Сицилийские апельсины [Луиджи Пиранделло] (fb2) читать постранично, страница - 2

бы стоило тогда его сердце?

Ах, это было время истинного вдохновения, намеков судьбы, между тем как голос её ещё никем не был замечен. В тот прекрасный апрельский день Терезина стояла у окна на чердаке, в обрамлении яркой лазури неба. Она напевала страстную сицилийскую песню, слова которой Микуччио помнил до сих пор. Она была грустна в тот день - из-за недавней смерти отца, из-за враждебности его родных. Он вспомнил - такая грусть звучала в её голосе, в её песне, что даже слезы невольно выступали на глазах. Он не раз слышал эту песню, и до этого и после, но в такой манере – никогда. Он был настолько поражен, что на следующий день, не предупредив ни саму Терезину, ни её мать, привёл к ним на чердак дирижёра их оркестра, своего друга.

Так начались для Терезины первые уроки пения; и в течение двух лет подряд он тратил на неё почти всё своё жалование: он взял в аренду фортепьяно, покупал ноты и даже нашёл подходящего, дружески настроенного учителя музыки. Далёкие прекрасные дни! Терезина вся горела желанием лететь вперёд, в яркое светлое будущее, что предрекал ей маэстро, и в то же время, была полна благодарности и горячей ласки к нему, - так что он уже грезил о совместном счастье!

Тётка Марта, напротив, лишь горько качала головой: бедная старая женщина, она видела многое в своей жизни, и больше не имела веры в светлое будущее: она боялась за дочь и не хотела, чтобы та даже думала о возможности такой неверной судьбы. И потом, она знала, знала, во что обходится ему безумие этой опасной мечты.

Но ни он, ни Терезина не слушали её, и напрасно она протестовала, когда молодой композитор, услышав Терезину на концерте, объявил, что было бы истинным злодеянием не дать ей лучших учителей и полноценного артистического образования: в Неаполь, необходимо отправить её в консерваторию в Неаполе, сколько бы это ни стоило!

И тогда он, Микуччио, разругавшись в пух и прах с роднёй, продал усадебку, оставшуюся ему в наследство от дяди-священника. Таким образом Терезина смогла поехать в Неаполь завершать обучение.

С тех пор они не виделись больше: они договорились, что расстанутся на пять, шесть лет – на время, нужное каждому из них, чтобы идти своей дорогой свободно. Они оба были молоды и могли подождать. Микуччио получал от неё письма из консерватории, а потом – письма от тётки Марты, когда Терезина уже окунулась с головой в артистическую жизнь - после своего дебюта, оглушительного успеха в оперном театре Сан Карло. В конце каждого из тех трепетных писем, нацарапанных неуверенной рукой тётки Марты на самой лучшей бумаге, всегда была пара словечек от неё, от Терезины, которая теперь никогда не находила времени, чтобы писать письма: «Дорогой Микуччио, подтверждаю всё, что тебе сказала мама. Будь здоров и пожелай мне удачи». И те письма все прошедшие пять лет он демонстрировал каждому, кто хотел их видеть, чтобы истребить клевету, что распространяли его родственники о Терезине и её матери.

Потом он заболел. Он был при смерти, и без его ведома тётка Марта и Терезина послали на его адрес большую сумму денег: часть её ушла не лечение, но остаток он, выздоровев, силой вырвал из рук своих родственников, и теперь, вот, приехал отдать Терезине. Потому что деньги – ничто! Он их не хотел. Не потому, что считал это милостыней, он, уже так много потративший на неё; но… ни за что! Он сам не мог это объяснить, и теперь – ещё менее чем когда-либо, тут, в этом доме… Деньги - ни за что!

Он ждал так много лет, мог и ещё подождать… Но что, если деньги Терезины потому имели остаток, что это знак: будущее наступило, и пришло время исполнить старые обещания, вопреки мнению тех, кто не хотел в это верить?

Микуччио, хмуря брови, поднялся на ноги, словно утверждая себя в этом выводе; потом снова подул на ледяные руки и потопал ногами.

- Холодно? – спросил проходящий мимо камердинер. – В кухне будет теплее, пройди туда. Сразу станет лучше.

Микуччио не захотел последовать совету камердинера, который выглядел, как большой синьор, что смущало и раздражало Микуччио. Он вернулся на место и сел, погрузившись в тревожные мысли. Немного погодя громкий звонок заставил его вздрогнуть.

- Дорина! Синьора! – оповестил камердинер, на ходу поспешно и яростно влезая во фрак, и бросаясь к двери открывать; но видя, что Микуччио собрался следовать за ним, резко остановился и сказал:

- Ты останься здесь, сперва нужно о тебе доложить.

- Охи, охи, охи,.. – застонал сонный голос из-за занавеси; и вслед за ним оттуда, подтаскивая затёкшую ногу, появилась крупная приземистая женщина, не успевшая ещё продрать глаза и замотанная в шерстяной платок до самого носа, из-под которого торчали крашенные жёлтые волосы.

Микуччио рассматривал её. И она тоже с большим удивлением уставилась на чужое незнакомое лицо.

- Синьора, - напомнил Микуччио.

Дорина мгновенно опомнилась:

- Вот она я, вот она я, - пробормотала она, стаскивая платок и бросая его за занавеску, и со всем проворством, доступным этой тучной особе,