не настоящая у меня еще старость.
— А конечно, не настоящая, — согласилась Ульяна.
И Герасимовна вместе с сыном и невесткой так и осталась в бригаде.
С посадкой Ульяна управилась в самый срок. И по случаю такого дела собрала прямо возле поля бригадный праздник.
Бабы пришли с узелками, пирогов принесли, сала свиного, яиц вареных. Ну и водки да браги не забыли. Выпили, песни запели, плясали на берегу речки под плакучими ивами. Ульяна плясала со всеми, как молоденькая. А после хватились — нету Ульяны. Покликали — не отзывается. Настасья с Герасимовной отошли в лесок, а Ульяна сидит на пеньке и сквозь деревья глядит на речку печальными глазами.
— Чего ты? — спросила Герасимовна.
— Дочку вспомнила, — сказала Ульяна. — Вспомнила, и горько сделалось. На людях веселье, а на сердце зелье.
3
— Мне оттого горько, — продолжала Ульяна, — что сама я радость ее загубила. Жила без загляда в завтрашний день. Думаю: вырастет и судьбу свою устроит. А она, судьба-то, каждый день сызмала, как дом по кирпичику, выкладывается.
Свечерело. На берегу реки горел костер, пламя его алыми полосками виднелось сквозь деревья, и оттуда, от костра, доносилась песня:
Всю-то, всю-то ноченьку,
Не смыкая глаз,
Все бы любовалася,
Звездочки, на вас.
— Мечта у меня была, — тихо, словно бы оберегая песню, продолжала Ульяна. — Такая была мечта, чтобы дочка на агронома выучилась. Приехала бы, ученая да смелая, в Крутояровку, все бы по умному повела в колхозе. Люди бы ее благодарили, люди бы ее уважали. Сама, бывало, двор мету, а сама поля вижу, огороды, речку свою, дом родной… Господи, и как же я там по деревне тужила, и слов таких не найду, чтобы высказать…
Ульяна по-прежнему сидела на пеньке, бабка Герасимовна устроилась рядом на бугре, прислонившись спиною к березе, а Настасья лежала, умостив голову бабке на колени. Сквозь деревья Настасье виделась одна-единственная звездочка, что раньше других поспешила выйти на небо.
— Когда Варя в последний класс пошла, я сама в институт отправилась, в сельскохозяйственный, где ей учиться. За городом он. Дом огромный-преогромный с белыми колоннами, а рядом — поля и лес недалеко. И робость на меня накатила и гордость небывалая. Дочка-то, думаю, моя, Варюшка-то курносая, в каком дворце учиться станет! И в самый дворец вошла. Швейцар не хотел пускать, а я ему говорю: «Я сама такой же начальник, дворником работаю». Объяснила про дочку — пустил. Ходила по лестницам да по коридорам и вроде родной дочери завидовала. Кабы, думаю, да снова молоденькой стать, кабы речку-то вспять повернуть.
— Поют как хорошо, — сказала Настасья.
Полноте вам, звездочки,
Ярко так сиять.
Полно жизнь прошедшую
Мне напоминать.
Ульяна помолчала, слушая песню и глядя сквозь деревья на алые всплески пламени. Песня кончилась, а Ульяна все молчала, и у костра было тихо, только слышалось, как потрескивают в огне сучья.
— Что же с дочкой, Ульяна Васильевна? — спросила Настасья. — Пошла она учиться?
— Пошла, — сказала Ульяна, — да не туда. Приехала я тогда из института, а моя Варюшка сидит перед зеркалом и маленькими щипцами волосья из бровей дергает. И лицо такое нахмуренное, важное, будто государственной работой занята. «На что ж ты, — говорю, — Варя, красу свою калечишь?» А она мне: «Вы, мама, моды не понимаете». — «Где, — говорю, — мне понять…» И так у меня сердце забеспокоилось, и беда не съела, а печаль одолела. Не захочет, думаю, моя Варюшка на агронома учиться. И вспомнилось мне, что как про учебу ни заговорю — она молчит себе, ни вперед не идет, ни назад не пятится. А тут решила я все же толку добиться. Рассказываю ей, где была, а она головы ко мне не повернет, и вижу в зеркале — глаза неприветные сделались, упрямые. «Зря вы, — говорит, — мама, туда ездили, я в деревню не вернусь, нарочно такую специальность выберу, чтобы в городе остаться». «Какую же, — спрашиваю, — специальность?» — «А все равно, — говорит, — какую».
— Молодые — упрямые, — сказала бабка Герасимовна, — их не переупрямишь.
— Куда! — согласилась Ульяна. — Я — на пень, а она — на корягу, я — кольцом, а она — концом. После школы в торговый техникум поступила. Я тогда собралась да и уехала и на письма ей не отвечаю.
— Это зря, — упрекнула Настасья. — Коли ей так лучше, пусть так и живет.
— Я виновата, — сказала Ульяна.
— Да чем же ты…
— А тем, что на легкую жизнь позарилась, продала душу за овсяный блин. Какова Аксинья, такова и ботвинья.
4
Летом Ульяна устроила на поле шалаш, и тот шалаш, накрытый прошлогодней соломой, стал бригадной конторой и Ульяниным родным домом. По вечерам, когда уходили бабы домой, Ульяна подолгу сидела на чурбачке возле шалаша, глядела, как садится солнце, и вспоминала свою жизнь.
А было что вспомнить. Долгую и
Последние комментарии
18 часов 59 минут назад
19 часов 34 минут назад
20 часов 27 минут назад
20 часов 32 минут назад
20 часов 43 минут назад
20 часов 57 минут назад