Вьюжной ночью [Василий Иванович Еловских] (fb2) читать постранично, страница - 4

нам травишь душу?

— Что можно сделать с душой, которая давно ушла в пятки?

— Какого хрена вы с ним вошкаетесь? — Василий стукнул по столу рукой: — Выкладай документы, говорят тебе!

— Плетет черт те что, — с тихим смешком проговорил Коркин. Он по-прежнему был в пиджачке, и Чудакова уже не раздражал его вид, Иван проникся к солдатику даже какой-то симпатией: Коркин — паренек неплохой, хоть и мало в нем армейского, — деревенский телок.

— Ты… давай, без этих самых… — поднял руку Забегай. — А то у нас просто. Трибуналов у нас тут нету.

— У вас ничего нету. — Губы у незнакомца вытянулись и застыли в холодной улыбке. — Ничего нету, кроме мокрых штанов.

— Хватит! — гаркнул Чудаков, чувствуя, как от злости у него начинает подергиваться щека. — Если ты щас же не заговоришь нормально, сукин сын, мы тебя научим.

Иван встал.

Вот чудно: на лице незнакомца появилась простая, веселая улыбка. Кажется, он доволен, что его собираются «научить».

— Стой, сволота! — Василий подскочил к бородачу, обшарил его карманы и вытащил документы.

Бородач оказался красноармейцем-сверхсрочником. Лисовский Никон Петрович, 1908 года рождения.

— Че дуру валяешь? — Василий поднес кулак к носу Лисовского и грязно выругался. — Давайте, ребята, наподдаем ему.

«С придурью человек, — подумал Иван. — А черт с ним! Пусть катится своей дорогой. Какое-то монашеское имя — Никон».

Лисовскому задали еще несколько вопросов, и он коротко, уже без насмешливости, сообщил, что его полк разбит и что немцы захватили Минск.

— Так ты тоже считаешь, что они разбили Красную Армию? — спросил Забегай.

— Не разбили и не разобьют.

На вопрос, кем он был до войны, бормотнул:

— Да так…

— А все-таки? — допытывался Чудаков.

— Ну, канавы копал, на заводе рабочим… Специальность? Нету у меня никакой специальности.

Потом он, молча походив по избе неслышными, волчьими шагами, затеял вдруг спор со старухой хозяйкой, которая со вздохом сказала, что бог все видит и «накажет немчуру». На губах Лисовского появилось что-то похожее — вот странно! — на робкую улыбку (улыбки у него были вообще разные):

— Вся история человечества, бабуся, — сплошные стоны и муки. И господь бог спокойно зрил на это. Мы, люди, так устроены, что не можем обходиться без животной пищи. Иначе слабеем и гибнем раньше времени. Мы поедаем живое. Нас сам господь бог устроил такими. Мы, в сущности, не виноваты, что родились порочными. И у животных. Волк, к примеру, разрывает зайчонка, коршун — цыпленка. И в океане живые существа так или иначе пожирают друг друга. Ну, мы, люди, еще можем надеяться на рай небесный. Хоть там отдохнем, а тот же зайчонок? Или лошадь, изувеченная недобрым хозяином? Зачем же богу, бесконечно мудрому и справедливому, надо было создавать такой подлый мир? Ведь без воли божией и волосинка не упадет с головы. Еще вопросик. Зачем бог создал вшей, клопов, блох или, к примеру, осьминога? Шутить изволил? Царь Давид стал одним из самых почитаемых церковью святых. А как вел себя этот человек? В побежденных странах убивал всех. И мужчин и женщин. Он приказывал класть их под пилы, под молотилки, под топоры и бросать в обжигательные печи. Так утверждает Библия — книга, написанная под диктовку самого господа бога! Библия восхваляет Давида. Обо всем этом можно говорить без конца. Наш бог — винтовка.

Человек этот с первой минуты не понравился Чудакову. Иван не любил людей злых, насмешливых, неясных, выпендривающихся, упорно показывающих свое особое отношение ко всему и ко всем. Неприятна была его всклокоченная, неряшливая борода, рассчитанная конечно же на то, чтобы выделиться. Попробуй влезь ему в душу, пойми до конца, кто он. Раздумья эти были тягостны для Ивана.

Когда Чудаков вышел с Забегаем на крыльцо покурить, Грицько спросил:

— Ну, що ты думаешь о нем, Иван?

— Какой-то недоделанный. Злости в нем. И вообще… Че это у тебя папироса-то подрагивает?

Чудаков уже изучил повадки Грицько, знал, что тот болен неврастенией и, как всякий неврастеник, странен характером — без причины возбуждается, без причины впадает в меланхолию, бывает порой раздражителен и, — а это, кажется, уже и к неврастении-то не относится, — во время разговора иногда бледнеет и краснеет ни с того ни с сего. Крепкий нервами, простой и ясный во всем Чудаков поначалу с пренебрежением посматривал на Забегая, но день ото дня проникался к нему все большей симпатией — был Грицько и честен и смел.

— Он, пожалуй, не совсем тот, за кого себя выдает. Канавы копал, говорит. И одежонка — дрянь. А вид… И слыхал, как говорит?

— Он в Киеве жил. А в городах-то больших и дворник — барин. Матюкается.

— Матюкается что… Командир нашего полка тоже вон как матушку поминал. А ты заметил, как он воду пил?

— Кто?

— Ну Лисовский. Вот ты, когда пьешь, так от тебя звуки всякие: из глотки — как из водопада. Крякаешь, губами шлепаешь. А у него все интеллигентно, знаешь ли, все тонко.