Гараськина душа [Александр Алексеевич Богданов] (fb2) читать постранично, страница - 3

А как перестает человек дышать, то и умирает.

– Куда же, Миколка, душа девается?

– Душа маленьким облачком кверху испарится.

– А у меня, Миколка, есть душа?

Николка смеется.

– У тебя душа куриная, – говорит он.

– Как куриная?

– А так… Если вот взять да хлопнуть тебя по маковке, то из тебя и дух вон…

Гараська боязливо отходит от Николки, как бы и в самом деле Николка не вздумал щелкнуть его по маковке. Он озорной, один раз показывал ему, где волостное правление находится: ухватил в щепотку вихор волос да потянул кверху. Долго после того голова болела. А в другой раз поднял его за уши. «Москву, говорит, посмотри. Видишь, главки золотые церковные? Не видишь? Ну, давай, я тебя повыше подтяну!..» Чуть уши ему не оторвал.

Все, кому не лень, обижают Гараську. Прошлым летом сшила ему мать рубаху пунсовую, вымыла ее и повесила на плетне сушить. Плетень низкий был, – подошла коза с соседнего двора и рубаху до дыр сжевала.

Плакал Гараська. Одна мамушка его пожалела, а сноха Анна еще посмеялась:

– Куда тебе, шелудивому, в пунсовых рубахах ходить?

В отцовской старой шапке и тяжелых материных валенках, подшитых двойным толстым войлоком, Гараська выбегает на улицу. Ребятишки около одной из изб лепят круглоголовую бабу, накатывают гурьбой большие комья снега, весело и звонко гомонят вдоль порядка.

Гараську встречают шумным смехом:

– Гли-те-ка, братцы! Гараська-то! Сапоги выше себя ростом обул!..

Сапоги матери доходят Гараське почти до живота, – он весь утонул в них и в глубокой шапке. Но Гараське мало дела до того, что над ним смеются. Пусть! Так редко выпадает зимой счастье играть на улице.

Он подбегает к ребятам. Около него сгруживается артель и сбивает его в снег. Гараська барахтается. Ему трудно встать в тяжелых сапогах, – снег набивается за ворот, тает и расплывается по спине холодными струйками.

Кое-как Гараська поднимается на ноги, отряхает шапку и вместе с другими катит ком, упираясь грудью и локтями в наслойку мягкого снега.

Вместо глаз в бабу вставляют два угля, а в рот втыкают негодную, пропахшую дегтем чекушку от колеса.

Шумно, радостно и беззаботно.

Потом ватагой захватывают чьи-то салазки и бегут на гумно. Дороги нет. Старые следы санных полозьев заметены снегом; но зато рядом есть хорошо протоптанная тропа. Синими звездочками поблескивает снег, и на солнце мирно белеют тихие, успокоившиеся на зиму поля. И ребячьи тени, синие и проворные, дружно прыгают по откосу.

Около гумна петлями наметаны обманные заячьи стежки.

Весело кричать, ломать обледеневшую настилку снега, нырять и вязнуть в сугробах…

От гумна спуск к долу. Дол тихий и спокойный. На лето его засевают коноплей.

Вся гурьба вваливается в салазки и скатывается вниз. При повороте Гараська и еще кто-то вылетают и втыкаются головами в снег. А в конце дороги салазки чертят кривой круг, упираются загибом полозьев в снег, подскакивают кверху, и ребятишки вылетают, разбросав кругом черными ошметками сбитые шапки и варежки.

В тишину полей врывается заливчатый смех и звонко плывет над прислушивающимся простором.

Перед вечером Гараська, голодный и уставший, возвращается домой. Мороз крепчает и щипками хватает его за щеки. Лица всех заиндевели, и белый пар вылетает изо ртов густыми прозрачными клубами.

– Ти-шка! Дых-ни-ка! Душа-а! – говорит Гараська, открывая широко рот, чтобы выдохнуть побольше воздуху.

Тишка – сын соседа. Гараська дружит с ним потому, что Тишка не бьет его, как другие.

– Какая душа? – спрашивает Тишка.

– А человечья, – таинственно отвечает Гараська, – мне Миколка сказывал…

Гараська подносит ко рту руку, снова дышит на нее и расставляет широко пальцы, чтоб поймать пар. Но белые струйки проскальзывают между пальцев и исчезают.

Тишка следом за Гараськой ловит свою душу.

– Не поймаешь! – уныло говорит Гараська.

А вечером, укладываясь спать на жесткой дерюжной подстилке, он вспоминает то, что было днем, и говорит мамке:

– Ма-амонька, а я душу свою видел!

Анисья наклоняется над ним и заботливо укрывает тряпьем.

– Непутевое болтаешь, роженое ты мое!.. Нешто душу можно видеть? Душу господь показывает только перед смертью.

– А я даве, мамонька, видел! Пра-аво видел! Бе-е-лая она!

Анисья испуганно крестит Гараську.

– Спи, болезный мой! Да не болтай зря, штобы дедушка не слыхал. Спи! Чего ты?.. Аль и впрямь кто испортил тебя? Будешь колготиться, вот шишиги тебя возьмут…

Гараська вздрагивает и от страха закрывает глаза. Старается не пошевельнуться, сдерживает дыхание и притворяется, что спит. Только усиленно бьется сердце.

Анисья думает над словами сына. Непонятный страх охватывает ее. И тревожная мысль бродит в голове:

«Не умер бы Гараська!.. Не к добру это он о душе затосковал…»

В междупарье дедушка Никита купил готовую новую избу и поставил на Калинином овраге. Решили выделиться из общества и на первых порах пока жить в одной новой избе, а старую перевезти на хутор осенью, когда будет посвободней от работы. Высокий ивовый плетень заплели