Полет [Джон Апдайк] (fb2) читать постранично, страница - 8
- Полет (пер. Арам Оганян) (а.с. Голубиные перья) 97 Кб, 22с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Джон Апдайк
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
виднелась одна из ваз миссис Бингаман с тепличными ирисами. В открытое окно машины струился весенний воздух, тонко пахнувший влажным пеплом. Молли, наверное, ушла на свидание с тем субъектом из ее класса. Но вот отворилась дверь, и в прямоугольнике света возникла ее фигура. Она стояла ко мне спиной с перекинутым через руку пальто, а ее мамаша, кажется, что-то кричала ей вслед. Молли закрыла дверь, сбежала с крыльца, перешла улицу и быстро села в машину; глаза в затененных глазницах были потуплены. Она пришла. Когда я окончательно позабуду все прочее – ее пудреное благоухание, прохладную прозрачную кожу и нижнюю губу, подобную двухцветной подушечке, темно-красной снаружи и влажно-розовой изнутри, – я буду по-прежнему с грустью вспоминать, как она пришла ко мне.
Я привез Молли обратно – она говорила мне, чтобы я не переживал, ее мама любит покричать – и поехал в ночную забегаловку в предместьях Олинджера, поглотил три гамбургера, заказывая по одному зараз, и два стакана молока. Домой я вернулся только к двум часам, но мама еще не спала. Она возлежала на диване, в темноте, радиоприемник на полу мурлыкал диксиленд, который Филадельфия транслировала из Нового Орлеана. Музыка по радио стала пристрастием ее бессонной жизни, что не только помогало заглушать дедушкины шумы сверху, но и ей самой было по душе. Она отказывалась внять папиным мольбам и не ложилась спать под тем предлогом, что передача из Нового Орлеана еще не закончилась. Приемник «Филко» был старый, я помню его с детства. Однажды на пластмассовом диске оранжевой шкалы частот я нарисовал рыбку, потому что в моем детском воображении он представлялся мне аквариумом. Ее одиночество передалось и мне. Я вошел в гостиную и сел на стул спиной к окну. Она долго, пристально смотрела на меня из темноты. – Ну, – сказала она наконец, – как там поживает маленькая потаскушка? Меня резанула скабрезность ее языка, которая так и лезла наружу, пока длился наш с Молли роман. – Я довел ее до слез, – сказал я. – Зачем ты изводишь девочку? – Чтобы тебе угодить. – Мне это ни к чему. – Тогда перестань меня пилить. – Перестану, если торжественно поклянешься жениться на ней. На это я ничего не ответил, и немного погодя она заговорила другим тоном: – Как забавно, что ты подвержен этой слабости. – Забавно называть это слабостью, если для меня это единственный источник силы. – Неужели, Ален? Ну-ну. Не исключено. Я все время забываю, ты ведь здесь родился. У нас над головой хрупким, но по-прежнему мелодичным голосом запел дедушка: «Далекая блаженная страна, где святые во славе стоят лучезарной, как день». Мы прислушались. Его пение сорвалось на яростный, душераздирающий кашель, рвавшийся из него, как узник из темницы, – и вдруг громким от страха голосом он позвал маму. Она не шелохнулась. Голос бушевал, громыхал, голос громилы, грубияна все твердил: – Лилиан! Лилиан! И я увидел, как мама содрогнулась от мощи, которая низвергалась на нее; она была словно плотина. А затем, едва дед ненадолго умолк, вся эта мощь двинулась в темноте в мою сторону, и я возненавидел эту черную пучину страданий, почти сразу же, после беглой прикидки, осознав, что я слишком слаб, чтобы выдержать ее натиск. Сухим тоном убежденности и неприязни – насколько же очерствело мое сердце! – я сказал ей: – Хорошо. Твоя взяла, мама. Но это в последний раз. Приступ страха, обуявший меня от собственной неслыханной ледяной дерзости, притупил все мои ощущения. Я перестал чувствовать под собой стул; стены и мебель в комнате рухнули – только снизу виднелось оранжеватое свечение приемника. С хрипотцой, доносившейся словно откуда-то издали, мама промолвила с характерным для нее драматизмом: – Прощай, Ален.
Я привез Молли обратно – она говорила мне, чтобы я не переживал, ее мама любит покричать – и поехал в ночную забегаловку в предместьях Олинджера, поглотил три гамбургера, заказывая по одному зараз, и два стакана молока. Домой я вернулся только к двум часам, но мама еще не спала. Она возлежала на диване, в темноте, радиоприемник на полу мурлыкал диксиленд, который Филадельфия транслировала из Нового Орлеана. Музыка по радио стала пристрастием ее бессонной жизни, что не только помогало заглушать дедушкины шумы сверху, но и ей самой было по душе. Она отказывалась внять папиным мольбам и не ложилась спать под тем предлогом, что передача из Нового Орлеана еще не закончилась. Приемник «Филко» был старый, я помню его с детства. Однажды на пластмассовом диске оранжевой шкалы частот я нарисовал рыбку, потому что в моем детском воображении он представлялся мне аквариумом. Ее одиночество передалось и мне. Я вошел в гостиную и сел на стул спиной к окну. Она долго, пристально смотрела на меня из темноты. – Ну, – сказала она наконец, – как там поживает маленькая потаскушка? Меня резанула скабрезность ее языка, которая так и лезла наружу, пока длился наш с Молли роман. – Я довел ее до слез, – сказал я. – Зачем ты изводишь девочку? – Чтобы тебе угодить. – Мне это ни к чему. – Тогда перестань меня пилить. – Перестану, если торжественно поклянешься жениться на ней. На это я ничего не ответил, и немного погодя она заговорила другим тоном: – Как забавно, что ты подвержен этой слабости. – Забавно называть это слабостью, если для меня это единственный источник силы. – Неужели, Ален? Ну-ну. Не исключено. Я все время забываю, ты ведь здесь родился. У нас над головой хрупким, но по-прежнему мелодичным голосом запел дедушка: «Далекая блаженная страна, где святые во славе стоят лучезарной, как день». Мы прислушались. Его пение сорвалось на яростный, душераздирающий кашель, рвавшийся из него, как узник из темницы, – и вдруг громким от страха голосом он позвал маму. Она не шелохнулась. Голос бушевал, громыхал, голос громилы, грубияна все твердил: – Лилиан! Лилиан! И я увидел, как мама содрогнулась от мощи, которая низвергалась на нее; она была словно плотина. А затем, едва дед ненадолго умолк, вся эта мощь двинулась в темноте в мою сторону, и я возненавидел эту черную пучину страданий, почти сразу же, после беглой прикидки, осознав, что я слишком слаб, чтобы выдержать ее натиск. Сухим тоном убежденности и неприязни – насколько же очерствело мое сердце! – я сказал ей: – Хорошо. Твоя взяла, мама. Но это в последний раз. Приступ страха, обуявший меня от собственной неслыханной ледяной дерзости, притупил все мои ощущения. Я перестал чувствовать под собой стул; стены и мебель в комнате рухнули – только снизу виднелось оранжеватое свечение приемника. С хрипотцой, доносившейся словно откуда-то издали, мама промолвила с характерным для нее драматизмом: – Прощай, Ален.
Последние комментарии
46 минут 48 секунд назад
7 часов 9 минут назад
7 часов 17 минут назад
7 часов 45 минут назад
7 часов 49 минут назад
7 часов 49 минут назад