насмешливо не разговаривал с нею. Пять лет они учились вместе, сидели за одной партой. И после того как Васька остался в пятом на второй год, они продолжали дружить. На воскресенья и на каникулы за десять километров они часто ходили домой вместе, и Васька всегда нес ее портфель, а как-то раз и ее перетащил через разлившийся ручей.

Но после зимних каникул все изменилось. Раньше Васька не шутя, серьезно мог бы пригласить ее с собой в лес, — ходили же они вдвоем и за морошкой, и за грибами! Конечно, теперь она не пошла бы с ним — что ей делать в весеннем лесу?.. А вместо этого он посмеялся над нею при всех — и доволен.

«Ну и наплевать! — зло думала Танька. — Пусть насмехается. Я в долгу не останусь!»

3

На Семениху, эту тихую деревеньку в двадцать с небольшим домов, сверху смотрели звезды. Им, звездам, хорошо были видны поля, темными лоскутьями лепившиеся к задворкам, и безбрежный лес, который смыкался вокруг этих полей сплошным кольцом.

Кое-где в лесу рыжими проплешинами виднелись еще не успевшие позеленеть пожни и серые прямоугольники лесосек.

Огибая широкой дугой Семениху, надвое раскалывала лес река Сить. Полая вода залила прибрежные пожни, и Сить казалась широкой и полноводной. А где-то далеко-далеко, наверно в полсотне километров от Семенихи, Сить начиналась крохотным ручейком и текла сначала на север, потом на восток. В Сить впадали бесчисленные ручьи и речки, почти пересыхающие летом, которые брали свое начало из болот и оврагов.

Одним из таких болот было большое Журавлиное болото. Веснами Гусь не раз слыхал на этом болоте вой волков и намеревался поискать там волчье логово. Для одного это занятие не очень-то веселое, но, может быть, Толька в самом деле рискнет улизнуть из дому? Тогда и логово поискать можно.

И Толька не подвел, пришел еще задолго до рассвета.

— Я на окне записку оставил, — сказал он Гусю, — чтобы искать не вздумали. А то такую панику поднимут!..

— И правильно. Спросился бы — не отпустили. А чего в праздники дома сидеть? То ли дело в лесу, у костерка… Пожевать-то чего взял?

— Да взял… Хлеба, картошки, сала кусок тяпнул…

— А у меня дома, понимаешь, хоть шаром покати. Один хлеб. У мамки, наверно, чего-нибудь припасено к празднику, так она спрятала куда-то. Не мог найти…

— Проживем! — бодро сказал Толька. — У тебя-то мамка не ругалась, что ушел?

— Сказал!.. Она еще и рада. Праздник же! Закроет дом и пойдет по гостям. Ни варить, ни готовить не надо… С одной-то рукой знаешь сколько мороки, хоть с тестом, хоть с чугунами… Иногда хочу ей помочь, так она ругается: все ей кажется, что я не так делаю. Рассердится, скалкой или тряпкой огреет по спине — вот и все…

Они шагали по лесной тропе, мягкой от подопревшей и мокрой прошлогодней листвы, и слышали, как над головами в предутренней тишине с хорканьем и цыканьем пролетали вальдшнепы. Где-то за полями начали токовать тетерева.

— Было бы ружье, на поляшей бы сходили… — мечтательно сказал Толька.

— Э-э, да с ружьем-то мы без мяса не сидели бы. На Журавлином болоте глухарей собирается весной уйма! Мы бы и ток нашли. С луком и то можно бы на глухарей сходить.

— У тебя же был хороший лук!

— Был. Мамка в печке сожгла. Помнишь, я в окно бабке Агашке зафитилил? Дрызг — и стекла как не бывало! Вот мамка и сожгла. Сначала сломать хотела, а лук-то вересовый, крепкий. Тогда она хватила меня им по спине да так целиком в печку и сунула… Ничего, я другой сделаю, еще лучше!..

С разговорами время шло незаметно, и с восходом солнца ребята оказались на дальних пожнях, что тянулись по берегам Сити в глухом, еще не тронутом человеком суземье. Стайка уток поднялась с пожни, над самой водой протянула вдоль Сити и бесшумно опустилась у противоположного берега. Над рекой токовали бекасы. С отрывистыми, резкими криками быстрые белобрюхие птицы взмывали вверх и, сделав плавный полукруг, пикировали к воде, над лесом далеко окрест разносилось их протяжное блеяние. Без устали, с короткими перемолчками, звонко барабанила о сухое дерево желна.

Гусь сбросил рюкзак под старую сосну, что стояла на краю пожни, вытащил из-за пояса топор.

— Таскай хвою, — сказал он Тольке, — а я срублю сухарину. Костришко надо сделать да хоть поесть маленько, а то уж в брюхе у меня урчит…

Спустя полчаса на берегу горел жаркий костер. Гусь жадно уплетал хлеб с салом, прислушивался к птичьему гомону и с видом знатока давал Тольке свои пояснения. Он различал по голосам почти всех птиц, но названий многих не знал и потому называл по-своему.

— Слышишь, желтобрюшка поет? — говорил он, обращая внимание на незатейливую песенку овсянки. — А трещат, тараторят — это пестрогрудки…

Пестрогрудками он называл дроздов, краснозобиком — малиновку, тюриком — зяблика, крапивника за подергивание коротким хвостиком — подергушкой, а чекана за