Операция 'снег' [Лев Куклин] (fb2) читать постранично, страница - 3

очень похоже... - с охотой согласился я.

- Вот видишь... Наши предки...

- Кто-кто? - не понял я.

- Ну, наши пра-пра-пра и еще дальше дедушки, древние люди, называли эту букву "аз" и говорили: "Аз есмь"...

- Это по какому же языку? - насупился я.

- По-древнерусски. Это просто значит: "Я есть!"

Я почти ничего не понял, но мне было тем не менее приятно, что у меня есть папа, и первая буква, и что я тоже есть, то есть я, Лешка, дышу, хожу, ем, радуюсь, короче говоря, живу. Я есть!

И с тех пор, между прочим, я внутренне никак не мог принять ходячее школьное выражение: "Я - последняя буква алфавита!" в том философском смысле, что надо, мол, быть скромным, не выпячивать себя и вообще, мол, я это самое последнее дело... Конечно, в жизни надо быть скромным, кто спорит, но все-таки, прежде всего, надо сознавать, что именно с тебя, как с личности, начинается Вселенная, мир, человечество, азбука. Да, именно "я" "аз" - первая, заглавная буква алфавита.

Аз есмь!

Но тогда, конечно, я еще так не думал...

Обычно на ночь мама читала мне детские книжки или рассказывала сказки. Но когда приезжал отец, ритуал менялся: перед сном я забирался на широкую родительскую постель, устраивался между ними и требовал от отца историй. Чего только он ни рассказывал!

Помню, в тот раз, примерно недели через две после начала нашего обучения, он описывал, как маленький мальчик решил уплыть в Америку и незаметно забрался в трюм корабля. Он, конечно, хотел вылезти, когда корабль будет в открытом море, далеко от берега, и сказать капитану: "Вот он я!", а потом поработать юнгой или там помощником повара...

А трюм заставили ящиками, тюками, бочками, и мальчик никак не мог выйти. Он очень хотел есть и пить... Хорошо еще, у него оказался нож...

Только через несколько лет я догадался, что отец пересказывал мне по-своему майн-ридовского "Морского волчонка", но я уже переживал за смелого маленького мореплавателя не так сильно, как в первый раз, в постели с прохладными металлическими шарами на спинке, прижимаясь к теплому и надежному боку отца.

- И вот он стал откалывать ножом дощечку от ящика: а вдруг там найдется что-нибудь съедобное? И еще - где взять воду? Как узнать, в какой бочке находится вода, а не ром, например, керосин или подсолнечное масло?

- Вот если бы на них было написано... - вздохнул я. - Как на вывесках в магазинах...

- А как бы ты прочел? Ты же не умеешь читать надписи?

Вдруг отец хлопнул себя ладонью по лбу, вскочил и, шлепая босыми ногами, в одном белье наклонился над нашим учебным полигоном, расстеленном по паркету. До сих пор так я и помню его: высокого, темноволосого, в нижней рубашке и кальсонах с тесемочками, азартно рисующим что-то, сидя на корточках.

Я уже упоминал, что отец прилично рисовал. И на этот раз он прибегнул к выразительному, наглядному рисунку. Почти во всю ширину нашего рулона он нарисовал схематически разрез корабельного трюма со шпангоутами и дощатой обшивкой. Слева он нарисовал ящики, стоящие пирамидой друг на друге, а справа - бочки и бочонки, с клепкой и обручами, как полагается. На самом большом ящике и на самой большой бочке он что-то написал - какие-то незнакомые мне слова, потому что я только постигал трудную науку чтения по складам. Кроме того, еще одно слово было написано на обломке доски, прибитом поперек трюма...

Но что это были за слова?!

- Вот представь себя на месте этого мальчика... - задумчиво сказал отец. - В жизни всякое может случиться... Вот здесь надписи. Буквы ты знаешь. Думай!

Но, так и не успев ничего подумать, я заснул. А ночью, конечно, мне снился темный трюм, набитый загадочными ящиками и пузатыми бочками, и мне отчетливо мерещилось, что я умираю от жажды и никак не могу проковырять дырочку в крепкой смоленой дощечке, а мою кроватку с боковыми сетками, чтобы я не вывалился, раскачивало, словно настоящее судно...

Утром, когда взрослые ушли на работу, я лег на пол, положил рядом - на всякий случай! - свое верное деревянное ружье и стал думать. Думать было очень трудно! Все три слова кончались одинаково - буквой "а". И еще там были буквы, все до одной знакомые: "о", "д", "в", "б" и "е". Например, "а" и "б"... Это те самые: "а" и "б" сидели на трубе... А другие что делали? "Д" и "а"... "д" и "а", соображал я. Выходит "да"! Да-да-да! Да-да-да! А еще на ящике буква "е"... "Е" и "д

Я повторял слово по слогам уже правильно, но смысл его существовал пока отдельно, ускользал от меня. Но почему эта надпись на ящике? Наконец...

- Е-да! Е-да!! Еда!!! - завопил я. - Получается "еда"! Я не умру с голода! В ящиках - еда! После этого оставалось делом нескольких минут установить, что на бочке написано "Во-да", а на обломке доски поперек трюма, как угроза - "Бе-да!"

- Не беда! Я умею читать! - орал я, и приплясывал, и палил в честь своего открытия из пистонного ружья, и от этих победоносных салютов я чувствовал, что взрослею на глазах. И нечаянно, почти сами собой, слова, нарисованные отцом на рулоне обоев, слова, которые целый день я вертел на языке то так, то эдак, выстроились в стройную ритмическую цепочку:

Не беда, вот это да!

Здесь -