Человек с яйцом [Лев Александрович Данилкин] (fb2) читать постранично, страница - 234

«Свадьба» записывается целиком — и действительно выглядит стихотворением в прозе, подлинным шедевром. Желающих ознакомиться с ним отсылаем к «Иду в путь мой»; текст этот, к счастью, не утрачен.

«Свадьба» — прохановский прототекст, яйцо, из которого выросли все его романы, и важный для него образ, или, точнее, сценарий, который он будет воспроизводить много раз; так, «Теплоход „Иосиф Бродский“», например, есть не что иное, как анти-«Свадьба», роман про сатанинскую свадьбу. Свадьба как обряд, по сути, есть мистическое соединение двух сущностей, один из этапов ритуала откладывания яйца, обрядовый эквивалент творческого зарождения, критическое сближение частиц материи, гарантирующее реализацию заложенного в них потенциала развития. Одним из главных eye catcher’ов в «Свадьбе» была «стоглазая яишня», украшение праздничного деревенского стола. Трифонов, по уверению Проханова, среагировал прежде всего именно на «Свадьбу» — так что неудивительно, что в качестве опознавательного знака Проханов взял с собой на встречу яйцо, косвенно отсылающее, в том числе, к конкретному рассказу.

(обратно)

6

Было бы любопытно сравнить два переработанных в текст опыта «лесного затворничества» — «Иду в путь мой» и «Между собакой и волком» Саши Соколова. Оба литератора так или иначе работают с фольклорным и «деревенщицким» материалом, но один пошел путем экспериментов с языком и формой и скептического ерничества, второй — путем экстенсивного освоения тем, поверхностной колонизации языковых ресурсов и экзальтированного энтузиазма. По сравнению с сашесоколовским прохановский текст кажется творчеством юродивого; озадачивает, однако, что интенсивная соколовская модель оказалась непродуктивной в отечественной литературе, тогда как у прохановской, похоже, больше шансов пережить своего создателя.

(обратно)

7

Кстати, о будущем. Пчельников и в 90-е продолжал оставаться патриотом, хотя и экстравагантным (он радовался происходящему — «сбросу этнического балласта», «разрушению все равно ни от чего не защищающей скорлупы»). Он погиб в 2001-м «мистическим образом», «тоже от машины». Все произошло почти так, как со Шмелевым в романе «Надпись», — только это не было самоубийством. «Всю свою жизнь он пел цивилизацию, механизмы, сочетание с любовью и богом, и вот машина, на которой он ехал по МКАДу, заглохла, он вышел посмотреть, залез под капот, и сзади в него врезался тяжелый грузовик. Весь череп ему разнесло… тоже такая цивилизационная смерть, произошедшая на одном из концентрических колец — Москва ему представлялась созвездием колец».

(обратно)

8

В «Надписи» к Коробейнику подкатывался Стремжинский-Сырокомский, но на самом деле реальное давление по этой линии осуществлял на Проханова офицер Севрук, в Афганистане.

(обратно)

9

Странный рефлекс этой остроты обнаруживаем в романе «Идущие в ночи», где Басаев беседует с бывшим учителем, ставшим чеченским боевиком. «Ты что преподавал? Географию? Тогда ты знаешь, где расположен эдем. Напомню — доходишь до штаба русских, кидаешь гранату и оттуда прямо вверх, не сворачивая, — пошутил Басаев, приобнимая командира и похлопывая его по спине».

(обратно)

10

К моменту нашего разговора Проханов переменит свое мнение о Невзорове. «Я его только теперь начал понимать до конца. Невзоров очень артистичный и эксцентричный человек. И мне кажется, что в нем эстетики гораздо больше, чем идеологии, политики. Невзоров помещает себя туда, где много энергетики. Когда началась вся эта либеральная буза, он был либералом, поддерживал Собчака: это было восхитительно, явление на взлете, на подъеме. И как виндесерфер, он помещал себя на эти волны, питался, как художник, этими энергиями. Он как никто в нашей журналистике работал на эстетике распада, не боялся показывать жуткую красоту ада: трупы, помойки, свалки, инфернальные аспекты реальности. Как только возникла энергетика сопротивления — рижский ОМОН, война, кровь, Чеслав Млынник — он перешел к тем, кто сопротивлялся. И его цикл „Наши“ — это ода сражающимся, не сдающимся остаткам советской империи. Когда он делал свои „Секунды“, моя газета и его передача дружили. Он ссылался на „День“, а мы предоставляли ему слово, поддерживали, боготворили его, создавали ему в нашей среде репутацию такого молодого гения. Он был в нашей среде до той поры, покуда она была энергоемкой. Он порвал со всем этим красным движением после 93 года, когда оно скисло, стухло. Он первым заметил это угасание, возникшую энтропию, устал от бессмысленных митингов, шествий. Ему просто стало скучно. И он кинулся туда, где он видел энергетику, к Березовскому и Лебедю. Там была энергетика больших денег, а Береза же был вулкан, он фонтанировал: идеи, связи, концепции, интриги бесконечные. И это