Кошкин дом [Андрей Донатович Синявский Абрам Терц] (epub) читать онлайн

Глава шестая. Тень надежды

Надеждой Бальзанов называл Настю. Пускай по имени никакая она не Надежда, а полностью — Анастасия Петровна. Лишь недавно докатилось по случаю именин — от ее младшего брата, Саши Супермена, — что Анастасия, поздравьте, по-гречески означает то ли Воскресшая, то ли Воскресение. И в самом деле: рядом с ней сбрасываешь бремя усталости — и начинай сначала. Есть в ней скрытая тишина и спокойствие, хотя в сильные натуры ее не запишешь. Да и сил в ней больших или большого ума, уверяю вас, не найдете. Настя скорее болезненна, хотя суеверно скрывает недуг, и сколько Супер ни бился, не идет к врачам. Или, может, стесняется своей непонятной слабости, что заставляет ее часами валяться с книжкой, в полусонной депрессии, которая, однако, быстро сменяется приливом бурной работоспособности. От Насти Бальзанов привык подзаряжаться динамикой и потому, возможно, сопрягал Настю с надеждой и, уже собираясь к ним, чувствовал себя преотлично. Да и ловчить, выбирать слова с нею не надо. Сама же Настя говорила временами с запинкою. Настя — в крапинку, как ее платье в горошек…

Под утро прошел проливной дождь и трава ожила. Зачирикали, утоляя жажду, птички. Когда жить интересно, то и спишь меньше, и раньше просыпаешься. Куда подевались вчерашние досада и утомление? Так что Бальзанов выскользнул из квартиры, не потревожив чуткую Юличку, часов в восемь, не спеша сделал гимнас-тику на давешнем пустыре, полюбовался зеленой природой и заскочил в продмаг за кефиром и квасом для Андрюши с Настей. С кем-то перемолвился, с другим сцепился по экономическим вопросам у газетного киоска. Хоть иди в штыки. Словом, через час с небольшим скидывал уже ботинки перед заветной дверью.

Он знал, конечно, что Настя верующая. Однако не назойливая. Не лезет в чужую душу с хоругвями наперевес. А тут, слышно, тихонечко, но молится. Значит, никого в доме.

Послал нас Господь Бог

На трудную землю,

Велел нам Господь Бог

Правдою жити.

На звонок заголосила было Матильда и тут же осеклась, унюхав родную дущу: Настя тоже засовестилась, что он будто за ней подсматривал, но с обычным радушием протянула руки:

— Отдавай ботинки, следопыт! Так и быть, оботру. Зря ты разувался: полы-то несвежие. Батюшки, да ты никак нам всю палатку скупил! А сам что будешь жевать на боевом посту? Давай-ка я тебе яичницу зажарю. С гренками! Дай дорогу!

И все сразу стало на свои места. Матильда свернулась под стулом. Башмаки из-под крана сохли на газетке. Андрюша с утра поскакал к приятелю на Арбат менять марки. Эту страстишку Супер исподволь у него подогревал, заодно с английским. Аквариум, океан, география, филателия. А Настя колдовала у окна за обрезным прессом, подравнивая размохрившиеся страницы или нарезая плотные листы для форзаца. Уютно пахло кожей и клейстером. С Настей можно было подолгу, не скучая, глубоко молчать. Она ни о чем не расспрашивала, не встревала. Но откликалась созвучно, порой не соглашаясь и горячо споря с тобою. И главное — нашла кого защищать! Ведьму! Которую сама избегала и, говорят, побаивалась.

— Ну, это у нее просто присказки такие… Да ты же сам матюкаешься в сердцах… Ничего она не бросается на мужиков… Сашка преувеличивает… Просто она по мужу тоскует… Да, весьма представительный… Сейчас не знаю, а лет тридцать назад был, как — ну как его? Вылетела фамилия! Память у меня дырявая! Во Франции или в Австрии… ну, при Екатерине Великой… наш Валерий Густавович его часто поминал… Почему молчала? Ты не спрашивал, вот и молчала… А зачем рассказывать?.. Память, говорю, у меня дырявая…

Так, через пень колоду, мало-помалу Бальзанов узнал много подробностей про Иноземцева. Ниже они приводятся частично в более отшлифованной форме, нежели, заикаясь и спотыкаясь, поведала Настя. Всех ев междометий все равно не перечесть. Не мастер она излагать ‘последовательно. Логика подкачала. Нсихологии никакой. Казуальные связи хромают. Да и что вы хотите от религиозно настроенной, поврежденной, по слухам, женщины, которую богомольные старцы-агитаторы напичкали черт те чем? А иные детали требовалось из нее вытягивать чуть ли не клещами. Упрется, как верблюд, и безмолвствует. Или не желала дурно отзываться о лицах, прямо скажем, малоприятных? Выяснилось, например, что Валерий Густавович Иноземцев не жаловал зеркала. — Почему? — Значит, был очень скромным, — отвечает, — не хотел на себя любоваться. Ведь он не девочка, чтобы вертеться перед зеркалом. А чего, в самом деле, в зеркало без конца смотреться?

А между тем согласна, что Иноземцев был элегантен и обаятелен. — Был страшно красив, — буквально сказала Настя, — как второй Сен-Жермен. — А почему страшно? — А потому, — смеется, — что слишком красивые мужчины мне не нравятся.

Образованный, несколько языков, громадная библиотека, и мог бы в другую погоду при другом нраве быть душою общества. Но почему-то нелюдим, и друзей у него не было, за бабами не гонялся. Только одна Юлия Сергеевна, в которой души не чаял.

— Постой-постой, однолюб-нелюдим. А ты не в курсе, жив он еще или, прости за выражение, копыта откинул?

— Откуда мне знать? Мы не были друзьями. А теперь и подавно. С Юлией Сергеевной мы почти не общаемся. Бог ей судья.

Тут необходимо остановиться. Настя была знакома с семьею Иноземцева не очень долго, к тому же давно. Ходила в дом на улице Воровского, брала реставрировать кое-какие книги и попутно обшивала хозяйку в качестве первостатейной портнихи. Неплохо зарабатывала, пока все у них почему-то не разладилось. Бальзанов решил брать быка за рога:

— А тебе случаем не приходило в голову, Настенька, что Иноземцев — колдун?

— Бог знает, что вы мелете! — она так растерялась, что перешла с ним на «вы». — Помилуй Бог! — испуганно перекрестилась. — Зачем же напраслину возводить, Донат Егорович ?!

Редкое свойство! Она никогда не лгала. Правда, упряма, как дьявол. Тем более если что-то замалчивает.

— И ты совсем не боялась Иноземцева?

— Чего же бояться, если он сам меня боялся?

Настя зашлась младенческим, неудержимым смехом, а лицо ее, несмотря на возраст, будто недавно проснулось. На такие лица хочется подуть, как дуют в детстве на молоко в блюдечке, чтобы согнать пенку.

— Тебя боялся? Сам Валерий Густавович Иноземцев — тебя?! Почему? Ты-то чем могла его обидеть? | — Ая ему нечаянно всю механику испортила. Честное слово, не нарочно. Да ты сто раз про это слышал… Бальзанов действительно что-то такое слышал от Супера, только не связывал историю непосредственно с Иноземцевым. Возводил поклеп на контору, где Настя служила секретаршей в молодости и откуда потом с грохотом уволилась и больше на подобную каторгу ни ногой. Так вот, оказалось, почти то же самое вышло у нее в доме Иноземцева, после чего и пошли у них нелады.

В один прекрасный день при появлении Насти электрические лампочки в доме (и на службе тоже!), обыкновенные стосвечевки, ну не выше двухсот ватт, ни с того ни с сего стали регулярно лопаться. Иной раз буквально взрываться от перенапряжения, разбрызгивая стеклянную крошку. Следом закуролесили и прочие приборы. Порою весьма хитрые механизмы, на вес золота, из-за границы. Причем в других квартирах ни раньше, ни позже такие злые кунштюки с Настей не приключались. Все же она предпочла перейти в надомницы, чтобы ни от кого не зависеть, и неплохо приспособилась.

— А Иноземцев тебя не обижал? Ну ненароком когда-нибудь. Неосторожным словом, — забросил Бальзанов робко крючок.

— Да когда он кого обижал? Деликатнейший человек. Культурный. Обходительный. Грубого слова никогда не скажет. Это я его обижала!

— Чем же, Настенька? — Какой ты непонятливый! Да говорят тебе, всю аппаратуру вывела из строя.

Тончайшую! Сколько чужих денег извела! Значит, плохо о нем подумала. Мало ли какая ерунда пронесется в дурной голове? Но зла я ему никогда не желала. И не желаю сейчас, коли он живой…

Она заплакала. Личико сморщилось в некрасивый кулачок. Да Настя и вообще не была красоткой. Тут и возраст и масса переживаний…

Чтобы ее не расстраивать, вернулись к зеркалам. Тут-то Бальзанов из рассказов Насти и выяснил, что Колдун, при всей своей начитанности и учености, был суеверен и мнителен до крайности. Так, ни разу не пересекаясь воочию и не ведая, где он скрывается, Бальзанов нашел в нем уязвимую точку. Это было открытием! Он настолько чурался зеркал, что взял за обычай в Кошкином доме завешивать их простынями, к большому неудовольствию Юлии Сергеевны. Вы понимаете, что это значит?! По старинной традиции, зеркала прикрывают, коли в доме покойник. А тут совершенно живой Иноземцев, похоже, ощущал себя в собственном доме в некотором роде мертвецом. Призраком каким-то. Может быть, оттого, что присвоил образ убитого им человека[1].

Вот так всегда бывает. Ищешь чорт знает где. Горы переворачиваешь. Копаешься в хламе. В мусоре. А драгоценные детали, из которых складывается посте-пенно вся криминальная картина, у тебя под носом. О, сколько неразгаданных тайн валяется без внимания! Только успевай подбирать! Насте, разумеется, о гениальной догадке ни слова. Лишь осведомился небрежно, не встречала ли она каких-либо портретов и фотографий Иноземцева. Пускай в виде групповых снимков. Под тем предлогом спросил, что наслышан-де немало об его неотразимой наружности, а сам не имел чести лицезреть. И с удовлетворением отметил, что бедный Валерий Густавович избегал позировать перед фотообъективом. Настолько, значит, опять-таки был человек застенчив. Даже любимой супруге не оставил фотографий на память.

Чем дальше Бальзанов с Настей толковали о том о сем, уклоняясь иной раз в сторону от главного предмета, тем больше подтверждалась его версия похождений чародея. Иноземцев, сказала Настя, опасался дурного глаза. И еще он немного сторонился собственных литературных творений. Никогда не читал вслух и прятал рукописи. Тоже, быть может, по скромности. Это его право.

Начинает объяснять. У Насти получалось, что Иноземцев потому не публиковал свои новые книги, а ради гонораров пробавлялся переизданиями потому, что страшился собственных текстов. «Галиматья! — возмутился Бальзанов. — Почему я ничего не боюсь, а твой помешанный Иноземцев себя боится? Не только зеркал, не только кошек, не только, наконец, тебя, Настя, с твоим повышенным внутренним напряжением и перегорающей аппаратурой, но уже от самого себя приходит в панический ужас». А вслух сказал:

— Тебя послушать, Иноземцев — несчастнейший на земле человек!

— Представляешь, — встрепенулась Настя, — ему казалось, что стоит не так написать фразу или оговориться, и все ошибки сбываются. Как во сне. Понимаешь, сон в руку. Он остерегался писать, чтобы как-нибудь случайно не напророчить беды. Уж очень был щепетилен…

Бальзанов представил.

— Да твой Иноземцев, выходит, просто-напросто заблудился в дебрях своего беспочвенного, разнузданного воображения. Пожалейте бедненького! Ты это хочешь сказать ?

Она молчала.

А Бальзанов дал волю воображению. «Вот я скрываюсь, — он поставил себя на место злодея, — прихватив тити-мити. Бегу из собственного дома, как Лев Толстой. От любимой жены. От самого себя. Прячусь под чужой шкурой, как под одеялом. Всего надежнее слинять, юзануть под чужим именем. Убиваю по дороге и присваиваю наследства. Убиваю оттого, что мне уже некуда деться. — Эврика! Но, кажется, я уже опоздал…»

Касаться прошлого Насти, более глубокого, чем перегоравшие лампочки, Бальзанов считал бестактным. В наших порывах что-то спросить у ближнего иногда необходимо сдерживаться. Бальзанов знал трагедию Настиной жизни. Еще до Иноземцева, до знакомства с Юличкой мальчишки-хулиганы зарезали ее жениха. С тех пор Настя и начала ударяться в странности. Вместо того чтобы требовать смертной казни преступникам, взялась их защищать, ссылаясь на малолетство и низкий культурный уровень огольцов. Потом, Бальзанов следил за процессом, вышли из них отъявленные грабители. Напрасно, значит, слала передачи и душеспасительные письма в лагерь. Дескать, нет отмщения. Никого не перевоспитала юродивая. Про ту историю Бальзанов никогда ее не расспрашивал. Стороною дошло. А Настя то ли родила, то ли усыновила Андрюшу. Во всяком случае, он звал ее мамой… Между тем, в Андрюшином аквариуме шныряли рыбки из каких-то тропических стран. Какая-то вуалехвостка встала вниз головой и колыхала хвостом, прозрачным, как вода. Капитан Немо. Подводный мир вместо Господа Бога на небе. Все-таки хорошо, что мальчишка привязан к живности. К рыбкам, к Матильде. И будто чувствуя, что Бальзанов о ней вспомнил, Матильда подошла, лизнула руку, понюхала ногу и улеглась рядом. В этом святом семействе она почитала его за старшего, за отца. Заблудившийся и попавший в аварию пудель. Ведь это Бальзанов ее спас однажды, а собаки такого никогда не забывают. Вот уж кто благодарно помнит и предан тебе до гроба за твое добро!

А дело было так. Шел Бальзанов по Новому Арбату. Тогда как раз только-только. завязывались его изыскания по делу Иноземцева, вокруг странностей в Кошкином доме. Чудеса располагались веером, и он ломал над этим голову, собирал материалы, опрашивая соседей, уже выбывших из проклятого логова и рассы-павшихся, тоже веером, по всей Москве. Документация, картотека, то да се. Словом, забот хватало. К тому же Бальзанов был инвалид. А тут необходимо крутиться и вертеть башкой по сторонам, чтобы за всем поспеть. Что поделаешь? — Одноглазый! Недаром ведьма, углядев дефект, вчера над ним издевалась, не учитывая, однако, что он давно приноровился к насмешкам на тему одноглазого пирата и ноль внимания, держится нормально… Вдруг визг тормозов! Истерические крики: «Спасите! Под машиной!» И Бальзанов кинулся, не разбирая дороги, ничего не видя, не понимая, сквозь строй, и вытащил из-под шины. Инстинкт сработал. Кого он схватил и зачем, ребенка или кошку, в ту секунду он не разбирал. Оказалось — собаку. В тот же миг он нарек ее поэтично, как птичку, — Матильдой.

Он как сейчас отчетливо видел всю сцену, как в замедленном кинофильме. Матильда бросилась через дорогу за кошкой. Ее ослепил на Арбате, в три колонны, калейдоскоп автомобилей и стал перебрасывать из стороны в сторону, давя и смеясь, а он бросился наперерез. И его тоже сшибло. Падая, он успел поймать ее в воздухе.

Конечности, слава Богу, кажется, целы, но была первое время как мертвая. Должно быть, ее здорово-таки контузило. Подостлав пиджак, отнес домой на руках и только тогда опомнился. Матильда не шевелилась. Не пила, не ела. Сам в крови, он ползал перед ней по полу и умолял: выплывай! выдубай! К вечеру воскресла. Причем любопытно, с чего у нее началось. Обездвиженная ничтожная собачонка безо всяких видимых причин вдруг залаяла. И гавкала с полчаса примерно в разных тембрах — то звонко, а то едва слыхать — пока не ожила. Из-за этого лая сосед по лестничной клетке генерал Осадчий на другой же день настрочил жалобу. Дескать, мешает культурно отдыхать. А Матильда стала поправляться. Много позже Бальзанов догадался, чего она волновалась в пустой, тихой комнате, и признал ее высокие данные. Матильда самозабвенно отбрехивалась от смерти…

— Андрей что-то не едет, — озабоченно промолвила Настя, думая о чем-то своем. Но его отсутствие было Бальзанову сейчас на руку. Андрюша имел обыкновение в самый неподходящий момент приставать с расспросами на смутные детективные темы. Как вся молодежь в наши дни, он грезил уголовной романтикой. И Бальзанову приходилось под его нажимом выдавать из багажа кое-какие сведения. Однажды он рассказал мальчишке сдуру про криминальный календарь, о котором наслышан был от своих милицейских воспитанников, — и у того глаза разгорелись. Как разбросаны в мире преступления по временам года, по фазам луны и другую астрофизику. Есть, например, месяцы максимальных убийств, а есть месяцы краж и мелких ограблений. Понятно, Бальзанов не стал уточнять, что октябрь и весна обычно пора самоубийств, а в пору полнолуния катастрофически взвивается сексуальная кривая. К чему эти графики мальчику? Он и так чересчур впечатлителен.

Бальзанову были близки рассуждения Насти — не сегодня, давно, но в такой же сердечной, мирной, с глазу на глаз беседе. Нынче зло, сказала она, слишком романтизировано. А добро сделалось пресным, утратив былую тайну. Надо бы — наоборот. Что она имела в виду? Бальзанов тогда заспорил.

— Доброта — это талант, который дается или не дается от природы. Невозможно научить человека быть добрым. Это все равно, что уговаривать бездарность: станьте гениальными, пожалуйста. Или: будьте красивы…

И сегодня он развивал затянувшуося дискуссию:

— Но это, к сожалению, почти не играет никакой практической роли. Добрые убивают. Пока глупые умствуют. Любой подлец, как посмотришь, находит себе оправдание. Возьмем твоего трекнутого Иноземцева — он едва не сказал «твоего колдуна», но вовремя поперхнулся. — Уверен — милейший парень, добрейший — в душе — человек. Как все мы в душе добрейшие. Мухи не обидит. Пока в минуту опасности или крайней нужды инстинкт у него не сработает. Понимаешь, Настя, инстинкт! У тигра один, у тебя другой, у меня третий. У всякой живой твари свой инстинкт. Человек-подлец так извернется и вывернется, что всему найдет объяснение. Сменит лицо при случае, сделается коммунистом, фашистом, либералом, христианином. Кем угодно. Но душа-то, душа в нем останется прежней. Что он может поделать с собственной душой? Ради твоего Толстого вегетарианцем станет?

— Оставил бы ты его в покое, Егорыч. Он же писатель все-таки, а ты за ним охотишься, ровно за медведем. За тигром в Индии. Ну как ребенок! Готов убить…

И тут Бальзанов не выдержал.

— Иди ты в жопу, Настя! Знаю я этих писателей. Читал. Ничуть не лучше других. Хуже даже. Каждый мнит себя оракулом. Неуловимым Протеем. Меняет облик, перевертыш. Перевоплощается в собственные воздушные замки, в свои пустые мечты и раздувается королем суверенного государства. Туда же мне короли! Неприкосновенные. Персоны граты. Говна-молока. Мыльные пузыри. Все — в воображении! А завидуют они друг другу, ты бы видела! Как сталкиваются! Презирают! Ревнуют! Смеху не оберешься, если читать подряд. В особенности дневники и письма. Взять твоего любимого графа Льва Толстого…

— А ты лучше что ли, Егорыч? Сам состоишь из одних туманных предположений. Фантазий. Выдумок. Домыслов. В прятки играешь. В пятнашки. А где у тебя факты?

Настя небось обиделась за Льва Толстого. Раскраснелась от благородного гнева и сделалась на редкость хорошенькой. Матильда притихла, поводит печально белками с одного на другую. Думает дура: не дай Бог подерутся! Но и Бальзанов не хотел уступать.

— Мне ли ссылаться на Библию, Настя! Сама читала. Не маленькая. Каин убил Авеля, и Господь вопрошает с неба: «Каин! Где брат твой Авель?» Так, кажется? А Каин отвечает, затирая торопливо следы, что вроде бы он не сторож и не ведает, что стряслось… С некоторых пор, Надежда, я и поставлен сторожем. Сыщиком. Солдатом. Служба, — пусть по собственному выбору — все равно служба. Что ж прикажешь уступить злодею на старости лет? В монастырь податься? Огородик разводить? Картошкой торговать?

— Утихни! Я же за тебя беспокоюсь. Чем браниться без толку, давай-ка я тебе лучше пуговицу пришью.

На этой семейной ноте и застал нас Андрюша. А пуговица? Что пуговица! Я и сам пришивать умею. Тут не то что пуговица, а побриться некогда. Взял себя в руки, отсчитал десять секунд по хронометру, и улеглись нервы.

Оставалось еще про кошек у нее расспросить и про лагерь. Ну так и есть: кошек Иноземцев, призналась Настя, на дух не выносил. Даже повздорил из-за них с Юлией Сергеевной, когда она пыталась приласкать дворовую кошку. Еще бы! Знала бы Настя, что кошки, как подсчитал Бальзанов, и выжили в конце концов Колдуна из берлоги. Только кошки кошкам рознь. Иные кошки, бывает, сквозь стены проходят. На каком-нибудь заброшенном, заколоченном чердаке посадочную площадку готовят. Вроде аэродрома. Популяция. Миграция. Целая электрификация в полном распоряжении кошек. Сигналят, твари! Не исключено, что именно кошки станут моими союзниками в борьбе с Колдуном!

Об этих своих этюдах и экзерсисах Бальзанов, понятно, не выронил ни звука. Держал в уме. И то уже Андрюша с кухни, где кормил собаку, вмешался в разговор про кошек:

— Матильда с тех пор, как попала под машину, не гоняет больше кошек. И с кошками обходится вежливо. Подружиться норовит. Но те все еще боятся…

А вопрос о лагерных связях и контактах Иноземцева, к его удивлению, решился довольно просто.

— Забыла сказать, — спохватилась Настя, — тут тебе Саша пакет оставил. Перед командировкой забежал. Бальзанову, говорит, пригодится. Бальзанов всякую дрянь о современных колдунах собирает. Там какие-то несерьезные лагерные байки и сказки. Статья какая-то. Либо трактат. Вырезки какие-то, обрывки, письма. Я еще не смотрела. Только одним глазком.

— А кто автор? Чей пакет? Не сам ли Иноземцев? — спросил Бальзанов с тенью надежды. — Или наш Супермен пустился вдруг в беллетристику? Чем чорт не шутит, когда Бог спит? Нынче все сочиняют, все пишут. Даже инженеры и тем более вожди…

Настя поспешила его разочаровать. Нет, не Иноземцев. Нет, не Супермен. Какой-то Синявский про какого-то художника. Всех не упомнишь. Называется — «Белый эпос». Пускай у тебя полежит. У тебя сохраннее. Заграничные вымыслы. Оба, должно быть, покойники. Саша не хочет держать у себя дома. Бережется, бедный, Юлии Сергеевны. Она вхожа в его комнаты и все там проверяет. Ищет следы Иноземцева. Врачи говорят, мания ущерба. Не опасно, но утомительно. Можно понять и надо посочувствовать. Супруг бесследно исчез, а бедная жена все его ждет и надеется на встречу. Вот такой обвал информации на прощание. Когда Бальзанову пора бежать дальше. Не могла раньше… Попутно учинила ему легкую взбучку за Супера.

— Какой он тебе Супермен?! Он — Саша Суриков и не более того. Мой родной брат. Запомни! — Но так его все величают, Настя. Прозвище у него такое. Ничего плохого, — пытался Бальзанов сопротивляться. Голько женщины могут придавать такое значе-ние нашим случайным именам и прозваниям. Прощаясь и целуя, она все-таки шепнула ему на ухо: Береги Сашу. Не такой уж он Супермен..

Глава двенадцатая. За бугром

Гибель Саши Сурикова надолго выбила Бальзанова из седла. Настя все еще дожидалась возвращения брата либо какой-нибудь спасительной о нем весточки, и Бальзанову не хватало твердости ее разуверять.

В этом умении верить Настя не уступала Юлии Сергеевне, бывшей жене Иноземцева, чья недобрая репутация ведьмы держалась, как в конце концов разобрал Бальзанов, на одних только сплетнях и домыслах вокруг загадочной фигуры Колдуна. Юлия Сергеевна превосходила всех в интуитивных способностях. Ведь это она нагадала Бальзанову смерть лучшего друга. Она же, по наблюдениям Бальзанова, испытывала к Суперу своего рода слабость и нежно его преследовала, что иными принималось за распущенность. Теперь же ему было ясно, что Юлия Сергеевна всегда любила одного своего ненаглядного Иноземцева, а про бедного Супермена бессознательно ощущала и безотчетно предвидела, что когда-нибудь, на каком-то витке, мятущийся дух Иноземцева вопьется в Сашу и вытеснит без остатка его белоснежную душу. Молодой сосед тем ей как бы и нравился, и она величала его не иначе, как «Суперчиком». Теперь Юлия Сергеевна что-то стала прихварывать, и Настя сделалась при ней сиделкой, забыв былые раздоры и взаимные неудоволь-ствия. У женщин, вероятно, характер подвижнее нашего, и они по смутным причинам то сходятся, а то расходятся без особых затруднений. Впрочем, Бальзанову было не до психологии. Внезапный побег Колдуна в Америку лишил Бальзанова корней, перспективы и смысла искать и бороться. Так собака бежит по следу, пока тот не исчезнет у нее неожиданно из-под носа и фазан не взлетит впопыхах, оставив обозленного пса ловить обездоленный воздух. Конечно, Бальзанову занятий хватит — и привести в порядок и систематизировать собранный материал для дальнейшей работы, и сделать дубликат для надежного хранения. К тому же пора было расставаться с ролью следопыта и вернуться к тусклому существованию отставного человека в футляре, перебивающегося репетиторством.

В конце лета Бальзанов получил письмо из Сан-Франциско, и оно его озадачило. Во избежание кривотолков приводим здесь его дословно.

«Милостивый Государь, капитан Бальзанов! Хочу сообщить, что своей лютой настойчивостью Вы меня допекли, извели и можете, наконец, спать спокойно. Не стану уверять, что в моем поражении Вы единственная скрипка. Тому способствовал ряд привходящих моментов. Но пальма первенства — безусловно Вам.

Теперь приглашаю Вас в этом лично убедиться. Достойно, как хотел бы, принять Вас не смогу, так как тяжело и неизлечимо болен. Но минимум удобств обеспечу. Не тревожьтесь. Нет в моем приглашении ни подвоха, ни маневра, ни хитрости.

Однако поторопитесь. Ибо дела мои воистину плохи. Расходы на Вашу поездку с двумя-тремя (по Вашему выбору) спутниками я, разумеется, возьму на себя. Естественно, Вы спросите, какая мне в этом корысть. Отвечаю. В ваших руках остался чемодан с моими бумагами. Я намерен передать Вам из рук в руки еще одну папку. Для полноты картины. Почта ненадежна. Поспешите.

Александр Суриков (Супер)

Подписываюось последним из имен, под которыми Вы меня знаете. Перебирать же все — слишком утомительно. Да иные я уже и забыл…»

К письму был приложен подробный маршрут и адрес по-английски. Где-то под Сан-Франциско. Страшно представить, как от нас далеко. На другом конце света. Бальзанов побежал к Шрайберту, и все тут же завертелось. К удивлению Бальзанова, доктор Шрайберг, изучив письмо Колдуна и копии дневников Иноземцева с бальзановскими комментариями, пришел в неописуемый восторг и предложил ехать немедленно и на пару. Мирон радовался, как дитя, какой это будет вклад в развитие русской науки. Вся мировая культура, говорил Мирон, подпрыгнет от русского безумия. Но, как человек практический, в виде приводного ремня к научной пробле-матике он подключил бравого генерала Осадчего. С таким мощным мотором пред-приятие действительно обрело реальность.

Никуда бы им не уехать, если бы не генерал.

— Какой же дурак откажется на халяву слетать в Америку| — сказал Олег Рудольфович и позвонил куда надо. Неизвестно, какие старые связи он обновил или подмазал, на какие кнопки нажал в Интерполе, но «добро» им дали в самой высокой инстанции.

Чудом Бальзанову удалось втащить в эту дерзкую экспедицию Андрющу, которому едва исполнилось пятнадцать лет. Во-первых, он числился близким родственником Супера. Во-вторых, мальчишка был единственным среди всей эскадрильи, кто знал английский язык и мог послужить им переводчиком в чужеземной Америке. Настя, кажется, не совсем понимала, что происходит. Ей было не до того. К печали о Супере прибавились больничные хлопоты возле Юлии Сергеевны. Настя сбивалась с ног.

Благодаря Осадчему таможенный досмотр их почти не коснулся. Да и ехали они налегке. Зато сам генерал на четыре билета всей честной компании вез громадный багаж и заставлял их таскать его тяжеленные кофры, приговаривая, что борьба с терроризмом — это им не прогулки с Пушкиным и требует аварийных затрат.

Генерал вывозил за границу многолетние сбережения, и Бальзанов не возражал. Пусть подавится, пусть делает, как знает, лишь бы подальше от них. Его устраивало, что Осадчий, покровитель и глава экспедиции, летит отдельно от всей команды, люксом, бизнес-классом, и, значит, не станет влезать со своим уставом в их разговоры, беспробудно погрузившись в коньяк, шампанское и коммерческие подсчеты. Для Бальзанова же основная задача состояла в том, чтобы растолковать Андрею, что Супер, поджидающий их где-то под Сан-Франциско, вовсе не милый дядя Саша, а злой Колдун. Подросток обалдело кивал, а Мирон ни к селу ни к городу заметил, что психиатрии известны подобные обороты, и вспомнил никчемушную старушку у них в клинике, мечтавшую переселиться во Францию в роли законной дочери Людовика XVI. Довод, что там уже давно установлена республика, от нее отскакивал. Все эти годы бесправия старушка, по ее уверениям, пролежала в глубоком летаргическом сне, а теперь именовала себя Козеттой и вознамерилась вернуть себе корону и трон. С доктором Шрайбергом у Бальзанова был во время полета отдельный большой разговор. Бальзанов спросил, почему Колдун перед смертью во что бы то ни стало стремится передать ему свои дьявольские бумаги. Именно ему, своему врагу?!

— По-видимому, — ответил доктор, — вы для него единственный, кто этими бумагами интересуется.

Тут Мирон перешел на психологию умалишенных, соединив ее, как ни странно, с писательским самосознанием. По его словам, получалось, что некоторые одаренные авторы, например Пушкин, как, впрочем, и бездарности, предпочитали бессмертие своих творений, весьма и весьма относительное, большому, загробному бессмертию своей персональной души, имеющей безусловно божественное происхождение. Под эту хиромантию Бальзанов слегка задремал и очнулся в испуге, когда небесная стюардесса в голубой униформе спрашивала его, что он намерен дринькать. Отогнав авиационную девку, как назойливую муху, Бальзанов, тем не менее, славно пообедал, глотнул кофе и вернулся сквозь сон к Мироновой философии.

Тот считал, что главная драма Иноземцева (а именно так упорно называл Колдуна доктор) состоит в том, что в раннем детстве Иноземцев перенес какую-то инфекцию или травму, в результате чего начисто утратил представление о почве, на которой возрос, о собственном детстве и отрочестве. А человек с отрезанным детством в принципе неполноценен и склонен замещать потерянные истоки, ферменты, фрагменты своей искалеченной особи какими-нибудь фантазиями, взятыми напрокат, с потолка, вроде изначальной способности свободно перемещаться из одного физического тела в другое. «Парамнезия» … «конфабуляция», — говорил Мирон и не желал допускать, что на глазах у Бальзанова полтора месяца назад произошла пересадка этой самой окаянной души в Сашу, отчего они и летели сейчас трансат-лантическим рейсом в Америку. Предрассудки ученых — это вам пострашнее мракобесия. И Бальзанов вознегодовал на чисто промытую лысину своего тугодумного ассистента. |

Ему покоя не давал совершенно иной вопрос: почему на этот раз Колдун так фатально принимает недуг и возможный летальный исход, он, десятки раз менявший многогрешную оболочку? |

— А что если он завязал? — вздохнул Андрюша. — Или, может, исправился?..

Ох, уж эти великодушные упования на перемены к лучшему!

Америка их встретила морем самолетов, которые реяли в небе под гербами разных держав, то возносясь, то приземляясь, и распарывали воздух вдоль и поперек во все свои гремучие, турбореактивные бронхи. И триумфальная арка простерла ответно над ними свои орлиные, свои ювелирные крылья. На аэродроме стайка японцев без конца фотографировалась на фоне собственных чемоданов. Но сами американцы показались Бальзанову народом до смешного простодушным и по-детски непосредственным. Этакие великовозрастные дошкольники. Если иные социологи называют нас, русских, народом подростков, то американский конгломерат можно сравнивать с нацией младенцев, невзирая на все их общепризнанные заслуги в области науки и техники. Вечно они улыбаются, вечно бегают друг за дружкой по улицам, в одних трусах, и почти не курят. Берегут, мол, свое драгоценное здоровье и надеются подольше прожить. Милые, наивные янки! Даже миллионеры у них все равно что грудные дети. Вечные сосунки, бегунки…

Однако они сюда прилетели не ради этнографии, и Калифорнию Бальзанов надеялся лучше разглядеть на обратном пути, когда все тяготы и тревоги будут позади. Правда, уже в гостинице, где наши путешественники заночевали перед последним броском, от них опять откололся генерал Осадчий. Сперва он заявил, что, по агентурным данным, город Сан-Франциско населяют одни педерасты и писатели и сначала следует связаться с Интерполом, а потом уже бороться с опасным Колдуном, обложив его со всех сторон. Бальзанов подозревал, что доблестный военачальник просто-напросто сдрейфил и предпочел заняться собственным благоустройством. Но, — баба с возу, кобыле легче.

С утра они схватили такси и двинулись по адресу. Это оказалось не так уж далеко, но местность вокруг была безлюдной и природа дикой или Бальзанову так померещилось в соответствии с настроением. Вместе с тем при виде этих девственных ландшафтов так и подмывало запеть «Широка страна моя родная». Высоко в небе парили орлы, высматривая добычу. Одинокий коттедж стоял на отшибе в обрамлении вековечных деревьев хвойной породы. Бальзанов не мог уразуметь, когда успел приезжий с зыбкими документами Сурикова обеспечить себе такое привольное имение. Впрочем, подумал он, деньги все сделают.

Перед домом так и сяк прыгализамысловатые белки. Пролетела экзотическая синяя птичка величиною с нашу сороку. К ним вышел форменный арап и представился медработником Джоном, державшим вахту с напарником Янгом, чистокровным китайцем. Черный Джон сказал по-английски, что ситуация с больным безнадежна. Рак у него в самой запущенной форме. Метастазы. От хирургического вмешательства и химической терапии мистер Суриков наотрез отказался. Метастазы. Предпочитает скончаться в собственной постели, в окружении старых друзей, которых он с нетерпением ждет. Висит на кислородной подпитке и обезболивающих. К нему можно войти. Мистер Суриков только что очнулся после ночного бреда и сейчас находится в ясном уме и сознании.

В светлой просторной комнате, куда гости вторглись гуськом и замерли у двери на почтительном расстоянии, покоился на подушках Колдун. Он показался Бальзанову необычайно маленьким и легким, как пух, вот-вот улетит, тем более что по комнате свободно циркулировал воздух. Только потом увидел Бальзанов, до чего он исхудал. Черты лица заострились и сделались как будто рельефнее, но, в общем, облик, Сашин облик, остался неизменным. Его можно было узнать. Они тихо поздоровались, однако не приближаясь к больному, — тактика была выработана еще на пути в Сан-Франциско. В этом военном рейде отсебятина исключалась. Лучше быть суровыми, даже жестокими, чем проявить преступное легкомыслие в ущерб, может быть, всему человечеству. Поэтому Бальзанов начал с того, что напрямую спросил, как его теперь величать.

— Называйте меня по-прежнему Супером или попросту Сашей. Мне это будет приятно. Да садитесь же, садитесь… Надеюсь, в конце концов мы расстанемся друзьями…

Говорил он крайне медленно, еле слышно, испытывая — либо имитируя? — при каждом слове необыкновенную слабость, но Бальзанов внутренне взорвался. Негодяй убил Супермена, убил несчастного Сашу и теперь предлагает от имени мертвого свою порочную дружбу. Ему это будет, видите ли, приятно! Дикий, бессмертный, чисто воровской эгоизм!

— Да вы присаживайтесь, друзья, — повторил устало Колдун. — Стулья у стены.

Действительно, в стороне от постели больного стояли четыре кресла. Одно было лишним. Колдун не учел сбежавшего генерала. Все же число кресел было подозрительно точным и не располагало присаживаться. Мало ли что… Они продолжали стоять лицом к противнику, готовые в любую секунду к отпору и обороне.

Чтобы не затягивать молчания, Бальзанов задал Колдуну главный вопрос. Вопрос, что называется, в лоб. Неужто у Лже-Супера иссякли колдовские способности и он больше не в силах оккупировать хищной душой и моментально освоить чье-нибудь тело.

— В силах. Способен, — ответил Колдун, явно любуясь собою.

— Так чего же вы медлите?

— Прохожу испытание. Сдаю экзамен.

— Какой еще, к чорту, экзамен?

— На выдержку. Помните старинную русскую поговорку? «Бойся жить, а умирать не бойся». Вот я и пытаюсь по мере сил не бояться смерти.

— Жить надоело?

— Конечно, надоело. Как вы раньше не догадались?

Там, объяснил он, в Москве, ему досаждали кошки, а здесь преследуют птицы. Больной, похоже, стал заговариваться:

— Возможно, это галлюцинации, но как от них избавиться? Так и мелькают в глазах…

И вдруг, приподнявшись на подушках, он жалобно попросил у Андрюши воды. Но Бальзанов одним прыжком сбил мальчика с ног и упал на него сверху, угрожающе выставив Колдуну фигу. Знай наших!

— Не бойтесь, — Колдун рухнул на подушки. — Это было бы, Донат Егорович, слишком для меня просто… Смерть надо заслужить. Заработать… А вы решили, что сейчас я проглочу Андрюшу и запью водой… Простите, я сам виноват…

Он засмеялся, закашлялся, а Бальзанов вертанул Андрея на место, подальше от вредной постели. Было немножко стыдно. Но Колдун принимал их с таким отрешенным спокойствием, словно имел за душою какой-нибудь новый фортель. Уж лучше быть смешным, чем рисковать.

— Забыл я старое правило, запрещавшее прикасаться к нам накануне кончины, — продолжал больной перебирать свои мысли, настолько рассеянные и беспредметные, что они казались прозрачными.

— Чтобы мы не передали наш опасный дар из уст в уста, из рук в руки, из глаза в глаз… Папка с бумагами на столе у окна… Возьмете после моей смерти…

Больной задыхался. Паузы между словами делались все пространнее. Язык не слушался. Дрожащими пальцами он нашарил звонок и вызвал прислугу. Черный Джон дал ему напиться, придерживая безвольную голову и низко склонившись над ним. Если бы Колдун захотел, мелькнуло у Бальзанова, он мог бы легко перепорх-нуть в доверчивое черное тело. И ему вспомнилось одновременно, как трудно бывает в состоянии тяжелой болезни протянуть руку, повернуть шею, пошевелить ногой, повысить голос. Для самых простейших движений недостает жизненной силы.

По знаку Джона гости удалились в сад. Блаженно закурив, Бальзанов спросил Мирона, как ему встреча с людоедом.

— Но это же не Иноземцев! Это кто-то другой!

Большой ученый Мирон Шрайберг, а все-таки поразительный болван. Жалкий пленник материализма! А китаец Янг сообщил, вежливо улыбаясь, что они с медработником Джоном собирались вызвать к мистеру Сурикову православного священника, но тот сказал, что его исповедь заняла бы несколько лет и лучше обойтись без формальностей. Нетвердый в вопросах религии, Бальзанов только пожал плечами.

Бальзанов с доктором Шрайбергом вернулись в палату. Больной то проваливался в сон, то в бред, то в безумие, то просто в беспамятство, лишь изредка выдавая мало-мальски членораздельные фразы. Они провели возле него больше суток, по временам подменяя друг друга. Эксцессов, слава Богу, не было.

Пуще всего ему докучали птицы. Их смутные призраки проносились над ним в одиночку и целыми стаями, едва не задевая лица. С тоскливыми призывными криками они мелькали над его разгоряченным сознанием, устремляясь Бог весть куда, как если бы маршрут перелета проходил через его комнату, словно дом был сквозной. Что влекло их сюда? Отчего они выбрали сдуру лететь таким немыслимым транзитом?

Из других его темных речей Бальзанову запомнились такие:

— Я вышел с ним на прямую связь. Ах, Феликс, Феликс, как далеко ты меня опередил…

— Смерть — самое интересное, что мне осталось…

— Над Христом измывались, словно над поверженным клоуном, А что в итоге? Царь царей…

— Что нам владеть вселенной, если мы не владеем собой?..

— Красивая баба. Одно имя чего стоит — Изольда! Грудь, задница — все при ней. Но что-то у нее ко мне, по ее же словам, не лежало…

— Ведь и вам, Донат Егорович, скоро сдавать вахту…

— А Юлия Сергеевна тоже с вами приехала?..

В его репликах исчезали границы во времени и пространстве. Феликса он, наверное, взял из лагерных своих путешествий, Изольду — из другого столетия. И на этом встревоженном фоне — птицы, птицы…

Бальзанов вышел покурить и немного очухаться. Андрей что-то писал в своем школьном блокнотике. Резвились белки. Летали сойки. Свиристели цикады. Бальзанов спросил у китайца, зачем у больного возле кровати стоят два одинаковых будильника. Китаец радостно объяснил, что эти часы друг без друга почему-то не ходят и что мистер Суриков привез их из Москвы и бережет как зеницу ока. Один будильник показывает московское время, а второй — здешнее…

Последние слова Колдуна Бальзанов со Шрайбергом записали в точности:

— Прощайте, меня зовет отец…

Бальзанов долго смотрел в неживое лицо. Несмотря на худобу, оно казалось добрым и почему-то счастливым. Счастливое лицо Супера. Любимое лицо… А ведь за улетевшей душой ветвилась такая длинная, преступная и сумасбродная жизнь. Еще раз проверил пульс на холодной уже руке. Будильники не тикали. Разом оба остановились. Бальзанов взял папку с бумагами и вызвал такси.

Экспедиция завершилась.

Полдня и кусок ночи, проматывая последние доллары, они колесили по Сан-Франциско. Осваивали этот чудесный и будто свихнувшийся город. То вверх, то вниз. Местами Сан-Франциско напоминал Вологду или другой затрапезный старинный городок в России. Те же петушки-гребешки и лезущие друг на друга изысканные, безобразные домишки, разве что более комфортабельные и облизанные, но с той же наивной и проказливой претензией на провинциальную красоту. Как вяземские пряники. Иные зданьица походили на горные сакли, но с колоннами Афродиты Паллады. И здесь же, поодаль, кошмарный мираж высокоствольных небоскребов, сотканных из тумана, гранита и наших потусторонних грез. Мосты Семирамиды висячей серебряной ниткой пересекали два океана, Тихий и Великий, а под мостом, на головокружительной высоте, бороздили бездонные воды бисерные кораблики. Фриско рисовался Бальзанову — под впечатлением смерти Колдуна, что ли? — каким-то фантастическим сочинением, сгустком бреда, который клубился за ними и, преследуя, опережал. Все трое немного опомнились, когда узнали в отеле, что генерал Осадчий тем временем исчез, оставив Бальзанову душеспасительную записку, где просил не считать его больше российским гражданином, поскольку он, поразмыслив, решил приносить пользу обществу на ниве американского бизнеса. Генерал сделался невозвращенцем, бросив в Москве престарелую жену. По счастью, русский консул оказался парнем с мозгами и, сверившись с инструкциями новейшего образца, сказал, что к бегству генерала Осадчего друзья никакого касательства не имеют. Подобных казусов сейчас в нашей разведке пруд пруди. Что поделаешь, ребята? Всеобщий политический кризис и мировой дисбаланс!..

Они возвращались в гостиницу поздним вечером, потеряв представление о дне недели и номере года. Быть может, они, не выходя из игры, уже кружились по таинственному лабиринту. Усталость и напряжение давали себя знать. Ряды и гирлянды освещенных окон, казалось, принадлежали не домам, не камню, а были вырублены или прорезаны в плотном ночном воздухе. Москва казалась отсюда столь же невероятной, как и весь этот выдуманный, феерический Сан-Франциско…

Однако на другой день в самолете болезненные впечатления рассеялись. Они летели с пересадкой в Нью-Йорке, оставив мрачные видения на той стороне континента. В споре с Бальзановым во всю длину обратного пути Мирон вынужден был признать, что Александр Суриков и Валерий Иноземцев — одно и то же лицо (или, лучше сказать, один и тот же субъект), под разными физиономиями. Решающим доводом послужило то обстоятельство, что Колдун поминал перед смертью Юлию Сергеевну. Видно, хотел повидать ее напоследок. А в какой-то Изольде он давно разочаровался…

В самолете Бальзанов занялся папкой Колдуна. Увы, это были не дневники многолетних похождений, а литературные опусы и наброски разного времени. То есть сплошные выдумки и безответственные фантазии с никому не нужными художественными особенностями. Среди прочего лежал «Золотой шнурок», машинописная копия криптограммы, о которую он уже ломал себе зубы в Кошкином доме. Правда, без ятей и еров. И два рассказа рукой Саши Сурикова. Почерк он узнал сразу.

За стенкой

Вчера получил квартиру. Отдельную. Вчера. Получил. Квартиру. Я. Вам — ни шиша, а мне — пожалуйста. Утритесь. На втором этаже. Одна комната — десять метров в диаметре, не считая коридора, ванной и мест общего пользования. И все — в мое удовольствие. Одному. В полное распоряжение.

Квартира: стенки, окна, дверь. Умывальник. Я еще молодой человек. Холостой. Вполне. Все положено. Окна, двери. И что я сделал первым делом? Естественно, разделся. Хожу голышом, помахиваю, никого и ничего не боюсь, улыбаюсь сам себе. Взял ванну. Захотел и взял ванну. Купаюсь. Ну, просто купаюсь в этой ванне, ныряю, как богиня Афродита. В голубой пене, в волне. От счастья себя не помню. Помню — Афродита! Афродита или Афротита?.. Не очень точно.

Вдруг слышу: тук-тук-тук — каблучки. Шпильку уронила. Прислушался: опять ходит. Ну, думаю, — то самое! Она! Её-то нам не хватало! Холостой человек, сами понимаете. Сижу.

А она все ходит. На двух ногах. Ладно — предупреждаю, у меня не погуляешь. С течением времени возьмем за холку — ходи, не ходи. Но зачем же вы так, — сам себя спрашивазо и себе же отвечаю, — грубо? Не успели въехать и ходите взад-вперед. И так нескромно, бестактно.

Говорю ей через стенку:

— Иди сюда! Будем жить как жена с мужем. Тебе же лучше!..

Не двигается. Молчит и не двигается.

— Иди сюда!

Ни звука. И так — всю ночь!..

Лифт

1. Четвертый этаж

Схема. Прихожу домой, а она уже стоит и ждет.

— Ну, что, говорит, пришел? Пришел?! — Я тихо и спокойно ей отвечаю:

— Пришел.

Обои на стенах. Птички какие-то на обоях. Молчат и не чирикают.

Тут я воскликнул:

— Соси х..! — сказал я.

И повторил:

— Соси х..!

Больше ничего не было. Ничего. Обои. Стены. Домой пришел. Птички? Ну разве что — птички.

Схема. Иду по второму разу. Говорю: — Ты с Колькой живешь? Я все знаю. Не станешь отрицать. И она отвечает:

— Не стану.

— Ладно! — отвечаю. — Ладно! — отвечаю. Идите вы все от меня, идите вы, куда хотите. Подальше. А я тут останусь. Тут. Мой — дом. Потолок, стены. Посмотрел на потолок: а он белый, белый… — Тут где, спрашиваю, веревка? От белья. Дай — веревку. Здесь мне делать нечего. Пойду удавлюсь. И она дает. Протягивает веревку и тихо-тихо отвечает: — Иди и давись. Глаза бы мои тебя не видали… Беру. Иду. Потолок. Стены. Говорит: иди и давись. Ничего, ничего не будет.

Обои, правда. Окно. Немного жалко: окно. Захожу в уборную. Беру шнур, все это сложно объяснять, какие там узлы, веревки. Радиатор гудит. Птички. Радиоприемник. Короче говоря, не долго думая, ты с Колькой живешь, ну и живите и живите… Помню только — садануло, резануло по коже. Вроде ожога. Ну и проваливайтесь вы все, ну и проваливайтесь. А потом? Что было потом? Я не помню.

2. Третий этаж

Прихожу. домой. Даже что-то напеваю. И не думал никогда. Закрыл окно, чтобы не простудиться. Посмотрел на потолок. Гам ничего не было, на потолке. Ну ничего. Полный абсолют. Говорю: — Как дела? Не опоздал? Не думала, что приду?

Она — молчит.

Я ей опять вдалбливаю, что так нельзя, что Сергей Иванович все равно тебя бросит, пиши пропало. Она — молчит. Она — молчит. А я говорю и говорю, сам не помня о чем. Сергей Иванович, дескать. И пошел — на чердак.

Смотрю — белье сушится. Хорошее белье. Да что было делать? Живем один раз. Когда я закачался, тогда я только и понял, что напрасно это все, напрасно, постарался, да было поздно…

3. Второй этаж

Ах, как я пил! Ах, как я жил! Вам бы так жить и пить! Она меня любила. Ах, как она меня любила! Вас так никто никогда. Да, никогда, никогда и никто вас не полюбит пигде, как — меня. Она. Как меня — она. Как. Она. Меня. Ничего не было, Никаких осложнений. Окно. Я всплакнул. Но тут же понял: нельзя. Нельзя так жить. И она, и ей, и ее… Зачем? Зачем?..

Ее не было. Ее вообще не было. Ничего, ничего. Все и ничего. Все это я разыгрывал. Рад стараться. Завтра расскажу товарищам по работе. И она заплачет. — Ах, скажет, дурак! Как ты мог? Нет, как ты мог?!.

4. Первый этаж

Просыпаюсь. Вспоминаю. Что было позади и чего не было. Вешался, вешался — это точно. Но для чего, почему — уже не знаю. Комната — помню. Потолок — тоже помню. Была ли она? Не знаю, не знаю — была ли она?

А я — это он или нет, погодите, я — это он, а ты — это ты, с ума сойти? Разве ты была ей? И тот потолок был тем потолком? И те стены?

Тебя — нет. Тебя все равно давно, давно нет. Но я-то остался! Я — остался! Тебя — нет. А я есть! Я — есть! Прости — я иду к тебе.

Почему-то: я это видел. Видел. Видел. И сколько раз повторять? На чердаке? В уборной? В окно? Опять из окна?..

Окно, окно. Вот это верно. Вот это наверняка. При чем тут белье? Какой Сережа? Никакого Сережи. А что еще? А что — кроме окна.

5. Подвал.

Ну вот пришел. Пришел, наконец. Теперь никуда не денешься. Теперь ты наш.

Где она? Какая она? Никто и никакой. Что будешь делать?

Что дальше будешь делать? Ниже — некуда. Выше — уже нельзя. Помнишь, как ты сказал, как она сказала: иди. И ты пошел, поверил, что нет тебя, нет и не будет. А вот он где ты! Ты. Он. Она. Помнишь птичек — смотри: комната, потолок, обои и как хорошо, как они поют, никого не трогая. А ты поверил. Стены, дескать, окна. И белый, белый свет. Помнишь — первое — в уборной? Второе — на чердаке. Третье, третье — ты забыл, как ты выбросился в окошко. А рама выдержала. Не разбился, но как повис, как ты повис… — помнишь? Четвертое или пятое — не станем считать. Не уйти тебе, не уйти. Она сказала: — Соси х..! — сказала. А ты и обиделся. Посмотрел на стены. Живите, ответил, со своим Колькой.

Нету Кольки. Нет никого. Ни тебя, ни меня. Потолок остался. Потолок всегда остается. Высокий, квадратный. Попробуй еще, попробуй. На сей раз — не сорвешься, уйдешь. Да. Уйду. Но куда? И сколько можно? Колька, Сергей Иванович — здравствуй, здравствуйте? Вы — здесь, а я там? Но она не придет, больше не придет. Как хорошо, как спокойно. Когда обои, комната и ты приходишь домой с работы. Ты приходишь — домой.

Эпилог

Когда он повесился — мы все обрадовались: повесился наконец.

...И снова какой-то запутанный, нескончаемый кошмар…

...сон, как хлороформ, затягивал в пустую воронку. Тряхнуло наконец-то. И Бальзанов ощутил под колесами твердую московскую землю.

Глава четвертая. На одном дыхании

«…На улице Врангеля у меня отказали ноги. Асфальт подо мною поехал, в голове помутилось, вот-вот растянусь. Я так и понял. Правильно! Третий звонок!

Случалось, и не раз, а все-таки пугаешься. Как перейти дорогу? Сбегать на Арбат за пирожными целая проблема. Того и гляди, в конце Поварской загремит карета. От дома Наташи Ростовой барышни с приживалками покатили за булавками в Кузнецкий пассаж. А ты, старикан с Молчановки, жди-пожди, пока проскачут! Мое многотерпение с годами войдет в пословицы…

Надо, однако ж, собраться с мыслями, взять себя в руки и миновать тракт. Жизнь прожить, говорят, не поле перейти. Нет, легче прожить жизнь, нежели перейти улицу. Машины так и шмыгают. У них — дизель! Им бы, главное, задавить… Вот если бы вместо дизеля по Воровскому, от Союза писателей, цокая подковами, выступали авантажно осанистые, бравые кони! Меньше риска и воздух чище. Навоз. Общение с природой. Я давно предупреждал, что не мешало б изобрести бесшумные, просторные электрические омнибусы, и пусть катаются по России туда-сюда, развозят грузы, народ. А вместо аэропланов пускай фланируют над океаном расписные чудесные шары-монгольфьеры. Как при великом Фридрихе, при Александре Благословенном!.. Между нами говоря, боюсь испустить дух под автомобильной шиной.

Гляжу, с Восстания — то бишь с Кудринской площади, — кавалькада автомобилей. Блиндированные. Прямо на меня! Возле Борисоглебского, однако, круто ваем, дескать, обоюдостороннюю связь. Я тут же, пока не закосили, пересек проспект!

Подобное бывало со мною. Стою на перекрестке и не могу шевельнуться. Самому смешно! Впиваюсь когтями сзади в холодную панель какого-то доходного здания и не в силах оторваться. Все кажется, врежусь лицом в мелькающую коляску. Нарушения в гравитационной системе? Потеря равновесия?.. Но мы же штурмовали, черт подери, Перекоп! перешагивали Альпы!.. И вдруг, ни с того ни с сего, спокойно, не торопясь, по воздуху, — переплываю шоссе. Мания какая-то…

Дайте разобраться. Ты мнешься на углу, а ползучая старушка — в чем душа теплится? — видя, что ты неподвижен, будто инвалид, подает тебе милостыню. И я, как бывший нищий, произношу автоматически: «Спаси тебя Христос, милая!» А сам думаю: вы не знаете, граждане, как это сложно и горестно переставлять слабые ноги… суставы — как от водянки. Кто бы пособил, поддержал? О будущем не поминаешь. Помогите, Господа ради, переправиться через рубеж!

Помимо автомобилей боишься, что тебя окликнут. Узнают, и ты пропал. Какой-нибудь доктор Шрайберг или вон та седенькая бикса, что подала тебе десять копеек. «А помнишь, дружок, — скажет шмакодявка, прицеливаясь, — как ты меня, обольщая, водил гулять по лугам и ресторанам и что между нами вышло?» Уйди, паразитка! Ничего не помню. Честное благородное слово, ничего между нами не было. И тут она как взовьется!..

Мысленно перекрестился. «Извините, мадам, но я не тот, за кого вы меня принимаете. С кем-то перепутали…» И хочу уйти, а не стронешься… Как будто звание камер-фрейлины мне что-нибудь говорит? Вечно путаешься между юбками. Какая Журавская? При чем тут Донна Анна? Во всяком случае, не эта же развалюха?! На ее иссохших устах шелестят проклятия.

Перескочил или выскочил? Никогда не убивал стариков. Ни детей, ни женщин. Если разобраться, то я добрый человек. А вы, я не уверен, что вы никого не убъете, находясь в моем состоянии, если вам понадобится брать на рывок Перекоп. Кто из вас не разменял бы прохожего на перекрестке?.. То-то и оно. Нейтральные. Ни в п..ду, ни в Красную Армию…

Прошу об одном: не завидуйте моей длинной жизни. Сплошные неприятности. Камушек подвернулся. Кошка перебежала тропу. Как всегда, профилактически делаю кошке бубуку. Сооружаю в кармане два пальца — указательный и мизинец, — вперед рогами. Внимание: выскакиваю!

Наконец, рискуя жизнью, отлепился от стенки и весело перелетел мотыльком. Возле церковки Симеона Столпника, что супротив аннулированного с войны Чашникова переулка, причалил с трудом и перевел дух. На садовой скамье соседствует девушка в профиль. Личико у нее показалось мне любознательным. Взгляд на нем, можно сказать, отдыхает. Ничего себе цукатный орешек. А с другой стороны, барышня как барышня, барсик как барсик. Носик у нее, правда, был аккуратным. Листает книжку. Но это еще не довод. Много я пересмотрел девушек, и женщин, и Даже, случалось, матрон на своем веку. Бывает, красавица — глаз не оторвать, — а глуповата. Бывает, огонь-амазонка. А приглядеться — посредственность. Либо рожа рожей, а внутри — верх совершенства. Но чтобы складывались сразу четыре карты — ум, красота, сердце и совесть, — таких я давно не встречал. Но всегда надеешься.

— Гражданочка, позвольте спросить, — поинтересовался я на всякий случай у прекрасной незнакомки. — Что вы читаете?

— Сказки Андерсена, дедушка.

Это я — дедушка? Показывает обложку. Действительно, — «Сказки Андерсена». Серебряная книга. Обменялись взглядами электрического характера. И тут я встал за ней и пошел. Почти как обезьяна на задних лапах. Лет ей, по-моему, было восемнадцать, не старше. Да и я не мальчик. Почти девчонка. Поманила пальцем.

В Мерзляковском, номер семь, вошли. Портрет Хемингуэя висит под стеклом в свитере. Микки Маус болтается над овальным столом. Все так понятно. Кружевные разводы. С бахромой. Паустовский на подоконнике. Взгрустнулось. Снимает угол с подругой. Оказалось, ее звали Юлией, и она уже зачислена этим летом на первый курс Тимирязевки. Увлекается ботаникой. Я растрогался. Напоила чаем. Мысленно к ней я говорил себе, ломая узловатые грабки:

— Не желаешь ли ты со мной, Инезилья, умчаться на крыльях любви? Да так, чтобы мы забыли об этой грешной планете и унеслись в небо?!. Ладно! Приду в другой шкуре, и ты у меня запоешь, как перламутровая скрипка, как виолончель какая-нибудь… Все это, скорее, произошло в моем подсознании. Не надо хвастать. Ничего особенного. Читали «Фауста»? Воображает, что его зацепила на склоне лет сверхъестественная Гретхен. Обычный дальтонизм пожилых мужчин. Над пододеяльником у себя на Молчановке я вообще расплакался. Не умею, хоть убей, вдеть одеяло в пододеяльник. Нужны девичьи пальчики…

Останний, на прощание, посошок в дорогу. Водка — будто сроду не пробовал — Широко и свободно разлилась по груди, как лямка бурлака. И вся горечь жизни, и стыд непризнанности, и терпкое, ядовитое отвращение к себе заключались в этой мизерной рюмке. Клин вышибают клином.

Для бодрости и спокойствия: предстоит катапультироваться!..

Пачка подъемных крупными купюрами. Мелочь я рассовал по карманам. Пускай подавятся. Саквояж с бумагами. Белья не беру ни капли. Другой размер, а назад мы не вернемся.

В довершение приключений я, снаряжаясь к отплытию, с ужасом обнаружил, что трусы у меня по рассеянности надеты наизнанку или, как потешались еще в минувшем столетии, шиворот-навыворот. Скверная примета! Недосмотрел, паралитик! По собственной халатности чуть публично не отключился. То-то с утра дрожат тронутые Паркинсоном коленки. Каталепсия какая-то. Пора на свалку. И с барышней допустил промашку. Пускай перед моими премудростями красавица, как заводная, хлопала ресницами, вонзаясь лучами в измученную грудь, где я для нее развешивал волшебные сады и дворцы. Реагирует с амбицией:

— Откуда вы взяли, дедушка, какая была погода в день бракосочетания Марии Антуанетты? Вас же тогда не было там, во Франции!..

Чем прикажете соответствовать? Едва не брякнул в сердцах, что у меня феноменальная память на дальние дистанции, и прикусил язык. Отыскались, мол, факты в придворной газетной хронике. Не открываться же сдуру, кубарем, что сам заседал вась-вась с нотаблем визави дофина и вправе живописать цесарок и фазанов, пряности и сласти, какие нам подносили к свадебному столу. Да, пировали знатно… Нынче так не танцуют. Это вам не Пахмутова, а Джованно Люлли! Чувствуете звуки? Менуэт — как плясали? Чтоб не спутаться буклями, не наступить на платье. Вся аристократия, буквально, на красных каблуках. Вальсы в те далекие времена еще не вошли в обычай. Не настолько еще деградировали. Почиталось непристойным обнимать даму за талию.

— И не величайте меня, Юлия, — умоляю, — дедушкой. Слава Создателю, я не мальчик и умею себя поставить, за себя постоять… Зовите меня, если хотите уважительно, — Доктором.

— Доктором?!. А вы случайно не по нервным расстройствам? Не по сосудистым афазиям?.. Тератология… Диспепсия… Фармакопея… Идиосинкразия…

И она заулыбалась. Артикуляция иностранных вокабул дается ей, замечаю, с известным напряжением. Одобрил находчивость, подивился наивности. Туманно аттестовал себя доктором гуманитарного профиля, не уточняя деталей. Мало ли ка-кая завтра мне потребуется профессия? Могу студентов натаскивать к выпускным экзаменам. На любую тему, по всем аспектам. Вас, например, Юлия Сергеевна…

Закинул удочку и опомнился:

— Тысяча извинений — спешу к пациенту… Может быть, к вам от меня, сеньорита, с эстафетой забежит на днях один сказочный принц. Мой ученик, между прочим. Прошу любить и жаловать. Подающий большие надежды талантливый писатель…

Юлинька расцвела. Уверяю вас, она буквально растаяла.

— Как это интересно! — говорит. — Никогда не видела вблизи знаменитого писателя.

По-стариковски зондирую почву на предмет женихов и поклонников.

— Я — кошка, которая гуляет сама по себе! — гордо рекомендуется Юлия.

Я чуть не умер! Из Киплинга! Сколько шалых девиц залапано гулящей цитатой? Вот вам на сегодняшний день и все философское кредо!.. Черт, потерял очки, шарю по карманам. Аж вспотел. Без очков я просто никто. Катавасия какая-то.

Первая теорема — снова одолеть Поварскую…

«Пока он ее одолеет, — подумал Бальзанов, — не выскочить ли мне на воздух, перекурить». Жара уже спадала. На дворе никого. Ну, ни одного человека. И тут подумалось в который раз: неужто опасный преступник и впрямь так слаб и беспо-мощен, что не может перейти дорогу? Супер опять не приехал вовремя… Но тут же услышал: тарахтит мотоцикл. Явился. И не дав ему слезть с седла, ни с того ни с сего спросил:

— А правда, Саша, что человек, по Дарвину, произошел из обезьяны?

— Не знаю, Донат Егорыч, скорее наоборот. Недаром к концу жизни любой человек гораздо больше похож на обезьяну, чем в юности… А говоря серьезно, не знаю и никто, я думаю, точно не знает. Читал я где-то, что в конце двадцатого века в Лондоне в Музее науки специальная выставка была «Дарвин и Гексли», так там в соответствующем разделе плакатик висел: «Не доказано наукой».

С Супером всегда интересно. И мы рванули…

«…Расставание, однако, у нас было преисполнено скрытой многозначительной близости. Давно я не испытывал столь нежного рукопожатия среди моих совре-менниц. Разве что у Донны Анны наблюдались подобная эластичность жестов и пружинистая сила. Ладонь, давая понять и удерживая остаться, долю секунды не выпускает ваших пальцев, пряча в вашей руке незабываемый отпечаток объятий. Так в лесу аукаются подруги. Так плачут глупые лани и умные бабы, тоскуя о возлюбленном на излучинах великой реки. И притом такая невинность в опущенных долу очах. Ничего фривольного рука не позволяет, но, внимательно прощаясь, как будто приглашает к свиданию, с одушевленным намеком на более тонкую связь и грустным напутствием поскорее сюда вернуться…

Трезвон в передней!.. Писатель на мушке…

— Давненько-давненько… Заждался… Легки на помине… Как же, как же… Всегда рад… Хотите причаститься?.. Как — по какому поводу? С моим отбытием!.. Нет, пока не в Америку. Поздравьте: съезжаю с квартиры… Здесь неподалеку. На Сретенке… не беспокойтесь — мне помогут… Обижаете старика… Вот новость! Завязали? Искренне жаль... Ваша воля, милорд. Ну я один вздрогну. Пожелайте ни пера, ни пуха. Оп! И все готово!.. Водочка первый сорт. Номенклатурная. С семгой и с лимоном. Помните у Бунина? Нет, у Тургенева. Из рассказа «Ловцы». Состязание в «Записках охотника». А еще писатель… Впрочем, я тоже запамятовал. Слыхали анекдот о склерозе? Приходит к доктору… Тогда не буду. Просто к слову пришлось… И не надо! Лучше я, с вашего позволения, еще гамары дерябну. Сполосну зубы и баста. Без чарки правды не скажешь. Ее же и монаси приемлют… Не бойтесь, не соблазняю в компанию. Мне, говоря по совести, ваше здоровье дороже. Вы — первая ласточка нашей новой прозы. Не краснейте! Скром-ность украшает девушек только до шестнадцати лет… О, что я вижу!.. Сюрприз? Целый Декамерон! Давно издали? И переплетик славный. Кто художник? С большим вкусом. Шрифт не подкачал. При нынешней полиграфической скудости просто роскошь! Примите поздравления старого библиомана. За ваш литературный успех, сударь… Вечерком засяду. И тогда уж не взыщите!.. С книгой для начала — простите — необходимо переспать, и она, быть может, откроет свою тайную власть над нами… Читал я ваши рассказы и, кажется, догадываюсь, в чем их сокровенный секрет, а значит, и привлекательность… Форма, содержание, жизненная правда, стиль, сюжет и другая требуха — все это небесполезно лишь начинающим авторам. А ваши новеллы, молодой человек, мне довелось изучать, пока вы шутковали в больничке. И сумел оценить… не надо благодарностей! Тяпну еще стакашек. Я вам серьезно говорю… За вашу и нашу свободу! Вот так!.. В ваших вещах неистощимый лабиринт… Наподобие матрешек… Ведь как это скроено? В одной спрятана вторая, затем — третья, четвертая… Пусть они примитивны и кое-как раскрашены. Это — выход из действительности… Штабелями, штабелями у нас, батенька, убивали. И это действует на нервы… О чем нынче вопит поверженная Россия? Только о том, как бы выйти из себя и вновь заполучить весь белый свет… Всемирная отзывчивость… Россия сама не знает, в каких она границах… Безумная страна… Лепила Шрайберг меня заверял намедни, что вы сейчас в идеальной форме… Тьфу-тьфу, не сглазить… А у самого чуть что ножка подпрыгивает, уложенная на другую ножку… но я не об этом… Клиника, понимаю, для вашей светлости была что нашему брату бессрочный каземат… Я взял вас на поруки, под расписку. Вам надобно отдохнуть. Сидите и пишите… Что может быть сладостнее в этом безумном мире?.. С вашего разрешения, последний раз ныряю! В водке главное то, что она откровенна… Вспомним Анну Петровну. Не желаете?.. Нельзя быть таким жестоким… До сих пор не забыли?.. Слабая аргументация!.. Мало ли что изменяла… С вашим же — если угодно — созданием!.. Да я не спорю! Не оправдываю!.. Засадить мужа в психушку — не шутка… Будьте снисходительны!.. Она же как лучше думала… Успокойтесь, я не Шрайберг!.. Не стану разубеждать… Не собираюсь я вызывать. чумовозку! Вы меня в гроб загоните… Эх, матрешка, матрешка… Постойте, мне плохо… Дайте руку… Приподымите меня… Ближе! Ближе! Дышите глубже!.. АХ !!!

....................................................................................................................................................................

(дальше другим почерком)

Жизнь, по всей вероятности, лишь разбег для прыжка в книгу, и, вынырнув на поверхность знакомой Поварской, в первый момент я ее не узнал. Теоретически она была той же крутой магистралью, по которой ваш покорный слуга шлендал сегодня утром, не решаясь через нее переправиться, а практически совершенно другой, более, что ли, спокойной и тихой заводью, будто парковая аллея в провинции. Истинный Версаль да и только. Мирные особняки, цветники, деревья и никаких машин! Хоть танцуй посреди пустыни. А можно побежать или запрыгать, как в детстве, на одной ножке, выделывая кренделя сюжета. Ни усталости, ни боли, ни хмеля в прозрачной, как эта сухая осень, и пустой голове. Весь сивый бред остался там, позади, на предыдущей странице. Казалось, я не ступаю по улице, а мягко скольжу глазами по классическому ее описанию, лишь кое-где внося сознанием мелкие исправления в текст, несколько старомодный и неувядаемо прекрасный. Удивительная легкость слога!

Глядь, разбитная нянька выводит на розовый воздух головастого карапуза, не по сезону укутанного в шерстяную кофту, застегнутую на все пуговицы. — Ты бы, голубушка, на своего кавалера еще чесанки с калошами и башлык нацепила! — перемигнулся я с миловидной дурындой и присел на корточки перед курбастеньким монументом. Дурында бессвязно лепетала что-то про конец сентября и дождь по радио, про вирусный грипп из-за границы и грозные наказы хозяйки не застудить Малюту Скуратова… У меня слабость к маленьким. Бедные дети! В обществе взрослых они бесправны и каждую блажь свыше вынуждены принимать, как римские стоики, за историческую необходимость. Что поделаешь, мы появились в этом мире и нам остается только терпеть. У них даже собственных денег нет, чтобы купить конфету. Ни тебе мороженого, ни шипучей воды с сиропом! И я, переложив саквояж с бумагами в другую руку, сунулся было в пиджак порадовать богатыря шоколадкой, но тут же вместо гостинца, запнувшись, нащупал в кармане книгу, вроде бы мною написанную и еще не прочитанную, и двусмысленность открытия меня ошеломила…

Скажете, угрызения совести? Ошибаетесь! Не на того напали! Душа была чиста, как венецианский хрусталь-хризолит, настолько целокупный, что одеяние с чужого плеча мне показалось мешковатым, и я подумал, как бы его обузить. К тому же мой клиент, мягко говоря, был порядочным негодяем, как это случается иногда с привлекательными гурманами. О женщинах такого не скажешь. Я унаследовал от него только оболочку, не больше, вытеснив его мятущийся дух на свободу, к солнцу, ко всем чертям… Со святыми упокой!.. (Душа с него вон!)

Сколько он умудрился наломать дров в свои неполные двадцать восемь! Одни эскапады в «Арагви» и дуэли в ЦДЛ чего стоят! А игра на скачках? Искательства в «Советском писателе»? Шашни в «Огоньке», в «Московском экстрасенсе», в «Известиях»? Тоже списывать на психику? Благо все разрешилось в душеполезном приюте имени Льва Толстого. Я всегда подозревал за ним что-то не то… Конечно, мне будет не совсем ловко таскать по столичным редакциям, кулуарам, салонам его одиозное имя, омраченное паранойей. Идидоказывай встречному-поперечному, что ты — благоразумен, лоялен. Совратить невесту у своего наставника и так безобразно разбить ее молодую судьбу. Помните анекдот из серии про сумасшедших? Сказал «Дзинь» — и скончался. Вообразил себя стеклянной вазой, мерзавец. Едва не довел подругу до самоубийства и сам рехнулся. Ведь это же надо — приревновать великодушную Анну к высосанному из пальца лицу, к собственному своему, придуманному, мрачному герою романа и обвинить обоих в измене! Вот до чего доводит необузданная фантазия… Правда, за исключением психопатических вымыслов, мой протеже обладал, если хотите, идеальным конгломератом. Жаль было без пользы выбрасывать столь чудесный аналог. Золотой запас! Молод, крепок телом, умен и хорош собою. Одинок. Довольно талантлив. Богат. Да и всех прилипал, супников, любителей кутнуть за чужой счет от себя отвадил. Вот где нам пригодилось безумие! Никаких воздыхательниц, никакой запасной девчонки про черный день. Даром что знаменит, Принц!..

Ах, Валера, Валерочка, что я с тобою наделал!.. Вся литература — игра на краю жизни. Оптимальный для меня, если рассудить, вариант. Впервые за последние _ пятьдесят лет я был свободен,и, кажется, даже счастлив. Меня уважали, меня сторонились и меня побаивались…

Две легионерки во дворе при моем появлении разом захлопнули пасть и выпрямились на лавочке, и я почтительно поклонился. Привет, мегеры! С добрым утром, вороны! Неважно, что полчаса назад я с ними, быть может, уже здоровался, совершая круговой моцион. Чокнутому простительно забывать соседей, путать даты, избегать контактов. Пускай повертятся камергерши: «А наш-то Принц нынче совсем смурной…» Изысканное и благородное прозвище на том этапе меня устраивало. Горделивая осанка и шальные гонорары моего предшественника, вероятно, возбуждали зависть. Помню, при Екатерине Второй ревниво говорили — чуфарство. По-нынешнему — чванство, роскошество, но в старину веселее звучало и слышалось либеральное и чивое пофыркиванье. Да и в своей натуре я чувствовал недоступность, бросавшуюся в глаза малообразованной публике. Скорее в крепость! Домой!

Странно все-таки: насколько себя помню, мне всегда хотелось быть незаметным и по возможности даже невидимым, и это же скромное свойство обращало на меня разгоряченные взоры толпы. Личность в каждом из нас сидит так же глубоко и плотно, как грифель в карандаше. Не выудить! Не разбить! Разве что растворится. Рассыплется…

Так, болтая о том о сем, я колдовал с ключами — как поворачивать? куда вставлять? всего не предугадаешь! — пока витиеватые засовы и замки отшельника не поддались наитию и я не оказался, наконец, наедине с собою в моих новых владе-ниях. О, как это много!

Декорацию в квартире придется сменить, чтоб и духу его не было, не то что мерзких вещей, вроде бездарного серванта, буфета, шкапа… Подделка под стиль модерн. Разве что антикварную лампу сохранить на память? Все-таки раритет. С арабской вязью… Сам же презентовал ко дню избавления безумца от фурий и фавнов минздрава…

Особенно меня возмутила зеркальная переборка в алькове. Это же надо вычислить, скомпоновать! Ничего похожего я не встречал в лучших лупанариях Азии и фешенебельных борделях Западной Европы. Ну и давали же дрозда наши комсомольцы! То-то никому он этот алтарь не показывал! Берег военную тайну.

Вообразите, анфилада дортуаров, системой зеркал уходящая в никуда. И в каждом зеркале неизлечимо рисуются одни и те же радости. Донна Анна!.. Подумать только, еще до болезни, полтора года назад, Принц развлекался с вами, со своей уютной Анютой, в этом жарком калейдоскопе. Так недолго и свихнуться. И в каждой стекляшке, Донна Анна, вы подмахивали!.. То под вибрацию Вивальди, то под менуэты Люлли, то, возможно, под болеро Равеля. Сплошной «Танец с саблями». Вот и доигрались, красавчики! Шутить с искусством вредно для здоровья. Зеркало все-таки страшно отдаляет нас от самих себя…

Недаром при всей тренировке я не позволяю себе опускаться и слишком далеко залетать мечтами в анналы биографии. Держусь среднего курса, поближе к текущему дню, к светлой современности. Признаться, боюсь заблудиться. Ведь наша память, сеньора, — такая же система зеркал. Засмотришься в нее, и поминай как звали. Собъешься с панталыку. С кем прикажете тогда идентифицировать себя и своих возлюбленных? Сюзанну с Вербеной или Веру с Азалией, как называл я ласкательно одну из своих похищенных у синей Бороды прозелиток, то ли в пятнадцатом, то ли в шестнадцатом цикле? Спутаешь прелестную Юличку, с которой только что подружился и завязал сантименты в расчете на дальнейшие встречи, — да послужит она мне серебристым ориентиром или, вернее сказать, подвесным, из паутины, мостом, перекинутым над пропастью, из одной жизни в другую, — с какой-нибудь монастырской грымзой, вроде Донны Анны, из былого репертуара, а ту в свою очередь невольно соединишь с дурной, бородатой нимфой, что лепится по карнизу в одной из комнат, и пойдешь прямой дорожкой по печальным стопам незабвенного маркиза де Сада… Изъять, упразднить, раскассировать как класс зеркальное царство! Не допущу разврата! Да и спать мы будем в другом, более покойном и респектабельном помещении… Все же я не удержался и, пользуясь удобной минутой, разделся. После сегодняшних треволнений не мешало все-таки удостовериться в благоприобретенном наследстве, с каким жить и жить еще долгие годы. А то — случалось в неразберихе — подсунут тебе такое барахло, такую липу, что хоть стой, хоть падай. Лечись, меняй судьбу и беги на другое дело, но опять переселяться мне почему-то не улыбалось. Может быть, из-за Юлии… И не так это приятно — кочевать с места на место. Едва обвык, прижался к людям и сел наконец-то работать, нет, вставай, начинай сначала!..

Со стены на меня глянул — не стану прибедняться — форменный Антиной, и было бы очернительством и преступной неблагодарностью отрицать это свалившееся на меня с небес достояние. Экземпляр первого сорта, с хорошо развитой анатомией. Я с трудом догадался, что это я в своем новом, превосходном, как языческий бог, и омоложенном образе. Мне даже сделалось как-то неловко. Пусть лучше по-том когда-нибудь художники нарисуют, а юные дамы воспоют мое обнаженное тело. Куда нам это курлыканье!.. Правда, ноги сперва мне показались от иного туловища, настолько своим изяществом они не отвечали моему внутреннему миру. Но, в конце концов, не в ногах счастье, чай не в балете! Не на фигурных коньках козырять! И, вообще, мой склад ума и сосредоточенный образ жизни не так уж нуждаются в полной, буквальной гармонии с ногами. Ноги, господа, это дело наживное!

Исподтишка, со страхом, я покосился на мои, доставшиеся мне от Антиноя, причиндалы. Не слишком ли они эстетичны? Вздох облегчения пробежал в зеркале по моей грудной клетке. Причиндалы были при мне, а главное, обрамление на них почти не отразилось. Как положено мужчине, они напоминали точнее всего трубку от противогаза устаревшей советской фирмы. Вдруг трубка ни с того ни с сего слегка зашевелилась, как гусеница, превратившись в волшебную палочку. Последний аргумент| Однако она не сделалась ни красивее, ни грациознее. Скорее напротив, нарочито брутальнее. Разве что немного мажорнее. О, чудо пробуждения (эту фразу я готов замкнуть двумя знаками восклицания) !!

То ли радость от мысли быть как все, обыкновенным человеком, здесь проявилась. То ли подспудные думы и мечты о Юлии, которая меня поджидала в Мерзляковском переулке, а я ей подавал, так сказать, телепатический сигнал на почтительном расстоянии. Дескать, потерпи немножко, моя сказочная царевна, уймитесь, волнения страсти, засни, безнадежное сердце!.. Или, быть может, зеркальная спальня на меня так подействовала, но я был способен уже в порыве вдохновения — с помощью волшебной флейты — дирижировать целым оркестром. В голову лезли музыкальные фразы из оперы Гуно… Внезапно странные звуки донеслись из кабинета, смежного с потаенным альковом. Хрип умирающего, похожий на придушенный кашель. Как был, в костюме Адама, в одних носках, я бросился на простор, готовый к обороне. Выскочил, сжав кулаки, и от смеха сел на пол. Какие только дешевые трюки не выкидывает жизнь на каждом шагу, соревнуясь с искусством в реализме, романтизме или чаще всего в мелодраматизме. И после этого еще думает, что победит, паршивка!.. А это полудохлые старинные часы в столовой прежде чем отбить заупокойную мелодию, долго собирались с силами, задышливо чертыхались, словно что-то вычисляя или мучительно раздумывая о нехорошем. Да я ведь и видел и слышал не раз эти куранты, только забыл об их напольном существовании. Принц ими страшно хвастался и снисходительно величал «Тещей».

Поворчав и поперхав, Теща пробила полдень. Меньше часа прошло, как я удалился с Молчановки, и полумертвый старик там, должно быть, еще сидел, не солоно хлебавши, рядом с недопитой бутылкой, семгой и лимоном. Однако ж мне было холодно и неудобно, и я облачился в хозяйский мягкий халат с кистями, удовлетворенно подумав, что теперь-то уж эта мохеровая обнова безусловно мне подойдет. А злобную Тещу, чтобы не мешала работать, мы при первой же оказии за кругленькую сумму спроворим в комиссионный. Адье!

Кстати, нашелся повод спокойно, без нервозных одергиваний, осмотреть книжные полки. Боже, какой только дряни здесь не было! Дряни, однако ж, внимательно подобранной и тщательно расставленной. Несомненно, эту дешевую коллекцию наш ревнивец по-своему любил и ценил. Вся многопудовая серия современного детектива, зарубежного и отечественного!

Но откуда, спрашивается, у молодого коллеги такой интерес к первобытному детективу, в тысячу раз ухудшенному и разбавленному водянистой текущей словесностью? Увы, я боюсь тлетворного влияния на литературу житейской прозы. Берегись, писатель, бегать наперегонки с действительностью за опасными насекомыми, за каждым гадом. Укусят! Ты не сыщик и не судебный репортер. И если уж тебя увлекают детективные интриги, ищи в них тайные пути искусства или всеобщей истории, а не полицейский отчет. Дожидайся. Нет-нет, а проглянет в окне над поверхностью бытия и вильнет хвостом новая авантюрная фабула…

Сам я, однако, в окошко не смотрел. С меня хватит! Включил громоздкий сундук в углу, придушил звук. Но не очень-то следил за программой, а продолжал ревизию полок и шкафов. И всматривался больше и зорче всего в себя как в самый надежный и полный пока что источник информации… Да, преступность в России в наши дни неудержимо подскочила. Об этом сейчас много спорят, но здесь у меня особое мнение, подкрепленное скромным опытом. Не стану объяснять или доказывать. Просто расскажу то, что наблюдал наяву. А верить или не верить — ваше право. Надеюсь, вы не забыли большое полотно в Третьяковской галерее. Называется «После побоища». Во всю стену холст. Верещагина или Васнецова, не помню. Я видел его, почитай, лет семьдесят тому назад, но общее впечатление врезалось в меня навсегда. Громадное поле битвы, вроде Куликова, устланное трупами. Живых не видно. Живые ушли отдыхать либо драться куда-нибудь подальше, за раму. Лишь одинокий конь пасется на горизонте да ущербный месяц висит сиротливо в бледном, вечереющем небе. На переднем плане раскинулся русский богатырь в кольчуге, ногами вперед, на зрителя, хоть выноси с холста на погост, и как-то странно помаргивает на вас помутненными точками, покуда не догадаетесь, что они у него вытекли, выцвели или выклеваны птицами. Рядом, по диагонали, покоится стройный отрок, пронзенный оперенной стрелой в тугую грудь, так что, мнится, стрела еще трепещет и знойно поет в воздухе. А там, справа от вас, татарва-оторва, вздрочив бороденку, в острой шапке, оттененной куньим хвостом, яростно занес кинжал да так и застыл, скрючившись, над бездыханным телом, не рассчитав момента. А сверху орлы-стервятники или коршуны, ругаясь между собой, кружатся над падальзо, и это самое главное. Они не ведают, как и куда приземлиться.

Нет, не орлы-стервятники и не другие хохлатые хищники схлестнулись в споре над обильным угощением. Если бы хватило полотна, чтобы изобразить выше и дальше меркнущее небо: над успокоенным полем, или достань у автора побольше смелой прозорливости, он бы запечатлел то, что совершается на самом деле рядом с терпкими птицами над сценой после побоища. Там носятся ветром души поверженных и продолжают палить и рубиться еще ожесточеннее, вслепую, толком не сознавая, что происходит, кто прав, кто виноват, где друг, где недруг, в порыве мести и ненависти свившись в один огромный, мохнатый, как облако, клубок. Над каждым большим сражением и после него встает подобное облако, и проницательные монахи созерцали его не раз, с трепетом и отчаяньем, не умея помочь сомнамбулам выкрутиться из постигшей их неотвратимой беды, иногда более свирепой и длительной, нежели сама схватка.

Мне случалось бывать в таких переделках, и я знаю, что говорю. Выскочить из поля борьбы, в которой принимают участие энергии более мощные, чем твой индивидуальный заряд, здесь так же тяжело, а порою невозможно практически, как, падая, ухватиться за воздух. Вы думаете, мне сегодня было легко умирать и заново рождаться, пользуясь спасательным кругом, хоть тот был заранее предусмотрен и заготовлен? Когда-нибудь доскажу, как это в жизни бывает…

Сейчас мне важнее закончить детективную мысль о подлой исторической зоне, в которую мы угодили, похожей на превосходную картину Васнецова. Мы живем после побоища, куда менее оправданного, чем поле Куликово, но столь же грандиозного, масштабного по своим результатам. Мы живем на развалинах, на закате великих преступлений, частично еще не опознанных, не пойманных историками, и преступное прошлое еще стучится в наши двери. Но вернуться назад, в наше теплое общество, оно не в силах и потому дико злится, неистовствует, теряет лицо и разум. Посмотрите, сколько сейчас развелось безумий, неврозов, бессмысленных уголовных дел разного сорта и вида, деструктивных, разрушительных. Вырождение какое-то. Декаданс, если хотите…

Бывал я у Шрайберга, в больнице Льва Толстого, — пока наш ненаглядный Принц лечился. Развлекал. Подкармливал молодого человека. Питание там не ахти какое, зато насмотрелся и наслушался историй — страшно вспомнить. Шрайберг — мой давний знакомый, врач средних лет, но совершенно уже сумасшедший под влиянием больной атмосферы, — рассказывал про одну пациентку. Пожилая уже и широко образованная дама. Все свои сбережения, 400 рублей, требует перевести из клиники в Третьяковскую галерею. У них дефицит. На реставрацию старинной картины «После побоища», между прочим. «Супруг у вас, кажется, погиб на фронте?» — вопрошает участливый Шрайберг. «Первый погиб, — отвечает, — второго посадили, а третий, самый главный супруг, сюда летает». Как уж он летает, не знаю. Все-таки пятый этаж, и связь между ними крайне затруднительна и нерегулярна. Уличные девки и твердокаменные сиделки препятствуют. Любящие супруги общаются украдкой через форточку. В итоге у больной в палате периодически рождаются и подрастают дефективные дети. О двух головах. Одна голова одно говорит, другая — совсем другое. А вы говорите, экономические причины…

Нет, преступные души, отвоевавшись, парят над нами. Иной раз проносятся на бреющем полете, как ИЛы во время войны, скоростные штурмовики, прозванные немцами «черной смертью». Но воплотиться на земле и повернуть историю вспять они не в состоянии. Никакой организованности. Никакой идеологии. Они сами не знают, чего хотят. Зато заразить своими отбросами окружающую среду и деформировать живых, искажая лица и души, они еще ой-е-ей как могут. Вот мы и вертимся в данный момент в криминогенной фазе исторического развития. Примерно так за грозным Иоанном Четвертым, помедлив, поскрипев колесиками, последовала русская смута. Но, слава Богу, детективный виток на полках окончился вместе с «миром приключений». Мне оставалось развести руками: библиотека недоучившегося гимна-зиста. Нечего читать. Хорошо по крайней мере, что, снаряжаясь в дорогу, я загодя спровадил сюда кое-какие мемуары и сказки — мои любимые книги из собственно-го собрания. Просто дал полистать Принцу, а тот и ухватился. Отныне мой корабль оснащен. Не чета научной фантастике, которой здесь изгваздана целая стена.

Ни то ни се. Стыдливый паллиатив. Сам нелепый термин — «научная фантастика» — двусмысленный знак отправления фантастики от науки, — обычная в наше межеумочное время попытка и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. В сущности, перед нами обычный конформизм, приспособление к большинству, к господствующему сознанию. Научная, значит, проверенная, цензурованная, респектабельная, санкционированная свыше генеральным арбитром, наукой. Но, с другой стороны, фантастика ведь это нарушение правил, того, что было, бывает или может быть. В итоге, в общей сумме, в противоестественном жанре «научная фантастика» я пока что нахожу униженное, пришибленное и запуганное воображение.

Иное дело — на практике. Вы думаете, почему последнее время в этой псевдонаучной словесности пошла такая мода на космос, на инопланетян разного фасона? Да только ради того, чтобы уйти за сетку земных координат, апробированных и захватанных наукой, и там, на просторе, вволю разгуляться. Первым эту смелую вылазку из крепости сделал, как всем известно, молодой офицер Герберт Уэллс, когда от науки уже не стало житья. Научных пауков находчивый Герберт обернул в марсиан и объявил им войну. В старое доброе время, конечно, он наслал бы на человека вампиров, а во спасение, взамен сомнительного, перед рассветом, дождя из бактерий, покропил бы святой водицей. Да сгинут! Но что нам делать, если в наших домах вместо призраков бродят роботы, вместо драконов повсюду летают аэропла-ны, а взамен нечистой силы правят бал бывшие секретари обкомов? Мой девиз: не сдаваться!

Я как-то — лет сорок назад — спросил одного ученого мужика из начетчиков, не случалось ли ему когда-нибудь воочию видеть черта. «Эка невидаль! — тот ответил. — Да он у нас в колхозе на собраниях выступает и в президиуме сидит!» И пояснил вразумительно, что имеет на примете не отвлеченную аллегорию, а вполне телесного беса по фамилии Сидоренко. У того Сидоренки просто на роже написано, что он, прости Господи, черт. Это в древние времена, еще до революции, когда повсеместно в России утверждалась христианская вера, бесы, действительно, боялись показываться на глаза и чаще всего принимали форму кошки, поросенка, змеи, сороки и прочей мерзости. А теперь они так обнаглели, что действуют в открытую. Влезут в человека и преспокойно себе заседают и выступают.

Не считайте меня ретроградом. Я не против науки и согласен ее внедрять в любые области знания. В медицину, в ботанику, в хиромантию и даже в магию. А уж в колдовстве без науки просто не обойтись! Сам неоднократно использовал последние достижения разума, не говоря уже о подсобках, о новейших аппаратах техники и механики. Бывало, как воткнешь индуктор Блюментроста — смеху не оберешься… Да и научная фантастика в высшем смысле выражает нашу вечную страсть и потребность в сверхъестественном. Но зачем все на свете превращать в науку? Я за чистоту жанров. А что касается сказки, то она за себя постоит и вас когда-нибудь еще поставит на место. Не трогайте сказку, умоляю. Она — моя…

Глава восьмая (продолжение). Кошачии вальс - 2

............................................................

— Как ты сказала?! — я так и присел.

— Котова и Котовская.

Вот и весь разговор, а сердце разбилось. Лично у меня он переломил эпоху. Как часто мы страждем, не улавливая, что же такое случилось. Почему ни с того ни с сего расстаются любящие супруги? Отчего народ пошел на народ? Государство на государство. Земля расселась и пошатнулась? У меня пока что нет других объяснений, чем кошка перебежала дорогу. Скажете — пустяк. Но на таких пустяках и держится, и вертится, и готова сверзиться в пропасть вся мировая история.

Что я сказал особенного? Чем оттолкнул и как огорчил Юлию Сергеевну? Перечитайте, умоляю, вышеприведенный текст. Ничего вы в нем не найдете, кроме обычного, мирного, семейного диалога между мужем и женой. А между тем там прыгают уже и перебегают дорогу странные создания с прозрачными именами — Котова и Котовская. И отнюдь не сеетры-двойняшки. Будто бы с разных концов России спохватились учиться курсистки. Держи карман шире. Так я им и поверил. Курсируют по орбите, колесят по всей стране, а вещички-то пропадают… Вот толь-ко что положил на подоконник самопишущую ручку. Глядь, а ее уже нет. Как в воду канула!..

Но давайте по порядку. Не надо нервничать. Во-первых, я не держусь и никогда нё утверждал голословно, что они переодетые кошки. Подобные сплетни оставим Лафонтену. Тут не буквальное, физиологическое родство, а чисто иносказательное. Хотя, рассуждая здраво, почему нельзя допустить — исключительно в виде гипотезы, — что в мире появилась новая порода — полулюдей-полукошек? Этакий инвариант промежуточной стадии, усвоившей, естественные достижения обеих ветвей и семейств. И другие планеты здесь ни при чем. К чему нам крайности? Вполне земным способом. Даже Дарвин, помнится, признавал мутации. С другой стороны, лорд Бульвер-Литтон, Папюс и Ницше, совершенно иными каналами, независимо друг от друга, добрались до того же открытия и возвестили нам приближение пятой, будущей расы, отличной во всех отношениях от нынешнего затишья.

Разумеется, не обошлось без фантазий и всевозможных надстроек, искажений и наслоений. Чего стоят, допустим, японские россказни (и здесь я усматриваю реликты желтой опасности) — о сказочных лисицах-оборотнях! Версия поэтичная, но маловероятная и не достойная нашей эпохи. Скорее не лисы, а кошки умеют, прокладывая себе дорогу, превращаться в самых натуральных мужчин и женщин. Не отличить! Особенно в суете и в толпе. Иные ухитряются даже просачиваться сквозь стены…

Во-вторых, я никогда не питал по кошачьему адресу никаких предрассудков. Никакой антипатии или аллергии, и вправе судить объективно. По мне, любая кошка добропорядочнее собаки. Не говоря уже о людях, от которых в жизни я много-таки натерпелся. Это скорее неблагодарные кошки первыми мне изменили. Они вообще склонны видоизменяться, и, может быть, в этом главное их достоинство и непреходящее очарование. Вечная метаморфичность, заложенная в основу их породы. Если хотите знать, я где-то сам такой же, как кошка.

Полюбуйтесь: какая сногсшибательная быстрота реакций! Артистическая страсть к Перевоплощениям и невероятная игривость ума и тела. Увивается проказница, словно души в тебе не чает. Но при всем том глядит исподлобья и витает интеллектом черт знает где, живет недоступными нашему уму побуждениями, не испытывая к нам, казалось бы, ни малейшего расположения. Самое близкое к человеку и наиболее непостижимое и отчужденное существо. Одновременно. Самое царственное и самое вороватое. Податливое и коварное. Чистоплотное и блудливое. Тишайшее и бунтующее. И самое, я сказал бы, кажущееся. Диапазон возможностей кошки, ее эмоций, диких капризов, внезапных качании из крайности в крайность огромен и непредсказуем. О мыслях, о стройной логике мы покамест не вправе говорить. Это все еще терра инкогнита. Смотришь, свернулась клубочком и вечно спит или грезит о чем-то запредельном. Мгновение, и ее уже нет. Исчезла неизвестно куда. Как сквозь землю провалилась. Не зря многие ведьмы обращались при случае в кошек. А ведь я толкую пока что о самой тривиальной и примитивной породе из числа этих незаурядных зверей, не касаясь их дальнейших способностей, поистине неизмеримых, на путях гибридизации и позднейшей эволюции. Будущее, безусловно, принад-лежит этой малоизученной расе, высшей по сравнению с теперешним человечеством.

Бесстрашный прораб Игнат, славный ремонтер Кошкиного дома, еще до воцарения Юлии поведал мне приватно за ужином, что у него в тесноте, в бестолковой коммуналке, жила и до сих пор процветает дивная ангорская кошка. Дети ее обожали, дворовые псы побаивались, а сосед Василий Иваныч, социалист и отставник, на дух не выносил. То хвост на общей кухне норовит прищемить сапогом, то пихнет ненароком, а то без повода обзовет нехорошим словом, какое и не всякий человек стерпит. А раз настолько обозлился на Божье создание мерзопакостник, что в мешок ее, за плечо и улюлю на электричке к себе на дачу. За сорок верст от столицы киселя хлебать. Искоренил Василису. Пропала красавица. Поминай как звали. Однако охальник из суеверного страха все-таки поостерегся тут же, на месте, пришибить невинную тварь. Запер в дачном чулане на хлеб и воду. Выжидает. Подсчитывает. Через несколько суток заглянул в чулан: не сдохло ли животное, а Василиса прыг и пулей на ближайшее дерево. Разгоряченный отставник, вспомнив молодость, спьяну было за ней. Ну, думает, убью потаскушку, и ничего не будет. А та с нашего Василия Ивановича, с высоты, внимательного взгляда не сводит. Гипнотизирует. Подводя итоги, бухнулся-таки барыга и угодил в госпиталь с переломом обеих лодыжек и тяжелым сотрясением мозга. Так и надо подлецам, и ничуть не жалко. Как поется в песне: «Нас не трогай, мы не тронем, а затронешь, спуску не дадим». Народная мудрость… Что же, спросите, между тем происходило с нашей пронырой? А вот что. Вы мне не поверите, Валерий Густавович, но ровно через две недели с момента умыкания Василиса Премудрая является к нам на Каляевскую. Тощая, ободранная, перемазанная вся, краше в гроб кладут. Легко сказать, через всю Москву притащилась. Да еще почитай сорок километров лесами и полями. Это сколько же одних автострад и железнодорожных линий довелось ей одолеть, каких только капканов избежать и пережить! Трое суток спала, как суслик, после своих похождений. А как выписался скандалист из больницы, я взял его за грудки и тихо сказал: «Угомонись, Вася. Ты меня знаешь. Если ты еще раз, сволочь, кошку хоть пальцем тронешь, я не только вторично твои руки-ноги повыдергаю, я душу из тебя грешную выну и шкуру твою отставную спущу!» С тех пор он Василисе в благодарность за науку аж в пояс кланяется и фуражку перед ею сымает. А та и в ус не дует и косыми на него не глядит.

Безыскусный рассказ Игната — лишь миниатюрная иллюстрация той магической силы, действительно титанической, и могучих интуитивных способностей, какие русский народ, сам не в меру одаренный, знает и чует за кошкой. Недаром наш проницательный народ утверждает, что страшнее кошки зверя нет. Поэтому я решил не дразнить судьбу смешной и бесплодной, как показал отставной опыт, борьбой с кошачьим потомством. Не вернее ли попробовать ужиться с ними, найти общий язык и взаимную симпатию? Тем более что новые коллеги Юлии Сергеевны незаметно и вкрадчиво сумели втереться к ней в доверие и мало-помалу стали у нас завсегдатаями.

Теперь их отстода не выкуришь. Не вызывать же полицию? Мне полиция не с руки. И потом — позорно! Не к лицу мне, вольному каменщику, трижды изменившемуся за последние годы в ходе метаморфоз прибегать к содействию блюстителей закона. Со стыда сгоришь!

Дайте сообразить. Против кого звать вооруженную силу? Против двух миловидных курсисток? Вдобавок добрых приятельниц хозяйки дома, которых она сама ласково привечает. Часами между собой обсуждают что-то ботаническое о разных цветах и злаках, и даже по латыни. Ботанику у нас еще никто не запрещал. Во всяком случае это намного полезнее, нежели амбициозная, чудовищная литературная братия, раздираемая небывалыми сварами и внутрипартийной борьбой писательских самолюбий. Недаром я за версту обхожу их становища, заседания и раешники и никого не приглашаю к себе из этой малознакомой масти, сколько бы ни мечтала моя обожаемая половина раздвинуть свой эстетический круг и превратить наш уголок в модный диссидентский салон. Уж лучше кошки, самые притом отъявленные и коварные, чем ночные бабочки из породы ахматовок и критические жилистые жуки-точильщики, всегда угрюмо ищущие, где бы поживиться и выпить за чужой счет. Как известно, я человек, в общем-то, мирный, терпимый, если меня понапрасну не задевают. И не пристало мне преследовать курсистку из провинции. Все-таки в безумной войне пьяного отставника с мужественной Василисой Премудрой я внутренне нахожусь на стороне последней.

Правда, мне сделалось не по себе, когда впервые Юлия Сергеевна сказала, что ее недавних товарок, обеих! — и Котову, и Котовскую — тоже зовут Василисами. Вслух, конечно, я только заметил, что бывают же такие интересные совпадения, звучащие в наши дни несколько рискованно и слишком многозначительно. Тем более что имя Василиса теперь встречается на святой Руси редко, а некогда, в греческом изводе, оно означало — царица. Царицей же в нашем доме навсегда останешься ты, Юлия, ввернул я комплимент напоследок, стараясь вместе с тем слегка предостеречь жену от опасной дружбы, чреватой большими потерями.

Обошлось гладко, но меня душило невысказанное. Я не сказал, что мне осточертели ее вертихвостки с мягкими повадками, что они гораздо кошмарнее голосивших напропалую девиц, и, может быть, при таком повороте наш дом, наше уютное логово неприметно и тихо обратится в западню. При нашем же невольном участии, вот что печально! Где не будет ни входа, ни выхода. Если эти бестии начнут проходить незаметно сквозь стены и ворошить исподтишка мои деловые бумаги, да еще им в подкрепление двинется по воздуху незримая армада лемуров, тогда, ребята, нам хана. Увольте жить под контролем усовершенствованного отродья!

Меня могут спросить потомки, сохранившиеся чудом в живых: почему же я не предотвратил грозящие нам бедствия? Зачем не рассказал немедленно жене хотя бы про свои внезапные страхи, сомнения и предзнаменования? Отвечаю как на духу. Во-первых, в тот момент я не вполне доверял собственным растрепанным чувствам. Я допускал, что все это мне только снится, что это галлюцинации, которые скоро исчезнут. Даже любящая жена не поверит, что кошки умеют проходить сквозь стены. Во-вторых, мне легче трижды умереть, чем быть смешным.

Вот так и началось медленное завоевание нашей крепости. Думаешь, века прошли с той тяжкой поры, а как взвесишь да подсчитаешь на пальцах — всего несколько лет. Мы уже были в осаде, подружки-лазутчицы уже дневали и ночевали у нас, а я все еще в надежде на примирение, на лучшее будущее пожимал пухлые лапки, похожие на маленькие подушечки со скрытыми под ними, неприметными коготками, лениво и глупо острил, как подобает барину, делал время от времени недорогие подарки и оказывал небольшие услуги. Мне не привыкать к лукавой и необременительной галантности. О финансах я тоже не беспокоился: как раз в это время потек живительный валютный ручеек, более или менее постоянный, меня переводили за границей, родные тиражи тоже немного подпрыгнули, мое имя приобрело некоторую известность, что неудачники путают с так называемой славой. За известностью я не гонялся, она пришла помимо моей воли и больше раздражала, чем радовала.

Особенно меня насторожили бестактные и назойливые вопросы, которые наши курсистки задавали не мне — чудаку, мизантропу и нелюдиму — персонально в лицо, а, как опытные шпионки, закидывали наживку через доверчивую мою Юлию Сергеевну. Под видом бескорыстных поклонниц они слишком часто проявляли интерес к предмету моих уединенных занятий и постоянно расспрашивали, над чем я сейчас так долго и упорно работаю и скоро ли осчастливлю своих читателей и читательниц новой книгой. Не хватало только, чтобы я поделился с ними, о чем я думаю. Они пытались проникнуть в мое подсознание, в мои заветнеишие мечты. А я думал о том, главным образом, как бы от них избавиться.

О, эти разведчицы, в отличие от людей, ничем не брезгуют. Им хоть плюй в глаза — все Божья роса. Но и я не пальцем деланый и чуял взъерошенной кожей, как меня обкладывают. Это ведь независимо от ума происходит, когда постигаешь, что ты уже окружен и нет выхода. Понятно, через Юлию Сергеевну я громоздил перед ними новые баррикады. Говорил, например, что не имею привычки во всеуслышанье благовестить о своих новых книгах, потому что суеверен. Боюсь, дескать, сглазить то, что еще пишу. Потом это разошлось сплетнями среди общих знакомых под видом обычных у писателя чудачеств и обросло подробностями анекдотического свойства. На каждый чих не наздравствуешься.

Мне было некогда, и я торопился. До книг ли мне было — написанных или ненаписанных, — когда жизнь и благополучие семьи уже висели на волоске? Экая важность: такой-то автор новый роман сочинил! От романов, от этих призрачных поступлений, на земле скоро проходу не будет. Зачем увеличивать народонаселение нашей планеты воображаемыми фигурами?

За оставшееся время я наверстывал упущенное. Первым долгом удостоверился, что Юлия меня все еще любит, и, значит, не все потеряно. Проник в ее мысли и сны, и от души отлегло. Там я был почти тот же самый, что и в начале наших нежных отношений. «И на шелковые ресницы сны золотые навевать…» Как это было когда-то — раз и навсегда — сказано!.. Начал проникать и в другие области, как вдруг посреди ночи почувствовал, что она, странно изогнувшись надо мной, то ли ко мне приглядывается, то ли принюхивается. Представьте шок, который я испытал. Пока я ее изучал, она, не проронив ни звука, меня исследовала. Вот это был афронт!

Лишь через несколько дней, не подавая повода к скандальной детонации, окольными каналами, я с грехом пополам уяснил, что же, собственно, ее занимало во мне, к чему она прислушивалась и принюхивалась. Оказалось, что я разговариваю во сне и произношу уже много ночей подряд бессвязные тирады. О чем?! — спрашивается. О каких-то безбожных кошках, о какой-то крови, о Бермудском треугольнике, о буквах «о» или «а» в каком-то непроясненном значении. Ничего более определенного разобрать в моем ночном бормотании жена не смогла, но я уже все понял. Успокойтесь. Пока ничего страшного.

Дело в том, что примерно в это же время в нашем доме стали бесследно исчезать вещи, и это меня всерьез обеспокоило. Две книги пропало. Из числа замечательных. Воспоминания Вольфа Мессинга о самом себе и поучения Парацельса своим подмастерьям в латинском переводе, инфолио. Объемистая тетрадь, уже полностью мною законченная. Большой кусок из романа, который я все же писал независимо от обстановки, а не только притворялся, будто просиживаю над ним золотое время. Стопка документов. Несколько авторитетных вырезок. Не говоря уже о ножницах, скрепках, спичках, ручках и карандашах. Вечно все куда-то проваливалось.

— Да ты сам куда-нибудь. затахторил, — миролюбиво возражала супруга в подобных случаях. — Я к твоим бумагам вообще не прикасаюсь. А наши Василиски (так Юлия называла лазутчиц) настолько тебя уважают, что и близко подходить к твоему кабинету робеют. Поищи у себя на столе. Или наверху — в мастерской. Надо быть аккуратнее. Ты слишком устал. Тебе просто необходимо чаще бывать на свежем воздухе. Делать по утрам гимнастику. Меньше курить. Сводил бы меня раз в жизни в кино. Вот у меня почему-то ничего не исчезает — ни в хозяйстве, ни в гербариях, ни в конспектах, ни в документах даже государственной важности. А бумаг, наверно, не меньше. Следи за собой. Как ты еще голову не потерял?!.

Слушая ее ламентации, я терялся — то ли плакать над нею и над самим собой, то ли смеяться. Ни о чем не подозревая, Юлия именовала своих лицемерных дуэний так, что от одного слова — Василиски — кровь стыла в жилах. По душевной чистоте и наивности она ничего никогда не слышала о многосоставных монстрах. О лярвах, способных уничтожать все живое одним своим убийственным видом, взглядом или дыханием. Когда я ломаю голову над загадочной природой человекообразных кошек, над метафизикой наших грядущих владык и повелителей, перед моим мысленным взором встают три имени, три первообраза — Василиск, Химера и Сфинкс. Понимаю, что мифы. Но ведь из наших вечных — до сих пор — сновидений… Вы думаете, откуда взялся Бермудский треугольник в сонном моем лепетании? Эта дыра в антимир, в другое измерение. Я заподозрил, взвесив все аргументы и факты, не пытаются ли василиски устроить под нашей просторной кровлей что-то вроде военной базы и вместе с нею — непостижимой, бермудской дыры, куда и сбрасывают кое-какие вещички. Догадку хорошо бы проверить и, если удастся, поймать предательниц с поличным, непосредственно на месте диверсии. О, как они дальновидны и как они мстительны!

К тому моменту Юлия Сергеевна уже сделалась гранд-дамой с массой обязательств, я тоже изрядно постарел, жена разъезжала с инструкциями, докладами и саженцами; неразлучные василиски — Котова и Котовская — тоже вдруг улетучились, зацепившись, правда, где-то в Москве; и в то время как моя неутомимая половина циркулировала, я остался, наконец, на целый месяц один, хозяин-барин в беспризорном, опустевшем поместье. Закупил нежнейшую иностранную аппаратуру и начал вести скрупулезное физическое обозрение местности.

Несмотря на сложность механики, расчет был простой. С помощью звукозаписей и фотоэлементов объективно зарегистрировать, как и каким путем проникают сюда по ночам злокозненные невидимки и много ли их теперь собралось вокруг меня, а если нет, то почему и куда испаряется мое имущество. Вещи в доме продолжали исчезать — по одной, но перманентно. И если так пойдет дальше, то весь Кошкин дом постепенно разъедется, растворится и сойдет на нет. От нас ничего не останется. А за нами и от Москвы, оказавшейся в эпицентре событий. Кто-то же должен сопротивляться и прекратить этот гибельный процесс аннигиляции. И кто — если не я? Установил приборы, завел секундомеры, перекрестился, сглотнул под коньяк проверенный порошок из аптеки и тотчас уснул, как и было предусмотрено. Давно так спокойно и сладко не почивал. Никаких кошмаров, никаких снов, — ну просто спал, как сурок. Зато наутро содрогнулся от скорби и омерзения, когда просмотрел и прослушал ночные ленты. Нет, кошек в прямом смысле слова там не значилось. Незримые василиски своевременно улизнули и не попали в объектив. Но их с лихвой замещал и восполнял — я! Я — и при этом в состоянии какого-то глубокого, отрешенного от сознания сомпамбулического сна или транса, о котором, проснувшись, ничего не помнишь. Неужто такой сон навел на меня Кот-баюн?

Не приведи Господь и врагу видеть такие сцены. Я, нет, не я, скорее мой призрак, встает с постели и, не одевшись, с потупленным взором, начинает довольно толково обходить границы пустого дома, время от времени к чему-то прислушиваясь. Тишина в доме мертвая. В звукозаписи лишь поскрипывают половицы, тикают часы да раздаются его нечленораздельные проклятья по адресу кошек. Свет я почти повсюду оставил и теперь вижу, как он медленно спускается по лестнице, полузакрыв глаза и ни разу не поскользнувшись, словно знает дорогу. Роется за книжной полкой в гостиной, извлекает оттуда ворох давно пропавших вырезок, внятно повторяя фразу: «Баюн или Боян?» Несколько нараспев, с паузами, акцентируя ударения. Две-три электрические вспышки в гостипой, непонятно откуда родивши-еся, проскочили мимо его замороченного внимания. Пых-пых, и как не было, но след на ленте отмечен. Снова ловит воздух и, ничего не поймав, снимает — вот негодяй! — Свешникова со стены. Однако не разбил, извлекая из-под стекла, а порожнюю окантовку повесил на прежнее место и умудрился проверить вслепую, не криво ли висит. Дальше спокойно и деловито разорвал на мелкие части прекрасную литографию и, не обронив ни клочка, пошел и спустил в сортир. Затем — к зеркалу и долго в него зачем-то смотрелся. Задрав голову,из-под опущенных век. Белесые, слюдяные зрачки. Погрозил себе в зеркало беспомощным кулаком, махнул рукой и завесил большим полотенцем. Поплелся назад на второй этаж и, словно о чем-то вспомнив, полез в аппаратуру, кретин, которую я так аккуратно расставлял и налаживал. Ну и, конечно, спалил пробки. Кино оборвалось, но звук на батарейках еще держался. И прежде чем он, вернувшись в постель, захрапел, слышу, как он же, пустотелый человек, в кромешной тьме еще вздыхает и молится за упокой души убиенного раба Твоего Валерия.

Все вышеизложенное происходило по очень четкому, будто заранее разработанному сценарию, а вместе с тем в движениях непробудно спящего мужчины сквозили такое бесстыдство и такая глумливая карикатурность, что мне легче говорить о нем в третьем лице, именуя призраком, нежели признать за собственное прямое подобие. Он крепко спал, но действовал вполне осознанно, и это сочетание порождало сверхъестественный гротеск. На его ужимки было неловко смотреть, они казались чудовищными в контрасте с полуопущенными и как будто навсегда опочившими глазами. Он производил впечатление наполовину ожившего мертвеца. Отсюда мое сравнение с призраком, с привидением, хотя ничего призрачного в нем не было. Он не растворялся в тумане, никуда не улетал и не дергался. Жесты его были точны и округлы, совсем как у меня. Но меня не оставляло чувство, что мой призрак ‚ действует не вполне самостоятельно. Словно сам черт водит его осматривать ночью свои пустые владенья. А может, и меня именно черт дернул снимать этот отвратительный фильм? И другое ощущение меня не отпускало. Что эта сонная пешка, эта марионетка, тетеря помнит о чем-то больше и лучше, чем знаю я.

Тщательно перебрав все отснятые кадры, я убедился, что, за исключением двух-трех подозрительных блицев, здесь нет эпизодов, для меня абсолютно загадочных и непостижимых. На каждую загадку я могу пролить дополнительный свет и все темные места расшифровать. Зачем, скажем, я снял и уничтожил превосходную литографию Свешникова, напоминающую мне дела давно минувших дней, преданья старины глубокой? Очевидно, мне желательно скрыть от Юлии мое печальное прошлое. К чему вовлекать мою милую в те баснословные времена и проблемы? Даи дурные предчувствия, затаившиеся во мне, тоже, возможно, сказались на экране. Ведь у сомнамбул сдерживающие центры плохо работают. Вот я и позволил себе делать ночью, чего не позволяю днем. Окантовку, конечно, придется восполнить какой-нибудь приличной картинкой, пока Юлия Сергеевна не прискакала в Москву.

Второй эпизод, казалось бы, самый сложный, я легко разгадал, пошарив на том же месте, за книжной полкой, и обретя там всего-навсего вырезки и комментарии из сказки Афанасьева (№ 215), где поминается, между прочим, неведомый Кот-баюн. Сравним с тем же афанасьевским списком (№ 284) и реконструируем образ, изложив своими словами… … ...

... .... ... — Брысь, окаянный! Прочь! Вот я тебя сейчас!..

Надо мною сидел рыжий, усатый доктор Шрайберг и говорил слабой моей половине, Юлии Сергеевне:

— Не беспокойтесь, миленькая. Легкий рецидив. Нервное переутомление. Такое с нами бывает. Ничего опасного. Главное — покой. И никаких упоминаний о котах и кошках…

Они думали, я сплю. А я лежал, чисто вымытый, в белоснежном белье, похожем на серебро, и утопал в блаженстве. Должно быть, лепила Шрайберг сделал мне какой-то укол, и я испытывал такую признательность ко всем людям, каких только видел, либо помнил на своем долгом веку, что мне впервые в жизни захотелось умереть. Здесь, немедленно, на руках Юлии, которая спасла меня своим чудесным приездом. Я слабо соображал в эти смутные дни моего выздоровления, но тень помощницы и юной сиделки Насти, неизвестно откуда взявшейся, не вызывала у меня нарекания. Даже сумасшедший доктор Шрайберг, со своими усами и вечно дрыгающей ножкой, менее всего напоминал Кота-баюна, а походил на обычного задерганного тощего психиатра.

Но я не успел закончить, кто такой Кот-баюн из предыдущего абзаца. С кем бы его сравнить, с какой физической силой или природным явлением, чтобы это сделалось внятным современному читателю, который непременно требует что-нибудь осязательное? Я бы сравнил, поразмыслив, природу этого древнего и верховного существа с физиологией шаровой молнии. Та, как всем известно, залетев в помещение, способна обойти молчаливо застывшего столбом созерцателя и уплыть в окно либо, съежившись, в форточку, как ни в чем не бывало. А может и поразить, и спалить дотла своим наэлектризованным шаром, похожим сразу на золотое мохнатое облако и на воздушную кошку, прыщущую искрами высокого напряжения. Да, на верховную кошку, которая выгибается дугой, а то и воет по-загробному низким утробным голосом и раздирает душу на части, на клочья… От него же, от Баюна, с получеловечьим-полукошачьим обликом, рассыпаны по свету миллионы прекрасных сказаний. Мы безуспешно пытаемся их распутать, наслаждаясь, как дети, самым высоким искусством и самой изначальной поэзией, соприкосновение с которой порождает в душе чистейшее наслаждение, смешанное с предощущением смерти.

Нет, я не обольщаюсь, будто Кот-баюн изволил меня пощадить как своего собрата по духу или дальнего родственника. Скорее всего он меня не убил лишь потому, что предварительно убаюкал, погрузив в заколдованный сон через своих ловких наложниц. Откуда в противном случае в атмосфере московской комнаты эти необъяснимые вспышки-блицы, зарегистрированные на пленке в форме светлых шаров, похожих отдаленно на сгустки электричества? Не могла же молния, никого не задев, пролететь по Москве на таком низком уровне, как наш старенький особняк. Как раз в ту минуту, когда я извлек из тайника сказку о Коте-баюне. Да и погода была тогда совсем не грозовая и не пригодная для обыкновенных шаровых молний. А потом, при свете дня, когда, починив пробки, я вспоминал и осмыслял эти странные кадры, он вторично явился — это же ему я сказал «брысь!», а вовсе не доктору Шрайбергу, — чем и поверг меня в затяжной обморок. Скажете, опять совпадение? Но если так, говорит наука, то истину необходимо искать, и я ее нахожу в неопровержимой реальности страшного и сладостного, пронзительного Кота-баюна.

Баюна не надо путать с Бояном, певцом из бессмертного «Слова о полку Игореве». Последний ничем не замечателен, кроме нескольких, весьма и весьма неясных упоминаний о нем в том же «Слове». Я подозреваю, что Боян был вроде Оссиана, придуманного ранними английскими романтиками вместо Кошкиного дома. Словом, никакого Оссиана, никакого Бояна не было. Другое дело — архаичный и достоверный, мистический Кот-баюн, которого я видел и, теряя сознание, почувствовал на себе его вторгающуюся под кожу реальность. У меня отнялся язык, едва я назвал Баюна, помянув без нужды, с оскорбительным эпитетом, кинопленку с пустотами взамен заклятого изображения. И как только я не обратился мгновенно в золу, в обугленную корягу, в.незавидную щепотку жалкой космической пыли? Чего еще ждать от источника всеобщего колдовства, которое зараз усыпляет и убивает, завораживает и сводит с ума? Хорошо еще, если поблизости от его разрядов выпадет осадок и прорастет по задворкам каким-нибудь чертополохом на сказочной московской земле. А если ни черта не останется? Меня спасло, возможно, сверхъестественное доверие к сказкам, к которым я влекусь вопреки опасностям. Сладостная смесь ужаса и упования.

А на зеленоглазого Кота-баюна в мировой лирике больше всего похожа лермонтовская зеленоглазая рыбка, поющая запредельные песни:

О милый мой! не утаю,

Что я тебя люблю,

Люблю как вольную струю,

Люблю как жизнь мою…

Не потому ли зов смерти в ушах у меня сливался с голосом Юлии, и я чувствовал себя маленьким ребенком, убаюканным в родной колыбели? Такого со мною раньше никогда не бывало.

Меня могут спросить придирчивые критики и любители подловить ближнего на скрытых и явных противоречиях: а куда же подевались Юличкины подружки, Котова и Котовская, которых вы напрасно боялись и шельмовали? Не есть ли это у вас просто мания преследования? И с помощью техники вы охотились, выходит, за самим собой? Думайте, что хотите. С некоторой поры я ни в чем не был уверен. Даже в своей бесценной жене. Имена своих кошачьих приятельниц, по совету осторожного доктора, она обходила молчанием, а мне становилось очевидным, что где-то здесь поблизости взрывоопасное поле, и я тоже не спешил нарываться и проникать в ее потаенные мысли, работатщие как детонатор. Помалкивал в тряпочку. Предчувствия не сулили нам ничего хорошего. И события не заставили себя долго ждать.

— Объясни, милый, свою записку, — сказала Юлия Сергеевна, когда я вполне опомнился от обманчивого своего, послеобморочного состояния и мог самозабвенно работать. — Какой дракон и какие деньги?

У меня отлегло от сердца, и я рассмеялся:

— Всего-навсего шутка, Юла! Сейчас объясню.

Действительно, в страшной спешке, ликвидируя следы преступления, я оставил ей на камине записку на тот непредвиденный случай, если она почему-то преждевременно вернется в Москву, а меня не будет. Записка звучала, быть может, несколько странно, но была и по-житейски простой и понятной. Воспроизвожу дословно:

«Незабвенная Юла! Прилетал дракон, но я от него отбился. Денег ему, пожалуйста, без меня не давай».

Дело в том, что накануне, между ночью и обмороком, явился ко мне комендант (по-старинному — домоуправ), которого, чохом, вместе с милицией, фининспекцией и другими законниками, я по привычке именую драконами, и давай зудеть, что вечно у нас в доме перегорают пробки. Соседи, дескать, с утра пораньше донесли, боятся пожара. По глазам видно, какой у него внутри разгорелся пожар. Я ему бутылку в зубы — они ушел. «Не извольте беспокоиться!» А я, как ретировался дракон, настрочил записку супруге на всякий пожарный случай, спрятал аппаратуру, снял полотенце с зеркала, а криминальную кинопленку, разрезав на кусочки, бросил в помойное ведро. И только потом, наведя в доме идеальный порядок, взялся на досуге обдумывать незабвенного Баюна. Тут-то меня и сразил от большого напряжения обморок…

Выслушав без улыбки эту историю с массой, разумеется, пропусков и добавлений самого невинного свойства, жена повела разговор о другом, весьма обходительно огибая подводные рифы. Как мы все же боялись нечаянно ранить друг друга и как, значит, друг друга берегли и любили! Она говорила уклончиво, пугаясь собственных мыслей, что, может быть, мне стоило бы подумать о небольшом отдыхе где-нибудь на природе, на воздухе, в каком-нибудь санатории, где я смогу совершенно свободно гулять, писать, читать и делать, что душа пожелает. Никакой заботы. Никаких ограничений. Всю организационную часть она возьмет на себя. Но я-то понимал, куда ее клонит судьба и речь, исполненная самых благих устремлений. И чем внимательнее и деликатнее она выбирала слова, тем у меня на сердце делалось все неспокойнее. Сама не подозревая о том, она готовила мне участь бедного моего предшественника и однофамильца — психушку.

Эти ласковые планы тебе Шрайберг нашептал? Ты давно знаешься с этим проходимцем? Что ты! Опомнись! Впервые его вижу…

При имени Шрайберга она зарделась и кинулась горячо объяснять, сбивчиво, но довольно логично, что Шрайберга вызвала Настя, по телефонной тетради у нас, на букву «Медицина», а Настю уж позвала в отчаяньи на помощь сама Юлия Сергеевна, обнаружив меня лежащим без чувств на полу. Ох, уж эта Настя! Вечно суется, куда ее не просят… Я настойчиво попросил жену впредь никогда, ни при каких обстоятельствах не вызывать сюда доктора Шрайберга. Дескать, знаю понаслышке его сумасбродный нрав и ему не доверяю. Вопрос о моем санатории остался висеть в воздухе. Просто эту скользкую тему я никак не поддержал. При виде моей расстроенной физиономии Юлия вдруг расплакалась. — Ты будто не рад, что я вернулась домой… Кажется, это были первые ее слезы в моем присутствии. Круг замкнулся».