Миссис Эмворт [Эдвард Фредерик Бенсон] (fb2) читать постранично, страница - 2


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

ее предки, и на старом кладбище, ныне заброшенном, можно найти немало могильных плит, на которых начертана ее девичья фамилия — Честон. Высокая, энергичная, общительная, она быстро пробудила жителей Максли от привычной спячки. Большинство из нас составляли холостяки, или старые девы, или пожилые люди, не слишком склонные к гостеприимству, и до появления миссис Эмворт апогеем веселья в наших краях были чаепития с последующим бриджем и возвращением в галошах (если случался ненастный день) домой, где каждого ожидал его ужин на одну персону. Но миссис Эмворт открыла нам более общительный образ жизни, введя в моду совместные ланчи и легкие обеды. В иные вечера, когда подобных приглашений не ожидалось, одинокому мужчине вроде меня было приятно знать, что, позвонив миссис Эмворт (чей дом находился менее чем в сотне ярдов от моего) и осведомившись, можно ли заглянуть после ужина на партию пикета перед сном,[5] он, весьма вероятно, услышит утвердительный ответ. Она встречала гостя с живой и дружеской приязнью, и затем следовали стакан портвейна, чашка кофе, сигарета и игра в пикет, игра на фортепьяно и прелестное пение хозяйки дома. Когда дни стали длиннее, местом нашей игры сделался сад, который миссис Эмворт за несколько месяцев превратила из рассадника слизняков и улиток в живописный уголок, полный цветущих растений.

Она всегда была весела и жизнерадостна, знала толк в музицировании, садоводстве и всевозможных играх. Она всем нравилась, общение с нею для каждого из нас было подобно свету солнечного дня. Единственным исключением из этого правила оказался Фрэнсис Эркомб, по его собственному признанию, он недолюбливал ее и вместе с тем испытывал к ней необычайный интерес. Я находил это странным, ибо, зная, как мила и приятна в общении миссис Эмворт, не видел в ней ничего, что могло бы вызвать нелестные для нее подозрения, — настолько открытой и ясной личностью представала она перед нами. Но заинтересованность Эркомба была неподдельной — он непрестанно наблюдал изучающим взглядом за нашей новой соседкой. О своем возрасте она без обиняков заявила, что ей сорок пять; но, видя ее живость, ее энергию, ее гладкую кожу и черные как смоль волосы, трудно было удержаться от подозрения, что она набавила себе десять лет, вместо того чтобы, как это обычно бывает, десяток убавить.

Когда наша вполне невинная дружба окрепла, миссис Эмворт нередко стала звонить мне и просить разрешения зайти. Если я в этот вечер работал, то, как между нами было условлено, следовал прямой отказ, и я слышал в ответ ее веселый смех и пожелания успеха в моих литературных занятиях. Бывало, приход Эркомба, желавшего покурить и поболтать со мной, опережал ее предполагаемый визит, и в таких случаях он, едва услышав имя миссис Эмворт, всегда настаивал на том, чтобы она присоединилась к нашей компании. «Вы засядете за свой пикет, — говорил он, — а я, если не возражаете, буду наблюдать за вами и учиться игре». Но я сомневаюсь, что он уделял много внимания пикету: было совершенно очевидно, что его взгляд исподлобья устремлен не на карты, а на одного из играющих. Казалось, он может просидеть так битый час, и нередко его глаза и нахмуренные густые брови говорили о том, что он обдумывает какую-то серьезную проблему. Увлеченная игрой миссис Эмворт, похоже, не замечала его испытующего взгляда. Так было до одного июльского вечера, когда (насколько я могу судить теперь, зная, что случилось в дальнейшем) впервые робко шевельнулась завеса, скрывавшая от меня ужасную тайну. В то время я, конечно, этого не понимал, однако от моего внимания не ускользнуло, что с тех пор миссис Эмворт, звоня мне по поводу своего очередного визита, стала интересоваться не только тем, занят я или нет, но и тем, ожидаю ли я этим вечером Фрэнсиса Эркомба. Если я отвечал утвердительно, она говорила, что не хочет мешать беседе двух закоренелых холостяков, и, смеясь, желала мне доброй ночи.

В тот знаменательный вечер Эркомб появился у меня за полчаса до прихода миссис Эмворт и завел разговор о средневековых поверьях, связанных с вампиризмом — одним из тех пограничных феноменов, которые, как он утверждал, были без должного изучения выброшены медиками на свалку дремучих предрассудков. Так он сидел, мрачный и взволнованный, с прозрачной ясностью (делавшей его столь замечательным лектором в его кембриджские годы) прослеживая историю этого таинственного явления. Все известные случаи такого рода походили друг на друга: некий отвратительный дух вселялся в живого человека, сообщая ему сверхъестественную способность парить в воздухе подобно летучей мыши и удовлетворяя свою жажду ночными кровавыми пиршествами. Когда человек умирал, упомянутый дух продолжал обитать в его теле, не подвергавшемся разложению. Недвижимый в дневное время, по ночам этот живой мертвец покидал могилу и вновь отправлялся на свой ужасающий промысел. Кажется, ни одна страна средневековой Европы не избежала этого бедствия; а в более ранние