Петербургские письма [Владимир Федорович Одоевский] (fb2) читать постранично, страница - 2

старикам доказать, что молодые люди могут быть и дельными и важными людьми. – Вообрази себе все это, Виктор, и согласись, что все твои журнальные статьи ничто в сравнении с делами, меня ожидающими…

* * *

Вот тебе и второе письмо от того же числа, первое я написал, едва выскочивши из коляски, мне необходимо было если не тебе, то, по крайней мере, бумаге передать мысли и чувства, которые кипят в душе моей, – я задыхался от них – но не мог докончить, пока матушка устраивалась в отведенной нам комнате, я побежал будто бы отнести письмо к тебе на почту, – чтобы не отнять у матушки единственного нашего лакея, – а, сказать правду, чтобы иметь случай сбегать в город, я теперь пишу тебе из справочного места, заведения, о котором вы, москвичи, не имеете понятия – обегать город – я устал до смерти, пот с меня градом, колена подгибаются, в глазах рябит, но во что бы то ни стало передам тебе, как могу, первые впечатления, к тому же надобно приучать себя к усиленному труду – итак, слушай: я вне себя от Петербурга, с самого въезда в него я пришел в восхищение и, виноват, от ошибки: не видавши никогда домов в четыре этажа под одну крышу, я принял их все за фабрики и удивился их множеству. – Европейский город! думал я – какое движение промышленности; скоро я узнал свою ошибку, но прогулка моя утвердила мнение мое; я был на Невском проспекте, оттуда пробежал на Исаакиевскую площадь, чуть было не стал на колени перед величественным монументом Петра-исполина; пробежал несколько раз по набережной, оттуда на биржу, взглянул на ряд Коллегий, огромный, стройный, как все, брошенное рукою Петра на невозделанную почву России: это зрелище, эти люди с занятыми лицами, с портфелями, эти корабли, пришедшие из всех стран света, слова на всех европейских языках, доходившие до моего слуха, даже запах каменных угольев – все это жгло мое воображение; то я думал, что я в иностранном городе, в чужих краях, то вспоминал, что все, меня окружающее – мое отечество, и, признаюсь, это соединение двух ощущений еще более увеличивало мой восторг.

Письмо 2 ВЯЧЕСЛАВ К ВИКТОРУ

Ну, уж была мне гонка за мои восторги, – едва я ушел от матушки, как дядюшка, несмотря на то, что у него в это время был доклад, и тетушка, несмотря на то, что еще было 9 часов утра – явились у нас с визитом – обласкали матушку – начались расспросы – можешь себе представить ее смущение перед дядюшкой. Она извинила меня, как могла, но мне сказала, что мой поступок показался ему странным, и что мне не надлежало бегать со двора прежде, нежели я представился дядюшке. Признаюсь, что это происшествие немного расхолодило мои восторги – уж не в Москве ли я? – подумал я; неужли и здесь обращают внимание на такие мелочи? – Матушка не дала мне докончить моих размышлений – и едва я успел переодеться, как она повела меня к тетушке, в которой я нашел премилую женщину, хотя гордую с виду. Я извинился перед нею в своей невежливости, складывал всю вину на необходимость отправить письмо, просил ее меня извинить перед дядюшкой и проч., и проч. Мы проговорили с ней добрых полчаса. Сказать тебе, о чем мы говорили, невозможно, ибо мы ни слова не сказали по-русски, а французский разговор, особенно при первом свидании, составляется из такого количества летучих фраз, что их не прикуешь к бумаге. Скажу только, что между тысячами предметов дело коснулось и Литературы. Матушка не могла утерпеть, сказала, что и я литератор. Тетушка тотчас спросила, на каком языке я пишу; я закрасневшись и в смущении проговорил: «en Russe!»^[3] Как ты думаешь, что мне отвечала тетушка? – Она не только похвалила меня за это, но прибавила, что терпеть не может, когда русские, презирая свой язык, принимаются писать на иностранном. – Что, сударь, каково? Найди мне хоть одну московскую даму, разумеется, пожилую, которая бы решилась произнести такое суждение? Что ни говори, а Петербург сотнею лет обогнал Москву. В ту минуту вошедший человек прервал наш разговор, доложив, что дядюшка дожидается меня в кабинете. Как тебе объяснить впечатление, которое сделал на меня благодетель нашего семейства – право, не знаю. Не хочу не договорить и боюсь проговориться; итак, скажу коротко: я, было, прикинул к обнаженной голове моего дядюшки Галлееву систему: она была не в его пользу; но я хочу лучше верить моему внутреннему чувству, а оно заставило меня найти то выражение доброты, той снисходительной терпимости, которою я более всего дорожу в людях. Правду сказать, при этом свидании мое самолюбие-таки пострадало немного, ну, да так и быть. Сначала, помня наставления матушки, я было хотел извиниться перед ним в моей невежливости, но, как кажется, матушка ошиблась: я заметил, что дядя был изумлен моими извинениями, – верно, он не обратил и внимания на мое отсутствие, а своими извинениями я только надоумил его, что сделал неучтивость, и хитрый старик притворно нахмурил брови. – Но лицо его скоро прояснилось, он не дал мне слова сказать о моей благодарности за все его