Конница Бехтерева [Алексей Константинович Смирнов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Алексей Смирнов Конница Бехтерева
Много лет спустя
Итак, уже миновал не один год с того момента, когда я попрощался с больницей и уехал прочь на ночной электричке, не оглядываясь. Интерес, однако, остался. Недавно я рассказал, что власть в ней захватили военные, и стало твориться некоторая неразбериха. Больные числятся в одном отделении, а лежат в другом. Ну, надо так. Надо, и все. Одну такую тетку записали на терапию, а положили в травму. Без объяснений, не ваше собачье дело. И вот медсестра из травмы звонит на терапию. — Ничего, что ваша больная у нас полежит? Вы не волнуйтесь, пусть она у нас побудет. Набирая номер, медсестра ошиблась в одной цифре. Ей ответили, нисколько не удивившись, в рабочем порядке: — Да пожалуйста, конечно, у нас так много вскрытий…О сверхчувственном восприятии
Сидели в ординаторской, перекусывали, беседовали об экстрасенсах. Высказались все. Последним был уролог К. — Экстрасенс не может вылечить гонорею, — сказал он скромно, доедая из баночки и облизывая ложку. — А я могу.Корни
Видел на улице человека с вокальным тиком. Шел и рычал что — то невнятное и по тональности оскорбительное, периодически вскрикивая. Раньше думали, что тики это бесы. Да и сегодняшние научные объяснения немногим лучше. Непонятно, в чем дело. Мне интересно: почему это, когда такой тик, хочется выкрикивать исключительно слова вроде «хуй», «блядь», «сука», хулу какую — нибудь, угрозы? Почему не бывает тиков с красивыми словами — «Бог», «цветы», «счастье», «любовь»? Вспоминаются германские поэты Венички Ерофеева: «идите к жемчугам!» Ведь казалось бы, какая разница, какому слову застрять и рваться наружу? Могла бы получиться прекрасная болезнь, которую и лечить — то жалко. Вероятно, это что — то корневое, неистребимо человеческое выкрикивается, самая суть. Никакого «счастья» там быть не может. Меня и самого постоянно тянет на какие — то бормотательные безадресные обращения, совершенно не похожие на «спаси и сохрани».Каллиграфия
Я всегда завидовал настоящему врачебному почерку. Ведь непонятность внушает уважение: посмотришь в рецепт — и хочется уже довериться человеку, который все это написал и сам понял, и коньяк ему подарить, и отдаться, если ты женщина — или мужчина. Недавно мы с моей работодательницей обсуждали технику написания художественной муры, которую мне заказали. И я говорил, что летом, на даче, заниматься этим будет довольно трудно, потому что я не возьму с собой ноутбук. Рядом с нами живут уголовники, мутировавшие от стеклоочистителя и предводительствуемые атаманшей по фамилии Кольцова. Поэтому я боюсь его везти. — Ну, напишите от руки. У нас перепечатают. Я тонко улыбнулся: — В прошлой жизни я дохтур… — Все! — моя собеседница выставила ладони, закрывая тему. Я, однако, покривил душой. У меня никогда не было настоящего докторского почерка. Он у меня вообще не устоялся, этот почерк — никакой, ни докторский, ни мирской. Я писал довольно разборчиво и облизывался на записи, скажем, калининградского хирурга Шора, которые состояли из горизонтальных, чуть извитых, линий, похожих на спирохеты, с точками — кокками в строчках. Никто не знал, о чем он пишет. Я старался и так, и эдак — какие только не делал росчерки. Все равно было понятно. Лишь однажды я приблизился к оптимуму. Сидел на дежурстве, скучал и выпил под «Цивилизацию» — игру бутылку водки или больше. Потом меня куда — то позвали, я кого — то смотрел и что — то писал. А с утра не без опаски развернул историю болезни, потому что память пострадала. Мало ли что там может быть. Смотрю — идеальный, настоящий докторский почерк! Ни хрена не понятно. Впечатление, будто это написал под мою диктовку сам клиент, инсультник с афазией и дискоординацией. Мне стало ясно, что я уже близок к профессионализму.Бытовая паразитология
Приехала теща с клещом. Клещ впился, когда она там в деревне что — то на огороде творила. — Этот клещ не энцефалитный! — решительно заявила теща. — Он вам сказал? — прищурился я. — А то меня клещи не кусали. И наотрез отказалась от осмотра. Дело — то плевое: маслом растительным капнуть — и вынуть. Что такое? — думаю. Все вскорости разъяснилось. Оказалось, что над клещом уже поработал тесть, не хуже профессора Пирогова. Дал ему просраться пинцетом и йодом. Обезглавил и голову, естественно, оставил внутре. Сегодня теща сдалась и показала мне послеоперационную рану. Я ошеломленно признал, что да, мне тут уже делать нечего. Впечатление такое, будто Пирогов выполнил резекцию легкого.Отработки
Не помни, рассказывал ли я где — нибудь, что главная вещь, которая мешает мне сентиментально ностальгировать по студенческим годам, это отработки. У нас отрабатывали все, что пропустил. Был даже такой анекдот: Дворцовая площадь, раннее утро, бегает человек с флагом и орет: «Ура! Ура!» Походит к нему мент и спрашивает: ты, дескать, чего? А тот отвечает, что учится в Первом Меде и отрабатывает демонстрацию. Отрабатывали физику, химию, физкультуру, историю медицины, разрезание трупов и осмотр пациентов. Военную кафедру отрабатывали особенно строго. Выглядело это так: если человек что — то прогулял, он шел в деканат и получал допуск к занятиям за подписью декана. В допуске писалась причина: уважительная или неуважительная. Для тех и других причин устраивались отдельные отработки. Висели расписания: отработка по уважительной причине, отработка по неуважительной причине, и разницы не было никакой. Молодым и горячим выдавали трупы, старшекурсникам — живых клиентов, с которыми было в одном отношении лучше: они, прошедшие через руки многих, уже сами отлично знали, где у них что и нам рассказывали, жалели нас. Показывали, где у них какой шум, а где какое уплотнение, и объясняли, почему — иногда не без домыслов. А труп ни черта не рассказывал, и приходилось искать самому, да еще с уважением, потому что труп, как нам объясняли, это тот же пациент. И отношение к нему должно быть соответственное. Это я хорошо усвоил, и пациентов обычно тоже рассматривал в свете этой истины. И вот недавно мне случилось встретиться с институтскими друзьями. Ностальгия кольнула, когда вспоминали портвейн, выпитый перед отработкой акушерства и гинекологии. А вот насчет самой отработки — трупа, пропущенного по неуважительной причине — никаких сожалений.Паралич
Скорая Помощь получила очередной сигнал: «Паралич». Поехала. Уже на лестничной площадке доктора караулила взволнованная дама в халате. — Доктор! У него, наверное, паралич! Это не инсульт? Доктор вошел и увидел человека, лежащего на диване. Человек лежал, отвернувшись от мира. Дама расстраивалась: — Неужели это инсульт? Он весь день, с утра, произносит одну и ту же фразу! — Пошла ты на хуй, — сказал больной. — Вот! — воскликнула дама. — Вот эту фразу, с утра! — Ох, простите, — смутился больной при виде доктора. — Это я не вам. Да ничего меня не беспокоит! Ничего не болит, просто заебала.Инфаркт
Скорая помощь приехала по случаю инфаркта. Первый вопрос: — Ну, где инфаркт? Да вот же он. Пациент, глубоко взволнованный, описал симптоматику. Кашель, боль в горле, сопли из носа. — Но почему же инфаркт? Снисходительно: — Сердце ведь слева? Ну, допустим. — Так вот из левой ноздри сопля длиннее раза в два. Все тянется и тянется — это инфаркт!И они жили душа в душу
Загородная больница. Больной. Жена больного: — Мы с ним уже двадцать шесть вместе, живем душа в душу! Такой милый, приветливый! Души друг в друге не чаем. У него уже пятнадцать лет паралич. Не окончательный. Из этих двадцати шести. Ходит по коридору, систематически кланяется и улыбается. В трусах. Сколько раз встретит доктора — столько раз ему поклонится. Недавно пропал. Главврач велел писать самоволку — мало ли что. Нашли на вокзале, в трех остановках от больницы. Ходил, кланялся, улыбался, в носках, на руки надетых. По носкам и заподозрили неладное, потому что деревенский люд, конечно, тоже приветливый, но к носкам не привычный. Вернули, улыбающегося, обратно. Привязали.Сон разума как многодетный отец
Сон — оптимальное состояние души и тела, если не нормирован, и даже чудовища простительные ему. В радость бывают даже случайные ночные пробуждения. Лучшее время для них — 2 или 3 часа ночи. Взметнешься — и упадешь: хорошо! два часа! а впереди — то еще сколько! Так бывало не всегда. В годы работы доктором сон превращался в сущее наказание. Первое пробуждение: 23.40. Черт, как это меня вырубило? И все вокруг уж легли… Ладно, пока еще только 23.40. Не надо было ходить на угол, вот что… Ну, баиньки. Второе пробуждение: 00.30. Как быстро ночь — то пролетает, черт ее дери! Будильник! Я завел будильник? Вроде, завел. Или нет? Заведу еще раз. Ну, баиньки. Третье пробуждение: 02.40. Хорошо, что еще ноль два. Но уже почти ноль три… Через сколько это на службе сидеть? Через 6 часов? На бочок и баиньки. Четвертое пробуждение: 03.35. Еще время есть… Интересно, пахнет ли от меня еще? Ням — ням — ням (во рту). Не совсем утешительно. Ну, баиньки. Пятое пробуждение: 04.30. Ням — ням — ням. Шестое пробуждение: 05.15. Ням — ням — ням. Седьмое пробуждение: 05.45. Немного кофе, почистить зубы. Ну, еще чуть — чуть баиньки. Восьмое пробуждение: за пять минут до будильника. Паника, паника, ням — ням — ням! Выключить будильник. Просто полежать, никаких баиньки. Осталось четыре минуты… три минуты… Ням — ням — ням. Ням — ням — ням.Тапочки как зеркало гуманизма
Все — таки, если судить по рассказам моих товарищей, медицина медленно поворачивается к человеку лицом и приподнимает чадру или что там у нее, покрывало какое — нибудь, маска. Уже у некоторых немощных появляются личные ходунки на колесиках и памперсы. Один такой немощный по вечерам так и выходит из палаты на прогулку, страшно довольный: в памперсах и в ходунках. Больше ничего нет. Разве что тапочки. Но с этими тапочками как раз и вышла показательная история. В палату к тому больному перевели соседа из реанимации, очень интеллигентного человека, который под вечер ему насрал в эти тапочки, в обе. Тот, откровенный энцефалопат, понес тапочки санитарке. И та их выстирала! замочила в хлорке! вместе замачивали — так в детстве пускают кораблики. Похоже, что и вправду намечается какой — то гуманизм. Я знаю много мест, где проситель моментально получил бы этими тапочками по роже. А насравшего посмотрел невропатолог. «Что вы мне его показываете? Нормальный же мужик!» «Да он в тапки насрал». «А, ну тогда да, это дело житейское».Неясыть
Враги ли человеку его близкие? Не знаю, не знаю. Когда как. Иногда, имея дело с женами и мужьями моих пациентов и пациенток, я склонялся к утвердительному ответу. Был у меня давным — давно один больной, пожилой человек. Я тогда работал в поликлинике, а он лежал дома, и меня обязывали к нему ездить. Сей человек перенес стволовой инсульт и остался жить, но почти не глотал. Бывают такие вещи после инсульта. Ну, прошло время, а он так и не глотает. Тут уже ничего нельзя сделать. Если человеку отрежет трамваем руку или ногу — их же не пришьешь? Разве что в лечебнице Айболита или в институте микрохирургии. Но жена клиента, внешне и внутренне отчаянно похожая на сову — неясыть, систематически названивала в поликлинику и желала видеть меня. Зачем? А вот зачем. Ей хотелось разыгрывать стереотипную, полюбившуюся ей сцену. Вот я приеду, бывало, похожу вокруг, помашу молоточком, пошевелю бровями, разведу руками — ну а что я могу сделать? Ничего. — Да, такие вот дела, — развожу я, значит, руками. — Ничего не могу поделать… Для неясыти наступала звездная минута. Она взмахивала крыльями и отрабатывала условный рефлекс на мои слова. Поворачивалась к клиенту и утешающим голосом ворковала ему: — Помирай, Мишенька, помирай, мой хороший. Вот как у нас теперь. Помирай, мой родной. По лицу Мишеньки катились слезы — не то от волнения, не то просто такая непроизвольная была реакция, и он мычал. Пожав плечами, я уезжал. Через пару недель меня вызывали заново. Я совал ему ложечку в горло, привычно обнаруживал отсутствие глоточного рефлекса и разводил руками: — Ничем не могу помочь. Неясыть с готовностью вскидывалась: — Помирай, Мишенька, раз такие дела, помирай, мой хороший. Я осторожно прощался и уходил. Мишенька плакал. Через полгода я не смог это выносить и волевым нажимом уложил Мишеньку в больницу. Хлопая крыльями, неясыть поскакала за ним, приговаривая свое. — Помирай, Мишенька, помирай. Он и помер в итоге, по — моему, что было для него не худшим исходом.Кыш
Кровь? Ее будет. Нужная остановка — родильное отделение. 30 родов, 40. Везде кровь. Нужны ли перевязочные материалы? Все залито там, все залито здесь. И доктор Фигаро там, и там он тут. Вообще говоря, его Гасинкиным звали. — Где санитары???! В крови стоит.. Санитарка на него шваброй: Кыш!!!…С Лимонным Соком и Писком
Третья Истребительная Больница. Больной загипсован по гемитипу, с одной стороны: от пятки до подбородка. Доктор просит ассистента этот гипс удалить. Тот берет ножницы… Блаженный итог: — Да вы — моллюск! Устрица!Случайные встречи
Случайные встречи бывших больных с докторами способны пронять до печенок. Камень зарыдает. — Доктор, как же вы постарели! Да вы должны меня помнить, я у вас еще в старом корпусе лежала… «Ну да, ну да, — раздражается и мямлит доктор. — Так почему ты — то жива до сих пор?»
Штуковина
Аптека. Возле окошечка топчется дед. — Растет и чешется, растет и чешется… Мне бы чего… Действительно: рожа заклеена пластырем поверх ватки. Аптекарша услужлива: — Может быть, это? — Не, это не берет… растет и чешется. Вот была штука… забыл, как называется… от той вроде ничего… Аптекарша лезет вон из кожи: — Вот очень хорошее средство. Выставляет баночку. От «растет и чешется». — Но это стоит девяносто девять рублей… Дед в замешательстве. Еще топчется, но мыслями уже далеко от баночки. — Не, я пока пойду еще переговорю с людьми… Уходит. На лице аптекарши предупредительное участие.
Видение
Знойным августовским днем 2006 года, в самую жару меня вынесло к Первому мединституту, прямехонько к родной кафедре нервных болезней. Все вокруг разогрелось и подрагивало; в своем комплексе ощущения немедленно перенесли меня на тринадцать лет назад, когда был такой же август и жарило такое же пекло. Я только что закончил ординатуру, но меня обязали подежурить — не то в последний, не то в предпоследний раз. Ординаторы и интерны — публика совершенно бесправная. Поставили в график — и не вырубишь топором. Это не важно, что клиника еще закрыта и не принимает больных, и по городу не дежурит, что в отделении пусто, ни одного пациента — дежурь, и все. То есть просто просиди там сутки и занимайся, чем хочешь. Тоска воцарилась невыносимая. Нас было двое, еще сестричка со мной маялась. Ближе к ночи она сказала, потупив взор: — Я пошла спать, Алексей Константинович. Если вам что — нибудь понадобится, я в первой палате. Боже ты мой, и что же это мне может понадобиться? Она была маленькая, мне по плечо, а роста я очень среднего; вся какая — то опухшая, в мелкой сыпи и с жидкими волосенками; в ней было нечто от грызуна, она была страшнее чумного микроба. — Нет — нет, мне ничего не нужно, — я с напускной беззаботностью покачивался с пятки на носок и смотрел в сторону. …Ночью я вышел побродить по коридорам. Было дико и непривычно видеть безлюдные палаты с койками без белья, на которых покоились скатанные матрацы. И вот какую власть имеет над нами привычка! на секунду мне захотелось, мне представилось, как восстанавливается, и вот уже тут лежат инсульты, а тут радикулиты, а там помирает парочка черт — те с чем, все обыденно и знакомо. Как было бы спокойнее, думал я, если бы оно вдруг заполнилось, отделение. Инсультами и травмами — как хорошо! иначе муторно на душе и даже страшновато. Это видение, конечно, держалось не очень долго.Шестерочка
Зашел в аптеку. а там передо мной оказался солидный дядечка. Ему был нужен бинт, ноги обтягивать, самого большого размера бинт и самого большого размера ноги. Принесли ему: — Не то, вы что! — затрубил на все помещение, а оно маленькое. — Мне же сетчатый! — Так бы и сказали, — пожав плечами, милая аптекарша уходит на склад. Вернулась. — Вот вам шестерочка, три пятьдесят. Рассматривает на свет, щурится: — Во! Да мне таких штучки три… Аптекарша полуутвердительно улыбнулась: — Вы издеваетесь? И пошла на склад. — Издеваюсь! — запыхтел мужик, призывая меня в единомышленники. — У них там продукция на складе, бардак, а я издеваюсь! Бинты принесли. Начались поиски пятидесяти копеечек в кошелечке. А я стоял и воображал, как этого человека, наполнив пивом, сажают в сетчатый бинт и опускают охлаждаться в воду, возле мостков, как в телерекламе, и он там сидит, а тут и рекламный Белый Медведь доволен новой забавой.Готовность номер один
Мой приятель — доктор отправился в аптеку за цитрамоном. Встал в очередь. Перед ним оказался молодой человек, который брал себе, естественно, инсулиновый шприц, но без баночки нафтизина, в которой бодяжить — видимо, все уже было приготовлено. Пока аптекарша выбивала чек, пока отсчитывала мелочью сдачу — хуяк! тот уже на полу! Очевидно, и жгут уже был на руке, и все приготовлено. Забегали все: скорую, скорую! Приятель мой присел на корточки, пригляделся: дышит. — Пускай лежит, — сказал. — По морде бейте иногда, чтобы дышать не забывал. И ушел с цитрамоном, не стал оказывать первую помощь.По рюмочке
В кардиологии напряженно: дня не проходит, чтобы не было подношений. Больные приносят водку ежедневно; в пятницу, когда большая выписка — просто беда. Одна дама, правда, принесла доктору тысячу рублей со словами: — Возьмите, пожалуйста… У меня муж доктор, ему несли, и плохо кончилось… Потом опять подарили бутылку. Доктор повертел ее, повертел и побрел в хирургию. Зашел к заведующему, выставил на стол. Тот обрадовался: — Ну что, давай по рюмочке? — Нет, — сказал доктор, — давай ты меня подошьешь, а сам выпьешь рюмочку. — Ну, давай. Хирург уложил доктора, подшил его эспералем — десять таблеток засадил, особенным троакаром. Закончил дело и выпил рюмочку.
Последние комментарии
6 часов 37 минут назад
6 часов 54 минут назад
7 часов 19 минут назад
7 часов 51 минут назад
8 часов 58 минут назад
10 часов 38 минут назад