Том 3. Рассказы 1906–1910 [Александр Серафимович Серафимович] (fb2) читать постранично, страница - 2
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (227) »
2
Длинный поднялся, снял котелок. Тени засуетились, и одна опять скользнула вверх по обрыву и пропала в степи. – Упрела. Он поставил котелок и покрутил в песке. – Часов девять есть… Охо-хо-хо… И за рекой кто-то: «О-о-о-о…» – Скажи парню, нехай садится с нами, вишь, отощал. Старик достал из кармана ложку и вытер заскорузлым пальцем. – Эй, паря!.. Хошь, поешь с нами. – Длинный наклонился над неподвижно черневшей фигурой. – А?.. а?.. а?.. Куда… Постой!.. Братцы, держитесь!.. – закричал тот, вскакивая, трясясь. – Что ты… что ты, парень… Говорю, поешь с нами… Тот обвел вокруг удивленным взглядом, не понимая этой темноты, смутно рисующихся контуров, этого ночного молчания, заполненного немолчно шепчущим ропотом, этого трепещущего, красноватого, поблескивающего в воде отсвета, и провел рукой, как будто снимал с лица паутину. Он точно весь обмяк и улыбнулся бессильной, измученной улыбкой. – Ишь ты… опять попритчилось. При свете костра поражали исхудалость и измученность, завалившиеся щеки, черные круги, горячечно блиставшие, беспокойные, как будто глядящие мимо предметов глаза. Сели кругом котелка, поджав на песке ноги, и стали есть и громко дули на кашу. И, повторяя движения, суетились по песку тени. Долго и молча ели, и долго в дремотно шепчущий ночной ропот чуждо вторгался звук усердно работающих человеческих челюстей. Первая острота голода притупилась; парень, на лице которого землисто отпечатался призрак смерти, вздохнул. – У-ух-х!.. Маленько отошел. И, опять улыбнувшись бессильной и измученной улыбкой, добавил: – Два дня не ел. – Да ты откуда? – Из города. – И снова усталая и теперь доверчивая улыбка. – Из самого из пекла вырвался. Как и вырвался, сам не знаю… – Да мы это догадались, как ты еще шел по берегу, – усмехнулся длинный, – да не стали расспрашивать, что человека зря беспокоить. – Не бойсь, ничего… По степи патрули разъезжают, хватают, которые успели из города убежать. Ну схватят, разговор короткий – пуля либо петля. Мы не одного переправили… Артель-то на баржах, да и команда на пароходе свой народ… К нам вот не догадаются на баржу заглянуть, а… то бы была им пожива. Да ты в городу-то чем был? – Наборщиком. – И он повел плечами, точно ему холодно было, и боязливо оглянулся. Длинный черпнул, подул на ложку и, вытянув губы, с шумом втянул воздух вместе с кашей. На реке завозился водяной или ночная птица. Всплеснула рыба, но в темноте не было видно расходящихся кругов. Старик ел молча. – Все по реке шел, как чуть чего – в воду… Вчерашний день до самой ночи в воде сидел, закопался в грязь, а голова в камыше, так и сидел. Он отложил ложку и сидел, осунувшись, и мысли, далекие от теплой ночи, от костра, бродили в голове, туманя глаза. – Что было – страшно вспомнить… Крови-то, крови!.. Народу сколько легло! И опять боязливо огляделся и передернул, как от холода, плечами. – Устал я… устал, замучился, и… и не то что руками или ногами, душой замучился. Все у меня подалось, как обвисло… И он опять обвел кругом, глядя куда-то мимо этой темноты, мимо костра, реки, мимо товарищей, – точно заслоняя все, стояли призраки разрушения, развалины, и некуда было идти. – Главное что!.. – вспыхивая, заговорил он. – Трудов, сколько трудов убито. Нашего брата разве легко поднять да вбить в башку?.. Ему долби да долби, его учи да учи, а он себе тянется, как кляча под кнутом, с голоду сдыхает да водку хлещет… Покуда все наладилось, да сгрудились, сбились в кружки, да читать, да думать стали, да расчухали, ой-ей-ей, сколько времени, сколько трудов стоило!.. А сколько народу пропало по тюрьмам, да в ссылке, да на каторге, – да какого народу!.. Кирпич за кирпичом выводили, и вот трраххх!.. Готово! Все кончено!.. Шабаш!.. И он отвернулся и опять глядел, не замечая, мимо синеющей ночи, мимо шепчущих звуков, мимо тихого покоя, которым веял дремлющий берег. – А-а-а-а… – И он мерно качался над костром, сдавливая обеими руками голову, точно опасаясь, что она лопнет и разлетится вдребезги. И качалась тень, уродливая, изогнувшаяся, так же держась обеими руками за голову, тоже уродливую и нелепо вытянутую. Но, обходя развалины, разбитые надежды и отчаяние, о чем-то о своем немолчно и дремотно журчали струи, чуть-чуть глубоко колебалось во влажной тьме звездное небо. Несколько хворостинок, подкинутых в костер, никак не могли загореться, и едва уловимый дымок, не колеблемый, как тень, скользил вверх. И этот покой и тишина, погруженные в ночную темноту, были величаво полны чего-то иного, глубокого, еще не раскрытого, недосказанного. – Глянь-ко, паря, вишь ты: ночь, спокой, все спит, все отдыхает, – и голос старика был глубоко спокоен, – все: и зверь, и человек, и гад, трава и та примялась, а утресь опять подымется, опять в рост… Все- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (227) »
Последние комментарии
20 часов 21 минут назад
20 часов 37 минут назад
20 часов 50 минут назад
20 часов 55 минут назад
23 часов 27 минут назад
23 часов 31 минут назад