Дневник шпиона [Николай Григорьевич Смирнов] (fb2) читать онлайн

«Военные приключения» является зарегистрированным товарным знаком, владельцем которого выступает ООО «Издательский дом „Вече“.

Согласно действующему законодательству без согласования с издательством использование данного товарного знака третьими лицами категорически запрещается.

Составитель серии В. И. Пищенко

© ООО „Издательство „Вече“, оформление, 2023

ЭПИЛОГ НА МЕСТЕ ПРОЛОГА

В начале июня 1927 года подводная лодка неизвестной национальности вошла в погруженном состоянии в Финский залив и поздним вечером всплыла на взморье под Ленинградом. Прошитый гвоздями, мокрый железный цилиндр высоко поднялся над водой, отразив в себе туманную луну. Тело лодки быстро обсыхало под ветром. Отражение луны чахло на железе и понемногу исчезало.

Бесшумно открылся люк, и на палубу лодки вышли двое. Один — весь в белом и морской фуражке, с жирным золотым гербом на околыше. Другой — совершенно голый, с длинным чемоданом в руках. "Белый" сказал вполголоса по-английски:

— Черт подери, я первый раз вижу чемодан, который есть в то же время шлюпка. Но мне кажется, что вы доплывете. Счастливого вам пути, Кент!

— Мерси! — ответил голый и бросил чемодан в воду.

Большой чемодан не пошел ко дну, а, как пузырь, заплясал по мелкой волне. Голый прыгнул в воду вслед за ним и, продев свое тело сквозь ремень, прикрепленный к чемодану, сделал руками несколько гребных движений. Затем человек и чемодан медленно доплыли к берегу и скоро исчезли в белесоватой мгле.

Моряк скрылся в люке, и через минуту лодка начала погружаться. А немного погодя на воде можно было видеть лишь черный треугольник от перископа, рассекающего воду.

Голый человек плыл около часа, прежде чем достиг берега. Несколько раз он отдыхал на воде. Ближе к берегу он вылез из ремня и начал делать промеры телом. Наконец, ноги его коснулись песка. Человек стал на дно и выбежал на берег, таща за собой чемодан.

Он выбежал на берег верстах в пяти от финляндской границы. Огляделся по сторонам, взвалил чемодан себе на плечи и быстро направился к ивовым кустам, которые чернели в стороне. Здесь он прежде всего выпустил из чемодана воздух, после чего чемодан уменьшился втрое. Затем с большим трудом открыл его, вытащил одеколон, полотенце и тщательно обтерся. Потом выпил три рюмки спиртного и после этого стал одеваться. Через десять минут его можно уже было видеть идущим по берегу к станции железной дороги. Он шел, посвистывая, бодрым шагом энтузиаста и был похож на кого угодно, только не на человека, проделавшего за четверть часа перед тем необычайное путешествие.

Однако было бы ошибкой утверждать, что все эти манипуляции с подводной лодкой и чемоданом остались незамеченными. Белая ночь позволяла видеть на большом расстоянии, тем более что двое наблюдавших за прибытием незнакомца были, судя по всему, снабжены ночными биноклями фирмы Орчерт. Люди с этими биноклями сидели в тех же ивовых кустах, где одевался пловец. Они сидели так близко от него, что слышали шипение воздуха, выходившего из чемодана. Но оба они не подавали никаких признаков жизни.

И только когда шаги человека с чемоданом стали едва слышны, они двинулись за ним.

Человек с чемоданом шел, ничего не замечая. Но на опушке соснового леса его путь преградила фигура.

— Стойте, — шепнула фигура по-английски.

Человек с чемоданом быстро повернулся, несомненно для того, чтобы бежать. Но глазок электрического фонарика, показавшийся сзади, удержал его от этого намерения. Он только тяжело вздохнул.

— Мы знаем, кто вы такой, — прозвучал голос человека с фонариком. — Вы действовали очень предусмотрительно, сэр. Но что делать! Нельзя все-таки забывать, что на свете существует радио.

— Я сломал аппарат на подводной лодке. Мы шли без связи.

— Да, мы так и думали. Но приемник на финляндской границе существует. Мы как раз оттуда. Мы ждем вас здесь уже восемь часов и страшно скучаем. Еще вчера вечером мы узнали о вашем отбытии из Харвича.

— Си-Ай-Си?

— Разумеется!

— Говорите, что вам нужно?

Пауза не была слишком длинной. Очевидно, план у преследователей был разработан заранее.

— Прежде всего мы хотели обойтись без скандала, сэр, — сказал человек, стоявший сзади, и потушил свой фонарик. — Стрелять сейчас здесь нам не хочется. Пограничный пост не так уже далеко. Поэтому мы отпустили бы вас, пожалуй… Но при одном условии…

— Именно?

— Вы должны оставить нам чемодан и часы, которые надеты на вашу руку.

— Но это простые стальные часы…

— Без разговоров. Мы знаем, какое время они показывают.

— Ну, хорошо, черт с вами, — сказал человек и поднял чемодан, как бы желая отбросить его подальше.

Но не бросил. А, закрывши чемоданом спину и голову, побежал в лес.

Один за другим раздались два выстрела. Человек с чемоданом, не успевши скрыться за соснами, на миг остановился. Потом грохнулся на землю, не выпуская чемодана из рук.

Преследователи, должно быть, не сразу поверили, что он ранен. Они долго стояли, прислушиваясь к его громкому дыханию, похожему на сипение сломанного насоса. Наконец, когда все затихло, они осторожно подошли к телу.

— Чемодан прострелен навылет. А затем пуля попала ему в спину.

— Это ваш выстрел. Я метил ниже чемодана.

— Если нам удастся теперь улизнуть, лучшего выхода нельзя и придумать. Забирайте чемодан, я сниму часы.

Они действовали, как бы заранее сговорившись. Один снял часы и обыскал одежду убитого. Сухая хвоя, приставшая к сукну костюма, колола его ладони. Но он тщательно ощупал тело, вынул все бумажки из карманов и даже белый носовой платок.

Другой тем временем осмотрел чемодан, открыл его и перебрал все вещи;

— Тут все в порядке. Идем.

Они забросали труп человека хворостом, шишками, травой. И быстрыми шагами двинулись по направлению к финляндской границе, унося с собой чемодан.

Люди с чемоданом были замечены пограничниками верстах в четырех от места преступления. На требование остановиться они ответили револьверными выстрелами. Пограничники открыли стрельбу из трехлинеек. В результате — человек, тащивший чемодан, был тяжело ранен. А другой сумел убежать, затерявшись в темноте.

Раненого вместе с чемоданом отнесли в караулку, где было установлено, что человек прострелен три раза, чемодан — один. Человек произнес всего несколько слов по-английски, прежде чем умереть. Он показывал на чемодан и мотал головой. Но эти слова и жесты поняты не были.

Чемодан, который пограничники приняли за обыкновенный чемодан контрабандиста, был вскрыт. Однако никаких дорогих товаров — духов или чулок, из-за которых стоило бы затевать перестрелку, в нем обнаружено не было. Просто там были различные дорожные мелочи, белье и тетрадь, переплетенная в зеленую кожу с замком на обрезе. На крышке тетради был оттиснут золотом английский герб с традиционными единорогом и львом. Лев был пробит пулей в области желудка. Единорог остался невредимым. Все вещи были занесены в опись, и о случившемся составлен акт. Этот акт вместе с чемоданом был доставлен в Ленинград в распоряжение соответствующего органа.

* * *

Позже, при рассмотрении тетради, оказалось, что она принадлежит английскому офицеру Эдуарду Кенту.

Тетрадь почти вся исписана по-английски, много мест зашифровано. Некоторые строчки вычеркнуты химическим карандашом, листы из середины вырваны. Наконец, пуля, пробивши тетрадь, уничтожила целые слова. Однако все это вместе взятое не помешало разобраться в рукописи.

Записи в тетради убеждают, что автором их является секретный агент английской разведывательной службы. Записи эти не носят исключительно делового характера, хотя, судя по всему, должны были явиться в будущем материалом для написания политических мемуаров. Форма записей — местами дневник, местами воспоминания, воспроизведенные по памяти. Однако название "дневник" больше всего подходит к рукописи.

Дневник шпиона Кента в некоторой своей части, несомненно, представляет интерес для русского читателя. Правда, большинство политических событий дается в своеобразном освещении. Но для нас, имевших возможность составить свое мнение об этих событиях, эта своеобразность скорее курьезна, нежели убедительна.

Дневник Кента публикуется с некоторыми сокращениями. Именно, выброшены те места, где Кент касается мелких служебных дел, денежных расчетов и т. д., представляющих узко личный интерес. Однако эпизоды из семейной и интимной жизни Кента оставлены, так как они являются весьма характерными для того круга лиц, к которым принадлежал Кент.

Помимо дневника Кента в конце публикуются два документа, обнаруженные в тетради. Нетрудно убедиться в том, что приложения эти тесно связаны с содержанием тетради и являются как бы его заключением.

Дневник разбит на главы. Разумеется, это сделано не самим Кентом, а позднее при переводе рукописи на русский язык. При помощи этих заголовков, как нам казалось, читателю легче будет разобраться в материале дневника. В некоторых же случаях это поможет провести линии воспоминаний от записок Кента к событиям, которые в свое время занимали полосы советской прессы.

ТЕТРАДЬ ЭДУАРДА КЕНТА, ЛЕЙТЕНАНТА МОРСКОЙ ПЕХОТЫ

"Храброму Эдди от деда. Пиши в эту тетрадь все, что увидишь и переживешь, честно сражаясь за величие Англии. После не пожалеешь, что потратил время напрасно".

И. Кент, генерал.

Лондон, 1916 год

В СЕВЕРНОЙ ОККУПАЦИОННОЙ АРМИИ

27 июня 1918 года. Порт Мурман. Моя правая рука искусана клопами. Я насчитал ниже локтя девять красных бугорков. При всем желании я не могу спать. Надо теперь, ложась в постель, надевать перчатки.

Я открыл чемодан, чтобы найти одеколон, и мне под руку попала эта тетрадь. Она подарена мне дедом два года назад, когда я впервые отправлялся на французский фронт. Но до сего времени я не занес в нее ни одной строчки. Только клопы пробудили во мне это желание. У меня чешутся руки. Я взял тетрадку, золотое перо и вышел на крыльцо.

Два часа ночи. Но солнце и не думает заходить. Оно стоит низко над горами, затуманенное дымом лесных пожаров и испарениями. Красный диск его похож на семафор, сигнализирующий опасность. Но света достаточно, и я могу свободно писать.

Сегодня, вернее вчера, наш транспорт "Бон-адвенчур", наконец, вошел в Кольскую бухту. Три часа мы тащились по этой длинной водяной кишке, зажатой между обветренными горами. Мои солдаты, не знавшие, куда их везут, надоедали вопросами: зачем едем, куда? Но по инструкции, полученной на французском фронте, место назначения нашей экспедиции приказано скрывать. Конечно, солдаты догадывались, что мы находимся на крайнем севере. Но север велик. И место, куда мы направлялись, мало кому известно.

В 10 часов вечера наш транспорт подошел вплотную к деревянной пристани, низкой вследствие прилива. Капитан посоветовал спустить людей, пока вода стоит высоко. Я вывел свою полуроту с парохода вполне благополучно. Солдаты, чисто выбритые, в новеньких хаки, выглядели прекрасно. Но смотреть на них было некому. Берег казался мертвым, только наши саперы, прибывшие раньше, что-то делали на запасных путях.

На пристани нас ожидал усатый полковник Келли, отчаянный либерал и необыкновенный крикун. Я сделал ему доклад по всей форме. Потом уже частным образом мы поговорили о делишках. Решено было разместить солдат в пакгаузах. Для офицеров отведен дом, где была контора. Самый дом и местоположение кругом производят удручающее впечатление. Даже океан не радует. Комната, отведенная нам, высока и велика. Но обкуренные деревянные стены с глубокими щелями сразу показались мне подозрительными. Действительно, из этих щелей, как только мы закрыли окна пледами, выползли невиданные мною страшилища: клопы. Они не велики, очень плоски, но кусаются жгуче.

Впрочем, об этом я уже писал. Таким образам, начало дневнику, — правда, не очень веселое, — положено. В будущем буду записывать в тетрадь решительно все. Во время отпуска почитаю деду.

Однако, кажется, я уже иссяк. Непривычка к литературе дает себя знать. Лучше завинчу перо и посмотрю, как сгружают с транспорта кухни и пулеметы.

2 июля. Вот уже шесть дней, как мы на Мурмане. Питаемся консервами и семгой. Производим учение, чтобы солдаты не обленились. Теперь они уже узнали, где находятся. Но это не произвело на них никакого впечатления. Едва ли кто-нибудь из англичан способен особенно радоваться, что теперь эта дикая страна принадлежит английскому королю. Завтра утром наша полурота отправляется на юг.

4 июля. Перед отправкой полуроты полковник Келли с приемами политического оратора сказал солдатам речь:

— Ребята, вы знаете, что большевики заключили с немцами мир и открыли им фронт. Немцы увозят хлеб из России. Война никогда не кончится, если этого не прекратить. Вот почему нас сюда и прислали. Мы должны двигаться вперед, пока не столкнемся с немцами. Если мы победим их, то всем будет хорошо. Больше не будет войн на земле, ребята. Поэтому вперед, и да здравствует Англия…

Солдаты прокричали "ура", им роздали шоколад, папиросы и дополнительные патроны. Посадка началась. Келли и мне сказал напутственное слово:

— Желаю вам двойной победы, лейтенант. Во-первых, конечно, занять станцию Кицу, как это постановлено. А во-вторых, разведчики говорили мне, что на этой станции есть красивая девушка. Ну, вы понимаете?

Погрузка закончилась. На первую платформу мы поставили четыре пулемета. Паровоз прицепили сзади, чтобы он толкал платформы перед собой. Поезд двинулся очень медленно. Англичане не привыкли спешить в таких случаях.

Мы прошли без всяких приключений не меньше двадцати пяти миль. Дорога лежала среди низких сосен и высоких камней. Наконец, поезд остановился. Дальше путь был разобран отступавшими большевиками.

Я свел полуроту с платформы, построил ее и повел вдоль полотна. Поезд остался ждать извещения о нашем продвижении. Мы прошли мили четыре, не выпустив ни одного патрона. Было очень жарко, и раскаленный воздух, поднимаясь от полотна, стирал контуры людей, идущих сзади. Я никогда не думал, что за полярным кругом может быть такая жара.

Наконец, мы оказались на большой равнине, посредине которой стояло несколько станционных сооружений, в том числе деревянная водокачка. На всякий случай я приказал дать залп в воздух. Дома молчали. В одном из окон показалось белое полотенце. Через десять минут мы заняли станцию.

Это и была та станция Кица, в которой нам надо было укрепиться. Главное здание было повреждено пожаром и покинуто. Но в соседнем доме оставались русские железнодорожники. Они были очень рады нашему приходу. Телеграф в обе стороны бездействовал, и они не знали, что им делать дальше. Кроме того, у них не было ни хлеба, ни соли. Никакой женщины я среди них не заметил.

Все русские вместе знали около двухсот английских слов, остатки от того времени, когда английские инженеры работали здесь. При помощи этого ограниченного словесного запаса они засвидетельствовали нам свое почтение и сообщили, что большевиков поблизости нет. Начальник станции, пожилой человек по имени Иван Петрович Турецкий, пригласил нас в свою квартиру пить чай. Я и Буд, мой помощник, выпили по чашке, а потом заявили, что остаемся жить в столовой Турецкого. Наших ребят мы поместили в сарае, выкинув оттуда железнодорожное имущество. Я дал приказ солдатам устраиваться как следует. Судя по всему, нам здесь придется задержаться.

Кругом нашего поселка лес и болота. Я выслал разведчиков, и вечером сержант мне доложил, что нигде в лесах признака неприятеля не обнаружено. Сражений не предвидится.

6 июля. Наши саперы починили путь, и теперь поезда ходят от океана до станции Кица и даже дальше. Вчера мимо нас прошел поезд со второй полуротой. Они уехали на юг занимать следующую станцию. Если все пойдет дальше таким же образом, мы останемся в глубоком тылу и будем страшно скучать. Чтобы скоротать время, я решил заниматься русским языком. По моим расчетам, север России останется за нами навсегда. Нам нужны елки, чтобы делать из них порох, шелк, бумагу. На один номер газеты "Таймс" требуется больше десятка тысяч бревен. Этот лес мы раньше покупали у России. Теперь мы его будем брать бесплатно. Мне уже приказано составить из солдат артель для рубки бревен. Я поручил это Буду, моему помощнику.

Решивши заниматься русским языком, я пригласил к себе начальника станции, мистера Турецкого, дал ему попробовать наш табак и галеты и сообщил ему, что все это он будет получать систематически за уроки русского языка. Турецкий прикинул галету на руку, чтобы определить, сколько она примерно весит. Потом надел очки. Этим он дал мне понять, что готов приступить к занятиям. Однако первый урок убедил меня в том, что начальник станции не годится в учителя. Он старается больше выпытать у меня, нежели сообщить мне. При помощи описательных жестов и рисунков он хотел узнать от меня, будут ли железнодорожники получать жалованье в русской валюте или английской. Мне это надоело. Я взял инициативу, в свои руки и, указывая на предметы, стал спрашивать, как они называются по-русски. Записав десятка два слов, я заявил, что на сегодня довольно.

Однако начальник станции медлил уходить из комнаты. Описательные жесты и рисунки возобновились. Из них я понял, что Турецкий просит меня немедленно заплатить за урок и, по возможности, галетами. Я дал ему две, и он ушел, сияя от радости.

10 июля. Здесь очень много комаров. Сначала мы их не заметили или они не заметили нас. Но теперь от них нет никакой защиты. Днем солдаты разводят костры из сосновых веток, и дым немного разгоняет надоедливых насекомых. Зато они не дают нам спать по ночам, пищат над ухом и кусаются зверски. Клопы и комары — первые союзники большевиков, с которыми нам пришлось скрестить оружие.

Учение с Турецким идет слабо. Я узнаю не больше десятка слов в день и за этот десяток расплачиваюсь галетами. Кажется, я скоро брошу всю эту историю.

15 июля. Сегодня пришла почта из Лондона. Я прочел письмо от отца в три минуты, от деда — в десять. У нас в доме все благополучно. Отец увлекается своей фабрикой. Он довел производство протезов до огромных размеров. Пишет, что через год будет миллионером. Деда больше интересует фронт и политика. Чтобы не сидеть без дела, он изобретает средства, как бы досадить немцам.

Кроме писем, были газеты и посылка. Вместе с Бу-дом мы вскрыли тяжелый ящик. Там оказались сигары, шоколад, пудинги, запаянные в железные банки, виски и ликеры. Сейчас же мы распили одну бутылку.

МАЛЕНЬКИЙ БОЛЬШЕВИК

16 июля. В ознаменование вкусной посылки мы с Будом решили устроить вечер и пригласить русских. Начальник станции и его помощник Градов явились, держа руки по швам. Но их церемонность прошла, как только они выпили виски. Турецкий начал петь дикие песни и называть Градова "меньшевик". Я не понял, что это значит. Турецкий объяснил: меньшевик — это маленький большевик.

Из-за недостатка английских слов он не мог объяснить точнее. Чтобы выяснить в чем дело, я попытался заговорить с "маленьким большевиком". Для начала разговора объяснил ему, как называются по-английски вещи в комнате. Он написал названия на маленьких записочках и наклеил эти записочки всюду, даже на стаканы и вилки. Разговор от этого пошел живее. Но что такое "маленький большевик" я так и не узнал, хотя эта комбинация слов меня немного беспокоит.

Под утро, когда все мы уже были в сонном состоянии, я заметил, что Турецкий взял со стола нераскрытую банку с копченым языком. Он спрятал ее под куртку и скоро вышел. Меня прямо поражает его жадность к провизии.

Мне очень понравился Градов, и я обещал заниматься с ним по-английски. Он гораздо сообразительнее своего начальника, и я жалею, что не выбрал его себе в учителя.

За ужином я узнал много новых слов, но почти все позабыл.

10 июля. Сегодня произошло смешное приключение. Вот как было дело.

Посредине ночи мне приснился сон, что к нам в Кицу прилетел неприятельский аэроплан. Я проснулся и услышал, что кто-то тихо ходит по чердаку. Недолго думая, я выстрелил в потолок из револьвера. Сейчас же проснулся Буд, и я рассказал ему, в чем дело. В это время с потолка начала капать вода, смешанная с песком. Я ничего не мог понять и уже хотел послать Буда осмотреть чердак. Но тут прибежал бледный Турецкий и сказал, что это он ходил по чердаку. В его руках было ведро, простреленное моей пулей. Он умолял меня больше не стрелять в потолок. Таким образом, все окончилось благополучно. Но мне непонятно, что делает Турецкий по ночам на чердаке и зачем носит туда воду. Это надо выяснить в ближайшее же время.

21 июля. Я решил брать уроки русского языка у Градова. Думаю, что так занятия пойдут успешней. Я подарил Турецкому несколько галет и сказал, что заниматься с ним больше не буду. Он чуть не заплакал.

Первый урок с Градовым прошел хорошо. Выучил сорок слов.

Вечером во время прогулки я видел в бинокль из лесу, как Турецкий с ведром воды поднимался на чердак по лестнице. Это становится подозрительным. Нет ли у него там какой-нибудь сигнализации?

22 июля. Я выяснил, зачем Турецкому понадобилась вода на чердаке.

Сегодня рано утром я вышел на двор и по лестнице влез на чердак. Там на матраце спала молодая девушка с круглым, румяным лицом. Тут же валялась жестянка из-под копченого языка и стояло ведро с водой, приготовленной, очевидно, для умыванья.

Я понял, что это спит дочь Турецкого, та самая, о которой доносили наши разведчики. Должно быть, отец, видя в англичанах завоевателей, решил ее от нас скрыть. Я тихо посмеялся над глупым стариком и спустился на землю.

Днем я позвал Турецкого к себе в комнату, говорил с ним о делах, а потом дал ему плитку шоколада и сказал:

— Передайте это вашей дочери.

При этом показал на потолок. Старик страшно побледнел и закашлялся. Но я захохотал и дал ему еще целую банку апельсинового варенья. Мне приятно, что Турецкий остался в дураках, считая нас, англичан, варварами.

К обеду дочь Турецкого спустилась по лестнице со своего чердака. Дальше сидеть ей там не было никакого смысла. Она очень мила, ей не больше 20 лет. Зовут ее мисс Зоя, и искусана она комарами не меньше нашего. Она очень понравилась мне и Буду. Я жалею, что не имею возможности поговорить с ней. Мой запас слов не рассчитан на общение с женщинами. Вечером мы с Будом решили, что будем бриться каждый день, как в Лондоне.

25 июля. Усиленно занимаюсь с Градовым русским языком. Учу слова сотнями. Потом мы вместе ходим на охоту и много разговариваем для практики. Он говорит по-английски, а я по-русски. Ему хочется выучить английский язык, чтобы навсегда уехать в Америку. Он терпеть не может большевиков.

Я спросил его:

— Почему Турецкий называет вас "маленьким большевиком"?

С большим трудом я понял его ответ. Оказывается, он тоже верит в коммунизм. Но ему кажется, что царство рабочих придет не скоро, лет через сто. Ответ этот совершенно в характере Градова. Он — типичный русский, готов решительно все откладывать до завтрашнего дня. Очевидно, большевики — люди другой складки.

Мисс Зоя поет целыми днями русские песни. Она приводит в порядок дом и при этом громко смеется. Она не знает английских слов, но Буд и сержант Слим ухитряются с ней разговаривать. Не видно, что англичане ей страшны. Буд говорит, что дерется она очень больно.

Вчера и я попытался поговорить с ней. Заранее составил фразу:

— Вы очень боялись англичан, мисс Зоя?

Она ответила:

— Да. Вы лорд?

— Нет.

Она начала что-то быстро говорить, но я не понял. Тогда она засмеялась, махнула рукой и убежала.

Появились маленькие ночи. Но они совершенно незаметны, так как кончаются и начинаются, пока мы спим. Я учу по двести слов в день.

3 августа. Получены сведения, что наши войска заняли Архангельск. И вдоль линии мы продвинулись миль на двести. Конечно, в соприкосновение с немцами мы не придем никогда. Но чем больше земли мы отхватим у России, тем лучше. Зиму, конечно, нам придется провести здесь. Нам прислали теплую одежду и запас рома.

Солдаты рубят елки и подтаскивают их к полотну. Потом грузят бревна на платформы и отправляют в порт. Наши транспорты идут в Англию с лесом. Это позволит нашим газетам не сокращать своего размера.

9 августа. Я заметил, что чаще всего мисс Зоя все-таки гуляет с Градовым. Турецкий сказал мне сегодня, что она обещала "маленькому большевику" выйти за него замуж, но поставила в условие, что это будет зимой. Они сядут на оленей и поедут в Колу, в церковь.

Если бы я знал побольше русских слов! Ручаюсь, что мисс Зоя перестала бы думать о свадьбе.

15 августа. Ночи растягиваются. Я часто вижу во сне мисс Зою, а Лондон — почти никогда. Но я не могу еще объяснить мисс Зое, какие сны я вижу. Я борюсь с русским языком целыми днями, знаю уже больше трех тысяч слов. Но как только я начинаю говорить с ней, она закрывает лицо руками, смеется и убегает.

Она поела весь мой шоколад и выпила все ликеры. Только варенья из апельсинов она не переносит. Я спросил ее как-то, что ей выписать из Лондона. Она попросила башмаки и свитер. Я дал отцу телеграмму, чтобы он вложил в досылку две пары башмаков и два свитера.

3 сентября. Ночи быстро растут. Теперь они уже сравнялись с нашими английскими. Я делаю все возможное, чтобы получше устроить людей на зиму. По совету русских я предложил солдатам отпускать бороду и усы, чтобы предохранить от простуды рот и горло. Сказал, что сам буду подавать пример.

4 сентября. Как рано здесь выпадает снег! Сегодня вдруг он повалил с неба крупными хлопьями, похожими на кусочки бумаги. Как только установится санный путь, мисс Зоя поедет в Колу на санях венчаться.

10 сентября. Мы ходили с Градовым на охоту. Очень легко стрелять сейчас куропаток. Они побелели, а снег стаял. Мы убили шесть штук.

На обратном пути я разговаривал с Градовым. Мы теперь хорошо понимаем друг друга. Он мне сказал, что после Февральской революции он был членом революционного совета на Мурмане. Но когда большевики захватили власть, он перестал интересоваться политикой и занялся охотой. Тогда же он сделал предложение мисс Зое.

Я спросил его, почему же он перестал заниматься политикой, а не сделался большевиком.

— К этому есть много причин, — ответил Градов. — Главная — Ленин ошибся в своих предсказаниях. Он говорил, что Европа поддержит нас. Но революция на Западе во время войны невозможна, а без этой революции большевики пропадут.

Что же, по-своему он прав! Мне кажется, что он честный человек. У него умные глаза, внушающие доверие, хотя поставлены они глубоко и глядят как бы из пещер. Он много читает и хорошо стреляет. Мне кажется, что он бросил революцию по убеждению, а не только потому, что вздумал жениться на мисс Зое.

2 октября. Из Лондона пришла посылка, в ней башмаки и свитеры для мисс Зои. Когда я передал ей эти вещи, она так обрадовалась, что перестала смеяться. Послала мне воздушный поцелуй и убежала. Потом Турецкий приходил благодарить меня. Один Градов, кажется, недоволен. Но я объяснил ему, что мисс нам оказывает много услуг, и небольшой подарок с нашей стороны вполне естественен.

18 октября. Кругом лежит снег. Сегодня мимо Кицы проехало несколько оленьих запряжек. Теперь мисс Зоя не имеет больше оснований откладывать свадьбу. Однако, когда я показал ей на оленей и сказал, что пора уже венчаться, она заявила, что перенесла свадьбу на январь. Почему перенесла, я понять не мог. Она не способна долго разговаривать: машет рукой и убегает.

5 ноября. Начались морозы, и ветер дует с Северного полюса. Этот ветер жжет огнем, но называют его здесь морянкой.

Я установил себе норму — сто слов в день. Заниматься трудно, дни слишком маленькие. Рано приходится зажигать лампу.

16 ноября. Сегодня солнце не показывалось совсем. Говорят, что началась полярная ночь, которая продолжается здесь два месяца. Мы готовы встретить ночь и морозы. У меня и у солдат выросли борода и усы. Коньяку и теплых вещей сколько угодно. Дровами завален весь двор. Зима нам не страшна.

17 ноября. Сегодня сержант Слим мне доложил, что среди солдат идут разговоры нежелательного свойства. Например, упоминается о том, что мы напрасно сидим в этой дикой стране. Что пора нам ехать в Англию. И так далее.

Для меня ясно, что эти разговоры завелись из мрака, который нас окружает. Солдаты соскучились по родине, по привычному жилью, по приключениям, может быть.

По совету сержанта я вызвал рядового Тома Флина и обещал ему отпуск не в срок в виде награды, если он укажет мне, кто среди солдат является зачинщиком разговоров. Он назвал мне пять фамилий. Я вызвал этих солдат одного за другим и допросил их. Они ответили, что действительно говорили такие вещи от скуки. При этом глядели исподлобья, как пойманные преступники. Я пригрозил им строгим наказанием и отпустил их. А Тому Флину приказал замечать решительно все и мне докладывать.

После этого я сдал начальство над полуротой Буду и с ближайшим поездом выехал на Мурман для доклада. Ехать было холодно. Я сидел на бревнах, и ноги у меня совершенно окоченели. Очень был рад, когда наконец вдали показались зеленые огоньки Мурманска, и мы подъезжали к станции.

Полковника Келли я застал за приготовлением коктейля. Увидев меня, он закричал, как мальчишка:

— Ура, Кент! Сейчас получено радио, что в Германии революция.

— Не может быть… Разве там есть большевики?

— Вероятно, завелись. Они появляются везде, где дело плохо. Во всяком случае, у нас есть сообщение, что моряки поднялись в Киле, кайзер бежал, и немцы просят перемирия.

— А как же мы?

— Пока ничего не известно. Думаю, что нас скоро должны снять с фронта. Чего ради воевать с большевиками, когда войне с немцами — конец?

Пришли другие офицеры, и мы принялись пить коктейль. Завязался общий веселый разговор. Потом, подвыпивши, мы бегали на станцию и требовали, чтобы паровозы свистели. Пустили несколько ракет. Мое сообщение о разговорах среди солдат было так незначительно, что я предпочел умолчать о нем.

Вдобавок у меня появилась мысль, что теперь, когда немцы разбиты и мир близок, солдаты приутихнут. Я пробыл до поздней ночи в офицерской компании и только в полночь выехал домой. Опять я сидел на открытой платформе и опять было холодно. В небе северное сияние трепыхало своими красными складками, и это немного развлекло меня. Совсем поздно я приехал в Кицу.

На платформе меня встретил сержант Слим. Прежде всего он мне доложил, что солдат Флин, доставивший мне сведения о разговорах среди солдат, не вернулся в барак с заготовки бревен. Этого мало. Работавшие в лесу солдаты будто бы видели шесть русских охотников, вооруженных ружьями. Русские прошли тесно сомкнувшись и с нашими не заговаривали.

Пообдумавши положение, я решил, что рассказ про охотников не больше, как выдумка. Линия занята нами почти на триста миль вперед, и трудно себе представить, откуда могли здесь взяться вооруженные русские. Вернее всего, это было придумано, чтобы как-нибудь объяснить исчезновение доносчика Флипа.

Я хотел немедленно же организовать поиски его. Но свет северного сияния был слишком слаб, чтобы можно было что-либо найти в лесу. Я приказал Буду завтра рано утром вывести всю полуроту в лес и обшарить все овраги. Пока же, несмотря на усталость, я велел сержанту разбудить несколько солдат и допросил их поодиночке о Флине. Солдаты делали вид, что ничего не знают, называли Флинта дезертиром и пытались убедить меня, что он бежал к норвежской границе. Но я отлично знал, что этого не может быть. Зачем бы стал дезертировать Флин, когда я обещал ему двухмесячный отпуск? Ясно, что солдаты разделались с ним.

В первый раз я почувствовал легкий страх перед событиями, которые назревают здесь, во мраке полярной ночи. Я осмотрел оба своих револьвера и приказал Буду сделать то же самое. Мне страшно ложиться в постель, и я нарочно так пространно записываю события дня у себя в тетради.

БЕГСТВО С СЕВЕРНОГО ФРОНТА

29 ноября. В Северном Ледовитом океане на транспорте "Бэд-адвенчур". Мы плывем вполне благополучно. Идет снег. Солнца не видно, холодно. Но настроение у всех прекрасное. Теперь мы можем не бояться немецких подводных лодок.

Я уже смотрю в ту сторону, где должен быть Лондон. Временами мне кажется, что сквозь завесу северного сияния я вижу зарево его огней. Наверное теперь, когда налеты цеппелинов не страшны, он вновь зажег свои мигающие вывески и бесчисленные гирлянды фонарей. Впрочем, через пять дней я увижу милый город своими собственными глазами.

Я давно не брался за мою тетрадку, мне было как-то неприятно продолжать записи. Но тут на океане я успокоился и сейчас впишу все по порядку, с того места, на котором остановился. Мне легко сделать это, так как я вряд ли когда-либо забуду события последних мурманских дней.

* * *

Нам не удалось отыскать в лесу исчезнувшего Флина, хотя пространство на пять миль вокруг было исхожено Будом и солдатами. Это разозлило меня. Я не знал, что предпринять, и шагал по комнате, страшно волнуясь. Меня успокоил немного приход Градова. Я рассказал ему о революции в Германии и о конце войны. Выслушав меня, он заволновался, начал бегать взад и вперед и все время повторял:

— Не может быть… Не может быть! В Германии революция… Кайзера прогнали… Кто бы мог предвидеть? Значит, большевики правы… Нет, это невозможно… Что же теперь делать?..

Он ушел и потом несколько раз возвращался и спрашивал меня о подробностях революции. Но я не мог рассказать ему много, так как сам ничего не знал. Перед обедом я сообщил мисс Зое, что скоро будет мир, и мы уедем. Она уронила ложку на пол, и на лице ее выразился испуг. По привычке она хотела засмеяться, но у нее ничего не вышло. Ее волнение было для меня полной неожиданностью. Мы очень мило провели время после обеда, пили чай и болтали. Ложась спать, я с радостью почувствовал, что мои мрачные мысли меня покидают.

А на другой день утром сержант принес мне записку:

"Товарищи солдаты, война кончилась. Но вас здесь будут держать еще долго, потому что английское правительство вашими руками хочет прикончить русскую революцию. Однако этого не будет.

Немецкий народ освободил себя от гнета кайзера Вильгельма. То же должны сделать и вы. Заявляйте требование об эвакуации. По приезде в Англию хватайте вашу буржуазию за горло".

В записке было много ошибок; судя по всему, она была состряпана русским. Написана она была крупными буквами через копировальную бумагу, следовательно, среди солдат было распространено несколько экземпляров.

Я долго ломал себе голову, пытаясь решить, кто бы мог быть автором этой прокламации. Из всех известных мне русских один Градов немного знал английский язык. Но запас его слов был мал и хорошо мне известен. Откуда он мог узнать слова: "гнет", "требование", "горло"?

Я решил не производить следствия, пока не соображу, хотя бы приблизительно, кто является автором записки. Вечером я лёг в кровать, закрыл глаза и все думал об этом. Временами мне казалось, что рассказ о шести русских в лесу имеет под собой почву. Они живут где-нибудь в стороне от линии и начали действовать только теперь, в момент революции в Берлине.

Я старался всячески прогнать от себя эту мысль и наконец сумел сделать это. Но чем-нибудь надо было заменить ее. Я разбудил Буда и приказал ему немедленно произвести обыск у Градова и Турецкого. Буд и сержант отправились выполнять мое поручение.

Они скоро вернулись. Результаты обыска были незначительны, но навели меня на некоторые мысли. У Градова была найдена копировальная бумага и прекрасный английский словарь. Я просмотрел слова: "гнет", "требование", "горло". Для меня стало ясно, что он пользовался именно этим словарем для составления прокламации.

Немедленно же я приказал привести его. Он пришел заспанный и очень недовольный.

— Мистер Градов, — сказал я ему строго официально. — Почему вы скрыли от меня, что у вас был словарь?

— Я хотел удивлять вас новыми словами, которые узнаю без вашего участия.

— А вот этим вы тоже хотели удивить меня?

И я показал ему копировальную бумагу.

Он ответил:

— Этим не удивишь.

И улыбнулся. Я понял, что он пытается держать себя, как прежде, когда я был ученик, а он учитель. Это мне не понравилось. Я вытащил прокламацию из стола и спросил:

— А не вы ли написали эту мерзость?

Он начал медленно разбирать прокламацию. Потом сказал:

— Что же, насколько я понимаю английский язык, здесь все правда.

Я приказал увести его и взять под стражу. А сам начал раздумывать.

Так вот что значит комбинация слов: "маленький большевик"! Это самая вредная разновидность, так как она скрывается до поры до времени и обнаруживает себя в самый опасный момент. Градов был "маленьким большевиком" три дня назад, а теперь сделался настоящим большевиком. Только потому, что пришла весть о германской революции. Что же мне с ним делать?

По законам военного времени я, как командир отдельного отряда, имел право расстреливать шпионов и подстрекателей. До сих пор я ни разу не пользовался этим правом. И вот мне предстояло осуществить его.

Если бы я взял Градова в плен в бою, с оружием в руках, то разговор был бы другой. Но здесь не было боя. Вместо оружия у него только словарь и слова, которые волнуют моих людей. Это гораздо опаснее, чем пулемет и винтовка. От слов нельзя защититься никакими окопами. В полночь решение созрело во мне: я должен расстрелять Градова.

Я чувствовал, что эта ночь будет решающей в моей жизни. Впервые я ощутил азарт новой игры, которая развертывается в мире. Война с немцами кончилась. Но начинается новая борьба, во стократ более трудная. В ней нельзя ждать пощады и прощения. Это надо понять в самом начале. Иначе будет поздно.

Утром я отдал необходимые распоряжения. Пять рядовых, тех самых, которые говорили, что надо кончать войну, должны были взять свои ружья и расстрелять русского подстрекателя. При слабом свете розовой зари эти пять человек расстреляли Градова у фонаря, который стоял при въезде на станцию. Перед расстрелом Буд объяснил солдатам, за что расстреливают человека; потом он приколол Градову на полушубке булавкой белую бумажку, в том месте, где сердце.

Когда выстрелы прозвучали, мисс Зоя с громким криком выскочила из дома. Как безумная она побежала к фонарю, но ее не пропустили. Я позвал Буда и сержанта, предоставив солдатам зарыть труп в снег.

В полдень на автодрезине приехал из Мурманска майор Скот Линзей, начальник британской военной полиции. Он внимательно выслушал мой доклад и одобрил расстрел. Потом вынул из кармана телеграмму, подал мне и сказал:

— Вот вам в награду за ваше геройство. Частная телеграмма из Лондона. Нет ли там новостей о нашей эвакуации?

Телеграмма была от моего отца. Он писал:

"Прошу немедленно прибыть в Лондон. Присутствие совершенно необходимо".

Я сообщил майору содержание телеграммы. Он хитро улыбнулся и сказал:

— Начинается бегство с фронта. Ваш отец догадливый человек. Конечно, Келли вам даст отпуск.

Через десять минут я уже ехал с майором на дрезине. Телеграмма отца меня скорее обрадовала, чем испугала. Вместе с майором я думал, что это просто уловка, чтобы избавить меня от зимовки на Мурмане.

Против быстрого отъезда в Лондон у меня было только одно возражение: мне было жаль расставаться с мисс Зоей. Она мне симпатизировала — это ясно, но отношения наши не успели определиться. Конечно, я имел в виду, что она не будет разговаривать со мной недели две в наказание за расправу с ее женихом. Но все на свете забывается. После расстрела Градова положение упростилось. Это я отлично понимал. И по приезде в Мурманск у меня создалось решение ехать в отпуск не раньше, как через месяц.

Я долго разговаривал с полковником Келли о расстреле и об отпуске. Он одобрил мое решение ехать в Англию к Рождеству. Я послал отцу телеграмму: "Могу приехать через месяц". Потом, чтобы немного рассеяться, пошел к офицерам, и мы всю ночь пили мятный ликер, от которого язык зеленеет и делается похожим на листик тополя.

Утром, вернувшись в Кицу, я принял доклад сержанта: ночь прошла спокойно. Но за завтраком Буд сказал мне, что мисс Зоя не ночевала дома. Она скрылась неизвестно куда.

— Может быть, опять на чердаке? — спросил я.

— Нет. Об этом не может быть и речи. Отец ищет ее и в полном отчаянии. Он опасается, что она бросилась в океан.

Такого исхода я не ожидал. Отношения мисс Зои к Градову никак нельзя было назвать чересчур страстными. Я попросил сержанта принять участие в поисках мисс и протелефонировал на Мурман. Но там никто не видел женщины, похожей на мисс Зою.

Вечером я слышал, как Турецкий плакал у себя в комнате. Он уверен, что дочь его замерзла в лесу. Так я и не успел поговорить как следует по-русски с мисс Зоей!

25 ноября пришла телеграмма от отца. Она содержала, кроме подписи, только два слова: "Приезжай немедленно".

Теперь у меня не было никаких причин задерживаться. Келли дал мне отпуск. Транспорт с лесом уходил 27 ноября. Я сдал командование Буду и перевез свои вещи на пароход. На пароходе сбрил себе бороду, но после некоторого размышления оставил усы.

И вот второй день я качаюсь на волнах и слышу мерный стук машины. События последних дней мне кажутся воспоминаниями детства. Меня отделяют от них сотни миль океана. Я никогда не увижу мисс Зою Турецкую, но, конечно, не скоро забуду ее.

2 декабря. По мере приближения к Англии мое беспокойство растет. Почему отец не написал мне подробно, в чем дело? Неужели случилось что-нибудь серьезное?

Мы повернули к югу и уже видели солнце. Послезавтра Лондон.

СЕМЕЙНЫЕ ДЕЛА ЭДУАРДА КЕНТА

10 января 1919 года. Боже мой! Сколько я пережил за это время. Мой отец доктор Вильям Кент застрелился из револьвера через полчаса после моего приезда. Это событие совершенно подавило меня. Кроме того, оно повлекло за собой огромное количество совершенно неожиданных неприятностей. И только сегодня я почувствовал, что могу взяться за перо и записать кое-что в моей тетради.

Мне достаточно было взглянуть на отца по приезде, чтобы решить, что дело плохо. Обычно жизнерадостный, самоуверенный и веселый, он встретил меня испуганно и смущенно. Нетрудно было разглядеть, что бритва не прикасалась к его лицу, по крайней мере, четыре дня.

Я обнял его, как всегда после долгой разлуки, и спросил:

— В чем дело?

— Я разорен, — ответил отец просто и со вздохом сел в кресло.

Я меньше всего ожидал такой реплики. По письмам мне казалось, что коммерческие дела его идут блестяще. Однако своимидальнейшими разъяснениями он окончательно вывел меня из этого заблуждения.

— Россия мне не оплатила товар, который я поставлял царскому правительству. Я думал компенсировать убыток ускорением оборота. Заложил слишком большой капитал в нашу фабрику, купил несколько изумительных патентов. Теперь у меня на складах тысячи ног, рук, носов и ушей. Имеются даже целые лица. Но ведь ты сам понимаешь — после перемирия все эти товары стали дешевле обглоданных костей.

— Зачем же было делать такой запас? — спросил я наивно.

— Ах… Я работал в предположении, что война продлится еще по крайней мере два года. Меня обнадеживали и в военном министерстве. За это время я успел бы покрыть все убытки от русской революции и хорошо заработать. Но проклятые немцы устроили свою собственную революцию и прикончили войну. Вот это-то меня и доконало…

Отец жалобно всхлипнул и выпил глоток воды.

— Но ведь возможны новые войны…

— Они будут газовыми по преимуществу. Артиллерия доживает свой век. Мой товар неликвидный…

Он безнадежно махнул рукой и зарыдал. Видно было, что он уже исследовал все возможные выходы из положения.

Чтобы хоть чем-нибудь прервать тягостные рыдания, я произнес первые слова, которое пришли мне в голову:

— А что дед?

— Он еще ничего не знает. Я пока скрываю от него наше несчастье. Но это не может продолжаться дальше. Я ждал твоего приезда. У меня на 17 000 неоплаченных векселей. Нам придется выехать из этого дома.

— Но разве дед откажется помочь тебе?

— Я оперировал с его капиталом. Последние девять тысяч я забрал у него полгода назад, когда развертывал фабрику. Он теперь сам сидит на мели.

— Может быть, позвонить лорду Лавентри?

— Я уже думал об этом. Но его нет в Лондоне. Как только кончилась война, он уехал в сторону экватора на своем "Шиповнике".

"Шиповник" была яхта лорда Артура Лавентри. Сам лорд был одним из богатейших людей Англии и жил ради наслаждений. На моих руках умер его младший брат Георг в 1917 году на французском фронте. Во время отпуска в том же году я сумел подружиться с самим лордом. У него были предприятия во всех уголках земли, и в день он имел больше тысячи фунтов дохода. Конечно, одним росчерком пера лорд мог поправить дела отца. Но и тут обстоятельства были против нас.

Никогда раньше я не видал отца в таком тяжелом состоянии. По профессии он был доктором, но во время войны отказался от практики и уговорил деда пустить все его сбережения в производство протезов. Дед относился к причудам отца с полным равнодушием, но на этот раз поддался на его уговоры, хотя всегда презирал коммерцию. Последнее время он даже гордился отцом и писал мне, что именно "доктор" сумеет восстановить наше состояние, которого мы, Кенты, лишились еще во времена Ивана Безземельного.

У отца и прежде иногда бывали неудачи, но он всегда ловко выворачивался. Теперь же, когда я глядел на его немолодую склоненную голову, я чувствовал, что он не способен что-либо придумать. Обстоятельства оказались сильнее его. По правде говоря, он представлял собою довольно безотрадное зрелище. Очевидно, он понял это, так как сказал немного погодя:

— Пройди к деду. Он ждал тебя с нетерпением. Я уверил его, что снять тебя с фронта надо для твоей же пользы.

Мой дед, генерал в отставке, кавалер ордена Бани и член Карлтон-клуба, уже больше десяти лет как отошел от всяких дел. Он занимал несколько комнат в нашем доме, имел лакея-китайца, собрание раритетов и черного мадагаскарского попугая. По своему мировоззрению он был строгим консерватором, а по образу жизни человеком позапрошлого царствования, каких, впрочем, достаточно еще сохранилось в Лондоне. Он ходил в сером цилиндре и старомодном пальто и старался не показываться на улицу днем, так как не доверял автомобилям и не переносил запаха бензина. Вместе с этим он страстно любил инициативу, газеты и пение птиц, которых разводил прежде в огромных количествах. Но пять лет назад он ликвидировал птичник, так как птицы своими криками стали утомлять его. Однако у него сохранилась большая коллекция птичьих яиц и погадок^[1]. Дед считал свою коллекцию самой оригинальной во всем Лондоне и говорил о ней с гордостью. Уже семь лет, как он писал книгу "Прелесть певчих птиц", но пока успел закончить только первый том, для которого не спеша искал издателя.

Когда я вошел в рабочую комнату деда, он сквозь лупу рассматривал черную кучку, лежащую перед ним на стекле. Прежде чем поздороваться со мной, он вытер одеколоном руки, и только после этого мы обнялись. Он был прекрасно выбрит, весел и немножко пьян. Я подумал, что он ничего не подозревает о семейном несчастье. Но я ошибся. Поздоровавшись со мной, он заглянул мне в глаза и спросил:

— У отца какая-нибудь заминка с делами, не правда ли? Я слежу за ним уже неделю, но спрашивать не хочу.

И, не дождавшись ответа, он со старческим легкомыслием показал мне пинцетом на кучку, с которой только что возился:

— Это погадки секретаря… Не удивляйся… Секретарь — это птица в Южной Америке^[2]. Китаец принес мне их сегодня утром…

Я верил в здравый смысл моего деда. Ведь именно он своими сбережениями положил основу состоянию, которое приумножил, а потом потерял мой отец. Не посмотревши на погадки, я сказал:

— Отец вызвал меня с фронта для того, чтобы сказать, что дела его пошатнулись. Он опасается полного разорения.

Дед громко захохотал:

— Мальчишка начал важничать. Он разорился!.. Да разве можно теперь разориться, когда боши…

Но вдруг он перестал смеяться и, не кончив фразы, тихо спросил:

— А велик долг?

— Срочных платежей 17 тысяч.

— Мы это обдумаем, — сказал дед. — Жалко, что он скрыл от меня свои затруднения. У меня найдутся знакомые, которые возместят этот пустяк. Если хочешь, выпей. А я переоденусь, и потом мы поедем с тобой. Человек с северного фронта в Лондоне встречается не каждый день.

Внезапно я почувствовал какую-то надежду. Старик говорил твердо, как должен говорить джентльмен в минуты опасности. Я выпил стаканчик вина, потом начал ходить по комнате. Мне казалось, что переодеванию деда не будет конца. Это меня бесило. Наконец, старик вошел в комнату в свежем сюртуке, с новой челюстью во рту и в лаковых ботинках.

— Надо спешить, — сказал он и начал наливать себе вина.

Как раз в этот момент раздался выстрел, и попугай вскрикнул.

— Плохо, — сказал дед, и колени его подогнулись. — Твой отец никогда не стрелял в комнатах из револьвера. Иди скорей.

Я побежал. Отец застрелился из револьвера системы "Бульдог". Пуля пробила его голову насквозь.

* * *

Две последующие недели были заняты похоронами отца и приведением в порядок его дел. Отца мы похоронили с полной торжественностью, но дела его были закончены печально. Я и не предполагал раньше, что разорение совершается так молниеносно. Думал, что это бывает только в романах и на сцене. Но, увы! Жизнь иногда способна перещеголять искусство. Несчастья, перечислять которые нет смысла, посыпались на меня как из рога изобилия. Внезапная победа над немцами тяжело ударила по промышленности, настроенной на военный лад. Судьбу моего отца, только без заключительного выстрела, разделили многие лица. На меня нагрянули не только кредиторы, но и компаньоны отца. Кредиторы усмотрели в моем лице некоторую надежду получить по безнадежным векселям, а компаньоны, исходя из моей неопытности, пытались хоть как-нибудь поправить свои дела. В конце концов, долги отца были уплачены на восемьдесят процентов, но для этого нам пришлось продать дом, всю обстановку и серебро. Только коллекций деда и его сочинения о птицах никто не хотел купить. И я не знал, что с ними делать, так как ящики с погадками и пачки с рукописями занимали слишком много места.

Дни начинались и кончались один неприятнее другого. Но все приходит к концу. И вот я, дед, китаец и попугай поселились в Бетнел Грин, на улице, по которой прежде я избегал даже ходить. У нас были четыре комнаты, грязноватый подъезд и очень низкая кухня в подвале. Никакого ремонта мы сделать не могли. У меня не осталось даже денег для того, чтобы сшить себе приличную одежду. Расчет прислуги съел все мои мурманские сбережения.

Теперь мне больше делать нечего. Кредиторы и поверенные лишь изредка навещают нас. Дед как-то странно притих. Начиная со дня смерти отца у него все время гнутся колени, и он перестал выходить на улицу даже по ночам. Правда, он по-прежнему шелестит газетами, но я думаю, что он их не читает. У него свои мысли. Больше всего его огорчает то, что ему придется отказаться от членства в клубе, так как его пенсии не хватит на членский взнос. Переходить же в какой-нибудь иной клуб, хотя бы в Дарлтон-младший, он не намерен. И я не знаю, как помочь ему. Для меня ясно только одно: я не могу бросить старика и ехать на Мурман, где наши войска все еще продолжают занимать позиции. Но срок моего отпуска истекает, и я должен что-нибудь предпринять. Мне не с кем посоветоваться. Я избегаю посещать знакомых и никого не принимаю у себя.

По привычке я иногда повторяю русские слова, для практики составляю фразы и произношу их вслух. Сегодня утром я сказал, например:

— Куда же вы исчезли, мисс Зоя? На дворе такой страшный мороз.

Свой дневник я запустил отчаянно. Только вот сейчас вспомнил о нем.

КАК МОЛОДЫЕ ЛЮДИ В АНГЛИИ НАХОДЯТ РАБОТУ

12 января. Сегодня вечером я зашел в книжный магазин, чтобы купить себе англо-русский словарь. Ведь теперь мне не у кого спрашивать слова, а желание заучивать в день хоть десяток новых у меня осталось. Хозяин магазина спросил меня очень вежливо:

— Вы знаете русский язык, сэр, или покупаете книгу для других?

Я объяснил ему в чем дело. Он довольно долго расспрашивал меня о том, где я был в России и что делал. Потом начал предлагать мне словари.

Я отнес этот разговор не столько за счет любопытства, сколько за счет мелкого шпионажа. Русских боятся, и русские книги продают под контролем. Иначе — зачем хозяину надо было знать мое имя и номер моей части?

15 января. Дед начинает проявлять признаки жизни. Сегодня он вошел ко мне в черном костюме, с трауром на рукаве, предложил папиросу. Потом спросил:

— Как ты думаешь устраивать дальше свою жизнь, Эдди?

— Что же мне осталось, сэр? — ответил я горестно. — В моем положении не приходится выбирать. Если затеется серьезная война против большевиков, я поеду на войну. А если их ликвидируют до весны, придется поискать службу в колонии.

— Ты говоришь глупости, — сказал дед и важно уселся в кресло. — В наше время храбрые молодые люди делали себе карьеру за морями. Но теперь наоборот. В Австралию и Индию едут заведомые трусы с толстыми бумажниками, чтобы там без риска поместить свой капитал в овец или какао. У тебя хорошая фамилия, но немного запятнанная вследствие легкомыслия твоего отца. Он не только оставил тебя без брюк, но и на пяток лет обесславил тебя. Да, да! Ведь долги уплачены не целиком.

Я никак не мог понять, куда гнет старик. А так как общие рассуждения на тему о моей карьере, войне были неинтересны, я спросил просто:

— Что бы вы мне посоветовали делать, сэр? Ведь за время войны я позабыл все, чему учился.

— Но разве ты не приобрел новых знаний за это время?

— Новых знаний? Только по части истребления врагов. Да еще я выучил десять тысяч русских слов…

— Вот, — произнес дед многозначительно. — В этих десяти тысячах все дело. Цени слово до фунта. Мало?

Я пожал плечами. За последнее время я сумел распродать все, что у нас было в доме. Но продавать русские слова, да еще по фунту за штуку, мне в голову не приходило. Видимо, дед шутил.

— А где покупают русские слова, сэр? — спросил я серьезно.

— Такое место есть в Лондоне. И там уже знают о твоем русском языке. Один мой знакомый джентльмен полковник Мальмер прислал мне сегодня записку. Между прочим, он страшно богат, нажился на войне, хотя у него не было фабрик протезов. У него есть дочь Мабель, прелестная девица, но немного помешанная…

— Ничего не понимаю, — прервал я болтовню деда. — Вы мне предлагаете жениться на помешанной, что ли?

— Это было бы прекрасно, но боюсь, что она не обратит на тебя никакого внимания. Пока не будем говорить об этом. Сейчас я больше рассчитываю на отца, нежели на дочь. Он много моложе меня, в 1897 году мы с ним вместе служили в Мадрасском батальоне.

Я видел, что дед своей болтовней прикрывает смущение. Он что-то хотел сказать мне, но не решался. Чтобы пресечь излишние разговоры, я сказал:

— Нельзя ли перейти к делу, сэр?

— Можно.

Дед задумался. Потом поднялся с кресла, протянул ко мне руки и плачущим голосом произнес:

— Эдди, мой мальчик. Слышал ли ты что-нибудь о Сикрет Интеллидженс Сервис?

— Очень немного. В нашей печати не принято писать об этом учреждении. Я знаю только несколько интересных анекдотов, да еще встречался с одним офицером, про которого говорили, что во время войны он ездил в Германию под видом фокусника.

— Только и всего?

— Только и всего.

Дед уже оправился. Его поддержало мое притворное спокойствие. Я теперь понял, куда он клонит, но не подал виду, чтобы дать ему возможность поговорить.

А он уже сидел в кресле и читал мне лекцию:

— Я имею сведения, что там требуются сейчас способные офицеры, знающие русский язык. Наше правительство не оставило еще мысли немного повозиться с большевиками. Серьезно воевать, конечно, мы не собираемся, но хитрить предположено вовсю. Понял? Так вот знай. Тебе надо сказать только одно слово, и ты будешь зачислен младшим сотрудником. Это освободит тебя от необходимости возвращаться на Мурман и защитит от отцовских кредиторов. Ну?

Я прошелся по комнате взад и вперед. За это время во мне созрело решение.

Строго, говоря, передо мной не было выбора. Отец своим выстрелом поставил точку в длинном ряде веселых дней моей юности. Мое настоящее было жалко, будущее могло быть ужасным. Ведь не служить же мне клерком в конторе за 200 фунтов в год?

Одновременно я вспомнил мои мурманские мысли, расстрел Градова и многое другое. Во мне родилось желание принять участие в борьбе с красной опасностью. Ведь не напрасно же я учил русский язык! Такие люди, как я, сейчас нужны Англии…

— Идет! — сказал я твердо, прекрасно понимая, что делаю.

— Браво! — закричал дед. — Быстрота ответа, достойная Кента. Прикажи китайцу подать нам чего-нибудь спиртного. Все решено, теперь можно с удовольствием помолчать.

Мы распили с дедом бутылочку. Он захмелел и, глядя мне в глаза, начал говорить заплетающимся языком:

— Эдди, дорогой, поверь мне, я забочусь не о себе и даже не о тебе. Меня мучает Англия. Мы победили немцев, это верно. Но у нас осталось ужасное охвостье войны — большевики. Эдди, мой прекрасный, ты немножко подтянешь их? Да?

19 января. Полковник Эрнест Мальмер уведомил деда письмом, что наша встреча с ним может состояться на следующей неделе во вторник. При этом был указан час, положенный для обеда. Дед передал мне это известие с радостью, но тут же заявил, что обед в хорошем ресторане будет стоить не меньше десяти фунтов. Необходимо срочно изыскать эти средства, чтобы не стесняться в выборе вин.

Я знал, что за черного попугая в свое время было заплачено 20 гиней. Одним глазом я посмотрел на птицу. Дед понял мои мысли, сделал гримасу и обещал позаботиться о деньгах сам. Какой-то план у него несомненно есть, но мне он ничего не говорит.

21 января. Сегодня в "Морнинг пост" появилось объявление: "Продается Библия в исключительно редком переплете. Смотреть ежедневно от 12 до 2 часов. Будет продана только известному коллекционеру".

Дальше следовал наш бесславный адрес.

Еще в детстве дед мне говорил, что у него есть Библия, переплетенная в человеческую кожу. Он даже показывал мне эту Библию. Но я не особенно доверял тому, что именно человек предоставил свою оболочку для этой священной книги. Теперь, нуждаясь в деньгах, я готов был под присягой подтвердить, что кожа на переплете самая человеческая. Однако, несмотря на это, я не надеялся, что нам удастся выгодно сбыть нашу фамильную редкость.

Но, очевидно, дед знал Лондон лучше меня. Интригующее объявление в "Морнинг пост" заинтересовало кого следует. В одиннадцать часов дня, то есть ровно за час до назначенного срока, перед нашим подъездом остановился новенький "роллс-ройс", и вертлявый немолодой человек, назвавшийся Эмилием Макаровым, вошел в нашу комнату. Прежде всего он извинился, что прибыл раньше. Но он опасался, что Библию купят раньше его.

— Библии в редких переплетах моя слабость, — сказал он сладко. — Сейчас я горю от нетерпения узнать, какой шедевр вы мне предложите.

Дед пригласил Макарова сесть, и прежде чем показывать Библию, принес и развернул на столе пожелтевший документ. В этом документе шесть офицеров 40-го Индийского полка удостоверяли своими печатями, что Библия, принадлежащая капитану Иеремии Кенту, действительно переплетена в кожу, вырезанную из спины туземца, убитого в стычке.

— Надеюсь, он был крещеный? — спросил Макаров с живейшим интересом.

— Конечно! — ответил дед. — Двое офицеров живы до сих пор и подтвердят это. Я могу указать вам их адреса.

— Я и так верю, — закричал Макаров немного вульгарно. — Боже мой, как это интересно! У меня 812 Библий, и в том числе та, которой Кромвель бил по головам левеллеров. Но ничего похожего на человеческую кожу у меня нет. Я беру ваш раритет. Назначайте цену.

Рыночной цены на человеческую кожу в Лондоне не установлено. Не знаю, откуда дед взял сумму, которую он назвал без всякого замешательства:

— Сто гиней.

Макаров, не говоря ни слова, вынул чековую книжку и написал чек на сто пять фунтов. Он передал чек деду и погладил рукой по Библии, которую он уже считал своей.

— Однако, — сказал он с усмешечкой, — человеческая кожа чрезвычайно похожа на свиную. Надеюсь, вы приобщите к Библии и документ?

— Разумеется, — ответил дед. — Но это будет стоить еще двадцать гиней.

Макаров написал чек и на двадцать гиней. После этого развязно оглядел комнату и спросил:

— Никак я не пойму, что заставляет вас расстаться с этой редкостной Библией?

— Англия переживает тяжелые времена, сэр, — ответил дед уклончиво.

Однако Макаров заинтересовался нашим положением больше, чем следовало бы. Он закричал:

— Дела Англии превосходны! Она простоит еще не меньше двадцати пяти лет. Но меня интересует, каким образом вы сумели разориться от мира. Что такое вы поставляли в армию?

— Носы, сэр, — ответил дед тихо. — Прекрасные английские носы с горбинкой, ясные голубые глаза, руки с отполированными ногтями и ноги с высоким подъемом.

— Да, это не ходкий товар теперь, — сказал Макаров со вздохом. — А вот я поставлял пулеметы и скорострельные винтовки и, представьте, не ощущаю кризиса. Несмотря на мир, военное ведомство согласилось принять у меня все заказы. И обещает еще и еще…

И он пространно начал рассказывать нам о своих делах и удачах, о том, как он составил состояние, а потом во время войны умножил его. Он рассказал нам даже о своей семье. Он полуангличанин, его мать шотландка, а отец болгарин. Узнавши, что я недавно приехал с русского фронта, он заинтересовался мной, много расспрашивал меня о Мурмане, а когда узнал, что я изучал русский язык, заговорил со мной по-русски. Оказывается, он знает все европейские языки и часто бывал в Петербурге, где имел дела с царским военным ведомством. Его вопросы делались с каждой минутой настойчивее, и я чувствовал себя как на экзамене. Он меня спросил наконец:

— Конечно, у вас есть невеста?

Я ответил отрицательно и хотел вообще закончить этот неприятный допрос. Но в это время у подъезда раздался звонок, и китаец доложил, что явились новые покупатели. Затем звонки начали раздаваться через каждую минуту. Мы принуждены были вывесить объявление, что Библия продана. Только два репортера не хотели уходить, пока не узнают, какой именно переплет был на Библии. Макаров вызвал их и сообщил, что Библия приобретена им, но просил не упоминать в газетах, из какого материала сделан переплет. Он боялся, что такого рода сообщение может набросить тень на его доброе имя.

Через час после ухода Макарова чеки были реализованы. Дед отдал мне половину денег, и я заказал себе два костюма, чтобы пополнить брешь в моем гардеробе, образовавшуюся за время войны. Остальные деньги, вырученные за человеческую кожу, мы должны были проесть с полковником Мальмер в ресторане Кюна.

ОБЕД У КЮНА

28 января. Обед у Кюна состоялся. Боюсь, что мы проели человеческую кожу безрезультатно.

Полковник Мальмер нисколько не был похож на ответственного представителя уважаемой службы. Он оказался очень общительным пожилым джентльменом, интересующимся чем угодно, кроме дел. В довершение к этому, он явился в ресторан с дамой, которая оказалась его помешанной дочерью мисс Мабель Мальмер.

Впрочем, помешательство мисс Мальмер заключалось только в том, что она была членом рабочей партии.

В соответствии с политическими убеждениями мисс была одета в бледно-зеленое платье, затканное золотыми пчелками, символами трудолюбия. Чтобы как-нибудь объяснить приход дамы к деловому обеду, полковник заявил, что Мабель его единственная и любимая дочь, которой он ни в чем отказать не может. Узнавши, что полковнику предстоит свидание с офицером, приехавшим с русского фронта, она заявила категорически, что тоже хочет видеть этого человека, и приоделась. Полковнику оставалось только взять ее с собой.

— Ведь современные женщины не знают никаких приличий, генерал, — сказал он печально деду.

Дед грустно поник головой, услыхавши эту историю. Нам оставалось только покориться. Я уселся рядам с мисс Мальмер, дед сел рядом с полковником — и обед начался.

Мы не съели еще первого, как я понял, что моя соседка представляет собой прекрасный экземпляр англичанки, созданный только что вышедшим законом о парламентских правах женщин. Ее движения и речь уже изобличали в ней будущего публичного оратора. Защищая свои убеждения, она даже иногда ударяла рукой по столу и была более похожа на американку, нежели на тех томных английских мисс, которых я оставил в Англии, уезжая на континент в 1916 году.

Полковник Мальмер пил только херес и довольно быстро пьянел. Казалось, что у него не было никаких тайн и задних мыслей. Полусерьезно он начал жаловаться на свою дочь, которая, как член рабочей партии, является врагом его, консерватора. Мисс Мальмер ему отвечала шутливо, и все начало обеда свелось к дискуссии между отцом и дочерью, что собственно они могли бы сделать и у себя дома. Дед был очень мрачен и жевал обед с таким видом, как будто ему подали на жаркое переплет от проданной Библии.

В середине обеда полковник, очевидно, сообразил, что дальше пикироваться с дочерью неудобно. Он закричал:

— Что же, Мабель! Разговаривай со своим соседом. Ведь ты хотела видеть его.

Первые слова, которые мне сказала мисс Мальмер, были:

— Боже мой, как вы похожи на мистера Макдональда! Ради бога, не уничтожайте ваши усы, даже если тори на этом будут настаивать.

Я пообещал исполнить ее просьбу, и разговор начался. Я рассказал о русской кампании, о волнениях среди солдат и о единственном большевике, который возник на моих глазах и на моих глазах был уничтожен. Кажется, полковник слушал меня гораздо внимательнее, чем его дочь. Во всяком случае, он временами задавал вопросы, которые свидетельствовали, что он не так пьян, как кажется. Мисс Мальмер слабо реагировала на рассказ. Только кушая клубнику, она вставила свое замечание:

— Большевики слишком настойчивы, и это их недостаток. Им хочется непременно увидеть социализм при своей жизни. А мы придем к тому же, но только позже.

— Храни нас бог! — в один голос сказали дед и полковник.

А полковник прибавил:

— Вы не можете себе представить, как я счастлив, что Мабель 26 лет. Она имеет возможность выставить свою кандидатуру в парламент только через четыре года. До тех пор, может быть, мне удастся умереть.

— Нет, не умрете! — закричала мисс Мальмер решительно. — Вам придется еще видеть нашу партию у власти. Ведь на последних выборах мы получили два с половиной миллиона голосов… — Потом она обратилась ко мне: — Ну скажите, разве справедливо, что нам, женщинам, позволяют заниматься политикой только на четвертом десятке?

Дед ответил за меня:

— В наше время говорить серьезно о политике могла только одна женщина — королева. Да и ей не всегда разрешали это.

Полковник поддержал деда. Завязался спор.

Хотя вино и кушанья были очень вкусны, а мисс Мальмер хороша собой, я был рад, когда обед окончился. Мы усадили в автомобиль полковника и его дочь.

Последние слова полковника были:

— Надеюсь, вы посетите нас в понедельник в пять? Я и моя дочь будем рады вас видеть…

Эта фраза, насколько я понял, была единственным результатом обеда. Чтобы утешить меня, дед сказал:

— А политикантка не дурна. Если прибавить, что у ее отца не меньше трехсот тысяч, ей можно простить ее разговорчивость.

— Да, — ответил я. — Богатые англичанки хороши даже под большевистским соусом.

Больше за всю дорогу мы не сказали ни слова.

30 января. Полковник Мальмер вызвал деда к себе в клуб запиской. Дед вернулся домой очень смущенный. Сначала мне показалось даже, что вся наша затея окончилась крахом. Но это было не так. Дед сказал мне:

— Можно тебя поздравить. Ты зачислен. Полковник находит, что у тебя все необходимые данные…

Сделавши хорошую паузу, дед значительно тише прибавил:

— Представь себе, Эмиль Макаров, который купил у нас Библию, был подослан секретной службой. Он состоит у них сотрудником. Вот почему он так приставал к тебе с расспросами.

И дед издал звук, свидетельствующий о его смущении. Мне было тоже неловко, мы попались с Макаровым самым отчаянным образом. Разговаривая с ним, мы и не думали, что перед нами человек, облеченный полномочиями. Наконец, дед энергично поднялся и произнес хитровато:

— Ну, ничего… Мы тоже ловко обдули его. Ведь туземец-то, в кожу которого переплетена Библия, никогда не был крещен. Он был джайна и поклонялся обезьянам… Только это абсолютный секрет…

3 февраля. Сегодня в пять часов я один, без деда, сделал визит полковнику Мальмер.

Дом полковника поразил меня обилием ковров и картин. По всему чувствовалось, что хозяин разбогател недавно и случайно. Комнаты Мабель, наоборот, обставлены с деловым эксцентризмом. У нее — пишущая машина, арифмометр и свой киноаппарат. По вечерам, вместо того чтобы читать книги, она гасит свет и просматривает новые фильмы.

— Это гораздо веселее, чем читать, — пояснила она мне. — Обходится, правда, немного дороже. Я не люблю книг, в них заводится пыль.

В домашней обстановке Мабель понравилась мне больше, чем за обедом. Несмотря на обилие инициативы, в ней удержалось много женского обаяния. На ее губах временами появляется задевающая улыбка, которая наводит на размышления. Но это не мешает ей, однако, держать себя немного по-детски и говорить о мелочах. Так, она снова два раза сказала мне, что я похож на Мака, и заставила меня в присутствии каких-то дам рассказать, как на станции Кица в сильный мороз исчезла русская девушка.

Затем меня захватил полковник и повел показывать картины у себя в кабинете. Он мне показал только одну картину, а потом передал мне небольшой пакет, с предложением вскрыть дома. Мисс Мальмер на прощанье просила заходить к ним еще.

— Я вас непременно завербую в рабочую партию, — сказала она ласково. — Нам очень нужны офицеры.

Дома мы с дедом вскрыли пакет. В нем оказался приказ о зачислении меня офицером для особых поручений при военном ведомстве, с освобождением от обязанностей командира полуроты. Кроме того, лежало предложение выехать в Девоншир и там посетить некоего Дж. Старка. В бумаге не было указано, с какой целью я должен сделать этот визит.

Дед посоветовал мне выехать в Девоншир завтра и как можно скорее оттуда вернуться.

ШКОЛА, НЕ ИМЕЮЩАЯ НАИМЕНОВАНИЯ

15 июня 1919 года. Мне пришлось пробыть в Девоншире гораздо дольше, чем я рассчитывал. Короче говоря, я там провел безвыездно четыре с половиной месяца.

Мистер Джемс Старк, человек без четырех пальцев на левой руке и в желтых очках, принял меня в своем рабочем кабинете, который ясно доказывал, что обитатель его интересуется географией всего мира. Однако из первых же слов мистера Старка я понял, что он занимается и другими делами. Тоном отставного военного он заявил мне, что ближайшие полгода я не вернусь в Лондон, так как буду тут же в Девоншире изучать некоторые науки, совершенно необходимые каждому образованному англичанину. Нужные мне вещи из дома я могу получить завтра по записке. Помещение мне будет предоставлено.

— Предлог для такого длительного отсутствия из Лондона, — сказал мне мистер Старк, — вы должны придумать к завтрашнему вечеру и известить об этом ваших знакомых.

Из этого разговора с мистером Старком я понял, что меня откомандировали в секретную школу Интеллидженс Сервис, о которой раньше я имел самые смутные представления.

Как я выяснил немного позже, школа в Девоншире не имела названия. Кроме того, она отличалась и некоторыми другими особенностями. За все время пребывания в ней я не имел случая познакомиться с кем-нибудь из моих товарищей. У нас не было общих классов. Мы занимались с преподавателями с глазу на глаз у них на квартирах в определенные часы. Сдавали им тетради с работами, говорили о прочитанных книгах и выполняли разнообразные задания. Начальство школы не хотело, чтобы среди учащихся возникали знакомства и дружбы. Это не отвечало основным заданиям школы — подготовить из нас самостоятельных работников, профессия которых неизвестна никому.

Мое офицерское звание и окончание курса наук в Сендхерстском университете освободили меня от изучения отечественной литературы, физики, военных наук и правописания. Мне предложили только сдать экзамен по русскому языку, русской политике, истории Англии, а также почитать книги в библиотеке, которая находилась при школе. Кроме того, я должен был познакомиться с различными системами условных изображений, шифрами, фотографией и немного химией.

Через три дня после моего прибытия в школу мистер Старк спросил меня, сколько времени потребуется, чтобы я одолел все это. Я сказал, что четыре месяца. Я знал, что это слишком короткий срок, но решил заниматься упорно. Мне хотелось попасть в Лондон к дерби.

Мне была отведена квартира из двух комнат при помещении фотографии. Фотография эта принадлежала школе, и в ее лаборатории я занимался химией. Где помещалась библиотека — я не знал. Книги мне доставлялись прямо на дом. Мне были даны адреса преподавателей. Все это были пожилые люди, видавшие виды на своем веку.

Подробно описывать четыре месяца, проведенные в школе, я не намерен. Это было тяжелое для меня время. Целый день с раннего утра до позднего вечера мне приходилось зубрить слова, решать замысловатые задачи, проявлять микроскопические негативы и изучать составы, о которых нет указания в химии. Все это было очень интересно, конечно, но обилие занятий страшно утомляло, и, когда подходила ночь, я в бессилии валился на кровать. Конечно, в наших университетах так не занимаются.

У нас было много предметов, но главным из них была история Англии. Правильнее, однако, эту историю было назвать наукой об интересах Англии. Нам совершенно точно без всякого затушевывания сообщалось, что было нужно для процветания Англии в прошлом и что нужно теперь.

Впервые в школе я узнал о тех революциях, переворотах, убийствах, пожарах и эпидемиях, в которых принимали участие английские агенты. Тут же сообщались точные цифры, — сколько это стоило нашему казначейству.

Здесь на острове мы имеем возможность пить нефальсифицированное вино, есть лучший шоколад и густо намазывать бутерброды маслом. Где-то далеко за нас работают другие. Мы можем не запахивать наших полей, сохранять чудные, столетние деревья, прекрасные ландшафты и заниматься спортом на огромных площадках. За нас пашут в Аргентине и Канаде. Если мы сами не слишком плодовиты в изобразительных искусствах, то мы имеем возможность привозить себе в музеи древности Акрополя, граниты Египта, ассирийские барельефы и многое другое. Все это — оказывается — сделали для нас художники тысячи лет назад. Мы придумали все игры мира, наша литература оптимистична, и красивее наших женщин нет на земле. Но все это дается Англии не даром. Для того чтобы наши старики имели возможность засыпать в глубоких кожаных креслах и носить золотые челюсти, огромный штат выучеников нашей школы должен быть всегда начеку во всех уголках земного шара. Короче говоря, нам преподавалась наука заставить весь свет работать на Англию. Для этой цели нас учили не останавливаться перед насилием, но всегда рекомендовали совершать это насилие чужими руками. Нам не внушали никаких идеалов на будущее, речь шла только об удержании позиций, завоеванных нашей страной в старые, счастливые времена. Но нас предупреждали, что удерживать эти позиции делается с каждым днем все труднее и труднее.

Здесь в Девоншире мы изучали и наших врагов, тех, которые посягали на наше спокойное, традиционное благополучие. Меньше всего мы теперь интересовались Германией, выбывшей из строя в результате войны. Все остальные страны были нашими врагами. Больше всего нам говорили о России.

Эта страна никогда не пользовалась нашими симпатиями за ее грязь, невежество, неустойчивость политики, трудность учета ее ресурсов. Но в прошлом мы мало боялись России. Наши небольшие столкновения с ней неизменно кончались нашими успехами.

Теперь дело несколько менялось. Полуграмотная страна решила указать новый путь миру, вполне убежденная, что для этого достаточно только желания.

К этому нельзя было бы отнестись серьезно, если бы, взявшись за это дело, русские не наделали столько чудовищных жестокостей и безумств, начиная с военной измены союзникам и кончая полным разорением своей страны, церкви, морали и отказом от всех своих денежных обязательств. Пожалуй, мы могли бы махнуть рукой и на это, если бы русские не попытались вынести своего учения за пределы своей страны, если бы они не призвали все колониальные народы мира и всех трудящихся вообще к бунту и освобождению. Это уже не было безобидно с нашей точки зрения. Победив немцев, наших врагов, мы, англичане, нажили себе нового противника, бесконечно более опасного, потому что он хотел благополучия не для себя только, а для всего мира. По крайней мере, таков был лозунг новой русской политики. И уж, конечно, мы не могли сидеть спокойно и ждать, чем это кончится.

Русская революция застала нас совершенно неподготовленными к ней. Мы справились с немецкими подводными лодками, цеппелинами, газами, — на все это мы молниеносно отвечали контрмерами. Но мы не знали, чем можно парализовать большевизм. Мы должны были что-то придумать, как-то подготовиться. А пока — зажать Россию в кольцо из штыков и свинца.

Только здесь в Девоншире я понял, какое огромное значение имела наша кампания на Мурмане. Наш десант был одним из звеньев той цепи, которая опоясывала Россию. Везде — на Кавказе, в Сибири, в Крыму, в Архангельске — можно было встретить англичан, с перекрещенными на спине ремнями. Никто из них, может быть, не знал, зачем он пришел в Россию. Но наши политики прекрасно знали это. Нам необходимо было временно задержать поток большевистских идей, хорошенько изучить слабые стороны неведомого противника, подсчитать наши силы и уже потом приступить к окончательной борьбе.

Слово "война" произнесено не было. Да мы и не знали, подойдет ли война к новым обстоятельствам, хотя, конечно, пулемет всегда хорош. Казалось, что здесь надлежит применить более тонкую политику. Большевики грозили гражданской войной каждой стране, которая шла против них. Мы не допускали мысли, что наши рабочие последуют совету коммунистов. Но вопрос этот также нуждался в проработке.

Раньше я никогда особенно не интересовался политикой. Теперь же мне удалось приблизиться к самым корням ее. Я получил возможность правильно думать, и не только думать, но и действовать. Я узнал, каким образом можно в каждом крупном городе мира установить связь с нашими секретными представителями. Мне сообщили, когда надо действовать деньгами, когда уговорами, а когда ядом. Меня, как знающего русский язык, подготовляли к работе в самом пекле большевистского ада. Я не отказывался от этого. Меня торопили, и я спешил, понимая, что каждый сохраненный день может принести огромную пользу. Никогда раньше я не думал, что, вызубривая по тетрадке русские слова на Мурмане, я делаю большое государственное дело. Тогда мне казалось, что это лишь кратчайшая дорога к сердцу девушки. Теперь я понял, что это путь к спасению Англии.

За время пребывания в школе я сумел впитать в себя часть той силы английского духа, которую накопила Англия в течение столетий на всех материках, от полюса до полюса, через своих капитанов, миссионеров, губернаторов, министров. Конечно, я узнал далеко не все. Но я сумел понять, какая это мудреная и злая наука. И я преисполнился восхищением перед английской энергией и инициативой, сумевшими превратить крохотный островок Атлантического океана в подлинное сердце мира, откуда по артериям морских путей разливаются по всей земле цивилизация, предприимчивость и наша славная, деловая закваска.

Здесь же в школе я нашел применение этим моим записям. Я решил вести их аккуратно, не пропуская решительно ничего, чтобы в будущем дневник мой вошел в библиотеку школы как руководство. Я имел возможность познакомиться с сотней таких дневников. В них наши агенты излагали мельчайшие детали своей работы, не забывая даже любовных похождений, поскольку они имели отношение к политике. И теперь мы изучали их как руководства, хотя многие были написаны еще в те времена, когда никакой школы в Девоншире не было. Конечно, ведение дневника требует огромной осторожности. Но люди нашей профессии знают, что и как надо скрывать.

В начале июня я выполнил все назначенные мне работы. Мистер Старк вызвал меня к себе в кабинет и поздравил с успешным окончанием школы. Он крепко пожал мне руку и сказал, что я могу ехать в Лондон.

Он просил меня там ни в коем случае не заходить в канцелярию службы, а поддерживать связь только с полковником Мальмер. При этом он погрозил мне единственным пальцем на левой руке.

— Вы скоро получите назначение, — произнес он в заключение нашей беседы. — А пока, чтоб вам не скучно было в Лондоне, я вас прошу выполнить маленькую самостоятельную работу: ознакомьтесь в общих чертах с настроениями лондонских рабочих и безработных. Вы сами понимаете, что эта работа имеет не только уже школьное значение. Может быть, она попадет в соответствующий отдел службы. Но пусть она будет немногословна. Примерно через месяц к вам явится человек, и вы передадите ему рукопись. На всякий случай будьте дома по утрам каждую среду. Счастливого вам плаванья.

В тот же день я покинул школу. Перед отъездом мне выдали триста фунтов на "обзаведение амуницией", как во время войны давали деньги молодым офицерам. Никакого диплома я не получил, этого не было в правилах школы. Наоборот, я принужден был сдать по описи все мои работы, тетради и снимки. Я увез с собой из Девоншира только необходимые знания в голове и желание как можно скорее приложить их к делу.

ВСТРЕЧИ В ЛОНДОНЕ

17 июня. Занятия в школе измучили меня. Я мечтаю провести несколько дней в полном бездействии. Дед настолько тактичен, что не расспрашивает меня о школе. Наоборот, он все время сам рассказывает мне новости и дает советы. За время моего отсутствия он выучил попугая кричать:

— Хип, Хип… Мы должны сокрушить большевиков…

И от этих криков мне нет покоя. Когда оба, попугай и дед, засыпают, я берусь за эту тетрадь. Я ее сильно запустил за время пребывания в Девоншире.

Завтра я начинаю делать визиты.

20 июня. Сегодня полдня я провел у лорда Лавентри, вернувшегося недавно из морского путешествия. Лорд встретил меня ласково, и я хотел было угостить его рассказами о Мурмане. Но он попросил меня не разговаривать о двух вещах: о войне и России.

— Эти темы наводят на меня скуку, — сказал он тихо.

Говорят, что он самый богатый человек в Англии. Ему прощают даже то, что во время войны он оставался пассивным, не читал газет и скучал больше, чем обычно, хотя на войне был убит его брат.

Он приучил себя жить отшельником и преследовать только несбыточные цели. Своими деньгами он интересуется мало. У него нет предприятий, а только паи и акции, с которых специальный человек режет проценты шесть часов в день. Кроме этого человека у лорда несколько нотариусов и стряпчих. Его деньги вложены, кажется, в предприятия всего мира. Нотариусы убедили его, что так невозможно разориться.

Он ест страшно мало и очень худ. Но его энергия в желании осуществлять утопии поразительна. В настоящее время он решил прочесть все интересные книги мира и большую часть времени проводит у себя в библиотеке. Там в шкафах у него расставлено до полумиллиона томов, и он уже прочел четверть.

— Чем вы думаете теперь заниматься, Эдди? — спросил он меня после обеда.

— Вероятно, буду работать при военном министерстве.

— Вот причуда! Прошу вас, не приходите ко мне в форме. Я не поклонник истребления людей, и мне не нравится все, что напоминает об этом! Последнее время меня раздражают даже фруктовые ножи.

Я оставался у него весь вечер, и мы о многом поговорили. Его отвращение к политике и женщинам совершенно ненормально. Он не позволяет произнести ни одного имени министра или красивой артистки. Когда я вышел от него, была уже ночь. Я пошел пешком и принялся раздумывать на ту тему, что, в сущности, моя дальнейшая жизнь будет посвящена тайному обереганию интересов лорда Лавентри, раз я собираюсь охранять порядок Англии. А он не желает даже видеть военной формы… От таких мыслей у меня появилось страстное желание — никогда больше не встречаться с лордом. И я действительно больше не пойду к нему.

Я шел пешком от Лавентри, и путь мой лежал по набережной с Ламбетовской стороны. Было близко к полуночи. Я увидел на скамейках несколько фигур, которые сидели, жалко скрючившись. Несомненно, они намеревались провести здесь ночь.

Я решил подойти к этим людям и немного поговорить с ними. Ведь в мои обязанности теперь входило интересоваться настроением безработных Лондона.

Человек, с которым я сел рядам, оказался, судя по голосу, уже немолодым. Я завел разговор с ним как бымашинально. Через минуту мы уже беседовали.

Со всею откровенностью безработного бродяга рассказал мне свою историю. До войны он был агентам уголовного сыска в Ливерпуле. Под влиянием патриотического воодушевления, а отчасти желая подработать, он перешел в военную полицию и три года пробыл на фронте. Но накопить денег ему не удалось, а когда война кончилась и он вернулся в свой город, место его было занято. За полгода безработицы он совершенно обнищал. Приехал в Лондон искать работу. Но специальность его узка, и найти место без знакомства невозможно.

— Я бы мог хорошо воровать, — сказал он иронически. — Ho посудите сами, сэр, какой смысл выворачивать свою профессию наизнанку. И вот третью ночь я провожу здесь. В ночлежку идти не хочется, легко нарваться на провинциального вора, который узнает меня.

Бродяга показался мне разумным и честным человеком. Этого мало: у меня явилась мысль, что он может быть мне полезен. Я спросил, как найти его, и он указал на почтовое отделение, куда можно направить письмо до востребования.

— Меня зовут Стефен Гроп, — сказал он радостно. — И я явлюсь как из-под земли, если вы только пикнете.

Потом он начал рассказывать мне о ночной жизни Лондона. По его наблюдениям, количество проституток после войны увеличилось приблизительно в десять раз. Особенно много появилось девчонок. Воров тоже стало больше. Но техника краж мало двинулась вперед, и поэтому жуликам приходится не сладко.

— Война всех обманула, — вздохнул он. — В общем, мы дрались не за новое счастье, а чтоб не потерять старого. Но многие потеряли все.

Я дал бродяге фунт, и он обезумел от счастья. Сейчас же начал прощаться со мной, говоря, что намерен поужинать и выспаться как можно скорее. Он принял меня за чудака-литератора, и поэтому мое поведение не показалось ему подозрительным. Мы расстались с ним в ту минуту, когда фонарь над парламентом потух.

22 июня. Сегодня сделал визит полковнику Мальмер и его дочери.

Полковник встретил меня по-приятельски, но не задал ни одного лишнего вопроса. Зато его дочь, сейчас же вслед за приветствием, спросила меня:

— Где вы пропадали полгода? Неужели ездили в Россию за своими вещами?

Полковник с большим интересом слушал, как я выпутывался из тяжелого положения. Оба они остались довольны моим ответом. Дочери понравилось, что я проводил время на берегу океана, отдыхая от войны.

Отец же понял, что я умею врать. Дальше беседа пошла уже менее опасная.

Когда мисс Мальмер узнала, что я остаюсь офицером и буду работать при военном министерстве, она сейчас же предложила мне войти в рабочую партию.

— У нас теперь разрешено индивидуальное членство, — сказала она. — И мы, женщины из общества, в поте лица своего, вербуем офицеров. Неужели вы откажетесь записаться?

Конечно, я хотел отказаться. Но тут мне в голову пришла мысль, что при помощи мисс Мальмер я смогу легко проникнуть на рабочие собрания и там получить материал, нужный мне для работы. Поэтому я ответил, что запишусь с удовольствием, но не прежде, чем узнаю программу и ближайшие намерения партии.

— Это сделать легко, — сказала мисс Мальмер. — Я вам дам книгу, а затем вы можете принять менее светский вид и отправиться со мной на какой-нибудь митинг. Там вы все увидите. Кстати, я сейчас страшно скучаю. Все разъезжаются, а отец предполагает здесь сидеть еще не меньше месяца…

Мы условились о встрече, и я ушёл с мыслью, что уроки школы не прошли даром. Уменье связывать приятное с полезным как раз всегда рекомендовалось там.

30 июня. Я заехал к мисс Мальмер в измятой шляпе и в галстуке, купленном за два шиллинга. Мисс Мальмер встретила меня в песочном костюме и белой кофточке. Ревизия моей внешности окончилась благополучно. Ей не понравились только мои блестящие туфли.

— Впрочем, вам их отделают на собрании, — сказала она весело и прибавила: — Да еще не выступайте так плавно. Бедные люди ходят неровно. Вас могут принять за шпиона, которых теперь достаточно развелось.

Я пообещал ей немного покачиваться. Мне смешно было слушать ее указания. Сама того не подозревая, она старалась ввести на рабочее собрание шпиона, которого там, может быть, не было.

На улице я предложил ей взять авто, но она настояла, чтобы мы ехали по подземной дороге. Мы спустились вниз и уселись в вагон с такими же тусклыми людьми, как мы сами. Поезд впился в мрачную трубу, не имеющую конца.

Я не люблю ездить под землей. Мне кажется, что отказаться от удовольствия смотреть вперед или по сторонам можно только от крайней бедности. Мисс Мальмер, наоборот, чувствовала себя прекрасно. Считая, очевидно, что я нахожусь у нее в гостях, она говорила без умолку разные глупости. Я был несказанно рад, когда, наконец, мы оказались в Тойнби-холл. Но и здесь глупости не прекратились. Прямо против входа на стене висел большой плакат: снег, столб с надписью "Россия", умирающий английский солдат. И крупными буквами выведено: "ЗАЧЕМ?"

Мне никогда раньше не приходилось бывать на рабочих собраниях. Но, как я и предполагал, веселого здесь ничего не было. Народу набилось в зал много. У мисс Мальмер нашлись знакомые. Нас устроили довольно прилично во втором ряду. Но места были узкие, и мы оказались прижатыми друг к другу. Мисс Мальмер это смутило гораздо меньше, чем меня.

Какой-то докладчик, с лицом булочника и сиплым голосом, развивал с кафедры мысль, что Англия добровольно приняла на себя функции международного жандарма, оставшиеся после русского царя. В середине речи оратор так разошелся, что снял с себя пиджак и повесил его на спинку стула.

— Чего мы лезем в Советскую Россию?! — кричал он необыкновенно развязно, как будто внешняя политика Англии зависела от него. — По моим подсчетам, не меньше ста тысяч англичан сейчас околачиваются по окраинам России и поддерживают белых генералов. Кто эти англичане? Наши братья-рабочие. Что они потеряли в России? Ничего! Баста! Мы должны немедленно требовать от толстяка, чтобы он позвонил Черчиллю и снял с фронта наших солдат. Иначе мы прекратим погрузку на пароходы и оставим наших завоевателей без штанов и бекона…

— Правда, немножко страшно? — шептала мне мисс Мальмер своим раздушенным ротиком. — Здесь интереснее, чем в театре. Эти речи нарушают душевное равновесие…

Да, конечно, мое душевное равновесие было нарушено, но не так, как этого хотел оратор. Мне сделалось стыдно, что я сижу в этом зале, а не "околачиваюсь" на границах России. Мне стало горько, что невидимое начальство выдерживает меня в Лондоне. И только мысль, что это делается с каким-то расчетом, успокоила меня.

Слова оратора имели успех у аудитории. Сочувственные замечания сыпались из толпы, временами раздавались аплодисменты. Это меня бесило, и по окончании доклада я предложил мисс Мальмер немедленно покинуть собрание.

Мы возвращались домой на такси. Мисс Мальмер легкомысленно щебетала, как будто бы мы только что побывали в самом обыкновенном кино. А меня грызли мрачные мысли. Посмотревши на рабочих, я имел случай убедиться в том, что идеи большевизма, несмотря на блокаду, сумели прорваться в Лондон. Может быть, в этом виноваты русские деньги, как это принято объяснять в наших кругах? Может быть, эти идеи действительно носятся в послевоенном воздухе? Я ничего не понимал. Во всяком случае, мне казалось, что необходимы экстренные меры — и в лошадиных дозах, чтобы парализовать распространение занесенных через карантин красных бактерий.

6 июля. Посещение еще двух рабочих собраний убедило меня в том, что если возбуждение английских рабочих поддерживается на русские средства, то деньги на это отпускаются немаленькие. Правда, я уже привык к митинговой терминологии, и речи не производили на меня того впечатления, как в первый раз. Но я раздобыл самый безрадостный материал для своего доклада.

Из школы в Девоншире я вывез небольшой аппарат, который мне теперь пригодился. Аппарат этот помещался в кармане и позволял механически, незаметно для окружающих, записывать все, что нужно. Для этого надо было только опустить руку в карман. Мисс Мальмер помогла мне собрать фактические сведения, необходимые для доклада: адреса, фамилии и все такое. Разумеется, она не подозревала, что ее слова попадают на телеграфную ленту в моем кармане. Она убеждена, что постепенно втягивает меня в рабочую партию.

Если политические идеи мисс Мальмер меня нисколько не увлекают, то сама мисс Мальмер с каждым днем мне нравится все больше и больше. Ее задор и энергия очаровательны, хотя временами и утомляют. Танцевать она не любит и равнодушна к цветам. Зато любит качаться на качелях, которые ввинчены в потолок ее рабочей комнаты. О любви она говорит с явным пренебрежением. Вчера, например, она сказала мне без всякого смущения:

— Я никогда не интересовалась любовью, даже в литературе. Мне кажется, что это популярное развлечение создано специально для бедных девушек, как карамель и бананы. Дети и все с ними связанное привлекательны только на словах. А мужчины интересны только на дальнем расстоянии.

В ее словах не было фальши. Однако я думаю, что она не имеет никакого представления о мужчинах на близком расстоянии. Может быть, поэтому ее взгляды так прогрессивны.

ВЫПОЛНЕНИЕ ШКОЛЬНОГО ЗАДАНИЯ

1 августа. Я давно не брал в руки дневника, не было времени. Сейчас постараюсь восполнить пропуск.

Всю середину июля я был занят составлением моего доклада. Излагая мои соображения о деятельности сил, враждебных Англии, я не скупился на краски. Разговоры с полковником Мальмер помогли мне избавиться от панического настроения перед требованиями наших рабочих. Чтобы подчеркнуть это, я составил мой доклад немного в ироническом духе, но все же интересы нации в нем были защищены хорошо, по крайней мере делом. Защищать же эти интересы оружием я никогда не отказывался.

Составленный мною доклад лежал у меня в столе, но за ним никто не являлся. Это меня злило. Я проделал большую работу, и мне было досадно, что она пропадает. Временами мне казалось, что вообще забыли о моем существовании. Россия еще не побеждена, борьба кипит на ее окраинах, а я сижу в своей комнате над рукописью и перечитываю ее. В одну из сред, когда по условию с мистером Старком посланный должен был явиться ко мне за моей работой, но не явился, я решил напомнить о себе: самостоятельно отправиться в Девоншир и сдать рукопись мистеру Старку. Я уложил работу в портфель, но в это время с улицы позвонили, и китаец ввел в мою комнату самого мистера Старка. Появление его было столь неожиданным, что я растерялся. У меня создалось впечатление, что этот человек в желтых очках пришел в ответ на мои мысли, чтобы помешать мне нарушить приказ.

Но мистер Старк, очевидно, не имел никакого представления о моем намерении ехать в Девоншир. Он уселся в кресло и начал экзаменовать меня.

Насколько я понял из его вопросов, мистер Старк интересовался не настроениями среди рабочих, а теми методами, какими я улавливал эти настроения. Волей-неволей я должен был рассказать ему подробности знакомства с мисс Мальмер, наши разговоры, посещения рабочих собраний и все остальное. Он выслушал все это очень внимательно, с серьезным лицом, как будто я развивал перед ним основы какой-то точной науки. Наконец, он спросил:

— Ну, а что вы скажете о настроениях среди рабочих?

— Мне пришлось узнать много неожиданного, сэр. Рабочие подтравлены большевизмам. Признаться, я не ожидал этого.

— А нам это давно известно, — сказал мистер Старк невесело. — Цель вашей работы и заключалась в том, чтобы вы сами полнее усвоили нашу современную обстановку. Многие верхогляды думают, что все решается парламентом и министерствами. А на самом деле существуют и другие силы.

Я начал доказывать мистеру Старку, что требования рабочих не имеют никакого значения, что это пустое сотрясение воздуха, министерство сидит крепко, Черчилль настроен воинственно, а остальное неважно. Но мистер Старк сказал строго:

— К сожалению, это не совсем так. Идет борьба. Конечно, мы выиграем, но для этого придется понатужиться.

И он поднялся, чтобы уходить. Я подал ему мою рукопись, но он отстранил ее пальцем.

— Она нам не нужна. Мы знаем больше, чем в ней написано: Можете ее уничтожить…

Я сжег тетрадь через полчаса после его ухода.

А через час раздался телефонный звонок, я взял трубку и услышал голос мисс Мальмер:

— Здравствуйте! Хотите пойти сегодня на заседание палаты? У меня два билета в ложу для иностранцев. Рабочая партия поднимает вопрос о снятии блокады с Советской России. Министры будут отвечать. Хотите ехать?

Конечно, я согласился. Ведь на моих глазах в палате должен был разыграться финал борьбы, о которой говорил мистер Старк. Кто победит? Рабочие, темная сила наших окраин, подголоски Москвы, или мистер Черчилль, владеющий средством спасти Англию? Может быть, сегодняшний день, думал я, будет последним днем моих надежд. Блокада падет, и все наши замыслы превратятся в пыль…

Такие мысли копошились у меня в голове.

ПЕРВАЯ НЕУДАЧА

Мы подъехали к зданию парламента в авто полковника в тот момент, когда часы Большого Бена показывали четыре. Количество машин у подъезда говорило за то, что бой в палате предстоит жестокий. Я страшно волновался.

Несмотря на все мое уважение к английской конституции, должен констатировать, что в зале заседаний пахло, как из старого сундука. Даже крепкие духи мисс Мальмер не могли уничтожить запаха лежалой шерсти.

Депутаты битком набили залу, и даже в проходах торчали цилиндры каких-то старичков, для такого дня расставшихся со своими качалками. Мисс Мальмер водила мизинцем по пяти рядам скамеек и называла мне имена наиболее известных членов фракции лейбористов. Она показывала мне Сноудена, когда появились представители правительства. Спикер сел за стол, и заседание началось.

— С какой целью правительство держит английские войска на территории России? Имеются ли к этому разумные основания теперь, когда Германия побеждена? Или есть предположение начать войну снова, в других группировках? — таковы были вопросы, поставленные Рабочей партией правительству.

Я с нетерпением ждал выступления Черчилля. Мне казалось, что он сумеет найти ответ, который объединит всех англичан. Министр поднялся с таким видом, что хороший ответ у него имеется. Но речь его была коротка в этот день. Ее можно было свести к одной фразе:

— В ближайшие недели правительство приступает к эвакуации войск из России.

Я был в полном отчаянии. Можно ли простить правительству мировой державы, когда оно прислушивается к болтовне людей без пиджаков и их представителей? Для меня было ясно, что политика окружения Москвы без Англии сведется к нулю. Где я могу применить теперь мои знания и анергию? Мы проиграли борьбу.

Мисс Мальмер, которая, конечно, не подозревала о моих мыслях, шепнула мне на ухо, что все интересное исчерпано и можно ехать домой обедать. Я последовал за ней, но не с целью утолить голод и жажду, а в надежде услышать хоть несколько слов утешения от полковника.

Мы очень много шутили за столом о парламентском заседании, как будто бы там обсуждался вопрос о налоге на зажигалки или что-нибудь подобное. Но когда мисс Мальмер позвали к телефону, я заявил полковнику загробным голосом, что, с моей точки зрения, мир погиб.

— Пустяки, — возразил полковник, высасывая виноградинку. — Черчилль не из тех людей, которые уважают палату. Я его видел вчера в клубе. Он предупреждал всех о своей сегодняшней речи. А по секрету сказал мне, что экспедиционную армию предположено усилить. Он кочет покончить с большевиками к Рождеству. Ведь ему удалось сколотить союз из 14 стран против Москвы.

— Не может быть!

— Представьте себе. Это совершенно гениальный человек. Он дал слово генералу Головину, что подопрет северный фронт двумя корпусами.

— Кто такой генерал Головин?

— Представитель Колчака. Уже два месяца он обивает здесь пороги, выпрашивает сапоги, шиллинги, ром. Одним словом, через месяц-два корпуса поедут на Мурман, а палата и не узнает об этом. Только это абсолютная тайна…

В дверях раздалось пение, пела мисс Мальмер. Я никогда раньше не слыхал, как она поет. И меня поразило, что она выбрала такой неподходящий момент для этого. Вскоре я простился и вышел.

Я шел домой пешком и мало-помалу успокаивался. Решение Черчилля нарушить конституцию казалось мне разумным. Правда, я раньше не допускал возможности такого выхода из положения, но теперь я отлично понимал министра. Говорить в палате можно все, что угодно. Но это не должно мешать натягивать вожжи. Благо они еще не вырваны из рук.

На другой день утром дед вошел в мою комнату с газетой. Он показал мне жирный заголовок: "Черчилль ведет переговоры с белыми генералами через голову парламента". И прочел сообщение, что министр, несмотря на свои обещания палате, не сдает оружия: предполагает увеличить экспедиционную армию.

Дед прочел это громким голосом, с нескрываемым восторгом. Но я разъяснил ему, что нечего радоваться: секретные сведения каким-то образам попали в печать. Это грозит осложнениями. Будет, может быть, скандал.

Вечером я был у мисс Мальмер. Когда мы остались одни, Мабель мне сказала:

— Я хочу поделиться с вами одной маленькой тайной. Вчера вечером я слышала ваш разговор с отцом…

— Какой разговор?

— Ну, о Черчилле. Я слышала конец разговора. Я не виню вас в том, что вы скрыли это сообщение от меня. Я понимаю, что военные тайны надо скрывать и от друзей. Но раз я сама слышала, я имею право распоряжаться этим.

— И как же вы распорядились?

— Очень просто. Когда вы ушли, я позвонила Барроусу. Он работает во всех оппозиционных газетах. Он сначала не хотел мне верить, но, когда узнал, что сведения идут от отца, он поверил. Сегодня в газетах есть об этом заметка. Я считаю, что первый раз в жизни принесла пользу рабочему движению.

— Так вот почему вы пели вчера! — сказал я, не зная, что еще можно сказать.

— Ну, конечно… Только отец не должен знать об этом. Я считаю вас моим другом, поэтому и поверила вам тайну. Поняли?

Я поклонился. Меня прямо восхитила эта женщина. Находясь все время между мною и полковником, она нашла возможность извлечь из этого какую-то пользу. Теперь она делает меня своим сообщником. Конечно, в мои планы не входит ссорить отца с дочерью! Я должен молчать.

— Мисс Мальмер, — сказал я, — вы прекрасны. Рабочая партия не пропадет с такими, как вы.

— Она будет еще сильнее, если вы в нее запишетесь, — ответила Мабель.

И мы принялись дружески болтать как ни в чем не бывало.

Возвращаясь домой в этот вечер и раздумывая о Мабель, я пришел к заключению, что теперь только от меня самого зависят наши дальнейшие отношения. Ее теориям любви я не придавал никакого значения. Просто она ничего не понимала в любви. Незаметно для себя она приблизилась ко мне больше, чем это необходимо для политической агитации. Я чувствовал, что между нами уже возникла интимная близость, которую трудно перевести на слова.

Дома я нашел предложение военного министерства явиться в субботу, 2 августа, в отдел X к майору Варбуртону. Очевидно, мне предполагают дать назначение. На этот раз мысль о возможном отъезде из Лондона не вызвала во мне никакой радости.

СЕКРЕТНАЯ КОМИССИЯ ЧЕРЧИЛЛЯ

2 августа. В десять часов утра я предстал перед столом майора Варбуртона в военном министерстве. Майор предложил мне сесть и некоторое время разговаривал со мной о службе в армии. Затем, немного понизив голос, он разъяснил мне, зачем меня вызвали.

В связи с недовольством общества политикой министерства решено создать секретную комиссию, ведающую делами снабжения оккупационных войск и белых армий. Работы этой комиссии, по вполне понятным соображениям, будут вестись в полной тайне, и штат ее комплектуется из офицеров, на полную лояльность которых правительство может рассчитывать. Майор Варбуртон прибавил в этом месте, что именно ему поручено составить штат комиссии и что обо мне он имеет прекрасные рекомендации мистера Старка. Так что, если с моей стороны возражений не будет, он готов зачислить меня к себе младшим офицером.

Хотя канцелярская работа мне не слишком улыбалась, я нашел несколько оснований, почему я должен согласиться. Во-первых, работая в комиссии, я уже не мог чувствовать себя сидящим сложа руки. Во-вторых, работа эта не была связана с отъездом из Лондона. Были еще и другие основания. И хотя жажда деятельности в опасных условиях все еще меня не покидала, я тут же за столом сказал майору, что принимаю предложение. Он пожал мне руку и предложил прийти на работу завтра в девять часов утра.

6 августа. Мы разместились в отдельной большой комнате министерства. Весь штат наш состоит из шести офицеров, мне незнакомых. В первый же день мы представились друг другу и по различным намекам поняли, что все мы недавно побывали в Девоншире. Очевидно, работа в комиссии являлась последним этапом нашего образования.

На первых порах наши обязанности сводились к тому, что мы собирали в нашу комнату разрозненные дела по снабжению оккупационных армий, находившиеся в других отделениях. Делалось это под видом подготовки войск к эвакуации, — таков, по крайней мере, был приказ. На самом же деле здесь была, конечно, иная история.

Майор Варбуртон руководил нами всего три дня. На четвертый день во главе комиссии стал генерал Райфилшипс, человек, похожий на орангутанга. В первый же день своего вступления в должность он пригласил нас всех в свой кабинет и сказал:

— Я назначен вашим начальником, но фактически во главе комиссии будет стоять мистер Черчилль, о чем вы никому не скажете ни слова. Он будет приезжать сюда три раза в неделю и разрешать наиболее сложные дела. Моим помощником и заместителем будет майор Варбуртон. Имейте в виду, господа, что работы нашей комиссии будут протекать в совершенно исключительных условиях: мы должны работать не только вопреки желанию парламента, но даже против воли некоторых членов военного ведомства. Список этих лиц вам выдаст майор Варбуртон. Возбуждение против кампании в обществе огромное, она стоит бешеных денег. Но мы должны во что бы то ни стало покончить с большевиками к новому году. Сейчас предположено нанести им удар на севере, и нам надо будет перебросить в распоряжение генерала Юденича сапоги, чтоб он мог идти на Петроград. Мы должны придумать, как это сделать совершенно тайно. Затем надо помочь и Колчаку, и югу. Мистер Черчилль рассчитывает, что парламент одобрит его деятельность, как только операция будет закончена. Большевики надоели всем решительно, и, когда они сгинут, о них никто жалеть не будет. А пока я прошу вас, господа, не только в секрете держать наши дела, но и распространять в обществе слухи, что Англия снимает с фронта войска. Вот и все, что я хотел вам сказать.

После этого генерал Райфилиппс говорил с каждым поодиночке минуты по две-по три. И тут же определял, какое дело будет каждый вести. На мою долю выпал учет и распределение снабжения армий башмаками, носками и ремнями. Конечно, я предпочел бы заниматься чем-нибудь более интересным, например, личным составом или оружием. Но этого мне никто не предлагал, и выбирать мне приходилось между сухарями и сапогами.

КАМПАНИЯ ПОЛКОВНИКА КЕЛЛИ

8 августа. Сегодня, возвращаясь домой со службы, я встретился у подъезда министерства с полковником Келли, моим начальником по Мурманской экспедиции. Я знал, что весной Келли был переведен в Архангельск, и поэтому очень удивился, встретивши его на лондонском асфальте. Мы дружески поздоровались, и я спросил:

— Каким образом, полковник, вы здесь?

— Очевидно, таким же, как и вы, лейтенант. Я бросил фронт индивидуальным порядком. Это не война, а какое-то вымирание. Нам не дают средств для наступления, а от безделья солдаты разлагаются. Были случаи стрельбы в офицеров и тому подобное. Такие порядки мне не по душе. Вот я и пригреб сюда.

Имея в виду, что Келли — офицер и даже старший по чину, я решил для поднятия духа рассказать ему кое-что. Мы пошли с ним вместе, и я сообщил ему, что его отчаяние преждевременно: Черчилль, несмотря на требование палаты, решил усилить северный фронт.

Усы Келли моментально поднялись вверх, и он закричал:

— Вот это интересно… Спасибо, что сказали! Ведь вы знаете, я вышел в отставку и приехал в Лондон специально для того, чтобы разоблачить эту старую ехидну, Черчилля. Теперь у меня есть козырь в руках. Поговорю с членами палаты, и они устроят Уинстону хорошенькую потасовочку.

Я понял, что проговорился. Келли — либерал, но я не думал, что у него такие агрессивные намерения. Чтобы хоть как-нибудь поправиться, я начал убеждать его, что все это лишь слухи, лезть с которыми к членам палаты неудобно.

— Мы это проверим, — не унимался Келли. — У меня есть знакомство в министерстве, и я завтра же выясню, насколько эти слухи верны. Я решил объявить войну министру не на жизнь, а на смерть. Если хотите, можете принять в этом участие. Ведь вы немало хлебнули горя на северном фронте. Я хочу собрать большую компанию из боевых офицеров. Непременно приходите ко мне.

Он дал мне адрес своей лондонской квартиры, и мы расстались. Я попался, конечно, с Келли, но мне кажется, что можно поправить дело.

9 августа. Утром я доложил майору Варбуртону о встрече с Келли и его намерениях. Майор принял новость с полной серьезностью. Он посвистел немного, а потом сказал задумчиво:

— Райфилидса не будет сегодня, зато будет сам Черчилль. Вам придется сделать ему доклад. Уинстон любит все узнавать из первых рук.

В два часа дня я имел честь познакомиться с мистером Черчиллем. До сих пор я его видел только на бесчисленных портретах да один раз на парламентском заседании. Я знал, однако, что это человек, который не умеет теряться, человек, который видит корень вещей. Политик, которому большая часть нации верит без оговорок. Государственный деятель воинственной инициативы, не имеющий предшественников в истории Англии.

У него был маленький кабинет с отдельным выходом. Когда я вошел туда, министр сидел глубоко в кресле, которое было для него немного высоко. Перед ним на столе лежала груда бумаг, и он работал над ними, ворча, как бульдог. В одной руке у него был большой красный карандаш, в другой — сигара такой же величины. Попеременно он сосал то сигару, то карандаш, отплевывался или пускал струйки дыма.

Министр не сразу обратил на меня внимание. Когда, наконец, он поднял глаза, я заметил, что губы у него запачканы красным химическим карандашом, как кровью. Я сказал ему об этом, он поблагодарил и платком тщательно обтер губы. Потом вонзил в рот огромную сигару, откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на меня.

— Лейтенант Кент?

— Так точно.

— Говорите.

Во всех подробностях я передал ему разговор с Келли. Черчилль усмехнулся.

— Скажите, Келли имеет хоть маленькое состояние?

— По всем признакам — да. На Мурмане он купил шкуру белого медведя и заплатил за нее сто фунтов.

— Ну, это не штука… Садитесь, пожалуйста. Скажите, разве на Мурмане водились белые медведи?

— Нет. Но промышленники привозили туда шкуры.

— Благодарю вас. Вы мне больше не нужны. Попросите майора Варбуртона. Знаете ли вы адрес Келли?

— Да.

— Сообщите его майору.

На этом кончилось свидание с министром. Но я имел еще длинный разговор с Варбуртоном. Он мне сообщил, что Черчилль находит полезным произвести у Келли обыск. Надо выяснить, чем он располагает.

— Мы могли бы, конечно, использовать для этого Скотленд-Ярд, — сказал майор, — но министр находит, что это громоздко и вызовет шум. Нет ли у вас скромного человека, который мог бы под видом вора проникнуть в квартиру к Келли и немного пошарить там?

Я хотел ответить отрицательно, но тут внезапно вспомнил о ночном бродяге Стефене Гропе, который как-то ночью произвел на меня такое хорошее впечатление. Я сказал майору, что в понедельник утром я ему представлю лицо, подходящее для этого дела.

Сейчас же я написал записку Грону и отправил ее со спешной почтой. Завтра вечером мы с ним встретимся в Ричмонд-парке, и я предложу ему работу…

В 11 часов вечера неожиданно мне позвонила мисс Мальмер и спросила, почему я исчез. Я объяснил ей, что мой отпуск кончился, и у меня много работы.

— Вы должны быть у меня завтра, — сказала она строго.

Дед находит, что верх неприличия разговаривать с дамой ночью по телефону без пиджака.

10 августа. Сегодня воскресенье и прекрасная погода. Я много гулял утром. С удовольствием я констатирую, что смерть отца и все связанные с ней неприятности понемногу мной забываются. У меня появляется уже потребность в развлечениях. Лондон увлекает. Я боюсь, что боевое настроение, которое я вывез с фронта, скоро меня покинет.

В шесть часов я пил чай у мисс Мальмер. Она раздосадована, что целую неделю я к ней не заходил. В восемь часов вечера, когда все ушли от нее, мы просмотрели новую фильму. Мабель сама пустила мотор и попробовала подыгрывать на рояли. Но потом это ей надоело, она подсела ко мне, и мы сидели рядом, как в настоящем кино. Она немного облокотилась на меня и молча следила за картиной. Я не смел отстраниться, и у меня появилось желание потрогать ее руками. Но я сдержался.

В девять часов я простился с мисс Мальмер и на такси отправился в Ричмонд-парк. Там около пруда меня поджидал Гроп, такой же голодный и тихий, каким я встретил его когда-то на набережной.

Я объяснил ему, что нашлась работа государственной важности. Передал ему немного денег, просил привести себя в порядок и завтра к десяти часам утра быть в министерстве. Он сказал, что придет и притащит с собой рекомендации с прежних служб.

— Если вы мне поможете стать на ноги, сэр, — сказал он на прощанье, — я буду вашим слугой до гроба.

11 августа. Гроп произвел наилучшее впечатление на майора Варбуртона. Ему дано задание побывать у Келли. Он без страха взялся выполнить это, причем ручается за успех.

12 августа. Гроп ничего не нашел у Келли. Он принес только его старую любовную переписку, фотографии Мурмана и двенадцать фунтов денег. Все это нам совершенно не нужно. Но карьеру себе Гроп сделал. Райфилиппс согласился зачислить его агентом для поручений при нашей комиссии.

13 августа. Сегодня вечером в курительной комнате клуба армии и флота я встретил Келли. Он очень подозрительно посмотрел на меня, как бы раздумывая, следует ли ему начинать разговор. Наконец, подошел и сказал:

— Слушайте, Кент, вы никому ничего не говорили о моих намерениях? Дело в том, что вчера ночью меня посетил какой-то очень странный грабитель. Как полагается, он утащил деньги, но, судя по всему, искал он не денег. Перерыл все мои книги и даже заглядывал в энциклопедический словарь на слово "север".

Разумеется, я стал шутливо отрицать возможность связи грабителя со мной, но полковник не поддавался:

— Я знаю, что Черчилль является уважаемым лицом в Интеллидженс Сервис, и все ее агенты к его услугам. Но это меня не смущает. Я выучусь бриться, пусть даже на своей собственной бороде.

— Но ведь вы собирались, полковник, пригласить и других офицеров в ваш заговор? Может быть, среди них и был грабитель?

— В том-то и дело, что я только собирался привлечь других. Мне нужны офицеры, проделавшие северную кампанию. А кроме вас я никого не встречал. Ну сознавайтесь, Кент, может быть, вы неосторожно говорили с кем-нибудь? Мне надо знать, с кем именно вы говорили.

Если бы я сказал ему, что разговаривал с самим Черчиллем! Вот наверное он удивился бы! Но, конечно, ничего подобного я ему не сказал. Наоборот, я ответил ему, насколько мог, безмятежно:

— Чего вы пристали ко мне, полковник? Ведь не подозреваете же вы, что я работаю в Скотленд-Ярде?

— Бог вас знает, — ответил Келли неопределенно. — Здесь после войны сам черт ногу сломит. Во всяком случае, я трусить не собираюсь, и вы обо мне скоро услышите.

Мы простились очень сухо, и на этот раз он не звал меня к себе.

20 августа. Келли в газетах поднял бешеную травлю против Черчилля. Он во всем согласен с рабочими, которые требуют немедленного отозвания войск из России. Энергии у Келли достаточно. Он выступает на собраниях в качестве участника похода, кричит, что войска разлагаются на севере, так как не знают, зачем они там сидят. В нескольких журналах он поместил снимки солдат, больных цингой.

Строго говоря, я даже рад этому, так как Черчилль не может заподозрить меня в ложном доносе. Но нам в комиссии приходится нелегко. Мы каждый день со страхом разворачиваем газеты, опасаясь, нет ли какого разоблачения о нашей работе. Но, должно быть, все сотрудники Комиссии на высоте. До сих пор ни одно вредное сведение не проникло в печать. Наоборот, было заявление военного ведомства, что подготовка к эвакуации ведется усиленным темпом. Несмотря на это, мы сидим, как на битом стекле.

26 августа. Работы много. Мы снаряжаем армию Юденича на Петербург. Пересылаются танки и аэропланы. Наш представитель, генерал Марч, телеграфирует, что, если все его требования по снабжению будут выполнены, победа обеспечена. Взятие Петербурга сильно поднимет наши шансы.

2 сентября. Я проводил мисс Мальмер и ее отца на вокзал. Они отправились в большое путешествие на Средиземное море, намерены посетить Корсику и Африку. Мне было очень грустно расставаться с мисс Мальмер. На вокзале я вручил ей букет и имел удовольствие видеть, как глаза ее затуманились и она спрятала нос в цветы. Конечно, я понимаю, что ей скучно путешествовать с полковником, хотя он очень предупредителен к ней. Я рассчитываю, что это путешествие убедит Мабель в неправильности ее взглядов на любовь.

Как настоящая англичанка, она простилась со мной холодно. Последние слова ее были:

— Вы должны к моему приезду решить окончательно, — вступите вы в рабочую партию или нет. Так и знайте…

14 сентября. Возбуждение общества против нашей северной экспедиции настолько велико, что правительство дало секретный приказ об эвакуации Архангельска и Мурмана. Келли добился своего.

Зато мы спешно подготовляем поход на Петербург. В октябре город будет взят.

28 сентября. Вчера английские войска покинули Архангельск. Кольцо, стягивающее Россию, разомкнулось в одном месте. Но Черчилль не унывает. Он уверен, что взятие Петербурга поправит дело. Пока будут шуметь об эвакуации Архангельска, мы сумеем овладеть более важным пунктом.

1 октября. Сегодня Мурманск брошен на произвол судьбы. Там нет больше ни одного британского солдата. Я никогда не побываю на станции Кица и не узнаю от Турецкого о судьбе его дочери.

10 октября. Получены сведения, что Колчак отступает. Сегодня Черчилль отправил ему телеграмму, что впредь мы будем поддерживать Деникина, который идет на Москву. Наша миссия будет состоять из двух тысяч офицеров. На снабжение южных армий секретно ассигновано около пятнадцати миллионов фунтов. Деникин занял уже Курск. Черчилль уверен, что Юденич и Деникин к Рождеству сомкнутся. Жить большевикам осталось два месяца.

2 ноября. Сегодня с океана на Лондон надвинулся страшный туман. Как студень, он забивает рот и оставляет неприятный, угольный вкус на языке. Я медленно шел на службу пешком, боясь с кем-нибудь столкнуться. Я шел и думал о событиях последнего месяца. Как нам не везет…

Поход на Петербург провалился. Не помогли ни наши танки, ни генерал Марч. Деникин тоже терпит неудачи и отступает. Весь расчет теперь можно строить только на изобретательности Черчилля. Конечно, он придумает новую вылазку. Но ему трудно работать. Травля, поднятая Келли, не уменьшается ни на минуту. Сумасшедший полковник, добившись эвакуации северных корпусов, теперь принялся за юг. Он требует, чтобы и оттуда была отозвана британская миссия и прекращено снабжение.

От этих горестных мыслей и тумана у меня разболелась голова. Конечно, это результат контузии, полученной на французском фронте. Раньше голова никогда не болела у меня от тумана.

У самых дверей министерства я столкнулся с незнакомцем. Он уронил сумочку и что-то рассыпал. Я хотел помочь ему, нагнулся, но он заговорил быстро-быстро:

— Пожалуйста, не беспокойтесь… Прошу вас…

Но все же я нагнулся и заметил, что он собирает с асфальта драгоценные камни. Я понял, что столкнулся с ювелиром и, извинившись, вошел в подъезд.

Мы продолжаем снабжать Деникина, так как все-таки приходится рассчитывать только на него.

ЗНАКОМСТВО С ТЕРРОРИСТОМ САВИНКОВЫМ

30 ноября. Сегодня в комиссии я познакомился с одним русским. У него вид запуганного провинциального клерка и очень большой портфель. Он вошел в комнату и долго не знал, что делать. Наконец, обратился ко мне:

— Я — Савинков.

Это имя мне ничего не говорило. Не предлагая ему сесть, я спросил его, каким образом он попал в нашу комнату. Вход посторонним к нам запрещен.

На очень плохом английском языке он ответил мне, что Черчилль назначил ему здесь свидание.

— Я не посторонний, — прибавил он тихо. — Я член заграничной делегации Правителя России Колчака.

Я увидел, с каким трудом говорит он по-английски, и заговорил с ним по-русски. Он очень обрадовался и подсел ко мне без приглашения. Узнав, что именно я веду учет сапог и ремней, он начал подробно рассказывать, как ужасно нуждаются русские солдаты.

— Главное, не хватает сапог. Из-за них я прискакал в Лондон. Не можете ли вы ускорить высылку обуви?

Вид у него был усталый и скучный. Я разъяснил ему, что ничего не могу сделать без распоряжения Черчилля. Но Черчилль в этот день не приехал, и мистер Савинков так и не дождался его. Он ушел, рассчитывая поймать министра где-то в другом месте.

10 декабря. Савинков ежедневно является в комиссию, садится к моему столу и просит ускорить высылку сапог, теплых носков и набрюшников. Он пугает меня русскими морозами, как будто я сам не страдал от них на Мурмане. Я просил его оставить подробный список амуниции, необходимой, по его мнению, для снабжения русских армий в феврале и марте.

— Хорошо, — ответил он. — Сегодня же займусь этим. Мне сейчас трудно писать, а в свое время я отводил душу на литературе. Я вам принесу почитать мои романы. Мне будет интересно узнать ваше мнение.

12 декабря. Савинков не принес мне своих романов. Вместо них он вытянул из портфеля длиннейший список одежды, необходимой русским.

Прочитавши список, я покачал головой. Мне показалось невероятным, что Черчилль согласится дать такую массу обмундирования. Я сказал об этом мистеру Савинкову.

— Но учтите, какие морозы в России, — ответил он мне умоляюще. — Я сам переговорю с министром, упрошу его.

Мистер Савинков стал ждать Черчилля. Он сидел у моего стола и тихо стонал. Потом начал говорить, хотя видел, что мешает мне работать.

— Россия погибла, — говорил он, — и весь мир стоит на этом пути. Я чувствую ядовитое дыхание большевиков даже здесь, в Лондоне. Русские способны на все. Я сам русский, убил великого князя и нескольких министров. Я знаю толк в конспирации и вижу больше, чем остальные. В Лондоне шестьдесят агентов большевиков. Они продают здесь вещи, отнятые у царя, покупают оружие у немцев и перевозят его на аэропланах.

— Какие царские вещи продают они здесь? Брильянты?

— Да, конечно.

Сейчас же я вспомнил ювелира, которого толкнул в тумане. Не был ли он агентом большевиков? Чтобы разбить безрадостные мысли Савинкова и свои собственные, я начал говорить о том, что Скотленд-Ярд — организация, лучшая в мире, и видит сквозь стены.

Савинков улыбнулся печально.

— Полиция — это бюрократическая организация, партия коммунистов — фанатическая. В переходные эпохи побеждают фанатики. Большевики заинтересовали бедных в своем учении. Вы никому не можете доверять — ни солдатам, ни прислуге, ни даже проститутке. Будьте осторожны. Я вижу многое из того, чего вы не видите.

Он навел на меня тоску своим карканьем, несмотря на то что для практики я всегда рад говорить по-русски. К счастью, пришел министр. Красная лампочка загорелась у него над дверью, и мистер Савинков со своим листом пошел к нему.

Он был у Черчилля довольно долго. В увлечении работой я не заметил даже, как он вышел из кабинета. Вдруг капля упала ко мне на бумагу. Я поднял голову и увидел, что у стола стоит мистер Савинков и плачет.

— Что случилось? — спросил я.

— Черчилль очень обидел меня. Смотрите.

Савинков развернул передо мной лист, он был весь исчерчен красным карандашом. Я узнал руку Черчилля. Количество теплых носков и сапог было уменьшено в четыре раза. Савинков тяжело опустился рядом с моим столом.

— Пожалуй, я ударил бы его, — сказал он неуверенно. — Но меня удержала мысль, что, если я хлопну дверью здесь в Лондоне, страдания на фронтах увеличатся. Ах, как тяжело… Ведь когда-то я истреблял таких министров, как Черчилль. Меня боялся даже царь Николай…

Мне стало жаль Савинкова. Я посмотрел на лист и увидел, что Черчилль слишком уж постарался. По состоянию наших запасов мы смело могли бы дать вдвое. Я сказал об этом Савинкову.

— Терпеть — так терпеть до конца, — произнес он загробным голосом. — Я пойду опять к этому злому человеку. Попытаюсь его разжалобить.

Он упросил майора Варбуртона, чтоб его вновь пропустили в кабинет министра. Больше я его не видал в этот день. Очевидно, он вышел вместе с Черчиллем по особой лестнице.

Дома я нашел две открытки из Алжира от мисс Мальмер. Кажется, она скучает.

13 декабря. Сегодня Савинков пришел в комиссию такой взволнованный, каким я никогда не видал его. У входа в подземку какой-то незнакомец вырвал у него портфель с документами и скрылся.

— А где ведомость снабжения? — спросил я.

— Она была в портфеле. Я старею. Не мог справиться с обыкновенным бандитом, а когда-то покончил с Плеве…

— Но ведь на этом листе собственноручные отметки министра и его инициалы…

— Да. Но, главное, он согласился увеличить количество штанов на 10 000 пар…

— По-моему, это штуки Келли…

— Нет. Это работают большевики. Хотя бандит был англичанин.

Пропажа столь важного документа взволновала всю комиссию. Снабжение и обмундирование, направляемое на русский фронт, списывалось на Египет, Гибралтар и Индию. Оно отгружалось в Лондоне на пароходы, которые в пути получали распоряжение по радио переменить маршрут. На листе же, который находился у Савинкова, было прямо указано: количество одежды, необходимое русским армиям. В примечаниях были проставлены порты назначений и сроки. Кроме того, на листе была подпись Савинкова и инициалы Черчилля.

Мы известили немедленно Скотленд-Ярд о пропаже. Генерал Райфилиппс разговаривал по телефону с Черчиллем, и министр далприказ разыскать портфель во что бы то ни стало. Кроме того, он распорядился не принимать больше Савинкова в комиссии, хотя трудно допустить, чтоб мистер Савинков сам передал куда-нибудь этот документ с целью повредить делу.

Нельзя себе представить более неподходящего момента для этой пропажи! Премьер и несколько членов кабинета определенно недовольны политикой Черчилля, и мы все время хитрим, чтобы снабжать Деникина. В печати постоянно появляются извещения, что Англия не поддерживает Добровольческих армий, их снабжает Франция. И в такой момент у нас пропадает документ!

15 декабря. Портфель не отыскан. Майор Варбур-тон рвет и мечет. Остается предположить, что либо документ пропал безвозвратно, либо находится в руках, которые не намерены его выпускать.

Райфилиппс пригласил меня к себе и сказал:

— Вы должны принять участие в поисках документа. Он касался материального снабжения, а это ваше дело. Кроме того, вы виноваты, что Савинков вынес его из помещения министерства.

— Но я не имею ни малейшего представления, где он находится.

— Несомненно он у Келли. Кому еще нужен старый портфель Савинкова? Ведь не грабитель же на него напал в самом деле. Если вы найдете эту бумажку, министр не затруднится наградить вас.

— Дело не в награде, — сказал я. — Но если документ у Келли, почему он его не опубликовывает?

— Очевидно, у него какие-то задние мысли. Кроме того, опубликовать этот лист не так-то легко. Ведь это военные сведения, похищенные из министерства. Одним словом, обдумайте это дело и постарайтесь устроить.

Что мне оставалось делать? Я понимал, что неудача не слишком оскандалит меня, а успех даст значительные преимущества. Я решил посоветоваться с Гропом, который служит у нас при комиссии и пользуется уважением за свою проницательность. Назначил ему свидание в десять часов в баре на Грин-стрит. Он пришел в указанное время. Я объяснил ему подробности дела. Впрочем, почти все он уже знал без меня.

Гроп солидно помолчал, прежде чем сказать свое слово. Я ждал не без волнения, когда, наконец, он откроет рот.

— Дело это очень трудное, сэр, — начал он тоном профессора. — Келли не специалист по укрыванию документов, и, если ведомость у него, он может засунуть ее черт знает куда. Повадки профессионалов нам хорошо известны, но новички склонны к импровизациям. Это — первое. Во-вторых, я слышал, что с ним уже снюхались агенты коммунистов. Так оно и должно быть. Ведь Келли льет воду на их мельницу, и они прекрасно понимают, что бороться с Черчиллем здесь гораздо легче, чем на полях Украины.

— Все это мне известно, — прервал я Гропа. — Но мне необходимо вернуть документ…

— Здесь ничего нельзя сделать, — сказал Гроп решительно и прибавил: — Без хороших помощников. Помощники в таком деле совершенно необходимы. Например, если какое-нибудь лицо могло бы втереться в доверие полковника Келли и узнать, у него ли документ, и где приблизительно он находится, я взялся бы достать его в двадцать пять минут.

— Но такого лица нет, Гроп. Келли очень осторожен и никогда не скажет новому знакомому, где лежит бумага, так что этот проект надо бросить.

— Не скажите. Одно лицо могло бы втереться в доверие Келли без особого труда.

— Кто же это?

— Вы, лейтенант.

— Пустяки, это невозможно. Он подозревает меня в чем-то.

— Это неважно. Если вы притащите ему несколько секретных документов, он забудет прошлое.

— Но я не могу передавать ему документы.

— Этого и не требуется. Мы сфабрикуем фальшивки. Если Келли опубликует их, тем лучше, — его можно будет привлечь к суду. А ему вы можете сказать, что получили бумаги из вторых рук. Как?

План Гропа мне понравился. Наводнив архив Келли подложными документами, мы этим совершенно обесценивали его как противника. Мало того: в любой момент мы могли упрятать его в тюрьму.

— Идет! — сказал я сыщику. — Завтра в восемь утра будьте в комиссии. И мы сфабрикуем документ.

КРУПНАЯ УСЛУГА ЧЕРЧИЛЛЮ

16 декабря. Утром мы с Гропом сфабриковали новый план снабжения добровольческих армий на февраль и март. Порты назначения грузов были взяты с потолка. Но с виду документ получился чистенький. Гроп переписал его на машинке и скрепил поддельными инициалами Черчилля. Мы показали нашу работу Вар-буртону, и она вполне удовлетворила его.

Вечером с этим документом в кармане я отправился на квартиру Келли. Встретил он меня сухо и сейчас же спросил, чем обязан моему посещению.

— Мне случайно достался один очень интересный документ, — сказал я. — Думаю, что он может вам пригодиться для вашего дела. Но, конечно, вы понимаете, это абсолютная тайна.

И я положил на стол перед Келли рукоделие Гропа.

— Кент! — закричал Келли радостно. — Признаюсь, я считал вас за подозрительного человека. Но теперь я вижу, что здорово ошибался. Простите меня.

Он крепко пожал мне руку и с радостью принялся рассматривать никуда не годную бумажку. Я тем временем распространялся на ту тему, что перестал верить в плодотворность блокады и готов бороться с Черчиллем.

— А что я говорил?! — закричал Келли. — Все англичане придут к этому рано или поздно. Огромные деньги летят на ветер… Черчилль — типичный авантюрист! Я не сочувствую большевикам, но мне еще меньше нравится, когда наши идиоты лезут не в свои дела.

И мы начали с ним беседовать о положении Англии и русской революции, причем в наших суждениях на этот раз обнаружилось полное единомыслие. Однако во время этого разговора Келли ни одним словом не обмолвился об интересующем меня документе.

Тогда я решил ускорить события. Поднялся и, взяв принесенный мною лист, начал прощаться.

— Как? — сказал Келли. — Вы его уносите? Разве вы не оставите его мне навсегда?

Я объяснил Келли, что получил этот лист от одного офицера, работающего в военном министерстве, и обещал вернуть его через два часа. Но если это необходимо, можно снять копию с документа.

— Принадлежностей для фотографии у меня тут нет, — произнес Келли, как бы размышляя о чем-то. — А копия меня не устраивает. Вот разве что…

Он задумался на минуту, а потом начал говорить:

— Вы меня ставите с вашей бумагой в затруднение, Кент. Скажу вам по секрету: мои друзья уже достали неизвестно откуда несколько документов, относящихся к снабжению добровольческих армий. Там есть и этот план. Но я не вполне ему доверяю, хотя инициалы Черчилля на нем имеются. Мы решили произвести проверку сведений, установить наблюдение за погрузкой и, если хоть одно из данных подтвердится, устроить министру грандиозный скандал.

Клюнуло… Я решил закрепить позиции.

— Но если у вас уже есть один план, то вам этот не нужен, — сказал я простовато и протянул руку к бумаге.

— Стойте! — закричал Келли. — Мы должны хоть сличить оба плана. Ваш позднейший — и в этом его достоинство. Кроме того, он идет прямо из министерства. Интересно также сравнить инициалы Черчилля.

— Где же ваш план? — опросил я.

— Я и сам не знаю. Но мы его достанем. Подождите.

Он взял трубку и назвал телефонный номер, который я запомнил. После этого он сказал кому-то, что ждет немедленно мистера Стаута, вместе с собачкой.

— Мне некогда, — сказал я. — Вряд ли ваш Стаут скоро придет.

— Он будет здесь через пять минут.

Действительно, минут через десять явился молодой добродушный гигант, с виду похожий на рабочего, занявшегося политикой. Очевидно, он был свой человек в квартире Келли.

— Нам нужна бумажка, Стаут, — сказал Келли. — Можете вы ее достать быстро?

— Могу, — ответил Стаут. — Теперь я ношу ее всегда при себе.

— Что вы говорите?

И, повернувшись ко мне, Келли сказал:

— Я считаю этот документ самым ценным из всей моей коллекции. Держать его здесь после того ночного налета слишком рискованно. Вот я и передал его мистеру Стауту. Он осторожный человек и занимается боксом.

Стаут тем временем уселся в кресло и, вынув из кармана отвертку, принялся вывинчивать винтики из каблука своего левого башмака. Потом отодвинул какую-то пластинку в каблуке и вытащил из тайника бумагу, завернутую в клееночку.

— Ловко я придумал? — спросил он, попыхивая трубочкой. — Ни один черт не догадается. Пожалуйте…

И рабочий положил на стол знакомый мне лист, сложенный по крайней мере в шестьдесят четыре раза. Келли начал сличать обе бумаги.

— Инициалы одинаковы, — сказал он, вооружившись лупой. — Но данные совершенно различны. Вы мне разрешите снять копию?

— Пожалуйста.

Пока Келли снимал копию с моей бумажки, Стаут снова сложил лист и запрятал его в свой каблук. Затем начал завинчивать винт. От меня не укрылась развитая мускулатура парня.

Через несколько минут Келли вернул мне мою бумагу, еще раз поблагодарил меня и просил приходить к нему по средам на совещания.

— Теперь я немного сбит с толку, — сказал он мне на прощанье. — Надо решить, какой план настоящий.

Я предоставил Келли решить это самостоятельно, спрятал свой документ и вышел. За ближайшим углом я встретился с Гропом, который, как было условлено, ждал меня.

— Гроп, — сказал я. — На сегодня местонахождение документа установлено: он находится в каблуке левой ботинки рослого малого, которого зовут Стаут. У Стаута есть телефон. В настоящее время он сидит у Келли. Но я не ручаюсь вам, что сегодня же вечером он не перепрячет бумаги.

— Благодарю вас, лейтенант, на сегодня ваша миссия окончена. До свидания. Лучше всего проведите сегодняшний вечер вне дома.

Я взял такси и поехал домой переодеться. Дома меня ждал большой сюрприз: дед подал мне записку от мисс Мальмер. Она написала мало, но достаточно хорошо:

"Я приехала вчера и сегодня была бы рада видеть у себя своих друзей около девяти".

Удача с Келли и возвращение Мабель привели меня в отличное настроение. Я быстро переоделся и вышел из дому.

Придя к мисс Мальмер, я понял, что она не рассчитывает на приход многих друзей в этот вечер. Короче говоря, я застал у нее всего одну даму, которая скоро уехала. Полковника дома не было, мы остались одни.

Мисс Мальмер провела меня в зимний сад, чтобы показать африканских птичек, которых она привезла с собой. Но она так увлеклась своим рассказом, что забыла показать птичек, которые, впрочем, уснули. Мы сидели рядом на низком, удобном диванчике. Мабель, рассказывая, брала мои руки и наклонялась ко мне. Было очень душно в оранжерее и пахло фреезиями, ландышами с мыса Доброй Надежды, как Мабель разъяснила мне.

Запах цветов, долгая разлука с Мабель и ласковая встреча заставили меня произнести вполне искренне фразу:

— Простите, мисс Мальмер, что я перебиваю ваш рассказ об Африке. Но мне хочется сказать вам следующее: не согласились бы вы стать моей женой?

— Да, это будет самое лучшее, — просто ответила Мабель. — Ведь это единственный верный способ заставить вас записаться в Рабочую партию. Кроме того, я очень скучала по вас в Африке. Я даже сначала не могла понять, откуда эта скука. Думала — от Сахары… А потом, когда поняла, начала пить и курить.

Я поцеловал у нее руку, и мы продолжали наш разговор о путешествии, как будто ничего не произошло между нами. Только поздно вечером за столом она вернулась к теме о нашем браке.

— Полковник не будет против, — сказала она. — Он обещал мне не мешать жить. Кроме того, вы ему нравитесь. Я поговорю с ним об этом завтра после обеда. По-моему, он даже обрадуется. Если я пообещаю ему бросить курение, для него будет настоящий праздник, и он подарит нам дом.

Потом она показывала мне вещи, купленные во время путешествия.

Это были главным образом куски ярких шелковых тканей, ковры, шарфы, легкие и прозрачные, как привидения. К концу демонстрации вокруг нас были целые горы материй — красные и белые, с зелеными и голубыми бордюрами. От гор этих пахло восточными духами, или, как находила Мабель, песком пустыни. Из Египта Мабель привезла несколько маленьких статуэток и скарабея, которые не представляли особого интереса. Мне Мабель подарила прекрасный кинжал в ножнах, оправленных в тонкое серебро и бирюзу.

— Им можно разрезать бумагу, — сказала она. — Для войны вряд ли он годится. Но ведь вы воюете в канцелярии…

Мы так и не дождались полковника в этот вечер. На прощанье я поцеловал Мабель в глаза, а она провела рукой по моему лицу. Она просила зайти через день, пообещав, что сама переговорит с полковником и условится с ним относительно процедуры брака.

17 декабря. Утром добрый Гроп подал мне тот документ, который мы так хотели вернуть в лоно нашей комиссии. Документ был сложен много раз и от него пахло каблуком, вернее — кожей. Не могло быть никаких сомнений в том, что он подлинный.

— Как вы сняли башмак с ноги Стаута? — спросил я.

— С большим трудом. Нам пришлось снять его вместе с ногой.

И показал мне утреннюю газету, в которой было написано:

"Вчера, при посадке в вагон трамвая на Олд-стрит, мистер Стаут, слесарь, по своей оплошности попал ногой под колесо трамвая. Трамвай был остановлен, но ступня левой ноги мистера Стаута осталась на рельсах. Мистер Стаут в бессознательном состоянии и т. д.".

— Подробности! — закричал я, пораженный мастерством Гропа.

Он потупил глаза, как невинная девушка, и сказал скромно:

— О них не стоит распространяться. Со мной были два молодца из Скотленд-Ярда. Мы проследили Стаута и решили, что иначе с ним ничего не сделаешь. Да и Келли не будет к вам придираться. Один из моих парней заговорил со Стаутом перед посадкой на трам, другой толкнул его слегка под колеса. Ногу поднимал я…

— Но ведь это черт знает что…

— Пустяки. В Лондоне в кругах Скотленд-Ярда это обычный способ разделываться с людьми. Так называемые жертвы уличного движения на десять процентов получаются искусственным путем…

Через несколько минут я положил бумагу перед майором Варбуртоном. Он посмотрел на нее и усмехнулся.

— Не хотите ли вы, лейтенант, убедить меня, что это и есть бумажонка, из-за которой было столько шума?

— Да, это она и есть. Можете справиться у министра.

— Очень хорошо. Я вам доставлю случай сегодня же переговорить с мистером Черчиллем. Что вы хотите получить за это дело?

Я ответил чистосердечно:

— Я собираюсь жениться, майор. Лучшей наградой для меня был бы чин капитана.

— Вы его получите.

В два часа дня меня вызвали в кабинет Черчилля.

На этот раз мужественное и серьезное лицо министра сделало мне навстречу что-то вроде улыбки. Он тряхнул мне руку и сказал добродушно:

— Благодарю вас, Кент. Во всем этом деле мне нравится то, что вы справились с ним быстро. Я не буду вас расспрашивать, как вам это удалось. Я понимаю, что в военное время не приходится быть особенно щепетильным. Борьба — так борьба. Будущее нас оправдает. Ведь если мы не заткнем глотку большевикам теперь, нам придется возиться с ними лет двадцать, и это съест миллионы фунтов. Да, да, не шутите, ведь мы, англичане, ликвидировали последствия французской революции в течение тридцати лет. Только загнав Наполеона на остров Елены, наши министры вздохнули свободно. На Англию всегда выпадает жребий заканчивать все неприятные дела…

Министр глубоко вздохнул и замолчал. Я понял, что мне надо сказать что-нибудь. Отрывисто, по-военному я произнес несколько фраз, из которых можно было понять, что я готов быть всегда в первых рядах, когда дело идет о пользе Англии.

— Не говорите этого, — ответил Черчилль живо. — Большевики тоже хотят пользы Англии. Но они стоят за новые методы хозяйства, а мы довольны и старыми. В этом вся разница.

Тут он выпрямился и сказал весело:

— Еще раз благодарю вас. Сегодня же я распоряжусь, чтобы дали приказ о вашем производстве. Надеюсь, что мы с вами еще много поработаем. Такие люди мне нравятся.

Прежде чем уходить из кабинета министра, я сказал:

— Может быть, можно было бы назначить небольшую награду Гропу, агенту для поручений? Он оказал существенную помощь в этом деле.

— Об этом поговорите с майором Варбуртоном, — буркнул министр и запел старую трансваальскую песенку.

Я вышел из кабинета.

Дома, после занятий, я сообщил деду о моем намерении жениться на мисс Мальмер и о производстве в чин капитана. Старик положительно расцвел:

— Ты способный человек, Эдди, но такой прыти я от тебя не ожидал. Трудно получить в канцелярии чин. Но еще труднее подцепить такую невесту. Если она пройдет в палату, карьера тебе обеспечена. Если не пройдет, при ней останутся ее деньги. Ведь у этой старой обезьяны — ее батюшки — сотни тысяч. Он поживился на Ютландском сражении. Во время боя секретная служба дала радио в Нью-Йорк, что англичане разбиты. Наши бумаги упали на сорок процентов. Они скупили их через агентов, а когда немцы отступили, снова их выпустили. Нью-Йорк заплатил за неверие в наше морское могущество несколько миллионов. И старику перепало из этих миллионов изрядно… Да здравствует здравый смысл!

Дед прошелся по комнате и заказал китайцу обед с шампанским. Мы пообедали очень весело.

18 декабря. Нельзя сказать, чтобы полковник Мальмер принял с особым энтузиазмом весть о намечаемой свадьбе. Очевидно, он в глубине души находит мою профессию слишком опасной для того, чтобы я мог составить хорошую партию его дочери. Но в общем он держит себя корректно и не отказывается строить планы на будущее. Наша помолвка будет объявлена после Нового года.

ПРОВАЛ

22 декабря. Дело плохо. Сегодня Келли вызвал меня из читальни клуба в вестибюль и сказал сурово:

— Ваше появление, Кент, неизбежно связано с каким-нибудь уголовным происшествием.

— У вас опять были воры?

— Хуже. Стаут попал под трамвай и оставил на рельсах ногу, ботинку и ведомость снабжения белых армий.

— Не может быть. Разве ногу не нашли?

— В том-то и дело. Я сам бегал на место происшествия. Как хотите, невозможно объяснить случайностью такую вредную для нас историю. Когда у человека крадут ногу, предварительно отрезав ее механическим способом, смешно не искать преступника. Во всяком случае, вы премного меня обяжете, если прекратите свои посещения.

— Как вам угодно, полковник. Я никогда особенно не стремился встречаться с вами и, конечно, больше не приду. Но позвольте на прощанье дать вам один совет: сходите к хорошему психиатру. Ваша подозрительность совершенно ненормальна. Расскажите ему поподробнее о ноге, и он вам пропишет режим.

Келли махнул рукой и пошел, не простившись. Потом повернулся и злобно сказал:

— Мы примем меры к тому, чтобы обезвредить вас, лейтенант.

— Капитан, — поправил я. — Сегодня вышел приказ о моем производстве.

— Да? Вероятно, за победу на трамвайных путях…

3 января 1920 г. Мои дела ухудшаются. Я только что вернулся от мисс Мальмер. Вероятно, мы никогда больше не увидимся.

Она приняла меня ласково, как всегда. У нее были две дамы. Мы пили шоколад и разговаривали о новом годе. Когда гостьи ушли, Мабель приблизилась ко мне и положила руки на плечи, чего никогда не делала. Я думал, что она заговорит об ускорении срока нашей свадьбы, и заулыбался. Но она необыкновенно нежно сказала:

— О, Эдди, я получила сегодня по почте ужасное письмо, написанное на машинке. Там сказано, что вы близки к политическому шпионажу и что я должна иметь это в виду. Как хорошо, что наша помолвка не объявлена. Прежде вы мне должны доказать, что письмо лжет.

Ее руки лежали на моих плечах. Пользуясь этим, я хотел поцеловать ее: мне казалось, что это будет лучшим аргументом против моего участия в шпионаже. Но она подняла руки, сделала прыжок в сторону и оказалась далеко от меня.

— Об этом не может быть и речи, — сказала она, немного побледнев. — Конечно, я не верю анонимным письмам. Но вы должны доказать мне сейчас же…

— Где это письмо?

— Я сожгла его.

Я начал говорить о том, что верить анонимным письмам не принято, что их пишут в шутку или из мести.

— Все это верно, — сказала Мабель. — Но вы должны опровергнуть возможность вашего участия в Интеллидженс Сервис. Помните, что я — член Рабочей партии, и активные консерваторы для меня враги.

Мне так и не удалось убедить Мабель, несмотря на все мои старания. Мы простились сухо. Я решил не ходить к ней до тех пор, пока она сама меня не позовет.

10 января. Сегодня Мабель прислала мне письмо:

"Я уезжаю из Лондона на неопределенное время. Буду гостить у моей тетки в Брайтоне. Предполагаю заниматься японским языком и курением. Говорят, что выучить японский язык можно только в четыре года. Я не говорю, что не приеду в Лондон до этого времени. Но вопрос о наших дальнейших отношениях зависит всецело от Вас. Может быть, я придаю слишком большое значение письму. Но я имею право быть щепетильной. Сделайте, что я Вас прошу, и тогда все будет хорошо. М.".

Какие доказательства я могу привести ей? Она сама не знает, чего просит. Мне остается только поставить крест на моей личной жизни. Я стараюсь представить себе мою любовь незначительным эпизодом по сравнению с той работой, какую я веду. Мне это удается только отчасти. Нельзя сказать, чтобы настроение у меня было хорошее. Лондон утратил для меня весь интерес.

20 января. Я чистосердечно рассказал майору Варбуртону всю свою историю — разговор с Келли и разрыв с Мабель. Майор кажется мне человеком опытным в таких делах. Кроме того, он относится ко мне хорошо. Он выслушал мое сообщение очень серьезно.

— Вы, что называется, сели, — сказал он авторитетно. — Конечно, оставаться вам дальше в Лондоне трудно. Надо, чтобы вас забыли. Келли не остановится перед тем, чтобы устроить вам публичный скандал, тем более что он теперь силен, как никогда. Деникин отступает с быстротой молнии, все наши надежды провалились. Черчилль положительно не знает, что делать… Конечно, Келли воспользуется всем этим и усилит травлю. Комиссию придется свернуть наверное. Но вы не унывайте. Я переговорю с министром, и он найдет вам дело. Он считает вас способным работником и что-нибудь для вас придумает.

1 февраля. Майор Варбуртон сообщил, что говорил обо мне с Черчиллем. Министр намечает послать меня в Россию с секретной командировкой.

ПОДГОТОВКА К КОМАНДИРОВКЕ В РОССИЮ

8 февраля. Я имел длительную беседу с Черчиллем. Вот человек, который никогда не унывает. Первый его вопрос был:

— Слышали ли вы, капитан, что Колчак вчера расстрелян большевиками?

Ничего похожего я не слышал, и удивление на моем лице было самое подлинное. Черчилль в это время хохотал как сумасшедший. Откровенно говоря, этот смех меня поразил больше, чем смерть неудачливого адмирала. Ведь так реагировать на расстрел человека, который долгое время был нашим союзником, все-таки неудобно. Черчилль, перестав смеяться, сказал:

— Да, да, они расстреляли его, как обыкновенного офицеришку! Это хороший урок для всех белых генералов и для нас, конечно. Мы делали на него ставку, как на добрую лошадку. А он не сумел даже унести ноги. До чего трудно отсюда из Лондона следить за событиями! Теперь не знаешь, кому можно верить. Играть приходится вслепую. А миллионы летят…

Министр сделал маленькую паузу и от повествовательного тона перешел к строго официальному.

— Такое положение мне не нравится. Эти русские генералы один хуже другого. Я вас прошу в ближайшее же время выехать на юг России и представить мне подробный отчет о положении дел. Наши военные агенты пишут мне черт знает что, и я ничего не могу понять. Каким образом произошло отступление Деникина? Ведь он хотел быть в Москве к Рождеству, а вместо этого очищает Украину. Нельзя ли как-нибудь поправить дело? Если же сделать ничего нельзя, пусть генерал Деникин едет сюда. Хоть он и скверный полководец, но у него есть размах. Может быть, мы тут вдвоем что-нибудь и придумаем.

Он довольно долго и обстоятельно высказывал мне свои пожелания. Кое-что я успел записать в книжку. В заключение министр сказал:

— Вам, как свежему человеку, будет виднее, что там происходит. Главное, выясните секреты успехов большевиков. В чем загвоздка? Дисциплина и техника у нас, а они лупят белых вдоль и поперек. Одним словом, вы меня поняли. Майор Варбуртон сообщит вам все необходимое для офицера в заграничной командировке.

Министр крепко пожал мне руку, и мы расстались.

Майор Варбуртон прежде всего указал мне, что подготовиться к такой ответственной командировке не так-то легко. Между прочим, он спросил меня, приходилось ли мне бывать в русском отделе Интеллидженс Сервис?

— Нет, — ответил я. — Я вообще ни разу не был в помещении службы.

— Вам придется походить туда дней десять. Нужно, чтобы вы узнали технику дела. Ведь помимо поручений министра, вам будут даны задания от службы. Завтра в девять часов вечера будьте на Даунинг-стрит, 10. Вас проведут в русский отдел. Но вы не заходите к начальнику отдела, а пройдите прямо к помощнику.

— Что я должен сказать ему?

— Он будет предупрежден.

Наконец-то я удостоился чести быть приглашенным в учреждение, о котором ходит столько легенд! Как трудно заслужить доверие своей собственной службы! Только мое несчастие дало мне право проникнуть за эти заповедные двери.

9 февраля. В девять часов вечера я, в достаточной степени изменив свою внешность, стоял под воротами дома № 10 на Даунинг-стрит. Услужливый человек, нисколько не похожий на констебля, проводил меня по лестнице в коридор и указал кабинет помощника начальника русского отдела. Не без некоторой робости я постучал. Мне ответил знакомый голос:

— Войдите.

За столом сидел тот же майор Варбуртон и со словарем разбирал русскую газету "Правда". Я выразил удовольствие в том, что встретил здесь майора. Но он дал мне понять, что бывает здесь всегда, так как является помощником начальника русского отдела.

— Не будем распространяться на эту тему, — сказал он, видя мое удивление. — У нас есть дела поважнее.

Он вытащил из стола часы, самые обыкновенные стальные часы на браслете. Спросил:

— Знакома ли вам эта вещь?

— Часы?

— Да, шифровальные часы.

— Нет, незнакома.

Майор принялся объяснять мне, как надо пользоваться этими мудреными часами.

Чтобы работать с этим механизмом, вовсе не приходится смотреть на циферблат, как в обыкновенных часах. Надо смотреть на обратную сторону их, там, где вертятся колеса. В движении колеса задевают друг за друга, и микроскопические буквы, нанесенные на одно из колес, устанавливаются против букв другого колеса. Одинаковые положения колес бывают крайне редко, так что можно зашифровать целое письмо, обозначая одну и ту же букву разными буквами азбуки. Не имея таких часов, нечего и думать разобрать зашифрованную записку. Этого мало. Записку нельзя разобрать даже в том случае, если, имея часы, расшифровщик не знает, в котором часу записка написана. При помощи особой кнопки можно сделать весь аппарат негодным. Это — на случай ареста.

Майор по крайней мере час растолковывал мне приемы работы. Когда наконец я понял все, он сказал:

— Возьмите часы домой и поупражняйтесь с ними дня три. Помните, они все время идут. Если вы пропустите хоть одну букву, вся зашифровка никуда не годится.

Я пришел домой в полночь с этими часами в кармане. Решил заняться ими завтра, так как сегодня слишком устал.

14 февраля. Только сегодня я могу считать, что совершенно освоился с механизмом часов. Работать с ними не так уж трудно, но зевать не приходится. Я был у майора Варбуртона в Интеллидженс Сервис и при нем зашифровал маленькую записку. Майор остался доволен моей работой.

Теперь мне дано новое задание: выучить список лиц, работающих в России по директивам И.С. и иностранных разведок. В этом списке около ста имен.

Майор рекомендует выучить список на память.

21 февраля. Я получил доступ в архив русского отдела и успел с ним ознакомиться.

Архив занимает три комнаты, и в них сосредоточены все дела по шпионажу в России, начиная со времени Ивана Грозного.

В XVI веке, при царе Иване, по разведке в России работал капитан Ричард Ченслер. В 1553 году он случайно оказался в Архангельске, оттуда проехал в Москву. Вернувшись в Лондон, он написал пространный доклад обо всем виденном. Этот доклад Ченслера на пожелтевшей бумаге был подшит к делу № 1. На полях его были пометки, сделанные рукой королевы Елизаветы. Я просмотрел этот документ только из любопытства, так как ничего нужного мне в нем не было.

Документы более поздних царствований, когда с Московией были установлены правильные дипломатические сношения, переплетены в коленкоровые переплеты, с дырками на корешках, чтобы их удобно было снимать с полки. В папках заключены документы, не подлежащие сдаче в музей: они говорят о тайной, часто жестокой, английской политике, которую удалось скрыть от истории. Я так увлекся этими старинными документами, что перечитал многое из того, что мне — собственно — не было нужно. Насколько я понял, главное внимание английских агентов в России было направлено на оборону Индии. Впрочем, угроза России в этом направлении никогда не была слишком серьезной. Только в деле № 62 мне удалось найти сведения о тайном союзе, заключенном императором Павлом I с императором Наполеоном I о совместном нападении на Индию через Персию. Был составлен уже и план похода. И вот тогда английский посол сэр Витверс, по приказанию своего правительства, вышел из состояния молчаливого созерцания и отпустил триста двадцать гиней на подкуп охраны дворца в ночь убийства императора Павла. Шкаф XIX века содержал в себе целый ряд таких же тайных, но плодотворных вмешательств английских политиков в русские дела. Перечитывая эти материалы, я составил себе полное представление о тех возможностях, которые кроются в разумной инициативе дипломата. В XX веке особенно деятельно проявил себя сэр Бьюкенен.

В шкафах, содержащих в себе донесения последних лет начиная с 1917 года, царствовал беспорядок. Сведения о различных важных моментах были далеко не полными. Но я сумел ознакомиться с деятельностью большевиков по пропаганде в Индии, Китае, Афганистане. Я понял, что мероприятия эти являются лишь жалким отражением острой и хитрой работы наших соотечественников. Большое дело о попытках освободить Николая II кончалось телеграммой: "Расстрелян с семьей".

Я занимался в архиве русского отдела почти неделю и очень жалею, что не мог задержаться там дольше. Сегодня майор Варбуртон сообщил мне, что на днях из Саутгэмптона отходит в Крым транспорт "Зодиак". Официально "Зодиак" направлялся в Севастополь для эвакуации из России английской миссии. На самом же деле он должен был принять в Гибралтаре патроны и орудийные снаряды и отвезти их Деникину, в виде последнего, прощального подарка. Дело идет к тому, что помощь Англии белым армиям действительно прекращается.

25 февраля. Вчера я отправил мисс Мальмер письмо, в котором сообщил, что не нахожу возможным оправдываться в обвинениях, выдвинутых анонимным автором. В заключение желал ей успеха в японском языке и курении и извещал, что еду на русский фронт работать по эвакуации.

Письмо вышло довольно бодрое и полушутливое. Оно не закрепляет разрыва, а, наоборот, всегда может служить мостиком для возобновления отношений. Мне кажется, что длительная разлука многому научит Мабель, и она к моему возвращению сделается любезней.

Дед пожал мне руку на прощанье и шепнул на ухо:

— Заставь русских полностью заплатить долги, Эдди. Ведь косвенно они виноваты в смерти твоего отца. Кроме того, нельзя ли сделать так, чтобы Кавказ остался навсегда за нами? После каждой войны, даже самой паршивой, Англии должен перепадать хороший кусочек…

"Зодиак" отошел в полдень совершенно благополучно. Эти строчки я уже пишу у себя в каюте.

Прощай, Лондон, прекрасный город, вечно прикрытый колпаком из матового стекла. Мне очень грустно расставаться с тобой. Но на мою долю выпало любить тебя не только на словах. Я всегда готов быть острием шпаги, входящей в грудь твоего врага.

5 марта. Мы плывем хорошо, хотя довольно медленно. Сейчас стоим в Гибралтаре. Погрузка снарядов только что началась.

Здесь весна. Солнце печет отчаянно. Но скала слишком угрюма. Даже теплое море не может ее скрасить. Пушки смотрят во все стороны — и на Африку, и на Европу. Мне кажется, что эта крепость придумана природой специально для нас. Это английский замок к морю, которое нам не принадлежит.

12 марта. Мы прошли Дарданеллы. Капитан показывал мне места наших боев в 1915 году, когда по плану Черчилля мы должны были с моря взять Константиноноль. Все дно пролива, говорят, покрыто трупами наших солдат в полной амуниции. Неудачный поход стоил тогда Уинстону министерского места. Но он вернул его через два года.

Капитан говорит, что, если погода удержится, послезавтра мы будем в Севастополе.

В ДЕНИКИНСКОМ КРЫМУ

16 марта. Я съехал на берег в Севастополе в восемь часов утра. Судя по всему, в городе как раз то, что называется разложением. Я встретил двух наших офицеров, и они сообщили мне, что с превеликой радостью расстанутся с Крымом. Я не стал долго разговаривать с ними и спросил, не знают ли они лейтенанта Рейли, к которому я привез письма из Лондона. Они дали мне его адрес и показали, как пройти.

У меня в кармане была записка к Рейли от майора Варбуртона. В записке майор писал всякую шутливую чушь, рекомендовал меня как славного малого и просил угостить сигарами и виски. На нашем языке это значило, что Рейли должен во всем доверять мне. Кроме того, я знал, что у него имеются на руке такие же часики, как у меня. Поэтому я без всяких церемоний постучался в комнату лейтенанта.

Было девять часов утра, и я думал, что Рейли еще спит. Однако я застал его уже бодрствующим, в большом тазу, с колечком душа на шее. Вода текла по его мускулистому телу, прикрытому в некоторой своей части только моноклем, который он успел вдеть, взявши со стола мокрой рукой.

При помощи этого стеклышка он прочел записку Варбуртона, вымочив ее как следует.

— Простите меня за мое прозрачное одеяние, — сказал он дружески. — Пока я буду одеваться, не хотите ли выпить русской водки? Бутылка на окне.

Я не успел выпить и стаканчика, как он предстал передо мной в пушистом купальном халате. Он выпил вместе со мной немного водки и принялся кричать, позабывши традиционное английское хладнокровие:

— Ей-богу, англичанам надо переменить характер и не лезть в чужие дела! Ведь эти русские так подлы, что на них нельзя строить ни малейших расчетов. Я глубоко убежден, что моя карьера в Лондоне кончена. Во всех неудачах Деникина там будут обвинять, конечно, нас. А мы мученики… Поживете здесь, и вы увидите, что это так. Наш бедлам — это гармония по сравнению со здешней жизнью! Чтобы восстановить порядок в России, надо перебить миллионов двадцать. А остальным посадить в цари констебля с любого перекрестка Пикадилли.

Я видел, что Рейли не в духе, и хотел перевести разговор на другую тему. Но он нисколько не интересовался Лондоном. Ему больше удовольствия доставляли ругательства по адресу русских и жалобы на безысходное положение англичан. Мне даже пришлось прибегнуть к военной дисциплине: как только лейтенант оказался в форме, я призвал его к порядку. Тут он успокоился.

— Мне необходимо срочно увидеть генерала Деникина, — сказал я. — У меня есть к нему поручение от военного министра.

— А черт его знает, где он! — ответил Рейли по-прежнему ворчливо. — Тут прошел радостный слух, что он хочет застрелиться. Это было бы, конечно, самое лучшее. Но я уверен, что он не застрелится. Засел где-то в тайном месте и молчит, потому что никто не намерен простить ему отступления.

— Мне надо его увидеть во что бы то ни стало.

— Что же, пустите слух, что вы привезли ему денег, фунтов двести. Он моментально найдет вас сам.

Мне было не до шуток. Дав Рейли приказание выяснить к завтра местопребывание Деникина, я ушел.

Улицы города произвели на меня отвратительное впечатление. Офицеры и солдаты, в самых различных формах, но одинаково оборванные, шатались по тротуарам и бульвару или сидели за столиками кафе, не имея средств, чтобы потребовать чаю. Они спорили, кричали, часто хватались за оружие, но их тут же разнимали, и они целовались по русскому обычаю. Это была армия Деникина, та самая, на которую мы рассчитывали в Лондоне. Как мы могли так промахнуться? Я вернулся на "Зодиак" в самом дурном настроении.

26 марта. Почти неделю я не прикасался к тетрадке. Однако мне пришлось видеть за это время кое-что любопытное.

Рейли исполнил мое поручение. Он явился ко мне на "Зодиак" с извещением, что Деникин живет в уединенной вилле под Севастополем и готов принять меня. Рейли советовал мне отправиться к генералу на моторном катере, так как с воды можно было быстрее и незаметнее добраться до виллы. Я так и сделал. На катере мы прошли вдоль желтых, противных берегов и вышли из бухты. Место нашего назначения оказалось ближе, чем я рассчитывал. Из-за большой волны мы не могли причалить к берегу. Нам пришлось вызвать рыбачью лодку. Мы вышли на берег в морской пене, с мокрыми ногами.

Вокруг исторической виллы был сад, обнесенный каменной стеной. В этом саду деревья миндаля уже отцветали. Сама вилла, более похожая на крестьянский дом, была бела и приземиста, как все постройки здесь.

В приемной два казачьих офицера в длинных черных мундирах, с серебряными украшениями на груди, играли в дурачки. У их ног, как верные собаки, дремали два пулемета. Рейли был знаком с офицерами. Он представил меня им и разъяснил, кто я такой. Один из офицеров выскочил из комнаты, его место за столом занял Рейли. Через минуту меня попросили к Деникину.

Я вошел в большую выбеленную комнату, с разноцветными стеклами, которые отбрасывали причудливые блики повсюду. Вдоль стен стояли низкие диваны, покрытые коврами. Середину комнаты занимал большой стол, заваленный географическими и игральными картами. Тут же был разложен пасьянс не меньше как из двенадцати колод. Возле стола в глубоком кресле сидел сам разбитый генерал Антон Деникин, о молниеносном походе которого на Москву писали газеты всего мира больше, нежели о походе Наполеона, и который, как Наполеон, теперь остался в одиночестве. Когда я вошел, генерал громко читал какую-то книгу, похожую на Библию. Увидев меня, он воскликнул с театральной горечью:

— Поздно! Вы являетесь слишком поздно, капитан. Теперь весь флот Великобритании вряд ли может помочь делу.

— Англичане никогда не опаздывают, генерал, — сказал я без малейшей иронии. — Мистер Уинстон Черчилль прислал меня к вам, чтобы просить пожаловать в Лондон. Вряд ли вы могли бы воспользоваться этим приглашением раньше.

— Верно, — ответил Деникин. — Пожалуй, для меня самое лучшее поехать в Лондон. У меня есть много упреков вашему военному ведомству, но еще больше комплиментов. Скажите, ведь вы, англичане, все-таки потратились на нас?

Я согласился с этим, генерал предложил мне сесть и выкурить сигару. Это была английская сигара среднего качества, как, впрочем, и рубашка на генерале. Мог ли я не узнать этих вещей, которые тысячами проходили через нашу комиссию?

Мы начали беседовать. Деникин интересовался лондонскими настроениями, закулисными разговорами, парламентом. Мне же надо было узнать от него причины поражения.

— Мужики не хотели драться за нас, — сказал генерал, когда я задал ему вопрос об этом. — Большевикам не нужна земля, и они пообещали отдать ее деревне. Мои же офицеры требовали другого. Они бредили своими усадьбами. Я пошел за офицерами, конечно, и вот вы видите…

Он печально вздохнул и развел руками. Потом он рассказал мне о своих блистательных победах и небывалом в истории отступлении. Временами слезы текли по его щекам, он вскакивал, хватал со стола карту Московской губернии и кричал, размахивая ею:

— Вперед… Через неделю мы в Москве… Россия, вся Россия будет нашей…

Наконец, он выбился из сил, тихо сел на диван и сказал:

— Все кончено. Я рад, что мне оставлена каюта до Лондона. Боже мой, как любезны англичане… Сейчас я сделаю то, чего не решался сделать неделю.

Он нашел на столе какую-то бумагу, подписал ее и закричал:

— Малов…

Явился казачий офицер, из тех, что сидели в приемной.

— Дело сделано, Малов, — сказал Деникин. — Я уже больше не главнокомандующий всеми силами. Передай этот приказ куда следует.

Офицер вышел, Деникин прошелся по комнате. Потом он остановился передо мной.

— Вы видели? Я только что подписал приказ о назначении главнокомандующим генерала Врангеля. Они давно хотели этого, но я упрямился. Ваш приезд дал мне силы поставить свое имя на этом позорном документе.

Я ответил:

— Приглашая вас в Лондон, мистер Черчилль как раз имел в виду, что вы перед отъездом выполните эту маленькую формальность. Второе наступление под вашим командованием невозможно.

В ответ на мои слова генерал промолчал. Потом уселся рядом со мной и начал расспрашивать о Лондоне. Он интересовался, можно ли достать там небольшую теплую квартиру с окнами на южную сторону. Я ответил утвердительно. Он засмеялся и сказал:

— Теперь я мечтаю о тихой пристани. За последний год я натворил достаточно. Если я все это опишу в книге, ее будут покупать.

Видно было, что он уже примирился со своей судьбой. Он расспрашивал меня, почем в Лондоне дрова и масло, и есть ли там бани. Но вдруг он опять перешел на политику.

— Как вы думаете, капитан, — спросил он неожиданно, — теперь, когда Англия официально оставляет нас, могли бы мы рассчитывать все-таки хоть на какую-нибудь поддержку с ее стороны? Иными словами, дадите вы Врангелю гроши?

— Меня не уполномочили говорить на эту тему, — ответил я. — Но мне кажется, что пока жив мистер Черчилль, поддержка будет. То есть Англия не откажет в помощи, если хоть сто человек соберутся драться с большевиками.

— Вы в этом убеждены?

— Совершенно.

— Малов! — закричал Деникин неистово.

Офицер показался на пороге. Видимо, он подслушивал нас, хотя я нарочно оставил Рейли в приемной, чтобы ничего такого не было.

— Малов, — сказал Деникин, тяжело дыша. — Вернуть приказ. Не все еще кончено. Кажется, я остаюсь…

— Невозможно, ваше превосходительство, — ответил офицер. — Приказ отправлен в штаб на мотоцикле. Несомненно, он уже там.

— Изменники, — сказал генерал и опустил голову.

Потом поднял руки к небу и, немного пританцовывая, запел:

— Пропадай моя телега, все четыре колеса. Мать Пречистая Богородица! Идемте завтракать, капитан!

В соседней комнате был накрыт стол, без претензии, по-военному. Мы пили русскую водку и закусывали ее кислой капустой. Генерал сам резал на толстые ломти копченую колбасу и ел с аппетитом, громко чавкая. Вдруг он выплюнул на тарелку пулю.

— Они обстреливали обоз из пулеметов. Но мыдорожили провизией больше, чем территорией, — сказал он, как бы извиняясь.

Шутя, я спросил, не отравлены ли пули.

— Что вы, что вы! — засмеялся генерал. — У большевиков нет никакого яда. У них вообще нет ничего. Тульский завод сидит на голодном пайке. Они употребляют ружья главным образом для того, чтобы драться прикладами. Впрочем, если вы боитесь колбасы, я вас угощу шашлыком.

Он ударил кулаком по столу, и солдат внес шашлык — сочное баранье мясо, зажаренное на штыке. Генерал пил мало, но подливал мне с ожесточением.

Мы расстались с ним друзьями, и он просил меня не забывать его в Лондоне.

Вернувшись на "Зодиак", я начал писать подробный доклад о положении дел. Кроме того, я послал в министерство на имя Черчилля зашифрованную телеграмму. Я сообщал министру, что, несмотря на перемену командования, на успех рассчитывать трудно. Я рекомендовал оказать дипломатическое давление на Москву и добиться перемирия с тем, чтобы за это время Врангель успел развернуть крылья. До этого я советовал воздержаться от разгрузки "Зодиака".

Эту телеграмму я передал по радио в Константинополь. Дальше она пошла через аппараты наших стационеров, которые поддерживают непрерывную связь с Лондоном.

26 марта. Снова я съезжал на берег и снова имел случай убедиться, что карта Белого движения бита. Новый поход на Москву — бессмыслица. Да и нам трудно снабжать эту орду, пока она будет танцевать кадриль между Москвой и морем. На имя майора Варбуртона я дослал телеграмму, что дальше на белых надеяться нельзя. Необходимо изобрести новые меры борьбы с большевиками.

Я купил себе конфект и засел на "Зодиаке". Мы стоим в полуверсте от берега, и шум несчастного города не достигает до нас. Я жду распоряжения из Лондона и пишу свой доклад.

28 марта. "Зодиак" принял шифрованную радиотелеграмму из Лондона. Мне предложено срочно выслать доклад, а затем отправиться в Москву и произвести ревизию тамошних резидентов. Я должен также собрать информацию и создать новую агентуру.

Несомненно, приказ этот отдан в отместку за мою последнюю телеграмму. Но меня не пугает путешествие в Москву. Я даже рад ему. Я никогда не отказывался быть острием шпаги, которое входит в тело врага.

Через два дня я окончу свой доклад. И тогда начну готовиться к предстоящему путешествию.

КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ДОЛГОРУКИЙ

29 марта. Сегодня, когда я переписывал мой доклад, матрос доложил, что меня спрашивает какой-то русский. Я попросил ввести его в каюту и убрал бумаги в чемодан. Но матрос с улыбкой ответил мне, что русского нельзя попросить в каюту, и предложил мне выйти на палубу. Я вышел, но никакого русского на палубе не было. Матрос показал за борт. Там в зеленой воде я увидел плавающего человека, который кричал вверх:

— Капитан Кент… Капитан Кент…

— Что вам угодно? — спросил я, перегибаясь через перила.

— Я прощу вашего разрешения подняться на транспорт. Я имею сообщить вам нечто очень важное.

Он произнес это на довольно хорошем английском языке. Я приказал впустить его, и он быстро вбежал по трапу, фыркая и дрожа всем телом. Вода была еще довольно холодна, и я не мог представить себе, какое дело заставило незнакомца принять эту опасную ванну. Он стоял передо мною навытяжку, не имея возможности сказать слова от холода.

Я пригласил его к себе в каюту, дал ему простыню, стакан виски и фланелевое белье. Он выпил виски залпом, завернулся в простыню, как в тогу, и спросил:

— Ведь вы из Лондона? С особыми поручениями?

— Да.

Он бросился передо мной на колени и страшно зарыдал. Я ничего не мог понять и чувствовал себя смущенным. Мне показалось даже, что он лишился рассудка.

Но когда он несколько успокоился и произнес несколько фраз, я понял, что передо мной был не безумец, а гвардейский капитан князь Александр Долгорукий, офицер разбитой деникинской армии. Он приплыл на "Зодиак" с целью упросить меня взять его с собой в Лондон. Он говорил, что он конченый человек и не может больше драться с красными, — руки его не сжимаются в кулаки. Он страшно несчастен, так как большевики последовательно замучили трех его жен. И он умолял меня взять его к себе хоть лакеем. При этом уверял, что прекрасно умеет разглаживать брюки, делать крюшон и дрессировать борзых собак. Тут же, обливаясь слезами, он упомянул, что фамилия его, очень древняя и знатная, приходилась сродни царскому дому Романовых, а через них королю Англии Георгу V.

— Бросьте реветь, — сказал я ему строго, по-военному. — Мне не нужны лакеи, тем более из царской фамилии. Встаньте сейчас же, наденьте рубашку и расскажите вашу биографию. Может быть, вы на что-нибудь и пригодитесь.

И он рассказал мне свою мрачную историю, похожую на сотни таких же историй, напечатанных в газетах и передаваемых из уст в уста.

Долгорукий был очень богатым человеком в свое время. Только для своего удовольствия он служил в гвардии, занимаясь исключительно погоней за женщинами и бутылками. В мировую войну ни одна пуля на зацепила его. После Октябрьского переворота он впервые почувствовал, что у него есть голова на плечах и что ее надо как-нибудь использовать. Чтобы избавиться от службы в строю, он присвоил себе документы военного фельдшера и определился в лазарет Красной армии.

Долгое время он боролся с коммунистами в тылу, то есть отправлял их на тот свет тайно, при помощи мышьяка и ножа. В тот момент, когда лазарет был двинут на фронт и оказался довольно близко от расположения белых, Долгорукий уехал от большевиков на автомобиле и увез с собой красивую сестру милосердия и две дюжины медицинских термометров, в которых тогда нуждались.

Заниматься медициной у белых он не захотел, хотя во время службы в лазарете приобрел некоторые навыки. Он получил командование батальоном, проникся идеей спасения России и много раз ходил в штыки. Но понемногу батальон его растаял от дизентерии, дезертирств и поражений, как и вся Белая армия. Деникин подписал отречение, а он — Долгорукий — оказался у меня в каюте совершенно голый, готовый на все, за исключением повторения кампании.

Кое-что в рассказе Долгорукого мне понравилось. Несомненно, он был изобретательным и неглупым человеком. Также хорошее впечатление произвели на меня его беспринципность и знание английского языка. После некоторого размышления я попросил его зайти на другой день к Рейли и оставить там свой адрес.

— Я прекрасно знаком с лейтенантом Рейли, — сказал Долгорукий. — Собственно, ему я и обязан встречей с вами. Но у меня нет теперь одежды. Все, что у меня было, я оставил на берегу, отправляясь к вам сюда. Конечно, одежду украли. Впрочем, я и не жалею. От проклятой жизни в сукне завелись целые стада вшей.

Я позволил ему оставить на себе мое белье и приказал подать ему одежду матроса. Он очень быстро оделся и сейчас же успокоился. Закурил сигару, принялся шутить и рассказывать всякую чепуху, так что я недоумевал, каким образом этот человек мог полчаса назад рыдать у моих ног и наниматься в лакеи. Прекрасный аристократический налет, слегка подпорченный военной распущенностью, был заметен во всех его движениях, словах, улыбке. В общем, он произвел на меня хорошее впечатление, и я отправил его на шлюпке в Севастополь, с пожеланием увидеться на другой день в шесть часов у Рейли.

30 марта. Я приехал к Рейли за час до прихода Долгорукого. Как только я открыл рот, чтобы об нем справиться, Рейли захохотал:

— Он уже побывал у вас? Что за человек! Вы его прогнали? Нет. Прекрасно. Он отличнейший парень и может нам пригодиться.

Я спросил Рейли, может ли он рекомендовать Долгорукого мне в проводники до Москвы? Рейли ответил, что лучшего спутника нельзя и придумать, если только он сам не откажется путешествовать в этом направлении. Мы не успели кончить нашего разговора, как явился Долгорукий в форме английского матроса, но с пришитыми на плечах капитанскими погонами.

— Здравствуйте, Долгорукий, — сказал я, подавая ему руку. — Ну, я согласен взять вас с собой в Лондон. Но при одном условии.

— Заранее его принимаю, — ответил князь, прикладывая руку к шапочке и краснея от радости.

— Не торопитесь так говорить. Условие тяжелое.

— А именно?

— Мы поедем в Лондон через Москву и Петербург.

Лицо Долгорукого мгновенно побледнело, и руки задрожали. Он долго стоял, не произнося ни слова. Чтобы больше не мучить его, я растолковал ему, что имею поручение от военного министерства ознакомиться с центрами большевизма. Приглашаю его с собой, так как рассчитываю на его уменье хранить тайны.

— Вы не ошиблись, капитан, — сказал Долгорукий. — С вами я пойду хоть к черту в зубы. Я отказываюсь идти на Москву под начальством Врангеля, но вы — другое дело. Когда мы выступаем?

— Через пять дней, а может быть скорей.

— Так. Разрешите мне продумать детали нашего путешествия. Я знаю современные русские условия. Когда позволите явиться с докладом?

— Завтра на "Зодиак" к утреннему завтраку.

— Есть.

На этом мы расстались. Я дал ему немного денег, чтобы он принял приличный вид. Он ушел, гордо подняв голову, как настоящий гвардеец на параде.

31 марта. Долгорукий оказался дельным человеком. Он разработал несколько проектов нашего путешествия. Я принял следующий.

Здесь в Севастополе мы сфабриковываем себе документы, удостоверяющие, что мы — русские солдаты и оба возвращаемся из турецкого плена, где пробыли два года. Оба будем хромать. При помощи этих документов, по мнению Долгорукого, мы сумеем пробраться в Советскую Россию и путешествовать там. Остальное покажет будущее.

После завтрака мы съехали на берег, и у Рейли, при помощи его машинки, настукали удостоверения на английском языке. На обороте был сделан русский перевод уже от руки. Печать мы приложили персидской монетой, которая нашлась у Рейли. После этого Долгорукий пошел доставать костюмы, нужные нам для путешествия. Он полагал, что мы должны надеть фески.

Проводив Долгорукого, я направился к морю, чтобы вернуться на "Зодиак".

ЧЕТВЕРТАЯ ЖЕНА КНЯЗЯ ДОЛГОРУКОГО

Я подходил уже к Графской пристани, когда меня догнала молодая женщина, одетая в кружевное платье, не совсем свежее, но несомненно некогда прекрасное. Она забежала вперед, посмотрела на меня умоляюще и простонала:

— Капитан Кент…

Я поклонился.

Тогда она затрепетала руками и кружевами и заговорила очень быстро по-английски. Этим языком она владела в совершенстве.

— Я княгиня Долгорукая, — сказала она. — Жена капитана Долгорукого. Вчера он сказал мне, что будет служить у вас секретарем и вместе с вами уезжает в Константинополь. Ради всего святого, неужели он бросит меня здесь? Ради всего святого… Ведь я его жена.

— Три его жены расстреляны большевиками, — сказал я, не подавая признака, что слова дамы меня смутили. — Он сам говорил мне об этом…

— Я его четвертая жена… Мы венчались в церкви. Капитан Кент, люди в России теперь, как звери. Но вы недавно приехали сюда. Ради всего святого, не дайте мне погибнуть.

И она, сложивши руки как на молитве, начала сгибать колени, чтобы поклониться мне в ноги тут же на бульваре, среди огромной толпы.

Жестокости у меня достаточно. Я не знаю способа разжалобить мое сердце. Но тут эта дама, ронявшая слезы на гравий, произвела на меня впечатление. Эти русские положительно мастера на все руки! Я предложил ей отойти в сторонку и поговорить. Мы зашли в кафе, и я спросил, не хочет ли она лимонаду. Ее глаза блеснули, и я понял, что она голодна. Я приказал подать шашлык, она радостно засмеялась, потом вздохнула. Я спросил бутылку вина, и она съела весь шашлык и выпила почти все вино, за исключением двух глотков, которые выпил я, чтобы не смущать ее. Потом она ела сладкий пирог и пила кофе. Никогда я не подозревал, что женщина может съесть так много.

Наконец, она наелась и попросила у меня папиросу. У меня не было папирос, были сигары. Княгиня взяла сигару, откусила ее и закурила. После этого без всякого смущения начала рассказывать свою жизнь.

Ах, эти рассказы! Теперь русские долгом вежливости считают открывать свои души за глоток вина. Это заменяет им паспорт, и та искренность, которую они вкладывают в свои исповеди, мне кажется вернее казенной печати.

Конечно, княгиня была богата. Конечно, проводила время за границей и в своем собственном огромном имении. Долгорукий был ее третьим мужем, уже фронтовым, революционным. Первый был расстрелян еще в Петербурге, у второго — артиллерийский снаряд на фронте оторвал обе ноги, и княгиня бросила его где-то по пути отступления. Долгорукий взял ее к себе на седло, и они обвенчались через неделю в каком-то украинском селе.

Княгине было 25 лет, но она казалась алчной и прожженной. Рассказывая свою повесть, она то вызывающе смеялась, то плакала навзрыд, но и то и другое выходило у нее легко и не производило неприятного впечатления. Я пообещал позаботиться о ее судьбе. Когда я сказал, что оставлю ей некоторую сумму денег, она быстро нагнулась, чтобы поцеловать мне руку. Но я вырвал руку, что нисколько ее не смутило. На прощанье она просила только об одном: передать деньги ей лично, не через мужа.

— Я не говорю, что он непременно украдет, — сказала она, опустив глаза. — Но он даст мне в русской валюте. Вы же, я думаю, дадите фунтами. Что я буду делать с русской валютой, если придется эвакуироваться? Ведь вы мне дадите фунтами, не правда ли?

Я пообещал дать ей фунтами и даже золотом, если она захочет.

— Половину золотом, половину бумажками, — сказала она, немного подумав.

Потом она попросила меня не говорить мужу ни слова о нашей встрече. Я пообещал, понимая всю неловкость обращения ее ко мне.

Вечером, стоя на борту "Зодиака", я долго думал о предстоящем мне путешествии. Несомненно, мне было страшно. Но я чувствовал, что без этого обойтись нельзя. Надо, чтобы смелые люди приблизились к очагу заразы и покопались в нем своими руками. Иначе и наша страна может оказаться потрясенной до самого дна. Я стал представлять себе возможные последствия такого потрясения. Неужели Мабель может превратиться в подобие княгини Долгорукой? Нет! Этого не могло мне нарисовать мое воображение. Я пошел спать успокоенный мыслью, что в бедствиях России виновата ее аристократия, слишком недальновидная и слабовольная. У нас же высший класс занимается политикой чуть ли не с пеленок.

1 апреля. Я перевез часть моих вещей на берег, к лейтенанту Рейли. Остальные поручил капитану "Зодиака" отвезти в Лондон и переслать моему деду. Эту тетрадь, в последний день моего пребывания здесь, я запечатаю сургучными печатями и также отошлю с вещами в Лондон. Во время путешествия записки буду вести бегло в маленькой книжечке, а остальное запоминать. После когда-нибудь перепишу в тетрадь.

У Рейли Долгорукий демонстрировал мне наши костюмы. Я пришел в ужас при виде этих штанов, башмаков, кителей. Прежде чем надевать эту одежду, я приказал вымыть ее в карболке и формалине, и вот теперь, когда я пишу эти строки, она проветривается на дворе. Вниз под рубище я решил надеть шелковое белье, но Долгорукий сказал, что за это белье нас могут расстрелять. Пришлось бросить эту затею.

Я остался ночевать у Рейли на походной кровати. Долгорукий провел у нас вечер, обсуждая мелочи предстоящего путешествия. Прощаясь со мной, он спросил тихо:

— У вас была моя жена?

Я не знал, что ответить, так как дал даме честное слово скрыть от мужа наш разговор. Долгорукий заметил мое замешательство и сказал:

— Бросьте скрытничать. Она призналась мне во всем. Вчера ночью.

— Но ведь это непоследовательно. Она просила меня не говорить вам ничего.

— Ах, вы не знаете Юлии! У нее семь пятниц на одной неделе. Я хотел скрыть от вас факт ее существования и оставить ее здесь. Но она оказалась хитрее меня. Вы действительно хотите дать ей денег?

— Да, конечно.

— Напрасно. Она прокутит их в три дня. Впрочем, если у вас есть лишние, это будет доброе дело. С деньгами в кармане она выйдет замуж и это устроит ее на полгода. Впрочем, бросим этот неприятный разговор.

2 апреля. Наша одежда высохла, но страшно пахнет карболкой. Я облил ее одеколоном и оставил висеть на дворе. Но запах карболки держится стойко.

Сегодня приходила княгиня Долгорукая. Она была поразительно хороша собой, хотя в том же платье.

Она не стала первая говорить о деньгах. Свое появление она объяснила тем, что пришла просить меня сохранить жизнь ее мужа во время нашего путешествия. Кажется, она знает уже, что мы отправляемся в сторону, противоположную Константинополю.

Я передал ей конверт с деньгами. Там было сто фунтов — золотом и бумажками. Княгиня цепко ухватила конверт и начала считать деньги. Досчитав до пятидесяти фунтов, она покраснела, замешалась и спрятала конверт на груди.

— Вы мне оставляете слишком много, — сказала она растерянно.

Безусловно она мне симпатична, хотя представляет собой как бы негатив Мабель. У нее черные волосы, широкие плечи и легкогнущаяся тонкая талия, вероятно унаследованная от какой-нибудь бабушки-француженки. Я знал, что вижу ее в последний раз в жизни. И хотя этот последний раз был всего вторым, мне было жаль с ней расставаться. Она казалась мне давно знакомой, — это потому, должно быть, что я видел, как она плакала и ела.

Мне захотелось ей сделать какую-нибудь маленькую приятность. Но я не знал, что разрешается в русском обществе. Однако решив, что здесь утрачены все приличия, я подал княгине флакон испанских духов, который купил у контрабандиста в Гибралтаре. Княгиня покраснела, как девочка, и очень тихо сказала:

— Мерси… Вы очень добры, капитан Кент. Как жаль, что вы уезжаете…

И она посмотрела нескромно, но сама сейчас же испугалась этого взгляда. Протянула мне руку, которую я почтительно поцеловал. Ушла, опустив голову.

Во время обеда с "Зодиака" привезли зашифрованную телеграмму. Мы быстро разобрали ее с Рейли. В телеграмме было:

"Британия предложит большевикам перемирие, хотя на победу Врангеля не рассчитывает. Нужно, чтобы Кент наладил идеальную связь Москвы с Лондоном и собрал исчерпывающий материал для возможной перемены политики".

Телеграмма была подписана Варбуртоном, и я принял ее за дружеское напутствие симпатичного майора. Вместе с Рейли мы зашифровали ответ, извещающий, что я выступаю 3 февраля.

Мне приятно, что меня поняли в Лондоне. Переговоры о перемирии, конечно, дадут Врангелю возможность собраться с силами. Меня только несколько смущает известие о возможной перемене политики. Что еще придумал Черчилль?

Однако раздумывать на эту тему мне сейчас некогда. Я должен запечатать эту тетрадь и послать ее на "Зодиак".

Завтра — в Москву…

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО КРЫМУ

(Перенесено из записной книжки и восстановлено по памяти в апреле и мае 1921 года)

Рано утром 3 апреля мы с Долгоруким облачились в солдатские одежды и турецкие башмаки. Шинели в общем были крепки, и заплаты на них Долгорукий сделал из декоративных соображений. В различные части наших костюмов мы зашили банковые билеты. В путевые мешки положили белье, штиблеты и револьверы. Взяли чайники. Затем я простился со злым и ворчливым англичанином Рейли, который тут же выразил надежду, что я взорву Кремль. Я улыбнулся ему в ответ, и вот мы вышли на белую севастопольскую улицу, поднимая ногами пыль, чтобы поскорее замаскировать подозрительную чистоту нашей рваной одежды.

Было шесть часов утра. На тротуаре противоположной стороны улицы я увидел княгиню Долгорукую. Она стояла у стены дома, закрыв лицо букетом фиалок. Я испугался, что она подбежит к нам и этим нарушит наше инкогнито. Ускорил шаги. Княгиня поняла, что мы избегаем встречи с ней. Но она не осталась на месте, а следовала за нами в отдалении.

Чтобы прикончить эту историю, я предложил Долгорукому войти в какой-нибудь двор и там проститься с женой. Мы завернули в первые же ворота. Княгиня, поняв наш план, вошла вслед за нами. С улыбкой она протянула мне фиалки, а потом бросилась на шею к мужу. Она порыдала немного у него на груди, дрожа всем телом. Долгорукий, видя мое нетерпение, отстранил ее и сказал строго:

— С первым же пароходом уезжай в Константинополь и жди от меня вестей в английском консульстве.

Она кивнула головой и села на лавочку под белой акацией, безнадежно закрыв голову руками. Я спрятал фиалки в свой дорожный мешок и сказал Долгорукому, что дальше мешкать невозможно. Не оборачиваясь, мы вышли за ворота. Тут я оглянулся на один миг. Княгиня внимательно смотрела нам вслед. Поймав мой взгляд, она сделала руками какой-то странный жест: схватила себя за плечи. Я не понял, что это значит, но возвращаться и разговаривать на эту тему уже не мог. Город просыпался.

В ту пору, под влиянием еще не окончившейся паники, поезда ползли переполненными только в одну сторону — на юг. Обратно составы шли полупустыми, так как никому не хотелось ехать к большевикам. В один из таких составов мы и подсели на Севастопольской товарной станции. Долгорукий что-то заплатил кондуктору, и он оставил нас в покое. Медленно, как будто бы нас тащила улитка, мы доехали в товарном вагоне до Симферополя.

Там Долгорукий переговорил с начальником станции и из его слов понял, что красные вторглись в Крым. Станция была забита порожними и гружеными вагонами, порядка никакого не было, и военные люди сводили свои счеты с железнодорожниками тут же, на вокзальных путях. Из всего этого мы сделали вывод, что ждать дальнейшего движения нашего поезда вперед — глупо. Мы решили заночевать в нашей теплушке. Но в это время из Севастополя прибыл поезд, набитый солдатами. Это была воинская часть, высланная к перешейку.

Солдаты были совершенно деморализованы. В вагонах играли на гармошках, пели и ухали. Вероятно, поезд потому только двигался вперед, что на его первой и последней платформах стояли пулеметы. Рядом с пулеметами офицеры на персидских коврах играли в карты.

Мы начали просить солдат, чтобы они взяли нас в вагоны, но они не соглашались, ссылаясь на тесноту. Чтобы не раскрывать своего инкогнито, мы не хотели обращаться к офицерам. Надо было предпринять немедленно что-нибудь решительное, так как поезд мог уйти без нас.

Пока паровоз набирал уголь, Долгорукий прошелся вдоль состава, засунув пальцы в рот и свистя очень громко соловьем. Это заинтересовало солдат. Князя подозвали к одному вагону и начали расспрашивать, откуда он взялся. Долгорукий, подражая простонародному произношению, закричал:

— От турок, братцы! Два года в плену был. Всю Турцию насквозь прошел. Вот-то чудес, братцы, насмотрелся!

В результате такого заявления князя через четверть часа мы оба оказались в вагоне, среди пропотелых, вонючих солдат. В оплату за места в вагоне Долгорукому пришлось без перерыва свистеть, сквернословить и рассказывать небылицы про турецкие гаремы, что он делал очень искусно и не без удовольствия. Он еще не кончил своих рассказов, когда поезд тронулся, и таким образом мы добились своей цели. Но князь совершенно вымотался, развлекая солдат. Только к ночи они сжалились над ним и позволили прилечь. Я лёг рядом с ним к стенке, надеясь немного отдохнуть, Но мы не успели заснуть, как на какой-то станции в вагон вошел унтер-офицер с вооруженными солдатами и потребовал, чтобы мы шли на допрос в офицерский вагон. Кто-то донес, что мы влезли в теплушку, к солдатам, и в нас заподозрили большевистских агитаторов.

Нас допрашивал пожилой офицер в одном белье. У него было доброе усталое лицо. Рядом с ним сидел молодой прапорщик, похожий на женщину.

— Дезертиры? — спросил офицер, позевывая и почесываясь.

Долгорукий посмотрел на меня вопросительно, очевидно, не зная твердо, кто мы такие в данный момент. Я решил для начала использовать версию о Турции.

— Мы из Турции, — сказал я.

Долгорукий сейчас же оправился и, подражая говору русского солдата, затараторил:

— Так что, ваше благородие, взяли нас в плен турки на Кавказском фронте и продержали два года три месяца в темной яме на одних горьких лепешках. А как теперь мир, то вот мы с им, значит, пришли на барженке в Крым, чтобы следовать к местожительству.

— Так вы из турецкого плена? — сонным голосом сказал офицер, не проявляя на лице никакого интереса.

— Из турецкого, — подтвердил я.

— Руки покажи… Покажи руки! — вдруг крикнул он во весь голос.

Мы с Долгоруким протянули наши руки, достаточно грязные, но, конечно, слишком тонкие по сравнению с настоящими мужицкими руками.

— В расход! — сказал офицер и, кряхтя, начал укладываться.

Долгорукий заголосил, полагая, что дело еще можно поправить слезами. Но женоподобный прапорщик был другого мнения. Он вытащил огромный револьвер и предложил нам немедленно покинуть вагон. Я понял, что он хочет пустить нам по пуле в затылок тут же, на путях. Надо было спасаться.

— К чертям собачьим! — сказал я довольно спокойно. — Уберите ваш револьвер, прапорщик, дурак вы этакий. И заприте дверь.

Старый офицер приподнялся на своем одеяле, и впервые я заметил любопытство на его лице. Он крикнул:

— Раздери вашу душу мать! Связать их обоих и положить перед паровозом. Патроны беречь надо.

Я засмеялся и сел на диван. Короче говоря, через десять минут после того, как наше инкогнито было раскрыто, мы сидели с офицерами в их вагоне и пили красное вино, закусывая овечьим сыром. Старик офицер, когда начало светать, уступил мне свою постель, исходя из предположения, что англичане привыкли к комфорту. Укладывая нас спать, офицеры проявляли такую предупредительность, что совершенно замучили нас. Я боялся, что спать этой ночью нам не придется совсем.

В НЕЙТРАЛЬНОЙ ЗОНЕ

Мы покинули вагон на другой день поздно вечером, недалеко от Сиваша. Поезд едва двигался. Мы пропустили его вперед и пошли вдоль полотна. Теперь перед нами была самая трудная задача — пересечь фронт.

Мы посовещались немного и решили отойти влево от линии, надеясь глубоким обходом избежать встречи с красными частями. Долгорукий утверждал, что если за два дня мы пройдем миль пятьдесят, то сумеем оказаться в тылу у красных.

Мы шли с полчаса в темноте, удаляясь от линии, когда под ногами захлюпала вода. Впереди сонно крякали утки и как будто светилось море.

— Стоп! — сказал Долгорукий. — Надо переменить направление.

Мы сделали угол градусов в девяносто и двинулись быстрым шагом вперед, желая за ночь миновать полосу болот. Воздух все еще оставался сырым, но под ногами начала скрипеть соль. К утру по нашим расчетам мы прошли миль десять. Когда рассвело окончательно, мы увидели только степь вокруг. Море, судя по попутному ветерку, было у нас за спиной.

Мы немного поели и улеглись спать прямо на земле. Степь только что начала зеленеть, но спать на солнце было тепло и приятно. Откуда-то справа, за много миль, ветер донес гудок паровоза. Мы поднялись на ноги, когда солнце начало садиться, и снова двинулись в путь.

У нас с собой было мало продовольствия. Но мы решили, что на два дня галет и воды хватит. За эти два дня мы могли описать дугу миль в сорок и выйти опять к линии, уже в Советской России.

Два дня и две ночи мы огибали эту дугу, не встречая никого на своем пути. Соленая степь, песок и побеги травы — вот и все, что было у нас под ногами. Над нами было светлое небо без облаков, подернутое на горизонте туманом. Погода все время была хорошая, и мы нисколько не страдали, не видя крыши у себя над головой. Мы ложились спать всего на час или на два, когда окончательно выбивались из сил. Питались мы плохо. К концу второго дня у нас в дорожных мешках осталось только несколько плиток шоколада, в чайниках — несколько глотков воды.

Надо было поторапливаться к линии, иначе нам грозила голодная смерть. Мы были лишены возможности достать продовольствие в степи. Птицы высоко проносились над головой, и наши револьверные выстрелы не причиняли им вреда. А маленькие свистящие зверьки, которые иногда выскакивали из нор, были слишком стремительны.

Вечером третьего дня мы встретили старую женщину, которая шла по степи совершенно одна. Долгорукий решил, что жилье близко, и захотел поговорить с ней. Но она бросилась бежать от нас с такой быстротой, что ее можно было принять за ведьму из "Макбета". Чтобы остановить ее, мы положили на ее пути шоколад, но она растоптала его. Мы хотели поймать ее, зайдя с разных сторон, но она сумела ловко увернуться и, рыдая на всю степь, побежала от нас. Долгорукий сказал:

— Это сумасшедшая. Уйдем от нее. А то, чего доброго, она подберется к нам ночью и искусает нас.

Мы долго шли, оглядываясь, пока, наконец, эта бойкая, зловещая старуха не исчезла из нашего поля зрения.

На четвертый день утром у нас не было больше пищи. Мы поднялись усталые и двинулись в том направлении, где по нашим расчетам должна была быть железная дорога. На пути нам попалась сожженная деревня, покинутая жителями. Недалеко от нее мы наткнулись на полосы земли, некогда вспаханные. На полосах торчала солома и бились прошлогодние колосья. Но все зерна выпали из них, должно быть, еще осенью, и внизу зеленела свежая озимь. Долгорукий предложил ускорить шаги, так как, по его мнению, до линии оставалось часа два ходьбы. Но мы шли до сумерек, не встретив никакого жилья. Нам пришлось лечь голодными.

Рано утром, еще не вставало солнце, Долгорукий разбудил меня:

— Вставайте, капитан. Надо идти, иначе я съем вас.

Я вскочил, но сейчас же почувствовал страшную слабость и опустился на землю. Я долго сидел, не двигаясь, и Долгорукий сидел рядом со мною. Силы наши приходили к концу. Взошло солнце, и вот в розовых лучах его, в миле от нас, я увидел двух больших птиц, которые мирно паслись, наклонив к земле свои палкообразные шеи.

— Что это? — спросил я Долгорукого.

— Скорее всего, дрофы.

Но это были не дрофы. Я побоялся произнести название птиц, потому что это было бы похоже на бред.

Я хотел успокоить себя мыслью, что это мираж. Но миража не бывает при восходе солнца. Вдали паслись страусы.

Два страуса, какими я их видел в Лондонском Зоо, щипали траву, распушив свои перья, Долгорукий хмурился, очевидно ничего не понимая, как и я.

Мы не стали разрешать вопроса, откуда взялись эти птицы. Тихо начали подкрадываться, приготовив револьверы, но страусы бросились от нас бежать, помогая себе крыльями. Мы подошли к месту их пастбища, и тут большой третий страус поднялся с земли и бросился догонять своих товарищей. Я выстрелил, но промахнулся. Страусы превратились в пятнышки на горизонте, и нечего было думать убить хоть одного из них.

— Яйцо! — вдруг закричал Долгорукий. — Обед обеспечен.

На том месте, где сидел страус, действительно лежало большое яйцо, способное накормить нас обоих. Оно было теплое, — очевидно, страус только что снес его.

Долгорукий разбил яйцо револьвером и выпустил содержимое его в чайник.

— Давайте все, что можно зажечь, — сказал он.

Я вынул из вещевого мешка обертки от бисквитов и засохший букет фиалок. Я развязал его, и тут из сухих цветов выпала записка. Долгорукий в это время зажигал костер, он так увлекся своим делом, что не заметил, как я прочел записку. Впрочем, она была невелика:

"Ваша доброта сверхъестественна. Я не могу так с вами расстаться. Останьтесь на один день, скажите, что у вас заболела нога. Вечером я приеду к вам на корабль. Ю.".

Меня рассмешили эти строчки. Положение мое было настолько тяжело, что думать о любовных похождениях не приходилось. Я бросил фиалки и записку в огонь, чайник согрелся, и что-то похожее на яичницу зародилось в нем. Мы съели эту яичницу со зверским аппетитом, хотя она была не очень вкусна. Через час после завтрака силы наши начали восстанавливаться, и мы смогли уже двигаться вперед. Но мы пошли не в прежнем направлении, а свернули намного на восток. Долгорукий сказал, что все предшествующие дни мы шли параллельно полотну.

— Но откуда же страусы? — спросил я после долгого молчания. — Я нигде не читал, что птица эта родится в европейских странах.

— Вы увидите еще не такие чудеса, — ответил Долгорукий. — Россия страшно богата сырьем и идеями. А насчет страусов — дело простое: здесь недалеко находится Аскания-Нова, имение одного богатого барина, любителя зверей и птиц. Страусы оттуда. Я вспомнил это, только проглотивши яичницу.

У КРАСНЫХ

Вечером мы вышли к полотну железной дороги. Несколько миль нам еще пришлось идти вдоль пути, пока, наконец, мы не увидели степной полустанок, возле которого стояли лошади и ходили люди. Несомненно, это были уже красные.

Мы слишком измучились за время нашего путешествия, чтобы прятаться и выжидать. Нам очень хотелось пить. Не сговариваясь, мы побежали к людям. Только у самого полустанка Долгорукий бросил мне фразу:

— Мы из Турции…

Еще не добегая до солдат, князь принялся выть, как океанский пароход во время тумана. Затем я увидел, как он начал обниматься с солдатами, и когда я подошел ближе, вокруг него люди уже стояли кружком. Долгорукий рыдал, целовал землю и повторял:

— Братцы, милые братцы…

Я не умел рыдать так громко, хотя и пытался делать это. Вообще я в миниатюре проделывал то, что делал князь. Наконец, все это перестало быть нужным. Солдаты потребовали связного рассказа, и Долгорукий повторил им все те басни о турецком плене, которые мы рассказывали белым. Нас напоили чаем и накормили отвратительными щами, сваренными на вобле. Потом повели на станцию к командиру.

Этой минуты я ждал с тревогой, но она оказалась ничуть не страшной. Командир, бледный юноша в штанах из розовой лайки, выслушал нашу повесть с улыбкой. Конечно, ему не пришлю в голову, что эти оборванные и худые солдаты, добровольно явившиеся к нему, идут по распоряжению английского правительства на борьбу с коммунизмом в самую Москву. Он задал два-три вопроса, а потом в кратких словах объяснил нам сущность большевистского учения. Затем приказал нам выдать по фунту хлеба и спросил, чего мы хотим?

Долгорукий ответил, что в будущем мы несомненно пойдем драться за Советы, но что в настоящее время мы стремимся на родину в Вологду, и нам необходимы документы для проезда. Командир отобрал у нас удостоверения и выдал маленькие бумажки, в которых было написано, что все власти на железных дорогах должны оказывать нам, как возвращающимся из плена, полное содействие при посадке в вагоны.

От командира мы вернулись к солдатам и провели с ними вечер. Они называли себя красноармейцами, но были очень похожи на солдат, с которыми мы познакомились в Крыму. Их представления о революции были примитивны, и единственно, против чего они возражали горячо, это аграрные мероприятия белых.

В общем, мы настолько понравились красноармейцам, что они предложили нам остаться с ними навсегда и даже обещали достать нам лошадей. Но мы разъяснили им, что хотим побывать дома, и они нас поняли.

Мы провели ночь у костра вместе с солдатами. Утром они обещали доставить нас на тачанке к станции, откуда поезда ходили регулярно. На самом деле они не дали нам лошадей, но подробно объяснили, как надо идти и к кому обращаться, чтобы попасть в поезд. К вечеру мы пришли на станцию, где стояло несколько поездов с продовольствием и солдатами. Здесь, предъявив наши новые бумаги на питательном пункте, мы получили немного не размолотой ржи и по куску соли. Кроме того, нам позволили влезть в поезд с больными, который направлялся в Харьков.

Поезд шел, задерживаясь на станциях по многу часов и даже дней. Я никак не мог понять, почему движение в тылу армии так плохо организовано. Долгорукий объяснял это "разрухой", но сущности этого слова я так и не понял.

На девятый день мы прибыли в город Харьков, столицу Украины. Я не захотел надолго задерживаться здесь. Хотя в Лондоне говорили, что Украина хочет отделиться от России, и это нам на руку, я решил не вмешиваться в это дело. Несколько дней мы побродили по Харькову, собирая сведения о находящихся там войсках. Но военные части приходили и уходили, так что количество и расположение войск менялись непрерывно. В свою записную книжку я занес только сведения, относящиеся к военной промышленности.

Долгорукий реализовал в Харькове десять фунтов стерлингов и в обмен получил целый мешок грязных бумажных денег. Деньги падали в цене каждый день, и поэтому мы поторопились произвести закупки, необходимые для дальнейшего путешествия. Главными закупками были сало и сахарин, которыми здесь расплачивались как деньгами. Мы дали большой кусок сала проводнику железнодорожного вагона, и он обещал довезти нас до Москвы. Ночью он провел нас в свое купе и запер там на замок. Двое суток мы ждали отправки поезда.

Конечно, я никогда не думал, что в Советской России все благополучно. Но все-таки я не предполагал столкнуться с таким безобразием, какое царило на железных дорогах. Безобразие это заключалось в смеси нецелесообразности, жестокости и ни с чем не сравнимого невежества. Многого я не мог понять. Временами я отказывался верить своим собственным глазам. И даже Долгорукий не всегда мог мне помочь своими разъяснениями.

Мы наблюдали, как на наш поезд нападали заградительные отряды, выбрасывали багаж и людей из вагонов и начинали производить ревизию. В результате этой ревизии отряд отбирал немного. Но трудно передать отчаяние людей, подвергшихся реквизиции. Некоторые из тех, у которых был сахар, пытались съесть его на глазах у солдат. Другие — рассыпали муку на ветер. Я смотрел на все это, но ничего не понимал. Долгорукий сказал мне как-то, что заградительные отряды, отбирающие хлеб, не замечают коровы, которую машинист везет в дровах на тендере. Я приказал Долгорукому донести об этом начальнику отряда. Солдаты поднялись на паровоз и ранили помощника машиниста. Но корова, оказавшаяся теленком, была все-таки отобрана, и справедливость торжествовала. Мне даже не было смешно, когда я видел все это. Я спросил одного из солдат отряда, как можно объяснить такие действия власти. Он ответил:

— Окружили нас со всех сторон враги — англичане и французы. Не дают дышать. Вот и приходится народ грабить.

Ответ этот мне кое-что объяснил. Страдания, свидетелем которых я был, являлись следствием политики окружения России, придуманной Черчиллем. И некая гордость наполнила мое сердце: за революцию русский народ платит по нашему счету.

Среди этих приключений мы все-таки двигались вперед и приближались к Москве. Сто верст в день, которые мы делали, наш проводник считал хорошей скоростью. Он объяснял такую быстроту тем, что к нашему поезду было прицеплено несколько вагонов соли для Петербурга, — там уже с месяц люди в ней нуждались. При этом проводник говорил, что в Москве тоже недостаток соли, и не исключена возможность, что какой-нибудь орган или группа лиц захватят вагоны. Поэтому наш поезд был задержан перед Москвой на станции Люблино, где его ждал отряд петербургских рабочих с двумя пулеметами и музыкой. Поезд расцепили. Вагоны с солью уехали куда-то ночью, а пассажирские остались на путях станции. Пассажирам было предложено подождать дачного поезда, который мог совсем не прийти. Так как от Люблино до Москвы недалеко, мы решили с Долгоруким идти пешком.

Это решение мы приняли уже вечером, прождав целый день прихода поезда. Мы отошли от станции на милю, когда Долгорукий сказал, что у него разболелась голова и ему трудно идти дальше. Он предложил мне переночевать в Люблино на даче, которая некогда принадлежала отцу его первой жены. Рано утром мы могли бы двинуться в Москву и прийти туда в полдень. Я согласился на это предложение, и мы пошли в сторону от дороги, среди дач с побитыми стеклами, кустов и вечерних теней.

Обещанная Долгоруким дача оказалась большим домом причудливой архитектуры. Скорее всего, архитектор полагал, что сооружает здание в мавританском стиле. Мы вошли в парадную дверь, которая болталась на одной петле. Внутри паркетные полы были выворочены и мебель отсутствовала. По дубовой лестнице мы поднялись во второй этаж, Долгорукий вел меня в бильярдную, где, по его словам, диваны были вделаны в пол и этим застрахованы от похищения.

В бильярдную трудно было войти, потому что бильярд, который, вероятно, хотели вытащить, застрял в дверях и не двигался ни вперед, ни назад. Мы подлезли под его доску и оказались в комнате с большим окном. Диваны, вделанные в пол, действительно остались на месте. Но материя с них была сорвана и пружины вырваны. Долгорукий подмел пол березовым веником. В углу он нашел бильярдный шар и спрятал его в мешок.

Еще на станции мы купили бутылку самогонки и десяток крутых яиц. Мы выпили по стакану самодельной русской водки, похожей вкусом на виски "Белая лошадь". Долгорукий быстро опьянел и стал мне рассказывать про своего тестя, который был богатым человеком, но во время революции умер в помойной яме, отыскивая себе пищу. Потом мы разостлали свои шинели на диванах и легли спать.

СЫПНЯК

Ночью Долгорукий вскочил и запел русскую песню, которая начиналась так:

Я зажег спинку и увидел, что он стоит на коленях. Он протягивал руки вперед и шептал:

— Женя, согласитесь стать моей женой. Я брошу пить, клянусь богом.

Я закричал, чтобы он не мешал мне спать. Он приложил руку ко лбу и сказал по-военному:

— Слушаюсь!

Но и после этого пел и плакал.

Я проснулся в шесть часов утра с головной болью. Долгорукий спал, разметавшись. Все попытки разбудить его ни к чему не привели. Я знал, что у него в сумке есть термометр, один из тех, которые он увез когда-то от большевиков. Я отыскал термометр и поставил ему подмышку. Термометр показал 40. Мне стало ясно, что князь заболел сыпняком.

Я не знал, что мне делать. Его крики и пение могли привлечь прохожих, и он в бреду мог бы проболтаться о наших намерениях. Я хотел отравить его, впрыснув яд в руку. Но у меня была только одна ампула яда, и она могла мне пригодиться. В конце концов я решил идти в Москву и оттуда, если окажется возможным, прислать помощь.

Я приколол к стене записку: "Антропов, иду в Москву за врачом". Потом выпорол деньги из одежды Долгорукого и полез под бильярд. Я хотел как можно скорее добраться до Москвы, так как у меня тоже болела голова, и я подозревал, что тиф начинается и у меня.

Когда я вышел на дорогу, мне сделалось дурно. Тело покрылось потом, и я принужден был сесть. Огромным усилием воли я заставил себя подняться и пройти милю. Но тут я упал и уже не мог встать на ноги.

Большой черный автомобиль с одним шофером медленно катил по дороге. Я махнул рукой, собрал все силы и закричал:

— Стой!

— Не по карману, — ответил шофер.

— Отдам башмаки, — крикнул я, чувствуя, что обещать больше — опасно.

Шофер осадил машину.

— Показывай подошвы, —сказал он грубо.

Я был уже не в турецких сапогах, а в английских, военного образца. Они имели довольно приличный вид, только зашнурованы были веревками. Шофер спросил подозрительно:

— Почему отдаешь?

— Жмут.

— Снимай и садись…

Я передал шоферу башмаки и еле влез в машину. Первый раз в жизни мне пришлось ступить разутыми ногами на дорогу. Мы поехали.

У меня в Москве было два места, куда я мог явиться. По нашим заданиям работали там инженер Д. и Маргарита Г., не знавшие друг друга. Еще в Лондоне я был предупрежден, что оба агента подают слабые признаки жизни. Были ли они запуганы Чекой, или связь плохо работала, я не знал. Но наш финляндский резидент постоянно жаловался, что Москва спит. К одному из этих агентов я и решил нагрянуть, хотя, конечно, это было рискованно и не предусмотрено правилами.

С огромным трудом я вспомнил адрес инженера Д. и сказал его шоферу. Автомобиль остановился у большого дома на Покровке, но я вошел в ворота не прежде, чем шофер отъехал. На большом дворе, залитом асфальтом, группа ребятишек играла в медные патроны. Они расставляли их рядком и сшибали камнями. Я подошел к детям и тихо спросил:

— Живет ли здесь в доме инженер Д.?

— Нет, — ответили ребята хором.

— Где же он?

— Расстрелян, — отвечали ребята.

Надо было как можно скорей выбираться. С ужасам я подумал, что Маргариты Г. тоже, может быть, уже не существует. Тогда, значит, мне придется умереть на улице.

Я не мог нанять какой-либо экипаж, так как ничего подобного в городе не было. Трамваи тоже не ходили. Я шел вперед только потому, что с одного бока меня поддерживала стена. Но долго передвигать ногами я не мог.

Наконец, меня осенила мысль: нанять человека, который донес бы меня до Маргариты. У фонаря я увидел бородатого крестьянина, высокого роста: он стоял с протянутой рукой. Я подошел к нему и спросил:

— Хочешь заработать миллиард?

— Проходи, — сказал он угрюмо. — С ума сошел…

Я объяснил ему, что только что выписался из больницы и не могу сам добраться до Никитского бульвара, куда лежит мой путь. Тут же дал ему несколько ассигнаций и пообещал еще. Он взял меня под руку и повел. Но я отказался следовать за ним и потребовал, чтобы он нёс меня. Он согласился, но попросил прибавить еще миллиард. Я обещал, влез к нему на спину и сейчас же потерял сознание.

Крестьянин осторожно нёс меня через город. Несколько раз я приходил в себя и с удовольствием замечал, что на наше шествие никто не обращает внимания. Несколько раз он опускал меня на землю и говорил:

— Тяжел ты очень. Что у тебя — кости железные, что ли?

Конечно, у меня были железные кости и нервы. Иначе, вероятно, я не добрался бы до Маргариты Г.

Наконец, он положил меня перед подъездом ее дома. Я отпустил его, вознаградив целой пачкой бумажек без счета. Десять минут я полз по лестнице на третий этаж. Здесь у меня осталось сил только на то, чтобы нажать звонок. Дверь открыла упитанная чернобровая дама, с короткими волосами. Увидев меня, она сказала презрительно:

— Не смеешь звонить. Убирайся!

И хотела захлопнуть дверь. Я собрал все силы и, уцепившись за автоматический замок, сказал:

— Мне нужна Маргарита Г.

Конечно, я сказал это только потому, что чувствовал, что передо мной стоит сама Маргарита.

— Это я, — ответила дама. — Что вам угодно?

Я ничего не ответил и упал на порог без чувств. Пришел я в себя на диване в хорошей комнате. Около меня хлопотала Маргарита: давала мне нюхать соль и поила вином. Увидев, что я открыл глаза, она спросила:

— Ради бога, в чем дело? Я ничего не понимаю.

— Я из Лондона, у меня тиф, — ответил я по-английски.

— Можете больше ничего не говорить…

Она принялась быстро раздевать меня, и во время этой процедуры я закрывал и открывал глаза несколько раз. Когда закрывал, то забывал все. Когда открывал, то ко мне возвращалась память, и я чувствовал, что надо сказать о Долгоруком, прежде чем окончательно впасть в забытье. Но я не находил слов. Вдруг Маргарита потрясла меня за плечо и спросила:

— Я хочу сжечь вашу одежду. Можно?

— Нет. Там деньги. Еще надо спасти Долгорукого. Послать мотор в Люблино, как можно скорее. Иначе его съедят страусы.

— Бред! — сказала Маргарита и махнула рукой.

Я больше всего боялся, что мои слова о Долгоруком она примет за бред. Мне очень хотелось удержаться от слова "страусы", но я не мог этого сделать. Надо было поправиться. Я собрал все силы и сказал:

— Страусы были бред. Но вот что не бред: Долгорукий, мой помощник, лежит в тифу на станции Люблино. Большая дача в мавританском стиле, второй этаж. Надо его привезти в Москву и вылечить. Потом распорите воротник моей шинели, там деньги.

Маргарита ножницами разрезала воротник. Белые бумажки фунтов посыпались на пол. Она собрала их и поняла, что я еще могу соображать. А я уже поплыл по каким-то волнам и не хотел противиться этому, так как чувствовал, что все главное сделано. Но Маргарита еще раз потревожила меня. Она наклонилась ко мне и тихо сказала:

— Если вы умрете, я должна знать, как вас зовут. Чтобы сообщить в Англию.

— Эдуард Кент, капитан.

Это были мои последние слова в тот день. Я пришел в себя ночью, когда уже помытый и в чистом белье лежал на мягкой кровати. Около меня стояли два доктора и Маргарита.

— Крепкая натура, — сказал один из докторов. — Безусловно выживет. Хорошо упитан, и сердце работает, как часы.

Когда доктора ушли, я спросил у Маргариты:

— А Долгорукий?

— Его нашли с большим трудом. Пришлось связать, чтобы привезти в Москву. Он сопротивлялся.

— Где же он теперь?

— В надежном месте, не беспокойтесь. Мы ему придумали родственников. А вы мой брат, помните. Мой двоюродный брат.

— Дайте телеграмму петербургскому агенту о том, что я приехал и заболел. Пусть он передаст в Лондон.

— Хорошо.

Она начала составлять телеграмму и все путалась в шифре. Меня это возмущало, но я не мог помочь ей, так как голова слабо работала. Наконец, телеграмма была составлена, и Маргарита отправилась на вокзал, чтобы отправить ее с поездом. Частных телеграмм на телеграфе не принимали.

Я остался в комнате один, и тут мне взбрело на ум, что состояние мое улучшилось. Я попробовал встать, это мне удалось. Тогда я решил, не задерживаясь, произвести ревизию дел Маргариты.

Я оглядел комнату, желая определить, где Маргарита могла хранить секретные дела. Мое внимание остановилось на пальме, на большой пальме, которая стояла у окна. Придерживаясь за стул, я добрался до нее. Я схватил пальму за ствол и без особого труда вытащил ее из банки. Под слоем земли внизу лежала плоская железная коробка. В ней были шифровальные часы, которые вовсе не надо было прятать, и какие-то сведения, переписанные на папиросной бумаге. Я проглядел их и нашел два донесения, адресованных на имя агента польской разведки, который был мне известен. Таким образом я обнаружил сразу два обстоятельства: Маргарита была агентом, не умеющим скрывать секретных дел, — это первое. И второе — она работала на две страны, что строжайше запрещалось. Я был очень рад, что именно в первый день сумел узнать и то, и другое. Конечно, Маргарита в дальнейшем ухитрилась бы скрыть свою работу на Польшу. Уложив бумаги обратно в коробку, я водрузил пальму на место и лёг на кровать.

Моя болезнь протекала тяжело. Три недели я плавал между жизнью и смертью, не зная, к какому берегу пристать. Кризис затянулся, температура держалась высоко. Я уже не мог сдерживать себя и, по словам Маргариты, бредил на английском языке. Временами мною овладевало уныние, — мне казалось, что я не поправлюсь никогда. Руки и ноги страшно ломило, и язык распух и дрожал. Временами меня посещали галлюцинации, до такой степени четкие, что я утратил грань между призраками и действительностью. Однажды, в конце второй недели болезни, мне показалось, что в комнату вошел Гроп в очень потрепанном пальто. Он положил на пол какой-то мешок и сел рядом со мной, я был в полной уверенности, что это обман моего воображения. Я протянул руку и крикнул:

— Мистер Гроп, растайте в воздухе! Я знаю, что вы галлюцинация.

Призрак ответил:

— Я вовсе не галлюцинация, капитан. Майор Варбуртон очень обеспокоен вашей болезнью. Он прислал вам со мною кое-что, в том числе кофеин, которого нет в Москве.

— Откуда вы взялись?

— Из Лондона, капитан. Я приехал через Финляндию.

— Что нового в Лондоне?

— Я не могу разговаривать с вами, капитан. Вы очень тяжело больны.

— Когда вы поедете назад?

— Сегодня вечером. Мне нельзя оставаться здесь. Меня могут арестовать. Я не знаю русского языка и притворяюсь глухонемым. У вас есть какие-нибудь поручения, капитан?

— Есть. По приезде в Лондон вышлите двести фунтов телеграфом в Константинополь в наше консульство. Выдать русской — Юлии Долгорукой по первому требованию. Деньги можете взять у Маргариты.

— Деньги у меня есть, капитан. Майор просил вам передать пятьсот фунтов.

— Двести пошлите в Константинополь, двести отдайте Маргарите, а сто возьмите себе.

— Благодарю вас, капитан. Я сейчас ухожу. Но прежде я должен передать вам привет от мистера Черчилля. Он желает вам скорейшего выздоровления.

— А как наши дела?

— Неплохи. Польша идет на Советы, мы ее поддерживаем оружием. Врангель оправился, перемирие ему помогло. Деникин уже был у мистера Черчилля. Лондон ему понравился.

— Значит, политика прежняя?

— Да, но теперь мы бьем Россию чужими руками.

— Передайте в Лондоне, что здесь нет людей. Инженер Д. расстрелян, Маргарита никуда не годится.

— Я это понял с первого раза. Но ухаживает она за вами недурно: дозволила мне пробыть здесь только десять минут. Я ухожу, капитан. До свиданья в Лондоне.

Гроп поднялся с кресла и начал таять в воздухе. А я заснул. Когда же я проснулся, все происшедшее мне показалось сном.

Я позвал Маргариту и попросил посмотреть, что осталось от призрака в комнате. Она нашла на столе портвейн, шоколад, кофеин, деньги. Была еще маленькая записка от деда: "Эдди, не плошай".

После нашего путешествия по степи я видеть не мог шоколада. Поэтому попросил Маргариту взять шоколад себе, а остальное спрятать до моего выздоровления.

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Маргарита Г. ничего не стоила как агент. Но сиделка она была превосходная. Сама она уже перенесла тиф и потому заразиться не боялась. Целыми часами она просиживала у моей кровати и исполняла все мои капризы. Кроме того, ежедневно ездила к Долгорукому.

В результате хорошего ухода в начале четвертой недели я начал быстро поправляться, ощутил аппетит и с удовольствием узнал, что в Москве, несмотря на голод, можно за деньги достать ветчину, белый хлеб и даже шампанское.

В середине июня я уже мог самостоятельно сидеть. Жажда работы положительно терзала меня. Но Маргарита не позволяла мне ни читать, ни писать, и услужливость ее начала казаться мне не только лишней, но и тяжелой.

Однако пришло время, когда она не могла уже больше удержать меня в повиновении. Я потребовал себе платье, и Маргарита раздобыла мне за огромные деньги высокие сапоги, черные штаны и рубашку цвета хаки. У соседа по квартире попросила бритву. Дрожащими рукам я сбрил свою бороду, которая уже щекотала мне грудь. Стал во весь рост в комнате.

Мой первый визит был к Долгорукому. Лежал он у какой-то знакомой Маргариты, баронессы, которая приютила его, как бывшего князя, а главным образам за деньги. Когда я вошел к нему, Долгорукий с длинной бородой и пылающими глазами сидел на кровати. Увидя меня, он простонал:

— Поздравляю вас, капитан. Вы выкарабкались из болезни и даже похорошели. А у меня новость: я влюблен.

— В кого же?

— В Марго. Она спасла меня от смерти. Вот настоящая женщина!

— Она спасла и меня, но я не разделяю ваших чувств. Однако я обгоняю вас.

— Каким образом?

— Послезавтра мы идем с ней в Загс регистрировать наш брак.

Долгорукий побледнел и откинулся на кровати. Я испугался за него.

— Не волнуйтесь, князь, — сказал я, трогая его за плечо. — Мы венчаемся только для конспирации. Я слишком долго пролежал у нее. Надо как-нибудь удовлетворить любопытство соседей.

Долгорукий открыл глаза.

— Ей-богу?

— Ну, конечно…

— Благодарю вас. А то я уже начал жалеть, что выздоравливаю.

Этим заявлением Долгорукий очень насмешил меня. Даже находясь при смерти, он сумел заполнить свое сердце. Несмотря на это, я и Маргарита действительно сходили в Загс и зарегистрировали наш брак. Таким образом, я получил возможность жить в комнатах Маргариты. Регистрировался я по подложному документу на имя некоего Франца Гребнера, немца из коммуны Поволжья.

Пользуясь знакомствами Маргариты, я очень скоро завязал связи в различных учреждениях, имеющих отношение к армии, флоту и транспорту. При этом я поразился, насколько легко русские давали нужные мне сведения. Многие старые военные даже отказывались от денег, мотивируя свой отказ идейными соображениями. В течение трех месяцев я сумел получить исчерпывающую информацию, которую Маргарита не могла бы собрать и в год. Кроме того, из числа людей, с которыми я познакомился, я выбрал для постоянной службы пять наиболее способных и верных. По своей бедности они согласились брать сущие пустяки за свою работу, три-четыре фунта в месяц. Все интересующие меня сведения я вручил им в виде вопросников. Установил календарные сроки высылки информаций петербургскому агенту. Указал им на те кары, которым они будут подвергнуты в случае дачи неверных сведений. Организовал перекрестную проверку информаций, так как все они не знали друг друга. На эту пятерку я решил возложить в дальнейшем всю тяжесть несения разведки.

Затем передо мной стала задача отделаться от услуг Маргариты. Теперь я уже нисколько не сомневался, что такой агент может только скомпрометировать правительство, для которого он работает. Ее отношения к Долгорукому еще больше подтверждали это. Она увлеклась им, как девчонка, и они пропадали целыми днями, в то время как работы было много. Они абонировали автомобиль какого-то ответственного работника, и, пока тот сидел на службе, ездили за город. Я смотрел на это до поры до времени сквозь пальцы, так как не хотел ссориться с Маргаритой. Но вопрос об ее отстранении был уже мною предрешен.

В конце октября я объявил своим помощникам — Долгорукому и Маргарите, что нам всем необходимо съездить в Петербург, чтобы познакомиться с нашим агентом и наладить связь между столицами. Маргарита отнеслась к этой поездке, как к развлечению: какими-то путями она достала нам три бесплатных, казенных билета в скором поезде и раззвонила по всему дому, что мы едем в свадебное путешествие.

В день нашего отъезда она с утра принялась жарить на дорогу пирожки. Но я прервал это занятие, сказавши, что перед отъездом в Петербург нам необходимо побывать на даче в Люблино, чтобы взять там деньги, которые я в свое время спрятал в подвале. Маргарита не стала возражать против этой поездки, и мы, захватив все свои вещи, чтобы больше уже не возвращаться домой, вышли на улицу. Перед этим Маргарита простилась с четой служащих, живших в нашей квартире, и сообщила им, что мы уже едем на вокзал, так как хотим занять места в поезде. В Москве было принято собираться на вокзал с утра, хотя поезд шел ночью.

Мы добрались до Люблина на автомобиле, обслуживающем Маргариту. Отпустили шофера и прошли на дачу. Там прямо спустились в подвал. Маргарита пошла вместе с нами. Я попросил ее посветить нам электрическим фонариком в углу. Она прошла вперед, и я выстрелил ей в затылок из браунинга. Она упала, не издав ни одного звука. Но Долгорукий закричал как безумный:

— Что вы делаете?

Я разъяснил ему, что Маргарита никуда не годилась как шпион и работала на две страны, за что подлежала увольнению. Но знала она все-таки слишком много, чтобы можно было расстаться с ней полюбовно. Все это, однако, не могло успокоить Долгорукого. Он рыдал невероятно громко, при этом причитал:

— Боже мой, как вы жестоки! Трех моих жен расстреляли большевики. А эту — англичанин. Мог бы я разве подумать… Она спасла меня от смерти… Нет, я не могу…

— Бросьте, Долгорукий, — сказал я строго. — От смерти вас спасла не она, а я. Она выполняла мое поручение.

— Верно… Верно… Но ведь она была превосходная баба…

— Вы найдете себе другую. Успокойтесь и идем.

— А деньги?

— Здесь нет никаких денег. Мне нужно было только заманить эту женщину сюда.

Долгорукий немного подумал, а потом сказал уныло:

— Чтобы скрыть труп, пожалуй, лучше будет поджечь дачу.

— Против этого я не возражаю.

Наверху князь своими собственными руками зажег спичку и приблизил ее к груде мусора под лестницей. Лестница загорелась. После этого мы вышли из дачи и еще немного подождали, пока весь дом не был объят пламенем. Начали сбегаться люди.

По грязной дороге мы пошли к станции, так как видели, что наше дело кончено. Все-таки нам удалось в этот вечер выехать в Петербург.

В Петербурге нашим главным осведомителем был морской офицер, бывший капитан второго ранга Ч. Он служил в красном флоте и помогал англичанам бескорыстно. Ему казалось, что именно мы выведем русский народ на путь Учредительного собрания, сторонником которого он был. Помимо Ч. у нас в Петербурге был еще один агент, часовщик Робинзон, оставшийся от времен царизма, когда он работал по указаниям нашего посла сэра Бьюкенена. Этот Робинзон прекрасно знал технику своего дела. Через него поддерживалась связь с нашим резидентом, который жил в Финляндии недалеко от границы, под видом брата пограничного офицера.

Я пробыл в Петербурге около недели. За это время я имел возможность убедиться, что Ч. сумел наладить дело куда лучше Маргариты, и ликвидировать его не следует. Я дал ему экстренное задание по флоту и петербургской промышленности, познакомился с его информаторами и имел на границе свидание с финляндским резидентом. После этого я выехал в Москву один, поручив Долгорукому доставить мне материалы от Ч. как можно скорее.

ЗИМА В МОСКВЕ

В Москве я явился в комнату Маргариты как хозяин. Соседям по квартире — Прохоровым — я сказал, что Маргарита заболела в Петербурге и осталась у родственников. Это не вызвало никаких подозрений и не доставило мне никаких неудобств. На советской службе Маргарита не состояла, она занималась частными уроками языков. Уладив это дело, я принялся за составление большого доклада, который рассчитывал выслать в Лондон до моего отъезда из России.

Главная мысль, которую я подтверждал цифрами и фактами, заключалась в том, что для ликвидации большевизма в России вовсе не надо вести наступательной войны. Мне казалось, что для этого достаточно хорошей блокады.

На моих глазах разлагалось и расшатывалось все то, что еще могло разлагаться и расшатываться. Канцелярии были битком набиты малограмотными служащими, которые занимались главным образом самообслуживанием и пародией на работу. Правда, получали они за свой труд легендарно мало: десять, пятнадцать шиллингов в месяц, если перевести на наши деньги. Но никто не давал работы даже на десять шиллингов. Государственная жизнь замирала во всех областях. Голод в Москве достиг крайнего предела. Питались суррогатами. Даже такие вещи, как вазелин, глицерин, крахмал, шли в пищу. Ценность денег падала с каждым днем и была так низка, что кусок папиросной, раскурочной бумаги стоил дороже, чем крупная кредитка такой же величины. Промышленность, лишенная машин и сырья, с каждым днем сокращала продукцию. Крестьяне ничего не давали городу и в любой момент могли выступить активно с кольями и топорами. Армия голодала. Правда, Врангель был сломлен, но война с Польшей, начатая вполне благополучно для Советов, привела к разгрому русских. Все это, вместе взятое, позволяло сделать заключение, что советская власть без всякого нашего вмешательства должна либо погибнуть, либо переменить свое лицо. Год блокады, только один год блокады, и все будет кончено — вот мысль, которую я доказывал в моем докладе.

Я не успел еще кончить моей работы, как получил почто-телеграмму от Ч. из Петербурга:

"Ваша жена умерла. Выезжайте на похороны".

На нашем языке это значило: Долгорукий засыпался, приезжайте выручать.

Я пошел с телеграммой в домовый комитет, и уже к обеду весь дом знал, что Маргарита умерла от воспаления легких. Мне выражали сочувствие; обещали оставить комнату за мной. Я же в душе страшно ругал Долгорукого, который, вместо помощи, доставил мне лишние хлопоты. В тот же день вечерам я выехал в Петербург.

Сведения, которые дал мне Ч. об аресте Долгорукого, и обрадовали и опечалили меня. Обрадовали потому, что Долгорукий был арестован по пьяному делу. Опечалили потому, что такой агент никак не мог казаться мне идеальным.

Ч. мне передал, что вскоре после моего отъезда Долгорукий встретился со своими товарищами по полку и под видом выведывания у них сведений начал с ними пьянствовать. Этого вовсе не требовалось, потому что, как я убедился в Москве, русские офицеры, в отличие от офицеров всего мира, давали сведения бесплатно и весьма охотно. Кутежи Долгорукого обратили на себя внимание уголовной полиции, которая заподозрила, что в основе их лежит какое-то преступление. Долгорукого арестовали вечером на квартире, в то время как он резал ветчину от целого окорока. Кроме этого окорока ничего компрометирующего у него найдено не было. Документы, которые он представил, были признаны удовлетворительными. У сыщиков даже не зародилось никакого подозрения в том, что он близок к шпионажу или контрреволюции. Шпионы и белые держали себя тихо и кутежами не занимались. Кутили так называемые спекулянты. И вот злосчастный окорок запутал Долгорукого. Целый окорок в Петербурге тогда был настолько редким явлением и настолько компрометировал его хозяина, что мы опасались, как бы Долгорукого не расстреляли.

Но все обошлось благополучно. При помощи Ч. удалось достать некоего парня, который согласился признаться, что он принес окорок из Финляндии и променял его Долгорукому на сапоги. Парня арестовали, а Долгорукого отпустили. При этом, так как он выдал себя за поляка, бежавшего из Польши вследствие сочувствия Советской России, и на допросе показал, что знает языки, его направили в Москву, в распоряжение бюро переводчиков при Коминтерне. Князь получил соответствующую путевку и деньги на проезд. Вместе с ним мы выехали в Москву. В кармане я вез подложное удостоверение Нарвской больницы о том, что Маргарита Г. умерла от воспаления легких. По этому удостоверению я рассчитывал ввести себя в наследство покойной и окончательно закрепить за собой ее комнату.

Был уже конец декабря. Отвратительная, холодная зима стояла в Москве. Погоде аккомпанировало мое мрачное настроение. Польская война окончилась с результатами, значительно менее выгодными для Польши, чем это можно было предвидеть. Таким образом, мысль покончить с большевиками при помощи настоящей войны еще раз потерпела фиаско.

Срочно я закончил свой доклад, в котором продолжал настаивать на блокаде. Доклад выслал в Лондон через Петербург. Тоскливо мы встретили новый год в Москве и уже хотели было совсем расстаться с этим ужасным, голодным городом, как Долгорукий заявил, что ему поручили небольшую работу в самом Коминтерне. Это заставило меня отменить отъезд в расчете, что князь сумеет достать какие-либо интересные сведения о деятельности этой опасной организации и ее интригах в Англии. Сам же я для отвода глаз устроился инструктором бокса в одной профсоюзной спортивной организации. Там за вознаграждение в восемь фунтов черного хлеба в месяц я показывал молодым парням три раза в неделю неверные приемы бокса. Учить врагов этому делу на совесть я не хотел. Попутно я работал по укреплению разведочного аппарата.

Время шло. Долгорукий, несмотря на все свои старания, ничем не мог меня порадовать. Со службы он приносил только те новости, которые на другой день опубликовывались в газетах. Правда, он говорил, что ему нужно заслужить доверие и на это требуется время. Но мы не могли жить в Москве годы, и я чувствовал, что эта операция ничего не даст.

Вполне допускаю, что мы благополучно сумели бы выбраться из Москвы, если бы не моя неосторожность. Вот как было дело.

Я ходил раза два в неделю на один из московских вокзалов покупать белый хлеб, который тайно привозили из провинции. Мне приходилось иногда часами простаивать на вокзале в ожидании прихода поезда. Потом нужно было разыскать продавца, чаще всего женщину, которая осторожно, как ребенка, привозила на груди краюшку хлеба, весом фунтов в пять. В момент прихода поезда на вокзале бывала страшная толкотня, так как к этому времени туда стекались перекупщики со всей Москвы. И вот однажды, в толпе людей, плывущих мне навстречу с перрона, я увидел знакомое женское лицо. Конечно, я должен был бы отвернуться, но вместо этого я подошел к женщине и тихо сказал:

— Мисс Зоя Турецкая?

Глаза глянули на меня испуганно, и смущение выразилось на лице. Но это продолжалось недолго. Мисс Турецкая узнала меня. Первые слова ее были:

— Лейтенант Кент… Каким образом вы здесь? И в таком виде…

Я был побрит, но на мне была надета баранья шапка и полушубок.

Я взял мисс Зою под руку, вывел ее из толпы и сказал:

— Мисс Зоя, зовите меня Грейнером, я вам потом объясню в чем дело. Но прежде расскажите мне, куда вы девались в ту ночь. Рассказывайте подробно, я теперь хорошо знаю русский язык.

— Ах! — сказала мисс Зоя и задумалась. — Это надо рассказывать долго-долго. Станьте здесь у двери и ждите меня. Я должна разыскать мою сестру, которая приехала с этим поездом. Я отыщу ее, а потом все вам расскажу. Ждите меня здесь, я сейчас…

Она убежала куда-то, а я стал ждать ее у двери. Мне было очень интересно поскорее узнать подробности мурманского приключения. Я уже представлял себе удовольствие провести с мисс Зоей этот вечер у нас в комнате за бутылкой вина, как вдруг мне в голову пришла мысль, что мисс Зоя отправилась отыскивать вовсе не сестру. Я быстро отошел от двери и смешался с толпой. Не успел я сделать этого, как мисс Зоя подошла к двери в сопровождении двух вооруженных людей. Я понял, что рассчитывать на рассказ при таких обстоятельствах глупо, и поспешил скрыться. Тайна мисс Зои Турецкой так и осталась нераскрытой. Зато было раскрыто мое инкогнито.

Вечером в этот же день, когда мы с Долгоруким спешно укладывали наши чемоданы, в квартиру позвонили. Долгорукий тихо подошел к двери, но не открыл, так как ему показалось, что на площадке стоит несколько человек. Кроме нас в квартире никого не было. Я понял, что пришли за нами, и вот мы, не мешкая, надели шубы и, захватив с собой наши чемоданы, вышли на заднюю лестницу.

Мы успели уложить все наше имущество и даже наши винные запасы, состоящие из трех бутылок коньяку и бутылки шампанского. На задней лестнице мы не встретили никого. Но было много вероятий, что люди стоят внизу.

Мы поднялись на четвертый этаж и постучались в квартиру священника, который там жил. На вопрос, кто стучит, мы ответили, что хотим предложить коньяк по умеренным ценам. Нас впустили.

Со священником мы иногда встречались на лестнице, и он узнал нас. Он согласился купить одну бутылку коньяку, "чтобы сдабривать причастие", как он выразился. За бутылку я взял с него сущий пустяк, и он, немного подумавши, купил еще одну.

Но одно дело было продать коньяк священнику, а другое — выйти незаметно из дому. Мы знали, что у нас в квартире хозяйничают сыщики. Мы попросили у священника разрешения выйти на парадный ход. Долгорукий вышел первым, а я задержался с батюшкой, разговаривая на ту тему, что без вина причастие не может играть своей роли. Мы еще не успели кончить нашего разговора, как Долгорукий вернулся и сказал мне по-английски, что люди вошли в квартиру, и на лестнице никого нет. Мы воспользовались этим и тихо спустились на улицу.

Сначала мы хотели в ту же ночь выехать в Петербург. Но потом решили, что лучше пробыть в Москве до следующего дня с тем, чтобы Долгорукий ушел со службы в Коминтерне честно и получил выходное удостоверение. Ночь нам пришлось провести в одном притоне на Трубе, где за огромные деньги можно было получить закуску и двуспальную кровать. В этом притоне Долгорукий бывал с Маргаритой, и встретили нас там хорошо.

Утром Долгорукий отправился в Коминтерн и объявил, что переезжает в Кронштадт, где будет преподавать английский язык краснофлотцам. Вечером мы уехали в Петербург.

Была половина февраля, но весной еще не пахло в этом северном городе. С помощью Ч. я решил в экстренном порядке ознакомиться с вопросом об обороне Петербурга с моря. На этом я мог кончить свою миссию в России.

Я имел свидание с несколькими военными, которые чистосердечно рассказали мне о старых и новых минных заграждениях. Но сами они многого не знали, так как мины расставлялись без всякой системы. Одному из этих военных я поручил составить в недельный срок план гавани и кронштадтского рейда.

КРОНШТАДТСКОЕ ДЕЛО

В конце февраля однажды утром я вышел на Неву и пошел в сторону моря. Мне хотелось выяснить толщину льда на реке. Я подошел к проруби и начал палкой делать промеры.

В это время сзади заскрипел снег, и я, обернувшись, увидел человека в старой солдатской шинели и буденовке. Я вытащил палку из воды и стал ждать, пока он пройдет мимо. Но незнакомец явно направлялся ко мне.

— Вы капитан Кент? — спросил он по-английски.

Я не знал, что ответить, и хотел ударить его палкой.

Но он засмеялся, послал мне воздушный поцелуй и заговорил быстро:

— Не волнуйтесь, капитан. Я здесь занимаюсь тем же, чем и вы. Позвольте представиться: лейтенант французской службы Шарль Руж. Я не стал бы нарушать вашего одиночества, если бы не важное дело.

— Какое именно дело?

— Не кажется ли вам, коллега, что с моря пахнет чем-то вкусным?

— Нет, не кажется. Говорите ясней.

— Ладно. Скажу проще: в Кронштадте возможны беспорядки. Матросы недовольны советской властью, им пишут печальные письма из деревни. Офицеры держат нос по ветру. Ведь вы понимаете, капитан, если Кронштадт поднимется, Петербург не отстанет. Одним словом, сколько фунтов стерлингов вы можете немедленно выложить для поддержки этой затеи?

Я ответил, что не дам ни пенни, пока не уверюсь собственными глазами, что дело серьезно. Руж обещался свозить в Кронштадт завтра же, а сегодня вечером доказать, что восстание вполне возможно. Вечер мы провели на квартире у Ч. Руж оказался хорошим знатоком своего дела. Он давно сидел в Петербурге и знал все ходы и выходы. Меня он выследил у квартиры Ч. и через Париж выяснил мою фамилию и чин. Теперь он доказывал, что если мы вместе явимся к начальнику артиллерии Кронштадта генералу Козловскому и обещаем ему поддержку Англии и Франции, то генерал бросит свои колебания и сделает последний шаг.

— Я не имею на это полномочий, — сказал я.

— Бросьте, капитан! Какие здесь нужны полномочия?

— Уговорили! — сказал я.

Я выложил на стол сто фунтов.

На другой день мы отправились с лейтенантом в Кронштадт на санях. Там он меня свел с бывшим офицером генерального штаба Арканиковым, и я понял, что дело затевается стоящее. Вопрос ставился широко, и отказываться от этой комбинации было чистым безумием.

В прекрасном настроении мы вернулись в Петербург и вечером распили несколько бутылочек приличного вина, которое раздобыл Долгорукий. Однако для меня лично конец этого вечера был омрачен внезапным заявлением Ружа:

— Мы вот тут с вами работаем добросовестно, капитан, а ваше правительство собирается заключить с Москвой договор.

— Невозможно…

— Говорю я вам. У меня верные сведения из Парижа.

Я совершенно опешил. Надо сказать, что доверять советской прессе я не мог, да в ней и мало писали об англо-русских переговорах. Английских газет я не имел. Заключение какого бы то ни было договора с Советской Россией я считал чудовищным делом. Я не верил даже в возможность приема советской делегации в Лондоне, хотя об этом и говорили. После слов француза мне пришла в голову мысль, что Ллойд Джордж просто подготовляет какой-нибудь новый трюк. Однако француз уверял, что готовится торговый договор.

— Руж, — сказал я тут же за столом, — кончайте кронштадтское дело без меня. А я завтра же двинусь в Англию и постараюсь там информировать мистера Черчилля как следует. Вряд ли после моего доклада Англия подпишет какое-нибудь соглашение с Советами.

— Да, — ответил мне Руж, — вам, пожалуй, будет лучше выехать. А уж Кронштадтом займусь я один.

У Ч. был знакомый пилот, который согласился за пятьдесят фунтов перелететь с нами через границу. Он был уверен, что в течение одной ночи сумеет спустить нас в Латвии и вернуться обратно. Мы решили лететь в Латвию потому, что там легче была приземлиться, нежели в Финляндии.

После того как способ нашего передвижения был выяснен, я велел Долгорукому купить мне хороший чайный сервиз для подарка деду. Долгорукий обошел знакомых старух и вернулся с большой корзиной, в которой был уложен белый чайный сервиз с гатчинскими орлами. Он был не очень красив с виду, но интересен по историческим воспоминаниям, как сервиз царской фамилии.

В довольно холодную, но не слишком ненастную ночь мы со всеми своими бумагами, фарфоровыми чашками и вещами явились на аэродром под Петербургом. Долгорукий осмотрел машину и констатировал, что она никуда не годится, и только чудом мы можем перевезти наши чашки в целости. Но пилот уверял, что мы долетим и на этом аппарате, а другого все равно достать нельзя. Я решил рискнуть, тем более что дело того стоило. Мы уселись на свои места, прикрепились ремнями и полетели.

Аэроплан летел скверно, и я страшно нервничал. Впечатление было такое, что мы едем по проселочной русской дороге, — воздушные ямы попадались на каждом шагу. Вдобавок пошел маленький снежок, крылья аэроплана обледенели, и скорость уменьшилась. Я считал, что мы не выберемся из России, принуждены будем снизиться и заночуем в какой-нибудь захолустной Чека.

Начался медленный рассвет. Долгорукий предложил по этому случаю выпить спирту. Мы опрокинули по две рюмки, и это нас подбодрило. Вдобавок рассвет помог выровнять путь. По моим расчетам, в четыре часа мы миновали границу. Пилот начал спускаться, и мы уже летели низко над землей, выбирая место для посадки. Наконец, аэроплан коснулся земли, побежал по снежному полю и тут задел за что-то крылом. Раздался треск, и я потерял сознание.

Все чашки были разбиты при падении, в том числе и коленная чашка пилота. Я вывихнул левую ногу, Долгорукий расшиб голову. Нас перетащили в маленькую гостиницу, где мы пролежали две недели. Только 14 марта у меня начала работать голова. Я потребовал газеты и узнал, что блестяще начатое восстание в Кронштадте было подавлено. Коммунисты взяли крепость наступлением по льду. О французе Руже в газетах ничего не писалось. Очевидно, он успел скрыться.

Полукалеками мы сели в поезд, идущий в Ригу. В Риге с помощью нашего консула и уважаемого Май-келя Джона, резидента Интеллидженс Сервис, мы уладили маленькую неприятность, возникшую в связи с нашим перелетом через границу. Мы выправили себе хорошие документы, купили готовое приличное платье и вошли в вагон первого класса "Рига — Берлин" полноправными европейцами.

Через два дня мы были в Гамбурге. И оттуда я имел возможность телеграфировать деду название парохода, на котором мы предполагали выехать в Англию.

НОВАЯ ПОЛИТИКА АНГЛИИ

Мы прибыли в Дувр на пароходе "Гинденбург" 20 марта 1921 года. "Гинденбург", как честный немец, пришел в порт точно по расписанию в два часа дня.

Было довольно холодно. От воды поднимался легкий пар, под которым волны хлюпали мрачно, как железные цепи. Сквозь этот бледный пар я еще издалека увидел на берегу высокую фигуру деда в старинном цилиндре и пальто. Он стоял рядом с какой-то дамой, к которой время от времени наклонялся. Сердце мое упало. Невозможно было предположить, что старик женился. Единственная дама, которая могла быть с ним на пристани, это мисс Мальмер. Значит, за год она изменила свое решение и хочет сделать шаг к возобновлению договора.

Но каково было мое изумление, когда, при дальнейшем рассмотрении, дама оказалась вовсе не мисс Мальмер. Я ничего не смог понять до тех пор, пока Долгорукий не возгласил восторженно:

— Смотрите, Кент. А ведь это моя стерва…

Действительно, рядом с дедом стояла именно она, четвертая жена князя Долгорукого. Каким образом она оказалась здесь? Мы не имели от нее никаких известий с тех пор, как расстались на улице в Севастополе. Долгорукий никогда не вспоминал о ней, даже оказавшись за границей, не потрудился навести справок о ее судьбе в нашем Константинопольском консульстве, хотя я дважды напоминал ему об этом. Свой отказ он мотивировал тем, что она, вероятно, связала свою жизнь с другим, и не стоило тратить денег на телеграммы. И вот эта загадочная дама первая встречает нас в Англии. Естественно, что мы пробивались на пристань с особой настойчивостью.

Дед выглядел розовым на морозе, но лицо его было невесело. Он крепко пожал мне руку и церемонно познакомился с Долгоруким. Затем сказал, обращаясь ко мне:

— Ты, конечно, слышал? Старик Давид сошел с ума. Три дня тому назад он подписал соглашение с Советами.

Ничего похожего я не слышал. Наоборот, до последней минуты я надеялся, что своим докладом сумею сорвать намечающееся соглашение. Я спешил изо всех сил, разбил советский аэроплан и вывихнул себе ногу. И все для того, чтобы на пристани услышать, что соглашение подписано.

— Собачья штука, — сказал дед и поджал губы.

Я подошел к княгине и справился о ее здоровье. Она ответила мне кратко и довольно холодно, в свою очередь задав вопрос, что с моей ногой и почему я опираюсь на палку. Ни одним взглядом, ни одним движением она не напоминала женщину деникинского Крыма, какой я привык представлять ее в своих мыслях. Она была одета очень прилично, во все английское.

В поезде выяснилось, что княгиня, вопреки всем мыслимым возможностям, вот уже полгода живет в квартире деда. Добралась она до Лондона довольно легко на те деньги, которые я ей перевел в Константинополь. Приехав в Лондон, она сделала визит деду, узнав его адрес в "Who’s who". Она наговорила старику много о моем благородстве и в результате совершенно очаровала его. Дед, после долгих размышлений, видя, что княгиня нуждается, предложил ей перебраться к нему. Она не стала долго отказываться. Переехала со своим маленьким чемоданчиком в мою комнату и наполнила всю квартиру дамским уютом, до которого англичане большие охотники.

Она заняла у деда денег и купила рояль. На рояли играла все, что требовал старик, и знакомила его с русскими песнями и молитвами. Помимо этого она рассказывала деду о зверствах большевиков и этим доставляла ему гораздо больше удовольствия, нежели русской музыкой. Дед вполне привык к ее пребыванию в квартире, и только изредка ему приходилось утешать себя мыслью, что княгиня в конце концов все-таки от него уедет.

Все это в поезде рассказала сама княгиня в присутствии деда, который подтверждал или отрицал наиболее спорные места.

О политике мы не разговаривали. Только когда машина стала у нашего подъезда, дед спросил меня:

— Что же ты думаешь делать, Эдди?

— Вероятно, подать в отставку, — ответил я. — Мой план, который я привез из России, не предусматривает договора с большевиками. Наоборот, я настаиваю на их полной изоляции. Но, конечно, прежде чем уходить, я постараюсь поговорить с кем надо.

Я нашел, что квартира наша очень выиграла от вселения княгини. По-прежнему было холодно, но появилось множество предметов для согревания. Кроме того, нас накормили великолепным завтраком. Китаец сделал несомненные успехи. Не без грусти я сказал Долгорукому вечером, что нам, конечно, придется расстаться. Но мы решили, что Долгорукие найдут квартиру недалеко от нас, и мы будем часто видеться. Я обещал позаботиться о дальнейшей судьбе князя, о его службе в русском отделе Интеллидженс Сервис и о вознаграждении за те услуги, которые он уже оказал английской разведке.

22 марта я имел длительную беседу с майором Варбуртоном. Нельзя сказать, чтобы он был в восторге от новой политики по отношению к России. Он объяснял перемену курса тем, что Ллойд-Джордж сам взялся за дело. Черчилль не в фаворе.

— Сходите сегодня же к мистеру Черчиллю, Кент, — сказал мне Варбуртон на прощанье. — Он часто о вас справляется. Да и узнаете вы от него больше, чем от меня.

Мистер Черчилль назначил мне свидание в скаковом клубе, за чашкой кофе. К моему великому изумлению, он вовсе не пожелал со мной говорить о русской политике.

— Это меня слишком волнует, — заявил он вполне серьезно. — С тех пор как мы решили не воевать с большевиками, а торговать щетиной, я не могу говорить о Москве без содроганья. Все дело, конечно, в старике. Верно Сесиль сказал о нем: чего можно ждать от человека, у которого из подмышек торчат конские волосы? Он самый обыкновенный купец. Сходите к нему, и вы убедитесь в этом. Своими расспросами он вымотает у вас всю душу… А я не могу изменить своего правила: уж если бить, так бить до бесчувствия… Ну, расскажите, что любопытного вы видели в Сове-тии, помимо большевиков?

Я рассказал приключение со страусами, и оно очень понравилось мистеру Черчиллю.

— Черт возьми! — сказал он и щелкнул пальцами. — А ведь мы бы могли отхватить юг России, вместе с этими страусами. И Кавказ бы тогда остался за нами на веки вечные… Нет, должно быть, я никогда не успокоюсь… Однако не смею вас задерживать. Идите к старику. Я ему позвоню, чтобы он вас принял сегодня же.

Ллойд-Джордж, красный, грузный, веселый, с зачесанными височками, принял меня в девять часов вечера в своем частном кабинете на Абингдон-стрит. Мы с ним не были знакомы раньше, но он успел прочесть мой доклад и знал мои взгляды. Он действительно засыпал меня вопросами, но вопросами особыми, к которым я меньше всего готовился. Военное дело его не интересовало совсем, он спросил только, много ли царских офицеров в Красной армии, и, не выслушав как следует ответа, перешел к экономическому положению России.

— Вы не думайте, — сказал он в виде предисловия, — что, подписав договор с Россией, мы сделали глупость. Просто я захотел пробудить у большевиков аппетит к купле-продаже. Надо же, чтобы они почувствовали, что кроме грабежа существуют другие способы обогащения. Ведь то, что они называют национализацией, может произойти только раз за весь исторический период. Другое дело торговля. Это длительное. Но тут-то мы их и поймаем. За кредит надо платить, если не деньгами, то договорами или обязательствами. А ведь вы знаете:говорят, что наши договоры гибельнее для врагов, нежели победы наших армий…

Я возразил. Прежде всего большевикам нечем торговать.

— Пустяки! — прервал меня Ллойд Джордж. — Я не знаю такой страны в мире, откуда нельзя было бы чего-нибудь вывезти. Даже с полюса можно экспортировать лед высшего качества для производства мороженого. Ведь мы не ждем сейчас из России батиста и авто. На первое время мы помирились бы на копытах, конском волосе, шкурах и бараньих кишках. За все это мы дадим им лучшие товары. У них потекут слюнки, и они повезут нам лес, соболей, икру. Вот и весь мой план. А главное — они приведут в порядок Россию. И вот тогда мы им тихонько напомним о долгах. Ей-богу, война надоела всем. Она требует уймы денег, а барыши от нее вилами по воде писаны.

В ответ на программу министра я изложил свой собственный план. Если война невозможна, то необходимо продлить блокаду. Россия издыхает. Еще полгода изоляции — и яблочко само свалится в наши руки.

Ллойд Джордж свистнул.

— Я это слышу уже три года — и днем, и вечером. Если яблочко и свалится, то не раньше, чем умрет садовник. Нельзя мерить русских на нашу мерку. Мы с вами сдались бы на другой день после того, как нам не подали горячей воды для бритья. А русские смело могут жить без суконных брюк, без чистого белья, без кофе. Все это им заменяет какая-нибудь хорошенькая идейка — будущий рай на небе, будущий рай на земле и так далее…

— Но они уже и не думают о кофе, сэр, — сказал я с жаром. — Если бы вы видели, что происходит в Москве. Люди забыли, как выглядят мясо, хлеб, крепкие сапоги. Там конина считается лакомством. Но и конина идет на убыль. И в такой момент вы, сэр, собираетесь торговать с нашими врагами и этим поддерживаете их.

— Может быть, может быть… — задумчиво пропел Ллойд Джордж. — У меня мягкое сердце, и это мне вредит. Кроме того, я думаю, что Россия и так страшно ослаблена. Нельзя же истощать полуевропейскую страну до бесконечности. Ведь надо помнить, что это все-таки рынок, который нам необходим. Слышали ли вы о том, что безработица прогрессирует в Англии? Не думаю я, чтобы блокада, которую вы предлагаете, была полезна нашим безработным.

Вновь и вновь пытался я на основании фактов заставить премьера сознаться в своей ошибке. Я доказывал ему, что первый товар, который вывезут русские, — будет большевизм самой чистой пробы. Но Джордж не сдавался, его не пугал большевизм:

— Наши рабочие слишком любят комфорт, — сказал он. — Я их знаю. Они откажутся страдать для блага своих внуков и правнуков.

В конце концов я понял, что наш разговор совершенно бесцелен. Когда я уезжал в Россию, премьер больше помалкивал, предоставляя делать дела мистеру Черчиллю. Теперь, видимо, ему надоело созерцательное состояние, и он поднялся во весь рост. Черчилль и маркиз Керзон принуждены были стушеваться, так как неудачные военные операции действительно надоели всем. Общественное мнение было за премьера, и он этим пользовался.

Я перестал возражать, и наша беседа сама собой кончилась. Прощаясь со мной, премьер сказал:

— Я вас прошу представить поскорее новый доклад о России. Только вы не пишите о том, чего там нет и что плохо. Это неинтересно. Нам сейчас важно узнать, какие ресурсы у них сохранились, и, пожалуйста, поподробнее о том, как скоро они могут наладить у себя хозяйство…

КЕНТ ПОДАЕТ В ОТСТАВКУ

Я ушел от премьера с тяжелым чувством. Коммерческая жилка взяла в Англии верх над боевой активностью. Мой одиннадцатимесячный труд в исключительно тяжелых условиях пропал даром. Черт бы побрал эти течения в политике и этот парламент! Мне остается теперь только одно: подать в отставку.

24 марта. Я подал прошение об отставке, ссылаясь на подорванное здоровье, — результат пребывания в голодной Москве. Упомянул и о падении с аэроплана. Думаю, что отставка будет принята.

25 марта. Сегодня Долгорукие переехали от нас. Они сняли небольшую квартиру на нашей улице. Дед подарил княгине рояль и тяжело вздохнул в минуту прощания. Мы уговорились бывать друг у друга и даже обменялись ключами.

Вечером Гроп тихо, совсем как в Москве, появился в моей комнате.

Прежде всего он поздравил меня с благополучным окончанием рискованного путешествия. Я поблагодарил его за заботу обо мне. Потом он справился о моем здоровье. После этого встал, поклонился преувеличенно вежливо и сказал:

— Позвольте поздравить вас, сэр. В Англии организовалась своя собственная Коммунистическая партия.

Сначала я думал, что Гроп острит неуклюже, как острят провинциальные констэбли. Но он тут же вытащил свою записную книжечку и сообщил мне, что в прошлом году в августе коммунисты отделились от независимой Рабочей партии и организовались самостоятельно.

— Почему же их не арестовали на первом же собрании? — спросил я.

— Трудно, сэр. Их оказалось около двух тысяч. Невозможно обременять тюрьму такой оравой.

— Но ведь это же несчастие. Что предполагает делать правительство?

— Многое, очень многое. Прежде всего при нашей службе образован особый отдел, специально по коммунистической опасности. Сил Скотленд-Ярда тут недостаточно. Ведь коммунисты не остановятся перед изменой, агитацией в войсках и так далее.

— Ну, и как работает отдел?

— Прямо скажу: плохо. Я ведь сам теперь числюсь там. У нас не хватает опытных провокаторов. Это дело для нас новое. Есть предположение выписать агентов из Америки, но я не думаю, что из этого выйдет прок. А без хороших провокаторов ничего не поделаешь. Ведь коммунисты не жулики, а рабочие. Как вы вотретесь в их среду? Надо иметь мозоли на руках, хриплый голос и багаж в голове. А таких ребят у нас на службе не имеется. Так-то, сэр…

Гроп долго еще рассказывал мне новости наших канцелярий, политические сплетни, парламентские скандалы. Упомянул и о росте безработицы. Информатор он был превосходный, все нужные даты и адреса у него были записаны в книжке. Но я невнимательно слушал его. Я был возмущен до глубины души тем, что творится в Англии.

За один год произошло столько перемен! Куда мы идем? Правительство не понимает или не хочет понять, что такое большевики. Премьер отделывается шуточками… Я ходил по комнате и думал, а Гроп все говорил и говорил. И остановился на минуту только тогда, когда он задал мне вопрос:

— Записались ли вы, сэр, в коммунистическую партию в России? Я хочу сказать, конечно, есть ли у вас документ?

Я махнул рукой.

— Напрасно, сэр. Этот документ мог бы здесь сослужить службу.

— Нет, — сказал я совершенно категорически. — Никакой службы здесь он сослужить бы не мог. Я подал прошение об отставке. Я не привык работать в сумасшедшем доме.

Гроп тихонько хихикнул.

— Как, сэр? — сказал он. — Вы хотите бросить службу в такой решительный момент, когда Англия трещит по всем швам?.. Вы — знающий русский язык… Вы вдруг уходите…

— Ничего не остается делать. Я солдат и привык бороться, как солдат, на фронте или в тылу. А ехать с моим русским языком в Россию, чтобы торговать там сукном, я не могу.

— Вряд ли вам все-таки удастся уйти в отставку, сэр, — произнес сочувственно Гроп. — Вы можете получить длительный отпуск, — да. Но отставка не в правилах Интеллидженс Сервис. Вам не разрешат уйти, вы слишком хорошо зарекомендовали себя. Ведь вы, конечно, знаете, что все попытки уйти в отставку с нашей службы всегда кончались неудачей?

Тут я сообразил:

— Вас прислали напомнить мне об этом?

— Совершенно верно, сэр. Поэтому я и советую вам не очень настаивать на отставке. Лучше уж просите отпуск месяца на два.

Конечно, он был абсолютно прав. Я служил не клерком в Сити.

— Если вы недовольны политикой, — продолжал Гроп свои наставления, — я вам порекомендую купить комплект "Таймс" за 1920 год. Прочтите номер за номером, и вы поймете, как мы докатились до сегодняшнего дня. Ничто не стоит на месте. Англия не спала, пока вы были в России. Наша промышленность сильно пошаливает, сэр, и миллион безработных просит есть. Прочтите газеты, сэр, и вы все поймете…

ЛИЧНЫЕ ДЕЛА

26 марта. У меня была княгиня Долгорукая. Она пришла одна, в темном, закрытом платье. Очень сдержанно и с достоинством она сказала мне, что явилась поблагодарить за деньги, присланные в Константинополь, и за все остальное. О записке в цветах не было речи. Я спросил, понравился ли ей Лондон.

— Нет, — ответила она. — Я скучаю здесь. У вас очень мрачная река, хуже нашей Невы. Здесь любят веселиться, но мне это не подходит. Новые танцы и музыка очень грубы. Ах… Только здесь я узнала, что такое тоска…

— Может быть, вы позволите мне развлечь вас немного?

— Благодарю вас, мистер Кент. Мне очень приятно быть в вашем обществе.

Она ушла, высоко подняв голову. Я вспомнил ее на бульваре в Севастополе, и меня поразил тот отпечаток солидности, который наложила на нее Англия. Ведь в Крыму она была похожа на даму легкого поведения. Особенно мне запомнилась сигара в ее зубах. Теперь она держала себя, как особа владетельного дома, пополнела и утратила резкость движений. У нее ясные глаза, как у кинематографической героини, и кажется, что за всю жизнь она не видала несчастья. Может быть, Англия исправила ее? Шесть месяцев она провела со стариком, не проявляя себя с дурной стороны. Дед находит, что англичанки должны брать пример с таких русских.

Прощаясь с княгиней, я обещал, что заеду за ней, и мы отправимся на выставку художественных новинок, которая открывается в Королевской академии в апреле. Она милостиво согласилась.

28 марта. Сегодня я получил извещение, что моя отставка не принята. Мне предоставляется двухмесячный отпуск. Что же мне теперь остается делать?

Я купил "Таймс" за целый год и начал читать. Белые листы газеты покрыли пол моей комнаты, как снег в России покрывает землю. Я начал читать все подряд, как читальная машина. Мысль моя медленно двигается вперед по дням, как человек лезет по лестнице из глубокой ямы. Кое-что я начинаю понимать. Но все же чертовски трудная задача принимать "Таймс" порциями более одного номера в сутки. На это чтение я смотрю, как на испытание, наложенное на меня службой.

Когда я одолею эту огромную стопу бумаги? Ведь я же в отпуску…

3 апреля. Я заехал за княгиней Долгорукой, и мы отправились вместе в академию на выставку. Мы долго бродили по залам и не могли найти ничего для себя интересного. Купающиеся и прыгающие лошади не нравились Долгорукой. Она находила, что ноги у лошадей слишком тонки, а картины — слишком шумливы. На остальное она просто не смотрела. Мы задержались на минуту только перед небольшим полотном, на котором была изображена грядка фиалок.

Глядя на эту картину, я вспомнил фиалки, которые ровно год назад княгиня подарила мне. У меня неожиданно сорвалось:

— А знаете, княгиня, я прочел вашу записку уже в степи, через пять дней после ухода из Севастополя…

Я сказал это и сейчас же смешался. Но с другой стороны, надо же было когда-нибудь напомнить о записке. Нельзя предавать полному забвению то, что было.

Княгиня смутилась. Довольно-таки растерянно она сказала:

— Значит, записка не пропала? А ведь я думала, что вы так и не прочли ее. Что же мне теперь делать?

Она отвернулась. Потом быстро шепнула мне по-русски:

— На нас смотрят молодая дама и старик.

Я оглянулся. Это был полковник Мальмер и Мабель. Полковник сейчас же бодрым шагом подошел к нам и начал расспрашивать:

— Куда это вы пропали, Кент? Я вас не видел ровно год. Впрочем, кажется, вы были в Крыму?

Я познакомил полковника с княгиней и подошел к Мабель. Она сказала мне как ни в чем не бывало:

— Я слышала, что вы были у Врангеля. Как я рада, что вас разгромили. Нельзя же, господа, вечно лезть куда вас не спрашивают. Познакомьте меня с вашей дамой.

И разговор начался.

Из литературных источников я знаю, что английская любовь, не в пример испанской, прогрессирует медленно, тянется годами, сама выискивает себе препятствия, но неизменно кончается браком. В свое время я без особой серьезности отнесся к разрыву с мисс Мальмер. Мне всегда казалось, что она от меня не уйдет. Правда, те же литературные источники никогда не строили пары, подобной нашей. Она — член Рабочей партии, он — агент Интеллидженс Сервис. Это было слишком рискованно даже для Честертона. Но я находил смягчающее обстоятельство для такой комбинации. Женщина не имеет права ставить в минус жениху то, что она прощает отцу. Хотя, конечно, мисс Мальмер, может быть, и не догадывалась, чем именно занимается ее батюшка.

Тон Мабель был вполне добродушным, — за год, очевидно, острота положения сгладилась. Полковник, который делал вид, что ничего не знает о нашей размолвке, взял с меня слово, что я приду к ним в ближайший четверг. Мабель не возражала против этого, и таким образом внешне мир был восстановлен. Мы все вместе еще раз прошлись по залам, критикуя картины.

Во время этого хождения полковник положительно прилип к Долгорукой. Своими вопросами он ставил ее в тупик, я это слышал, разговаривая с Мабель. Чтобы вывести княгиню из тяжелого положения, я постарался объединить нашу компанию, что не укрылось от глаз Мабель. Судя по всему, Долгорукая ей не понравилась.

У подъезда мы разошлись в разные стороны. Прощаясь, Мабель посмотрела на меня печально и длительно. Но ничего не сказала.

Мы сели с княгиней в автомобиль, она долго молчала. Наконец, повторила слова, произнесенные час тому назад:

— А ведь я думала, что записка не попала к вам в руки. Что же мне теперь делать?

— Разве это имеет такое значение? — спросил я. — Если прикажете, я могу забыть о существовании этой записки.

— Нет, — ответила Долгорукая. — Это не так важно. Мое отношение к вам осталось прежним. Вы самый лучший человек, какого мне пришлось встретить за всю жизнь. Но здесь в Лондоне мне хотелось бы немного исправиться. Впрочем, я на этом не настаиваю. Мистер Кейт, можете вы мне ответить на один смешной вопрос: ваше сердце свободно?

— Как будто бы да.

— Слава богу!

И княгиня перекрестилась. Мне показалось это смешным, уж очень непохожим на то, что я привык видеть. Но она сказала:

— Не смейтесь надо мной. После революции я начала верить в бога. Он всегда помогает мне в трудные минуты…

И она тут же без церемоний обняла меня, так что я принужден был свободной рукой опустить занавеску.

Конечно, русские отстали в технике, но в любви они идут впереди англичан. Я видел княгиню всего только седьмой раз в жизни, хотя эти семь раз пришлись на год времени. То, что произошло между нами в автомобиле, было разыграно по всем правилам любви.

У подъезда княгиня просила меня зайти к ним. Я не отказался. Когда мы вошли, Долгорукий раскладывал какой-то замысловатый пасьянс. Увидя меня, он закричал радостно:

— Что нового, Кент?

Княгиня хотела было рассказать про выставку, но я перебил ее:

— У меня есть для вас большая новость, князь. Хотите вы ехать в Париж?

— Конечно, хочу. В чем дело?

И он смешал карты.

— Мне нужно выяснить срочно и тайно, в Париже ли лейтенант Руж, которого вы знаете?

Конечно, это было первое, что пришло мне в голову.

— Когда выезжать?

— Сегодня.

Долгорукий выехал в восемь часов вечера. А в девять я пришел к княгине, чтобы поговорить с ней о записке, о Крыме и прочем. Она широко открыла навстречу мне свои объятия и сказала искренне:

— Честное слово, за этим только я и приехала в Лондон…

10 апреля. За эту неделю не произошло событий, которые надо записывать в дневник. Впрочем, в четверг в пять я был у мисс Мальмер. Она встретила меня официально. Было несколько членов Рабочей партии. Полковник мне надоел, расспрашивая про княгиню.

11 апреля. Долгорукий все еще в Париже. Я каждый день вижусь с его женой. Сегодня она сказала мне:

— Я получила письмо от мужа. Он должен вернуться послезавтра.

— Вас это печалит?

— Конечно, мой милый. Эта неделя прошла слишком быстро.

— Тогда ни о чем не беспокойтесь. Он не вернется так скоро.

12 апреля. Пришла телеграмма, что Долгорукий арестован французской полицией. Сказал, что его продержат не меньше недели.

22 апреля. Долгорукий вернулся в Лондон. Много рассказывает. Его арестовали французские сыщики на вокзале, когда он уже садился в поезд. Было много комических сцен. Князь нисколько не испугался. Его терзала только одна мысль, что его вышлют в Россию. Он благодарил меня за содействие, которое я оказал ему: письмо из Скотленд-Ярда его выручило.

Поручение, данное ему, он выполнил блестяще. Именно: ему удалось установить точно, что лейтенанта Ружа в Париже нет.

Я отдыхаю. Привел в порядок свой дневник, заполнив пробел, образовавшийся за время путешествия в Россию. Кончил читать "Таймс". Что же? Может быть, правительство поступило правильно, приняв русскую делегацию? Посмотрим, к чему приведет новая политика. О России пишут, что там разрешена свобода частного оборота, и отряды на дорогах сняты. Если это результат деятельности Ллойд Джорджа, то старик — молодец!

ПОРУЧЕНИЕ ПО ВНУТРЕННЕЙ РАЗВЕДКЕ

30 апреля. Сегодня меня вызвали телефонным звонком в канцелярию Интеллидженс Сервис. Там я прождал с полчаса, прежде чем меня проводили в кабинет начальника службы.

Начальника я видел в первый раз. Он моложав, но внешность его далеко не импозантна. Впалая грудь, синяки под глазами. Подстриженные усы торчат, как щеточка для чистки пишущей машины. Сзади него медленно вращается стальной цилиндрический шкаф с самыми секретными документами.

Начальник пригласил меня сесть и заговорил о моей отставке. Я подтвердил мое желание больше не служить. Щека у него задергалась, он вдруг поднялся, как бы намереваясь ударить меня по лицу. Я тоже поднялся. Он сел. Я тоже сел.

— О вашей отставке не может быть и речи, капитан, — сказал он резко. — И вы сами понимаете почему. Будем считать, что разговор на эту тему кончен.

Он сказал это резко, как будто все-таки ударил меня по лицу. Не делая никакой паузы, он продолжал:

— Я вас вызвал сюда затем, чтобы извиниться. Вам предоставлен двухмесячный отпуск. Но его придется прервать. Для вас есть дело.

— Какое именно?

— На этот раз по внутренней разведке.

— Но я никогда не работал по внутренней. Я офицер и знаю только военное дело.

— Это не имеет значения. Нам нужен знающий русский язык. Мы рассчитываем на то, что вы справитесь с этим делом. Вам придется спутешествоватъ в Шеффильд. Вам дадут адрес завода моторов и танков. Вы должны будете войти в тамошнюю коммунистическую группу, конечно, приняв вид рабочего. Войдя в группу, должны выяснить местопребывание и намерения некоего мистера Георга Броуна, приехавшего в Англию по мексиканскому паспорту. Нам известно, что он связался с шеффильдскими коммунистами. Все говорит за то, что он чрезвычайно ловкий агент Коминтерна. Мало того, я не сомневаюсь, что он русский. Это надо тоже установить. А потом мы его арестуем. Поняли?

— Понял, да. Но это поручение слишком сложно для меня.

— Вы, конечно, шутите. Пробраться в Москву, по-вашему, легче?

— Но вы мне предлагаете дело профессионального сыщика.

— Позвольте мне думать иначе. Вы блестяще справитесь с этим делом. Не шутка арестовать человека. Надо узнать, что ему надо в Англии. Тут вам поможет русский язык. Кроме того, наши профессиональные сыщики слишком примелькались. Одним словом, решено: едете вы. Конечно, подробности поездки вы должны продумать сами. Но поторапливайтесь.

Я понял, что за мое прошение об отставке меня решили тяжко наказать. Поручение, которое мне давали, превращало меня в обыкновенного сыщика. Но поистине не было никакой возможности отказаться от этой миссии. Надо было подчиниться.

Начальник уже взялся за телефонную трубку и начал что-то говорить по-французски. Я встал и тихо вышел из кабинета.

Прямо с Даунинг-стрит я направился к Долгорукому. Когда я пришел к нему, он лежал на диване и был, видимо, сильно не в духе. Он даже не спросил меня ни о чем.

Я тоже не стал сразу говорить ему о деле. Только попросил его дать бутылку вина.

Князь моментально оживился. Его винный погреб был тут же, за диваном. На пространстве в один квадратный фут стояли бутылки с самыми различными ярлыками. Сорта были дешевые, но крепкие.

— Ничего я не могу понять в ваших английских винах, — сказал Долгорукий сокрушенно. — Простите меня, Кент, но мне кажется, что хуже английских вин на свете только русские. Приходится теперь покупать все подряд, чтобы добраться до приемлемого сорта. Я пью и записываю впечатления на стене.

И он показал мне тут же длинную колонку записей карандашом, но я и без записей сумел найти что нужно: бутылку красного портвейна. Я вытянул эту бутылку, и мы выпили по стаканчику. Я знал, что разговаривать с русскими без вина невозможно. Они скучны и формальны, как садовые автоматы. Зато, выпив вина, они делаются лучшими людьми в мире.

Мы распили бутылочку, и тут я понял, что пришла пора говорить о деле.

— Что бы вы сказали, князь, — начал я, — если бы я вам сделал одно предложение?

— Согласился бы на него, — ответил Долгорукий, наклоняясь за новой бутылкой.

— Так вот, нам необходимо в срочном порядке сделаться английскими пролетариями, металлистами. Остальное понятно.

— Обязательно этим и займемся. От скуки я не прочь повалять дурака.

— Очень приятно слышать это. Я решил привлечь к этому делу вас, так как привык с вами работать и знаю ваш характер. Но дело это безотлагательное.

— А вы думаете — я предлагаю тянуть? Сейчас от всенощной придет Юля. Я прощусь с ней, и весь к вашим услугам.

Еще до прихода из церкви Юлии Аркадьевны я успел рассказать Долгорукому в общих чертах все дело. Спросил его совета, как действовать.

— Ничего нет проще, — ответил Долгорукий. — Три дня мы займемся в какой-нибудь слесарне, перепачкаем там руки в масле и выучимся ругаться по-английски. Потом сфабрикуем документы и выедем на место назначения. Как определиться на службу, придумайте вы. А войти в коммунистическую группу сумею я. С удовольствием проделаю с вами всю кампанию. Хотя должен сказать, что она меня мало радует. Я не чувствую риска, — ведь расстрелять нас за это дело не могут.

Мы кончали третью бутылку вина, когда из церкви вернулась жена Долгорукого. Она была бледна, и от нее пахло ладаном. Должно быть, она устала от долгого стояния. Очень тихо она рассказала мне, что несколько русских дам-эмигранток сняли квартиру на четвертом этаже и оборудовали ее под церковь. Сами сделали иконостас из золотой бумаги и акварелью нарисовали иконы. Служит священник-эмигрант из придворного царскосельского собора. Они выписали его из Берлина. Скоро будут певчие и люстра, и тогда она пригласит меня ко всенощной.

Я согласился с тем, что это вещь интересная. Но долго разговаривать о церкви я не мог. Нам нужно было еще в этот же вечер повидаться с Гропом.

Я сказал княгине, что через несколько дней мы с Долгоруким уезжаем на охоту. Княгиня тяжело вздохнула и закрыла глаза.

Через полчаса мы уже шептались с Гропом в тихом кабачке. Я рассказал ему наш план, он его дополнил. Он посоветовал нам пройти ускоренный курс слесарного дела в мастерских Интеллидженс Сервис на Даунинг-стрит. В подвалах под службой, оказывается, имеются прекрасные станки и слесаря, у которых можно научиться резьбе по металлу и ругательствам. Вопрос о хороших документах был, по мнению Гропа, гораздо сложнее. Но и тут он нашел выход из положения:

— Мы составим вам, джентльмены, такие документики, что в них сам черт ногу сломит. Вы — металлисты из Австралии. Были мобилизованы в мировую войну и сражались на французском фронте. Хорошо. Потом вас в конце войны перекидывают в Архангельск, и вы попадаете в плен к красным. Дальше идет раздвоение. Начальству вы будете говорить, что бежали из плена, пробрались в Англию и теперь метите поехать на родину. А рабочим споете другую песенку. Вы им скажете, что сами сдались в плен большевикам, два года работали в Москве в Коминтерне, выучились говорить по-русски и теперь едете в Австралию агитировать по заданию партии. Хотите только подзаработать денег на проезд. По этим документикам вам можно будет зарегистрироваться в профессиональном союзе. Я вам это устрою. Как?

— Ничего нельзя возразить, — сказал Долгорукий. — Умных людей приятно слушать.

2 мая. Мои руки так запачканы в масле, что я боюсь оставить на страницах дневника следы пальцев. Но чистых рук мне сейчас не надо. Ведь мне большого труда стоило сделаться слесарем.

Наши документы тоже готовы. Мы, как это решили, австралийские рабочие. Долгорукий — полуполяк, это чтобы замаскировать его славянское произношение. Кроме того, Гроп раздобыл нам настоящее рекомендательное письмо от какого-то лондонского инженера к инженеру на завод танков в Шеффильде. В письме нет никаких секретных пометок. Просто коллега просит коллегу принять на службу двух заблудившихся ребят. Нам выгодно получить службу на заводе честным путем. Это нас избавит от всяких подозрений. Завтра мы выезжаем.

3 мая. Я простился с дедом, взял маленькую сумочку и пошел к Долгоруким. Там еще пил чай в обществе княгини и молодого, красивого священника в ярколиловой рясе. Батюшка, если бы не его довольно длинные волосы, был больше похож на офицера, нежели на священнослужителя. Английского языка он не знал, и мне пришлось разговаривать с ним по-русски. Он мне жаловался, что здесь в Лондоне он принужден жечь в лампадах настоящее прованское масло, и от этого в церкви пахнет соусом провансаль. Поболтав немного с попом, я подмигнул Долгорукому. Мы простились и вышли. На лестнице князь занял у меня пять фунтов, вернулся и отдал их жене. Сделал он это совершенно напрасно. Утром я передал княгине двадцать фунтов. Виделись мы с ней мельком на улице, но деньги передать я успел. Она сказала мне, что ее тяготит какое-то мрачное чувство, что было бы лучше, если бы я не уезжал. Но я ответил, что за меня она может не беспокоиться, и просил ее навещать деда. Я купил ей три белых розы, и одну из них она съела задумчиво. Потом мы простились.

По пути от Долгоруких мы зашли на квартиру к Гропу и там переоделись. Надели темные бумазейные рубашки, башмаки, весом каждый по пяти фунтов, плоские кепи. Переложили свои вещи в брезентовые мешки. Гроп проводил нас на вокзал Сент-Пэнкрас, откуда в 9 часов мы выехали в Шеффильд.

НА ЗАВОДЕ ТАНКОВ

4 мая я имел случай убедиться, что положение безработного в Англии, особенно если он австралиец, не из приятных. Завод авиамоторов и танков в Шеффильде, куда мы имели рекомендательное письмо, принимал рабочих по особому отбору, — вернее, не принимал их совсем. Рекомендательное письмо, правда, открыло нам двери кабинета одного из старших инженеров, но места мы не получили. Инженер, прочитавши письмо, сказал с неудовольствием:

— Ну, вот еще. Мы хотим отправлять своих безработных в Австралию, а вы прёте к нам на завод. Зайдите дня через два к цеховому мастеру, я ему скажу, чтобы он имел вас в виду.

Хорошо еще, что у нас были с собой деньги, и мы могли не голодать эти два дня. Ели мы прилично. Но на жительство поместились в общей комнате гостиницы "Под счастливой звездой", на окраине. Вместе с нами жили подлинные голодные безработные. Я считал, что соседство это нам очень полезно. Многому можно было выучиться. Первый день, однако, боясь попасть впросак, мы держали себя особняком, приглядываясь к новым товарищам. За это к вечеру нас начали звать аристократами.

— Вы что, из Канады, что ль? — спросил худой парень Долгорукого и легонько ударил его кулаком под ложечку. — Тамошние ребята любят драть нос.

— Мы из Австралии, — ответил Долгорукий, и знакомство завязалось.

Князь рассказал нашу горькую историю и вызвал общее сочувствие. Стали расспрашивать о Москве.

Долгорукий начал отвечать обстоятельно, но худой парень предупредил его:

— Вы, ребята, не очень-то. Может, здесь и "жучок" есть.

Мы свели разговор о Москве в шутку, и болтовня возобновилась. Попозже Долгорукий пошел пить пиво с двумя парнями. К этому времени он уже успел посвистеть соловьем, сказавши, что выучился этой премудрости в России.

5 мая. Сегодня мы явились к цеховому мастеру, важному, как папа римский. Он нам сказал, что работы у него нет. Тогда мы ворвались в кабинет инженера. Говорили долго и громко. Долгорукий показывал даже свою коленку, якобы пробитую немецкой пулей. Атмосфера создалась настолько тревожная, что инженер взял трубку и вызвал какого-то нового цехового мастера.

— У меня тут два австралийца, — сказал он раздраженно. — За них ручается инженер Кеветт из Лондона. Оба бывшие солдаты. Надо им помочь. Что? Я им предложу.

Положил трубку и обратился к нам:

— Вот что, ребята. Пойдете работать чернорабочими? У нас сегодня утром танк подмял двух уборщиков на дворе. Хотите их временно замещать?

Мы выразили согласие, и работа была нам предоставлена.

6 мая. Сегодня мы целый день работали в поле и изрядно исцарапали себе руки. Работа нам попалась скорее веселая, чем трудная.

Главное производство завода — авиамоторы и военные мотоциклы. Их делают сотнями. Помимо того, на заводе вырабатываются танки.

Выработка этих машин не носит массового характера. Но все же по паре танков в день в настоящее время завод выпускает. Танк собирается и заправляется в особой мастерской, откуда он выходит в поле. Здесь его испытывают, то есть заставляют наползать на проволочные заграждения, окопы, заборы, кустарники. Наше дело приводить в порядок препятствия, уничтоженные одним танком, и готовить новые, чтобы их мог уничтожить другой. Мы распутываем и снова запутываем колючую проволоку, подправляем окопы, заборы. Как бывшие солдаты, мы справляемся с этой работой легко. Мне приятно готовить завтраки этим машинам. Я люблю танки.

Они представляются мне огромными сгустками человеческого труда и энергии, заготовленными впрок, чтобы обрушиться, когда подойдет время, на врага Англии. Каждая из этих машин для ломки костей заменяет сотни людей и лошадей на фронте. В этих гениальных "утюгах" я вижу наш главнейший козырь в будущей войне.

Сейчас же после испытания танк выползает на железнодорожную платформу. Там мы его моем и накрываем брезентом. Ночью паровоз должен отвезти машины на орудийный завод, где происходит установка артиллерии.

Наша работа в поле совершенно изолирована от остального завода. Поэтому трудно завести знакомства. Чтобы поднять интерес к нам, Долгорукий каждую свою фразу начинает словами:

— Когда я был в Москве…

Он кричал об этом все время и в поле, во время испытания танка, и во время завтрака, и когда мы длинной вереницей выходили за ворота завода после окончания работ. Нас при этом обыскивали, чтобы мы не могли вынести с собой чертежей или проб стали. Но и во время обыска Долгорукий ухитрился разок произнести эту фразу. Однако больших результатов от этого не получилось.

7 мая. Сегодня нам повезло. Один из механиков, который выезжает на танке, выглянул из окошка, подозвал Долгорукого и сказал:

— Как кончится работа, подожди меня у ворот с товарищем. Я вам что-то хочу сказать.

Разумеется, мы исполнили его предложение. Получив в конторе по случаю субботы свой первый заработок — восемь шиллингов на человека, — мы стали у ворот. Механик вышел, покуривая трубочку, и предложил нам вместе пойти пообедать.

Мы зашли в ресторан и заказали себе "роскошный" суп из бычьих хвостов, телячьи котлеты и палтуса. Спросили и бутылку виски. Механик, неторопливо пережевывая пищу, без особого интереса принялся нас расспрашивать о России, Австралии, войне. Только за чаем он, наконец, добрался до дела:

— Вот что, ребята, я вас хотел спросить. Где вы живете?

Мы ответили, что в общей комнате в гостинице. Он справился о цене и качестве постелей. Потом сказал:

— У меня есть свободная комната. Не больно хороша, но для вас будет в самый раз. Не хотите ли переехать?

Долгорукий посмотрел на меня. Я отрицательно покачал головой: какой нам смысл был перебираться к неинтересному человеку? Но механик, не заметив моего жеста, продолжал:

— Недели две поживете с неудобствами, а потом получше комната освободится. Там у меня два токаря живут с нашего завода. Да с женой больно не ладят. Оба коммунисты.

Мы насторожили уши. А через пять минут договор был заключен: переезжаем сейчас же после обеда. Даже задаток дали два шиллинга. А еще через пять минут мы уже шли с механиком в обнимку по улице. По дороге он проделывал разные штуки и пытался спеть песенку "Зеленые рукавчики", которую, кажется, пели пьяницы еще во времена Шекспира. Кроме того, он нам рассказывал про каких-то своих детей, которые родом, как и мы, из Австралии.

Вместе мы зашли в нашу ночлежку, простились с товарищами, забрали мешки и пошли на квартиру к механику вдоль бесконечных заборов из гофрированного железа. Жил механик в небольшом доме недалеко от нашего завода.

Дети механика Матстона оказались борзыми собаками. Он их кормил сырыми яйцами и готовил к гонкам.

Матстон и его жена помогли нам устроиться в нашей комнате под самой крышей. Две собаки с длинными мордами присутствовали при этой процедуре. Из первых же разговоров с хозяевами мы вывели заключение, что чета Матстонов, типично рабочая, тихая и бесцветная. И муж, и жена верили в бога, в своих собак, в маргарин и в профсоюзное членство. Больше никаких интересов у них не было.

Наконец, хозяева и собаки вышли из нашей комнаты. За дверью я слышал, как Матстон сказал кому-то:

— Эти ребята, что в поле работают, ко мне переехали. Оба в русском плену были, а теперь в Австралию пробираются. Парни — ничего.

ЗНАКОМСТВО С КОММУНИСТАМИ

Не успел он этого сказать, как в нашу комнату вошел рабочий лет двадцати пяти, с острыми глазами и совершенно рыжий. Он познакомился с нами, назвавшись токарем Фригом. Затем прикрыл дверь покрепче и спросил:

— Вы, говорят, из России, товарищи?

— Оттуда, — ответил Долгорукий неохотно.

— Вот что скажите мне, ребята. Видели вы Владимира Ленина?

— Раз десять, — ответил Долгорукий. — В Москве Ленина видеть легче, чем у нас Мака.

— Зачем же уехали из России?

Долгорукий что-то пробормотал. Вся его обычная словоохотливость пропала, и я понял, что в этом есть свой смысл. Но Фригу это не понравилось. Он подошел близко к Долгорукому и сказал:

— Да ты меня не бойся, я свой. Хозяина берегись, хоть он и тихая скотина. А меня не бойся.

— Я и не боюсь, — буркнул Долгорукий. — Никакого секрета тут нет. Уехали из России, чтобы вернуться в Австралию. Вот и все.

— А зачем в нашем городе оказались?

— Ну что ты пристал? — сказал Долгорукий недовольно. — Зачем то, зачем другое? Ведь мы тебя не знаем. Поди походи по Лондону, поищи работы. Тогда узнаешь, зачем люди уезжают оттуда…

Парень, несмотря на грубость Долгорукого, видимо, проникся к нам уважением. Без нашего приглашения он уселся на стол и потребовал, чтобы мы подробно рассказали ему, как оказались в России.

На этот раз Долгорукий не стал кривляться и кое-что рассказал о Москве.

— Сытно жили? — спросил Фриг.

— Не больно. Голод в Москве был. Но все-таки кормились. Здесь без работы хуже пришлось.

— А что в Австралии делать будете?

Тут Долгорукий неожиданно переменил тон. Сделал хитроватую гримасу, наклонился к уху Фрига и сказал:

— Хотим там рассказать, за что борются русские рабочие.

— Да вы коммунисты, что ль?

— Нет, — ответил Долгорукий.

— Правду говори…

— Не коммунисты, чего пристал?! — закричал Долгорукий.

Создалось забавное положение. В результате умелой политики не мы приставали к Фригу, а он к нам. Мы его прекрасно поймали на рассказ о России.

Рыжий парень не уходил из комнаты, а все сидел и расспрашивал. Потом он привел своего товарища, токаря Буклера. Поздно вечером они рассказали нам по секрету, что оба являются членами заводской ячейки коммунистов. Ячейка невелика, всего десять человек. В конце разговора они попросили нас сделать завтра на заседании группы доклад о России. Разумеется, мы согласились. Но они ни слова не сказали о Георге Броуне, ради которого мы приехали в Шеффильд.

В воскресенье 8 мая в нашем присутствии состоялось заседание коммунистической группы завода. Фриг выбрал для заседания такое время, когда Матстон и его жена, вместе с собаками, ушли за город. Нам было известно, что они вернутся поздно вечером.

К шести часам начали собираться ребята. В шесть их собралось девять человек, вместе с Фригом и Буклером. Но они не открывали собрания, так как ждали десятого. Наконец, Фриг сказал:

— Надо начинать, товарищи.

Все закричали:

— А как же капитан?

— Будем без него.

Буклер возразил:

— Да ведь ему, сам понимаешь, нелегко добраться с Джон-стрит…

— Пусть выходит раньше, — сказал Фриг твердо. — Начинаем.

Он сказал несколько слов о том, кто мы такие и почему присутствуем на собрании. Упомянул о росте коммунистического движения во всем мире, о росте английской партии и тех затруднениях, которые она переживает. Затем предоставил слово Долгорукому.

Князь, как хороший актер, быстро нашел подходящий тон для доклада. Он не выделял эффектных мест, не делал пауз, как будто бы рассказывал самую обычную историю. Пока он описывал обстоятельства, при которых мы попали в плен, я смотрел на собравшихся рабочих и думал: "Какая крайность заставила их сделаться коммунистами?"

И только одно решение приходило мне в голову.

Русские своим учением и опытом зажгли какой-то огонь в сердцах молодых авантюристов всего мира. Эти девять человек в свое время переплыли бы океаны и пошли бы воевать с чернокожими. Теперь же, когда все чернокожие завоеваны, они хотят освободить их.

Что могло бы ожидать этих ребят впереди, если бы они не мечтали о революции и коммунизме? Трудная, однообразная работа, маленький заработок, вечером покой и некрасивая жена. Теперь же, собравшись в этой комнате, они имеют право думать иначе. Они хотят разогнать парламент, упразднить титулы, занять все кресла в банках и конторах, получить в свое распоряжение автомобили, флот, все товары, красивых женщин, дома, лучшее вино и сигары. С сигарами, пожалуй, можно было бы помириться. Но остальное должно принадлежать тем, кому принадлежит теперь. Еще посмотрим, кто сильнее и умнее! Из одиннадцати человек коммунистов в комнате — два шпиона, которые ждут только момента для нападения. Я сижу здесь, как солдат в засаде, и выскочу вовремя, будьте покойны…

КТО ТАКОЙ БЫЛ КАПИТАН!

Долгорукий не успел еще кончить своего доклада, а я не довел своих мыслей до конца, как за дверью раздались тяжелые шаги, будто там двигалась статуя командора. Дверь распахнулась, и человек, которого все звали капитаном, вошел в комнату. Лучше было бы для меня, если бы он не пришел совсем. Я сейчас же узнал его. Это был металлист Стаут, тот самый, который бывал у Келли и у которого Гроп снял ботинку вместе с ногой.

Я сидел в тени, и сейчас же, как он вошел, пересел еще глубже в тень. Решил молчать, потому что по голосу легче всего узнать человека. Долгорукий прервал свой доклад. Капитан посмотрел бегло на нас и спросил:

— Товарищи из России?

— Они самые.

Уселся и стал слушать. Несомненно, это был Стаут. Он пришел с палкой, и на левой ноге его чувствовался протез.

Долгорукий кончил доклад и принялся отвечать на вопросы. Наше собрание затянулось, а мне хотелось бы, чтобы оно кончилось как можно скорей. Я делал знаки Долгорукому, но он не замечал их. Наконец Фриг предложил принять резолюцию, как это делается в России. На этом собрание закончилось.

До самого конца собрания я внимательно смотрел на палку Стаута. Мне все время казалось, что вот-вот он поднимет ее и ударит меня по голове. Но ничего такого не случилось. Долгорукий не подозревал, какие муки я переживаю, и все ораторствовал и ораторствовал, уже после принятия резолюции. Наконец, он заметил мой знак, и мы вышли из комнаты, сделав общий поклон.

Я взял Долгорукого за руку, и мы спустились с лестницы. В кабаке, уже за пивом, князь посмотрел на меня веселыми глазами и спросил:

— Ну, вы довольны?

— Нет.

— Шутите?

— Нисколько. Нам надо выметаться. Этот хромой капитан, который пришел последним, знает меня. И хромает-то он отчасти по моей вине. Боюсь, что он сумеет раскусить, что мы за птицы.

Долгорукий приуныл. Так удачно начатая кампания срывалась. Надо было что-нибудь придумать. Потолковав немного на этот счет, мы решили немедленно вызвать телеграммой Гропа. Назначили ему свидание в кабачке у вокзала в десять часов вечера на другой день. В это время как раз приходил поезд из Лондона.

В понедельник 9 мая утром мы с Долгоруким добросовестно работали в поле. Танки ломали бревна, как солому. Мы не успевали подкладывать.

Как только работа кончилась, мы ушли за город. Конечно, нам не хотелось попадаться на глаза кому-нибудь из коммунистов. А всех хромых мы обходили кругом, чуть ли не за милю. Вечерам, в десять часов, мы оказались в кабачке у вокзала. Гроп уже ждал нас там за столиком.

Мы не стали тратить времени на лишние разговоры. Вкратце я сообщил ему о положении дела. Гроп сделал лицо компетентного человека и спросил:

— Адрес Стаута вам известен?

— Не совсем. Известно только, что он живет на Джон-стрит.

— Этого достаточно. Придется устранить его по египетскому способу.

Я осведомился, в чем этот способ заключается. Гроп разъяснил:

— Это прекрасный способ, сэр, если нужно посадить человека на срок до двух недель. Проводится он так: завтра утром я опущу в Лондоне срочное письмо на имя мистера Стаута. В письме будет сказано что-нибудь о взрыве на заводе или о снятии точного чертежа танка. Письмо придет сюда послезавтра утром. Наши здешние ребята подкараулят почтальона, и, когда Стаут начнет читать письмо, они вломятся в его комнату. Он будет утверждать, конечно, что не знает своего корреспондента, но мы ему не поверим и отправим его в Лондон. Недели через две мы его выпустим, извинившись. За это время его уволят здесь, а, может быть, и вы успеете кончить свою миссию. Как?

— Превосходно, — ответили мы с Долгоруким в один голос.

— До свиданья, джентльмены. Мне надо побывать еще здесь в одном местечке, чтобы выяснить адрес этого неугомонного Стаута. Значит, послезавтра утром мы его устраним. До этого постарайтесь не попадаться ему на глаза.

Он ушел, вполне уверенный в себе, но, как всегда, незаметный. А мы вернулись домой. Сейчас же в нашу комнату постучал Фриг.

— Вас тут все время ждал Стаут, — сказал он. — Ему хочется поговорить с вами о России. Ведь он вчера не слыхал начала доклада. Обещал зайти завтра в восемь. Вы уже не уходите, пожалуйста.

Когда Фриг ушел, я спросилДолгорукого:

— Что же нам теперь делать? Ведь если свидание не состоится, нас могут заподозрить в чем-нибудь. Как быть?

— Очень просто, — ответил князь. — Я приму завтра Стаута один. Ведь меня-то он не знает. А про вас я скажу, что вы пошли в театр. Как он уйдет от нас, я поставлю лампу на окно.

10 мая. Все вышло, как мы хотели. Долгорукий отлично поболтал со Стаутом, а я вернулся домой, когда его уже не было.

11 мая. После окончания работы Фриг ждал нас у ворот. Сделал таинственный знак, отвел в сторону и сказал:

— Вы осторожнее, ребята. Стаута арестовали сегодня. И никак мы не можем понять, почему именно его. Ведь он самый спокойный у нас был. Первый арест в группе, и такой странный. А главное, сюда должен был на днях приехать один товарищ из Уэльса. Боюсь я теперь, как бы не накрыли и его.

Товарищ из Уэльса? Не был ли это таинственный Броун? Мы насторожились.

— А когда должен приехать товарищ? — спросил Долгорукий между прочим.

— Завтра. И я не знаю, как быть. Мы хотели устроить собрание группы в его присутствии.

— Можно будет устроить собрание, — сказал Долгорукий. — Ясно, что Стаут арестован случайно.

— Вряд ли. Его увезли в Лондон.

И Фриг ушел, насвистывая.

13 мая, суббота. Писано в поезде "Шеффильд — Лондон".

Мы проиграли кампанию. Товарищ из Уэльса проехал мимо Шеффильда. Он не высаживался здесь. Фриг его встретил на вокзале и рассказал ему о провале Стаута. Таинственный Броун решил, что будет лучше, если он проследует дальше. Он передал привет товарищам и уехал в Лондон.

Все это Фриг рассказал нам в пятницу утром до выхода на работу. Долгорукий спросил его:

— Товарищ уехал в Россию?

— Нет, пока во Францию. А потом в Америку.

— Значит, он американец?

— Нет, он русский. У него только паспорт мексиканский на имя Георга Броуна. Настоящая его фамилия — Бородин.

Фриг ушел. А мы принялись бушевать от отчаяния. Нам даже не хотелось разговаривать о происшествии. Все было понятно. Потом Долгорукий сказал мне:

— Нам больше здесь нечего делать. Когда мы уедем в Лондон?

— Завтра, — ответил я. — Но прежде мы должны получить волчий билет. Он нам может пригодиться.

В тот же день, когда танк, окруженный комиссией из инженеров, выехал в поле, проволочные заграждения не были готовы. Инженер поднял крик:

— Почему не сделаны своевременно заграждения? Комиссия ждет, пока вы растянете вашу паутину! Сказано, чтобы к одиннадцати было все готово.

— У меня свело коленку, — оправдывался Долгорукий. — Она прострелена…

— Если вы инвалид, — сказал инженер жестко, — вам нечего работать на заводе. Рисуйте в Лондоне картины на тротуарах.

Тут Долгорукий обложил инженера прекрасным ругательством, переведенным с русского языка. Я поддержал его. Через час нас вызвали в контору и уведомили, что мы оба уволены за грубость. Мы выругались еще в конторе. Выдававший нам расчет клерк сказал:

— Вряд ли вы, ребята, получите теперь работу на острове. Поезжайте лучше поскорей в Австралию.

Мы обругали и клерка, взяли наши несчастные шиллинги и пошли домой. Вечером рыжий Фриг, узнавши всю историю, переменился в лице и сказал энергично:

— Завтра же подниму за вас агитацию на заводе, товарищи. Просто безобразие, что творится в Англии. Калечат людей, а потом гоняют, как собак…

Мы попросили его не волноваться, так как уже решили ехать в Лондон. Немного погодя коммунисты и Матстоны проводили нас на вокзал.

Поезд ушел. Бесславно кончилась наша операция в Шеффильде! Судя по всему, товарищ из Уэльса был крупной дичью.

ПРОИСШЕСТВИЕ В ЛОНДОНЕ

14 мая, воскресенье. Лондон. Черт знает, что творится на этом свете!

Мы приехали в Лондон ночью и прежде всего зашли к Гропу, чтобы переодеться. Теплой водой мы отмыли руки, грязь теперь была не нужна нам. Гроп вместе с нами поскулил о неудаче. Затем мы взяли авто и подъехали к дому, где жил Долгорукий. Князь предложил мне переночевать у него. Я согласился, так как не хотел беспокоить деда. Княгиня не была предупреждена о нашем приезде, и мы со смехом представляли себе ее удивление.

Долгорукий открыл дверь своим ключом, и мы вошли в вестибюль. В квартире было темно и тихо. Пока я раздевался, Долгорукий, как экспансивный человек, пошел будить жену. Он даже не снял пальто. Я замер на мгновенье, так как ожидал услышать радостные восклицания княгини. Но вместо этого из спальни раздался звук выстрела.

Я не мог понять, что там случилось. Мне пришла мысль, что коммунисты устроили нам засаду. Я выхватил револьвер и бросился вперед. Но когда я вбежал в спальню, мне все сделалось ясным.

На широкой кровати какой-то неизвестный человек лежал ничком, обливаясь кровью. Рядом с ним стояла на коленях княгиня, протягивая руки вперед. А Долгорукий старательно в нее целился, как будто бы в его револьвере был только один патрон.

— Кент! — закричала княгиня жалобно.

Я толкнул руку князя, и в этот момент раздался выстрел. Пуля попала в маленькую икону, которая висела в углу. Долгорукий приготовился стрелять еще раз.

Я своим телом загородил княгиню и крикнул:

— Бросьте револьвер…

Прыгнул и схватил Долгорукого за руку.

— Пустите, Кент! — закричал Долгорукий. — Я знаю, что у вас с Юлией роман. Но это не дает вам права вмешиваться…

От неожиданности я отдернул руку. Долгорукий выстрелил, княгиня упала.

Долгорукий швырнул револьвер на ковер и вышел в соседнюю комнату. По дороге он бросил фразу:

— Я не разрешил ей путаться с этим попом Сергеем…

Да, конечно, убитый был русский священник, с которым я познакомился у княгини. Он был отвратительно застрелен. Пуля разбила ему череп, и мозги, смешанные с кровью, забрызгали всю кровать. Княгиня была жива. Пуля пробила ей грудь и, должно быть, легкое. С каждым вздохом мелкие кровяные брызги вылетали из раны. Грудь была, как огнедышащая гора.

Я приложил мокрый платок к ране и вышел из спальни. Долгорукий с безумным видом бегал по комнате. Я не хотел с ним разговаривать, подошел к телефону, соединился с Гропом и просил его прибыть немедленно с доктором и перевязочным материалом.

Мне было уже ясно в ту минуту, что всю эту историю придется скрыть. Я приказал Долгорукому успокоиться и помочь мне уложить труп попа в портплед. Мы вынесли тело в переднюю, там сложили его пополам и завернули в непромокаемое пальто, которое принадлежало убитому. Сквозь прорезиненную ткань кровь не могла пройти. Потом мы втиснули труп в портплед, перевязали его ремнями и оставили в передней, прислонив к этому мрачному свертку зонтик.

Долгорукий к этому времени уже пришел в себя. Он пытался пожать мне руку и шептал:

— Неужели нам удастся скрыть все это? Если она умрет, я буду рад. Ничто не будет стоять тогда между нами. Кент, вы лучший человек на свете…

Эту же фразу говорила мне княгиня.

Гроп с доктором приехали к тому времени, когда мы сожгли в камине окровавленные простыни, замыли пол и кровать. Княгиня лежала на чистом белье. Она была в забытье.

Ни Гроп, ни доктор не стали расспрашивать, каким образом дама ранена. Доктор внимательно обследовал рану и нашел, что она очень опасна, но не смертельна. Пуля задела верхушку легкого и вышла из спины. Он начал делать перевязку с помощью Долгорукого. Князь уже плакал и целовал безжизненные руки жены. Я в это время вызвал Гропа в гостиную. Бедный человек и не подозревал, что подача помощи раненой была только первой половиной дела, которое выпало на его долю. Нам нужно было еще управиться с трупом попа.

— Гроп, — сказал я сыщику мягко. — Спасибо вам, что вы так скоро явились с вашей помощью.

И я пожал ему руку.

— Для вас я готов сделать большее, мистер Кент, — ответил Гроп скромно.

— Большее? Прекрасно. В таком случае у меня есть к вам еще одна просьба. В передней вы увидите портплед. Необходимо уничтожить его со всем содержимым, но так, чтобы никто не знал об этом.

— Стоит ли говорить о таких мелочах?.. — начал было он, но я прервал его:

— Это не мелочи. Пакет весит не меньше ста пятидесяти фунтов.

— Значит, там человек?

— Да.

Гроп провел рукой по лбу и сказал, как всегда, услужливо:

— И это не представляет особой трудности, сэр. Но для того, чтобы вы в дальнейшем были совершенно спокойны, мне надо знать, кто именно в пакете. Вы понимаете, я спрашиваю это не из любопытства, а для того, чтобы замести следы.

— Понимаю. В пакете лежит сложенный пополам священник русской эмигрантской церкви отец Сергей. Вот и все, что я знаю о трупе.

— Больше ничего и не требуется. Внизу стоит казенный автомобиль, шофер — свой человек. Мы сейчас втащим сверток в машину, а потом я перевезу его в крематорий, и мы уничтожим его.

— В крематорий?

— Не волнуйтесь, сэр. Я повезу его не в лондонский крематорий, а в наш собственный, служебный. В сущности, это даже не крематорий. У нас там работают мокрым способом. Труп погружают в ванну с едким раствором, и через десять часов тело и кости растворяются. Поворот крана, и всю жидкость можно выпустить в канализацию.

— Благодарю вас, Гроп. Я на вас рассчитываю.

— Не беспокойтесь, сэр. Я так благодарен вам за то, что вы избавили меня от безработицы. Теперь у меня есть, по крайней мере, кусок хлеба. А в крематории у меня свой человек. Я сейчас позвоню ему и прикажу приготовить ванну.

Верный Гроп, отдавши распоряжение в телефон, спустился вниз и через несколько минут при помощи шофера вынес из квартиры ужасный сверток. Я решил идти следом за ним, так как оставаться дольше в квартире Долгоруких не мог. Но прежде, чем покинуть навсегда эти комнаты, я хотел сказать несколько слов Долгорукому. Я вызвал его в гостиную. Он был бледен и судорожно всхлипывал.

— Долгорукий, — сказали…

Примечание: Следующие листы рукописи оказались вырванными, так что слова Кента и последствия только что описанного события остаются невыясненными. Рука, вырвавшая эти страницы, не пощадила и всего 1922 года. Записи возобновляются лишь в 1923 году. Но точных дат событий установить не представляется возможным, так как записи произведены в дневнике с опозданием, по памяти, и не датированы. По некоторым данным, нижеследующие события относятся к февралю или марту 1923 г.

ШПИОНАЖ В АФГАНИСТАНЕ

Мы проникли в эту горную страну с юга и теперь двигались наперерез всем дорогам в северном направлении. Мы ехали верхом, и наш багаж следовал за нами также на спинах лошадей. Временами мы останавливались в селениях и у черных палаток кочевников и старались отыскать там туземцев, говорящих по-английски. Такие туземцы всегда считались нашими друзьями, хотя вернее всего это были наши злейшие враги. Мы отбирали у них сведения о караване с ружьями, о котором нам говорили махманды в Пешаваре. Туземцы клялись, что внимательно следили за всеми караванами, идущими к индийской границе, но не видали никаких товаров, кроме орехов и кож. Мы не верили этим показаниям: о дружбе туземцев можно говорить только тогда, когда они находятся у нас на глазах. Совершенно неизвестно, что они делают за нашими спинами.

Я сказал Александру Долгорукому, моему верному спутнику:

— Долгорукий, маркизу Керзону-оф-Кедльстон будет очень неприятно, если мы не нападем на следы этого каравана.

Долгорукий ответил мне с неизменным смехом:

— Я не люблю Керзона, нашего нового хозяина. Мне жаль, что наши прежние покровители, Черчилль и Ллойд Джордж, сошли с горизонта. Теперь мне не очень весело работать на Англию. Но, чтобы доставить удовольствие вам, майор Кент, я готов разбиться в лепешку. Не огорчайтесь, что мы не встретили каравана. Ведь мы убеждены в его существовании. А раз так, то все остальное — частности. Если вам непременно нужны документы, мы можем их сфабриковать.

Этот князь Долгорукий был положительно кладом. Недаром я прощал ему многое. Его изобретательность неистощима. Каждый из работников нашего дела должен иметь такого товарища. Расходы по его содержанию окупаются сторицей. И я всегда страшился той минуты, когда нам придется почему-нибудь расстаться.

Но на этот раз я возразил ему:

— Нам нужны хорошие документы, Долгорукий. Липовые документы мы могли бы сфабриковать, не выходя из-за стола в Лондоне. Ведь не напрасно мы сделали с вами тысячи миль по суше и по морю.

Князь ответил:

— В борьбе с большевиками все документы хороши, лишь бы они принесли нужные результаты.

Я не стал спорить на эту тему, и мы продолжали двигаться вперед по горным тропинкам, временами похожим на полки и карнизы. Наступили теплые дни, особенно солнце пекло в долинах. Там из-под скал выползали скорпионы, а наши лошади и проводники неимоверно пахли потом. Вечерами мы останавливались у глиняных сараев, называемых здесь домами. Мы укладывались спать на земляном полу, положив под головы седла. Ночью просыпались от холода и кутались в бараньи шкуры и войлоки. Днем опять жарились на солнце.

Наконец я сказал в один прекрасный вечер:

— Я измучился. Мы двигаемся вперед без всякой цели. Нас послали сюда не только для того, чтобы мы избороздили страну вдоль и поперек.

Долгорукий согласился со мной, что путешествие наше тяжело, и должно быть, желая утешить меня, произнес:

— Может быть, страхи Англии напрасны? Советская власть, конечно, — это напористая власть. Но она не может взять на себя больше, чем царское правительство. А царь никогда серьезно не покушался на Индию.

Меня это взорвало. Я сообщил Долгорукому неопровержимые факты, бывшие в распоряжении Интеллидженс Сервис. Я сказал ему о том, что индусы-магометане видят в России избавительницу от английского ига; что в Ташкенте, главном городе Туркестана, Коминтерн организовал высшую школу пропагандистов для работы в Азии, и что в Москве, наконец, при участии индусов-революционеров уже разработаны планы революции в Индии. В числе этих революционеров находился и Чаттопадхия, давно известный Интеллидженс Сервис, — враг Англии. Все эти революционеры с инструкциями и деньгами устремились из Москвы в Индию. Из них только некоторые были задержаны на границе нашими солдатами. Остальные разбрелись по городам, проповедуют священную войну против англичан и все время получают из России винтовки целыми караванами. А мы не можем найти здесь ничего нового и продолжаем питаться теми сведениями, которые привезли с собой из Лондона…

— Все эти сведения сфабрикованы вашей уважаемой службой, — меланхолически произнес Долгорукий. — Они звучат слишком картинно, чтобы в них можно было поверить.

— Не говорите глупостей, — прервал я его. — Наша служба не занимается фабрикацией сведений. Согласно неписаному закону, наши министры никогда не подвергают сомнениям донесения Интеллидженс Сервис.

— Тем лучше, — сказал князь. — Тогда я предлагаю вернуться к моему давнишнему предложению. Сфабрикуем документ, раз вы убеждены, что русские винтовки идут в Индию непрерывным потоком.

На этот раз я согласился с предложением Долгорукого. Такой документ нам никогда бы не повредил. Мы внушили нашему переводчику, что он получит сто рупий награды, если найдет хоть двух туземцев, видевших караван с ружьями. Кроме того, каждый видевший караван получит по сорок рупий. Мы разрешили переводчику ехать вперед и поискать таких людей в ближайшей деревне.

Переводчик кафир, хитроватый малый, быстро смекнул, что от него требуется. Он нахально улыбнулся нам, низко поклонился и ускакал на своей лошадке вперед. Мы же с Долгоруким решили сделать однодневный привал. После завтрака пошли на охоту в надежде убить джейрана, но подстрелили только домашнюю овцу. Вечером мы зажарили ее на костре и съели почти целиком.

На другой день мы встали очень рано. Нам хотелось до жары достигнуть селения, где живут люди, видевшие караван с ружьями. Но мы явились в эту жалкую деревушку лишь в полдень. Жара истомила нас. Зато мы получили награду. Десять туземцев видели своими глазами караван, который прошел здесь неделю тому назад. И пятнадцать человек о нем слышали. Мы решили составить по всей форме документ, удостоверяющий перевозку оружия.

Судя по показаниям свидетелей, подозрительный караван состоял из сорока лошадей, нагруженных длинными тюками. Свидетели указывали, что в числе проводников было двое русских и что на привалах запрещалось разводить огонь близко от поклажи. Из этого мы сделали вывод, что винтовки были снабжены патронами. Один из свидетелей дал особенно ценное показание. Именно он сообщил, что перевозимые винтовки были английского образца. Русские пустились на эту хитрость, чтобы отвести от себя подозрение.

Я составил акт опроса на английском языке, а переводчик перевел его на язык пушту. После этого свидетели, видевшие караван, украсили документ причудливым узором своих восточных подписей. Это придало бумаге вид подлинности. Затем Долгорукий расплатился в стороне с туземцами, и мы решили, что наше дело окончено. Я сложил бумагу и спрятал ее в карман. Больше нам нечего было делать в этой стране. Наша основная миссия была исполнена.

Кратчайшим путем мы двинулись в сторону столицы. Нам все чаще и чаще стали попадаться на пути лошади и ослы, а у дороги мы видели коробки от консервов и бумагу. Все это доказывало, что мы приближаемся к цивилизованному пункту.

Мы задержались в Кабуле всего на несколько дней. Могли бы уехать еще раньше, если бы не одно несчастное обстоятельство. Советник местного английского посольства сообщил нам, что акт о провозе оружия, который мы привезли с собой, не представляет никакого интереса с точки зрения дипломатической. Этот джентльмен был близок к Интеллидженс Сервис, и потому я мог всецело ему доверять. Он посоветовал мне подкрепить наш акт какими-либо другими документами и особенно рекомендовал обратить внимание на телеграммы в Москву мистера Раскольникова, здешнего представителя советского правительства. Несколько таких документов, свидетельствующих о вмешательстве мистера Раскольникова в дела Индии, он предоставил в мое распоряжение. Правда, он не ручался за достоверность их, но выглядели они вполне прилично и вполне могли удовлетворить близорукого Керзона. Я их приобщил к моему акту без особого раздумья, так как в нашем деле ничем брезговать не приходится.

Через несколько дней английский консул, по соглашению со своим русским коллегой, предоставил нам документы для беспрепятственного следования через Советскую Россию в Петербург. В документах мы значились корреспондентами американского еженедельника, собирающими материалы для своего журнала. С удовольствием я предвкушал, что бумаги эти дадут нам возможность не только с удобствами пересечь Россию, но и позволят по пути следования посетить те места, которые обычно открыты для представителей печати.

Афганистан не имеет железных дорог. Мы выехали к северу, опять верхом в надежде без задержек достигнуть русской станции Кушки.

Теперь мы ехали по торговой дороге, главной линии, соединяющей Афганистан с Россией. Нас уже не удручали заботы по отысканию следов неведомого каравана. Мысль моя свободно текла в голове. Я видел свою тень на горячей дороге. В течение дня она описывала почти полный круг у ног лошади. Черный всадник на черном коне. Это — я. Годы проходят, а я по-прежнему в седле борюсь с призраком красной опасности. Я забыл, что такое покой, за это время я сделал много тайного. Уже пять лет я изображаю из себя клинок, который входит в грудь врага.

Но стал ли слабее призрак красной опасности от того, что я не покладая рук преследую день и ночь одну и ту же цель? Или, может быть, я борюсь впустую? И я хотел как можно скорей стать на русскую почву, чтобы получить успокоение. Мне казалось, что именно там, в картинах бедствий этой страны, я найду оправдание моих трудов и дел.

Моя мысль дошла до этого места, когда вдруг лошадь прянула подо мной. Люди европейского вида в кожаных куртках что-то делали за поворотом дороги. Один из них смотрел в блестящую медную трубку на скалы, другие толпились вокруг него. По-английски я спросил:

— Что вы тут делаете?

Но они не поняли моего вопроса. Я спросил то же самое по-русски. Тогда они ответили мне:

— Мы производим изыскание шоссейной дороги. По приказанию русского правительства.

Меня прямо восхитила та методичность, с какой русские подбираются к индийской границе.

— Они роются, как кроты, — сказал я Долгорукому. Мы познакомились с "кротами" и пили с ними чай. За чаем расспрашивали об условиях работы. Они отвечали охотно, ругали страну скорпионов, здешнее вино. На наш вопрос, много ли среди них большевиков, они ответили, что большевиков среди них нет. Однако они отлично делали свое дело и вели дорогу именно в ту сторону, куда им не следовало бы соваться. Мы расстались с ними в тот же день, не узнав ничего полезного.

СНОВА В СОВЕТСКОЙ РОССИИ

У нас были законные визы, и потому мы перешли границу как обыкновенные путешественники. Я так устал от верховой езды, что с нетерпением ждал того момента, когда окажусь в вагоне.

Но по наведенным справкам нам надо было ждать поезда почти 20 часов. Мы расположились в селении Полтавском, находящемся поблизости от крепости Кушки. Хижины селения были совсем как украинские: поселенцы переведены сюда из Украины еще при царе. Заказав завтрак себе и лошадям, я пошел по направлению к крепости, в которой находилась станция железной дороги. Мне хотелось прочесть газеты.

Крепость имела глиняные стены, но они поднимались высоко и были в полном порядке. Эта тяжелая лапа была занесена над Индией еще во времена царизма. Но до сего времени укрепления сохранили свое значение. Поезда входили в ворота крепости и там их запирали на замок.

В крепости играла музыка. Я встретил нескольких русских солдат, они были хорошо одеты и накормлены. Очевидно, Россия воскресала, как это писалось в наших левых газетах. Я шел и печально думал об этом.

Случайно я поднял глаза и носом к носу столкнулся с человеком, один вид которого вызвал во мне содрогание. Навстречу мне шел Градов, расстрелянный по моему приказанию на станции Кице в 1918 году. Россия действительно воскресала! На голове Градова была красная шапка начальника станции. Следовательно, он вышел из могилы с повышением.

По вполне понятным причинам я не поздоровался с Градовым. Мы разошлись, причем я сделал огромное усилие, чтобы не подать виду, что заметил его. Во мне теплилась надежда, что он не узнал меня. Я не стал разыскивать газеты на станции, а поскорее вернулся к Долгорукому и рассказал ему всю историю. Я попросил его сейчас же познакомиться с начальником станции и выведать у него, как ему удалось выбраться из могилы, куда его уложили английские солдаты. Сам же я, взяв свой плед, решил удалиться из селения, на случай если Градов решит отплатить мне за мою нелюбезность такой же нелюбезностью. Я сказал Долгорукому, что отойду примерно на пять тысяч шагов на восток в горы, и просил его прийти туда, когда он все узнает.

Хотя я сильно устал, мое волнение не сразу позволило мне задремать в укромном местечке, которое я себе выбрал в этой горной пустыни. Но в конце концов мне удалось заснуть. Я проснулся от холода ночью и по звездам определил, что час поздний. Долгорукого все не было. У меня появилась мысль, не арестовали ли его. Но идти на поиски князя я не мог — это было рискованно. Я снова заснул.

Меня разбудил Долгорукий утром, часов в восемь. Он был пьян и икал. Уселся рядом со мной и сказал печально:

— Вы не ошиблись, Кент. Начальника станции фамилия Градов. Он стоял у стенки на Мурмане. Его спасли ваши солдаты. Они все дружно промахнулись, по уговору. Потом унесли его и отпустили…

— Как — англичане отпустили большевика?

— Он был меньшевиком тогда. Но теперь большевик. Ваш расстрел имел два последствия. Градов поседел — я видел его волосы. И он сделался большевиком — я видел его партийный билет.

— Каким образом вам удалось поговорить с ним по душам?

— Очень просто: я прикинулся американским социалистом, знающим русский язык. Он меня пригласил пить чай. А потом я угостил его виски. За выпивкой он рассказал мне свое мурманское приключение. У него прекрасная жена…

— Зоя?

— Да.

Я не стал расспрашивать князя относительно жены Градова. Сейчас мне это казалось мелочью. Гораздо больше интересовали меня две вещи: каким образом нам выбраться со станции и как восстановить имена солдат, отпустивших Градова? Я надеялся, что можно будет их разыскать по приезде в Англию. Однако, несмотря на все старания, я не мог припомнить ни одной фамилии.

Впрочем, этот вопрос не являлся срочным. Гораздо важнее нам было как можно скорей испариться из окрестностей Кушки. Я велел Долгорукому немедленно отправиться в Полтавское, покормить лошадей и без промедления подъехать к тому, месту, где я лежал под пледом. Долгорукий обещал сделать это не позже как через три часа.

Князь приехал без малейшего опоздания. Проводника с собой он не взял. И это было совершенно правильно, так как мы легко могли налететь на шпиона. С отвратительным чувством я занял место на седле, которое достаточно надоело мне за время скитаний по Афганистану.

Несколько ближайших дней мы использовали на поездку верхом вдоль полотна железной дороги. Разумеется, мы скакали в некотором отдалении от линии, но аппетитные свистки паровозов были нам отчетливо слышны. Мы боялись сесть в поезд, так как Градов, несомненно, дал телеграмму по линии о моем аресте. Во время беседы с Долгоруким за чаем он не обмолвился ни единым словом о том, что заприметил меня в Кушке. Из этого я сделал вывод, что он не только узнал меня, но и принимает нужные меры к задержанию. Больше всего, конечно, я боялся, что он расправится со мной семейным порядком, без всякого суда. Для этого он имел много оснований. И от такой расправы, конечно, меня не мог спасти даже паспорт американского гражданина. На всякий случай мы порвали телеграфный провод в двух милях от Кушки. Но это не было гарантией безопасности.

Поблизости от города Мерва мы пристрелили лошадей, так как не знали, что с ними делать дальше. Лошади были совершенно измучены. Мы вошли в город пешком, Долгорукий, зайдя в какое-то советское учреждение, похитил бланки. Мы состряпали себе удостоверения личности и сели в поезд на Ташкент.

Я проснулся в вагоне среди ночи и, боясь проверки документов, предложил Долгорукому покинуть поезд. Мы вылезли на станции Самарканд и провели три дня в этом азиатском городе, приняв на всякий случай туземный вид. Три дня мы шатались по базарам, осматривали мечети и питались рисом и сушеными абрикосами. Затем сели в поезд под видом американских граждан. Мы ехали в разных вагонах, условившись прибегнуть к помощи американского правительства в случае нападения. Я подбадривал себя мыслью, что никаких серьезных улик против меня нет. Мне могли вменить в вину только то, что мисс Зоя Турецкая встретила меня в 1921 году на вокзале в Москве. Но с тех пор прошло несколько лет.

Нас никто не побеспокоил в поезде. Целыми днями я имел возможность смотреть в окно и делать свои выводы. Да, Россия безусловно поправлялась. Поезда шли строго по расписанию, вагоны были освещены и натоплены, как в любой культурной стране. Мы обгоняли товарные поезда, которые везли в Москву быков, хлеб и масло. На станциях стучали топоры, и бородатые крестьяне говорили об увеличении запашек. Россия поправлялась.

Москва на этот раз интересовала меня прежде всего с точки зрения отдыха. Я мечтал выспаться и забыть все волнения. Но это мне не удалось. Явившись в день приезда на условную квартиру, я был встречен заявлением:

— Мы вас ждем уже три дня. По железным дорогам дана шифрованная телеграмма о вашем задержании. Указаны приметы и имя.

Это известие снова наполнило меня тревогой.

Да, на этот раз я не имел покоя в Москве! Очевидно, органы охраны в России сделали большие успехи.

Я не имел покоя ни днем, ни ночью. За мною охотились. Несколько ночей я был принужден провести в поезде. Вечером я ложился на верхнюю койку в вагоне и отъезжал миль за сто от Москвы в самом неожиданном направлении. Ночью вылезал на станции, садился во встречный поезд и опять летел к Москве, чтобы утром начать свои наблюдения и работу.

И сама Москва была уже не та, какой я ее оставил в 1921 году. В магазинах можно было достать прекрасные закуски и фрукты. Театры отоплялись, и я имел возможность убедиться, что драматическое искусство не успело погибнуть за время революции. Лица людей не были уже так пасмурны, как в памятные дни голодного 1920 года. Трамваи, автомобили и извозчики двигались с нормальной быстротой. В окнах больших магазинов на Мясницкой улице появились сталь и медь.

С прискорбием я заметил еще одно обстоятельство: большинство населения совершенно примирилось со своей судьбой. Никто уже не хотел мне давать сведений. Наиболее активные русские успели забыть о своих огорчениях и принялись работать над восстановлением страны по планам коммунистов. Рабочие сдали свое оружие на склады и стали к станкам. В заводских столовых было налажено удовлетворительное питание.

Я несколько раз имел случай видеть дружные демонстрации рабочих перед представителями правительства. И всякий раз вспоминал голодный поход наших безработных в Лондон, свидетелем которого я был в 1922 году.

Тогда стояла лютая зима, но голодные ходоки двинулись в Лондон со всех концов Англии. Они шли проселочными дорогами, со знаменами, распевая старые чартистские песни. В каждом селении они собирали митинг, чтобы лишний раз рассказать англичанам о несправедливостях правительства Бонар-Лоу. Многие из них заболевали в дороге, другие сваливались от усталости. Но все же больше двух тысяч человек дошло до Лондона. Там они хотели потребовать от правительства улучшения своей судьбы.

Но Бонар-Лоу не принял их. Наоборот, он приказал прекратить выдачу пособия семьям пришедших рабочих. Голодные ходоки принуждены были вернуться домой ни с чем. Русские рабочие, наоборот, вернулись из своих походов, завоевав себе право на мир и улучшенное положение. Теперь уже в Москве считали, что главные беды остались за спиной. Первые месяцы насыщения после голода смягчили сердца всех. Многие хотели даже в появлении белой муки видеть приближение к коммунизму. Шансы большевиков в обществе сильно поднялись.

Правда, среди интеллигентов и даже рабочих было течение, утверждавшее, что в процессе восстановления страны большевики неминуемо должны переродиться. Крестьянство — это девять десятых России. Крупных средств на быстрое и мощное строительство нет. В таких условиях большевики могут сделаться только промышленниками средней руки, не больше. Пусть, говорили эти интеллигенты, коммунисты думают, что творят социализм. Важно, чтоб появились товары. А что будет дальше — это еще вопрос.

Конечно, эти люди ошибались, как ошибался Ллойд Джордж со своими хитроумными планами. Торговый договор России с Англией только укрепил коммунистов в их заблуждениях. Правда, советское правительство изо всех сил старалось вывезти хоть что-нибудь в Европу. Всюду проповедовались честные методы торговли. Большевики пытались вернуть невозвратное — доверие на мировом рынке. Но по-прежнему главным предметом вывоза были четыре слова, обращенных к рабочим всех стран: "Берите пример с нас".

Официально были даны инструкции дипломатам на Востоке прекратить антибританскую пропаганду. Но каждый дипломат отлично понимал, что революция в Индии значительно выгоднее торговли с Англией. Пропаганда по-прежнему велась, только хитрее и тоньше. Я записал это красным карандашом в свою записную книжку, чтобы доложить правительству в первую очередь.

НОВЫЙ ПЛАН БОРЬБЫ С СОВЕТСКОЙ РОССИЕЙ

Постоянно выискивая в своей профессии наиболее уязвимые места противника, я решил, что теперь борьба с Россией должна перейти в новую фазу. О войне нечего было и думать. Возлагать надежды на внутренний переворот также не приходилось. Надо было предпринять что-нибудь в финансовой области.

Во время моего пребывания в Москве внимание советского правительства сосредоточилось на оздоровлении денежной системы. Были выпущены червонцы, курс которых поддерживался высоко. Я взял на заметку это обстоятельство.

За довольно значительную сумму мною были приобретены клише этих червонцев, а также образцы бумаги и красок. Все это могло бы позволить нам выпустить в Англии банкноты, ничуть не худшие, чем это делал советский государственный банк. Несколько десятков миллионов, выброшенных на внутренний и внешний рынки, сильно подорвали бы новое финансовое мероприятие советского правительства и, может быть, даже внесли бы замешательство в дело оздоровления России. Помимо того, эта операция могла принести нам значительные барыши. Я посоветовался о моем плане с агентами, и они одобрили его вполне. К сожалению, я не мог организовать большой беседы на эту тему с беспартийными специалистами, работавшими в финансовых органах. Как я уже сказал, настроение интеллигенции кардинально переменилось, и если бы даже такое совещание было собрано, я не был бы уверен, что заключение специалистов сделано беспристрастно. Кроме того, мое пребывание в Москве стало чересчур опасным. Двое из наших агентов сели, и я сам едва выбрался из засады. Все это заставило меня поспешить с отъездом.

Благополучно мы прибыли с Долгоруким в Петербург, где провели всего только один день. Здесь я получил от нашего агента записку из Лондона, в которой мне было предложено возвращаться как можно скорей. Мы выправили довольно чистые документы и под видом рыботорговцев двинулись на Мурман, в расчете пересесть там на какой-нибудь норвежский пароход. Кроме того, мне хотелось вновь увидеть те места, в которых я провел шесть месяцев пять лет назад.

Очень многое изменилось и на Мурманской дороге. Леса у линии были вырублены, станции отстроены. Я едва узнал Кицу. Но тот фонарь, у которого расстреливали Градова, еще стоял. Мы проехали мимо него.

Чем ближе мы подъезжали к океану, тем сильнее брало меня опасение, что нас арестуют в Мурманске, где очень мало пассажиров и очень многочислен штат агентов охраны. А попадаться в руки сыщиков с клише червонцев в чемодане мне вовсе не хотелось. Поэтому мы не доехали до станции Мурманск, а слезли за двенадцать верст, в Коле. Своим приездом мы не обратили на себя внимания. Полдня мы провели в трактире, разговаривая с лопарями на разные темы. А после обеда приступили к осуществлению плана нашего дальнейшего продвижения.

Здесь была еще совершенная зима. Несмотря на конец марта, снег лежал толстыми синеющими пластами, люди, закутанные в меха, погоняли оленей, и дым стоял колом над домами. Между разговорами мы купили у лопарей четыре запряжки оленей и, взявши двух лопарей в проводники, вечером выехали по целине к норвежской границе.

Нам предстояло проехать около четырехсот миль, и это было не так просто. Только месяц назад мы страдали от жары, а теперь мороз жег нам щеки. Правда, кроме оленей и саней мы приобрели полные комплекты здешней одежды: пимы, малицы и шапки с длинными меховыми лентами, чтобы закутывать подбородок. Но все же мы немало помучились от мороза, хотя выиграли на спокойствии.

За все время нашего путешествия на оленях мы не встретили ни одного человека. Мы ехали без дорог, прямо по снегу, над кустами и болотами. Чтобы сбить лопарей с толку, мы их наняли проводниками до Туломского водопада, и только отъехавши миль за пятьдесят от Колы, переменили маршрут. Лопари поломались немного, но, увидевши английские деньги, согласились. Чтобы не заблудиться в снегах, они долго по ночам смотрели на небо, разговаривая о чем-то на своем непонятном языке. Но мы не боялись заблудиться: с нами был компас, и нам было безразлично, где перейти границу. В этой глуши нет никаких пограничных постов. Ночевали мы в санях, предварительно забравшись до самого подбородка в меховой мешок. Спали, как в лучших санаториях, дыша морозным воздухом.

Утром разводили примус, туго набивали кофейник снегом и варили кофе, приправляя его кусками консервированного молока. Мы пили этот кофе с перемерзшими бисквитами, которые на зубах крошились в пыль. Затем усаживались в сани и ехали, ехали. Олени хорошо бежали по снегу, хотя чувствовалась весна, и некоторые из них уже теряли рога. Несколько раз в день мы останавливались, разогревали грубое консервированное мясо, известное среди моряков под названием "труп бригадира", и закусывали прямо на снегу.

Мы не могли решить, когда именно мы миновали границу. Нам не у кого было спросить об этом. На шестой день пути мы по некоторым приметам убедились, что приближаемся к океану. По нашим расчетам, Вардэ было уже недалеко. На седьмой день утром мы выехали на настоящую проезжую дорогу, со знаками лошадиных подков и полозьев от широких саней. В полдень увидели с горы городок, который мог быть только Вардэ.

Мы подкатили на оленях прямо к подъезду гостиницы — большого четырехэтажного дома с бильярдом на вывеске. Затем мы распростились с нашими проводниками, подарив им "на чай" оленей и сани. Сами поднялись в общую залу, заказали себе комнаты и ванны. Пока ванны грелись, мы успели выпить целую бутылку коньяку в ознаменование благополучного окончания путешествия. Коньяк мы закусывали по здешнему обычаю квашеной морошкой, которая сияла в блюде, как бледное золото.

Через два дня пароход каботажного плаванья доставил нас в Нарвик. Оттуда по железной дороге мы переправились в Стокгольм и еще через пять дней были в Лондоне.

ПОЛИТИКА МАРКИЗА КЕРЗОНА

15 апреля 1923 года. Я вступил на почву великого города не без некоторого волнения. Мне казалось, что опять меня здесь поджидает неприятный сюрприз, как после первого путешествия в Россию. Мой дед пытается меня успокоить. Он говорит, что консерваторы у власти — лучшая гарантия устойчивости политики. Завтра я должен это испытать на себе. А сегодня я себя утешаю мыслью, что это именно так.

Дед нисколько не постарел за время моего отсутствия. Наоборот, он с юношеской энергией работает над проектом, который должен обезопасить Англию от налета аэропланов в будущей войне.

На этот раз, по его мнению, английское правительство должно изготовить стальную сетку и развернуть ее над Лондоном и фабричными районами. Сетка эта не сможет задержать солнечный свет, но бомбы будут разрываться от соприкосновения с ней. Когда я возразил деду, что у нас не хватит денег на проволоку, он ответил:

— Должно хватить. Не забывай, что производство этой сетки смягчит безработицу. Таким образом, мы убиваем двух зайцев одним выстрелом.

Боюсь, что правительство откажется от этого проекта, хотя дед говорил со своими знакомыми из военного министерства, и они обещали поддержать его.

20 апреля. Маркиз Керзон отказался принять меня. Ему передали привезенные мною документы, и он заявил, что по ним не требуется никаких объяснений. Боюсь, что эта старая лиса просто боится узнать от меня что-нибудь такое, чего ему знать не хочется. Например, источник получения документов. Варбуртон мне передавал, что сведения, привезенные мною, вызвали форменное бешенство Керзона. Он даже высказался за немедленное объявление войны России, как будто мы недавно с ней не воевали. Во всяком случае, правительство усмотрело в моей информации ту каплю, которая переполнила чашу терпения. Форин Оффис готовит что-то, но что — никто не знает.

Сам я гораздо больше рассчитываю на привезенные мною клише, нежели на документы. Завтра я должен иметь по этому поводу разговор с постоянным заместителем лорда казначейства.

22 апреля. Мой проект об изготовлении червонцев в Англии не имел никакого успеха. Мистер Айронсайд, с которым я толковал на эту тему, выдвинул целый ряд возражений. Главнейшим было то, что в эпоху наполеоновских войн Англия уже пыталась сделать нечто подобное. Тогда, желая обессилить Францию, англичане отпечатали в Лондоне фальшивых франков на шестьдесят миллионов. Была сделана попытка распространить эти франки во Франции. Но агенты были арестованы и казнены, а запасы кредиток конфискованы и зачислены в доход французской казны. Кредитки были настолько хорошо сделаны, что Наполеон нашел возможным расплачиваться ими с поставщиками на армию. Эти франки английской выделки назывались во Франции "английский подарок".

Несмотря на мои возражения, что со времени этого опыта прошло более ста лет, мистер Айронсайд не сдался, и мне пришлось передать клише и образцы бумаги в музей Интеллидженс Сервис. Заведующий музеем по секрету сказал мне, что он попытается наладить небольшое производство червонцев на американке и будет снабжать ими всех агентов, командируемых в Россию. Но, разумеется, это была только жалкая пародия на мой проект.

Я искрение пожалел, что мистер Черчилль, гений которого быстро схватывал самые грандиозные планы, теперь не у дел. Член клуба холостяков Керзон и сухарь Бонар-Лоу воспитаны слишком по-чиновничьи, чтобы оценить смелые предложения. Они привыкли оперировать только документами, как бы плохи эти документы ни были. Я жду с нетерпением, какое применение они найдут тем бумажкам, которые мы с Долгоруким привезли из Афганистана.

3 мая. Достоверно известно, что наше правительство намерено предъявить ультиматум Москве. Нашему поверенному Ходжсону уже послана нота, которая держится здесь в тайне. Но через несколько дней мы узнаем о ней из газет.

10 мая. Нота английского правительства опубликована. Керзон составил ее в серьезном тоне, который вообще присущ этому скучному человеку. В предисловии он отводит все возможные возражения против достоверности английских сведений.

Я думаю, он прекрасно понимает, что наши документы не слишком твердо стоят на ногах. Это не помешало ему положить в основу ноты мое рукоделие с небольшой добавкой мелких фактов, касающихся рыбаков в Северном океане, и нелюбезного отношения советской власти к лицам моей профессии.

14 мая. Я никогда не предполагал, что мои бумажки могут произвести такой шум в Европе. После ноты Керзона, как передают газеты, русские рабочие три дня утрамбовывали мостовые Москвы, требуя отставки Керзона. Наш пролетариат тоже издал звук, похожий на ворчанье, а наш доблестный флот, всегда готовый принять участие в свалке, развел пары и двинулся к Петербургу. Трудно представить себе, чем кончится эта история!

15 мая. Сегодня я тихо явился в канцелярию службы и потребовал себе двухмесячный отпуск. Кроме того, я просил Варбуртона, чтобы Долгорукий был зачислен в штат службы по русскому отделу. За последние годы он достаточно хорошо зарекомендовал себя. Варбуртон обещал мне устроить это дело.

20 мая. Отпуск получен, но я пока сижу дома и привожу в порядок свои записи.Вчера у меня был Долгорукий и очень благодарил за доставленное ему место. Теперь он чувствует себя твердо в Англии. Обещает честно работать. Я искренне рад за него, потому что хорошее жалованье поможет ему выпутаться из долгов.

Меня огорчает немного только дед. Он до сих пор не может мне простить моего разрыва с Мабель и постоянно ноет на эту тему.

29 мая. На Пэль-Мэль с автомобиля меня окрикнул лорд Лавентри. Задержал машину и просил подсесть к нему. Спросил:

— Вы на меня в обиде, Эдди? Почему не приходите? Я вас не видел несколько лет.

Я объяснил ему, что часто отлучался из Лондона. Лорд счел объяснение удовлетворительным и предложил мне немедленно отправиться с ним в его поместье около Ричмонда. Я не стал отказываться, и Лавентри приказал шоферу ехать за город.

По дороге лорд рассказал мне, что уже давно забросил чтение, так как у него испортилось зрение. Теперь он интересуется исключительно культурой цветов, и в этой области у него есть достижения.

Действительно, в поместье лорда в оранжереях много цветов. Садовники Лавентри похожи на фокусников. Они работают под руководством лорда и создали массу чудес.

Они исказили все цветы мира, и теперь нельзя даже собачью фиалку назвать по имени. Я положительно запутался в названиях, а лорд в это время смеялся. Очевидно, вся соль этого безумного садоводства — вызвать замешательство посетителей. Перепутаны запахи, формы, цвета. Львиные зевы ловят мух и вьются по проволоке. Дикий виноград цветет ромашками. Розы только черные, и от них пахнет перцем. Таких цветов я не видел и во сне. Целый день мы ходили по оранжереям, но я устал, наконец, и попросил отправить меня в Лондон. Провожая меня, лорд сказал:

— Теперь мы работаем над дальнейшими усовершенствованиями. Я мечтаю получить чисто серебряные лилии и золотую настурцию. Садовники говорят, что это можно сделать только через три года. Приходится подмешивать тончайшую золотую пыль в землю, но цветы не хотят ее впитывать и гибнут. Однако мы их заставим заблестеть, пусть даже на это мне придется истратить все мои деньги.

Из садов Лавентри я привез деду пахнущие чаем ландыши величиной с кофейные чашки. Мне кажется даже, что дед немного обиделся. Он всегда высказывался против неумеренности в личной жизни.

14 июня. Сегодня у меня две новости: я получил письмо от Мабель и в газетах опубликована переписка о ноте Керзона.

Как видно из газет, русские нисколько не испугались. Они согласились уплатить немного денег в компенсацию за расстрелянного шпиона и арестованную журналистку. В этом — все достижения Керзона. Таким образом, международный скандал кончился шуткой. Право, мне досадно, что я претерпел столько неудобств, чтобы доставить десять тысяч фунтов вдове мистера Давидсона, хотя она, конечно, достойная женщина.

Зато письмо Мабель произвело на меня самое лучшее впечатление. Она просит прийти к ней, чтобы переговорить по важному делу. Как истая англичанка, она назначает свидание не сегодня и не завтра, а через неделю.

Ну что же, я пойду к ней через неделю!

ПОСТОЯНСТВО АНГЛИЙСКИХ ЖЕНЩИН

23 июня. Я имел длинный разговор с Мабель. Сначала говорили о мелочах: кино, собаках и революции. Но я видел, что это нисколько не занимает ее. После небольшой случайной паузы она вдруг сказала:

— Не удивляйтесь, что я возвращаюсь к прошлому. Есть одно обстоятельство, которое очень мучает меня. Я не имела возможности говорить с вами искренне уже несколько лет. Вы уезжали или отдалялись от меня. Теперь мы можем поговорить. Дело в том, что я беру назад обвинение, которое — помните? — выдвинула против вас. Не забыли?

Я ответил, что никогда ничего не забываю.

— Тем лучше, — сказала Мабель. — Я виновата перед вами и теперь прошу прощения. Я поверила анонимному письму, вы не хотели оправдываться. Я очень страдала тогда, хотя не подавала вида. Три года я не знала, что мне делать. Но наконец придумала. Теперь я сама оправдала вас.

— Каким образом?

— Я просила отца навести справку по интересующему меня вопросу. Ведь он свой человек во всех министерствах. Мне было очень трудно сделать это, но я пересилила себя. Теперь, две недели тому назад, он мне сказал определенно, что вы не числитесь ни в одной из этих ужасных служб. Я была так рада. Я ведь не забыла вас. Из этого не следует, конечно, что наш договор восстанавливается. Но лед между нами растаял. Вот и все, что я хотела сказать вам.

— Благодарю вас, — ответил я и вежливо поклонился.

Заявление Мабель застало меня врасплох. Я даже не знал, как на него реагировать. Но решил не слишком обнаруживать радость. Поэтому перевел разговор на другую тему:

— А как японский язык? Ведь вы, кажется, хотели выучить его?

— Да, конечно. Но теперь в этом нет особой нужды. С этой минуты ничто меня не мучает.

Все это очень похоже на рассуждения ребенка, а не женщины, которая собирается на ближайших выборах выставить свою кандидатуру в палату. Как умен наш закон, выдерживающий дам до тридцати лет в гостиных и на теннисных площадках!

А в общем, мне повезло. Естественно, что полковник не мог сообщить своей дочери ничего, кроме того, что сообщил. Как я не догадался раньше посоветовать Мабель обратиться именно к этому источнику!

Прощаясь с Мабель, я поглядел на нее нежно и обещал часто бывать у нее. Но, по правде сказать, я успел отвыкнуть от нее за последние годы. Однако думаю, что старые отношения восстанавливаются скорее, нежели налаживаются новые.

Мабель пригласила меня прийти к ней на политический обед, который она устраивает на следующей неделе в связи с провалом политики консерваторов.

Этим приглашением она, конечно, хочет подчеркнуть, что теперь безусловно мне доверяет!

25 июня. У меня был Гроп. Он сделал мне обстоятельный доклад о всех новостях, но, прежде чем уходить, заявил, что должен говорить еще об одном важном деле.

— Но я в отпуску, Гроп, — сказал я ему. — Нельзя ли говорить о деле, когда мой отпуск кончится?

— Это не канцелярское дело, сэр, — ответил Гроп тихо. — Это ваше личное дело. Княгиня Долгорукая вернулась в Лондон и теперь решила жить здесь отдельно от мужа. Может быть, вы посетите ее, сэр?

— Ни в каком случае.

— Но она очень хотела бы видеть вас. Ей надо объясниться с вами.

— Откуда вы все это знаете?

— Я был у нее. Ведь мы с ней успели подружиться, когда я по вашему поручению отвозил ее во Францию. Теперь два года прошло, и она вернулась. Она говорила мне, что послала вам около сорока писем, но вы не ответили ей.

— Совершенно верно. Они все лежат в моем столе нераспечатанными. И будет гораздо лучше, если она перестанет тратиться на марки и конверты.

— Вы очень строги, сэр. К дамам надо относиться деликатней. Нельзя применять в отношении к ним принципы международной политики.

— Я это знаю и прошу вас считать разговор исчерпанным. Русские очень интересны и милы, но они не должны насаждать в Англии своих обычаев. Ни эмигрантам, ни большевикам это не удастся.

— Но она так страдает, сэр. Целый день слезы льются у ней по лицу. Она молится только об одном: чтобы ей удалось поговорить с вами, а потом умереть. Сходили бы вы к ней, сэр…

— Разговор окончен, Гроп…

— Слушаю-с, сэр.

30 июня. Парадный обед у Мабель вполне удался. Только очень богатые люди могут тратить столько провизии в связи с политикой.

Мабель была очень нарядна, хороша собой и с воодушевлением декламировала Шелли. Было много членов Рабочей партии, в том числе их знаменитый вождь Мак. В сущности говоря, все эти выбившиеся в люди пролетарии — славные и простые ребята, но они слишком много о себе думают. Они из кожи лезут, чтобы выглядеть аристократичнее. Кого они могут обмануть, я не знаю. Лично я всегда сквозь духи чувствую запах пота и сквозь перчатки вижу мозоли. Мак говорил хорошо свой спич, но я не могу верить ни одному его слову. Он доказывал, что консервативное правительство не справилось со своими задачами и скоро будет принуждено сложить оружие. С восторгом он кричал, что количество безработных в Англии подошло к двум миллионам, рынки отходят от нас, и мы нищаем. Единственный выход из положения — это Рабочая партия у власти. Сейчас в парламенте 138 лейбористов, надо понатужиться и провести триста. Тогда будет другая музыка. И он молил бога, чтобы все случилось именно так.

Он закатывал глаза к небу, держа в руке бокал, полный шампанским. Ужин превратился в форменный митинг, потому что вслед за Маком захотели говорить все. Раздавались пророчества, что мисс Мальмер непременно пройдет в парламент. Это единственное, что мне понравилось из речей.

Вернувшись домой, я подробно рассказал деду о политическом обеде у Мабель. Старик страшно смеялся и при этом приговаривал:

— Рабочая партия у власти… Но ведь это же революция! Этого никогда не было за всю историю Англии. Только этого нам теперь и не хватает.

Потом он перестал смеяться и сказал серьезно:

— Я допускаю такой исход только в одном случае: если тори захотят скомпрометировать лейбористов на веки вечные…

И он окутался дымом и газетами, как непроницаемой стеной. Для него все ясно в политике. Он меряет все на старую мерку. Это утешительно, но неправильно. Я не стал разубеждать его.

БОЛДУИН ИГРАЕТ В ПОДДАВКИ

15 июля, Я получил записку от Черчилля с просьбой зайти к нему на квартиру в семь часов вечера.

Экс-министр принял меня в своем охотничьем кабинете. Прежде всего он показал мне свою коллекцию африканских шкур и рассказал, при каких условиях звери были убиты. У меня создалось такое впечатление, что Уинстон ворвался когда-то в Лондонский Зоо и перебил там всех экзотических животных. У него кресло сделано из слоновых клыков, и хвостом слона он пользуется, как веером. В коридоре постлан длинный коврик из шеи жирафа. Даже галстук у него из кожи гремучей змеи. Я с большим интересом слушал рассказы Черчилля, хотя отлично понимал, что пригласил он меня вовсе не для того, чтобы делиться охотничьими воспоминаниями. Действительно, поговорив сколько полагается, Черчилль глубоко уселся в кресло и закурил свою сигару.

— Вот в чем дело, Кент… — сказал он, посмотревши на меня одним глазом, как охотник, который приготовился стрелять. — Как вы знаете, я отдыхаю с октября прошлого года и прекрасно успел поохотиться за это время. Теперь на министерское место меня ничем не заманишь. Но я не о себе. Вы знаете, что дела Англии очень плохи?

Я наклонил голову в знак согласия.

— Я не говорю, что консерваторы не способны наладить порядок. Это прекрасная партия здравого смысла. Но ведь Англия существует не одной партией, а двумя.

Они взаимно поправляют друг друга, и мы с божьей помощью двигаемся вперед.

И против этого я не имел никаких возражений. Черчилль продолжал:

— Но теперь среди умных людей идут разговоры, что передача власти в руки либералов не поправит дела. Предстоит конференция с доминионами, на которой все наши язвы будут вскрыты. Ни либералы, ни консерваторы не сумеют залечить этих язв. Знаете, что мы думаем? Положение дела может поправить только Рабочая партия…

Должно быть, ужас выразился на моем лице: Черчилль остался доволен эффектом. Я сказал:

— Но ведь это думает и Макдональд, сэр. Не так давно я слушал его речь на эту тему.

— Что ж такого? Он хороший англичанин. Но, чтобы успокоить вас, я вам открою один секрет: мы решили играть в поддавки — внезапно распустить парламент и допустить Макдональда к власти.

Я сделал жест, выражающий в одно и то же время отчаяние, протест, возмущение. Но Черчилль не дал мне говорить.

— Не спорьте, Кент. Вы не допускаете возможности соглашения между тори и вигами, а между тем оно возможно. Все уже взвешено, подсчитано, решено. Конечно, это строгая тайна, но ведь вы умеете хранить тайны?

Я поклонился.

— От вас сейчас требуется маленькая услуга, Кент, — продолжал Черчилль. — Не могли ли бы вы жениться?

Мне показалось, что я ослышался. Но Черчилль повторил полным голосом свое предложение и вопросительно посмотрел на меня. У меня родилась мысль, что дед впал в старческое слабоумие и звонил Черчиллю с просьбой уговорить меня выполнить его заветную мечту. Ведь они были знакомы по бурской кампании.

Для того, чтобы удостовериться, был ли здесь сговор, я спросил:

— Позвольте полюбопытствовать, сэр. На ком вы мне предлагаете жениться?

— О, мой милый, требование не тяжелое. Конечно, не на статуе королевы Виктории. Я имею в виду прекрасную мисс Мальмер, с которой вы знакомы.

Теперь для меня не осталось никакого сомнения, что дед звонил сюда. Плохого в этом я ничего не видел, Мабель мне нравилась, и не надо было вовсе прибегать к помощи Черчилля, чтобы довести наши отношения до брака. Дед просто пересолил.

Чтобы убедиться окончательно, участвовал ли дед в этой истории, я спросил:

— Разве моя женитьба на мисс Мальмер, сэр, имеет какое-нибудь отношение к политике?

— Безусловно. Это политический брак. Слушайте меня внимательно, я буду говорить с вами, как с джентльменом, ничего не скрывая. Мы допустим рабочих к власти, и они выполнят все, что им полагается! Может быть, даже признают Россию де-юре. Но нам необходимо иметь возможность в любой момент прогнать их. Понимаете? То есть, иными словами, мы не можем допустить, чтобы у них было абсолютное большинство! Некоторое большинство, но не абсолютное. Надо, чтобы они были на острие ножа. В любой момент виги могут проголосовать вместе с тори, и министерство летит. При таком положении они ничего плохого сделать не смогут. Понимаете?

— Да, сэр.

— Но ведь ясно, что это затея опасная. Несколько лишних голосов, и мы уже не сумеем прогнать лейбористов. Нам надо все время контролировать их успехи, следить за каждым их намерением, иначе они обнаглеют. Вот вы и должны наладить этот контроль. Мисс Мальмер пользуется уважением в Рабочей партии за красоту и гостеприимство. Конечно, она пройдет в парламент, я даже постараюсь сделать это. Мы можем снять своих кандидатов в том округе, где она будет выставляться. Теперь несомненно, что после выборов комитет фракции будет собираться у нее, ведь она живет по соседству с палатой, и наверное, у нее есть электрический чайник. Остальное вы, я думаю, понимаете. Я вас прошу об этом заранее, чтобы потом вас не могли заподозрить в чем-нибудь дурном. Да и нельзя упускать время. Пока мисс Мальмер — милая, молодая мисс, не больше. Вы имеете полное право сделать ей предложение. Но когда она будет членом палаты общин, тогда она может не пойти за вас. Положение депутата первое время пьянит. Поэтому вам надо поторапливаться.

— Это назначение согласовано с начальником службы?

— Да, конечно. Вы как бы получаете новое ответственное поручение. Я думаю, что оно вам удастся. Для пользы дела вы можете, конечно, переменить ваши политические убеждения… Так как?

Дело обошлось без деда. Я встал.

— Если это необходимо для пользы Англии, сэр, то я приложу все усилия к тому, чтобы жениться на мисс Мальмер…

— Теперь скажите честно, удастся вам это?

— Думаю, что да…

— Ловко! — закричал Черчилль. — Теперь мне нечего беспокоиться. Откройте вон тот шкаф и выбирайте себе любую шкуру на ковер. Это будет моим свадебным подарком.

И, несмотря на мой протест, Черчилль приказал лакею тут же завернуть великолепную шкуру леопарда, которая висела в шкафу распяленная, как манто какой-нибудь вакханки.

— Вам доставят эту шкуру завтра, — сказал Черчилль. — А пока примите мои пожелания успеха.

РОМАН ПО СЛУЖЕБНОМУ ЗАДАНИЮ

20 июля. Я пил чай у мисс Мальмер.

27 июля. Я ходил с мисс Мальмер в театр Гай-маркет. Пьеса нового автора говорит о счастье семейной жизни. С большими усилиями я удержал Мабель до конца. Она находит, что пьеса скучна и неправильно подходит к вопросу. Счастье может дать только политическая деятельность.

2 августа. Мисс Мальмер за годы нашей разлуки совершенно утратила крупицы нежности, которые у ней имелись. Ее равнодушие бесит меня, я не привык относиться формально к служебным поручениям.

15 августа. Несколько дней я не был у мисс Мальмер. Но она не позвонила мне, как это делала раньше. Я принужден сам возобновить посещения. Завтра иду к ней.

17 августа. Мисс Мальмер не заметила моего отсутствия или сделала вид, что не заметила. Она встретила меня весело, но не больше. Неужели я подведу Черчилля?

25 августа. Кажется, она начинает привыкать ко мне.

10 сентября. Сегодня я сделал предложение Мабель. Мне показалось, что момент я выбрал удачно: мы выпили перед этим бутылку шампанского. Но она отказала мне.

— Вы, Кент, милый человек, — сказала она. — Но о браке надо подумать. Иначе опять может ничего не выйти, как в первый раз. Да и время сейчас неподходящее: в воздухе пахнет выборами. Напомните мне о вашем предложении после Рождества. Тогда мы поговорим…

Передо мной вопрос: должен ли я идти к Черчиллю и признаться в неудаче? Ведь это подорвет ко мне доверие со стороны человека, которому я стольким обязан. Неужели я, который два раза проникал в Москву, не сумею овладеть сердцем женщины, однажды уже принадлежавшим мне наполовину? Я не сдаюсь и не сдамся. Я буду продолжать борьбу.

28 сентября. В Лондоне появилась новая фигура: Ваковский.

1 октября. Премьеры доминионов съехались на конференцию. Их вызвали для того, чтобы сообща обсудить, как можно помочь старой Англии. Главное, справиться с безработицей, которая приняла угрожающие размеры.

Заседания конференции будут протекать втайне. Но, конечно, ничего нельзя скрыть. Сплетен больше, чем нужно. Все, однако, ждут, что конференция откроет новую эру в политике.

25 октября. Ровно 25 дней я не брался за свою тетрадку. Теперь конференция премьеров — уже история. Нельзя сказать, чтобы решения ее были очень утешительны для Англии. Признано, что наше дело плохо.

Со своей стороны премьеры сделали все возможное, чтобы корректно подчеркнуть тяжелое положение Англии. Нужны экстренные меры, чтобы наша страна получила возможность стать на ноги.

Проект консерваторов прост. Они утверждают, что возрождение Англии, завоевание утраченных рынков, уменьшение безработицы и все остальное может быть достигнуто только при помощи покровительственной системы. Введение высоких пошлин на иностранные товары, прежде всего немецкие и американские, оживит нашу промышленность. Если мы обложим пошлинами автомобили Форда, у нас постепенно разовьется своя дешевая автопромышленность. Все это целиком относится и ко всем остальным машинам. Итак, покровительственные пошлины должны вывести Англию из тупика.

Либералы делают вид, что рвут и мечут. По их мнению, покровительственная система является доказательством полнейшего банкротства Англии и более унизительна, чем хроническая безработица. Конечно, за либералами скрываются лавочники, которые боятся за судьбу своих лавок.

Рабочая партия тоже против проекта Болдуина. Мак говорит, что пошлины на иностранные товары увеличат дороговизну жизни. В газетах началась полемика по этому поводу. Но консерваторы не унывают, у Бивербрука много газет. Говорят, что протекционизм позволит Остину Чемберлену снова выйти на сцену, так как ему всегда хотелось отгородиться от немцев пошлинами.

30 октября. Умер Бонар-Лоу, больной премьер. Болдуин теперь крепко уселся на своем стуле.

5 ноября. Сегодня у Мабель было несколько человек лейбористов. Клайнс, несмотря на свой лакейский характер (про него говорят, что он бывает сыт целый день, если какой-нибудь лорд кивнет ему), высказывался самым категорическим образом:

— Наш долг бороться с протекционизмом до конца! Болдуин не осмелится ввести пошлины без новых выборов. Это слишком сложный вопрос. Я думаю, что на ближайшей неделе палата будет распушена.

Мабель воскликнула:

— Ах…

И опустилась в кресло.

Никто не мог понять в чем дело. Наконец, она разъяснила:

— Ведь если сейчас распустят парламент, мне нельзя будет выставить свою кандидатуру. Тридцать лет мне исполнится только 25 ноября. Значит, ждать еще четыре года до новых выборов…

Клайнс ее успокоил. До 25 ноября времени осталось немного. Вряд ли выборы произойдут раньше. Мабель начала опять улыбаться, но, видимо, тайная мысль ее смущала. Она задержала меня после ухода гостей и сказала серьезно:

— Вам везет, Кент. Если Болдуин распустит парламент на той неделе и назначит выборы до 25, мы с вами обвенчаемся. Как замужняя женщина, я могу быть выбрана и до 25-го.

Я ответил шутливо:

— Поеду к мистеру Болдуину и буду просить, чтобы он завтра же распустил парламент. А послезавтра пусть назначает выборы.

— Вы не шутите, — сказала Мабель. — У Макдональда есть сведения, что выборы будут молниеносными. Они не хотят дать нам, рабочим, возможность подготовиться. Но мы готовы, если не считать моего запоздавшего рождения.

7 ноября. Даже некоторые консервативные газеты возражают против проекта Болдуина оградить Англию от всего мира. Либералы развили бешеную энергию. Асквит выступает с речами где надо и где не надо. Ллойд Джордж в Америке, но ему дана телеграмма, чтобы он приезжал немедленно. Похоже на то, что парламент будет действительно распущен на днях. Тогда, значит, я выиграл кампанию.

Мабель заказала себе платье для выступлений на собраниях. Платье очень элегантно и допускает широкую жестикуляцию. Теперь Мабель требует, чтобы я приходил каждый день.

— Время горячее, — говорит она. — Надо иметь всегда жениха под рукой. Иначе палата может мне улыбнуться.

11 ноября. В Лондон прибыл Ллойд Джордж. Он привез с собой из Америки какую-то замечательную машину, которая поможет ему на выборах. Подробности неизвестны. Прямо с вокзала он поехал в комитет партии либералов.

13 ноября. Все кончено. Моя ставка снова бита: Мабель не идет за меня.

Объяснение простое. Сегодня Болдуин объявил в палате, что парламент будет распущен 16 ноября. Последний срок подачи кандидатских списков — 26 ноября. А 25-го Мабель исполняется тридцать лет. Я уже не нужен ей больше.

Мабель объявила мне это сегодня вечером. Я приуныл. Мне кажется, что она пожалела меня. Она подошла ко мне и нежно сказала:

— Но вы все-таки приходите ко мне каждый день. Мы вместе с вами проделаем выборную кампанию…

ВНЕЗАПНЫЕ ВЫБОРЫ

16 ноября. Курьеза ради сегодня Макдональд внес резолюцию недоверия министерству Болдуина. Резолюция отклонена, но парламент все-таки распущен. Начинаются страдные дни.

Рабочая партия решила включить Мабель в избирательные списки. Округ еще не выяснен. Вероятно, где-нибудь поблизости от Лондона. Мабель сказала мне:

— Если вы меня действительно любите, вы должны сопровождать меня на собрания. По ошибке вас будут считать моим мужем. Кроме того, я рассчитываю, что вместе мы проделаем канвасс^[3].

Я, конечно, согласился.

19 ноября. Началась предвыборная горячка. Оказывается, Ллойд Джордж привез с собой из Америки микрофон, который страшно усиливает его голос. Он выступает на площади, а в переулках слышно не только, что он говорит, но и как дышит. Даже слышно, как секретарь шепотом дает ему справки. Старик громит консерваторов нещадно. Он заявляет, что покровительственная система — это позор цивилизации, что лучше уж, как Россия, совсем запереть границы. Его кандидатура выставлена в Корнарвоне, но он носится по всей Англии. Следом за ним ездит Биркенхэд. У Биркенхэда нет микрофона, но это не мешает ему с успехом поливать помоями Ллойд Джорджа.

20 ноября. Рабочая партия горячо взялась за дело. Временами мне кажется, что Черчилль может просчитаться, и тори с вигами останутся в меньшинстве.

Разве могут устоять избиратели против такого обращения лейбористов к женщинам:

"Женщины!

Консерваторы хотят провести протекционную систему. Что это значит?

Это значит, что они подбираются к вашему завтраку и обеду. Если консерваторы станут у власти, вы уже не будете закусывать так, как прежде. Все поднимется в цене вдвое. Вам придется перейти на картофель и маргарин. Кроме того, вы и ваши дети останетесь без башмаков, так как кожа привозная. Если же вы хотите, наоборот, получить лишнее блюдо к столу, голосуйте за Рабочую партию. Результаты выборов скажутся немедленно, за ближайшим же завтраком.

Все, как один, голосуйте за Рабочую партию!"

22 ноября. Черчилль не унывает. Он выступает против протекционизма, так как идет по спискам либералов. Его остроумие неистощимо, как и его энергия. Он доказывает преимущества свободной торговли, взявши у избирателей две шляпы — английскую и привозную. Даже консервативные газеты пишут:

"Граждане, голосуйте за Черчилля, он добрый англичанин и хороший империалист".

Однако возбуждение против него большое. Передают, что несколько раз его пытались избить. Какой-то вагонный кондуктор будто бы даже ударил его по спине. Когда кондуктора спросили: "За что?" — он ответил: "Я его собирался избить уж лет восемь, да не было случая. А тут как раз увидел его спину, ну и плюхнул".

Толпа стала на сторону кондуктора и выбила стекла в лимузине Уинстона.

Керзона тоже собирались бить, но неудачно. Он выступает в окружении молодых людей со стеками. Но и коммунисты не дремлют. Говорят, что они приходят на собрания с бритвами в карманах.

23 ноября. Выступления Мабель проходят с невероятным успехом. Избирателям известно, что она любит искусство. На этом она и играет.

В своих речах она мало касается политики, а больше хочет подействовать на чувства избирателей. Ее планы немного сентиментальны, но они производят впечатление. Она обещает, что Рабочая партия, ставши у власти, проведет закон, запрещающий ловлю певчих птиц, которая угрожает оставить леса Англии без пернатого населения. Потом она говорит о необходимости реформировать бойни и запретить вивисекцию над кроликами. Но пафос ее достигает крайнего предела, когда она начинает призывать к человеческому обращению с лошадьми в шахтах.

— Мы требуем восьмичасового дня для лошадей! — кричит Мабель громко и искренне. — Мы требуем, чтобы всех их каждый день поднимали на прогулку на свет божий. Они слепнут в подземельях и не имеют возможности насладиться красотой солнца…

Затем она начинает целыми пригоршнями разбрасывать фиалки в публику и при этом восклицает:

— Радость красок, пылкость и музыку — вот что несет Рабочая партия в гущу нашего пасмурного народа. Граждане, голосуйте за Рабочую партию…

Я смотрю на все эти выступления, как на игрушки. Женщинам напрасно дали права. На каждом собрании Мабель повторяет одно и то же, как попугай. Но фиалки разбрасывает везде свежие. Это ей обходится недешево. Корзину с фиалками за ней ношу я.

Но собрания эти все-таки не наибольшее зло. Значительно меньше мне нравится путешествовать с Мабель по квартирам избирателей. Однако это совершенно необходимо. В этом году канвасс принял небывалые размеры. Консерваторы и их жены занимаются им с увлечением. Они вывезли из конюшен старинные кареты с золотыми гербами на дверцах и лакеями на запятках и в этих каретах разъезжают по окраинам и вербуют голоса.

Карета останавливается у подъезда какого-нибудь рабочего или лавочника, и вокруг сейчас же собирается вся улица.

— Леди такая-то приехала к Сметсу, — гудят голоса.

А леди в мехах и кружевах поднимается в столовую и принимает участие в невкусном завтраке, упрашивая хозяина и хозяйку голосовать за нее самое или за ее мужа.

Канвасс всегда существовал в Англии, но он никогда не принимал таких курьезных форм, как в эту кампанию. Это можно объяснить упорной выборной борьбой и участием в выборах женщин, которые всегда млели перед лордами и леди и готовы голосовать за кого угодно, лишь бы перед этим у них побывал на квартире кандидат в своем собственном экипаже.

У Мабель нет кареты с гербами, но у нее есть прекрасный бледно-голубой лимузин. В этой машине мы и таскаемся по избирателям. Без меня Мабель было бы трудно ездить. В глубине души она побаивается безработных, которые везде бродят с плакатами: "Надо что-нибудь сделать для нас". Да и пьяных очень много в эту кампанию.

Мабель шумно вторгается в квартиру избирателя. Она обнимает ребят, сразу по два, так как очень торопится. В это же самое время я делаю моментальный снимок, чаще всего при магнии. Комната наполняется дымом, но это нисколько не смущает Мабель. Она уже сидит в кресле и рассказывает хозяевам, какие огромные выгоды сулит рабочая партия.

Конечно, не все мои снимки нам удается поместить в журналах. Консерваторы загромождают все страницы своими. Но Мабель хороша собой, и у нее красивые шляпы. Кое-что все-таки попадает в печать. Это и составляет наш дневной улов. Мабель покидает квартиру скоро, еще дым от магния не успевает рассеяться.

25 ноября. Сегодня воскресенье и день рождения Мабель. Конечно, никакого празднования не будет. Все слишком заняты выборами. Завтра Мабель будет занесена в кандидатский список.

Вместо того, чтобы выпить чай в спокойной обстановке дома, мы явились в пять часов на квартиру рабочего Тортона с целью поговорить с ним о выборах. Были некоторые основания предположить, что Тортон с женой собираются проголосовать за либералов.

По случаю праздника Тортон был дома и сам угощал нас чаем. Как это принято в последнее время, он начал жаловаться на безработицу. И тут я имел случай убедиться в своеобразном консерватизме английских рабочих. Коммунистам трудно будет раскачать их.

— Я хороший мастер-литейщик, — говорил Тортон. — Но я не уверен, что завтра не перейду на пособие. Получаю я четыре фунта в неделю, но у меня трое детей и два безработных брата, тоже с детьми. Посудите сами: легко ли мне? Безработица бьет по всей семье, ведь нельзя же оставить братьев без завтрака.

И он тяжело вздохнул.

— Но почему ваши братья не попытают счастья где-нибудь в доминионе? — спросила Мабель, желая, очевидно, хоть чем-нибудь быть полезной.

Рабочий усмехнулся.

— Это уж нет, мисс Мальмер. Лучше умереть здесь. Тортоиы никогда не выезжали из Англии. Если бы нам даже сказали, что в Австралии на деревьях растут вишни из чистого золота, я и то не посоветовал бы братьям ехать. Чего ради уезжать из Англии? Парламент должен о нас позаботиться. Рабочие ведь не пасынки своей родины. В России…

Тут Мабель встала, видя, что нет никаких оснований думать, что Тортон будет голосовать за либералов. Да и разговор зашел слишком далеко. Мы уселись в наш небесный автомобиль, я сказал Мабель:

— Братья Тортона не хотят ехать в Австралию, а предпочитают умереть с голоду в Англии. Это очень трогательно, конечно. Но вы должны им разъяснить, что Англия теперь не та, что прежде. Нельзя рассчитывать на парламент и сидеть сложа руки…

— Они не сидят сложа руки, — ответила Мабель. — Этими руками они проголосуют за Рабочую партию. И если мы будем у власти, мы о них позаботимся.

Больше на эту тему мы ничего не говорили. А вечером Мабель сказала мне:

— Пожалуй, придется прекратить эти посещения. Сейчас мне передали по телефону, что безработные пытались избить леди Перси. Ее спасли, конечно, но кусок каменного угля попал ей в лицо.

На этом разговоре кончился наш канвасс.

27 ноября. Списки кандидатов составлены. Выборы почти везде наметились треугольником, — состязаются три партии. Но это было только вчера. Сегодня уже консерваторы сняли ряд кандидатур, чтобы не разбивать голоса. Конечно, консервативно настроенные люди предпочтут проголосовать за либералов, чтобы победить рабочих. Этот расчет совершенно правилен.

В округе Норт Баттерси рабочие выставили кандидатом коммуниста индуса Саклатвалу. Консерваторы сейчас же сняли своего кандидата, и в единоборство с коммунистом вступил либерал. Я думаю, он победит легко. На всех собраниях он громогласно заявляет:

— Я получил письмо от коммунистов. Мне угрожают смертью, если я не сниму своей кандидатуры.

При этом он помахивает каким-то грязным письмецом и дает его смотреть всем желающим. Говорят, что он сам написал его. Но как доказать?

Макдональд воспользовался тем, что тори и виги согласовали свою деятельность по округам, и на всех собраниях кричит об этом. Он утверждает, что капиталисты соединились против рабочих. Ему верят, и это сообщение вызывает негодование. Вообще позиция Рабочей партии не очень сильна. Ее программа мало чем отличается от программы либералов. То же признание России де-юре и та же свобода торговли. Либералов и лейбористов разделяет один пункт: налог на капитал. Но Мак редко пускает в ход этот козырь. Вне рабочей аудитории он не имеет успеха, а, наоборот, вызывает полнейшее возмущение. На рабочих же собраниях Мак говорит, что с помощью божьей налог этот даст миллионов триста и поможет справиться с безработицей.

4 декабря. Сегодня дед получил по почте письмо от чулочной фирмы Морея. Фабрикант вежливо сообщает, что если у власти будут консерваторы, он поднимет цену на чулки и носки на 15 процентов, а на шерстяные изделия — на 20. Все это агитация либералов.

Дед показал мне это письмо и заявил, что он все равно проголосует за консерваторов, так как рассчитывает, что не останется без носков, если у власти будет Болдуин.

До выборов осталось три дня. Мабель страшно похудела, мне жаль ее. Я даже готов сказать ей, что ее победа обеспечена. Ведь Черчилль сдержал свое слово, и в ее округе снят либеральный кандидат. А с консерватором она справится. Округ по преимуществу рабочий — и все проголосуют за нее.

Лично я переживаю трагедию с этими выборами. Если Мабель пройдет, мои шансы на брак будут равны нулю. Если она провалится, брак состоится, но он делается ненужным с политической точки зрения. Черчилль имеет право считать меня никуда не годным агентом в первом случае и негодяем — во втором.

ЛЮБОВЬ НЕ РЖАВЕЕТ

8 декабря. Мабель прошла в палату. Но передают умопомрачительные сведения: Черчилль провалился. Вот тебе и точной расчет! Коммунист Саклатвала тоже провалился.

Вчера я привез Мабель цветы и поздравил ее. Но она холодно отнеслась к моему букету. Сказала:

— Теперь цветочки мне больше не нужны. Они сыграли свою роль.

Боюсь, что Черчилль был прав, говоря, что место в палате делает людей черствыми. Но гордость Мабель понятна. Всего в палату прошло меньше десятка женщин. Даже графиня Уорвик, которая шла по списку Рабочей партии, потерпела крушение. И это несмотря на то, что фамилия ее прославлена еще Шекспиром, а у нее хороший замок, в котором любят отдыхать вожди лейбористов.

По всем видимостям, Рабочая партия получила больше голосов, нежели рассчитывала. Не исключена возможность, что рабочие будут у власти.

Конечно, консерваторы и либералы легко могли бы поладить и провести коалиционное министерство. Но об этом пока никто не говорит. Наоборот, есть слух, что либералы поддержат лейбористов и приведут их к власти. Черчилль провалился, но его план проходит.

10 января. Я продолжаю часто посещать Мабель. Мне кажется, что пока министерство не сформировано, у меня еще есть некоторые шансы. Мабель внимательна ко мне, но она слишком занята. Все время ей звонят по телефону и приносят письма. Говорить о любви и о браке в такой обстановке нет возможности, хотя Рождество прошло, а она просила меня напомнить ей о браке как раз после Рождества.

23 января. Вчера король принял Макдональда в Букингэмском дворце. Лидер рабочих поцеловал королевскую руку и обязался сформировать министерство.

24 января. Я приехал к Мабель, чтобы поздравить ее с окончательной победой Рабочей партии. Заранее я представлял себе ее ликование. Но я застал ее сосредоточенной. Она очень ласково посмотрела на меня и, выслушав мое приветствие, подошла ко мне близко, как давно не подходила. Вдруг ее руки поднялись и опустились ко мне на плечи. Она сказала:

— О, Эдди, я завоевала вас. Со вчерашнего дня власть в Англии в руках рабочих. Что бы вы ни делали во время ваших подозрительных отлучек из Лондона, я знаю одно: вы будете служить нам, проводить в жизнь наши планы.

Я открыл было рот, чтобы возразить ей, но она не дала мне сказать ни одного слова:

— Не говорите, ничего не говорите. Я согласна выйти за вас замуж и как можно скорей. Я решила сделать это, как только наша партия возьмет верх. Теперь это произошло. Мы потеряли очень много времени, и оба виноваты в этом. Я так устала за выборы. Теперь я хотела бы отдохнуть немного и подумать о себе.

Я поцеловал обе ее руки и тихо сел в кресло. Я никак не ожидал такого оборота дела. Действительно, английские женщины переродились. Они как рыцари древности, способны совершать подвиги, чтобы завоевать себе любимых. Черчилль плохо ориентируется в современности.

Вечером мы условились с полковником относительно объявления о помолвке и других мелочах. Полковник заявил, что передает нам свой дом на Парк-Лэйне и дает деньги на ремонт. Он уверяет, что, если приняться за дело теперь же, ремонт можно окончить в двадцать дней.

Я вышел от Мабель в самом радостном настроения. Но по дороге у меня явились опасения. Министерство будет в руках рабочих. Что, если Мабель через знакомого министра узнает, что я числюсь агентом Интеллидженс Сервис? Хотя она говорит, что Интеллидженс Сервис будет теперь служить интересам рабочих, вряд ли ее обрадует подтверждение анонимного письма…

Дома дед, которого я разбудил, чтобы сообщить о свадьбе, обнял меня и поцеловал.

— Вот мы и вернули наше состояние, — сказал он, сладко зевая. — Я считаю, что у полковника, кроме дома наберется тысяч триста. Теперь надо постараться, чтоб у вас был сын. А полковник, конечно, сделает самое лучшее, если сыграет в ящик.

Мы долго еще разговаривали с дедом. Он сообщил мне, что предполагает остаться жить на старой квартире. Я обещал часто навещать его. Я решил сохранить без изменений свою комнату и именно в ней держать этот дневник, чтобы Мабель случайно не прочла его.

Когда дед зашел, я позвонил по телефону на квартиру Черчилля. Подошел лакей. Я просил передать мистеру Черчиллю, что леопардовая шкура мне пригодилась, и я очень благодарю за нее.

12 февраля. Целыми днями я занят по ремонту дома. Кроме того, Мабель поручила мне ведение всех ее денежных дел. Мне даже некогда было записать в дневник, что Рабочая партия уже признала Россию де-юре. Впрочем, может быть, это к лучшему: у нас будет неуязвимая база в Москве.

Сегодня у меня был Гроп. Он сообщил, что весь штат Интеллидженс Сервис решил подать в отставку в связи с сформированием рабочего правительства. Ни один служащий не допускает возможности, чтобы во главе службы, охраняющей Англию от всех бед, стоял рабочий. Никто не рассчитывает на долговечность рабочего правительства. И никому не интересно, чтобы списки службы попали в рабочую печать всего мира.

Он сообщил мне, что такое же заявление сделал штат адмиралтейства. Макдональд, который усвоил систему никого не пугать, уже пошел на уступки и назначил Первым лордом Адмиралтейства бывшего вице-короля Индии лорда Челмсфорда. Но во главе Интеллидженс Сервис он хочет видеть своего человека.

Я написал записку Варбуртону с просьбой вычеркнуть из списков мою фамилию. Указал на необходимость этого в связи с предстоящим моим браком. Гроп обещал устроить мне это дело.

Окончив с Гропом разговор на эту тему, я сказал:

— Сейчас я произвожу ремонт дома, в котором мне необходимо установить слуховую связь между комнатами. Что вы мне можете посоветовать?

— Только одно. У меня есть мастер, специалист по установкам такого рода. Он наш служащий, и на него можно положиться вполне. Разрешите — я его пришлю к вам завтра утром.

— Да, в десять часов утра.

— Слушаю-с, сэр. И прошу принять во внимание, что мастер этот прямо художник своего дела. Он умеет прятать в стенах маленькие аппаратики, которые потом будут передавать разговор хоть за милю.

— Мне этого не нужно, Гроп. Речь идет о небольшом частном доме. Итак, значит, завтра в десять часов.

— Так точно, сэр.

Хотя все разговоры были исчерпаны, Гроп не уходил. Я сразу не понял, в чем дело. Но потом он попытался всучить мне небольшую записочку. Конечно, я ее не принял.

Меня удивляет не настойчивость княгини Долгорукой, а доброта Гропа. Я уверен, что Долгорукая занимает у него деньги.

14 февраля. Мабель осмотрела дом и осталась довольна ремонтом. Она находит только, что краска сохнет слишком медленно. Я объяснил ей, что сейчас зима, но она ничего слушать не хочет.

Вечером у меня опять был Гроп. Он сообщил, что Макдональд согласился на условия сотрудников Интеллидженс Сервис. Ему ничего не оставалось делать, ведь вся служба, как один человек, заявила свои требования. Мы можем теперь работать спокойно: старый начальник остался на своем месте — и все его помощники тоже. Сам Мак будет узнавать только разные пустяки, специально для него сфабрикованные. Стать у власти еще не значит взять вожжи в свои руки. Мы сохраним свою службу целой и невредимой до прихода настоящего правительства.

20 февраля. Полковник Мальмер всю свою энергию ухлопывает на организацию нашей свадьбы, словно он сам женится. Он разослал сотни приглашений и собирается устроить небывалый в Лондоне пир.

Наша свадьба назначена на 5 марта. Пресса проявляет особый интерес к предстоящему торжеству, так как впервые в истории Англии член палаты не женится, а выходит замуж. В одной из газет была напечатана моя родословная, в составлении которой безусловно участвовал дед. Сказано, что в настоящее время я работаю при военном ведомстве по обороне страны.

22 февраля. Ремонт дома окончен. Полковник вкатил уйму денег в обстановку. На одни ковры он истратил две тысячи фунтов. Кроме того, подарил несколько дорогих картин и скульптур. У Мабель два кабинета: рабочий и приемный. У меня — один. Зато в стене этого кабинета есть потайной шкафчик, закрытый шкурой леопарда. В шкафчике этом можно сидеть и слушать, о чем говорят во всех комнатах дома. Аппарат передает даже шепот. Поистине это гениальное изобретение.

6 марта. Вчера наконец состоялась наша свадьба. Черчилль не имеет права говорить, что я никуда не годный агент.

Свадьба была блестяща со всех точек зрения. Мабель была очень хороша, казалось, что от нее идут лучи. Сам премьер поздравил нас и со свойственным ему добродушным красноречием сделал множество неуклюжих пожеланий. К концу вечера все немного распустились. Аристократы уехали, а члены Рабочей партии перепились и начали петь в курительной комнате "Красное знамя". Один из гостей, сильно подвыпив, ходил за Мабель и говорил укоризненно:

— Нехорошо жениться во время сессии.

Говорилось и много других глупостей, но оних не хочется писать.

Сегодня я пришел навестить деда и взять некоторые вещи. Кстати, мне хотелось просмотреть газеты, которые дед успел купить. В вечерних газетах свадьба описана пространно. Много даже сказано того, чего я не заметил.

И в каждой газете, помимо описания нашей свадьбы, заголовок крупными буквами:

"Русская дама бросилась с Вестминстерского моста в воду. Дама спасена. Причины неизвестные".

Сначала я не обратил внимания на эти строчки. Но потом я позвонил в редакцию "Стара" и попросил сообщить мне имя дамы. Там мне ответили, что имя скрывается. Но что дама бросилась в воду не от бедности, так как она была одета в белое атласное платье.

Пять раз я звонил к Гропу, но его все не было дома. Наконец, он сам позвонил мне и сказал, что скоро придет.

Когда он вошел в мою комнату, вид у него был смущенный. Я не стал говорить с ним о службе, а прямо перешел к делу:

— Кто это там бросился в Темзу?

— Ах, — ответил Гроп и прослезился. — Это несчастная мадам Долгорукая. Ее вытащили с большим трудом только потому, что рядом стоял катер.

— Жива она?

— Пока жива. Но она сильно простудилась.

— Как же она объясняет свой поступок?

— Она его никак не объясняет, сэр. Она сошла с ума.

— Только этого недоставало… Чего же ради все-таки она полезла в воду?

— Ах, сэр! Мне говорили, что в России существует обычай кончать жизнь трагически, когда женится любимый человек.

— Дикий обычай. Не думаю, чтобы он привился в Англии. Скажите честно, не вы подстроили все это?

— Что вы, что вы, сэр? На что можно рассчитывать, устраивая такую историю? Разве вас это смутит? Вот муж ее — другое дело. Он прибежал в больницу раньше, чем вышли газеты. Целых два года они не видались, но тут он простил ей все. Он услышал по радио об этом прискорбном случае и сразу решил, что только его жена может сделать такой вольт. Он сказал, что они опять будут жить вместе, если она выздоровеет.

Мы еще поболтали немного, потом вместе вышли на улицу. Я дал Гропу денег на случай, если что-либо понадобится купить утопленнице. После этого я взял такси и уехал.

РАБОЧАЯ ПАРТИЯ У ВЛАСТИ

20 марта. Дед жалуется, что я редко навещаю его. Сам он не хочет ходить к нам. Его слишком волнует, что Мабель член палаты.

У деда всегда была склонность к сильным выражениям. Он любит говорить тем искусственным языком, каким говорят английские джентльмены в романах молодых, веселых авторов и каким на самом деле англичане пользуются крайне редко. Если записать его речь полностью, то впечатление такое, что говорит какой-то озлобленный хенсман^[4]. Теперь, когда Рабочая партия стала у власти, эта склонность деда приняла особенно неумеренные формы. Конечно, я это объясняю не недостатком воспитания, а исключительно любовью к родине.

Он перестал интересоваться птицами и даже обороной Англии. У него одна мысль — как бы "досадить" членам нового правительства. Он написал письмо в "Таймс" с предложением снять с собак намордники. При этом обстоятельно доказывал, что собаки, руководствуясь своим тонким чутьем, будут отыскивать на улицах членов рабочего правительства и искусывать их.

Конечно, письмо составлено в ироническом тоне и более похоже на памфлет, нежели на деловое предложение. Но мне стоило большого труда уговорить деда отказаться от посылки его в газету.

1 июня. Я захожу к деду все реже и реже и все реже и реже берусь за эту тетрадь.

Не могу сказать, чтобы я был очень доволен своим положением. Политические увлечения Мабель противоречат моему представлению о семейном счастье. У нас страшная толкотня в доме целый день. У Мабель секретарь и стенографистка. Она получает очень много писем от безработных и больных женщин, и старается всем ответить. В этом главным образом выражается ее помощь. Очень редко она дает мне поручения отвезти по какому-нибудь адресу немного денег или порошки аспирина. Остальное время она принимает посетителей, устраивает парламентские завтраки, ездит в парламент и на заседания разных обществ. Мне она безусловно доверяет. Но я не извлек из этого никакой пользы, как, впрочем, и из моего секретного аппарата. В доме говорятся главным образом глупости, передавать которые Черчиллю было бы верхом бестактности. Мой дед очень стар и часто смешон в своих рассуждениях. Но все же он мне ближе до духу, нежели Мабель, которая видит спасение Англии в усах Макдональда.

Сам Мак и за ним вся его партия отлично понимают, что ничем не могут помочь делу. У них появился свой конек. Они кричат на всех перекрестках, что у рабочих нет большинства в парламенте и что руки их поэтому связаны буржуазными партиями. Конечно, это резонно. Но ведь их никто и не собирался допускать к власти всерьез. Все, что они пока успели сделать, смехотворно. Например, для того, чтобы уменьшить безработицу, Мак предложил заложить пять крейсеров. Разумеется, консерваторы проголосовали за это предложение обеими руками. Все остальные обещания лейбористов пока остаются на бумаге. Отношения с Россией не двинулись дальше признания, хотя и поговаривают иногда, что Англия намерена дать денег России. Но никто не верит этому — ни консерваторы, ни либералы не пойдут на такое безумие.

Но все-таки под защитой Рабочей партии коммунисты оперились. У них около десяти тысяч членов, конференции и даже что-то похожее на прессу. Иногда я проглядываю их листки. Они пишут невероятные вещи. Особенно отличается Кемпбел, редактор газеты.

Положение напряженное, и я чувствую, что скоро, вероятно, начнется новая борьба. Все говорят, что Макдональд не продержится до Рождества.

9 августа. Передают, что договор между Англией и Россией вчера подписан. Конечно, эти подписи ничего не значат: парламент никогда не утвердит этого соглашения. Ведь говорят, что правительство решило гарантировать заем России…

Рабочее правительство вздумало распоряжаться не своими деньгами. Пролетарии наверно не потеряли ни копейки от русской революции, а потому готовы дать русским еще. Но мы имеем право стоять на другой точке зрения.

Деда я застал сегодня в невероятном возбуждении. Я даже начинаю опасаться за его здоровье. Он кричит на всю квартиру, как не кричал никогда. Попугай орет еще громче его:

— Русские должны заплатить долг…

Дед учит птицу продолжать эту фразу:

— А наши идиоты хотят им дать еще.

Однако попугай не может одолеть этой премудрости. Но и без того картина получается тяжелая. Я никогда не думал, что политика может действовать на стариков и птиц так возбуждающе. Дед — спокойный, в общем, джентльмен — заявил мне пресерьезно:

— Если они заключат договор с русскими, я уеду из Англии. И многие мои знакомые уедут тоже.

Но куда дед собирается уехать? И кого он хочет запугать этим? А главное, зачем уезжать, когда проще свернуть голову Макдональду? Я успокоил деда сообщением, что Мак провалится как раз на вопросе о России. Дед сказал:

— Как только лейбористы вылетят из министерства, я заживу спокойной жизнью. Теперь я не могу спать. Я гуляю по ночам мимо Английского банка, смотрю, чтобы не вывезли денег в помощь России.

Вернувшись от деда, я застал в вестибюле литейщика Тортона, того самого, у которого мы пили чай во время канвасса. Он пришел к Мабель, чтобы кое-что узнать. Первый его вопрос был:

— Если мы заключим договор с Россией и предоставим ей кредит, безработица уменьшится, не так ли?

Мабель подтвердила это. А я спросил:

— Ваши братья все еще без работы?

— Да, сэр.

— И они не хотят ехать в Австралию?

— Нет, сэр. Какой смысл уезжать из Англии, когда у власти стоят рабочие? Недолго осталось нам терпеть. России нужны машины. Как только договор с ней будет подписан, наша промышленность развернется.

Мне стало смешно от таких рассуждений. Я сказал:

— А все-таки было бы лучше, если бы ваши братья подумали о поездке. За морями легче найти работу.

— Это невозможно, сэр. Тортоны никогда не уезжали из Англии. Мы уж лучше подождем.

И он ушел в убеждении, что дела налаживаются.

9 октября. Вчера произошло то, чего все ждали уже давно. Правительство Мака потерпело поражение в палате.

Вопрос шел о деле Кемпбела, редактора коммунистической газетки. Он напечатал воззвание к солдатам с призывом не стрелять в забастовщиков. Его привлекли к ответственности. Но Макдональд из трусости перед рабочими дал приказ о прекращении дела. Лидеры тори и вигов нашли, что надо дать бой именно по этому вопросу. Мелкие собственники боятся коммунистов, и очень выгодно сделать Мака защитником большевизма. Консерваторы проголосовали за резолюцию либералов, и правительство полетело.

Мабель сначала долго крепилась. Она пыталась даже убедить меня, что это выгодно Рабочей партии: после новых выборов лейбористы получат большинство в палате и покажут себя. Но она сама не верила в свои слова. Ложась спать, она расплакалась так сильно, что я не мог успокоить ее до утра. Я никогда не думал раньше, что молодые англичанки так слезоточивы.

Сегодня я пришел поздравить деда с исполнением его желаний. Старик очень доволен. Он рано простился со мной и пошел спать.

— За все восемь месяцев в первый раз засну спокойно, — сказал он мне. — Теперь уже наши деньги не уплывут в Россию. Ну, прощай, приходи завтра, я расскажу, какой мне сон приснится.

10 октября. Вчера, вернувшись домой от деда, я застал у Мабель большое собрание. Я прямо прошел к себе, не желая своим присутствием мешать партийным разговорам. Замкнув дверь на ключ, я вошел в свой шкафчик и взялся за трубку. Первые слова, которые я услышал, убедили меня в том, что происходит важное предвыборное совещание.

Клайнс, пожалуй, самый хитрый из всех лейбористов, предлагал вести новые выборы под лозунгом договора с Советской Россией. Он утверждал, что заем, предоставленный большевикам, уменьшит безработицу.

Его поддерживал Сноуден, нынешний канцлер казначейства. Он кричал:

— Нам надо говорить прямо, что мы дадим заем Советам! Я настаиваю только на том, чтобы заказы в счет займа были предоставлены нам. Таким образом, наши деньги останутся в Англии. Кроме того, русские заплатят по ним хорошие проценты. Одним выстрелом мы убиваем пару зайцев.

Ему аплодировали, и по хлопанью пробок я понял, что Мабель приказала подать шампанское.

Я сидел в своем шкафчике, в удобном кресле, и пил содовую воду. Я готов был расхохотаться в ответ на речи мудрых вождей. Что это? Кого они хотят обмануть? Мы истратили сотню миллионов на интервенцию, а через пять лет собираемся пичкать займами страну, которую душили… Мы дадим России капитал, забыв о прежних долгах? Что же это такое хотят сделать из Англии? Сплошного идиота, который говорит одно, а делает другое…

В это время в дверь моей комнаты постучали. Я выскочил из шкафчика, прикрыл его шкурой и впустил лакея. Он сообщил мне секретно, что внизу в вестибюле меня дожидается какой-то человек.

Я спустился вниз. Приятный юноша, назвавшийся Хилтом, сказал мне, что уполномочен немедленно похитить меня. По некоторым признакам я определил, что опасаться мне нечего, и отдался в его распоряжение. Хилт усадил меня в прекрасный автомобиль и сел рядом со мной.

— В чем, собственно, дело? — спросил я, когда машина пошла.

— Дела тори очень плохи, сэр, — сказал он, волнуясь. — Они опасаются поражения на выборах. Мистер Черчилль теперь будет идти по их спискам…

— Как? — не выдержал я. — Мистер Черчилль изменяет вигам?

— Так точно. У вигов нет никаких шансов, а Болдуин обещал ему портфель… Но мистер Черчилль боится, что победят рабочие. И вот вы понадобились ему в экстренном порядке.

— Куда мы едем?

— На одну нейтральную квартиру. Предстоит секретное совещание.

Авто остановился перед солидным домом на Кеннон-стрит. Хилт постучал в дверь хвостом бронзовой лисицы, и мы оказались в слабо освещенном вестибюле. На площадке мраморной лестницы стоял костяк какого-то допотопного животного с серебряным канделябром в лапах. Но из всего канделябра горела только одна лампочка.

Мы вошли в огромную комнату с темным золотым потолком. Сизые пласты сигарного дыма неподвижно висели в воздухе. В комнате было тихо.

Приглядевшись, я обнаружил, что в тени книжных шкафов сидело не меньше десятка джентльменов с седыми головами. Все они молчали, как после сытного обеда. Но по временам тяжелые вздохи нарушали молчание.

Это не был Комитет Консервативной партии. К моему удивлению, я узнал трех уважаемых либералов, которые особенно тщательно прятали свои лица в тени. Мне показалось, что даже вздыхали они искусственно.

Я стоял посередине комнаты, не зная к кому обратиться. В этот момент портьера поднялась, и мистер Черчилль влетел в комнату. У меня отлегло от сердца. Я хорошо знал этого джентльмена и любил работать с ним.

— Кент! — сказал Черчилль, не здороваясь и не знакомя меня ни с кем. — Вы знаете, под каким лозунгом Рабочая партия предполагает вести выборы?

— Знаю, сэр, — ответил я без промедления.

И в кратких словах я передал слышанный мною дома разговор лейбористов. Конечно, я умолчал о том, каким образом информация мною получена.

Так, — сказал Черчилль. — Этого и надо было ожидать. Теперь слушайте, что я вам скажу. Нам необходимо во что бы то ни стало, чтобы не меньше десяти миллионов англичан проголосовало за нас, консерваторов или либералов — это безразлично. Но только не за Рабочую партию. Это совершенно необходимо, и я думаю, что доказывать этого не приходится. Рабочая партия ведет выборы под лозунгом договора с Советской Россией. Мы должны доказать Англии, что это грозит катастрофой. Нам необходим соответствующий документ. Надо, чтоб волосы зашевелились на голове у избирателей. Понимаете?

— Да, сэр.

— Так вот я послал за вами, чтобы спросить, нет ли у вас такого документа?

Я отрицательно покачал головой.

— Я понимаю, что такие документы не валяются! — закричал Черчилль. — Но у меня он есть…

И Черчилль увлек меня в соседнюю комнату. С нами вместе прошел джентльмен, которого я не знал.

Здесь Черчилль, торопясь и не вдаваясь в излишние детали, рассказал мне, что в его руки попало случайно послание Коминтерна, адресованное Британской коммунистической партии. Послание намечает ряд мер, которые необходимо предпринять, чтобы договор с Россией был ратифицирован парламентом. В конце сказано, что заключение этого договора поможет делу революции больше, нежели вооруженное восстание в любом рабочем районе Англии. Составлено послание в Москве 15 сентября 1924 года. Подписи: Зиновьев и Мак-Манус.

— Так, — сказал я, выслушав Черчилля. — Безусловно, в послании есть все, что надо в данный момент для провала лейбористов. Зиновьев промахнулся. Но мне непонятно, в чем должна выразиться моя помощь?

— Ах! — воскликнул Черчилль. — Неужели вы не понимаете? Сейчас письмо находится в моих руках, копии с него в некоторых консервативных газетах. Но все это недостаточно солидно. Избиратель не привык верить партийной прессе в дни выборов. Надо, чтобы этот документ попал в Форин Оффис и другие министерства. И вы должны сделать это. Только и всего…

— Но меня спросят, откуда я достал эту интересную бумажку?

— Боже мой, какой вы стали непонятливый! Конечно, спросят. В этом-то все дело. Придумайте какую-нибудь историю. Скажите, что получили письмо от приятеля из иностранной разведки, или выкрали из архивов компартии. В чем дело? Вы же знаете, что донесения агентов Интеллидженс Сервис поверке не подлежат. Я вас прошу сейчас же отнести это письмо в службу. Все остальное мы берем на себя. Сэр Айр Кроу не откажется опубликовать послание от имени Макдональда.

— В этом позволительно сомневаться…

Тут в разговор вмешался неизвестный мне джентльмен, который до сего времени молчал.

— Макдональд, — уверенно сказал он, — так благороден, что непременно опубликует письмо. Он побоится, что его обвинят накануне выборов в пристрастии к коммунистам…

— Одним словом, эта часть вас не касается! — закричал Черчилль. — Ответьте на вопрос: беретесь вы исполнить мою просьбу?

— Мне необходимо прежде видеть письмо.

— Вот оно! — сказал Черчилль, вынимая письмо из Библии, которая тут же лежала на столе.

Я посмотрел бумажку. Это была копия, отпечатанная на машинке с начала до конца. Подписи были сделаны также на машинке. Вид у документа был липовый.

— Вряд ли это пройдет, — сказал я. — Может быть, можно придумать что-нибудь еще?

— Оставьте, Кент, — заволновался Черчилль. — Дело не во внешности документа, а в его сути. Если все случится так, как мы хотим, консерваторы станут у власти. Следствие будут вести тоже они. Вам беспокоиться нечего.

— Может быть, можно хоть стереть подпись Мак-Мануса. Ведь он будет протестовать и сорвет всю затею.

— Это верно, — сказал Черчилль, — но переделывать уже поздно, да и резинки нет в доме. Вопрос о Мак-Манусе мы как-нибудь замнем. Отвечайте, согласны вы или нет? Честное слово, мне смешна ваша нерешительность. Должны же мы извлечь хоть какую-нибудь выгоду из склонности русских к пропаганде. Ведь это письмо поможет нам усесться в седле на четыре года. Да или нет?

— Да.

НОЧЬ ВЫБОРОВ

29 октября. Я не забуду эту ночь выборов. Я вышел один на улицу. Было холодно, и Лондон слегка дымил ночным туманом. Публика запрудила тротуары, и трудно было выбраться из толпы. Молодежь, еще не получившая права голоса, компенсировала свое бесправие громкими криками, гудками, щелканьем хлопушек. Под самым ухом у меня какой-то парень дул в пастушеский рожок. Недалеко от Трафальгарского сквера к моему лицу близко придвинулась чья-то бородатая физиономия с приставным носом. Я ухватился за этот нос, и он остался у меня в руке. Борода отвалилась сама собой, и я узнал Долгорукого. Воспользовавшись веселой ночью, князь бродил по улицам без определенной цели, пугая девчонок. Я попросил его подальше спрятать бороду и нос и пойти со мной.

Мы не могли пробиться через сквер, там было слишком много народу. Публика была демократическая, и крики: "Да здравствуют лейбористы!" — раздавались чаще других. Только несколько молодых людей в цилиндрах насмешливо выкрикивали:

— Вам мало красного письма? Хотите революции? Хотите блокады?

Им отвечали свистками. Но и у них были с собой сирены. Когда крики сливались в сплошной хор, они дружно свистели и заглушали голоса толпы.

Мы решили пробиться к редакциям больших газет на Флит-стрит, потому что там на окнах можно было видеть таблицу выборов по всей Англии.

Пришлось потратить чуть ли не целый час, чтобы добраться до освещенного окна "Морнинг Пост". Когда мы, наконец, получили возможность видеть цифры, были вывешены данные по 100 округам. 50 голосов имели консерваторы, 41 — лейбористы, 9 — либералы. Это были не блестящие результаты.

— Мы будем стоять здесь до тех пор, пока не выяснится большинство палаты, — сказал я.

— Идет, — ответил Долгорукий покорно.

Я давно не видал князя и не знал, как он живет. В этом году мы не встречались с ним. Один раз только он прислал мне записку с просьбой ссудить его деньгами, и я исполнил его просьбу. Но и в эту ночь мне не пришлось поговорить с ним.

Я смотрел на освещенное окно жадными глазами. Сейчас Англия решала мою судьбу. Я прекрасно понимал, что, если Черчилль ошибся и затея с письмом не удастся, карьера и жизнь моя кончены. Новый лейбористский кабинет, конечно, сумеет установить источник "красного письма". Конечно, вскроется и мое участие в продвижении этого веселого документа. Макдональд, одураченный, обиженный, оскандаленный на весь мир, конечно, не скроет от Мабель мои прегрешения. Меня не потерпят больше на службе, а может быть, даже предадут уголовному суду… Все это вместе взятое заставило меня смотреть пристально в освещенное стекло. И каждый новый рабочий, выскакивающий в виде огненной цифры, наполнял все мое существо новой порцией тревоги.

Но, очевидно, Черчилль хорошо знал Англию. Консерваторы далеко опередили всех остальных. В четыре часа утра продрогший Долгорукий начал звать меня домой. Но я не двинулся с места, так как абсолютное большинство еще не было известно. Толпа, наполнившая улицу, все громче и громче реагировала на успехи рабочих. Очевидно, консерваторы расходились по домам. Я же оставался стоять до тех пор, пока против надписи "тори" не появилось число 308. Большинство было достигнуто. Я выиграл игру вместе с Черчиллем.

— Идемте спать, Долгорукий, — сказал я насколько мог спокойно. — Черчилль победил. Теперь роману Англии с Россией — крышка.

— Да, но сегодня Франция признала Россию, — ответил Долгорукий. — Предлагаю спрыснуть перемену симпатий.

Мы выпили по стаканчику коктейля в каком-то ночном кабачке. Меня трепала лихорадка. Публики стало меньше на улицах, и я сумел добраться до дому в наемном автомобиле. Дома я услышал страшные рыдания Мабель. Она никак не ожидала, что может провалиться на выборах после того, как один раз уже побывала в парламенте. А между тем именно это случилось. Я не мог найти слов для ее успокоения. Она повторяла, что жизнь ее кончена. Заснула она в шесть часов утра, причем даже во сне из глаз ее катились слезы.

Конечно, мне было жаль ее. Но я думаю, что для спасения Англии никакая жертва не велика.

30 октября. Вечером выяснились точные результаты выборов по всей Англии. Консерваторы получили 402 места в палате, Рабочая партия — 151 место, либералы — 41. Вся тяжесть удара пришлась по либералам. Келли, который удил голоса в Грюноке, торжественно провалился. По Лондону прошел Саклатвала — коммунист.

3 ноября. Некто Лауренс, делопроизводитель отдела фальшивок при нашей службе, собрался жениться. Но он мечтал сперва заработать немного денег, чтоб купить дом. В целях заработка он явился к Ваковскому и предложил ему свои услуги по раскрытию тайны "красного письма". К счастью, Ваковский отнесся недоверчиво к Лауренсу и написал о его предложении в Форин Оффис.

Этот случай вызвал много разговоров и страшно разволновал меня. Я пригласил Гропа и долго с ним беседовал. Гроп успокоил меня, сообщив, что уже приняты меры к обузданию предприимчивого жениха. Но от Гропа я узнал другую неприятную новость: Мак создал Комиссию для расследования истории "красного письма". Если меня туда вызовут, Мабель узнает все. Заседание назначено на завтрашний вечер.

Я приказал прислуге не принимать никаких писем на мое имя, а сам пошел ночевать к деду. Мне надо скрыться бесследно хоть на день.

4 ноября. В пять часов вечера Макдональд был во дворце короля и подал прошение об отставке. Отставка принята. В 7 часов у короля был Болдуин и согласился сформировать кабинет.

Мне повезло. Именно сегодня, вечером комиссия Мака должна была пощупать Интеллидженс Сервис. Теперь мое дело перешло в руки консерваторов. Я возвращаюсь домой, так как опасность миновала.

5 ноября. Лауренс тайно арестован и упрятан далеко. Его невеста не имеет никаких шансов рассчитывать на дом и даже на возвращение жениха.

21 ноября. Вчера Чемберлен послал Ваковскому очень коротенькую записочку: "Правительство не находит возможным предложить договор с Россией на утверждение парламента".

Недешево мне это обошлось!

1 декабря. Передают, что Черчилль как член кабинета внес предложение о разрыве с Россией. Предложение не прошло, но важно, что оно сделано. Все равно Черчилль добьется своего.

6 декабря. Рабочая партия, обозленная неудачей на выборах, потребовала организации комиссии по проверке подлинности письма Зиновьева. Конечно, Мак прекрасно понимает, что ближайшие четыре года ему придется сосать кулак на скамьях оппозиции. И он хочет чем-нибудь насолить консерваторам. Однако в комиссию прошли Чемберлен, Керзон, Сесиль — все свои люди. Меня дважды вызывали на заседания. Я заранее согласовал свои ответы с Черчиллем. Чемберлен спросил меня, откуда я получил письмо. Я ответил, что письмо идет от одного английского коммуниста. Коммунист передал документ некоему мистеру Имтерну, от которого оно разошлось по частным рукам и газетам. Один экземпляр попал мне. Как агент Интеллид-женс Сервис, я не мог скрывать письма в бумажнике, а представил его в канцелярию службы.

— А не мог Имтерн подделать письмо? — спросил Чемберлен.

— Ну, вот еще! — сказал Керзон ворчливо. — Я знаю Имтерна. Ему некогда заниматься такими глупостями.

— Тогда не о чем и говорить, — резюмировал Чемберлен. — Можете идти.

На этом и кончился мой допрос.

18 декабря. Я был на нескольких заседаниях палаты. Чемберлен прекрасно сумел отбиться от нападок Рабочей партии. Наиболее слабое место в его возражениях — это, конечно, ответы на вопрос: почему не арестован Мак-Манус? Но и тут министр вышел победителем. Он сумел прикинуться глуховатым и неразговорчивым. Спикер заступился за него, и лейбористы проглотили пилюлю. Ясно, что вопрос о письме не сойдет с обсуждения в парламенте ближайшие десять лет. Но он будет носить уже научный и исторический характер. Практически вопрос исчерпан. И я искренне рад этому.

2 января 1925 года. Меня вызвал Черчилль и спросил, какую награду я желал бы иметь в связи с Новым годом. При этом он намекнул, что повышение меня в чине нежелательно, так как это вызовет лишние разговоры. Он предложил мне тысячу фунтов.

— Благодарю вас, — ответил я. — Но мне хотелось бы еще получить годичный отпуск.

— На что он вам? — спросил Черчилль.

— Моя жена очень тоскует по парламентскому креслу. Я думаю, что только кругосветное путешествие сможет ее успокоить.

— Что же, это дело. Поезжайте вокруг света, Кент. Вы человек с головой и привезете какие-нибудь новости. Я позвоню начальнику вашей службы, чтоб вам дали отпуск. А поручение вы себе сами придумаете.

20 января. Мабель готовится к путешествию. Полковник не возражает. Я тоже привел свои дела в порядок и могу выехать в любую минуту. Мы покупаем огромные чемоданы, так как Мабель рассчитывает пробыть в путешествии не меньше года. Она прочитывает книги о тех краях, где мы побываем. Просматривает фильмы, изображающие пейзажи Японии, Южной Америки и Индии. Я поддерживаю все эти причуды. Понемногу, увлекаясь путешествием, она забывает свое горе. И это меня радует. Ведь как-никак я сыграл некоторую роль в ее провале.

10 февраля. В клубе армии и флота я встретил майора Варбуртона. Он сказал:

— Я слышал, что вы едете в кругосветное путешествие, Кент?

— Так точно.

— С какими целями?

— С образовательными целями, майор. Кроме того, я хотел бы отдохнуть.

— Очень хорошо. Мы вам придумаем третью цель. Знаете ли вы, что Америка тратит тысячу пятьсот долларов в минуту на нужды обороны? Ведь это уже явно направлено против Европы. Зайдите на службу послезавтра. Мы вас попросим кое-что разузнать в Чикаго и Вашингтоне.

— Но я боюсь, что это поручение помешает мне отдохнуть.

— Ни в коем случае. Оно только развлечет вас. Ведь имейте в виду, что теперь, когда консерваторы у власти, Россия нам не страшна. Но нам надо подумать о других странах. Мы очень запустили нашу разведку там. Значит, послезавтра.

20 февраля. Я принужден был ходить целую неделю в Интеллидженс Сервис и военное министерство. Мне дано большое задание по Америке и Японии. Я даже не мог отговориться тем, что еду с женой и не могу рисковать. Мне возразили на это, что, вообще говоря, жена лучший предохранитель от ареста, особенно если она член Рабочей партии. Что же касается разных сведений, то я могу не доставать их самостоятельно, а покупать. На это мне будут отпущены средства.

И, действительно, вместе с инструкцией мне была передана книжечка аккредитивов на разные пункты земного шара.

9 марта. Я кончаю делать прощальные визиты. Сегодня посетил Долгорукого.

Я не был у князя почти целый год.

В гостиной за чашкой чая я увидел Юлию Аркадьевну, которая превесело болтала не больше не меньше, как с моим тестем, полковником Мальмером. Тут же Долгорукий, прилично одетый, рассказывал свои боевые приключения.

Что делает время!.. Княгиня приняла меня спокойно, как подобает великосветской даме. Глядя на нее, мне не верилось, что в течение трех лет она добивалась возможности поговорить со мной и написала мне сто писем, которых я не читал. После купанья в Темзе Юлия Аркадьевна только похорошела. Она задала мне несколько незначащих вопросов о путешествии и заговорила с полковником.

Полковник был немного смущен нашей встречей. Он никогда не говорил мне, что бывает у Долгоруких. Видя, что мое посещение создает неловкость, я довольно быстро встал, простился и вышел. Долгорукий проводил меня в переднюю, где очень смущенно прошептал:

— Я решил простить ее, она так страдала. Теперь мы живем хорошо. Она дала мне слово исправиться.

Я не счел себя вправе вмешиваться в семейные дела князя. Но мне было странно, что Долгорукий, стрелявший в свою жену и проклинавший ее, теперь позабыл все это. До сих пор я не могу разгадать русских!

10 марта. Сегодняшний вечер я провел у деда. Он вполне удовлетворен политическим положением, хорошо спит и ест. Ему нравится, что мы едем в кругосветное путешествие. Он мне сказал небольшое напутственное слово, которое кончалось так:

— Когда вы вернетесь, Эдди, Англии нельзя будет узнать. Консерваторы починят машину.

Я оставил ему денег и обещал писать письма через день. Завтра мы уезжаем.

ПУТЕШЕСТВИЕ С ОБРАЗОВАТЕЛЬНЫМИ ЦЕЛЯМИ

(Запись по памяти)

11 марта 1925 года. Я, Мабель и горничная Лиззи погрузились в Саутгемптоне на американский пароход "Пасифик" и отбыли в Америку. Уже в пути я имел возможность констатировать, что путешествие — целительное средство от печалей и неприятностей. Океан успокаивает и убеждает, что все земные горести не стоят и пенни. Мабель хмурилась только первый день. Потом она хорошо выпила за обедом и пустилась танцевать новые танцы, о которых в Лондоне говорила, что это неприличное развлечение для бедных. Кроме того, она решила вести обстоятельный дневник путешествия. Мы условились, что в эту тетрадь она будет заносить и все то, что найду любопытным я. Таким образом, Мабель нашла себе дело.

Правда, дневник Мабель вышел не слишком серьезным. Она записывала всякие мелочи, начиная от формы американских туфель и кончая оценкой японских духов, которые вызывают смех и горе. Небоскребы, жирафы, пальмы — одним словом, все высокое прежде всего интересовало ее. Затем следовали описания туземных кушаний, иллюминаций, плясок, тротуаров, пароходов и людей. Мои наблюдения потонули в базаре впечатлений Мабель. Но я просил подчеркивать их красным карандашом и таким образом всегда имел возможность навести справку, где и когда я заметил что-либо не слишком интересное. Все же особенно интересное я старался запоминать, а не записывать. Здесь я хочу дать итог моих наблюдений, о котором ничего не знает Мабель.

Америка не понравилась Мабель. Она записала у себя в дневнике, что Соединенные Штаты — помойная яма Англии. Внешне они похожи на наши промышленные районы, куда никогда не заглядывают веселящиеся англичане. Искусство в Америке по преимуществу наше. Язык наш. "Это скучная страна, — писала Мабель, — и в ней можно побывать только раз в жизни".

Но я был другого мнения на этот счет. Штаты разволновали меня. Уже беглый взгляд на улицы Нью-Йорка, где все спешат, вызвал во мне тревогу. Куда так страшно спешат эти люди? Я купил несколько справочников и побеседовал с несколькими людьми. И у меня создалось убеждение, что американцы спешат только к одной цели: раздавить Англию. Гоняясь за призраком коммунизма, мы проспали американскую опасность. Опасность эта росла непостижимо быстро, может быть, наперекор воле самих американцев, многие из которых продолжают видеть в Англии старуху мать. У меня создалось убеждение, что открытая борьба между Америкой и Англией должна разразиться очень скоро. Причем нет никаких средств покончить дело миром.

Я путешествовал с женой и поэтому, конечно, не имел возможности особенно углубляться в свои исследования. Это поставило бы Мабель под известный риск. Моя работа была скорее научной, нежели разведывательской. Я даже сказал Мабель, что собираю материал для книги "Европа и Америка". И я действительно собирал материалы, но только не для книги.

Прежде всего я обратил внимание на знаменитую американскую промышленность. С этой точки зрения Соединенные Штаты произвели на меня самое зловещее впечатление. Меня поразила легкость, с какой передвигались американские капиталы из одной отрасли производства в другую. Это было похоже на рискованную игру в карты. Рядом с этим американский расчет превосходил все, известное мне до сих пор. Несомненно, Америка сумела шагнуть на какую-то высшую ступень развития, о которой нам трудно и мечтать. Все американские справочники и сводки, попадавшие в Англию, приходили устаревшими, так как Штаты росли не по дням, а по часам.

Наши рабочие в Англии все еще цеплялись за специализацию, и их профессиональные союзы были похожи на какие-то средневековые братства ремесленников. В Америке Форд уже стирал с рабочих признаки квалификации. Один и тот же человек мог делать сегодня автомобили, а завтра сигары. И это не уменьшало, а увеличивало прибыли и даже давало рабочему заработок вдвое больший, чем в Англии. Как могли мы угнаться за такой постановкой дела с нашими стареющими машинами и фабрикантами? А между тем — это был вопрос жизни.

Для того чтобы детально узнать тайны некоторых интересующих меня областей промышленности, мне пришлось связаться с частными конторами, работающими по сыску. Владельцы этих контор за небольшое вознаграждение не отказывались собирать сведения по любому вопросу, совершенно не интересуясь, на что эти сведения нужны. Мне особенно запомнился один из хозяев такой конторы — мистер Коч.

Он принял меня в кабинете, похожем на лавку старьевщика. Сам он был в старом персидском халате, с огромной седой шевелюрой, и его дрожащие пальцы были украшены брильянтами, оправленными в платину. Его голос хрипел, и речь его сопровождалась странными подмигиваниями. Словом, он был похож на старика из какой-то французской комедии. Но цинизм его был чисто американский. Когда я сообщил ему мои требования, он сказал:

— Ладно, я вам соберу все, что нужно. Только имейте в виду: требуемые вам справки отчасти касаются военной обороны…

— Что из этого следует?

— А то, что они вам будут стоить на сорок процентов дороже таксы. Согласны?

Конечно, я пошел на эти нетяжелые условия, и мы разговорились. Коч авторитетно заявил мне, что коммунизм не имеет никаких шансов на распространение среди американских рабочих: нигде идеи о гармонии интересов капиталистов и пролетариев так не сильны, как в Штатах. Попутно он познакомил меня с системами внедрения этих идей в рабочую среду, с искусством провокации, черными списками и т. д. У Коча был огромный опыт и хорошо подобранный штат сотрудников. Беседа с ним была для меня настоящим откровением, так как наши промышленники еще слишком патриархальны, чтобы ввести нечто подобное в практику Англии.

Старик снабдил меня решительно всем, что мне было нужно. Он не спросил меня, для чего я собираю материалы. Иначе, может быть, он набавил бы еще несколько десятков процентов. Мы расстались с ним по-приятельски, и он просил не забывать его. Перечитывая переписанные на машинке сведения о росте американского судостроения, я ощутил почти физический страх перед этими легкими листиками папиросной бумаги.

Без особого труда мне удалось собрать также данные о численности армии, намечаемых преобразованиях и пополнениях. И здесь цифры были неутешительны. Техника и промышленность подпирали армию со всех сторон. Кроме того, людские резервы находились в хорошем состоянии, и аппарат мобилизации был создан безукоризненный.

Мы пробыли в Америке шесть месяцев, и за этот срок я узнал почти все, что нужно. Ощущение надвигающейся катастрофы окончательно оформилось во мне. Огромный запас железа, извлеченный американцами из-под земли и претворенный в миллионы изделий, распирал страну и дурманил мозги нации. Избыток золота понуждал к авантюрам. Все привычные масштабы нуждались в пересмотре. Даже сам Атлантический океан казался мне теперь слишком слабым препятствием, чтобы сдержать рост экспансии современных янки.

Наше пребывание в Японии, куда мы приехали в ноябре 1925 года, меня немножко успокоило. Совершенно самостоятельно я постиг ту старую истину, что лишь в союзе с этим небольшим симпатичным государством Англия может зажать Америку в тиски. Но делать это надо как можно скорей.

В Нагасаки я случайно познакомился с ученым майором японцем, который начал бывать у нас часто. Как-то в разговоре за бутылкой вина я высказал ему мысль, что интересы Англии и Японии совпадают в вопросе об американской опасности. Немного захмелевший майор согласился с этим и рассказал мне, как рисуют военные круги Японии предстоящую кампанию. Особенно мне понравился проект разрушения Панамского канала с воздуха. Тут же в шутку за столом мы набросали план совместного выступления против Америки. План получился безукоризненный. Конечно, я немедленно уничтожил его, такие документы держать в гостинице рискованно, но исходные точки проекта остались у меня в голове. На этом плане майор сделал надпись: годен только на семь лет. И действительно, через десять лет, может быть, весь мир не сможет справиться с Америкой.

Из Японии мы перебрались в Индию, так как ни одно хорошее английское путешествие не обходится без этого. Мабель всем восторгалась и покупала все без разбора. Я же считал время, проведенное в Индии, потерянным. Англия крепко стоит в этой стране, а мое место там, где не все благополучно. Мне, например, было очень неприятно, что мы исключили из своего маршрута Китай. Но для семейных путешествий теперь эта страна не годится.

В Индии Мабель заявила, что устала от путешествия и что ей хочется теперь как можно скорей оказаться только в одном месте: в нашем доме на Парк-Лэйне. Только из любви ко мне она согласилась возвращаться через Панамский канал. Но она категорически отказалась вернуться на месяц в Соединенные Штаты, где я хотел дополнительно исследовать вопрос, как американцы предполагают реагировать на выступление Англии совместно с Японией. От Панамского канала мы свернули к югу и посетили Буэнос-Айрес, прекрасный город, свыше меры украшенный электрическими лампочками и розами. Оттуда прямым рейсом направились в Европу.

Мы сошли на землю в Марселе в конце апреля 1926 года. Мабель решила на несколько дней задержаться в Париже, чтобы привести в порядок туалеты, устаревшие за время путешествия. Но нам не удалось сделать этого. Вдруг французские газеты в один голос затрубили, что в Англии готовятся события, небывалые в истории. Предсказания деда, что консерваторы наладят машину, не сбылись. В Англии пахло грандиозной забастовкой.

Пока мы с Мабель, каждый со своей точки зрения, опровергали возможность серьезного конфликта, всеобщая стачка в Англии уже разразилась. Мы оставили наши чемоданы в Париже на попечение горничной и с маленькими сумочками в руках выехали на аэродром. Там уселись в кабину аэроплана, который должен был доставить нас в Лондон.

В полном молчании мы перелетели через Ла-Манш. Глаза Мабель блестели как ни разу во время путешествия. В душе она уже жалела, что из-за костюмов пропустила начало стачки. Если бы можно было погонять аэроплан, как лошадь, она, наверное, не преминула бы сделать это.

Я, со своей стороны, тоже хотел как можно скорей оказаться на улицах Лондона. В тревожные минуты я не люблю находиться вне своей страны.

Мы прилетели в Лондон в два часа дня 5 мая 1926 года.

ВСЕОБЩАЯ ЗАБАСТОВКА

5 мая. Мне никогда не приходилось ходить столько пешком по Лондону. Автомобиль не выехал за нами: нашей телеграммы почему-то не доставили. Все такси были разобраны. Трамы, подземка и автобусы бастовали. Когда Мабель узнала об этом, она радостно закричала:

— Славно! Идем пешком, Эдди. Надо, чтоб все чувствовали забастовку.

Но от Кройдона до нашего дома добрых 15 миль. На пятой миле Мабель сдала и, не отрицая значения забастовки, потребовала, чтобы я позаботился о средствах передвижения. Мне удалось уговорить проезжавшего мимо лавочника предоставить нам свою тележку, запряженную одной лошадью. По дороге лавочник объяснил нам, что за последние пять лет он впервые путешествует так примитивно. Поезда не ходят, а ему надо оплатить вексель. Он занял лошадь у своего соседа и пустился в путь.

Лавочник немного подвез нас. Но ехать по центральным улицам в его допотопном экипаже у меня не было охоты. Мы расплатились с ним и сошли на асфальт, хотя до нашего дома оставалось не меньше пяти миль.

Газеты не выходили, и мы ничего не знали о ходе забастовки. Улицы, лишенные трамваев и автобусов, выглядели зловеще. Огромное количество пешеходов уже не умещалось на тротуаре. Люди шли прямо по улице. В числе пешеходов шагали и мы в полном недоумении, чем все это кончится.

Но в пути нам повезло. На Экльстон-сквере мы встретились с человеком, который мог нам дать исчерпывающую информацию о стачке. Короче говоря, мы встретились с Маком.

Вождь забастовки был до такой степени растерян, что даже не сразу узнал Мабель, — правда, загоревшую в Буэнос-Айресе. Но она без всякого стеснения подошла к нему, взяла его под руку и спросила:

— Почему вы идете пешком, мистер Макдональд? Разве у вас теперь мало дела?

— Во время ходьбы я думаю и молюсь, — ответил Мак многозначительно. — На собраниях и ночью мне не удается делать этого.

Затем он сообщил нам вкратце основы конфликта. Чрезвычайная конференция тред-юнионов, собравшаяся в Лондоне, вынесла резолюцию о поддержке углекопов. Председатель Генсовета Пью рассчитывал, что капиталисты испугаются и дело кончится миром. Но из переговоров ничего не получилось. Томас ходил всюду, плакал и стонал, где только возможно, чтобы сохранить мир. Шахтовладельцы, однако, не сдались. Тогда у рабочих начали чесаться руки. Наборщики "Дейли Мейл" не пожелали выпустить газету из-за резкой передовой статьи, направленной против рабочих. Кабинет усмотрел в этом нарушение свободы печати. Переговоры были прерваны. И вот забастовка началась. Бастуют транспорт и печать, железо и сталь. Рабочие других производств только ждут того, чтобы присоединиться к товарищам. Нужна огромная энергия, чтобы успокоить бурю.

Все это Мак рассказал с сокрушением, хватаясь за виски и заправляя ус себе в рот, что с ним случалось крайне редко. Я слушал, не задавая вопросов. Мабель изредка сочувственно вскрикивала.

— Прискорбно то, — сказал Мак,останавливаясь перед подъездом Мемориал Ролла, — что верх в кабинете взял Черчилль. Он рвет и мечет.

Мабель спросила:

— А как наши шансы?

Мак закатил глаза к небу и сказал молитвенно:

— Все зависит от провидения. Я молю Бога, чтобы рабочие успокоились и поняли, что капиталисты вовсе не враги нам…

Это были последние его слова. Он вошел в дом конгресса тред-юнионов. А мы наконец нашли свободный автомобиль, который доставил нас домой.

Из разговора с Маком я понял, что дела правительства не так уже плохи. Если вождь забастовки надеется только на провидение, то ясно, что он просчитается. Провидение всегда было на стороне консерваторов.

Дома я принял ванну, переоделся и сейчас же отправился к деду. Меня очень интересовало, как старик переносит забастовку.

Деда я застал в постели. Когда я вошел в комнату, он открыл один глаз и спросил тихо:

— Это ты, Эдди?

— Я.

— Молодец! Всегда являешься в решительные минуты. Ты знаешь, я думаю, что эта стачка значительно хуже налета немцев на Лондон. Тогда мы были все заодно. А теперь неизвестно — кто друг, а кто враг. На меня налетел автомобиль леди Прэскот, и я стукнулся в стену так, что протез сломался во рту. Леди очень извинялась передо мной. Оказывается, за руль она посадила своего садовника, потому и произошла такая неприятность. Но ведь мне от этого не легче. Нет, уж лучше внешняя война, чем внутренняя. Если я останусь жив, я буду придумывать средство против забастовок. Как ты думаешь, долго еще протянется это безобразие?

— Самое большее неделю.

— Слава богу. Теперь садись поближе и рассказывай…

6 мая. Утром Мабель строила грандиозные планы, как она будет помогать забастовке. Перебрав пять или шесть возможностей, она решила, что займется сбором денег в пользу бастующих. От себя она ассигновала тысячу фунтов. Я должен был съездить в банк и привезти эту сумму.

У меня лично нет таких средств, да и не в них сейчас дело. Я решил предоставить в распоряжение правительства свои руки и свою голову. Для этого я намечал вечером сходить на службу, чтобы получить там какое-нибудь задание. Но я не вышел из дома в этот вечер. У Мабель состоялось маленькое собрание, которое меня очень заинтересовало.

Надевши на уши мои верные трубки, я весь погрузился в слух. Главнейшее заключение, к которому я пришел в этот вечер, было смешно и успокоительно. Именно, с радостью я констатировал, что наиболее испуганными людьми в Англии являются вожди забастовки. Они не мечтают о победе, а хотят только одного, чтобы стачка поскорей кончилась с любыми результатами. Особенно меня насмешил Томас, бывший в числе гостей. Он уговорил Мабель взять тысячу фунтов обратно и разорвать заготовленные подписные листы. Взамен этого он предложил ей заняться развозкой консервированного молока и валерьяновых капель по семьям забастовщиков. Мабель сначала возражала, но потом согласилась.

Я составил краткую информацию обо всем слышанном и направил ее в собственные руки мистера Черчилля. Я думаю, что записочка моя ему пригодится. Да и получивши ее, он поймет, что я снова в Лондоне и снова готов работать с ним.

7 мая. Сегодня передавали, что русские профсоюзы прислали деньги на поддержку забастовки. Конечно, Генеральный совет отказался принять их из опасения, что в обществе будут ходить слухи об участии Москвы в наших внутренних делах. Вообще Генеральный совет лезет из кожи, чтобы придать забастовке приличный вид. Говорят, что рабочие электрических станций хотят забастовать и оставить город без освещения. Но вожди не дают сделать этого. Со станции на станцию без отдыха ездит "дежурный" вождь, который произносит речи, призывая рабочих к спокойствию и пугая их тем, что под покровом темноты начнутся мелкие кражи.

Я внес тысячу фунтов обратно на наш текущий счет. Кажется, банковые клерки более других недовольны забастовкой. Им приходится ходить пешком на службу и обратно. Некоторые из них даже остаются ночевать в своих банках на письменных столах, подложив под головы гроссбухи.

9 мая. Правительство делает все возможное, чтобы создать жуть в сердцах англичан. Я еще не видал мистера Черчилля, но убежден, что его идея — придать Лондону вид военного лагеря.

К бесчисленным толпам невольных пешеходов сегодня прибавились неизвестно зачем танки и броневики: медленно, как навозные жуки, ползут они по Лондону в разных направлениях. Гудки этих машин и лязг гусеничных передач наводят страх на женщин и детей. Часовые у Букингемского дворца сняли свои парадные одежды и облачились в хаки, чего не бывало со времен войны. В воздухе все больше и больше пахнет порохом, хотя многие и понимают, что запах этот создается искусственно. Он выгоден правительству, так как отпугивает мирных граждан от рабочих. Намерения правительства настолько серьезны, что не разрешена передача по радио воззваний архиепископов кентерберийского и Йоркского, хотя оба призывают к миру. Говорят, что Хикс не стесняется кричать на службе:

— К стенке забастовщиков!.. К стенке!..

Но что меня смешит больше всего — это женщины в шлемах и коротких юбках. Эти ведьмы выползли на улицу, чтобы окончательно доказать, что война началась. Глядя на эти фигуры, чувствуешь, как отчаяние заползает в душу. Говорят, что посещение церквей удвоилось.

Болдуин получает по пяти тысяч писем в день с проектами, как ликвидировать забастовку. Но премьер не желает слушать советов. Он сосет свою трубку и делает вид, что сумеет сам выйти из положения. Его самонадеянность гибельна. Он не имеет решительности Черчилля и беспринципности Ллойд Джорджа. В сущности, по его вине забастовка началась, и, конечно, у него нет никакого плана, чтобы ее ликвидировать.

Но путь к примирению намечается сам собой. Бывший председатель угольной комиссии Сэмюэль прискакал из Италии и носится с каким-то проектом кончить стачку миром. Вожди видят в нем спасители и смотрят на него умоляющими глазами. Пороху у забастовщиков хватит самое большое на три дня.

11 мая. Сегодня, наконец, я имел свидание с мистером Черчиллем во время его обеда.

Министр поставил себе за правило обращаться ко мне с самыми замысловатыми предложениями.

— Кент, — сказал он мне, энергично жуя ростбиф, — хватит ли у вас решимости поднять руку на члена кабинета?

— Что вы, сэр! — ответил я возмущенно. — Мои политические убеждения за время путешествия не изменились.

— Подождите вы… Я имею в виду тот случай, когда министр сам согласится подставить свои бока под ваши кулаки.

— Таких министров не существует в природе, сэр. В Англии тем более.

— Много вы знаете! А если один найдется, что тогда?

— Кто же это?

— Неужели вы не догадываетесь? Конечно, я сам. Я хочу вывести забастовку из того гнусного состояния, в котором она находится. Избиение Черчилля никто не примет за провокацию, во всяком случае, за провокацию с моей стороны. Я жертвую своими боками для спасения страны. Конечно, вы будете меня тузить не очень сильно, но непременно на большой улице. Например, на Стрейде. Это даст нам возможность… Ну, вы меня понимаете?

— Отдать приказ о применении оружия?

— Вот именно. Уж если бить, так бить до бесчувствия…

— Нет, сэр, — сказал я, подумавши, — это совершенно невозможно. Ведь на днях забастовка кончится сама собой.

— То-то и плохо. Она кончится безрезультатно. У рабочих останется охота в случае чего повторить ее. А нам надо застраховаться на будущие времена. Ведь если меня поколотят, кабинет перестанет колебаться. Больше того, я не дам ему колебаться…

— Да, но вожди прибегут целовать вам руку и принесут извинения.

— Я уже думал об этом. Я их не приму.

— Подождите два дня, сэр, — сказал я умоляюще. — Только два дня. Если за это время не произойдет никаких изменений, я исполню вашу просьбу.

— Ну, черт с вами! — буркнул министр недовольно. — Жду два дня, а там собирайте верных ребят, и мы условимся о месте и времени. А сейчас прощайте, я очень занят.

Я хотел сегодня же позвонить Гропу и уговориться с ним о подробностях нападения на Черчилля. Ведь для этого дела надо собрать действительно верных людей, иначе возможны тяжелые последствия. После некоторого размышления, однако, я решил отложить разговор с Гропом до завтра.

12 мая. Сейчас мне передавали по телефону, что забастовка кончается. Болдуин согласился выплачивать субсидию горнякам, пока будут вестись переговоры. Отдан приказ рабочим возвращаться на свои места. Мабель вошла ко мне в комнату с сияющими глазами.

— Мы победили, — сказала она тихо.

И сейчас же заплакала. Я не стал с ней спорить, хотя прекрасно понимал, что они побеждены. Капиталисты только и ждали того момента, когда рабочие станут на работы. Теперь начнутся репрессии и сведение счетов. Уважаемые вожди забастовки скоро в этом убедятся.

20 мая. Горячее время прошло. Все вливается в свое русло. Понемногу мы забываем забастовку. Нет нужды, что горняки обижены и не идут в шахты. Теперь их загонят туда голодом.

ВСТРЕЧИ СО СТАРЫМИ ЗНАКОМЫМИ

2 июня. Прежде чем приступить к работам по приведению в порядок моих наблюдений за время путешествия, я решил сделать визиты друзьям и знакомым.

Первым человеком, которого я встретил в гостиной Долгоруких, был мой тесть, полковник Мальмер. У меня создалось такое впечатление, что он тут сидел всё время, пока мы ездили по Америке и Азии. Так же, как в первую встречу здесь, он сначала немного смутился, а потом быстро оправился. Княгиня, которая сидела с ним, рассказала мне, что полковник устроил ее в кино, и она теперь позирует в ролях королев и волшебниц. Надо признать, что Юлия Аркадьевна как нельзя больше подходит для таких ролей. Ее красота близка к классической. Полковник млел перед ней и следил за каждым ее взглядом.

Самого Долгорукого в гостиной не было. Я справился о нем, и княгиня сказала мне, что его можно найти в соседней комнате. Я постучал в дверь, но ответа не последовало.

— Входите без стука, — сказала княгиня. — Он ничего не слышит.

Я подумал, что Долгорукий оглох, и придав печальное выражение лицу, вошел в комнату. Там прежде всего бросился мне в глаза огромный стол, опутанный изолированными проволоками. На столе стоял черный ящик, и на нем тускло горели желтые лампы. Сам Долгорукий сидел за столом с трубками на ушах и блаженной улыбкой на лице. Увидя меня, он не снял трубок, а замахал рудами, чтобы я не мешал ему слушать. Только через минуту он подошел ко мне, и мы поздоровались.

— Сейчас я слушал Москву, — сказал он вместо приветствия. — Бухарин утверждает, что английская стачка имеет безусловно мировое значение. А третьего дня вечером я слушал "Онегина" и, представьте себе, плакал…

Дальше он рассказал мне, что больше месяца занимается радио. Это заменяет ему вино и развлечения. Остальное время он посвящает работе в русском отделе Интеллидженс Сервис. Там он занимает должность переводчика и ежедневно прочитывает все русские газеты. Наиболее интересные статьи переводит на английский язык.

— Я теперь в курсе всех дел в России, — сказал князь хвастливо. — Кажется, их дела поправляются. И радио работает у них прямо превосходно… Плохо только одно: пока я тут слушаю московские концерты, ваш тесть говорит Юлии комплименты. Но он ничего не получит, она теперь не та. Можете ему передать это…

Разумеется, я отказался передавать что-либо подобное полковнику Мальмеру и ушел, оставив пару в гостиной в том же положении, как и застал. А Долгорукий опять взялся за трубки.

Я посетил еще майора Варбуртона, Гропа и нескольких знакомых. Последний визит мой был к лорду Лавентри.

Милейший лорд Артур, оказывается, нисколько не испугался забастовки. Он сообщил мне, что даже нажился на ней. Пароходное общество, в котором он состоит крупным пайщиком, повысило фрахт и возит уголь с континента. А в угольных акциях он капитала не держит. Все это, впрочем, лорд рассказал мне вяло. Денежные дела мало интересуют его.

Мы очень приятно поговорили минут десять, как вдруг лорд сделался задумчивым и сказал мне как бы между прочим:

— Я хочу с вами посоветоваться, Эдди, по одному делу. Но это строжайшая тайна. Ее не знает еще никто. Могу я рассчитывать на вашу скромность?

— Конечно.

— Я пришел к заключению, Эдди, что жизнь моя проходит бесцветно. Я не могу даже издержать на себя всех своих доходов. Цветы, дома, книги, путешествия мне надоели до чертиков… Знаете, что я придумал вчера? Я отдам все свои деньги Советской России на строительство социализма в одной стране.

Я вытаращил глаза, думая, что лорд меня мистифицирует. Но он задумчиво продолжал:

— У меня нет детей, и вряд ли они будут. Деньги с собой в землю не возьмешь. А в Москве туго с финансами. Мировая революция чего-то запаздывает, а без капиталов плановое хозяйство скрипит. Я поеду в Москву, сниму там небольшую квартирку комнат в десять и буду смотреть, как расходуются мои средства. Что вы на это скажете? Ведь более нелепого применения денег в наши дни невозможно и придумать. Одним ударом я заткну за пояс весь наш клуб эксцентриков.

Видя, что лорд говорит серьезно, я начал ему возражать. Но он не слушал моих слов. Наклонив голову набок, он тихо говорил о том, что ликвидирует все свои паи и получит около миллиарда фунтов. Сначала он передаст России часть денег и посмотрит, что из этого получится. Он приедет в Москву со своими инженерами и возьмется строить автозаводы, дороги, мосты, школы. Это позволит ему, может быть, увидеть своими глазами социализм, которого он никогда не видал.

— Но они вас примут за сумасшедшего! — закричал я. — Ведь они же не верят капиталистам.

— Мне они поверят, — возразил лорд спокойно. — Английские лорды всегда любили чудить, и об этом написано много книг. А потом, прежде чем ехать, я пошлю в их государственный банк аванс миллионов двести. Они поймут, что мои намерения серьезны, ведь я не прошу концессии. Может быть, я построю сто небоскребов в Москве и разрешу жилищный кризис.

Ведь меня что прельщает в этой затее! Я докажу большевикам, что человеческая воля свободна, что капиталисты не звери, что личность играет в истории роль. Согласитесь с тем, что доказать три эти положения — задача почтенная. Я опрокину все их теории. А, кроме того, это просто весело…

Я ушел от лорда в полном смущении. Его план похож на бред безумного, хотя в нем и есть логика скучающего человека. Вернувшись домой, я немедленно же составил донесение в Интеллидженс Сервис о проекте лорда. Невозможно допустить, чтобы эксцентризм англичан принимал такие вредные для Англии формы. Отправивши донесение, я прошел к Мабель и по секрету рассказал ей о затее лорда.

Как это ни странно, Мабель не разделила моего возмущения. Наоборот, она улыбнулась загадочно и сказала:

— А этот лорд, должно быть, занятный человек. Пригласи его к нам пить чай в среду.

Я пообещал, и на этом наш разговор окончился.

10 июня. У нас был литейщик Тортон. Он не забывает Мабель, хотя она уже не член парламента. Он вошел со своей застенчивой улыбкой в нашу гостиную и неудобно сел в кресло. Сначала мы немного поговорили о политике и погоде. Потом, после небольшого молчания, Тортон сказал:

— А ведь я пришел с вами проститься, миссис Кент.

— Разве вы уезжаете?

— Да, похоже на то.

— Куда-нибудь в другое графство? Вы лишились работы?

— Нет, работа у меня есть. Но я все-таки решил ехать. Вы, может быть, слышали, что леди Астор в палате сказала, что мы, английские рабочие, сочувствуем русским только на словах. Так вот я хочу показать ей, что это не так.

— Куда же вы едете?

— В Ленинград, миссис Кент.

— Но почему же именно вы едете? Ведь, по вашим словам, Тортоны никогда не уезжали из Англии.

— Так оно и есть в действительности. Но ведь посудите сами: кому же ехать, как не мне? Речь леди Астор задела меня за живое. И жена согласилась со мной. Наши ребята на заводе поболтали языками и успокоились. А я сказал жене: "Тортоны никогда не выезжали из Англии, пожалуй, теперь подходящий случай, чтоб проехаться". И вот послал письмо леди Астор.

— Когда же вы едете?

— Думаю, послезавтра. Я уже выполнил все формальности.

Он ушел в сознании, что поступил правильно. А меня до глубины души возмутило его решение. Черт знает, что творится в Англии! Конечно, лорд Лавентри и литейщик Тортон чудаки-одиночки. Но почему причуды современных чудаков направлены в сторону России и благожелательны к ней?

12 июня. Меня вызвали в Интеллидженс Сервис, и я получил небольшое задание: не выпускать лорда Лавентри из-под наблюдения. Я должен следить за развитием его планов и обо всем информировать службу. Начальник находит, что, хотя лорд имеет полное право распоряжаться своим состоянием, замысел его — национальное горе. Мне дано понять, что хорошо было бы, если бы я ликвидировал "план Лавентри" домашними средствами и совершенно тайно. Службе уже известно, что лорд дал приказ своим поверенным ликвидировать часть паев.

14 июня. Некоторые газеты сообщают об отъезде Тортона с семьей в Россию. Конечно, это не национальное горе. Тортон — не Лавентри. Но я прочел без всякого удовольствия извещение, что такой-то литейщик уезжает в Ленинград. Если бы он уезжал в Австралию, никто бы не написал ни слова.

16 июня. Сегодня нас посетил лорд Лавентри. Он познакомился с Мабель и выразил искреннее удивление, что она была членом парламента. Вся Англия знала это, а он каким-то образом проспал. Он ничего не говорил о своем плане, хотя был очень разговорчив.

Лорд пробыл у нас недолго. После его ухода все начали о нем говорить так почтительно, как будто бы он продолжал невидимо сидеть в кресле. Позже Мабель сказала мне, что такого обаятельного человека она не видела никогда в жизни. Его мягкость — не английского, а небесного происхождения.

— Несомненно, он фея мужского пола, — сказала Мабель. — Как жаль, что он не интересуется политикой. Эдди, приглашай его почаще. В его присутствии сердце бьется учащенно, как во время выборов.

Я обещал принять все меры к тому, чтобы Лавентри не забывал нас. Со своей стороны, я просил Мабель быть любезной к лорду и, если случай представится, внушить ему мысль, что отправка денег в Россию к добру не приведет. Мабель нашла, что задание это ей по сердцу. Она постарается, чтобы деньги Лавентри не уплыли из Англии, а нашли себе приют в кассе Рабочей партии.

22 июня. Сегодня я и Мабель обедали у лорда Лавентри. Обед был длинный. В числе блюд подавалась жареная антилопа, привезенная из Африки на аэроплане. Было много фруктов, которых по сезону сейчас не полагается. После обеда лорд показывал нам свой огромный дом. В одной из его комнат помещается камин, самый большой в Англии. В нем сгорает вагон угля в день. В библиотеке на столе я заметил несколько справочников по русскому хозяйству. Но в присутствии Мабель лорд ни слова не произнес о своем плане. Однако она вызвала его на разговор о политике и уговорила съездить на рабочее собрание.

Этот обед у Лавентри — мое последнее развлечение. Я должен всецело погрузиться в работу, материалы для которой я собрал во время путешествия.

РАБОТА ПО ОБОРОНЕ АНГЛИИ

1 июля. Я сделал пространный доклад в Интеллид-женс Сервис о тех впечатлениях, которые произвела на меня Америка. По инициативе заместителя начальника службы меня направили в секретный отдел военного министерства со всеми моими материалами.

10 июля. Я уже работаю в секретной комиссии при военном министерстве.

Эта комиссия разрабатывает во всех деталях проблему обороны Англии. Но она не отказывается от рассмотрения и наступательных планов. Многое из того, что я привез с собой, известно комиссии и учтено. Но живые впечатления от путешествия, а также мое уменье делать некоторые выводы произвели там нужный эффект. Меня неприятно поразило только формальное отношение некоторых членов комиссии к моим доказательствам, что время не ждет и мы должны торопиться. Мне возражали. Но в общем итоге я одержал победу. Вместе с очень почтенным ученым адмиралом Стевенсом мне предложено проработать заново вопрос о войне с Америкой, а затем защитить тезисы в комиссии высших чинов военного ведомства.

2 августа. Я очень доволен, что работающий со мной адмирал Стевенс смотрит на положение так же, как и я. У нас ни в чем нет разногласий. Он только немного более уравновешен, чем я. Его огромный военный опыт и спокойствие соединяются с моим энтузиазмом. От плана, над которым мы работали, пахнет немного романами Уэльса. Но это меня не смущает. С начала до конца каждая строчка нашего проекта будет подтверждена цифрой. Это не простой план, это календарь.

Мы считаем, что постройку Сингапурской базы, официально направленной против Японии, необходимо ускорить. Но по нашим планам база эта не имеет никакого касательства к Японии. Целиком и полностью — это кулак, занесенный над Соединенными Штатами.

Наш план предусматривает также заключение совершенно секретного соглашения с Японией и увеличение австралийского флота якобы против Японии. Мы не настаиваем на укреплении границ Канады, эта часть Англии не может оказать сопротивления Штатам в предстоящей войне. Мы даже миримся с потерей Канады. Взамен мы захватываем большую часть американских колоний.

Но Америка очень богата, и никакая блокада не запугает ее. Решить войну должен обстрел с воздуха крупных населенных пунктов, в частности Нью-Йорка и Сан-Франциско. Наши бомбы могут причинить небоскребам больше вреда, нежели американские снаряды — Лондону. Мы должны тайно усилить наш воздушный флот и построить несколько баз. Все приготовления к войне ведутся под флагом конфликта с Японией, который инсценируется по предварительному уговору. Японцы никогда не откажутся от этого.

Конечно, наш проект нуждается в обильных добавочных справках. Справки можно получить только через наших агентов, рассеянных по всей земле. На эту работу потребуется время, не меньше полугода. Но главная наша задача — это убедить комиссию, что вне войны с Америкой для Англии нет спасения. Это самая трудная задача, так как члены комиссии, старые генералы, преступно миролюбивы. До сих пор они не могут прийти в себя от восторга, что разгромили немцев, хотя Америка для нас теперь страшнее, чем Германия в свое время. Ресурсы, география, международная ситуация на этот раз не на нашей стороне. Ведь нельзя же вечно успокаивать себя мыслью, что океан широк.

Да, прежде чем победить американцев, нам придется справиться с нашими собственными генералами!

15 августа. Главную работу я веду у себя дома. Для сохранения планов и документов мне пришлось поставить стальной шкаф. Расходы оплачены военным ведомством. Я не говорю Мабель, какого рода работу я веду. И никто в доме не знает этого.

Мабель сначала ворчала на мое затворничество. Но теперь она, кажется, примирилась с ним. Она немного увлеклась лордом Лавентри, и лорд, видимо, платит ей тем же. Во всяком случае, он в восторге от ее экспансивности, как будто ему никогда не приходилось видеть женщин. Он уже рассказал ей о своем плане, и она раскритиковала его. Вместо помощи России Мабель предложила лорду заняться воздухоплаванием. Лорд согласился и заказал большой воздушный шар, на котором можно совершать отдаленные воздушные путешествия. Аэропланам лорд не доверяет.

Я очень рад, что все случилось именно так. Разговоры о России утихли, и я могу спокойно работать. Возможно, что это увлечение лорда уже прошло. Теперь он весь во власти воздуха. Но мне известно, что на его текущем счету сосредоточена очень большая сумма. Так что каждую минуту он может приступить к осуществлению своего каприза.

24 августа. Ко мне пришел Долгорукий с жалобами на полковника Мальмера. Своими частыми посещениями мой тесть начал надоедать ему. Долгорукий спрашивал совета, как надо поступать в таких случаях.

Не получив ответа на свой вопрос, князь вдруг обратил внимание на раскрытый справочник американского воздушного флота.

— Разве вы собираетесь воевать с янки, Кент? — спросил он как бы шутя.

— Откуда это следует?

— Из этого справочника. Не такой вы человек, чтобы подсчитывать единицы американского воздушного флота без оснований. Берегитесь, они могут намылить вам шею.

Я верю Долгорукому. Только этим и можно объяснить, что я вступил с ним в длинный спор. Я легко доказал ему, что война в данный момент должна привести к победе англичан. Мы имеем возможность опереться на промышленность и сырье континента, а американцы, хоть и богаты, но одиноки.

— Но ведь Россия страшно выиграет от этой войны…

— Конечно. Нам придется покупать у нее лес и хлеб и все остальное, чего нам не привезут из колоний. Но этого мы не боимся. Лишь бы нам справиться с дядей Сэмом.

— Тогда воюйте скорей…

— Да, теперь весь вопрос во времени.

Мы еще поговорили немного. Прощаясь, Долгорукий сказал:

— Будьте осторожны с вашими бумагами, Кент. Ведь если американцы узнают ваши планы, они устроят вам сюрприз.

— Конечно. Но они не узнают их до тех пор, пока война не будет объявлена.

ПРИЧУДА ЛОРДА ЛАВЕНТРИ

10 октября. Шар лорда Лавентри почти готов. Мы ездили смотреть его в Ричмонд. Он сделан по старинке — пузырь в сетке с подвесной корзиной. Снаружи он покрыт золотым лаком, и это придает ему стиль. Когда мы возвращались домой, Мабель сказала мне:

— Ты знаешь, Эдди, ведь лорд решил лететь на этом шаре в Россию. В ноябре ветры дуют на восток. Он заберет с собой деньги в шелковых мешках и долетит.

— Но почему же он выбрал такой допотопный способ передвижения?

— Он очень умен. Он опасается, что у него отнимут деньги, если он повезет их по железной дороге. А банки отказали ему в переводе крупных сумм в Россию. Вот он и решил улететь с риском для жизни.

— И неужели нельзя его отговорить?

— Совершенно невозможно. Правда, есть один способ, но я не уверена, что он удастся.

— Какой же это способ?

— Лорд предлагает мне лететь вместе с ним. Может быть, его удастся уговорить в воздухе.

Я долго думал, прежде чем сказать:

— Мне кажется, Мабель, ты должна лететь вместе с ним.

— Я тоже так думаю. Значит, ты советуешь?

— Да.

— Тогда я непременно полечу. В крайнем случае, если мне не удастся уговорить его, мы хорошо проведем время в России. Я слышала, что там есть замечательные вышивки и иконы, а русская музыка славится на весь мир. Кроме того, меня, как члена Рабочей партии, большевики, наверное, будут чествовать…

— Это уже глупости. Ты должна уговорить его до перелета границы.

— Конечно, мой милый. Я приложу к этому все старанья.

Боже мой!.. Есть ли такая жертва на свете, которая велика для блага родины? Ведь Мабель может разбиться насмерть! Конечно, это главное возражение против полета. На корректность лорда я могу вполне положиться.

Впрочем, мне некогда думать о таких мелочах.

2 ноября. Чем больше я работаю над своим проектом, тем больше убеждаюсь, что страхи мои основательны. Вчера я получил справку из Америки, что там приступают с будущего года к производству субмарин конвейерным способом. Для нас ждать этого — гибель.

Меня очень печалит, что я не могу поделиться результатами моей работы с дедом. Его здравый смысл и военный опыт, конечно, помогли бы мне. Но мои выводы его слишком разволновали бы. Он до сих пор считает, что сильнее Англии нет стран на земле.

Он уже оправился от своей болезни, но чувствует себя неважно. Чтобы дать старику спокойное занятие, я посоветовал ему проглядеть старую рукопись "Прелесть певчих птиц" и подготовить к печати хотя бы первый том. Он безропотно принялся за эту работу, но боюсь, что она не слишком увлекает его. За последние годы из всех певчих птиц он слышит только безумного попугая, который требует возврата долгов от России.

15 ноября. Сегодня лорд Лавентри и Мабель, закутанные в легкие беличьи меха, поднялись на воздушном шаре из Ричмонда. Холодный ветер дул в сторону континента. Лорд захватил с собой в мешках вместо балласта три миллиона фунтов стерлингов в банкнотах. Больше шар поднять не мог.

Было сделано все возможное, чтобы сведения о полете не проникли в печать. Поэтому корреспонденты отсутствовали. Из провожающих были только я и полковник Мальмер. Хотя оба мы являемся представителями службы, охраняющей интересы Англии, помешать полету мы не могли. Служба не захотела силой препятствовать лорду, ибо это нарушило бы неприкосновенность личности. Наше противодействие операции выразилось в том, что мы отпустили с лордом Мабель.

Канаты, удерживающие шар, были подпилены. Шар сделал гигантский прыжок и затем начал забирать на юго-восток. Скоро он уменьшился до размера луны, а потом скрылся из глаз. Инженер, бывший при этом, уверяет, что никакой опасности в полете нет. Шар сделан из лучшего английского материала и наполнен чистейшим водородом. Такие путешествия, по словам инженера, часто совершаются богатыми людьми в Америке по воскресеньям.

Я рассчитываю на красноречие Мабель. Мне кажемся, что она легко сумеет уговорить лорда вернуться в Англию и бросить всю затею. На огромной вышине, куда не достигают шумы земли, слова ее будут звучать особенно убедительно.

На пути из Ричмонда полковник надоедал мне вопросами о княгине Долгорукой. Разумеется, я не счел возможным знакомить его с полной ее биографией. Я сказал ему, что она красивая женщина и только.

16 ноября. Я начинаю волноваться за Мабель. От нее нет никаких известий. Ветер дует в прежнем направлении. Может быть, шар уже в России.

Вечером я был у деда. Он спросил меня:

— Как поживает твоя жена?

И я не знал, что ответить, так как, конечно, скрыл от него, что Мабель улетела.

17 ноября. Все окончилось благополучно. Нет на свете женщин надежнее англичанок. Я получил от Мабель телеграмму из Польши: они опустились около Брест-Литовска и теперь возвращаются обратно. Шар нисколько не пострадал, и его покупает польское военное ведомство. Три миллиона фунтов переводятся обратно в Лондон.

С этой телеграммой я побывал в Интеллидженс Сервис. Варбуртон сказал мне, что обо всем происшедшем будет доложено Черчиллю, который как канцлер казначейства заинтересован в полной ликвидации плана Лавентри.

21 ноября. Мабель вернулась. Она немного похудела, но в общем вполне довольна прогулкой. Жалуется только, что было слишком холодно и что спать пришлось в сидячем положении.

Вечером мы сидели у нашего электрического камина, и Мабель тихонько рассказывала мне подробности путешествия. Она испытала много интересных ощущений и видела перистые облака под ногами.

В этом месте рассказа она сделала значительную паузу и, чуть смутившись, продолжала:

— Здесь я должна тебе признаться, Эдди. Когда мы оказались над перистыми облаками, лорд три раза поцеловал мне руку поверх перчатки и просил меня быть его женой. Он сказал, что только в случае моего согласия он навсегда откажется от плана.

— И что же вы ответили ему?

— Что я могла ему ответить? Я попросила его подождать.

— А он?

— Он согласился ждать три месяца и выпустил из шара газ.

— Но я не дам вам развода.

— Я и не прошу. Надо было выиграть время. Через десять минут мы должны были миновать границу. Не забывайте, что я действовала по вашему поручению.

Я поцеловал руку Мабель и успокоился. Конечно, она поступила вполне правильно. За три месяца много воды утечет. Я успею окончить свою работу и самостоятельно займусь ликвидацией плана Лавентри.

СНОВА ДОЛГОРУКИЕ

10 декабря. Ко мне пришел Долгорукий, взволнованный и непричесанный. С большим возмущением он сообщил мне, что его уволили со службы, так как вышел приказ, чтобы секретные поручения исполнялись только англичанами. Для меня это сообщение не было неожиданностью, потому что я давно уже слышал, что такой приказ готовится.

Но Долгорукий долго не мог успокоиться. Он ходил по комнате и все время повторял, что будет принужден принять крайние меры.

— Какие же? — спросил я. — Ведь не собираетесь же вы шантажировать Интеллидженс Сервис? Да вы и не имели доступа к настоящим делам.

— О шантаже и не помышляю, — ответил князь с полной искренностью. — Но я рассуждаю так: раз моя голова больше не нужна Англии, я предложу ей свои руки: поступаю в доки рабочим!

— Вы, конечно, шутите?

— Нисколько. Мне больше ничего не осталось делать. Придется нести крест эмигранта до конца.

— Но это вам скоро надоест.

— Ни в коем случае. Вся царская гвардия работает в Европе на поденщине. Чем я хуже других?

— Абсурд. Через два месяца вы проклянете свое решение и прибежите ко мне занимать деньги.

— Этого никогда не будет, Кент. Вы плохо знаете русских. Мой прадед запорол на своем веку больше ста девок. Но это не помешало ему кончить жизнь в монастыре. Он сделался столпником, то есть стоял на одном месте и молился. Конечно, стоять на месте я не способен. Но работать в доках я буду. Говорят, что труд облагораживает душу. Тем лучше, это тоже подходит мне. Ведь здесь в Лондоне, откровенно говоря, я незаметно для себя сделался подозрительным человеком.

— Но княгиня? — сказал я. — Ведь это ей не понравится. Теперь, когда она работает в кино и у нее бывает полковник, вряд ли она придет в восторг от вашего решения.

Долгорукий посмотрел на меня серьезно.

— А вы разве ничего не знаете?

— Ничего.

— Она уехала от меня на той неделе и, кажется, навсегда. Ей, видите ли, хочется жить поближе к кинофабрике, на которой она работает. Но дело, конечно, не в этом. Она поддалась на уговоры полковника Мальмера, вашего развратного тестя. Он взял ее своими солидными знакомствами в кругах кино и своим постоянством. Ведь почти два года он не выходил из нашей гостиной. За это время можно сдвинуть с места Вестминстерское аббатство, а не только женщину.

— Вы очень огорчены, Долгорукий? — спросил я мягко.

— А вы?

— Чего же мне огорчаться?

— Как чего? Ведь полковник обещал на ней жениться. Так что вы уже не можете рассчитывать теперь на солидное наследство.

— Бросьте, Долгорукий…

— Представьте себе: Юлия взяла его в ежовые рукавицы. Он уже говорил со мной о разводе.

— И вы согласились?

— Да, и совершенно бесплатно. А ведь мне казалось, что вы уже знаете всю эту историю…

Я проводил Долгорукого, взяв с него слово заходить ко мне и информировать о ходе дел. Его намерение поступить в рабочие скорее насмешило меня, чем огорчило: мне он теперь вряд ли может быть полезным. Я работаю при военном ведомстве и имею полное основание рассчитывать остаться там на постоянной работе. Долгорукий был ценен как помощник в рискованных предприятиях, как военный теоретик — он мне не нужен.

После ухода князя я имел краткий разговор с Мабель относительно планов ее отца. Она отнеслась совершенно спокойно к диким намерениям полковника.

— Его деньги мне не нужны, — сказала она. — А кроме того, мы условились не мешать друг другу жить.

Вечером я был у деда. После некоторых размышлений я решил скрыть от него план полковника. Это могло бы слишком взволновать его. Ведь старик уже серьезно считает меня наследником всех богатств моего тестя и только сокрушается, что у меня нет детей.

21 декабря. Кажется, моя работа будет скоро закончена. Доклад назначен в начале февраля. Я мог бы его сделать и раньше, но генералы в комиссии не торопятся.

Моей работе сильно мешает все тот же лорд Лавентри. Он не успокоился и, как это мне известно от Мабель, занят сооружением большого дирижабля. На этот раз подъемная сила аппарата увеличена в двадцать раз. Корабль будет иметь гондолу и двигатель. Лорд назначил свой отлет на 17 февраля. Именно в этот день заканчиваются три месяца, которые Мабель просила его подождать.

Все это беспокоит меня, Мабель тоже теряется. Она уверяет, что рассчитывать на уговоры теперь не приходится. Лорд бывает у нас редко, но часто разговаривает с Мабель по телефону. Эти разговоры длятся по часу и больше и наводят на меня уныние. Я не могу работать в это время, так как принужден с трубками на ушах сидеть в шкафу. Лорд все время корректен, но настойчив. Мабель лавирует.

4 января 1927 года. Мабель с утра уехала в Ричмонд осматривать палевый шелковый парашют, который будет прикреплен к дирижаблю. Я был один дома и работал, когда лакей доложил, что меня спрашивает дама, которая не назвала своего имени, Я попросил проводить даму в гостиную и немного погодя вышел туда. С дивана мне навстречу поднялась княгиня Долгорукая.

— Простите, что я пришла к вам сюда, — сказала она совершенно спокойно. — Мы, русские женщины, любим рисковать. Кроме того, по опыту последних лет я знаю, что поймать вас иначе невозможно. Я узнала, что вашей жены нет сегодня, и вот пришла…

— Что вам угодно? — спросил я почти грубо.

— Вам известно, что я выхожу замуж за полковника?

Она заговорила быстрее; я понял, что деланное спокойствие покидает ее.

— Я хочу просить вас, Кент, чтобы вы не смотрели на мои планы о замужестве как на месть вам. Теперь вы мне совершенно посторонний человек. Больше того, я вас считаю самым плохим человеком на земле. Я в этом убедилась окончательно. Я вас любила искренне, как никого в жизни. Но вы слишком злопамятны, — может быть, это отпечаток вашей профессии. Мы, русские женщины, привыкли, чтобы нам прощали наши прегрешения. Только такие люди — для нас люди. Вы не такой…

— Что же в таком случае вам от меня угодно? — произнес я довольно мягко. Мне ясно было, что дама пришла оправдаться в своих замыслах.

Но она, должно быть, поняла мою мягкость как-то по-своему.

— Я любила вас, Кент, — сказала она тихо и вдруг улыбнулась. — И я имею право требовать, чтобы вы мне сделали подарок по случаю свадьбы.

— Какой же именно подарок?

— Ребенка, — ответила княгиня просто.

Должно быть, я изменился в лице. Она испугалась своих слов, хотя продолжала смотреть на меня с любопытством.

— Я пошутила, — произнесла она наконец, насладившись моим бешенством. — Успокойтесь. Я пришла за другим. Я написала вам когда-то сто пять писем, которых вы, как мне известно, не читали. Я пришла попросить их обратно. Это и есть подарок.

Через несколько минут я вручил ей пачку нераспечатанных записок и писем. Она начала считать их аккуратно, как деньги в Севастополе. Потом улыбнулась.

— Я вижу, что вы действительно сделаны из дуба. Даже первые письма не надорваны. Я не знала, что такие мужчины бывают на свете. Ведь мы ни разу не говорили с вами с той субботы. Впрочем, это показывает, что вы любили меня.

Она ушла, чувствуя себя победительницей. Действительно, реплики мои были не слишком резки и убедительны. Я больше молчал. Может быть, мне следовало бы быть с ней немного любезней. Теперь я не сержусь на нее, как прежде, и полковник в Париже. Может быть, я даже сумел бы заставить ее отказаться от брака. Но, право, я слишком занят для того, чтобы начинать всю эту безумную историю с начала.

10 января. Сегодня прошел месяц с тех пор, как Долгорукий был у меня в последний раз. Я решил навестить его. Мне интересно было узнать, работает ли он в доках.

Квартира князя, после отъезда жены, приняла нежилой вид. Юлия Аркадьевна увезла с собой рояль и еще кое-какие вещи. Пол, видимо, давно не подметался, и о кресла можно было запачкаться. Долгорукий принял меня смущенно, он был одет в рабочий костюм, и руки его были грязные. Но вино у него нашлось. Князь выпил сравнительно немного и вдруг заплакал.

— Боже мой, — заговорил он сквозь слезы. — Если бы вы знали, Кент, как тяжело быть настоящим рабочим. Муки столпника — это детский лепет по сравнению с тем, что я переживаю. Ведь я не успеваю отдохнуть за ночь. У меня болят руки и ноги, и я не вижу, как проходят дни. Мне даже не хочется слушать радио…

Он плакал, тихонько ударяясь головой о край стола. Чтобы успокоить его, я сказал:

— Перестаньте плакать, Долгорукий. Ведь вас никто не гнал в доки. Хотите, я дам вам в долг двадцать фунтов? А там видно будет.

— Нет, нет, — отвечал он. — Я не уйду с работы. Я пересилю себя. Я привыкну. Мне с каждым днем делается все легче и легче.

Понемногу он успокоился, но пить больше не стал: ему надо рано идти на работу. Я перевел разговор на другую тему:

— Ну, а как ваш развод?

Он махнул рукой:

— Боюсь, что из этого ничего не выйдет. Полковник поехал в Париж к Воронову омолаживаться за счет шимпанзе. А тут мне говорили, что английский суд не находит для себя возможным расторгнуть брак, совершенный по православному обряду. Полковник хоть и омолодится, но останется на бобах. Единственный выход из положения — это развестись в России. Там это можно сделать в отсутствие противной стороны в один день. Но Юлия не хочет ехать в Россию, а я не могу. Хотя, вообще говоря, мне бы хотелось побывать в Петербурге. Ведь вы знаете, Кент, теперь, когда я влез в шкуру рабочего, я начинаю понимать многое, чего раньше не понимал. Всю жизнь работать в доках — это ужас. Верить в революцию, в захват власти, в торжество рабочей братии — это штука! Теперь я вижу иногда во сне, что в Лондоне революция на манер нашей Октябрьской. Вы думаете — я борюсь с ней? Ничего похожего. Я бегу впереди.

Разговаривать на эту тему дальше я не захотел и простился с князем. Он пожал мне руку и спросил:

— А когда ваш доклад в секретной комиссии?

— 8 февраля.

— Я обязательно приду к вам вечером. Меня очень интересует, как вы сумеете защитить ваши положения.

Я поблагодарил его. В нем осталось еще очень много симпатичного, хотя с каждым днем он все дальше отходит от меня.

ДОКЛАД В СЕКРЕТНОЙ КОМИССИИ

8 февраля. Сегодня, наконец, я сделал доклад в комиссии по обороне Англии. Я вложил весь свой пафос в доказательство положения, что мы должны найти повод для войны с Америкой в течение ближайших трех лет.

Генералы и адмиралы, с бесконечными гирляндами орденских ленточек и с золотом на рукавах, слушали меня молча, немного презрительно. Но я заметил, что за этим презрением сквозили интерес и испуг. Может быть, никогда раньше в этой комиссии не были высказаны в такой категорической форме мысли, которые не могут не смущать каждого думающего англичанина. Мысли, о которых стараются не говорить.

В общем мой доклад длился недолго. Мои тезисы были сформулированы заранее и розданы присутствующим под расписку. Я добавил только то, чего не мог доверить даже бумаге. Возражать мне пожелали почти все члены комиссии.

Никто из возражавших ни словом не коснулся намеченного плана кампании. Прения повернулись как раз в ту сторону, куда я хотел. Члены комиссии решительно отказывались верить в необходимость близкой войны с Америкой, а некоторые отрицали даже ее возможность. Люди говорили с жаром и приводилимножество доказательств. Но для меня ясно было, что все эти старики стараются только успокоить друг друга.

— Мир изошел бы кровью и одичал бы, если б мы сцепились с Америкой, — резюмировал свои возражения умный полковник Фультон, занимающийся военной химией. — Это была бы гибель для всей англосаксонской расы.

— Попробуем поспать еще несколько лет, — говорил старый адмирал с ярко-красным лицом и невероятно белыми баками. — Пусть наши дипломаты балансируют. Мы не должны начинать. Нельзя заглядывать в будущее. Представьте себе, что в Штатах случится землетрясение, подобное японскому. Или революция по образу русской. Это изменит положение вещей, и опасность войны рассосется.

— Нет, нет, нет, не надо даже говорить о войне! — кричали остальные. — Мы готовы к обороне, да. Но к нападению — нет.

— Да, я забыл сказать, — заявил вне очереди старый генерал с ватными баками. — Помните евангельское изречение: "Поднявший меч от меча и погибнет". Это сущая правда, и наше дело не забывать этого правила.

Мне были смешны все эти ссылки на землетрясение, революцию, Священное Писание. Я считал, что доводы эти годились лишь для провинциальных старух, а не для военного совещания. Председательствующий понял это и поставил вопрос в должную плоскость: он констатировал, что Америка растет быстрее Англии, и параллельно с этим американский империализм приобретает все более угрожающие формы. Закрывать глаза на будущее нельзя.

— Не будем пока касаться возможности или невозможности войны, — сказал он. — Обсудим план по существу.

Вслед за этим было сделано около тридцати возражений по плану кампании. Все эти возражения я записал на лист одно за другим. Десять из них, на мой взгляд, не заслуживали внимания. Об остальных можно было говорить. Мне дали неделю срока, чтобы сформулировать контрвозражения и подготовиться к новому выступлению. Я забрал все документы в портфель и направился домой, так как чувствовал себя уставшим. В то же самое время я ощущал в себе огромную радость. Я исполнил свой долг перед Англией, дал тревожный звонок. Я доказал, что обмануть историческую необходимость нельзя. Что нужно поспешить к ней навстречу.

Дома, еще в вестибюле, я услышал пение и музыку и понял, что у Мабель гости. Лакей сказал мне, что пришел лорд Лавентри, несколько русских из Арко-са и два американца. Я так устал за день, что решил не показываться в гостиную, а прямо прошел к себе. На минуту прижав трубку к уху, я услышал обычную салонную болтовню, а затем пение какого-то русского романса.

Я долго ходил по комнате, так как не мог успокоиться от волненья. Скоро я обнаружил, что волненье это не проходит, а, наоборот, все разрастается. Я положительно не знал, что мне делать. В это время лакей доложил о приходе Долгорукого.

Я страшно обрадовался князю. С ним я мог поделиться своими радостями и опасениями. Ведь почти восемь лет он был моим спутником в похождениях и верным помощником. Я привык верить ему, как никому. Мы поцеловались с Долгоруким по русскому обычаю, и я от всей души поблагодарил его, что он пришел ко мне. Князь улыбнулся, сел и приготовился слушать.

Подробно, насколько мне этого хотелось, я рассказал ему весь ход прений, отдельно по листу, прочел все возражения и тут же сообщил, как я собираюсь отвечать. Долгорукий слушал внимательно и не сказал ничего лишнего. Наоборот, несколько его реплик были умны.

Наш разговор продолжался около часу, когда я почувствовал, что начинаю успокаиваться. Мы распили бутылку шампанского, и наша беседа продолжалась уже в дружеском тоне, только временами возвращаясь к войне с Америкой. Долгорукий был очень мил в этот вечер. Вдобавок, он был чисто побрит и одет вполне прилично. Но руки у него были грубы по-прежнему. Он не бросил своей работы в доках, наоборот, по его словам, успел примириться с ней окончательно.

Я готов был проболтать с ним всю ночь, хотя сон начал одолевать меня. Я успел зевнуть только один раз, когда на столе зазвонил телефон, и китаец, лакей деда, сообщил мне испуганно, что старику очень плохо, и он просит меня немедленно прибыть.

Я сказал Долгорукому, что должен идти. Он вызвался сопровождать меня, так как симпатизировал деду и надеялся быть мне полезным. Я запер все мои документы в шкаф, и мы вместе вышли на улицу.

Деда мы застали в очень плохом состоянии. Страшная рвота терзала его. Вызванный врач сказал, что к утру он может умереть. Я решил остаться у его постели. Долгорукий был так любезен, что согласился съездить ко мне домой и привезти все нужные для ночи вещи. И он сделал это с обычной для него быстротой. Не прошло и часу, как он привез мне бумажник, умывальные принадлежности и даже русский роман, который лежал раскрытым у меня на столе. Он ушел домой только в час.

В два деду стало лучше, и он уснул. Я воспользовался этим, достал свой дневник и вкратце вписал в него события сегодняшнего дня.

КАТАСТРОФА

12 февраля. Сегодня мы сожгли деда в крематории, как он сам того пожелал еще давно.

Строго говоря, старика доконала всеобщая забастовка. С того дня, как на него налетел автомобиль леди Прэскот, он, в сущности, не поправлялся. Всего несколько раз за последние месяцы он выезжал на прогулку в экипаже, но всякий раз говорил по возвращении, что воздух, солнце и люди перестали его радовать. Я видел, что старик идет на убыль, но, к сожалению, занятый важными делами, не мог оказать ему достаточного внимания.

Дед продолжал умирать два дня. Он ничего не умел делать скоро. Эти два дня я провел в его квартире, выслушивая последние наставления. В промежутке между приступами рвоты он полоскал рот водой и очень тихо говорил мне:

— Поаккуратней с Англией, Эдди. Не забывайте, что она составлена из кусков. Я не говорю, что это плохо. Все здания строятся из отдельных камней. Но все-таки англичане должны быть осторожными. Если вывалится один кусок, может рухнуть угол. А тогда пойдет и пойдет…

— Да, да, — отвечал я твердо. — Все это мы имеем в виду. Никто не собирается зевать.

В начале второго дня мысли деда изменились. Он шептал:

— Я не успел окончить книги о прелести певчих птиц, Эдди. Ведь я решил ее написать, еще когда был в Трансваале. Но последнее время меня слишком волновала политика. Может быть, на старости лет ты займешься птицами. Тогда напиши на обложке: Кенты — дед и внук.

Я дал ему обещание, что непременно закончу и издам рукопись. Он благодарно посмотрел на меня и захрипел:

— Побольше бы таких, как ты, Эдди. Пока будут существовать такие англичане, Лондон не пропадет.

С каждым часом речь его становилась невнятнее. Но он не переставал говорить, — очевидно, его мучили новые опасения. Последние слова, которые он выкрикнул вполне отчетливо, были:

— Птицы, певчие птицы, на помощь Англии! Болдуин накормит вас…

С этими словами на устах старик скончался. Я не помню, когда плакал последней раз. Но тут две слезы скатились по моим щекам, и я закрыл глаза.

Сейчас же после сожжения деда я вернулся на его квартиру и заявил китайцу, что оставляю помещение за собой. Оно мне может пригодиться в дальнейшем и стоит недорого. Я приказал только уничтожить последние коллекции деда, так как не видел в них пользы. У себя в столе я по-прежнему оставляю дневник. Я буду приходить сюда иногда, вспоминать деда и делать свои записи.

13 февраля. Меня постигло несчастие, перед которым смерть деда сущий пустяк.

Вчера я приехал домой, чтобы возобновить мои занятия по докладу. За время болезни деда я немного отвык от своих бумаг и не сразу мог найти все то, что мне было нужно. Беспорядок в шкафу был полный. Наконец, мне удалось разложить нужные мне справки и документы в последовательном порядке на столе. И тут меня поразило одно обстоятельство: трех наиболее важных папок не было. Именно, я не досчитывался схемы обороны Лондона и планов воздушных нападений на Париж и Нью-Йорк.

Мне не сразу пришло в голову, что эти важные документы могли пропасть у меня из комнаты. Я перерыл все бумаги на полках стального шкафа. Но я не нашел ничего нужного. Десять минут я просидел в кресле неподвижно, раздумывая, возможно ли похищение, и какие последствия оно будет иметь для меня. План нападения на Нью-Йорк был составлен лично мною. Его я, конечно, мог возобновить. Но документы, касающиеся Парижа и Лондона, я получил из секретной комиссии под особую расписку. Их я должен был вернуть после окончания доклада. Но я не мог, пользуясь этим, скрывать исчезновение документов в течение нескольких дней. Надо было немедленно начать поиски и учесть возможные последствия пропажи.

По телефону я вызвал Гропа и рассказал ему всю историю. Сыщик изменился в лице, одна щека у него задергалась. Он не сказал ничего, вынул из кармана лупу и принялся осматривать поверхность шкафа у замочной скважины.

— Если документы похищены, — наконец сказал он уверенно, — то только подобранным ключом. Воры побывали здесь минимум два раза. Дело сделано чисто…

И, немного помолчав, он прибавил:

— По-американски…

— Но ведь это же кошмар, Гроп, — сказал я. — В одной из папок находились схема обороны Лондона, план города, расположение зенитных батарей, газоубежищ, резервов и так далее.

— Придется составить новую схему. Американцы, видимо, не спят, пока вы тут стараетесь. Схемы обороны надо менять через каждые полгода.

— Но ведь там есть еще план нападения на Париж.

— Это уже хуже. Но я убежден, что он давно уже известен французскому штабу. Да, вдобавок, я думаю, что похитители не французы.

— Но у меня пропала еще схема разгрома Нью-Йорка при участии наших авиаматок.

— Да? Это хуже всего. Американцы не должны думать, что у нас лежат камни за пазухой. Это хуже всего, сэр. Мы примем меры и поищем где надо. Но заранее говорю, вряд ли найдем… Не за что зацепиться.

И он начал расспрашивать меня о всех деталях достопамятного вечера, когда я делал доклад в комиссии. Особое внимание он обратил на то, что у Мабель в тот вечер были гости, в том числе русские.

— Нет ли здесь причины? — сказал он и опять принялся рассматривать замочную скважину.

— Нет, — пробурчал он минут через пять. — Здесь работал не русский. Слишком чисто сделано. Да и похищенные документы не нужны большевикам. Могу дать вам только один совет, сэр. Немедленно же отправляйтесь к мистеру Черчиллю и подробно доложите ему обо всем. Больше делать нечего.

Я согласился с тем, что Черчилль в таком деле может помочь. Умный человек из каждой неприятности сумеет извлечь пользу. Но, прежде чем идти к министру, я прошел к Мабель и сказал ей сухо:

— У меня из комнаты пропали очень важные документы по обороне. Я подозреваю, что в этом замешаны ваши гости. Похищение, судя по всему, произошло 8 февраля.

Мабель засмеялась:

— Вы с ума сошли, Эдди. Воры не бывают у меня.

— Но в этот вечер у вас были американцы?

— Конечно были. Чиновник из посольства и молодой изобретатель инженер. Он выдумал замок с музыкой и приехал в Лондон, чтобы выхлопотать патент.

— А этот изобретатель не входил ко мне в кабинет?

— Конечно нет. Он весь вечер ухаживал за мной. Лорд Лавентри хотел даже вызвать его на дуэль.

— Во всяком случае, — сказал я довольно неприятным тоном, — я не чувствую себя в безопасности здесь. Вы мне разрешите кончить мою работу на квартире покойного деда?

— Вы хотите уехать от меня, Эдди?

— Да. Может быть, только на неделю.

— Если это вам доставит удовольствие, пожалуйста. Я никому не мешаю жить.

Вечером я переехал со своими бумагами и необходимыми вещами на нашу старую квартиру. Здесь тихо, и я могу разобраться в своих мыслях и делах. Оставаться в доме Мабель, куда нашел дорогу шпион, я по роду моей деятельности не могу. Кроме того, мне надо в одиночестве подумать о моей новой карьере. Вряд ли мне удастся теперь работать в секретной комиссии. Таких вещей, как пропажа документов, военное ведомство не прощает. Никакие оправдания здесь помочь не могут. Правда, у меня остается Интеллидженс Сервис. Но и там мне теперь поручат, наверное, самую мелкую работу. И я пришел к убеждению, что мне нужны влиятельные защитники, чтобы не скатиться в пропасть окончательно.

Я позвонил секретарю Черчилля. Тот сообщил мне, что министр может принять меня завтра в 8 часов утра.

КАЖДЫЙ ИСПОЛНЯЕТ СВОЙ ДОЛГ

14 февраля. Мистер Черчилль принял меня, сидя в сухопутной лодке. Он усиленно греб обоими веслами и страшно раскраснелся от натуги. Увидя меня, он выскочил из лодки и стал обтирать платком руки. Я тем временем подробно рассказал ему все происшествие.

— У вашей жены были русские? — спросил он живо.

— Да, сэр. Это установлено. Кроме того, два американца.

— Американцы тут ни при чем! — закричал он весело. — Собака зарыта в русских. Знаете, Кент, я готов считать ваше несчастье за удачу.

— Вряд ли, сэр. Пропажа документов может вызвать международные осложнения.

— Бросьте, Кент. Американцы — серьезные люди. Какое им дело до того, что некий майор решил непременно повоевать с ними в ближайшее время и составил план разгрома Нью-Йорка? Такие проекты составляются в Англии с тех пор, как Америка отделилась от нас. А Нью-Йорк все стоит. Дело не в этом. Надо смотреть глубже. Может быть, я плохой сыщик, но я знаю, кто украл у вас бумаги. Русские, да. Русские из Аркоса, полпредства, торгпредства, это не важно. Но именно они забрались в ваш шкаф.

— Об этом не может быть и речи, сэр. Специалист-сыщик утверждает, что это чисто американская работа.

— Я плюю на вашего сыщика. План обороны Лондона украли русские. Боже мой, как хорошо, что наконец они принялись за воровство!

Я сразу не мог сообразить, куда он клонит, хотя чувствовал, что какой-то план у него есть. Он не хотел больше слушать моих возражений.

— Болдуину теперь нечем крыть! — кричал он восторженно. — Чемберлену — тоже. Никому не говорите, что ваши планы похищены американцами. Их украли русские. И мы сделаем из этого нужные выводы.

— Какие же выводы, сэр? — спросил я, желая хоть отчасти понять его восторг.

— Соответствующие выводы, как вы не понимаете? Многие либералы, даже консерваторы, не желают ссориться с Россией. Они думают, что с нее можно содрать еще шкуру, продать туда селедки, оттуда привезти яиц и так далее. А вот мы им докажем, что это не так. С русскими нельзя жить в мире. Они хотят перессорить всех и плясать на развалинах великих держав… А Мидленд Бэнк готовит им кредиты на это дельце. Нет, пусть уж лучше наши селедки останутся в наших морях. Убыток не велик. Мы можем развить торговлю с колониями. Подождите, подождите. Мне еще не скоро умирать. Мы заведем старую волынку с Россией. Они дождутся интервенции. Подождите…

И он принялся приседать, делая в то же время руками гимнастические упражнения. Только временами он выкрикивал:

— Подождите, подождите…

Его бодрость немного передалась мне. Мое несчастие уже не казалось мне таким угрожающим, последствия его — столь ужасными. Черчилль проводил меня, посоветовав не унывать. Но как мог я не унывать, когда дома я нашел извещение, что продолжение моего доклада отложено на неопределенное время. И другое извещение, в котором мне предлагалось прибыть в Интеллидженс Сервис завтра в десять часов вечера?

С большой тоской я занес в дневник происшествия сегодняшнего дня. Кажется, мне предстоит прескверная ночь.

15 февраля. Утром по телефону меня вызвала Мабель.

— Эдди, вы скоро вернетесь? — спросила она.

— Разве это необходимо?

— Совершенно необходимо. Лорд Лавентри решил лететь в Россию послезавтра в шесть часов утра. Я не знаю, что мне делать.

— Может быть, он отложит свой полет хоть на неделю. Сейчас мне некогда возиться с ним. Я даже не имею возможности проводить его.

— Он ничего не хочет слушать. Сейчас он звонил мне по телефону и сообщил, что уже отправил в Ричмонд партию водорода для наполнения дирижабля. Я страшно волнуюсь.

— Но вы попробуйте уговорить его еще раз.

— Не помогает, просила. Он требует, чтобы я выполнила его условия. Ведь послезавтра исполняется ровно три месяца…

— В таком случае передайте ему, что я согласен дать развод.

— Вы это говорите серьезно, Эдди?

— Совершенно серьезно, Мабель. Разумеется, если вы не возражаете.

— Ах, так. Хорошо, я подумаю…

И телефон замолчал. Я не успел еще как следует разобраться во всех последствиях моего решения, как телефон вновь зазвонил.

— Все улажено, — сказала Мабель радостно. — Он остается и дал уже в Ричмонд приказ выпустить газ. Я убедила его в том, что можно и не лететь в Россию, теории большевиков опровергнет жизнь. Я так счастлива, Эдди, и он тоже. Ведь мы, останемся с вами друзьями, не так ли?

— Да, да, — ответил я и повесил трубку.

"Англия ждет, что каждый англичанин выполнит свой долг", — сказал Нельсон перед Трафальгарским сражением. Я исполнил свой долг перед Англией сегодня. Этого никто не узнает, конечно, но разве в этом дело?

Вечером я был в Интеллидженс Сервис. Меня допрашивал какой-то неизвестный мне чиновник. Особенно он интересовался русскими, которые были в гостях у Мабель в вечер похищения. Чиновник был со мной очень вежлив, что несомненно является хорошим признаком.

Ночью я много ходил по городу. Ведь я совершенно одинок теперь, и мне некуда спешить. В Сохо я зашел в ночной клуб, чтобы немного развлечься и промочить горло.

В первой комнате подозрительные компании пили вино и виски, беседуя тихо или шумно, смотря по теме. В задней комнате танцевали.

Там помещался маленький оркестр, состоящий из какой-то невероятной комбинации инструментов. Помимо пианино и флейты я разобрал звуки гармонии и флексофона. Пар двадцать молодых людей, тесно прижавшись друг к другу, не спеша перебирали ногами. Чулки из искусственного шелка на ногах у девушек блестели ослепительно. С потолка свисали чудовищные фонари, сделанные в виде рыб, птиц и пауков. Все это напоминало парижские кабаки и, несомненно, было занесено оттуда после войны.

Я выпил немного, но быстро запьянел. Какая-то молодая черноволосая женщина в юбке, сделанной из красных шелковых лент, несшитых между собой, уселась за мой столик и попросила угостить ее хересом. Но я поднялся с возмущением и вышел из кабака под улюлюканье всей компании. Даже танец остановился, и пары что-то кричали мне вслед.

Когда года полтора тому назад депутация общественных деятелей просила Хикса заняться ночными кабаками, он ответил, что ничего не может поделать. По его мнению, справиться с развратом труднее, чем с коммунистической пропагандой. А именно здесь, в этих кабаках, люди все ночи напролет ткут саван величию Англии.

При выходе из кабака я наступил на бананную корку и чуть было не упал. Какая-то услужливая рука поддержала меня. Я оглянулся и увидел Гропа.

— Каким образом вы оказались здесь, Гроп?

— Каждый исполняет свой долг, сэр. Меня просили не выпускать вас из виду.

— Зачем это нужно? Или боятся, что я убегу из Лондона?

— Что вы, сэр! Дело не в том. Боятся, что вы слишком огорчены и все такое…

Такая заботливость со стороны службы меня умилила. Я попросил Гропа нанять авто и поехал домой. По дороге Гроп мне сказал, что ему предложено не слишком увлекаться розыском документов среди американских подданных. Ему отказано даже в разрешении произвести обыск у молодого инженера, изобретателя музыкального замка.

— Но это ничего, сэр, — сказал Гроп. — Говорят, что мистер Черчилль сам взялся за дело. Конечно, он найдет похитителя. Ему помогает мистер Хикс со всем штатом Скотленд-Ярда.

10 марта. Мне передавали, что мистер Черчилль продолжает носиться с моим несчастьем, как будто документы украли у него. Он без обиняков требует разрыва отношений с Советской Россией. Когда ему говорят, что не было еще прецедентов, чтобы пропажа документов влекла за собой ссору между великими державами, он кричит, что создаст такой прецедент. Все его старания направлены теперь к тому, чтобы расшевелить своих коллег по кабинету. Однако Болдуин не поддается. Но, конечно, Черчилль с его энергией уложит на обе лопатки не только Болдуина, но самого господа бога.

Я временно отстранен от исполнения всех обязанности, и у меня теперь много свободного времени. Я читаю Достоевского и почти не выхожу из дома. Мне даже не хочется видеть Долгорукого. Снова в тысячный раз рассказывать историю моего несчастия мне надоело. Я дал доверенность стряпчему Чардону на ведение моего развода с Мабел.

17 апреля. Меня продолжают вызывать в Интел-лидженс Сервис, как будто все еще надеются найти похитителей. Мне это смешно. Я сам начинаю забывать все происшествие, Америка молчит, а чиновник-следователь хлопочет у себя в канцелярии. Впрочем, он мне сказал, что на днях заканчивает дело и передает его на рассмотрение высших инстанций.

12 мая. Сегодня совершенно случайно я узнал, что агенты Скотленд-Ярда ворвались в русское торгпредство и перевернули там все вверх дном. Когда я пишу эти строки, обыск еще продолжается. Неужели они надеются найти там три папки с украденными у меня документами?

13 мая. В печати официально объявлено, что обыск в Аркосе и торгпредстве был произведен с целью изъять оттуда секретный документ, касающийся нападения с воздуха на одну из столиц. Документ, конечно, не найден. Гроп в числе других работал в Аркосе. Он излазил там все мышиные норки, но ушел с пустыми руками.

— Мистер Черчилль на этот раз ошибся, — сказал он мне вечером печально.

Однако говорят, что правительство поднимает вопрос о разрыве с СССР. Это немного нелогично, конечно, но я рад, что мое несчастие может принести хоть какую-нибудь пользу родине.

27 мая. Сегодня Чемберлен послал русскому поверенному в делах ноту о разрыве дипломатических сношений. Черчилль исполнил свой долг перед Англией.

Все русские будут выметены метлой из Лондона. Пропаганда прекратится. Для насаждения полного благополучия в Англии Хикс может теперь свободно заняться ликвидацией ночных кабаков.

Конечно, Мидленд Бэнк взял обратно свое обещание кредитовать Россию на сто тысяч фунтов.

САМ КОРОЛЬ ПОЖЕЛАЛ

2 июня. Меня вспомнили. Сегодня секретарь мистера Черчилля позвонил мне по телефону и попросил явиться в час дня в служебный кабинет министра.

Мистер Черчилль, прежде чем заговорить, долго смотрел на меня и вдруг расхохотался.

— Садитесь, Кент, — сказал он, успокоившись. — Теперь вы поняли, как ведутся дела? Ведь не будь у вас кражи, я бы так и не раскачал кабинета… Вы блестящий работник. Я вас не поблагодарил еще за то, что вы ликвидировали "план Лавентри". Благодарю вас. Как канцлер казначейства я больше всех заинтересован, чтобы деньги не уплывали из Англии в Россию. Но сейчас речь не об этом. Я вам дал отдохнуть. А теперь хочу предложить службу по казначейству.

Я удивленно посмотрел на министра. Нельзя было понять, говорит ли он серьезно или иронизирует. Неужели он на самом деле хочет посадить меня за ведение бухгалтерских книг? Я не знал, что и сказать. Министр продолжал:

— Вы, конечно, понимаете, Кент, что я не собираюсь сажать вас за счеты. У меня есть другая работа — по вашим способностям и вкусу. И если вы ее выполните успешно, это вам пригодится.

— Я слушаю, сэр, — сказал я почти бодро.

— С русскими покончено до новых парламентских выборов. Но они не хотят оставить нас в покое. Сегодня из архивов казначейства мне подали официальную справку о том, что 14 ноября 1854 года на пароходе "Черный принц" у крымских берегов утонуло сто бочонков золота. Вы, конечно, слышали об этой печальной истории?

— Так точно, сэр. Вместе с этим золотом утонул также мой прадед, военный доктор Эдуард Кент.

— Тем лучше. Скажу по правде, я мало беспокоился об этих деньгах до последнего времени. Они давно списаны в расход, и о возврате их канцлеры казначейства, мои предшественники, и не помышляли. Я тоже не думаю, что деньги эти когда-нибудь вернутся в наши кладовые. Не в том дело. Представьте себе, сейчас эти русские хотят поднять пароход и использовать деньги на электрификацию. Отчаявшись получить в долг от Мидленд Бэнка, они не бросили мысли поправить своего положения за наш счет. Я имею верные сведения, что они заключили договор с японской фирмой Катоаки о подъеме парохода и уже поставили эти сто бочонков нашего золота на приход по бюджету в рубрике доходов от рыболовства. Этого я как канцлер казначейства допустить не могу. По совести говорю, не могу. И вы должны мне помочь в ликвидации этой финансовой операции.

— В чем же может выразиться моя помощь, сэр?

— Сейчас объясню. Ведь вы, конечно, понимаете, Кент, что деньги со дна морского получаются не по чеку. Для того чтобы поднять сто бочонков, нужны сооружения и водолазы. Ручаюсь вам, что они провозятся с этой "получкой" не меньше двух месяцев. Такой ловкий человек, как вы, сумеет там что-нибудь навар-ганить. Пусть уж лучше деньги остаются под водой… Я вижу, вы колеблетесь. Так имейте в виду, что это не мой личный каприз. Я думаю, что сам король стоит на моей точке зрения!

При этих словах министр громко засмеялся и встал.

— Едем, — произнес он решительно.

— Куда, сэр?

— В Букингемский дворец. Я вас познакомлю с нашим королем. Он чертовски славный малый, хотя немного нерешительный. Потехи ради мы иногда доводим до его сведения о разных глупостях. Он высказывает то или другое пожелание, и у него создается впечатление, что он нужен Англии.

Я не успел возразить Черчиллю, что не готов к встрече с королем, как он уже подхватил меня под руку и вышел в приемную. Там отдал приказание секретарю срочно созвониться с дворцом. Затем мы спустились вниз и сели в машину министра.

— Букингем! — крикнул Черчилль.

В пути он не переставал говорить.

— Король любит все, что относится к истории и географии. Сто бочонков золота на дне Черного моря — это ему может понравиться. Ручаюсь вам, что он поддержит мой план и благословит вас обеими руками на поездку.

Машина остановилась перед Королевским дворцом. Мы прошли мимо красных часовых, которые молча проводили министра глазами. Двери распахнулись перед нами сами собой. В вестибюле нас встретил старый чиновник, который сообщил Черчиллю, что король нас ожидает. Он только что кончил кормить рыб и теперь читает газету.

В сопровождении чиновника и шести лакеев мы прошли ряд зал, похожих на музейные. Темные картины старых школ мелькали у меня в глазах, огромные фарфоровые вазы неожиданно появлялись на дороге. Черчилль бежал впереди, не выказывая никакого почтения к помещению. Я шагал сзади военным шагом. Чиновник и лакеи замыкали наше шествие.

Мы вышли в галерею с большими разноцветными окнами. У меня глаза начали чесаться от красных и желтых бликов, которые скользили по моему лицу. Черчилль прибавил шагу, свернул куда-то влево и остановился. Мы оказались в круглом белом зальце, клетчатый пол которого был похож на шахматную доску для великанов.

— Подождите меня здесь, — сказал Черчилль и постучал в черепаховую дверь. Не дожидаясь ответа, он вошел, оставив меня с чиновником. Немного погодя он высунулся в дверь и крикнул: — Майор Кент, войдите!

Я вошел в кабинет короля Британии и императора Индии Георга V.

— Майор Кент, — представил меня Черчилль.

Король сидел посередине комнаты на стуле с невероятно тонкими белыми ножками. Рядом, на ковре, валялись листы "Таймс". Министр стоял на одном из них, широко улыбаясь.

Я взглянул на короля. Он был старше своих портретов. Огромные мешки под глазами тянули кожу всего лица вниз и обнажали белки больше, чем следует. Он был одет в простой серый костюм и апельсиновые туфли на тонкой подошве.

— Сто бочонков с золотом, — произнес король дрожащим голосом, мельком взглянув на меня.

— Да, ваше величество, — ответил Черчилль. — Сто бочонков, не считая брильянтовой шпаги, которую королева Виктория посылала адмиралу. Я, как ответственный министр, полагаю, что Англия не может допустить, чтобы все это пошло на проводку электричества в чужой стране.

— Что же, вы предлагаете объявить войну? — спросил король немного испуганно.

— Нет, зачем? Майор Кент отправится туда один на подводной лодке.

— А вы думаете, он справится с русским черноморским флотом один?

— Думаю, что да.

— Тогда пусть поезжает. Только вот вопрос: не нарушаем ли мы, Черчилль, конституции, посылая майора нашей службы в чужие страны?

— Никак нет, ваше величество. Мы укрепляем конституцию. Приказ короля будет скреплен подписью ответственного министра.

— А вы не откажетесь от своих слов?

— Ни в коем случае.

— Тогда отправляйтесь срочно, Кент. Святой Джон креститель да поможет вам…

Черчилль долго хохотал в автомобиле над моим растерянным видом. Потом перешел к делу:

— Когда вы можете выехать?

— Завтра.

— Прекрасно. Ссылаясь на приказ короля, я предложу адмиралтейству дать вам самую быстроходную лодку. Вас доставят к Ленинграду в три дня. В три — вы пересечете Россию на скором, а через шесть дней будете в Крыму. Так?

— Слушаю-с, сэр.

— Я устрою все нужное для поездки и все необходимое после доездки. Вы останетесь довольны. Завтра ночью в два вы должны выехать в Харвич. Остальное понятно. Не забудьте зайти перед отъездом в адмиралтейство и взять ордер на посадку в субмарину. Ордер будет без имени. До свидания!

Он высадил меня из машины на асфальте Круглой площади. Я смешался с нарядной толпой и сейчас же растерялся. Впечатления дня плохо укладывались в моей голове. Слова Черчилля и залы дворца казались обрывками фильма. Я пошел не спеша вперед, без цели. Однако скоро сообразил, что у меня осталось слишком мало времени, чтобы бездействовать. Я решил зайти в ресторан к Ляйэнсу выпить чашку чая и составить подробный план завтрашнего дня и остатка сегодняшнего.

Через двадцать минут план, разбитый по часам, был у меня готов.

ТРЕТЬЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В СССР

Вечером, около семи, я был у Долгорукого. Когда я вошел, князь обедал. Он поедал с большим чувством великолепный паштет из гусиной печенки, который стоит не меньше десяти шиллингов и делается по особому заказу.

— Прекрасно питаются наши докеры, — сказал я, здороваясь. — А еще жалуются на тяжелое положение. Впрочем, с сегодняшнего дня вы уже не докер. Завтра мы едем с вами в Россию по поручению английского короля.

Долгорукий не ждал моего прихода и почему-то сильно смутился. Он даже сделал попытку спрятать паштет. Но я не подал вида, что заметил это, и подробно рассказал ему содержание нового поручения.

— Когда выезжать? — спросил Долгорукий.

— Завтра в два ночи в Харвич. Нам будет предоставлена подводная лодка. Из новых.

Князь задумался на минуту. Потом, сильно побледневши, твердо произнес:

— Я отказываюсь.

— Почему?

— Англия поступила со мной по-свински. Я не намерен больше рисковать для нее своей шкурой. Да, по правде говоря, мне теперь не хочется вредить России. Что-то перевернулось во мне за этот год. Понятно?

— Нет.

— В таком случае переменим тему разговора. Хотите — скушайте кусочек паштета. Он вам придется по вкусу.

Я абсолютно ничего не понимал. Князь говорил серьезно, без малейшего шутовства. Твердое решение чувствовалось за его словами. Хотя я никак не ожидал от него отказа, уговаривать его я не стал.

— Значит, нет? — спросил я, вставая.

— Нет, — ответил князь.

— В таком случае прощайте, Долгорукий. Вряд ли мы увидимся когда-нибудь.

— Прощайте, Кент. Прощайте, Спасибо вам за все добро, которое вы мне сделали.

Я должен был побывать еще в трех местах. Не подавая князю руки, я спустился по лестнице и сел в такси. Весь разговор с Долгоруким произвел на меня самое неприятное впечатление.

3 июня. Сейчас двенадцать часов ночи. Поезд в Харвич уходит в два. У меня полтора часа свободного времени.

Все готово к отъезду. Ордер на посадку в лодку лежит передо мной на столе. Командир лодки предупрежден телеграммой и запасся горючим. Я сделал все свои дела, послал записку Мабель об отъезде и условился с моим поверенным.

Час тому назад телефон зазвонил у меня на столе. Я взял трубку и услышал голос Долгорукого.

— Алло, Кент. Простите, что беспокою вас. Дело в том, что я передумал и готов ехать с вами.

— А ваши убеждения?

— Я их отложил в сторону.

— Очень сожалею, князь, но теперь я не могу дать согласия.

— Я вас умоляю.

— Ничего нельзя сделать. Ордер выправлен на одно лицо.

— Тогда прощайте.

Я положил трубку.

Итак, значит, через час я уезжаю. Я еду без спутников и без вещей, если не считать зубной щеточки, маленького револьвера и подложного паспорта. Несмотря на это, мой чемодан довольно велик. Его мне выдали в Интеллидженс Сервис. Это казенный стандартный чемодан с камерой для воздуха и насосом. Такие чемоданы употребляются нашими агентами, когда приходится попадать во вражеские страны с моря. При его помощи я должен добраться с подводкой лодки до берега.

Конечно, я не беру с собой моего дневника. Но, как всегда перед отъездом, я проглядел его. Сколько, однако, приключений мне пришлось испытать с тех пор, как я начал делать записи! Я привык шептаться с моей тетрадкой, и, кажется, ни один значительный случай моей жизни не прошел мимо ее страниц. Сегодняшней моей поездке в Россию предшествуют две другие, у меня есть уже опыт в этом деле. Но от этого мое предприятие не делается легче. Россия растет, а вместе с тем и растут трудности путешествия по этой стране.

Первый раз я мог жить в Москве сколько угодно. Во второй — я не находил себе места и измучился вконец. Неужели мне суждено погибнуть теперь, как погиб Рейли? И это тем печальнее, что на этот раз цель моего путешествия не слишком значительна. Она не больше, как каприз упрямого человека. В двадцатом же году я шел в Москву для того, чтобы погубить коммунизм.

Целые государства, огромные группы богатых и умных людей, бесшабашные храбрецы, как я, вот уже десять лет хотят доконать Россию. Выиграли ли мы хоть один шаг? Скорее всего — нет. Россия растет и уже поэтому она права. Может быть, вся сила ее заключается в том, что с фанатизмом верующего она неуклонно придерживается одного заблуждения, в то время как мы балансируем среди множества истин и стоим на месте? Нет, вернее, даже идем назад.

В заседании секретной комиссии я предупредил Англию о той опасности, которая ее ожидает. Меня не послушали. Наши умные старики убеждены, что на их век Англии хватит. Они не хотят воевать сейчас, а что будет через семь лет, это их не интересует. Россия, наоборот, живет вся в будущем. Ее планы уходят вперед на десятилетия. Время, которое разрушает нас, бурно льет воду на ее мельницу. Когда-нибудь мы, конечно, встретимся. И я буду счастлив, если мне придется принять участие в этой борьбе.

Может быть, в Англии есть люди умнее меня. Но сильнее — вряд ли. Я никогда не чувствую слабости, сомнения, и рука моя не дрожит. Дед был прав, говоря, что, пока на острове родятся такие люди, Лондон будет стоять. Ведь Англия стала великой державой только благодаря ее отважным капитанам, хитрым купцам, предприимчивым промышленникам и агентам секретной службы, совмещающим все качества. Я не верю в то, что теперь другой век, что массы выдвинулись на арену истории, что эпоха мужественных людей миновала. Мы никогда не умрем…

Я слышу, как дверь открывается в передней. Ключ только у Долгорукого. Зачем он пришел в такой поздний час? Ведь между нами все конч…

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На этом кончаются записки Эдуарда Кента.

В тетрадке, как было указано, лежали еще две бумаги. Обе они имеют непосредственное отношение к дневнику. Вот первая из них:

Секретно

Ордер Британского Королевского Адмиралтейства № 001672/а

3 июня, 1927 года

Командиру подводной лодки L15S.

Примите на борт предъявителя этого ордера (без имени). Вслед за сим отплывете в Финский залив, совершенно секретно, соблюдая меры предосторожности при встречах на море. В Финском заливе, в виду Ленинграда, спустите предъявителя сего в воду с таким расчетом, чтобы он мог вплавь достигнуть берега. Для пополнения горючим зайдете на базу А.22. По возвращении в Харвич немедленно выедете в Лондон и доложите об исполнении поручения.

Документ этот по прочтении надлежит вернуть командируемому.

С ведома Короля, за Первого лорда Адмиралтейства (Подпись).

Второе приложение, гораздо более пространное, написано по-русски карандашом и, судя по всему, является черновиком неотправленной бумаги. Вот его содержание:

Во ВЦИК

быв. князя Александра Долгорукого,

ныне рабочего лондонских доков

Заявление

Эмигрировав в 1920 году из России в Лондон, я в течение шести лет состоял на службе в английской охранке, именуемой здесь Секрет Интеллидженс Сервис. В настоящее время я решил порвать с прошлым навсегда.

К такому решению привело меня убеждение, что дальнейшая борьба против СССР бесполезна и приведет только к потере времени. Я готов доказать это устно и письменно. В моем распоряжении имеются факты и цифры, которые я привести здесь за недостатком места не могу.

Я покинул пределы Англии не совсем обычным способом. Для этого мне пришлось ликвидировать майора Кента, мое непосредственное начальство в прошлом по службе в Интеллидженс Сервис. Я воспользовался его одеждой и документом, предоставляющим ему право проезда в Россию на подводной лодке. Безопасность проезда я обеспечил себе, сломав на субмарине радио.

Помимо одежды и документов Кента, мне удалось захватить его тетрадь, в которой он вел записи несколько лет. Тетрадь эту я успел просмотреть бегло и считаю, что она может пролить свет на деятельность английской разведки. Часть тетради зашифрована. Но, я думаю, мне удастся разобрать шифр.

Моя дальнейшая судьба меня интересует мало. Я отдаю себя всецело в распоряжение советского правительства. Я готов даже умереть, если это будет признано необходимым с какой-либо точки зрения. Но мне больше хотелось бы, чтобы правительство Союза приняло во внимание мое чистосердечное раскаяние и простило бы меня. Мне кажется, что мой опыт может быть использован Республикой.

При этом считаю необходимым добавить:

1. Мне довелось ознакомиться с секретными документами, бывшими у майора Кента (предполагаемая кампания Англия — Штаты). Документы эти одно время находились в моих руках. Сильно нуждаясь в деньгах, я продал их в американское посольство. Американцы заплатили мне мало, так как все планы Англии им хорошо известны. Проданные мною документы не нужны России, но, если потребуется, я могу восстановить их, так как сделал выписки.

2. Я могу оказать большую помощь в деле раскрытия английских агентов, работающих в СССР, а также указать принятые ими способы сношения с Лондоном и шифры.

3. Я советую принять меры к охране работ по подъемке "Черного Принца" в Черном море.

4. Если по прибытии в СССР я буду посажен в тюрьму и по делу моему будет вестись длительное следствие, я прошу развести меня заглазно с моей женой Ю. Долгорукой и акт развода выслать в Лондон, Даунинг-стрит, 10, полковнику Мальмер.

Настоящее заявление написано мною на борту подводной лодки L155. Я написал его здесь в том расчете, что, если пограничная стража задержит меня при высадке на берег, бумага эта послужит доказательством моих честных намерений.

Докер А. Долгорукий.

Тетрадь и все приложения к ней исчерпаны.

Как известно, Долгорукому не удалось использовать плодов своего раскаяния. Капитан выпустил его из подводной лодки, чемодан помог ему добраться до земли. Но вездесущие агенты Сикрет Интеллидженс Сервис задержали его. Этого не предусмотрел Долгорукий.

Все его достояние, заключавшееся в ряде сведений, похоронено вместе с ним на побережье Финского залива. Но тетрадь, переплетенная в зеленую кожу с золотым гербом на обложке, сохранилась. Материалы, собранные Кентом для школы в Девоншире, попали не по адресу.

От этого, конечно, они нисколько не проиграли.

Литературно-художественное издание

Выпускающий редактор В. И. Кичин

Художник Ю.М. Юров

Корректор Б. С. Тумян

Дизайн обложки Д.В. Грушин Верстка Н.В. Гришина

ООО "Издательство "Вече"

Адрес фактического местонахождения: 127566, г. Москва, Алтуфьевское шоссе, дом 48, корпус 1. Тел.: (499) 940-48-70 (факс: доп. 2213), (499) 940-48-71.

Почтовый адрес: 129337, г. Москва, а/я 63.

Юридический адрес: 129110, г. Москва, пер. Банный, дом 6, помещение 3, комната 1/1.

E-mail: veche@veche.ru http://www.veche.ru

Подписано в печать 19.10.2022. Формат 84x108 ¹/₃₂.

Гарнитура "KudrashovC". Печать офсетная. Бумага газетная.

Печ. л. 11. Тираж 2000 экз. Заказ 0-3159.

Отпечатано в типографии филиала АО "ТАТМЕДИА" "ПИК "Идел-Пресс".

420066, Россия, г. Казань, ул. Декабристов, 2.

Примечания

1

Погадки — спрессованные непереваренные остатки пищи животного происхождения, например, кости, шерсть, перья, хитин насекомых и т. п., отрыгиваемые некоторыми хищными птицами.

(обратно)

2

На самом деле ареал птиц-секретарей расположен в Африке и простирается от южных границ Сахары до Южной Африки.

(обратно)

3

Посещение избирателей на дому.

(обратно)

4

Извозчик.

(обратно)

Оглавление

ЭПИЛОГ НА МЕСТЕ ПРОЛОГА

ТЕТРАДЬ ЭДУАРДА КЕНТА, ЛЕЙТЕНАНТА МОРСКОЙ ПЕХОТЫ

*** Примечания ***