Крестины [Дэвид Герберт Лоуренс] (fb2) читать постранично, страница - 4

тянущий бессвязные слова, она замкнулась в себе, словно бы даже оглохла. Соседи говорили, что их отец впал в детство. Она тоже считала отца слабоумным и чуралась его.

— Господи, услышь нашу мольбу, не оставь этого младенца, — взывал старик. — Ибо нет у него отца. Но что земной отец в сравнении с тобою, Господи? Твой это сын, твое дитя. Разве есть у человека иной отец, кроме тебя, Господи? Когда человек называет себя отцом, то истинно говорю: он заблуждается. Ибо отец — это ты, Господи. Избавь же нас от гордыни, чтобы не считали мы своих детей своими. Нет у этого ребенка отца на земле, ты — его отец, Господи. Пусть он растет под твоим покровительством, Господи. Я всегда стоял между тобой и моими детьми, я покорил их моей воле; да, я стоял между моими детьми и тобой, и я отвратил их от тебя, потому что они были мои. И они выросли искривленные, в том моя вина. Господи, кто их отец, как не ты? А я встал между вами, и из-за меня они точно растения под камнем. А если бы не я, Господи, они могли бы быть как деревья под солнцем. Да, Господи, я признаюсь: я причинил им зло. Лучше бы им совсем не знать отца. Ни один человек не может быть отцом, только ты, Господи. Без тебя они не могут вырасти, а я им только мешал. Вознеси же их, Господи, исправь зло, которое я им причинил. И пусть этот младенец растет, как ива, посаженная при потоках вод, пусть он не ведает иного отца, кроме тебя, Господи. Как бы я желал, чтобы и мои дети были, как он, чтобы и у них не было иного отца, кроме тебя. Ибо я был как мельничный жернов у них на шее, и вот они выросли и в злобе своей проклинают меня. Но пощади меня, Господи, возвысь их души…

Коленопреклоненный священник в замешательстве слушал исповедь отца, но не понимал его, ему были неведомы отцовские чувства. Одна только мисс Роуботем кое-что поняла. Сердце ее судорожно забилось, по груди разлилась боль. Младшие сестры стояли на коленях отчужденные, ожесточившиеся, глухие. Берта думала о ребенке, молодая мать — об отце своего ребенка, которого она ненавидела. В чулане раздался грохот. Младший сын шумел нарочно, наливая себе воды помыться, и в бешенстве бормотал:

— Старый косноязычный дурак, совсем из ума выжил!

И все время, что отец молился, в душе сына клокотала ярость. На столе лежал бумажный пакет. Он взял его в руки и прочел: «Джон Берримен. Хлеб, булки, печенье». Лицо его искривилось в усмешке. Отец ребенка был подручным пекаря у Берримена. В столовой отец все молился. Лори Роуботем собрал края пакета, надул его и хлопнул по пакету кулаком. Раздался оглушительный треск. Лори усмехнулся. Но его жег стыд, и было страшно гнева отца. Отец оборвал молитву, все поднялись с колен. Молодая мать вошла в чулан.

— Что ты делаешь, дурак?

Молоденький шахтер взял ребенка за подбородок и запел:

Мать рванула сына прочь от него.

— Заткнись! — крикнула она, заливаясь краской.

Он оскалил в ухмылке белые зубы за красными, с въевшейся угольной пылью губами.

— Сейчас получишь по зубам, — прошипела мать ребенка. Брат снова запел, она размахнулась и ударила его.

— Что вы тут не поделили? — спросил отец, входя в чулан на своих нетвердых ногах.

Брат снова запел. Сестра стояла с перекошенным от бешенства лицом.

— Господи, неужто тебя трогают такие пустяки? — резко спросила старшая мисс Роуботем мать ребенка, Эмму. — Нет, видно, нрав у тебя не исправился.

Вошла мисс Берта и взяла у сестры ее пухленького, хорошенького сына.

Отец сел в кресло, громоздкий, равнодушный, в глазах пустота — старая развалина. Он не вмешивался в дела детей, он был немощен и дряхл. Но жила в нем вопреки всему какая-то сила, точно проклятье. Самый распад его держал детей в его власти, притягивая точно магнит. Эти останки все еще царили в доме, даже разлагаясь, они влияли на их жизнь. Да, дети, по сути, еще и не жили; их всегда сдерживала, сковывала его жизнь, его воля. Они не успели стать людьми.

На следующий день после крестин он добрел, волоча ноги, до крыльца и громко сказал, все еще радуясь жизни:

— Красота-то какая, маргаритки цветут, смеются, утро славят.

И дочери сжались в угрюмой злобе.