Что-то страшное грядёт [Рэй Дуглас Брэдбери] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Рэй Дуглас Брэдбери Что-то страшное грядёт
С благодарностью ДЖЕНЕТ ДЖОНСОН, которая учила меня, как писать рассказы, и СНОУ ЛОНГЛИ ХАУШУ, который учил меня поэзии в средней школе в Лос-Анджелесе давным-давно, а также ДЖЕКУ ГАССУ, который помогал мне писать этот роман не так давно
Человеком владеет любовь, а любит он то, что уходит.У. Б. Ейтс
Потому что они не заснут, если не сделают зла; пропадает сон у них, если они не доведут кого до падения; ибо они едят хлеб беззакония и пьют вино хищения.Притчи, гл. 4, 16—17
Мне неизвестно толком, чем все это кончится, но что бы там ни было, я иду навстречу концу смеясь.Г. Мелвилл, «Моби Дик»
ПРОЛОГ
Начнем с того, что стоял октябрь, неповторимый месяц для мальчишек. Конечно, все месяцы неповторимы. Но бывают получше, бывают похуже, как говорят пираты. Возьмем сентябрь — плохой месяц, начало учебного года. А теперь август — хороший месяц, учебный год еще не начался. Июль, нет сомнения, просто отличный месяц, школа где-то за горизонтом. Июнь — тут уж всякому ясно, июнь лучше всех: двери школы распахиваются настежь, и до сентября не меньше миллиона лет. Вернемся, однако, к октябрю. Уже месяц, как начался учебный год, и вы трусите не спеша, не чувствуя тугих вожжей. Есть время подумать о том, каким мусором вы украсите крыльцо старика Прикетта, или о косматом костюме, который наденете в последний вечер месяца по случаю праздника Христианского союза молодых людей. А ближе к двадцатому числу, когда отовсюду тянет запахом дыма, когда небо в сумерках оранжевое и пепельно-серое, вам начинает казаться, что уже никогда не наступит Хэлоуин — Канун Дня Всех святых — и вы не увидите летящих помельев, и не услышите мягкого хлопанья простыней на каждом углу. Но в один странный, бурный, мрачный, нескончаемый год Хэлоуин наступил рано. В том году Хэлоуин наступил 24 октября в три часа пополуночи. В это время Джеймсу Найтшейду, проживающему на Оук-стрит, 97, было тринадцать лет одиннадцать месяцев и двадцать три дня. Его соседу, Вильяму Хэлоуэю, было тринадцать лет одиннадцать месяцев и двадцать четыре дня. Близился четырнадцатый день рождения обоих; до него было буквально рукой подать. Именно в эту октябрьскую неделю они вдруг повзрослели и потом уже никогда не были такими юными…I. ПРИБЫТИЯ
Глава первая
Продавец громоотводов прибыл перед самым началом грозы. В поздний октябрьский пасмурный день он шел по улицам Грин-Тауна, штат Иллинойс, опасливо оглядываясь назад через плечо. Где-то совсем недалеко чеканили землю могучие молнии. Где-то громогласно заявляла о себе гроза, подобная огромному зверю с устрашающими клыками. Так и шел продавец, бренча и звякая большой кожаной сумкой, в которой лежали куски скобяной мозаики, лежали незримые, но внятные всякому, кто у своих дверей слышал его призывы. Шел, покуда не остановился перед газоном совсем необычного вида. Нет, с травой все было в порядке. Но — продавец поднял взгляд — наверху пологого откоса примостились двое мальчишек. Схожие между собой ростом и сложением, они вырезали деревянные свистульки, толкуя о былом и о будущем, вполне довольные тем, что за лето на каждом движущемся предмете в Грин-Тауне отпечатались их пальцы, а с начала учебного года их пятками помечены все тропы отсюда до реки и оттуда до озера. — Привет, парни! — крикнул человек в одежде цвета грозового облака. — Родители дома? Мальчишки отрицательно мотнули головами. — А у самих деньги есть? Мальчишки отрицательно мотнули головами. — Так… Продавец громоотводов сделал несколько шагов, остановился, и плечи его поникли, словно он вдруг ощутил на затылке взгляд окон соседних домов или холодного неба. Он медленно повернулся, принюхиваясь к воздуху. Осенний ветер теребил ветви голых деревьев. Солнечный луч, пробившись сквозь щелочку в облаках, позолотил уцелевшие листья на дубе. Но солнце скрылось, золото было прожито, небо нахмурилось, продавец стряхнул с себя чары и двинулся вверх по откосу. — Мальчик, — сказал он, — как тебя зовут? И первый мальчик, светлый блондин, зажмурил один глаз, наклонил голову набок и устремил на продавца громоотводов взгляд другого глаза — ясного, яркого и чистого, как капля летнего дождя. — Вилл, — ответил он. — Вильям Хэлоуэй. Вестник грозы повернул голову. — А тебя? Второй мальчик даже не пошевельнулся; лежа ничком на осенней траве, он размышлял, стоит ли назваться. Его густые, непокорные каштановые волосы блестели на свету, точно вощеные. Глаза цвета зеленоватого горного хрусталя были обращены куда-то в глубины собственного я. Наконец он небрежно сунул в рот сухую травинку. — Джим Найтшейд, — сообщил второй мальчик. Продавец громоотводов кивнул так, словно ему это наперед было известно. — Найтшейд. Необычная фамилия. — И самая подходящая, — заметил Вилл Хэлоуэй. — Я родился тридцатого октября, когда до двенадцати ночи оставалась одна минута. Джим родился в двенадцать часов одна минута, стало быть, тридцать первого октября. — Хэлоуин, — добавил Джим. И в том, как это было ими сказано, содержалась вся повесть о жизни двух мальчуганов, гордящихся своими родительницами, двумя соседками, которые вместе поспешили в родильный дом и с промежутком в секунды произвели на свет сыновей — одна светлого, другая темного. У мальчиков повелось вместе отмечать день рождения. Каждый год Вилл в двенадцать без одной минуты зажигал свечки на торте. В первом часу, едва начинался последний день месяца, Джим задувал их. Вот что взволнованно поведал Вилл. Вот что молча подтвердил Джим. Вот что услышал подгоняемый грозой и нерешительно стоящий на газоне продавец громоотводов, переводя взгляд с одного лица на другое. — Хэлоуин. Найтшейд. Нет денег, говорите? Продавец, жертва собственной добросовестности, порылся в своей кожаной сумке и выхватил из нее железную штуковину. — Берите, бесплатно! Почему? В один из ваших домов ударит молния! Без этого стержня — трах! Огонь и пепел, головешки и зола! Держите! Продавец бросил им громоотвод. Джим не пошевельнулся. Но Вилл поймал стержень и ахнул. — Ух ты, какой тяжелый! И странный на вид. Никогда еще не видел такого громоотвода! Погляди, Джим! И Джим наконец потянулся, словно кошка, и повернул голову. Его зеленоватые глаза сперва расширились, потом сузились. Верхушка громоотвода была выкована в виде полумесяца-полукреста. Вдоль стержня припаяны какие-то висюльки и завитушки. Сам стержень был испещрен гравировкой, знаками диковинных наречий, словами, об которые можно сломать язык, вывихнуть челюсть, цифрами и числами непостижимой величины, пиктограммами в виде насекомых тварей — сплошные щетинки, усики и жвалы. — Этот вот египетский. — Джим носом указал на припаянного к стержню жука. — Скарабей. — Точно, парень! Джим прищурился. — А вон то — финикийские каракули. — Верно! — Для чего? — спросил Джим. — Для чего? — повторил за ним продавец. — Зачем понадобились египетские, арабские, эфиопские, индейские письмена? А ты скажи мне, на каком языке изъясняется ветер? Какой национальности гроза? Где родина дождя? Какого цвета молния? Куда уходит гром, когда замирает? Вы должны владеть всеми наречиями, парни, во всех оттенках и разновидностях, чтобы, когда понадобится, усмирить огни святого Эльма и шары голубого огня, что рыскают по земле точно шипящие кошки. Во всем мире только мои громоотводы слышат, осязают, узнают и шугают любую грозу, откуда бы она ни явилась. Нет такого чужеродного громового раската, который не мог бы утихомирить этот стержень! Но глаза Вилла теперь были устремлены за спину продавца громоотводов. — В какой, — спросил он, — в который дом она ударит? — В какой? Сейчас. Минутку. — Продавец пристально изучал их лица. — Некоторые люди притягивают молнию, впитывают ее, как песок впитывает влагу. Некоторые люди заряжены отрицательно, другие положительно. Некоторые светятся в темноте. Некоторые гасят пламя. Что же до вас двоих… Я… — Почему вы так уверены, что молния ударит где-то здесь поблизости? — перебил его Джим, сверкая глазами. Продавец громоотводов даже вздрогнул. — Да потому что у меня есть нос, есть глаза, есть уши. Взять оба эти дома, их деревянные стены! Прислушайтесь! Они прислушались. Возможно, дома накренились под напором прохладного предвечернего ветра. Возможно, нет. — Молнии нуждаются в руслах, подобно рекам. Один из этих чердаков — сухое речное ложе, жаждущее, чтобы по нему прокатилась молния! Сегодня ночью! — Сегодня? — радостно воскликнул Джим, садясь. — Не какая-нибудь заурядная гроза! — сказал продавец. — Это вам говорит Том Фьюри. Фьюри — правда отличная фамилия для человека, продающего громоотводы? Может, я сам взял себе эту фамилию? Никак нет. Может быть, фамилия определила мой выбор занятия? Да! Став взрослым, я видел, как топчут землю огни из туч, заставляя людей бросаться в укрытие. И я подумал: нарисую график гроз, определю координаты ураганов и стану их опережать, держа в руках мои железные дубинки, моих магических защитников! Я защитил, поставил под надежную охрану сто тысяч, не меньше, богобоязненных семей. Так что прислушайтесь ко мне, парни, когда я говорю, что нужно вам позарез! Не дожидаясь ночи, лезьте на крышу, укрепите этот стержень на самой верхушке и хорошенько заземлите его! — Но который? — настаивал Вилл. — Который дом? Продавец громоотводов отступил на несколько шагов, высморкался в большой носовой платок, потом медленно пошел через газон, словно направляясь к огромной, скрытно тикающей бомбе с часовым механизмом. Он потрогал балясины перил на крыльце дома, в котором жил Вилл, погладил столбик, пощупал доску настила, потом закрыл глаза и прислонился к стене, вслушиваясь в голоса деревянных суставов. Помешкав, осторожно проследовал к стоящему рядом дому Джима. Джим поднялся с травы, не сводя с него глаз. Продавец протянул руку, потрогал, пощупал, дрожащими кончиками пальцев погладил старую краску. — Этот, — произнес он наконец. — Вот этот. Джим гордо приосанился. Стоя к нему спиной, продавец громоотводов сказал: — Джим Найтшейд, это твой дом? — Мой, — ответил Джим. — Так я и думал, — сказал продавец. — Эй, а как насчет меня? — спросил Вилл. Продавец снова обнюхал дом Вилла. — Нет, не этот. Разве что несколько искорок брызнут на желоб водостока. Но настоящее действо развернется рядом, у Найтшейдов! Ну так! Продавец громоотводов быстро вернулся на газон за своей огромной кожаной сумкой. — Пошел дальше. Гроза приближается. Ты, Джим, не мешкай. Иначе — трах! И найдут тебя с полными карманами четвертаков, десятицентовиков, пятаков, сплавленных вместе электросваркой. Эйб Линкольн слитно с гербом США, орлы на монетках общипаны наголо, джинсы блестят амальгамой. Это еще не все! Если мальчика поразила молния, подними его веко, и увидишь на глазном яблоке четкое, как слова молитвы на бумаге, изображение виденного им в последний миг! Ей-богу, ты увидишь фотографию огня, упавшего с неба, чтобы дунуть в тебя, как в свистульку, и засосать твою душу вверх по ослепительной лестнице! Живей, парень! Присобачь эту штуку повыше, не то смерть тебя осенит! И гремя своей сумкой с железными стержнями, продавец громоотводов круто повернулся и ринулся вниз по дорожке, бросая тревожные взгляды на небо, на крыши, деревья. Потом, закрыв глаза и продолжая принюхиваться, он на ходу забормотал: — Да-да, худо, худо, надвигается, чую, еще далеко, но скоро, скоро... И человек в одежде цвета грозового неба с надвинутой на глаза сумрачной шляпой скрылся вдали. И шуршали ветви деревьев, и небо вдруг словно разом состарилось, и мальчики, уронив на землю громоотвод, принюхивались к ветру — не слышно ли запаха электричества? — Джим, — заговорил Вилл, — что ты стоишь? Он ведь сказал: твой дом. Ты собираешься установить громоотвод или нет? — Нет, — улыбнулся Джим. — Зачем портить веселье? — Веселье! Ты с ума сошел? Я принесу стремянку! А ты тащи молоток, гвозди и провод! Но Джим даже не шелохнулся. Вилл сорвался с места, тут же возвратился с лестницей и приставил ее к стене. — Джим. Подумай о своей маме. Ты хочешь, чтобы она сгорела? Вилл один полез вверх, потом поглядел вниз. Джим медленно подошел к стремянке и последовал за ним. Среди окутанных облачной тенью холмов вдалеке раскатился гром. На крыше Джима Найтшейда в воздухе пахло прохладой и сыростью. Сам Джим вынужден был признать это.Глава вторая
Ничто в мире не сравнится с книгами о пытках водой, кровавых казнях, потоках раскаленной лавы с крепостной стены на головы фигляров и шутов. Так говорил Джим Найтшейд, только такие книги он читал. Если не про ограбление государственного банка, то о сооружении катапульт или превращении черных зонтов в карнавальные костюмы «летучая мышь». Все это выпалил Джим. Все это выслушал Вилл. Громоотвод установлен на крыше Джима, Вилл горд, Джим стыдится того, что разделил его трусость, день клонится к вечеру. Ужин съеден, настало время еженедельного броска в библиотеку. Подобно всем мальчишкам, они не ходили, а бегали; наметив цель, мчались к ней сломя голову, только пятки да локти мелькали. Никто не побеждал в этой гонке. Никто не стремился победить. Дружба не позволяла им разлучаться в вековечном беге — ухо в ухо, тень в тень. Их пальцы вместе хватались за ручки библиотечных дверей, плечи вместе рвали финишные ленточки, теннисные туфли рядом печатали частые следы на газонах; они вместе прочесывали кусты, белками взбирались на деревья, и никто не проигрывал, оба побеждали, сберегая дружбу до будущего времени утрат. Так было и в этот вечер, когда они в восемь часов неслись в центр города, подхваченные ветром — то теплым, то холодным. Чувствуя, как расправляются крылья на локтях и на кончиках пальцев, они вдруг погружались в новый воздушный поток, и прозрачная осенняя река стремительно несла их к цели. Вверх по ступенькам — три, шесть, девять, двенадцать! Хлоп! Ладони мальчишек коснулись библиотечной двери. Джим и Вилл улыбнулись друг другу. Здорово! Тихое дыхание октябрьского вечера, а впереди за дверью библиотека с зелеными абажурами и папирусной пылью… Джим насторожился. — Что это? — Ты про ветер? — Похоже на музыку… — Джим смотрел, прищурившись, вдаль. — Не слышу никакой музыки. Джим покачал головой. — Пропала. Если вообще была. Вперед! Они отворили дверь и вошли. Они остановились. Остановились на пороге безбрежного мира книг. Во вселенной за их спиной не происходило ничего примечательного. Здесь же именно в этот вечер, в этой стране, облицованной кожей и бумагой, все что угодно могло произойти, всегда происходило. Прислушайтесь! И вы услышите крик десяти тысяч людей — на такой высокой ноте, что только псы настораживают уши. Миллионы суетятся, выкатывая пушки на позицию, оттачивая гильотины; без устали шагают китайцы по четыре в ряд. Все это — невидимо и беззвучно, но обоняние и слух у Джима и Вилла не уступали остротой дару слова. Перед ними простиралась фактория специй из дальних стран. Дремали неведомые пустыни. Прямо высилась конторка, где симпатичная старушка мисс Уотрисс ставила пурпурный штемпель на ваших книгах, но за ней вдали помещались Конго, Антарктида и Тибет. Там мисс Виллс, тоже библиотекарша, пробиралась через Внешнюю Монголию, невозмутимо перекладывая фрагменты Пекина, Иокогамы и Сулавеси. А в самом конце третьего прохода между полками пожилой мужчина шуршал в полумраке своей метелкой, сгребая в кучу рассыпанные специи… Вилл замер. Вечная неожиданность — этот старый человек, его занятие, его имя. «Это Чарлз Вильям Хэлоуэй, — сказал себе Вилл, — не дед, не какой-нибудь рассеянный, престарелый дядюшка, как иные могут подумать, нет… это мой отец». Был ли отец, глядящий на Вилла с другого конца прохода, потрясен открытием, что у него есть сын, который проник в этот уединенный мир на глубине двадцати тысяч саженей? Казалось, его всякий раз поражало появление сына, словно целая жизнь прошла после их предыдущего свидания, и за это время один успел состариться, тогда как другой оставался юным, и это обстоятельство рознило их… Старик улыбнулся издалека. Они осторожно приблизились друг к другу. — Это ты, Вилл? Успел с утра подрасти на полвершка. — Чарлз Хэлоуэй перевел взгляд на его спутника. — Джим? Глаза потемнели, лицо побледнело. Ты не щадишь себя, Джим? — К черту, — ответил Джим. — Черта нет, есть дьявол. И обитель его можно найти на букву «А», у Алигьери. — Я ничего не смыслю в аллегориях, — сказал Джим. — Прости, я не сообразил, — усмехнулся старик. — Я подразумевал Данте. Вот смотри. Иллюстрации мистера Доре, все аспекты представлены. Никто еще так замечательно не изображал преисподнюю. Вот души, погруженные в слизь по самые жабры. Вот кто-то вверх ногами, вот вывернутые наизнанку. — Ух ты! — Джим рассматривал иллюстрации так и этак, листал дальше. — А динозавры есть? Старик покачал головой. — Эти книги на других стеллажах. — Он повел мальчиков за собой и поднял руку. — Вот: «Птеродактиль, Летающий Змей-Сокрушитель». Или вот: «Барабаны Рока — Сага о Ящерах-Громовержцах»! Годится, Джим? — Еще как! Отец подмигнул Виллу, Вилл ответил тем же. Они смотрели друг на друга, мальчик с волосами цвета спелой пшеницы и мужчина с волосами цвета луны, мальчик с лицом, подобным летнему, мужчина с лицом, подобным зимнему яблоку. «Папа, папа, — сказал себе Вилл, — да ведь он выглядит… точно мое отражение в разбитом зеркале!» Внезапно Виллу вспомнились ночи, когда он, поднявшись в два часа и пройдя в ванную комнату, смотрел через весь город на единственное освещенное окно на верхнем этаже библиотеки, зная, что там засиделся отец, бормоча себе под нос и что-то читая в одиночестве среди джунглей зеленых ламп. И Виллу становилось грустно и не по себе от зрелища этого окна, от сознания, что этот старик — нет-нет, что его отец сидит там в окружении теней. — Вилл, — заговорил старик, он же смотритель библиотеки и он же отец Вилла, — а тебе? — Что? — Вилл встрепенулся. — Тебе какую книгу — в белой или в черной шляпе? — В шляпе? — повторил за ним Вилл. — Понимаешь… — Они шли вдоль стеллажей, и отец вел пальцами по книжным корешкам. — Джиму по нраву большие черные шляпы, и он читает соответствующие книги. Второе имя — Мориарти, верно, Джим? Не сегодня завтра он расстанется с «Фу Маньчжу» и примется за Макиавелли — вот, мягкая темная шляпа средней величины. Или дотянется до «Доктора Фауста» — широкополая черная ковбойская шляпа. Тебе же, Вилл, остаются белые головные уборы. Вот Ганди. Рядом святой Фома. А на следующей полке — ну, скажем, Будда. — Не бери в голову, — сказал Вилл. — Я выбираю «Таинственный остров». — Что это вы там, — нахмурился Джим, — толкуете о белых и черных шляпах? — Да так, — отец подал Виллу Жюля Верна, — просто мне давным-давно понадобилось решить, какой цвет я предпочел бы сам. — Ну, — сказал Джим, — и какой же вы предпочли? Старик посмотрел на него удивленно. Потом неловко усмехнулся. — Нелегкий вопрос, Джим, ты заставил меня призадуматься. Вилл, скажи маме, что я буду скоро. А теперь брысь — оба. Мисс Уотрисс! — негромко обратился он к библиотекарше у конторки. — К вам динозавры и таинственные острова! Дверь захлопнулась. В океане небес струились яркие звезды. — Черт. — Джим посмотрел на север, посмотрел на юг, втягивая носом воздух. — Где же она, гроза? Которую обещал этот чертов продавец. Мне не терпится увидеть, как молния с визгом пронзит мои водосточные трубы! Вилл стоял, ощущая, как ветер треплет его одежду, гладит кожу, перебирает волосы. Потом тихо сказал: — Будет тебе гроза. Будет под утро. — Кто сказал? — Мурашки. На руках у меня, от самого плеча. Они сказали. — Здорово! Ветер понес Джима вдаль. Бумажный змей по имени Вилл вихрем помчался следом.Глава третья
Провожая взглядом удаляющихся мальчиков, Чарлз Хэлоуэй подавил внезапное желание сорваться с места и бежать вместе с ними, стать членом стаи. Он знал, что делает с ними ветер, куда увлекает их — во все эти потайные места, которые потом никогда уже не будут потайными. Где-то в душе его скорбно колыхнулась какая-то тень. Этот ветер звал бежать заодно, заглушая боль от печали. «Вот ведь как! — подумал он. — Вилл бежит потому, что ему просто нравится бегать. Джим бежит потому, что его манит некая цель». И тем не менее, как ни странно, они бегут вместе. «Где ответ? — спрашивал он себя, переходя из одного помещения в другое, выключая свет, выключая свет, выключая свет. — Где-то в завитках на кончиках наших пальцев? Почему одни люди — сплошное стрекотанье кузнечиков с трепещущими усиками, один большой нервный узел, по-разному завязывающий себя? Всю жизнь, от самой колыбели, они бросают уголь в топку, обливаются потом, сверкают глазами. Тощие и голодные приятели кесаря. Порождения мрака — их пища». Это Джим, весь крапива и колючая ежевика. А Вилл? Вилл, скажем так, — последняя груша лета на самой верхней ветке. Бывает, глядишь на проходящих мимо мальчуганов, и на твои глаза навертываются слезы. Они чувствуют себя хорошо, выглядят хорошо, ведут себя хорошо. Они не замыслили писать с моста или стибрить точилку в мелочной лавке. Не в этом дело. А в том, что, глядя на них, ты точно знаешь, как сложится вся их жизнь: сплошные удары, ссадины, порезы, синяки — и непроходящее удивление: за что, почему? За что именно им такая напасть? Иное дело Джим — он знает, что происходит, наперед знает, наблюдает начало, наблюдает конец, зализывает раны, которые ожидал, и не спрашивает — за что. Он знает. Всегда знает. Кто-то до него уже знал, в незапамятные времена, кто-то, державший волков за домашних животных и вечерами беседовавший со львами. Нет-нет, ум его здесь ни при чем. Это его тело знает. И пока Вилл лепит пластырь на свежую ссадину, Джим качается всем корпусом, ныряет, отскакивает в сторону, уходя от неотвратимого нокаута. Вот они бегут: Джим помедленнее, чтобы не отрываться от Вилла, Вилл побыстрее, чтобы не отстать от Джима; Джим разбивает два окна в заброшенном доме, потому что рядом с ним Вилл, Вилл нехотя разбивает одно, потому что Джим глядит на него. Господи, как тут не вспомнить про глину в чьих-то руках. Вот она, дружба: каждый изображает горшечника, пытаясь по-своему формовать другого. «Джим, Вилл, — говорил он себе. — Чужане. Бегите. Я догоню, когда-нибудь…» Библиотечная дверь распахнулась, захлопнулась. Пять минут спустя он завернул в бар на углу, чтобы выпить единственный свой вечерний стаканчик, и услышал голос одного посетителя: — …В одной книге написано: когда был изобретен спирт, итальянцы решили — это то самое, чего они доискивались столетиями. Эликсир жизни! Ты знал об этом? — Нет. — Бармен даже не обернулся. — Точно, — говорил посетитель его спине. — Получили вино перегонкой. Девятый, то ли десятый век. С виду — будто вода. Но вода эта жгла. И не просто жгла во рту и животе, а горела сама. И решили они, что смешали огонь и воду. Огненная вода. Эликсир вита, ей-богу. А что, может, они не так уж и заблуждались, когда посчитали эту жидкость чудодейственным средством, исцеляющим все недуги. Выпьем?! — Вроде бы мне ни к чему, — сказал Хэлоуэй. — Но кому-то внутри меня нужно. — Кому? «Мальчугану, каким я был когда-то, — подумал Хэлоуэй, — который осенними вечерами мчится по переулку, точно влекомые ветром листья». Но вслух сказать этого он не мог. А потому он выпил свой стаканчик, закрыв глаза и прислушиваясь — не колыхнется ли снова в душе скорбная тень, шурша сложенным в кучу хворостом, который так никогда и не загорелся.Глава четвертая
Вилл остановился. Вилл смотрел на вечерний пятничный город. Когда большие часы на здании суда начали отсчитывать девять ударов, все огни еще горели и в магазинах как будто кипела жизнь. Но едва девятый удар отдался в пломбах залеченных зубов, как тотчас клиенты брадобреев разом были освобождены от салфеток, напудрены и сопровождены до двери, фонтанчики аптекарей перестали шипеть по-змеиному, повсюду смолкло жужжание неоновых реклам и ослепительное пространство мелочной лавки с ее десятком миллиардов стеклянных, металлических и бумажных изделий, ждущих пытливых рук потребителей, внезапно окуталось мраком. Скользили жалюзи, хлопали двери, ключи стучали своими костями в замках, и разбегались люди, которых хватали за пятки мышиные полчища рваных газет. Бам! И нет никого! — Ух ты! — закричал Вилл. — Люди бегут, словно гроза уже здесь! — Здесь! — воскликнул Джим. — Это мы! С грохотом-топотом они побежали по железным решеткам, стальным люкам, мимо дюжины темных витрин, дюжины тусклых, дюжины угасающих. Весь город вымер, когда они обогнули угол табачной лавки и увидели движущегося в темноте деревянного индейца. — Эй! Из-за спины индейца выглянул владелец лавки мистер Тетли. — Испугались, мальчики? — Ни чуточки! Однако же Вилл поежился, как будто ощутил холодные волны необычного дождя, штурмующие прерии словно пустынный берег. Лучше быть под покровом шестнадцати одеял и одной подушки, когда молнии примутся гвоздить город… — Мистер Тетли? — тихо произнес Вилл. Потому что сейчас в темноте густого табачного духа стояли навытяжку два деревянных индейца. В разгар своей шутки мистер Тетли замер с открытым ртом, прислушиваясь. — Мистер Тетли? Ветер принес что-то издалека, он не мог разобрать, что именно. Мальчики попятились. Он не видел их. Он не двигался. Только вслушивался. Они оставили мистера Тетли. Они побежали. У четвертого от библиотеки пустынного квартала мальчики наткнулись на третьего деревянного индейца. У дверей своей парикмахерской, держа дрожащими пальцами ключ, стоял мистер Кросетти. Он не заметил, как они остановились. Что их остановило? Слезинка. Блестящая слезинка катилась вниз по левой щеке мистера Кросетти. Он тяжело дышал. — Кросетти, дурень! Что-то происходит, ничего не происходит, и ты плачешь, словно младенец! — Мистер Кросетти прерывисто вздохнул, шмыгая носом. — Чувствуете запах? Джим и Вилл принюхались. — Лакрица? — Фиг-то. Сахарная вата! — Я уже забыл, когда слышал его в последний раз, — сказал мистер Кросетти. Джим фыркнул. — Точно, есть запах. — Вот именно, но кто-нибудь обращает внимание? Когда? Вот мой нос говорит мне: вдыхай! И я плачу. Почему? Потому что вспоминаю, как давным-давно мальчишки ели эту штуку. Почему в последние тридцать лет я ни разу не остановился, чтобы вспомнить и принюхаться? — Вы заняты, мистер Кросетти, — сказал Вилл. — Вам некогда. — Некогда, некогда. — Мистер Кросетти вытер глаза. — Откуда идет этот запах? Во всем городе никто не торгует сахарной ватой. Только в цирках. — А что, — отозвался Вилл. — Это верно! — Ну все, Кросетти больше не плачет. — Брадобрей высморкался и принялся запирать дверь своего заведения. Пока он был занят этим, Вилл смотрел, как крашеный шест над дверью разматывает свой красный серпантин из ниоткуда, увлекая взгляд в другое никуда. Сколько раз Вилл в полдень стоял здесь, пытаясь размотать эту ленту, глядя, как она бесконечно рождается, крутится, исчезает, не исчезая. Мистер Кросетти протянул руку к выключателю под вращающимся шестом. — Не надо, — сказал Вилл. Понизил голос: — Не надо его выключать. Мистер Кросетти посмотрел на шест так, словно только теперь открыл для себя его чудесное свойство. Тихо кивнул с увлажнившимися глазами. — Откуда идет, куда уходит, да? Кто знает? Не ты, не он, не я. О эти тайны, господи. Ладно. Пусть себе крутится! «Хорошо быть уверенным, — говорил себе Вилл, — что шест будет вращаться до утра, что лента будет разматываться из ниоткуда в никуда, покуда мы спим». — Спокойной ночи! — Спокойной ночи. Они покинули мистера Кросетти, овеянного ветром с чуть уловимым запахом лакрицы и сахарной ваты.Глава пятая
Чарлз Хэлоуэй поднес ладонь к двойным дверям бара — нерешительно, словно седые волосы на его руке, как чуткие усики, ощутили: что-то скользнуло мимо в осенней ночи. Возможно, где-то бушевали огромные пожары и языки жгучего пламени предупреждали его: ни шагу вперед. Или на здешний край надвинулся новый ледниковый период и за прошедший час студеная туша его уже накрыла миллион людей. Или же само Время струилось вниз в огромном сосуде, погребая все-все порошинками мрака. А может быть, все дело было в человеке в черном одеянии, которого он увидел по ту сторону улицы через окно бара. Зажав под мышкой бумажные рулоны, держа в другой руке кисть и ведерко, человек этот теперь удалялся, насвистывая какую-то мелодию. То была мелодия из совсем другого времени года, неизменно рождающая печаль в душе Чарлза Хэлоуэя. Вроде бы не ко времени в октябре она проникала в самое сердце, в какой бы день или месяц ни прозвучала.Кугер и Мрак — Представление Демонических Теней Цирк Кукол и Марионеток и Луна-Парк на Вашем Лугу. Прибывает Незамедлительно! Здесь перед вами один из наших многих аттракционов: САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!Хэлоуэй перевел взгляд на афишу, наклеенную с внутренней стороны витрины.
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!Глаза его вновь обратились на холодную продолговатую глыбу льда. Чарлз Хэлоуэй видел такие чудеса еще мальчишкой, когда местный промышленный холодильник снабжал гастролирующих иллюзионистов глыбой зимы, внутри которой для всеобщего обозрения по двенадцать часов кряду лежали снегурочки, пока зрители упивались диковинным зрелищем, и мелькающими на раскрытых белых экранах комедиями, и сменяющими друг друга аттракционами, а под конец покрытые инеем бледные девы извлекались на волю потным кудесником и с улыбкой скрывались во мраке за занавесом.
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!Однако сейчас перед ним была всего лишь глыба отливающей зимним блеском замороженной речной воды. Нет. Не только замороженной воды. Сердце Хэлоуэя учащенно забилось. Кажется, внутри этого огромного морозного ювелирного изделия какая-то особая пустота? От одного конца глыбы до другого простирается длинная полость с выпуклыми формами? И вроде бы этот вакуум, эта пустота ждет, когда ее заполнит летняя плоти, вроде бы она повторяет формы… женского тела? Ну да. Этот лед. И эта изящная полость, струящиеся вдоль изгибы пустоты внутри льда. Это прекрасное ничто. Изысканные очертания тела незримой русалки, не убоявшейся ледяного плена. Лед был холоден. Пустота внутри льда — горячая. Ему захотелось уйти, поскорее уйти. Но в этот странный вечер Чарлз Хэлоуэй долго стоял, глядя через окно внутрь пустой лавки, глядя на козлы и на ждущий своего содержимого холодный арктический гроб, который светился в полутьме точно этакий огромный алмаз «Звезда Индии»…
Глава шестая
Джим Найтшейд, нисколько не запыхавшись, остановился на углу Мэйна, лаская взглядом лиственные сумерки Гикори-стрит. — Вилл?.. — Нет! — Вилл остановился, удивляясь резкости собственного голоса. — Это же рядом. Пятый дом от угла. Всего одну минуту, Вилл, — мягко умолял Джим. — Минуту?.. — Вилл скользнул взглядом по Гикори-стрит. Улице, на которой помещался Театр. Вплоть до минувшего лета это была самая обыкновенная улица, где по мере созревания они воровали груши, сливы и абрикосы. Но в конце августа, когда мальчики по-обезьяньи карабкались за кислейшими яблоками, произошло «то», что изменило дома, вкус плодов, изменило самый воздух в гуще шепчущихся деревьев. — Вилл! Ну же. Может, там происходит что-то, — прошипел Джим. Может быть, что-то… Вилл глотнул и почувствовал, как пальцы Джима дергают его руку. Потому что перед ним была уже не улица с яблоками, или сливами, или абрикосами, а был только дом с окном в торце, и это окно Джим называл сценой с поднятым занавесом — то бишь занавеской. И в этом помещении на этой странной сцене были актеры, которые произносили таинственные слова, говорили что-то, смеялись, вздыхали, чаще бормотали и шептали, шептали, и в этом шепоте Вилл не мог ничего разобрать. — Только один последний разок, Вилл. — Ты знаешь, что он не будет последним. Лицо Джима порозовело, щеки разрумянились, глаза горели зеленым огнем. Вилл вспоминал тот вечер, как они рвали яблоки и Джим вдруг тихо воскликнул: — Смотри! И Вилл, цепляясь за ветки, прижимаясь к стволу, охваченный возбуждением, уставился на Театр за окном, на эту диковинную сцену, где ничего не подозревающие люди сбрасывали через голову рубашки, роняли на ковер одежду и в безумно-трепетной наготе, напоминая дрожащих лошадей, протягивали руки вперед, чтобы трогать друг друга. «Что они делают! — подумал тогда Вилл. — Почему смеются? Что с ними творится, что?» Хоть бы погасили свет, говорил он себе. А сам продолжал прижиматься к ставшему вдруг скользким стволу, не сводя глаз с яркого окна, с этого Театра, слушая доносящийся оттуда смех, покуда онемевшие пальцы не разжались сами, он соскользнул вниз, упал и лежал, оглушенный, потом встал, глядя в темноте на Джима, который все еще цеплялся за ветку наверху. Лицо Джима, словно озаренное светом очага — щеки пылают, рот раскрыт, — было обращено к окну. «Джим, Джим, спустись!» Но Джим не слышал. «Джим!» Когда же Джим наконец посмотрел вниз, он увидел там какого-то нелепого чужака, который призывал его поступиться жизнью и спуститься на землю. Вилл тогда убежал — убежал один, думая обо всем, не думая ни о чем, не зная, что думать. — Вилл, будь другом… Вилл смотрел на Джима, который стоял перед ним, держа в руках библиотечные книги. — Мы сходили в библиотеку. Может быть, этого хватит? Джим покачал головой. — Отнеси за меня. — Он отдал Виллу свои книги и мягко затрусил под сенью перешептывающихся деревьев. Миновав три дома, оглянулся. — Вилл? Знаешь, ты кто? Старый, паршивый, тупой англиканский баптист! С этими словами он исчез. Вилл прижал к груди книги, влажные от его ладоней. «Не оглядывайся! — велел он себе. — Не буду! Не оглянусь!» И глядя только туда, где был его дом, он зашагал в ту сторону. Быстро зашагал.Глава седьмая
На полпути к дому Вилл ощутил за спиной частое дыхание какой-то тени. — Театр закрыт? — спросил он, не оглядываясь. Джим молча вышагивал рядом с ним, наконец произнес: — Никого дома. — Тем лучше! Джим сплюнул. — Паршивый баптистский проповедник, вот ты кто! Внезапно из-за угла выскользнуло перекати-поле, большой рыхлый мяч из светлой бумаги несколько раз подпрыгнул, потом прижался, вздрагивая, к ногам Джима. Смеясь, Вилл схватил бумажный ком, расправил и подбросил вверх. Тут же он перестал смеяться. Глядя, как светлый листик, шурша, порхает между стволами, мальчики вдруг похолодели. — Постой… — медленно произнес Джим. В ту же секунду они сорвались с места, крича: — Не порви его! Осторожно! Бумага билась в их руках словно барабан.«ОТКРЫТИЕ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОГО ОКТЯБРЯ!»Губы их шевелились, выговаривая буквы, набранные шрифтом рококо. — Кугер и Мрак… — Луна-Парк! — Двадцать четвертого октября! Это завтра! — Исключено, — сказал Вилл. — После Дня Труда закрываются все луна-парки… — Дудки! Тысяча чудес! Смотри! «МЕФИСТОФЕЛЬ, ГЛОТАТЕЛЬ ЛАВЫ»! «МИСТЕР ЭЛЕКТРИКО»! «ЧУДОВИЩНЫЙ МОНГОЛЬФЬЕР»! — Воздушный шар, — заметил Вилл. — Монгольфьер — это воздушный шар. — «МАДЕМУАЗЕЛЬ ТАРО»! — продолжал читать Джим. — «ВИСЕЛЬНИК», «ДЬЯВОЛЬСКАЯ ГИЛЬОТИНА»! «ЧЕЛОВЕК С КАРТИНКАМИ»! Ух ты! — Какой-нибудь старый чувак с татуировкой. — А вот и нет. — Джим жарко дышал на бумагу. — Он с картинками. Особый номер. Спешите видеть! Весь расписан чудовищами! Зверинец! — Глаза Джима перескакивали с одной строки на другую. — «СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ! СКЕЛЕТ!» Правда здорово, Вилл? Не «Человек-Щепка», нет, а «СКЕЛЕТ! СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ! ВЕДЬМА ПЫЛЮГА!» Что такое «Ведьма Пылюга», Вилл? — Старая, грязная цыганка… — Нетушки. — Джим прищурился, давая волю воображению. — Это Цыганка, которая родилась из Пыли, выросла в Пыли и когда-нибудь вновь рассыплется горсткой праха. Вот еще: «ЕГИПЕТСКИЙ ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛАБИРИНТ! СМОТРИТЕ СЕБЯ ТЫСЯЧЕКРАТНО ПОВТОРЕННЫМ! ХРАМ ИСКУШЕНИЙ СВЯТОГО АНТОНИЯ»! — «САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ…» — прочитал Вилл. — «…ЖЕНЩИНА В МИРЕ», — закончил Джим. Они уставились друг на друга. — Разве в аттракционы Луна-Парка входит «Самая прекрасная женщина в мире», Вилл? — Ты когда-нибудь видел в луна-парках женщин, Джим? — Видел кикимор. Но как же эта афиша утверждает… — Ладно, кончай! — Ты злишься на меня, Вилл? — Нет, просто… хватит об этом! Ветер выхватил афишу из их рук. Она взлетела над деревьями и скрылась, исполнив залихватское коленце. — Все равно неправда это, — выдохнул Вилл. — Не бывает луна-парков так поздно в году. Чертовская ерунда. Кто захочет туда ходить? — Я. — Джим спокойно стоял, окутанный мраком. «Я», — подумал Вилл, и глаза его видели блеск гильотины, гармошки света среди египетских зеркал, сернокожего дьявола, потягивающего лаву, словно крепкий чай. — Эта музыка… — пробормотал Джим. — Каллиопа. Они прибудут сегодня ночью! — Луна-парки прибывают на восходе. — Ага, но как насчет давешнего запаха лакрицы и сахарной ваты? И Вилл подумал о запахах и звуках, которые несла из-за темнеющих домов воздушная струя, о мистере Тетли, который стоял, прислушиваясь, рядом со своим деревянным другом-индейцем, о мистере Кросетти со слезинкой на щеке, о шесте над входом в парикмахерскую, чей красный язык скользил по кругу, выходя из ниоткуда и уходя в бесконечность. Зубы Вилла выбили дробь. — Пошли домой. — Мы уже дома! — удивленно воскликнул Джим. Потому что, сами того не зная, они уже поравнялись со своими домами и теперь пошли по дорожкам порознь. Взойдя на крыльцо, Джим наклонился над перилами и тихо окликнул: — Вилл. Ты не сердишься? — Очень надо. — Мы целый месяц не станем ходить по той улице, мимо того дома, мимо Театра. Целый год! Клянусь. — Конечно, Джим, конечно. Они стояли, взявшись за дверные ручки, и Вилл поглядел на крышу Джимова дома, где в обрамлении холодных звезд поблескивал громоотвод. Будет гроза. Не будет грозы. Будет ли, нет ли — он был рад, что на крыше у Джима торчит эта роскошная штуковина. — Спокойной ночи! — Спокойной! Две двери хлопнули в одно время.
Глава восьмая
Вилл отворил дверь и снова закрыл. На этот раз тихо. — Так-то лучше, — произнес голос его матери. В раме дверей в гостиную Вилл видел единственный театр, который трогал его сейчас, знакомую сцену, где его отец (уже дома! какой же крюк сделали они с Джимом!) сидел с книгой в руках, читая пустые интервалы. В кресле возле камина мать вязала, что-то мурлыча про себя. Его тянуло и не тянуло к ним, он видел их близко, видел в удалении. Внезапно они показались ему ужасно маленькими в слишком большой комнате, в слишком большом городе, в непомерно огромном мире. В этой незапертой комнате они были ничем не защищены от всего, что только могло вторгнуться в дом из ночи. «Включая меня, — подумал Вилл. — Включая меня». И он вдруг полюбил их сильнее маленькими, чем любил, когда они представлялись ему большими. Пальцы матери мелькали, губы считали петли, он в жизни не видел более счастливой женщины. Вспомнилась теплица в зимний день, густая зеленая листва, раздвинув которую он увидел одиноко розовеющую в этих джунглях кремовую оранжерейную розу. Разве не похоже наего мать, пахнущую свежим молоком, счастливую в своем бытии, в этой комнате. Счастливая? Но как и почему? Вот тут же, рядом, — смотритель, служащий библиотеки, чужанин, уже не в форменной одежде, однако лицо его — по-прежнему лицо человека, который чувствует себя счастливее, когда вечерами в глубоких мраморных склепах один шуршит метлой в прохладных коридорах. Глядя на них, Вилл спрашивал себя, почему эта женщина так счастлива и этот мужчина так грустен. Его отец уставился в огонь, свесив вниз одну руку. Рука эта держала скомканный лист бумаги. Вилл моргнул. Он вспомнил, как ветер уносил снующую между деревьями светлую афишу. Точно такого цвета листок скомкала рука отца, скрывая буквы рококо. — Привет! Вилл вошел в гостиную. Тотчас лицо мамы озарилось улыбкой, такой же светлой, как пламя в очаге. А отец вздрогнул и недовольно посмотрел на Вилла, точно застигнутый за каким-то предосудительным действием. Вилл хотел сказать: «Привет, что ты думаешь об этой афишке?..» Но отец торопливо заталкивал ее куда-то под обивку кресла. Тем временем мама принялась листать библиотечные книги. — О, отличные книги, Вилл! И Вилл, на языке которого вертелись слова «Кугер и Мрак», сдержался и сказал: — Надо же, ветер какой, он буквально нес нас до дома. На улицах полно порхающей бумаги. Отец никак не реагировал на его слова. — Что нового, пап? Рука отца по-прежнему пряталась в недрах кресла. Он обратил на сына слегка озабоченный, очень усталый взгляд серых глаз. — С библиотечного крыльца сдуло ветром каменного льва. Теперь он рыскает по городу, охотится на христиан. Да только не найдет ни одного. Единственная примерная христианка заточена здесь, и она хорошая стряпуха. — Глупости, — сказала мама. Шагая по ступенькам вверх на второй этаж, Вилл услышал то, к чему был готов. Затихающий мягкий вздох, точно в огонь подбросили топливо. Мысленно он увидел, как отец стоит перед камином, глядя вниз на рассыпающийся пеплом лист бумаги. «…КУГЕР… МРАК… ЛУНА-ПАРК… ВЕДЬМА… ЧУДЕСА…» Ему захотелось вернуться, встать рядом с отцом и вытянуть руки вперед, согревая их над огнем. Вместо этого он медленно поднялся и затворил дверь своей комнаты. Иногда, вечером лежа в постели, Вилл прижимал ухо к стене, и если то, о чем говорили родители, казалось ему уместным, внимательно слушал, если же нет — отворачивался. Если речь шла о времени, о течении лет, о нем самом, или о городе, или же просто о неисповедимости путей господних, он вслушивался тайно, горячо и с удовольствием, потому что обычно звучал голос отца. Виллу редко доводилось разговаривать с отцом, будь то дома или где-либо еще, здесь же вообще было что-то особенное. Особенное в том, как голос отца повышался, парил и снова снижался, точно мягко машущая рука, точно белая птица, рисующая в в воздухе плавные узоры, маня ухо прислушаться, зовя мысленный взор следить за полетом. И ведь что странно: простые истины отец изрекал так, что они казались печальными. В мире лжи бурливого города или бесцветной провинции звучание истины любого мальчишку завораживает. Сколько ночей доводилось Виллу грезить вот так, все органы чувств — словно остановленные часы задолго до того, как стихал напевный голос. Голос отца был полуночной школой, преподающей мудрые уроки, название предмета — жизнь. Так было и в эту ночь: глаза Вилла закрыты, голова прижата к прохладной штукатурке. Сперва голос отца — глухие звуки конголезского барабана за тридевять земель. А вот голос матери — чистое, как родниковая вода, сопрано, которое звучало в церковном хоре и которое теперь словно пело ответные реплики. Вилл представлял себе, как отец, лежа на спине, говорит пустому потолку: — Глядя на Вилла… я чувствую себя таким стариком… мужчина должен играть в баскетбол со своим сыном… — Совсем не обязательно, — ласково отвечал женский голос. — Ты прекрасный мужчина. — …да только возраст не тот. Черт возьми, мне было сорок, когда он родился. А взять тебя. «Чем занимается ваша дочь?» — спрашивают незнакомые люди. Господи, когда лежишь в постели, в голове какая-то каша. Черт! Вилл услышал, как кровать отозвалась на движение отца, когда тот сел. Чиркнула спичка во мраке, раскурилась трубка. Окна задребезжали от ветра. — …человек с афишами под мышкой… — …Луна-Парк… — произнес голос матери, — …так поздно в году? Вилл хотел отвернуться, но не смог. — …самая прекрасная… женщина… в мире, — пробормотал голос отца. Мама тихо рассмеялась. — Ты ведь знаешь, что это не так. «Да нет же! — подумал Вилл. — Это он в афише прочитал! Почему отец не скажет?!!» «Потому, — ответил он сам себе. — Что-то происходит. Да-да, что-то происходит!» Вилл увидел порхающий между деревьями листок, увидел слова «САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ», и лицо его обдало жаром. В голове у него вертелось: Джим, улица с Театром, окно, обнаженные люди на сцене этого Театра, какие-то диковинные жесты, как в китайской опере, чертовски странные движения, как в древней китайской опере, дзюдо, джиу-джитсу, индейская головоломка и убывающий в дреме голос отца, печальный, еще печальнее, самый печальный, и все так непонятно, слишком непонятно. Ему вдруг стало страшно оттого, что отец не захотел сказать про афишу, которую тайно сжег. Вилл поглядел на окно. Гляди-ка! Словно соцветия ластовня! В воздухе за окном плясал белый листок. — Нет, — прошептал он, — так поздно в году не бывает луна-парков. Не может быть! Он накрылся одеялом с головой, включил фонарик, раскрыл книгу. На первой картинке, которая предстала его глазам, доисторическая рептилия разгребала крыльями ночной воздух миллионы лет назад. «Черт, — сказал он себе, — в спешке я ухватил книгу Джима, а ему досталась одна из моих». Но ящер был великолепный. Паря навстречу сновидениям, Вилл слышал, как внизу беспокойно ворочается отец. И вот хлопнула входная дверь. В этот поздний час ни с того ни с сего его отец отправился на работу — к своей метле или к своим книгам там в городе, далеко… далеко… А мама знай себе мирно спит, не подозревая, что он ушел.Глава девятая
Никто другой на свете не мог похвастаться таким звучным именем. — Джим Найтшейд. Это я. Гордый собою, Джим, сотканный из рогоза, сейчас привольно лежал в постели, расслабив крепкие мышцы, тугие суставы. Библиотечные книги лежали нераскрытые возле покойных пальцев правой руки. Он ждал, и сумеречного цвета глаза его окружали тени, которые, рассказывала мать, появились, когда он в трехлетнем возрасте чуть не умер, о чем и помнил до сей поры. Волосы его были цвета осенних каштанов, вены на висках, на лбу, на шее, на тонких руках, тикающие сосуды на запястьях — темно-синие. Он весь был расписан темными прожилками — Джим Найтшейд, мальчик, который с годами все меньше говорил и все реже улыбался. Дело в том, что Джим смотрел на мир и не мог отвести взгляд. А когда вы всю жизнь не отводите взгляд от мира, то к тринадцати годам насмотрелись на такое количество исподнего, как другие за двадцать лет. Что до юного Вилла Хэлоуэя, то его взгляд чаще всего обращался за, или в сторону, или поверх. Так что к тринадцати годам он насмотрелся всего лет на шесть. Джим знал каждый сантиметр собственной тени, мог вырезать из черной бумаги свой силуэт, свернуть и поднять на флагштоке собственным знаменем. Вилл иногда с удивлением обнаруживал сопровождающую его тень, но не задумывался над этим. — Джим? Ты не спишь? — Не сплю, мам. Дверь отворилась, потом закрылась. Он ощутил, как прогнулась кровать под весом матери. — Что это, Джим, у тебя руки как лед. Не надо открывать окно так широко. Помни о своем здоровье. — Конечно. — Не говори так — «конечно». Ты не знаешь, что значит иметь троих детей и сохранить только одного. — У меня их вовсе не будет, — сказал Джим. — Легко говорить. — Я знаю. Я все знаю. Она помешкала. — Что ты знаешь? — Нет смысла делать еще людей. Люди умирают. — Его голос звучал очень спокойно, тихо, почти печально. — И все. — Почти все. Ты здесь, Джим. Без тебя я давно сдалась бы. — Мам. — Долгое молчание. — Ты помнишь папино лицо? Я похож на него? — В тот день, когда ты уйдешь, он уйдет навсегда. — Кто уходит? — Понимаешь, Джим, даже лежа здесь, ты так быстро бежишь. В жизни не видела человека, который и во сне двигался бы так энергично. Обещай мне, Джим. Куда бы ты ни успел — возвращайся с кучей детишек. Пусть растут здесь. Дай мне баловать их — когда-нибудь. — У меня никогда не будет того, что может причинить мне боль. — Ты собираешься коллекционировать камни, Джим? Не выйдет, настанет день, когда боль тебя не минует. — Не настанет. Он посмотрел на нее. Лицо матери не оправилось от давнего удара, метины вокруг глаз не разгладились. — Ты будешь жить и не избегнешь боли, — произнесла она во мраке. — Но когда настанет час, скажи мне. Попрощайся по-доброму. Иначе я, быть может, не отпущу тебя. Разве это не ужасно — схватить и не пускать? Внезапно она встала, чтобы затворить окно. — Почему это вам, мальчикам, непременно надо, чтобы окно было распахнуто настежь? — Кровь горячая. — Кровь горячая. — Она стояла в одиночестве. — В этом источник всех наших печалей. И не спрашивай — почему. Дверь закрылась. Джим, оставшись один, отворил окно и высунулся наружу под безоблачное ночное небо. «Гроза, — мысленно спросил он, — ты на подходе?» Да. «Чувствую… там на западе… мчится сюда, здоровила!» На дорожке внизу лежала тень громоотвода. Он вдохнул прохладный воздух, с силой выдохнул жаркое возбуждение. «Почему, — спросил он себя, — почему бы мне не залезть на крышу, сорвать громоотвод и сбросить его вниз?» И поглядеть, что из этого выйдет. Вот именно. Поглядеть, что из этого выйдет.Глава десятая
Вскоре после полуночи. Шаркающие шаги. По пустынной улице шел продавец громоотводов, его кожаная сумка качалась почти пустая в бейсбольной руке-рукавице, и лицо его ничего не выражало. Он завернул за угол и остановился. Легкие белые мотыльки мягко стучались в окно пустой лавки, заглядывая внутрь. А там внутри, подобно погребальной ладье из стекла звездного цвета, на двух козлах, как на мели, покоилась глыба льда «Аляскинской Арктической Компании», достаточно большая, чтобы украшать своими переливами перстень великана. И в этой глыбе была заточена самая прекрасная женщина в мире. Улыбка продавца громоотводов исчезла. В сонном холоде льда, словно пролежавшая так тысячу лет и сохранившая вечную юность, лежала эта женщина. Она была светла, как приближающееся утро, свежа, как завтрашние цветы, прелестна, как всякая дева, которую мужчина, закрыв глаза, запечатлевает изумительной камеей на раковине своих век. Продавец громоотводов вспомнил о необходимости дышать. Однажды, давным-давно, странствуя среди мраморных скульптур Рима и Флоренции, он видел женщин вроде этой, только заточенных не в лед, а в камень. Однажды, бродя по залам Лувра, он наблюдал женщин вроде этой, орошенных летними красками и запечатленных в живописи. Однажды, мальчишкой, прокрадываясь в поисках свободного места через прохладные гроты за экраном кинотеатра, он глянул вверх и увидел там величаво парящее в призрачном свете женское лицо, какого никогда больше не доводилось видеть, таких размеров и такой красоты, сотворенной из млечной кости и лунной плоти, что он застыл на месте в своем одиночестве за экраном, завороженный движениями ее губ, порханием ее век, снежно-бледно-смертно мерцающим свечением ее щек. И вот теперь один за другим в памяти возникали образы из минувших лет, и они проплывали в воздухе перед ним, обретая новое воплощение здесь, внутри этой глыбы. Какого цвета ее волосы? Светлые, почти белые, но способные обрести любую окраску, если вызволить их из царства холода. Какого она роста? Ледяная призма вполне могла увеличить ее или уменьшить, смотря по тому, какое положение ты занимаешь перед витриной пустынной лавки, перед этим окном, перед мягко постукивающими в ночи, нежно гладящими стекло мотыльками. Не так уж важно. Потому что, самое главное, — продавца громоотводов бросило в дрожь — он знал одну совершенно поразительную вещь. Если каким-то чудом там, внутри этого сапфира, веки ее поднимутся и она обратит на него свой взгляд — он наперед знал, какого цвета будут ее глаза. Он знал, какого цвета будут ее глаза. Если войти в эту ночную пустынную лавку… Если протянуть вперед руку, тепло этой руки… что оно сделает? Растопит лед. Продавец громоотводов долго стоял на месте, зажмурив глаза. Он выдохнул. Выдох овеял зубы летним теплом. Его рука коснулась двери магазина. Она распахнулась. Продавца обдал морозный, арктический воздух. Он вошел внутрь. Дверь затворилась. Белые снежинки-мотыльки стучались в окно.Глава одиннадцатая
Минула полночь, городские часы пробили час, и два, и три в предутренней поре, и от звона колоколов сеялась пыль со старых игрушек на высоких чердаках, осыпалось серебро старинных зеркал на еще более высоких чердаках, рождались колокольные сновидения на всех кроватях, где спали дети. И тут Вилл услышал. Где-то глухо — чуфыканье машины, неспешное скольжение поезда-дракона. Вилл сел на кровати. Через дорогу, точно зеркальное отражение, Джим тоже сел. Где-то за миллион миль так тихо, так мягко, печалясь про себя, играла каллиопа. Вилл рывком высунулся из окна, и Джим сделал то же. Не говоря ни слова, они уставились вдаль над трепещущими бурунами древесных крон. Их комнаты помещались на верхнем этаже, как это положено комнатам мальчишек. Из высоких окон они могли артиллерией глаз простреливать дали за библиотекой, за ратушей, за вокзалом, за хлевами и распаханными полями до самых прерий! Там, на краю света, ласкали глаз лоснящиеся переливы железной дороги, размашисто сигналящей звездам лимонно-желтыми или вишневыми огнями семафоров. Там, где обрывалась земля, выросло перышко пара, словно первое облако приближающейся грозы. Вот показался сам поезд, звено за звеном — паровоз, тендер с углем и череда пронумерованных, крепко спящих, дремлющих, погруженных в сновидения вагонов, которые тянулись за разбрасывающей светлячков маслобойкой, за осеннесонным, протяжным рыком пылающей топки. Адские огни румянили притихшие холмы. Даже отсюда, издалека, можно было представить себе, как мужчины руками толщиной с бычий окорок мечут черный метеорный дождь угля в распахнутое чрево паровоза. Паровоз! Мальчики скрылись из виду, нырнули обратно в комнаты за биноклями. — Паровоз! — Гражданская война! С 1900 года не бывало таких драндулетов! — Весь состав такой же древний! — Флаги! Клетки! Это — Луна-Парк! Они прислушались. Сперва Виллу показалось, что он слышит частый свист воздуха в собственных ноздрях. Но нет — это поезд, это едущая с ним каллиопа вздыхает и плачет. — Похоже на церковную музыку! — Черта с два. На кой Луна-Парку церковная музыка? — Не чертыхайся, — прошипел Вилл. — Черта с два. — Джим сердито высунулся в окно. — Я весь день сдерживался. Теперь все спят, так что черта с два! Ветер нес музыку мимо их окон. Руки Вилла покрылись мурашками величиной с горошину. — Но это точно церковная музыка. На другой лад. — Ух, я замерз, пошли посмотрим, как они будут ставить шатры! — В три часа ночи? — В три часа ночи! Джим исчез. С минуту Вилл смотрел, как Джим скачет там у себя, как порхает в воздухе рубашка, надеваются штаны, а в ночи в это время пыхтел, перемалывая пар, этот траурный поезд, эти вагоны в черном уборе, вагоны цвета лакрицы, и закопченная каллиопа жалобно тарабанила три разных гимна, перемешанных до такой степени, что и не отличить один от другого. — Поехали! Джим скатился вниз к спящим газонам по водосточной трубе. — Джим! Подожди! Вилл мигом ввинтился в свои штаны. — Джим, не уходи один! И он последовал за ним.Глава двенадцатая
Иногда можно увидеть бумажного змея, который взлетает так высоко и ведет себя так рассудительно, словно он с ветром на ты. Он парит в воздухе, потом решает приземлиться именно здесь, а не где-нибудь еще, и сколько ни дергай его, сколько ни дергайся сам туда и сюда, он попросту оборвет бечевку и ляжет на землю, оставив вас с кровяным вкусом во рту от беготни. — Джим! Подожди меня! Сейчас Джим был бумажным змеем, который оборвал натянутую бечевку, и что-то влекло его, словно он узнал секреты ветра, прочь от заземленного Вилла, которому оставалось только бежать вдогонку за ним, куда-то безмолвно вознесшимся в темноте и ставшим вдруг странно чужим. — Джим, я тут! На бегу Вилл говорил себе: «Господи, опять все то же. Я разговариваю. Джим бежит. Я переворачиваю камни, Джим хватает, что там лежало под ними, и — вперед! Я карабкаюсь на холмы, Джим окликает меня с колокольни. Я открываю счет в банке. Все состояние Джима — волосы на голове, голос в глотке, рубашка на теле, теннисные туфли на ногах. Так почему же в моих глазах он богаче меня? Потому, — говорил себе Вилл, — что я сижу под солнышком на камне, а старина Джим зябнет с голыми руками при луне и пляшет в компании с жабами. Я пасу коров. Джим приручает ядозубов. Дурак! — кричу я Джиму. Трус! — кричит он в ответ. И мы вместе бежим!» И они выбежали из города, и пересекли поле, и замерли под железнодорожным мостом, меж тем как луна готовилась взойти из-за холмов и луга оделись пухом трепетной росы. «Ба-бах!» Поезд Луна-Парка загрохотал по мосту. Каллиопа жалобно причитала. — А ведь на ней никто не играет! — Джим смотрел вверх. — Джим, брось шутить! — Честное слово, сам посмотри! На медленно уплывающих вдаль, мерцающих трубах каллиопы словно взрывались звезды, но стул перед высокой клавиатурой был пуст. Музыку творил ветер, плеская в трубы холодный воздух. Мальчики вновь побежали. Поезд удалялся по дуге, оглашая поля погребальным, зловещим звоном ржавого, обросшего зеленым мхом, затонувшего колокола. Потом свисток паровоза с силой выдохнул струю пара, и кожа Вилла покрылась бусинами холодного пота. В ночные, поздние часы Вилл — сколько раз? — слышал сквозь сон, как паровозные свистки извергают пар, слышал тоскливый звук, такой одинокий и такой далекий, сколько бы он ни приближался. Иногда Вилл просыпался со слезами на щеках, спрашивал себя — отчего? — и лежа, слушая, говорил себе: «Ну конечно! Это из-за них я плачу, из-за поездов, что идут на восток, на запад, уходят так далеко в пучины степей, что тонут там в приливных волнах сна, огибающих города». Эти поезда и скорбные их голоса безнадежно терялись между станциями, не помня, где были, не зная, куда идут, расстилая напоследок над горизонтом свои последние бледные выдохи. И так было всегда, со всеми поездами. Но свисток этого паровоза! Он вобрал в себя все стенания из других ночей, других дремлющих лет, вой осененных лунными грезами псов, леденящее кровь дыхание рек сквозь январские ставни, рыдание тысяч пожарных сирен, хуже того! — последние клочья дыхания, протест миллиарда мертвых или умирающих людей, не желающих смерти, их стоны, их вздохи, разлетающиеся над землей! Глаза Вилла наполнились слезами. Он пошатнулся. Он присел. Сделал вид, будто завязывает шнурок. Но тут он увидел, как руки Джима метнулись к ушам, увидел, что и его глаза увлажнились. Паровоз пронзительно крикнул. Джим ответил ему криком. Паровоз взвизгнул. Вилл ответил визгом. Внезапно миллиарды голосов замолкли, точно поезд нырнул в геенну огненную. Вагоны мягко скользили вниз по склону холма, развевая черные вымпелы, и в тошнотно-сладком, конфетном вихре рассыпалось черное конфетти, и мальчишки бежали вдогонку, глотая холодный воздух, будто мороженое. Последний подъем перед тем, как посмотреть вниз. — Ух ты, — прошептал Джим. Поезд въехал на Лунный луг, названный так потому, что городские парочки приходили сюда, чтобы увидеть, как луна восходит над степным простором, словно над озером травы весной, озером сена на исходе лета или снега в разгар зимы. Так приятно было прогуливаться по свежему бережку, любуясь трепещущей на гребнях волн луной. Итак, сейчас поезд с Луна-Парком припал к земле на старых рельсах среди осенней травы возле леса, а мальчики пригнулись и заползли под куст, выжидая. — Какой-то он тихий, — прошептал Вилл. Поезд стоял неподвижно в центре сухого осеннего луга — и никого на паровозе, никого на тендере, никого в череде черных в лунном свете вагонов, только слабые звуки остывающего металла отдавались в рельсах. — Тсс, — отозвался Джим. — Я чувствую, как они шевелятся там внутри. Тысячи шерстинок по всему телу Вилла ощетинились разом. — Думаешь, им не нравится, что мы подсматриваем? — Может быть, — радостно произнес Джим. — А что же каллиопа так голосит? — Когда додумаюсь — скажу тебе, — улыбнулся Джим. — Смотри! Шелест. Словно движимый собственным выдохом, огромный мшисто-зеленый воздушный шар коснулся луны, опускаясь из поднебесья. Он замер в двухстах метрах от мальчиков, беззвучно паря на ветру. — Корзина под шаром — в ней кто-то есть! Но в эту минуту из служебного вагона вышел высокий человек, будто капитан, проверяющий состояние ветра и волн этого озера. Весь в черном, с сумрачным лицом, он проследовал вброд к середине луга, и рубашка его была так же черна, как поднятые к небу руки в перчатках. Он махнул рукой. И поезд ожил. Сперва в одном окне возникла голова, за ней рука, потом высунулась другая голова, точно в кукольном театре. И вот уже два человека в черном волокут по шуршащей траве темный столб для шатра. Безмолвие заставило Вилла отпрянуть, тогда как Джим подался вперед с лунным блеском в глазах. Луна-Парк — это ведь грохот, шум, как на лесоповале, где катят, вяжут, перебрасывают бревна, это клубы желтоватой пыли, это яростно работающие люди, звон бутылок с шипучим напитком, звякающие уздечки, это всякие механизмы, и слоны, топающие сквозь завесу пота, и судорожно кланяющиеся зебры — точно живые клетки за прутьями клеток. Здесь же все было подобно старинному кино, безмолвному театру с черно-белыми призраками, серебристыми ртами, выдыхающими лунный свет, движениями рук в такой безмолвной тишине, что вы слышали, как в пушке на ваших щеках шипит ветер. Новые тени выскальзывали из вагонов, минуя звериные клетки, где рыскали сгустки тьмы с притушенными глазами, и каллиопа вдруг онемела, если не считать чуть слышные несуразные звуки, выдуваемые ветром из ее труб. В самом центре участка стоял шпрехшталмейстер. Воздушный шар — этакий огромный плесенно-зеленый сыр — словно прирос к небу. Внезапно все окуталось мраком. Вилл успел только увидеть, как шар плавно пошел вниз, когда луну закрыли облака. Он чувствовал в ночи, как торопливо суетятся люди, делая незримые дела. И как воздушный шар, точно громадный толстый паук, перебирает шесты и растяжки, расстилая гобелен под небесами. Тучи разошлись. Шар заскользил вверх. Посреди луга стоял скелет — шесты и растяжки для главного шатра, — готовый облачиться в брезентовую шкуру. Снова белую луну застлали облака. По телу Вилла, накрытого тенью, пробежала дрожь. Он услышал, как Джим пополз вперед, поймал его за ногу, почувствовал, как он весь напрягся. — Погоди! — сказал Вилл. — Они выносят брезент! — Нет, — отозвался Джим. — Ничего подобного… Потому что каким-то образом оба знали, что на самом деле вздернутые на шестах растяжки ловят летящие тучи, вырывают из объятий ветра длинные ленты, которые некие чудовищные тени сшивают вместе, одну за другой, созидая шатер. Под конец до слуха мальчиков донесся журчащий звук огромных развевающихся флагов. Движение прекратилось. Тьма в гуще мрака притихла. Вилл лежал с закрытыми глазами, слыша взмахи широких маслянисто-черных крыльев, словно там, на ночном лугу, вдруг ожила, задышала громадная древняя птица. Ветер унес тучи. Воздушный шар исчез. Люди исчезли. Шатры струились на своих шестах будто черный дождь. Виллу показалось вдруг, что до города ужасно далеко. Он инстинктивно оглянулся. Ничего — только трава и шорохи. Вилл медленно перевел взгляд обратно на безмолвные, черные, по видимости пустые шатры. — Не нравится мне это, — сказал он. Джим не мог оторвать глаз от шатров. — Ага, — прошептал он. — Ага. Вилл встал. Джим продолжал лежать. — Джим! — позвал Вилл. Голова Джима дернулась как от удара. Он встал на колени, выпрямился, шатаясь. Тело его повернулось, но глаза были прикованы к черным флагам, к рекламным полотнищам, расписанным загадочными крыльями, рогами и демоническими улыбками. Крикнула какая-то птица. Джим подскочил. Джим судорожно вздохнул. Тени от облаков гнали их через холмы до самой окраины города. Дальше мальчики бежали одни.Глава тринадцатая
Через распахнутое окно библиотеки врывался холодный ветер. Чарлз Хэлоуэй уже давно стоял здесь. Сейчас он встрепенулся. Вдоль но улице мчались две тени, и два мальчика над тенями соразмеряли их, мягко чеканя шагами ночной воздух. — Джим! — крикнул старик. — Вилл! Крикнул не вслух. Мальчики удалились в сторону дома. Чарлз Хэлоуэй устремил взгляд в просторы за городом. Одиноко бродя по библиотеке, где метла его рассказывала вещи, которые, кроме него, никто не мог слышать, он услышал свистки паровоза и расчлененные мелодии каллиопы. — Там, — произнес он негромко. — Там завтра утром… На лугу стояли в ожидании шатры, ждал Луна-Парк. Ждал, когда кто-нибудь, кто угодно, пересечет травяной прибой. Широкие шатры раздувались точно кузнечные мехи. Они мягко выдыхали воздух с запахом древних желтых зверей. Но сейчас одна только луна заглядывала в темные полости, в глубокие каверны. На карусели рядом с шатрами застыли в галопе ночные твари. Дальше простирался Зеркальный лабиринт, бессчетные волны зеркал, безмолвные, светлые, посеребренные возрастом, побеленные временем. Любая тень на входе возбудит отражения, окрашенные цветом страха, обнажит глубоко затаенные луны. Если войдет человек — увидит ли он себя развернутым миллиарды раз, теряющимся в бесконечности? Будут ли на него смотреть миллиарды отражений, лицо за лицом, одно старше другого, и еще, и еще старше? Не увязнет ли он в мельчайшей пыли там вдалеке, там в глубине, не пятидесяти-, а шестидесятилетним, не шестидесяти-, а семидесятилетним, не семидесяти-, а девяносто-, девяностодевятилетним? Лабиринт не задавал вопросов. Лабиринт не давал ответов. Он просто стоял и ждал, точно большая полярная льдина. — Три часа… Чарлз Хэлоуэй озяб. Его кожа вдруг уподобилась коже ящерицы. Желудок наполнился ржавой кровью. Во рту возник вкус ночных испарений. И все же он не мог оторваться от распахнутого окна. Далеко-далеко что-то блестело на лугу. То лунный свет высекал искры из широкого стекла. Возможно, свет этот что-то вещал, возможно, он объяснялся кодом. «Я пойду туда, — подумал Чарлз Хэлоуэй. — Я не пойду туда». «Мне по душе этот свет, — подумал он. — Он мне не по душе». Минугой позже дверь библиотеки захлопнулась со стуком. По пути к дому он миновал пустую витрину. За стеклом в глубине стояли деревянные козлы. На полу между ними растеклась лужа воды. В луже плавали мелкие льдинки. К ним тут и там примерзли длинные волосы. Чарлз Хэлоуэй увидел, но предпочел не видеть. Повернулся и ушел. Вскоре улица была так же пуста, как витрина скобяной лавки. Далеко на лугу, в Зеркальном лабиринте, мелькали тени, словно там томились в ожидании частицы чьей-то еще не родившейся жизни. Насторожив холодный взор, лабиринт ждал — ждал, когда хотя бы птица прилетит, чтобы взглянуть, увидит и умчится прочь, крича. Но птицы не прилетали.Глава четырнадцатая
— Три, — произнес чей-то голос. Вилл прислушался, озябший, но уже в тепле, радуясь, что он дома, и есть крыша над ним, и пол под ним, стены и двери отделяют его от стороннего глаза, от чрезмерной свободы, от слишком густого ночного мрака. — Три… Голос отца, который вернулся домой и шел через холл, разговаривая сам с собой. — Три… «Но ведь это час, когда пришел поезд, — подумал Вилл. — Неужели папа видел, слышал, следил?» «Нет, только не это! — Вилл съежился. — А почему?» Он задрожал. Отчего ему страшно? Оттого, что на берег там вдалеке штормовой чередой черных волн обрушился Луна-Парк? Оттого, что он, и Джим, и папа знают, а город спит, не ведая о прибытии Луна-Парка? «Да. — Вилл зарылся глубоко под одеяло. — Да…» — Три… «Три часа утра, — сказал себе Чарлз Хэлоуэй, присев на краю кровати. — Почему поезд прибыл в такое время?» Ведь это время особенное. Разве женщины просыпаются в три часа ночи? Они спят сном невинного младенца. А вот мужчинам средних лет этот час хорошо знаком. Видит бог, полночь — не страшно, проснулся и опять заснул, час, два часа ночи тоже не беда, поворочаешься с боку на бок, но уснешь. Пять, шесть утра — есть надежда, до рассвета рукой подать. А вот три часа, господи, три пополуночи! Врачи говорят, в это время ваш организм сбавляет обороты. Душа отсутствует. Ток крови замедляется. Вы ближе к кончине, чем когда-либо, исключая смертный час. Сон в чем-то подобен смерти, но человек, который в три часа ночи бодрствует с широко открытыми глазами — живой мертвец! Вы грезите с разомкнутыми веками. Господи, да будь у вас силы подняться, вы расстреляли бы картечью эти грезы! Но нет, вас пригвоздили к выжженному досуха дну глубокого колодца. Луна с ее дурацкой рожей катит мимо, глядя на вас там внизу. Закат далеко позади, до восхода целая вечность, и вы перебираете в уме все ваши безрассудства, все эти восхитительно глупые поступки с людьми, которых так хорошо знали и которые теперь безвозвратно мертвы… И ведь он в самом деле как будто читал, что в больницах люди чаще умирают в три часа ночи, чем в другие часы?.. «Остановись!» — крикнул он про себя. — Чарли? — произнесла сквозь сон жена. Он медленно снял второй ботинок. Жена улыбалась во сне. Почему? Она бессмертна. У нее есть сын. Он и твой сын тоже! Но какой отец твердо в этом уверен? Ему не ведома беременность, он не знает родовых схваток. Какой мужчина ложится в темноте в постель и — подобно женщине — встает с ребенком в чреве? Благая тайна ведома ласково улыбающимся. О, какие странные, чудесные часы — эти женщины. Они вьют гнезда во Времени. Они созидают плоть, хранящую и связующую вечность. Они живут этим даром, знают свое могущество и молча владеют им. Для чего говорить о Времени, если ты сам и есть Время и облекаешь преходящие мгновения в тепло и действие? Как мужчины завидуют и как ненавидят подчас эти теплые часы, этих жен, знающих, что они будут жить вечно. И что же мы делаем? Мы, мужчины, безумно злимся, потому что нам не за что зацепиться, ни за мир, ни за самих себя, ни за что-либо еще. Непрерывность скрыта от нашего взора, все рассыпается, падает, тает, останавливается, гниет или бежит от нас. Так что же остается нам, мужчинам, которым не дано творить время? Бессонница. Глаза, устремленные в темноту. Три часа пополуночи. Вот наше воздаяние. Три утра. Полночь души. Организм замирает, душа истекает. И в этот час безысходности прибывает поезд… Почему? — Чарли?.. Рука жены коснулась его руки. — Что с тобой… Чарли?.. Она дремала. Он не ответил. Он не мог рассказать ей, что с ним.Глава пятнадцатая
Солнце взошло желтое, как лимон. Небо было круглое и синее. Птицы выводили журчащие трели в воздухе. Вилл и Джим высунулись из своих окон. Ничто не изменилось. Кроме выражения глаз Джима. — Ночью… — произнес Вилл. — Это было или этого не было? Оба смотрели вдаль, где простирались луга. Воздух был сладок, как патока. И нигде, даже под деревьями, не видно теней. — Шесть минут! — крикнул Джим. — Пять! Через четыре минуты, с болтающимися в животе кукурузными хлопьями, они стирали ногами сухие листья в красную пыль, оставив за спиной город. Прерывисто дыша, оторвали взгляд от земли, но которой бежали. Луна-Парк стоял на месте. — Ух ты… Потому что шатры были лимонного цвета, как солнце, бронзового, точно хлебные поля несколько недель назад. Флаги и вымпелы, яркие, как синехвостки, полоскались над брезентом цвета львиной шкуры. Из будочек карамельного цвета плыли по ветру дивные субботние запахи бекона и яиц, блинов и сосисок. Всюду сновали мальчишки. Всюду за ними брели сонные отцы. — Это же всего-навсего обыкновенный старый Луна-Парк, — заявил Вилл. — Черта с два, — отозвался Джим. — Что мы ночью — слепые были? Пошли! Друзья отмерили сто метров по центральной дорожке, и чем дальше они углублялись в расположение Луна-Парка, тем очевиднее становилось, что им не представятся ночные люди, щупающие кошачьей поступью тень воздушного шара среди диковинных шатров, вспухающие наподобие грозовых туч. Вместо этого вблизи они увидели плесневелые канаты, побитый молью брезент, отбеленную солнцем и дождями мишуру. Рекламные транспаранты висели на шестах, точно унылые альбатросы, хлопая крыльями и рассыпая чешую старой краски, ухитряясь при всей своей дряхлости извещать о нечудесных чудесах — самом тонком человеке, самом толстом человеке, человеке с острой головой, человеке с картинками, полинезийском плясуне… Они продолжали рыскать, но не встретили ни таинственных полуночных сфер нечистого газа, привязанных загадочными восточными узлами к вонзенным в черную землю кинжалам, ни одержимых контролеров, замысливших жестокие кары. Каллиопа возле билетной кассы не выкрикивала жуткие угрозы и не гундосила про себя дурацкие мотивы. Поезд? Вот он на боковой колее в согретой солнцем траве, старый, это точно, и прочно скованный ржавчиной, вообще же похожий на огромный магнит, сам собравший себя из частей с паровозных кладбищ на трех континентах — ведущих валов, маховых колес, дымовых труб и дешевых подержанных ночных кошмаров. Куда только делся тот погребально-черный силуэт; паровоз лишь просил, чтобы ему позволили покоиться среди осеннего сора, после того как им было исторгнуто столько усталого пара и железного праха. — Джим! Вилл! Навстречу им по центральной дорожке, лицо — сплошная улыбка, шла учительница мисс Фоули. — Мальчики, — сказала она, — что случилось? У вас такой вид, словно вы что-то потеряли. — Дело в том, — отозвался Вилл, — ночью вы слышали каллиопу?.. — Каллиопу? Нет… — Тогда почему вы пришли сюда так рано, мисс Фоули? — спросил Джим. — Я обожаю луна-парки, — ответила, сияя, мисс Фоули, седая маленькая женщина лет пятидесяти. — Сейчас я куплю вам горячие сосиски, а сама тем временем пойду искать моего глупенького племянника. Вы не видели его? — Племянника? — Роберта. Приехал погостить несколько недель. Отец умер, мать болеет там, в Висконсине. Я пригласила его. Он побежал сюда чуть свет. Сказал, что встретит меня. Но вы знаете этих мальчишек! Боже, да вы совсем приуныли. — Она протянула им сосиски. — Ешьте! Выше голову! Через десять минут пустят всю механику. А я пока проверю в Зеркальном лабиринте и… — Не надо, — сказал Вилл. — Что не надо? — спросила мисс Фоули. — Только не Зеркальный лабиринт. — Вилл глотнул. Его глазам предстала пучина отражений. Бездонная пучина. Словно сама зима подстерегала там, готовая убить человека своим взглядом. — Мисс Фоули, — проговорил он наконец, удивляясь собственному голосу, — не входите туда. — Но почему? Джим пристально смотрел на Вилла. — Да, объясни нам. Почему? — Там легко заблудиться, — вяло ответил Вилл. — Тем более. Может быть, Роберт уже заблудился и не выберется оттуда, если я не вытащу его за ухо… — Разве угадаешь… — Вилл не мог оторвать глаз от миллионов миль незрячего стекла, — что там может плавать… — Плавать! — рассмеялась мисс Фоули. — Какой красивый образ, Вилл. Ну да ничего, я ведь старая рыба. Так что… — Мисс Фоули! Мисс Фоули помахала рукой, привстала на цыпочки, шагнула вперед — и погрузилась в зеркальный океан. На глазах у них она вошла в лабиринт и, продолжая шагать, погружалась все глубже, глубже, пока вовсе не растворилась серым облачком в серебре. Джим схватил Вилла за руку. — Это что же такое! — Черт возьми, Джим, это все зеркала! Единственное, что мне здесь не по душе. Потому что только они сродни тому, что мы видели ночью. — Ну, парень, ты перегрелся на солнце, — фыркнул Джим. — Этот лабиринт… Он не договорил. Ноздри Джима принюхивались к холодному воздуху, которым на них, как из ледника, дышали фантастические отражения. — Джим? Ты что-то хотел сказать? Но Джим ничего не сказал. Он долго молчал, потом хлопнул себя по затылку ладонью. — Надо же, так и есть! — крикнул он удивленно. — Что так и есть? — Волосы! Всю жизнь в книжках про это читал. В жутких историях — как у людей волосы встают дыбом! И вот у меня встали — теперь! — Черт возьми, Джим. У меня тоже! Они стояли будто завороженные, чувствуя, как их затылки покрываются холодными щекочущими пупырышками, и ежики волос вдруг обратились в жесткую щетину. Мелькание света и теней… Из недр Зеркального лабиринта пробивались на волю две, четыре, целый десяток мисс Фоули. Мальчики не знали, какая из них настоящая, а потому помахали всем сразу. Но ни одна мисс Фоули не увидела их и не помахала в ответ. Она ковыляла вслепую. Вслепую отталкивалась ногтями от холодного стекла. — Мисс Фоули! Ее глаза, широко раскрытые, словно от вспышки магния, были покрыты белой пленкой, как у статуи. Где-то в толще зеркал она заговорила. Она бормотала. Она всхлипнула. Потом вскрикнула. Завыла. Завопила. Она билась о стекло головой, локтями, пьяно металась, точно ослепленный светом мотылек, вскидывала руки с растопыренными пальцами. — О господи! Помогите! — стонала мисс Фоули. — Помогите, ради бога! Метнувшись вперед, Джим и Вилл увидели в зеркалах свои лица — бледные, свои глаза — широко раскрытые. — Мисс Фоули, здесь! — Джим ударился лбом. — Сюда! — Но Вилла окружало лишь холодное стекло. Чья-то рука вынырнула из пустоты. Рука утопающей старой женщины. Готовая для спасения ухватиться за что угодно. Этим что угодно оказался Вилл. Она потянула его за собой. — Вилл! — Джим! Джим! И Джим держал Вилла, и Вилл держал мисс Фоули и вытащил ее из беззвучно катящих одна за другой, одна за другой волн пустынного моря зеркал. Они вышли на солнце. Мисс Фоули, держась рукой за поцарапанную щеку, что-то пропищала, пробормотала, коротко рассмеялась, судорожно вздохнула, вытерла глаза. — Спасибо, Вилл, Джим, о, спасибо, я едва не утонула! То есть… о Вилл, ты был прав! Господи, вы видели ее? Как она потерялась, утонула там, бедная девочка, о заблудившаяся бедняжка… спасите ее, о, мы должны спасти ее! — Мисс Фоули, вы что, мне больно. — Вилл твердо разжал ее пальцы, стиснувшие его руку. — Там никого нет. — Я видела ее! Умоляю! Посмотрите! Спасите ее! Вилл бросился к входу в лабиринт, остановился. Контролер поглядел на него с ленивым пренебрежением. Вилл отступил к мисс Фоули. — Клянусь, мэм, никто не входил туда ни до, ни после вас. Это я виноват, я пошутил насчет воды, вы были сбиты с толку, заблудились и испугались… Но она не слушала его, только заламывала руки, и голос ее звучал как крик человека, который чуть не задохнулся под водой, который провел ужасные долгие минуты в пучине и уже прощался с жизнью, но все же всплыл и выбрался на берег. — Пропала? Она там на дне! Бедняжка. Я узнала ее. «Я тебя знаю!» — сказала я сразу, как увидела ее минуту назад. Я помахала ей, она помахала мне. «Эй!» Я побежала!.. Бух! Я упала. Она упала. Десять, тысяча бедняжек упали. «Подожди!» — сказала я. О, она была так прекрасна, так миловидна, так юна. Но это меня испугало. «Что ты делаешь здесь?» — спросила я. «Как что, — послышалось мне, — это я настоящая. А не ты!» — рассмеялась она глубоко под водой. И убежала в глубь лабиринта. Мы должны найти ее! Раньше чем… Мисс Фоули, поддерживаемая рукой Вилла, прерывисто вздохнула и как-то странно затихла. Джим уставился в пучину холодных зеркал, высматривая незримых акул. — Мисс Фоули, — произнес он, — на что она была похожа? Мисс Фоули ответила слабым, но спокойным голосом: — Дело в том… она была похожа на меня, какой я была много-много лет назад… А теперь пойду-ка я домой. — Мисс Фоули, мы… — Нет. Оставайтесь здесь. Я в полном порядке. Веселитесь, мальчики. Развлекайтесь. И она медленно побрела в одиночестве прочь по центральной дорожке. Где-то мочился огромный зверь. От пахнущего аммиаком ветерка повеяло древностью. — Я пошел! — сказал Вилл. — Вилл, — отозвался Джим. — Мы останемся здесь до заката, ясно, пока не стемнеет, и во всем разберемся. Трусишь? — Нет, — буркнул Вилл. — Но… разве кто-нибудь еще пожелает нырнуть в этот лабиринт? Джим вперил взгляд в бездонную пучину, где сейчас лишь прозрачный свет переглядывался сам с собой, являя их глазам сплошную пустоту. — Никто. — Джим переждал два биения сердца. — …Сдается мне.Глава шестнадцатая
На закате случилась беда. Джим исчез. В полдень и пополудни они вдоволь поголосили на разных горках, посшибали грязные молочные бутылки, поразбивали тарелочки (приз — курчавые куколки), прислушиваясь, принюхиваясь, присматриваясь ко всему, чем встречала их осенняя толпа, месившая ногами опилки и сухие листья. И вот внезапно Джим пропал. И Вилл, никого, кроме себя, не спрашивая, в душе уверенный в ответе, решительно двинулся сквозь гущу запоздалых посетителей под темно-фиолетовым небом, дошел до лабиринта, отдал за билет десятицентовик, шагнул внутрь и тихо позвал один раз: — …Джим?.. И Джим возник перед ним, наполовину погруженный в холодные стеклянные волны, словно человек, покинутый на морском берегу, тогда как близкий другуплыл далеко-далеко, и неизвестно, вернется ли он когда-нибудь. Глядя на Джима, можно было подумать, что он уже не одну минуту всматривается, не моргая, в даль с полуоткрытым ртом, ожидая, чтобы следующая волна что-то принесла. — Джим! Выходи сюда! — Вилл, — слабо выдохнул Джим. — Оставь меня. — Черта с два! — Одним прыжком Вилл очутился рядом с Джимом, схватил его за поясной ремень и потянул. Явно не сознавая, что его вытаскивают из лабиринта, Джим упирался и продолжал протестовать, завороженный каким-то незримым видением. — О Вилл, о Вилли, Вилл, о Вилли… — Джим, балда, я отведу тебя домой! — Что? Что? Что? Они очутились на воздухе. Похолодало, и небо еще потемнело, над головой у них пылали озаренные заходящим солнцем редкие облака. Вечерняя заря наделила своим пламенем щеки Джима, его разомкнутые губы и широко раскрытые, отливающие яркой зеленью глаза. — Джим, что ты увидел там? То же, что мисс Фоули? — Что? Что? — Сейчас как врежу по носу! Пошли! Он толкал, тянул, волок, только что не тащил на себе эту лихорадку, это возбуждение, этого уже податливого друга. — Не могу тебе объяснить, Вилл, все равно не поверишь, не могу рассказать, там, о, там, там… — Замолчи! — Вилл ударил Джима по руке. — Ты пугаешь меня до потери сознания, как она напугала нас. Черт знает что! Скоро ужинать пора. Наши подумают, что нас уже нет на свете! Они шагали, вороша осеннюю траву теннисными туфлями, через пахнущие сеном и перегноем луга за шатрами, и Вилл не отрывал глаз от города, а Джим озирался на развевающиеся в воздухе флаги, темнеющие по мере того, как солнце уходило за край земли. — Вилл, мы должны вернуться туда. Ночью… — Ага, возвращайся один. Джим остановился. — Ты не отпустишь меня одного. Ты всегда должен быть рядом, разве нет, Вилл? Защищать меня? — Будто ты нуждаешься в защите. — Вилл начал было смеяться, но осекся, потому что Джим смотрел на него, и лихорадочный огонь погас, утопая в сумраке рта, узких ноздрей, внезапно ввалившихся глаз. — Ты ведь всегда будешь со мной, Вилл? Он жарко дохнул на друга, и в крови у того тотчас проснулся старый знакомый ответ: да, да, ты это знаешь, да, да. И поворачивая вместе, они споткнулись о звонкий темный бугор кожаной сумки.Глава семнадцатая
С минуту они стояли молча над огромной кожаной сумкой. Вилл как-то робко пнул ее ногой. Железо в сумке забурчало, как если бы она страдала несварением желудка. — Постой, — сказал Вилл, — это же сумка продавца громоотводов! Джим просунул руку в кожаную пасть и извлек металлический стержень, облепленный фантастическими чудовищами, клыкастыми и глазастыми китайскими драконами в зеленых доспехах, крестами и полумесяцами. Всевозможные символы разного веса и разного смысла, призванные защищать человека, цеплялись за руки мальчуганов. — Гроза так и не пришла. Но он ушел. — Куда? И почему оставил свою сумку? Оба поглядели в сторону Луна-Парка, где сумерки глушили краски пузатого брезента. Поглощая шатры, растекались холодные тени. Люди на автомобилях обозначили усталыми гудками свое степенное возвращение в город. Мальчики на костлявых велосипедах свистом влекли за собой собак. Скоро ночь завладеет центральной дорожкой и тени поползут вверх по «чертову колесу», омрачая звезды. — Люди не бросают как попало то, в чем смысл всей их жизни, — сказал Джим. — Здесь все имущество того старика. Что-то важное, — жарко выдохнул Джим, — понудило его забыть, так что он ушел, оставив свою сумку. — Что именно? Что за важная причина заставляет человека забыть обо всем? — Так ведь этого никто тебе не скажет. — В сумрачном свете Джим пытливо посмотрел на друга. — Ты должен выяснить сам. Загадка на загадке. Продавец громоотводов. Сумка продавца громоотводов. Если не попробуем выяснить теперь, можем не узнать никогда. — Джим, через десять минут… — Точно! Центральная дорожка окутается мраком. Все посетители — дома, ужинают. Только мы одни. Правда, здорово? Только мы! Двигаем обратно! Проходя мимо Зеркального лабиринта, они увидели, как две армии — миллиард Джимов, миллиард Виллов — столкнулись, слились, исчезли. И подобно этим армиям исчезли реально существующие толпы посетителей. Друзья одни стояли в цитадели сумерек, думая о всех тех мальчиках, которые в светлых комнатах в городе садились за стол с горячими блюдами.Глава восемнадцатая
Красные буквы извещали: «НЕ РАБОТАЕТ! НЕ ПОДХОДИТЬ!» — Это объявление висит здесь весь день, — сказал Джим. — Не верю я объявлениям. Они уставились на карусель, расположенную под сенью шуршащих и рокочущих голосом ветра дубов. Лошадки, козы, антилопы, зебры, насаженные на бронзовые колья, словно корчились в предсмертных судорогах, моля о пощаде окрашенными ужасом глазами, готовые защищаться оскаленными в панике зубами. — Не вижу, чтобы она была сломана. Джим перешагнул через бренчащую цепь, подбежал к вращающейся площадке величиной с луну, в обрамлении из неистовых, но навеки заколдованных животных. — Джим! — Вилл, это единственный механический аттракцион, который мы не осмотрели. Так что… Джим пошатнулся. Лунатический мир карусели накренился под весом его худощавой фигурки. Он побрел сквозь бронзовые леса среди вздыбленных животных. Вскочил на спину фиолетового жеребца. — Эй, парень, брысь! Из машинной тьмы возник какой-то мужчина. — Джим! Протянув руки из теней между труб каллиопы и побеленных луной барабанов, мужчина поднял вверх кричащего Джима. — На помощь, Вилл, на помощь! Вилл рванулся вперед сквозь звериный строй. Мужчина слегка улыбнулся и, приветствуя его, ловко взметнул Вилла вверх рядом с Джимом. Они смотрели вниз на огненно-рыжие волосы, ярко-голубые глаза, играющие бицепсы. — Не работает, — сказал мужчина. — Вы не умеете читать? — Опусти их, — произнес чей-то мягкий голос. Вися в воздухе, Джим и Вилл перевели взгляд на другого мужчину, стоящего за ограждением. — Опусти, — повторил он. Сильные руки пронесли их через бронзовый лес диких, но безропотных зверей и поставили на опилки. — Мы только хотели… — начал Вилл. — Посмотреть? — Второй мужчина был ростом с фонарный столб. Его бледное лицо с лунными оспинами отбрасывало свет на стоящих внизу. Его жилет был цвета свежей крови. Брови, волосы, костюм — лакрично-черного цвета, а солнечно-желтый камень булавки в шейном платке переливался такими же яркими бликами, как немигающие глаза. Однако сейчас все внимание Вилла приковал к себе костюм. Казалось, он соткан из кабаньей щетины, жесткого пружинистого волоса и какой-то трепещущей, искрящейся темной пеньки. Отражая свет, костюм шевелился на длинном теле словно заросль колючей ежевики, и казалось — мужчина, не выдержав терзаний, вот-вот закричит и сорвет с себя одежду. Однако он стоял как ни в чем не бывало в своем щетинистом костюме, глядя желтыми глазами на рот Джима. Он ни разу не взглянул на Вилла. — Моя фамилия — Мрак. Он взмахнул белой визитной карточкой. Она стала синей. Шелест! Карточка — красная. Взмах! Рисунок: дерево, на дереве висит зеленый человечек. Порх! Ш-ш-ш. — Мрак. А мой рыжеволосый друг — мистер Кугер. Кугер и Мрак… Хлоп-порх-ш-ш-ш. Фамилии возникли, исчезли на белом прямоугольничке. — …Комбинированное Теневое Шоу… Тик-шлеп. Знахарка мешает варево в бурлящем котле. — …и трансконтинентальный Демонический Театр… Он вручил карточку Джиму. Теперь на ней значилось:Специалисты по проверке, смазке, полировке и починке жуков, именуемых часами смерти.Джим невозмутимо прочел этот текст. Невозмутимо сунул руку в набитый сокровищами карман, порылся в нем и предъявил свою добычу. На его ладони лежал мертвый коричневый жук. — Вот, — сказал Джим. — Почините этого. Мистер Мрак расхохотался. — Отлично! Будет сделано! Он протянул вперед руку, при этом рукав задрался, и обнаженное запястье явило взгляду ярко-пурпурных, черных, зеленых и голубоватых угрей, змей и латинские письмена. — Ух ты! — воскликнул Вилл. — Это вы — Татуированный человек! — Нет, — сказал Джим, рассматривая незнакомца. — Человек с картинками. Большая разница. Мистер Мрак кивнул с довольным видом. — Как тебя звать, мальчик? «Не говори! — подумал Вилл и тут же спросил сам себя: — Но почему? Почему?» Губы Джима едва заметно шевельнулись. — Саймон, — произнес он. И улыбнулся: дескать, это неправда. Мистер Мрак тоже улыбнулся: знаю. — Хочешь увидеть больше, «Саймон»? Джим не удостоил его кивка. Медленно, выражая свое удовольствие ослепительной улыбкой, мистер Мрак засучил рукав до локтя. Джим вытаращил глаза. Рука мистера Мрака была подобна кобре, качающейся и кивающей перед тем, как нанести удар. Человек с картинками сжал кулак, поиграл пальцами. Мускулы руки пустились в пляс. Виллу хотелось обогнуть Джима и тоже посмотреть, но ему оставалось только наблюдать сбоку, твердя про себя: «Джим, о Джим!» Он видел перед собой Джима и этого высокого мужчину, которые рассматривали друг друга, точно отражение в витрине поздно вечером. Тень от щетинистого костюма мистера Мрака перекрасила щеки Джима и замутила яркую кошачью зелень его широко открытых, жадно всматривающихся глаз. Чем-то он напоминал гонца, который прибежал издалека и теперь, лихорадочно дыша, ждет, когда на его ладони ляжет какой-нибудь дар. Сейчас таким даром была пантомима рисунков, холоднокровные картинки, повинуясь воле мистера Мрака, корчились на согретом пульсом запястье, и в небе появились звезды, и Джим смотрел, не отрывая глаз, а Виллу ничего не было видно, и где-то вдали последние посетители направлялись к городу в теплых машинах, и Джим тихо произнес: «Зачем мы здесь?» — и мистер Мрак опустил рукав. — Представление окончено. Время ужинать. Луна-Парк закрывается до семи утра. Все разошлись. Приходи еще, «Саймон», покатаешься на карусели, когда ее починят. Держи эту карточку. Будешь кататься бесплатно. Не отрывая глаз от закрытого рукавом запястья, Джим сунул карточку в карман. — Пока! Джим побежал. Вилл побежал. Джим круто развернулся, огляделся, подпрыгнул и исчез вторично за этот час. Вилл поднял взгляд на дерево, где Джим неприметно съежился на суку. Вилл поглядел назад. Мистер Мрак и мистер Кугер, стоя спиной к ним, что-то мастерили на карусели. — Скорей, Вилл! — Джим?.. — Они увидят тебя. Прыгай! Вилл прыгнул. Джим втащил его за руку вверх. Высокое дерево закачалось. В небе с рокотом пронесся ветер. С помощью Джима Вилл, задыхаясь, пробирался между ветвями. — Джим, нам здесь не место! — Молчи! Смотри! — прошептал Джим. Где-то в недрах карусельного механизма что-то застучало, зазвенело, тихо пискнула, паром свистнула каллиопа. — Что было у него на руке, Джим? — Рисунок. — Понятно, но какой? — Там была… — Джим закрыл глаза. — Там была… изображена змея… точно… змея. Однако открыв глаза, он отвел взгляд. — Ладно, не хочешь — не говори. — Но я же сказал, Вилл, — змея. Я уговорю его показать ее тебе потом, хочешь? «Нет, — подумал Вилл, — не хочу». Он посмотрел вниз, на миллиарды следов на опилках пустой центральной дорожки, и внезапно полночь оказалась куда ближе, чем минувший полдень. — Лучше я пойду домой… — Конечно, Вилл, давай. Зеркальные лабиринты, старушки-учительницы, брошенные сумки с громоотводами, пропавший продавец, пляшущие рисунки змей, исправные карусели — и ты хочешь домой? Конечно, дружище Вилл, пока. — Я… — Вилл начал спускаться вниз и вдруг замер. — Готово? — крикнул чей-то голос. — Готово! — отозвался кто-то в дальнем конце дорожки. Мистер Мрак, в каких-нибудь полутора десятках метров от них, подошел к красному пульту около билетной кассы карусели. Пристально поглядел во все стороны. Пристально поглядел на дерево. Вилл прильнул к ветке, Джим прильнул к ветке, сжимаясь в комочек. — Поехали! Стук, хлопок, звон уздечек, плавное движение бронзы вверх-вниз, вверх-вниз — карусель ожила. «Но ведь она не работает, — подумал Вилл, — сломана!» Он глянул на Джима, который лихорадочно показывал пальцем вниз, туда. Карусель крутилась, никакого сомнения, но… Она крутилась в обратную сторону. Маленькая каллиопа в недрах карусельного механизма затарахтела по нервно передергивающейся шкуре своих барабанов, ударила в тарелки цвета осенней луны, перебрала кастаньеты, извлекла гортанные, захлебывающиеся звуки из своих дудочек, свистулек и причудливых флейт. «Музыка, — подумал Вилл, — тоже звучит задом наперед!» Мистер Мрак вдруг оглянулся, посмотрел вверх, как будто услышал мысли Вилла. Ветер прошелся по кронам деревьев черной волной. Мистер Мрак пожал плечами и отвернулся. Карусель закружилась быстрее, визгливо качаясь вверх-вниз, и все время — в обратную сторону! Мистер Кугер с его огненно-рыжей шевелюрой и ярко-голубыми глазами вышагивал по центральной дорожке, проверяя свое хозяйство. Остановился под деревом, на котором притаились мальчики. Вилл мог бы попасть плевком прямо в его макушку. Но тут каллиопа издала особенно жуткий вопль, подобный крику жертвы злодейского убийства, так что собаки отозвались воем в далеких селениях, и мистер Кугер, развернувшись, прыгнул с разбега прямо в крутящийся задом наперед мир животных, которые хвостом вперед гнались за бесконечно разматывающейся ночью, курсом на неведомые и недостижимые цели. Хватаясь за бронзовые стержни, обладатель жестких рыжих волос, розовых щек и невероятно острых голубых глаз вскочил в седло и утвердился в нем, катясь назад, назад под визгливую музыку, подобную свистящим вдохам. «Эта музыка, — сказал себе Вилл, — что за мелодия? И откуда я знаю, что она играется задом наперед?» Прижимаясь к ветке, он попытался уловить мелодию и мысленно напеть ее правильно. Но барабаны и бронзовые колокола долбили его грудь, изменяя биение сердца так, что пульс дал обратный ход, кровь толчками потекла по сосудам, и его едва не сбросило с дерева, оставалось только цепляться за ветку, бледнея и впитывая зрелище крутящейся задом наперед карусели и стоящего в сторонке у пульта мистера Мрака. Первым происходящее изменение заметил Джим: он пнул Вилла ногой, Вилл поглядел на него, и Джим лихорадочными кивками указал на сидящего верхом человека, когда тот вновь поравнялся с деревом. Лицо мистера Кугера таяло, будто розовый воск. Его кисти превращались в кукольные руки. Костяк убывал под одеждой, и одежда садилась, облекая уменьшающуюся фигуру. Снова и снова мимо мелькало его лицо, и с каждым оборотом он все больше таял. Вилл заметил, как Джим вертит головой. Широкий бледный круг карусели крутился назад, словно в кошмаре, и лошади нелепо пятились, и музыка задыхалась, и мистер Кугер на глазах — просто, как свет, просто, как тень, просто, как время, — становился все моложе. Все моложе. И моложе. Всякий раз, появляясь вновь в поле зрения, он сидел там наедине с собой, со своими костями, которые плавились, будто горящие свечи, возвращаясь в юные годы. Он безмятежно глядел на яркие созвездия, на населенные детьми деревья, которые удалялись от него по мере того, как он удалялся от них, и нос его все уменьшался, и очаровательные восковые уши преображались в маленькие розы. Начав попятное странствие по кругу сорокалетним, мистер Кугер теперь был не старше девятнадцати. Обратная кавалькада лошадей, стержней, музыки продолжалась, мужчина молодел, молодой человек на глазах превращался в юношу, юноша в мальчика… Вот мистеру Кугеру уже семнадцать, шестнадцать лет… Круг за кругом под небом и деревьями, и Вилл что-то шепчет про себя, и Джим считает круги, круги… И вечерний воздух, насыщаясь летним зноем от трения о солнечно-желтую бронзу и от пылкой попятной скачки зверей, продолжал обтачивать восковую куклу и омывать ее все более странной музыкой, пока движение не замедлилось, звуки замолкли, каллиопа законопатила свои дудки, скобяные механизмы, шипя, затормозили, и карусель, издав последний слабый скрип, словно песок аравийской пустыни скользнул вверх по песочным часам, качнулась на море водорослей и замерла. Фигурка в белом резном деревянном креслице была совсем маленькая. Мистеру Кугеру было двенадцать лет. «Нет», — молвили губы Вилла. «Нет», — губы Джима. Фигурка сошла на землю из безмолвного мира, лицо ее очутилось в тени, но мягкие новорожденные, розовые руки озарял резкий свет Луна-Парка. Странный мужчина-мальчик глянул вверх, вниз, чуя где-то поблизости страх, ужас, благоговейный трепет. Вилл сжался в комок и зажмурился. Он ощутил, как страшный взгляд пронизывает листву, точно стрела из духовой трубки, минуя его. А затем фигурка сорвалась с места и устремилась в дальний конец пустой центральной дорожки. Джим первым раздвинул листву. Мистер Мрак исчез, словно поглощенный вечерней тишиной. Целая вечность прошла, показалось Джиму, прежде чем ноги его коснулись земли. Вилл скатился следом, и оба остановились, оглушенные тревогой, потрясенные беззвучной пантомимой, угнетенные происшедшим на их глазах, особенно ошеломляющим потому, что дальнейший ход событий терялся в ночи и в неведомом. Взявшись за руки, они смотрели, как маленькая тень скользит, завлекая их, через луг, и первым, поборов объединяющие их замешательство и дрожь, заговорил Джим: — О Вилл, так хочется домой, хочется есть. Но теперь уже поздно после того, что мы видели! Мы должны увидеть больше! Верно? — Господи, — уныло произнес Вилл. — Наверно должны. И они побежали вдогонку неизвестно за чем и никому не ведомо куда.
Глава девятнадцатая
Когда они выбрались на дорогу, последние размытые мазки заката уже пропали за холмами, и то, за чем они гнались, опередило их настолько, что превратилось в мелькающее пятнышко, то схваченное светом фонарей, то вновь отпущенное на волю в темноту. — Двадцать восемь! — выдохнул Джим. — Двадцать восемь раз! — Ага, карусель! — повернул голову Вилл. — Я насчитал двадцать восемь кругов в обратную сторону! Далеко впереди фигурка остановилась и поглядела назад. Джим и Вилл юркнули под дерево и подождали, пока фигурка не побежала опять. «Оно, — думал Вилл. — Нет, почему „оно“? Это же мальчик, это мужчина… нет… это нечто преображенное, вот что это». Они достигли города, пересекли его границу, и, продолжая бежать, Вилл сказал: — Джим, не иначе на карусели были два человека, мистер Кугер и этот мальчик, и… — Нет. Я не спускал с него глаз! Они миновали парикмахерскую. Вилл скользнул невидящим взором по объявлению на стекле витрины. Прочел и не прочел. Запомнил и забыл. Поспешил дальше. — Эй! Он свернул на Калпеппер-стрит! Живей! Они обогнули угол. — Исчез! Яркие фонари освещали длинную пустую улицу. Ветер гонял сухие листья по расписанным белыми «классами» тротуарам. — Вилл, на этой улице живет мисс Фоули. — Точно, четвертый дом, но… Джим побрел, небрежно насвистывая, руки в карманах; Вилл последовал его примеру. Около дома мисс Фоули они посмотрели вверх. В одном из мягко освещенных окон кто-то стоял, глядя на улицу. Мальчик — двенадцати лет, не больше и не меньше. — Вилл! — тихо воскликнул Джим. — Этот мальчик… — Ее племянник?.. — Племянник — черта с два! Отвернись. Может, он умеет читать по губам. Идем не спеша. До угла и обратно. Видел его лицо? Эти глаза, Вилл! Часть человека, которая не меняется, будь то юноша или старик, шести- или шестидесятилетний! Лицо мальчика, это точно, но глаза — глаза мистера Кугера! — Нет! — Да! Они остановились, и сердца их часто бились в лад. — Продолжаем ходить. Они снова пошли. Джим вел за собой Вилла, крепко держа его за руку. — Ты видел глаза мистера Кугера, ну? Когда он поднял нас на руках, так что мы чуть не стукнулись головами? И ты видел мальчика, который сошел с карусели? Он скользнул взглядом по тому месту, где я прятался на дереве, — что это было! Как будто я заглянул в открытую топку! В жизни не забуду этих глаз! И вот они там теперь, в этом окне. Повернули. Теперь пошли обратно, тихо, медленно, спокойно… Мы ведь должны предупредить мисс Фоули, что скрывается в ее доме? — Послушай, Джим, тебе чихать на мисс Фоули и на то, что находится в ее доме! Джим ничего не ответил. Идя под руку с Виллом, он только поглядел на своего друга и подмигнул разок, прикрыл веками свои ярко-зеленые глаза и снова открыл. И Вилл в который раз подумал, что Джим напоминает ему одного почти забытого старого пса. Каждый год этот пес, который месяцами вел себя примерно, вдруг убегал куда-то и пропадал по нескольку дней, после чего возвращался, хромая, облепленный репьем, тощий, пахнущий свалками и болотом; всласть повалявшись во всевозможных грязных корытах и на вонючем мусоре, он трусил домой с потешной ухмылкой на морде. Отец Вилла прозвал этого философа дебрей Платоном, потому что по глазам его было видно, что он постиг все на свете. Возвратись, пес опять вел безупречную жизнь, был образцом благонравия, чтобы спустя сколько-то месяцев вновь исчезнуть, и все начиналось сначала. Шагая теперь рядом с Джимом, Вилл словно слышал, как его друг поскуливает про себя. Чувствовал, как топорщатся волоски по всему телу Джима. Видел, как настораживаются его уши, как он принюхивается к сгущающемуся мраку. Джим чуял запахи, не доступные никому другому, слышал тиканье часов, отмеряющих иное время. Даже язык его сейчас, когда они снова остановились перед домом мисс Фоули, как-то странно облизывал то нижнюю, то верхнюю губу. Окно было пусто. — Поднимусь на крыльцо и позвоню, — сказал Джим. — Что — встретиться с ним лицом к лицу? — Вот именно, Вилл. Мы ведь обязаны проверить? Пожать ему лапу, заглянуть в его ясные, или какие там, глаза, и если это он… — Но ведь мы не можем прямо при нем предупреждать мисс Фоули? — Мы позвоним ей потом по телефону, балда. Пошли! Вилл вздохнул и позволил вести себя вверх по ступенькам, желая и не желая убедиться, точно ли в мальчике в этом доме кроется мистер Кугер, которого выдадут искры в его глазах. Джим нажал кнопку звонка. — Что, если откроет он? — тревожно осведомился Вилл. — Господи, мне так страшно, что я готов пуститься наутек. Джим, а ты почему не боишься, скажи! Джим посмотрел на свои руки, они не дрожали. — Черт возьми, — выдохнул он. — Ты прав! Я не боюсь! Дверь распахнулась. На пороге стояла сияющая мисс Фоули. — Джим! Вилл! Как мило. — Мисс Фоули, — выпалил Вилл. — У вас все в порядке? Джим зыркнул на него. Мисс Фоули рассмеялась. — Конечно. А в чем дело? Вилл покраснел. — Все эти проклятые зеркала в Луна-Парке… — Ерунда, я давно все забыла. Так вы войдете, мальчики? Она шагнула в сторону, открывая путь. Вилл шаркнул ногой и остановился. За спиной мисс Фоули вход в гостиную закрывала темно-синяя, как грозовой ливень, бисерная занавеска. Там, где синий ливень касался пола, из-под занавески торчали носки маленьких пыльных ботинок. За самой завесой дождя притаился злой мальчик. Злой? Вилл моргнул. Почему — злой? Потому. Только и всего. Да, мальчик, и злой к тому же. — Роберт? — Мисс Фоули повернулась, зовя сквозь темно-синие бисеринки нескончаемого дождя. Взяв Вилла за руку, мягко втянула его в прихожую. — Иди сюда, познакомься с двумя моими учениками. Ливень расступился. Чистенькая, леденцово-розовая рука высунулась вперед, как бы проверяя погоду в прихожей. «Господи, — подумал Вилл, — он посмотрит мне прямо в глаза! Увидит карусель, увидит себя, едущего задом наперед. Я знаю — это запечатлено на моих глазных яблоках, как если бы меня поразила молния!» — Мисс Фоули! — произнес Вилл. Вслед за рукой сквозь мглистое кружево грозы выглянуло розовое лицо. — Мы должны рассказать вам ужасную вещь. Джим резко ударил Вилла по локтю, чтобы тот замолчал. Из темного каскада бисеринок выступила маленькая фигурка. Ливень плескал за спиной мальчика. Мисс Фоули выжидательно наклонилась к Виллу. Джим больно сжал его локоть. Вилл покраснел, замялся, потом выпалил: — Мистер Кросетти! Внезапно взгляду его отчетливо представилось объявление на окне парикмахерской. По которому он скользнул невидящими глазами, пробегая мимо.ЗАКРЫТО ПО СЛУЧАЮ БОЛЕЗНИ— Мистер Кросетти! — повторил он и поспешно добавил: — Он… умер! — Что… парикмахер? — Парикмахер? — эхом откликнулся Джим. — Видите прическу? — Вилл поднес дрожащую руку к своей голове. — Это он меня постриг. А сейчас, когда мы проходили мимо, увидели объявление, и люди сказали нам… — Какая беда. — Мисс Фоули протянула руку, чтобы подвести к ним странного мальчика. — Я очень сожалею. Мальчики, это Роберт, мой племянник из Висконсина. Джим протянул руку «племяннику». Роберт поглядел на нее с любопытством. — Что ты так смотришь? — спросил он. — Ты мне кого-то напоминаешь, — сказал Джим. «Джим!» — мысленно крикнул Вилл. — Одного моего дядюшку, — спокойно продолжал Джим, сама учтивость. Племянник перевел взгляд на Вилла, который уставился в пол, чтобы тот не увидел, как память о карусели вращает его глазные яблоки. Почему-то его так и подмывало напеть попятную музыку. «Ну, — сказал он себе, — гляди на него!» Вилл посмотрел прямо в лицо «Роберта». И ему стало жутко не по себе, и пол уходил у него из-под ног, потому что перед ним была блестящая розовая карнавальная маска, изображающая симпатичного мальчугана, но в ней точно были вырезаны дыры, через которые светились глаза мистера Кугера, такие старые, но яркие, как сверкающие голубые звезды, чей свет шел до Земли не меньше миллиона лет. А через маленькие ноздри в блестящей восковой маске струилось паром дыхание мистера Кугера, тут же обращаясь в лед. И леденцового цвета маленький язык шевелился за чистыми, молочно-белыми зубами. Где-то за щелочками глаз мистер Кугер сделал своими фотофасеточными зрачками «чик-трак». Линзы сверкнули, словно взрывающиеся солнца, и тут же снова засветились ровным холодным блеском. Он перевел взгляд на Джима. «Чик-трак». Вот и Джим скадрирован, сфокусирован, снят, проявлен, высушен, заложен в архивную темноту. «Чик-трак». Но ведь это всего-навсего мальчик, стоящий в прихожей вместе с двумя другими мальчиками и одной женщиной… А Джим все это время упорно, невозмутимо глядел в ответ, фотографируя Роберта. — Мальчики, вы ужинали? — спросила мисс Фоули. — Мы как раз садились за стол… — Нам надо идти! Все поглядели на Вилла, как будто удивляясь, что он не хочет остаться здесь навсегда. — Джим… — вымолвил он. — Твоя мама дома одна… — Да-да, верно, — нехотя отозвался Джим. — Я знаю, что мы сделаем. — Племянник подождал, и когда все повернулись к нему, мистер Кугер внутри племянника снова завел свое беззвучное «чик-трак», «чик-трак», слушая игрушечными ушами, глядя магическими глазами, увлажняя кукольные губы языком болонки. — Приходите попозже, к десерту, идет? — К десерту? — Мы с тетушкой Вильмой пойдем в Луна-Парк. — Мальчик погладил руку мисс Фоули; она нервно рассмеялась. — Луна-Парк? — воскликнул Вилл и продолжал, понизив голос: — Мисс Фоули, вы же сказали… — Я сказала, что по глупости сама себя напугала, — возразила мисс Фоули. — Субботний вечер — самое подходящее время, чтобы поводить моего племянника по новым местам и посетить с ним аттракционы. — Пойдете с нами? — спросил Роберт, держа за руку свою тетушку. — Попозже сегодня? — Здорово! — выпалил Джим. — Джим, — произнес Вилл. — Мы с утра не были дома. Твоя мама болеет. — Я забыл. — Джим уделил ему взгляд, полный змеиного яда. «Чик». Племянник сделал рентгеновский снимок обоих, на котором, вне сомнения, видел одетые теплой плотью, дрожащие холодные кости. Он протянул вперед руку. — Тогда до завтра. Встретимся возле аттракционов. — Договорились! — Джим сжал маленькую руку. — Пока! — Вилл выскочил за дверь, потом повернулся, чтобы обратить последний отчаянный призыв к учительнице. — Мисс Фоули?.. — Слушаю, Вилл? «Не ходите с этим мальчиком, — сказал он про себя. — Не подходите близко к аттракционам. Оставайтесь дома, умоляю вас». Вслух он сказал: — Мистер Кросетти умер. Она кивнула, тронутая его словами, ожидая его слез. И пока она ждала, Вилл вытащил Джима на крыльцо, и дверь захлопнулась, закрыв от них мисс Фоули и розовое маленькое лицо с линзами, которые настойчиво фотографировали двух таких разных мальчиков, и они спустились вслепую по ступенькам в октябрьскую темень, и в голове Вилла вновь набрала скорость карусель под шум скворчащей на ветру листвы на деревьях над ней. Отойдя, Вилл захлебнулся словами: — Джим, ты пожал ему руку! Мистеру Кугеру! Неужели захочешь еще встретиться с ним? — Это мистер Кугер, точно. Это его глаза, чтоб мне провалиться. Если бы я встретился с ним сегодня ночью, мы раскусили бы всю эту шайку. Что тебя так тревожит? — Тревожит меня! У подножия крыльца они яростно и лихорадочно шептались, поглядывая на окна, за которыми то и дело скользила чья-то тень. Вилл остановился. Музыка в его голове развернулась кругом. Он зажмурился, потрясенный. — Джим, эта музыка, которую играла каллиопа, когда мистер Кугер становился все моложе… — Ну? — Это же «Похоронный марш»! Исполненный задом наперед! — Чей «Похоронный марш»? — Чей! Джим, Шопен только эту мелодию и сочинил — «Похоронный марш»! — Но почему она звучала задом наперед? — Мистер Кугер топал прочь от могилы, а не к ней, точно? Становясь все моложе и меньше ростом, вместо того чтобы стариться и упасть замертво… — Вилли, ты говоришь ужасные вещи! — Ага, но… — Вилл замер. — Он там опять. В окне. Помаши ему рукой. Пока! А теперь — шагай и что-нибудь насвистывай. Только не Шопена, бога ради… Джим помахал. Вилл помахал. Оба засвистели «О Сусанна». В окне над ними маленькая фигурка отозвалась жестами. Мальчики поспешно зашагали вдоль по улице.
Глава двадцатая
В двух домах ждали два ужина. На Джима накричала одна родительница, на Вилла накричали двое. Обоих отослали в спальни наверху без ужина. Началось все ровно в семь вечера. Кончилось в три минуты восьмого. Хлопали двери. Щелкали замки. Тикали часы. Вилл стоял возле двери. Телефон там внизу ему недоступен. И даже позвони он — мисс Фоули не ответит. Сейчас она уже за городом… господи! Да и что мог он сказать? «Мисс Фоули, этот племянник никакой не племянник? Мальчик — не мальчик?» Чтобы она рассмеялась в ответ? Конечно. Потому что племянник есть племянник, мальчик есть мальчик, или кажется ей таким. Вилл повернулся к окну. Через дорогу Джим в своей комнате стоял перед той же дилеммой. Оба маялись. Слишком рано еще открывать окна и переговариваться громким шепотом. Родители внизу настороженно крутили ручки детекторных приемников, щекоча уши далекими шорохами. Мальчики плюхнулись каждый на свою кровать, каждый в своем доме, прощупали матрацы в поисках шоколадок, припасенных на черный день, и принялись уныло жевать. Часы тикали. Девять. Половина десятого. Десять. Чуть слышно стукнула дверная ручка внизу — отец отпер замок. «Папа! — подумал Вилл. — Поднимись! Нам надо поговорить!» Но отец переминался с ноги на ногу в прихожей. До Вилла доходило лишь его смятение, и он представил себе постоянно озадаченное, полурастерянное лицо отца. «Он не поднимется, — говорил себе Вилл. — Уходить от серьезного разговора, отстраняться — это он может. Но зайти, присесть, послушать? Хоть раз заходил он так, хоть раз зайдет когда-нибудь?» — Вилл?.. Вилл напрягся. — Вилл, — сказал отец, — будь осторожен… — Осторожен? — воскликнула мать, идя через прихожую. — Это все, что ты можешь сказать? — А что еще? — Отец уже вышел на крыльцо. — Он скачет, я ползу. Как тут заставить двоих двигаться вровень? Он слишком молод, я слишком стар. Господи, иной раз я думаю: зачем только мы… Дверь закрылась. Отец уходил по дорожке между газонами. Виллу захотелось распахнуть окно и позвать. Внезапно отец показался ему таким потерянным в ночи. «Не за меня, — подумал Вилл, — не за меня тревожься, папа, лучше сам оставайся дома! Ты рискуешь! Не уходи!» Но он не стал кричать. А когда наконец медленно открыл окно, улица была пуста, и он знал, что вскоре в библиотеке на том конце города загорится свет. Когда разливаются реки, когда небо дышит огнем, как славно сидеть в библиотеке со всеми ее закоулками, всеми книгами. Повезет — так никто тебя не отыщет. Да и как найти!.. Если ты в Танганьике 1898 года, Каире 1812-го, Флоренции 1492-го?! «…осторожен…» Что папа подразумевал? Может быть, он ощутил запах страха, может быть, слышал музыку, рыскал поблизости от шатров? Нет. Только не папа. Вилл бросил стеклянный шарик в окно Джима. Тук. Тишина. Он представил себе Джима, как он сидит там один в темноте, обжигая воздух своим дыханием, считая про себя секунды. Тук. Тишина. Непохоже на Джима. До сих пор в таких случаях окно открывалось и высовывалась голова Джима, битком набитая возгласами, потаенным шепотом, смехом и зарядами буйства и мятежа. — Джим, я знаю, что ты там! Тук. Тишина. «Папа в городе, мисс Фоули ушла сам знаешь с кем! — сказал себе Вилл. — Черт возьми, Джим, мы должны что-то предпринять! Сегодня ночью!» Он бросил последний шарик. …тук… Шарик упал на притихшую траву. Джим все не подходил к окну. «Сегодня ночью», — подумал Вилл. Его терзала тревога. Он снова лег на кровать — не человек, а холодная чурка.Глава двадцать первая
Дорожка за домом была на старинный лад вымощена сосновыми досками. Сколько помнил себя Вилл, они всегда там лежали, тогда как цивилизация бездумно стелила повсюду скучные, жесткие, безликие цементные дорожки. Дед Вилла, человек сильных чувств и буйных порывов, сопровождавший любое деяние рыканьем, напряг свои мышцы для защиты исчезающих примет и вместе с десятком умельцев втиснул в землю добрых двенадцать метров настила, где тот и лежал с той поры, напоминая скелет какого-то невиданного чудовища, прогреваемый солнцем, омываемый ливнями, от которых щедро прибывала гниль. Городские часы пробили десять. Лежа на кровати, Вилл поймал себя на том, что думает об оставленном дедом роскошном даре былых времен. Он ждал, когда настил заговорит. На каком языке? Вот именно… У мальчиков не заведено подойти прямо к дому и нажать кнопку звонка, вызывая друзей. Они предпочитают бросить в ставни ком грязи, бомбить каштанами черепицу или подвешивать таинственные записки к бумажным змеям, которые садятся на подоконниках чердачных окон. Джим и Вилл не составляли исключения. Если на ночь намечалась чехарда через могильные плиты или сброс дохлых кошек через дымоходы брюзгливых людей, кто-нибудь из приятелей прокрадывался из дома, чтобы при луне поплясать на гулких старых досках музыкального настила как на ксилофоне. Со временем они ухитрились настроить дорожку, поднимая, скажем, доску A и укладывая ее в другом месте, перемещая таким же образом доску F, и так далее, покуда настил не стал благозвучным настолько, насколько это вообще зависело от двух концертмейстеров и от погоды. По мелодии, исполняемой ступнями, можно было узнать род предстоящего ночного приключения. Услышав, как Джим топотом извлекает из досок семь-восемь нот «Там вдали на Лебединой речке», Вилл живо слетал на газон, зная, что пробил час нестись вдоль лунной дорожки ручья, ведущего к пещерам у реки. Если Джим услышит, что Вилл скачет по настилу как ошпаренный эрдель и мелодия отдаленно напоминает «На марше через Джорджию», значит, сливы, персики или яблоки за городом поспели в самый раз, чтобы расстроить ими желудок. Вот и теперь Вилл затаил дыхание, ожидая, когда зазвучат призывные ноты. Какую мелодию исполнит Джим, воплощая в ней образ Луна-Парка, мисс Фоули, мистера Кугера и — или — злого племянника? Четверть одиннадцатого. Половина одиннадцатого. Никакой музыки. Виллу не нравилось, что Джим сидит у себя там в комнате, думая — о чем? О Зеркальном лабиринте? Что он там увидел? А увидев, что задумал? Вилл беспокойно шевелился. Особенно сверлила его мысль о том, что у Джима нет отца, который стоял бы между ним и шатрами Луна-Парка, всем тем, что притаилось во мраке на лугу. А есть только мать, которой больше всего хочется, чтобы сын был рядом, однако он не может усидеть на месте, должен вырваться, чтобы дышать вольным ночным воздухом, видеть, как вольные ночные воды текут туда, где простираются еще более вольные моря. «Джим! — подумал Вилл. — Давай запускай музыку!» И без двадцати пяти одиннадцать музыка зазвучала. Вилл услышал — или ему представилось, что он слышит, — как Джим взлетает под звездами в высоком прыжке и опускается прямиком, словно мартовский кот, на огромный ксилофон. А мелодия! Ему это кажется или она и впрямь напоминает погребальную песнь, которую играла задом наперед карусельная каллиопа?!! Вилл начал открывать окно, чтобы удостовериться. И тут внезапно открылось окно Джима. Он вовсе не прыгал по доскам внизу! Мелодию родило бурное желание Вилла. Вилл хотел окликнуть Джима шепотом, но тотчас остановился. Потому что Джим, не говоря ни слова, скатился вниз по водосточной трубе. «Джим!» — подумал Вилл. Джим застыл на газоне, словно услышал свое имя. «Ты что это — уходишь без меня, Джим?» Джим быстро поглядел вверх. Если он и заметил Вилла, то не подал виду. «Джим, — думал Вилл, — мы ведь друзья-товарищи, чуем то, чего никто другой не чует, слышим то, чего никто другой не слышит, у нас одна кровь и общий путь. И вот впервые ты уходишь украдкой! Бросаешь меня!» Но дорожка была пуста. Джим ящерицей скользнул через живую изгородь. Вилл мигом вылез через окно, спустился по деревянной решетке, перескочил через изгородь и только потом подумал: «Я один. И впервые останусь один в ночи, если потеряю Джима. Куда же я направляюсь? Туда, куда направляется Джим. Господи, помоги мне догнать его!» Джим летел, точно ночная сова, преследующая мышь. Вилл мчался, точно безоружный охотник, гонящийся за совой. Тени двух мальчиков скользили по октябрьским газонам. И когда они остановились… Перед ними стоял дом мисс Фоули.Глава двадцать вторая
Джим оглянулся через плечо. Вилл обратился в кустик за кустом, в тень среди теней, с двумя лучистыми кружочками стекла — его глазами, в которых отражался Джим, шепотом взывающий к окнам второго этажа. — Эй ты… эй… «Господи, — подумал Вилл, — он добьется, что его распорют и набьют, как чучело, осколками стекла из Зеркального лабиринта». — Эй! — тихо звал Джим. — Ты!.. Вверху на слабо освещенной занавеске возникла тень. Маленькая тень. Племянник привел мисс Фоули домой, и теперь они отдыхают каждый в своей комнате. Или… «Боже, — подумал Вилл, — хоть бы она благополучно вернулась домой. А вдруг мисс Фоули, подобно продавцу громоотводов…» — Эй!.. Джим продолжал смотреть вверх, и лицо его было озарено жарким предвкушением, с каким он летними вечерами смотрел в окно Театра теней в нескольких кварталах отсюда. Глаза Джима выражали самозабвенную любовь, он, словно кошка, ждал, когда из дома выбежит совершенно особая черная мышка. Сперва он съежился, теперь же словно стал расти, как будто кости его притягивало то, что сию минуту стояло у окна и вдруг исчезло. Вилл скрипнул зубами. Он ощутил, как эта тень просочилась в доме вниз холодным дуновением. Вилл не мог больше ждать. Выскочил из-за куста. — Джим! Он стиснул руку Джима. — Вилл, ты что тут делаешь? — Джим, не разговаривай с ним! Уйдем отсюда. Черт возьми, да он сожрет тебя и выплюнет косточки. Джим вырвался. — Вилл, вали домой! Ты все испортишь! — Я боюсь его, Джим, что тебе от него надо? Сегодня днем… там в лабиринте ты что-то увидел? — …Да… — Бога ради — что именно! Вилл схватил двумя руками рубашку Джима, почувствовал, как сердце друга колотится в грудной клетке. — Джим… — Отпусти. — Джим был жутко спокоен. — Если он узнает, что ты здесь, он не выйдет из дома. Вилли, если ты не отпустишь, я припомню тебе, когда… — Когда что! — Когда буду старше, черт возьми, старше! Джим плюнул. Вилл отскочил назад, словно пораженный молнией. Поглядел на свои руки и поднял одну, чтобы стереть плевок с лица. — О Джим, — простонал он. И он услышал, как карусель приходит в движение и скользит круг за кругом по черным водам ночного мрака, и увидел Джима верхом на черном коне, то удаляющегося, то приближающегося круг за кругом в тени деревьев, и ему захотелось крикнуть: «Вот оно что! карусель! ты хочешь, чтобы она крутилась вперед, верно, Джим? вперед, а не назад! и вместе с нею ты, один круг — и тебе пятнадцать, еще круг — тебе шестнадцать, еще три круга — девятнадцать! музыка! тебе двадцать, и ты слезаешь с коня, высокий, рослый! и на пустой дорожке Луна-Парка стоит рядом со мной — маленьким, юным, перепуганным насмерть — уже совсем не тот Джим, которому тринадцать, почти четырнадцать лет!» Вилл отступил и врезал Джиму по носу. Потом набросился на Джима, обхватил кричащего друга руками, повалил на землю, и они вместе покатились в кусты. Вилл ударил Джима по губам, втиснул в рот ему кучу пальцев — пусть кусает и жует, лишь бы заглушить вопли и сердитое ворчание. Входная дверь отворилась. Вилл всем своим весом навалился на Джима, выдавливая из него воздух, зажимая руками рот. Кто-то стоял на крыльце. Маленькая тень обвела взглядом город, ища Джима и не находя его. Не кто иной, как мальчик Роберт, обходительный племянник, вышел просто так на крыльцо, засунув руки в карманы, насвистывая про себя, вдыхая ночной воздух, как вдыхают его мальчишки, предвкушающие приключения, которые сами должны сотворить, иначе разве дождешься. Прочно привязанный, насмерть прикованный к Джиму, Вилл поднял глаза, и увиденное ещебольше поразило его — мальчик как мальчик, беззаботный взгляд, непринужденная осанка, легкая фигурка, в которой уличное освещение никак не обличало взрослого мужчину. Казалось, вот сейчас Роберт с громким криком подбежит, чтобы затеять возню вместе с ними, путаясь ногами, захватывая руки, тявкая наподобие майских щенят, и под конец все они, смеясь до слез, рассыплются по газону — страх пропал, опасения улетучились, нереальное сновидение мгновенно испарилось, как это бывает с такими сновидениями, стоит открыть глаза. Потому что перед ними в самом деле стоял племянник мисс Фоули, круглое лицо — свежее и гладкое, точно персик. Улыбаясь, он глядел сверху на двух мальчиков, которые лежали на траве, переплетясь конечностями. Вдруг он стремглав метнулся обратно в дом. Должно быть, бегом поднялся наверх, где-то порылся и снова скатился вниз, потому что на газон, где мальчики яростно боролись, возились и барахтались, внезапно пролился дождь гремящих и звенящих драгоценностей. Перескочив через перила, племянник мягко, как пантера, приземлился на свою тень в траве. Его руки украшали сонмы звезд, которыми он щедро окропил землю. Они скользили, постукивали, мерцали рядом с Джимом. Мальчики опешили под огненным градом золота и бриллиантов. — Помогите! Полиция! — закричал Роберт. Вилл был до того поражен, что выпустил Джима. Джим был до того поражен, что выпустил Вилла. Оба одновременно протянули руки к разбросанным льдинкам. — Ух ты — браслет! — Кольцо! Ожерелье! Роберт ударил ногой. Два мусорных контейнера на краю тротуара с грохотом упали. В спальне на втором этаже загорелся свет. — Полиция! — Роберт метнул к их ногам последнюю горсть драгоценностей, стер улыбку с персикового лица, словно закупорил ослепительный взрыв, и помчался прочь по улице. — Погоди! — Джим вскочил на ноги. — Мы ничего тебе не сделаем! Вилл сделал ему подножку, Джим упал. Наверху открылось окно. Из него высунулась мисс Фоули. Джим стоял на коленях, держа в руке дамские часики. Вилл смотрел, моргая, на поднятое с травы ожерелье. — Кто там! — крикнула мисс Фоули. — Джим? Вилл? Что это там у вас?! Но Джим уже бежал. Вилл задержался ровно столько, сколько понадобилось, чтобы увидеть, как окно вдруг опустело, — то мисс Фоули, ахнув, отпрянула, чтобы проверить свою комнату. Услышав громкий вопль, Вилл понял, что она обнаружила пропажу. На бегу он сказал себе, что делает как раз то, что было нужно племяннику. Надо бы возвратиться, собрать дорогие украшения, рассказать мисс Фоули, что произошло. Но он должен спасти Джима! Далеко позади новые вопли мисс Фоули зажигали свет в других окнах! Вилл Хэлоуэй! Джим Найтшейд! Ночные беглецы! Воры! «Это про нас, — говорил себе Вилл. — О господи! Это про нас! С этой минуты никто не поверит ни единому нашему слову! Что бы мы ни говорили про луна-парки, карусели, зеркала или злых племянников, ничему не поверят!» Так и бежали они — трое зверушек под звездным небом. Черная выдра. Кот. Кролик. «Это я, — говорил себе Вилл. — Я кролик». Лицо его побелело, и ему было очень страшно.Глава двадцать третья
Они достигли Луна-Парка со скоростью тридцать километров в час или около того — племянник впереди, Джим сразу за ним, и чуть позади — Вилл, задыхаясь и чувствуя залпы усталости в сердце, в ногах, в голове. Племянник бежал, испуганно озираясь; куда подевалась его улыбка. «Я перехитрил его, — говорил себе Вилл, — он думал, что я не последую за ними, стану звать полицию, меня схватят, моим словам не поверят. Или же попробую спрятаться где-нибудь. Теперь он боится, что я задам ему трепку, спешит добежать до карусели и крутиться на ней, делаясь старше и больше меня. О Джим, Джим, мы должны остановить его, оставить юным и разоблачить!» Однако по тому, как бежал Джим, Вилл понял, что на его помощь рассчитывать не приходится. Джим гнался не за племянником. Его манили бесплатные аттракционы. Племянник скрылся за шатром далеко впереди. Джим последовал за ним. Когда Вилл достиг центральной дорожки, карусель уже начала оживать. Под стук и гул, под писк вращающейся музыки маленький племянник с румяным лицом катился на широкой площадке в вихре полуночной пыли. Джим, отставший на десять шагов, смотрел на скачущих лошадей, высекая своими глазами искры из глаз вздыбленного коня. Карусель крутилась вперед. Джим наклонился. — Джим! — крикнул Вилл. Племянник скрылся из вида, увлекаемый машиной. Когда же показался снова, протянул руку с розовыми пальцами, мягко зовя: — …Джим?.. Джим выдвинул вперед правую ногу. — Нет! — Вилл бросился к нему. Он ударил, схватил, удержал Джима; они покачнулись, они вместе упали на землю. Озадаченный племянник пропал во мраке, став на год старше. «На год старше, — подумал Вилл, лежа внизу, — на год старше, больше, коварнее!» — Ради бога, Джим, скорей! — Вскочив на ноги он подбежал к пульту управления — загадочному скоплению металлических выключателей, фарфоровых изоляторов и шипящих проводов. Вилл дернул нужную рукоятку. Но Джим, бормоча что-то, подскочил к нему сзади, схватил за руки. — Вилл, ты все испортишь! Брось! Он рывком вернул рукоятку в прежнее положение. Вилл обернулся и ударил его по лицу. Держа друг друга за локти, они зашатались, потеряли равновесие и упали прямо на пульт. Вилл увидел злого мальчика — еще на год старше, он уплывал с каруселью в темноту. Пять-шесть кругов, и он станет выше их обоих! — Джим, он убьет нас! — Только не меня! Вилла ударило током. Он с криком отпрянул, стукнул кулаком по рукоятке выключателя. Пульт управления фыркнул. К небесам взлетели электрические искры. Мощный разряд сбил с ног Джима и Вилла. Лежа на земле, они смотрели на взбесившуюся карусель. Злой мальчик просвистел мимо, судорожно цепляясь за бронзовый стержень. Он чертыхался. Он плевался. Борясь с ветром и вращением, силился протиснуться между лошадьми и поручнями на край площадки. Лицо его появлялось, исчезало, появлялось, исчезало. Он ревел. Он хватался за поручни. Пульт извергал снопы синих искр. Карусель подскакивала и взбрыкивала. Племянник поскользнулся. Упал. Его ударила стальная подкова черного коня. Лоб испестрили капли крови. Джим шипел, вертелся, вырывался; Вилл сидел на нем верхом, прижимая к траве, отвечая криком на его крики. Два бледных от страха лица, два колотящихся сердца… Над выключателем взлетали буйным фейерверком белые звездочки. Карусель сделала тридцать, сорок — «Вилл, дай мне встать!» — пятьдесят оборотов. Каллиопа выла, изрыгая пар, и когда вся вода выкипела, музыка замолкла, лишь отдельные хрипло чирикающие ноты прорывались через клапаны. Воздух над потными от возни мальчиками рассекали молнии, озаряя немых лошадей, освещая их путь по кругу, по кругу, и на площадке лежал уже не мальчик, а мужчина, и не мужчина даже, а что-то другое, с каждым кругом все больше, и больше, и больше непохожее на мужчину. — Он, он, о-о, он, о-о, смотри, Вилл, он… — выдохнул Джим и начал всхлипывать, а что еще оставалось ему, припечатанному к земле, скованному руками Вилла. — Боже мой, Вилл, встань! Мы должны заставить ее вращаться в обратную сторону! В шатрах кругом загорелся свет. Однако никто не выходил. «Почему? — лихорадочно соображал Вилл. — Громкие разряды? Электрическая буря? Может быть, эти уродцы решили, что все грозы мира разразились над центральной дорожкой? Где мистер Мрак? В городе? Затеял что-то недоброе? Что, где, почему?» Ему казалось, что он слышит, как сердце простертой на площадке агонизирующей фигуры колотится невероятно часто, потом медленно, быстро, медленно, очень быстро, очень медленно, сверхбыстро, потом так же медленно, как луна спускается по небосводу в белые зимние ночи. Кто-то, что-то на карусели слабо завывало. «Слава богу, что сейчас темно, — говорил себе Вилл. — Слава богу, что ничего не видно. Вот удаляется кто-то. Вот приближается что-то. Вот опять удаляется нечто или некто… Вот… Вот…» Бесцветная тень на трясущейся карусели попыталась встать — но поздно, поздно, еще позднее, очень поздно, позднее некуда, о, совсем поздно. Тень распадалась. Карусель, вращаясь подобно земному шару, отторгала воздух, солнечный свет, чувства и чувствительность, и оставался только мрак, холод и старость. В последнем рвотном извержении пульт управления сам себя разнес на куски. Все огни Луна-Парка погасли. Карусель замедлила свое вращение сквозь холодный ночной ветер. Вилл отпустил Джима. «Сколько кругов она сделала? — спрашивал он себя. — Шестьдесят, восемьдесят… девяносто?..» «Сколько раз?» — вопрошали в ужасе глаза Джима, глядя, как мертвая карусель, вздрогнув, остановилась в окружении мертвой травы — застопоренный мир, который ничто, ни их сердца, ни руки и ни головы, не могло запустить в обратную сторону. Шурша теннисными туфлями, они медленно подошли вплотную к карусели. На краю дощатого настила лежала темная фигура спиной к ним. С площадки свисала рука. Отнюдь не мальчишеская. Скорее — огромная восковая рука, сморщенная огнем. Волосы на голове — длинные, тонкие, белые. Дыхание ночи теребило их, словно одуванчиковый пух. Мальчики наклонились, чтобы рассмотреть лицо. Веки были плотно сомкнуты, как у мумии. Крылья носа втянулись под хрящ. Рот был подобен смятому белому цветку, чьи лепестки тонкой восковой пленкой облекали стиснутые зубы, сквозь которые просачивалось слабое дыхание. Одежда осталась как была, но человек в ней словно усох — этакий вытянутый в длину ребенок, только старый, очень старый, не девяносто, и не сто, нет, и не сто десять, а сто двадцать или сто тридцать невообразимых лет ему было. Вилл потрогал его. Холодный, как белая лягушка. От мужчины пахло лунным болотом и древними египетскими бинтами. Не человек — музейный экспонат под стеклом, обернутый в ткань, пропитанную камедью. Но он был жив, он хныкал, как младенец, и на глазах у них быстро, очень быстро сморщивался, умирая. Вилла вырвало на обшивку карусели. Миг — и оба они, Джим и Вилл, толкая друг друга, бросились наутек по центральной дорожке, дубася онемевшими подошвами немыслимые листья, невероятную траву, нереальную землю…Глава двадцать четвертая
Мошки долбили жестяной абажур высокого светильника, одиноко качающегося над перекрестком. Внизу, на заброшенной в степи бензоколонке, тоже долбили, но по-другому. Втиснувшись в телефонную будку размером с гроб, два мертвенно бледных мальчугана говорили с людьми где-то там за ночными холмами, хватаясь друг за друга всякий раз, когда в воздухе над ними проносилась летучая мышь, скользили под звездами облака. Вилл повесил трубку. Они оповестили полицию и «Скорую помощь». Сначала он и Джим, сопя и запинаясь, обсуждали хриплым шепотом на бегу: домой, спать, забыть — нет! Сесть на товарный поезд, идущий на запад! — нет! Потому что мистер Кугер, если выживет после того, что они с ним сделали, этот старик, этот старый-престарый старик, будет преследовать их по всему миру, пока не настигнет и не разорвет на куски! Споря, дрожа, они под конец очутились в телефонной будке и теперь видели, как, завывая сиреной, по дороге мчится полицейская машина, сопровождаемая «скорой помощью». Из обеих машин люди глядели на двух мальчишек, которые стучали зубами в рябом от порхающих мошек свете. Три минуты спустя все вместе шагали по темной центральной дорожке во главе с тараторящим Джимом. — Он жив. Он должен быть жив. Мы вовсе не хотели этого! Мы очень сожалеем! — Он смотрел, не отрываясь, на черные шатры. — Виноваты! — Успокойся, парень, — сказал один из полицейских. — Шагай! Два полицейских в темно-синей форме, два врача, смахивающие на призраков, и два мальчика обогнули «чертово колесо» и остановились перед каруселью. У Джима вырвался стон. Вздыбленные в ночном воздухе лошади. Мерцающие в свете звезд бронзовые поручни. И все. — Он исчез… — Он был здесь, честное слово! — выпалил Джим. — Ему было сто пятьдесят, двести лет, и он умирал от старости! — Джим, — сказал Вилл. Четверо взрослых смущенно поежились. — Должно быть, они отнесли его в какой-нибудь шатер. — Вилл тронулся с места. Один из полицейских поймал его за локоть. — Как ты сказал — сто пятьдесят лет? — спросил он Джима. — А почему не все триста? — Может, и триста! Господи. — Джим повернулся, крича: — Мистер Кугер! Помощь приехала! В Шатре уродцев загорелся свет. Яркие лампы озарили шумно хлопающие флаги над входом. Полицейские подняли взгляд. МИСТЕР СКЕЛЕТ, ВЕДЬМА ПЫЛЮГА, СОКРУШИТЕЛЬ, ВЕЗУВИО — ГЛОТАТЕЛЬ ЛАВЫ! — плавно танцевали, нарисованные каждый на своем флаге. Джим остановился перед шелестящим пологом у входа в шатер. — Мистер Кугер? — воззвал он. — Вы… здесь? Полог выдохнул жаркий воздух, пахнущий львами. — Ну что? — спросил один полицейский. Джим прочел ответ колышущегося полога. — Они говорят — да. Они говорят — войдите. Джим шагнул вперед. Остальные последовали за ним. Войдя, они за решеткой теней от шестов рассмотрели собранных на высоких помостах уродцев, отбившихся от общества изгоев с увечными лицами, костями, душами. За шатким столиком вблизи четверо играли в карты оранжевого, лимонно-зеленого, солнечно-желтого цвета, на которых были изображены фантастические звери и расписанные солнечными символами крылатые люди. Тут сидел, подбоченясь, Скелет, на костях которого можно было играть как на пианино; рядом — Пузырь, из которого вечером можно было выпустить воздух, с тем чтобы вновь надуть его на рассвете; тут и лилипут по имени Прыщ, которого можно было дешево переслать по почте в посылочном ящике; возле него — еще более крохотный, неудачный продукт биологии и времени, Карлик, такой маленький и скрюченный, что лица его не было видно за картами, которые он сжимал дрожащими, узловатыми, артритическими пальцами. Карлик! Вилл вздрогнул. Эти руки! Чем-то такие знакомые. Где? Кто? Что? Но взгляд его уже сместился дальше. Вот Мсье Гильотен — черное трико, длинные черные чулки, на голове черный колпак, руки скрещены на груди — стоит навытяжку возле своей кровавой машины; под небесами шатра над ним зависло лезвие, алчный, метеорно сверкающий нож, жаждущий рассечь пространство. Внизу, у колодок для головы, простерлась в ожидании мгновенной кары бутафорская фигура. Вот Сокрушитель — сплошные жилы и канаты, железо и сталь, поставщик костей, дробитель челюстей, выжиматель соков. Вот Глотатель лавы Везувио с ошпаренным языком, опаленными зубами, изрыгающий дюжины шаровых молний в чертовом колесе шипящих огней, расписывающих тенями шатровый свод. В кабинах рядом еще три десятка уродцев таращились на летящие огни, пока Глотатель лавы, оглянувшись, не заметил посторонних и не утопил сотворенные им солнца в кадке с водой. Вверх взмыли клубы пара. Все замерли, образуя живую картину. Затихло некое жужжащее насекомое. Вилл живо повернулся. На самом большом помосте, держа в украшенной розовой наколкой руке иглу для татуировки, словно стрелу для духового ружья, стоял мистер Мрак, Человек с картинками. Вся кожа его была щедро разрисована. Голый по пояс, он колол сам себя длинной иглой, добавляя новую картинку на левую ладонь. Когда же насекомое в его руке перестало жужжать, он круто повернулся. Однако Вилл, устремив взгляд ему за спину, воскликнул: — Вон он! Вон мистер Кугер! Полицейские и врачи встрепенулись. За спиной мистера Мрака стоял электрический стул. На этом стуле сидел дряхлый человек, которого мальчики перед тем видели хрипящим и распластанным в виде кучи костей и белого воска на сломанной карусели. Теперь он был выпрямлен подпорками и пристегнут ремнями к аппарату, насыщенному грозовой энергией. — Это он! Тогда он… умирал. Пузырь взлетел на ноги. Скелет завертелся на месте. Прыщ блохой скакнул на опилки. Карлик выронил карты, и взгляд его, то безумный, то бездумный, забегал вверх, вбок, вперед. «Я знаю его, — сказал себе Вилл. — О боже, что они сделали с ним!» Продавец громоотводов! Он самый. Смятый, сплющенный, искалеченный неким страшным воздействием — словно плоть его сжали в кулак… Продавец громоотводов. Но тут с замечательной быстротой произошли две вещи. Мсье Гильотен прокашлялся. И нож вверху, в шатровых небесах, устремился вниз, подобно атакующему ястребу. Шепот-шорох-свист-грохот-треск — бабах! Голова бутафорской фигуры скатилась, отсеченная от тела. Падая, она почему-то была похожа на голову Вилла, его лицо, искаженное. Ему хотелось и не хотелось подбежать, поднять голову и повернуть ее, чтобы проверить, есть ли и впрямь сходство с его собственным профилем. Но где взять смелость, чтобы сделать это? Никогда, ни за что на свете он не решился бы опростать эту плетеную корзинку. Следом произошла вторая вещь. Механик, стоящий за стеной высокой застекленной будки, повернул какую-то защелку. Тотчас в механизме под дощечкой с надписью «МАДЕМУАЗЕЛЬ ТАРО, ВЕДЬМА ПЫЛЮГА» ожило зубчатое колесо. Восковая женская фигура за стеклом кивнула головой и нацелила свой острый нос на проходящих мимо мальчиков, за которыми следовали остальные. Холодная восковая рука ее поглаживала на полочке «Прах предначертаний». Она была незрячая: веки сшиты вместе черной паутиной ядовитого паука. Ничего не скажешь, добротно вылепленное страшилище, и полицейские расплылись в улыбке, созерцая ее; проходя дальше, они также наградили улыбкой Мсье Гильотена за его номер. Вообще, они явно расслабились и ничуть не сетовали, что их вызвали среди ночи на веселую экскурсию в мир репетирующих акробатов и увечных чародеев. — Джентльмены! — Мистер Мрак и сонм его картинок, джунгли на каждом боку, извивающиеся египетские гадюки на каждом бицепсе, выступил вперед на дощатом помосте. — Добро пожаловать! Вы как раз вовремя! Мы репетируем наши новые номера! Мистер Мрак взмахнул рукой, и на груди его оскалили клыки диковинные чудища, а на животе передернулся циклоп, сощуренный диковатый глаз которого помещался как раз на пупке. «Господи, — подумал Вилл, — это он тащит на себе всю эту ораву или орава на коже влечет его за собой?» Он заметил, как уродцы на скрипучих помостах, на шуршащих опилках, а с ними врачи и полицейские развернулись, направляя восхищенные взоры на скопище рисованных тварей, которые словно приворожили всех одним слитным движением и наполнили прилегающий воздух и шатровое поднебесье беззвучными возгласами «внимание»! Внезапно часть наколотых жалом созданий обрела дар речи. Заговорили уста мистера Мрака над каллиграфическим взрывом, столпотворением таранящих друг друга чудищ на его потной коже. Мистер Мрак дал выход органным тонам, рожденным в его груди. Неотъемлемые от него сине-зеленые полчища затрепетали, и так же трепетали реальные уродцы на земляном полу шатра, трепетали пронизанные звуками до мозга костей Джим и Вилл, чувствуя себя уродцами из уродцев. — Джентльмены! Мальчики! Мы только что отработали новый номер! Вы первыми увидите его! — провозгласил мистер Мрак. Первый полицейский, не снимая руки с кобуры пистолета, поднял взгляд на великое скопище зверей и прочих тварей. — Этот мальчик сказал… — Сказал?! — разразился хохотом Человек с картинками. Уродцы весело запрыгали, однако тут же угомонились, когда хозяин Луна-Парка, поглаживая и успокаивая свои картинки, что явно подействовало и на уродцев, невозмутимо продолжал: — Сказал? Но что он видел! Мальчишкам свойственно воображать всякие ужасы на таких аттракционах, верно? Бросаются наутек, когда вдруг возникают уродцы. Но сегодня вечером, особенно сегодня!.. Глаза полицейских обратились на пристегнутые торчком к электрическому стулу мощи из папье-маше. — Кто это? — Кто? Вилл увидел, как в дымчатых глазах мистера Мрака вспыхнул огонь, который он тотчас задул. — Новый номер. Мистер Электрико. — Нет! — закричал Вилл. — Поглядите на этого старика! Поглядите! Полицейские обернулись на его истошный крик. — Вы что — не видите? — продолжал Вилл. — Он мертв! Его держат только эти ремни! Врачи уставились на брошенную в объятия черного стула и прочно схваченную им огромную снежинку. «Боже, — говорил себе Вилл, — мы думали, все будет очень просто. Этот старик, мистер Кугер, умирал, мы приведем врачей, чтобы спасти его, и может быть, он простит нас, может быть, Луна-Парк отпустит нас целыми и невредимыми. А тут… Что будет теперь? Он мертв! Поздно! Нас тут все ненавидят!» Стоя вместе со всеми, Вилл ощугил холод, который веял от незаземленной мумии, от холодного рта и от холодных глаз под замерзшими веками. Ни один белый волосок не шевелился в ледяных ноздрях. Ребра мистера Кугера под опавшей рубашкой были тверды, как камень, зубы под глиняными губами — холоднее сухого льда. Вынеси его на волю в полдень, и он окутается туманом. Врачи поглядели друг на друга. Кивнули. И полицейские сделали шаг вперед. — Джентльмены! Рука мистера Мрака пауком взбежала вверх по латунному пульту. — Сейчас сто тысяч вольт припекут тело мистера Электрико! — Нет! — вскричал Вилл. — Не позволяйте ему! Полицейские сделали еще один шаг. Врачи открыли рот, готовясь что-то сказать. Мистер Мрак глянул вопросительно на Джима. Джим воскликнул: — Пусть! Все в порядке! — Джим! — Да-да, Вилл, все в порядке! — Отойдите! — Паук схватил выключатель. — Этот человек пребывает в трансе! Готовя наш новый номер, я загипнотизировал его! Вы можете навредить ему, если вдруг пробудите от гипноза! Врачи закрыли рот. Полицейские замерли на месте. — Сто тысяч вольт! Тем не менее он оживет и будет здоров душой и телом! — Нет! Один из полицейских остановил Вилла. Человек с картинками и все возбужденно простертые на его коже люди и звери стиснули и дернули выключатель. Огни в шатре погасли. По телу врачей, полицейских, мальчиков побежали мурашки. А во внезапных полуночных потемках электрический стул обратился в очаг, на котором старик сверкал будто рождественская елка. Полицейские отпрянули, врачи наклонились вперед, и так же наклонились уродцы, чьи глаза горели голубым огнем. Человек с картинками, рука — на выключателе, смотрел на старого-престарого старика. Старик был несомненно мертв, мертвее некуда, но заключен в живую оболочку электричества. Оно роилось на холодных раковинах ушей, мерцало в глубоких, точно заброшенный каменный колодец, ноздрях. Оплетало голубыми угрями его пальцы, подобные ножкам богомола, и тонкие, как у кузнечика, колени. Губы Человека с картинками раздвинулись, возможно, он кричал, но никто не слышал его сквозь оглушительный гул, треск, разряды и шипение электричества, которое пронзило и скользило, со всех сторон обвило человека и сковавший его стул. «Оживай!» — звучало в гуле и шипении. «Оживай!» — кричали бушующие вспышки и цвета. «Оживай!» — кричал рот мистера Мрака, и никто, кроме читающего по губам Джима, не слышал его громоподобный голос, и Вилл тоже кричал: «Оживай!» — страстно желая, чтобы старик ожил, зашевелился, задергался, зазвучал, пропитался жизненными соками, увлажнил рот слюной, дал волю духу, расплавил восковую душу… — Он мертв! — Но и Вилла никто не слышал, как ни силился он перекричать рокот разрядов. «Оживай!» Губы мистера Мрака смаковали это слово. «Оживай. Оживай». Рывком он двинул переключатель в крайнее положение. «Жить, жить!» Где-то динамо-машины протестующе взвизгнули, взвыли, взревели, выжимая из себя чудовищную энергию. Разряды приобрели бутылочно-зеленый цвет. «Мертвый, мертвый», — твердил про себя Вилл. «Оживай, оживай!» — кричали машины, кричали вспышки огня, кричали рты полчищ лиловато-синих тварей на разрисованной плоти. Вот волосы старика вздыбились жестким облачком. Стекающие с ногтей искры рассыпались шипящими брызгами на сосновых досках. Зеленые жилки сновали челноком в мертвых веках. Человек с картинками яростно нагнулся над старым-престарым, мертвым-премертвым созданием, звериные стаи его тонули в поту, а правая рука повелительно молотила воздух: «Жить, жить». И старик ожил. Вилл охрип от собственного крика. Но никто не слышал его. Потому что в эту минуту, словно разбуженное громовым раскатом, словно электрическое зарево стало новой зарей, одно мертвое веко медленно поднялось. Уродцы смотрели в изумлении. Где-то в гуще грозы Джим тоже кричал, потому что Вилл, сжимая его локоть, чувствовал, как крик рвется наружу через его кости, а тут еще губы старика раздвинулись и между ними и сшитыми вместе зубами с шипением забегали жуткие зигзаги. Человек с картинками умерил гудение тока. После чего повернулся, упал на колени и простер вперед одну руку. Там наверху, на помосте, под рубашкой старика что-то чуть-чуть колыхнулось, словно осенний лист. Уродцы выдохнули. Древний старик вздохнул. «Ну да, — подумал Вилл, — они дышат за него, помогают ему, заставляют жить». Вдох, выдох, вдох, выдох — точно разыгрывалась какая-то сцена. Что тут скажешь… или сделаешь? — …легкие — так… так… так… — шептал кто-то. Ведьма Пылюга в ее стеклянной будке сзади? Вдох. Уродцы дышали. Выдох. Их плечи опускались. Губы древнего старика трепетали. — …сердце — биться… раз… два… так… так… Снова Ведьма? Вилл не смел оглянуться. На шее старика слабо затикала вена. Медленно-медленно правый глаз старика открылся совсем и остановился, таращась, словно линза сломанного фотоаппарата. Точно вы смотрели в дыру в космосе, бездонный провал. Старик оттаивал. Мальчики внизу похолодели. А старый, познавший жуткие кошмары глаз в окружении фарфоровых осколков лица был так широк, и так глубок, и настолько жив сам по себе, что откуда-то со дна его выглянул злой племянник и уставился на уродцев, врачей, полицейских и на… Вилла. Вилл увидел себя, увидел Джима — две крохотных фигурки, отраженные в этом глазу. Моргни сейчас старик, и фигурки будут раздавлены его веком! Человек с картинками, стоя на коленях, повернулся, успокаивая всех улыбкой. — Джентльмены, мальчики, перед вами поистине человек, живущий молниями! Второй полицейский рассмеялся так, что его рука соскользнула с кобуры. Вилл подвинулся вправо. Влажное пятнышко старого глаза тоже подвинулось, засасывая его своей пустотой. Вилл дернулся влево. Туда же дернулся слизистый взгляд, одновременно холодные губы старика раздвинулись, освобождая путь подобию гулкого прерывистого вдоха. Глубоко в недрах тела родился голос; ударяясь рикошетом о сырые каменные стены старческой плоти, он вырвался изо рта: — …пожаловать… мммммм… Слово провалилось обратно. — пожа… ломмм… мммм… Полицейские подтолкнули друг друга, одинаково улыбаясь. — Нет! — внезапно воскликнул Вилл. — Это не спектакль! Он был мертв! Он снова умрет, если вы отключите ток!.. Вилл зажал себе рот рукой. «Боже, — подумал он, — что я делаю? Хочу, чтобы он ожил, простил нас и не трогал! Но, боже мой, еще больше я хочу, чтобы он оставался мертв, хочу, чтобы все они умерли, у меня все внутри сжимается от страха!» — Простите… — прошептал Вилл. — Ничего! — крикнул мистер Мрак. Уродцы обрушили на Вилла град презрительных взглядов. А что же статуя на холодно шипящем стуле? Веки древнего старика склеились сами собой. Рот провалился — пузырь желтого ила в серной ванне. Человек с картинками рывком сдвинул переключатель на одно деление, оскалив зубы в улыбке. Сунул стальную шпагу в руку старика, похожую на пустую перчатку. С подобной зубчикам заигранной музыкальной шкатулки щетины старых щек заструилось электричество. Глубокий глаз раскрылся вдруг, точно отверстие от пули. Отыскав Вилла, он алчно пожирал его образ. Губы пенились: — Я… вввидел… эти… мальчччики… прокралисссь… в… шшша-тер… шшш… Пересохшие легкие вобрали воздух и прокололи влажный воздух слабыми всхлипами: — Мы… репетировали… и я решшшил… исссполнить трюк… прикинуться… мертвым. Снова пауза, чтобы глотнуть кислород, точно пиво, глотнуть электричество, точно вино. — …нарочно упал… сссловно… я… умммираю… Эти… мальчччики… закричччали… убежали! Старик вылущивал слог за слогом. — Ха. — Пауза. — Ха. — Пауза. — Ха. Электричество строчило шепчущие губы. Человек с картинками тихо кашлянул. — Этот номер утомляет мистера Электрико… — Конечно, конечно. — Один из полицейских вздрогнул. — Виноват. — Он козырнул. — Замечательный номер. — Отличный, — подхватил один из врачей. Вилл живо оглянулся, хотел посмотреть на рот, произнесший это слово, но между ним и врачом стоял Джим. — Мальчики! Двенадцать бесплатных пропусков! — Мистер Мрак протянул руку. — Держите! Джим и Вилл не пошевельнулись. — Ну? — произнес один полицейский. Вилл робко приготовился взять билеты пламенного цвета, но замер, услышав вопрос мистера Мрака. — Как вас звать? Полицейские подмигнули друг другу. — Говорите, ребята. Молчание. Уродцы ждали. — Саймон, — сказал Джим. — Саймон Смит. Рука с билетами сжалась. — Оливер, — сказал Вилл. — Оливер Браун. Человек с картинками глубоко вздохнул. Дружно вздохнули уродцы! Видимо, этот мощный вздох встряхнул мистера Электрико. Шпага его качнулась, и кончик ее уколол искрой плечо Вилла, потом, шипя сине-зелеными разрядами, скользнула к Джиму. Его плечо поразила молния. Полицейские рассмеялись. Раскрытый глаз древнего старика сверкал. — Дарую титул… глупцццам и балбесссам… дарую… титул… мистера Хилого… и… мистера Бледного!.. Шпага еще раз коснулась их плеч. Мистер Электрико завершил обряд. — Коррроткой… ссскорбной… жжжизни… вам обоим! Щель его рта сомкнулась, веки голого глаза слиплись. Задерживая дыхание в погребах своей груди, он насытил кровь искорками, словно пузырьками темного шампанского. — Билеты, — бормотал мистер Мрак. — Бесплатное катание. Бесплатное катание. Приходите в любое время. Приходите. Приходите. Джим схватил, Вилл схватил билеты. Подпрыгнув, они бросились вон из шатра. Полицейские не спеша последовали за ними, улыбаясь налево и направо. Врачи, похожие на призраков в своих белых халатах, тоже вышли, но не улыбаясь. Мальчики уже съежились на заднем сиденье полицейской машины. Им явно не терпелось отправиться домой.II. ПРЕСЛЕДОВАНИЯ
Глава двадцать пятая
Она чувствовала ожидающие ее в каждой комнате зеркала, подобно тому как вы, не открывая глаз, чувствуете, что за окном выпал первый в году снег. Мисс Фоули еще несколько лет назад заметила, что дом населен ее светлыми тенями. А потому лучше вовсе не глядеть на холодные слои декабрьского льда в прихожей, в ванной, над письменным столом. Лучше плавно скользить по тонкому льду. Не останавливаясь — под грузом твоего внимания лед может треснуть. А провалившись, можешь кануть в такую холодную, такую глубокую пучину, где покоится все Минувшее, высеченное на мраморе могильных плит. Ледяная вода проникнет в твои сосуды. Пригвожденный к порогу зеркала, ты навсегда застынешь на месте не в силах оторвать свой взгляд от ликов Времени. Вот и в эту ночь, при звуках затихающего эха бегущих ног трех мальчуганов, она ощущала, как в зеркалах ее дома падает снег. Хотелось пробиться сквозь рамы, чтобы изведать, какая там погода. Но мисс Фоули боялась, как бы тогда все зеркала не слились в миллиардном повторении ее, в армию женщин, шагающих вдаль, превращаясь в девушек, вереницу девушек, превращающихся в крохотных детей. От такого множества людей, втиснутых в один дом, не хватит воздуха для дыхания. Как же ей быть с зеркалами, с Виллом Хэлоуэем, Джимом Найтшейдом и… с этим племянником? Странно. Почему не сказать — «моим племянником»? «Потому, — ответила она себе, — что с первой минуты, как он переступил порог этого дома, он был посторонним, его лицо не убеждало, и я все ждала… чего?» Эта ночь. Луна-Парк. «Музыка, — говорил племянник, — которую непременно надо услышать. Карусель, на которой непременно следует прокатиться. Держаться подальше от лабиринта, где дремлет зима. Плыть по кругу на карусели, где царит дивное лето, сладостное, как клевер, донник и дикая мята». Мисс Фоули выглянула в окно на ночной газон, с которого еще не собрала разбросанные броши. Что-то подсказывало ей: племянник рассыпал их, чтобы отделаться от двух мальчиков, способных помешать ей воспользоваться билетом, который она теперь взяла на каминной полке.КАРУСЕЛЬ. НА ОДНО ЛИЦООна ожидала, что племянник вернется. Но время идет, придется действовать самой. Что-то предпринять — нет, не причиняя вреда этим Джиму и Виллу, лишь умеряя возможность помех с их стороны. Никто не должен становиться между нею и племянником, нею и каруселью, нею и чудным скольжением в объятиях лета. Так сказал племянник — не говоря ни слова, просто держа ее руку и дыша своим маленьким розовым ртом ей в лицо запахом яблочного пирога. Мисс Фоули подняла телефонную трубку. Через весь город она видела свет в окнах каменного здания библиотеки, как его видел весь город все эти годы. Набрала номер. Ответил тихий голос. Она сказала: — Библиотека? Мистер Хэлоуэй? Это мисс Фоули. Учительница Вилла. Пожалуйста, приходите через десять минут в полицейский участок, чтобы встретиться со мной… Мистер Хэлоуэй? Пауза. — Вы слушаете?..
Глава двадцать шестая
— Готов поклясться, — сказал один врач. — Когда мы туда приехали… этот старик был мертв. Возвращаясь в город, «скорая помощь» и полицейская машина остановились на перекрестке. Один из врачей обратился к полицейским. Один из полицейских крикнул в ответ: — Ты шутишь! Врачи, сидя в своей машине, пожали плечами. — Ага. Точно. Шучу. Они проехали вперед, и лица обоих были такие же спокойные ибелые, как их халаты. Полицейские ехали следом, Джим и Вилл по-прежнему жались друг к другу на заднем сиденье, они порывались что-то объяснить, но тут полицейские начали переговариваться, вспоминая со смехом все, что происходило, и тогда Вилл и Джим насочиняли всякую всячину, снова назвались вымышленными именами и заявили, что живут по соседству с полицейским участком, за углом. Попросив, чтобы их высадили у двух домов с темными окнами, они взбежали каждый на свое крыльцо и взялись на дверные ручки, когда же патрульная машина завернула за угол, спустились, прошли следом за ней и остановились перед освещенным желтыми лампами участком (словно в полночь откуда-то взялось солнце), и Вилл, оглянувшись, увидел на лице Джима отражение всех событий прошедшего вечера, а сам Джим смотрел на окна участка так, словно его помещения в любую минуту мог поглотить мрак, навсегда погасив все огни. «Когда мы возвращались в город, — сказал себе Вилл, — я выбросил свои билеты. Но гляди-ка… Джим по-прежнему держит в руке свои». Вилла пробрала дрожь. О чем думает Джим, чего он хочет, что замышляет теперь, когда мертвец ожил, но живет лишь огнем раскаленного добела электрического стула? Продолжает ли страстно любить луна-парки? Вилл изучал лицо Джима. И улавливал в его глазах какие-то сигналы, ведь Джим как-никак оставался Джимом, пусть даже скулы его сейчас озарял бесстрастный свет Правосудия. — Начальник полиции, — заговорил Вилл. — Он нас выслушает… — Ага, — отозвался Джим. — Ровно столько, сколько ему понадобится, чтобы вызвать санитаров. Черт возьми, Вильям, черт побери — да я сам не верю тому, что произошло за последние двадцать четыре часа. — Тогда мы должны пойти выше, но не сдаваться теперь, когда знаем, в чем дело. — А в чем дело? Что такого уж плохого сделал этот Луна-Парк? Напугал женщину Зеркальным лабиринтом? Она сама себя напугала, скажет полиция. Совершил ограбление? Допустим — где грабитель? Спрятался в шкуре какого-то старика? Кто нам поверит? Кто поверит, что древний старик когда-либо был двенадцатилетним мальчиком? В чем еще дело? Пропал торговец громоотводами? Да, пропал, и осталась его сумка. Но он мог просто покинуть город, и все тут… — А тот карлик на помосте… — Я видел его, ты видел его, вроде бы он похож на того продавца, согласен, но опять-таки — можешь ты доказать, что он когда-либо был большой? Не можешь, как не докажешь, что Кугер когда-либо был маленьким. И стоим мы тут с собой на тротуаре, Вилл, без всяких доказательств, одни только слова о том, что видели, и мы всего лишь мальчишки, кому поверят — нам или владельцу Луна-Парка, где полицейские так славно повеселились. Здорово мы вляпались. Если бы, если бы только мы могли еще как-то извиниться перед мистером Кугером… — Извиниться? — вскричал Вилл. — Перед крокодилом-людоедом? Силы небесные! Тебе до сих пор не ясно, что мы никогда не поладим с этими ульмами и гофами! — Ульмы? Гофы? — Джим посмотрел на него задумчиво, потому что так мальчики называли тяжеловесных, неуклюжих тварей, которые являлись им в сновидениях. Ульмы в кошмарах Вилла тараторили и стонали, и у них совсем не было лиц. Гофы, снившиеся Джиму, напоминали чудовищные грибы из безе, которые росли, питаясь крысами, а те кормились пауками, такими огромными, что они, в свою очередь, кормились кошками. — Ульмы! Гофы! — подтвердил Вилл. — Ты хочешь, чтоб на тебя обрушился десятитонный сейф? Посмотри, что уже приключилось с двумя людьми — мистером Электрико и этим ужасным безумным карликом! На этой проклятой машине с человеком все что угодно может произойти. Мы это знаем, сами видели. Может, они нарочно сплющили так продавца громоотводов, а может быть, что-то не заладилось. Так или иначе, его смотало в клубок в соковыжималке, по нему проехал паровой каток, и он до того свихнулся, что даже не узнает нас! Этого мало, Джим, чтобы напугать тебя до смерти? Кстати, может, и мистер Кросетти… — Мистер Кросетти уехал в отпуск. — Может быть, да, может быть, нет. Ты видел его парикмахерскую. Видел объявление: «ЗАКРЫТО ПО БОЛЕЗНИ». Чем это он заболел, Джим? Объелся сладостями в Луна-Парке? Перекатался на крутящихся качелях? — Кончай, Вилл. — Нет, сэр, я не кончу. Спору нет — эта карусель уж очень заманчивая. Думаешь, мне хочется всю жизнь оставаться тринадцатилетним? Нет уж! Но ей же богу, Джим, скажи правду, тебе в самом деле хочется стать двадцатилетним? — О чем еще мы говорили все лето? — Верно, говорили. Но если броситься, очертя голову, в эту волочильную машину, которая вытянет в длину твои кости, Джим, потом ты не будешь знать, что делать с этими костями! — Я буду знать, — прозвучали в ночи слова Джима. — Я — буду. — Конечно. Ты просто уйдешь, Джим, и оставишь меня здесь. — Ну почему, — возразил Джим, — я тебя не оставлю, Вилл. Мы будем вместе. — Вместе? Ты — ростом на полметра выше, длинные руки-ноги? Глядишь на меня сверху вниз, и о чем нам с тобой говорить? Мои карманы набиты веревочками для бумажных змеев, шариками и узорчатыми листьями, а ты развлекаешься на свой лад с пустыми, чистенькими карманами — мы об этом будем говорить? И ты будешь бегать быстрее и бросишь меня… — Я никогда не брошу тебя, Вилл… — Бросишь и не оглянешься. Ладно, Джим, давай бросай меня, потому что со мной ничего не случится, если я буду сидеть под деревом и играть сам с собой в ножички, пока ты там сходишь с ума, заражаясь пылом коней, которые скачут по кругу как одержимые, но слава богу, они больше не скачут… — А все из-за тебя! — крикнул Джим и осекся. Вилл подобрался, сжимая кулаки. — По-твоему, я должен был позволить подлому юному злыдню стать достаточно взрослым злыднем, чтобы он оторвал нам головы? Пусть себе скачет по кругу и харкает нам в глаза? И ты тоже там, вместе с ним? Машешь рукой, сделал круг, опять помахал: пока! А я чтоб стоял на месте и только махал в ответ — ты этого хочешь, Джим? — Угомонись, — сказал Джим. — Ты же сам говоришь — теперь уже поздно. Карусель сломана… — А когда ее починят, они прокрутят этого жуткого старика Кугера в обратную сторону, сделают достаточно молодым, чтобы он мог заговорить и вспомнить наши имена, и тогда они погонятся за нами не хуже каких-нибудь каннибалов — или только за мной, если ты надумал поладить с ними и сказать мое имя и где я живу… — Я не способен на это, Вилл. — Джим тронул его за плечо. — О Джим, Джим, ты ведь соображаешь? Все в свое время, как говорил нам проповедник в прошлом месяце, шаг за шагом, один плюс один, а не два плюс два, вспомни!.. — Все в свое время… — повторил Джим. Тут до них донеслись голоса из полицейского участка. В одном из кабинетов справа от входа говорила женщина, и ей отзывались мужчины. Вилл кивнул Джиму, они живо протиснулись сквозь кусты и заглянули в окно. В кабинете сидела мисс Фоули. Тут же сидел отец Вилла. — Не понимаю, — говорила мисс Фоули. — Чтобы Вилл и Джим вломились в мой дом, украли вещи, убежали… — Вы видели их лица? — спросил мистер Хэлоуэй. — Когда я закричала, они оглянулись, их осветил фонарь. «Она не говорит про племянника, — подумал Вилл. — И конечно, не скажет». «Понял, Джим, — едва не закричал он, — это была ловушка! Племянник ждал, что мы будем его выслеживать. Ему нужно было втравить нас в такое дело, чтобы нас потом никто не слушал, ни родители, ни полицейские, что бы мы ни толковали им про луна-парки, про ночные прогулки, про карусели, — потому что нам не будет веры!» — Я не хотела бы подавать в суд, — сказала мисс Фоули. — Но если мальчики невиновны — где они? — Здесь! — крикнул кто-то. — Вилл! — выпалил Джим. Поздно. Потому что Вилл, подпрыгнув вверх, уже карабкался в окно. — Здесь, — коротко произнес он, ступая на пол.Глава двадцать седьмая
Они тихо шагали домой по окрашенным луной тротуарам — мистер Хэлоуэй посередине, мальчики по бокам. Когда дошли до дома, отец Вилла вздохнул. — Джим, я не вижу никакого смысла в том, чтобы терзать душу твоей матушки в столь поздний час. Если обещаешь рассказать ей все за завтраком, я отпущу тебя. Ты можешь войти так, чтобы не разбудить ее? — Конечно. Посмотрите, что у нас есть. — У нас? Джим кивнул и подвел их к торцовой стене, где в гуще листьев и мха они нащупаливбитые тайком в кирпич железные скобы, по которым можно было подняться к окну его комнаты. Мистер Хэлоуэй тихонько рассмеялся, при этом что-то кольнуло его сердце, а голову пронизала странная грусть. — И давно это у вас? Нет, не говори. Я тоже сделал такую лесенку, когда мне было столько лет, сколько тебе. — Он скользнул взглядом вверх вдоль плюща к окну Джима. — Здорово бродить ночью на воле, и сам черт тебе не брат. Он осекся. — Надеюсь, вы не слишком поздно возвращаетесь?.. — На этой неделе — в первый раз после полуночи. Отец Вилла поразмыслил. — А получить разрешение старших — совсем не то, верно? То ли дело летней ночью тайком прокрадываться к озеру, к железнодорожной насыпи, на кладбище, в персиковые сады… — Ух ты, мистер Хэлоуэй, вы тоже… — Ага. Но, чур, не говорить об этом женщинам. Пошел! — Он махнул рукой вверх. — И чтобы в следующем месяце ни разу не гулять по ночам. — Слушаюсь, сэр! Джим обезьяной метнулся вверх к звездам, юркнул в окно, затворил его, задернул штору. Отец Вилла поглядел на потайные скобы, соединяющие звездное небо с вольным миром проулков, зовущим провести забег на тысячу метров, с миром высоких барьеров из темных кустов, миром кладбищенских стен и решеток — без шеста не перепрыгнуть… — Знаешь, Вилл, что меня больше всего гнетет? Что я уже не могу бегать так, как ты. — Да, сэр, — ответил его сын. — А теперь давай внесем ясность, — сказал отец. — Завтра пойди к мисс Фоули, извинись еще раз. Обыщи газон. Может быть, при свете спичек и фонариков мы не нашли чего-то — из украденного. Потом сходи к начальнику полиции, отчитайся там. Ваше счастье, что вы сами объявились. Ваше счастье, что мисс Фоули не станет обращаться в суд. — Да, сэр. Они возвратились к своему дому. Отец порылся рукой в плюще. — У нас тоже? Его пальцы нащупали под листьями скобу, вбитую в стену Виллом. — У нас тоже. Отец достал кисет, набил трубку, стоя возле плюща, где потайные скобы вели в теплую постель, в уютные комнаты, закурил и сказал: — Я знаю тебя. По тебе видно, что ты невиновен. Ты ничего не украл. — Ага. — Так почему же ты сказал полицейским, что украл? — Потому. Мисс Фоули — невесть почему — хочет нас выставить виновными. Раз она так говорит, стало быть, так и есть. Ты видел, как она удивилась, когда мы влезли в окно? Ей в голову не приходило, что мы сознаемся. А мы сознались. Мы нажили достаточно врагов, не хватало еще представителей власти. Я подумал — если мы чистосердечно признаемся, нас не станут наказывать. Так и вышло. Вот только одно: мисс Фоули тоже выиграла, потому что теперь нас считают преступниками. Никто не поверит нашим словам. — Я поверю. — Поверишь? — Вилл исследовал взглядом тени на отцовском лице, белизну его кожи, волос, глазных яблок. — Пап, прошлой ночью, в три часа… — В три часа… Отец вздрогнул, как от холодного ветра, как будто почуял, знал, о чем речь, и не было сил двинуться, протянуть руку, коснуться Вилла, погладить его. И Вилл понял, что ничего не скажет. Может быть, завтра, может, в другой какой-нибудь день, если с восходом солнца окажется, что шатры исчезли, уродцы разъехались, оставив их в покое, сознавая, что достаточно напугали их, так что они не будут стоять на своем, ничего не станут говорить, будут помалкивать. Может быть, пронесет, может быть… может быть… — Ну, Вилл? — выговорил отец, сжимая в руке потухшую трубку. — Продолжай. «Нет, — сказал себе Вилл, — пусть нас с Джимом разорвут на клочки, пусть нас, но больше никого. Всякий узнавший страдает от этого. Так пусть больше никто не узнает». Вслух он сказал: — Через два дня я все расскажу тебе, папа. Клянусь матерью. — Такая клятва, — ответил отец не сразу, — меня устраивает.Глава двадцать восьмая
Ночь благоухала тленом осенней листвы, пахло так, словно за городом вырастали дюны мельчайших песков Древнего Египта. «Почему это, — спрашивал себя Вилл, — в такое время я еще способен думать о парящем над миром четырехтысячелетием прахе древних народов, и мне грустно оттого, что никто, кроме меня и, возможно, моего папы, не думает о нем, но и мы не говорим об этом». Царило поистине какое-то промежуточное время, и мысли их уподоблялись то косматому эрделю, то сладко дремлющей шелковистой кошке. Время ложиться спать, а они все медлили, точно мальчишки, не желали сдаваться и брести широкими кругами к подушкам и ночным думам. Время сказать многое, но не все. Время после первых открытий, но не вслед за последними. Желание все узнать и желание не знать ничего. Отрадное новое чувство людей, начавших говорить так, как следует говорить. Предчувствие горечи откровения. И хотя им надо было подняться в дом, они никак не могли расстаться в эту минуту, которая сулила другие, не такие уж отдаленные ночи, когда мужчина и мужающий мальчик только что не запоют вместе. И Вилл наконец произнес осторожно: — Пап. Я хороший человек? — Пожалуй, да. Конечно же хороший. — Это… это поможет мне, когда я попаду в настоящий переплет? — Поможет. — Спасет меня, если я буду нуждаться в спасении? Ну, если я окажусь среди дурных людей и вокруг на много километров не будет больше ни одного хорошего, тогда как? — Поможет. — Этого мало, пап! — Мало, чтобы ты мог быть спокоен за свое тело. Зато важно для твоего душевного покоя… — Но иногда, пап, разве тебе не бывает так страшно, что и… — …душе нет покоя? — Отец кивнул, и на лице его отразилось смущение. — Пап, — чуть слышно произнес Вилл. — Ты хороший чело век? — По отношению к тебе и твоей матери стараюсь быть хорошим. Но нет человека, который был бы героем в собственных глазах. Я знаю себя не один десяток лет, Вилл. Знаю о себе все, что только стоит знать… — И что в итоге?.. — Сумма? С учетом всего, и ведь я стараюсь не высовываться и помалкивать — пожалуй, все в порядке. — Тогда почему же, папа, — спросил Вилл, — ты несчастлив? — Газон перед домом в… так, поглядим… в половине второго ночи… не самое подходящее место для философских бесед… — Мне просто хотелось знать. Долго царила тишина. Отец вздохнул. Взяв Вилла за руку, он подвел его к крыльцу, посадил на ступеньку, раскурил трубку. Посасывая чубук, заговорил: — Ладно. Твоя мать спит. Она не знает, что мы с тобой тут разболтались. Можно продолжать. Так вот, давно ли ты решил, что быть хорошим человеком — значит быть счастливым? — Всегда так думал. — Теперь научись думать иначе. Иной раз человек, который кажется тебе самым счастливым во всем городе, который шире всех улыбается, несет на себе самое тяжкое бремя греха. Улыбка улыбке рознь; учись отличать мрачные от светлых. Кто громче всех хохочет и заливается смехом, частенько просто притворяется. Он всласть поразвлекался и вдоволь нагрешил. А люди очень любят грешить, Вилл, уж поверь мне, если бы ты знал, как они обожают грех во всех его видах, размерах, цветах и запахах. Бывает, человек предпочитает насыщаться не за столом, а из корыта. Услышишь, кто-то не в меру громко расхваливает других, спроси себя — не вышел ли он только что из свинарника. С другой стороны, несчастный, бледный, замкнутый, который кажется тебе воплощением греха и порока, вот он-то нередко и есть хороший человек — ХОРОШИЙ, Вилл. Потому что быть хорошим — тяжелейшее занятие, люди выбиваются из сил и подчас ломаются. Я знавал несколько примеров. Быть фермером куда труднее, чем его кабанчиком. Сдается мне, как раз от упорных размышлений о том, как стать хорошим, однажды ночью возникает трещина, из-за которой рушится вся стена. Известно ведь, что самого достойного человека может согнуть упавшая на него волосинка. Стоит ему раз отклониться от праведной стези, и он уже не остановится, так и будет сидеть на крючке. А как прекрасно, если бы ты просто мог быть хорошим, поступать достойно, не думая об этом постоянно. Но ведь трудно — правда же? — знать, лежа ночью в постели, что в холодильнике лежит последний кусок торта — не твой кусок, а ты не можешь глаз сомкнуть, так тебе хочется его съесть, верно? Или в жаркий весенний полдень ты в школе прикован к парте, а там, вдалеке, струится через камни прохладный, чистый поток. Мальчики за километры слышат голос прозрачного ручья. И так минута за минутой, час за часом, всю жизнь, без остановки, без конца, сию секунду, и в следующую секунду, и в следующую за ней часы знай себе тикают, предлагая тебе выбор: быть хорошим, быть дурным, тик-так, тик-так. Спеши окунуться или стой и потей, спеши к столу или лежи голодный. И ты остаешься на месте, но оставшись однажды, Вилл, — ты ведь знаешь, чем это чревато, верно? Лучше не думать больше о реке. Или о торте. Потому что, если станешь думать опять, сойдешь с ума. Теперь сложи все реки, в которых ты не плавал, все торты, которых не отведал, с моими годами, и, Вилл, накопится уйма такого, что тобою упущено. Однако ты утешаешь себя, говоря: чем чаще ты мог искупаться, тем чаще рисковал утонуть, и сколько раз мог подавиться холодным тортом. С другой стороны, сдается мне, из-за простой дремучей трусости ты можешь слишком многое упустить, страхуясь, выжидая. Взять меня, Вилл, — женился в тридцать девять лет, тридцать девять! Очень уж я боролся сам с собой, считал, что мне не следует жениться, пока я напрочь не избавился от всех изъянов. Слишком поздно до меня дошло, что совершенство недостижимо, ты должен вместе со всеми дерзать, падать и подниматься. И вот однажды вечером я оторвался от этой нескончаемой борьбы и увидел твою мать, которая пришла в библиотеку за книгой, а получила меня. Мне тогда стало ясно: возьми мужчину, наполовину дурного, и такую же женщину, сложи вместе их хорошие половины, и будет на вас на двоих один вполне хороший человек. Так я смотрю и на тебя, Вилл. И что удивительно, сын, удивительно и печально — хотя ты всегда носишься где-то внизу по краю газона, а черепица моих крыш — мои книги, и я сверяю жизнь с библиотечной мудростью, я скоро убедился, что ты мудрее, лучше и стремительнее, чем мне суждено быть когда-либо… Трубка отца потухла. Он остановился, чтобы выколотить пепел и набить ее свежим табаком. — Нет, сэр, — сказал Вилл. — Да, — возразил отец. — Я был бы глупцом, если бы не видел своей глупости. Вся моя мудрость сводится к сознанию того, что ты мудр. — Чудно, — произнес Вилл после долгой паузы. — Сегодня ночью ты сказал мне больше, чем сказал тебе я. Я должен еще подумать. Может быть, утром, за завтраком, расскажу тебе все. Идет? — Я буду готов тебя выслушать, если захочешь. — Потому что… Мне хочется, чтобы ты был счастлив, пап. Он проклинал слезы, выступившие на его глазах. — Со мной будет все в порядке, Вилл. — Я готов сказать и сделать все, чтобы ты был счастлив. — Вилли, Вильям. — Отец раскурил трубку и смотрел, как тает в воздухе ее дымок. — Скажи мне, что я буду жить вечно. Это меня вполне устроит. «Его голос, — подумал Вилл. — Я никогда не замечал. Он такого же цвета, как его волосы». — Пап, — сказал он, — ну что ты такой печальный. — Я? Я живое воплощение печали. Читаю книгу — она повергает меня в грусть. Смотрю фильм — грущу. Спектакли вообще меня убивают. — Есть хоть что-нибудь, — спросил Вилл, — что тебя не печалит? — Есть одна вещь. Смерть. — Господи! — воскликнул Вилл. — Вот уж никак не подумал бы! — Точно, — сказал человек с голосом цвета его же волос. — Смерть все заражает печалью. Сама же она только страшит. Не будь смерти, не было бы печати тлена на всем остальном. «И вот, — подумал Вилл, — появляется Луна-Парк, в одной руке Смерть в виде погремушки, в другой — Жизнь в виде конфетки, трясет одной, чтобы нагнать на тебя страх, манит другой, чтобы слюнки текли. Тут же и аттракционы, обе руки полны!» Он вскочил на ноги. — Пап, послушай! Ты будешь жить вечно! Поверь мне, не то совсем пропадешь! Конечно, ты болел несколько лет назад — но болезнь прошла. Конечно, тебе пятьдесят четыре, но ты совсем молодой! И еще… — Что еще, Вилли? Отец ждал. Вилл колебался. Он закусил губу, потом выпалил: — Держись подальше от Луна-Парка. — Странно, — сказал отец, — это самое я собирался посоветовать тебе. — Я и за миллиард долларов больше не пойду туда. «Но, — подумал Вилл, — это не помешает Луна-Парку прочесать город в поисках меня». — Обещаешь, пап? — Почему ты не хочешь, чтобы я пошел туда, Вилл? — Это одна из вещей, про которые я скажу тебе завтра, или через неделю, или через год. Ты просто поверь мне, пап. — Верю, сын. — Отец пожал его руку. — Обещаю. Как но сигналу, оба повернулись к дому. Час был поздний, время на исходе, сказано достаточно, они чувствовали, что теперь уже точно надо идти. — Каким путем ты выходил, — сказал отец, — таким и возвращайся. Вилл молча прошел к скрытым в шуршащем плюще скобам. — Пап, ты ведь не станешь их убирать?.. Отец подергал пальцами одну скобу. — Когда-нибудь, когда тебе надоест, ты сам их уберешь. — Мне никогда не надоест. — Ты уверен? Что ж, в твоем возрасте и впрямь может казаться, что никогда ничто не надоест. Ладно, сын, пошел. Вилл увидел, как взгляд отца скользнул вверх по плющу с потайной лесенкой. — Тебе хочется здесь подняться? — Нет-нет, — быстро ответил отец. — А то давай, — сказал Вилл. — Все в порядке. Пошел. Но он продолжал смотреть на трепещущий в предутренних сумерках плющ. Вилл подпрыгнул, взялся за первую, потом за вторую, за третью скобу и поглядел вниз. Отсюда казалось, что отец на глазах уменьшается. И Виллу вдруг не захотелось оставлять его там в ночи с застывшей в воздухе поднятой рукой, с таким лицом, словно его бросили. — Пап! — прошептал он. — Ты не в себе? «Кто сказал?!» — безмолвно воскликнул рот отца. И он подпрыгнул. И беззвучно смеясь, мальчик и мужчина полезли вверх по стене, перехватываясь руками, переступая ногами. Вилл слышал, как отец поскользнулся, сорвался и снова схватился за скобы. «Держись!» — воскликнул он мысленно. — Х-хы!.. Мужчина тяжело дышал. Вилл зажмурился, умоляя: «Держись… ну… давай!..» Пожилой мужчина резко выдохнул, глотнул воздух, яростно выругался шепотом и снова полез вверх. Вилл открыл глаза и продолжал карабкаться, и дальше все шло гладко, выше, выше, отлично, здорово, чудесно, есть! Они влезли в окно и сели на подоконник — одного роста, одного веса, одинаково озаренные звездами, оба объятые дивной усталостью, давясь смехом, который еще теснее сблизил их, и опасаясь разбудить Господа, окрестности, супругу, маму и получить нагоняй, они ласково зажали друг другу рот, ощущая ладонями жаркое биение бурного веселья, и посидели так еще минутку, не сводя друг с друга увлажненных любовью счастливых глаз. Но вот еще одно крепкое рукопожатие, и отец исчез, дверь спальни закрылась. Опьяненный событиями этой долгой ночи, огражденный от страхов всем тем замечательным, что открылось ему в отце, Вилл освободился хмельными руками и приятно ноющими ногами от мягко спадающей одежды и рухнул как подкошенный на кровать…Глава двадцать девятая
Он спал ровно один час. После чего, словно вспомнив что-то виденное мельком, проснулся, сел и поглядел в окно на крышу Джимова дома. — Громоотвод! — выпалил Вилл. — Он исчез! В самом деле исчез. Украден? Нет. Джим его убрал? Да! Почему? Просто так. Улыбаясь, влез на крышу, чтобы сбросить железный стержень, — где та гроза, которая посмеет поразить его дом! Страшно? Нет. Страх для Джима — новый электрический костюм, который ему захотелось примерить. Джим! Вилла подмывало разбить его проклятое окно. Сейчас же верни на место громоотвод! Еще до рассвета, Джим, этот чертов Луна-Парк пошлет кого-нибудь выяснить, где мы с тобой живем, не знаю уж, как они явятся и в каком облике, но, господи, твоя крыша такая пустая! Тучи быстро летят, эта гроза мчится к нам и… Вилл замер. Какой звук издает летящий воздушный шар? Никакого. А впрочем. Он шумит сам по себе, шелестит, подобно ветру, который раздувает ваши белые, как шуршащая пена, занавески. Или издает такой же звук, как звезды, поворачивающиеся с боку на бок в ваших сновидениях. Или так же дает знать о себе, как восход и заход луны. Это сравнение лучше всего: как луна плывет в пучинах мироздания, так парит и воздушный шар. Но каким образом ты слышишь это, что тебя предупреждает? Может быть, это ухо услышало? Нет. Слышат волосы на твоем затылке, персиковый пух в ушных раковинах, вот кто, и волосинки на руках поют, точно ножки кузнечика, которые трутся и вибрируют звуками странной музыки. И ты знаешь, ты чувствуешь — лежа в кровати, ты уверен, что в океан небес погружается воздушный шар. Вилл уловил какое-то движение в доме Джима; видно, Джим, с его тончайшими черными антеннами, тоже ощутил, как воды высоко над городом расступаются, пропуская левиафана. Оба мальчика почувствовали, как дорожку между домами наводнила какая-то тень, оба распахнули свои окна, оба высунули головы, оба раскрыли рты, удивляясь такому единодушию, такому совершенному совпадению, восхитительному проявлению интуиции, предчувствия, сложившейся за годы дружбы согласованности действий. Тут же лица обоих, посеребренные восходящей луной, обратились вверх. В это время над ними проплыл и скрылся воздушный шар. — Вот те на, что делает здесь воздушный шар?! — спросил Джим, не нуждаясь в ответе. Потому что, продолжая всматриваться, оба знали, что шар избрал наилучший метод поиска — ни тебе рокочущих моторов, ни визга шин по асфальту, ни топота ног по улице, только ветер прокладывает путь сквозь облака великому всаднику, величаво плывущей плетеной корзине под штормовыми парусами. Ни Джим, ни Вилл не поспешили захлопнуть окно и задернуть шторы, они вынуждены были неподвижно ждать, так как вновь услышали звук, подобный шепоту в чьем-то чужом сновидении… Температура воздуха понизилась на двадцать градусов. Потому что теперь отбеленный лунным ветром шар, шурша-шелестя, огромным грузилом медленно опускался вниз, и его исполинская тень остужала переливающиеся перлами росы газоны и солнечные часы, которые пронизывали эту тень пристальными взглядами. Что же увидели мальчики? В подвешенной к шару плетеной гондоле кто-то стоял, подбоченясь и дергаясь. Кажется, видно плечи и голову? Ну да, на фоне серебристой мантии луны. «Мистер Мрак!» — подумал Вилл. «Сокрушитель!» — подумал Джим. «Бородавка!» — подумал Вилл. Скелет! Глотатель лавы! Висельник! Мсье Гильотен! Нет. Ведьма Пылюга. Ведьма, способная обратить в прах кости и черепа, вдохнуть и развеять, чихая. Джим поглядел на Вилла, Вилл посмотрел на Джима; оба прочли по губам: «Ведьма!» «Но почему в ночной поиск на шаре выслана восковая старуха, — подумал Вилл, — почему не кто-нибудь другой, с насыщенными ящеричным ядом, горящими волчьим пламенем, плюющими змеиной отравой глазами? Зачем посылать сморщенную статую, с веками незрячего тритона, прочно сшитыми паутиной черного паука?» И тут, продолжая глядеть, они поняли почему. Ибо несомненно восковая Ведьма так же несомненно была жива. Да, слепая, однако она выбросила пальцы в ржавых пятнах вниз, и они щупали, гладили струи воздуха, рубили и разделывали ветер, шелушили пласты пространства, затмевали звезды, порхали туда и сюда, потом замирали, нацеливаясь, как нацеливался ее нос. А еще мальчики поняли… Они поняли, что хотя она слепа, эта слепота особенная. Спустив вниз свои руки, Ведьма могла ощупывать выпуклости земли, трогать крыши домов, проверять лари на чердаках, сгребать пыль, исследовать токи воздуха в коридорах и души людей, токи, струящиеся от легких к запястьям, пульсирующие в горле и висках и возвращающиеся обратно в легкие. Как они чувствовали, что шар опускается, шурша, словно осенний дождь, так и эта Ведьма чувствовала, что душа то покидает, то вновь наполняет их трепещущие ноздри. Каждая душа — огромный теплый пальцевый отпечаток — ощущалась Ведьмой по-разному, она могла мять их пальцами, словно глину; каждая пахла по-своему, Вилл слышал, как она вдыхает его жизнь; у каждой был свой особенный вкус, она смаковала их своим каучуковым ртом, гадючьим языком; они и звучали различно, она заталкивала души в одно ухо, извлекала через другое! Руки Ведьмы теребили воздух, одна искала Вилла, другая — Джима. Тень воздушного шара окатила их страхом, обдала ужасом. Ведьма выдохнула. Освобожденный от малой толики влажного балласта, шар поднялся вверх. Тень поползла дальше. — Господи! — произнес Джим. — Теперь они знают, где мы живем. Мальчики ахнули. По черепице Джимова дома медленно полз какой-то зловещий груз. — Вилл! Она зацапала меня! — Нет! Сдается мне… Шурша и шелестя, по крыше снизу доверху словно прошелся какой-то бредень. Затем на глазах у Вилла шар взмыл вверх и удалился курсом на холмы. — Она улетела, вон она летит! Джим, она что-то сделала с твоей крышей. Подай сюда шест! Джим протолкнул к нему длинную подпорку для бельевой веревки. Вилл закрепил ее конец на своем подоконнике, повис на руках и двинулся по шесту, перехватываясь, пока Джим не втащил его в свое окно, после чего они босиком прошлепали в чулан, откуда, подтягивая и подталкивая друг друга, поднялись на объятый жутковатой тишиной, пахнущий лесопилкой, старый, темный чердак. Выбравшись на высокую крышу, Вилл воскликнул, одолевая дрожь: — Джим, смотри — вот оно! И в самом деле было на что посмотреть в лунном свете. След, подобный тому, какой оставляет на тротуаре улитка. Он отливал серебром, он лоснился. Но этот след оставила гигантская улитка; существуй она в самом деле, весила бы полсотни килограммов. Серебристая полоса была около метра в ширину. Начинаясь внизу от забитого сухими листьями водостока, она тянулась, мерцая, до самого конька, откуда ее переливы скатывались до другого края. — Зачем это? — выпалил Джим. — Для чего? — Легче высматривать, чем по номерам домов и названиям улиц. Она пометила твою крышу так, что видно за километры, хоть ночью, хоть днем! — Вот те на. — Джим нагнулся и потрогал след. К пальцу пристала какая-то дурно пахнущая липкая масса. — Вилл, что будем делать? — Есть идея, — прошептал тот в ответ. — До утра они не вернутся, им нельзя сразу шум поднимать. У них что-то задумано. А мы сейчас — вот что сделаем! На газоне внизу, словно огромный удав, свернулся кольцами в ожидании поливочный шланг. Вилл мигом спустился вниз, ничего не опрокинув, никого не разбудив. Сидящий на крыше Джим изрядно удивился, когда Вилл тотчас вскарабкался обратно, тяжело дыша и сжимая в руке шланг, фыркающий водой. — Вилл, ты гений! — Ага! Живей! Они вместе подтащили шланг, чтобы окатить черепицу, смыть серебро, стереть зловещую ртутную краску. За этим делом Вилл не забывал о чистых красках ночи на грани утра, и он увидел, как воздушный шар примеряется к ветру. Почувствовал что-то? Вернется к ним? Пометит крышу снова, и придется опять смывать след, а Ведьма пометит еще раз, так и будем смывать до самого рассвета? Так и будем, коли понадобится. «Если бы только, — говорил себе Вилл, — я мог остановить эту Ведьму. Они не знают, где мы живем, не знают, как нас зовуг. Мистер Кугер чуть жив, он не вспомнит, не скажет. Карлик — если это продавец громоотводов — безумен и, даст бог, не в состоянии соображать! Мисс Фоули они до утра не решатся беспокоить. Вот и пришлось им, скрипя зубами там на лугу, выслать на поиски Ведьму Пылюгу…» — Балда я, — негромко посетовал Джим, окатывая крышу там, где стоял громоотвод. — Надо было его оставить! — Молния еще не ударила, — сказал Вилл. — И если мы будем пошевеливаться, вовсе не ударит. Давай теперь — вон там! Они щедро поливали крышу. Внизу кто-то закрыл окно. — Мама, — тускло улыбнулся Джим. — Думает, дождь пошел.Глава тридцатая
Дождь прекратился. Крыша была чиста. Они отпустили шланг, он пополз вниз и шлепнулся на ночную траву где-то за тысячу километров. За городом воздушный шар по-прежнему висел между беспросветной полуночью и сулящим просвет желанным восходом. — Чего она ждет? — Может быть, чует, что мы сделали. Они вернулись вниз через чердак и вскоре, после жаркого и лихорадочного перешептывания, лежали каждый в своей комнате, каждый на своей кровати, тихо слушая каждый свое сердце и часы, слишком быстро отмеряющие минуты до рассвета. «Что бы они ни предприняли, — говорил себе Вилл, — мы должны их опередить». Он желал, чтобы шар вернулся, чтобы Ведьма догадалась, что они смыли ее метку, и спустилась снова пометить крышу. Почему? Потому. Он поймал себя на том, что смотрит на свое бойскаутское вооружение — большой великолепный лук и колчан со стрелами, висящие на восточной стене его комнаты. «Прости меня, папа, — подумал он и сел, улыбаясь. — На этот раз я выхожу на охоту один. Нельзя допустить, чтобы она час за часом, может быть, день за днем возвращалась, следя за нами». Живо сняв со стены лук и колчан, он постоял, размышляя, потом тихонько открыл окно и выглянул наружу. Окликать и звать упорно и громко нет нужды. Надо только напрячься и настраивать себя на нужный лад. Они не умеют читать мысли, это я точно знаю, иначе не послали бы сюда ее, и она тоже не умеет читать мысли, зато она чувствует живое тепло, особые температуры, особые запахи, чужое возбуждение, и если я стану скакать и прыгать, давая понять выражением радости, что я обманул ее, тогда, может быть, может быть… Четыре утра — сонно возвестил колокольный звон в какой-то другой стране. «Ведьма, — подумал Вилл, — возвратись». «Ведьма, — подумал он еще громче, подгоняя стук крови в висках, — крыша чиста, слышишь?! Мы устроили собственный дождь! Придется тебе вернугься и снова пометить ее! Ведьма?..» И Ведьма тронулась с места. Вилл ощутил, как вращается земля под воздушным шаром. «Так, Ведьма, так, давай, это всего-навсего я, безымянный мальчик, ты не можешь читать мои мысли, а я вот плюю на тебя! кричу, что мы тебя провели, и это должно до тебя дойти, так что давай, плыви сюда! смелей! где твоя отвага?!» За километры он услышал вздох послушно поднимающегося, приближающегося шара. «Бог ты мой, — спохватился Вилл, — я вовсе не хочу, чтобы она вернулась к этому дому! Ну-ка!» Он живо оделся, схватил свое оружие, обезьяной скатился вниз по скобам в плюще и побежал по влажной траве. Ведьма! Сюда! Он бежал, печатая узорчатый след, бежал, ощущая бурное ликование, исступленный, как заяц, который отведал какого-то тайного, сладостно ядовитого корня, отчего несется теперь словно бешеный. Касаясь коленями щек, давя туфлями мокрые листья, он перемахнул через изгородь, сжимая в руках колкое оружие, перекатывая во рту пестрые шарики радости и страха. Вилл оглянулся назад. Шар плавно приближался! Вдыхая-выдыхая, от дерева к дереву, от облака к облаку. «Куда я бегу? — спросил он себя. — Погоди!.. Дом Редменов! Много лет стоит пустой! Еще два квартала!» Стремительно шуршали его ноги по опавшим листьям, шумно шелестело плывущее в небе создание, и все кругом было покрыто лунным снегом, и мерцали звезды. Вилл круто остановился перед домом Редменов — в каждом легком по факелу, и вкус крови во рту, и беззвучный крик: «Сюда! Это мой дом!» Он ощутил, как в небесах изменила свое русло могучая река. «Отлично!» — подумал Вилл. Его рука повернула дверную ручку старого дома. «Не дай бог — вдруг они там внутри, поджидают меня?» Дверь отворилась в темноту. Там, в темноте, вихрилась пыль, колыхались струны паучьих арф. И все. Прыгая через ступеньку по дряхлой лестнице, он выбрался на крышу, спрятал свое оружие за трубой и выпрямился. Воздушный шар цвета зеленого ила, расписанный огромными изображениями крылатых скорпионов, древних фениксов, клубов дыма, огня, пасмурного небосвода, раскачивал, пыхтя, все ниже свою плетеную корзину. «Ведьма, — говорил про себя Вилл, — здесь!» Влажная тень хлопнула его, точно крыло летучей мыши. Вилл покачнулся. Вскинул вверх руки. Какой удар — словно не бестелесная тень, а черная плоть… Он упал. Ухватился за трубу. Тень накрыла его, опускаясь. В этом сгустке тьмы было холодно, как в морском гроте. Внезапно ветер изменил направление. Ведьма зашипела от досады. Шар взмыл по кругу вверх. «Ветер, — лихорадочно подумал мальчик, — он на моей стороне!» «Э нет, — сказал он про себя. — Не улетай! Вернись». Он опасался, что Ведьма почуяла неладное. Она почуяла. Ей не терпелось раскусить его замысел. Она принюхивалась, глотала воздух, ее ногти скребли и прочесывали его, как если бы она доискивалась смысла дорожек на восковой пластине. Она поворачивала ладони, как будто Вилл был теплой печуркой в неком подземном царстве и ей захотелось погреть руки. Когда корзина маятником качнулась вверх, он увидел ее зашитые, незрячие глаза, увидел мшистые уши, бледный морщинистый абрикосовый рот, который высасывал соки из вдыхаемого воздуха, пытаясь определить, какой подвох кроется в действиях Вилла, в его мыслях. Слишком уж он хорош, слишком заманчив и привлекателен, слишком доступен, тут что-то не так! Ее не проведешь! И убежденная в этом, Ведьма затаила дыхание. Отчего шар завис неподвижно между вдохом и выдохом. Но вот Ведьма решилась на проверку и сделала дрожащий вдох. От прибывшего веса шар опустился. Выдох — и, освобожденный от паров, шар поднялся! Теперь — ожидание, отстаивание сырого воздуха в порочных тканях детского тела. Вилл приставил к носу большой палец, пошевелил остальными, дразня Ведьму. Она втянула воздух. Вес этого вдоха заставил шар нырнуть вниз. «Ближе!» — подумал Вилл. Но она осторожно кружила над ним, чуя острый запах адреналина из его пор. Вилл вертелся, следя за вращением шара. «Вот ты как! — подумал он. — Хочешь меня закружить! Чтобы мне стало дурно? Чтоб у меня помутилось в голове?» Оставалось одно, последнее средство. Он замер, стоя спиной к воздушному шару. «Ведьма, — подумал он, — не устоишь ведь». Он слышал звук зеленого илистого облака, этого мешка с влажным воздухом, слышал скрип и трение переплетенных прутьев, чувствуя, как тень холодит ему ноги, спину, затылок. Близко! Ведьма сделала вдох, наполнила легкие тяжестью, грузом ночи, балластом звезд и холодного ветра. Ближе! Исполинская тень погладила его уши. Вилл тронул свое оружие. Тень поглотила его. Какой-то паук перебрал его волосы — ее рука? Подавив крик, он развернулся кругом. Какие-нибудь десятки сантиметров отделяли его от Ведьмы, наклонившейся через край корзины. Он нагнулся. Схватил оружие. Почуяв, ощутив, поняв, что он крепко сжимает в руках, Ведьма попыталась криком вытолкнуть воздух из легких. Вместо этого она от испуга резко вдохнула, добавив балласт шару, и он потащился по крыше. Вилл натянул тетиву — истребить, уничтожить! Лук сломался пополам. Вилл уставился на стрелу, которая так и осталась в его руке. Ведьма сильным выдохом выразила свое облегчение и торжество. Шар взмыл вверх, ударив Вилла тяжелой корзиной, которая издала сухой, трескучий смешок. У Ведьмы вырвался новый безумный, ликующий крик. Вцепившись пальцами в край корзины, Вилл замахнулся свободной рукой и со всей силы метнул стрелу вверх, прямо в плоть воздушного шара. Ведьма задохнулась от злости. Ее руки тянулись к его лицу. Тут стрела — как же долго, казалось, она летела! — вонзилась в шар, и наконечник увлек за собой древко, словно взрезая огромный зеленый сыр. Надрез стремительно увеличивался, и поверхность гигантского шара распорола широкая улыбка, и слепая Ведьма что-то бормотала, стонала, кусала губы, злобно визжала, и Вилл продолжал цепляться за край корзины, брыкаясь, и шар шипел, завывал, расточал в стенаниях газ, оплакивая собственную гибель, и воздух наполнялся смрадным дыханием дракона, которое вырывалось из возносящейся вверх оболочки. Вилл выпустил корзину. Кругом засвистело пространство. Он повернулся, упал на черепицу, поехал вниз по старинной наклонной крыше, скатился ногами вперед к водосточному желобу, опять завис, крича, над пустотой, ухватился руками за желоб, и тот заскрипел, подаваясь, и Вилл успел еще окинуть взглядом небо, где шар, сипя и морщинясь, продолжал устремляться вверх этаким раненым зверем, мешая с облаками свои испуганные выдохи — смертельно раненный мамонт, который никак не хочет умирать, однако приступ жуткого кашля уже выбрасывает последние остатки зловонного дыхания. Все это промелькнуло перед взором Вилла, затем он полетел, кувыркаясь в воздухе, и даже не успел обрадоваться дереву внизу, которое поймало его, изрядно поцарапало, однако же остановило падение пружинистыми сучьями и ветвями. Словно бумажный змей, лежал он лицом к луне, отдыхая и слушая на досуге последние стенания Ведьмы в предчувствии поминок, пока шар, оглашая мир нечеловеческими причитаниями, уносил ее по спирали прочь от домов, улиц, города. Широкая прореха улыбки опоясывала воздушный шар, удаляющийся пьяными кругами, чтобы умереть на лугу, откуда он прилетел, теперь же опускался все ниже за спящими, ничего не знающими и не подозревающими домами. Долго Вилл не смел шевелиться. Взвешенный на ветвях, боясь сорваться и разбиться насмерть о черную землю внизу, он ждал, когда в голове перестанет стучать кувалда. Биение сердца могло вырвать его из цепких объятий, могло сбросить вниз, но Вилл был рад его слышать, знать, что он жив. В конце концов, успокоившись, он разобрался со своими конечностями, призвал на помощь небесные силы и стал спускаться с ветки на ветку.Глава тридцать первая
В оставшиеся часы этой ночи ничего особенного не произошло.Глава тридцать вторая
На рассвете по каменным небесам покатилась, рассыпая снопы искр, колесница громовержца. Дождь мягко падал на городские купола, журчал из водосточных труб, говорил на диковинных подземных языках под окнами, за которыми Джим и Вилл смотрели рваные сновидения, выбираясь из одного, примеряя другое и убеждаясь, что все они скроены из одной и той же темной ветхой ткани. Под барабанную дробь дождя случилась еще одна вещь. На промокшей площадке, занятой Луна-Парком, внезапно с натугой ожила карусель. Из труб ее каллиопы вырвались смрадные испарения музыки. Пожалуй, во всем городе только один человек услышал и догадался, что карусель снова работает. Дверь мисс Фоули отворилась и затворилась; по улице заспешили ее шаги. Дождь сразу прибавил, когда молния исполнила ломаный танец, сорвав покровы с простертой внизу земли, которая тут же снова закуталась в них. В доме Джима, в доме Вилла, где дождь тыкался носом в окна столовых, долго звучала негромкая речь, иногда голоса вдруг повышались, потом опять шел тихий разговор. В четверть десятого Джим, надев свой плащ, кепку и резиновые сапоги, презрел погоду, заготовленную ему воскресеньем. Выйдя, он поглядел на свою крышу, с которой был стерт след огромной улитки. Потом уставился на дверь Вилла, веля ей отвориться. Дверь подчинилась. Показался Вилл, провожаемый голосом отца: — Мне пойти с тобой? Вилл решительно мотнул головой. Под душем небес мальчики сосредоточенно шагали, направляясь в полицейский участок, где собирались все рассказать, и к дому мисс Фоули, где намеревались еще раз извиниться; пока же они просто шли, руки в карманах, размышляя о вчерашних устрашающих загадках. Наконец Джим нарушил молчание: — Ночью, когда мы окатили крышу и я окончательно лег спать, мне приснилась похоронная процессия. Она двигалась по Главной улице — как будто официальный визит. — Или… парадное шествие? — Точно! Тысяча человек, все в черных плащах, черных шляпах, черных штиблетах, и везли они гроб длиной пятнадцать метров! — Подозрительно! — Вот именно! «Кого это могут хоронить такого длинного?!» — подумал я. И побежал туда во сне и заглянул в гроб. Только не смейся. — Мне ничуть не смешно, Джим. — В этом длинном гробу лежала длинная сморщенная штуковина, похожая на высохшую под солнцем огромную виноградину или чернослив. Словно большая сухая шкура или высушенная голова великана. — Воздушный шар! — Эй. — Джим остановился. — Видать, тебе приснился тот же сон! Но… разве воздушные шары умирают? Вилл промолчал. — И разве им устраивают похороны? — Джим, я… — Этот чертов шар лежал, точно гиппопотам, из которого выпустили весь воздух… — Джим, этой ночью… — Развевались черные флаги, барабанщики били палочками из черного дерева в барабаны, обернутые черным бархатом, — представляешь! А тут еще утром, как встал, пришлось рассказывать маме — не все, но хватило, чтобы она заплакала и закричала, потом еще поплакала, сам знаешь, женщины любят сырость разводить… И она обозвала меня уголовником, но ведь мы ничего дурного не сделали, верно, Вилл? — Кто-то хотел прокатиться на карусели. Джим зашагал дальше под дождем. — Кажется, больше не захочу. — Кажется? После всего, что было? Господи, да ты послушай! Ведьма, Джим, воздушный шар! Ночью, я совершенно один… Но он не успел ничего рассказать. Не успел рассказать, как он вспорол оболочку шара, так что тот унесся прочь и опустился вместе со слепой женщиной на пустырь, чтобы окончательно там испустить дух. Не успел, потому что, идя под холодным дождем, они вдруг услышали горестный звук. В эту минуту они проходили мимо незастроенного участка, в глубине которого высился огромный дуб. Звук доносился из-под влажной сени этого дуба. — Джим, — сказал Вилл, — кто-то… плачет. — Нет, — сказал Джим, продолжая шагать. — Там какая-то маленькая девочка. — Нет. — Джим не желал смотреть. — С какой стати маленькой девочке сидеть под деревом в такой дождь? Пошли. — Джим! Ты ее слышишь! — Нет! Не слышу, не слышу! Но плач звучал все сильнее над жухлой травой, он летел горестной птицей сквозь дождь, и Джиму пришлось обернуться, потому что Вилл уже шагал по булыжникам к дереву. — Джим… этот голос… я его узнаю! — Вилл, не ходи туда! И Джим не тронулся с места, но Вилл продолжал идти, спотыкаясь, пока не очутился в тени роняющего капли дуба, в осенних листьях которого запутывалось падающее небо, чтобы в конце концов просочиться блестящими струйками по веткам и по стволу, и здесь, пряча лицо в ладонях, сидела, съежившись, маленькая девочка, рыдая так, словно город исчез, а его жители вместе с нею затерялись в страшном лесу. Тут и Джим наконец приблизился, остановился на краю тени и сказал: — Кто это? — Не знаю. — Но глаза Вилла начали наполняться слезами, как если бы в глубине души он уже догадался. — Постой, это не Дженни Холдридж?.. — Нет. — Джейн Фрэнклин? — Нет. — Как будто в рот ему прыснули новокаином, язык еле шевелился между онемевшими губами. — …Нет… Девочка продолжала плакать, чувствуя, что они рядом, но еще не поднимая взгляд. — …я… я… помогите мне… никто не хочет помочь… мне так плохо… Собравшись с силами и малость успокоившись, она подняла лицо с заплывшими от слез глазами. Сперва она испугалась, потом удивленно воскликнула: — Джим! Вилл! Господи, это вы! Девочка схватила Джима за руку. Он стал вырываться, крича: — Нет! Я не знаю тебя, отпусти! — Вилл, помоги мне, Джим, о, не уходите, не бросайте меня! — прерывисто выдыхала она, заливаясь слезами. — Нет, нет, пусти! — Джим снова дернул руку, вырвался, упал, вскочил на ноги, замахнулся на девочку кулаком — и тут же опустил его, дрожа. — О Вилл, Вилл, пойдем лучше отсюда, ты уж прости, господи боже мой. Девочка под сенью дерева, отпрянув назад, уставилась расширенными глазами на стоящих в сырой мгле мальчиков, жалобно застонала, обхватила свои плечи и стала качаться взад-вперед, успокаивая сама себя, словно малое дитя, баюкая собственные локти, — еще немного, и запоет, и будет петь, навеки одна под темным деревом, и никто не сможет ни остановить ее, ни присоединиться к ее пению. — …кто-то должен помочь мне… кто-то должен помочь ей, — причитала она, как над покойником, — …кто-то должен помочь ей… никто не хочет… никто не помог… помогите хоть ей, если не мне… ужасно… ужасно… — Она знает нас! — безнадежно произнес Вилл, наклонясь к девочке и оборотясь к Джиму. — Я не могу оставить ее здесь! — Ложь! — выпалил Джим. — Вранье! Она не знает нас! Я впервые вижу ее! — Она пропала, верните ее, она пропала, верните ее, — причитала девочка, закрыв глаза. — Кого мы должны найти? — Вилл опустился на одно колено, решился тронуть ее за руку. Она схватила его. И тотчас поняла, что этого не следовало делать, потому что он стал вырываться, и она отпустила Вилла, и снова разрыдалась, и он ждал, стоя рядом, а Джим кричал уже издали, что им нужно уходить, ему все это не нравится, они непременно должны уйти. — О, она пропала, — всхлипывала маленькая девочка. — Она побежала туда и не вернулась. Вы ведь найдете ее, умоляю, прошу вас!.. Дрожа, Вилл коснулся ее щеки. — Послушай, — прошептал он, — все будет в порядке. И мягко продолжал: — Я придумаю, как помочь. Она открыла глаза. — Я — Вилл Хэлоуэй, ясно? Вот те крест, мы вернемся. Десять минут. Только ты никуда не уходи. Она покачала головой. — Подождешь нас здесь под деревом? Она молча кивнула. Он выпрямился. Простое это движение испугало ее, она вздрогнула. Он подождал, глядя на нее, потом сказал: — Я знаю, кто вы. Вилл смотрел на широко раскрытые, знакомые серые глаза на страдающем лице. Смотрел на мокрые от дождя длинные черные волосы и бледные щеки. — Я знаю, кто вы. Но мне надо убедиться. — Кто же поверит? — простонала она. — Я верю, — сказал Вилл. И она снова, дрожа, прислонилась спиной к стволу, сложив руки на коленях, — такая тоненькая, такая бледная, такая потерянная, такая маленькая. — Я пойду теперь? — спросил он. Она кивнула. И он пошел. На краю участка яростно топал ногами недоверчивый Джим. — Этого не может быть! — вскричал он чуть не в истерике. — Может, — ответил Вилл. — Глаза. По ним все видно. Как это было с мистером Кугером и злым мальчиком… Есть один способ удостовериться. Пошли! И он повел Джима через город, и они остановились переддомом мисс Фоули, посмотрели на неосвещенные окна в утренних сумерках, поднялись на крыльцо и позвонили раз, другой, третий. Тишина. Медленно-медленно входная дверь отворилась, скрипя петлями. — Мисс Фоули? — тихо позвал Джим. Где-то далеко в доме по оконным стеклам скользили тени дождя. — Мисс Фоули?.. Они стояли в прихожей перед струящейся бисерной занавеской у входа в гостиную, слушая, как под напором ливня покряхтывают толстые чердачные балки. — Мисс Фоули? — громче. Но ответом им были только скребущие звуки мышей в теплых гнездышках внутри стен. — Она пошла в магазин, — сказал Джим. — Нет, — сказал Вилл, — мы знаем, где она. — Мисс Фоули, я знаю — вы здесь! — вдруг заорал Джим, взбегая вверх по лестнице. — Сейчас же выходите, ну! Вилл ждал, когда он закончит поиск и медленно спустится вниз. Едва Джим сошел с лестницы, как оба услышали музыку, плывшую через входную дверь вместе с запахом свежего дождя и жухлой травы. Вдали за холмами каллиопа на карусели дудела задом-наперед «Похоронный марш». Джим распахнул дверь настежь и остановился в потоках музыки, как стоят под дождем. — Карусель. Они починили ее! Вилл кивнул. — Должно быть, она услышала музыку и на восходе вышла из дому. А там что-то произошло. Может быть, карусель не была починена как следует. Аварии дело обычное. Как в случае с продавцом громоотводов, которого вывернуло наизнанку и лишило разума. Может быть, этому Луна-Парку аварии по душе, он получает от них удовольствие. А может быть, с ней намеренно так обошлись. Может, хотели побольше выведать про нас, узнать наши имена, где мы живем, хотели, чтобы она помогла им разделаться с нами. Поди угадай! Может, она испугалась или что-то заподозрила. И тогда они обошлись с ней совсем не так, как она ожидала. — Не понимаю… Однако теперь, в дверях, под холодным дождем ничто не мешало представить себе мисс Фоули, напуганную Зеркальным лабиринтом. Представить себе, как она совсем недавно одна пришла в Луна-Парк и, может быть, закричала, когда с ней сделали то, что в конце концов сделали, — круг за кругом, круг за кругом, слишком много лет, больше, чем ей когда-либо мечталось сбросить, нещадно обтачивая ее, превращая в жалкую, сирую малютку, совершенно сбитую с толку, потому что она уже сама себя не узнавала, круг за кругом, вычитая год за годом, покуда карусель не остановилась, подобно кругу рулетки, и ничего не выиграно, и все потеряно, и некуда идти, невозможно объяснить странную перемену, и нечего делать, кроме как… плакать в одиночестве под деревом, под осенним дождем… Так думал Вилл, и Джим так подумал и произнес: — Надо же, бедняжка… бедненькая… — Мы должны помочь ей, Джим. Кто, кроме нас, ей поверит? Скажи она кому-нибудь: «Я — мисс Фоули!» — услышит в ответ: «Ступай прочь!» «Мисс Фоули покинула город, исчезла!» «Проходи, девочка!» Ох, Джим, бьюсь об заклад, она не в одну дверь стучалась сегодня, моля о помощи, пугая людей своими криками и причитаниями, пока не сдалась, не убежала и не забилась под это дерево. Вероятно, сейчас ее разыскивает полиция — ну и что? Найдут какую-то рыдающую беспризорницу и посадят под замок, где она совсем лишится рассудка. Этот Луна-Парк, парень, эта шайка знает, как нанести удар, чтобы ты не мог дать сдачи. Тебя просто взболтают и так изменят, что никому уже не узнать, и отпустят — топай, давай говори все, что хочешь, все равно люди от страха не станут слушать. Только мы с тобой слушаем, Джим, ты и я, и сейчас у меня такое чувство, словно я проглотил живьем холодную улитку. Они в последний раз оглянулись на гостиную, чьи окна дождь обливал своими слезами, гостиную, где учительница частенько угощала их печеньем и какао, а потом махала им из окна, чтобы вскоре самой чинно вышагивать по улице. И они вышли на крыльцо, и затворили дверь, и побежали обратно к незастроенному участку. — Мы должны спрятать ее, пока не придумаем, как помочь… — Помочь? — выдохнул Джим. — Нам самим бы кто-нибудь помог! — Должны быть какие-то средства, перед самым носом у нас, да только мы с тобой слепые… Они остановились. За стуком собственных сердец они услышали биение куда большего сердца. Завывали медные трубы. Трубили тромбоны. Группа труб напрашивалась на сравнение с растревоженными чем-то атакующими слонами. — Луна-Парк! — ахнул Джим. — Мы об этом не подумали! Они могут войти прямо в город. Парадное шествие! Или похороны воздушного шара, которые мне приснились! — Никакая не похоронная процессия, и только видимость парадного шествия, а на самом деле поиски нас, Джим, нас или мисс Фоули, если они задумали вернуть ее! Они прошагают по всем почтенным улицам нашего города с шиком и блеском, трубя и барабаня — и шпионя на ходу! Джим, мы должны забрать ее, прежде чем они… Они сорвались с места и помчались вдоль переулка, но внезапно остановились и нырнули в кусты на обочине. Потому что в дальнем конце переулка, между ними и незастроенным участком с огромным дубом дудел оркестр Луна-Парка, громыхали фургоны с животными, гомонили клоуны, и уродцы, и все остальные. Пять минут, не меньше, шла мимо них процессия. Казалось, тучи и дождь удаляются, сопровождая ее. Дождь перестал. Барабанная дробь затихла. Мальчики ринулись вниз по переулку, пересекли улицу и остановились перед незастроенным участком. Под деревом не было никакой маленькой девочки. Они обошли его со всех сторон, заглядывая вверх, но не решаясь громко звать. Потом, объятые страхом, побежали, чтобы самим спрятаться где-нибудь в городе.Глава тридцать третья
Зазвонил телефон. Мистер Хэлоуэй взял трубку. — Пап, это Вилли, мы не можем пойти в полицейский участок, возможно, не придем домой сегодня, предупреди маму — и маму Джима тоже. — Вилли, вы где? — Мы должны прятаться. Они ищут нас. — Кто — скажи, ради всего святого? — Пап, я не хочу тебя впутывать. Ты уж поверь, мы просто будем прятаться день-два, пока они не уберутся. Если пойдем домой, они последуют за нами и разделаются с тобой, или с мамой, или с мамой Джима. — Вилли, не надо! — Ох, папа, — сказал Вилл. — Пожелай мне удачи. Щелк. Мистер Хэлоуэй посмотрел в окно на деревья, дома, улицы, прислушиваясь к далекой музыке. — Вилли, — сказал он молчащей трубке, — удачи. И он надел плащ и шляпу и вышел под разлитый в холодном воздухе странный яркий солнечный свет с дождем.Глава тридцать четвертая
В этот воскресный утренний час, когда над городом тут и там сталкивался, переплетаясь, звон всех церковных колоколов и с неба, исчерпавшего запасы дождя, лились только звуки, стоящий перед табачной лавкой «Юнайтед Сигар Стор» деревянный индеец, резной головной убор которого был осыпан жемчужными каплями, никак не реагировал ни на колокола католиков и баптистов, ни на приближение сверкающих на солнце цимбал, биение безбожного сердца оркестра Луна-Парка. Гукающие барабаны, старушечьи вопли каллиопы, призрачный поток созданий, более странных, чем он сам, — ничто не привлекало желтый взгляд его индейских ястребиных глаз. Зато барабаны, тараня стены церквей, выжимали из них ватаги любопытных мальчишек, жадных до любых перемен — мирных или бурных, когда же колокола перестали рассыпать свой серебряный и железный дождь, задеревеневшие на церковных скамейках сборища преобразились в толпы оживленных зрителей, перед которыми развертывалась процессия Луна-Парка — эта демонстрация меди, это скольжение бархата, эта львиная поступь, этот топот слонов и порхание флагов. Тень деревянного томагавка легла на железную решетку, вделанную в тротуар перед табачной лавкой. По этой слегка вибрирующей решетке из года в год ступали прохожие, роняя тонны фантиков, золотистых ярлычков, горелых спичек, окурков или медных монет, которые навсегда исчезали внизу. Теперь, по случаю шествия, когда по улице, в сопровождении тигриного рыка и фейерверка красок кичливо дефилировал Луна-Парк, сотни ног топтали отзывающуюся слабым звоном решетку. Под решеткой дрожали две фигурки. Наверху по асфальту и клинкеру словно вышагивал огромный гротескный павлин, от барабанного боя дребезжали стекла витрин и тряслись, олицетворяя страх, восковые манекены, меж тем как глаза уродцев выступали из орбит, рассматривая, изучая крыши канцелярий, шпили церквей, читая вывески оптиков и дантистов, исследуя внутренность скобяных и галантерейных лавок. Ощетинившись множеством невообразимо ярких, пронзительных глаз, процессия продвигалась вперед, жаждая, но тщетно силясь утолить свою жажду. Ибо то, чего она жаждала больше всего на свете, было скрыто во мраке. Джим и Вилл — под решеткой у входа в табачную лавку. Скорчившись, упираясь друг в друга коленями, голова запрокинута, глаза напряжены, каждый вдох ножом режет легкие. Наверху цвели на холодном ветру женские платья. Наверху проплывали в небесах мужчины. Оркестр резкими ударами цимбал прижимал детей к коленям матерей. — Вот они! — воскликнул Джим. — Парадное шествие! Проходит перед самой табачной лавкой! Зачем мы здесь сидим, Вилл? Уйдем! — Нет! — прохрипел Вилл, вцепляясь в колени Джима. — Это самое открытое глазу место, у всех на виду! Им не придет в голову здесь искать! Замолчи! Др-р-р-р-р… Решетка над ними задребезжала от прикосновения подбитого стертыми гвоздями мужского ботинка. «Папа!» — едва не крикнул Вилл. Он приподнялся и тут же сел опять, кусая губы. Джим увидел, как мужчина наверху поворачивается то в одну, то в другую сторону, что-то высматривая. Так близко и в то же время так далеко — почти в метре от них. «Я мог бы дотянуться…» — подумал Вилл. Но папа — бледный, встревоженный — поспешил дальше. И Вилл почувствовал, как сердце обрывается и тонет в холодном дрожащем студне в груди. Бам! Мальчики вздрогнули. Комочек розовой жвачки шлепнулся прямо на ворох старой бумаги у ног Джима. Пятилетний мальчуган присел на корточки на решетке, ища растерянным взглядом пропажу. «Брысь!» — подумал Вилл. Мальчик опустился на колени, упираясь руками в железо. «Уходи же!» — подумал Вилл. Его вдруг охватило безумное желание — взять эту жвачку и сунуть ее прямо в рот мальчугану. Один из барабанов выбил гулкую дробь, и наступила тишина. Джим и Вилл уставились друг на друга. «Процессия остановилась!» — подумали оба. Мальчуган просунул руку сквозь решетку. Наверху, на улице, мистер Мрак, Человек с картинками, обвел глазами череду уродцев и клеток, переливающиеся на солнце трубы, медные удавы-валторны. Он кивнул. Шествие распалось. Уродцы рассыпались по тротуарам, смешиваясь с толпой, раздавая рекламные листки, и пламенные кристаллы их глаз метали во все стороны быстрые, жалящие по-змеиному взгляды. Тень мальчугана холодила щеки Вилла. «Парад окончен, — подумал он, — теперь начинается поиск». — Мам, смотри! — Мальчуган показывал вниз, в просветы решетки. — Там!Глава тридцать пятая
В кабачке Неда, полквартала от табачной лавки, Чарлз Хэлоуэй, утомленный бессонницей, усиленными размышлениями, бесконечным хождением, допил вторую чашку кофе и уже хотел расплатиться, когда его насторожила тишина, внезапно объявшая улицу. Он скорее почувствовал, чем увидел легкое замешательство, которое возникло, когда кортеж растворился в толпе на тротуарах. Сам не ведая почему, Чарлз Хэлоуэй сунул деньги обратно в карман. — Подогреешь еще кофейку, Нед? Нед уже наливал ему кофе, когда дверь распахнулась, кто-то вошел и небрежно распластал на стойке правую руку. Чарлз Хэлоуэй уставился на нее. В ответ рука уставилась на него. На каждом пальце было вытатуировано по глазу.— Мам! Там внизу! Посмотри! — кричал мальчуган, показывая на решетку. Все новые тени проходили, задерживались. Среди них — тень Скелета. Худой и длинный, как сухое дерево зимой, одни кости-ходули и череп, ходячее пугало, — Скелет, мистер Череп, разложил ксилофонные бруски своей тени на укрытых внизу предметах, на холодном мусоре и на вздрагивающих теплых телах двух мальчиков. «Уйди! — подумал Вилл. — Уходи!» Пухлые пальцы мальчугана жестикулировали между прутьями решетки. «Уйди». Мистер Череп удалился. «Слава богу», — подумал Вилл и тут же ахнул: — Нет, нет! Потому что так же неожиданно приблизился, ковыляя, Карлик — звенящие бубенчики по краям грязной рубашки, жабья тень подле ног, глаза — точно осколки коричневого шарика; то светящиеся безумием, то навеки погруженные в скорбную пучину сумасшествия, они искали что-то без надежды когда-либо найти, то ли двух пропавших мальчиков, то ли собственное утраченное «я»; две половинки маленького сплющенного человечка сражались между собой, заставляя глаза метаться туда, сюда, вверх, вниз, кругом, один глаз — в разыскании прошлого, другой — в поисках сиюминутного. — Мама! — не унимался мальчуган. Карлик остановился, глядя на человечка ростом не больше него самого. Глаза их встретились. Вилл отпрянул, готовый врасти в бетон. Почувствовал, что Джим делает почти то же, не двигаясь физически, но хороня в темноте свою мысль, свое сознание от происходящего наверху. — Пошли, малыш! — Женский голос. Мальчика подняли рывком с колен и увели. Поздно. Потому что взгляд Карлика устремился вниз. И в глазах его можно было рассмотреть потерянные осколки и случайные кусочки человека по фамилии Фьюри, который продавал громоотводы неведомо сколько дней, неведомо сколько лет назад в чудесные, долгие, мирные, безопасные времена до того, как родилось это страшилище. «О мистер Фьюри, — подумал Вилл, — что они с вами сделали. Бросили вас под копер для забивки свай, сплющили в стальном прессе, выжимая крики и слезы, запирали в коробке с чертиком, пока от вас ничего не осталось, мистер Фьюри… ничего, только этот…» Карлик. И лицо Карлика было теперь не столько человеческим, сколько чем-то механическим, вроде фотоаппарата. Глаза-затворы незряче закрылись, потом открылись, вперясь в темноту. Чик. Две линзы плавно расширились-сжались, делая моментальный снимок решетки. А также того, что под решеткой? «Он глядит на прутья, — спросил себя Вилл, — или в просветы между ними?» Долгие секунды сплющенная, изуродованная глиняная кукла Карлик стояла во весь свой скорченный рост над решеткой. Ее фотоглаза были выпучены — продолжали снимать? По-настоящему они не видели Вилла и Джима, только впитывали контуры, цвета, размеры, которые откладывались впрок в коробочке черепа. Позднее — когда именно? — безумная, крохотная, утратившая память голова исчезнувшего странствующего продавца громоотводов проявит изображение. Можно будет реально увидеть все лежащее под решеткой. А затем? Разоблачение! Кара! Уничтожение! Чик-трак-щелк. Мимо, смеясь, пробегали дети. Бегущее веселье подхватило, увлекло за собой Карлика-дитя. Опомнившись, он поспешно отскочил в сторону и отправился искать что-то — сам не зная что. За облаками солнце разливало свой свет по всему небу. Два мальчика, закупоренные в расписанной световыми полосками яме, с тихим свистом выдохнули воздух сквозь стиснутые зубы. Джим крепко-крепко сжал руку Вилла. Оба напряглись в ожидании следующих глаз, которые на ходу прощупают железную решетку.
Сине-красно-зеленые наколотые глаза, все пять, соскользнули с поверхности стойки. Чарлз Хэлоуэй, попивая свою третью чашку кофе, повернулся на крутящемся стуле. Человек с картинками смотрел на него. Чарлз Хэлоуэй кивнул. Человек с картинками продолжал смотреть, не кивая и не моргая, и библиотекарь, преодолев желание отвернуться, насколько мог спокойно уставился на бесцеремонного чужака. — Что будете пить? — спросил хозяин кабачка. — Ничего. — Мистер Мрак не сводил глаз с отца Вилла. — Я разыскиваю двух мальчиков. «Не ты один». Чарлз Хэлоуэй встал, расплатился, направился к выходу. — Спасибо, Нед. Проходя мимо человека с татуировкой, он увидел, что тот поднял руки, показывая ладони Неду. — Мальчиков? — сказал Нед. — Сколько лет? Дверь хлопнула. Мистер Мрак проводил взглядом идущего за окном Чарлза Хэлоуэя. Нед говорил что-то. Но Человек с картинками не слушал.
Выйдя из кабачка, отец Вилла двинулся было к библиотеке, остановился, двинулся к зданию суда, остановился, выжидая, что в конце концов изберет внутренний голос, пощупал карман, не обнаружил там табака и взял курс на «Юнайтед Сигар Стор». Глянув вверх, Джим увидел знакомые ноги, бледное лицо, волосы цвета соли с перцем. — Вилл! Твой отец! Позови его. Он нам поможет! У Вилла пропал голос. — Я позову! Вилл ударил Джима по руке, затряс головой: «Нет!» «Почему?» — спросило лицо Джима. «Потому», — ответили губы Вилла. Потому что… он снова глянул вверх… отец казался ему еще меньше, чем ночью, когда Вилл смотрел на него с лесенки на стене. Еще один проходящий мимо мальчик — зачем он им? Они нуждаются не в мальчике, а в генерале, и не простом, а самом главном! Он попытался рассмотреть лицо отца у окошка табачной лавки, узнать, выглядит ли оно старше, решительнее, тверже, чем выглядело ночью, окрашенное молочной лунной акварелью. Но ему было видно лишь нервно вздрагивающие пальцы, шевелящиеся губы, словно отец не решался обратиться к мистеру Тетли со своей нуждой… — Одну… как бы это сказать… одну сигару за двадцать пять центов. — Видит бог, — произнес мистер Тетли там наверху. — Этот человек — богач! Чарлз Хэлоуэй не спеша снимал целлофановую обертку, ожидая какого-нибудь намека, какой-нибудь подсказки от вселенной: куда же все-таки он идет, почему вернулся, чтобы купить сигару, которая ему вовсе не нужна. Ему почудилось, что его окликают, дважды, он обвел быстрым взглядом толпу, увидел клоунов, раздающих листки, зачем-то прикурил от голубого вечного огня маленькой серебряной газовой горелки на краю прилавка, выдохнул дым, свободной рукой выбросил опоясывающий сигару ярлычок, увидел, как он подпрыгнул на металлической решетке и пропал, и взгляд Чарлза Хэлоуэя проводил ярлычок вниз, туда, где… Ярлычок приземлился у ног его сына, Вилла Хэлоуэя. Чарлз Хэлоуэй подавился сигарным дымом. Две фигурки внизу, да-да! И глаза — страх, рвущийся вверх из темного колодца под тротуаром. Он едва не нагнулся, чтобы с криком схватить руками решетку. Вместо этого, не веря своим глазам, он тихо выдохнул, в окружении толпы, под проясняющимся небом: — Джим, Вилл! Что происходит, черт возьми? В эту минуту в тридцати шагах от табачной лавки из кабачка Неда вышел Человек с картинками. — Мистер Хэлоуэй… — заговорил Джим. — Вылезайте оттуда, — сказал Чарлз Хэлоуэй. Человек с картинками — сам целая толпа среди толпы — медленно повернулся на каблуках и зашагал к табачной лавке. — Пап, нам нельзя! Не гляди вниз на нас! Каких-нибудь два-три метра отделяли Человека с картинками от Чарлза Хэлоуэя. — Мальчики, — произнес отец Вилла, — полиция… — Мистер Хэлоуэй, — хрипло сказал Джим, — нам конец, если вы не отвернетесь! Человек с картинками — если он… — Кто? — спросил мистер Хэлоуэй. — Человек с татуировкой! В памяти мистера Хэлоуэя разом возникли пять ярких, чернильно-синих глаз на стойке кабачка. — Пап, смотри на часы на здании суда, пока мы будем тебе рассказывать. Мистер Хэлоуэй выпрямился. И подошел Человек с картинками. И остановился, пытливо глядя на Чарлза Хэлоуэя. — Сэр, — сказал Человек с картинками. — Четверть двенадцатого. — Чарлз Хэлоуэй сверился с часами на здании суда, поправил свои наручные часы, держа во рту сигару. — Отстали на одну минуту. — Сэр, — снова сказал Человек с картинками. Вилл ухватился за Джима, Джим ухватился за Вилла в полной табачного и бумажного мусора яме, а наверху четыре башмака скрипели, шаркали, переступали. — Сэр, — говорил человек по фамилии Мрак, изучая лицо Чарлза Хэлоуэя, сопоставляя его черты с чертами других, отдаленно похожих лиц, — компания «Кугер-Мрак Шоу» отобрала двух здешних мальчиков — двух! — которые будут специальными гостями во время наших праздничных гастролей! — Простите, я… — Отец Вилла старался не глядеть на тротуар. — Эти два мальчика… Вилл смотрел, как сверкают острые гвозди в подметках Человека с картинками, царапая прутья решетки. — …эти два мальчика смогут покататься на всех качелях, посмотреть все шоу, обменяться рукопожатиями со всеми артистами, получат волшебные шкатулки, биты для бейсбола… — И кто же, — перебил мистер Хэлоуэй, — эти счастливые мальчики? — Их отобрали по моментальным снимкам, сделанным вчера на нашей центральной дорожке. Опознайте их, сэр, и вы разделите с ними удачу. Вот эти мальчики! «Он нас увидел! — подумал Вилл. — Пресвятая дева!» Человек с картинками рывком протянул вперед свои руки. Отец Вилла пошатнулся. С правой ладони на него смотрело наколотое ярко-синими чернилами лицо Вилла. И как живое было наколотое на левой ладони, несмываемое лицо Джима. — Вы знаете их? — Человек с картинками увидел, как сжимается горло мистера Хэлоуэя, как дрожат веки, все кости вибрируют, словно от удара кувалдой. — Их имена? «Пап, осторожно!» — подумал Вилл. — Не знаю… — сказал отец Вилла. — Вы знаете их. Выставленные для обозрения руки Человека с картинками подрагивали, ожидая подаяния, и лицо Джима на ладони, лицо Вилла на ладони, лицо Джима, скрытое под решеткой, лицо Вилла, скрытое под решеткой, дергались, искажались, кривились. — Сэр, вы ведь не хотите лишить их такого случая?.. — Нет, но… — Но, но, но? — Мистер Мрак придвинулся ближе, великолепный в своей картинно-галерейной плоти; его глаза, взгляды всех зверей и злосчастных тварей, пронизывая его рубашку, куртку, брюки, сковали старика, жгли его огнем, пытали тысячекратным вниманием. Мистер Мрак поднес ладони к самому его лицу. — Но? Потребность отвести на чем-то душу заставила мистера Хэлоуэя крепко прикусить сигару. — На секунду мне показалось… — Что показалось? — ликующий голос мистера Мрака. — Один из них как будто похож… — На кого? «Чересчур нетерпелив, — сказал себе Вилл. — Ты ведь видишь это, папа?» — Мистер, — сказал отец Вилла, — почему вы так нервничаете из-за двух мальчиков? — Нервничаю? Улыбка мистера Мрака растаяла, словно сахарная вата. Джим съежился, превращаясь в карлика, Вилл уподобился лилипуту, и оба глядели вверх, выжидая. — Сэр, — сказал мистер Мрак, — вы так воспринимаете мой энтузиазм? Нервничаю? Отец Вилла заметил, как под курткой напрягаются мышцы рук Человека с картинками, как они сжимаются и разжимаются, извиваясь подобно смертельно ядовитым шумящим гадюкам и рогатым гремучим змеям, несомненно нарисованным на его коже. — Один из этих портретов, — протянул мистер Хэлоуэй, — напоминает Милтона Бламквиста. Мистер Мрак сжал левую руку в кулак. Слепящая боль расколола голову Джима. — Второй, — вкрадчиво произнес отец Вилла, — похож на Эйвери Джонсона. «О папа, — подумал Вилл, — ты силен!» Человек с картинками сжал второй кулак. Вилл, с головой, сдавленной в тисках, с трудом удержался от крика. — Оба мальчика, — закончил мистер Хэлоуэй, — уехали в Милуоки несколько недель назад. — Вы, — холодно заключил мистер Мрак, — лжете. Отец Вилла был искренне потрясен. — Я? Лишая обладателей приза их радости? — Дело в том, — сказал мистер Мрак, — что десять минут назад мы установили имена обоих мальчиков. Просто хотим удостовериться. — Вот как? — недоверчиво произнес отец Вилла. — Джим, — сказал мистер Мрак. — Вилл. Джим корчился в темной яме. Вилл втянул голову в плечи, зажмурил глаза. Лицо Чарлза Хэлоуэя было подобно пруду, в котором два темных камня-имени утонули, не оставив следа на поверхности. — Имена? Джим? Вилл? В таком городе, как этот, уйма Джимов и Виллов, сотни две, не меньше. Вилл, сжимаясь и дергаясь, спрашивал себя: «Кто выдал? Мисс Фоули? Но она исчезла, дом ее пуст и полон теней от дождя на окнах. Остается только один человек…» Плачущая под деревом маленькая девочка, похожая на мисс Фоули? Маленькая девочка, которая нас так сильно напугала? В последние полчаса парадное шествие обнаружило ее, безутешно рыдающую, дрожащую от страха, готовую сделать все что угодно, сказать все, что потребуют, только бы музыка, качающиеся кони, стремительно вращающийся мир помогли ей снова вырасти, снова стать взрослой, только бы кто-нибудь взял ее на руки, вытер слезы, прекратил этот ужас и сделал ее такой, какой она была. Найдя ее под деревом, они солгали, наобещали ей с три короба и быстро унесли оттуда? Маленькую девочку, которая продолжала плакать, но сказала не все, потому что… — Джим, Вилл, — повторил отец Вилла. — Имена. А как насчет фамилий? Мистер Мрак не знал фамилий. Мир чудовищ на его коже влажно фосфоресцировал, едкий пот заливал подмышки, стекал зловонными струйками по стальным мускулам ног. — Так вот, — произнес отец Вилла со странным, неожиданным для него самого, восхитительным спокойствием, — сдается мне, что вы лжете. Вы не знаете фамилий. Спрашивается, с какой стати вы, чужак из Луна-Парка, затеяли лгать мне здесь, на улице некоего города в глухом захолустье? Человек с картинками крепко сжал свои разрисованные кулаки. Отец Вилла, совсем бледный, смотрел на эти злобно согнутые пальцы, эти суставы, эти свирепые ногти, под которыми в жестоком заточении пребывали два мальчишеских лица, яростно, безжалостно зажатые в живых черных тисках. Две фигурки внизу бились в агонии. Лицо Человека с картинками было сама безмятежность. Но из-под пальцев правого кулака вниз упала яркая капля. И яркая капля сорвалась из левого кулака. Обе капли исчезли в просветах железной решетки на тротуаре. Вилл ахнул. Лица его коснулось что-то влажное. Он хлопнул себя по щеке, потом посмотрел на ладонь. Влага, ударившая его лицо, была ярко-красная. Он перевел взгляд на Джима, который теперь тоже лежал спокойно, потому что истязание — реальное или воображаемое — как будто прекратилось, и они оба посмотрели вверх, где башмаки Человека с картинками высекали стальными гвоздями искры из стали решетки. Отец Вилла видел кровь, которая сочилась из сжатых кулаков, но заставил себя смотреть прямо в лицо мистеру Мраку и сказал: — Извините, больше ничем не могу вам помочь. Из-за угла за спиной Человека с картинками появилась, бормоча и размахивая руками, одетая в пестрые цыганские цвета, лицо восковое, глаза скрыты под темно-фиолетовыми стеклами очков, Гадалка — Ведьма Пылюга. В следующее мгновение и Вилл увидел ее. «Жива! — подумал он. — Унесенная воздушным шаром, упавшая вместе с ним, вся в синяках, несомненно, и все же вернулась — злая, как черт! Боже мой, злая и конечно же ищет меня!» Отец Вилла увидел ее. От инстинктивного предчувствия кровь его загустела в груди. Толпа весело расступалась, смеясь и обмениваясь впечатлениями о ее пусть потрепанной, но такой яркой одежде, стараясь запомнить ее прибаутки, чтобы потом пересказать другим. На ходу она щупала пальцами город, как если бы он был огромным гобеленом со сложнейшими, затейливыми узорами. И она распевала: — Расскажу вам про ваших мужей. Расскажу вам про ваших жен. Предскажу ваше будущее. Скажу все о прошлом. Приходите, я знаю. Приходите к нам в Луна-Парк. Расскажу вам про цвет его глаз. Расскажу про цвет ее лжи. Расскажу, что у него на уме. Расскажу, что у нее на душе. Приходите, не расходитесь. Встретимся в Луна-Парке. Дети потрясены, дети восхищены, родители в восторге, родители веселятся, сама же Цыганка — детище дна — знай себе продолжала напевать. В ее бормотании оживало время. Ее пальцы сплетали и рвали микроскопическую паутину, ловящую полет дыхания, движение былинок. Она щупала крылышки мух, души незримых бактерий, каждое пятнышко и крупицу слюдяной россыпи солнечного света, процеженного через движения тел и глубоко сокрытые движения душ. Вилл и Джим скрючились, согнулись в три погибели, слушая ее слова. — Слепая, да, слепая. Но я вижу то, что вижу, вижу, где я нахожусь, — негромко произнесла Ведьма. — Вижу под небом осенним мужчину в соломенной шляпе. Привет. А еще — это же мистер Мрак и… какой-то старик… совсем старый. «Не такой уж он старый!» — мысленно крикнул Вилл, глядя на всех троих, потому что Ведьма остановилась так, что прохладная тень ее влажной лягушкой пала на спрятанных внизу мальчиков. — …старик… Мистер Хэлоуэй дергался, как если бы в живот ему вонзались холодные ножи. — …старик… старик… — бормотала Ведьма. Вдруг она перестала бормотать. — А-ах… — Волосинки в ее ноздрях ощетинились, рот раскрылся, смакуя воздух. — А-ах… — Постой-ка!.. — выдохнула Цыганка. Ее ноги скребли воздух, точно незримую классную доску. Вилл поймал себя на том, что беззвучно тявкает и поскуливает, словно обиженный щенок. Пальцы Ведьмы медленно опускались, щупая цвета, взвешивая свет. Еще секунда, и указательный палец нацелится на решетку, давая понять: «Тут! Тут!» «Папа! — подумал Вилл. — Сделай же что-нибудь!» Человек с картинками, кроткий и терпеливый, теперь, когда возле него стояла слепая, но явно что-то учуявшая подруга-пылюга, любовно глядел на нее. — Так… — Пальцы Ведьмы трепетали. — Послушайте, — громко сказал отец Вилла. Ведьма вздрогнула. — Послушайте! — воскликнул отец Вилла, размашисто поворачиваясь к прилавку. — Отличнейшая сигара! — Тихо… — произнес Человек с картинками. Мальчики глядели вверх. — Так… — Ведьма принюхивалась к ветру. — Ну-ка я снова прикурю! — Мистер Хэлоуэй сунул кончик сигары в голубой вечный огонь. — Тише вы… — настаивал мистер Мрак. — Вы сами-то курите? — спросил отец Вилла. Мощный залп его нарочито приветливых слов сбил Ведьму с настройки, она опустила ноющую от ушибов руку, стерла с нее пот, как вытирают антенну для лучшего приема, и снова подняла, вбирая ветер расширенными ноздрями. — Х-ха! — Отец Вилла выдохнул густую струю сигарного дыма. Дым окружил женщину красивым плотным облаком. — Гха! — подавилась она. — Балда! — рявкнул Человек с картинками, но мальчикам внизу было неясно, кому именно — мужчине или женщине — адресовано это слово. — Эй, давайте и вам купим одну! — Продолжая дымить, мистер Хэлоуэй протянул мистеру Мраку сигару. Ведьма оглушительно чихнула, отскочила и заковыляла прочь. Человек с картинками схватил было Чарлза Хэлоуэя за руку, понял, что переборщил, поспешно отпустил его и последовал за Цыганкой, признавая неожиданное, в чем-то нелепое поражение. Однако тут до него донеслись слова отца Вилла: — Всего вам доброго, сэр! «Зачем это, папа!» — подумал Вилл. Человек с картинками вернулся. — Как вас звать, сэр? — спросил он без околичностей. «Не говори!» — подумал Вилл. Чарлз Хэлоуэй поразмыслил, вынул изо рта сигару, стряхнул пепел и спокойно произнес: — Хэлоуэй. Служу в библиотеке. Заходите как-нибудь. — Зайду, мистер Хэлоуэй, непременно зайду. Ведьма ждала его на углу. Отец Вилла смочил слюной указательный палец, проверил направление ветра и послал в ту сторону облако дыма. Ведьма отпрянула и скрылась за углом. Человек с картинками посуровел, развернулся и зашагал прочь, яростно сжимая в кулаках чернильные портреты Джима и Вилла. Молчание. Под решеткой царила такая тишина, что мистер Хэлоуэй спросил себя: уж не умерли там мальчики от страха? А Вилл внизу, с раскрытым ртом и увлажнившимися глазами, смотрел вверх, спрашивая себя: «Пресвятая дева, почему я не видел этого раньше?» Папа высокий. Он даже очень высокого роста. Однако Чарлз Хэлоуэй по-прежнему не глядел на решетку, его глаза были прикованы к веренице маленьких комет красной влаги, разбрызганной по тротуару кулаками исчезнувшего за углом мистера Мрака. В то же время теперь, после столь невероятного деяния, он удивленно созерцал самого себя, осваиваясь со своим новым, таким неожиданным состоянием, в котором чувство отчаяния сочеталось с полным спокойствием. Тщетно было бы спрашивать, почему он назвал свою подлинную фамилию; он сам не сумел бы разобраться и по достоинству оценить этот шаг. Сейчас он смог только поднять глаза на цифры на больших часах и говорить им, пока мальчики внизу слушали его голос. — О Джим, Вилл, что-то происходит. Вы можете спрятаться где-нибудь, только не здесь, до конца дня? Нам надо выиграть время. Как следует поступать в подобных случаях? Никакие законы не нарушены — во всяком случае, писаные законы. Но у меня такое чувство, словно я уже месяц как умер и погребен. Вся кожа в мурашках. Прячьтесь, Джим, Вилл, прячьтесь. Я скажу мамашам, что вам нашлась работа в Луна-Парке, оттого вы не приходите домой. Прячьтесь, пока не стемнеет, а в семь часов приходите в библиотеку. Тем временем я просмотрю полицейские отчеты о луна-парках, наши газетные подшивки, книги, старинные фолианты — все, что может пригодиться. Даст бог, когда вы явитесь с приходом темноты, у меня будет готов какой-нибудь план. До тех пор будьте осторожны. И да хранит тебя бог, Джим. Да хранит тебя бог, Вилл. Маленький папа, который стал очень высоким, медленно удалился. Рука его выронила забытую сигару, и она провалилась сквозь решетку, рассыпая искры. Лежа в квадратной яме, она таращила свой единственный, горящий, розовый глаз на Джима и Вилла. Они смотрели в ответ, пока не поспешили потушить, ослепить ее.
Глава тридцать шестая
Карлик с отливающими безумным блеском глазами брел на юг по Главной улице. Внезапно он остановился, проявил в голове кусочек пленки, пробежал ее взглядом, заблеял, развернулся кругом и стал пробираться сквозь чащу ног, чтобы догнать Человека с картинками и увести его в такое место, где шепот был бы слышен не хуже громкого крика. Мистер Мрак выслушал его, потом побежал, оставив Карлика далеко позади. Добежав до индейца у табачной лавки, Человек с картинками упал на колени. Сжимая пальцами стальные кружева решетки, заглянул в яму. Внизу лежали пожелтевшие газеты, смятые фантики, окурки, жевательная резинка. У мистера Мрака вырвался крик приглушенной ярости. — Что-нибудь потеряли? Мистер Тетли смотрел на него из-за прилавка. Человек с картинками кивнул, продолжая сжимать прутья решетки. — Раз в месяц я навожу там чистоту, подбираю монеты, — пояснил мистер Тетли. — Сколько вы уронили? Десять центов? Двадцать пять? Полдоллара? Динь! Человек с картинками поднял свирепый взгляд. В окошке кассового аппарата загорелись маленькие огненно-красные буквы: ПРОДАЖИ НЕТ.Глава тридцать седьмая
Городские часы пробили семь. Эхо гулкого звона прокатилось по темным помещениям библиотеки. Где-то во мраке сорвался с ветки шуршащий осенний листок. Но это всего-навсего перевернулась книжная страница. Где-то в катакомбах, наклонясь над столом под лампой с зеленым абажуром, губы поджаты, глаза прищурены, сидел Чарлз Хэлоуэй; его руки теребили страницы, поднимали, переставляли книги. То и дело он срывался с места, чтобы прощупать взглядом окутанные осенним сумраком вечерние улицы. Потом опять принимался скреплять бумаги, добавлять новые листы, выписывать цитаты, шепча себе под нос. Библиотечные своды отзывались чутким эхом на его голос. — Смотри-ка! «…ика!..» — катилось по ночным коридорам. — Этот рисунок!.. «…сунок!..» — повторяли залы. — И эта! «…эта…» — оседала пыль. Такого долгого дня он не помнил за всю свою жизнь. Он смешивался с чуждыми ему и не такими уж чуждыми толпами, в кильватере рассыпавшегося шествия разыскивал искателей. Он рассказал матери Джима, матери Вилла не больше того, что им следовало знать, чтобы не портить воскресное настроение, а кроме того встречался и расходился с Карликом, обменивался кивками с Булавочной головой и Глотателем огня, избегал тенистых аллей и всякий раз, возвращаясь по собственным следам, старался не давать воли страху, когда видел, что яма под решеткой у табачной лавки пуста, и понимал, что мальчики прячутся где-то поблизости или, даст бог, где-то очень далеко. Вместе с толпой он дошел до Луна-Парка, но не входил в шатры, не садился на качели, только наблюдал. Смотрел, как заходит солнце, уже на грани сумерек обозрел холодные стеклянные воды Зеркального лабиринта, и увиденного с берега было довольно, чтобы он вовремя отпрянул, боясь утонуть. Не дожидаясь, когда его застигнет тьма, весь мокрый, продрогший до костей, он дал толпе оградить, согреть и увлечь его с собой в город, к библиотеке, к чрезвычайно важным книгам, которые разложил на столе в виде большого литературного циферблата, как если бы задумал научиться определять неведомое прежде, иное время. И он принялся кружить около этих огромных часов, поглядывая искоса на пожелтевшие страницы, словно на крылья ночных бабочек, пришпиленных к дереву булавками. Тут был портрет Князя Тьмы. Рядом — фантастические рисунки на тему «Искушений Святого Антония». Дальше — несколько гравюр из «Бизария» Джиованбатисты Бракелли, изображающих причудливые игрушки, человекоподобных роботов, занятых какими-то алхимическими действами. Место без пяти двенадцать занимал «Доктор Фауст», двух часов — «Оккультная Иконография», на месте шестерки, где сейчас скользили пальцы мистера Хэлоуэя, — история цирков, луна-парков, теневых и кукольных театров, населенная фиглярами, менестрелями, чародеями на ходулях и марионетками. Дальше: «Путеводитель по Воздушным Королевствам (Что Летит Через Вихри Истории)». Ровно на девяти — «Одержимый Бесами», под этой книгой — «Египетские Приворотные Зелья», под ней — «Муки Обреченных», которая в свою очередь придавила «Чары Зеркал». Ближе к ночи на литературных часах — «Паровозы и Поезда», «Тайны Сновидений», «От Полуночи до Рассвета», «Шабаш Ведьм» и «Сделки с Демонами». Все книги лежали названиями вверх. Но стрелок не было на этом циферблате. Чарлз Хэлоуэй не мог сказать, который час вечера жизни наступил для него самого, для мальчиков, для ничего не подозревающего города. Ибо чем он располагал в конечном счете? Прибытие Луна-Парка в три часа ночи, гротескного вида стеклянный лабиринт, воскресное шествие, высокий мужчина с бесконечным роем синеватых картинок на потной коже, несколько капель крови, упавших в щели железной решетки, два мальчугана, испуганно глядящих вверх из подземелья, — и сам он, один в мавзолейной тишине, складывающий свою мозаику. Что было в этих мальчиках такого, что он поверил каждому их слову, произнесенному шепотом из-под решетки? Страх сам по себе служил тут убедительным доказательством, а Чарлз Хэлоуэй насмотрелся в жизни довольно страха, чтобы распознать его, как сразу отличаешь запах лавки мясника летним вечером. Что было такого в умолчаниях татуированного владельца Луна-Парка, что говорило тысячами слов о насилии, порче и увечьях? Что было такого в старике, которого он видел за пологом шатра под вечер, в кресле под доской с крупной надписью «МИСТЕР ЭЛЕКТРИКО», с ползающими по его коже, плетущими паутину зелеными ящерицами электрического тока? Немало всего набирается… Теперь еще эти книги. Вот эта. Он коснулся ее пальцем: «Физиогномика. Искусство определения характера человека по его лицу». Можно ли было по лицам Джима и Вилла, глядящих из-под тротуара на шагающий мимо ужас, сделать вывод об их невиновности, чуть ли не ангельской чистоте? Воплощают ли эти мальчики идеал Женщины, Мужчины, Детей Образцового Поведения, Вида, Нрава и Светлого Настроения? И можно ли напротив утверждать… — Чарлз Хэлоуэй перевернул страницу… — что у этих снующих уродцев, этого Иллюстрированного Дива лоб созданий Вспыльчивых, Жестоких, Алчных, рот Похотливых и Лживых? Зубы Коварных, Изменчивых, Наглых, Тщеславных и жаждущих вашей смерти Чудовищ? Нет. Книга закрылась. Если судить по лицам, эти уродцы не хуже многих людей, что за долгие годы его службы выходили поздно вечером из библиотеки. Одно было совершенно очевидно. Ему сказали об этом две строки из Шекспира. Он впишет их посередине книжного циферблата, чтобы зафиксировать суть своих дурных предчувствий:Глава тридцать восьмая
Итак, библиотека, воскресный вечер — четверть восьмого, половина восьмого, без пятнадцати восемь. Библиотека — великие сугробы тишины и застывшая на полках лавина книг, этих клиновидных кирпичей вечности, балансирующих на высотах, где круглый год не прекращается незримый снегопад времени. За окнами город вдыхал и выдыхал диковины Луна-Парка, сотни людей проходили мимо того места возле библиотеки, где Джим и Вилл лежали плашмя в кустах, то привставая, то вновь утыкаясь носом в сырую землю. — Замри! Оба слились с травой. По ту сторону улицы двигалось нечто — то ли мальчик, то ли карлик, то ли мальчик с разумом карлика, а может, всего лишь нечто влекомое ветром, подобно сухим листьям, которые скользили, точно крабы-привидения, по слюдяному инею тротуара. Но вот это нечто скрылось; Джим сел, Вилл по-прежнему лежал, зарывшись лицом в траву-охранительницу. — Пошли, что с тобой? — Библиотека, — сказал Вилл. — Теперь я и ее боюсь. «Все эти книги, — подумал он, — старые-престарые, шелушащиеся, подпирающие друг друга на своих насестах, словно десять миллионов стервятников. Идешь вдоль темных полок, а на тебя таращатся светящиеся глаза золотых буковок на корешках. Между старым Луна-Парком, старой библиотекой и его собственным отцом, тоже старым… в общем…» — Я знаю, что отец там, но мой ли это отец? Я хочу сказать — вдруг они проникли туда, изменили его,сделали дурным человеком, пообещали что-нибудь, чего не могут дать, а он думает, что могут, и мы войдем, и в один прекрасный день лет через пятьдесят кто-нибудь откроет книгу, а оттуда, Джим, выпадем на пол мы с тобой, точно высушенные мотыльки, чьи-то руки спрессовали нас и спрятали между страницами, и никто не смог догадаться, куда мы подевались… Джим не выдержал, ему необходимо было что-то предпринять, чтобы взбодриться. Вилл не успел и глазом моргнуть, как он принялся барабанить в дверь библиотеки. И вот уже барабанят в четыре руки, спеша нырнуть из этого вечера в наполненный теплым дыханием фолиантов вечер внутри. Очутившись перед выбором сумерек, они предпочли те, которые овеяли их печным запахом книг, когда отворилась дверь и показался отец Вилла с его пепельной шевелюрой. Вместе они пошли на цыпочках по пустынным коридорам, и на Вилла вдруг накатило безумное желание громко свистеть, как он это часто делал, проходя на закате мимо кладбища; тем временем отец расспрашивал, почему они опоздали, и оба пытались вспомнить те места, где прятались в этот день. Они прятались в старых гаражах, прятались в старых амбарах, прятались на самых высоких деревьях, на какие только могли залезть, но прятаться было скучно, а скука была хуже страха, так что они слезли вниз и пошли к начальнику полиции и отлично побеседовали с ним, двадцать минут чувствовали себя в полной безопасности в участке, и Виллу пришло в голову совершить обход городских церквей, и они взбирались на все колокольни, пугая голубей, и, возможно, в церквах, особенно на колокольнях, они тоже были в безопасности, а может быть и нет — во всяком случае, им казалось, что там они защищены. Но затем их вновь одолела скука и надоело однообразие, и они были уже готовы сами отправиться в Луна-Парк, лишь бы чем-нибудь заняться, когда, на их счастье, солнце зашло. С той минуты и до самой этой поры они отлично провели время, подкрадываясь к библиотеке, как если бы речь шла о крепости, возможно, захваченной арабами. — И вот мы здесь, — прошептал Джим и остановился. — Почему я шепчу? Читатели ведь все ушли. Черт возьми! Он рассмеялся, но тут же оборвал смех. Ему показалось, что кто-то крадется в подземных склепах вдали. Но это всего лишь его собственный смех удалялся на кошачьих лапах между стеллажами. Тем не менее они так и продолжали разговаривать шепотом. Будь то глухие леса, или темные пещеры, или сумрачные церкви, или слабо освещенные библиотеки — они все умеряют ваш пыл, приглушают чувства, так что вы переходите на шепот и тихие возгласы, опасаясь вызвать к жизни призрачных двойников вашего голоса, которые долго после вашего ухода будут обитать в коридорах. Достигнув маленького кабинета, они обошли вокруг стола, где были разложены книги, которые Чарлз Хэлоуэй читал много часов подряд, и в первый раз поглядели друг на друга, и увидели на лицах такую жуткую бледность, что не стали делиться своими ощущениями. — Валяйте все сначала. — Отец Вилла подвинул им стулья. — Прошу. И мальчики поочередно, не перебивая друг друга, поведали о странствующем продавце громоотводов с его предсказаниями грозы, о полуночном поезде, о молниеносно заселенном луге, надутых луной шатрах, о безутешно рыдающей без чьего-либо участия каллиопе, рассказали также про залитую полуденным солнцем обыкновенную дорожку, по которой бродили сотни христиан, но никто не натравливал на них львов, только подстерегал лабиринт, где время путалось в каскадах зеркал, да стояла «неработающая» карусель, рассказали про вечерний час, когда все разошлись, про мистера Кугера и про мальчика, чьи глаза повидали воспаленно поблескивающие внутренности мира — воплощение томящихся в ожидании кары самых мерзостных грехов и пороков, — этого мальчика с глазами мужчины, живущего вечно, видевшего слишком много, желающего умереть, но не знающего — как… Мальчики остановились, чтобы перевести дух. Мисс Фоули, снова Луна-Парк, обезумевшая карусель, древняя мумия Кугер, глотающая лунный свет, выдыхающая серебряную пыль, мертвая, потом воскрешенная в кресле, где зеленая молния воспламенила его кости и весь он превратился в сухую грозу без раскатов грома, парадное шествие, яма перед табачной лавкой, прятки, и вот наконец они здесь, и весь сказ. Долго отец Вилла смотрел незрячими глазами на середину стола. Потом губы его зашевелились. — Джим, Вилл, — сказал он. — Я верю. Мальчики опустились на стулья. — Всему-всему? — Всему. Вилл вытер глаза. — Господи, — глухо произнес он, — я сейчас разревусь. — Сейчас не время! — сказал Джим. — Не время. И отец Вилла поднялся, набил табаком свою трубку, поискал в карманах спички, вытащил помятую губную гармонику, перочинный нож, неисправную зажигалку, блокнот, которым обзавелся, чтобы записывать великие мысли, да так ничего и не записал, — все эти предметы он разложил как оружие в войне пигмеев, которая могла быть проиграна, даже не начавшись. Оценивая взглядом этот хлам, покачивая головой, он отыскал наконец помятый спичечный коробок, раскурил трубку и принялся размышлять, прохаживаясь по кабинету. — Похоже, нам предстоит обстоятельный разговор об одном конкретном Луна-Парке. Откуда он явился, куда направляется, что замышляет? Мы думали, он никогда еще не добирался до нашего города. Однако вот — посмотрите, клянусь богом… Он постучал пальцем по пожелтевшей газете, датированной 12 октября 1888 года, отчеркнул ногтем слова:ДЖ. Ч. КУГЕР И ДЖ. М. МРАК ПРЕДСТАВЛЯЮТ МЕЖДУНАРОДНУЮ КОМПАНИЮ «ДЕМОНИЧЕСКИЙ ТЕАТР», ВСЕВОЗМОЖНЫЕ АТТРАКЦИОНЫ И ДИКОВИННЫЕ МУЗЕИ!— Дж. Ч., Дж. М., — произнес Джим. — Те же инициалы, что на листках, которые разбрасывали в городе на этой неделе. Но… ведь это не могут быть те же самые люди… — Не могут? — Отец Вилла поежился. — Мои мурашки говорят об обратном. Он разложил еще несколько старых газет. — 1860 год. 1846 год. То же объявление. Те же фамилии. Те же инициалы. Мрак и Кугер, Кугер и Мрак — они приезжали и уезжали, но с промежутками двадцать, тридцать, сорок лет, так что люди успевали забыть. Где они находились все остальные годы? Странствовали. И не просто странствовали… Всегда в октябре: октябрь 1846 года, октябрь 1860 года, октябрь 1888 года, октябрь 1910 года и вот теперь нынешний октябрь. — Очень тихо он произнес: — …Остерегайтесь осенних людей… — Что? — Старый религиозный трактат. Пастора Ньюгейта Филлипса, если не ошибаюсь. Прочел его мальчиком. Как там у него? Чарлз Хэлоуэй напряг память. Увлажнил губы кончиком языка. Вспомнил. — «Для некоторых осень наступает рано, задерживается на всю жизнь, октябрь сменяет сентябрь, ноябрь следует за октябрем, а затем вместо декабря и рождества Христова — никакой вифлеемской звезды, никакого празднества, но вновь наступает сентябрь и все тот же октябрь, и так год за годом — ни зимы, ни весны, ни летнего возрождения жизни. Для этих людей изо всех времен года есть только осень, им ведома лишь осенняя погода. Откуда они вышли? Из земного праха. Куда идут? В могилу. Струится ли кровь в их сосудах? Нет — ночной ветер. Что шевелится в их голове? Гад. Кто говорит их ртами? Жаба. Кто глядит из их глаз? Змей. Кто слушает их ушами? Межзвёздная бездна. Они просеивают человеческое месиво, отделяя души, питаются плотью рассудка, наполняют могилы грешниками. Они неистово наступают. Волнами, где семенят, где ползут, где напирают, где просачиваются, омрачая все луны и оскверняя мутью все чистые ручьи. Паутина, заслышав их, трепещет и рвется. Таковы осенние люди. Остерегайтесь их». В наступившей паузе мальчики выдохнули вместе. — Люди осени, — произнес Джим. — Это они. Точно! — Но тогда… — Вилл глотнул, — выходит, что мы… люди лета? — Не совсем. — Чарлз Хэлоуэй покачал головой. — Конечно, вы ближе к лету, чем я. Если даже я когда-то был в полном смысле слова человеком лета, это было давно. Большинство из нас — серединка на половинку. Августовский полдень в нас всячески старается отодвинуть ноябрьские заморозки. Мы живем тем немногим, что удается припрятать четвертого июля. Но временами все мы — люди осени. — Только не ты, папа! — Только не вы, мистер Хэлоуэй! Он обернулся на выставившие ему оценку голоса, увидел два бледных лица и упертые в колени руки, точно их обладатели были готовы сорваться с места. — Как сказать. Не спешите, ребята. Факты прежде всего. Вилл, ты в самом деле знаешь своего отца? Ты ведь должен знать меня, а я — тебя, если нам придется воевать против них? — И правда, — выдохнул Джим. — Кто вы? — Мы знаем — кто он, черт возьми! — возразил Вилл. — Знаем? — сказал отец Вилла. — Давай посмотрим. Чарлз Вильям Хэлоуэй. Ничего выдающегося, если не считать, что мне пятьдесят четыре года, что для любого человека само по себе незаурядное обстоятельство. Родился в Свит-Уотере, жил в Чикаго, выжил в Нью-Йорке, предавался размышлениям в Детройте, барахтался в самых разных местах, сюда прибыл поздно, проработав все годы в библиотеках, потому что мне нравилось быть одному, нравилось сверять с книгами то, что повидал на дорогах. И вот в разгар своего бегства, которое я называл путешествием, в возрасте тридцати девяти лет, я был прикован к этому месту одним взглядом твоей матери и с тех пор никуда не двигался. По-прежнему лучше всего чувствую себя вечерами в библиотеке, подальше от ливня людей. Моя последняя остановка? Не исключено. Почему я здесь вообще? Сию минуту, похоже, чтобы помочь вам. Он помолчал, глядя на мальчиков, на их чистые юные лица. — Вот именно, — добавил Чарлз Хэлоуэй. — На исходе матча. Чтобы помочь вам.
Последние комментарии
1 день 7 часов назад
1 день 12 часов назад
1 день 20 часов назад
1 день 22 часов назад
1 день 22 часов назад
3 дней 10 часов назад