Любовь и колбаса [Эльке Хайденрайх] (fb2) читать постранично, страница - 2

моего сердца, но вечером ни разу ты не пришел — я стояла в золотых туфлях^[1], — сказала я, а Гарри покатился со смеху.

— Золотые туфли, упасть — не встать! — хохотал он. — Вот это да, Отто, ты слышал? Женщины стоят в золотых туфлях сердца, когда ждут нас. Это как раз то, что нам нужно, ведь она от него без ума. Давай, Дорис, запиши это.

— Эльза Ласкер-Шюлер, — сказала я холодно. — Это не мои стихи, это Эльзы Ласкер-Шюлер.

А он спросил:

— Я ее знаю? Она что тоже учится на театроведении?

— Нет, — ответила я насмешливо. — Ты ее не знаешь. Эльза Ласкер-Шюлер — это великая, удивительная поэтесса, которую ты не переколбасишь в своем фильме.

Как сын владельца цепи сосисочных, Гарри не мог спокойно перенести это слово «переколбасить».

— Я не переколбасю, — сказал он, — я художественно ее обработаю.

— Ну конечно, — сказала я. — А как, например, назвать поступок Артура Миллера, когда он сказал Мэрилин Монро: «Ты самая печальная девушка, которую мне когда-либо случалось встретить», и она поверила, что эти слова адресованы только ей, и отнеслась к ним со всей серьезностью, а он взял да и вставил их в свою следующую пьесу? Вот это и называется «переколбасить». В этом вы все одинаковы.

— Неужели Миллер так поступил? — спросил Гарри. — Ах, он старая лиса. Ну же, Дорис, не валяй дурака, это наверняка будет культовый фильм, мы все прославимся на весь мир, да и кто теперь помнит эту самую Эльзу Мюллер-Бруллер или как ее там? Давай, полистай свой дневник и подыщи мне что-нибудь про любовные муки, вздохи, сердечные страдания, в общем, про всю эту сентиментальную чушь. Смотри, вначале я покажу школьный двор сверху, она стоит со своими подружками, а он — у окна в учительской на третьем этаже, и смотрит вниз. И тут камера наезжает, дает ее крупным планом, она смотрит вверх, и мы слышим ее мысли, понимаешь?

— И о чем же она думает? — спросил Отто. — О том, что у нее критические дни и что она наделала кучу ошибок в контрольной по латыни?

— Вот болван! — сказал Гарри. — Она думает… она думает, в том-то и дело, о чем же она думает? Дорис, вот это ты и должна написать: о чем думает девочка, которая влюблена по уши. Золотые туфли, разукрашенное небо и тому подобное, ты же сама знаешь. Мы как бы слышим, как она про себя сочиняет стихи, ну же, Дорис, напиши это для меня.

— А сколько ты заплатишь? — спросил Отто. — Сердечные муки дорого стоят.

— Послушай, — сказал Гарри, — ну, нельзя же быть таким меркантильным. Ты же знаешь, как ограничен бюджет. А у Дорис все эти любовные бредни и так есть, нужно их только переписать. Или вот что, Дорис, давай сюда свой дневник, я сам выберу в нем наиболее пикантные места.

— Еще не хватало, — сказала я. — Никогда ты не дотронешься до него своими потными пальцами.

— Ого, — сказал он, — так тоже неплохо, вот с такой аллитерацией, как у Вагнера, Вээоми, Вотан^[2], волна… полистай потными противными пальцами плаксивые просьбы….

И они с Отто расхохотались до слез. Потом Гарри закурил, поцеловал меня на прощание в щечку и сказал:

— Короче, Дорис, я на тебя рассчитываю. До понедельника.

Это были сентиментальные выходные. Я погрузилась в душевные переживания прошлого. У меня в руках снова были коротенькие записки, которые когда-то написал мне мой скрипач. «Моя принцесса, — писал он, — наша любовь парит высоко, она подвешена на шатких подмостках, будь осторожна, не раскрывай глаза, иначе мы сорвемся…»

Я перечитала кипу длиннющих писем, которые писала ему коричневыми чернилами, но так и не отослала. Они были переполнены цитатами из самых разных литературных произведений, которые я переделывала под своего возлюбленного:

Откуда это? Из Рильке? Почему я едва это помню, неужели мое теперешнее существование так непохоже на жизнь той юной влюбленной девушки? Что со мной произошло, в какой момент я все это забыла? Тогда я рассуждала так смело и возвышенно, я мыслила своими и подсмотренными где-то образами. Теперь мои мысли мелочны, мое сердце остыло, вместо того чтобы подчинить весь мир своей страстности, я сама к нему приспособилась. Я пыталась понять, что же стало виной тому, что все это ушло из мой жизни, — что я стала взрослой? Учеба в институте? Прагматизм Отто? Я тосковала по безумному воодушевлению первой любви.

Медленно, неуверенными шагами я пробиралась в то чудесное беспокойное время, а у Отто было плохое настроение, и он спросил недовольно: — Так будем мы готовить эту чертову капусту или нет?

А я спокойно ответила:

— Приготовь ее сам, дорогой, мне сейчас совсем не до этого.

Но я все-таки посоветовала ему, чтобы он сначала потушил лук в топленом гусином жире.

«Осенней порою так просто, рыдая, упасть на