Сиротская зима [Елена Сергеевна Холмогорова] (fb2) читать постранично, страница - 2

зависимости от настроения, придумывала то уютную, теплую жизнь, то мрачную и скучную и, соответственно, то завидовала, то сочувствовала. Но сейчас было другое. И чем ближе она подходила к крематорию, тем с большей вероятностью видела в очертаниях чужих сумок знакомые углы или округлости.

За вазу было заплачено еще в день кремации, она даже в каком-то полусне выбрала самую скромную, без завитушек. Так что прекрасно представляла себе ее размеры, но почему-то не могла примириться с ее малостью. Выбор сумки был мучительным. Те, с которыми ходила за продуктами, взять почему-то было невозможно, да и все они казались малы — не мог он, отец, носивший ее на плечах на первомайских демонстрациях и построивший почти в одиночку дом в Щеглове, уместиться там. Даже в самой большой, в которой приносилась в дом картошка и раз в год — на ее день рождения — непременный традиционный арбуз. Почему-то мелькнула дурацкая мысль, впрочем, нормальная для бывшего советского человека: “На Западе, поди, что-нибудь специальное придумали”. И стало ясно, что требуется нечто однократное, одноразового пользования. Так и вышла из дому с пустыми руками, положившись на Бога. Бог дал в ближайшем от крематория киоске пластиковый пакет с этой самой Наоми Кемпбелл. И теперь Оля несла в руке самое неподходящее, что только могло быть — веселенький лик фотомодели, воплощение жизненных радостей, и глиняный сосуд сиротливо болтался из угла в угол, хотя она из всех сил старалась нести его поровнее.

Она настояла, чтобы никто с нею не ехал, по всегдашней боязни быть свидетелем чужих эмоций — у каждого свои страхи, она вот не переносила слез. Сама Оля плакала после десяти лет ровно четыре раза в жизни, каждый случай, естественно, помнила, и ей не было стыдно за слабость. Цена слез была так высока, что тратить их попусту казалось немыслимым — это было крайнее, сильнейшее, последнее средство. Она, конечно, знала, что у других не так, что плачут и по пустяковым поводам, однако за чужими слезами каждый раз ей чудилось горе настолько большое и непереносимое, что оно требовало от нее немедленного включения, сочувствия и помощи. Сколько раз она влипала в дурацкие ситуации, кляла себя, зарекалась, но снова и снова попадалась на ту же удочку, чтобы потом чувствовать себя дурой и сгорать от стыда, видя, как день спустя супруги воркуют вновь или друзья мирно сидят за бутылкой. Все это отнюдь не означало, что Оля была каким-то очень уж сильным человеком — просто проявления были иными. Когда большинство женщин уже заплакали бы, она накручивала на указательный палец левой руки прядь волос, туго, чтобы натянулась кожа у корней, а потом еще сильнее, до боли, почти вырывая клок и без того не слишком густых каштановых волос. Из-за этой дурной привычки она всю жизнь не могла сменить прическу и сейчас, видя первые седые волосы, порой ужасалась, представляя себя лет через пять с тощими седыми волосенками, падающими на плечи.

— Земля-то уже подмерзла, до весны не хотите обождать? — спросила усталая женщина из окошечка “Выдача праха”. — Ну, тогда распишитесь.

Оле было приятно ее человеческое участие и почему-то порадовало, что на этом месте сидит именно такая, с изможденным и неухоженным лицом, а не размалеванная “хабалка из овощного магазина”, по папиному определению. Хотя нелепость расписки резанула ее. И, обходя покрывшиеся тонким ледком лужицы, чтобы не поскользнуться, она пыталась представить себе, кому и зачем могла бы понадобиться подотчетная урна.

До кладбища было неблизко, через весь город на метро, потом на автобусе. Но субботним утром люди не встают рано, а нежатся в постелях, неспешно завтракают, поэтому толкучки еще не было. Она подумала: “Хорошо, что идет снег. Могилу разроют, будет развороченная земля, а так — снег все укроет.” И поежилась от мысли, что теперь мама и папа будут опять лежать рядом, как когда-то в детстве под пестрым лоскутным бабушкиным одеялом, которое, уже изодравшись и превратившись в подстилку для овчарки Джерри, вдруг сделалось невероятно модным, и Олины подружки, одна за другой начинавшие вить семейные гнездышки, смотрели на него с нескрываемой завистью и все спрашивали: “А если отдать в чистку?…” Ах, и Джерри давно уже нет!

На пересадке в центре народу было заметно больше. Оля хорошо знала этот путь, ноги сами несли ее, без подсказки, мысли были далеко, и наверное поэтому она так страшно закричала, когда кто-то налетел на нее сзади, толкнул, она потеряла равновесие и упала на мраморный пол, подмяв под себя пакет и превратив улыбку фотомодели в гримасу не то боли, не то ужаса.

Досадуя на свою торопливую неловкость, Лева кинулся поднимать женщину, бормоча извинения и чувствуя жар вспыхнувших ушей и щек. Но она не вставала, наоборот, все сильнее прижималась к полу, а толпа, увидев хлопочущего над ней Леву и, стало быть, маловероятность скандала, вмиг сделалась безучастной и продолжила движение, заботливо обтекая место происшествия. “Кости она переломала, что ли?” — с