Есть так держать! [Олег Константинович Селянкин] (fb2) читать постранично, страница - 2

пожаловался родителям. И все-таки его боялись.

А вот теперь он стоит рядом, тянет Витю за рукав и говорит простуженным, охрипшим голосом:

— Пойдем, Витя.

Комнатка у Федора Васильевича маленькая, и ее единственное окно выходит во двор. Может быть, поэтому в нем целы стекла. Только одно выбито, и дыра заложена подушкой. Подушка так примерзла, что ее, пожалуй, до весны и не отодрать. В углу комнаты — кровать. На ней грудой лежат одеяло, пальто, шуба — словом, все теплое, что имелось у бухгалтера и что могло защитить от мороза. Напротив кровати, у противоположной стены, стоят кресло с вырванным кожаным сиденьем и гардероб. Витю не удивляет отсутствие сиденья: он знает, что Федор Васильевич варил из него суп. Мама тоже варила супы из кожаных вещей. И даже из переплетов книг.

Пострадал и гардероб. У него нет нижних ящиков и одной дверки, а вторая еле держится.

— А ну, Витя, помогай! — предложил Федор Васильевич.

Вдвоем они ухватились за дверцу гардероба, покачали ее, дернули несколько раз, и шурупы выскочили из своих гнезд. Дверца оказалась у них в руках. Федор Васильевич положил ее на пол, взял топор и, кряхтя, взмахнул им. Топор медленно поднимался вверх и только чуть быстрее падал. Удары были так слабы, что даже тонкие, сухие дощечки долго сопротивлялись топору.

Наконец дверца превратилась в груду щепок. Федор Васильевич бросил их в печурку. Она притулилась за остатками гардероба, и ее было трудно заметить в темном углу. Скоро печка накалилась, покрылась красными пятнами. Стало жарко, и Витя снял шапку, пальто. Только мамин платок оставил на шее.

— Вот, садись, Витя, в это кресло, — говорит Федор Васильевич, — а я мигом ужин приготовлю.

Федор Васильевич говорит бодро, старается казаться веселым, но его руки сильно дрожат. Витя заметил, что он даже спички из коробки доставал с большим трудом.

Поужинали кипятком с корочкой хлеба, и Федор Васильевич сказал:

— Теперь спать. Я лягу с краю.

Витя послушно залез под ворох одеял и отвернулся лицом к стенке.

И тут он опять вспомнил, что остался совсем один…

А ведь как хорошо было еще весной! Папа служил на военном флоте и хоть не часто, но приезжал домой. Мама была всегда веселой и доброй. Потом началась война. Папа ушел в море, долго от него не получали вестей, и вдруг пришло письмо с далекого Урала: папа, тяжело раненный, находился в тыловом госпитале, но выехать к нему из Ленинграда было уже невозможно. Немцы окружили город.

Так и остались Витя с мамой в Ленинграде. Не стало света, воды. Но рядом была мама… Она иногда ворчала, заставляла одеваться теплее, выгоняла в убежище, просила не лазить на крышу, но чаще ласкала и всегда делилась своим пайком. Мама, милая, хорошая мама!

Вите не хотелось плакать, но слезы полились сами собой. Федор Васильевич осторожно привлек мальчика к себе и крепко обнял.

Витя заплакал еще сильнее: именно так прижимала его к себе мама…

Наконец Витя уснул, но и во сне продолжал всхлипывать; а рядом с ним лежал самый сердитый человек во всем доме. Он вздыхал и временами поправлял пальто, сползавшее со вздрагивающих плеч Вити.

В комнате Федора Васильевича вечный полумрак. Лишь слабые отблески от печки освещают то сморщенное лицо старика, то грязное, осунувшееся лицо мальчика. Пожалуй, и лучше, что темно: не так заметно, что в комнате пусто. Утром Федор Васильевич бросил в печурку последнее топливо — спинку кресла.

Сегодня Вите впервые после смерти мамы пришлось самому идти за хлебом. Обычно Федор Васильевич с утра торопливо шел в очередь, постукивая тросточкой по каменным ступенькам лестницы (тросточка — единственная деревянная вещь, уцелевшая в доме). Но вот уже несколько дней, как Федор Васильевич начал заметно сдавать. Он все медленнее и медленнее передвигал ноги, обутые в глубокие калоши, а по лестнице поднимался долго, отдыхая почти через каждые две-три ступеньки. Он похудел еще сильнее, а нос стал казаться больше.

— Вот карточки. Иди, Витя.

Федор Васильевич долго рылся во внутреннем кармане пиджака и наконец вытащил завернутый в тряпку бумажник.

— Только не потеряй, — сказал он, протягивая Вите три хлебные карточки.

«А почему их три?» — хотел спросить Витя, но промолчал: на одной из них он прочел имя и фамилию мамы.

Так вот почему последние дни Витя получал больше хлеба!..

— А эту сдать? — спросил мальчик дрогнувшим голосом.

Федор Васильевич впервые за время жизни вместе с Витей отвел глаза в сторону. Его пальцы с распухшими суставами перебирали пуговицы на пальто, и было непонятно: хотел ли он расстегнуть их или просто проверял, все ли они на своих местах.

— Понимаешь, Витя, — начал он после длительного молчания. — С одной стороны, ты прав…

Витя в упор смотрел на Федора Васильевича: ведь это он в долгие зимние вечера не раз говорил, что ложь — самый тяжелый проступок, что хороший человек всегда говорит правду, и вдруг… Он, Федор Васильевич, спрятал мамину карточку, не сдал