Образ жизни [Ольга Викторовна Онойко] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

стала командовать мужем, который увязывал на себя поклажу.

Наконец, они поделили тюки и пошли. Ангел шагал чуть в стороне, безразличный. Гхаву все это так поразило, что она забыла о своей говяжьей кости и двинулась следом.

Старый мост над путями осыпался кремовой крошкой, от каждой четвертой ступени остался лишь арматурный скелет. Миша спотыкался. Руки для него не нашлось.

— Маманька, я устал, — полушепотом проговорил он наконец.

— Еще один на мою голову, — взревела Баба так, что даже Гхава вздрогнула. — Помолчишь ты хоть пять минут?

Ребенок сжался, но плакать не стал.

Ангел взял его на руки. Это было странно видеть. Миша словно раздвоился: один по-прежнему топал по горячим камням, другой сидел на руках у ангела в джинсах.

Вокзальный демон поглядел на это, вздохнул и подогнал им электричку поновей. Потом, собрав по градусу кондиционерный холод, упаковал его ветром странствий, который ринулся с высоты и освежил пропотевшую под кофтой Бабу. Та чуть смягчилась и ухватила сына за ладошку.

Садясь в поезд, ангел бросил короткий взгляд на вокзальные часы. Демон, угнездившийся над ними на шпиле, дернулся, но взгляд предназначался не ему. Вокзальный дух ссутулился и метко пнул пролетавшую мимо ворону.

В сознании Гхавы все это каким-то образом сплелось воедино: мерзкая пара, затюканный ребенок и нетипичный дух-хранитель. Ей хотелось поинтересоваться у демона подробностями этой истории, но делать этого она не стала.


Дня через два она снова увидела желтую неприятность, которая ела и ела, и становилась все глаже. В этот раз она пожрала целую кладку суматошек, и родители с воем прыгали вокруг нее, дергая за сальный балахон. Впрочем, это не было выражением отчаянного горя. Размножались суматошки стремительно, родства не понимали, и только природа их требовала переживать по любому поводу. Мелкому или крупному — одинаково.

Доев, и, по обыкновению, облизав руки, неприятность огляделась. Чем больше она ела, тем быстрее рос ее аппетит: чуть раньше две-три суматошки повергли бы ее на месяц в сонную сытость, сейчас она даже не почувствовала их… Голод неприятностей, сладкий зуд, более похожий на похоть, снедал ее: ядовито-сиреневые ресницы трепетали, меж них проскальзывали электрические искры, присоски на пальцах безостановочно чмокали. Гхава, завороженная ее омерзительным видом, стояла, оцепенев.

Взгляд демонессы пал на спящего с водки бомжа.

Гхава, учуяв ее желания, задрожала, разрываясь между ужасом и сосущим любопытством. Никогда неприятности не ели людей — их просто убивали до того, как они становились на это способны. По-хорошему твари полагалось быть падальщицей: наслаждаться лишь уже начавшейся болезнью, уже тлеющей ссорой, уже неотвратимой смертью… Но эта вошла в силу, и не было никого рядом, только ррау Гхава, могущая лишь отречься сама.

Неприятность сладострастно потекла к жертве и прильнула.

Пища эта была грубой, но сытной, тяжелой для нее, но необоримо влекущей. Демонесса вползла внутрь человека, устроилась там и стала понемногу пить; пару раз она срыгивала, но упорно продолжала трапезу. Добившись инсульта, она поглотила без остатка суть принадлежавшего ей и довела свое дело до конца.

Оставив труп, она некоторое время стояла с затуманенным взором. Тело ее, теперь идеально прекрасное, и мрачно-влекущее лицо чуть светились светом гнилья. Гхава невольно оскалилась, нарушая обычай нейтралитета, но хищница все равно не заметила.

Пошатываясь, неприятность направилась к поездам. Отыскав старый купейный вагон, в котором не открывалось ни одно окно и царила смертельная духота, она забралась в него и исчезла с глаз. Дальнейшая ее судьба была никому неизвестна и, собственно, неинтересна. Но на Ярославский тварь не вернулась.

Благополучно доехав до Якутска, неприятность успела закуклиться и вылупиться, став полуденицей. По пути она плотно поела двумя сердечными приступами, закусила микроинфарктом и полакомилась супружеской ссорой. Теперь зрячий, войдя в купе, увидел бы сидящую у окна девушку необыкновенной красоты, в мантии золотой парчи. Взгляд у девушки был томный и алчущий.

В Якутске на московский поезд поднялась старуха, которую внуки, выбившись в люди, везли доживать из лесной глухомани в столицу. Другая старуха из этого купе бы не вышла, но таежная бабушка оказалась удаганкой великой силы.

Дикий вопль потряс состав и умчался вдаль по перрону. Схватка длилась восемнадцать секунд, после чего от полуденицы остались лишь клочки золотистой плоти, тающие по углам.

Внуки, закатывая глаза, отчаянно извинились за родственницу и сурово ее отчитали. В полудениц они не верили.

Бабушка не возражала.


С крыши зеленого жестяного сарая слетела ирримри, белая молния. Мягкий прыжок вынес ее на спинку изгвазданной усталами скамьи, — молния переступила легкими ногами, вздыбила шерсть, моргнула, слегка ощерилась и, наконец, унизилась до речи.

Гхава не замечала ее принципиально, но