Третий ангел [Виктор Григорьевич Смирнов] (fb2) читать онлайн

Третий ангел

«Третий ангел вылил свою чашу в реки и источники вод,

и сделалась кровь».

Откровение Иоанна Богослова

Пролог РУССКИЙ НЕРОН

1.

Посол её королевского величества сэр Томас Рандольф лениво перелистывал «Жизнь двенадцати цезарей» Гая Светония, прихлёбывая кларет и переживая случившееся с ним в этой забытой Богом стране. Чёрт бы побрал её королевское величество, эту тощую девицу, сделавшую подобно древним весталкам культ из своей девственности! Вдруг ни с того ни с сего срывает сэра Томаса с почтенной должности начальника королевской почты и посылает сюда вместо старой лисы Дженкинсона. Он не дипломат, вовсе не знает Московии, а то, что успел узнать о ней за время почти безвылазного ожидания, никак не располагало ни к этой стране, ни к её царю.

Миссия, возложенная на новоиспечённого дипломата, была непростой даже для опытного посла. Королевская инструкция предписывала удовольствовать царя речами и посулами, всячески уклоняясь от заключения союза, которого тот домогался. Вот уже двадцать лет Московия вела непрерывные войны. Присоединив Казань и Астрахань, но, не добившись окончательного успеха на юге, царь вдруг повернул оружие на запад и вторгся в Ливонию, из-за чего перессорился едва ли не со всей Европой. И теперь Англия оставалась его последней и главной надеждой. Ради вожделенного союза английским купцам были даны выгоднейшие торговые привилегии, которые царь, теряя терпение, уже начал понемногу отбирать. Таким образом, первая задача посла заключалась в сохранении этих привилегий. Вторая задача носила деликатный характер. Год назад царь обратился к королеве с секретным посланием, в котором предлагал ей заключить соглашение о взаимном убежище на случай мятежа. Царю следовало ответить, что её величество не собирается покидать пределы королевства, но она готова предоставить ему приют в Англии как частному лицу.

Дело не заладилось с самого начала. Неприлично долго не получая ответа на своё послание царь жутко оскорбился и решил выместить обиду на посольстве. К тому же сэра Томаса угораздило явиться в самый неподходящий момент. У царя был очередной приступ бешенства, он поссорился с митрополитом и рубил головы своим подданным. То ли не желая отвлекаться от любимого занятия, то ли, являя немилость послу Великобритании, он месяц за месяцем отказывал ему в аудиенции. Сэр Томас хотел вернуться в Англию, но ему велели ждать, буквально заперли в этой жуткой избе, и что хуже всего — кормили похлёбкой из кислой капусты, от которой у сэра Томаса пучило живот.

За всё это время посол был приглашён на единственный приём — в Посольском приказе. Но и там не обошлось без конфуза. Столы ломились от золотой посуды, но когда разнесли суп, к тарелке сэра Томаса придвинулся его сосед по столу — старый толстый боярин, и принялся из неё звучно хлебать. Шокированный посол огляделся вокруг и увидел, что все приглашённые едят по двое из одной тарелки. Но самое неприятное заключалось в том, что ложек не подали вовсе. Гости либо отвязывали их от пояса, либо вытаскивали из-за голенища. Заметив затруднение иноземца, боярин, сыто отрыгнув, облизал свою ложку и великодушно предложил её соседу. Полагая это туземным обычаем гостеприимства, сэр Рандольф не посмел отказаться и, тайно обтерев под столом ложку полой кафтана, чопорно, как на приёме в Вестминстере, чуть зачерпнул ею золотистую жидкость, оказавшуюся невероятно вкусной стерляжьей ухой. Следующее кушанье, а всего перемен было примерно полста, гости просто брали руками. Впрочем, этот казус хоть как-то расцветил впечатлениями томившегося мучительным бездействием посла...

Но вот на днях канцлер Висковатый, пожалуй, единственная светлая личность при московском дворе, оповестил, что приглашение к государю может последовать неожиданно. Он также предупредил, чтобы посол ни в коем случае не затрагивал в беседе тему опричнины. Сам же Висковатый отвечал на вопросы об опричнине заученными фразами: «Али вам то ведомо? А коли ведомо, так для чего вопрошаете? И никакой опричнины у нас нет, ибо царь-батюшка сам владеет всей страной. А что живёт не в Москве и ежели уезжает для своего царского прохладу, так это опять же его царское дело». Глядя в умные глаза Висковатого, сэр Томас понимал, что тот лицемерит, но делает это по должности, а не по характеру.

Что касается опричнины, то сэр Томас так и не научился выговаривать это русское слово. Ещё труднее ему было уразуметь смысл этого странного способа управления страной. Ну зачем, скажите ради Всевышнего, монарху разделять пополам страну, которая принадлежит ему вся и целиком? Зачем отдавать одну часть в управление боярам, а другую оставлять за собой, внося тем самым разброд и путаницу? Зачем отбирать землю у лучших и знатнейших, а потом отдавать её худшим и безродным? Зачем создавать отдельную армию, если в твоём распоряжении всё войско? И главное, как можно вводить два закона, один для своих, другой для всех прочих? Закон — святая святых любого государства. Если его нет, то нет и государства. Ведь это очевидно! Впрочем, есть категория людей, для которых закон, как известно, не писан. Но русского царя дураком не назовёшь. Судя по рассказам иностранцев, царь бесспорно умён, неплохо, хотя и хаотично образован, он не чужд искусств, говорят, даже сочиняет музыку.

Канцлер Висковатый также предупредил посла, что государь сердит на Британию за то, что она уклоняется от союза, и при этом, пользуясь дарованной ей монополией, держит непомерно высокие цены на свои товары. Гнев царя бывает страшен, и статус посла не всегда служит защитой. Сэр Томас понял, что его откровенно запугивают, и гордо вздёрнув бритый подбородок заявил, что даже государям не позволено унижать посла великой державы.

И вот сегодня рано утром явился посыльный, пригласивший сэра Рандольфа в царский дворец для долгожданной аудиенции. Англичанин надел парадный камзол, в сотый раз проверил свои верительные грамоты и подарки королевы, и к назначенному часу был готов ехать во дворец. Но каково же было его негодование, когда, выйдя на крыльцо, он не увидел присланной за ним кареты. Отводя глаза, посыльный сообщил, что свободных лошадей не оказалось, и послу придётся идти ко двору пешком. Вне себя от возмущения сэр Томас был вынужден подчиниться. Подобрав полы парадного камзола, под издевательский смех обывателей он побрёл за посыльным по утопающим в февральской снежной слякоти московским улочкам. На этом унижения не кончились. При дворе послу не было оказано приличествующих почестей, его поставили в самый хвост длинной очереди ожидающих аудиенции. Он понял, что всё это делается нарочно, и приготовился дать отпор.

Прошло ещё два часа, прежде чем Рандольфа наконец пригласили в царские покои. Войдя в богато убранный зал, он увидел в глубине его сверкающий драгоценностями трон, на котором восседал царь, издали напоминавший золотую статую.

— Посол Ея Королевского Величества королевы Англии! — возгласил дворецкий.

И вот тут сэр Томас совершил тот поступок, которым он будет гордиться до конца дней. Чётко печатая шаг заляпанными грязью башмаками, он приблизился к трону, и — не сняв шляпу и не кланяясь! — вручил царю личное послание королевы Елизаветы. После чего круто развернулся на каблуках, и, не проронив ни единого слова, сопровождаемый ошалелыми взглядами придворных, покинул дворец тем же пешим порядком, что и пришёл.

Миссия была сорвана. Четыре месяца ожиданий отправились псу под хвост. И всё же сэр Томас был убеждён, что поступил единственно правильно. Никакие привилегии не оправдывают унижения посла великой державы. Завтра же он потребует свои паспорта и отбудет в Англию. Пусть посылают в Москву Дженкинсона, а с него хватит!

Добравшись в свою избу, грязный, измотанный, но чрезвычайно довольный собой сэр Томас обратился к кларету и к своему любимому Светонию, которого он предпочитал Плутарху и Тациту. Дойдя до главы о Нероне, сэр Томас вдруг поймал себя на мысли, что московский государь, судя по рассказам о нём, во многом напоминает печально знаменитого римского императора. Та же изощрённая жестокость, та же художественность натуры, та же страсть к внешним эффектам. Жаль, конечно, что аудиенции не получилось, но зато будет, что рассказать внукам. Шутка ли, отбрил самого русского царя!

На этой мысли кларет возымел своё действие, и сэр Томас мирно уснул.

2.

Ночью он пробудился от стука и громких голосов. Вбежал испуганный слуга и сообщил, что английского посла желает видеть какой-то важный русский. Внутренне похолодев от тревожного предчувствия, но, сохраняя достоинство, посол вышел в горницу. Навстречу ему поднялся молодой вельможа с бесстрастным бледным лицом. Он назвался оружничим Афанасием Вяземским и сообщил, что государь желает немедленно видеть у себя посла её величества.

Посол начал было одеваться, но князь Вяземский подал ему узел и предложил облачиться в русское платье. Сэр Томас пытался возражать, но вместо ответа Вяземский смерил его таким взглядом, что посол тотчас принялся натягивать узкий кафтан, называемый у русских зипуном.

На дворе их ждала карета с задёрнутыми занавесками. После часа тряской езды в темноте по московским улочкам, карета остановилась. Посол отодвинул занавеску. Осиянная луна освещала силуэт высокого замка, окружённого каменной стеной. Шпили замка украшали чёрные двуглавые орлы, над тяжёлыми коваными воротами мрачно скалилась львиная пасть.

Это был опричный дворец царя на реке Неглинной.

Вяземский провёл посла в небольшую, жарко натопленную комнату и велел ждать. Посол остался один. Вскоре послышались странные шаги. Тяжело сопя, кто-то шёл по коридору. От сильного толчка дверь распахнулась, и посол увидел чёрного пса чудовищных размеров. Сэр Томас был завзятым охотником и тотчас определил его породу. Это был громадный мастиф или меделянин, таких собак используют на медвежьей охоте. Десятипудовый пёс подошёл к вжавшемуся в кресло англичанину, положил ему могучие лапы на плечи и, глухо рыча, дохнул зловонной пастью в самое лицо.

— Сапсан! — негромко позвал чей-то голос, и сэр Томас близко увидел царя.

Перед ним стоял рослый и довольно тучный мужчина лет сорока с большой рыжеватой бородой и длинным кривоватым носом. Бритую с залысинами голову прикрывала маленькая шапочка, называемая у русских тафья. На царе была лиловая шёлковая рубаха почти до пят, открытую толстую шею украшало дорогой работы колье, в левом ухе искрилась алмазная серьга. Вид у царя был усталый. Из-под набрякших век смотрели настороженные глаза.

Отозвав собаку, царь пригласил посла следовать за собой другую комнату, где стоял накрытый стол и ждал, забившись в угол, маленький русский толмач. Самолично налив послу вина, царь заговорил. Голос у него был резкий, сипловатый. Сначала царь долго рассуждал о выгодах для Англии тесного союза с Московией, бранил польского короля и шведов. Потом, усмехнувшись, сказал, что не гневается на посла за его поведение на приёме, ибо уважает людей, имеющих мужество и достоинство.

Ободрённый сэр Томас в ответ произнёс целую речь, которую успел вызубрить наизусть за время четырёхмесячного ожидания. Он говорил о могуществе Англии, которая сможет помочь Московии и её государю достигнуть новых успехов. Сроду сэр Томас не говорил так горячо и убедительно.

Выслушав посла, царь заявил, что её величество не раскается, заключив с ним тесный союз. А чтобы союз был крепок он готов предоставить Британии новые преимущества. Посол не верил своим ушам: беспошлинная торговля на всей территории России! Свободная торговля с Персией! Монополия на разработку железной руды в Вычегде! Право чеканить деньги в Москве, Новгороде и Пскове! Мало того, царь закрывал Нарвский порт для всех торговых компаний, кроме королевской, и разрешал англичанам досматривать в Белом море суда всех иных наций.

Некоторое время посол ошеломлённо молчал, осознавая услышанное. О подобном успехе миссии он и не мечтал. Такое можно диктовать только побеждённой стране, взяв её столицу приступом и пленив монарха. Даже малую часть этих льгот он не чаял выторговать у канцлера Висковатого, а тут всё сразу и без предварительных условий. Впрочем, кажется, условия всё же были. Посол обратился в слух.

Нелегко править такой страной как Россия, сетовал царь. Мало того, что страна окружена неприятелями и вот уже два десятилетия вынуждена вести войны. Немало злейших врагов действуют внутри. Эти люди жаждут власти и богатства, посягают на трон и на жизнь своего государя и его семьи. Засевший в Литве изменник Курбский подсылает своих шпионов и убийц. Алчные бояре во главе с конюшим Челядниным, не желая нести бремя государственных расходов, хотели обманом захватить своего государя и выдать его полякам. Только случайность помешала изменникам осуществить свои коварные замыслы. Да, жизнь монарха полна опасностей, которые подстерегают его всюду. И может случиться так, что ему понадобится ... тут царь замялся, подыскивая нужное слово... убежище, нет, временное пристанище, где он и его семья могли бы чувствовать себя в безопасности. Вот почему в своё время он через посла Дженкинсона сделал её величеству секретное предложение, на которое хотел бы получить ответ.

Сохраняя внешнюю невозмутимость, британский посол задал царю уточняющие вопросы. Верно ли он понял, что государь собирается в ближайшее время покинуть страну? Пока нет, но вполне возможно, ответил царь. Должен ли посол запросить её величество о возможности принять государя и его семью как частное лицо или как суверенного монарха в изгнании? Разумеется, как монарха, раздражённо ответил царь. Ведь он не собирается покидать Россию навсегда, когда придёт благоприятный момент, он надеется вернуться и с помощью английского флота вновь утвердиться на престоле. При этом царь настойчиво подчеркнул, что со своей стороны он также готов предоставить её величеству убежище, ежели ей таковое понадобится.

Чуть помедлив, сэр Томас уверенно предположил, что, по его мнению, в этом вопросе стороны легко найдут взаимопонимание, о чём её величество вскоре сообщит в своём личном послании. Правда, это было отступлением от полученных инструкций, но, черт возьми, получив от царя такой подарок, негоже унижать его самолюбие заявлением о том, что английская королева в отличие от русского царя бежать из своей страны не собирается. Что касается заключения договора между Англией и Россией, замялся посол, то для этого понадобятся время и хорошая работа дипломатов.

— Ни то, ни другое нам не нужно! — живо возразил царь. Он пояснил, что займётся договором лично, не доверяя никому столь важного дела, а потому приглашает посла Её Величества сопровождать его в Вологду, куда он намерен вскоре отбыть. Там они и довершат переговоры.

Аудиенция была закончена. На прощание царь передал послу подарки для королевы и шубу на соболях для самого сэра Томаса.

Провожая посла до кареты, Афанасий Вяземский, молчаливо присутствовавший при разговоре, обронил:

— Слышь, толмач, передай ему, чтоб не проговорился тут никому про то, что слышал. А то ведь у нас руки длинные — и за морем достанем.

И улыбнулся мёртвой улыбкой.

Всю обратную дорогу, трясясь в карете по ночной Москве, сэр Томас думал о царе. Этот русский Нерон, наводящий ужас на своих подданных, этот властелин громадной страны, показался послу неуверенным в себе, напуганным человеком. И именно этим он опасен. Напуганный человек будет слепо раздавать удары направо и налево, множа число своих врагов и, тем самым, умножая свой страх. Какой же ад творится в его душе, если, преодолев свою дьявольскую гордыню, он униженно просит приюта на чужбине! И сколько зла он может натворить в стране, где нет закона, зато есть несколько тысяч головорезов в чёрных кафтанах, готовых убивать по его первому знаку.

Колючий озноб шевельнул волосы под париком, и даже соболья шуба больше не согревала посла её королевского величества сэра Томаса Рандольфа.

Глава первая ПОХОРОНЫ ЦАРИЦЫ МАРИИ

1.

Лето царская семья провела в Вологде. Оттуда доходили слухи, что царь с опричниками срочно возводит неприступную крепость, что согнанные со всей округи плотники под надзором английских мастеров строят суда и баржи, а для чего это ему понадобилось, никто не ведает. Шептались, кругля глаза, что из-за боярской измены царь навовсе хочет перебраться в Вологду, сделать её столицей, увезти туда казну и церковную святость, как в начале опричнины.

Посреди этой лихорадочной деятельности царь вдруг бросил всё начатое и кинулся назад, в Москву. Говорили, что причиной тому было некое тайное известие об очередной измене. Чуяли — вскорости снова быть крови. В тягостном ожидании затаилась Москва, кажется, всего навидались за пять опричных лет, а всё одно жутко.

Не заезжая в столицу, царь просквозил в Александровскую слободу — не иначе готовить розыск. Ждали казней, а дождались похорон. Да каких! Сразу после возвращения из Вологды вдруг преставилась царица Мария. Случилось это первого сентября, в день летопровождения, то есть в самый Новый год по старому русскому календарю. Смертью своей царица отодвинула розыск, зато испортила любимый народом праздник. Вместо веселья да гуляний в стране был объявлен траур. Остановились дела, служилые люди надели смиренное платье, в церквах служили панихиды, щедро дарили нищих.

Хоронили царицу неприлично поспешно, уже на третий день, оправдываясь небывалой жарой, хотя обычай требовал оплакивать царствующих особ непогребёнными до сорока дней. Видать, и самому Ивану не терпелось спровадить постылую супружницу на тот свет. Чужой, почти никем не оплакиваемой, покидала этот мир полудикая черкешенка, невесть зачем занесённая судьбой из горного аула в столицу огромной холодной страны.

Женился на ней Иван с досады, а такие браки не бывают счастливыми. Схоронив первую жену Анастасию, замученную постоянными родами, переездами, мужниными побоями и изменами и всё же любившую его и любимую им, царь уже через неделю после похорон объявил о своём намерении тотчас вступить в новый брак, дабы не подвергать себя и страну соблазнам. В жёны себе наметил одну из сестёр бездетного польского короля Сигизмунда-Августа. Сватом в Варшаву отправился окольничий Фёдор Сукин с наказом допреж сватовства убедиться: хороша ли невеста собой. Бедняга Сукин неделями стерёг полячку, прятавшую лицо под густой вуалью, пока ветер, сжалившись над ним, не открыл на мгновение прекрасный профиль королевны. Восхищенный Сукин известил царя об увиденном, и тот тотчас направил Сигизмунду письмо, в котором просил руки его сестры.

Ответ не заставил ждать. Король учтиво благодарил своего брата великого князя Московского за высокую честь, но отказывал в его просьбе, ибо, во-первых, королевна Екатерина состоит в католической вере, а во-вторых, уже просватана и вскорости станет супругой герцога Финляндского. О настоящей причине отказа в письме, разумеется, не упоминалось. А заключалась она в том, что больной и бездетный Сигизмунд вовсе не собирался отдавать жадному московиту вместе с сестрой всё наследие Ягеллонов.

Иван не простил обиды. Приутихнувшая было Ливонская война вспыхнула с новой силой. Царь поклялся добиться руки Екатерины. Нужды нет, что её поспешно выдали за брата шведского короля. Плевать он хотел на замухрышку герцога, он получит Екатерину, даже если ради этого придётся захватить Стокгольм! А пока, чтобы загладить неудачное сватовство, Иван приказал сыскать ему другую невесту. Выбор пал на двенадцатилетнюю дочь кабардинского князя Темира Гуки. После неяркой смиренницы Анастасии Ивану глянулась гибкая черноглазая дикарка. Был и расчёт политический. Породнившись с Темиром Гуки, русский царь без войны внедрялся в самое сердце Кавказа, обретал противовес туркам.

Так появилась на Москве новая царица, крещённая в православии Марией. Новое имя черкешенка приняла, но обычаев русских принять не захотела. Одежду и ту предпочитала черкесскую, куталась в цветные шали, щеголяла в узорчатых шальварах. В храме Божием откровенно скучала, зато охотно присутствовала на казнях, при виде крови её чёрные глаза, подведённые сурьмой до самых висков, загорались дьявольским огнём. Обученная гаремному искусству угождать мужчине, прихотливыми ласками сумела привязать к себе царственного мужа, но ненадолго. Быстро пресытясь, царь остыл к новой жене, а после смерти младенца Василия и вовсе отдалил её от себя. Совета с ней не держал, да и царицей не считал, при живой жене продолжал домогаться полячки.

Отселённая от мужа в отдельный дворец, Мария, по слухам, не тосковала. Видали её на улицах Москвы, скачущую верхом в окружении молодых придворных. По ночам из дворца слышались звуки зурны и бубна. Судачили, что царица живёт в разврате, дивились долготерпению царя.

О смерти её говорили разное. Дивились — здоровая женщина двадцати годов от роду — и на тебе! Брат царицы, Мишка Черкасский, приехавший вместе с ней с Кавказа и успевший выдвинуться в опричные начальники, на всех углах кричал, что царицу отравили бояре, на клинке клялся отомстить убийцам. Вместе с Мишкой негодовали Захарьины, родичи покойной Анастасии, дядья и тётки обоих царевичей. После смерти Анастасии они-таки сумели остаться возле трона, породнившись с царским шурином. Со смертью Марии будущее рода Захарьиных опять закрывалось тучами. Рано или поздно царь женится в третий раз. Кто будет та, третья? А главное — какого роду?

Подозревали и другое. Будто бы сам царь, то ли дознавшись про женины похождения, то ли тяготясь черкешенкой и желая более достойного брака, спровадил жёнушку на тот свет. Поди, знай. Опять же про царские дела лучше помалкивать, ноне болтливые языки скоренько обрезают.

2.

В день похорон охочая до зрелищ Москва высыпала поглазеть на пышную процессию и на самого царя, которого не видели уже несколько месяцев.

...Под мерный звон погребального колокола медленно отворились кремлёвские ворота, выпуская похоронную процессию. Первыми шли плакальщицы с распущенными волосами, ведомые известной всей Москве инокиней Василисой. Плакальщицы кривлялись и вопили, изображая горе, вскрикивали, били себя по щекам и заливались настоящими слезами, то затихая, то вновь разражаясь причитаниями.

Чёрный гроб из дубовой колоды, накрытой чёрной звездчатой парчой, несли шестеро ближних государевых опричников с чёрными повязками вокруг голов. За гробом строго по чину шли духовные особы: простые иереи, потом архимандриты и игумены, потом московский митрополит Кирилл, недавно сменивший опального Филиппа Колычева. За духовными следовали бояре и окольничьи, рядясь и пихаясь даже на похоронах.

Показалось царское семейство. Впереди шёл царь, поддерживаемый под руки опричниками, за ним царевичи — чернявый красавец Иван и квёлый болезненный Фёдор. Царь шёл, опустив голову, глядя под ноги, и по пути его народ поспешно валился на колени. Девять лет назад на похоронах Анастасии царь не мог идти сам, стенал и рвался, глухо вскрикивал, падал замертво на руки братьев. В общем с ним горе плакала вся Москва, ещё не зная, что вместе с Анастасией оплакивает светлую половину Иванова царствования. Народ тогда не давал пройти духовенству, нищие отказывались брать милостыню и все были как одна семья.

Девять лет... Велик ли срок? А оглядеться — всё другое. Поменялся царь. Разным знавала его Москва. Помнила сиротой-малолеткой под корыстной опекой Шуйских. Помнила охочим до жестоких забав долговязым вьюношей. Повзрослев и женившись, остепенился, окружил себя новыми друзьями-советниками, обещал всех смирить в любовь. Умилённо вспоминала Москва доблестного покорителя Казани, воротившегося из похода во всём блеске нового величия.

И вдруг пять лет назад что-то стряслось с ним. Ровно затмение нашло! Обвинил всех в измене, отрёкся от власти, подхватился и покинул Москву, забрав всю церковную святость. Забурлил народ, восплакал, пал в ноги, моля воротиться. Взывали: делай, что хочешь, казни кого хочешь, только не оставляй страну на поругание! Упросили-таки. Неузнаваемым воротился царь после зимнего блуждания по подмосковным сёлам — постаревший, облысевший, с горящими жёлтым огнём, ввалившимися глазами. Тогда-то и прозвучало впервые страшное слово — опричнина, чёрным клином распоровшее страну на две части.

Ране ходил царь по московским улицам безо всякой охраны, только впереди шёл провожатый с барабаном. Ныне без ватаги головорезов-опричников шагу не ступит. Земцу на опричную сторону лучше не соваться, тотчас обступят чёрные. Наглые, смелые, вечно вполпьяна. Кто таков? Почему тут? Аль задумал что? Будто врага поймали. Запутают вопросами. Ляпнешь, что невпопад — мигом очутишься в застенке. А там, пиши пропало. Утром выкинут труп, чтобы прибрали родные.

Сбился у жизни правильный ход. Стало всё зыбко, тревожно, смутно. Развелась тьма-тьмущая пустого, бездельного народу: нищих, бродяг шатающихся. Девы гулящие, размалёванные как куклы, средь бела дня тянут за зарукавья, отпихнёшься — кричат в спину непристойности, а то и кинут чем. По ночам лихие люди стерегут случайных прохожих. Да, тяжко стало жить на Москве. Колючей верёвкой захлестнула горло людская злоба и зависть. Страна поделилась на волков и овец. Исчез закон. И уже нет никого из тех, кто шёл рядом с Иваном за гробом Анастасии. Одни сложили голову на плахе, других уморили в подземных тюрьмах, третьи успели бежать. Заместо их насыпались как из дырявого мешка новые люди, грызясь возле трона, спеша урвать чужое, донести, сжить со свету.

И что ждёт страну впереди — никому неведомо.

3.

На десятый день после похорон царицы, сократив сроки траура, царь разрешил заниматься делами. На четырнадцатый день повелел собрать земскую думу. Москва воспрянула духом, увидав в этом добрый знак, возвращение к доопричным временам. Уцелевшие думцы рядили иначе — ждали худшего. Кровоточил в памяти прошлогодний сентябрь. По сию пору вспомнить страшно про то, как втащили в Золотую палату конюшего Ивана Петровича Челяднина-Фёдорова, самого знатного и уважаемого среди думских бояр, как в наступившей мёртвой тишине царь вкрадчиво вопросил:

— Ты ведь на моё место метился, Иван Петрович? Изволь!

Живо скинул златокованую царскую ферязь с жемчуговыми пуговицами и накинул её старику на плечи. Снял отделанную соболем золотую шапку, утвердил её набекрень на голове несчастного, потом силой усадил боярина на литой серебряный трон и склонился в глумливом поклоне:

— Здрав буди, великий государь!

Разогнувшись, царь внезапно выхватил нож и вонзил его в горло боярина. Кровь залила рытый бархат, перекрасив его из алого в черевчатый. Чёрными коршунами кинулись добивать конюшего опричники. Истыканное ножами тело, колотя головой о ступени, вытащили за ноги из дворца и, раскачав, швырнули на навозную кучу возле конюшен. Дворовые псы, урча, впились в труп, потащили по двору голубые кишки.

В тот же день началась неслыханная бойня. Убивали лучших и знатнейших, вырезали целыми семьями — Колычевых, Катыревых, Хохолковых, Троекуровых, Ушатых, Сицких, Морозовых, Карповых, Борисовых, Образцовых и ещё многих. Убивали дома, в церквах на молитве, подстерегали в закоулках. На грудь убитого прикалывали записку: «Умышлял на государя». Уцелевшие прятались в дальние имения, постригались в монахи. Находили и там. Старого боярина Щенятева взяли прямо в келье и тут же в монастырском дворе изжарили на огромной сковороде. Злее всех лютовал дотоле неизвестный опричник Малюта Скуратов из захудалого рода Плещеевых-Бельских. Потом всё стихло. Царь покинул Москву, почти безвыездно жил в Слободе...

Минул год, и вот теперь он вновь потребовал земцев под грозны очи.

С вечера земцы причастились, до полуночи молились в домовых церквах, приводили в порядок земные дела, наставляли домочадцев, как им жить дальше без хозяина. Домочадцы ходили как в воду опущенные, по двору шмыгали зарёванные сенные девки. Знали: падёт царская опала на боярина — пощады не будет никому.

...Нежаркое осеннее солнце едва позолотило маковки церквей, когда со всех концов Москвы потянулись в сторону Кремля тяжёлые боярские колымаги. Сидящие в них думцы смутным взором глядели в слюдяные оконца на проплывающую мимо Москву. У всех занозой одна мысль: что ж мы за страна такая, ежели к царю-батюшке как на смерть собираемся? И хоть вины за собой не знаешь, а будто кругом виноват.

Но вот широко раскрылась за поворотом Красная площадь, а на ней — недавно отстроенный чудо-храм — пёстрый как московские шапки, волнующе-смутительный. Колымага трясётся дальше и вот уже поравнялась с Лобным местом, неистребимо воняющим сладковатым трупным запахом. Господи, да минует меня чаша сия! Здесь, за сорок сажен до царских палат, надо спешиться, ибо подъехать к Красному крыльцу в карете или даже просто провести под уздцы лошадь — значит нанести царю страшное оскорбление, за которое заплатишь головой.

Со времён великого князя Ивана Васильевича и его жены византийской принцессы Софьи Палеолог завелось на Руси новое устройство великокняжеского двора. На смену патриархальной простоте удельных лет пришёл сложный византийский церемониал, долженствующий поднять властителя над простыми смертными на высоту недосягаемую. По этой части Иван перещеголял деда. Взял себе царский титул, придумал новые обычаи, урядил новые чины. Год за годом утверждались московская пышность и московская спесь. Нигде как на Москве так яростно не рядились за место у стола, нигде так не умели дать понять разницу в положении. Московская челядь преуспела в холопьем раболепии и холопьем же хамстве.

За высокими, итальянской работы стенами Кремля — азиатская пестрота зданий самой разной величины, разбросанных безо всякого плана, единственно по удобству. Тесно сгрудились терема, часовни, амбары, палаты, башни, колокольни, клети и подклети, псарни и конюшни. Каких только крыш не увидишь тут: двухскатные и четырёхскатные, шатровые и скирдовые, бочечные и купольные, украшенные золочёными гребнями, маковицами, флюгерами в виде орлов, петухов, львов и единорогов. Рябило в глазах от причудливых орнаментов. Мастера-камнерезы дали себе волю в наружном узорочье: листья, травы, цветы, эмблематические звери и птицы, хитрое сквозное сплетение.

У Красного крыльца ждали думцев «встречники». Дьяки в тяжёлых шубах окружают гостя, поддерживая под локотки, ведут к крыльцу. Тут всё важно. Допреж всего — сколь встреч? Для иноземных послов и царёвых родичей — три, для именитых и ближних к царю — две, для прочих — одна уже в сенях. И хоть страх мутил разум, глаза зорко примечали: нет ли какой потерьки для боярской чести?

Сквозь строй чванливо задранных бород ближних государевых людей шествовали думцы по застланным красным сукном ступеням. По знаку думного дьяка входили в Золотую палату по одному. Сняв горлатные шапки, рассаживались по лавкам вдоль стен, всяк на своём месте. Бросались в глаза зияющие пустоты — места казнённых. В ожидании царя вертели тяжёлыми после бессонной ночи головами, обозревали стенную роспись. Расписывали палату новгородские богомазы по указке некогда всесильного попа Сильвестра. Изображала роспись подвиги молодого царя. Вот младый царь, окружённый семейством и верными помощниками, вершит подобно Соломону суд скорый и правый. Вот подобно Иисусу Навину поражает агарян, покоряет Казань и Астрахань. Вот он с книгой подобно Моисею измысливает про то, как править своим огромным царством. И так всё ладно и благолепно нарисовано, что плакать хочется. Где ты, златое времечко?

Думный дьяк трижды стукнул посохом в дубовый пол, объявляя царский выход. Думцы пали ниц, а когда подняли головы, царь уже пасмурно взирал на них с тронной выси, ожидая отчёта. Один за другим вставали главный казначей Никита Фуников, главы приказов: Поместного — Василий Степанов, приказа Большой казны — Иван Булгаков, Разбойного — Григорий Шапкин, Пушкарского — Василий Данилов. Пересиливая страх, думцы докладывали невнятно, виноватили другие приказы да жаловались — на неурожай, третий год подряд поражавший страну, на пожары, болезни, разбойный люд. О главных причинах бед и неурядиц говорить не смели.

Первая — страна уже двадцать лет воюет. Казалось бы, скинули ярмо Орды, вышли на Каспий. Тут бы удержать завоёванное, вкупе с христианскими государствами отразить угрозу турок. Ан нет, вздумал царь воевать на запад, возжелал под себя Ливонию. Теперь на носу новая война — с некогда дружественной Швецией. Но с царём не поспоришь, у него свои резоны. Попытался было спорить Алёшка Адашев. И где он нынче?

Другая причина — опричнина. Вот уж воистину, за что-то Господь осерчал на Россию, наслав на неё такую напасть. Спервоначала вовсе ничего не понимали, думали: подурит царь и опомнится. Но годы катились, унося в небытие целые роды и множа безнарядье, а конца опричнины не видать. Страху стало много, а пользы мало. Люди живут одним днём, широко хозяйствовать боятся — вдруг сосед позавидует и донесёт. Видя, как царь обращается с лучшими, обнаглела чернь. От новодельных помещиков воет мужик, податей не платит, бежит, куда глаза глядят. Да что мужики! Вслед за Курбским кинулась в бега русская знать, вспомнив о древнем праве отъезда от худого господина. Ловили на границе, казнили с особой лютостью, брали с родственников поручительства, заставляли на Библии клясться, что не сбегут. Куда там! Своя голова дороже.

По правде сказать: привела опричнина страну к самому краю. Казна пуста, налогов собрано в половину прежнего. За показной пышностью всюду прячется жалостная бедность, богатства лежат нетронутыми, работать из-под палки никто не хочет, и чем дальше во все стороны расползается Русь, тем хуже живут русские люди.

...Последним докладывал начальник Посольского приказа Иван Висковатый. Рассказал всё как есть. Весной в Люблине литовцы склещились с поляками. Объявили Речь Посполитую. Вместо одного врага получили двух. Опять же у поляков союз с турками, а турки ноне под Астраханью. Помоги, Господи, князю Серебряному, на него вся надежда, авось отобьётся. Ну, а ежели объединятся супротив нас поляки с турками да крымцев кликнут на подмогу — жди беды. На англичан надежда худая, посол ихний, Рандольф, с которым ты, государь, в Вологде без нас переговорничал — в голосе Висковатого явственно прозвучал упрёк — беспременно обманет, англичане только время тянут да свою выгоду блюдут, а делом не помогут. Твоя воля, государь, надо замиряться с поляками и шведами пока не поздно, в одиночку не сдюжить.

Царь поднял голову, ненавидяще уставился в широкое лицо Висковатого, и тот враз умолк. В палате повисла жуткая тишина. Ждали грозы, но царь внезапно поднялся и без единого слова покинул Золотую палату, оставив думцев в недоумении и тревоге.

Понуро разъезжались бояре по домам. Вот незадача: дума без царя — не дума, и царь без думы — не царь. Поврозь они править страной не могут. Но и вместе не получается. Вот и живут как кошка с собакой, как опостылевшие вконец супруги. И Бог весть сколь это продлится.

Спрашивается: как быть?

Глава вторая СЛОБОДА

1.

...Утром следующего дня царь выехал в Александровскую слободу. Всякий раз, совершая этот путь, он вспоминал как шесть лет назад, в ту страшную зиму, громадный царский обоз, увязая в сугробах, бесприютно рыскал по подмосковным сёлам и монастырям, пока не остановился здесь, в Слободе. Потянулась мучительная канитель ожидания и страхов. А ну как возьмёт да и крикнет люд московский нового царя, того же Старицкого. Что тогда? Стать добровольным изгнанником? Уйти в монастырь? Снова домогаться престола, который сам же оставил? От тревожного ожидания, от бессонных дум Иван постарел за месяц лет на десять, не узнавал себя в круглом венецианском зеркале, утром на подушке находил клочья выпавших волос.

Вот тогда-то он и придумал опричнину. Все по сю пору дивуются. Не было такого в крещёном мире, чтоб своё царство государь на две части делил. И даже самые умные до сих пор не промыслили: для чего этакую диковину удумал? Доброхоты шептали: почто, государь, власть отдаёшь? Эка, дурни! Не отдавал он тогда власть — брал! Разве то власть была, ежели царь в своей стране без боярского приговора править неволен? Государь на троне сидит, а государятся за него другие. В отрочестве — Шуйские, в молодости — Рада избранная: Сильвестр, Адашев, Курбский. На словах-то друзья сердешные, царю осанну пели, а сами по-своему делали да над ним же и подсмеивались. Всё, нахлебался! Пусть знают отныне: власть царская — от Бога, а не от многомятежного людского соизволения. Один закон в стране — царская воля! Ему одному дано право карать и миловать, дарить и отбирать. Все подданные — суть рабы царские, как бы не прозывались. А кто тому воспротивится, с теми управа короткая. Для того и нужны опричники.

Видно, услыхал Господь его молитву. Подоспели вести, что страна в великом горе, народ бунтует, винит во всём бояр и молит царя о возвращении, дабы покарал виновных и правил отныне самодержавно. Пришёл его час. С помоста Красной площади выкрикнул царь в притихшее людское море слова жгучие, звучала в них глухая угроза. Сказал, что на простой народ обиды не держит, но государиться отныне будет сам, без бояр, а для расправы с изменниками учреждает опричнину. Толпа ответила восхищенным рёвом. Народ радовался: пришла расплата за спесь и жадность боярскую. Такого яростного обожания царь не помнил даже тогда, когда семнадцати лет от роду, венчаясь на царство, он произнёс свои знаменитые слова: «Хочу всех смирить в любовь!», и вся площадь заплакала от умиления. И царь понял, что ненависть в людях сильнее любви, а зависть сильнее сочувствия.

И когда полетели головы, и сели на кол самые знатные и богатые, народ сбегался на казни от мала до велика, женщины плевали в лица изменникам, чернь помогала опричникам громить усадьбы опальных. Со всех концов поползли доносы на тех, кто худо говорил про государя и опричнину, кто умышлял против власти или был в родстве с изменниками. И мало-помалу всё больше людей оказывались повязаны круговой порукой пролитой крови.

По призыву царя сюда, в Слободу, стекались молодые люди всех званий и состояний от княжат и детей боярских до совсем безродных. Из многих жаждущих царь набрал первую тысячу опричников, и эти юноши, надев чёрные кафтаны и привязав к сёдлам метлу и собачью голову, крестным целованием поклялись забыть отца и мать, служить царю до последнего вздоха. И глядя на них — молодых, удалых, отчаянных, готовых по его слову крушить всех и вся — царь видел за ними новую Россию, подвластную лишь его воле, видел и себя — богоизбранного!

Ништо! Хоть и тяжко в одиночку влачить государственный воз, зато теперь все знают, КТО правит этой страной, и уже никто не посмеет что-либо сделать помимо царя, решить заглазно, а ежели возжелает, то уже на другой день будет корчиться на колу как жук на булавке.

Впервые он ощутил себя истинным властителем. Не было рядом Алёшки Адашева, ближнего соратника молодых лет. Сидел тогда Алёшка в съезжей избе, держался скромником, питался одной просфоркой, а сам прибрал к рукам больше власти, чем сам царь, сидючи в Золотой палате. И родичей своих так расставил, что худородные Адашевы чуть ли не набольшими стали на Руси.

А Сильвестр! Ежли Алёшка посягнул на власть царскую, то поп-краснобай — на душу государеву. Застращал детскими страшилами, спеленал по рукам и ногам. Того нельзя, этого не моги. Смешно вспомнить, с женой согрешить не смел без его ведома. А когда тяжко занемог царь и со смертного одра просил присягать малолетнему наследнику, взволновался Сильвестр, не знал, к кому прислонится, бегал к Старицким на поклон. Вот и верь людям!

Но, удалив прежних соратников, царь тотчас ощутил свалившуюся на него неподъёмную тяжесть больших и малых дел. Надо было во всё вникать, втолковывать, требовать, проверять, исправлять, писать указы, разбирать жалобы. Весь этот громадный воз рос день ото дня, страна брела как лошадь впотьмах. Злыми судорожными рывками царь пытался поправить дело, но ненадолго, всё шло вкривь и вкось, и оттого всюду чудились заговорщики, которые нарочно вредят, чтобы снова прибрать к рукам его власть. Всякую минуту ждал ножа в спину, яда в вине.

А когда сбежал за границу бывший друг и любимец Курбский, окончательно уверовал: кругом враги! Ни одну измену не переживал царь так тяжко, как измену Курбского. Привязчивый с детства, осыпал Курбского милостями, выворачивал перед ним душу, ласкал по-женски. И чем отплатил? Мало того, что изменил, что поляков на войну подстрекает, так он ещё и письма шлёт, царя высмеивает, клеймит, поучает! Годы прошли, а при одном упоминании имени Курбского ярость тёмной волной захлёстывала разум, не давая дышать.

Измаявшись, помышлял о бегстве. В Англию, в Вологду, к черту на рога — лишь бы подальше от ненавистной Москвы. А тут ещё прознал от воротившихся из Стокгольма послов историю свержения шведского короля Эрика. Скинул короля его двоюродный брат Иоганн, тот самый, что увёл у царя невесту. А помогли ему бояре шведские вкупе с посадскими людьми. Тут было над чем задуматься. У царя ведь тоже двоюродный братец имеется....

Там же, в Вологде, царь ездил принимать новый собор, задуманный как точная копия Успенского. Когда стоял под куполом посреди гулкого, ещё не расписанного, пахнущего извёсткой собора, большой кусок штукатурки обрушился прямо на голову царя, будто кара небесная. Не будь на нём жёсткой меховой шапки, раскроил бы череп. В ярости царь приказал разрушить собор, потом, поостыв, отменил приказ, но случай запал в памяти. Случайность? А ну как нет? И хоть доказать ничего не удалось, всё ж отомстил вологжанам, благо повод подвернулся. Артель строителей с голодухи добыла телятину и съела тайком. Есть телятину на Руси нельзя никому — грех неслыханный, всё равно что свинину для магометанина. По царёву указу плотников и повара, что телятину продал, сожгли живьём. Заодно всех прочих устрашили, а то разбегаться стал народишко со стройки.

С англичанами тоже неладно. Договор Рандольф подписать отказался, тянул до последнего, пришлось его чуть не силой в Англию спровадить. Вместе с послом уехал в Лондон за ответом королевы доверенный опричник Савин.Предчувствие осталось нехорошее, похоже, прав Висковатый — не хотят англичане союза. Обижается старик, что отстранён от переговоров, преданность свою не раз доказал. Но и с преданным человеком всем не поделишься, не расскажешь ведь, что в Англию бежать собрался.

Не успел отправить Савина — прискакал гонец из Москвы. В числе прочих бумаг передал тайное послание. Писал Малюта Скуратов: «Вертайся в Москву, великий государь, а то, как бы поздно не было. Худое супротив тебя удумали. А кто удумал, того писать не могу, только тебе скажу». В лихорадочной спешке, оставив семью на старшего Басманова, царь кинулся в Москву, хотел допросить Малюту, но из-за внезапной смерти царицы розыск пришлось отложить. И все эти дни чёрное предчувствие разъедало душу, страх и ярость накатывали попеременно.

Теперь пора.

2.

...В трёх верстах от Слободы на Каринской заставе царя ждали. Полсотни ближних опричников, все на высоких гнедых конях окружили Ивана, кричали «Гойда!», весело скалили зубы. Царь вылез из кареты, сел верхом на любимого коня и вновь почувствовал себя как в первые опричные годы. После настороженной, запуганной Москвы он снова был среди своих! Гикнув, царь поскакал впереди всех, и вскоре ворвался в слободу, запруженную встречающим его народом.

За шесть опричных лет Александровская слобода расстроилась, узкая просека, ведущая к ней, превратилась в широкий тракт. Старое великокняжеское охотничье село, став царской резиденцией, притянуло к себе много всякого люда. На высоком месте выросла неприступная крепость, окружённая каменной стеной и широким рвом, заполненным стоячей водой. Блестит золочёным куполом Успенский собор, рядом государев двор в три этажа с узкими бойницами окон. От двора бревенчатая мостовая ведёт к присутственным местам, где заседает опричная дума. Тут же палаты ближних государевых помощников. Над всем этим возвышаются две сторожевые башенки, соединённые на высоте галереей. По ней день и ночь ходит бдительная охрана, сверху обозревая лесные дали.

Вечером царь давал пир для своих. Хотя по причине траура не было скоморохов и гудошников, за столами было весело, ели много, пили и того больше. Царь ласково оглядывал верных, посылал то одному, то другому лучшие куски. В чести нынче были Афоня Вяземский, Алексей Басманов, жирный кусок с царского стола неожиданно получил Малюта Скуратов, которого раньше даже не звали за общий стол. Обнесённым остался царский шурин Мишка Черкасский, сидел темнее тучи.

Но чаще всего взор царя обращался к Федьке Басманову. Златовласый красавец нарядился к ужину как павлин, презрев осеннюю прохладу, надел лёгкий лазоревый опашень под цвет ярко-синих глаз, сверху небрежно набросил вишнёвую в тон губам епанчу. Ожерелий, кружев и запястий было навешано на Федьке больше, чем на московской боярышне. Благоухая благовониями, Федька ничего не ел, бросал на царя томные взоры. Об их греховной связи знали все, но шутить на эту тему не смели. Все помнили, как в самом начале опричнины подвыпивший князь Овчина-Оболенский, задетый Федькиным высокомерием, брякнул во всеуслышание: «Чем хвалишься, Басманов? Мы царю трудами служим, а ты жопой». Хохот грянул, да вскоре утих. Федька побежал жаловаться царю, и спустя малое время изуродованное тело Овчины уже валялось на заднем дворе. Так что с Басмановыми лучше не ссориться. К тому же женоподобный Федька едва ли не лучший рубака среди опричников и в драке спуску не даёт никому. Даром что красавец, а душой чёрен и мстителен. Недавно князь Телятевский вздумал с Федькой местничать. И что? За неделю до разбора вдруг ни с того ни с сего взял и помер Телятевский.

В полночь царь покинул пир. Ближние проводили его до опочивальни. Отпустив всех, царь придержал за пояс Федьку, легонько втолкнул в полумрак опочивальни. Здесь с наслаждением принюхался к медовому запаху Федькиных кудрей. Шепнул, целуя в маковку: «Ну что, пряник, заждался?»

3.

...Хотя содомией Иван грешил с детства, но всякий раз, согрешив, казнился потом. Когда-то Сильвестр, стремясь отвратить царя от этого порока, пугал его страшными карами, рассказывал про библейский град Содом, наказанный Господом за противоестественный грех и почти излечил царя. Однако после смерти Анастасии и удаления Сильвестра царь снова пустился во все тяжкие, полоса женолюбия чередовалась у него с полосой мужеложества. Но посеянные духовником семена страха остались в душе, и всякий раз, пробудившись после грешной ночи, царь молился особо истово, бился об пол челом до синяков.

Вот и на этот раз царь пробудился в дурном расположении. Грубо растолкал сладко спавшего Федьку, выпроводил вон. Омывшись, надел монашескую власяницу и призвал сыновей. Отчаянно зевающие царевичи поплелись следом за отцом к колокольне, по крутым ступеням взобрались на самый верх, где уже ждал, нахохлясь, Малюта. Пока разбирали влажные от росы верёвки, царь глядел вниз, на выложенный росой пустынный двор. Над тёмной гребёнкой леса чуть тлела рассветная полоса, и вспыхивали зарницы.

Первые удары колокола поплыли над Слободой. Малюта бил в большой колокол, легко раскачивая пудовый язык, царь, тоже не обиженный силой, бил в средний, царевичи трезвонили в малые.

— Бом-бам, бом-бам, ди-ли-ди-ли-бом-бам!

И тотчас засуетилась Слобода, забегала, замигала огнями, бесшумным вихрем смело с постелей опричников. Не приведи Бог промешкать! Ополоснувшись, натянули поверх шёлковых рубах монашеские подрясники. Царь повелел рядиться монахами, а зачем повелел, то одному ему ведомо.

Отзвонив, царевичи радостно ссыпались с колокольни. Царь и Малюта остались вдвоём. С минуту царь разглядывал опричника. Не человек — кабан. Огромная рыжая щетинистая голова сразу переходит в короткое, налитое железной силой тулово. Исподлобный взгляд Малюты выдерживают немногие.

— Ну, сказывай!

— Худые вести, — просипел Малюта.

Тёмный страх шевельнулся под сердцем.

— Говори!

— Повар Молява ездил в Нижний за рыбой. Зазывал его Старицкий к себе. Дал пятьдесят рублёв и яд в склянице. Наказывал: изведёшь царя — боярином сделаю.

Болезненно-испытующим взглядом впился в лицо Малюты.

— Откуда узнал?

— Сын Молявы в поварне хвастался, что родителя князь к себе приглашал. А про яд сам Молява с пытки признался.

— Давай Моляву! Сам допрошу!

Пытошная изба — сруб в землю врытый, сверху землёй засыпанный. Окошек нет, свет от горна пытошного, да у писца лучина. Пытаемого видно, а сам он только палача зрит да слышит голоса из тьмы, а чей это голос — ему неведомо. У прокопчённой стены — дыба, тут же «кобыла» для кнутобойства, на широкой лавке напоказ разложен инструмент пытошный: окровяненные топоры, ножи, щипцы, сверла, иглы, плети. Кто послабже, млеют от одного вида.

Моляву царь знал много лет. Лучший на Москве повар, умевший потрафить избалованному чревоугодием царскому вкусу. Но вместо бодрого благообразного старика опричники втащили мешок костей, подвывающий от страха и боли. Лицо повара слилось в радужный кровоподтёк, левый глаз вытек, правый испуганно шарил в темноте, силясь угадать, кто в ней скрывается.

По знаку Малюты зверовидный палач сноровисто раздел повара, обнажив дородное жёлтое тело, привязал кисти рук за спиной, резко потянул верёвку дыбы. С хрустом вывернулись в суставах руки, повар повис на дыбе, суча ногами, тонко по-стариковски завыл. Малюта снял со стены сухой веник, запалил его в горне, и приблизясь с огнём к повару, с нажимом вопросил:

— Сказывай, как в Нижний ездил, как тебя Старицкий царя извести подучал.

Всхлипнув, повар заученно забормотал:

— Как приехали в Нижний, тотчас призвал меня князь Владимир, дал денег и яду в склянице, велел царя извести...

— Лжёшь, пёс! Брата оболгать хочешь! Кто подучил?

Тотчас признав царя по голосу, Молява зарыдал:

— Помилуй, великий государь, не сам, заставили!

— Кто заставил, говори?!

Молява открыл рот, собираясь ответить, но в этот миг Малюта медленно погладил его по полным бокам пылающим веником. Повар пронзительно завизжал. Он визжал, не переставая как поросёнок под ножом, потом разом смолк, потеряв сознание от дикой боли.

Царь поманил Скуратова к себе, вкрадчиво вопросил:

— Никак обмануть хочешь?

Поняв, что решается его судьба, Малюта не отвёл глаза, упрямо угнув голову, глухо проговорил:

— Ветки рубим, государь!

— Какие ветки? — озадаченно переспросил царь.

— Ветки рубим, — гнул своё Малюта. — А надо корень! Корень измены — Старицкие. Это теперь князь овцой прикидывается, а как весной через Кострому ехал, народ его хлебом-солью встречал. Кричали: вот такой нам царь надобен!

Сомнения враз отпали. Лицо царя окаменело.

— Костромского наместника — на кол. Старицких — сюда, в Слободу.

Словно любовная судорога пробежала по телу Малюты, обнажились в ухмылке кабаньи клыки.

Глава третья СТАРИЦКИЕ

1.

Пробил час последнего русского удельного князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата царя Ивана. Все эти годы царь к вящему недоумению опричников почему-то щадил его. Разве не удивительно, что сотнями казня невиновных и неопасных, царь оставлял в живых соперника, который однажды уже претендовал на русский престол?

Было это много лет назад, когда больной царь, уже причастившись Святых Тайн, молил бояр присягать малолетнему наследнику Дмитрию, а за дверьми их улещала властная Ефросинья Старицкая, уже примерявшая для своего сынка шапку Мономаха. Ан, не вышло! Иван выздоровел, и вот уже нет в живых ни тех усомнившихся бояр, ни уроненного мамкой в воду наследника Дмитрия. И только Владимир Старицкий всё ещё цел, хотя лишён вотчины и отправлен в Дмитров под строгий догляд. И пока он жив, в нём таится опасность, ибо на Руси любят гонимых. Случись что с царём, его, Старицкого, а не наследника Ивана, многие хотели бы увидеть на престоле.

Так что же мешало царю разобраться с братцем? Родная кровь? Какое! Нужен он был царю как свечка, на огонь которой слетались недовольные.

В прошлом году взял царь Владимира в ливонский поход. Поселил в свой шатёр, привечал по-родственному. Единожды засиделись за чашей. Царь, жалостно дрожа голосом, сетовал на тяжесть державы, говорил, что устал от вражды и ненависти, просил пособить. Слабый во хмелю Владимир расчувствовался до слёз. Дак ведь и он жалеет, что они с Иваном поврозь. Чать не чужие! А что говорят, будто он про царство возмечтал, так то пустые сплетни. Никогда не посягнёт Владимир на престол, что бы не шептали ему некие люди. Всего дороже ему тихая жизнь с женой да детушками, которых любит беспамятно.

Подливая разомлевшему братцу фалернского вина, царь уточнил мимоходом: а что это за некии люди, которые предлагают Владимиру царское место? Враз протрезвев, Владимир, судорожно смеясь, объяснил, что вовсе не то имел в виду. Ан, поздно. Сомкнулись, клацнув, стальные челюсти, уставились исподлобья волчьи глаза. Условие простое: хочешь жить сам и сохранить детей — представь через месяц список заговорщиков... — Не было заговора, Богом клянусь! — Вот я и говорю: через месяц представишь список ...не заговорщиков, нет, а тех, кто хочет тебя на царство. Поговори с боярами старых родов, ну скажем, с Челядниным, Колычевыми, Троекуровыми, с Лыковым поговори, с Ростовским. Это ведь у них на меня зуб вырос? А главное, про своих детушек не забудь, коли, как ты говоришь, любишь их беспамятно.

Кабы не дети, не взял бы на душу грех князь Владимир, сбежал бы, как Курбский, в Литву. Но семья была в залоге, и он знал, что с ней сделает Иван. А потому, скрепя сердце, стал объезжать родовую знать, заводил разговоры, делал намёки. Обозлённые опричниной бояре не таились. Вовсе осатанел царь, всех ведёт к погибели, вот ежели бы тебя, князь, на царство, снова бы ожила Русь.

Обозначенного месяца не прошла, а уж список из тридцати бояр был у царя. Предав сообщников, сберёг князь Владимир на время себя и семью, да не сберёг душу. Когда поползли в Дмитров чёрные вести о расправах над боярами из списка, лишился князь сна, стал чахнуть, всё чаще думал о смерти. После того, как лёг на плаху последний из тридцати обречённых, понял Старицкий: теперь мой черёд. И когда в начале октября пришёл вызов в Слободу, он уже знал, зачем зовёт царь. Сказано было взять с собой жену и младшую дочь, а прочих детей оставить. И это понял князь.

...Седьмого октября Старицкие приехали на ямскую станцию Богана, в нескольких верстах от Александровской слободы. Здесь им было указано ждать. Ночевать в ямской избе Старицкие побрезговали. Княгиня с дочкой легли в походном шатре, привычный к походам князь приказал сделать себе ложе под открытым небом. Слуги нарубили елового лапника, застлали медвежьими шкурами, сверху князь укрылся подбитым мехом плащом.

Лёжа вверх лицом, князь глядел в ночное небо, унизанное гирляндами звёзд, и ему казалось, что он летит стремглав в эту чёрную бездну, омываемый звёздным дождём от земной скверны. Он знал, что смерть совсем рядом, он знал, почему Иван приказал взять с собой жену и младшую дочь, а сыновей и старшую дочь разрешил оставить. Вторым браком Старицкий был женат на двоюродной сестре Курбского, и это родство обрекало на гибель княгиню и их любимицу девятилетнюю резвушку Евдокию, Дусеньку. Жена догадывалась, что их ждёт, но по молчаливому уговору они не обсуждали предстоящее. И теперь, лёжа под звёздным небом, князь Владимир благодарил Господа за то, что Иван пощадил детей от первого брака, и, значит, род Старицких не пресечётся.

Сон сжалился лишь под утро. Когда князь Владимир разлепил прихваченные утренним заморозком веки, в лицо ему уже светило холодное осеннее солнце. Прямо над ним, нагло щуря светлые глаза, стоял бывший старицкий доезжачий Васька Грязной в чёрном опричном кафтане. Рядом, набычась по обыкновению и тупо расставив ноги, сопел Малюта Скуратов с кистенём в руке. Приподнявшись на локте, Старицкий увидел, что лагерь окружён чёрными всадниками, вокруг шатра в лужах крови валяются его слуги.

— Вставай, князь, обедню проспишь, — хохотнул Васька. — Что вылупился, аль не признал?

2.

Девятилетняя Дусенька, баловница и отцова слабость, всю дорогу радовалась тому, что они покинули скучный Дмитров и едут, наконец, в Москву. Маменька разрешила ей надеть ни разу не надёванный лазоревый душегрей, и теперь Дусенька недоумевала, почему маменька не дивится тому, какая она хорошенькая в новом душегрее, и почему молчит, поникнув головой, батюшка. Обидевшись, Дусенька стояла, выпятив животик и обиженно оттопырив губу, снизу вверх озирая обступивших их чёрных людей. Потом она увидела дядюшку-государя в монашеском платье и, как учила маменька, низко поклонилась ему. Но дядюшка был сердит и даже не поглядел на племянницу. Он смотрел на батюшку и что-то ему выговаривал...

Взяв из рук Малюты чашу, царь протянул её Старицкому.

— Этим ты хотел меня угостить? Испей сам!

— Руки на себя накладывать не стану, — хрипло проговорил Старицкий. — Хочешь казнить — казни. На тебе будет моя кровь, Каин!

— Ну, как знаешь, — хладнокровно усмехнулся царь. — Хотел тебе полегчить по-родственному. Коли так, не прогневайся, ежели мои ребята с княгиней позабавятся. Да и дочка у тебя уже заневестилась.

Мужество сразу оставило князя. Задрожав нижней челюстью, он опустился на колени.

— Дочь пощади, Иван! Ты ведь тоже отец.

— А ты моих детей пощадил бы, ежели бы я не выжил тогда? — прошипел царь. — Твоя мать Ефросинья их бы своими руками передушила! Скажешь, не так?

— Встань, князь, — подала голос княгиня. — Кого просишь?

Твёрдой рукой княгиня взяла чашу, отпила сама, ласково пошептав на ухо, дала выпить дочери, потом протянула чашу мужу, а когда тот выпил, утёрла ему губы платком и крепко поцеловала.

Яд был скорый. Царь со звериным любопытством наблюдал за его действием. Девочка почти не мучалась, княгиня, задыхаясь, пыталась ногтями разодрать себе шею, князь долго катался по полу в корчах. Наконец все трое затихли.

Царь вышел на крыльцо. Внизу жалко грудились люди Старицких, ближние слуги, мамки и няньки. Царь тяжело посмотрел на них, потом перевёл взгляд на кур, бродивших по двору.

— А ну, бабы, наловите мне кур к обеду! Которые поймают, тех помилую. А чтоб гоняться сподручней — скидайте одёжку!

Весёлым гоготом встретив царёву шалость, опричники мигом сорвали с женщин одежду, подкалывая саблями, погнали по двору. Обезумев от страха, стыда и боли голые, простоволосые бабы и девки кинулись ловить, но отчаянно клохчущие куры не давались в руки, пропархивали меж ног.

Вдоволь насмеявшись, царь махнул рукой. Опричники подняли луки и, похваляясь меткостью, в минуту утыкали женщин стрелами, как ежей.

...В тот же день царь снарядил опричников в Белоозеро, где в Горицком монастыре жила насильно постриженная Ефросинья Старицкая. Вместе с княгиней добровольный постриг приняли все её ближние боярыни. В келейной тишине монахини занимались золотым шитьём и достигли такого искусства, что заказами монастырь был завален на год вперёд.

Ночью ворвавшись в монастырь, опричники согнали всех монахинь вместе с Ефросиньей на речные струги и повезли по Шексне. В дороге старая княгиня от кого-то узнала о гибели сына, невестки и внучки и в тот же миг помешалась, с воплями кидалась на опричников, царапалась как дикая кошка. Стало ясно, что дальше везти её нельзя, и командовавший опричниками Пётр Зайцев приказал затолкать вместе с Ефросиньей всех монахинь и слуг в походную баню на корме струга. Потом баню затопили, заткнув тряпками дымоход. Примерно через полчаса всё стихло.

Со Старицкими было покончено. Пал последний удельный князь, перевернулась последняя страница Руси великокняжеской.

3.

Весь октябрь кружил над Слободой багряный листопад. В холодных сумерках всходила над низким небом зловещая красная звезда — звезда Малюты Скуратова. Опричнина опутала страну липкой паутиной тайного сыска, а посередь этой паутины огромным рыжим пауком сидел Малюта, чутко ловя толчки очередной зазевавшейся мухи.

Дурной болезнью поразила Русь всеобщая страсть к доносу. Великий стук не смолкал в городах и весях. Брат доносил на брата, слуга на господина. Кто-то мстил, кто-то завидовал, чаще всего алкали чужого добра. Роковое «слово и дело!» могли вскричать в кабаке, посередь степенной беседы, в горячке торгового спора.

Гибель Старицких взбудоражила многих. Вся паутина тайного сыска ходила ходуном. Позабыв осторожность, люди оплакивали Старицких как невинно убиенных. В заговор мало кто верил. Одни говорили, что князя оклеветали его же рабы, другие поминали мучеников Бориса и Глеба, за спиной царя возникла чёрная тень Святополка Окаянного. Прошелестел слушок, что Иван — выблядок, что зачала его Еленка Глинская в блуде с князем Овчиной, потому де и казнил законного наследника. Слыша про себя такое, царь приходил в неистовство, яростно кидался в розыск. За весь октябрь ни разу не выехал на свою любимую охоту по чернотропу. Жирел в бездельи пёс Сапсан, славящийся тем, что в одиночку брал средних размеров медведя.

Зато не знал покоя Малюта, едва успевая рассылать летучие отряды опричников, привозивших всё новые спелёнутые жертвы. Тёмные страшные дела деялись в подземных тюрьмах Слободы. Дни и ночи проводил Малюта в допросах, превосходя самого себя в пыточной изощрённости. Один его взгляд исподлобья, взгляд, в котором не было ничего человеческого, внушал людям животный страх и смертную тоску. Но сильнее всего действовала ухмылка. Медленно раздвигались толстые сырые губы, обнажая жёлтые клыки, и всё бугристое лицо освещалась свирепой радостью предвкушения крови. От этой ухмылки даже закалённые воины превращались в покорных овец, втягивались в жуткую игру палача и жертвы.

Василий Грязной в ту осень тоже выбился в начальники. У него прорезался дар дознавателя. Малюта был туг на слова, а потому охотно свалил на Грязнова всю сыскную писанину. Наторевший в охотничьих байках, несусветный враль и балагур Васька ныне сочинял изменные дела. Розыскное дело пришлось ему по нутру: та же охота, токмо на людей. Опять же прямая выгода. Часть конфискованного у арестованных отходила в опричную казну, часть оседала в карманах следователей. А поелику розыск предшествует пытке, то Грязной оказался даже чуток поглавнее Малюты, ибо Ваське царь поручил Розыскной опричный приказ, а Малюте достался Пытошный.

Именно в руки Грязнова попал донос, которому суждено было стать началом изменного дела, пред которым померкли все прочие.

Жил в Великом Новгороде подъячий Антон Свиязев. Обыкновенный был человечишка, умом недалёк, однако ставил себя высоко, середь других подьячих держался на особь. На беду свою был Антон разговорчив не в меру, любил прихвастнуть.

И дохвастался.

Когда пришла в Новгород весть о страшной участи Старицких, и весь город судачил об убиенных, как всегда не в меру разговорился Антон, жалел Старицких, ругал опричников, и между делом туманно обмолвился про некую «польскую память». Тотчас навострил уши подъячий Павел Петров, давно державший зуб на гонористого собрата. Недолго думая, настрочил донос и отправил в Поместный приказ. Там донос прочитали, а коль скоро речь шла про заграницу, передали от греха в опричнину, где в него намертво вцепились Грязной и Скуратов.

...Антона Свиязева опричники взяли прямо в приказной избе посреди Детинца. Выросли на пороге трое чёрных, схватили подъячего под микитки и исчезли. Бить начали уже в дороге, утомясь битьём, кидали подъячего поперёк лошади лицом вниз и везли дальше, смердящего, парализованного ужасом. Когда привезли в Слободу, Свиязев был уже готов на всё. Для начала оговорил своих начальников — главных новгородских дьяков Андрея Безсонова и Кузьму Румянцева, вспомнил всё, что они говорили про Старицких, про опричнину, про самого царя. Потом без передышки начал оговаривать всех подряд, лишь бы не мучили. Сидел он на бойком месте, народу через него проходило много, словом, оказался Свиязев для следствия сущим кладом, а потому его берегли, сильно не увечили. Допросы крутились вокруг «польской памяти».

На самом деле история эта была давняя, молью траченая. Интригу сию придумал князь Курбский вскорости после побега. Получив от литовского короля богатейшее поместье, решил князь порадеть принципалу, направив по своей дорожке в Литву знатнейших бояр и лучших воевод. Сманивать их послали дворянина Ивана Козлова, снабдив его королевскими письмами с приглашениям оставить кровожадного деспота, который не умеет ценить благородных бояр, и перейти на службу королю. Большинство адресатов родину оставить не пожелали, сами сообщили царю про искусительные письма, прозванные тогда польской памятью. Царь их за это обласкал, расчувствовался, и... взял на подозрение. Неспроста Курбский к ним обратился, значит, есть за ними что-то. Козлова изловили и посадили на кол, а всех адресатов, получивших письма, одного за другим повырезали. После казни своего лазутчика королевская секретная служба решила больше не рисковать людьми, предпочитая подбрасывать подмётные письма в людные места.

Объявилась «польская память» и в Великом Новгороде. Улещала она всех граждан новгородских во главе с архиепископом отложиться к Литве, поминала старые времена, когда Господин Великий Новгород воевал с Москвой, ни перед кем шапки не ломал, когда княжил в нём литовский князь Михайло Олелькович.

Обнаружили новгородцы подмётную грамоту на Торгу и тотчас сплавили её от греха подале в съезжую избу. Дьяки Андрей Безсонов и Кузьма Румянцев всполошились и отправили опасную бумагу в Поместный приказ боярину Василию Степанову с припиской от себя, что де новгородцы царю-батюшке верные, а на литовского короля плюют и негодуют. Василий Степанов напугался ещё пуще (дело было в самый разгар казней) и самолично отнёс «польскую память» в опричную канцелярию.

Про неё-то и вспомнили Грязной и Скуратов, когда закрутилось дело Старицких. Соединив два дела в одно, получили заговор да какой! Ясней ясного: хотели новгородцы посадить Старицкого на трон, а сами отойти к Литве. И хоть не все концы вязались, но охотники уже чуяли редкую добычу — богатейший на Руси город.

Под пытками Свиязев послушно подтвердил всё, что от него требовалось. Заодно уж оговорил своего благодетеля боярина Василия Данилова, мол, и он был сговоре с новгородцами, чтобы сдать город Сигизмунду. В благодарность за это Малюта не стал его дальше мучить, а только легонько приобнял за голову так, что, хрустнув, сломались шейные позвонки. Глухой ночью на всякий случай прикончили всех арестованных по делу Старицких, а с ними повара Моляву, его сына и всех кто ездил тогда в Нижний.

Теперь можно было затевать то главное, ради чего Скуратов с Грязным заварили ту кашу...

Глава четвёртая БЛИЖНИЕ ЛЮДИ

1.

Опричнина была затеяна как государство в государстве. Что есть в земстве, то и в опричнине. Казна, войско, дума, приказы. Вот только законов нет. Заместо их одна лишь воля государева. А воля такая: «судите праведно, но чтобы нашим (то бишь, опричникам) урону не было». Ещё присяга имеется, и слова в ней роковые, заветные: «Я клянусь быть верным государю, молодым князьям, великой княгине и не молчать о всём дурном, что знаю, слыхал или услышу, что замышляется против царя и великого князя. Клянусь ни есть, ни пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом целую крест».

Опричная дума — ближний круг государевых людей. Собирает их царь по надобности, слушает каждого, но решает сам. Попасть в опричную думу — честь великая, шутка ли, советник государев! Чести этой не то, что худородные, но и знатнейшие ныне страждут. И внутри думы сраженья не утихают за близость к государеву уху. До недавнего времени первенствовал в опричной думе царский шурин Мишка Черкасский. Даром что молод и инородец, а оказался не промах. Глянулся Мишка царю кавказской удалью, утончённой восточной свирепостью, но пуще всего — собачьей преданностью господину. Вдвоём с сестрой, покойной царицей Марьей, они много порассказали царю про древние обычаи при дворе их отца, про верных нукеров, которые дают на клинке клятву верности господину, и с этих пор отрекаются от всего, от отца и матери, готовые умереть по первому слову повелителя.

Однако со смертью царицы Марьи оказался Черкасский не в чести. Некогда всесильных Захарьиных потеснили у трона нахрапистые Басмановы-Плещеевы. Верховодил ими матёрый боярин Алексей Басманов. По заслугам считался боярин лучшим русским воеводой, отличился и под Казанью, и под Полоцком. Год назад, когда крымцы внезапно напали на Рязань, Басманов с сыном, по случаю оказавшиеся в тех местах, всего лишь с сотней слуг выдержали осаду, а когда пришла подмога, наголову разбили татар, пленив ширинского мурзу Мамая. Но не только воинской доблестью славился Басманов, столь же искусен и беспощаден был в придворных интригах.

Что до его сына Фёдора, то знающие люди говорили, что с годами тот перещеголяет отца. В двадцать лет успел стать кравчим, породнился с царской семьёй, женившись на племяннице царицы Анастасии, княжне Сицкой.

Сидел в думе и третий из рода Басмановых — Зиновий Очин, спасённый боярином Алексеем от царского гнева после поражения под Улой и вернувший себе царскую милость взятием Изборска. За Басмановыми шли двое Колычевых-Умных, но на них лежала тень отставленного митрополита Филиппа Колычева. В последнее время дума пополнилась новыми людьми. Получил чин опричного боярина вернувшийся из литовского плена Василий Темкин. Появился в думе расторопный и вездесущий постельничий Дмитрий Годунов. Но главными людьми возле царя по-прежнему оставались Басмановы, да ещё оружничий Афанасий Вяземский, государев любимец.

...Посреди думской палаты — длинный, нарочито пустой стол. Вкруг него думцы, всяк на своём месте. На лавках вдоль стен расположились ближние опричники, ещё не имеющие думного чина: Пётр Зайцев, Василий Зюзин, Василий Грязной. В углу, у изразцовой печи тёмной тушей застыл Малюта — Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский. На всех думцах опричное платье — чёрный полукафтан грубого сукна, в распахе которого видна богатая нижняя одежда. Царь, восседающий во главе стола, одет в свою привычную до пят рубаху и чёрную тафью, которую не снимал даже в церкви, из-за чего у него единожды вспыхнула перебранка с митрополитом Филиппом. Кивком разрешил начинать.

По праву первоприсутствующего встал Алексей Басманов, уже рот открыл, собираясь доложить текущие дела, как вдруг от изразцовой печи раздался скрежещущий голос:

— Дозволь сказать, государь!

Думцы переглянулись. Где это видано, чтобы первым на думе говорил муж, не имеющий думного чина. И кто! Худородный Малюта, кат, которого Басманов вытащил из грязи. С холодным бешенством окинув Малюту взглядом и не стесняясь царя, боярин припечатал:

— С тобой, Григорь Лукьяныч, хорошо на пару дерьмо хлебать — наперёд поспеть норовишь. А государские дела тебе негоже обсуживать. Твоё дело — пытошное.

— Погоди, Алексей, — прервал Басманова царь, — ныне не до чинов. Говори, Малюта.

И снова раздался от печки скрежещущий голос.

— В Великом Новгороде измена открылась. Весь град в печали — Старицкого оплакивают. Опять хотят к Литве отойти, через Курбского письмами пересылаются, не могут забыть, что раньше сами государились, как хотели, а ныне Москва ими правит. Владыка Пимен и приказные в том первые потатчики, попы новгородские себе маковки выстригают, как ксёндзы. Упредить надо изменников, великий государь, пока бунт не начался. Созывай войско, обложим город со всех сторон и всех отделаем. Под корень, до единого! А само то проклятое место запустошим, чтобы тут более никакая измена не произросла.

Тишина обуяла думцев. От сказанного Малютой ужаснулись даже самые закоренелые. На царя глаз не поднимали, чтоб не быть спрошену.

— Что притихли? — возвысил голос царь. — Алексей?

Сжав в кулак чёрную с проседью бороду, Басманов надолго задумался, понимая цену первого слова. Надумав, заговорил:

— Сам знаешь, государь, изменникам от меня пощады никогда не было. Прикажешь, завтра же поеду в Новгород, розыск наведу, всех на чистую воду выведу, навек запомнят! Но чтоб весь город уничтожить, как Малюта хочет, так это себе во вред. Новгород в казну боле Москвы платит. Кто ж курицу режет, которая золотые яйца несёт! А воевать кто будет? Новгородская рать кованая ныне первая в твоём войске. Разорим город — кто ратников выставит? Ни сегодня-завтра татар жди, Польша с Литвой супротив нас соединились, шведы, того гляди, сунутся. Ты, что ль, Малюта, войско снарядишь?

Не успел Басманов сесть под одобрительными взглядами думцев, как снова раздался скрипучий голос Скуратова:

— У боярина Алексея в новгородских землях имения богатые, он про них хлопочет. И про золотые яйца новгородские — тоже брехня. Аль не знаешь, боярин, что за Новгородом в казну недоимка трёхлетняя? Царю воевать не на что, а у них в кубышках золота не счесть. Монастыри от жира лопаются. А что кованую рать новгородскую ты вспомнил, так чего ж ты не вспомнил как рать эта, когда государь в детских летах был, хотела на царство Андрея Старицкого посадить? Спасибо князь Телепнёв-Овчина ту хвалёную рать разбил да зачинщиков новгородских по московской дороге на деревьях развесил. Ты, боярин, про то забыл, а они помнят и ждут часа, чтоб в спину ударить.

Думцы переглянулись. Ай да Малюта!

Бледный от гнева Басманов хотел возражать, но царь остановил его.

— Погоди, Алексей, ты уже сказал. Афоня, как думаешь?

Встал Афанасий Вяземский. У Басманова отлегло на сердце, этот не выдаст.

— Проучить новгородцев надо, тут спору нет. И недоимку взыскать, выбить на правеже до последней полушки. Но всех под одну гребёнку нельзя стричь, есть там и враги государевы, есть и слуги верные. Про Пимена новгородского ты, Малюта, лжу сказал. Пимен царю столько послужил, что дай Бог каждому. Будем верных казнить, с кем останемся?

Встрепенулся Грязнов Василий. Вечно полупьяный и развесёлый, но всегда себе на уме, собачьим нюхом доезжачего тотчас учуял — кто тут охотник, а кто дичь.

— Сколь волка не корми, а он в лес смотрит. Как был Новгород наособь, так и остался. И Псков того же помёта, два сапога пара. Кто Изборск литовцам открыл? Изменник Тимоха Тетерин, псковский выкормыш. Верно Малюта сказал: надо их всех отделать — и Новгород, и Псков, да и Тверь с Торжко — весь тот край изменный.

— Псковичи за Москву стоят, — медовым голосом пропел Фёдор Басманов, — на Шелони они с новгородцами славно дрались. Псков разорить — Литве дорогу на Москву открыть. Не слушай Ваську, государь, он в воинском деле дурак, ему только зайцев травить.

Поднялся лай великий. Думцы разбились надвое. Те, кто начинал опричнину, кто успел набраться ума государского, добиться чинов и власти, кому было, что терять — те поддерживали Басманова. Те, кто припоздал, вторили Малюте, алча новгородских богатств.

Бурное толковище пресёк царь, стукнув посохом в пол.

— Как зимник станет — выступаем. Будет изменникам второе пришествие. Что дед Иван не доделал, то я доделаю! И чтоб никому ни слова! Кто новгородцев упредит — головой мне ответит!

...Когда расходились, в сенях вышла заминка. Гордый победой Малюта медведем полез в дверь, не пропустив Алексея Басманова. Старый вояка не стерпел. Стальной рукой ухватил Скуратова за ворот, стрельнула в стенку отлетевшая пуговка, а вслед за ней грянулся башкой о косяк Малюта.

— Куда наперёд боярина прёшь, холуй! — прошипел Басманов.

Стойко вытерпев адскую боль в затылке, Малюта раздвинул в ухмылке толстые синеватые губы.

— Изволь, боярин, вдругорядь пропущу.

2.

Царь не накормил думцев, и Афанасий Вяземский позвал Алексея Басманова отужинать к себе, в охотничий дом. Удаляясь от дворца, чувствовали, как обкусывают им затылки глазами Малюта и Грязной.

— Эк ты его, — хохотнул Вяземский.

— Убить и то мало, — буркнул Басманов. — Истинно пёс, то руку лизал, а тут вдруг ни с того ни с сего цапнул.

— Не скажи, боярин. Он давно нас стережёт. Проглядели мы его.

— Ништо! Не с такими управлялись.

Охотничий дом Вяземского — дивный теремок на лесной поляне среди вековых елей. К терему пристроена банька и игрушка-часовенка. В горнице на полу шкуры медвежьи, на стенах охотничьи трофеи. Из тёмного угла смотрит искусно выделанная башка кабана-секача с жёлтыми клыками чудовищных размеров и стеклянными бусинами красноватых глаз.

— Глянь на него, — кивнул Вяземский. — Вылитый Малюта. Чуток мне кишки не выпустил, едва отскочил.

Тихо рассмеялся.

— Ты чего? — спросил Басманов.

— Притчу вспомнил. Висит человек на кресте, мухи его жрут. Проходит мимо другой, пожалел распятого, согнал мух. А тот ему в упрёк, зачем, дескать, ты это сделал? Те, которых ты согнал, сытые были, а ноне прилетят голодные!

— Это ты про что?

— А про то, что мы с тобой мухи сытые, а скуратовы да грязные ещё голодные. Хлебнём мы с ними шилом патоки.

Еда была простая, охотничья: налимья уха, жареная медвежатина, лосиные языки, капуста, мочёная брусника. Всё своё, домашнее, кроме вина — дорогого фряжского. Пили из серебряных червлёных стаканчиков. Подавал егерь Никита, двигавшийся легко и бесшумно, как на охоте. Ели молча, вместе с едой пережёвывая происшедшее. Наконец, фряжское развязало языки.

— Как думаешь, боярин, отчего царь на Новгород собрался? Неужто в измену поверил?

— Вот и спроси его, ты ж у него оружничий.

— А я и сам постиг, — загадочно улыбнулся Афанасий. — Сперва не уразумел, а после раздумался и понял, чего царь хочет.

— Говори, чего туман наводишь, — буркнул Басманов.

— А ты сам прикинь. Странища-то эвон какая стала!

— Ну?

— А большому государству много служилого люду потребно. Опять же воюем без конца. Так?

— Не пойму, куда гнёшь. Говори толком, — раздражённо пристукнул стаканом о стол боярин.

— Тут и понимать нечего. Хочет царь больше народа на государскую службу поставить. А земли, какие были свободные, ноне все заняты, новых людей жаловать нечем. Зато в Новгородчине земли немеряно. Значит, старых хозяев надо за измену изничтожить, а их земли новым служилым раздать. Хитёр наш государь!

Басманов призадумался, покрутил головой.

— Хитёр-то хитёр, да велик ли прок? Аль не видишь, как эти сиволапые помещики хозяйствуют? Одним часом живут, только бы нынче урвать, а там трава не расти. А вотчину родовую я буду холить и сберегать, потому как в ней басмановская порода произрастать будет. Не любо мне это, Афанасий. И так уже скоро вся земля будет государева. А раз государева — значит не моя.

— Опасные речи говоришь!

— Эх, Афоня, — скрипнув зубами, пробормотал Басманов. — Холуи мы все у царя. И я — холуй, хоть и боярин, и ты — холуй, хоть и князь. Вся-то разность, что у нас свои холуи есть. Задумался днесь: добра-то у меня эвон сколь, да моё ли оно? Царь дал — царь и взял. И получаюсь я вроде ключника, к царёвым сундукам приставленного. Нынче в милости — пользуюсь, завтра в немилости — всё отберут.

— Ишь ты как запел. А вспомни, как мы с тобой стародубских княжат на Волгу переселяли, как родовые гнёзда зорили. По сию пору в ушах ор стоит.

— Да уж, видно, отольются кошке мышкины слёзы.

— Брось, Алексей, отходную служить. Ты и царя пойми...

— Как хочешь, Афоня, а всё это худом кончится, — упрямо мотнул головой Басманов. — Когда мы опричнину затевали, тоже красно говорили, дескать, не дадим страну в трату, порядок наведём. И что вышло? Ненавидят нас все! А царь за верность нашу, того гляди, упырю этому головой выдаст.

— А ведь ты, Алексей, царя не любишь, — догадался Вяземский. — Сына простить не можешь?

Басманов побагровел, понурился.

— Какой сокол был! Когда татар от Рязани отбивали, на моих глазах шестерых зарубил. А как спутался с царём — ровно подменили. Румянится, прихорашивается, как девка. Меня сторонится... Ну да будет об этом. Лучше скажи, Афанасий, как с Пименом быть? Негоже его в беде оставлять. Сколь он нам послужил, сколь мы от него добра поимели, да и ещё поимеем. Ежели грозу от него отведём, глядишь, и раскошелится владыка?

Басманов подмигнул и ухмыльнулся, ровно и не горевал. Вяземский задумчиво почесал переносицу.

— Есть у меня человек, Ловчиков Григорий. Можно послать в Новгород упредить старца, чтобы ждал гостей.

— Не предаст? Помни, что царь говорил.

— Гришка-то? Да он мне как меньшой брат.

3.

Проводив взглядами Басманова и Вяземского Грязной и Малюта тоже собрались отужинать. Звали постельничего Дмитрия Годунова, но тот отказался, сославшись на хлопоты.

— Хитёр бобёр, — хмыкнул Васька. — На две стороны постелю раскладывает, и нашим и вашим, ждёт, чья возьмёт.

— Куда он денется, — буркнул Малюта, — он мне сродственник, дочку Машу за Бориса, племяша его, выдаю.

— Тут ты не прогадал, — понимающе кивнул Грязной.

Годунов и впрямь вошёл в большую силу. Вот уж воистину: не место красит человека. До Годунова постельный приказ считался второстепенным, а при нём вырос до самоглавнейшего. Весь царёв обиход на нём, огромный гардероб, приёмы и встречи, придворная капелла, и ещё тысяча разных разностей. Поди, попробуй угодить капризному и взыскательному царю, чуть что — башкой ответишь. А главное, охрана царя на постельничем. Он на ночь обходит дворцовые караулы, он и спит в царских покоях. Всё знает, всё ведает. Так что иметь в родственниках такого человека для любого честь. Да и Борис, племянничек годуновский, малый хоть куда — умён, увёртлив — далеко пойдёт.

— У тебя ведь и Христя на выданье?

— Просватали днями, — махнул рукой Малюта.

— За кого?

— За Митьку Шуйского.

Грязной присвистнул от изумления. Дмитрий Шуйский считался первым женихом на Москве. Писаный красавец, мечта московских боярышень, наследник знатнейшего рода, ведущего родословную аж от самого Рюрика. Чаяли — уж ежли женится — так на шемаханской принцессе. И вдруг — малютина дочка! Ни роду, ни племени, и собой нехороша — в родителя удалась. Чудеса!

— Батюшка Митькин, Шуйский Иван Андреич, воеводой служит в Смоленске, — словно прочитав Васькины мысли, объяснил Малюта. — А не так давно лакей его ближний возьми да в Литву-то и сбеги. Я, как дознался, тотчас вызвал Ивана Андреича сюда, в Слободу, привёл в пытошную, показал своё добро. Сели рядком да поговорили ладком, а на завтра он сватов заслал.

— Ох и зубец ты, Лукьяныч! — искренне восхитился Грязной. — Тебе, я гляжу, осталось с царём породниться.

— Дай срок, — то ли шутейно, то ли всерьёз пообещал Малюта. — У меня ещё Анна есть. Может, она в царицы выйдет?

Ужинать поехали в новые палаты Скуратова. Скинув чёрное полукафтанье опричника и, переодевшись в домашнее, преобразился Малюта в Григорья Лукьяныча, домовитого, степенного хозяина. Видно было, что он гордится домом и что домашние гордятся отцом семейства.

Ели долго и молча. Васька налегал на вино. Скуратов почти не пил. Насытившись, распустили пояса, сели говорить.

— Как думаешь, Василий, для чего на Новгород идём?

— Как для чего? — удивился Грязной. — Вестимо, грабить.

— Это само собой. Но у нас с тобой и другое дельце будет.

С минуту Малюта молчал, словно не решаясь начать, разглаживая короткопалыми веснушчатыми руками рыжую кудель на голове. Потом заговорил:

— Донёс мне верный человек, что государь наш в аглицкие земли засобирался. Письмо тамошней королеве отписал, дескать, изменников боюсь, прими, ежли что.

— Брешешь! — ахнул Грязной.

— Собака брешет, — отрезал Малюта. — Верно говорю. Пуглив надёжа-государь. Потому и грозен, что пуглив. Сызмальства таков. Помню, когда в Казани на приступ пошли, его силком из церкви вытаскивали, чтоб войску показать. Ну а теперь скажи, что с нами станется, коли царь сбежит?

— Ремешков не оставят, на мелкие части разорвут, — уверенно сказал Васька.

— То-то. Крови на нас много. А посему отпускать его никак нельзя. Мы есть, покуда он есть, а нет — поминай как звали.

И как нам быть?

Я своим умишком прикинул, что всё же ни в какую Англию царь не сбежит. И постриг не примет, хотя нынче в Вологде кирилловским монахам для себя келейку заказал и пятьсот рублёв на обзаведение дал. Это он всё чудесит. Книжек начитался и мнит себя то Иисусом Навином, то царём Соломоном, то последнейтварью. Только власть он никогда не отдаст. Горд очень. Выше всех людей себя почитает, а без власти какая ж гордость? Я другого, Вася, боюсь.

— Ну?

— Захочет он с земщиной помириться. Отопрётся от нас. Опричнину отменит. Скажет: кромешники во всём виноваты, они меня обманывали, а я к народу всей душой. Ну а дальше — нас на дыбу, а ему все в ноги падут, славься, батюшка-государь, спаситель ты наш.

— А ведь похоже, — вздрогнул Грязной.

— Да так и будет, ежели мы что надо не сделаем.

— Говори, не томи!

— Кровью его самого надо повязать, да такой, чтоб вовек не отмылся. Чтобы после того как на Новгород сходим, кроме нас другой опоры у него не осталось. А одним разом и с Басмановыми покончить и Вяземского туда же. После них по земщине ударим, чтобы мириться не с кем было. Вот тогда и будем мы с тобой первые люди при царе. Понял теперь?

С острым интересом Грязной взглянул на Малюту. Точно другой человек сидел перед ним. Обычно тусклые кабаньи глазки глядели холодно и беспощадно.

— Не боишься, что переметнусь?

— Не боюсь, — мотнул тяжёлой башкой Малюта. — Расчёта нет. Кому ты нужен? Басмановым? Ты для них как был псарь, так псарём и останешься. И для царя ты пустое место. Балагурством на пирах долго не продержишься, другие балагуры найдутся. Так что, брат ты мой, кроме меня тебе деваться некуда.

— Ну а ежели царь передумает на Новгород идти? Басмановы с Вяземским отговорить могут. Они к царю ближе нас.

— А вот это и есть наша с тобой забота. Надо царю такие улики представить, чтобы он нам, а не им поверил. И помни, Вася, теперь либо мы их, либо они нас, — многозначительно сказал Малюта.

Глава пятая БЕЛЫЙ КЛОБУК

1.

От Москвы до Новгорода шесть дней спокойного зимнего пути. Государева почта добирается за три. Скачут гонцы как оглашённые, на недавно заведённых станциях — ямах — делают короткую остановку, и пока ямщики запрягают свежую подставу, гонец разминает затёкшее тело, выпивает горячего сбитня, заедает калачом. И опять летят из-под копыт снежные ошмётки, и хрипло каркает ворон в стылой тишине, и плывут по сторонам лесной дороги тяжёлые как корабли вековые ели. В сонном забытьи уткнулся гонец в кислую овчину, а под правой рукой у него тяжёлый литой шестопёр — на дорогах стали часто грабить.

Вместе с почтой ехал в Новгород доверенный человек князя Афанасия Вяземского боярский сын Григорий Ловчиков. В дорожной суме, что лежала под ногами, вёз Ловчиков подарок князя старинному другу архиепископу Пимену — греческий хронограф из Афонского монастыря и письмо с обычными расспросами про здоровье и общих знакомых. Главную же весть должен был Григорий передать на словах, а слова были такие, что Афанасий заставил гонца прежде на кресте поклясться, чтоб никому, а уж после сказал.

Последнюю остановку перед Новгородом сделали в богатом селе Бронницы. Леса кончились, открылась вьюжная равнина ильменского Поозерья. Лихих людей можно больше не опасаться, но почта спешит пуще прежнего, чтобы поспеть до ночи.

...Синими сумерками встретил прибывших Господин Великий Новгород. Браня припоздавших, стражники отодвинули уже выставленные на ночь рогатки и впустили почту. Город жил замедленной вечерней жизнью. За высокими заборами желтились слюдяные оконца, с резных карнизов свисали снеговые космы, по голубым сугробам ползли длинные тени горожан. Почуяв постоялый двор, уставшие кони пошли в галоп, на повороте едва не вывалив из саней гонца вместе с почтой.

...Утром следующего дня, выспавшись и отдохнув, Ловчиков пешком направился на владычный двор. Он давно не бывал в Новгороде и с любопытством озирал знаменитый град. День был праздничный, пёстрые толпы народа двигались с Торговой стороны в сторону Софии. Рядом с простонародьем важно ступали, метя зарукавьями сугробы, лучшие люди. В Москве такого не увидишь, там, собираясь гости к соседу, живущему через дорогу, знатный человек велит закладывать карету. Непривычны для москвича и смелые взгляды, которые бросали на Ловчикова вальяжные, разодетые в меха новгородки. Зато мужчины при виде чёрного кафтана мрачнели, зло мерили глазами приезжего.

Пройдя под арку крепостной стены Ловчиков вошёл в Детинец и невольно остановился, дивуясь. Стройно и гордо пред ним раскинулся белоснежный град невиданной красы. Многоярусные каменные палаты, храмы, колокольни, унизанные бронзовыми гроздьями колоколов, крытые галереи, островерхие крыши, резные крыльцы, арки, пристройки, службы, сени, высоченная часозвоння с диковинными часами, искрящийся инеем сад — и над всем этим безмятежным царством белым облаком плыла пятикупольная красавица София, гордо сверкая на зимнем солнце золотой главой.

Тут не было и помину грубой и пёстрой восточной роскоши московского кремля. Во всём чувствовались вкус и мера созидателя. Да, тридцать лет создавал своё заповедное царство приснопамятный новгородский владыка Евфимий. Строил спешно, боясь что не хватит жизни для задуманного. Первый построенный им храм рухнул в день освящения, придавив незадачливых мастеров. Иной бы смутился, а Евфимий в тот же день велел закладывать новый. За шальные деньги нанял лучших немецких мастеров, приставив к ним новгородских каменщиков. Немцы дали добротность и качество, наши — душевную теплоту и выдумку. Немецкий зодчий всё заранее расчислит, а уж потом исполнит. Зато наш мастер прямую немецкую линию округлит, выведет залихватский узор, придумает щеголеватый замочек на сдвоенных арочках, прислонит к гладкой скучноватой стене крытую галерею на резных столбах, изобразит в нише не строгого немецкого Бога, а своего русского Спаса.

Захваченный азартом строительства словно не замечал Евфимий шатнувшегося могущества Великого Новгорода, ропщущих людей, наглеющей черни, моров, неурожаев и неумолимо надвигающейся московской угрозы. А может наоборот: всё видел, всё понимал, потому и спешил оставить потомкам память о былом величии, о тех временах, когда здесь, на владычном дворе, средоточилась власть огромной, на тысячи вёрст раскинувшейся страны под названием Новгородская земля. Пусть знают — кем были новгородцы, что имели и что потеряли в себялюбивой коловерти суетного бытия. Может, когда-нибудь прозреют...

...У пробегавшего мимо монашка Григорий узнал, что владыка Пимен с утра принимает иноземцев в Крестовой палате. Стражник у крыльца палаты отправил его к ведавшему приёмом посетителей иеромонаху. Безбородый, похожий на католического патера иеромонах, перебирая кипарисовые чётки, холодно выслушал опричника и объявил, что владыка занят, нынче никого не принимает, а ежели надо передать ему письмо, то он готов это сделать. Разозлённый Ловчиков резко ответил, что кроме письма у него есть важная изустная весть для владыки от царского оружничего князя Вяземского. Поколебавшись, иеромонах всё же смилостивился и повёл гонца полутёмными переходами в небольшую приёмную залу со стрельчатыми окнами, где велел ждать.

Прошёл час, другой, наконец, двери отворились, и выпустили пятящихся задом иноземцев в коротких плащах и широких как мешки штанах. Иеромонах учтиво проводил гостей, покурлыкав с ними по-иноземному, после чего пригласил истомившегося Ловчикова во владычные покои.

В покоях было светло и пахло воском. Мощная колонна подпирала гранёные расписные своды. У киота стоял остроглазый старец с лёгкой серебристой бородой. По случаю приёма иноземцев Пимен был одет по праздничному чину: белый клобук с бриллиантовым крестиком на маковке, крестчатые ризы, на груди старинная панагия размером в ладонь, посох из слоновой кости. Допустив гонца к руке, владыка принял подарок Вяземского и быстро пробежал глазами письмо.

— А ещё князь Афанасий на словах велел передать, — вполголоса сказал Ловчиков.

— Сказывай.

— Князь сказал: государь на Новгород опалился. Донос ему на тебя был. Войско собирает. К Рождеству жди.

Сказал и поразился тому, как разом сник осанистый владыка. Пробормотав невнятное, Пимен осенил посыльного крестом, давая понять, что приём закончен. Ловчикова накормили в поварне вместе с холопами, напоили солодовым пивом, дали в дорогу припасов и поспешно отправили в обратный путь. Разочарованный Григорий, надеявшийся на щедрое вознаграждение, всю обратную дорогу до Москвы клял про себя неблагодарного владыку, спесивого иеромонаха, и прочих новгородцев, не без злорадства думая о той участи, которая их ожидает.

2.

Раздавленный страшной вестью, Пимен с трудом отслужил вечерню и долго разоблачался в левом приделе Софии, освобождаясь с помощью служек от жёсткой крестчатой ризы. Чувствуя сильную усталость, поддерживаемый под руки дьяконами архиепископ направился в свои покои, вялым мановением осеняя толпящихся в ожидании его выхода горожан.

...Часы на Евфимьевской часозвонне давно пробили полночь, а владыка всё не мог уснуть. Сердце ныло в тоскливом ожидании беды, и только одна неотвязная мысль стучала в висках: «За что?»

Семнадцать лет правил Пимен новгородской епархией. Быть владыкой в Новгороде — честь великая, после митрополита он второй человек в русской церкви, а по богатству, пожалуй, что и первый. Единственный из русских пастырей носит архиепископ новгородский белый клобук как знак особого достоинства.

Высока новгородская кафедра, да уж больно шатка, сколь владык с неё сверзились. С той поры как Новгород отошёл к Москве оказалась здешняя епископия между молотом московской власти и наковальней своенравной новгородской паствы. Поди, угоди обеим.

Первым приехал в завоёванный Новгород епископ Сергий. У мощей новгородского святого Моисея зажал нос новопоставленный владыка, дескать, зачем тут держите этого смердовича? А год спустя тронулся Сергий разумом, убежал в Москву, вопия: не хотят новгородцы мне покоряться, насылают порчу, во сне беси являются, не могу тут быть!

Следующий владыка Геннадий Гонзов прославился казнями еретиков новгородских. В 1492 году от Рождества Христова или в 7000 году от сотворения мира весь мир христианский ждал конца света. И только новгородские еретики не верили. За это казнил их Геннадий Гонзов, жёг на них берестяные колпаки.

После Гонзова владычный престол долго пустовал — Москва отучала город от владычной власти. И вот за долгие мытарства наградил Господь новгородцев достойным пастырем. Многомудрый Макарий и с Москвой жил в мире и за новгородцев хлопотал как за детей своих. Труд неподъёмный свершил здесь владыка, соединив все русские святые книги в Великие Минеи Четьи.

После Макария, которого царь забрал на московскую митрополию, опять наступило безвременье, длившееся до той поры, пока не взошёл на новгородскую кафедру он, монах Кириллово-Белозерского монастыря Пимен Чёрный, прославившийся на Белозерье как инок чистого и сурового жительства. И минуло с той поры семнадцать лет. Вельми преуспел за эти годы бывший белозерский инок. Твёрдой рукой правил громадной паствой, в совершенстве постиг хитрую науку царедворства.

Это он, Пимен, вместе с чудовским архиепископом Левкием шесть лет назад послан был народом в Александровскую слободу молить оставившего престол царя вернуться на Москву. Был тогда царь жалок и подавлен. Глухим голосом, срываясь в рыдание, читал своё послание к народу: «Изгнан есмь от бояр самовольства их ради, от своего достояния и скитаюсь по странам, а може Бог когда не оставит, от великие жалости сердца. Сего ради всеми ненавидим есмь». Тогда ещё Пимен не знал царя, сам едва не восплакал от жалости к нему и не мог уразуметь, почему так хитро щурится Левкий. Понял, когда царь при всеобщем ликовании народа воротился на престол. Теперь Иван мог делать всё, что хотел. А захотел он сначала крови старой суздальской знати, которая помогла его деду собрать под Москву Русь, а потому привыкла смотреть на великого князя лишь как на первого среди равных. Никто и пикнуть не посмел, когда взошли на плаху преславный покоритель Казани князь Александр Горбатый с сыном, а вслед за ними князья Лобановы-Ростовские, Головины, Куракины, когда стали толпами сгонять с насиженных мест ярославских, ростовских, стародубских и оболенских помещиков.

За ту услугу надеялся Пимен на награду. А тут митрополит Афанасий, сославшись на нездоровье, сложил с себя митру. Пимен уже мысленно примерял её на себя, однако царь неожиданно назвал воспреемником Афанасия Германа Полева, архиепископа Казанского. Но кроткий Герман тут вдруг удивил всех, потребовав отмены опричнины, за что был с позором изгнан с митрополичьего двора. Снова возликовал было Пимен, но тем горшее разочарование ожидало его. Царь предпочёл ему соловецкого игумена Филиппа Колычева.

Жестокая обида чуть не лишила Пимена разума. Как прислуживать царю, как мирить его с народом, как фимиам курить и осанну петь — так нужен он, Пимен. А как почесть воздать, как вознаградить за верную службу — ищут чистых, не замазанных. Выл от обиды, рвал на себе когда-то смоляные, а теперь белые власы, но на людях не показывал виду. Зная крутой нрав Филиппа ждал своего часа.

На том его испытания не кончились. Когда ехал Филипп в Москву принимать митрополию, весь Новгород высыпал его встречать. Стар и млад тянули к суровому старцу руки, будто Христос сошёл на землю. Шли за Филиппом десятки вёрст, провожали как на Голгофу, моля заступиться перед царём за народ, упросить отменить ненавистную опричнину. Про Пимена забыли, точно его тут и не было. И та обида была ещё горчайшей, чем от царя. Что сделал для новгородцев Филипп? А он, Пимен, семнадцать лет служил им верой — правдой, оберегая от царского гнева, хитростью отводя угрозы, копил церковные богатства, дарил бедных, увещевал богатых, наблюдал нравы, учил малых, призревал старых. И за всё за это плюнули ему в лицо, забыв о своём владыке, кинулись за новым лжепророком!

Встреченный в Москве ликующим народом, Филипп тотчас потребовал у царя отмены опричнины. Пимен уже представлял сколь страшен будет царский гнев. Но нет, царь стерпел, царь начал уговаривать строптивого владыку, и, что горше всего, позвал на уговоры его, Пимена. Это было, как ежели бы муж отправил собственную жену сватать для него другую женщину. И ведь поехал! И хотя поначалу не хотел его слушать Филипп, отворачивался как от нечистого, однако ж Пимен сумел убедить владыку. Сошлись тогда на том, что Филипп не будет требовать немедленной отмены опричнины, но будет иметь право просить за опальных.

Ведал: то замиренье недолгое. Разве уживутся два гордеца? И опять терпеливо ждал. Когда начались новые казни, когда стали по утрам находить на московских улицах убитых с приколотой запиской «умышлял на государя», кинулись люди к Филиппу: «Оборони, владыка!» И тогда созвал Филипп Священный собор и воззвал к русским иерархам: «Братие! Настал час! Вспомним долг пастырский, вразумим государя, отвратим от безумств, не дадим литься крови русской!»

Весь день рядили как достучаться до Иоаннова сердца, а когда стемнело, втайне поехал Пимен к царю и поведал ему всё, о чём говорили на соборе, нарушив клятву святительскую. И царь не стал мешкать. Тотчас послал на Соловки опричника князя Василия Темкина с наказом провести там розыск о богомерзких делах Филиппа в бытность игуменом. Велел Пимену тайно поговорить со всеми иерархами, кого постращать, кому посулить. И это Пимен сделал. Когда узнали иерархи, что замыслы их раскрыты и речи каждого известны царю и что он гневается, то обуял их страх и многие от Филиппа отошли, укоряя его тем, что втянул их в столь опасное дело. Собор кончился ничем.

И тогда Филипп решился на неслыханное.

24 марта на день святого Захария назначен был торжественный въезд царя в Москву. Въехал он из Слободы как завоеватель во главе опричного войска. Всем видом показывал — приехал для расправы. Величественный и страшный явился царь на богослужение в Успенский собор. Шёл, сверкая драгоценным убором, среди громадного скопления людей, опустившихся на колени не пред Богом — пред самодержцем!

Но открылись царские врата, и появился Филипп во всём блеске святительских одежд, не менее величественный, чем самодержец. Вместо привычной службы по чину святого Захария в гулкой тишине замершего собора возгласил владыка гневное обличение самому царю:

— Ответствуй, государь, пред ликом Божиим! Доколе будешь проливать невинную христианскую кровь? Доколе творится будет в русском государстве несправедливость? Подумай о том, что хотя Бог поднял тебя в этом мире, но Бог спросит с тебя за всё. Твои праотцы не вершили такого, даже у татар и язычников есть закон и право, и только на Руси их нет. Опомнись, царь! Соедини страну, отмени бесовскую опричнину, ибо твоя есть едина держава, людей своих в соединении обустрой. Одумайся, царь!

Пимен стоял тогда в двух шагах от царя и чувствовал как мороз продирает по коже. Против воли он восхищался Филиппом. И ненавидел!

Белый от ярости слушал митрополита царь.

— Что тебе, чернецу, до наших царских советов дело, — высокомерно ответил он. — Или ты не знаешь, что мои слуги меня же хотят поглотить? Ближние мои отдалились от меня и хотят зла мне.

Но странно — чем больше оправдывался царь, тем очевидней становилась правота Филиппа. Взгляд владыки, прямой и бесстрашный, ломал царский взгляд, заставлял отводить глаза. И царь решил явить до поры показное смирение. Он подошёл под руку митрополита и попросил благословения.

И услышал в ответ.

— Если обещаешь покаяться и отогнать от себя от себя оный полк сатанинский, собранный тобой на пагубу христианскую тогда благословлю тебя и прощу!

Царь недобро усмехнулся и попросил снова:

— Благослови, владыка!

И услышал:

— Покайся, отмени опричнину!

И в третий раз царь подошёл под благословение И в третий раз получил отказ. Столкновение было проиграно. В ярости хватив посохом об пол, царь покинул собор, бросив через плечо:

— Скоро вы у меня взвоете!

На следующий день вся Москва только и говорила, что о ссоре царя с митрополитом. Царь удалился в Слободу готовить месть. Сначала насмерть забили железными палицами митрополичьих старцев и владычных слуг. Потом казнили брата митрополита, Михаила Колычева. Отрубленную голову прислали Филиппу в кожаном мешке, думая устрашить. Но владыка лишь поцеловал голову в мёртвые губы и велел похоронить по-христиански.

Потом запретили летописание. Царь не хотел, чтобы стычка с митрополитом и его обличительные речи стали известны потомкам и забрал в Слободу все летописные своды.

И был суд святительский в палатах царских. Князь Темкин приехал из Соловков ни с чем, монахи не захотели клеветать на своего игумена. Обличать Филиппа пришлось Пимену. Снова самая грязная работа досталась ему. Он прошёл и это. И когда Филиппа опозоренного, ободранного увезли на вечное заточение в Отрочь монастырь, Пимен мог торжествовать. Вожделенная митра скоро должна была засиять над его главой…

Для выборов нового митрополита спешно собрали Священный собор. Святители молчали, поглядывая на Пимена и ожидая лишь царского слова. Выждав приличествующую паузу, царь поднялся и предложил в митрополиты... Кирилла, игумена Троице-Сергиева монастыря!

Пимен был уничтожен. Возвращаясь после собора в Новгород, он чувствовал себя Иудой, которому не заплатили его тридцать сребреников. Мучительно пытался понять: почему в очередной раз царь обошёл его. Что он сделал не так? Чем не угодил? Или оговорил кто?

И тут он догадался. Царь использовал его, но не желал видеть недостойного пастыря во главе русской церкви. Царь презирал его!

И тогда Пимен возненавидел царя.

Ночь истекла. Владыка подошёл к засиневшему окну, долго глядел на отразившегося в нём бледного старика с безвольно опущенными углами рта и тоскующими глазами. Ну вот и всё, сказал себе Пимен. Он отошёл от окна, звякнул в колоколец и, не оборачиваясь, приказал бесшумно появившемуся служке:

— После заутрени приведёшь ко мне Фёдора Сыркова.

Глава шестая БРАТЬЯ СЫРКОВЫ

1.

...Сизая предрассветная мгла — будто грубо загрунтованный холст, на котором едва проступают очертания храмов, колоколен, сторожевых башен. Но хоть и долго спит в декабре небесный живописец, зато малюет споро. Одним махом прочертил красной киноварью полоску на востоке, прошёлся нежно-лазоревым голубцом по незамёрзшему Волхову, окрасил кармином заиндевелые кирпичи детинца, напоследок, прицелясь, ткнул золотистой охрой в Софийский купол — и нате вам Господин Великий Новгород во всей своей зимней красе!

Делит Волхов город пополам. Сторона Софийская гордится государевой властью, заново отстроенным детинцем да святой Софией. Сторона Торговая гордится торгом, искусными мастерами да старыми новгородскими обычаями, ещё не выведенными Москвой.

Просыпается Торговая сторона раньше Софийской, дружно устремляясь в небо дымами печных труб. Наскоро ополоснувшись у глиняных рукомойников, помолившись Николе Угоднику да похлебав вчерашних щей, садится за работу мастеровой люд. Селится городской посад по ремёслам. На всякой улице как в старые времена правит выборный уличанский староста. Все уличане делают миром. Сообща пошлины платят, сообща землёй владеют, сообща воинников выставляют. Священники в уличанских храмах тоже выборные. Про симонию, то бишь покупку церковных должностей, тут не слыхали. И судят в Новгороде не по нынешнему произволу, а по старым Судебникам.

Ежели выстраивать ремесла новгородские на войсковой лад, то первыми по числу и умению надо ставить кожевенников. Из телячьих, лошадиных, лосиных, свиных кож шьют мужские и женские сапоги всех цветов и фасонов, из сыромятины делают конскую сбрую, ремни и опояски, из тонко выделанной замши — сумки и кошельки. Новгородские кожевенники первыми придумали разделять работу по частям. Один мастер делает подошвы, другой — голенища, третий — набойки. Сапог новгородский ладен и щеголеват, не боится ни воды, ни грязи. Куда те Москва, где по сю пору шьют одинаковую обувину на обе ноги. Вся знать русская щеголяет в новгородской обуви.

Вторыми идут скорняки. Шубы новгородские знамениты не меньше, чем сапоги, любому простолюдину такая шуба придаст важности, любую женщину сделает красавицей. Простой овчинный полушубок увидишь разве что на деревенских. Горожане ходят в шубах беличьих, лисьих, медвежьих. Первые богатеи щеголяют в бобрах.

За скорняками следуют ткачи и шерстобиты. Льны новгородские даже привередливые англичане предпочитают всем прочим. Вкупе с ткачами трудятся портные. Сошьют всё, что душе угодно: ферязь, сарафан, телогрею, штаны, зипун, однорядку. Шьют парадные одежды для больших вельмож и для церковных владык. На всякую одёжку, будь то даже простая сермяга новгородский портной непременно придумает весёлую особинку: пуговку, тесёмку либо оторочку.

Тяжело и важно шествуют далее кузнецы и оружейники. В прокопченых кузнях куют они лемеха и секиры, сабли и подковы, замки и топоры, гвозди и булавки. В новгородских коробах, окованных белым железом хранят на Руси всё самое ценное, от заветных грамот и указов царских до мягкой рухляди и выходной одежды.

В том же цеху, но всё же сами по себе, склонились над игрушечным инструментом ювелиры. Недавно Артёмку да Родионку Петровых забрали в Москву делать оклады иконные для самого царя. Сделают и серьги, и браслеты, и кресты, и дорогое оружие, а ещё знаменитые ковши новгородские, золотые или серебряные, что стоят на братчинах, украшая стол.

Ядрёный запах смолы и свежей стружки струится от дворов плотницких. С незапамятных времён звали новгородских мастеров на все самоважнейшие стройки. Столяры, токари, бондари, санники, корабельщик — кто хитрым инструментом, кто одним отточенным как бритва лёгким топором сделают по заказу любую вещь — от простого веретена до дивной резьбы иконостаса.

Следом идут гончары, горшечники, кирпичники. Новгородские гончары славятся муравчатыми печными изразцами. Такие печи придают горнице вид праздничный и домовитый.

Особь статья — строители новгородские. В городе чуть не всяк человек умеет строить для себя, но только самые искусные берутся строить для других. Храмы, палаты, дома новгородские с другими не спутаешь — все как на подбор ладные да соразмерные. Только в Новгороде делают разноцветные стёкла оконные, от которых весело делается в доме.

Наособицу сидят знахари, иконописцы, книжники. Новгородцы на Руси — первые грамотеи. Новгородец Маруша Нефедьев книги стал печатать задолго до московского дьяка Ивана Фёдорова.

Замыкают мастеровую табель всяческие харчевники, искусники по части питий и ядений: мясники, рыбники, мельники, пивовары, квасники, пирожники, калачники, огородники, бортники. А всего в той табели аж две с половиной сотни всяческих ремёсел! От отца к сыну, от мастера к подмастерью — когда словом, когда показом, а когда и битьём передаётся от века к веку мастерами искусство новгородское, что принесло граду славу великого.

Так что зря брешут, что новгородцы только и умеют торговать. Иное дело — одним ремеслом ныне не прокормишься. Потому во всякой мастеровой семье есть ещё два прикорма. Первый прикорм — земля. За каждым домом тянется глубокий двор с огородами, садами, а то и пашнями. Многие берут землю под оброк на пустырях и пепелищах. Город сплошь окружён огородами, что тянутся от речки Вишерки до Малого Волховца. Растят на них себе и на продажу привычный овощ — капусту, репу, лук, чеснок, огурцы и прочую снедь.

Второй прикорм — торговля. Торгуют новгородцы много и охотно, торговая хватка у каждого в крови. Дождавшись базарного дня мастеровой человек превращается в торгового. Грузит в сани сработанный за неделю товар, одевается теплей и отправляется к заветному месту, что зовётся Великим Торгом.

2.

Торг широко и вольно расселся на правом берегу Волхова на месте старого Ярославова двора. Рядом — замёрзшие речные пристани с застывшим в зимней спячке табуном разнообразных судов, барж и рыбацких сойм. Зато на Торгу жизнь кипит через край. Огромная площадь, поделённая на правильные ряды, запружена народом, который ходит, толкаясь, по узким проходами меж лавок, полок, прилавков, шалашей, разглядывая товар. Однако сколь не ходи всё одно всего не увидишь, поэтому покупатель сначала ищет нужный ему ряд, а уж потом товар.

Самый большой ряд зовётся Великим. Здесь торгуют всем подряд. Следующие ряды построены по ремёслам: Котельный, Скорняжный, Сапожный, Кожевенный, Овчинный, Серебряный, Шубный, Терличный, Сермяжный, Белильный, Холщевный, Красильный — да всех не перечислишь, ибо рядов на Торгу более сорока. Чужих, иногородних, а паче того иноземцев на Великом торгу нет, в розницу им торговать не велено. Свои дворы держат в Новгороде англичане, немцы, шведы, датчане, голландцы.

Главные люди на Торгу — купцы и перекупщики. У хорошего купца пять-шесть лавок. На всяких смотрят с небрежением. Настоящая торговля требует умения, сноровки, а главное — капитала. Серьёзные купцы везут товар большими партиями, делают барыш на опте. Стараются крутить капитал быстро. Носом чуют спрос, ради выгоды нужный товар из-под земли найдут, из-за любого моря вывезут. Самые почитаемые купцы — суконщики, сурожане и гости. Суконщики ведут крупную торговлю шерстяными тканями, сурожане везут товар с юга через город Сурож. Гость среди купцов как игумен среди монахов. Жалуют сим званием самых богатых и именитых. Им привилегии, им откупа, им казённые поставки. Гостей новгородских по пальцам перечтёшь: Сырковы, Таракановы да Игнатьев Ждан.

Кучкуются купцы в свои гильдии — иванское сто, гостиную и великорядскую сохи. У каждой гильдии свой храм, свой суд торговый, свой взнос немалый, свой староста выборный. Слово купецкое в Новгороде держат свято, нарушишь — изгонят из гильдии, а это — край, дальше позор и разорение.

Высокими островками среди торгового моря разбросаны церкви. Храм на Торгу не просто храм. Тут и дела решают, и казну хранят, и о новостях судачат. Семейный храм Сырковых, Параскева Пятница, ладная церковь с маленькой купольной главкой.

Сто годов прошло с той поры, как дед нынешнего царя силой свёл на Москву лучших новгородских купцов. Вместо них понаехали в Новгород купцы московские. Был среди них Иван Сырков с сыновьями Афанасием и Дмитрием. Афанасий подпирал отца по торговой части, Дмитрий пошёл по строительной. В подвале церкви Параскевы нашёл Дмитрий клад — ларец с серебряными полтинами. Но прознал про клад наместник, забрал в казну. Тогда решил Господь наградить за труды Дмитрия по-иному, даровал ему двух сынов — Фёдора и Алексея. С тех пор стали Сырковы имениты, капитал отцовский стократно умножили. Старший, Фёдор, сызмальства ездил с отцом по стройкам, заматерев, стал главным новгородским подрядчиком. Строил храмы и монастыри, поновил святую Софию, сделал новые царские врата, обложил иконостас золочёными и серебряными ризами, освежил роспись, отлил колокол такого гласа, что в Старой Руссе слышен.

За веру истовую, за нрав справедливый почитаем был Фёдор Сырков в городе как никто другой. В адашевские времена был он главным дьяком новгородским, все дела городские через него шли. Однако ж в голодный год не собрал налоги в царскую казну, пожалел людей, не поставил на правёж и за это поплатился должностью.

Младший Сырков, Алексей, занимался одной торговлей, но зато такими делами ворочал как никто в Новгороде. Вёз товары со всего света, торговал с англичанами и ганзейцами. Который год купцы новгородские избирают Алексея Сыркова большим старостой — тоже честь великая.

Капитал братья имеют общий, палаты себе отгрохали аж на Ярославовом дворище княжеском, молятся в одной церкви. Вот только по виду не скажешь что братья. Фёдор — высокий, седобородый, с пронзительными глазами на худом лице — ни дать ни взять Никола Мирликийский. Изъясняется витиевато, часто поминает Писание. Алексей, напротив, толст и одышлив. Заплывшие маленькие глазки кажутся сонными да видят все. Гневлив, но отходчив, под горячую руку может прибить, но успокоясь — отдарит. Семейства свои братья держат по Домострою, благо с создавшим сей труд Сильвестром Сырковы были коротко знакомы в бытность того новгородским священником. А может, наоборот — Домострой с них списан.

Пробудясь до свету, братья распорядились по домашним делам и как обычно собрались к Торгу. Отстояв в Параскеве заутреню, перешли в торговую палату. За ними потянулись иные купцы — обсудить новости.

Новостей много и все худые. Первая, ошеломительная: английское кумпанство купеческое записалось в опричнину, и царь разрешил англичанам торговать беспошлинно. На прочих иноземных дворах уныние, будут сворачивать торговлю. Захватив монополию англичане тотчас вздымут цену. Недобранные с англичан пошлины тотчас разложат на других купцов. Цены подскочат — беднее станет новгородец. А этого купцам не надо, бедный горожанин — плохой покупатель. За англичанами записались в опричнину хитрые уральские мужики Строгановы. Тоже ради милостей царских. Какая ж это честная торговля, ежели одному купцу от государства льгота, а другому новая тягость?

Вторая новость — снова хлеб вздорожал. Из Москвы давно подвозу нет, а своего хлеба новгородцы сроду не ростят. Значит, новгородский товар подешевеет, торговле снова убыток. Опалился Господь за что-то. Три неурожайных года подряд. Нынче тепла опять не было. Всё лето тучи да холодный мелкий дождик. Рожь так и не вызрела, обернулась травою мятлицею. Ежли с юга хлеб не подвезут, то быть гладу великому.

Третья новость — новгородский наместник князь Пронский худо обошёлся с посольством шведским. По старому обычаю все переговоры со шведами Москва ведёт через Новгород. А тут послов избили, ободрали, отняли всё ценное, посадили под замок.

— Негоже так с послами, — покачал головой Фёдор Сырков, — служилый человек себе не хозяин. Сегодня — мы, завтра — нас. По себе знаю.

Лет двадцать назад посылали Фёдора Сыркова с посольством в Колывань. Колыванцы как только не улещали посла ради своих выгод, что только не сулили. Не получив своё, отдубасили упрямого новгородца, чуток не убили. С тех пор Сырков закаялся послом ездить.

— Шведы мира просят, — сказал Ждан Игнатьев. — Им ноне туго приходится. Говорил мне ихний дворянин Енсен: новый король на всё соглашается. А наши вместо того чтоб замириться, послов обидели.

— Теперь они с датчанами стакнутся — получим ещё одну войну на шею, — проворчал Алексей Сырков. — Сколь можно воевать? Скоро совсем народишко обнищает. Против прежних барышей десятой доли нет.

Тихо стукнули в дверь. Появился служка владыки Пимена. Поклонился купцам, пошептал что-то Фёдору Сыркову и вышел вместе с ним. Вернулся Сырков мрачнее тучи, нашёл на Торгу брата, отозвал в сторону, о чём-то долго тихо говорили.

...Вскоре пополз по городу слушок, что царь собрался в Новгород. Ничего особенного в этом горожане не видели, Иван часто наезжал в город, держал тут свой двор. Был и прошлым летом. Но на этот раз будто бы гневен государь на новгородцев за Старицких и хочет город в опричнину взять.

Объявился в городе Петруха Волынец. Пустой человек, бродяга с пером за ухом и чернильницей у пояса. Пробавлялся составлением просьб и жалоб. Летом пойман был Волынец на мошенничестве. По подложному письму пытался поступить на должность. Когда открылось, подивились, до чего похоже подделал Петруха подпись поручителя. Тот сам не мог отличить, где его рука, а где петрухина. Для вразумления мошенника урядили ему сорок палок. Разложили на деревянной «кобыле» прямо на площади и всыпали так, что уполз искусник на карачках. Вечером ходил по городу пьян, грозился отомстить, после исчез и вот появился снова. Покрутился в городе, помаячил на Торгу, видели его на службе в Софии. И снова канул.

И хотя ничего не произошло, сгущалась, обволакивала город смутная тревога, томило тягостное предчувствие. Во всём видели худые знамения. Сидевший на мосту юродивый Арсений пугал вторым пришествием, бубнил невнятицу. Спрашивали владыку — верно ли, что государя ждать надо — отводил глаза.

Догадывались — быть худу. Не знали лишь — какому?

Братья Сыркова знали. Владыка Пимен, под строгим секретом поведал Фёдору о посланце Вяземского. Советовал спрятать казну. Сырковы понимали, почему владыка о них радеет. Быть грабежу великому, а коли сырковская казна уцелеет — будет на что и Софийскому дому залечить раны.

Глухой ночью братья закопали казну в подвале Параскевы Пятницы, где когда-то отец нашёл старый клад новгородский. Сами работали заступами, не доверясь холопам. Набили кровавые мозоли, зато спрятали надёжно. Денег было двенадцать тысяч рублей. Полгорода можно купить за такие деньги.

...Дни шли за днями, из Москвы ничего не было слышно, и постепенно тревога притупилась, город зажил обычными заботами.

Глава седьмая СТАРЫЕ СЧЁТЫ

1.

Третий месяц опричное войско готовилось к походу. В Александровскую слободу стягивались все наличные силы. Сбор проходил под предлогом похода на Ливонию. Об истинной цели знали только посвящённые. Всякий день подходили новые отряды, которых надо было ставить на постой, снабжать фуражом и харчами. Афанасий Вяземский, отвечавший за снаряжение войска, сбивался с ног. Новые опричники из дальних мест, неуклюжие отпрыски худородных семейств, записанные отцами в опричнину в надежде урвать от государева пирога, приходили чуть ли не в лаптях, без оружия, на крестьянских лошадёнках. С царём Вяземский виделся мало, привычные партии шахмат перед сном теперь случались редко. Обоих Басмановых тоже не было возле царя, их отправили в дальние гарнизоны.

Зато банными листами прилипли к государю Грязной и Малюта. С того памятного разговора после думы они стали неразлучны. На пару обхаживали царя, свирепо отшивали прочих ласкателей. Неутомимый собутыльник и балагур Грязной не давал царю скучать на пирах. Малюта усердствовал в ночных допросах. Зорко следили за настроением царя, подбрасывали всё новые поленья в огонь царского гнева. С их слов рисовалась зловещая картина громадного заговора. Управлял им из Литвы Курбский. От него нити тянулись к Старицкому, к земским боярам, в Новгород и Псков, в Тверь и Торжок. Изменники вот-вот собирались выступить, да государь спутал им карты, казнив Старицкого и обезглавив заговор.

На словах всё выглядело убедительно, и всё же дознаватели понимали, что одних оговоров мало. Нужна была улика, да такая, как сто лет назад, когда новгородцы тайным письмом просили помощи у короля литовского против московского князя Ивана Васильевича, посягнувшего на ихнюю вольность.

— Вот кабы сейчас такую грамотку, — помечтал Грязной, — тогда бы уж не отперлись.

Уже не управляясь с писаниной, Грязной стал искать подручных с хорошим почерком. Охотников служить в розыске было негусто: меньше знаешь — дольше живёшь. Но однажды появился в Слободе стриженый под горшок человечек с висячими усами и бусинами хитрых глаз. Назвался Петром, прозвище — Волынец. Волынцами волочащими обыкновенно прозывали бродяг. Рассказал, что идёт из Новгорода. Смущённо хихикнув, признался, что сечен был за подделку поручительства. Похвастался, что может подделать любую руку.

— Не свистишь? — усомнился Грязной.

Вместо ответа Волынец попросил его что-нибудь написать. «Аз есмь раб Божий Грязной Василий сын Григорьев», — написал Грязной. Волынец с прищуром обозрел бумагу, потом, перевернув её, склонился с пером. Малое время спустя предъявил готовое. Кабы не видел Грязной всё своими глазами — нипочём не отличил бы собственную руку от подделки.

— Талант у тебя, Петруха, — серьёзно сказал он Волынцу. — А такой талант в нашем деле завсегда сгодится.

И точно, подлый дар Волынца скоро пришёлся кстати.

2.

Покамест готовилось опричное войско, царь думал про Новгород. В заговор Пимена и прочие малютины сказки он почти не верил, но делал вид, что верит. Пусть хлопочут. И пусть все думают, что он верит. На них потом и ответ за кровь.

Был у него свой счёт к Великому Новгороду, счёт давний и тайный, и вот теперь появился предлог поквитаться за всё, выплеснуть давно носимую смертельную ненависть.

Возникла эта ненависть не сразу. Сначала был раздражающий сквозняк, который дул на Москву из сырого новгородского угла. Холодок взаимной неприязни он ощущал с младых ногтей. Всё неуступчивое, самоуверенное, недоверчивое, насмешливое — это был Новгород. Его наставники всегда держали бывший вольный город на подозрении. Читали наследнику «Сказание о градех», где говорилось, что бояре в Новгороде меньшими людьми наряжати не могут, а меньшие их не слушают, что люди там сквернословы, плохи, пьют много и лихо и только Бог блюдёт их за их глупость. Но даже у него, отрока, возникали сомнения. Коли так плох и безнаряден город, откуда ж в нём такие богатства, которым все завидуют? Ещё во дворце любили вспоминать как великий князь Иван Васильевич разбил на Шелони новгородское войско, как усмирил старинную вольницу, как укротил злобесную Марфу-посадницу.

Другое воспоминание детства — мятеж Старицких. Оставшаяся вдовой мать, Елена Глинская, страшная в своей красоте и ярости. Испуганный шепоток: Новгород за Старицких, кованая рать с ними. И огромное облегчение после того как князь Овчина-Телепнёв-Оболенский разбил мятежников.

Пировали чуть не полгода. Хмельной красавец Овчина, здоровый как жеребец, уже не стесняясь придворных, по-хозяйски лапал влюблённую в него великую княгиню, не замечая, что из угла волчонком смотрит на него малолетний наследник. Счастье твоё, Овчина, что не дожил до той поры, когда волчонок стал волком. И за ту детскую муку ревности ответит Новгород.

А ещё получил тогда Иван урок на всю жизнь. Он своими ушами слышал как мать обещала помиловать мятежников, коли сдадутся без боя. Но когда, поверив, сдались — велела повесить тридцать новгородских дворян вдоль московской дороги. Самого князя Андрея Старицкого, надев на него железную маску, уморили в тюрьме. Когда же великой княгине напомнили данное слово, она, не моргнув глазом, отперлась да ещё лицемерно отчитала Овчину, дескать, он всему виной, не так меня понял, а тот знай ухмылялся в вороные усы. Но если мать солгала, значит, ложь властителям дозволена?

Все ненавистные боярские семьи гнездились в Новгороде, все ненавистные люди были родом оттуда: опекун Ванька Шуйский, нагло развалившийся на отцовой постели, колючий правдолюбец Филипп Колычев, Сильвестр с вечно указующим в небо перстом. Наконец, Курбский хоть и не был новгородцем, зато всегда нахваливал тамошние порядки в те поры, когда они были вместе.

С годами ненависть крепла, становилась осмысленной, питалась новыми соками. Страшно раздражало богатство города — великолепные храмы и палаты именитых людей, роскошное внутреннее убранство. Невольно сравнивал с Москвой и сравнение часто было не в пользу столицы.

Саднило давнее воспоминание о первом незадавшемся казанском походе. Выступать должны были ещё в мае, но из-за всеобщей неразберихи поход затянулся в июнь. Однажды вечером, возвращаясь в лагерь под проливным дождём, царская свита догнала отряд новгородских пищальников. Дюжие бородатые мужики с тяжёлыми пищалями, узнав царя, подняли шум: сеять надо, государь, дома без нас не управятся, с голоду пропадём. Ошеломлённый их напором, юный царь попытался осадить толпу грубым окриком, но тщетно, пищальники тесно обступили его, не давая проехать. Тогдашний любимец царя Фёдор Воронцов, упокой, Господи, его душу, хлестнул ближнего пищальника по лицу плетью. Взвыв от боли, тот сдёрнул Воронцова с коня, стал пинать ногами. Свита кинулась выручать своего, закипела драка. Свита хлесталась плетьми, пищальники орудовали прикладами. Понеслась матерщина, хряские удары. Обомлев от ужаса, царь ударил плетью коня и, вырвавшись из свалки, поскакал прочь. Опомнился в кромешной тьме в незнакомой местности, долго плутал в ночи и нашёл лагерь лишь к утру, вне себя от ярости и стыда. Тогда он всего лишь приказал выпороть зачинщиков. Случись такое сейчас — все пищальники легли бы на плаху. Теперь можно поквитаться и за ту давнюю обиду.

И всё же не в старых обидах состоял его главный счёт строптивому городу. Наезжая в Новгород, царь чуял глубоко запрятанную вражду. Его не обманывали ни пышность чествований, ни восторженные крики толпы, ни подобострастие городских властей. И насчёт Пименаон тоже не обманывался. Крепко вцепился старик во власть, хоть и служит рабски, а тоже новгородец, и следовательно — враг.

Нет, никогда не простит Новгород ухватистому и скопидомному калитиному роду отобранных богатств, сведённых на Москву лучших людей, а главное — прежней воли. Сто лет минуло с того дня как дед Иван обрубил язык вечевому колоколу, но и поныне не выветрился в городе крамольный вечевой дух, помнит город как рядился с князьями, как указывал им путь, ежли не сходились. И на царя по сю пору смотрит с прищуром, хоть кланяется да не молится. А ему надо, чтоб на него молились, ибо самодержец есмь! И пусть в европах обзывают его кровожадным деспотом, пусть рассылает свои клеветы Курбский...

Середь маятной бессонной ночи возникало до дрожи ненавистное, красивое лицо с подвитыми русыми усами и усмешливыми голубыми глазами. Эта высокомерная усмешка бесила более всего, хотелось тут же сорвать её с холёного лица князя — пощёчиной, обидным словом, а всего лучше — внезапным ударом ножа. Растравляя душу, доставал из секретного сундука кипу писем, разделённую на две связки. В одной были письма Курбского ему, в другой — его ответы. В сотый раз перечитывал, кипя от ярости, наглые строки.

Первое письмо Курбского вскоре после бегства князя доставил его слуга Василий Шибанов. Вручил царю на соборной паперти при огромном стечении народа со словами: «От твоего бывшего слуги и моего господина князя Андрея Курбского». То был публичный вызов и царь его принял. Велел Шибанову читать письмо вслух, но допреж с силой всадил тому в ногу острый наконечник посоха и, опершись на него, изготовился слушать. Думал: завопит Васька дурным голосом на потеху толпе. Ан нет! Будто и не заметил слуга пронзённой ноги и льющейся по сапогу крови, стал громко и размеренно вбивать в людские головы гвоздящие слова:

«Царю Богом препрославленному и среди православных всех светлее явившемуся, ныне же за грехи наши — ставшему супротивным, совесть имеющему прокажённую, какой не встретишь и у народов безбожных...»

Ваську само собой запытали до смерти, только от господина своего он так и не отрёкся, заставив царя позавидовать беглому князю — эх, кабы все царёвы слуги блюли ему такую верность. Однако письмо без ответа оставить не мог, ибо вызов ему был брошен не только как государю, но и как первому на Руси преискусному ритору. Знал, что его ответ прочтут при европейских дворах, что останется он потомкам, а, значит, царская правда должна победить правду беглого боярина.

Сочинял ответ без малого месяц. Дабы поразить мир высокоумием, засадил за работу тьму народа: дьяков, писарей, знатоков священных текстов, чтоб подобрали цитаты на разные случаи. Кроме Писания и апокрифов велел набрать мыслей древнеримских нарочно для европейских дворов — пускай знают, что и мы не лаптем щи хлебаем.

На два листка Курбского получилась целая книга. Сквозь огромную кипу страниц красной ниткой продернута заглавная мысль. Власть царская — от Бога, а не от многомятежного людского соизволения. Пусть в иных странах государи лишь первые среди равных, пусть правят по тем законам, которые для них мужицкие парламенты пишут, пусть перед подданными ответствуют. То всё не для Руси! Никогда не станет царь ответствовать ни перед кем кроме Бога и своей совести, ибо самодержец есмь! И это не по своевольной прихоти, а потому что иначе не удержишь в узде громадную неухоженную страну, доставшуюся ему в наследство. Отпустишь вожжи — всё рассыплется в прах.

Писал горделиво:

«Я народился на царстве Божиим изволением; я взрос на государстве, за себя я стал! Вы почали против меня больше стояти, да изменяти; и я потому жесточе почал против вас стояти; я хотел вас покорить в свою волю!»

Так! Воистину лучше не скажешь: «Покорить в свою волю!»

Не в любовь смирить, как наивно хотел он в молодости, устрашённый московским пожаром, когда умилённо вместе с царём плакало на площади людское море. Поплакать-то народ поплакал, а всяк при своей пользе остался. Всяк про свою думал, не про государево. Нет, на любви сильное царство не построишь. То поповские сказки. Воля царская — вот корень и основа государства. А ещё страх. Без страха нет повиновения. Народ надо брать как женщину — будут бояться, будут и любить. И правнукам скажут: вот царь был так царь! По струнке при нём ходили. А про слабого да нерешительного скажут: то не царь был, а так — полштаны.

Побивал Курбского словами апостола Павла:

«Всякая душа да повинуется владыке, власть имеющему; нет власти кроме как от Бога: тот кто противится власти, противится Божьему произволению».

Упрекал Курбского в трусости и неблагочестии за то, что мученической смерти предпочёл бегство и измену:

«Если же ты праведен и благочестив, почему не пожелал от меня, строптивого владыки, пострадать и заслужить венец вечной жизни?»

Обвинял бывших друзей — «попа-невежду Сильвестра» и «собаку Адашева» — в том, что вкупе с Курбским коварно «лишили нас прародителями данной власти и... всю власть вершили по своей воле, не спрашивая нас ни о чём, словно нас и не существовало».

Всё вспомнил бывшим соратникам. И как при взятии Казани они рисковали самой жизнью царской, когда чуть не силком тащили его воевать в неведомые земли. И как противились войне ливонской, дабы не ссориться с европейскими государями в ущерб царской славе.

Попрекнул и вовсе старой обидой. Когда был царь при смерти, поп Сильвестр не тотчас присягнул малолетнему царевичу, а переговаривался со Старицкими.

И детство своё жалостно вспомнил:

«Как исчислить бессчётные страдания, перенесённые мною в юности. Сколько раз мне и поесть не давали вовремя».

Едко высмеивал обет боярина не являть царю своего лица.

«А лицо своё ты высоко ценишь. Но кто ж захочет такое эфиопское лицо видеть? Встречал ли ты когда-нибудь честного человека, у которого были серые глаза?»

И ещё много чего было в том письме, что ушло за литовскую границу в имение гетмана Полубенского, где скрывался беглец. Стал ждать ответа. Чаял сразить, повергнуть в прах. Чаял — назад попросится Курбский. И принял бы, и простил в назидание прочим.

И вот пришёл ответ. Краткий и презрительный ответ просвещённого европейца царю-варвару.

«Широковещательное и многошумное твоё послание получил и понял, что оно от неукротимого гнева с ядовитыми словами изрыгнуто, таковое не только царю, но и простому воину не подобает, а особенно потому, что из многих книг нахватано, сверх меры многословно и пустозвонно... — поистине вздорных баб россказни, и так всё невежественно, что не только учёным и знающим мужам, но и простым и детям на удивление и на осмеяние, а тем более посылать в чужую землю, где встречаются и люди, знающие не только грамматику и риторику, но и диалектику и философию».

Сильнее оскорбить царя было невозможно. Любое обвинение — в кровожадности, клятвопреступлении, в родстве с дьяволом, он перенёс бы легче, чем обвинение в невежестве. И это оскорбление тоже зачтётся Новгороду, ибо Курбский и Новгород давно срослись для царя в двуглавую, злобно шипящую змею, от которой можно в любую минуту ждать укуса.

И вскоре чёрная, испепеляющая ненависть захватила царя настолько, что он уже ни о чём другом не мог думать, кроме как о предстоящей мести. Когда ненависть становилась невыносимой, царь кликал Малюту и шёл с ним в пытошную. Там он предавался оргии палача и жертвы. Это было ни с чем не сравнимое наслаждение, равного которому не могла дать никакая женщина. В багровых отсветах пытошного горна мелькали искажённые лица. Глухие вопли, лязг железа, свист плетей, мольбы жертвы, рычание палача звучали для царя странно — притягательной музыкой. Эту музыку он хотел слышать снова и снова, он пристрастился к ней как к вину и теперь почти все ночи проводил в подвалах Слободы.

Он и сам не заметил как с головой ушёл в расследование заговора, который поначалу считал малютиной сказкой. Кровавая игра захватила его целиком. В пытошную доставляли всё новых людей. Всякую ночь из подземной тюрьмы неслись приглушённые крики пытаемых. Разгорячённый ежедневной кровью царь внешне преобразился, черты его лица хищно заострились, в глазах промелькивало безумие. Он стал болезненно подозрителен, боялся темноты и яда, готов был казнить всякого, кто отводил взгляд.

Теперь Малюта и Грязной знали — царь с ними. Царь поверил.

3.

В начале декабря опричное войско было готово для похода, но зима медлила, словно не желая дать дороги. Рать томилась. Взятое с собой пшено и сало опричники давно съели и теперь обирали давно обобранную округу, нудясь бездельем и мечтая о скорых грабежах. Вяземский с трудом поддерживал порядок, жёстко карал распоясавшихся.

Морозы ударили лишь в конце декабря, зато такие, что у ночевавших в шатрах ночью примёрзли волосы. Дороги стали, и на ночном совете у царя решено было выступать немедля. С собой царь взял наследника Ивана. Фёдора по слабости здоровья оставили в Москве. Дмитрию Годунову доверена была царская семья. И он едва ли не единственный из оставшихся был рад тому, что остаётся. Остальные не скрывали своего разочарования, зато уходящие предвкушали неслыханную добычу.

Утром следующего дня рать была выстроена для последнего смотра. Царь поднялся на помост, сел на белого арабского коня и рысью под крики «Гойда!» проехал вдоль походного строя.

— Сколь войска набрали? — спросил он, обернувшись через плечо к Вяземскому.

— Шесть тысяч, государь.

— Мало!

— Так ведь не Казань брать идём, — встрял Малюта. — Будь спокоен, государь. Отпору не будет. Перережем как овец.

— Назначаю тебя первым воеводой. Управишься — пожалую в думные дьяки. Ты, Афоня, пойдёшь вторым воеводой.

Вяземский вспыхнул от обиды.

— Невместно мне, государь, у безродного в помощниках быть.

— Но-но, поспорь у меня! Где Зюзин?

Подскакал опричный голова Василий Зюзин.

— Пойдёшь наперёд нас, изгоном. Все ямские станции до самого Новгорода закрыть! Говори, что от холеры. И чтоб мышь не проскочила, понял?

— Исполню, государь!

— Ну, с Богом!

Конный полк Васьки Зюзина, подняв снеговую пыль, ускакал вперёд. Следом за ним неспешно тронулось основное войско. Царь пересел в возок, курившийся дымком походной печки. За возком потянулся царский обоз, в котором ехали кухня, врач, личная прислуга. Из последнего возка выглядывали весёлые нарумяненные девы — расставшись с Федькой, царь снова вступил в полосу женолюбия.

Едва миновали околицу Слободы, случилась беда. Откуда ни возьмись дорогу царскому поезду пересёк серый в яблоках конь, за которым бежал перепуганный конюх. Примета перед походом — хуже не придумаешь.

— Чей конь? — крикнул, высунувшись из возка, бледный от гнева царь.

— Мой, — покаянно ответил Вяземский. — Он у меня ещё с Полоцка. Кабы не он...

— Эй, Малюта! — прервал его царь.

Спрыгнув с седла, Малюта вразвалку подбежал к красавцу-жеребцу, на поводьях которого уже висел конюх, и, выхватив саблю, подсек ему передние ноги. Дико заржав, жеребец пал на колени. Примерясь, Малюта с одного удара снёс коню голову. Потом обезглавил конюха. Схватив обе головы, коня и человека, подбежал к царскому возку, осклабясь, кинул их в снег.

...На третий день пути опричная армия подошла к Твери. Здесь решено было начинать расправу.

Глава восьмая ОТРОЧЬ МОНАСТЫРЬ

1.

На краю Твери, на берегу ещё неширокой тут Волги, стоит Отрочь монастырь. Здесь простым чернецом завершал земной путь отставленный митрополит Филипп, в миру Фёдор Колычев. В свои пятьдесят три года был Филипп сед как лунь, на закаменелом от невзгод и соловецких ветров лиц — неожиданно синие, как у юноши, глаза.

Год назад привезли его сюда, отлучённого от сана, на крестьянских дровнях, и опричник Семён Кобылин приказал игумену содержать опального митрополита со всей строгостью. Боязливый игумен устроил бывшему владыке такую жизнь, что в тюрьмах краше, кормил впроголодь, запретил читать и писать. Без книг Филипп страдал более всего, упрашивал игумена, бранился, но тот, смиренно потупясь, отвечал, как покойный Макарий томившемуся в тюрьме Максиму Греку: «Узы твои целую, но помочь не могу».

Оставалось одно заняти — вспоминать. Да ведь и было что...

В юности он и помыслить не мог, что сделается монахом. Рос в огромном колычевском доме, как в орлином гнезде. Сынов своих Колычевы исстари готовили к воинской доле, ковали характер, как кузнец железо. Суровый дядька не щадил барича, гонял верхом так, что потом стёртые ляжки огнём горели и ходил враскорячку, а когда учил биться на деревянных мечах, таких, бывало, синяков наставит, что слёзы градом. И братья тож. Играясь с младшеньким, зашвыривали как котёнка в реку. И упаси Бог пожаловаться, задразнят бабой. Держались Колычевы всегда заодно, богатство не мотали, мужиков старались не зорить. Дед, старый Колычев, сам учил внука грамоте, приохотил к книгам, открывал ему красоту и мудрость Писания.

Ежели взять такое воспитание да прибавить к нему колычевскую гордую кровь, нрав должен получиться неукротимый. Вырос Фёдор истинным Колычевым, спуску никому не давал, но и себя не щадил. Верой — правдой служил московским князьям, и неизвестно как бы повернулась его жизнь, не случись старицкий мятеж.

Когда восстал удельный князь Андрей Старицкий против Елены Глинской, Колычевы были с ним. Старица примыкает к колычевским владениям, жили всегда как добрые соседи, а главное — не хотели Колычевы ходить под иноземкой Глинской. Но князь, мягкотелый как все Старицкие, дал себя обмануть ложной клятвой. И сам погиб, и лучших дворян новгородских погубил. Были среди повешенных и трое Колычевых.

Быть бы Фёдору четвёртым, да успел бежать. Скрываясь, плутал по карельским лесам, пока не прибился к одному крестьянину в Кижах. Пас у него стадо, помогал по хозяйству и всё думал про то, как жить дальше. Зашёл как-то к крестьянину бродячий монах, рассказал про Соловецкий монастырь на островах, про старцев тамошних, про чистое жительство монастырское, да так ладно рассказывал, что подумалось: уж не это ли — судьба?

...А когда увидел возникшие прямо из воды поросшие дремучим лесом острова, понял — тут моё место, тут моя жизнь.

Вскорости монахи поставили его своим игуменом. Под недреманным оком нового владыки, под его твёрдой, заботливой рукой сказочно преобразился монастырь. Утверждал он на тех лоскутах суши правильную жизнь. Все вещи в труде, сказано в Екклезиасте. Стал труд на Соловках не наказанием, но радостью. Дюжие краснорожие монахи, на владыку глядючи, трудились споро и весело. Строили храмы, рыли каналы, разбили оранжереи, ловили рыбу, разводили скот.

И расцвели суровые северные острова, будто сказочная страна Аркадия. Дни проскакивали в заботах, ночью спали не чуя ног. Житие велось чистое, никакого баловства строгий игумен не допускал. Но были в монастыре и радости. Радость телесной устали, здоровой обильной пищи, духовитой и яростной русской бани. Но допреж всего была радость духовная, покой для исстрадавшихся душ, простота и правда вдали от неправедного мира.

Не агнцев лепил Филипп из монахов, но воинов, чтобы могли постоять за русскую землю и за свою обитель, благо с молодости сам умел владеть любым оружием. Превратил монастырь в грозного оберегателя северных русских границ.

...Мирские вести на Соловки приходили вместе с богомольцами. Постучал однажды в монастырские ворота бывший царский духовник Сильвестр, уже опальный. Засиделись с Филиппом за полночь. Говорили всё о царе. В горестном недоумении качал головой Сильвестр.

— Что стряслось, ума не приложу! Думал, знаю его насквозь, полюбил как сына. Нахвалиться не могли на государя! А как Настасью схоронил — ровно подменили, вовсе другой человек стал. Прежних советников слушать не хочет. Сам всё знает и всё ведает, а станешь перечит — враг. Кровь льёт как воду. В разврат пустились — прям жеребец стоялый. Евиным родом пресытился, в содомию впал. Сколь я стращал его карой небесной, даже нарочно поучение написал, чтобы отвратить. Всё мимо! Сначала с Федькой Воронцовым, теперь с младшим Басмановым. А скажешь: смеётся в глаза, молчи, поп, не согрешишь — не покаешься.

А иной раз вроде проснётся. Задумается. Молится истово, весь лоб расшибёт. И так с неделю, а потом снова во все тяжкие. Нас всех разогнал, кто убечь не успел — всех казнил. Опричнину эту придумал. Всё, что мы вместе делали, отставил. А сколь мы доброго сотворили! И воевали славно, и законы писали, и народ в трату не давали. Почитай, ведь уже обустроили страну. И на тебе! Всё зря. Был государь мудрый и добродетельный, стал ровно зверь бессмысленный. Почему сие, как думаешь? Может, опоили?

— Так вы же и опоили, — ответил Филипп.

— Христос с тобой, владыка, что ты такое говоришь!

— Опоили вы его лестью, а это — страшнейшая отрава. Гордыню в нём пробудили, земным Богом величали, власть царскую от Адама выводили! Не ты ли его деяниями Золотую палату расписывал? А ведь ни дед, ни отец его божественный венец на себя не примеряли. С него началось. Вы и начали. Почто царю богоравность присвоили? Думали: сами с ним в облака вознесётесь? Вот и вознеслись!

— Так ведь в Писании сказано: несть власти аще от Бога!

— В Писании сказано: Богу Богово, а кесарю кесарево. Ведь он вашим россказням всерьёз поверил! И оттого всё у него в голове замутилось. Вы ему пели, что он помазанник Божий, а он-то знает про себя, что слаб и грешен. Иное надо было ему втолковать. Трудами славен государь, а не похлебством подобедов. Царь велик, ежели его народ велик.

— Я ли ему не говорил про долг царский! Все уши прожужжал. Тем ему и опостылел. В ежовых рукавицах держал. Без моего благословения с женой не смел лечь.

— Эка мудрость — про долг твердить! Сами правили, а его от дел отодвинули. Как дитю игрушку дали скипетр да державу. Он и решил, что власть — это плод заветный, который вы у него отобрать хотите. А власть суть бремя великое. Сколь он грызни из-за власти видел! Шуйские думали: щенок совсем, что на него оглядываться. А он не щенок, в нём зверь сызмальства сидит. И беса в нём больше, чем Бога. Пока Настя жива была, его семья в узде держала. А как скрепа та лопнула, бес-то и вылез наружу.

— И кто, по-твоему, в сём виноват? — насупился Сильвестр.

— С духовника первый спрос, почто не доглядел?.. — жёстко сказал Филипп.

Дёрнулся Сильвестр, как от удара.

— Эх, Фёдор, — назвал его по-мирски, — я к тебе за утешением, а ты...

— Не дождёшься от меня утешения. За вас теперь вся страна все в ответе. Эх вы, рада избранная! Протакали царя. Ты свой Домострой сочинял, Алёшка Адашев сродственников потеплее устраивал, Курбский Андрей и того чище — за границу сбежал.

— Аль ему ждать пока Иван на кол посадит?

— Для иных и мука не страшна, ежли для святого дела. Ну а уж коли сбежал, обиду свою в измену не превращай! А то, ишь, поляков на Москву подзуживает, боярам смутительные письма шлёт, а они потом за эти письма головой платят.

Поник головой Сильвестр. Обидно, а крыть нечем. Простились холодно.

...Уже в бытность соловецким игуменом Филипп ездил в Москву. Видел царя, даже говорил с ним, но тесно не сошлись, чуя друг в друге гордость почти что равную. Возле царя тёрлись другие, такие как Левкий, Евстафий, Пимен. И всё же казалось Филиппу, что не безнадёжен Иван, что под коростой гордыни и жестокости ещё теплится живая душа.

Потому и согласился принять митру, когда митрополит Афанасий, старец добрый, но слабый, отрёкся от сана. Умыл, как Пилат, руки. Теперь, сказывают, ходит по церквам, псалмы поёт, иконы поновляет. А кто за народ печаловаться будет? Кто, кроме митрополита, может царя вразумить?

Когда ехал на поставление, сам себя спрашивал: зачем еду? Нешто и впрямь кроме меня некому? А, может, и во мне гордыня взыграла? Власти захотелось, славы, почестей? Но когда обступили его толпы страждущих, когда воочию увидал залившее страну горе, тотчас перестал сомневаться. Понял: на него едино уповают! И теперь ему отступу нет...

Царь встречал Филиппа в пяти верстах от Москвы. Этакой чести он никого не удостаивал. Подошёл под благословение кроткий, как голубь. Беседовали дотемна. Когда хотел Иван, кого хочешь мог покорить словом разумным, взглядом ласковым. Оправдывал опричнину. Мол, затеял он её против измены и лихоимства. Сам знаешь, владыка, нет коня без узды, а царства без грозы. Без страха у нас на Руси ничего не делается. Ты, вон, своих монасей в страхе и строгости держишь, а у меня не монастырь, эвон, какая странища! Народ неразумен, всяк мыслит о своей выгоде. Бояре воду мутят. Кругом враги. На юге татары и турки отобрать Казань норовят, на западе литовцы с поляками, за ними немцы выглядывают. Ослабнем — сомнут! Потерпи малость, вот изведём измену, разобьём Сигизмунда — ворочу законы, отменю опричнину.

Давно никому не говорил царь столь уветливых слов. Да только Филипп от них не растаял.

— Страх холуёв родит, а холуй и страну не оборонит и дела не сделает, — твёрдо возразил о — У мудрого государя две подпоры: вера и закон. Не дели страну, государь. Сам ведаешь — царство разделившееся стоять не может. Мы все твои дети. Человек, он ведь всяк бывает. Сегодня жаден, а завтра бескорыстен, сейчас пуглив, а завтра жизнью жертвует. Правду ты сказал: у меня на Соловках всё было по строгости. Однако ж закон для всех был один и для простого чернеца и для меня, игумена. Потому и слушались беспрекословно. А у тебя для опричных — одно, для земских — другое. Аль не видишь к чему сие ведёт?

— Ты думаешь, я глуп? — холодно усмехнулся царь. — Да токмо не про закон ты хлопочешь. Ты хочешь как Сильвестр меня за руку водить, хочешь сам государиться за моей спиной. Не будет того. Попомни: один государь в стране! Моя власть от Бога! И будь надёжен — всех покорю в свою волю. А кто не покорится — на кол! И за опальных не проси, всё одно не помилую.

— Коли так — завтра же отъеду назад, — твёрдо ответствовал Филипп.

Видел, как налились кровью глаза царя, как замелькали в них огоньки бешенства, видел, что царь сдерживает себя из последних сил. Знал, почему сдерживает. В Москве в ту пору Земский собор шумел, не только бояре, но и дворяне лучшие против опричнины восстали. Уразумел царь, что разом с церковью и с земством враждовать ему не с руки. Нужен ему был Филипп, до зарезу нужен. Потому и стерпел.

После долгих препирательств договорились считать опричнину семейным делом царя, но сохранили за владыкой право просить за осуждённых. Филипп согласился на эти условия, хоть и томился предчувствиями.

Тогда он ещё верил царю.

Но закончился Земский собор, и опричники похватали всех челобитчиков. Иных сразу казнили, другим урезали языки. Не помогла и заступа владыки. И понял Филипп, что царь его попросту обманул. Сначала расправится с земскими, а после возьмётся за церковь.

Стерпеть такое вероломство он не мог. Спешно скликнул Собор Священный. Рассказал всё как было, просил поддержать. Повскакали с мест святители, выплеснули накипевшее. Наперебой жаловались на бесчинства опричные. Где это видано? Суд святительский отменили, теперь монахам велено мирским судом судится. Земли завещать монастырям запретили! А сколь у каждого родичей пострадавших?

И уж совсем было поверил Филипп, что пойдут за ним святители, ан, снова просчитался. И в пастырском стаде нашлись паршивые овцы. Восстали против него игумен опричного Суздаля Пафнутий и царский духовник Евстафий. Но истинно предал Пимен Новгородский. Всё, о чём говорили на Соборе, донёс царю. И разом присмирели святители. Одни вздыхали тяжко, другие бубнили невнятицу, а третьи прямо сказали: ты нас, владыка, не впутывай, наше дело молиться, а в мирские дела нам негоже соваться. Горькие слова сказал он тогда собратьям:

— Предаёте сегодня меня, а завтра худо вам всем придётся. Для чего ж собрались? Молчать? Или на царский синклит оглядываетесь, который молчит, как воды в рот набрав? Так они обязалися куплями житейскими. Мы же перед Богом в ответе за паству свою. Выходит, оставим её опричным волкам на съедение?

Молчали, уводили глаза. Так Филипп остался один. Но не уступил, не убоялся. Принародно обличил царя-кровопийцу, трижды отказал ему в святительском благословении, бестрепетно вступился за свою паству.

Судили митрополита мирским судом, что тоже было делом неслыханным. Нашлись иуды — всё те же Пимен, Евстафий, Левкий, вылили на него всю грязь, какая нашлась, да только грязь к нему не пристала. Филипп точно и не слышал их клеветы. Вновь потребовал отменить опричнину, а до той поры сказал, что слагает с себя митрополичий сан.

— Погоди, владыка, — возразил царь. — Изволь последнюю службу отслужить, простись с народом, а там уж делай как знаешь.

Понял Филипп, что царь что-то задумал, но и тут не уклонился.

Восьмого ноября в день святого Михаила он в последний раз служил в Успенском соборе. Шёл как на Голгофу. Едва началась служба, ворвались в собор Басманов Алексей и с ним Малюта Скуратов. Растолкав народ, Басманов громко зачёл царёв указ о низложении митрополита. Зверем кинулся Малюта. Совлёк с митрополита святительские одежды, сбил с головы митру, хлестал по щекам. Потом опричники поволокли его из собора, а сзади шёл Малюта с метлой, заметая след. Возле паперти уже стояли заляпанные навозом сани, в них и кинули полунагого, избитого владыку, чтобы вести в Тверь.

Но вот чудо: хотели опозорить, а народ провожал владыку как святого!

...Год минул с того дня, а всё как вчера. И хотя всего лишился Филипп, но знал, что победил! Знал и то, что дни его сочтены, но уже ничего не боялся. Свой земной путь он вершил достойно.

2.

С воплем вбежал молодой монашек.

— Владыка святый! Беда!

— Сколь раз тебе говорить! Другой на Москве владыка.

— Беда, отче! Царь с опричниками в город пришёл. Ворота заперли, никого не выпускают. Всех подряд бьют, дома жгут, монастыри грабят. Скоро сюда нагрянут. Беги, отче!

— Опоздали хорониться, — просипел от двери Малюта.

Легко, как котёнка, схватил монашка, шваркнул о стену, и выкинув из кельи, тучей надвинулся на Филиппа.

— Я к тебе с делом, честной отче.

— У меня с тобой дела нет, — отрезал Филипп.

— Государь в Новгороде измену раскрыл, — будто не слыша, продолжал Малюта. — Хотели Старицкого на трон, а сами к Литве проситься. А ведаешь, кто в заговоре главный? Пимен, друг твой старинный.

— Пимен — холуй ваш верный. Что мне до него?

— Обида в нём взыграла. Он ведь сам хотел митрополитом стать, а государь тебя поставил. Помнишь, как он на суде против тебя громче всех кричал, он ведь сжечь тебя требовал!

— Говори, зачем пришёл?

— Благослови, отче, поход наш супротив изменников! Царь просит!

— На чёрное дело нет моего благословения. Так и передай!

— Погоди. Государь обещал: ежели благословишь, он Кирилла отставит, тебя снова на митрополию воротит.

— Митрой покупаете? Аль не знаете, что не продажен?

— Не спеши отказываться. Государь сказал: не захочет по-хорошему, сделай по-плохому!

— Никак пугаешь меня, упырь? Забыл какого я роду? Я — Колычев! А ты — навоз конский!

— Закрой рот, поп, а то я закрою!

— Плюю на тебя, сатанинское отродье!

Глухо взревев, Малюта кинулся на Филиппа. Но не смиренным монахом, а бесстрашным воином встретил врага Колычев. С детства заученным бойцовским ударом ахнул Малюту в переносицу. Громадная рыжая башка дёрнулась, но настоящей силы в ударе не было, какая ж сила в измождённом голодом теле. Волосатые руки сдавили горло, после недолгой борьбы опричник всей тушей придавил Филиппа к полу, сдёрнул с постели подглавие, стал душить...

Убедившись, что Колычев мёртв, выглянул в дверь, крикнул громко:

— Эй, монаси! Почто печки плохо топите? У вас тут старец от угара задохся.

3.

Разгромив Тверь, закидав Волгу сотнями трупов, чёрная змея опричного войска подползла к Торжку и медленно втянулась в городские ворота, где её уже встречал Зюзин со своим полком. Городишко словно вымер, придорожные сугробы пятнились неприбранными телами земской стражи.

— Ну? — отрывисто спросил Малюта подъехавшего к нему Зюзина.

— Заминка вышла, Лукьяныч, — сконфуженно повинился Зюзин. — Татары тут пленные, человек двадцать, в темнице запёрлись, не можем выкурить. Может, запалить?

— Эх ты, вояка хренов, — презрительно сплюнул Малюта. — Показывай: где?

Из окружённой опричниками бревенчатой тюрьмы доносилась монотонная татарская молитва.

— Открывай! — крикнул Малюта опричникам, караулившим у дверей.

— Погодь, Лукьяныч, у них ножи, — поостерёг Зюзин.

— Открывай, я сказал, — рявкнул Малюта, — скоро царь прибудет, а мы тут валандаемся!

С треском отлетела сорванная с петель дверь. Рьяной сворой ворвались в тюрьму опричники. Там, в полутьме, вжавшись спинами в стену, стояли восемнадцать пленных татар. Маленький бритоголовый мурза выхватил из рукава нож и с визгом кинулся на Малюту. Тот замахнулся саблей, но зацепил её матицу низкого потолка. Татарин целил в живот, но Малюта успел подставить руку.

Бестолково отбиваясь от наседавших татар, опричники вывалились из тюрьмы, оставив там пятерых. Окровавленного Малюту наспех перевязывал Зюзин.

— Подмогу зови, пищальников, — скрежеща зубами от боли, процедил Малюта.

В ожидании пищальников подпёрли дверь и под монотонное пение татар разобрали крышу. Подошедшие пищальники сверху спокойно расстреляли пленных.

Когда в Торжок вошла основная армия, злой и пристыженный Зюзин, не дожидаясь царя, двинулся со своим полком дальше. День спустя наткнулся на рыбный обоз.

...Наряжал обоз деревенский староста, по-местному ватаман, Михей. Неделю готовили лошадей, чинили упряжь, собирали в дорогу харчи. Не ближний свет, Москва, вон она где! Собрали с полсотни возов, загрузили отборной мороженой рыбой: судак, крупный окунь, лещ, жерех. Накануне отъезда с вечера привязался к ватаману сын-последыш, десятилетний Неждан: тять, возьми да возьми Москву посмотреть. Пробовал цыкнуть, даже щелканул в белобрысый лоб заскорузлым пальцем, всё одно не унимается. Тут и мать подпела. Деваться некуда, крякнул и согласился. Неждан аж пискнул от радости, завертелся волчком, прижался щекой к тяжёлой отцовой руке. Одно слово — последыш. Восемь девок родила Михею жена, прежде чем сподобилась наградить наследником.

На третий день пути добрались до Яжелбиц. Дорогу зажали лесистые холмы. Громадные заснеженные сосны раскачались под ветром, тяжело зашумели, стали больно стукать друг дружку промёрзлыми стволами. Неждан заробел, потесней прижался к широкой отцовой спине и задремал. Проснулся он оттого, что обоз встал. Приподнявшись в санях, увидал приближающихся чёрных всадников. Узнав опричников, рыбаки закрестились.

— Куда путь держишь, дядя? — дружелюбно усмехаясь, спросил Зюзин переднего возчика.

— Поозеры мы, со Взвада. В Москву рыбу везём, — поспешно сняв шапку и кланяясь, сиплым от волнения голосом ответил ватаман.

— Хорошее дело, — одобрил Зюзин и, подъехав ближе, внезапно ахнул ватамана кистенём по кудлатой голове. Тот молча рухнул навзничь. Опричники кинулись кончать остальных. Обезумевшего от ужаса Неждана, пытавшегося спрятаться в лесу, убили стрелой. Управившись, передовая сотня порысила дальше, оставив на дороге убитых обозников вперемешку с рассыпанной мороженой рыбой.

Глава девятая ВЛАДЫЧНЫЙ ПИР

1.

Вот уже несколько дней сгущалась над Новгородом дурнота тягостного предчувствия. Город мучался неизвестностью. Вдруг разом прекратилось движение по московскому тракту. Ещё вчера оживлённый тракт точно вымер. Канул как в прорубь рыбный обоз. Прервалось ямское сообщение. Валдайским ямщикам сказали — холера, но отгоняющего болезнь беспрерывного колокольного звона слышно не было. Вовсе прекратился подвоз хлеба из Москвы. Город отродясь своего хлеба не имел, и лишившись подвоза, быстро оказывался на грани голода. Этой слабостью всегда пользовались московские князья. Стоило Новгороду чересчур возомнить о себе, как они перекрывали хлебный путь, и у новгородцев тотчас убывало спеси.

Со всей округи потянулась в Новгород всяческая голь — нищие, сироты, бродяги, вдовы. Чаяли пережить зиму в большом городе. В конце декабря завернули страшные морозы, плевок замерзал на лету, птицы падали с деревьев мёрзлыми тушками. Начался мор. Чтобы не долбить закаменевшую землю, трупы свозили в сараи-скудельницы, оставляли до весны.

С приходом ночи чёрный страх наползал на город, растекался по улицам, отравлял души. Многие перестали спать, часами стояли на коленях у домашних киотов. Богатые заказывали молебны. То одна, то другая семья снималась с места и покидала город, но почти все день-два спустя понуро возвращались назад. Московский тракт был закрыт, а на север не пускало бездорожье.

Новгородская власть пребывала в растерянности. Государев наместник князь Пронский привычно хорохорился, но его выхоленные усы заметно поникли. Владыка Пимен сказывался больным и не служил в Софии. Приказные как всегда больше сплетничали и гадали, нежели знали определённо. Да и они после увоза опричниками Антона Свиязева, а потом и Василья Петрова прикусили языки. Впрочем, один слушок-таки вытек из приказной избы — царь вроде бы решил забрать Новгород в опричнину. Ничего удивительного в этом не было. Старую Руссу с её соляными варницами давно отписали, ныне, видать, пришёл черёд Новгорода. Добра от такой оказии никто не ждал. Как правят дела в опричнине очень даже хорошо известно. Закона нет, кто наглее, тот и прав.

...Второго января, в полдень, городовой стражник, нёсший караул на стене детинца, углядел на запустелом московском тракте длинную вереницу всадников. Осклизаясь на каменных ступенях, стражник кинулся вниз, туда, где в тёплом чреве сторожевой башни прятался от мороза начальник стражи. Услышав весть, тот изменился в лице и выбежал наружу.

Положение начальника стражи было хуже некуда. Прошлой осенью в Изборске изменник Тетерин обманул городскую стражу. Сказавшись опричником, провёл в город отряд переодетых литовцев. За свою оплошность все до одного изборские стражники заплатили головой, а прочим городам велено было удвоить предосторожность, проверяя всех, кем бы они не назывались. И теперь начальник новгородской стражи пребывал в растерянности — как быть с приближавшимися всадниками. С одной стороны, он не сомневался, что это государевы люди, более того, ехавшего впереди Ваську Зюзина он знал в лицо. С другой стороны, у него был строгий приказ не пропускать город никого без особого разрешения.

Первым делом начальник стражи послал человека к князю Пронскому, но посыльный, воротившись, сообщил, что воевода облаял его матерно, а больше ничего не сказал. Времени для размышлений уже не осталось, копыта опричных коней глухо стучали по брёвнам Великого моста.

Мучительные сомнения начальника стражи разрешились просто. Когда он всё же попытался преградить дорогу опричникам, Зюзин, не слезая с коня, походя пнул его в лицо зачугуневшим холодным сапогом будто некстати взлаявшую собачонку. Полк втянулся в разинутую арку детинца, мимо застывшего с раскровяненным лицом начальника стражи и свернул налево к приказной избе, на ступенях которой переминался, в волнении кусая ус, низенький толстя — воевода Пронский. Махнув своим, чтобы спешились, Зюзин, не здороваясь, прошёл мимо воеводы, торопясь в тепло. В приказной избе он с удовлетворением отметил накрытый стол, и, выпив горячего сбитня, наконец снизошёл до Пронского, глаза которого кричали немым вопросом.

— Ну что, князь, просрал измену? Ладно, не боись, вместе искоренять будем.

Едва отдохнув с дороги, опричники начали действовать. Раньше всего перекрыли все въезды и выезды. Заменили своими людьми городовую стражу. Забрали ключи от полупустой городской тюрьмы. Прибывший с передовым полком дворецкий Лев Салтыков, прихватив с собой Пронского, отправился готовить резиденцию для царя. В этот раз царь не пожелал жить на своём подворье в городской черте, а выбрал старое Рюриково городище в двух вёрстах от Новгорода. Времени для подготовки резиденции было в обрез, и воевода крутился ужом, понимая, что его жизнь висит на волоске.

Всё самое дорогое, лучше — ковры, иконы для молельни, еду и пития, драгоценную посуду, бельё и утварь целыми обозами везли на Городище. Являя чудеса расторопности воевода умудрился на глазах превратить пустующий двор в истинно царский. Тут же готовили временную тюрьму, расширяли конюшни, из окрестных деревень везли лошадиный корм.

Тем временем Зюзин, разбив людей на летучие отряды, отправил их по монастырям, каковых в городе и округе насчитывалось более двух десятков. Ворвавшись в обитель, опечатывали монастырскую казну, и, оставив охрану, увозили с собой игумена, дьяконов, чёрных попов и соборных старцев. Сам Зюзин с полусотней опричников-татар приступил к первым арестам. Имея в руках список именитых горожан, врывались в их усадьбы и забирали главу семейства. Прочих домочадцев оставляли под домашним арестом, заколотив все двери гвоздями и опечатав въездные ворота.

Город наблюдал за этими приготовлениями словно приговорённый, которого готовят к пытке, а он лишь покорно подставляет руки палачу, который связывает его верёвкой. Мысль о сопротивлении никому не пришла в голову.

Шестого января опричная армия показалась к окрестностях Новгорода. Не входя в город и не приняв городскую депутацию, царь сразу отправился на Городище. С ним была личная охрана из особо приближённых. Остальное войско расквартировали по монастырям и окрестным сёлам. Весь следующий день ушёл на обустройство. Вечером было объявлено, что на следующий день в светлый праздник Крещения государь будет на праздничной службе в Софийском соборе. Владыке Пимену приказано было встречать царя на Великом мосту.

2.

Утром город высыпал встречать царя. Шли как на праздник, надев самое лучшее. Толпы народа расположились по обоим берегам Волхова, который не смогли сковать даже крещенские морозы. Белёсый туман стелился над тёмной водой и, но поднимаясь выше и попадая в лучи холодного утреннего солнца, обретал зловеще-красный цвет.

На самой кромке припоя, рискуя свалиться в воду стояли, приплясывая и притоптывая, самые отчаянные в надежде увидеть царя, когда тот вступит на мост. Высмотрев со своей колокольни отделившийся от Городища царский поезд, софийский звонарь первым жахнул в пятисотпудовый благовестный колокол. Тяжёлый гул поплыл над снежной равниной и, вторя ему, сотни больших и малых колоколов бесчисленных новгородских церквей и монастырей подняли неистовый праздничный звон. Закружились над Детинцем вспугнутые галки.

У въезда на Великий мост царский поезд остановился. Иван сошёл с саней и поддерживаемый под руки ближними опричниками ступил на бревенчатый настил моста. В ту же минуту на другом конце моста ему навстречу шагнул владыка Пимен, зорко стерёгший каждое движение царя. Следом за архиепископом двинулось новгородское духовенство, сверкая на морозном солнце золотыми и серебряными ризами, усыпанными драгоценными камнями посохами, в голубых дымах кадильниц, с хоругвями и иконами. Напротив, всё царёво окружение и сам царь были в чёрных опричных шубах и полукафтанах, и эта угольная чернота на белом снегу завораживала сильнее, чем пёстрое роскошество новгородцев.

— Истинно кромешники, — пробормотал кто-то из стоявших на берегу.

Две процессии медленно, но неуклонно сближались и наконец остановились у Чудного креста, в пяти шагах друг от друга. Пимен сделал ещё один шаг и вздымая дивной красоты усыпанный драгоценными камнями золотой крест — дар Фёдора Сырков — вознёс его над головой царя. И тут все увидели, как царь почти одновременно поднял руку, отбрасывая пастырское благословение. Рука Пимена с крестом безвольно упала. Случилось неслыханное. Православный царь отверг благословение православного владыки. В оцепенелой тишине все услышали отрывочный, сдавленный яростью голос царя:

— Не пастырь ты овцам своим... волк хищный... предати нас хотел иноплеменникам... Жигимонту Августу...

Процессии всколебались, потом духовенство развернулось назад и двинулось к Софии. Все поняли: царь всё же приказал служить обедню.

София вобрала в себя обе процессии через широко открытые сиктунские врата. Подстелила гостям под ноги дорогие ковры, обогрела с мороза, ослепила дрожащим заревом золотистых огней, сиянием утвари, великолепием свежеподновлённого иконостаса. Мощно грянул с хоров праздничный псалом. Православный мир праздновал Крещение Спасителя.

Возглашая ектению в честь великого государя, Пимен про себя страстно молил Господа: да минует нас чаша сия! О том же молили хрустальные голоса певчих, скорбные лики святых, согнутые спины прихожан. Но услышит ли Господь, и услышит ли тот, чей крючковатый профиль терялся в полумраке царского места? Только сейчас Пимен понял, почему Иван отверг его благословение. Царь мстил за обиду, прилюдно нанесённую ему Филиппом тем, что теперь сам отказался от церковного благословения другого пастыря. Снова тень Филиппа упала на Пимена.

После службы, собравшись с духом, владыка пригласил царя хлеба ясти. Помедлив, тот кивнул в знак согласия. У Пимена чуть отлегло от сердца. И слабая надежда мелькнула вертлявой искрой — нешто смилуется?..

3.

Владычный пир по случаю приезда государя приготовили в грановитой палате. Званы были царёвы ближние люди, набольшие новгородцы, владычные бояре. Чередой входили в палату, метя пол зарукавьями, кланялись царю, целовали руку владыке. Кованые светильники кидали тени по гранёным сводам, освещали накрытые столы. Яства и пития дивили даже самых пресыщенных.

Пимен прочёл молитву, поднял чашу за здравие великого государя. Царь чуть пригубил и отставил кубок. Никто не ел. Насильственно улыбнувшись, Пимен как радушный хозяин пытался завести беседу с царём, но тот будто не слышал. Опричники зловеще разглядывали новгородцев, и у тех кусок не лез в горло. Но постепенно гости освоились, стали есть и пить. Васька Грязной, окунувшись в родную стихию застолья, начал даже балагурить. Вяземский, встретившись с тоскующими глазами Пимена, кивнул ему ободряюще, и похолодел, наткнувшись на внимательный взгляд царя.

Ждали царского слова. Но царь всё молчал, продлевая тягостное ожидание. Наконец встал. Долго стоял вмёртвой тишине, чему-то смутно усмехаясь, и всё длил и длил мучительную паузу. Внезапно лицо его исказила хищная радость, как будто давно таившийся зверь выпрыгнул из засады. Глаза зажглись жёлтым огнём, пальцы хищно скребли скатерть, внутри клокотало сдавленное рычание и вдруг вырвалось нечеловеческим рёвом:

— Бей их!!! — завопил царь, приплясывая от возбуждения и тыча пальцем в окаменевших от ужаса гостей. — Бей!!! Круши!!

Заметались на ребристых сводах чёрные тени, с грохотом попадали тяжёлые скамьи, покатились золотые кубки. Ожидавшие сигнала опричники, выхватив кинжалы, кинулись убивать сотрапезников. Парализованные воплями царя новгородцы почти не оказывали сопротивления. Васька Грязной, повалив на стол дьяка Андрея Безсонова, с которым минуту назад пил здоровье государя, резал ему как барану горло, заливая кровью парчовую скатерть. Афанасий Вяземский, вскочив на стол, пронзил саблей одного из братьев Цыплятевых. Пётр Зайцев накинул сзади шёлковую удавку на шею второму дьяку Кузьме Румянцеву. Тучный дьяк, хрипя, выбивал ногами в зелёных сапогах предсмертную дробь, будто плясал вприсядку. Васька Зюзин, сидя верхом на поверженном келаре Софийского дома, с глухим стуком бил его головой о каменный пол. Келарь был уже мёртв, из расколотого черепа брызгал желтоватый мозг, а Зюзин, войдя в раж, всё не мог остановиться. Наместник Пронский ошеломлённо наблюдал за тем, как Малюта за шиворот тащил к дверям рыдающего Пимена...

За волной убийств накатила волна грабежа. Перекрыли все входы и выходы из детинца. Часть опричников отправили во владычные покои, остальные ринулись в собор, где хранилась казна Софийского дома. Стоя посреди собора, царь молча наблюдал за происходящим, всё более возбуждаясь от увиденного. В мгновение ока кули и короба заполнялись бесценными сокровищами. Из тайных ниш серебряными ручьями текли полновесные новгородские копейки и грубо нарубленные гривны. С тихим звоном падали золотые монеты из разных стран. Как дрова несли опричники усыпанные драгоценными камнями посохи, ворохами тащили шитые жемчугом парчовые ризы, сгибаясь под тяжестью волокли тяжёлые раки с мощами, потиры, золотые ковши, дикирии и трикирии, чудной работы дароносицы, бесценные книги в пудовых золотых и серебряных окладах, взобравшись на иконостас, снимали и кидали вниз знаменитые на весь свет новгородские иконы, сдирали ризы, хозяйничали в алтаре. И хотя их никто не гнал, не торопил, не оказывал сопротивления — грабителей всё больше охватила лихорадочная воровская спешка. Они метались по храму, сновали в переходах, тяжело сопя, стремглав бегали по крутым винтовым лестницам.

Напоследок взор царя упал на распахнутые врата дивной немецкой работы. Повинуясь его знаку, опричники облепили тяжёлые створки ворот, поддели вагой, сняли с петель. Створки с грохотом упали наземь, отозвавшись гулким эхом в опустелом храме.

Наконец вынесли всё, что можно было вынести. Как опозоренная девка стояла София: обобранная, осквернённая, со снятыми воротами, оцепенелая от ещё неизведанного позора, не в силах уразуметь, что всё это сделали с нею люди с крестами на шеях. Старый ключарь Софийского дома, которого Малюта водил за собой, время от времени ожигая плетью, точно пробудившись, обвёл глазами изувеченный храм, схватился за голову и завыл:

— Что ж вы сотворили, православные? Прокляты будете во веки веков!

Малюта ухватил ключаря за ворот здоровой рукой, выволок его на соборную паперть, там распластал на земле и придавив ногой, двумя ударами сабли отрубил голову.

Царь остался один посреди гулкого полутёмного собора. Он уже собирался уходить, как вдруг почувствовал на себе чей-то неотрывный пристальный взгляд. Обернувшись, он никого не увидел. Собор был пугающе пуст. И всё же кто-то следил за ним, он кожей чувствовал на себе неотрывный взгляд. Нащупав на поясе нож, царь стал обшаривать глазами нефы полутёмного храма. Он уже хотел крикнуть, позвать охрану, как вдруг понял, что взгляд идёт сверху. Задрав голову, царь похолодел. Из купольной выси тяжело и гневно смотрел на него с фрески Христос-Пантократор. Царь словно взлетел вверх и увидел со страшной высоты свою собственную маленькую фигуру, стоящую посредине разграбленного собора и будто услышал грозное: мне отмщение и аз воздам! Поспешно покидая храм, царь уже знал, что отмщение будет...

Триста подвод до поздней ночи увозили награбленное на Городище. Вывезли не больше половины, остальное оставили до утра. Долго возились с пятисотпудовым софийским благовестным колоколом, хотели снять, но, так и не совладав, тоже оставили на потом. Вместе с царём уехали Вяземский, Малюта и Грязной. Охранять Детинец оставили Зюзина. На стенах и в башнях дежурили опричные караулы. Оказавшиеся в западне обитатели владычного двора с ужасом ждали наступления ночи, молились у чёрных икон в старых серебряных окладах…

...Взошла луна, залив голубым светом поруганную Софию, владычный двор, колокольни, церкви, часовни, приказные избы, тесно сгрудившиеся внутри каменного кольца Детинца. Стояла мёртвая тишина. Ближе к ночи заскрипели ворота, замелькали чёрные фигуры с факелами в руках. Разбившись на ватаги, опричники во главе с Зюзиным устремились к многочисленным пристройкам, где жили златошвеи, поварихи, кружевницы, посудомойки и прочая женская прислуга.

Загрохотали в двери. На робкий голос изнутри зычно рявкнули:

— Отпирай!

Врывались в полутёмное тепло, обшаривали светлицы, разыскивая прячущихся женщин. Старух безжалостно глушили кистенями, молодых волокли в кельи и боковушки. Ночная тьма оглашалась сдавленными воплями жертв, сопением и ржанием опричников. Срывали с женщин одежды и тут же на полу, на столах, на лестницах, рыча от вожделения, насиловали, кусали, мяли изломанных, полуживых от ужаса. Удовлетворив первую похоть, изощрялись другу перед другом в гнусных бесстыдствах, глумясь над беззащитными.

Васька Зюзин отыскал прятавшегося под кроватью юного певчего. Кинув лицом в подушку, безуспешно пытался изнасиловать тонко визжащего от боли и ужаса мальчонку. В ярости от собственного бессилия бил певчего по щекам, заставлял вылизывать себе срам, но так и не сумев возбудиться, насмерть истыкал ножом.

К счастью для уцелевших кто-то из опричных наткнулся на бутыли с церковным вином. Упившись, заснули кто где.

4.

На Городище меж тем не спали. Афанасий Вяземский размещал по окрестным деревням и монастырям припоздавших опричников, добывал фураж для коней, отдавал распоряжения, пинками вышвыривал назойливых жалобщиков. У Петра Зайцева тоже забот хватило на всю ночь. Он отвечал за разгрузку и охрану награбленного. Описью имущества занимались царский дворецкий Салтыков и духовник царя Евстафий. Даже у них, навидавшихся богатств, затряслись руки при виде награбленных сокровищ Софийского дома.

В сыскной избе тоже кипела работа. Там готовились к завтрашнему судилищу. Царь неожиданно пожелал судить изменников открытым судом, чем привёл следователей в замешательство. Главным обвиняемым считался Пимен. Однако оправившись от потрясения, владыка отказался признаться в измене. Пытать его Малюта и Грязной пока не смели и уже жалели о том, что поторопились прикончить главного свидетеля Антона Свиязева. Теперь надо было спешно обрабатывать схваченных новгородцев, отбирая в первую голову слабых и оставляя на потом более мужественных. Всех обвиняемых вопрошали про польскую память и про князя Старицкого.

Для скорости поделились. Грязной допрашивал владычных бояр. Малюта, более опытный в сыске, взялся за слуг. И не ошибся. Служка Пимена, коченея от одного взгляда Малюты, вспомнил, что не так давно приезжал к владыке опричник, и они о чём-то долго толковали, а наутро владыка вызвал Фёдора Сыркова и тоже долго толковал с ним, и вышел от него Сырков вроде как не в себе. Насторожившись, Малюта покосился на Грязнова. Васька пытал клещами в другом углу подвала старого боярина и ничего не слышал. Расспросив у служки приметы опричника, Скуратов понял, что в его сети попался красный зверь.

Распираемый удачей, Малюта вышел доглядеть подручных, готовивших место для суда и казни. Обнесённый каменной стеной внутренний двор Городища уже очистили от сугробов. В дальнем углу двора плотники под началом двух знаменитых московских палачей Сысоя и Кривого сколачивали помост. Палачи тоже переживали за завтрашний день. Убить предстояло много народу. Пришлось набрать с десяток охотников из опричных, их спешно обучали палаческому ремеслу на бараньих тушах. Следя за неумелыми движениями опричников, Сысой диву давался их бестолковости.

Оно, конечно, дуром убить человека — штука нехитрая, а вот казнить прилюдно, с мрачной красой и жутью, как любит царь — тут попотеешь. Многие казни царь придумал сам. Опрашивал иноземцев про то как казнят в их странах. За опричные годы перещеголяли турок и испанцев, считавшихся первыми мастерами по этой части. Палачей государь ценил дороже певчих, платил щедро, но не приведи Бог оплошать, раньше сроку убить осуждённого — сам станешь на его место.

Вдоль монастырской стены уже лежала плаха — длинное, стёсанное сверху бревно, на которое можно было положить сразу десятерых. Дыбы и «кобыл» для кнутобойства привезли с собой в обозе. Для подвешивания за ребро установили деревянную треногу с железным крюком. Заминка вышла с кольями, их не могли вбить в промёрзлую землю. Поспешно разожгли костры, и в оттаявших кругах зазеленела прошлогодняя травка.

...Царь тоже не спал. Всю долгую дорогу от Москвы он размышлял о грядущей расправе. Он замыслил не просто казнь. Эка невидаль — перебить людишек и отобрать у них то, что принадлежало царю по праву. Бабы нарожают других и всё будет по-старому. Он задумал трагедию Страшного суда, перед которой померкнут казни Калигулы и Нерона. Всё, что он сделает завтра, станет историей. Люди не помнят хорошего, зато всю жизнь помнят свой страх. Люди ищут себе Бога на земле, и этот Бог должен внушать трепет. Людям нравится ощущать своё ничтожество перед лицом власти, ибо как сказано у пророка Иеремии: «И мой народ любит это».

Он не обманет ожидания. Завтра его народ получит то, что он любит...

Глава десятая СУДНЫЙ ДЕНЬ

1.

Когда царь, окружённый рындами, появился на крыльце, всё было готово для суда и казни. С высоты застланного красным сукном крыльца Городище было как на ладони. Вдоль белой монастырской стены немо чернел опричный строй. Шипя горели костры, булькала в котлах кипящая вода. У длинной плахи, поигрывая топорами, скалились палачи в красных рубахах и овчинных полушубках внапашку. У другой стены грудилась толпа связанных полураздетых новгородцев. Впереди горбился одряхлевший Пимен, за ним в окружении родни стояли именитые горожане — Сырковы, Таракановы, Ямские, Корюковы, Игнатьевы, уцелевшие новгородские дьяки, подьячие и приказные.

Все смотрели на государя. Чуя приближение знакомого возбуждения, царь воссел на походный трон, под которым струилась теплом жаровня с углями. Он не хотел спешить. Казнью следует наслаждаться как хорошей едой — неторопливо и основательно.

Одесную от царя постукивал на морозе щегольскими сафьяновыми сапожками наследник Иван. Ошую занял место Василий Грязной с обвинительными грамотами. Ступенькой ниже изготовился Малюта. Афанасий Вяземский, обычно стоявший рядом с троном, оказался оттеснённым и наблюдал за происходящим из-за плеча Грязнова. В толпе арестованных он увидел двух дворян Фуниковых, родных братьев его жены.

Первым подвели Пимена. За ночь от перенесённого потрясения архиепископ ослабел так, что еле держался на ногах. Встретя суровый взор царя, Пимен вдруг неудержимо по-стариковски зарыдал.

— Эка разнюнился, — поморщился царь. — Умел предавать, умей и отвечать. Читай его вины, Василий.

Перечень обвинений был страшен. Вершился он убийственными словами: «Хотел злобесный Пимен вотчину нашу Новеград королю Жигимонту предати и на то аки Иуда за тридцать сребреников улещал мужей новгородских присягать сему Жигимонту».

Но странно: чем страшней и нелепей были обвинения, тем спокойней становился Пимен. Он выпрямился и принял достойную осанку. Когда Грязной умолк, владыка звучно, будто с амвона, возгласил:

— Сие суть клеветы! А ежели я виновен, пусть тот человек, кто извет на меня вознёс, повторит его перед Богом и государем.

Царь вопросительно посмотрел на Грязнова. По Судебнику Пимен был вправе требовать очной ставки с доносчиком.

— Есть такой человек, государь, — не моргнув глазом ответил Грязной. Повинуясь его знаку из строя вышел малорослый темноликий опричник, в котором новгородцы с изумлением узнали Петра Волынца. Низко поклонившись царю и поцеловав крест, бывший бродяга поведал, что прошлым летом будучи в Новгороде сам слыхал, как владыка Пимен подговаривал именитых новгородцев подписать грамоту королю Жигимонту. А грамота сия спрятана в потайном месте в храме святой Софии.

— Лжа!! Всё лжа! — крикнул Пимен. — Не было такого! Вели пытать его, государь!

— А вот мы и проверим, — зловеще усмехнулся царь. — Так где, говоришь, грамота сохраняется?

— Могу указать, — бестрепетно отвечал Волынец.

Спустя малое время полусотня конных опричников во главе с Зайцевым, прихватив Волынца, галопом вылетела за ворота городища и поскакала вдоль Волхова туда, где золотилась маковка святой Софии. До их возвращения Пимена отвели в сторону.

Вторым в списке обвиняемых шёл Фёдор Сырков. Именитый гость был избит до синевы, но держался с достоинством. Грязной развернул было свиток, но царь остановил его.

— Погоди, этого я сам поспрошаю. Мы с Фёдором старые приятели. Гостевал у него не единожды. Хоть и купец, а живёт как великий князь. Палаты себе на Ярославовом дворе построил. Да и денег имеет поболе меня. Слышь, Фёдор, может, одолжишь царю на бедность. Поиздержался я с войной-то.

Подражая нищему, протянул руку, заныл дребезжаще:

— Подай милостыню за ради Христа.

— Негоже царю юродствовать, — укоризненно сказал Сырков.

— Куда казну спрятал? Сказывай! — посуровел царь.

— Мою казну твои люди забрали.

— Забрали, да не всё. Где остатнее?

— Остатнее на святую Софию пойдёт. Ты разорил, а нам её, матушку, в прежний вид возвращать.

— Ай да аршинник, царя не боится! — подивился царь. — Люблю бедовых. Ну коли добром не хочешь, мы тебе иначе попросим. Эй, ребята! Нынче водосвятие, устроим купцу Иордань!

Опричники с полуслова поняли царскую выдумку. Наторевшие в жестоких забавах толпой ссыпались с волховского берега на ледяной припой. Мётлами расчистили снег, топорами вырубили две проруби в десяти саженях одна от другой, продёрнули меж ними верёвку. Потом растелешили Сыркова до исподнего, обвязали верёвкой вокруг туловища. Малюта вразвалку подошёл к старику, схватил как куль и опустил вниз головой в дымящуюся прорубь. Сквозь лёд было видно белое пятно, сносимое быстрым течением. Царь шёл следом, различая прямо под ногами безумно вытаращенные глаза и судорожно сжатый рот Сыркова. За сажень до второй проруби рот беззвучно раскрылся и в него хлынула вода. Дюжий опричник сильно потянул конец верёвки и через мгновение Сырков огромной рыбиной корчился на льду, мгновенно покрываясь ледяной коркой.

— С водосвятием тебя, Фёдор, — ухмыльнулся царь. — Что видал под водой?

Сырков закашлялся, изо рта его хлынула тёмная волховская вода. С усилием поднявшись на четвереньки, он выпрямился и, утвердившись босыми ногами на льду, сквозь сосульки волос взглянул на царя.

— Духов видал водяных. Сказывали, ждут тебя там, кровоядца!

Царь потемнел от ярости.

— Ты, купец, я вижу, озяб. Ну так мы тебя согреем.

Когда связанного Сыркова опустили по колени в чан с крутым кипятком, над Городищем раздался дикий вопль. Кричал не Фёдор, он сразу потерял сознание от боли. Кричала старуха-жена. Когда вопль затих, послышался голос Алексея Сыркова.

— Пощади брата, государь. Я отдам казну.

Спустя малое время другая полусотня опричников во главе с дворецким Салтыковым скакала к церкви Параскевы. За ними мчался возок, в котором везли Алексея Сыркова. А навстречу им уже возвращались всадники Зайцева.

Влетев в ворота и сходу спрыгнув с коня долговязый Петруха Зайцев через три ступеньки взбежал на крыльцо, с поклоном протянул царю свёрнутую столбцом грамоту.

— Вот, государь. В Софии нашли за иконостасом.

— Читай!

— «Королю польскому Жигимонту от Господина Великого Новгорода. Хотяча мы, Великий Новгород, от благоверного царя Иоанна отойти и под твою королевскую руку стать, дабы вернул ты нам все вольности новгородские, каковые дедом государевым от нас отъяты были...»

Слова гулко падали в морозном воздухе, и каждое было как удар палача. Когда Зайцев умолк, царь взял грамоту, вгляделся в имена подписавших. Первой стояла подпись Пимена, он хорошо знал его руку.

— Что скажешь, владыка?

— Господом Богом клянусь, государь. подкинута сия грамота врагами нашими. Бродяга этот, Волынец по прозванию, любую руку подделывает. Зло на Новгород имел. Его это козни!

Царь задумался. Бумага и впрямь, похоже, была подложной. Не так глуп Пимен, чтобы полгода прятать убийственную улику. Он с досадой взглянул на Грязнова, ожидая от него новых доказательств. Но тот, замешкавшись, молчал. Миг был решающий. Малюта понял: пора!

— Ведомо мне стало, великий государь, — вкрадчиво начал он, — что ближние твои люди Пимена упредили, чтобы успел все концы попрятать.

Скрипнул зубами царь:

— Кто упредил?!

Возвысив голос Малюта позвал:

— Эй, молодец! Сам обзовёшься али назвать тебя?

Шатнулся из опричного строя черноусый красавец.

— Сам обзовусь!

— Подойди сюда, — приказал царь. — Кто таков?

— Боярский сын Ловчиков Григорий.

— Говори!

— Господин мой князь Афанасий Вяземский посылал меня в Новгород. Велел передать владыке Пимену, чтоб ждал тебя и готовился.

Царь изумлённо повернулся к стоящему за спиной Вяземскому.

— Афоня, ты?!

— Дозволь оправдаться, государь, — заливаясь бледностью проговорил Вяземский. И смолк, заглянув в ослепшие от ненависти глаза царя.

— Сгинь, — сквозь зубы процедил царь. — Езжай в Слободу, жди меня там.

На ватных ногах Вяземский спустился вниз по крутой лестнице, побрёл пол двору как пьяный. И не успела свита потесниться, чтобы занять образовавшуюся пустоту, как Малюта, не ожидая повеления, взбежал по ступеням на освободившееся возле трона место, заодно оттеснив Василия Грязнова.

Ну хват, с невольным восхищением подумал Грязной, сверля глазами рыжий затылок. Этак он скоро и меня сожрёт. Нешто укоротить? И вдруг ощутил как напряглась спина Малюты. Затылком чует, сатана, понял Грязной. Нет, с этим лучше не связываться. Проглотит и не заметит.

Царь тяжело молчал, переживая измену Вяземского. Наконец поднял голову и встретился глазами с Григорием Ловчиковым.

— Царской милости ждёшь? — спросил царь. — Изволь. За то, что измену открыл, жалую тебе ...тридцать серебряных.

Помедлил, дожидаясь пока отсчитают деньги, и закончил:

— А теперь спознаешься с палачом. Не прогневайся, доносчик — первый кнут. Сегодня господина предал, завтра меня предашь. А ну, Сысой, покажь новгородцам, как на Москве секут. Да поспешай, эвон тут сколь народу по тебе скучает.

Ловчиков не успел опомниться как оказался раздетым донага и распластанным на скользкой от замёрзшей крови деревянной «кобыле». Великан Сысой, поплевав на ладони, взял трёхсаженный тяжёлый кнут с махрами у кнутовища и свинцовыми пулями на конце. Отошёл, помахивая клешневатой ручищей, и вдруг, хищно оскалясь, обрушил на поясницу казнимого страшный удар, сломавший ему позвоночник. Истошный крик смолк после второго удара, перерубившего шею жертвы.

Опричники потрясённо молчали. Едва ли не у каждого на совести был извет да не один. Царь понимал, какие мысли бродят в опричных головах. Дубье! презрительно думал он, о вас же забочусь, ведь и на вас доносчики найдутся, а после этого случая глядишь и поопасаются. Царь был доволен собой. Он знал, что история про то, как он сначала наградил, и тут же казнил доносчика, станет в народе притчей. Про царский суд, суровый и справедливый как суд Соломонов, будут петь на майданах слепые сказители.

И только измена Вяземского отравляла душу. Афанасий был последним человеком, которому он доверял почти до конца. Осыпал милостями, ел с одной тарелки, поверял все тайные думы. И этот предал! Воистину предают только свои. После Курбского это была самая чёрная измена. Кому верить, кому?

Царь помрачнел. Суженным взглядом окинув толпу продрогших новгородцев, крикнул:

— С доносчиком кончили, пора за изменников браться. Эй, Малюта, начинай! А ты, Пимен, гляди! На тебе эта кровь, не на мне!

Грузный Малюта косолапо пошёл вдоль сгрудившейся толпы, выбирая жертву. Толпа заворожённо следила за ним, не смея встретиться взглядом. И хотя все понимали, что смерть всё равно не минует, каждый отчаянно молил Бога: только бы не меня! Наконец взгляд палача упёрся в юного княжича Ростовского-Лобанова.

— Ты! — поманил Малюта.

Сообразив, что его сейчас будут убивать, княжич отступил назад, миловидное лицо его исказилось.

— Кому сказал! — прикрикнул палач. Давясь беззвучным рыданием, юноша вышел из толпы, которая облегчённо сомкнулась за ним. Малюта сгрёб его за ворот, и, подтащив к плахе, поставил на колени. Не спеша, наслаждаясь смертной истомой жертвы, придавил голову княжича к бревну плахи, примерился, и, гыкнув, обрушил тяжёлый топор на ребяческую шею. Лезвие глубоко вошло в плаху, голова отскочила, свалилась в снег, из перерубленных сосудов густо выхлестнула алая жижа. Толпа отозвалась сдавленным воплем.

И завертелась кровавая круговерть.

Опричный дьяк выкликал очередное имя Названного выхватывали из толпы, волокли к месту казни, где распоряжался Малюта. Тем, кому повезло, просто отрубали голову, иных секли кнутами, подвешивали на крючья.

Короткий зимний день быстро утекал, а толпа повинных смерти таяла медленно. Царь подозвал Малюту, велел поспешать. Тем временем вернулся с добычей дворецкий Салтыков. Из возка выгрузили тайную казну Сырковых: двенадцать перепачканных землёй кожаных мешков по тысяче рублей в каждом. Царь повеселел. Таких громадных денег хватит на полгода войны. А есть ещё и другие купцы новгородские...

Алексею Сыркову досталась смерть лёгкая, но для христианина позорная. Его повесили. Рядом вздёрнули ещё полуживого Фёдора. Сырковских домочадцев, включая женщин и детей, повесили за ноги.

Первый судный день подошёл к концу, когда царь снова вспомнил о Пимене. Казнить архиепископа без согласия церковного собора царь не решился, он придумал для него другую расправу.

— Глядите на него! — крикнул он, указывая на Пимена. — Это он теперь смирный агнец, а давно ли себя не ниже царя мнил. Мою новгородскую вотчину под себя подмял, мой наместник у него в услужении. Возгордился ты, поп, паче гордости. Думаешь, ежли белый клобук надел, так и Бога за бороду ухватил? На царя обиделся, что на митрополию не поставил. А к чему тебе митрополия московская, ежли ты доходов против неё втрое имеешь. Аль не так? Сам на золоте сидишь, а город царю за три года задолжал. Ладно, Пимен. Я царь добрый, зла не помню. За все твои вины жалую тебя... в скоморохи! А ну, ребята, обрядите его.

Под радостное улюлюканье опричников Грязной сорвал с Пимена белый клобук и напялил загодя припасённый скомороший колпак с бубенцами.

— Раз ты теперь у нас скоморох, — продолжал царь, — то надобно тебя оженить. Эй, ведите сюда невесту!

Глумливым хохотом опричники встретили появление «невесты» — старой сивой кобылы.

— Ну, Пимен, — давясь от смеха, приказал царь. — Залазь на невесту! Что, аль не знаешь как на девку залазят? Подсобите ему, а то ведь не управится по-стариковски.

Двое опричников живо подсадили владыку на кобылу лицом к хвосту, привязав ему ноги под брюхом.

— А теперь, — напутствовал царь, — отправляйся в Москву, там мы твою свадьбу сыграем. А чтоб в дороге не скучал, Васька, дай ему волынку.

Грязной сунул в руки владыке скоморошью волынку.

— Играй! — приказал царь.

Пимен покорно дунул в деревянную трубку, волынка издала непристойный звук. От нового взрыва хохота поднялось над Городищем слетевшееся на поживу вороньё. Хохотали опричники, хохотала царская челядь, хохотал довольный своей выдумкой царь. И только толпа уцелевших новгородцев молча с тоскливым ужасом наблюдала за тем, как москвичи глумятся над их владыкой.

Сопровождать Пимена в Слободу Грязной наладил своего троюродного брата Фёдора Ошанина. Прощаясь, шепнул:

— Гляди, брательник, чтобы старец в дороге не окочурился. Он нам ещё шибко надобен будет.

2.

На другой день суд продолжался. За ночь взамен казнённых привезли новых. Были тут князья и бояре самых знатных родов, были дети боярские, владычные приказные, служилые люди. Стояли с жёнами, детьми, слугами, взятые кто с постели, кто от молитвы, вырванные из домашнего тепла, избитые, выставленные на поругание и смерть.

Место Пимена занял другой человек. На него у разыскных была особая надежда.

В ноябре попалась в малютины тенёта особо жирная муха — земский боярин.

На литовской границе схватили двух беглых пушкарей из иноземных — литовца Максима и немчина Ропу. После взятия Полоцка перешли пушкари на русскую службу, да только служба им скоро опостылела, пытались бежать, ан, попались. Под пытками оговорили беглецы главу Пушкарского приказа боярина Василия Данилова, мол, по его приказу бежали. Схваченный среди ночи боярин вначале упирался. Плача, каялся: да, воровал казённое, грех на мне, да, пушкарей утеснял, оттого и бежали. Но про измену, про Курбского — ни сном, ни духом! Дошлый Васька Грязной тотчас смикитил, что боярина можно пристегнуть к найденной в Новгороде польской памяти. Опять же имение у боярина в Новгороде, с дьяками новгородскими дружбу водил.

Два месяца боярина пытали изо дня в день, с короткими передышками. Мучили зверски, однако ж помереть не давали. Боярин дважды пытался повеситься, бился головой о стену, но его приводили в чувство, давали отлежаться и снова пытали. При виде Малюты с ним делались судороги, он начинал биться и кричать тонко и пронзительно как раненый заяц. Когда муки стали вовсе невыносимыми, стал боярин послушно повторять всё, что от него требовали. Да пересылался с Литвой, да стакнулся с новгородцами, чтобы Старицкого на трон посадить. И сообщниками назвал тех, кого хотели. Потянулась ниточка в земские приказы. Сначала хватали людей десятками, потом уже сотнями. Изменное дело пухло на глазах.

Увидав место казни, боярин Данилов понял, что его мучениям настал конец. Шепча молитву разбитым ртом он просил у Бога одного — скорее бы!

Следом за боярином вывели всех оговорённых им людей: — Григория Волынского, Андрея Бычкова-Ростовского, Василия Бутурлина. Все старых боярских родов, все богаты отменно. Были тут дворяне Плещеевы, князь Глебов-Засекин, множество новгородских помещиков. Целыми семьями с жёнами, матерями, детьми, ближними родичами ждали своей участи: Чертовские, Кандоуровы, Аникеевы, Паюсовы, Сысоевы, Юреневы, Новосильцевы, Лаптевы, Кутузовы, Нееловы, Нелединские, Котовы и ещё многие, общим числом к трёмстам человек. Им принадлежали лучшие новгородские земли, и многие опричники мысленно уже примеряли их к себе.

Следствие и пытки длились до вечера, царь придумывал всё более изощрённые способы мучительства. Людей обсыпали горючей смесью пороха и серы и поджигали. Живые факелы, метавшиеся по двору, быстро превращались в обугленные мумии, скорчившиеся на истоптанном снегу. Наскучив сидеть, царь велел подать себе и наследнику коней и, вооружившись копьями словно на рыцарском турнире, отец и сын собственноручно пронзили несколько знатных горожан. Наследник ещё гонялся за очередной жертвой, когда царь, запыхавшись, сошёл с коня и, выпив кубок романеи, отправился отдыхать.

Уже затемно дождался своего часа боярин Данилов. Его четвертовали вместе с беглыми пушкарями. Рядом с ним легли на плаху все оговорённые им люди. Тюрьма на Городище временно опустела.

Город в ожидании замер. Чей теперь черёд?

Глава одиннадцатая НАСЛЕДНИК РОДА ПАЛИЦЫНЫХ

1.

Усадьба Палицыных, крайняя на Ильине улице, притулилась возле самого вала. Вроде окраина, зато скотину пасти удобно. Перегнал за вал, а там аж до Малого Волховца заливные луга. Жили Палицыны даже по новгородским меркам справно. За глухим тыном высился крытый гонтом огромный бревенчатый пятистенок на подклети, за домом — кузница с оружейной мастерской, конюшня, два хлева, амбары, баня, людская. На задах чуть не в полверсты тянулись огород, нивка да старый сад. Кроме городской усадьбы владели Палицыны деревней в Локотской пятине да пожней в Поозерьи.

К торговле Палицыны малоспособны из-за родовой прямоты и упёртости, зато поставляли городу честных управителей и храбрых воинников. Старший в роду, восьмидесятилетний Неклюд, по немощи из своей горенки почти не выходил, отмаливал грехи. Домом правил старший сын — уличанский староста Григорий. Двое других сыновей живут отдельно. Средний, Тихон по прозвищу Постник, пошёл по духовной, который год прихожане храма Спаса на Ильине выбирали его священником. Честь не меньшая, чем быть старостой. Младший Палицын, Никифор, служил рассыльщиком при дьяке Ондрее Безсонове.

Все три брата коренасты и приземисты, конской жёсткости тёмные волосы обрезаны скобкой над самыми глазами и оттого вид братья имели суровый. Однако ж случись что, за помощью уличане идут к Палицыным, а не к тому же Василью Собакину, живущему по соседству.

Детей у Григория пятеро — три дочки и два сына. По прихоти судьбы дочки удались в отца, а сыны, Бажан и Роман, пошли в мать — красавицу Стефаниду. Вымахали высоченные, кудрявые, новгородским девкам присуха. Когда шли братья Палицыны, вся улица их глазами провожала. Плечи литые, шеи как столбы, глаз смелый, нрав буйный, в святочных боях на Великом мосту немало народу покалечили. Торопясь остепенить сыновей Григорий рано женил Бажана, стал было искать невесту младшему, но парень привереда, кобенился: та не та, эта не хороша, а сам думал: была охота терять холостяцкую вольницу. Над женатыми глумился, сколь от него натерпелись супружеские пары! После грешной ночи супруги в церковь войти не смеют, молятся на паперти. Ромка и рад поизгаляться, ну что, греховодники, сладко было? Эй, Кузьма, никак и ты ноне оскоромился? Поберёг бы себя, а то куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Народ хохочет, жёнки в плач, мужья багровеют, не знают куда глаза девать. Срам!

Но пришёл и Ромкин черёд.

В Новгороде исстари нравы вольные, у парней первая забава — за купающимися девками подглядывать. Те, правду сказать, не больно и хоронятся. Пошли однажды девки на Фёдоровский ручей, Ромка в ивняк залез, сидит тихо, и вдруг видит: девка из воды выходит, да не девка-царица! Высокая, статная, полногрудая, золотые косы вокруг головы короной, глаза синее ильменской волны. Ромку как громом ударило. Пригляделся, да это ж соседская Марфа, дочка купца Василья Собакина. Когда расцвела, уму непостижимо! Прилетел домой, недолго думая, бухнулся отцу в ноги. Тять, жени! Отцу того и надо, глядишь, женится — остепенится. Собакин и подавно рад, Палицыны род хоть и небогатый, зато старинный, плодовитый, ихних родичей где только не понапихано. Оказалось, что и Марфе Роман давно глянулся, только скрывалась по — девичьи. Все вельми довольны. Ромка от привалившего счастья шалый стал да ласковый как телок, драться перестал, не то дни — часы до свадьбы считал. Уж и сговоренье сделали, и свадьбу на мясоед назначили.

И на тебе!

Осенью в одночасье уехал Василий Собакин. Подхватился со всем семейством и укатил в Нижний. Не то странно, что уехал, странно, что загрузил всё добро, забрал семейство и поминай как звали. Свату сказал, что по торговым делам. Только зачем всю семью брать по торговым делам? Одно понял Григорий — темнит сват. Незадолго до того наезжал в Новгород опричник Малюта Скуратов, останавливался у Собакиных, оказался их дальним родичем, оба из захудалого рода Бельских. Страшон как чёрт из преисподней. Когда приезжал на Ильину улицу навестить сродственника, матери детей прятали. Пробыл, слава Господу, недолго, схватил двух новгородских подьячих и уехал восвояси. И теперь, задним числом подумали уличане: уж не пошептал ли Малюта сродственнику, чтобы бежал из Новгорода?

В день отъезда невесты Ромка ходил как пьяный. Когда расставались, их с Марфой насилу друг от друга оторвали. Вцепились будто последний раз видятся, Марфа ревела белугой, Ромка трясся как припадочный.

Оставшись один, парень как с цепи сорвался, чуть что, кидался в драку. Григорий уже и плётку брал согласно Домострою, да ведь такой ослоп вымахал — почешется и опять за своё. И дерётся не как парни дерутся, а смертным боем. Отец Тихон племяша вразумлял: отца позоришь, он же староста уличанский, с иных взыскивает, а тут родной сын бесчинствует. Всё бестолку, а недавно и вовсе договорился: коли не жените на Марфе — в опричники запишусь. Им ноне всё дозволено.

Та беда ещё не беда оказалась. На Заговенье вернулся с войны Бажан. Вроде бы радость велика — живой вернулся, а как увидали, что с ним сделал — ноги подломились. Когда Изборск назад у литовцев отбивали, пошли на приступ. Бажан первым по лестнице взлез, уже рукой за зубец стены ухватился, да подскочил громадный литовец и со всего маху рубанул его тяжёлым палашом по голове. Кабы не шлем добротной домашней работы, расколол был череп, но, скользнув по гладкой стали, палаш начисто снёс Бажану половину лица. Грянувшись с высокой стены, переломал Бажан себе ноги, отбил всё нутро. Там бы под стеной и помер, кабы не боевые холопы, Нечай и Охлопок, отцом к нему приставленные. Вынесли Бажана из боя на плаще, привезли домой. Провалялся месяц, как только не лечили, а всё одно левая нога худо срослась, стала на вершок короче, при ходьбе носком за пятку цепляет. Но страшнее всего лицо, верней, то, что от него осталось. Вместо носа — две чёрные дырки, вместо рта — голые дёсны с торчащими зубами.

Тяжко нёс своё нежданное уродство Бажан. Оставаясь один, доставал начищенную медную тарель и упорно гляделся в то, что ещё недавно было красивым, мужественным лицом. Из дома почти не выходил. Спускаясь во двор, одевал на голову вязаный подшлемник, оставляя открытыми одни глаза. Единожды решился выйти со всем семейством в церковь, да с полдороги вернулся, не в силах вынести любопытные взгляды. Думал про себя: Господь покарал за гордыню. Потянулся к вину, дошёл до того, что тайком спускался в погреб, где отец хранил общественное вино, выдавая уличанам строго по полведра на разруб.

Так и жила эта некогда дружная семья, лелея и пряча свою боль, не догадываясь, что и эта бед — ещё не беда. И только замшелый от старости дед Неклюд, казалось, ничего не замечал, доскрёбывая стариковские последки из житейского котелка.

2.

С первых дней царской расправы Григорий настрого запретил домочадцам выходить в город. Сынов упредил отдельно. Зная их нрав, не сомневался, что сцепятся с первым же встречным опричником, сами сгинут и на весь палицынский род беду навлекут. Сам Григорий без крайней нужды тоже в городе не бывал, новости узнавал от брата Никифора, что служил рассыльщиком в приказной избе. Городовые власти пришипились, никаких указов горожанам не давали. Кончанские старосты уличанских тож не собирали. Всяк сидел сам по себе, моля Бога, чтобы пронесло. Всегда людная Ильинская точно вымерла, редкие прохожие ходили бочком, пугливо озираясь, даже соседи друг с другом разговаривать опасались. А ну как донесут, чужая душа потёмки. В храме Спаса тоже пустынно, прихожане молятся у домашних киотов.

Всякий день появлялись опричники и кого-то хватали. Подъезжали на конях, колотили в ворота, вязали вышедшего хозяина, на ходу рубя саблями собак, врывались в дом. Оттуда доносились возня, крики и плач, выбегали простоволосые женщины. Тотчас начинался грабёж. Брали только ценное, скарбом брезговали. Всю скотину убивали. Потом отворялись ворота, и соседи видели, как одна за другой из разорённого гнезда выезжают подводы с привязанным к ним верёвками полуодетым семейством. Жуткий обоз скрывался в конце улицы, чтобы уже никогда не вернуться.

Выхватив из запуганного стада очередную овцу, чёрные волки исчезали, чтобы назавтра появиться вновь. Так прошла неделя, и вторая, и третья. Всё больше домов чернели пустыми окнами. В уцелевших по вечерам было тихо. Сидели у печей, глядели в огонь, молились. Детишки против обыкновения не возились, сидели тихо как мышата или забивались на полати. Спрашивали шёпотом: тятенька, нас скоро убьют?

Вначале казалось, что опричники хватают людей без разбора, но вскоре Григорий понял, что в их действиях есть некий порядок. Сначала брали самых знатных, уничтожая лучшие новгородские роды. Потом пришёл черёд самых богатых — купцов, откупщиков. За ними настали чёрные дни для духовного сословия. В неделю перебили добрую половину новгородских священников и монахов. Впервые за сотни лет прервались службы во многих храмах. Не дожидаясь, когда за ним придут, Тихон Палицын схоронился у брата. В начале февраля опричная метла стала мести всех, кто был причастен к городской власти.

Придя вечером к брату Никифору на Пробойную улицу, чтобы узнать новости, Григорий издали увидел открытые настежь ворота. Усадьба была разграблена, в доме всё вверх дном. В хлеву он застал трёх бродяг, свежующих убитый скот.

— Вы что тут?! — гневно крикнул Палицын.

Заросший бродяга с перепачканным кровью ножом надвинулся на него.

— Кто таков? Беги пока цел!

Другой хмуро оправдался:

— Голодуем, всё одно пропадёт.

Возвращаясь домой, Григорий понял, что теперь наступит и его черёд. Уличанский староста — тоже городская власть. Вечером собрал сыновей, брата Тихона, позвал старого Неклюда. Не подымая глаз, поведал про Никифора. Помолчав, обронил:

— Я, чай, завтра за нами придут.

Поднял голову, обвёл домочадцев глазами. Старый Неклюд подслеповато моргал, похоже, не шибко понимая, что происходит. Тихон крестился и шептал молитву. Бажан, прикрыв скрещёнными руками изуродованное лицо, смотрел в стол. Зато Роман помотал головой и твёрдо сказал:

— Как хочешь, тять, а я им не дамся. Лучше пусть на своём подворье убьют, чем пытки принимать. Всё одно в Волхове утопят.

— Твоё слово остатнее, — сурово пресёк его отец. Смягчив голос, повернулся к Неклюду. — Ты, батюшка, как думаешь?

Неклюд покряхтел, покачал головой, вздохнул горестно:

— Говорила Марфа...

— Ты про которую Марфу, батюшка? — нетерпеливо перебил Григорий.

— Про Борецкую Марфу, посадницу. Упреждала новгородцев — не верьте Москве. Князья тамошние сроду такие — всё под себя гребут. Что дед был Иван, что сын его Василий, что нынешний аспид. Одна порода. Только нынешний самый хищный. А на новгородцев они давно злобу имеют. Не могут простить, что мы под татарином не были. Сами-то они сколь годов у Орды в холопах ходили, ярлыки на княжение вымаливали. А как возвысились, на всю Русь татарские порядки стали наводить. Нет страшней холопа, который господином стал. Потому Новгород Москве как кость в горле. Мы-то помним, как по-другому жили. И волю имели, и со всем светом торговали, и за Русь стояли. Кабы не Новгород, разве князь-то Александр оборонился бы от немцев?

— То дела давние, батюшка, — снова перебил Григорий.

— А и винить некого, сами виноваты, — будто не слыша скрипел Неклюд. — Разошлась новгородская власть, разошёлся и город. Своими руками отдали волю. Старые люди сказывали, когда на Шелони сошлись, наших было сорок тыщ, а москвичей не боле пяти. А как до драки дошло, наши порскнули по кустам ровно зайцы. Помирать, вишь, не хотели, думали: пускай богатые воюют, а мы и под Москвой проживём. Вот и дождались!..

— Это Господь нас карает, — подал голос Тихон. — Погрязли в стяжании, развратились, ближнему помочь никто не хочет. В церкви токмо вид делают, что молятся, а я-то вижу: всяк своё, мирское думает.

Бажан уронил на стол тяжёлые кулаки, повернул к Тихону страшное лицо. В глазах презрение и насмешка.

— Блаженный ты, дядюшка. Тебе бы на волховском мосту сидеть да пророчествовать. И все мы тут блаженные. Нас режут, а мы себя виноватим, своими грехами кровопийцу отмываем. Борониться надо!

— От кого борониться? — не стерпел Григорий. — От своего природного государя? Худой или хороший, а он царь наш, помазанник Божий!

— А я так скажу, батюшка. Оттого царь свиреп, что все ему гузно лижут. Сколь он душ погубил, страну до разоренья довёл, а вы одно талдычите: помазанник! Подлый вы народ! Вас убивают, а вы покорствуете!

— Ты... кому ... ты с кем говоришь! — зашёлся от гнева Григорий. — Кнутом запорю!

— Не труждайся, батюшка, завтра нас всех запорют, — усмехнулся безгубым ртом Бажан. — А только я тоже живым не дамся.

— Сынки, — взмолился Григорий. — Нам-то всё одно уж. Но ежели вы кровь прольёте, то ведь никого не пощадят. Баб снасильничают, детишек о столбы расшибут, дом сожгут. Пресечётся род наш Палицыных. Навеки пресечётся. Батюшка, да скажи ты им!

Старый Неклюд, тяжко вздохнув, покивал.

— Тихон! — сказал Григорий. — Дай им крест, пусть целуют.

3.

Стефанида по обыкновению пробудилась до свету. Утро прошло в обычных хлопотах, в пригляде за скотницами, дворовыми и сенными девками. Уже собираясь звать домочадцев за поскудневший стол, хозяйка спохватилась, что в доме нет соли и послала за ней к соседям невестку. Жена Бажана Орина была в тягости, поэтому свекровь шибко не трудила её, но и засиживаться не давала, чтобы не повредить младенцу. Услышав лай собак, Стефанида мельком взглянула в окошко и стала оседать на пол — в настеж открытые ворота гурьбой входили чёрные люди.

Бажан и Роман сидели в верхней горенке. Как только появились опричники, отец запер сыновей снаружи. Сверху в слюдяное оконце они видели всё, что творилось во дворе, слышали как внизу громыхают, покрикивают, таскают что-то тяжёлое. Потом они увидели, как вывели во двор связанного отца, тащат за длинные волосы священника Тихона, пинком вышвырнули с крыльца старого Неклюда. С десяток опричников перешли к надворным постройкам, человек пять вошли вмастерскую, трое, обнажив длинные ножи, двинулись к хлевам резать скот. Потом заскрипели тяжёлые шаги. Двое опричников, переговариваясь, поднимались по ступенькам наверх. Лязгнул засов, возникла ражая морда в чёрной шапке.

— Гля, Петря, кто тут прячется.

Связывать братьев опричники поленились. Награждая тычками в загривки согнали их вниз по лестнице, вывели на крыльцо, и тут на свету впервые разглядели Бажана.

— Ишь какой красавец, — гыгыкнул опричник, спускавшийся первым.

Красный туман застлал глаза Бажана. Протяжно зарычав, сверху обрушился на опричника. Оседлав поверженного, схватил его за уши и с размаху ударил затылком о каменный жёрнов, положенный у крыльца вместо приступка. Опричник был уже мёртв, а Бажан, чудовищный в ярости и уродстве, всё гвоздил его пудовыми кулаками.

Второй опричник судорожно шарил у пояса ища саблю, как вдруг взлетел на воздух, подброшенный могучими руками Романа и, тяжело перевернувшись через голову, грянулся оземь, сломав шею. Братья отбежали от крыльца, затравленно оглянулись. Со всех концов двора, на ходу обнажая оружие, к ним уже бежали чёрные, отрезая отступ. Мелькнули на миг растерянные родные лица. Связанный отец что-то кричал.

— Братаня, к саду! — прохрипел Бажан.

Роман в несколько прыжков достиг старого плетня, отделявшего двор от сада и уже готов был перебросить через него мускулистое тело, как вдруг почувствовал, что брата рядом нет. Отчаянно обернувшись, увидел, что брат как хромая утка ковыляет за ним, но куда быстрее настигают его чёрные с копьями и саблями.

Прощально проплыло в памяти синеглазое лицо Марфы, и, легко выдернув из плетня берёзовый кол, Роман, бесшабашно усмехаясь как перед потешной дракой, пошёл навстречу бегущим.

...Час спустя дом уже пылал. Разъярённые опричники обшаривали дворовые пристройки, добивая последних холопов. А в соседском подвале корчилась в преждевременных родах вдова Бажана Орина, выталкивая в этот страшный мир наследника рода Палицыных.

Глава двенадцатая ПОСЛУШАНИЕ ФОМЫ

1.

Грянул судный день для священства новгородского. Со старинной вечевой степени у Никольского собора огласил глашатай царёв указ. За измену государю облагалось духовенство Великого Новгорода вирой неслыханной. С архимандритов по две тысячи золотых, с настоятелей по тысяче, с соборных старцев по пятьсот, с простых попов по сорока рублёв. С неплательщиками разговор короткий — правёж.

Правёж в Новгороде — дело привычное. Исстари били палками на базарной площади неисправных должников до той поры, пока либо сам не заплатит, либо кто другой не выкупит. Только теперь на правёж толпами пригоняли святых отцов — именитых настоятелей и простых попов. Столбов правёжных для всех не хватало, ставили к коновязи. Били нещадно, оглашая округу сочными ударами по спине или по пяткам. Крики старцев оглашали площадь, растравляли сердобольных. Однако жертвовали мало, мысля: не пришлось бы самим откупаться.

...На правом берегу Волхова, там где река уже покидает город, стоит на пологом скате древний Антоньев монастырь. В стародавние времена появился в Новгороде монах-итальянец Антоний по прозвищу Римлянин. Поведал, что приплыл сюда по воде на камне. В подтверждение чуда показывал лежавший на берегу огромный валун. На этом месте и заложили новый монастырь.

Среди прочих новгородских монастырей Антоньев всегда был наособицу. Славился учёными монахами и библиотекой не хуже софийской. Ревнители православия подозревали монастырь в ереси, зато сюда часто наведывались иноземцы и даже среди братии имелись таковые.

Правил монастырём игумен Гелвасий, инок вельми учёный и нравный. Но пришёл и для него чёрный день. Не смог собрать к урочному часу откупную виру, и приехали за ним опричники, забрали гордого игумена на правёж, а вечером привезли на худых дровнях еле живого. Сам идти на отбитых ногах Гелвасий не мог, и братия внесла его в келью на руках. Так повторялось четыре дня.

На пятый день, воротившись с правежа, игумен призвал к себе инока Фому. Братия дивилась: зачем Гелвасию понадобился этот незаметный молчаливый монашек, целыми днями переписывавший Четьи Минеи?

Когда Фома увидел игумена, у него сжалось сердце. Гелвасий лежал без кровинки на опухшем лице, дышал тяжело, с хрипом. Но взгляд был тот же — живой, взыскующий. У изголовья лежала раскрытая Библия.

— Иоанна Богослова перечёл, — слабым голосом проговорил игумен. — Все один к одному. Вот послушай: «Третий Ангел вылил чашу свою в реки и источники вод и сделалась кровь». Я и подумал: а ведь Волхов-то ныне красный от крови. И всадников видел — царя с Малютой. Под царём конь белый, под Малютой рыжий. И тут сходится: «Конь белый и на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец... И другой конь, рыжий; и сидящему на нём было дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга. И дан был ему большой меч»... Выходит, настал для нас судный день, Фома. Явился третий ангел. Карает Господь нас за грехи наши, а паче всего за то, что умножилась злоба греховная в человецах, братоненавидение, вражда и ненависть...

— Забьют меня скоро, — тяжко вздохнув, прервал себя Гелвасий. — Кромешники вовсе осатанели. Сказывали, завтра железными палицами учнут бить. А мне теперь много ль надо, раз ударят и дух вон.

С горечью добавил:

— А юрьевского-то игумена с правежа отпустили. Братия выкупила. А вы меня, стало быть, не смогли. Али не захотели?

— Всё отдали, владыка, всё, что было.

— Вы-то — всё, а вот келарь утаил немало. Умом раскинул: меня забьют — ему игуменом быть. Ну да Бог ему судья. Я на братию не в обиде, вам и после меня жить надо. Да и роздали мы в прошлом годе много, когда мор был. Только знайте: царь и после меня вас не оставит. Он нашу обитель давно невзлюбил.

— За что, владыка?

— А за то, что людьми себя почитаем, а не тварями бессловесными, как ему надо. Потому и виру на монастырь наложили неподъёмную и бьют меня на правеже злей, чем прочих. Но и вы добра не ждите, готовьтесь принять смерть как первые христиане. А кто уцелеет, тому монастырь возрождать.

Игумен утомлённо закрыл глаза, долго молчал, отдыхая.

— Слушай, Фома, зачем я тебя позвал. Знаю, ты на меня в обиде. Трудил тебя боле других, лаской обходил, в простых чернецах который год ходишь. Вокруг меня многие увивались, а ты не похлебствовал. Не гневайся, я ведь тоже слабый человек и на лесть падкий. А вот ноне задумался: кому последнюю волю поручить и вижу — кроме тебя — некому.

— Всё сделаю, владыка, что прикажешь.

— Помнишь, как у Иоанна Богослова сказано: иди и смотри! Иди в город, смотри, что деется. Завтра же иди. Везде проникни, всё запомни. После напишешь тайную повесть. Пусть все узнают, как русский царь Великий Новгород казнил. Тело заплывчиво, память забывчива. Пройдёт время, и забудут люди, а надо, чтобы всегда помнили.

— Не мастак я сочинять, — потупился Фома.

— Знаю. Перо у тебя небойкое, зато суесловить не будешь, измышлять чего не было. Многошумящий летописец подобен псу брехливому, он лает, а его никто не слушает. Правду пиши! Напишешь, схорони до поры. Да, никому из братии не говори, что я тебе поручил, а то свои же предадут. Сам знаешь, царь запретил летописание.

— Исполню, владыка!

— И помни: сие твоё послушание, Фома! Пока его не свершишь — ты перед Богом в ответе. А теперь ступай, позови старцев. Исповедаться хочу.

2.

Наутро после скудной трапезы Фома собрался в город. Надел поверх подрясника овечий полушубок, сунул в карман вощаницу с писалом и пошёл к монастырским воротам.

— Улицами не ходи, опричники озоруют, — предупредил привратник.

После келейного полумрака ударила по глазам сырая снежная белизна. Мороз отступил, зато сильно задувал северный ветер, нагоняя воду и косо занося дымы над притихшим городом. Левый берег едва проступал в колючей мельтешне снегопада. Волхов растёкся во всю ширь, тёмную воду морщила крупная рябь, у берега крутилось жёлтое сало. Казалось, река течёт вспять, к Ильменю. Над Софией ещё висела бледная луна, но на востоке уже заголубела закраина.

Фома спустился к Волхову и пошёл береговой тропой. Он шёл быстро, заложив за спиной руки, выставив редкую бородку и остро взглядывая по сторонам. Ветер, трепавший полы его подрясника, охально задрал подол у спускавшейся к проруби молодицы с пустыми вёдрами. Примета была плохая для обоих — что монаха на дороге встретить, что бабу с пустыми вёдрами.

Размышляя над поручением Гелвасия, Фома не заметил, как дошёл до Великого моста. Мост был загорожен рогаткой, охраняемой опричной стражей. Фома сунулся было мимо рогатки, но безбородый опричник пихнул его в грудь и акающим московским говорком зло пропел:

— Куда лезешь, ворона?

— Шёл бы ты отсель, чадо Божье, — посоветовал Фоме сидевший на мосту полуголый юродивый Арсений. — Вишь, христианские души везут на утопление. Неровен час и тебя в Волхов сверзят.

Посмотрев, куда показывал юродивый, Фома увидел длинный обоз, тянувшийся от самого Городища. На санях сидели опричники, за ними бежали, спотыкаясь, связанные вереницей люди. С колокольни близ Никольского собора наблюдали за происходящим человек пять монахов. Фома опрометью кинулся туда. Взбежав по крутым ступеням, протиснулся к перилам и, отжав плечом недовольно буркнувшего звонаря, глянул вниз.

Огромный мост на двадцати быках, кривой дугой соединявший берега Волхова, был как на ладони. Посреди высился помост, на котором стояли два чернобородых палача в красных рубахах. Внизу стояли ещё два. По волховским берегам уже бежали смотреть на казнь любопытные.

Тем временем обоз приблизился, можно было различить лица.

— Никак Тараканов? — ахнул звонарь.

И точно, за передними санями грузно семенил богатейший после Сырковых новгородский купец Андрей Тараканов. В одной связке с ним бежали его старуха — жена, старший сын и сноха с младенцем на руках. Охрана отодвинула рогатки, передние сани, скрипя полозьями, въехали на бревенчатый настил и, подъехав к помосту, остановились. Два палача взвели Тараканова на помост, навязали ему на шею камень и потащили к краю помоста. Огромный купец упирался, мотал головой.

— Что, Таракашка, не любо? — захохотал ярыга из толпы. Его крепко ударили сзади в затылок, и он примолк.

Палачи одолели купца и столкнули с помоста. Большое тело, перевернувшись в воздухе, с тяжёлым плеском упало в Волхов. Чёрный столб воды выбросило кверху, потом вода сомкнулась, медленные круги покатились к берегу, качая ледяную шугу.

— Был купец — и нету купца, — сказал звонарь. — Пошто копил?

Вслед за мужем с протяжным криком полетела в воду старуха-жена. Потом пришёл черёд сына. Младший Тараканов, ражий детина, затеялся драться с палачами. Его ударили обухом по голове, и кинули в воду уже бесчувственного. В ледяной воде он очнулся и вынырнув на поверхность уже далеко за мостом, быстро поплыл вниз, загребая сильными руками.

— Уйдёт, родимый! — охнули в толпе.

Но от левого берега уже отплывала загодя приготовленная лодка. Двое опричников сидели на вёслах, третий стал с багром на носу. Лодка быстро догнала пловца. От первого удара багра он увернулся, второй раскроил ему череп.

Сноху Тараканова утопили вместе с младенцем, привязав его на грудь матери. Слышно было как голосит женщина, как заходится в плаче дитё. Один за другим падали в чёрную воду связанные люди, и после каждого всплеска Фома считал про себя: шесть, семь, восемь. Так продолжалось до самого вечера. От Городища тянулись всё новые обозы с приговорёнными. Давно покинули берега зеваки, а Фома всё зябнул на колокольне, продолжая считать. В тот день на его глазах утопили триста девяносто шесть человек.

На следующий день утопили ещё пять сотен человек разных званий и состояний: мужчин, женщин, подростков, совсем дряхлых стариков. Топили семьями, вырывая из жизни целыми родами. Прячась за перилами колокольни, Фома чёрточками отмечал на вощанице утопленных, чтобы потом, уединясь в келье, сосчитать всех.

В этот же день он впервые увидел царя. От Городища двигалась конная ватага человек в триста. Впереди ехал царь на белом коне, рядом на рыжем жеребце поспевал Малюта. Миновав мост, ватага вскачь понеслась вдоль волховского берега.

— Антоньев грабить, — уверенно предположил звонарь.

Вечером, воротившись домой, Фома увидел разграбленную обитель. Весь двор был испятнан трупами. Дымились костры из древних фолиантов и рукописей. Всхлипывающий привратник рассказал, как налетел царь с опричными, как убили игумена и с ним ещё двадцать человек братии, как грабили монастырские храмы, как царь самолично отбирал лучшие книги для своей библиотеки, а прочее велел сжечь.

Всю следующую неделю царь с опричниками объезжал главные монастыри, останавливаясь в каждом на сутки. В малые и дальние посланы были летучие отряды. Из запечатанных монастырских кладовых на сотнях возов вывозили бесценную утварь.

3.

...Прошла неделя казней, началась вторая. Всякий день опричники топили горожан толпами. Казнимые вели себя смирно, безропотно шли на заклание, и лишь некоторые начинали биться или самопроизвольно испражняться от смертного страха, вызывая брезгливую брань палачей. Ленясь возиться с каменьями, палачи просто связывали казнимым руки и забавлялись, глядя как всплывшие пытаются удержаться на поверхности, судорожно барахтаясь и захлёбываясь ледяной водой. Если кому-то из утопляемых удавалось распутать верёвку, его настигали опричники на лодках и ударами багра разбивали голову.

Уже не толпились на берегах любопытные. Казнь стала обыденным делом. В двадцати саженях отсюда на Торгу горожане рядились за товар, покупали и продавали, словно забыв, что совсем рядом топят живых людей, стараясь не думать о том, что завтра и сам он может полететь с моста в чёрную ледяную воду. Так овцы грудятся в своём загоне, обречённо наблюдая, как напавшие на стадо волки выхватывают одну за другой жалобно блеющую жертву.

И всякий день новые сотни утопленных, распираемые газами, поднимались на поверхность Волхова и, сбившись в кучи, нескончаемым страшным караваном плыли по течению быстрой реки. Утопленники плыли лицами вверх, глядя пустыми глазницами в зимнее небо, по ним расхаживали громадные вороны, долбя раздутые тела толстыми беспощадными клювами. Сразу за городом Волхов уходил под лёд, утаскивая за собой утопленников. Дальше они плыли во мраке, царапая бесчувственные лица о колючий ноздреватый лёд, цепляясь волосами и одеждой за коряги и топляки и становясь добычей огромных вислоусых сомов. Ударами хвоста поднимая со дна клубы мутной воды, холодные скользкие рыбины утаскивали добычу в свои ямы...

4.

На сороковой день царь приказал громить посад.

Накануне вечером, решая как быть с Новгородом дальше, заспорили. Малюта как и раньше стоял на своём: людишек перебрать всех до последнего, город сжечь, место запустошить. Грязной, которого всё больше раздражал скуратовский нахрап, на сей раз возразил. Вовсе уничтожить Новгород — открыть ливонцам и шведам дорогу на Москву. Грязнова поддержал дворецкий Салтыков. Царь прикрикнул на разошедшихся спорщиков и решил середина-наполовину. Весь город не уничтожать, но дать острастку низовому люду. С простонародьем он часто заигрывал, но не доверял ему, особенно после того, как посадские люди в Стокгольме выдали мятежным боярам короля Эрика. Кроме того, отправив в свою казну громадные новгородские богатства, следовало подумать и об опричной армии, которой до сей поры грабить в свой карман не дозволялось. Пусть поживятся ребята...

На завтра был торговый день. Привыкшие к тому, что их не трогают, торговцы и мастеровые выложили свой товар на продажу. Появившиеся на Торгу ватаги опричников никого не насторожили, все знали царёв указ торговать свободно. И когда первый опричник, скинув свой треух, взял с прилавка дорогую меховую шапку, ничего не подозревающий скорняк стал ему помогать. Но вместо денег опричник расплатился тычком в зубы. На крик скорняка истошным воплем отозвались другие ограбленные. Начался повальный грабёж. Оружейника, не отдававшего панцирь чудесной работы, зарубили на месте. Спасая товар, торговцы пытались закрыть лавки, но их взламывали, сопротивлявшихся убивали. Тем временем другие оравы опричников хлынули в ремесленные и торговые слободы. Врывались в дома, избивая хозяев, требовали денег. Грузили на подводы всё ценное. Выходя из ограбленных домов, кидали на сеновалы зажжённую лучину. Сухое сено занималось мгновенно, горящие ошмётки летели на ревущую скотину, заполошно кричали бабы.

А на Торгу свирепствовал Малюта.

— Круши! — исступлённо заорал он, и, вооружась секирой, первым кинулся громить торговые ряды. Словно спущенная с цепи свора опричники бросилась за ним, в каком-то диком упоении разбивая всё подряд — лавки, торговые ряды, прилавки с развешенным товаром, узорчатые наличники, резные столбы, двери и окна — и чем искусней, чем тоньше были сделаны попадавшаяся им под руку вещи, тем яростнее они уничтожались.

Посадский люд оцепенело смотрел на то, как уничтожаются плоды многолетних трудов. Сопротивление опричники встретили только на Пробойной улице. Дюжие оружейники во главе с уличанским старостой Демидом убили пятерых, но налетели конные и посекли оружейников саблями. В отместку Малюта велел запалить Пробойную с обоих концов, не давая тушить огонь.

В тот же день царь отправил отряд опричников во главе с Зайцевым громить торговые склады новгородских купцов в Нарве. Приехав в Нарву, Зайцев приказал отделить немецкие товары от новгородских. Немецкие не тронули, зато новгородские уничтожили подчистую. Развели огромные костры из первосортного льна и пеньки, скидали в них многолетние запасы товаров, затопили улицы Нарвы реками расплавленного воска. Новгородских торговых людей переловили и казнили на городской площади всех до единого.

5.

Шёл уже второй месяц с начала бойни. Город становился всё безлюднее, уцелевшие жители прятались по домам. Прежняя городская власть была перебита, новая опричная занималась лишь грабежами и казнями. Город одряхлел, скукожился, махнул на себя рукой и перестал работать, как человек, заведомо знающий, что жить ему осталось совсем недолго. Мастеровой люд, лишившись заказов, сидел впроголодь. Изувеченный Торг пробавлялся мелочной торговлей. Улицы заросли сугробами. По ночам на площадях перестали зажигать плошки, и с наступлением темноты всё погружалось во мрак. Тоскливо выли оставшиеся без хозяев сторожевые псы. Одичалые собаки стаями бегали по городу, нападая на людей. Город напоминал сад с изгрызенными мышами корнями, деревья ещё стоят, но они уже мертвы, ткнёшь пальцем — упадут.

Зато обнаглела чернь. Новгородские пьянчуги не давали людям проходу, пугали горожан доносами, славили царя и просились в опричные. В Людином конце объявилась шайка разбойников, переодетых опричниками. По ночам возле запустелых усадеб мелькали тени. Выносили всё, чтобы тут же пропить.

В тяжкие времена человек тянется к хмельному. Бросив работу, город отчаянно запил. Женщины пили наравне с мужчинами, откуда-то развелось множество блядей. Зазывали на грех прохожих, а ежели кто стыдил — поворачивались задом и задирали юбки. Снова ожили новгородские кабаки, запрещённые одно время царским указом. Грибами-поганками проросли по окраинам тайные корчмы. Пиво варили по домам не как раньше, по большим праздникам, а во всякий день. Глушили зельем страх и боль, пропивали с себя последнее. Вчерашний степенный горожанин не стыдился появиться на людях в непотребном виде. Всякое утро находили на улицах замёрзших.

Продолжала сползаться в Новгород голь перекатная, калеки и нищие, пришли за подаянием вдовы и сироты убиенных, иноки разорённых монастырей. Огромные толпы вольных и невольных тунеядцев заполонили город. Сгущался страх неслыханного голода. Окрестные деревни лежали в пепелищах, подвоза хлеба не было с Рождества. Держались на последних огородных припасах, растягивая на неделю то, что раньше съедали в день.

Слухи о городском неурядье дошли до царя. С досадой слушал тревожные доклады наместника Пронского. Теперь, когда Новгород был покорен окончательно и перестал представлять угрозу, следовало навести в городе порядок. Гневно приказал Пронскому: в три дня покончить с нищетой и пьянством.

— Не знаешь как? Ну так я тебя научу!

На следующий день самые горькие новгородские пьянчуги полетели с моста. Опричные разъезды хватали прохожих, требовали дыхнуть. Учуяв перегар, без разговоров швыряли в воду. Перепуганная пьянь присмирела и закаялась пить, о чём восхищенный Пронский доложил царю.

— То-то, — усмехнулся царь. — Ну, с пьянством кончили, покончим с нищетой.

Когда-то в свою голубиную пору царь радел об убогих. На Стоглаве спрашивал совета, как быть с нищими? Развелось их на Руси несть числа. Чернецы и черницы, бабы и девки, мужи и жёнки, лживые пророки, волосатые и с выбритыми на макушке гуменцами, в рубищах и нагие, одержимые бесом и блаженные, святоши и окаянные, безумные и прокураты, целые полчища калик и лазарей ходят, ползают, лежат, гремят веригами, трясутся, скитаются по улицам, по деревням и сёлам. Одни собирают в церквах, другие пророчествуют об антихристе, эти поют стихи, другие показывают раны и увечья. Ими набиты княжеские терема, и церкви. По церквах бегают шпыни с пеленами на блюдах, собирают на церковь, являются малоумными, в церкви смута, брань, писк и визг, драка до крови и лай смрадный, ибо многие приносят в церковь палки с наконечниками.

На улице бродяги кидаются на людей, хватают за платье, преследуют неотступно, рычат по-звериному: дай или убей меня! Притворные воры, прося под окнами милостыню, подмечают кто и как живёт, чтоб после обокрасть. Малых ребят с улиц крадут, и руки и ноги им ломают, и на улицу их кладут, чтоб люди, на них смотря, умилялись и больше им милостыню кидали. Сидят, обезображенные болезнями, так что чреватые жёны их пугаются. Великое число детей по улицам ходит и никто их не учит.

Стоглав тогда царя поддержал, присудил поставить дело на правильную основу: описать всех нищих и больных, в каждом граде строить богадельни, просил прихожан помочь казне ради спасения души. Ложных нищих и бродяг к делу приставлять, а не похотят, так и силой. И вроде толк был, нищих в городах и весях заметно поубавилось.

Но изменились времена, изменился царь. Стало не до нищих. Меж тем война, болезни, голод снова умножили число их многократно. Перед иноземцами стыдно. Что-то надо делать, но что?

Здесь, в Новгороде, царь придумал как излечить сию болезнь разом.

Прокричали бирючи указ царский: завтра на Ярославовом дворе будут дарить нищих и убогих. К обедне на старой вечевой площади собрались тысячи три. Слепые, трясущиеся, безногие, помешанные, калечные воины, вдовы и сироты. Жуть брала от такого скопления нищеты и уродства. В ожидании царя гадали, чем пожалует государь-батюшка, кто-то пустил слух, что будут раздавать деньги, отобранные у новгородских богатеев и что вроде бы каждому убогому причитается серебряная полтина, калач и чарка вина.

Когда часы на Ефимьевской часозвонне ударили два раза, на площади появились конные опричники под командой Василия Зюзина. Окружив нищих, погнали их на московскую дорогу.

За городом свирепствовала метель. Нещадно нахлёстывая плетями воющую, причитающую, молящую толпу опричники вывели её за городскую заставу и гнали её ещё три версты, сами сытые, полупьяные, тепло одетые. Потом Зюзин, привстав на стременах, крикнул, перекрывая вьюгу:

— Ну всё, убогие, прощевайте! Идите куда знаете, только назад в город вам дороги нет. А кто сунется, убьём на месте.

Взмахнул плетью и исчез в снежной круговерти.

...Лишь с десяток нищих пробились сквозь метель до Бронниц. Прочие пали в сугробы и вскоре превратились в небольшие снежные холмики.

Так царь победил нищету.

6.

Как не стерёгся Фома, а всё ж попался. Случилось это в один из последних дней погрома. Всё это время он бродил по обезлюдевшему городу, хоронясь от опричных разъездов, расспрашивал народ на Торгу кто, что видел, останавливал знакомцев, считал валявшихся на обочинах убиенных. Трупы никто не прибирал и бродячие псы, урча, грызли мёрзлую человечину. Первые трупоядцы появились и среди людей. Людоедов ловили вместе земские и опричники и убивали на месте.

Возвращаясь в обитель, Фома запирался в келье, и записывал всё, что увидел за день. Помолясь, ложился голодным. В монастыре давно уже кормили один раз пустой похлёбкой, повара мрачно предупреждали, что скоро и того не будет.

...Уже смеркалось, когда Фома брёл по кривой улочке, сочиняя в голове будущую повесть. За поворотом едва не уткнулся в закуржавевшую лошадиную морду. Вскинув голову, он увидел прямо перед собой горбоносого опричника и, растерявшись от неожиданности, зайцем метнулся в сторону. Слыша за спиной конский сап, бросился к тыну, но оборвался, и, получив тяжкий удар по голове, рухнул в снег.

Его подняли и обыскали. Найдя в кармане полушубка вощаницу и писало, опричный сотник насторожился.

— А ну, покажь руки! — приказал он. Фома протянул ему трясущиеся руки и обмер. На своей правой кисти он увидел чернильное пятно, не смытое со вчерашнего дня.

— Да ты никак борзописец? — протянул сотник. — Ай не знаешь царёв указ, что писать по монастырям не велено? А, может, ты подмётные письма составляешь?

Вот она смерть, догадался Фома. И молнией сверкнуло в мозгу: всё зря! Вместе с ним пропадёт недописанный труд, останется несвершенной последняя воля игумена. Рухнув на колени, он протянул к опричнику руки, хрипло попросил:

— Брат во Христе, не убивай!

Что-то мелькнуло в глазах у сотника. Свистнула сабля, упали в снег четыре отрубленных пальца.

— Больше писать не будешь, — осклабился сотник. — Гойда, ребята!

...Спас Фому монастырский лекарь. Зашивая нитками из бараньих жил кожу на культе, балагурил:

— В ножки надо поклониться тому опричнику. Ишь, как чисто отрубил.

Корчась от боли, Фома разлепил губы.

— Не за то ему спасибо, — процедил он, — а за то, что он мне не те пальцы оттяпал. Я ведь сызмальства левша!

И зашёлся рыдающим смехом.

...В последний день погрома Фома снова увидел царя. После заутреней на старой вечевой площади у Никольского собора опричники согнали небольшую толпу отобранных от каждой улицы горожан. Царь в сопровождении наследника появился на крыльце собора. Близко стать Фому не пустили, и он обойдя собор сзади, прижался спиной к округлой стене алтарной абсиды, весь обратившись в слух. Когда царь кончил говорить, Фома понял, что расправа кончилась.

Царь уехал, толпа разошлась, а Фома ещё долго стоял на опустевшей площади, не в силах поверить, что всё уже позади. Потом он тихо побрёл по привычной тропе вдоль бело-дымящегося Волхова, глядя себе под ноги и шёпотом повторяя услышанное, чтобы не забыть ничего. Воротясь в холодную келью, достал из тайника рукопись и, отогрев дыханием левую руку, взял в горсточку писало. На минуту призадумался, а потом сами собой поползли на бумагу строчки убористого полуустава:

«Месяца февраля в 13 день, в понедельник заутра, повелел государь оставшихся новгородских жителей изо всякой улицы по лучшему человеку поставить пред собой. Они же стали перед царём с трепетом, дряхлы и унылы, отчаявшиеся живота своего яко мертвы, видя неукротимую ярость царёву. Но благочестивый и христолюбивый государь Иван Васильевич всея Руси самодержец, воззрев на них милостивым и кротким оком, сказал:

— Мужи Великого Новгорода и все оставшиеся во граде! Молите Господа Бога и Пречистую его Богоматерь о нашем благочестивом царском державстве, и о чадах моих благоверных царевичах Иване и Фёдоре, и о всём нашем христолюбивом воинстве. А судит Бог общему изменнику моему и вашему, владыке Новгородскому Пимену и его злым советникам, и вся та кровь взыщется на них, изменниках, и вы о сём ныне не скорбите, живите во граде сём благодарны. Оставляю вам правителя-боярина и воеводу своего Петра Даниловича Пронского.

И сия глаголы изреча, отпустил их с миром; а сам благоверный государь царь и великий князь Иван Васильевич с сыном своим благоверным царевичем Иваном Ивановичем, и со всею своею силою пошёл из Великого Новгорода во Псков».

...Повесть была закончена. Назвать её Фома решил так: «О приходе царя и великого князя Иоанна Васильевича, како казнил он Великий Новгорода, еже оприщина и разгром именуется». Перечтя её от первой до последней строчки, Фома удовлетворённо подумал, что покойный игумен остался бы им доволен.

Огромная тяжесть свалилась с души. Но радости не было, а только лишь тоскливая усталь и пустота...

Глава тринадцатая ПРОРОЧЕСТВО НИКОЛЫ САЛОСА

В Пскове его встретил обманщик или вол­шебник,

которого считали оракулом, святым человеком.

Д. Горсей. Путешествия

1.

Псковский воевода Юрий Токмаков встретил царя у городских ворот. Поклонясь до земли, подошёл к царю с поднятыми кверху руками, пал ниц.

— Пожалуй в свою вотчину, великий государь.

Красным звоном встретил царя Псков. У каждого дома накрытые столы, возле них празднично одетые горожане. Царь спешился, отведал хлеба-соли. Воевода просиял.

— Хитры вы, скобари, харчами за измену хотите откупиться, — угрюмо усмехнулся Малюта.

— На Пскове измены нет, — твёрдо возразил Токмаков.

— Али тебе то ведомо? — вскинулся Малюта. — Ты, воевода, лучше помалкивай, государь сам знает, кого казнить, кого миловать...

Вдруг невесть откуда возник перед царём возник босой старец. Из-под мрачно сдвинутых седых бровей глядели пронзительные угольные глаза. В руках старец держал медную тарелку, накрытую рушником.

— Что за нечисть! — изумлённо воскликнул Грязной, кидаясь вперёд, чтобы заслонить царя.

— Блаженный Николка Салос. У нас его святым почитают, — потея от волнения, объяснил Токмаков. — Не гневайся на него, государь. Он с виду страшон, а так безвредный, чистое дитя. Раньше скотиной торговал, а как громом его в поле ударило, не в себе стал. Пророчествует, людей лечит. Псковские бабы его особо боятся. Которая согрешит, так он ей на улице беспременно юбку задерёт и плюнет в это самое место.

Царь захохотал.

— Чем царя потчуешь, Николушка? — ласково спросил он юродивого.

Салос с поклоном протянул ему блюдо. Царь с благодушным видом приблизился. Блаженный откинул рушник, и все увидели лежащий на блюде окровавленный кус мяса.

— Отведай мясца, Ивашка, — раздался надтреснутый голос юродивого.

— Нынче пост, — покачал головой царь, — нельзя мяса.

— Пост вспомнил?! — изумился юродивый. — Ты же человеками питаешься. Эвон сколь народу пожрал! Уходи из Пскова, Ивашка, не пей безвинную кровь. За грехи твои скоро покарает тебя Господь!

Услышав зловещее предсказание, все оцепенели.

— Дозволь, государь, — шагнул вперёд Малюта. Но царь остановил его. Сутулясь, пошёл к своему коню и уже вздел ногу в стремя, когда снова прозвучал надтреснутый голос:

— Пришёл ты сюда, Ивашка, на коне, а уйдёшь пеший.

Весь день царь не выходил из мрачной задумчивости. Грабежи и казни велел отложить, несмотря на уговоры ближних.

— Подстроили, государь, как Бог свят, подстроили, — возбуждённо доказывал Малюта. — В сговоре они! И юродивого науськали. Они тут все изменники!

— Старцы печорские письмами с Курбским пересылаются, — подлил масла в огонь Грязной.

— Точно знаешь? — потемнел царь.

2.

Утром следующего дня царь с частью войска уехал в Печорскую лавру. Оставшись в Пскове, Малюта, не мешкая, принялся за дело. В первый день обезглавили сорок человек. Пограбили ризницы монастырей, забрали чудотворные иконы, кресты и прочую утварь. С парящего над городом Троицкого собора сняли колокола.

...Царь молча ехал на своём белом арабском скакуне, подаренном ему персидским шахом Тамагаспом вместе с диковинным чудом — индийским слоном.

— Двадцать вёрст прошёл, а даже не вспотел, — кивнув на араба, сказал Грязной. Он тоже запомнил странное пророчество юродивого про коня и хотел успокоить царя.

...Монастыри на Руси исстари ставили на высоком месте. Печерский возвели в котловине, но он от этого не проиграл, а напротив, дивил несравненной красотой, казался драгоценным резным ларцом в ладонях Господа. Славен монастырь святыми пещерами, за великую честь почитается быть в них погребённым.

У белой монастырской стены встречал царя игумен Корнилий со всей братией. В перезвоне колоколов величаво шествовал владыка, чертя ризами снег, навстречу государю, но вдруг остановился как перед невидимой стеной: царь жёг его яростно-ненавидящим взглядом.

— Отвечай, Корнилий, правда ли, будто тебе Курбский письма пишет?

— Так он всем пишет, великий государь, — просто ответил игумен. — Сказывали: и тебе письма шлёт.

Царь дёрнулся. Ничем нельзя было оскорбить его сильнее, чем напоминанием о письмах беглого боярина, в которых он издевался над великим государем, рисовал его кровожадным деспотом и дурным правителем. Выходит, и здесь уже ведомы эти письма?!

— На колени! — глухо взревел он. Корнилий опустился на колени, покорно склонил шею. Выхватив из рук Грязнова обнажённую саблю, царь зашёл сзади и, взяв тяжёлый клинок двумя руками, смаху рубанул им по стариковской шее. Срубить голову с первого раза он не сумел, клокоча от ярости и придавив ногой дергающееся тело старца, рубил снова и снова до тех пор, пока отделившаяся голова не скатилась в окровавленный снег.

Тяжело дыша, обернулся к остолбенелой монастырской братии. Разъятые ужасом глаза монахов слились в одну блестящую полоску. И царь вдруг увидел себя их глазами: полубезумного, с окровавленной саблей. Припадок прошёл. Царь нагнулся к обезглавленному игумену, взвалил на плечо лёгонькое тело и медленно побрёл со своей страшной ношей к монастырским воротам. Пузырящаяся кровь стекала на снег, алой дорожкой отмечая последний путь игумена по этой земле.

Хоронили Корнилия в знаменитых пещерах. В умилении раскаяния брёл царь в прохладной тьме средь сонма блуждающих свечных огней под тихое погребальное пение печорских старцев. Стоя у древнего пещерного алтаря с распятым Христом, тихонько подпевал заупокойному молебну. А когда открыли пещерную нишу и задвинули в неё поверх старых чёрных домовин гроб с телом Корнилия, царь вдруг похолодел до озноба. Ему почудилось смерть, затаившаяся в чернильной тьме пещеры ...

Воротившись в Псков царь был смутен и молчалив. Доклад Малюты о свершённых казнях слушал вяло, думал о чём-то другом. Отходя ко сну, молился особенно долго и истово. Первое о чём спросил наутро: как конь?..

— Кажись, сап у него, — отводя глаза, буркнул Малюта. — Ей-же-ей, государь, юродивый этот — он же знахарь, скотину лечит. Сразу сап у коня углядел, потому и напророчил.

Белый араб пал вечером. На следующий день царь повелел прекратить грабежи и казни и возвращаться назад, в Слободу. Уговоры Малюты и Грязнова довершить расправу над изменниками, отобрать у города укрытые сокровища на царя не подействовали.

... В Москву возвращались победителями. Обозы с награбленным растянулись на десяток вёрст. Слухи о погроме чёрной волной катились впереди. Страна никла в страхе.

Сидя в тёплом возке, царь строил планы. Теперь с новгородскими деньгами можно продолжить войну. Перво-наперво надо разбить шведов. Самозванца Иоганна, укравшего у Эрика корону, а у царя невесту, повесить на главной площади Стокгольма. Потом заняться Ливонией. Прямо присвоить её вряд ли удастся, восстанут все европейские дворы. Придётся создать малое королевство, поставив во главе верного вассала-того же датского герцога Магнуса. А чтобы привязать покрепче, женить его на ком-то из своих сродственниц, скажем, на старшей дочери Старицкого... Кстати, и самому о женитьбе пора подумать. Негоже царю вдовствовать. Заодно можно и наследника женить. Вот только кого взять в жёны?

Малюта ехал за царским возком верхом. Покачиваясь в седле, перемалывал тяжёлыми жерновами неторопливых мозгов свои расчёты...

Поход закончился. Но не закончился розыск. В застенках Слободы ждали своей участи три сотни новгородцев и их поверженный владыка.

Глава четырнадцатая ХОРЬ В КУРЯТНИКЕ

1.

Месяц в ожидании царя показался Афанасию Вяземскому годом. Когда первый раз шёл во дворец на большой пир по случаю возвращения государя из похода, думал, что тут и схватят. Но царь встретил своего оружничего как ни в чём не бывало, допустил к руке, посадил за стол. Был оживлён, шутил. Шутки, правда, получались зловещие. Вдруг ни с того ни с сего вылил огненные щи на голову шуту Гвоздеву, а когда шут завопил от боли, саданул его насмерть ножом. Потом подозвал старого боярина Титова. Хочу, молвил, наградить тебя за верную службу, да не знаю чем. Поманил старика поближе, отсёк ему ухо ножом да ему же и вручил. Возьми, дескать, от меня в подарок.

Рассказывали и про иные царёвы шутки. Давеча встретил на дороге жену боярина Тулупова. Высунулся из кареты и крикнул: чтой-то я тебя, боярыня, в лицо не признаю. А ну покажься иным местом! Тотчас охальники выволокли боярыню из колымаги, задрали подол на голову. Вот теперь признаю, заржал царь, здрава буди, боярыня Тулупова, мужу кланяйся!

...Пир затянулся заполночь. Возвращаясь домой, Афанасий гадал как дальше поведёт себя царь, в сотый раз повторял свои оправдания. Эх, кабы знать, что всё так обернётся! При мысли о Скуратове туманился разум от ненависти и досады на самого себя, за то, что подпустил к царю, вовремя не углядел в нём матерого зверя. Но тяжелее всего было думать о Ловчикове. За меньшого брата почитал и вот поди ж.

Спешившись у ворот, Вяземский постучал кольцом. Никто не отзывался.

— Эй, тетери! — закричал он. Дом молчал.

— Схлопочете вы у меня, — с угрозой крикнул Афанасий и пошёл к калитке. Она оказалось не заперта. Лунный двор был пуст, не лаяли псы, не отозвались ржанием кони в конюшне. Афанасий взбежал по крыльцу и стукнулся головой в колени повешенного над дверью слуги. Войдя в дом, трясущимися руками вздул огонь и почувствовал, что у него на голове зашевелились волосы. Горница была заполнена трупами челяди. Кто-то с дьявольской насмешкой рассадил убитых за обеденный стол, поставив перед ними миски. Конюх с раскроенным черепом чинил хомут, старуха с перерезанным горлом сидела у прялки, псари с торчащими под лопаткой ножами играли в зернь. Превозмогая ужас, Вяземский заставил себя обойти дом, флигеля, дворовые службы. Все были мертвы: люди, животные, перебили даже кур. Князь кинулся наверх в опочивальню и остолбенел. Вся его семья: отец, мать, жена, трое детей были задушены, аккуратно сложены на постель и закрыты до горла атласным одеялом.

Он всё понял. Так вот как отомстил ему царь! А напоследок решил поиграть с ним как кот с мышью. Хочешь жить — делай вид, что ничего не произошло и жди своей участи. Кому-кому, а князю Вяземскому эти сатанинские игры известны доподлинно, сколь раз сам в них участвовал. Только теперь мышью стал он.

... — Как почивал, Афоня? — благодушно спросил на следующий день царь.

— Спаси Христос, великий государь, — поблагодарил Вяземский.

— Ну и славно, а то вроде с лица побледнел. Ты из дома-то не отлучайся. Позову, коли понадобишься.

Он выдержал четыре дня. Стояла летняя жара, и скоро в усадьбе стало не продохнуть от трупной вони. Он пробовал спать во дворе, но и сюда достигал тошнотворный запах тлена.

На пятый день Вяземский исчез. Малюта поставил на ноги весь сыск, сам толкался по городу, пугая людей своим видом, но всё было напрасно — оружничий как в воду канул...

2.

Алексея Басманова ещё не взяли, но все признаки скорой расправы были налицо. На пирах у царя его сажали на худшее место и обносили блюдами. Малюта при встрече нагло и внимательно рассматривал боярина, будто увидел впервые. Вдруг захотели местничать с ним те, кто раньше боялся как огня. Потом один за другим стали исчезать его люди. Сына Фёдора отправили в дальний гарнизон, но скоро отозвали назад. Почуяв неладное, Фёдор стал сторониться отца. Когда на юге зашевелились крымцы, Басманов просил отпустить его в войско, но царь не велел. Он понял, что ждать осталось недолго.

Схватили его сонного, подмешав на пиру в вино зелья. Зная тяжёлую басмановскую длань, побоялись схватить открыто. И правильно сделали. Он уже решил для себя погибнуть при аресте, порешив при этом как можно больше людей Малюты. За великое счастье почёл бы прихватить с собой на тот свет и самого Скуратова, но знал, что тот не посмеет сойтись с ним один на один.

Когда волокли в пытошный подвал, Малюта склонился в издевательском поклоне:

— А помнишь, боярин, как ты меня вперёд пропустить не хотел? Теперь, изволь, проходи первым.

Пытали Басманова с особой свирепостью. Царь сам присутствовал при пытках, домогаясь признания, о чём они говорили с Вяземским в лесной сторожке. Прислуживавший им тогда егерь Вяземского Никита на дыбе показал, что оба худо говорили про государя, а что и как, воспроизвести не мог. Когда терпеть стало невмочь, признал Басманов, что Пимена упредили они с Вяземским, ибо не верили в измену владыки. Ещё признал, что худо говорил про государя в обиде за сына, склонённого им к содомскому разврату. Услышав про разврат, царь оживился и велел привести схваченного накануне Фёдора.

Даже избитый Федька был дьявольски красив. При виде царя он взволновался как красная девка, стал охорашиваться и бросать на него томные взоры. Висящий на дыбе Алексей Басманов застонал и поник головой.

— Поди ко мне, Фёдор, — поманил царь.

Обольстительно улыбаясь, Федька проворно подошёл к царю, опустился у его ног, обнял колени.

— Вишь ты, Фёдор, — поглаживая его шелковистую голову, задумчиво промолвил царь. — Родитель твой простить мне не может наших с тобой сердечных дел. Говорит, будто я тебя в грех ввёл. Ради этого измену затеял, через Пимена новгородского с Сигизмундом ссылались. И вот хочу я тебя спросить, Фёдор, как мне с родителем твоим поступить?

Опустив пушистые ресницы, Фёдор молчал. Пальцы царя на его голове вдруг хищно сжались, захватив волосы.

— Что молчишь?Выбирай: кого больше любишь — меня или родителя?

— Тебя, государь, — превозмогая боль, ответил Федька.

— Чем докажешь?

— Чем пожелаешь, государь!

Царь на мгновение задумался, потом снял с пояса кинжал, протянул Фёдору, значительно мигнул. Взяв усыпанный драгоценными камнями царский кинжал, Фёдор исподлобья поглядел на царя, потом как бы в раздумьи перевёл взгляд на отца и вдруг резко взмахнул рукой. Пущенный с огромной силой кинжал вонзился в горло Алексея Басманова. Боярин захрипел. Тело его дёрнулось и обвисло. Онемели даже все видавшие палачи.

— Ловок! — усмехнулся царь. — Ну коли так — живи!

И подумав, добавил:

— Ежели сможешь.

Наутро Фёдора Басманова в оковах отправили на Белоозеро. Вместе с ним везли его жену, племянницу покойной царицы Анастасии, и их детей. В белозерской тюрьме Басманова держали в строгости, охрана отцеубийцу сразу невзлюбила, кормить не кормили, а раз в день кидали краюху хлеба. Избалованный Федька от тоски и голода то выл зверем, то ласковым речами пытался умаслить тюремщиков, но всё без толку.

Спустя четыре месяца он умер.

3.

Царь стоял у окна и с интересом наблюдал, как во дворе опричные стрельцы дерутся с литовскими посольскими людьми. Дрались без оружия голыми руками. Паны отмахивались отчаянно, но стрельцов было больше, и вскоре посольских загнали под крыльцо и принялись месить кулаками.

Это была уже вторая стычка с посольством Речи Посполитой, приехавшим для заключения перемирия. Третьего дня при вручении царских даров литовский посол Талваш дерзко отказался их принять, заявив, что наши были дороже. Подаренный царю Сигизмундом Вторым чистокровный скакун и впрямь стоил немало. Наутро на посольский двор явились опричники, ведя скакуна в поводу. Спросили у посла, сколь отдал король за скакуна, аккуратно отсчитали за него деньги, и тут же на глазах Талваша изрубили коня на куски.

Драка кончилась полной победой опричников. Стуча сапогами, они ввалились в царские покои, и стольник Булат Арцыбашев бросил к ногам царя военные трофеи: жупаны и шапки. Царь со смехом надел шапку с пером на заменившего убитого Гвоздева нового шута князя Никиту Дурного Прозоровского и приказал ему преклонить колено на литовский манер.

— Да не умею я, Вань, — отнекивался шут.

— Гляди, бестолковый!

Надев литовскую шапку, царь преклонил колено и принял спесивую позу. Опричники захохотали, заорали «Гойда!»

За всем этим с молчаливым неодобрением наблюдал глава Посольского приказа печатник Иван Михайлович Висковатый. Приметив это, царь снял шапку, с неудовольствием спросил:

— Что, печатник, аль не любо?

— Не любо, государь. К нам и так послы ехать не желают после того, как в Новгороде шведов пограбили.

— Литовцев пожалел? — потемнел царь. — Нам, значит, нельзя. А им заговоры против меня устраивать, моих людей сманивать, лазутчиков подсылать — можно? А кто Андрюху Курбского, змею подколодную, пригрел? Опять же Сигизмунд. Они в нас плюются, а я утираться должен. Так, по-твоему?

— Сам знаешь, государь, нам ныне мир с поляками да литовцами позарез нужен, — не уступал Висковатый. — Ты, вон, опять Ливонию хочешь воевать, со шведами война на носу. А хуже всего: крымцы на нас снова зубы точат.

— Крымцам по весне воевода Хворостинин добре навтыкал. Теперь они долго не сунутся, — подал голос сидевший тут же дьяк Щелкалов.

— Может и не сунулись бы, кабы за ними турок не было. Нет, государь, со всеми разом нельзя враждовать.

— И кого ж ты виноватишь? — с прищуром спросил царь. — Не ты ли посольским приказом ведаешь?

— Да, похоже, уже и не я, — горечью ответил Висковатый.

— Ну коли сам так считаешь, видно, придётся замену тебе приискать, — отрезал царь.

Висковатый низко поклонился и пошёл к двери. У порога обернулся.

— А всё ж, подумай, государь. Народу передышку надо дать. Обнищаем вовсе.

— Народ браде подобен, — усмехнулся царь, — чем чаще стрижёшь, тем гуще растёт.

— Ежли мне не веришь, государь, спроси казначея Фуникова. Пусть он скажет, что не сдюжить казне две войны разом.

— Слыхал я про ваши с Фуниковым дела, — со значением сказал царь. — Дай срок, разберусь и с вами!

— Видал, обнаглел?! — разгневанно обернулся царь к Малюте, когда дверь за Висковатым закрылась.

— Задёргался печатник, — усмехнулся Малюта. — Ниточка-то от новгородской измены к нему потянулась. Давеча брата его взяли.

— Третьяка взяли? Меня почему не упредил? — нахмурился царь.

— Не успел, великий государь, — спокойно ответил Малюта, — боялся, что убегит.

4.

Высоко взлетел после новгородского похода Малюта Скуратов, кажется, уж выше некуда. Получил думный чин и огромные пожалования, стал у царя первым советником, а верней сказать, царской тенью. Где царь, там и Малюта. Только из его рук царь брал пищу, только Малюте доверял охранять себя. Думали, что теперь-то чёрная малютина душа успокоится. Ан, нет, ещё свирепей выгрызал всех, кто мог повлиять на царя, всюду раскидывал сети, искал заговоры.

Уже полгода прошло после возвращения из Новгорода, а Малюта всё продолжал розыск по новгородской измене. Грязной, к этому времени уже признавший его главенство, только дивился его размаху. Убрав Басмановых и Вяземского, рыл теперь подкоп Малюта под самого печатника Висковатого и казначея Фуникова, первых после царя людей в государстве. Заодно собирал доносы на глав Поместного и Разбойного приказов Степанова и Шапкина. Не брезговал и людишками помельче, даже и среди опричных.

«Он как хорь в курятнике, не уймётся, пока всех кур не передушит, — думал Грязной. — А ведь когда-нибудь и мой черёд придёт. Слишком много про него знаю. Нешто упредить?» Но тут же гнал от себя эти мысли, слишком опасен стал Малюта, чтобы с ним тягаться.

Между тем суд над Пименом всё откладывался. Тянул Малюта, используя новгородского владыку как камень для утопления своих врагов. Но и царь колебался. После того, что натворил он в церквах и монастырях и так уже отшатнулось духовенство. Казнь Пимена расширила бы трещину, а этого уже опасно. Но и точку в деле Пимена тоже надо ставить. Не надумав сам, собрал опричную думу. Прямо вопросил: как будем с Пименом? Отвыкшие советовать царю, думцы растерянно молчали. Ляпнешь не то — в изменники запишут! Нарочно погодив, чтобы царь убедился в бестолковости прочих, поднялся всё тот же Малюта.

— Дозволь молвить, государь! Негоже тебе архиепископа судить. Пускай его сами святители судят. И не за измену государю, а за другие вины.

— За какие другие? — недоумённо воззрился царь.

— А за то, что безвинно оклеветал он благонравного митрополита Филиппа, мир его праху, чтобы самому стать митрополитом на Руси.

Думцы ошеломлённо переглянулись. Все знали, кто задушил Филиппа. И теперь тот же Малюта берёт святого старца в союзники. Ну бес! в который раз с невольным восхищением подумал Грязной. Лицо царя оживилось. Ай да Малюта!

Неделю спустя собрался святительский суд. Рядили недолго. Святители ненавидели Пимена за былое богатство, за белый клобук, за похлебство перед властью. Суд признал Пимена виновным по многим винам, лишил сана и приговорил к смерти через сожжение. Но тут царь явил церкви своё великодушие. Вместо публичной казни Пимена отправили в ссылку в Венёвский монастырь. Там он вскорости умер.

...Розыск по новгородскому изменному делу подошёл к концу.

— Ну вроде всех перебрали, — с облегчением потянулся донельзя измотанный Грязной.

— Всех да не всех, — загадочно ответил Малюта. — Ништо. Опосля доберём.

Казнь была назначена на 25 июля.

5.

Хотя распорядителем назначен был земский дьяк Василий Щелкалов, однако эту казнь царь готовил самолично, как хороший повар готовит своё коронное блюдо. Хотел устроить зрелище дотоле невиданное, подобное римским казням, дабы устрашить Москву, отбить охоту устраивать заговоры, а себя явить народу правителем грозным, но справедливым. Две недели убил на приуготовления. Во всё вникал до последней мелочи, по пунктам расписывал: кого за кем казнить, кому казнить и каким способом, какие слова должны быть при этом сказаны, где стоять земским, где опричным, где иноземцам, а где простому народу. Сам запарился и помощников запарил.

От Лобного места сразу пришлось отказаться. Там было тесновато, ибо одновременно предполагалось казнить около двухсот человек. Поэтому местом казни выбрал царь рыночную площадь в Китай-городе, по народному прозванию Поганую лужу. По краям площади вкопали двадцать больших кольев, к ним прибили длинные брёвна. Накануне приволокли огромные котлы, навезли дров.

День казни совпал с праздником святого Якова. В означенное время царь выехал из дворца, сверкая на солнце доспехами, с копьём и секирой. За царём ехал наследник также в полном боевом облачении. Далее в строгой последовательности двигались свита, земская и опричная дума, иноземные гости. Замыкали процессию полторы тысячи опричников, конвоировавших осуждённых.

Подъезжая к рыночной площади, царь с удовлетворением отметил, что она до отказа запружена народом.

Дальше случилось непонятное.

При виде царя народ кинулся врассыпную. В молчаливом ужасе, пробиваясь локтями, сбивая торговые прилавки, давя рассыпавшиеся яблоки, оступаясь и падая, люди в панике бежали прочь. В мгновение ока площадь опустела.

Царь растерянно обернулся к Малюте. Бегство народа рушило весь тщательно продуманный ход казни. Царь чувствовал себя обиженным и оскорблённым. Он потратил столько усилий для того, чтобы устроить народу небывалое зрелище, а те, для кого оно предназначалось, не захотели его смотреть. Что случилось с московским людом? Ведь ещё недавно эти люди охотно сбегались поглазеть на казни, злорадными воплями отмечали очередную голову, вздетую рукой палача. Это было как если бы он приготовил пир, а гости отказались от его приглашения. Москва предала его, и с этой минуты царь возненавидел Москву так же, как раньше ненавидел Новгород.

Малюта всё понял без слов. По его знаку опричники погнались за разбегавшимися, но этим только усугубили панику. Люди обезумев, шарахались прочь, лезли через изгороди, прятались в подвалах. Кто-то истошно вопил:

— Царь Москву казнит!

Совсем растерявшись, царь сам стал ездить по городским улицам, уговаривая народ пойти поглядеть на казнь, божился, что ничего худого против москвичей не затевал, сулил невиданное зрелище. Но всё было напрасно Люди отворачивались, ускользали из рук опричных, бабы закрывали платками лица, косоротилась даже распоследняя чернь. Силком загнанные на площадь рассыпались как овёс из худого мешка, и площадь пустела сызнова.

С великим трудом удалось собрать редкую толпу. Половину её составляли люди Малюты, постоянные доносчики, работавшие в людских скоплениях.

Царь спешился. Тяжело ступая в боевых доспехах, вошёл в расступившуюся перед ним толпу. Смиряя гнев, стал расспрашивать москвичей про житьё-бытьё. Кивал, сочувствовал, жаловался на тех, кто мешает ему править с пользой для простого народа. От них, злоумышленников, всё зло на Руси, кабы не они — жил бы народ в довольстве и радости.

— Так отвечайте, православные, — возвысил голос царь. — Верно я делаю, что казню злых изменников, моих и ваших врагов?

В ответ раздалось нестройно:

— Верно! Живи, всеблагий государь! Карай изменников!

Кричали, в основном, люди Малюты. Боязливо косясь на опричников, им вторили горожане.

— А чтобы видели вы моё милосердие, — царь щедро махнул рукой. — Отдаю вам половину изменников. Я их милую, забирайте, делайте с ними, что хотите.

Из толпы приговорённых отделили половину и передали в руки стоящим тут же земским боярам. Это были уцелевшие новгородские дворяне. Их потом рассовали по ссылкам и дальним монастырям.

Царь снова взобрался на коня и дал знак начинать.

6.

Первым вывели печатника Ивана Михайловича Висковатого. Двадцать лет тянул Висковатый на себе государственный воз, много раз доказывал преданность царю. Когда тот был при смерти и даже самые верные не хотели присягать «пелёночнику» Дмитрию, это он, Висковатый, сумел убедить всех выполнить последнюю волю государя. Но воистину ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным. За преданность, за ум великий, за служение беззаветное наградил царь печатника по заслугам — позорной казнью. Обличать Висковатого должен был дьяк Василий Щелкалов, давний его завистник, сам метивший на место печатника.

Выступив вперёд, Щелкалов взял в левую руку бумагу с перечнем обвинений, а в правую плеть. Откашлявшись, зычно воскликнул:

— Иван сын Михайлов! Писал ты королю польскому. Обещал ему предать Новгород и Псков. Это первый знак твоего вероломства.

Ударив печатника плетью по голове, продолжал:

— Писал ты царю турецкому, увещевал его послать войска к Казани и Астрахани. Это вторая твоя вина.

Последовал новый удар плетью.

— В-третьих, писал ты царю перекопскому или таврическому, чтобы он опустошил наше царство огнём и мечом. За это будешь ты казнён. Если имеешь оправдание — говори!

Звучно и твёрдо вознёсся над площадью голос Висковатого:

— Великий царь! Бог свидетель, что я невиновен, что всегда верно служил тебе. Дело моё поручаю Богу, он нас и рассудит в ином мире. Ты хочешь моей крови? Пей!

Подбежал Малюта, просипел:

— Покайся, Иван Михайлов, перед смертью.

Вместо ответа Висковатый плюнул Малюте в лицо. Выговорил с омерзением:

— Будьте вы все прокляты! Вы и ваш царь!

Малюта довольно осклабился. Этих слов он и ждал от печатника. Теперь царь не будет скорбеть о нём.

С Висковатого сорвали одежду, привязали спиной к бревну.

— Кому доверишь казнить изменника, государь? — спросил Малюта.

— Тому, кто мне самый верный, — ответил царь.

Малюта первым подбежал к печатнику и ножом отрезал ему нос. Подбежавший следом Грязной отрезал одно ухо, Зюзин — второе. Подъячий Иван Ренут, думая отличиться, отсёк половые органы. Печатник вскрикнул и испустил дух.

Царь пришёл в ярость — Висковатый слишком легко отделался. Ренута схватили, оттащили к осуждённым.

Вторым вывели казначея Фуникова. Его обличал сам царь.

— Казню тебя не за твои вины, а за то что ходил ты в товарищах у Висковатого. Всем ему угождал, одного его слушался. Посему велю казнить вас обоих.

Фуникова сварили живьём в котле с кипящей водой.

Затем вывели дьяка Григория Шапкина с женой и двумя сыновьями. Всем им отрубил голову князь Василий Темкин. Дьяка Ивана Булгакова царь казнил собственноручно, шестнадцать раз пронзив дьяка копьём. Наследник заколол жену дьяка.

Казнь длилась четыре часа. Царь изощрялся, стремясь превзойти себя самого. Одному отрубали поочерёдно руки и ноги, у другого вырезали из кожи ремни, с третьего сдирали чулком кожу чулком, у четвёртого вытаскивали кишки, наматывая их ему на шею, пятого сажали на кол.

Наконец все приговорённые были умерщвлены. Тела их оставили на площади до вечера, а ночью увезли за город и свалили в общую яму.

В ту ночь в Москве мало кто уснул.

7.

Пока Малюта в поисках Вяземского обшаривал Москву, тот находился совсем рядом. Лейб-медик Арнольд Лензей пожалел Афанасия и спрятал его в своей аптеке в опричном дворце на Неглинной. Доступ в аптеку был строжайше запрещён, дабы злоумышленник не подсыпал отравы в царское снадобье, которое лейб-медик всякий раз самолично пробовал, прежде чем подать царю. К аптеке примыкала кладовая, в которой врач держал свои препараты. В этой кладовке Афанасий безвылазно отсиживался уже несколько суток. Еду ему приносил помощник лекаря. Для малой нужды князь использовал реторту.

Лунными ночами Вяземский покидал свою каморку, разминая затёкшее тело, бродил в полутьме среди таинственно поблескивающих колб, сосудов и спиртовок. Осторожно приоткрывая окошко, с наслаждением пил ночной воздух. Глядя на спящий город думал про свою жизнь, про убитую семью, молился. В эти дни страшные для него дни он уверовал заново, ибо понял, что всё случившееся с ним есть кара Господня, которую он заслужил вполне. Он знал, что жизнь кончена, знал, что рано или поздно Малюта найдёт его. Иногда ему приходила соблазнительная мысль о самоубийстве, аптечные яды были под рукой и Лензей не отказал бы ему в последней просьбе. Но Вяземский гнал от себя эту мысль, его отягощённая преступлениями душа не принимала последнего греха. Оставалось ждать...

Иногда Афанасий виделся с Лензеем, и тот сообщал затворнику последние дворцовые новости. Царь лютует. Малюта добивает старую опричную думу. На место казнённых повсюду рассовал своих. От Лензея Афанасий узнал о судьбе своей сестры, вдовы казначея Фуникова, первой на Москве красавице. Её посадили голую верхом на жёсткий канат и протащили по нему несколько раз. Потерявшую сознание от дикой боли отвезли в монастырь, где она вскорости умерла в мучениях. Сестру Вяземский любил больше жены, они вместе выросли. Снова мелькнула мысль о яде. Эх, кабы напоследок дотянуться до Малютиной глотки! Уже не оторвали бы.

...Выдал Афанасия кто-то из слуг. По приказу царя оружничего поставили на правёж, определив для взыскания сумму несусветную. Били палками с утра до вечера. Отдав всё, что имел, оружничий стал оговаривать разных людей, которые будто бы были ему должны. Тех тоже хватали и выколачивали несуществующий долг в пользу казны. Целый месяц продержав Вяземского на правеже, сослали в Городецкий посад, где и уморили в тюремных оковах.

Глава пятнадцатая ОДИССЕЯ КАПИТАНА ШЛИХТИНГА

1.

Померанский дворянин Альберт Шлихтинг угодил в русский плен при взятии крепости Озерище. Во время штурма капитан Шлихтинг дрался как подобает честному солдату, но, получив добрый удар по голове кистенём, погрузился в глубокий сон.

Пять лет, проведённых в русском плену, показались Шлихтингу пятью десятками, но потом судьба улыбнулась ему. Весной царь занемог и попросил английскую королеву рекомендовать ему хорошего врача. Королева отыскала известного бельгийца Арнольда Лензея, который, соблазнясь посулами, вскоре прибыл в Москву года вместе с братом Яковом. Поскольку знаменитый врач не понимал по-русски, первое его требование заключалось в предоставлении переводчика. В Посольском приказе Лензею предложили на выбор нескольких пленных, и врач остановился на Альберте Шлихтинге, ибо помимо немецкого и русского тот прилично знал латынь — язык медиков и поэтов.

Жил лейб-медик в опричном дворце за Неглинной, где ему были отведены отдельные покои, сообщавшиеся с царскими на случай неотложной помощи. Врач сопровождал царя повсюду, имея при себе набор необходимых инструментов, лекарств и противоядий, и Шлихтингу было поручено не только переводить лейб-медику, но и всюду таскать за ним тяжеленный саквояж. Впрочем, он не жаловался. После долгих мытарств Шлихтинг теперь жил воистину по-царски, близко наблюдая жизнь опричного двора и тем удовлетворяя природную любознательность. К тому же медику дозволялось брать книги из царской библиотеки, и Шлихтинг был потрясён хранившимися в ней редкими книгами не меньше, чем сокровищами двора. Всё свободное время он проводил за чтением, предпочитая своих любимых Виргилия, Ювенала и Теренция.

Когда царь бывал в отъезде, переводчику дозволялось покидать дворец и общаться с другими иноземцами. Так он познакомился с Генрихом Штаденом, содержавшим корчму в опричной части Москвы.

Этот шумный краснорожий немец из-под Мюнстера, по виду типичный бюргер, изображал из себя искателя приключений. Поначалу Шлихтинга оттолкнули безудержное хвастовство немца, но у Штадена имелись и некоторые достоинства. Главное из них заключалось в том, что ему было позволено держать корчму, хотя корчемство в Москве было строжайше запрещено. На вопрос, как ему это удалось, Штаден, покровительственно усмехаясь, отвечал: «Если хотите поджарить себе пирог, не забывайте помазать сковородку маслом». В корчме у него было всегда полно народу, как русских, так и иностранцев, и это было едва ли не единственное место в Москве, где соотечественники могли пообщаться за кружкой пива.

В детстве Штаден собирался стать пастором, но был изгнан из городка Алён после того как пырнул шилом сверстника. Когда Генриха выпроваживали за городские ворота, ратман замёл его след вересковой веткой в знак того, что обратный путь в Алён ему заказан. Потом Штаден искал счастья в Лифляндии, но когда его заставили работать на оборонительных сооружениях, он возмутился и ночью перешёл русскую границу в надежде разбогатеть на царской службе. То, что переход к противнику во время военных действий называется изменой, Штадена не беспокоило. Отечество там, где нам хорошо, полагал он.

Поначалу Россия не очень-то оправдала его надежды. Как и все иноземцы на русской службе, он получил кормовые деньги, полтора ведра мёду в день и кафтан на беличьем меху. Открыв корчму, принялся сколачивать состояние, но дело шло медленно до тех пор, пока царь не придумал опричнину.

— Я сразу понял, что могу схватить удачу за хвост, — упоённо рассказывал Штаден внимательно слушавшему его Шлихтингу. — И первым из иностранцев записался в опричники. Первым! Ты понял, Альберт? Из наших я оказался самым умным! Я проделал всю эту комедию с клятвой и переодеванием, обзавёлся метлой и собачьей головой и пообещал порвать с земскими людьми. Но зато! Послушайте, сударь, что я получил взамен! Мне сразу предложили выбирать по вкусу любое поместье из тех, владельцы которых были казнены за измену или погибли на войне, не оставив наследников. Сначала я взял себе хорошее подворье в Москве, которое раньше принадлежало одному католическому священнику. А когда великий князь казнил своего брата Старицкого, я получил вотчины и поместья одного из его вассалов. И это не всё! Стоит мне найти в Москве пустой двор, я пишу челобитье великому князю и двор становится моим. Правда, мне пришлось взять в управляющие одного татарина, который обворовывает меня, но в этой стране все воруют. Я сам слышал, как царь сказал: все русские — воры. Кстати, себя он считает немцем, говорит, что его предки из Пруссии.

— Одно плохо, — сокрушался Штаден, — опричников становится всё больше, а свободных поместий всё меньше. Но вообще эти опричники дошлые ребята, у них есть чему поучиться. Они подсылают своих слуг к богатым людям на службу, а потом кричат, что у них сманили слугу. Ещё они подбрасывают соседям дорогие вещи, а потом якобы находят их и требуют возмещения. Должен признаться, что по их примеру я сейчас выколачиваю деньги с одного богатого крестьянина. Каждый день его бьют по ногам палками, он готов наложить на себя руки, но не хочет отдавать деньги. Каковы варвары!

— Тем не менее Росси — это страна огромных возможностей, — понизив голос продолжал Штаден. — Уверяю тебя, что когда у нас узнают об этом, здесь отбою не будет от немцев. Надо пользоваться тем, что нас пока мало. Возле царя крутятся два лифляндца Иоганн Таубе и Элерт Крузе. Большие пройдохи, тоже были в плену, а сейчас это главные советники царя. Я их вижу насквозь, они хотят с помощью герцога Магнуса отхватить себе Лифляндию. Но я с ними не дружу, они корчат из себя высоких господ. Плевать на них!. Нам надо держаться вместе, Альберт. Хорошо, что ты близок к великому князю. Это не всегда безопасно. Кто близок к господину, тот легко обжигается, но зато те, кто остаются вдали, быстро замерзают. Сейчас надо быть близко. Кстати, как здоровье великого князя? Ты же почти его врач, расскажи камраду.

Потный, налитый пивом Штаден вызывал неприязнь Шлихтингу захотелось послать его к черту, но что-то подсказывало ему, что с этим человеком лучше не ссориться. От разговоров о здоровье царя он уклонился. Как оказалось, не напрасно. На следующий день у него состоялся серьёзный разговор с лейб-медиком.

— Вы, кажется, сдружились с Генрихом Штаденом? — строго спросил Лензей. — Это плохое знакомство. Штаде — отъявленный негодяй.

— Он просто хвастливый болтун, — попробовал отшутиться Шлихтинг.

— Это вы мне говорите? — темпераментно вскричал Лензей. — Штаден — человек Скуратова, самого кошмарного палача, которого когда-либо носила земля. И он доносит Скуратову всё, о чём говорят в его корчме. Молите Бога, если вы ещё ничего не успели наболтать. О чём он вас спрашивал?

— Да ничего особенного. Просто он интересовался здоровьем царя.

— Вот! — От волнения Лензей задохнулся. — Этого я и боялся!

— Но почему?

— Да потому, наивный вы человек, что здоровье царя — это главная государственная тайна! Все, кто проявляют интерес к его здоровью, есть заведомые изменники, подлежащие немедленному уничтожению. Удивляюсь вам! Вы уже шесть лет провели в этой стране, но ничего о ней не знаете!

— Но я ничего не сказал ему, клянусь!

— Слава Создателю, — смягчился Лензей. — И помните: никаких разговоров о здоровье царя, ни с кем, тем более со Штаденом! Считайте это приказом, ибо речь идёт не только о вашей, но и о моей шкуре.

— Вы можете быть во мне уверены, господин Лензей, — дрогнувшим голосом произнёс Шлихтинг, — я стольким вам обязан.

— То-то, — проворчал врач.

2.

Почти полгода Шлихтинг не видел Штадена, но в начале сентября столкнулся с ним почти нос к носу. Притворясь, что не видит немца, капитан хотел пройти мимо, но тот углядел его, заорал зычно:

— Альберт! Камрад!

Мысленно чертыхнувшись, Шлихтинг изобразил радость встречи. Штаден потащил его в корчму, поставил вина. Был всё также шумен, краснорож и хвастлив. Опрокидывая стакан за стаканом, рассказал, что сопровождал царя в новгородском походе. Говорил, что за всю свою жизнь не видел ничего ужаснее.

— Тебе не кажется, что великий князь не вполне здоров? — понизив голос, спросил он. — Уж ты-то должен знать.

Помня о предостережении Лензея, Шлихтинг скупо ответил:

— Государь здоров.

— Те-те-те, — насмешливо пропел Штаден. — Расскажи кому-нибудь другому. Неужто ты не знаешь того, что знают все.

— А что знают все? — нахмурился Шлихтинг.

Штаден наклонился к его уху и прошептал.

— Царь безумен! Только безумец может творить то, что он творит со своими подданными. Он маньяк! Эти хитрые парни Скуратов и Грязной используют его болезнь в своих целях. А ещё у царя эта новая болезнь, которую привёз из Америки Христофор Колумб. Ты слышал о ней? Болезнь греческого пастушка Сифулуса. Божья кара за разврат. Человек гниёт заживо. В Москве настоящая эпидемия. Говорят, царь заразил обеих своих умерших жён и даже собственного сына, с которым они делят наложниц. Я в панике, боюсь подцепить. Впрочем, итальянцы придумали такую штуку, называется кондом. Эх, старина, как я отвёл душу в Новгороде! Я должен рассказать тебе эту историю. Но сначала выпьем!

— Итак, слушай о моих приключениях в Новгороде, — продолжал Штаден, осушив стакан мальвазии. — Пока царь казнил и грабил город, я ездил по окрестным деревням. Другие опричники говорили мне: Генрих, ты болван, все богатства здесь. Но я знал, что делал. Всё награбленное в городе надо было везти в общий котёл. Много царю и чуть — чуть себе. А в провинции я сам господин. Никто не знает, что я взял. Чуть-чуть царю, остальное себе. Когда я ехал в Новгород, у меня была одна лошадёнка. Когда я возвращался в Москву, у меня было тридцать подвод всякого добра. Так кто из нас болван?

— Помню, как я ворвался в одну богатую усадьбу, — мечтательно живописал Штаден. — О! У меня был грозный вид. На голове шлем с перьями, на груди панцирь, в руке боевой топор. Старая боярыня, увидев меня, задрожала и упала мне в ноги. Я всадил ей топор в спину и ворвался в девичью. Там я скинул штаны, поставил на четвереньки плачущих русских девок и отделал их всех. Я был как Зигфрид. Представляешь, Альберт! — залился хохотом Штаден. — Во всём боевом снаряжении, но только без штанов. Потом я заставил их...

Не в силах сдержать омерзения Шлихтинг резко встал. Покатилась опрокинутая кружка.

— Ты скотина и мерзавец! — дрожа от возмущения крикнул он. — Ты говоришь, что презираешь русских свиней, но ты много хуже. Таких как ты я расстреливал за мародёрство.

Штаден тупо глядел на разбушевавшегося Шлихтинга, постепенно трезвея и наливаясь злобой. С грохотом опрокинув скамейку, Шлихтинг вышел, хлопнув дверью так, что корчма содрогнулась.

3.

Под утро Шлихтинг проснулся от сильных толчков. Над ним стоял Лензей. Добряк-доктор выглядел смертельно напуганным, венчик седых волос вокруг розовой лысины стоял дыбом.

— Проснитесь! Да проснись же вы!

— Что стряслось, доктор? — спросил Шлихтинг, поспешно натягивая короткие штаны.

Чуть успокоившись, Лензей рассказал о том, что ночью во дворце его остановил Скуратов и стал расспрашивал про него, Альберта Шлихтинга. Кто таков? Откуда взялся? Верно ли, что пленный немец помогает лейб-медику готовить лекарства для царя и его семьи? И не он ли готовил лекарства для усопшей царицы Марии? А главное, почему распускает слухи о нездоровьи государя? Здоровье государя в руце Божьей и пристало ли пленному иноземцу говорить о сём предмете?

— Ах, негодяй! — воскликнул Шлихтинг, вспомнив вчерашний разговор со Штаденом. Всё сразу стало зловеще просто.

— Меня им царь не отдаст, — выслушав его рассказ, сказал Лензей. — Я единственный лекарь в Москве. А вот у вас выхода нет — надо бежать!

— Вы шутите, доктор? — усмехнулся Шлихтинг. — Меня схватят на первой заставе. Тогда меня точно казнят. Не забывайте, что я военнопленный.

— А вы предпочитаете ждать, пока за вами придут костоломы Скуратова? — огрызнулся Лензей.

— Но я ни в чём не виноват!

— Господи! Просвети этого болвана! — яростно возопил лекарь. — Вы что, забыли где вы находитесь? Здесь без суда и следствия казнят знатнейших людей. Неужто вы думаете, что с вами будут церемониться? Будьте уверены — с иглами под ногтями вы поведаете, что ваша матушка была ведьмой и брала вас с собой на шабаш на Лысую гору и что именно вы присоветовали Ироду побить младенцев в Вифлееме. А заодно признаетесь, что мы с вами отравили царицу Марию, а теперь подбираемся к самому государю.

Шлихтинг задумался.

— Хорошо, я готов рискнуть, — сказал он. — Сделаем так. Вы скажете, что у вас закончились лекарственные препараты и пошлёте меня за ними в Ревель. А уж оттуда я постараюсь улизнуть в Ливонию.

Лекарю план понравился. Побег решили не откладывать. Детали обсуждали до самого утра. Когда в решетчатом окне уже брезжил рассвет, Шлихтинг вдруг сказал:

— Послушайте, Арнольд. Прежде чем я покину Московию, вы, может быть, расскажете мне правду о вашем пациенте?

— Зачем это вам? — насторожился Лензей.

— Чистое любопытство.

— Но это врачебная тайна, — нервно возразил тот. — Я давал клятву Гиппократа. И потом, если вы где-то проговоритесь, мне точно не сносить головы.

— Но ведь я-то своей головой рискую, — усмехнулся Шлихтинг. — Клянусь вам, доктор, я буду молчать. Вот уже шесть лет я ломаю голову над тем, что за человек русский царь. Иногда я просто уверен, что он сумасшедший. А иногда мне кажется, что это самый умный человек, которого я встречал в жизни. Так кто же он на самом деле?

— Чёрт с вами! — поколебавшись, сказал Лензей. — Помните сказку про ослиные уши царя Мидаса? Мне тоже иногда хочется выкопать в земле ямку и крикнуть в неё всё, что я знаю о русском царе. Но поклянитесь, что пока я жив вы никому не расскажете и не напишете о том, что я расскажу!

— Клянусь! — серьёзно сказал капитан.

— Итак вас интересует диагноз русского царя. Что ж, у него много болезней, но я скажу главное — это душевнобольной человек. Его болезнь называется паранойя. Знаете, я поставил ему диагноз в ту самую минуту когда впервые увидел его. Параноика выдают глаза — больные, беспокойные, они вас словно ощупывают. Видно, что человек находится в постоянном внутреннем напряжении. Он усиленно ждёт, что с ним вот-вот что — то произойдёт. При этом он чертовски наблюдателен. Он подмечает всё: косой взгляд, обмолвку, жест. Он чувствует людей особым чутьём душевнобольного. Ему кажется, что весь мир крутится вокруг него. Он мнит себя центром вселенной. Вместе с тем ему кажется, что люди настроены против него. В нём постоянно живёт обида. За что? Почему все строят козни? Где искать защиту? Обида порождает ненависть, желание мстить. Страдание других для параноика — живительный бальзам. Нет того зла, которого он не причинил бы своим ближним, нет той казни, которая его бы удовлетворила. Правда, по временам он затихает. Начинает сомневаться в своих подозрениях. В эти минуту он всех любит, он раскаивается, он щедр и великодушен. Увы, это длится недолго. Малейший повод и он снова теряет власть над собой.

— Болезнь излечима?

— Нет.

— Но вы же лечите его!

— Я могу снять острые формы болезни, замедлить её развитие. Этому я научился у великого Парацельса, мир праху его. Вы ведь знаете, как даже в просвещённых странах относятся к сумасшедшим. Считается, что в безумных вселился дьявол. Их заковывают в цепи, их сжигают на площадях. Мой учитель первым стал лечить душевнобольных химическими препаратами, и он был первым, кто назвал безумие болезнью. Эта болезнь одинаково беспощадна и к простолюдину, и к венценосцам. Мне даже кажется, что венценосцы более подвержены душевным болезням, чем простые смертные. Власть, видимо, туманит рассудок. Возможно, власть сама по себе болезнь. Заразившись ею, человек уже не способен вести себя как другие люди, власть становится его манией. Он думает о ней дни и ночи, он постоянно страшится её потерять.

— Вам жаль царя?

— Иногда жаль. Но не надо обманываться. Параноик — это зверь. Хитрый, беспощадный и невероятно жестокий зверь. Начав убивать, он уже не остановится. Не знаю, за что Бог наказал эту страну, но её ждут страшные испытания. Это корабль, которым правит безумец. Так что жалости больше заслуживает не царь, а его подданные. Мне жаль русских. Они сметливы, трудолюбивы, и не заслужили такого властителя.

— Вот тут я готов с вами поспорить, доктор. Мне кажется, что этот народ вообще предпочитает подвластное положение. Готов утверждать, что тирания соответствует нравам русских. Видимо, они сами понимают, что только так можно укротить их необузданность.

— Вы ненавидите русских?

— Я бы не назвал это ненавистью. Просто этот народ заслуживает того властителя, которого он имеет.

— Вы полагаете, что в других странах нравы лучше? — саркастически хмыкнул Лензей. — Английский король Генрих Восьмой, как известно, был многоженцем и казнил своих жён по малейшему подозрению. Король французский устроил кровавую баню гугенотам. Испанского король поджаривает еретиков как каплунов. Увы, сударь, мы живём в жестоком мире и в жестокое время.

— ...И всё же мне жаль эту страну, — задумчиво повторил врач. — Надеюсь, что для неё настанут лучшие времена. Но только умереть я предпочёл бы на родине. Хотя иногда мне кажется, что я отсюда уже не выберусь. Здоровье стало ни к чёрту. Вы же знаете, что прежде чем дать лекарство пациенту, я должен попробовать его сам. Царь страдает не только паранойей, но и другой болезнью, о которой я не хотел бы говорить. Мне приходится лечить его ртутными препаратами. А ртуть, как вам известно, в больших дозах весьма ядовита. Лезут волосы, портятся зубы, болит желудок.

— Вы не просили царя отпустить вас?

— Что вы! Царь ревнив как старая жена. Заговорить с ним об отъезде, значит нанести личное оскорбление. И потом я слишком много знаю. Увы, Россия — это пещера, в которую много следов входящих и мало выходящих. А так хотелось бы встретить старость в какой-нибудь гористой деревушке, пить молоко с альпийских лугов, слушать канарейку и принимать роды у краснощёких крестьянок. Впрочем, будем надеяться на чудо, — невесело усмехнулся Лензей. — Прощайте, капитан, да хранит вас Бог! И помните: русские лучше охраняют границы от своих беглецов, чем от неприятеля. Если вас схватят, лучше сразу примите яд.

4.

...Туманным октябрьским утром польский разъезд обнаружил измождённого оборванного мужчину лет тридцати. Бродяга назвался капитаном Шлихтингом, бежавшим из русского плена. Задержанный рассказывал о себе такое, что его срочно препроводили в Варшаву, где он угодил в самое пекло большой политики. Королевская секретная служба мгновенно оценила сведения, которые поведал Шлихтинг и доложила о нём королю Сигизмунду-Августу.

Для старого короля перебежчик из Московии был весьма кстати. Проблема заключалась в нунции Портико, специальном посланнике папы Пия Пятого, который вопреки желанию польского двора стремился попасть в Москву. С помощью миссии Портико папа Пий, напуганный мусульманской экспансией и воодушевлённый недавней победой русских над турками под Астраханью, пожелал вовлечь царя в антитурецкую лигу. Кроме того в совместной борьбе с турками папа рассчитывал преодолеть те разногласия, которые ещё существуют между католической и православной церковью и убедить царя присоединиться к Флорентийской унии.

Пий Пятый был деятельным понтификом и не любил откладывать дело на потом. В Москву отправился его доверенный нунций Портико, который задержался в Варшаве, чтобы деликатно убедить короля Сигизмунда замириться с московитом и повернуть оружие против врагов христианства. Но король упорствовал, рисуя царя самыми чёрными красками и убеждая нунция в том, что союз с московитом недостоин Рима. И вот в самый разгар споров явился человек, который несколько лет провёл в Москве и знал о том, что происходит в этой затворенной от Европы стране не понаслышке, а можно сказать из первых рук, ибо имел возможность наблюдать русского царя в непосредственной близости.

Получив указания, королевская секретная служба тотчас заперла Шлихтинга в уединённом замке, приказав изложить на пергаменте всё, о чём он поведал устно. Как оказалось, капитан владел пером, не хуже чем шпагой, и неделю спустя двадцать три страницы латинского текста, озаглавленного «Краткое сказание о характере и жестоком правлении московского тирана Васильевича» легли на стол нунция. Шлихтинг, не жалея красок, описал всё, что узнал о Московии и её государе, но, помня данное Лензею слово, не коснулся темы здоровья царя. Ознакомившись с докладом Шлихтинга, впечатлительный Портико предпочёл отложить свою поездку в Москву, и послав доклад Пию Пятому, стал ждать.

Ответ из Рима был скор и недвусмыслен.

«Мы ознакомились с тем, что вы написали нам о московском государе;— писал папа, — не хлопочите более и прекратите сборы. Если бы сам король польский стал теперь одобрять вашу поездку в Москву и содействовать ей, даже и в этом случае мы не хотим вступать в общение с такими варварами и дикарями».

Миссия Портико была сорвана. Антитурецкая лига с участием России не состоялась.

...С гибелью Висковатого одну осечку за другой стала делать русская дипломатия. Помер, ещё не родившись, союз с Англией. Проворонили мир со шведами, когда те соглашались на любые условия. Упустили давних врагов шведов, датчан. Осенью датчане заключили со шведами мир, и король Иоганн, взбодрясь, уже не соглашался на прежние условия. Вдобавок провалился стокгольмский резидент Янс, и русская разведка лишилась сведений о противнике. Отвечать за эти провалы должны были дьяки Щелкаловы, но они благоразумно передали нити переговоров царю, а с ними и вину за неудачи.

Взбешённый царь решил действовать силой. На подмогу Магнусу, который с лета топтался под Ревелем, бомбардируя крепость вместо ядер письменными угрозами, отправились воеводы Яковлев и Токмаков. Всю зиму русское войско безуспешно осаждало Ревель, который снабжался с моря. Потом пришла чума, занесённая крысами с морских судов. Чума не пощадила ни осаждаемых, ни осаждающих. В марте русские воеводы сняли осаду и отступили от Ревеля, несолоно хлебавши.

Глава шестнадцатая ПЕПЕЛ МОСКВЫ

1.

...Слух о том, что русская армия плотно увязла в Ливонии, просочился в далёкий Крым. С осени крымский хан Девлет Гирей размышлял, воевать ли с русскими большой войной либо ограничиться приграничными набегами, к которым и русские и татары привыкли как к смене времён года.. К большой войне его толкали поляки, литовцы и шведы, которым хотелось ослабить русских, чтобы легче выгнать их из Ливонии.

Войны требовал от своего крымского вассала турецкий султан Селим, которому не давала спать слава его предшественника Сулеймана Великолепного, недавно отправившегося в райские сады в объятья полногрудых гурий. Новый властитель хотел доказать подданным, что и он способен расширить чертоги мусульманского мира.

Священной войны против неверных требовали муллы в мечетях. Пора вернуть под зелёное знамя Аллаха Казань и Астрахань, взывали они. Пора выкинуть оттуда русских, освободить единоверцев, разрушить нечестивые храмы.

Войны требовали мурзы Крыма, съезжавшиеся из своих улусов в агору — передвижной деревянный город, где находилась ханская ставка. Мурзы хотели дорогих ковров, мехов, золотой и серебряной утвари, драгоценной сбруи. Ещё они мечтали снова захватить волжский путь, чтобы брать громадные пошлины с купеческих караванов, следовавших с Востока на Запад и обратно. Более других горячился молодой Дивей-мурза, за которым хан давно приметил желание сместить его. Того гляди плеснёт яду в кумыс.

Да, канули в прошлое времена, когда татарин чурался богатства и роскоши, предпочитая вольную степь да резвого коня. Были старинные правила просты и мудры. Правило первое: всяк человек свободен, но если хану нужна твоя жизнь — отдай, не рассуждая. Второе: не владей землёй, иначе придёт человек, чтобы её забрать. Вся страна принадлежит орде, а значит тебе. Третье: презирай лакомства, носи простую одежду: овечью шкуру мехом наружу — днём, мехом внутрь — ночью. Четвёртое: брать у чужеземца не есть украсть, украсть у сородича — смертный грех. Правило пятое: не пускай на свою землю иноземца, тот, кто переступил границу — раб первого, кто возьмёт его в полон...

Итак, все хотели войны. Но хан был уже немолод, жизнь научила его осторожности. Он помнил свои победы, но помнил и поражения. Русские воеводы неплохо научились воевать против степняков, умело используя крепостные сооружения. У них были пушки и пищали. Русские платили Крыму дань, и хотя нынешние «поминки» были много скуднеетех, что платили русские раньше, но, развязав большую войну, можно было лишиться и этого. Кроме того, хана раздражало стремление нового султана повелевать Крымом как своим улусом. Прошлым летом турки сами вознамерились отобрать у русских Астрахань, но всё кончилось конфузом. Пока армия добрались до Волги, подоспела зима, дни стали короткими, от намаза до намаза оставалось три часа для сна. Измученные походом янычары взбунтовались, пришлось отступить, потеряв без драки тысячи воинов.

Всю прошлую осень Девлет-Гирей тревожил русских набегами, но видя на берегах Оки многочисленную русскую армию, в конце концов посчитал за благо отступить. Зима прошла в вялых перебранках с царём через посла Афанасия Нагого. Хан требовал назад Казань и Астрахань. Царь отвечал, что не для того он сии города брал, чтобы отдавать. Одновременно хан торговался с Сигизмундом. Чтобы понудить хана воевать с русскими, король прислал ему тридцать шесть телег с богатой рухлядью. Хан дары взял, но потребовал ещё, ссылаясь на то, что царь готов платить за мир много больше. Царю хан писал то же самое. Требовал денег, шуб, кречетов. Царь отделывался ерундовыми подарками.

Приближалась весна. И чем ближе она подступала, тем сильней овладевал ханом древний инстинкт. Как пахарь слышит зов земли, так степняк слышит зов крови. Под пергаментной кожей хана текла кровь воина. Татарин обязан воевать. Все предки хана ходили на Русь, значит и он, Девлет-Гирей, должен идти на Русь.

Когда солнце съело снег на степных курганах и потянуло с моря сырым весенним ветром, хан решился. Поскакали по улусам гонцы с лошадиными хвостами на копьях — объявлять большой поход.

2.

Глухо ударили обтянутые воловьими шкурами барабаны, гнусаво пропели длинные трубы, заплескалось на ветру зелёное знамя Пророка, заскрипели колёса кибиток, загудела земля под мелким дробным топотом тысяч мохнатых злых коней. Орда двинулась на Русь. Ещё никогда Девлет-Гирей не собирал такого большого войска. Сорок тысяч всадников отозвались на его призыв. Всякий воин вёл в поводу вторую лошадь. Сзади двигался обоз для будущей добычи.

Хан решил сначала идти на Дон, чтобы пограбить богатые станицы и угнать стада, а там видно будет. На третий день похода орда вышла на Северский Донец. Переправились через реку обычным способом: привязывали к хвостам лошадей брёвна, на них садились верхом по несколько воинов.

За Донцом открывалась дорога на Козельск. В прибрежных плавнях вышел на татар перебежчик. Дюжий молодец в облепившей сильные плечи мокрой одежде предстал перед Девлет-Гиреем.

— Кто будешь? — по-русски спросил хан, оглядев перебежчика жёлтыми рысьими глазами.

— Боярский сын Кудеяр Тишенков.

— С чем пришёл?

— Иди на Москву, великий хан! Самое время. Вовсе обезлюдела Русь. Одни от чумы померли, другие с голода, многих государь казнил. Войска против тебя ныне никакого нет, царь всех в Ливонию отправил.

Выслушав перебежчика, хан тихо рассмеялся. Он знал такие уловки, и сам не раз ими пользовался. Сколь раз посылал ложных перебежчиков, чтобы сбить врага с толку. Иногда перебежчик спасался, но чаще погибал. Перед ним был один из таких. Хан уже собирался приказать палачу-черемису сломать обманщику позвоночник, но перебежчик, поняв его намерение, заговорил снова:

— Дозволь ещё сказать, великий хан! Родом я из Серпухова. Все здешние дороги и броды знаю. Проведу через Оку прямиком на Москву, а ежли будет тебе по дороге какая встреча — вели меня первого казнить.

Хан изучающе снова оглядел перебежчика. Жёстко спросил:

— Почто своих предаёшь.

— Батюшка мой, боярин Тишенков, холопа прибил за воровство. Тот в опричнину с доносом на батюшку, мол, на царя умышлял, в Литву бежать хотел. Ну понаехали... — Кудеяр издал горловой звук, похожий на всхлип, но справился и продолжал: — Всех до единого побили, жену мою снасильничали, сынишку головёнкой об угол. Вотчину нашу царь в опричнину забрал. Я в войске был под Ревелем, зимой воротился по ранению, а там уже другой хозяин. Я в крик, а он на меня собак спустил. Едва отбился. Куда идти? Вначале хотел в разбой, после к тебе решил. Отомстить хочу царю и опричным...

Хан задумался, наконец, обронил:

— Будешь пока в обозе, а там поглядим.

На следующий день к хану привели ещё одного перебежчика — галицкого сына боярского Башуя Сумарокова. Тот почти слово в слово повторил слова Кудеяра. Потом перебежчики пошли чуть ли не толпами: кто из Галича, кто из Белёва, кто из Калуги. Были среди них и русские, и татары-новокрещены. Все твердили одно. На Руси мор и страх. Царь казнит всех подряд. Войско увязло в Ливонии. Воеводы и лучшие бояре сплошь перебиты опричниками.

После долгих раздумий хан велел привести в свой шатёр Кудеяра Тишенкова. Кратко сказал:

— Поведёшь на Москву. Но коли обманешь — сам о смерти молить будешь.

3.

Слух о том, что Девлет-Гирей собирает большой поход, давно бродил в приграничных русских селеньях. На сторожевых заставах росла тревога. Меж тем в Москве маялись сомнениями. Прошлой осенью сильное войско вместо того, чтобы идти на Ревель напрасно проторчало на Оке в ожидании крымцев. Всю зиму Щелкаловы успокаивали царя, говоря, что после астраханской неудачи орда нынче на Русь не сунется. Когда стало очевидно, что крымский хан вот-вот перейдёт границу, стали спешно сбирать новое войско. Насобирали тысяч пятьдесят. Наспех снаряженное войско скорым маршем отрядили к Оке, чтобы не дать Девлет-Гирею переправиться на московский берег. Сам государь с опричной армией двинулся на Серпухов.

В последних числах апреля земское войско встало на Оке, заняв загодя подготовленные приокские укрепления. Татар ждали со стороны Тулы. В ожидании татар царь устроил смотр опричникам. Войско разделено было на три полка. Впереди шёл сторожевой полк боярина Василия Яковлева, за ним передовой полк Михаила Черкасского, последним двигался государев полк под командой дворового воеводы князя Фёдора Трубецкого.

...Вскоре после смотра Малюта имел с царём уединённую беседу, после которой царь послал нарочных за князем Черкасским. Удивлённый и обрадованный возвращением царской милости, Черкасский тотчас оставил полк и, взяв с собой двоих, поскакал к царю. Неподалёку от лагеря в небольшой, уже начавшей зеленеть рощице его окликнули. Черкасский оглянулся и увидел приближающегося к нему Ваську Зюзина с десятком конных стрельцов.

— Погодь, князь, вместе поедем, — крикнул Зюзин.

Некоторое время ехали молча, потом Зюзин словно ненароком спросил:

— Батюшка твой, князь Темир Гуки поздорову ли будет?

— А что тебе до моего батюшки? — огрызнулся Мишка, презиравший худородного Зюзина.

— Да, говорят, скоро здесь будет, — осклабился Васька. — Он, слышно, с Гиреем ныне на нас идёт.

Смуглое лицо Черкасского побледнело.

— Врёшь, свинья! — прошипел он.

Сверкнули сабли. Черкасский защищался отчаянно. Маленький, ловкий, гортанно крича, он извивался как угорь, и мгновенно ранил трёх нападавших. Два его телохранителя остолбенело наблюдали за происходящим, потом ударились в бегство. Князь уже почти вырвался из кольца всадников, но в это мгновение Зюзин с трёх шагов угодил стрелой прямо в бешено окровяненный глаз его коня. Конь рухнул, придавив Черкасского. Налетевшие опричники исполосовали его саблями.

Вернувшись в полк, телохранители рассказали о случившемся. Поднялось смятение. Черкасского уважали за храбрость и воинский талант. Меньшие втихомолку бранили старших, старшие гадали, кто станет новым полковником, заранее рядились и местничались. В память об убитом с досады повесили на дереве обоих телохранителей за то, что бросили командира. Ещё вчера самый боеспособный опричный полк превратился в туловище без головы.

К вечеру об убийстве царского шурина знала вся опричная армия и без того пребывавшая в тревоге накануне встречи с ордой. Большинство опричников не бывали в сражениях. Наторелые в грабежах и убийстве беззащитных многие ещё не смотрели в лицо смерти. Взволновались опричные воеводы. Негоже убивать своих, особливо накануне большой драки. Думали не об убитом Черкасском, тревожились о себе.

А Темира Гуки в войске Девлет-Гирея не было. Черкесский князь, до которого дошли вести о загадочной смерти дочери, об убийстве невестки и внука, пребывал в сомнениях насчёт дальнейшего союза с русскими. Но пока был жив сын, горец не решался выступить сам, хотя и не мешал своим нукерам присоединиться к крымскому войску. Теперь, после убийства шурина, у царя на Кавказе вместо союзника появился кровный враг.

Зато у Малюты одним соперником стало меньше...

4.

Май выдался на диво жарким. Солнце подсушило дороги, и орда стремительно катилась по правому берегу Оки, неотвратимо сближаясь с земской армией, засевшей на старинных приокских укреплениях. Чем ближе орда подходила к заветным для Кудеяра Тишенкова местам, тем больнее сжимала грудь старая боль. Притупившаяся было в скитаниях тоска по погибшему семейству здесь, в родных местах, всколыхнулась с новой силой. И с новой силой взыграла жажда мести.

К этому времени Девлет-Гирей успел убедиться в том, что перебежчик и впрямь знает местность как свои карманы. Хан приблизил Кудеяра к себе, вызывал на совет, который каждый вечер держал с мурзами. Тишенков видел: чем дальше татары забираются вглубь чужой страны, тем с большой опаской они движутся дальше. Побаиваются, понял он. А ну как передумают на Москву идти? Пограбят Тулу, Калугу, Серпухов, огрузятся добычей, скотом, пленными и — айда назад. Но разве это плата за то, что потерял он, Кудеяр Тишенков? Царя он ненавидел тяжёлой, неотступной ненавистью и если бы он твёрдо знал, что сможет приблизиться к нему с ножом, он бы сам осуществил свою месть. Но царя берегли, поэтому пришлось привести татар.

Солнце зашло, похолодало, туманная пойма реки покрылась бесчисленными огнями костров, а Кудеяр всё бродил по берегу, размышляя о том, как привести татар в Москву. И вдруг жар догадки окатил его с головы до ног. Он кинулся к ханскому шатру. Дрожа от возбуждения, поведал Девлет-Гирею свой умысел. Орда должна круто свернуть с прямого пути на малохоженную Свиную дорогу, перейти Оку через ведомый ему тайный брод и, оставив позади себя земскую армию, выйти прямо на Серпухов, куда по сведениям лазутчиков вчера подошёл царь с опричным войском. Воины из опричников никудышные, им только грабить да беззащитных казнить, так что отпору не будет. Ну а дальше — царя в торока, а сами на Москву, до неё от Серпухова рукой подать.

Выслушав Кудеяра, хан вначале отмахнулся от него как от овода. Глупо оставлять у себя в тылу земскую армию, которая настигнет в любой момент и ударит сзади. Снова закралась подозрение: уж не лазутчик ли этот русский? Ишь взволновался! Но Тишенков стоял на своём и, поразмыслив, хан невольно заразился его уверенностью. Да, манёвр неожиданный, возможно, нелепый, но хан был опытный полководец, и знал, что именно такие неожиданные решения сулят успех, ибо они ставят в тупик противника, а растерявшийся противник — это уже не противник, а жертва. Всё будет зависеть от того как поведёт себя царь с опричниками. Если выстоит хотя бы сутки до подхода земской армии, то орда окажется между двух огней. Ну а если дрогнет, то победа обеспечена. Старый хан всё ещё любил риск, и он решился.

5.

Третий день русские разъезды кружили возле Тулы в ожидании орды. Приподнимаясь на стременах, вглядывались вдаль, но трепещущий маревом горизонт был пуст, татары не появлялись. Эта неизвестность всё больше озадачивала воевод, собравшихся в шатре у князя Ивана Бельского, которого царь назначил главным воеводой. Посоветовал царю Бельского всё тот же Малюта, которому князь Иван приходился дальним родичем. Вторым воеводой был троюродный брат царя князь Иван Мстиславский. Ещё двумя воеводами назначены были двое Шуйских, тоже с недавних пор малютины сродственники.

Пятый воевода Михайла Воротынский сидел наособь, мрачно супясь и уставив в землю тяжёлую бороду. В свои шестьдесят лет он пережил и взлёты, и падения. Когда брали Казань, первым ворвался в Арскую башню, за что получил боярство и чин государева слуги. Но потом, когда царь избавлялся от прежних соратников, угодил в опалу, был лишён чинов и вотчин и сослан на Белоозеро. Там бы и помер, но когда набухла татарская угроза царь, уступая просьбам земской думы, скрепя сердце, вернул Воротынского из ссылки, назначил казанским наместником. Однако клеймо опального так и осталось на челе старого воеводы. Командовать войском царь ему не доверил, хотя никто лучше Воротынского, тридцать лет прослужившего на южной границе, не знал будущего противника.

Под тяжёлым взглядом Воротынского Бельский злился и нервничал, боясь наделать ошибок, ненужно покрикивал на прочих воевод, подчёркивая своё старшинство. Под внешней уверенностью скрывал растерянность. Татары, которых ждали ещё вчера, всё не появлялись.

— Может побоялись дале идти и назад поворотили? — помечтал Иван Глинский.

— А ну как в ином месте Оку перелезут? Отрезать от Москвы могут, тогда жди беды, — опасливо поёжился Мстиславский.

— Что делать будем? — не глядя на Воротынского спросил Бельский.

Воцарилась тишина. Все ждали слова старого воеводы. После долгого молчания Воротынский наконец поднял голову.

— Отходить надо к Серпухову, — твёрдо сказал воевода. — Татары другой дорогой идут.

— Ты, князь Михайла, думай допрежь говорить, — заносчиво прервал его Бельский, — отродясь татары иной дорогой не хаживали. А нам с укреплений уходить расчёту нет.

— У Девлет-Гирея, слышно, сил против нас вдвое, в чистом поле супротив них нам не сдюжить, — поддержал Бельского. Иван Шуйский.

— У Басмановых под Рязанью вдесятеро было меньше, ан выстояли, — возразил Воротынский.

— Ты, князь Михайла, про Басмановых ныне помалкивай, — строго пресёк Бельский. — Они есть государевы изменники. И вот вам моё остатнее слово. Надо гонца посылать в Серпухов. Пускай государь скажет, что нам делать. А без государева указу я отсюда не сдвинусь.

— Гляди, князь, не было бы поздно, — остерёг Воротынский.

— Не стращай, — огрызнулся Бельский. — Езжай лучше к войску, неровен час татар прозеваешь.

6.

Средь ночи царь проснулся. Заржали кони, кто-то тяжёлый протопал по крыльцу, от дверей послышались приглушённые голоса охраны, потом сиплый голос Малюты. Что-то случилось. Тёмный страх вполз в душу, по груди поползли струйки холодного пота. Сердце стукнуло и провалились, во рту пересохло, крупная дрожь пробежала по телу.

Тихо приоткрылась дверь. Малюта. Только он смеет будить царя среди ночи. Медведем на цыпочках вошёл в опочивальню, вздул огонь, задвигалась громадная тень на стене.

— Проснись, великий государь, худые вести.

Словно ночным ветром царя смело с ложа. Лихорадочно натягивая одежду, в волнении косился на Малюту.

— Что? Заговор? Татары?

— Татары, государь. И измена!

— Где, кто? Ну! Говори!!

— Яшка Волынский прискакал. Ночью Девлет-Гирей подошёл со всей силой. Говорит, завтра татары здесь будут.

— А воеводы? Войско где?

— Обошли их татары, прямиком сюда идут. Кто-то из наших предал. Бечь надо, государь!

— Коней! Ивана буди!

Ночной двор в сумятице. Топот выводимых из конюшни коней, сдавленная ругань. Натягивая на ходу епанчу вбежал царевич. Вопрошающе уставился на отца.

— Бежим, сынок, — отрывисто бросил царь.

— Куда бежим? — ошеломлённо переспросил Иван.

— Сейчас в Ростов, а там, ежели что, в Вологду.

Даже в слабом предутреннем свете видно было как тонко заалело лицо царевича.

— Постой, батюшка, а как же войско? Пристало ли государю войско бросать?

Замер, решив, что ослышался.

— Кого учишь, щенок! Отца стыдишь? А ну быстро на конь!

Опустив голову, царевич не сдвинулся с места.

— Твоя воля, государь, а я с войском останусь.

Не помня себя размахнулся, голова сына дёрнулась от удара, из носа хлынула кровь.

— Вон ты что удумал? — прошипел царь. — Я, выходит, труса праздную, а ты ёрой Еруслан? На трон нацелился при живом отце? То-то, гляжу, с Захарьиными путаешься. А может, уже и на тот свет меня спровадить решил? Так я тебя раньше спроважу, знай!

Размазывая кровь и слёзы, царевич выбежал на крыльцо, возле которого Малюта уже держал подсёдланных коней. Вскоре по сонной серпуховской окраине промчались полсотни всадников и растворились в утреннем тумане.

7.

Весть о том, что татары перешли Оку в другом месте и идут прямиком на Москву обухом ударила воеводу Ивана Бельского. Вторым ударом стало позорное бегство царя. Войско взволновалось. Страшное слово «отрезали!» облетело полки. Вот-вот могла начаться паника. На спешно созванном военном совете воеводы сцепились псами, виноватя друг друга. Не выдержал Воротынский.

— А ну молчать! — бешено заорал он. — Москву спасать надо, а мы тут как бабы на торгу!

Поворотясь всем грузным телом к Бельскому, проговорил почти умоляюще:

— Вели войску выступать! Упредить татар надо!

С минуту они тяжело глядели друг на друга. Потом Бельский сдался и приказал срочно трубить поход.

В лихорадочной спешке, оставив позади пушки, обозы и гуляй-город, земское войско кинулось взапуски с татарами к Москве. Впереди скакала дворянская конница, за ней, растянувшись на несколько вёрст, торопливо двигалось пешее воинство. Шли круглые сутки с короткими привалами. Костров не разводили, пищу не готовили, жамкая на ходу сухой хлеб с луком. Замешкавшихся и отставших начальники палками избивали в кровь.

Разведчики доносили, что татары также быстро двигаются к Москве по Свиной дороге, нигде не встречая сопротивления. Брошенное царём опричное войско частью разбежалось, частью беспорядочно отступало к Москве. И только сторожевой полк Якова Волынского накануне вечером отважился преградить татарам дорогу. Не зная, что перед ним всего лишь один полк, Девлет-Гирей остановил стремительный бег орды и приказал готовиться к завтрашнему сражению. Утром, разглядев жидкую цепочку всадников, он понял свою ошибку. Ногайская конница ударом с фланга смяла сторожевой полк, вырубив половину опричников. И всё же сутки татары потеряли. И этих суток как раз и хватило земскому войску, чтобы раньше татар подойти к столице.

23 мая земская армия вступила в Москву. Ещё на подступах к столице Иван Бельский, спеша загладить давешнюю растерянность, снова взял командование на себя. Полк правой руки должен был защищать Москву со стороны Крымского вала, большой полк — со стороны серпуховской дороги, передовой полк оборонял подступы со стороны Рязанской дороги. Сам Бельский с основными силами засел за Неглинной.

В тот же вечер показались татары. Тучи всадников в мохнатых овечьих шкурах порскали в окрестностях, грабили предместья и подгородние монастыри. С городских стен было видно как со стороны Бронниц, закрывая собой огромное закатное солнце, чёрной тучей надвигается на город орда, охватывая его со всех сторон живой шевелящейся массой.

Неожиданно от Неглинной наперерез орде выскочил конный полк, предводительствуемый Иваном Бельским. Главнокомандующий хотел молодецкой вылазкой показать свою храбрость москвичам. Полк ударил татарам в спину, вызвав короткое замешательство, но тотчас увяз, и малое время спустя, потеряв несколько сот всадников, в туче брызг влетел обратно в Неглинную. Один из преследовавших татар спустил тетиву. Длинная оперённая стрела коротко свистнув, вонзилась воеводе в незащищённое кольчугой бедро. Бельский коротко вскрикнул и качнулся в седле. Слуги подхватили воеводу и под градом стрел успели укрыться за городским валом. Тяжело раненого Бельского отвезли на его подворье в Кремль. Согласно царской росписи командование должен был принять князь Мстиславский.

8.

В эту ночь Кудеяр Тишенков не сомкнул глаз. Хан приказал брать Москву уже на следующий день, без долгой осады. Он понимал, что надо спешить. Вечером хан сам объехал огромный город кругом, отмечая уязвимые места и расставляя войско. Кудеяра он возил с собой, расспрашивал про городские укрепления.

В Коломенское, которое хан выбрал для своей стоянки, приехали уже затемно. Впервые за весь поход хан позвал Кудеяра в свой шатёр, указал место рядом с собой на войлочной кошме. Не умея сидеть по-татарски, Кудеяр неловко присел на корточки.

— Ты что, срать собрался? — по-русски спросил хан и громко захохотал. — Стал нашим — учись по-нашему сидеть.

Поманив Кудеяра поближе, сверкнул узким насмешливым глазом:

— А ведь я тебе не верил, урус.

— Теперь веришь? — спросил Кудеяр.

— Теперь верю. Потому верю, что ты для своих стал хуже татарина. Значит, будешь мне верно служить. Вернёмся в орду, дам тебе большую кибитку и трёх жён. Каждая родит тебе трёх сыновей. А сейчас с ханом есть будешь!

Хан хлопнул в ладоши. Появилось дымящееся блюдо с бараньей головой. Освежёванная, чёрная от копоти баранья голова уставилась на Кудеяра выпученными белыми глазами. Крючковатым пальцем хан выковырнул тоскующий бараний глаз и поднёс ко рту Кудеяра.

— Ешь из моих рук! — милостиво разрешил он.

Сдерживая приступ тошноты Тишенков взял губами склизкий комок, с трудом проглотил.

— А теперь пей!

Хан протянул пиалу кумыса пополам с лошадиной кровью.

Тремя глотками Кудеяр осушил пиалу, моля Бога, чтобы не вытошнило.

— Джигит, — похвалил хан. — Теперь спи немножко. Завтра великий день. Москву брать буду.

9.

Утро выдалось ясное. Солнце высушило росу и осветило окрестности. Ставка Девлет-Гирея расположилась на Воробьёвых горах. Хан любовался с вершины холма на лежащую под ним в сизоватой дымке Москву. Он восседал на рослом чепрачном коне и был далеко виден обложившей город орде. В ожидании сигнала к атаке десятки тысяч глаз следили за рукой хана, державшей камчу.

Хан знал, что воины изнывают от нетерпения, но нарочно затягивал ожидание. Это напоминало любовную схватку. Только молодые и неопытные спешат наброситься на женщину. Зрелый муж умеет продлить себе удовольствие от созерцания гордой красоты, прежде чем смять её и подчинить себе. Аллах любит терпеливых и настойчивых. Дважды хан заворачивал коней на дальних подступах к Москве. И вот на третий раз эта гордая красавица лежит перед ним. Брать её придётся силой. Накануне хан зорко осмотрел оборонительные сооружения. Доходившие в Орду слухи о том, что после набега Мехмет-Гирея русские укрепили город, полностью подтвердились. К прежним укреплениям теперь прибавился Китай-город, отстроенный генуэзцем Петроком. Двенадцать мощных башен, толстые стены, бойницы в четыре ряда, вал, сухой ров, утыканный двумя рядами острых кольев. За стенами засела большая армия с пушками. Было ясно, что крепость неприступна.

В глазах своих мурз хан читал тревогу. Татарин хорош в открытом бою, его удел стремительный набег. Здесь же понадобится длительная осада. А ну как царь опомнится и ударит сзади? Хан усмехнулся. Глупцы! Зачем нам крепость? Зачем подставлять войско под русские пушки? С нас довольно и того, что осталось вне стен крепости. Москва очень большой город, к тому же в последние дни сюда сбежалось множество народа из окрестных городов и сёл. И все они взяли с собой самое ценное — детей, жён, драгоценности, то есть именно то, что нужно татарину. И теперь, когда они собрались в одну громадную толпу, надо просто взять их вместе со всем добром. А армия пусть сидит за стенами и смотрит как хан забирает свой полон. Не будет же она стрелять по своим. Но сначала надо посеять панику.

Привстав на стременах, хан поднял и опустил камчу. Тотчас тысячи лучников запалили от каганцов обмотанные просмолённой паклей стрелы и, натянув луки, выпустили на город огненную тучу. Взмыв над городом и, описав дугу, туча упала на крыши посада. Разом воскурились десятки сизоватых дымков. Хан снова тихо засмеялся. Берёзовая кора, которой русские кроют свои деревянные крыши — очень хорошая растопка! Татарин не строит деревянных домов, поэтому огонь не страшен его жилищу. Русские как глупые дети, пожары то и дело уничтожают их города, но они продолжают строить свои дома из дерева.

Сверху было хорошо видно как забегали, засуетились фигурки горожан. Лишь немногие пытались тушить огонь, накрывая его мокрыми парусами и поддевая брёвнами дымящиеся крыши. Большинство, заранее признавая своё поражение, выносили скарб, выводили детей, стариков, скотину. Русские воины не принимали участие в тушение пожаров, ожидая атаки татар. Но хан не спешил бросать в дело конницу. Он снова взмахнул камчой, и новая туча огненных стрел упала на город. Новые струйки дыма поднялись к небу. Потом появились весёлые рыжие огоньки. До слуха хана слабо донеслись тревожные возгласы горожан. С десяток домов уже пылали. Обернувшись, хан увидел умоляющее лицо Дивей-мурзы, и покачал головой. Рано. Вместо вожделенного сигнала к атаке последовал третий взмах камчи. Ещё одна туча стрел, просвистев, пала на город.

Орда ждала. По-прежнему ярко светило солнце. Ни ветерка. Внизу огонь неторопливо приступил к обильной трапезе. Горело уже несколько сотен домов. Пламя лизало сухие прокопчённые брёвна, мгновенно охватывало промасленную холстину окон. Уже никто не тушил пожаров, со всех колоколен напрасно бил набат. Тысячи людей, телег, всадников, устремились под охрану стен. Среди них мелькали красные кафтаны стрельцов и чёрные — опричников. В толпе метались командиры. Размахивая палками, они тщетно пытались остановить бегущих. И только один воевода, грузный бородатый старик, принял верное решение. Его полк покинул горящий город, вышел на Апраксин луг, и, построившись в боевой порядок, приготовился к отпору. Это был полк Михаила Воротынского. И хан возблагодарил Аллаха за то, что старый воевода командует не всем русским войском, а лишь одним полком.

Ещё немного и можно было давать сигнал к атаке. Не начав сражения, хан уже победил, противник в панике бежит, открывая для удара тылы. Воистину хан — великий воин. Степные певцы-акыны скоро сложат песни про то, как не потеряв ни одного воина он взял главный город русских. Благодарение небу за то, что выдался сухой солнечный день, дождь мог сорвать замысел хана. В то же мгновение небо, словно услышав мысли хана, глухо заворчало. Раздался удар грома. Тысячи глаз уставились в небо. Русские — с надеждой, татары — с беспокойством. Хороший ливень мог потушить занявшийся пожар и спасти город. И хотя на небе по-прежнему не было ни облачка, хан понял — нужно спешить. Он знал как быстро налетает буря в степи.

Девлет-Гирей выхватил кривую саблю. Прочертив над его головой сияющий круг, сабля упала меж ушей чепрачного коня, указывая на город. В тот же миг чёрная лавина всадников, стремительно ускоряясь, с визгом и диким воем покатилась с трёх сторон на Москву. И в тот же миг мощный удар грома расколол небо пополам. Над Воробьёвыми горами возникли три великана-смерча. Клубясь, они раскачивались над городом, словно разглядывая его с высоты, и вдруг ринулись вниз, опережая татарскую конницу.

Хан почувствовал, что ему нечем дышать, глаза запорошила туча принесённой ураганом пыли. Мощный вихрь словно пушинку сдул ханскую ставку. И в эту минуту хан отчётливо понял, что это не он, Девлет-Гирей, карает Москву, а кто-то другой, неизмеримо более могущественный, решил за что-то покарать этот город, избрав орду лишь орудием этой кары. И теперь хану придётся покориться этой высшей силой.

10.

Сухая, без капли дождя, гроза уже вовсю бушевала над Москвой. Вихрь гнал впереди себя огненный шквал, который стремительно катился от окраин к сердцу Москвы. Мгновенно слизнув сухую деревянную громаду посадских изб, огонь перекинулся к Китай-городу. Пламя с гудением бросалось в разные стороны, словно сказочный Змей-Горыныч с шипением пускал в узкие улочки длинные языки. Обезумевшие жители с опалёнными, потрескавшимися от жара волосами кидались в каменные церкви, запирали изнутри железные двери. Стихал заполошный набат. Перегорали крепления колоколен, и тяжкие колокола один за другим обрушивались вниз, пробивая перекрытия, давили и увечили прятавшихся жителей.

Три мощных взрыва один за другим потрясли город. Взорвались зелейные погреба. Тяжко осели могучие китайгородские башни, качнувшись, с шумом рухнуло прясло соединяющей их стены, засыпав кирпичами и обломками речку Неглинную.

Багровое зарево пожара всё выше вздымалось над Москвой. Порывы ветра гнали бушующий огонь прямо на Кремль. От взрывов и разлетавшихся во все стороны горящих головней занялся опричный дворец. Мрачный замок недолго сопротивлялся пламени и вскоре запылал как свеча. Из узких бойниц било багровое пламя.

Арнольд Лензей метался в аптекарской комнате, спасая драгоценные снадобья и старинные рецептурные книги. Со звоном лопались реторты. Сумасшедший ветер завывал снаружи, наотмашь грохал распахнутыми рамами стрельчатых окон. Снизу неслись вопли челяди. Лензей сложил поклажу на скатерть, связал концы и взвалив тюк на плечи, по дымящимся ступеням спустился во двор. Но не успел он сделать и шагу, как сверху с островерхой крыши дворца прямо ему за ворот хлынул поток расплавленного олова. Теряя сознание от дикой боли Лензей упал на землю и долго катался в корчах, взывая о помощи, пока не затих.

Дворец пылал. Загорелись двуглавые орлы надвратной башни, зловещими красными огнями зажглись их зеркальные глаза. В чаду и пламени неподвижно застыли у входа во дворец два каменных льва. Зато исступлённо ревели и бились во рву возле Никольских ворот живые лев и львица, подаренные царю английской королевой. Львы помнили пожары в африканской саванне, когда всё живое бежит бок о бок, спасаясь от настигающего огненного вала. Их жуткий рёв, разносившийся над городом, архангельскими трубами возвещал конец света. Под ударами тяжёлых тел затрещала клетка, львы вырвались на свободу и огромными скачками понеслись по горящему городу, умножая панику.

Тысячные толпы бегущих людей устремились к северным воротам в надежде через них покинуть проклятый Богом город. Но узкие врата не могли пропустить бегущих. Возник затор, упавшие мгновенно погибали, раздавленные обезумевшей толпой. Воины пробивали себе дорогу оружием. Вскоре людское месиво намертво закупорило узкий вход, упавшие тут же погибали под ногами толпы, а сверху всё лезли и лезли, карабкаясь по головам, с раззявленными в крике ртами, с опалёнными бородами, тыча ножами, отпихивая, продираясь вперёд в безумной надежде выбраться из огненной геенны.

Многие искали спасения в воде. Москва-река сплошь покрылась головами тонущих, огласилась последними воплями. Не спасся почти никто, одни задохнулись в низко стелющемся над водой дыме, других утянули спрятанные на теле золотые украшения, третьи просто не умели плавать. Захлёбываясь в тёплой от пожарного зноя воде, люди уходили на дно, река подхватывала их и медленно несла утопленников вниз. Затем река остановилась, уже не в силах пронести огромную массу человеческих тел, и вышла из берегов, запоздало гася едва тлеющие прибрежные пепелища.

Ближе к полудню огонь, мимоходом поглотив торговые ряды Троицкой площади, захватил Кремль. Пламя в одночасье пожрало дивную сказку царских теремов и боярских палат. На своём подворье заживо сгорел в подвале раненый воевода Бельский. В Успенской соборе заперся митрополит Кирилл вместе со всем клиром. Рухнул с огромной высоты главный московский колокол, задавив или покалечив прятавшихся от огня на колокольне Ивана Великого. Сгорели все до единой приказные палаты, а в них бесчисленное множество государевых указов. В посольском приказе погибли многие послы-иноземцы, надеявшиеся спастись в Кремле.

...Генрих Штаден был в отчаянии. Пожар отнял у него всё, что он сумел накопить за годы, проведённые в Московии. И хотя кое-что он успел с вечера закопать в погребе, однако всё награбленное в новгородском походе погибло безвозвратно. Когда пожар вплотную подошёл к его дому Генрих попытался с помощью слуг отстоять своё добро, но опалив брови и поджарившись не меньше тех каплунов, что подавали в его корчме, благоразумно отступил и кинулся искать спасения вместе с толпами бегущих по улицам жителей.

Возле москворецкого моста Штаден увидел сводчатую каменную церковку, до отказа забитую людьми, среди которых он узнал своего слугу и нескольких иноземцев. Возле низеньких железных ворот, ведущих в подвал, ожесточённо давились ещё с полсотни горожан, пытавшихся проникнуть вниз. Штаден бросился туда, но тем, кто уже находился в подвале удалось захлопнуть дверь изнутри и Штаден кинулся под крышу церкви. Едва он пробился в храм, как в ту же минуту бушующее пламя накрыло церковь. Тесно сгрудившись в малом её чреве, люди раскрытыми ртами хватали горячий воздух. Нестерпимый жар раскалил стены. Было слышно как снаружи гудит пламя, как завывает ветер, как трещит от огня известняковая плинфа стен. Иконостас на глазах покоробился, пошёл волдырями, по лику Богородицы потекли тёмные струйки расплавленной олифы. Стоявшая рядом со Штаденом девушка-лифляндка шептала молитву по-латыни, русский старик с косматой бородой молился Николе-угоднику.

Когда терпеть стало невмочь, и гибель была неизбежной, те, кто стоял у входа, распахнули ворота и выскочили на паперть. Закрывая лицо от нестерпимого жара, кашляя от едкого дыма, Штаден тоже вышел наружу и увидел вместо улицы двойную череду догорающих остовов домов. По иссиня-чёрным срубам пробегали голубые языки, повсюду валялись обгоревшие трупы. Слуга Штадена отворил двери подвала и отшатнулся: все, кто укрылся там, были мертвы и обуглились, хотя вода в погребе стояла по колено.

11.

Кудеяр Тишенков уже пять часов безотлучно находился в свите хана, с высоты Воробьёвых гор наблюдая за тем как пожар уничтожает Москву. Он видел как постепенно гасла хищная радость на лицах татар. Огонь сыграл с ними злую шутку. Вместо того, чтобы только поджарить мясо, он пожирал его сам. И теперь орда с горечью наблюдала как исчезает в пламени её законная добыча. Несколько раз татары пытались ворваться в город, чтобы начать грабёж, но потеряв в огне несколько сот всадников, орда была вынуждена отхлынуть назад и ждать, когда более сильный хищник наконец насытится и отдаст ей то, что осталось от Москвы.

За эти пять часов Тишенков пережил больше, чем за всю свою непутёвую жизнь. Испепелявшая его ненависть перегорела в московском пожаре. Старую саднящую боль победила другая нестерпимая боль от сознания того, что на его совести вечным камнем ляжет ужасная гибель Москвы. Получилось так, что за вину царя расплатились невинные, а царь как последний трус спрятался в тайном месте и будет отсиживаться там, пока татары не уйдут. И ему снова всё сойдёт с рук, а на нём, Кудеяре Тишенкове, будет вечно лежать каинова печать. Горек хлеб предателя, ещё никого не сделала счастливым измена. Нужен ли он будет хану? Хан — воин, а воины презирают изменников.

Москва догорала. Хан снова выхватил саблю, чтобы подать наконец сигнал к атаке изнывающим от нетерпения воинам, и, обернувшись, увидел на грязном от копоти лице русского проводника две светлые дорожки...

Татары ушли из сожжённой Москвы уже на следующий день после пожара, уводя с собой стотысячный полон. Со времён Батыя и Тохтамыша орда не захватывала такого количества пленных. Брали только сильных мужчин, красивых женщин и здоровых детей. Детей везли в больших корзинах по десятку в каждой. Заболевших бросали, предварительно ударив головой о дорогу или о ствол дерева. И хотя цены на живой товар на невольничьих рынках в Кафе теперь сильно упадут, правоверные могут долго не заботиться о рабочей силе. Кроме пленных татарам досталось много золота и драгоценностей, взятых с обгоревших трупов и утопленников. Муллы возносили благодарственную молитву Аллаху. Воины славили хана. Орда отомстила русским за Казань и Астрахань.

Уцелевший полк Михаила Воротынского шёл следом за ордой до самого Перекопа, нападая на отставших и не позволяя татарам далеко отлучаться для грабежей. И в этой мрачной настойчивости русских было нечто такое, что тревожило хана и чуть отравляло пьянящую как айран радость победителя.

Глава семнадцатая БЕГУН И ХОРОНЯКА

1.

...Царь молился. Размеренно клал поклоны, шептал молитвы, вставал на колени, подымался, снова клал поклоны, вкушал просфоры и принимал причастие от старенького, обмирающего от страха ростовского священника. Вместе с ним молилась вся царская свита, и только Малюте было позволено отлучиться для спешных дел.

Так продолжалось уже неделю. И все эти дни здесь, в Ростове, не появлялись гонцы из Москвы. Никто из уцелевших воевод не решался сообщить царю о разразившейся катастрофе, никто не рискнул принять на себя первый взрыв царского гнева.

Только на десятый день в Ростов приехал троюродный брат царя воевода Иван Милославский. Бледный, успевший проститься с домочадцами, он прошёл в царские покои, и оставался там около часа. Не дожидаясь царского повеления, Малюта приказал опричникам готовиться к казни. Но к его удивлению царь вышел на крыльцо вместе с Милославским.

Глухим голосом царь известил придворных о неслыханной измене. Предатели навели на Москву крымского хана, предатели хотели выдать татарам своего государя, и теперь вся вина за случившееся падёт на их головы.

— А главный виновник — вот он, — указал царь на поникшего Мстиславского. — Он татар до Москвы допустил, он Москву не оборонил, он меня десять дён не извещал.

Малюта уже дал знак, чтобы князя схватили, но царь продолжал:

— Велика твоя вина князь, однако ж я тебя помилую, ежели поклянёшься передо мной и перед Богом впредь нам не изменять, с татарами дела не иметь, веры христианской держаться твёрдо! Клянись!

Преклонив колени, Милославский покорно принёс клятву. Опричники изумлённо разинули рты. Чудеса, ей-пра! За пустяковые вины царь на кол сажает, а тут Москву татарам отдали, а он едва пожурил виноватых. И только Малюта тотчас проник в царёв умысел. Государю нынче живой виновник надобен, а не мёртвый, понял он. Чтоб признавался, чтоб каялся, чтоб про заговор врал. А то ведь станут люди истинных виновников искать, а ну как не в ту сторону подумают? Хитёр, великий государь! Повезло Милославскому, нынче малость покается, а потом сплавят с глаз подальше. Славься, батюшка царь!

В сожжённую Москву царь въезжать не стал. Царское ли дело пепелище разгребать да мертвяков хоронить? От гниения бесчисленных трупов над городом стоял невыносимый смрад. Хоронить было некому. Жителей осталось раз вдесятеро против прежнего. Указом царь приказал сводить на Москву самых богатых купцов из других городов, а раньше всего из Новгорода. Согнали силой на Москву семей пятьсот, они-то и отстраивали город на пепелище. А чтобы впредь не зажёг неприятель посад, запретили малым людям строиться за городским валом, запустошив старые обжитые места.

Отдав распоряжения, царь отъехал на охоту. В дворцовом селе Братошихине нашли его послы крымского хана.

2.

...Одноглазый Янмагмет Хози-гей приходился родным племянником Девлет-Гирею, и направляя его для переговоров с побеждёнными, хан хотел потрафить родичам из своего улуса, а заодно унизить Дивей-мурзу, который на пирах по случаю победы над русскими непристойно возвеличивал свои подвиги и тем самым принижал заслуги самого хана. По своему характеру и наружности Янмагмет меньше всего подходил на роль посла. Он был свирепый и бесстрашный степной батыр, чуждый дипломатических ухищрений. Но по мнению хана именно такого посла заслуживали побеждённые русские и их позорно бежавший государь.

Царь принял крымцев в простой избе. Татары ввалились толпой, не блюдя приличий, не переодевшись с дороги, а как были — в бараньих шкурах, засаленных штанах и пыльных сапогах. Заросший жёсткими волосами Янмагмет яростно вращал единственным глазом, готовый кинуться в драку с царской охраной, не хотевшей пускать крымцев в таком виде пред государевы очи.

После долгих препирательств им было разрешено войти. Поклонов ни с той, ни с другой стороны не было.

— Здоров ли брат наш, Девлет — Гирей? — осведомился царь.

— Царь наш, — Ягмагмет подчеркнул слово наш, объединяя им себя и русских. — велел тебе передать: мы назывались друзьями, отныне стали неприятелями. А ещё велел передать тебе подарок.

С этими словами посол вытащил из-за голенища окованный золотом нож.

— Хан носил этот нож на поясе, теперь дарит тебе. Хан сказал: наши воины знают как поступать с таким подарком после позора. Хан ещё хотел подарить тебе ещё коня, но кони наши притомились в твоей земле. Дарить теперь будешь ты.

Непристойный дар царь отверг. Послание хана стал читать новокрещёный крымский татарин Толмай, перешедший на русскую службу.

— Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань, — размеренно читал Толмай. — А богатство и деньги применяю к праху. Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве; хотел венца и головы твоей, но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы — и смеешь хвалиться твоим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не сделаешь чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внуков своих.

Царь слушал, часто мигая, вытянув шею. Дослушав, беспомощно оглянулся на своих, глухо спросил:

— Чего же хочет брат наш?

Татарин вздел могучую голую руку, стал загибать грязные пальцы.

— Казань и Астрахань — раз! Дань прежнюю как при Менгли-Гирее — два! Предателя Толмая — три!

Посерев, Толмай умоляюще взглянул на царя. Тот молчал.

— Думай, царь, — закончил Янмагмет. — Один день думай. Хан сказал: не дашь это — возьму всё.

...Ответ крымцам обсуждали малым советом. Кроме царя и наследника были братья Щелкаловы, Малюта, Грязной да старший Годунов. Царь обвёл глазами собравшихся, криво усмехнулся.

— Прижал нас татарин гузном к пузу. Придётся отдавать Казань с Астраханью. Жалко, а придётся. Как думаешь, дьяк?

Андрей Щелкалов, откашлялся, собираясь ответить, но его опередил царевич Иван.

— Постой, батюшка! — возбуждённо сверкая глазами, горячо заговорил он. — Как можно отдавать? Ты же самговорил, что Казань и Астрахань суть славы твоей венец. Сколь за них крови пролито, сколь голов положено. Их отдать — Волгу потерять, а с ней всю южную торговлю. Ежели турецкий султан в Казани усядется, мы его оттуда уже никогда не выкурим.

Стало тихо так, что услышались мухи. В тягостной тишине проскрипел восхищенный голос Малюты.

— Скор у нас царевич! За государя всё решает!

Набрякли жилы на толстой царской шее. Задышал со свистом. Сжал судорожно рукоять острого посоха. Но успел встрять Годунов.

— Не гневайся на царевича, государь. Он о твоей славе радеет.

Малюта зло и недоумённо оглядел спальника. Наследник сам шёл навстречу своей погибели. Сглупа или схитра спасает царевича Годунов? И тут вдруг Малюта заметил, что спальник одет не в обычный опричный кафтан, а в земскую одежду. Что сие значит? Тем временем уже заговорил Щелкалов, и момент для расправы с царевичем был упущен.

Хитрый дьяк предложил тянуть время. Нынче хан уже навряд ли сможет снова напасть. Посулим татарам покамест вернуть одну Астрахань, да и с той не стоит спешить. Дать пока толику денег да ихнего татарчонка Толмая, прикинуться сирыми и убогими, а покамест замириться с поляками, шведами и датчанами, собраться с силами к следующему году, а там уж как Бог даст.

На том и порешили.

...Янмагмет Хози-гей изумлённо вытаращил единственный глаз, с трудом опознав в сидевшем перед ним человеке царя. На Иване был надет бусырь — мужицкая сермяга, вместо короны на голове мятая войлочная шапка. Под стать царю выглядели и его присные, вырядившиеся в рваные нагольные полушубки и мужицкие треухи. И лишь красавец-царевич был одет даже наряднее, чем обычно. Он стоял за спиной отца, не поднимая глаз, кусая губу.

— Дивуетесь на жалкость нашу? — слабым голосом спросил послов царь. — Это царь ваш меня разорил и в нищету ввергнул. Был я богат несметно, стал аки голь перекатная. Рядили мы и надумали бить челом брату нашему Девлет-Гирею. Ради прежней дружбы отдадим вам Астрахань. Про Казань разговор особый, это наши земли исконные. Отдадим и татарчонка вашего. Берите его хоть сейчас. Будем и дань платить как при Менгли-Гирее. Только сразу-то не соберём. Поживите тут покуда...

Изумлённый сговорчивостью царя, посол легко согласился подождать, пока русские соберут дань.

Но минула неделя, вторая, царь давно уехал в Александровскую слободу, а дани всё не было. Зверея от скуки Янмагмет целыми днями валялся на кошме, сварливо бранился с поварами, требуя конины, да избивал несчастного Толмая. Лето уже свалилось в июль, а дани всё не было. Потеряв терпение посол отыскал Щелкалова. Мешая русскую и татарскую брань, требовал встречи с царём. Щелкалов отнекивался, ссылаясь на то, что государь в отъезде, насчёт дани врал и юлил, пряча в бороде ехидную ухмылку.

Наконец поняв, что русские просто тянут время, Янмагмет объявил, что немедленно покидает Братошино, и гнев Аллаха скоро падёт на их неверные головы. Поняв, что терпение татар действительно иссякло, им вручили послание царя Девлет-Гирею и дань — жалкие двести рублей.

— Берите, что есть, — скуксился царь. — Больше собрать не успели. Да и на что вам деньги? Эвон, хан ваш пишет, что богатство применяет к праху.

На прощальном приёме вышел конфуз: когда послам поднесли золотые чаши с мёдом, крымцы посовали их за пазуху. Отдавать нипочём не захотели, мол, царёв подарок, а подарки не отбирают. После отчаянной ругани чаши пришлось им оставить. Послы были довольны — хоть в этом одурачили русских.

3.

...Девлет-Гирей хлестнул племянника камчой по лицу, едва не выбив ему последний глаз.

— Смрадный шакал!

Хан был в ярости. Этот ублюдок так и не понял своим неповоротливым умом, что, потеряв из-за него на переговорах драгоценное время, хан в этом году уже не сможет взять то, что царь готов был ему отдать — заветную Астрахань. Воины, огрузившись добычей, залягут до весны по своим улусам. Русские это понимают и будут все менее податливыми. За зиму они соберут новое войско и всё придётся начинать сызнова. Яман! Плохо, очень плохо! Султан никогда не простит ему этого промаха, а Дивей-мурза будет во всеуслышание скорбеть о том, что орда лишилась плодов победы, намекая, что если бы ханом был он, русские отдали бы всё сполна.

Обиднее всего было то, что винить было некого — сам назначил послом этого буйвола с бараньими мозгами. Ну что ж, хан умеет исправлять свои ошибки. Через год орда снова придёт в Москву. И вот тогда! Хан скрипнул зубами. Тогда дело не обойдётся Казанью да Астраханью. Всё будет как при великом Чингизе! Русские князья снова будут просить у Орды ярлык на княжение, татарские баскаки вернутся на своё подворье в Кремль, а великий князь по старому обычаю будет кормить ханского коня овсом из шапки Мономаха.

... Изменнику Толмаю хан определил особую кару. Смерть — это слишком просто, решил он. Толмая привязали к столбу и все, кто проходил мимо — мужчины, женщины, дети — должны были плюнуть ему в лицо. Так продолжалось семь дней. Потом Толмая отвязали и разрешили идти куда он хочет, но глашатай известил, что всем ордынцам под страхом смерти запрещается говорить с ним и впускать его в свои кибитки. Грязный, заросший диким волосом, потерявший человечье обличье Толмай брёл за кочующей ордой, питаясь объедками, из-за которых он дрался с бродячими псами и, глядя на него, все ордынцы, дети и взрослые, запоминали на всю жизнь страшную цену предательства.

Кудеяр Тишенков поселился в орде, сменив христианскую веру на мусульманскую. Хан сдержал слово, он дал Кудеяру кибитку, скот, русских рабов и трёх жён. И хотя Кудеяр слышал о том, что царь назначил за его голову большую плату, он знал, что хан его не выдаст.

Однажды Кудеяр встретил в степи Толмая. Русский и татарин глянули в глаза друг другу и увидели в них одну и ту же неисцелимую тоску. Весной Кудеяр ушёл из орды. Набрал шайку, стал разбойничать, прославился беспощадностью к государевым людям. Скрывался в пещерах, где сказывали, прятал несметные богатства. Потом канул...

4.

За лето пережитый страх татарского нашествия притупился, и хотя всяк ведал, что на следующий год крымцев надо ждать снова, жизнь брала своё. Москву наконец очистили от трупов. Летние дожди смыли копоть, пятна костровищ заросли травой и одуванчиками. Со всей округи навезли в Москву срубов домов-времянок, тех что сбираются в один день. Запахло смолистой щепой, до ночи не утихали пилы и топоры. На новом Торге стрелецкие жёнки опять собачились с прочими торговцами.

А в Александровской слободе осатанелым хорём носился Малюта, додушивая опричных начальников из первого набора. Царь мстил соратникам за свой майский позор. Курбский в очередном послании обозвал его бегуном и хоронякой, и, услыхав это прозвище, царь пришёл в неистовство, не щадя никого.

Долговязого Петруху Зайцева повесили на воротах его дома. Вешали нарочно низко, чтобы пальцами ног скрёб землю, самую малость не доставая. Висел он так неделю, дразня прохожих вываленным чёрным языком. Опричного боярина Василья Темкина вместе с сыном, опричным воеводой Иваном, связав спинами, утопили в Москве-реке. Бывшего царского дворецкого Льва Салтыкова, того, что грабил Новгород, постригли в монахи, и в первую же ночь придушили в келье. Знатнейшего в опричной думе Ивана Воронцова зарезали ночью. Вспомнили недобитых Яковлевых-Захарьиных. Прикончили сперва главу семейства. Красавца Протасия Яковлева царь вначале пощадил, потом передумал и велел казнить тож. Опричных бояр Василья и Иону Яковлевых забили палками. И только богатейший и знатнейший князь Иван Шереметев успел ушмыгнуть в Кирилло-Белозерский монастырь.

На место убиенных ставили глупых да послушливых. Косяком пошли в опричную думу знатные молодые шалопаи — Трубецкой, Одоевский, Хованский. Опричным печатником поставили Ромку Альферьева, дальнего родича Василия Грязнова, не поглядев, что косноязычен и неграмотен. Большою печатью государевой игрался как дитё, любовно дохнув, шлёпал, куда Малюта приказывал, гырча как придурошный.

Неладно стало в опричнине. При Басманове и Вяземском сильна была круговая порука. Чуть земские подымут голову, налетали коршунячьей стаей. Наших бьют! А ныне всяк сам за себя, да ещё норовит товарища утопить. И царь тож. Раньше говаривал: судите праведно, но чтобы наши всегда правы были. Теперь вдруг велел от земских жалобы принимать на опричных. Ну и завертелось. Князя Темкина в споре с земскими признали виноватым, наложили виру в сто пятьдесят рублёв. После этого случая жалобы на опричных отовсюду пошли косяком. Тут и иные опричники призадумались, у каждого на совести сколь таких дел неправедных, а ну как потянут? Зато народ злорадствует, царя славит.

Всколебался опричный люд. И только Малюта возле царя стоит скалой несокрушимой. Одному ему царь верит. Возгордился, налился спесью безродный Малюта. Наизнатнейшие вокруг него хороводы водят. Неприступен стал, бояр по часу у крыльца держит. Василий Грязной как-то по старой памяти приобнял на пиру, дескать, помнишь, Лукьяныч, как мы с тобой... так Малюта его руку с плеча сбросил и волком зыркнул, мол, не забывай, кто ты и кто я.

В ту осень Малюта совсем близко подошёл к царю. Стал самым ближним, самым доверенным, ближе родных сыновей. Все гадали: чем приворожил царя Скуратов?

С одной стороны очень даже понятно. Раз царь страну казнит, значит при нём должен быть палач, да такой, чтобы всех в трепет приводил. Талант во всяком деле нужен. Наградила природа Малюту Скуратова талантом палача. И хотя свирепых палачей на Руси всегда хватало, но не было в их казнях той завораживающей кровавой жути, которую умел наводить Малюта. За последние два года царь пристрастился к человекоубийству как пьяница к вину, всё чаще на пару с Малютой пытал и убивал сам. Ни вино, ни плотские утехи не могли ему дать ощущений, сравнимых с угасающим взглядом человека, у которого он только что отнял жизнь.

Но не только этим завоевал царя Малюта. Более всего ценил в нём царь нерассуждающую готовность действовать. Он был как поднятый топор, всегда готовый обрушиться на врагов. Царь чувствовал себя спокойнее, зная, что рядом с ним всегда находится свирепая и беспощадная машина. Стоит пошевелить пальцем — и нет такого злодейства, преступления, жестокости, которых она бы не совершила. От приказа до исполнения не было даже малого зазора, который нужен всякому человеку для того, чтобы осмыслить то, что от него требуется. Малюта начинал действовать в тот самый миг, когда царь отдавал приказ, а иногда и чуть раньше, прочитав его в глазах царя.

Нашёл царь в Малюте то, что давно искал. Не соратника, не единомышленника, каким был тот же Адашев, а именно слугу. Слуга иной раз лучше господина знает, что тому надобно. С ним можно посоветоваться, он может с грубоватой фамильярностью упрекнуть хозяина, но он никогда не поставит себя с ним вровень. Те, кто раньше был возле царя, всяк имел своё самолюбие, свой ум, они могли угодничать, могли вести свою игру, но у них были свои лица. У Малюты лица не было. Он казался царю живым воплощением его воли, его самых жестоких желаний и прихотей. Он мог не думать, что сказать при Малюте, он мог сделать при нём, что угодно, не заботясь о том, как он будет выглядеть в глазах слуги. Случалось ли худо, допускал ли царь промашку, тот ни разу не напомнил, дескать, ну как же, государь, ведь ты же сам так повелел! Опять же хоть и неглуп казался Малюта, но ни разу не дал царю повода заподозрить в нём большой ум. Оба свято помнили завет Вассиана Топоркова: никогда не держи советников умней себя.

Иногда на закраине царёвой души, в том малом закутке, где ещё гнездилась совесть, вдруг просыпалось раскаяние. Ночами наплывали жуткие видения. Раздавались во тьме то предсмертные хрипы казнённых, то обличающий глас Филиппа Колычева, то предсказания псковского юродивого. Но появлялся Малюта и раскрывал новый заговор, и предъявлял улики, и сказывал про тёмные замыслы, про поносные слова. И утихали сомнения, и переставала поедом грызть вина за содеянное, в мутной злобе без следа растворялась нечаянная жалость, уступая место привычной ненависти. Ни один духовник так не излечивал царя от мук совести как Малюта.

А ещё в царской голове и такая мыслишка брезжила. Коли берёт на себя Малюта всю вину за кровь, так и пускай берёт. Не всё ж царю на себя худое брать. Неизвестно как всё обернётся. Опять же негоже, когда матери детей царём пугают. Властитель должен вызывать не токмо страх, но и любовь. Посему нужен человек-жупел, на которого при случае многое списать можно.

5.

К царевичу Ивану Малюта стал приглядываться давно. Что ни говори — наследник, случись, что с царём — ему править на Руси. Далеко глядел Малюта, иной раз и подалее, чем царь. Царевичу в тот год уже исполнилось семнадцать. Был он высок ростом, статен и красив. Бледное лицо, тёмная молодая бородка, надменный рот. Если красоту царевич унаследовал от матери, покойной царицы Анастасии, то характером — самолюбивым, заносчивым, вспыльчивым — пошёл в отца. Царь чуть не с пелёнок брал его с собой в походы, сажал рядом на приёмах и казнях. Привыкший к тому, что страна воюет, наследник полюбил войну, но в отличие от царя, наблюдавшего за сражениями со стороны, сам рвался в драку. Жестокостью, равно как и растленностью, он тоже мало уступал отцу. Во время дворцовых оргий они давно не стеснялись друг друга, обменивались наложницами.

Но главное, в чём совпадали отец и сын — оба жаждали властвовать. При любой оказии царевич стремился повелевать, рискуя вызвать неудовольствие царя. На этой струне и решил играть Малюта, затевая одному ему ведомую игру.

Сначала думал приручить царевича, но скоро понял — не сладимся. Ненавидит! И первое, что сделает, заняв трон — вырежет беспощадно всю отцову стаю. А раз так, ничего не попишешь, придётся валить молодца. На царевича и намекал Грязному, когда говорил, что ещё не всех перебрали. Но тут особый случай, нужна сугубая осторожность. Шутка ли, наследник, родная кровь, тут недолго и самому башки лишиться.

За царевичем стояли многочисленные Захарьины, родичи первой царицы Анастасии. Ревниво переживая утрату былого могущества, надеялись только на наследника. При всяком случае пеняли ему на отцову несправедливость. Чать, тебе уже семнадцать годков сравнялось, в этакие годы прадед твой Иван сына Василия соправителем сделал, титуловал великим князем Новгородским и Псковским. Да и сам-то родитель в твои годы уже царствовал, а сыну даже малого удела пожалел. Мамки-няньки жалостились на сиротинку Ванюшку, поминали голубицу Настасью. Вздыхали, дескать, отец себе другую найдёт, а вот матушку сыну никто не заменит.

В одну дуду с Захарьиными дул породнившийся с ними Мишка Черкасский, братец покойной царицы Марьи. Привезли Салтанкула из Черкессии ещё мальчонкой. Говорил по-русски плохо, чуть что хватался на кинжал, начинал дико вращать окровяненными глазами и гортанно выкрикивать страшные угрозы. С таким норовом нынче на Руси опасно, нынче время хитрых да пройдошливых, умеющих говорить одно, делать другое, думать третье. После смерти Марьи царь отдалил от себя бывшего шурина. Тут бы его и добить, однако Малюта не спешил, ждал удобного случая, чтобы одним ударом покончить не только с ним, но и с Захарьиными, а уж через них, ежли повезёт, можно протянуть ниточку и к наследнику.

И точно, на свою беду попытался Черкасский потягаться с вошедшим в силу дьяком Василием Щелкаловым, да обмишулился. И своего человека погубил, и у царя на подозрении оказался. Вот тут Малюта и подсуетился, руками одного подъячего состряпал донос и пристегнул Захарьиных к новгородскому делу. Сам глава рода Василий Михайлович Юрьев успел на его счастье умереть. Отвечать за него пришлось его ближним.

Тем временем Черкасского по жалобе Щелкалова подвергли торговой казни, обобрали до нитки и ещё долго измывались. То вешали на воротах слуг, то привязывали к воротам диких медведей, так что царскому шурину приходилось лазить через забор, чтобы попасть домой. Когда же доложил Малюта про измену Василия Юрьева, велел царь убить его дочь, жену Михаила Черкасского вместе с младенцем сыном, запретив прибирать убитых. Неделю валялись на дворе тела жены и сына, но Мишка не смел их похоронить.

Свалив Захарьиных и Черкасского, Малюта решил, что теперь уже можно приступать к самому наследнику. Для начала приставил к нему Василия Грязнова с наказом войти в дружбу. Устроить ли охоту, потешить на пиру, подложить ли смачную бабёнку — тут Ваське равных нет. В подпитии заводил Грязной с царевичем разные тары-бары, дивился раннему уму наследника, расспрашивал про то, как он собирается государиться, когда будет сам, без батюшки. Обо всём услышанном исправно доносил Малюте.

Тот, свою очередь, сеял семена подозрений в душе царя. Всякое неосторожное или по пьянке сказанное наследником словцо передавал отцу. С рассчитанной грубостью льстил царю, сетуя, что даже родные сыновья не могут оценить его трудов, не помогают ему нести бремя тяжких и кровавых дел, а только сами мечтают о троне. Говорил про обоих сыновей, но поскольку больного Фёдора никто в расчёт не брал, стрелы летели в Ивана. Краем глаза следя за выражением царского лица, видел — действует. Но уверенности не было. Терпеливо ждал.

И дождался.

6.

После череды диких расправ всё больше людей с надеждой обращали взоры в сторону наследника. Когда царь наконец выделил наследника в особый двор, у его палат всякое утро выстраивалась вереница карет. В приёмной палате дожидались именитые посетители. Иностранцы пристально приглядывались к царевичу, тем паче что в последнее время снова поползли слухи о плохом здоровье государя. И об этом Малюта немедленно докладывал царю. Как бы не смея осуждать наследника, он только изображал недоумение и сокрушённо вздыхал.

Семена давали всходы. День ото дня царь всё сильнее ревновал старшего сына. Ругал прилюдно, грубо обрывал на полуслове. Однажды на пиру ударил по щеке за пустяковую провинность, другой раз избил жезлом так, что царевич слёг.

Гром грянул во время прощального приёма герцога Магнуса. В присутствии всего двора и земской думы царь, обращаясь к Магнусу, вдруг произнёс слова, всех поразившие:

— Любезный брат, ввиду доверия, питаемого ко мне вами и немецким народом, и преданности моей последнему, ибо сам я немецкого происхождения и саксонской крови, и несмотря на то, что я имею двух сыновей — одного семнадцати, другого тринадцати лет, вы, ваша светлость, когда меня не станет, будете моим наследником и государем моей страны. А пока я жив, я так искореню и принижу моих подданных, что попру их ногами!

В приёмной зале воцарилась гнетущая тишина. Царь был доволен произведённым впечатлением. Магнус стоял с разинутым ртом, не в силах уразуметь, что он отныне является наследником русского престола. Иноземцы переглядывались. У земских бояр вытянулись лица. Царевич Иван стоял темнее тучи. Фёдор мигал глазами, силясь понять смысл сказанного отцом. Малюта молча ликовал.

Одна часть умысла свершилась. Между отцом и сыном пролегла глубокая трещина. Теперь следовало подумать о будущем наследнике. Слова царя насчёт Магнуса Малюта не принял в расчёт. Это он с досады ляпнул. Поблажит и поймёт: нужен единокровный наследник, третий сын. Значит царь должен снова вступить в брак, который окончательно оторвёт царя от прежней родни, брак, с помощью которого, случись что с царём, можно будет прибрать власть до совершеннолетия будущего наследника. Посему будущая невеста должна отвечать двум условиям: происходить из своих и иметь плодоносное чрево. Таковая на примете у Малюты уже имелась, и он жалел лишь о том, что поспешил выдать замуж трёх своих дочерей. Эх, кабы смикитил вовремя, мог стать царю тестем, а там как знать! Ну не вышло так, глядишь, выйдет по-иному...

Теперь он чуть не всякий день заводил с царём разговор о женитьбе. Дворецкий Салтыков поддакивал, ссылаясь на придворный этикет. Васька Грязной скабрёзными разговорами разжигал угасающую похоть. Видно было по всему — царь и сам не прочь.

7.

О новой женитьбе царь стал задумываться ещё при живой жене, будто и не было её вовсе. Неграмотная черкешенка, что с неё взять. Не такая жена нужна властителю огромной страны. Так что померла Мария очень даже кстати. История неудачного сватовства к сестре Сигизмунда Катерине Ягеллон осталась кровоточащей зарубкой на всю жизнь. Из-за гордой полячки царь впервые узнал каково быть отвергнутым. Скрежетал зубами, распалял себя картинами мести, потом вовсе возненавидел женщин, впал в содомию.

Но время лечит. После разрыва с Басмановым снова потянуло к евину роду. А главное, долг государев взывал настойчиво. И все ближние как сговорились, всякий день напоминают: негоже царю без царицы. Народу соблазн. Да и самому после кровавого разгула захотелось благолепия и благочиния. Но вот вопрос: кого взять в жёны? Удачным браком можно добиться большего, чем десятилетней войной. Дед Иван, женившись на византийской принцессе, породнился с половиной европейских дворов.

Всё чаще думалось в сторону Англии. Вот кабы заключить союз да скрепить его браком! Между прочим, и сама королева не замужем. Чем ей русский царь не жених? Али не ровня?! Королевский посол Рандольф на эти намёки отвечал уклончиво, дескать, королева дала обет безбрачия. Но обеты как известно для того и даются, чтобы рано или поздно их нарушать. В конце концов свет клином не сошёлся на самой королеве, пусть и дальше сидит в девках, ежели ей так хочется. Закрепить союз можно браком с кем-то из её родственниц, посол Совин писал про некую Марию Гастингс, особу столь же родовитую, сколь и красивую. Пусть будет ещё одна Мария.

В октябре вернулся в Москву из Лондона опричный посол Совин. Уже по тому, как вошёл, почуялось неладное. Ёжась, не поднимая глаз, передал царю письмо королевы и тайную грамоту королевского совета. Услышав перевод, царь онемел. Королева отклоняла союзный договор, уже одобренный её послом Рандольфом, а вместо него предлагала дружественный и сестринский союз. Добила царя тайная грамота Королевского совета. Совет милостиво соглашался принять русского царя как частное лицо в Лондоне, ежели он решит покинуть своё государство, что же касается английской королевы, то ей приют в Москве без надобности, ибо она своё отечество покидать не собирается.

Это был крах. Всё обернулось так, как предупреждал Висковатый, царствие ему небесное. Англичане обманули.

Царь поднял голову и невидяще уставился на Совина. На виске синим червяком набухала жила, глаза налились кровью. Случившийся рядом Лензей подбежал озабоченно, захлопотал с ножами, выпустил целую миску чёрной крови. Приступ спас Совина от плахи.

На следующий день царь снова вызвал Совина для составления ответа королеве. Сцепив руки за спиной, прошёлся взад-вперёд, снова наливался яростью. После обычных титулов задумался, подыскивая хлёсткие слова. Наконец, нашёл:

«Думал я... — вкрадчиво начал царь, — что ты в своём королевстве сама государишься. А нынче вижу, что мимо тебя торговые мужики Англией правят. А ты при них состоишь аки ...пошлая девка!»

Совин побледнел:

— Надо ль так, государь. Королева, чать, — пробормотал он. — Нам с ней ещё дела делать.

— Что?! Споришь! — взревел царь. — Курву аглицкую защищаешь! Она меня на весь свет опозорила. Молчи и слушай. А ты пиши далее...

«Ну а коли ты так, то и мы свои дела отставим на сторону, а все наши торговые грамоты, которые давали о торговых делах ноне не в грамоты».

Это был разрыв. Англия враз лишилась всего, что имела в России. Худому миру царь предпочёл добрую ссору. Малюта перемигнулся с Грязным. Помимо всего прочего это означало, что царь женится на своей.

8.

К осени царь заболел. Две недели лежал пластом. После болезни сильно переменился. Стал тих и пришиблен. Снова рядился игуменом, много читал, писал примирительные письма европейским государям. С новой силой возлюбил музыку, сам сочинил псалом Михаилу-архангелу. Архангела сего, несущего в руце серп кровавой жатвы Божьего воздаяния, царь в последнее время отмечал особо, старался умилостивить.

Неожиданно для Малюты царь помирился с наследником. Почасту беседовал с ним перед сном, опять приставил к делам. Встревоженный Скуратов затянул старую песню: доколе тебе вдовствовать, батюшка-царь, худо лебедю без лебёдки, невместно государю без государыни. При всяком случае разжигал ревность к сыну. Шептал: ужо сынок раньше тебя женится, своим наследником обзаведётся, а там и сам государиться захочет.

Ещё и потому торопился Малюта, что кроме как на русской жениться царю в те поры было не на ком. С англичанкой рассорился, с поляками разодрался, со шведами, датчанами опять же в ссоре. Осталось только на своей природной. И снова, в который раз посетовал, эх, дурья башка, поторопился своих девок выдать, мог бы породниться…

Нежданно-негаданно появился у Малюты новый союзник. После гибели Лензея стали искать царю за границей другого лекаря. Нашли в Англии некоего Элизиуса Бомелия, родом из Вестфалии. В Кембридже немец добросовестно изучал медицину, но по-настоящему притягивал его мир тёмный, загадочный, тайны небесные и людские. Астрономии он предпочитал астрологию, химии — алхимию. В Лондоне думал удивить англичан искусством врачевания и астрологии, но оказался под судом по обвинению в колдовстве. Сидючи в Тауэре составлял Бомелий на имя лорда-канцлера мрачные предсказания о грядущих бедах для Англии, которые один лишь он может предотвратить. Однако циничный канцлер предсказаниям не верил, а самого астролога предпочёл держать в тюрьме. Там бы, вероятно, и кончилась карьера Бомелия, если бы не русский посланник Совин, которому было поручено добыть для царя нового лекаря. Английские врачи, наслышась о московских нравах, ехать в Россию не желали, тут и подстатился Бомелий, который готов был хоть к чёрту в зубы, лишь бы покинуть мрачный Тауэр.

Приехал новый лекарь в Москву накануне казней на Поганой луже. Первым спознался с ним Малюта. Потолковав с Бомелием, рубанул напрямик: хочешь жить — будешь делать то, что я скажу. А иначе нашим попам отдам, они не то что английские, валандаться не будут. За волховании и чернокнижие мигом в срубе спалят. У нас с этим строго.

Потрясённый увиденными казнями, магик смиренно согласился и уже на следующий день был представлен царю. Будучи неплохим врачом сумел облегчить его страдания, и был щедро награждён. К собственному удивлению обрёл Бомелий в русском царе родственную душу — государь тоже был мистиком. С этого и началось восхождение вестфальца.

Однако приватные беседы царя с Бомелеем о небесных светилах не на шутку встревожили Малюту и он, недолго думая, нагрянул на дом к немцу. Испуганный вестфалец изобразил радушие, повёл показывать лабораторию. Колбы-реторты и прочие циркули-пыркули Малюту не заинтересовали, в науку он не верил, книг отродясь не читал, но когда немец обмолвился, что может изготовить любой яд — оживился. Стал расспрашивать и про астрологию, а когда понял, что сию науку можно тоже пристроить к делу, оживился ещё больше. Втолковал немцу, что должны по его разумению рассказывать царю небесные светила. Магик было возмутился, но Малюта молча положил на край стола перстень с огромным изумрудом, и Бомелий обещал сегодня же побеседовать со звёздами по всем интересующим Григория Лукьяновича вопросам.

С того дня небесные светила слились в удивительном хоре, регентом в котором был Малюта. Планета Венера была исключительна благоприятна для вступления в брак. Планета Юпитер, которая покровительствует августейшим особам, предостерегала царя о коварных замыслах неких единокровных особ. Воинственный Марс обещал новые испытания, которые можно преодолеть, опираясь на преданных слуг. И все планеты вместе предрекали августейшим особам в ближайшее время исключительное чадородие. Противиться такому единодушию небесных светил царь не решился и в сентябре объявил о своём намерении вступить в новый брак.

Бирючи во всех градах стали выкликать царёв указ. Царь хочет жениться, а для того всем семействам, где имелись девки на выданьи полагалось представить их для смотрин назначенным для сего государевым слугам. Во все концы страны выехали государевы люди с наказом отобрать две тысячи здоровых девиц. Малюта отставил розыск, отошёл от заплечных дел и, оттерев дворецкого Салтыкова, сам вознамерился искать царю достойную невесту.

Глава восемнадцатая ГОСУДАРЕВА НЕВЕСТА

1.

После бегства из Великого Новгорода Собакины всю зиму отсиживалось у нижегородской родни. Глава семейства Василий испереживался так, что спать не мог. Ловил всякую весточку из Новгорода. Вести меж тем докатывались страшные, говорили будто разорён город и чуть не всё население побито. Собакин не знал: радоваться ли тому, что уцелел (спасибо Малюте!) или горевать об оставленной усадьбе. Весной объявился на ярмарке новгородский купчик. Василий кинулся с расспросами, но тот молчал как глухонемой. Пришлось зазвать к себе, напоить допьяна, прежде чем разговорил. Рассказывал купчик такие страсти, что сам зашёлся слезьми.

— А про мой дом не ведаешь? — допытывался Собакин. — Тот, что на Ильине улице возле вала?

Купчик только головой тряс.

... Едва сошёл на Волге лёд, с первой баркой Собакины двинулись восвояси. В Твери видели сожжённые усадьбы и монастыри, но город был цел. От Твери ехали на перекладных. Чем ближе подъезжали к Новгороду, тем сильнее чувствовался недавний погром, будто Мамай прошёл. Непаханые поля, зачумлённые деревни, разваленные избы. Самая страда, раньше на полях пестро было от рубах и платков, а теперь всё как вымерло. Скотины на зазеленевших лугах тоже не видно. Зато ожило сорное дурнолесье, два-три года и затянет вчерашнюю пашню так, что и не найдёшь.

Монастыри, где всегда ночевали путники, стояли в разоре, на стук монахи отвечали через запертые ворота испуганными голосами, в постое отказывали. Спать пришлось под открытым небом. Маята! Жена Аграфена совсем извела причитаниями, зато Марфа всю дорогу молчала, в синих глазах застыла тревога. Страдает по суженому. Охо-хо, о том ли горевать, доченька! Женихи при твоей красе никуда не денутся, а вот добро-то нажитое как воротишь?

Когда въехали в Новгород — ужаснулись. Прежнего красавца-города не узнать. Поруган, запущен, обобран. На улицах через дом пепелище, редкие прохожие бредут как слепые, от вопросов шарахаются. Храмы стоят заколоченные. Улицы тонут в грязи. Запах тлена мешался с запахом нечистот. Густо попадались ватаги опричников. Здоровый малый и опричном кафтане гнал перед собой бродягу, через каждые три шага награждая его тычком в загривок.

Вот и Ильина улица. Собакин выскочил из повозки, повёл ошалелыми глазами вокруг. Сын меньшой спросил :

— Тятенька, а где же наш дом?

На месте усадьбы — чёрное пятно пепелища, поваленный частокол да заросший буйным разнотравьем огород. И только яблони цвели как ни в чём не бывал и словно в издёвку покачивались на майском ветерке качели — любимая забава Марфиньки. Протяжно завыла жена Аграфена, вслед за ней захлюпали служанка и старая мамка.

Погоревав на пепелище, понуро отправились искать соседей.

Посреди заросшей будылями площади закопчённый пожарами храм Спаса. На железных воротах ржавый замок. На пустой паперти дряхлый нищий. Приглядевшись, опознали в нём Порфирия, когда-то справного домовитого соседа. От него Собакины узнали страшную быль о погроме, про то как терзали город, как грабили, как плыли по Волхову караваны утопленников, как губили товары.

— Карачун пришёл Новеграду, — печально сморкнувшись, промолвил Порфирий. — Становую жилу царь нам перерезал. Боле не подымемся. Все ждут глада великого и морового поветрия. Почти никто ноне не сеялся. Некому пахать, народ разбежался, скотину вырезали. А хуже всего, что пропала у людей охота жить. Никто ничего не хочет. Покойников не хоронят. Лежат с зимы в скудельницах. Вонь эвон какая. Значит, чумы не миновать. Опричники пытались заставить хоронить, так наземь ложатся — не буду, хоть убей! Один старец Иван Жгальцо хоронит, только много ль он может по стариковской слабости. Мертвяков то — тыщи… И мои там неприбранные по сю пору лежат. Схоронить не на что...

— За что царь на город осерчал? — спросил Собакин.

— Лучше не спрашивай! — испугался Порфирий. — Одно скажу — страсть Господня! По сию пору не опомнимся. Давеча служили в Софии, как вдруг ударили в колокола и такой напал на людей страх, что кинулись в разные стороны, вопят, друг дружку давят... Потом спохватились и понять не могут, что это было? Застращали до смерти народ. А ведь какие отчаюги в Новгороде жили. Те же Палицыны братаны, царствие им небесное...

...Охнув, зашлась в плаче Марфа.

— Ты что, дочка?

— Убили! Убили суженого! Я знала! Сердцем чуяла! Батюшка! На тебе вина! Пошто не упредил? Он бы с нами уехал!

— Цыц ты, блажная! — испуганно зашипел Василий. — Молчи!

Марфа притихла, прерывисто всхлипывая, уткнулась залитым слезами подурневшим лицом матери в плечо...

Ещё поведал бывший сосед про новые опричные порядки. Указ один другого строже. Чтоб не было пожаров — запретил царь топить печи. Все теперь на огородах стряпаются. Вина пить тоже не велено, ежели пьяного поймают, сразу в Волхов мечут. Так и живём...

— Куда ж мне теперь? — ошеломлённо спросил Василий, когда Порфирий смолк. — Кто тут власть-то?

— Властей ноне две, — объяснил тот. — Торговую-то сторону царь себе в опричнину взял. Софийскую в земской оставил. Живём на два города. На лодках через Волхов не моги. На Великом мосту решётки. Которые земские хотят тут торговать — пошлину платят, как будто в заграницу едут, ещё того гляди, опричные товар отберут и по шее навтыкают. У них с этим просто. Так что мы теперь, выходит, опричные. Иди, стал быть, на Ярослав двор, к наместнику Поливанову. Он там, почитай, безотлучно ошивается.

...Пустынно, обморочно в некогда кипучем граде, и только на Ярослововом дворе строительная канитель — на месте разваленных домов и сожжённых сырковских палат спешно возводится государев дворец. Опричный наместник Поливанов сам доглядал за стройкой. Помявшись, Собакин насмелился подойти. Наместник слушал жалобщика с явной скукой. Мало ли он таких жалей наслушался.

— Чем я тебе помогу, — зевнул наместник. — Аль у одного тебя беда? Сколь народу всего лишилось ради изменников. Сам думай как жить будешь. Может, сродственники приютят? Сродственники, спрашиваю, есть?

— Тут нету, — развёл руками Собакин. — На Москве свояк есть.

— Кто такой? — лениво осведомился наместник.

— Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский,

Резво вскочил с кресел наместник, подал руку как равному, заулыбался приветливо:

— Извиняй, Василь Степаныч, что не признал. Мы тебя давно ждём.

Крикнул кому-то:

— Эй, Гаврила!

Подошёл хитроглазый опричник с длинной как у волка челюстью. Оказался дворцовым дьяком Гаврилой Щенком. Первым делом спросил почему-то про дочку Марфу: поздорову ли?

— Спаси Христос, — недоумённо ответил Собакин.

— Веди её сюда.

— Для ча? — сглупа спросил Василий.

— Царь невесту ищет. Аль не слыхал? — усмехнулся дьяк. — По всем землям девок смотрим. Григорий Лукьяныч сказывал — у тебя пригожая дочка на выданье. Что молчишь? Не хочешь с царём породниться?

Отсмеявшись, бросил повелительно:

— Показывай девку!

Даже зарёванная, усталая с дороги Марфа была чудно хороша. Щенок переглянулся с Поливановым, одобрительно хмыкнул.

— Сколь годков тебе, красавица?

— Шестнадцать, — опустив глаза, отвечала Марфа.

— Перестарок, — огорчённо крякнул Гаврила. — Ну да ладно. Собирайтесь! Завтра в Слободу едем.

2.

В Слободу Собакины добрались в четыре дня. Имя Скуратова отворяло все двери, лошади находились сей же час. На Каринской заставе им дали провожатого.

...Увидав скуратовские хоромы, Василий разинул рот. Воистину по-царски жил некогда бедный родственник. Кто б мог про него такое подмыслить! В Коломне росли вместе, вся улица за глаза насмехалась над его уродственным, безлепым видом. В глаза-то дразниться боялись. Ещё отроком дрался Малюта безжалостно, на убой. Единожды на святках так уходил здоровенного мужика, что тот поболел и помер. Кроме драчливости да злопамятства иных талантов за ним не ведали, думали — ходить ему в псарях. А вот поди ж! Возле самого царя обретается.

Малюта встречал гостей у крыльца. Недолго думая, Василий бухнулся ему в ноги.

— С приехалом, свояк, — не удивясь такой чести, просипел Малюта, — ну что, привёз девку?

...Покамест Москва залечивала татарские раны, здесь, в Александровской слободе, царь уже вторую неделю смотрел себе невесту. Ради сугубой важности сего дела всё прочее было отодвинуто в сторону. Опричный двор жил смотринами, забыв о войне. Что война — уже двадцать годов воюем! Тут вона что — царь жену выбирает! Обмишулиться никак нельзя. И не в девице дело, а в том, какой род приведёт за собой к трону будущая царица. От этого многонько зависит. Можно в одночасье всего лишиться. А можно и приобресть. Понимая это, Малюта с самого начала взял царёву женитьбу в свои руки.

Собирать невест для царя на Руси не внове. Батюшке нынешнего государя великому князю Василию предоставили на выбор полторы тысячи девиц дворянских фамилий. Царь и тут захотел перещеголять отца. Ещё с прошлой осени разосланы были писцы по всем землям с наказом произвести перепись невест. Всем дворянам повелевалось свозить незамужних дочерей для отсмотра. Отобрать предстояло две тысячи девок, чтобы везти в Слободу царю на показ. Брать следовало самых здоровых и красивых от двенадцати до семнадцати годов — крупнотелых, широкобёдрых и большегрудых девиц из чадородных семейств. Ещё чтобы лицом была красива, нравом спокойна и слово кстати молвить могла.

Намаялись опричные писцы. Чудно! Одни родители из кожи вон лезут, чтобы дочка на смотрины попала. Другие не хотят ни в какую. Вроде честь великая, а в иных городах дошло до расправ. Вяземские, дорогобужские, смоленские помещики, наслышась про разврат в Слободе, попрятали дочерей. Запирали в теремах, увозили в дальние деревни. Пятерых отцов выпороли на площади, двоим головы смахнули, лишь тогда повезли девок. А с другими иная оказия. В сторону отводят, шепчут: сделай милость, представь царю дочку. Отчего ж не представить ежли не страхолюдина и не кривобокая, тока и ты, боярин, понимать должен, ведь это какой риск для меня, в обход других твою протолкнуть. Понял? Вестимо, понял. Ну то-то... Писцы опричные, которые половчей, вроде Гаврилы Щенка, хороший доход себе на этом сделали. Хочешь, чтобы дочка на смотрины попала — плати, не хочешь — тем более плати.

И потянулись со всех концов в Слободу целые обозы со сдобным товаром. В отцовых каретах, в невзрачных возках, в боярских колымагах везли юных красавиц со всех концов огромной страны — рязанских, смоленских, новгородских, тверских... Но только одна среди них — будущая царица!

Для проживания девиц в Слободе нарядили бывшие басмановские палаты, убрав их преизрядно, собрали целый штат прислуги: мамки, няньки, опытные свахи-смотрительницы. С прибытием невест ожили давно пустовавшие палаты, зажужжали как пчелиный улей в летний полдень...

3.

Марфу поселили в просторных покоях, где кроме неё жили ещё тринадцать девиц. У каждой была своя кровать с пологом, ко всякой была приставлена комнатная баба. Родню в Слободу не пустили, своих прислужниц тоже взять не позволили. Кормили в большой трапезной в три захода. За столом Марфу посадили рядом с улыбчивой кареглазой красавицей, назвавшейся Домной. В противность прочим девицам, которые дичились и ревниво косились на соперниц, Домаша приветила новенькую. После трапезы посидели в уголке вдвоём, Домна рассказывала про себя и про здешние порядки. Была она из богатого псковского рода Сабуровых. Бабка её, Соломония, была много лет женой великого князя Василия, но за неплодность её силком постригли в монастырь, а потом слух прошёл, что родила она законного наследника, которого где-то спрятали. С той поры род сабуровский в Москве на подозрении, а потому ей царёвой невестой точно не быть. Однако ж Домна про то ничуть не печалилась, молвила скромненько: ничего, иные женихи сыщутся.

В ответ и Марфа поведала ей историю про свою погибшего суженого. Погоревали, всплакнули по-девичьи.

Ещё сказывала Домна, что всякий день царь смотрит по полусотне девиц. Из двух тысяч отберут двадцать четыре. Потом отобранные предстанут пред царём и думой, их будут всяко испытывать и оставят двенадцать. А уж из тех двенадцати царь выберет двух невест, одну для себя, вторую для наследника.

...С утра девиц подымали мамки, вели в рукомойни, ставили на молитву. После завтрака наряжались и убирались. Распоряжалась всем громогласая боярыня Пелагея Чоботова, жена опричного боярина Ивана Чоботова. С девицами не церемонилась, осердясь, больно дёргала за виски. Потом приходили свахи. Учили девиц ходить павой, кланяться, говорить нараспев, отвечать на расспросы. Дворцовые искусницы показывали как белиться и румяниться по-городскому, а не по-деревенски аляписто.

Раскрашивая персиковые девичьи щёки, приговаривали:

— Лицо как белый снег, на щеках красны ягодки, брови чёрные, ясны очи как у сокола.

Густо сурьмили брови и ресницы, чернили даже белки глаз, закапывая в них особую краску, приготовленную из металлической сажи с гуляфною водкой. После обильного обеда девицы раскрашенными куклами лежали в постелях, добирая толстоты и дородства. Говорили, что царь худых не любит.

Каждый вечер Чоботова называла пятьдесят девиц для завтрашнего отсмотра. На пятый день пришёл черёд Марфы.

Утром подняли затемно. Повели в баню, потом приказали краситься и наряжаться. Царёв спальник Годунов привёл девиц в огромную комнату, уставленную сундуками, на которых были разложены наряды. Велел снимать своё и выбрать наряд кому что любо.

Это сказать легко — выбирайте!

Грудами лежали шубы на соболях и горностаях, крытые объярью; опашни и телогреи, обшитые золотой тесьмой; шёлковые подволоки наподобие мантий, с пристёгнутыми понизу драгоценными каменьями. На пристенных полках теснились головные уборы: волосники и надубрусники наподобие скуфьи, кики и шапки, кованые из золотого илисеребряного листа с бобровыми подзатыльниками, с пущенной по окраинам жемчужной поднизью. Висели на гвоздях модные белые шляпы с полями и красными снурками, увы, женские, для девиц неподобающие. Ещё были венцы под вид многоярусных теремов, высокие меховые шапки-столбунцы, с шёлковым верхом, из-под которых можно выпустить роскошные косы.

Вдоль другой стены стояли заранее открытые ларцы с украшениями. Зарукавья, серьги, золотые монисты, перстни, жемчужные ожерелья. От роскошества зарябило в очах. Девы хватали уборы, примеряли, стонали, закатывали глаза.

Марфа, поразмыслив, решила не переодеваться, оставшись в своём лёгком лазоревом летнике, не скрывавшем гибкого стана. Взяла только нитку жемчуговых бус, да надела один перстенёк с голубым лалом. Краситься вовсе не стала, только чуть тронула сурьмой брови.

Увидав её, Пелагея Чоботова всплеснула руками.

— Ты что с собой сотворила?! На позор себе и мне уродкой вырядилась! Пошто не накрасилась, дрянь такая? Пошто не нарядилась, подлая?

Нежданно для себя Марфа огрызнулась:

— Не бранись, госпожа, я тебе не сенная девка.

Девы прыснули, боярыня растерялась от неожиданного отпора, Домна посмотрела на Марфу с одобрением.

Появился спальник Дмитрий Годунов, строго оглядел девиц, потом выстроил длинной пёстрой вереницей и велел идти за ним следом. Миновав несколько переходов, очутились в большой горнице с лавками вдоль стен. Здесь было приказано сидеть тихо и ждать своей очереди.

4.

...Услышав своё имя, Марфа следом за боярыней вошла в низкую дверь. У окна спиной к свету сидел мужчина в тёмной одежде. Приняв его за царя, Марфа, помня наставление, поклонилась и, коснувшись пола рукой, проговорила нараспев:

— Здравствуй, государь-батюшка!

— То не государь, дура, — прошипела Чоботова, — то лекарь Елисей.

Элизиус Бомелей, темноволосый, с острой бородкой, в бархатном берете набекрень, окинул Марфу пронзительным взглядом и что-то спросил не по-русски.

— Врач спрашивает: чем ты болеешь? — перевёл толмач.

— Не больна я, — удивилась Марфа.

— Лучше признайся, ибо если ты заразишь своей болезнью государя, с тобой поступят неподобно, — пригрозил Бомелей.

Видя, что Марфа молчит, врач снял с полки пустую стеклянную посудину и протянул ей. Насилу поняв, что от неё требуется, девушка, закрасневшись, скрылась с посудиной за ширмой. От стыда и напряжения у неё долго не получалось, наконец тихонько зажурчало, и закрывая пунцовое лицо широким рукавом летника, Марфа появилась из-за ширмы.

Бомелей долго разглядывал мочу на свет, что-то ворча, потом сделал на посудине заметку и махнул рукой.

— Ты уже можешь идти, — перевёл толмач.

В соседней комнате к Марфе молча приступили две старухи. Заставили раздеться донага, обсматривали так и этак, щупали литые груди, запускали корявые пальцы в сокровенное дабы убедиться, что непорченая. Марфа еле дышала от стыда и унижения. К счастью, она не знала, что из соседней комнаты за ней в потайное окошко наблюдает царь.

— Ну а теперь молись, девка, к царю идём, — изменившись в лице, объявила Чоботова, и, доспевая за ней, Марфа слышала как боярыня бормочет заговор на подход пред царски очи: «Стану я, раба Божия Пелагея, помолясь, пойду, перекрестясь, помолюся самому Христу, царю небесному...»

... — Поди ближе, красавица, — прозвучал надреснутый голос, и прямо над собой Марфа увидела сидящего на высоком кресле грузного лысоватого мужчину с рыжеватой бородой и крючковатым носом. «Да он старее тятеньки!» — подумала Марфа, сгибая в низком поклоне стройный стан. Рядом с царём сидел седой боярин с отрезанным ухом. Он что-то записывал.

— Чья будешь?

— Василья Собакина дщерь, — заученно ответила Марфа. Неведомо откуда неслышно возник Малюта и встал за спиной царя. Поймав взгляд Марфы, моргнул ободряюще.

— Про неё сказывал? — негромко спросил царь Малюту. Тот что-то пробубнил царю на ухо.

Царь долго с некоторым удивлением разглядывал Марфу.

— Что так просто оделась, али у меня выбрать нечего?

— Чаяла, государь, на меня смотреть будешь, а не на своё добро.

— Востра, — одобрил царь. Помолчав, раздумчиво сказал:

— Краса она как икона, негоже её за богатым окладом прятать. А то ведь пресветлый лик не разглядишь.

Прищурившись, вопросил:

— Люб я тебе?

— Мы все тебя любим, батюшка — царь.

— Про всех мне нужды нет, ты про себя скажи.

— И мне люб, батюшка — царь, — пролепетала Марфа.

— Царицей хочешь стать? — прищурился царь.

— Не ведаю, — потупилась Марфа.

— Что так?

— Не бывала ещё в царицах.

Царь захохотал, вслед ему гулко как филин заухал Малюта, елейно задребезжал старый боярин Титов.

— Ну, распотешила, девка, — отсмеявшись, сказал царь. — Ладно, ступай. Я тебя запомню...

5.

Смотрины длились ещё две недели. Девы скучали и нервничали. Их успокаивали тем, что забракованные тоже не останутся в накладе. Их выдадут за опричных начальников, а тех, кому не найдётся жениха, одарят подарками и отправят восвояси. Некоторые после смотрин не возвращались. Всезнающая Домна говорила, что царь взял их на блуд, а потом выдаст замуж с хорошим приданым. К середине июня из двух тысяч было отобрано двадцать четыре. Отобранных крутили так и этак, готовя к последнему выходу. Вместе с царём смотреть невест должны были обе думы, земская и опричная, а также митрополит и знатнейшие вельможи.

В тот день их подняли чуть свет. Мыли и красили особо тщательно. Ближе к полудню привели во дворец, посадили в просторных сенях и велели ждать. Взволнованная Чоботова который раз рассказала, что делать и как отвечать на расспросы. Наконец из дверей появился спальник Годунов, призывно махнул рукой. Двадцать четыре девицы гуськом потянулись в парадную залу. Впереди утицей семенила Чоботова.

Испытание началось.

Сначала они трижды прошли перед царём и гостями, показывая наружную стать. Потом чинно расселись на общей лавке и стали ждать свей очереди. Услышав своё имя, каждая девица выходила на середину залы, кланялась сначала государю, потом сидевшим вдоль стен гостям на все четыре стороны. Рассевшиеся вдоль стен гости: думцы, бояре, ближние государевы люди придирчиво как барышники осматривали разодетых и размалёванных красавиц, перешёптывались меж собой. Иноземные советники лифляндские дворяне Иоганн Таубе и Элерт Крузе переглянулись.

— Коровий базар, — иронически шепнул Таубе.

Крузе подавил смешок.

Чтобы отличать девиц, у каждой был в руках платок своего цвета. Держались по-разному. Одни отчаянно трусили, жалко улыбались, глядели потерянно, другие, побоевей, выступали смело. В простых вроде бы испытаниях раскрывался нрав, проступала порода. Каждую деву спрашивали, чья она дочь, какого роду, знает ли грамоте и письму. Митрополит вопрошал из Священного Писания, девы читали «Отче наш». Потом земцы загадывали загадки про девицу в темнице, про зайца, про гром. Забавой оживился царь, под общий смех загадал скабрезную:

— Чёрный кот Матрёну трёт. Матрёна хохочет и ещё хочет. Это что?

Спрошенная девица недоумённо хлопала глазами. Царь осерчал, грозно повёл очами, дева сомлела, стала валиться набок.

— Эка дурища несмышлёная, — недовольно скривился царь. — Аль не видела как блины пекут? Матрёна — то сковородка, чёрный кот — квач с маслом.

После первых испытаний дев вывели в соседнюю комнату. Час спустя вышел дворецкий и зачитал список двенадцати, допущенных к дальнейшим испытаниям. Счастливую дюжину вновь вывели в палату. Откуда ни возьмись выскочили скоморохи. Ударили бубны, заверещали варганы, загнусавили волынки.

— А ну-кось, спляшите, красны девицы! — приказал царь. Появились плясуны, кречетами подлетели к девицам, приглашая к пляске. Преодолевая смущение, девы принялись притопывать, помахивать платками, помаргивая и поводя бровями. Любившая и умевшая плясать Марфа, подбочась, павой проплыла по палате, выбила каблучками дробь у самого трона. Царь узнал её и ухмыльнулся, вспомнив.

Поначалу Марфа всё делала машинально, но постепенно азарт соперничества захватил её. Это напоминало ей привычные игры на лугу у Аркадских озёр. Там парни и девки бегали взапуски, играли в салки, пели и водили хороводы. Там старые бахари рассказывали притчи и загадывали загадки. Куда труднее пришлось девицам знатных родов. Вся их коротенькая жизнь проходила в взаперти в родительских теремах, они почти не видели посторонних мужчин, и теперь робели на чужих людях.

После пляски девиц вывели в гардеробную. Сноровистые служанки раздели их донага, обтёрли душистой водкой и переодели в дорогие шубы. Малое время спустя, провожаемые восхищенными взглядами гостей, девы вернулись в гардеробную для нового переодевания.

Второй выход был в царицыном уборе. Когда служанки, закончив, отступили в сторону, Марфа ощутила на своих плечах огромную тяжесть. Унизанный жемчугом наряд весил не менее пуда. На голову давил тяжёлый золотой венец. Виски были больно стянуты к глазам. Но зато, когда двенадцать цариц в раззолоченных одеждах тихой поступью вошли в палату, гости благоговейно прижмурились от исходящего от них радужного блеска. С надменных физиономий Элерта и Крузе сползла скептическая ухмылка.

Наступил третий, последний, выход. Девицам сказано было одеться каждой на свой лад, дабы углядеть их вкус в одежде. В сутолоке гардеробной, подгоняемые Чоботовой, девы метались бесшумными молниями среди набитых нарядами сундуков и ларей, наперебой хватали уборы и драгоценности, примеряли у венецианских зеркал, с сожалением откладывали и устремлялись на новые поиски. Захваченные общим порывом Марфа и Домна схватили один убрус, неуступчиво потянули каждая к себе, но встретясь взглядами и опомнившись, враз отпустили убрус, улыбнувшись друг дружке.

Эта маленькая стычка отрезвила Марфу. Вспомнила: краса как икона, негоже её за окладом прятать. Придирчиво перебрав вороха одежды, выбрала ловко обвившее тело платье тончайшего ярко-синего бархата, накинула сверху лёгкий опашень, окаймлённый бобровым пухом, вместо тяжёлого венца надела кружевную кику с жемчугами, выпустила из-под простого полотняного убрусника золотые косы. Из драгоценностей выбрала алмазные серьги, разноцветными лучиками подсветившие лицо да алмазный же перстенёк на палец. Обула лёгкие замшевые сапожки на высоком каблуке, сделавшие её ещё выше и стройнее. В руку взяла белый кружевной платок.

По тому как ревниво оглядели её соперницы Марфа поняла, что оделась правильно. Большинство девушек перерядили себя, спрятав за роскошными одеждами своё главное богатство — девичью прелесть. И только она да ещё Домна Сабурова не поддались искушению, и теперь выступали из своих одежд как из дорогой рамы.

Начались последние испытания. Марфа была как в чаду, мелькали блестящие глаза, что-то делала, кланялась, отвечала. Между разубранных девиц она казалась полевым цветком среди пышных оранжерейных букетов. Дивно хороша была в тот день Домна. Ходила павой, глядела из-под руки темно и загадочно, говорила грудным волнующим голосом.

Напоследок всем девицам предложили поднести государю чару с вином. Надо было подойти с серебряным блюдам к государю, с поклоном подать ему чару, дать выпить, потом вытереть ему утиркой губы и подставить губы для поцелуя. У многих девиц дрожали руки, княжна Сицкая уронила поднос, облила вином дорогое платье. Марфа и тут справилась. К царю она решила про себя относиться как к строгому батюшке, и почти перестала его бояться.

На этом испытания закончились. Девиц удалили из палат и отправили в свои покои ждать судьбы. Одни девицы нервно ходили из угла в угол, другие плакали. Домна Сабурова глядела в окно расширенными глазами, часто дыша, не в силах успокоиться от пережитого. Марфа сидела на своей постели, уронив руки на колени, раздавленная страшной усталостью, ещё не веря, что всё уже позади.

6.

Меж тем в думской зале стоял лай превеликий. Земцы отстаивали всяк свою. Захарьины-Юрьевы хотели воротиться ко двору через княжну Сицкую, сестру погибшей жены Мишки Черкасского. Воронцовы проталкивали княжну Анастасию. Стародубский род Салтыковых сходился на Марии Палецкой. Татевы, последние суздальские князья, хотели Катерину Ногтеву. Опричные думцы до поры помалкивали, опасливо поглядывая в сторону Малюты. Тот многозначительно молчал. Всё уже было с царём переговорено. Скуратов убеждал царя остановить выбор на Марфе Собакиной. Довод был простой. За знатными девицами стояли старые роды, ревниво следящие друг за другом. Возвысишь одних — обидишь других. А тут никому неизвестные худородные Собакины. Опять же будут знать своё место, ходить по струнке. Да и девка уж больно хороша, на покойную царицу Анастасию схожа. Это было правдой. Когда Марфа вышла в любимой настасьиной шубе царь вздрогнул — будто ожила голубица...

Но выбор свой царь определил не по воспоминаниям. Малюта прав: нельзя возвышать ни один из посечённых им лучших родов. Коль уж не вышло породниться с королями, породнюсь с народом. Скажут: ай-да батюшка царь! Не погнушался, из простых взял. Да и безродным опричникам ближе безродная Марфа. Опять же девка и впрямь хороша. Впервые за много лет царь не почувствовал при виде красивой женщины похотливого желания овладеть ею, зато сладко, как в молодые годы, заныло в груди и потеплело на душе.

В невесты сыну царь выбрал Домну Сабурову. Сабуровы род незнатный, но известный, на дворцовый расклад сильно не повлияют. Породнившись с ними царь покрывал отцов грех за незаконный развод с неплодной Соломонией, а, главное, пресекал россказни про якобы родившегося у Соломонии после пострига законного наследника.

Царь скучающе оглядел разошедшихся думцев и стукнул посохом в пол. В упавшей тишине громко назвал имена обеих наречённых, своей и наследника. По палате пронёсся вздох разочарования. Царевич вспыхнул от унижения (отец с ним даже не посоветовался), смешанного с внутренней радостью — Домна Сабурова ему глянулась.

Митрополит Кирилл одобрил выбор важным наклонением головы, хотя в душе он был тоже обижен — с ним тоже не посоветовались.

...Аграфена Чоботова побитой собакой вползла в девичью. Пала перед Марфой на колени, возопила дурным голосом:

— Государыня-матушка!

Марфа не вдруг поняла, что произошло и почему ей на шею бросилась смеющаяся Домна и почему застыли с приторно-фальшивыми улыбками на раскрашенных лицах десять её соперниц. Поняв, залилась слезами. Почему она плакала, Марфа и сама не знала, просто плакала взахлёб, по-детски, и всё не могла успокоиться.

Потом её и Домну Сабурову позвали в думскую палату. Царь сшёл с трона, подал Марфе платок и кольцо, нарёк своей невестой. Вслед за отцом наследник подал платок и кольцо зардевшейся счастливой Домне.

Обручение было назначено на 23 июня.

7.

На следующий день Марфу торжественно ввели в царский дворец, где ей были отведены особые хоромы. Здесь в присутствии царя митрополит Кирилл свершил обряд освящения государевой невесты. С молитвой наречения на Марфу возложили царский девичий венец, нарекли её царевною, нарекли и царское имя — будущая царица прозывалась отныне царица Марфа. Дворовые люди царицына чина целовали крест новой государыне, и Марфа увидела целый сонм людей, которые отныне должны были ей служить. С этого дня она начала постигать сложный обиход дворцовой жизни.

Первое место в женском чину принадлежало дворовым боярыням. Главнейшая прозывалась кравчей и была правой рукой государыни, другая заведовала царицыной казной и именовалась казначеей, третья, светличная, заведовала всеми рукоделиями, четвёртая, постельница, ведала постельным обиходом, в том числе и портомойным делом, пятая была боярыня-судья, рассуждавшая разные дела царицына дворового женского чина относительно исполнения придворных обязанностей, споров и ссор между женским чином, особенно между вечно враждующими рукодельницами и постельницами.

За дворовыми боярынями шли боярышни-девицы, жившие постоянно в комнатах царицы на всём готовом. К тому же чину приравнивались карлицы, не имеющие определённого круга занятий, а лишь следивших за тем, чтобы государыня не скучала. Далее шли постельные и комнатные бабы, ведавшие бельевым и комнатным обиходом царицы, и сидевшие в царицыных сенях по суткам попеременно. Ещё были две бабы-лекарки, наторелые в повивальном деле. Последнюю степень царицына чина занимали белошвеи, златошвеи и прочие мастерицы и ученицы, жившие особой слободой.

Весь огромный царицын чин замер в ожидании перемен. Честь и место на женском половине двора всегда блюлись с ещё большей ревностью, чем на мужской. И хотя царице вольно взять себе кого она захочет, но пуще чумы боялся двор людей малоизвестных, не сродичей или не сверстных. За боярынями и боярами стояли их мужья, отцы, дядья и братья, готовые свирепо местничать по малейшему поводу.

Марфа и не подозревала, какие страсти разыгрываются вокруг неё. Она лишь поражалась происшедшей вокруг неё перемене. Никто, даже митрополит, не смели смотреть ей в глаза. Всюду подобострастие и униженное почитание, дворский шепоток и дворская подозрительность. Особо стелилась Пелагея Чоботова в надежде остаться дворовой боярыней. Мухой летала туда-сюда.

Царя она видела после наречения лишь единожды. Говорил с нею ласково, объяснял, какой должна быть русская царица. Из длинной беседы Марфа поняла, что царь с её помощью хотел бы снять опричную остуду меж государем и народом.

— Марью-то в народе не любили, — вздохнул царь. — чужой пришла, чужой ушла. А ты как Настя будь. Жалей да призревай.

Ещё царь сетовал на безнарядье, установившееся на царицыной половине за два года его вдвоства. Целыми днями брань и вопли, никто никого не хочет слушать. Без государева указу развести никого нельзя. Все набольшие, все старые. И теперь царь хотел восстановить прежний степенный обиход на женской половине, тот, что был при первой жене. Но при Анастасии всем правили наторелые в дворовом обиходе Захарьины, ныне царю ненавистные. Посему новый царицын двор царь поручил составить Малюте и Годуновым.

8.

Василий Собакин вот уже который день ходил ошалелый от свалившегося на него счастья. Чин государева тестя подкинул его на такую высь, что дых спёрло. Радостной сворой набежали из своих медвежьих углов родичи Собакины, братья и племянник. Сразу после смотрин государь пожаловал своего тестя в бояре, шуринов Григория и Василия — в окольничие, двоюродного брата невесты Калиста — в кравчие.

Хоть и безродные Собакины, а оказались куда как ухватисты. Спешили воспользоваться нечаянным счастьем, ибо переменчиво оно. Урча, выхватывали самые лакомые куски, гребли под себя чины, поместья, рухлядь. Отшвыривали прежних ласкателей. В неделю нажили себе полдворца врагов.

Сам тесть государев и свежеиспечённый боярин Василий стал именоваться Большой Собакин, про торговлишку свою недавнюю сам забыл и другим забыть наказал, засадил писцов искать себе новую родословную чуть не от Рюрика. До того вознёсся, что стал свысока поглядывать на своего благодетеля Малюту. И то сказать, кто таков Малюта? Думский дворянин, по чину на несколько степеней ниже царского тестя боярина Василья Степанова Большого Собакина.

Первая размолвка между родичами произошла из-за царицына чина. Василий на правах родителя возжелал сам урядить дочкино окружение. Малюта ему на это резонно возразил:

— Ты, Василий, муж глупой и в царском обиходе несмысленный. Мне лучше ведомо, кого к Марфе приставить.

Собакин обиду проглотил, но вскоре случилась вторая стычка. На царском пиру Собакин прилюдно назвал Скуратова не уважительным «Григорий-ста», а по прозвищу — Малютой, а за царским столом вознамерился сесть выше. Однако ж не на того напал. Отведя в сторонку государева тестя, сгрёб его Малюта волосатой лапищей за глотку, разом прекратив доступ воздуха и, прожигая насквозь яростным зраком, посулил:

— Муды оторву и в пасть твою гнилую вобью, ежели ещё раз такое услышу. И попомни, Васька — ты подо мной, а не я под тобой. Аль забыл, кто тебя из грязи поднял? По струне у меня ходить будешь! Вник?

Начавший уже синеть Собакин закивал послушно, залебезил. Не серчай, Христа ради, Григорий Лукьяныч, бес попутал, башка на радостях закружилась. А про себя подумал с холодным бешенством: ну, погоди, рыжий чёрт, ещё подглядим кто под кем будет! Однако ж до поры присмирел, делал всё в точности, как приказывал Малюта, тем паче что и впрямь ни шиша не смыслил в дворцовом обиходе.

9.

Малюта скоро урядил дворовый чин будущей царицы, напихав ближними боярынями жён свойственников. Пристроил ко двору родного племяша Богдана, Богданова племяша Гришку, вовсе дальнего Веригу Третьякова. За ними потянулись младшие родичи Малюты Бельские: Верига, Иван и Булгак Данилины, Невежа и Верига Яковлевы, Гришка Иванов, Постник Богданов, Богдан Сидоров, Григорий и Данила Неждановы. Откуда ни возьмись появился самый шустрый из малютиной родни Богдан Бельский.

Неподъёмные хлопоты по царской свадьбе Малюта тоже взвалил на себя. Упросил царя поручить ему составить гостевой список. Список тот дорогого стоил. По нему составится новый расклад во дворце, с него начнётся новый отсчёт мест. Через сто лет будут помнить, кто был зван на царскую свадьбу, а кто, наоборот, не зван. Корпел над списком три дни. Себя и зятька своего, Бориса Годунова, назначил дружками невесты, жену и дочку определил её свахами. Всех неугодных, независимо от рода и чина, безжалостно вычеркнул. Ваську Грязнова хотел было оставить, но, поразмыслив, всё же выкинул. Егозлив стал Васька, двусмыслен, суётся куда не след, пора ему укорот делать.

...Услыхав, что он не зван на свадьбу, Грязной сначала снисходительно отмахнулся. Полно врать! Какая ж свадьба без царёва любимца Васютки Грязнова? Первый затейник на любом пиру, первый балагур. Узнав, что и впрямь незван, кинулся к Малюте. Лениво выслушав Грязнова, тот хладнокровно буркнул:

— Ин не по чину тебе. Кто ты есть таков? Псарь был — псарём остался.

Дрожа от обиды, Грязной выпалил с угрозой:

— Попомни, Малюта!

— Никак пугаешь? — ухмыльнулся Скуратов.

— Может и пугаю, — со значением молвил Грязной. — Помнишь тот разговор наш тайный? Как ты царя поносными словами честил? Как кровью вязать его хотел, помнишь?

Брякнул и тут же прикусил язык, ан, поздно! Мутно-зелёные глазки вспыхнули и погасли.

— Какой такой разговор? — мирно удивился Малюта. — Ступай, похмелись, а то несёшь неподобное.

Вечером Грязной скликнул родню. Грязновы нынче люди немалые, за годы опричнины успели возвыситься. Григорий Большой Грязной стал ближним царёвым спальником, Гришка Меньшой-Грязной — судьёй опричного двора, Василий Ильин-Ошанин тож возле двора обретался. Услышав про стычку с Малютой, седой как лунь спальник Григорий Грязной отвесил младшему братцу затрещину.

— С кем тягаешься, ослоп?! Отдал нас всех в трату!

— Ладно, ещё поглядим, чья переважит, — огрызнулся Васька.

— И глядеть нечего! — гневно сказал Григорий. — Сильненьким стал Малюта, нам не по зубам. Царь ноне одному ему верит. Из-за твоего языка, Гришка, нам всем карачун придёт. Я, чай, до свадьбы жить осталось.

— Эх, прозевали мы случай, когда царь невесту выбирал, — вздохнул Ошанин. — Свою надо было подкладывать. Тогда бы не Малюта, а мы сейчас на царёву свадьбу гостей скликали.

— Погоди завывать, — оборвал троюродного брата Васька. — Невеста ещё не жена.

— Ты это про что? — остро глянул на него Григорий.

— Извести её надо! Сыпануть отравы! — прямо рубанул Васька. — Тогда и Малюта ни с чем останется. Опять смотрины будут, а тут уж мы не упустим.

— Легко сказать, извести, — буркнул Григорий. — Её Малюта как пёс стережёт. За семью замкам держит. Еду-питьё до неё трижды пробуют.

10.

Ежели у Василья Собакина закружилась голова от счастья, то жена его, Аграфена, и вовсе умом тронулась. И то сказать: давно ли в простых жолтиках по двору шлёндала и нате вам, тёща государева! Доченька, родное чадо, в царицы вышла, царя в зятья заполучила! Ну как этакому поверить? По три раза на дню принималась плакать, вскрикивала, всё думала сон. Часу на месте усидеть не могла, то и дело вскидывалась, подхватывалась куда-то бежать, хлопотать да муж за подол удерживал:

— Куда? Окстись! Невместно тебе, теперича есть кому бегать.

На следующий день после смотрин принял государь своих новых сродственников, щедро жаловал чинами и поместьями. Аграфена, стал быть, сделалась боярыней. Одарив Собакиных, царь задумчиво поиграл кустистыми бровями и молвил:

— Молите Господа, чтоб дочь ваша сына мне родила. Сына хочу!

Понимать царя следовало так: для того и вывел вас из ничтожества, для того и выбрал вашу дочь из толпы знатных красавиц, чтобы сына родила, чтобы дала движение роду царскому.

— Гляди, Аграфена, — со значением сказал ей муж, когда воротились в новые палаты, — надо, чтобы Марфа беспременно сына родила. Тогда царь сына Ивана от наследства отставит, а внучка нашего наследником сделает!

От таких слов и вовсе впору было рехнуться. Внучек, кровиночка, плод чрева дочерина, государем станет! И что с того, что у царя уже есть два сына? Один строптив, отцу неугоден, другой больной и умом слаб. Опять же последыш отцовой душе всегда милее.

Вслед за радостью тучей надвигался страх. А ежели девку родит? Дочка царю ненадобна. Удел царевны терем запертый. А ну как окажется Марфа вовсе неплодна? Нет страшней беды, чем безродие. Видывала Аграфена, как с великим плачем и исступлением молились в храмах знатнейшие княгини да боярыни, чтобы дал им Господь прижити чада мужеска пола. Сколь жён неплодных силой в монастырь сосланы! Сколь жён ради бесчадия поносимы, оскорбляемы, биемы от мужей!

Опять же род царский по мужской линии неплодовит. Туго рождались дети у Рюриковичей. Симеон Гордый с женой развёлся из-за неплодия. Дед царёв от второй жены гречанки одних девок рожал. Отец государев с первой женой двадцать лет прижить наследника не могли. Да и вторая жена, Глинская-то, только на пятый год понесла, и то, сказывают, не от мужа, прости, Господи, мою душу грешную!

А ещё беда — немолоденек царь, блудом ослаблен. Сумеет ли Марфа воспринять его жидкое семя своим щедрым молодым лоном и произвести здоровое чадо? Помоги ей, Пресвятая Богородица!

Старая мамка, с которой поделилась своими страхами Аграфена, уверенно посоветовала:

— Надо в Замоскворечье идти, к тамошним ведуньям. Они помогут. Туда и покойный государев батюшка хаживал, когда государыня зачать не могла. Самолучшая ворожейка на Кисловке живёт, возле церкви Иоанна Милостивого. Хочешь, госпожа, сама иди, хочешь сюда приведу.

Прежде, чем звать знахарку, долго маялась. Велик грех с ведуньями знаться, да только кто не грешит? Без наговоров да наузов ни одно дело на Руси не обходится. Молитвы молитвами, а чуть что все к знахарям бегут. Короче, решилась.

К ночи привела нянька кисловскую бабу-ведунью. Восемьдесят годов, а зубы как у молодой щуки. Глаз круглый, зоркий. Всё кругом обшмыгала, всё сразу поняла. Рассказала про себя:

— Есть ворожеи злые, я — добрая. След не вынаю, на ветер не насылаю. Лечу травами, на соль заговариваю.

Сговорились встретиться через день. Велела взять с собой вещь, Марфинькину рубашку. Денег запросила сколь не жалко. Собиралась Аграфена тайно от мужа. Знала: заробеет, не пустит. Вечером вместе с мамкой отправились на Кисловку. Жила ведунья в ветхой избушке, всюду обтыканной пучками трав. Усадив гостью, тотчас принялась за дело.

Сначала попросила марфинькину рубашку. Оторвала ворот и сожгла на печной загнетке, напевно приговаривая:

— Какова была рубашка на теле, такой бы муж до жены был.

Потом взяла щепотку соли, рассыпала на столе, зашептала чуть слышно:

— Как тое соль люди в естве любят, так бы Иван Марфу возлюбил и отроча с ней произвёл.

Собрав заговорённую соль в тряпицу, строго приказала:

— Придёшь домой — на ночь к иконе положи. Утром раствори в святой воде и дай дочке выпить.

11.

Пузырёк с наговорной солью уже третий день стоял за божницей, а Аграфена никак не могла передать его дочери. Марфа жила в отдельном тереме, кроме ближайших слуг к ней никого не допускали, боясь порчи. Случай повидать дочь мог выпасть только в день обручения.

В переполненной храме Аграфена стояла в пяти шагах от дочери, едва узнав её в словно облитой золотом неприступной красавице, стоящей рядом с государем в окружении пышно разодетой свиты и духовенства. От умиления поплыли в глазах свечи, захлюпала было, да муж шикнул и она затихла. Эх, разве поймёт кто материно сердце...

Свербило в голове — как передать пузырёк, чтобы никто не заметил? Рассказывали, что у одной золотошвеи выпал из кармана на пиру корешок. Тотчас приступили опричные: что да для чего, не на государя ли умышляла? Призналась, мол, муж разлюбил, хотела вернуть его приворотным корнем обратимом. Не поверили, запытали до смерти.

После обручения Аграфене позволили подойти к дочери ещё раз благословить её. Поднося икону зашептала горячо:

— Государыня — царица! Марфа, дочушка! Припасла я для тебя снадобье чадородное.

— Не надо, маменька, — чуть слышно отозвалась Марфа.

— Да что ты, ясонька, аль я тебе счастья не желаю? Государь-то немолоденек уже, а это средство верное, авось, поможет. Только вот как передать тебе не знаю. Так уж тебя блюдут, что родную мать не допускают. Присоветуй, с кем передать?

Марфа покорно призадумалась, потом сказала:

— Можно царёву спальнику передать, Грязнову Григорию. Он у нас всякий день бывает.

12.

Царь с возрастающим нетерпением ожидал свадьбы. И хотя по-прежнему каждую ночь ему клали в постель новых девиц, но в нём уже зрела благая перемена. Приедался тёмный разврат. Хотелось восстановить семейный обиход, отмыться от всего, блюсти благопристойность.

И виной тому — Марфа.

Чем больше узнавал наречённую, тем больше убеждался, что на сей раз не ошибся в выборе. Была в Марфе чистая простота, словно утренний глоток воздуха в весеннем лесу. Измученный сам и измучивший всех подозрениями царь успокаивался от одного взгляда на чистый овал её лица. Точно ожила Настя в ту заветную пору первых лет супружества. Умиляло радостное изумление, с которым Марфа разглядывала диковины дворца, полудетская серьёзность, с которой она внимала наставлениям про домовый царский обиход. Замечал, что люди при ней размягчаются, на лицах появляются улыбки. Многим казалось, что возвращаются с новой царицей доопричные времена. Теплели глаза и у митрополита. Марфа была искренне набожна и могла помочь царю помириться с церковью.

Казалось, что она родилась царицей. Не было в ней и капли собакинской суетности, на людях держалась со спокойным достоинством. Будто и не дочь своих родителей. Когда на обрученьи стояла рядом с ним, царь уловил восхищенный шепоток иноземцев: истинно царица! Правда, по русским меркам Марфа не могла считаться истинной красавицей. Красивыми считались невысокие, полные, черноглазые девы с томным взором и тоненькими пальчиками. Ради полноты девиц знатных родов откармливали как гусынь, давали пить сладкую водку, возбуждающую аппетит, сутками не поднимали с постелей. Марфа была высока ростом под стать царю, тонка в поясе, с высокой грудью. Не больно гладка, вздыхали придворные, ну да ничего, авось, выгуляется.

Царя к ней тянуло. Шёл от Марфы ровный и сильный жар, который не заменят никакие ухищрения гаремного искусства, и царь, как опытный женолюб, предвкушал плотские радости здорового юного тела. Его не обманешь. С виду скромна, не похотлива, но ежели разбудить в ней дремлющее любострастие, станет смелой воительницей в любовных битвах. Но главное, был в ней живой ток, способный усмирить душевную пагубу и превратить сжигающее царя пламя в ровный огонь семейного очага, в тёплый золотоцвет.

Сколь прошло через его руки жён и девиц, сколь пало к его ногам. Но теперь ему нравилось постепенно завоёвывать Марфу. И не столько дворцовой роскошью, сколь своим умом, мудростью пережитого. Мнил себе Соломоном, а её Суламифью, читал ей Екклезиаста, даже пел для неё псалмы собственного сочинения. Видел, что её природный живой ум дивится его познаниям, что она способна оценить громадность влекомой им ноши.

Считал дни, жалея, что отодвинул венчание на конец ноября.

Но зато решил устроить такую свадьбу, каких ещё не было на Руси.

13.

Хитёр, как бес, Малюта Скуратов, но и Грязной Василий не лыком шит. Придумал-таки как попасть на царскую свадьбу. Улучив благодушную минуту, упросил государя поручить ему медвежью и скоморошью потеху. Рассудил: ежли угодить царю, беспременно за стол позовёт. Случившийся рядом духовник Евстафий возревновал, затянул панихиду из Ефрема Сирина:

— Бог вещает: приидите ко мне, и никто не двинется, а дьявол устроит сборище и много наберётся охотников устраивать ногам скаканье и хребтам вихлянье. Заповедай пост и бдение — все ужаснутся и убегут, а скажи: пир или вечеря, то все готовы будут и потекут аки крылаты. Негоже в светлый день государевой свадьбы беса тешить языческими игрищами, надлежит справить её по-христиански, с благолепием!

На что Васька ему дерзко отвечал:

— Не учи государя, как ему веселиться. Хватит с него попа Сильвестра.

Услышав имя Сильвестра, царь насупился, а Евстафий в страхе прикусил язык.

Дело было выиграно, и Грязной ретиво взялся готовить забаву. В помощники себе взял опричника Субботу Осорьина по прозвищу Осётр. Был Суббота сиротой, сызмальства таскался со скоморохами, ошивался возле пиров да праздников. Спасибо не изувечили, могли руки-ноги поломать, глаз выколоть, чтоб жалостнее подаяние просил. Весёлое и опасное скоморошье ремесло изучил в доподлинности. Мог с медведем ходить, мог в бубны бить, мог на разные голоса представлять. На ярмарках носил на голове доску с куклами. Дёрнешь за верёвочку — мужик сделает непристойность, а народ хохочет. За своё искусство бывал Суббота бит нещадно и многажды. Били обманутые мужья падких на сладкий грех жён-затворниц, что так и липли к ладному кучерявому молодцу с бедовыми глазами. Били дюжие монахи, чтоб не смущал людей. Били за глумежные вирши боярские слуги. Но пуще всего не любил Суббота приказных. Сколь раз за очередную весёлую пакость кидали они его в холодную без еды и питья, сколь раз раскладывали на деревянной «кобыле».

Так бы в одночасье и убили, кабы не попался однажды Суббота на глаза Василию Грязному. Оказались два сапога пара. Оба охальные, оба отчаянные, не верящие ни в Бога, ни в чёрта, ни в вороний грай. Призрел Грязной скомороха, поселил у себя, записал в опричнину. Вывел в люди, на свою же, как потом оказалось, голову.

Надевши чёрный кафтан зажил Суббота как в сказочном сне. Твори, что хошь! Сколь народу перебил Суббота, сколь девок перепортил в опальных имениях, сколь казны награбил! А теперь и вовсе выпала ему честь великая — готовить медвежью и скоморошью забаву для царской свадьбы.

Получив от Грязнова указания да полсотни опричников, отправился Суббота в Великий Новгород. Там всегда были лучшие скоморохи, там нравы вольнее, да и медведей в новгородских лесах прорва. Приехав, явился к наместнику. Узнав, в чём дело, тот схватился за голову. Какие скоморохи! Какие медведи! Народишко, который уцелел, нынче тени своей боится. Но Суббота уже научился говорить с начальством.

— Ты вот что, князь, — сурово перебил он. — Дашь мне людей сколь скажу, а ещё подводы, провожатых да харчей в дорогу. А уж там я сам сыщу, что мне надобно.

Больше месяца колесил Суббота с помощниками по необъятной новгородчине. Забирался в медвежьи углы, искал разбежавшихся весёлых людей. Самых искусных брал с собой, прочих, наградив пинком, отправлял восвояси. Тем временем охотники стали подвозить медведей. Мелкого и среднего зверя Суббота пускал на мясо, брал только матёрых хищников. Медведи ломали клетки, вырывали из ноздрей кольца, мяли и увечили охотников. Но Суббота не отступался, пока не набрал потребное количество.

В сентябре он воротился в Новгород с громадным обозом, поглазеть на который сбежались чуть не все уцелевшие новгородцы. Запряжённые тройкой лошади, всхрапывая и пугаясь, везли клетки с огромными медведями, оглашавшими город глухим рёвом. Ехавшие следом подвыпившие скоморохи колотили в бубны, кривлялись, выкрикивали непристойности, показывали голые зады.

На следующий день Суббота отсыпался, потом захотел развлечься. С пьяной ватагой потешных, прихватив пяток медведей, заявился на Софийскую сторону. В земской избе, среди чинного течения дел вдруг распахнулись двери, и вместо очередного посетителя косолапо вошёл чёрный с подпалинами медведь, обнюхался, осмотрел земцев злыми глазками и стал подниматься вдыбки. Следом за ним, тяжело прогибая половицы, протиснулась матёрая медведица. Вскрикнув от ужаса, один подъячий кинулся бежать. Зверь легко догнал его, подмял под себя, стал жевать лицо. Подъячий дико закричал, прочие земцы кинулись к окнам. Выбивали рамы, прыгали с высокой на подклетях земской избы вниз, ломали ноги.

Старый дьяк Бартенев, вырвавшись из избы, откуда неслись рычание и вопли, подошёл к заливисто хохотавшему Субботе.

— Пошто бедокуришь, пошто людей калечишь? — закричал он. Суббота размахнулся и ударил дьяка кулаком в зубы. Схватив за шиворот, втащил в избу, затолкал к чулан с архивами, запер щеколдой. Потом впустил в чулан медведя. Зверь изорвал на дьяке платье, утробно рыча, облапил, стал мять. На крики дьяка прибежали земцы, скамейками оттеснили медведя, вызволили чуть живого дьяка, отнесли домой.

Натешившись с земцами, весёлые люди пошли озоровать в город. Всех встречных били, травили и драли медведями. Никто не смел дать отпор. Народ спасался с улиц, матери прятали детей. Город опустел, забился в щели.

— Гущеды! — презрительно орал Суббота обидные прозвища новгородцев. — Долбёжники!

— Сига в Волхов столкнули! — надсаживались скоморохи.

Колобродили до ночи. Князь Пронский не смея показать носа, дожидаясь на своём подворье пока опричники не угомонятся.

... Неделю спустя скомороший обоз прибыл в Слободу.

— Молодец, — похвалил Субботу Грязной. — Только, похоже, зря мы с тобой старались.

— Как так? — разинул рот Суббота.

— Невеста уж больно плоха. Вряд ли до свадьбы дотянет, — лицемерно вздохнул Васька и, уже не скрывая радости, ощерил в ухмылке белые волчьи зубы.

14.

Первый раз Марфу вытошнило прямо в церкви. Всполошившеся мамки подумали, что невеста объелась сладким. Однако на другой день рвота не прекращалась. Царю покамест говорить боялись, лечили обычными средствами, но бестолку. — Марфа таяла на глазах. Узнав о нездоровьи невесты, царь насторожился. Схожие признаки были у Анастасии и у Марии. Сам стал беречься пуще прежнего. Отложив свадебные хлопоты, за дело взялся Малюта. Приступил к Марфе с расспросами. Спасая мать, Марфа молчала про принятое снадобье.

Вызвали Бомелия. Перед тем как показать невесту лекарю завесили плотно все окна, чтобы ничего не видно было, закутали невесту тонким покровом, дабы медик не мог коснуться тела. Осмотрев Марфу и опросив прислугу, Бомелий сделал заключение:

— Та болезнь бывает от желудка, когда желудок ветрен, а как желудок будет здоров, то всё минуется.

Ещё сказал, что он такие болезни лечивал и многим пособлял, а плоду и чадородию от того порухи не бывает. Для скорейшего выздоровления назначил камень безуй. Камень тот, цены неимоверной, привозят из Индии, а родится он то ли в сердце у оленя, то ли у змеи в желчи. Находят его на берегу морском. Имеет безуй начальное место между всеми лекарствами, помогает от окормов, от упойства, от порчи. Серапион мудрец учит, что принимать его надо тёртый против двенадцати зёрен ячменя весом, подогрев с рейнским вином, а выпив, лечь в постелю и окутаться, чтобы вспотеть. Сам царь носил безуй в перстне, часто сосал его на ночь.

После лекарств Марфе полегчало. Но неделю спустя всё повторилось. Есть невеста не могла, поили слабым отваром. Поскольку рези в желудке продолжались, лекарь стал добавлять к безую толчёный рог единорога.

Покамест Бомелий мудрствовал, взбодрились все, кто чаял для царя иную невесту. Сначала шепотком, а там и в полный голос заговорили, что невеста будет к государской радости непрочна. Вроде как болезнуясь за здоровье государя, уговаривали:

— Нельзя тебе, государь, на Собакиной жениться. Худая болезнь! На тебя перекинется.

От тех разговоров царь темнел лицом, гнал сердобольцев в шею, однако ж, задумывался. Меж тем объявленный срок свадьбы неуклонно приближался. Одновременно готовилась свадьба царевича Ивана с Домной Сабуровой. Будущую невестку Бог миловал, она была здорова и похорошела так, что сравнивая сохнувшую день ото дня Марфу с Домной царь серчал и ревновал к сыну.

За три дня до свадьбы к царю, собравшись с духом, подступил митрополит Кирилл с вопросом: не раздумал ли он брать за себя девицу Марфу в виду её хворости? Напомнил: третий брак — последний для православного. Коли царица упокоится, государь не сможет жениться более. Каково будет в его годы вдовствовать?

Царь позвал невесту. Внимательно вгляделся в неё. Марфа страшно исхудала. Бледное, без кровинки, лицо, тонкие, словно восковые, пальцы. По глазам видно, что внутренняя боль грызёт её, не отпуская. Вспомнил её в тот первый раз, в голубом летнике, отчаянно храбрившуюся. Спросил, кривовато усмехнувшись:

— А теперь, Марфа, люб я тебе?

— Люб, государь.

— Царицей хочешь быть?

— Не ведаю, — потупясь как тогда, прошелестела Марфа.

— Что так? — повторил себя тогдашнего.

— Не бывала ещё в царицах, — принимая игру, ответила Марфа. И добавила тихо: — И не бывать уж, видно...

И глядя на неё такую исхудавшую, тонкую, но сохранившую стойкость, царь вдруг почувствовал неведомую дотоле щемящую жалость. Загадал: коли выживет — буду жить как с Настей, отмоюсь от крови и греха, снова смирю всех в любовь.

На следующий день царь объявил, что невзирая на болезнь невесты он решил поручить себя и свою судьбу Господу и сыграть свадьбу.

Глава девятнадцатая ОТ ВЕНЦА ДО ПОГОСТА

1.

Весьоктябрь в Слободу везли всяческую снедь: бревёшки астраханских осётров и скрежещующую живую стерлядь, лебедей и прочую битую птицу, фряжские и ренские вина, фрукты и восточные сласти. Охотники били по чернотропу загодя обложенного красного зверя.

Гостей ожидалось пятьсот человек. Гостьба предстояла толстотрапезная, что означало войну хозяина с гостями не на живот, а на смерть.

— Всех — в лёжку! — строго наказал царь старшему Годунову. — Коль хоть единый на своих ногах уйдёт, с тебя взыщу.

За забавы на пирах всегда отвечал Васька Грязной. Но когда невесте поплохело, и тень подозрения упала на Грязных, Васька, разыграв обиду неприглашённого, попросился у царя воевнуть в Ливонию и исчез в ту же ночь. Ведать забавами поручили Субботе Осорьину и он, обалдев от такой чести (из заспинных холуёв сразу в первые царёвы слуги!) шало носился по Слободе, готовя огромную поляну для медвежьих боёв, натаскивая плясунов и музыкантов, наставляя глумцов и скоморохов как потешать гостей на царском пиру. Быстро понял: чем грубее шутки, тем царю слаще. Приспособился залезать на пирах под стол и внезапно хватать гостя за причинное место. Царь хохотал до слёз, когда посреди чинной беседы седовласый боярин вдруг с воплем подпрыгивал, опрокидывая на себя миску со щами. В короткое время сумел Суббота затмить своего милостивца Грязнова. Розыскное дело погубило весёлый охальный талант Васьки. Тот и охнуть не успел, а уж главный весельчак на пирах не он, а Суббота. Снова прав оказался Малюта, когда говорил Грязному: балагурством долго не продержишься, иные балагуры найдутся.

Среди свадебных хлопот подошёл однажды к Субботе невзрачный мужичок с ремешком вокруг лба. Назвался Никитой, дворовым человеком боярина Лупатова. Пожимаясь от робости, вызвался потешить царских гостей диковинной забавой.

— Какой такой забавой? — насторожился, взревновав, Суббота.

— Крылушки сделал, — потупил детские голубые глаза мужичок. — Полетать могу.

— А ну брысь отседа! — обозлился Суббота. — Тут пёрнуть некогда, а он байки сказывает!

Но мужичок пал на коленки, поцеловал крест, и будто наваждение случилось с Субботой Осорьиным. Отчаянно матерясь, он послушно пошёл за Никитой в какую-то кузню, где увидел прислонённые к прокопчённой стене лёгкие, поблескивающие слюдой двухсаженные крылья. Тупо уставясь на них и вполуха слушая застенчивые пояснения умельца Суббота вдруг помечтал: ино и впрямь полетит? Угожу царю — боярином сделает!

2.

Утром в день торжества жена Малюты, пожалованная в невестины свахи, отправилась во дворец к жениху приготовлять брачное ложе. По старому обычаю в руке у неё была ветка рябины, унизанная красными ягодами, с вырезанными на ней символическими знаками против порчи. За свахой шли до сотни прислужников, нёсших на головах подушки, покрывала, вышитые ширинки. Размахивая рябиновой веткой, сваха трижды обошла хоромину, отведённую для первой брачной ночи, придирчиво осмотрела нетоплёный сенник, где надлежало строить брачное ложе, не поленилась слазить на чердак, дабы убедиться, что на потолке нет земли и, следовательно, брачная спальня не имеет подобия могилы.

Сенник был обит персидскими коврами, по углам воткнуты четыре стрелы, на которых висели по сорок соболей, вместо оперенья на стрелы были насажены пшеничные калачи. На лавках по углам стояли кубки питейного мёда. Прежде чем стелить постелю, в сенник внесли образа Спаса и Богородицы, прибили над дверью большой золотой крест. Потом на голую кровать положили тридевять снопов, на снопы постелили ковры, на ковры — семь перин, изголовье и две подушки в тонких шёлковых наволочках. Застлали постель шёлковой простынью, сверху постелили холодное одеяло. После всего на подушку положили шапку, а в ноги — тёплое кунье одеяло, установили вокруг занавеси из узорчатой тафты. Напоследок закрыли образа убрусами, дабы не смущать святыми ликами новобрачных в их первом семейном грехе. Возле постели поставили кади с зерном.

Тем временем в других хоромах невесту готовили к венчанию. Марфа покорно стояла среди толпы прислужниц, которые обмывали её исхудавшее тело, расчёсывали прекрасные золотистые волосы и пели протяжными, рвущими душу голосами:

...Нарядив невесту, прицепили ей на голову девический венец и повели на встречу с женихом. Впереди приплясывали и притопывали женщины-плясицы, за ними каравайники несли на золотых полках пышные караваи, на которых лежали золотые пенязи. Потом шли свечники с громадными свечами в атласных кошельках. Свеча жениха весила три пуда, невестина — два. За свечниками дружки невесты, Малюта Скуратов и молодой Годунов, несли опахало — огромную мису, а в ней на трёх углах хмель, собольи меха, платки и червонцы. Двое по сторонам держали путь, чтобы никто не перешёл дорогу невесте. Следом за дружками две свахи, жена Малюты и его дочь Мария, вели невесту в венце и под покрывалом. За невестой следовали сидячие боярыни, неся блюдо с головным убором замужней женщины — кикой с подубрусником, а также с гребешком и чаркой мёда. Последние несли на блюде переперчу с сыром.

В Грановитой палате митрополит Кирилл встречал невесту громогласным: «Достойна есть!» Марфу посадили на место рядом с двоюродным братом Калистом. Когда все расселись Василий и Аграфена Собакины, надутые от осознания важности свершаемого, послали дружку Бориса Годунова звать жениха:

— Время идти по невесту!

Царь прежде себя послал наречённого отца, одноухого боярина Титова. Тот, вошедши в царицыну палату, поклонился во все стороны, ударил челом будущей государыне и сел возле своей жены. Посидев немного наречённый отец послал к царю боярина с речью:

— Государь царь и великий князь всея России! Время тебе идти, государь, к своему делу!

Царь, ожидавший в своих палатах в венчальном наряде, отправился к невесте. Впереди него благовещенский протопоп с крестом кропил путь. Тысяцкий вёл царя под руку, за ним следовал стольник с колпаком и стряпчие. В Грановитой палате царя встречал митрополит с благословением. Следом подошли родители невесты, держа в дрожащих от волнения руках тяжёлый образ. Царь опустился на колени, поклонился родителям в ноги, поцеловал образ и сел на своё место рядом с невестой.

Когда все расселись, начали разносить кушанья. Гости ели помалу, только для чина. Священник прочёл «Отче наш», и сваха подошла к отцу и матери невесты, прося благословения чесать и крутить невесту.

— Благослови Бог, — ответили родители.

Зажгли свадебные свечи, отделили жениха от невесты полотнищем тафты. Сваха сняла с невесты покрывало, омочила гребень в чарку с мёдом и расчесала им невесту, надела подволосник, кику и подзатыльник. Венок отдали на сохранение в память о девичестве. По недавно заведённой моде поднесли зеркало, приложив его так, чтобы жених увидел из-за тафты лицо будущей жены и улыбнулся ей. Мелькнуло бледное даже под румянами лицо Марфы. Шут подбежал к невесте в вывороченной наизнанку шубе, посулил ей столько же детей, сколь шерстинок на тулупе.

Сидячие боярыни запели свадебные песни, Малюта неуклюже ступая, подошёл к родителям невесты испросить позволения резать переперчу и сыр.

— Благослови Бог, — отвечали те.

Взяв острый нож, Малюта стал нарезать переперчу, отдавая куски второму дружке Годунову. Пока Борис разносил переперчу гостям, Малюта взял вышитый Марфой убрус и поднёс царю, чтобы тот мог убедиться в рукодельности будущей супруги. Жена Малюты стала кидать в гостей с осыпала хмель, серебро и куски материи. Гости с весёлыми криками стали хватать их на лету.

После третьей яствы сваха попросила у родителей благословения везти молодых к венцу. Все поднялись. Василий Собакин взял плеть, коснулся ею плеча Марфы, передавая жениху власть над дочерью. Шествие направилось к дверям, впереди суетился тысяцкий. У крыльца молодых ждал свадебный поезд. Весь путь до самой церкви был устлан дорогими камками и соболями.

В церкви жених и невеста слушали литургию, потом подошли к аналою. Надевая на истончённый палец Марфы кольцо, царь явственно увидел синеватый ободок вокруг ногтя и вздрогнул. То был признак скорой смерти. Митрополит прочёл краткое поучение, Марфа припала к ногам мужа, царь покрыл её полой в знак покровительства. Затем им дали чашу с вином. Трижды отпив, жених бросил чашу под ноги и наступил на неё.

Потянулись гости с поздравлениями. При выходе сваха осыпала новобрачных семенами льна и конопли, бросала в толпу монеты. Потом царица отправилась в свои покои, царь поехал по монастырям. В большой пиршественной зале в ожидании новобрачных потешники развлекали гостей немятежной и доброгласной музыкой. Наконец, молодые воротились, приветствуемые заждавшимися гостями. Невеста была раскрыта и по обычаю плакала.

Когда гостям передали третью перемену лебедя, Малюта на правах дружки взял жареную курицу, обернул её скатертью и повёл молодых опочивать. В сеннике их ждала мать невесты. Трясясь от волнения, осыпала молодых зерном. Малюта раздел жениха, его жена сняла верхнее платье с невесты и тихо отступили. Гости вернулись в залу, а вокруг опочивальни стал разъезжать ясельничий с обнажённой саблей против всякого лиходейства.

...Марфа лежала на высоком ложе в одной лёгкой рубашке, чуть дыша, и расширенными глазами следила за тем, как грузный мужчина, посапывая, неспешно раздевался. Потом тяжёлое тело надвинулось на неё. Горячая влажная рука по-хозяйски заголила подол рубашки, развела сжатые ноги. Подступила дурнота, и, теряя сознание от слабости и режущей боли в желудке, Марфа успела прошептать:

— Пожалей, государь...

Тело её сотрясли судороги, приступ рвоты выбросил на простыню сгустки крови с желчью...

Спустя час отец и мать по обычаю послали дружку узнать про здоровье новобрачных. Жених через дверь ответил, что он в добром здоровье. Это означало, во-первых, что всё уже свершилось, а во-вторых, что невеста оказалась непорочной. Гости весело повалили в сенник кормить новобрачных, но у дверей их встретил Малюта и передал, что государь велел дальше пировать без него...

Свадебный пир без новобрачных не задался. Посидев для прилику пару часов, гости разъехались, не смея вслух обсуждать случившееся.

3.

Однако на второй день пиршества продолжались. Свадьба перебралась в Александровскую слободу, где с утра клубилась в ожидании потехи густая толпа. На огромной, окопанной рвом и огороженной верёвками поляне ревели, сотрясая клетки, медведи, заходились от злобы псы, глухо бухали барабаны. Глашатаи звали народ побороться с медведем. Охочие стояли в очередь, зная, что ради такого дня царь будет особенно щедр. Нарядившийся в малиновый кафтан Суббота Осорьин отдавал последние распоряжения.

Наконец показался царский поезд. Царь хмурился, новобрачной с ним не было. Занял приготовленное для него кресло, по бокам стали рынды в белом атласе. Оглядев поляну, дал знак начинать.

Вышел первый охотник, неся тяжёлую рогатину, окованную железом. Из клетки вытащили засов, бурый медведь, озираясь, выбрался из клетки. Рёв толпы напугал зверя, он присел и, брызгая жидким помётом, пустился наутёк. Толпа отозвалась хохотом. Царь нахмурился, Суббота помертвел.

— Сапсан! — крикнул царь.

Громадный, ростом с телёнка, меделянин тяжёлым скоком нагнал медведя. Одним ударом могучей груди словно пушечным ядром сбил зверя с ног, вцепился в глотку. Медведь резко мотнул тяжёлой башкой. Громадный пёс отлетел на три сажени, но тут же вскочил и впился медведю в гачи. Взревев от боли, медведь смешно завертелся, точно баба, к которой под подол залетела оса. Взмах могучей лапы распустил Сапсану бок. Пёс стойко перенёс боль и нырнул зверю в пах, могучими челюстями впился в промежность. Оглушительный рёв огласил поляну. Жалобно стеная, косолапый кинулся наутёк и свалился в ров. По знаку царя охотники прикончили рогатинами. Толпа разразилась восхищенными воплями.

— Сапсан! — упавшим голосом позвал царь.

Пошатываясь, громадный пёс подошёл к царю, лёг под ноги. Потрепав пса меж ушей, царь огорчённо покачал головой. Через разодранный бок было видно как работают розовые лёгкие. Царь обвёл толпу суженными зрачками, зло бормотнул:

— Какого пса сгубил! Ужо я вас...

Второй медведь был крупнее и смелее первого. Он вышел из клетки с намерением драться. Сдавленно рыча, обвёл маленькими красными глазками пёструю толпу за рвом, втянул ноздрями влажный осенний воздух. Куцым галопом, тяжело переваливаясь, побежал в сторону леса. Дорогу ему преградил приземистый охотник с рогатиной. Подзадоривая зверя, легонько ткнул его двойным остриём. Медведь обиженно охнул, поднялся на дыбы, и тут все увидели какой он огромный. Охотник поспешно упёр рогатину в землю, рассчитывая, что медведь сам на неё напорется, но зверь первым ударом лапы сбил рогатину, а вторым своротил человеку голову.

День оказался неудачен для охотников. Погибло шестеро, десятерых медведи искалечили так, что на них было страшно смотреть. Последним на поединок вышел Суббота Осётр, поразивший всех чудесами храбрости. Он бесстрашно дразнил громадного зверя, ловко уворачивался, забегал сзади и тыкал рогатиной в зад, заставляя медведя смешно ухать от боли. Наконец, Суббота подошёл к медведю вплотную и ударом рогатины в самое сердце убил его наповал. Толпа приветствовала победителя восхищенным рёвом. Царь высыпал ему в шапку пригоршню золотых. Никто не догадывался, что зверь был наполовину ручной. Суббота загодя готовил его для себя, приручал, кормил из рук.

Даря Субботу, царь что-то шепнул ему на ухо. Тот осклабился и побежал выпускать из клеток трёх уцелевших медведей. Оказавшись на свободе, матёрая медведица и два молодых самца в несколько прыжков преодолели глубокий ров и оказались в людской толпе. Народ кинулся врассыпную. Медведи погнались за убегающими, свирепея от крови, стали драть и ломать людей и, наконец, кинулись удирать в сторону синеющего вдалеке леса, оставив на поляне с десяток убитых и с полсотни покалеченных.

Царь хохотал от души. Сапсан был отмщён.

После медвежьей потехи началась кулачная. Лучшие бойцы сходились и расходились, поражая друг друга размашистыми тяжёлыми ударами в грудь, в бока, и в живот. Нескольких унесли на руках, двоих убили насмерть. Победителей царь дарил золотом и платьем. Одного бойца, у которого нашли в рукавице свинец, царь приказал казнить за нечестность.

Летуна Суббота приберёг на самый край. Испросив разрешения у царя, взял большой белый плат и кому-то помахал. Проследив за ним, толпа узрела в проёме высокой колокольни на окраине Слободы маленькую человеческую фигурку. Увидав взмах платка, человечек засуетился. Сквозь перила колокольни выдвинулась длинная доска. Летун перелез через перила и осторожно пошёл по доске, и все увидели, что к его рукам привязаны поблескивающие на осеннем солнце лёгкие крылья, делавшими его похожим на стрекозу.

Затаив дыхание, толпа следила за тем, как человек-стрекоза подобрался к самому краю доски. Подогнув ноги, он помедлил и вдруг спрыгнул в зияющую под ним пустоту. Ох! слитно отозвалась толпа. Но в тот же миг человечек отчаянно замахал крыльями и падение прекратилось. Летун точно завис на землёй. Порыв холодного ветра подхватил его как падающий лист и понёс прямо на поляну. Мгновение спустя летун рухнул наземь. К нему подбежали. Никита Лупатов сидел на земле, держа руками сломанную, неестественно вывернутую ногу, стонал и хихикал, мотая головой, всё ещё переживая краткий миг полёта.

Царь в затруднении оглянулся на своего духовника. Евстафий, дотоле благодушно взиравший на кровавые забавы, осуждающе покачал головой:

— Человек не птица, государь. Крыльев ему не дано имать... А ежели приставил к себе крылья деревянные, значит противу естества творит. То не Божье дело, а от нечистого!

Царь поискал глазами Малюту. Веско молвил:

— За сие дружество с нечистою силою отрубить выдумщику голову. Тело окаянного пса бросить свиньям на съедение. А выдумку диавольскую после божественной литургии огнём сжечь.

4.

Через два дня одна свадьба перетекла в другую. Царь женил наследника. Огромные толпы народа встречали молодых после венчания в Успенском соборе и провожали до Грановитой палаты. Стройный красавец Иван и румяная кареглазая Домна вызывали вздохи восхищения. Царь темнел лицом, ревнуя сына, тяжёлым неотступным взглядом жёг пышущую здоровьем, ослепительно красивую невестку, терзаясь тем, что выбрал не её, а Марфу. Когда невесту раскрыли и молодых повели в опочивальню, Домна поймала на себе ненавидящий и вожделеющий взгляд свёкра и прочла в нём приговор своему недолгому счастью.

...Свадебные торжества длились уже вторую недели, а в дальней комнате дворца с наглухо запертыми окнами умирала царица Марфа. Все знали, что она умрёт и ещё вчера раболепствующие женщины царицына двора не удосуживались сделать для неё самое необходимое. Есть она не могла, каталась от режущих болей, издавая слабые стоны.

В то раннее утро Марфа лежала одна, всеми оставленная. Боль отступила, по телу разлилась истома словно перед глубоким сном. Марфа знала, что стоит ей смежить глаза и погрузиться в забытье, и она уже никогда не вернётся в эту жизнь. Вконец измученная страшными болями она больше не желала бороться, но отчего-то мешкала, отдаляя уход. Ей хотелось напоследок ещё раз вспомнить самое светлое из своей коротенькой шестнадцатилетней жизни.

И вот опустился над ней синий вечер накануне их внезапной разлуки, когда она и Роман кинулись друг к другу в потаённом углу старого сада, и она, уже обеспамятев от любви и печали, в последний миг зачем-то расцепила его руки у себя за спиной, а он, такой сильный и своевольный, тут вдруг послушно покорился ей. И зачем он покорился? Зачем лишили они себя острого и неизбывного мига счастья, которого она так и не узнает никогда...

Тихо скрипнула дверь, и Роман вошёл в опочивальню. Марфа даже не удивилась, она знала, что он жив и она снова увидит его. Он наклонился к ней, легко поднял сильными руками и понёс, баюкая как ребёнка, в глухой яблоневый сад за отцовским домом, туда где медвяно пахли опадыши «чулановки» и гудели шмели. Летний ветерок овевал их разгорячённые тела, а сверху в прогалины между кронами старых яблонь любовалось ими всепрощающее ласковое солнце...

5.

Розыск об отравлении царской невесты был начат ещё при жизни Марфы. Свихнувшаяся от горя Аграфена Собакина сама выдала себя. Узнав о болезни дочери, она кинулась в Замоскворечье и, найдя ведунью, вцепилась в неё ногтями, блажа на всю слободу. Вскоре их обеих уже допрашивал Малюта. С царёвой тёщей обошлись без пыток, зато с ворожеёй не церемонились. Та сразу повинилась, что дала Аграфене пузырёк с заговорённой солью, но, жертвуя славой ворожеи, клялась, что от той соли ни добра, ни худа быть не могло. Грешила на святую воду, в которой развели соль. Может испортилась, а может добавили чего лихие люди. Баба оказалась стойкая. Перенеся изуверские пытки, какие не выдерживали воины-мужчины, больше ничего не сказала.

Аграфена сразу показала на спальника Григория Большого Грязнова. Вместе с ним взяли его брата, судью опричного Земского приказа Григория Меньшого Грязнова с сыном Никитой. Припёртый к стене спальник признал, что взял от Аграфены Собакиной пузырёк и передал Марфе, но клялся, что к содержимому не притрагивался и пузырёк даже не открывал. Про тот давний разговор накануне свадьбы все Грязные молчали, хотя Малюта пытал их беспощадно. Этим они спасли жизнь Василию, который прятался в войске под Нарвой. Впрочем, и сам Малюта не хотел его допрашивать в присутствии царя, опасаясь, что тот расскажет, чего не надобно…

На последнем допросе в присутствии царя все трое так ни в чём и не признались. Царь спешил в отъезд, и это спасло Грязных от дальнейших пыток. Первым убили спальника Григория. Его на спор отравил Бомелий. Хвастаясь своим искусством составления ядов, он однажды поведал царю, что его яды действуют с точностью до минуты. Царь тогда похвальбе лекаря не поверил и пожелал устроить проверку. Приготовленный Бомелием яд должен был подействовать ровно через час.

Во время последнего допроса Григория Большого Грязнова царь вдруг потрепал спальника по седой окровавленной голове и мягко сказал, что верит в его невиновность и готов освободить. В знак примирения дал разрыдавшемся старику выпить вина и стал с ним мирно беседовать, время от времени кося глазом на стоявшие на столе большие песочные часы. Когда тонкий песочный ручеёк стал иссякать, Григорий Грязной вдруг схватился рукой за горло и, захрипев, повалился на пол. Сидевший тут же Бомелий, наоборот, встал и раскланялся с шутливой торжественностью.

Григория Меньшого Грязнова повесили за ребро и заставили глядеть, как заживо сжигали его сына Никиту. Аграфена Собакина после допросов окончательно свихнулась, стала кликать и её увезли в дальний монастырь. Там от неё начали кликать монашки, и настоятельница посадила царёву тёщу в подвал на цепь. Думали, что царь отставит всех новопоставленных бояр Собакиных, но этого не случилось. Василий Собакин по-прежнему именовался царским тестем, уповая в душе на канон Григория Богослова, который запрещал христианам вступать в четвёртый брак.

На похоронах Марфы царь был печален. Сказывали, что хотел постричься в монахи, но ближние отговорили, дабы не сиротить народ. Поразила его не столько смерть Марфы, сколько то, что враги снова смогли нанести удар по ближнему к нему человеку, и, значит, могут достать и его самого. Сурово выбранил Малюту, который отвечал за его безопасность и приказал утроить предосторожности. Отныне всю еду и питьё пробовали до царя не только повара и кравчие, но и сам Малюта. Но хотя враги Скуратова надеялись, что гибель царской невесты отразится на его положении при дворе, их ждало разочарование. Малюта по-прежнему остался ближним к царю человеком.

Вторым после Малюты стал у трона Бомелий. Царь теперь чуть не всякий день беседовал с магиком. Говорили иной раз про такое, что присутствовавший при сих беседах Малюта сидел дурак дураком, не понимая ни слова. Перемежая рассказы умелой лестью, рассказывал вестфалец про всё на свете. Про королеву Елизавету и нравы английского двора, про яды и драгоценности, про театр и болезни. Но чаще всего они беседовали об астрологии. Царя волновало будущее. Впадая в транс, глухим заунывным голосом вещал Бомелий свои предсказания:

— Юпитер перейдёт в дом Марса. Корона качнётся. Жёлтый царь грозит царю белому.

Царь мрачнел, догадываясь, про что толкует астролог. В Крыму снова вспухала угроза...

Глава девятнадцатая ЗАВЕЩАНИЕ

1.

Всю осень и всю зиму Орда висела топором над русской шеей. Каждый день близил нашествие. Чего только не делали, чтобы умилостивить Девлет-Гирея. Слали богатые дары. Срыли заветный Сунженский городок на Тереке — главный русский опорный пункт на Кавказе. Уже готовы были отдать Астрахань. Однако хан не давал мира. Чутьём степняка чуял слабость раненого русского зверя и спешил добить, пока тот не отлежался в плавнях. В спину хану учащённо дышали турки.

Со страхом ожидая весны, царь спешил разгрестись в Ливонии. Но и тут свалилась нежданная напасть — новая измена да какая!

Протоптавшись под Ревелем тридцать недель, герцог Магнус сжёг свой лагерь и отступил, несолоно хлебавши, свалив вину за провал на опричных дипломатов Таубе и Крузе, обещавших лёгкий успех. Те, забоявшись царя, уехали в Юрьев, и оттуда послали тайную грамоту королю Сигизмунду, предлагая ему своим услуги. Получив королевское согласие, пройдохи поспешили порадеть новому принципалу и подговорили начальника немецкой дружины Розена поднять мятеж в Юрьеве, чтобы передать город литовцам. Сговорились напасть на русский гарнизон в воскресенье после обеда, когда он в полном составе обыкновенно заваливался спать.

Сначала заговорщики имели успех. Перебили тюремную стражу, выпустили заключённых и призвали юрьевских обывателей восстать против русских. Однако пугливые обыватели восставать не пожелали, запершись в своих домах. Тем временем очухались стрельцы, к ним на подмогу кинулись русские купцы. Мятежников покромсали, заодно досталось и неповинным юрьевским обывателям. Таубе и Крузе успели унести ноги. Явившись к королю Сигизмунду и, получив обещанное баронство и поместья, они сходу выдали королевской секретной службе все тайны русской дипломатии, а сами сели строчить мемуары про кровожадного и растленного московита.

Измена любимцев потрясла царя не меньше измены Курбского. А когда узнал про мемуары — взвыл от ярости. Теперь по всей Европе пойдут гулять клеветы! И ведь знают мерзавцы многое, почти ничего от них не таил. Казнился про себя: на кого променял Висковатого! Зачем-то отправил письмо беглецам, увещевая воротиться, получив издевательский отказ, велел в отместку повесить всех ливонских пленных.

Все посольские дела царь отныне взял на себя, советуясь с одним лишь Малютой, который без лишнего шума подмял под себя Посольский приказ. Тою же осенью царь отправил шведскому королю Юхану заносчивое письмо. Объявлял, что собирается присоединить Швецию к России, что намерен включить шведский королевский титул в свой царский титул, а самого короля объявлял своим вассалом-голдовником. Ещё царь требовал Ревель и контрибуцию в 10 тысяч талеров. В случае отказа стращал тем, что весной сам придёт с войском и возьмёт всё. Отправляя письмо, царь не сомневался, что Юхан требования отвергнет. На то и был тайный расчёт, о котором царь не говорил даже с Малютой. На самом деле ему нужен был повод уйти из Москвы до прихода татар. Спасаться он решил в Новгороде.

На Рождество под предлогом подготовки похода на шведа царь съездил в Новгород осмотреть будущее убежище. Уже через две недели в разорённый город втянулся громадный, аж в четыреста пятьдесят возов, санный обоз. В лубяных коробах прибыла государева казна. Десять миллионов рублей, богатство несусветное! Сгрузили казну в подвалы Никольского собора, и ещё двух церквей — Жён-Мироносиц и Параскевы Пятницы. Оставив казну под охраной стянутых в Новгород стрелецких полков, царь ненадолго воротился в Москву для особого дела.

Он задумал снова жениться.

Четвёртый брак церковный канон запрещал под страхом церковного проклятия, но царя это не смутило. Аккурат в эти дни съезжались на Москву владыки для поставления нового митрополита взамен почившего Кирилла. На 29 апреля назначен был Священный собор, каковой и должен был рассмотреть просьбу царя о новой женитьбе. Представ перед епископами и архиепископами, горестно поведал царь, что потерявши третью жену он много скорбел и даже хотел принять иноческий образ, но видя христианство распленяемо и погубляемо, а детей несовершеннолетними, всё же рискнул вступить в четвёртый брак. Напирал на то, что Марфа Собакина по её хворости девства лишиться не успела, а значит и женой её можно не считать. Ещё царь намекнул безначальным покамест владыкам, что вожделенная митра достанется тому из них, кто более всех порадеет государю в его затруднительном положении. Самым догадливым оказался полоцкий епископ Антоний, дни и ночи хлопотавший о царском супружестве. Он и стал митрополитом.

Решено было простить царя-грешника ради тёплого его умиления и покаяния, но при этом наложить на него строгую епитимью. Указали государю не входить в церковь до Пасхи, а потом год стоять с припадающими, ещё год стоять с верными, а как год пройдёт причаститься святых Тайн. Впрочем, ежели государь пойдёт воевать, то епитимья с него снимется. Прочие же христиане, от царского синклита до простых людей, буде по гордости или неразумию дерзнут на четвёртый брак, будут прокляты.

Весь апрель царь выбирал невесту. Насмотрел Анну Колтовскую. Были Колтовские из коломенских дворян, стояли невысоко. Будущая царица была лицом пригожа, нравом тиха. Родичи её великих чинов не удостоились, своё место ведали. Свадьбу сыграли по царским меркам скромную, всё же неловко было перед людьми — после похорон Марфы лишь три месяца минуло.

Время для отъезда в Новгород царь выбрал так, чтобы не посчитали за новое бегство. По донесениям крымцы вот-вот должны были выступить, но ещё не выступили. Опять же повод — покарать шведов. Уезжали тишком. С собой царь взял новобрачную, сыновей, Малюту да малую свиту особо верных. Прочих оставил в Слободе ждать повелений. Оборонять Москву назначил псковского воеводу Юрия Токмакова. Долго не мог решить кого поставить главным воеводой против Девлет-Гирея.

Бояре хотели Михайлу Воротынского, хотя и знали, что царь его не выносит на нюх. Решил посоветоваться со Скуратовым.

— Ставь Воротынского, государь! — твёрдо молвил Малюта.

Царь с недоумением воззрился на приспешника. Чтой-то изменил нюх верному псу.

— Ихний человек, с них и спрос, — усмехнулся Малюта.

— И то! — поразмыслив, согласился царь.

Старый воевода всё понял сразу. Отнекиваться не стал, но сходу, будто всё знал заранее, выставил условия. Всех воевод назначит он сам. Опричные пойдут не скопом, а вместе с земскими. А главное — пусть никто ему указов не шлёт. Никто, с нажимом повторил Воротынский.

— Сбесился, старый?! — яростно прошипел царь. — Не быть по сему!

— Коли так, уволь, государь, — бестрепетно отвечал воевода.

Царь беспомощно оглянулся на Малюту. Тот покивал башкой, значительно мигнул. Дескать, соглашайся, а с наглецом попозже разберёмся.

...Двадцатого мая царский поезд покинул Слободу и, минуя Москву, сразу взял путь на Новгород. Дорога тянулась десять дней. Царь ехал один в тяжёлой карете, влекомой шестёркой коней. Вспоминал, как ещё недавно ехал этим же путём карать Новгород. А теперь вот вынужден искать в ненавистном городе спасения, прячет в нём казну. Как такое вышло?

Чем больше глядел царь в окошко кареты на запустелые поля и нахохлившиеся деревни, тем больше мрачнел. В Твери вышел к народу, а народа не увидел. Ни лиц, ни глаз, одни только спины. Согбенные, не выражающие ничего, кроме тупого покорства. Стадо. Куда погонишь, туда и пойдёт. Скажешь: делай — будут вяло и равнодушно делать работу, скажешь: бросай — тотчас без сожаления бросят. И эта некогда вожделенная покорность вдруг встревожила царя. Почуялась в ней какая-то ещё неведомая ему угроза...

Наконец взблеснул вдали софийский купол. На въезде царя встречали архиепископ Леонид и два новгородских наместника — князья Пётр Пронский и Иван Мстиславский. Пронский ведал опричной Торговой стороной, Мстиславский — земской Софийской. Впрочем, город выглядел равно запущенным по обеим сторонам. На иных огородах курились печи-времянки,

— Как ты указал, государь, в избах ноне никто не топит, — похвалился Пронский. — Пожаров не в пример убыло.

Помолчав, добавил растерянно:

— Правду сказать и топить-то незачем. Голодуем...

Миновав запустелый торг, царь проехал через Великий мост. Вдоль моста вереницами стояли коленопреклонённые с опущенными головами горожане. И снова — спины. Те же, что в Твери — отстранённые, равнодушные, словно говорящие: будь что будет, а нам всё едино...

Постояв возле Софии, по-прежнему зияющей снятыми воротами, царь обернулся к Леониду:

— Скажи, чтобы ворота навесили. Я их назад привёз. И место царское в обозе возьмите — дарую храму.

Стоять молебен в Софии царь отказался, велел служить в Хутынском монастыре. Там, на отдальке, и поселился со всем семейством, хотя Пронский приготовил всё для жительства на государевом дворе возле церкви Никиты-мученика. То ли постеснялся царь жить в пограбленном городе, то ли чего побоялся.

2.

...Два месяца прошли в бездельной маяте. Коротая время в ожидании вестей от Воротынского, царь невесело пировал в разорённых монастырях да ездил на пожары. Скуки ради женил нового шурина Гришку Колтовского. Тем временем к Новгороду подходили войска, сбираемые вроде бы для похода на шведов. На самом деле пеклись о царской охране, беззастенчиво отбирая стрельцов и казаков у Воротынского. На всём пути от Новгорода до Москвы расставили дозорные заставы с наказом тотчас упредить, ежели появятся татары.

Ждали одних вестей, а пришли другие. 19 июля скончался король Сигизмунд. Царь было порадовался смерти старого ворога, а после и поскорбел. Вроде пусто стало и ещё тревожней. Всё время к чему-то прислушивался, вздыхал, томился. Малюту не отпускал от себя ни на шаг.

В довершении ко всем напастям воротилась старая болезнь. По телу пошли пятна, закровоточили язвы. От острых болей в хребтине вопил по ночам. Вслед за царём занемогла царица. Бомелий лечил обоих ртутными пилюлями. Не велел царю спать с женой, а коли потянет на грех советовал пользовать иных дев и то недолго.

В самом конце июля прогрохотали бешеные копыта по монастырским двору. Упало сердце. Грамота от Воротынского. Мучительно морщась, прочёл сам. Пока читал, трижды холодеющей рукой отирал со лба пот.

Сбывалось худшее. Орда уже выступила.

Не щадя самолюбия царя, Воротынский передавал девлетовы слова: еду в Москву на царство, а самого русского царя возьму в полон и увезу в Крым. Жаловался воевода на опричных. Приказов худо слушают, отлаиваются, мол, ты нам не указ, у нас свои воеводы. Из всех опричных начальников лишь один путный, Дмитрий Хворостинин, иные в воинском деле прямые невежи. Про то как будет борониться от орды Воротынский ничего не писал, то ли боялся, что грамота попадёт в чужие руки, то ли не почёл нужным. В конце сулился лечь костьми, а татар в Москву не допустить.

Над эти слова воеводы царь лишь криво усмехнулся. Брешет, старый пёс. Тут и дитю ясно, что не сдюжить. У Воротынского войска чуть не вполовину, да и те на треть ополченцы, худо обученные, кой-как вооружённые. Эх, растратили войско, располовинили, зряшно положили под Ревелем. Обезлюдевший Новгород не дал, почитай, ничего. Хвалёная кованая рать кверху брюхом уплыла по Волхову. Тверичи, псковичи тоже поредели. Часть войска тут. Так на что надеется воевода? А, может, иное задумал? Сговорится с ханом и пропустит татар прямиком на Новгород. Казна — то не в Москве, а тут! Царя в полон сдаст, а сам у хана за услугу ярлык попросит. Аль не бывало такого на Руси? Аль не предавали князья друг друга татарам ради ярлыка ханского? Воротынский-то крепко обижен. Сколь лет в Белоозере помаялся, вот и дождался своего часу!

Близко увидел ненавистное, курносое, с широкими ноздрями лицо Воротынского, тяжёлые как пули всепонимающие глаза таили насмешку. Вскипела ярость. Тоже, небось, как Курбский обзывает царя бегуном и хоронякой!

Ярость сменилась унынием. Весь следующий день царь молился в Софии. У иконы Богоматери воздвигли пудовую восковую свечу. Молился один, истово и коленопреклонённо, с размеренной силой бился лбом о гладкий каменный пол. Устав, поднялся с колен и вдруг почувствовал на себе чей-то тяжёлый взгляд. Вскинув голову, встретился глазами с Христом Пантократором из соборного купола и тотчас вспомнил, как стоял здесь полтора года назад в первый день погрома посреди разорённой Софии. И вот также смотрел на него Христос из купольной выси прямым и всевидящим взором, но только теперь царю показалось, что в его лике появилось что-то новое, грозно-торжествующее.

Мне отмщение и аз воздам! Так вот она Божья кара за поруганную Софию, за безвинную кровь, за прелюбодейство и гордыню. Налетят чёрные всадники, накинут на шею волосяной аркан, повлекут хрипящего, кинут под ноги торжествующему агарянину, а потом станут возить в клетке заросшего, оборванного, зловонного, на показ и посмешище.

Нет, лучше яд...

Может спрятаться на Белоозере, в Кирилловом монастыре? К Строгановым на Урал? И там найдут. Свои же найдут, всюду родичи казнённых, всюду обиженные. Обвиноватят во всём. Хорошего не вспомнят, а всё, что худого было — на царя взвалят. Вот оно, самовластье! Сам приказывал, сам и в ответе. И законом не прикроешься, где он нынче, закон? На всё царское произволенье. А холуи и рады. Мы-то при чём? Царь велел!

Маясь бессонницей, вставал середь белой новгородской ночи, бродил привидением по монастырским переходам, смертно пугая выбегавших по малой нужде монахов. Одышливо взбирался на колокольню, тоскливо озирал прятавшийся в тумане обмелевший Волхов, едва различимый полумёртвый город. Поднимал глаза и утыкался взором в погребальную звездчатую парчу ночного неба. Звёзды смотрели холодно и вчуже, наводили на думы о смерти.

А и впрямь — скоро! Как ни крути, а жизнь, считай, прожита. И что потом? Страшный суд? Расплата за всё сотворённое? Или просто тьма? Наползал ледяной страх, пугливым зайчонком трепетало сердце.

Надо оправдаться, надо покаяться, надо освободить душу. Но кому? Ближние ненавидят. Духовник — раб лукавый. Токмо бумаге...

Тою же ночью царь сел писать завещание.

3.

Первые слова исторглись будто жалостный стон:

«Тело изнемогло, болезнует дух, струпы душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы меня исцелил. Ждал я, кто бы со мной поскорбел, — и нет никого, утешающих я не сыскал, воздали мне злом за добро, ненавистию за любовь...

Поплыли под глазами строки... Всхлипнув, сморгнул слезу, переждал пока затуманенные глаза снова увидят желтоватый лист дорогой немецкой бумаги и, собравшись с мыслями, стал писать далее, обращаясь к сынам Ивану и Фёдору:

...Се заповедаю вам, да любите друг друга. Сами живите в любви... — прошептал умилённо... Но тут визжащей лавой налетели татары и сбили мысли в другую сторону. Приписал: — ...и военному делу сколь возможно навыкайте.

Ему захотелось объяснить сынам, в чём есть наука царская, наука властвовать. Слёзы высохли. Он снова был самим собой. Чуть усмехаясь, стал быстро строчить:

...Как людей держать и их жаловать, и от них беречься, и во всём уметь их к себе присваивать, вы бы и этому навыкли же: людей, которые вам прямо служат, жалуйте и любите, от всех берегите, чтоб им притеснения ни от кого не было, тогда они прямее служат, а которые лихи, вы бы на них опалы клали не скоро, по рассуждению, не яростию.

Написавши, подумал про себя: не сможет Иван по рассуждению. Весь в меня, такой же порох.

...Всякому делу навыкайте, божественному, священному, иноческому, ратному, судейскому, московскому пребыванию и житейскому всякому обиходу, как которые чины ведутся здесь и в иных государствах, и здешнее государство с иными государствами что имеет, то вы бы знали. Также и во всяких обиходах, как кто живёт, и как кому пригоже быть, и в какой мере кто держится — всему этому выучитесь;

Теперь он подошёл к главному.

...Так вам люди и не будут указывать, вы станете людям указывать; а если сами чего не знаете, то вы не сами своими государствами станете владеть, а люди.

Удовлетворённо откинулся, перечёл. Всё верно. Ум и знания нужны государю не для того, чтобы лучше править, а для того, чтобы не просить у других советов. Давший совет взамен забирает частичку власти, а, заполучив частичку, беспременно захочет всю. Прав, ох прав был злой старец Вассиан Топорков, когда со смертного одра прошептал ему в ухо: не имей советников умней себя! Истинно — своим умом должен жить и править государь. Лучше худой ум, но свой!

Снова накатила жалость к себе и горечь обиды.

...А что по множеству беззаконий моих распростёрся Божий гнев, изгнан я от бояр, ради их самовольства, от своего достояния и скитаюсь по странам, и вам моими грехами многие беды нанесены: то Бога ради не изнемогайте в скорбях...

Писал и верил, что не сам бежал, а изгнан самовольными боярами, что воистину нищ и наг, будто и не хранится в монастырских подвалах заботливо укрытая громадная казна, будто не бережёт его целая рать стрельцов и опричников.

...Пока вас Бог не помилует, не освободит от бед, до тех пор вы ни в чём не разделяйтесь: и люди бы у вас заодно служили, и земля была бы заодно, и казна у обоих одна — так вам будет прибыльнее.

Выплыло из памяти бледное, с трясущейся челюстью лицо двоюродного брата Андрея Старицкого, закровоточил каинов грех.

...А ты, Иван сын, береги брата Фёдора, как себя, чтобы ему ни в каком обиходе нужды не было, всем был бы доволен, чтоб ему на тебя не в досаду, что не дашь ему ни удела, ни казны. А если он пред тобой провинится, то ты бы его понаказал и пожаловал, а до конца бы его не разорял; а ссоркам бы отнюдь не верил, потому что Каин Авеля убил, а сам не наследовал.

Вспомнил хищное красивое лицо старшего и понял: зря слова трачу. Перенёсся мыслями к Фёдору. То ли отрок, то ли старичок. Сонное оплывшее лицо, громадная голова, хилое тулово на подогнутых слабых ногах, в моленьи всякий час. Смиренник! Да только единожды во время медвежьей потехи, когда медведь охотника рвал, и клочья мяса во все стороны летели, случайно обернулся к сыну — не вдруг и узнал — тот сидел, вцепившись руками в кресла, и горящими глазами следил за тем, как зверь убивает человека. Понял: тоже моя кровь!

...И ты бы, сын Фёдор, сыну моему Ивану, а своему старшему брату во всём покорен был и добра ему хотел, как мне и себе, ни в чём ему не прекословь, если даже Иван сын на тебя разгневается или обидит как-нибудь, то и тут старшему брату не прекословь, рати не поднимай и сам собой не обороняйся; бей ему челом, а не послушает — сам собой не обороняйся же...

Понимал, что этими словами обрекает младшего на покорную гибель, а всё же писал, ибо государство дороже братских уз и властитель должен быть один. Знал, что не уживутся, что Иван ни с кем власть делить не станет, что слова словами, а пример отца-братоубийцы вот он, перед глазами.

Теперь надо бы написать про опричнину. Но что?

Со страшной ясностью понял: на пагубу себе и стране затеял оную. Во что превратил дедову отчину! Всюду страх и запустение. Железа коситлюдей толпами, голодные выкапывают трупы из могил и пожирают. Войне конца не видно. Лукавые европейцы стравили с ордой. И где то войско, что геройствовало под Казанью и Полоцком? А возле трона кто? Лучших сгубил, худших возвысил. Волна гнева перекатилась на опричных. Страдники! Из праха поднял, наградил, обласкал, а как пришло дело на меру, где они? Им бы только баб сильничать да на пирах обжираться. Холуи! Вспомнил филиппово: холуй дела не сделает и страну не оборонит.

Перо запнулось, не в силах признать, что зря затеял эту кровавую кутерьму. Поколебавшись, написал уклончиво:

...Что я учредил опричнину, то на воле детей моих, Ивана и Фёдора; как им прибыльнее, так пусть и делают, а образец им готов.

И то сказать — образец!

Тихой поступью потянулась перед воспалёнными глазами бесконечная вереница убиенных. Конюший Фёдоров с ножом в горле, брат Андрей с синим от удушья лицом, Фёдор Сырков в заледенелом мокром исподнем, обезглавленный Корнилий, удушенный Филипп, а за ними многие тысячи мужей и жён, стариков и детей. Нарочно норовили убивать врасплох, чтобы умерли без покаяния, нарочно рассекали трупы, бросая без погребения, нарочно топили в воде, ибо утопленники не попадают в рай. Душа христианская шесть недель над телом витает аки дымец мал. Не найдя упокоения, души убиенных всегда будут следовать за убийцами, взывая к мщению.

Мрачной тенью навис Страшный суд. В запоздалом раскаянии поучал сыновей:

...Правду и равнение давайте рабам своим, послабляюще прощения, ведающе яко и над вами Господь есть на небесах; тако бы и вы делали во всяких опалах и казнях, как где возможно, по рассуждению и на милость претворяли ...яко же подобает царю три вещи иметь — яко Богу не гневатися, и яко смертну не возноситися, и долготерпеливу быть к согрешающим.

Узкое оконце уже светилось трепетным утренним светом, когда легли для самого конца прибережённые слова:

...Нас, родителей своих и прародителей, не только что в государствующем граде Москве или где будете в другом месте, но если даже в гонении и изгнании будете, в божественных литургиях, панихидах и литиях, в милостынях к нищим и препитаниях, сколько возможно, не забывайте...»

Завещание было готово. Перечёл, давясь рыданиями. Приготовленный Бомелием скорый и безболезненный яд хранился в перстне. Нажал пружинку, открылся тайничок с белым порошком. Долго глядел, потом поднёс к самому языку. Осталось слизнуть крупинку — и вся недолга. Но в этот миг будто что-то толкнуло его под руку, перстень выпал, просыпав яд. Что это было? Страх последней боли или греха самоубийства? Мысль о сынах?

То была надежда — слабенькая и крохотная как язычок затухающей свечки?

Помыслилось: а вдруг?

Глава двадцатая БИТВА ПРИ МОЛОДЯХ

1.

Прошлой осенью казаки сторожевых станиц выжгли степь от Донкова аж до самого Орла, лишив татарскую конницу подножного корма до новой травы и тем отодвинув нашествие орды на полмесяца. Хану пришлось ждать до самой макушки лета, когда зелёное море вновь залило степное пепелище. Потерял время, зато выиграл в войске. Добивать русских стеклись в Крым поволжские татары и ногайцы, калмыки и черкесы, мордва и луговая черемиса. Бывший тесть царя Ивана князь Темир-Гуки, мстя за погибших в Московии сына и дочь, поднял на русских воинственных черкесов. Турецкий султан, жаждавший возмездия за астраханскую неудачу, прислал пушки и искусных пушкарей. Деньги дали богатые купцы из восточных стран, которым хан загодя выдал жалованные грамоты на беспошлинную торговлю по всей великой реке Итиль. Вместе с купцами приехали из Персии бородатые муллы учить неграмотных воинов молиться Аллаху, звать правоверных к священной войне с неверными.

Пора было выступать, а во́йска всё прибывало. Из захолустных аулов, соблазнясь добычей, потянулась всяческая голь, плелись полуживые ветераны былых походов. Этих отправляли восвояси. И без того огромное, в сто двадцать тысяч сабель, войско нетерпеливо ожидало сигнала к походу.

В последний день перед выступлением Девлет-Гирей собрал знатнейших мурз. Под одобрительные возгласы объявил фирман, которым раздавал мурзам русские города. Войску было разрешено забить на мясо десять тысяч лошадей. До глубокой ночи в орде рокотали бубны, воины исполняли боевой танец вокруг костров, муллы нараспев читали суры Корана.

...Казачок-дозорный, сморённый жарой на одиноко маячившем посреди степи тополе, услышал сквозь полудрёму далёкий будто подземный гул, в котором едва угадывался слитный топот бесчисленных копыт. Стряхнув сонную одурь и кошкой взлетев на верхушку дерева, дозорный стал до рези в глазах всматриваться в текучий горизонт, пока не угадал в степном мареве огромную шевелящуюся массу. Охнув, казачок поспешно запалил заготовленный пук смоляной пакли, привязанный к шесту, и кубарем скатился вниз к пасшимся тут же подсёдланным коням. Коней была пара, потому как на одном от татарской разведки не уйти. Прыгнув в седло, казак с места рванул бешеным намётом, моля Бога, чтобы конь не угодил ногой в сурчиную нору. Догонят татары — отрежут голову, а казаку без головы никак нельзя.

Дозорный не успел проскакать и полверсты, как задымились сигнальные шесты других дозоров, передавая друг другу сигнал тревоги, следом заполошно ударили колокола приграничных станиц и деревень, жители врассыпную кинулись спасаться кто куда. Дело привычное, за последние двадцать лет разве что года три обошлось без татарских набегов, а всё одно страшно. Скот и барахлишко попрятаны загодя, теперь бы самим уцелеть.

2.

Князь Дмитрий Хворостинин с тоской глядел на сверкающую излучину Оки, давя зевоту и вполуха слушая монотонный бубнёж боярина Михайлы Воротынского. Тот уже битый час читал воеводам царёв наказ про то, как надлежит держать оборону противу татар. Воеводы сидели по краям грубо сколоченного походного стола прямо под жарящим полуденным солнцем. Хворостинину в его чёрном опричном кафтане приходилось хуже других, однако снять его князь не решался, зло завидуя земским, сидевшим в лёгких атласных рубахах.

— ... А наряд с Коломны и из Серпухова походный полковой взять с собой, — продолжал мерно ронять слова Воротынский. — А набрать к наряду из дворян добрых в голову два человека да и детей боярских им дать человек по пятидесяти и сколько пригоже. А пушкарей московских взять по прежнему наряду. А подводы собрать под наряд и под пушкарей с тех городов, которые к берегу подошли, а с тех городов другие посохи к Москве и куды никуды не имать...

«Куды-никуды, — закипая, думал Хворостинин. — Татары двуконь идут, по полста вёрст в сутки делают, не сегодня завтра тут будут, а мы время теряем. Царь в Новгороде, ему наши дела неведомы. Что проку от его наказа? Татарин не по наказу сделает, а как ему надо».

Воротынский наконец кончил читать, положил на стол пухлую кипу листов, придавил кистенём, чтоб не сдуло. Насупясь, исподлобно оглядел воевод и стал отдавать скупые, точные приказания. Воеводе князю Никите Одоевскому, командовавшему полком правой руки, велел стать в Тарусе, князю Андрею Репнину с полком левой руки достался участок обороны на Лопасне. Сторожевой полк князя Ивана Шуйского отправился к Кашире. Все вместе эти три полка обороняли Тульскую дорогу к Москве.

Слава те, Господи, никак до дела дошло, оживился Хворостинин и громко спросил:

— А ежели татарин снова как прошлый год через Угру полезет? Тогда что?

— Ты бы, князь, поперёд всех не высовывался, — осадил его Андрей Хованский. — Тут постарше тебя есть.

Хворостинин смерил его хмурым взглядом, но промолчал. По знатности Хованский был назначен первым воеводой в передовом полку, сам он числился у него вторым воеводой. Ох уж это местничанье! Не о деле думают, а о своём, о скаредном. Что ни день друг на дружку царю кляузы шлют. Боярин и воевода князь Никита Одоевский бил челом государю на Воротынского. Иван Петрович Шуйский — на Никиту Одоевского, Андрей Репнин — на Андрея Хованского. Дьяк Осип Щербатый даве приезжал. Вроде мирить, а на самом деле вынюхивал, нет ли против государя умыслу. Всех ещё более перессорил и уехал.

— ... А ежли татары снова через Угру пойдут, — ответил на вопрос Хворостинина Воротынский, — ты, князь Андрей Петрович, и ты, князь Дмитрий, станете с передовым полком у Калуги.

— Одним не сдюжить! — возразил Хованский.

— Для того даю вам в подмогу стрельцов смоленских числом четыреста да казаков шестьсот да сотню немцев с пищалями. Ещё даю вам вятчан на стругах числом девятьсот, чтоб переправы беречь. Ведаю, что и того мало, но боле у меня нет. Сам с большим полком буду стоять в Коломне, прикрою рязанскую дорогу. Гуляй-город и пушки будут при мне. Ещё расспросы будут? А коли нет, вертайтесь в свои полки. Храни нас Бог!

Хворостинин уже садился на коня, но Воротынский окликнул его, велел подождать. Глядя как он, размашисто крестя, целует каждого отъезжающего воеводу, Хворостинин ломал голову зачем он понадобился боярину. Младший брат Хворостинина Пётр, второй воевода у Репнина, разбирая поводья, подмигнул брату, надул щёки и по-рачьи выпучил глаза, передразнивая Воротынского.

Когда все разъехались, Воротынский усадил Хворостинина за стол, потребовал квасу. Отдуваясь, вытер пот с крутого, облипшего мягкими белыми сединами лба.

— Кафтан-то сыми, чего паришься. Эка дурь, в такую жару в чёрном.

Сбросив кафтан, Дмитрий с наслаждением подставил грудь лёгкому ветерку, тянувшему с Оки.

— Хочешь скажу, про что ты думал, покуда я наказ читал? — усмехнулся Воротынский. — Ты думал: на что время тратит, старый хрен! Татарин всё одно не по наказу сделает. Так?

Хворостинин поёжился, но смолчал.

— Ты вот что в расчёт возьми, — доверительно понизил голос Воротынский. — Никак нельзя мне про царёв наказ забыть. По нитке хожу. Досе у царя на подозрении. Чуть что — снова загребут твои дружки опричники. Да ты не красней. Я знаю, отчего ты к ним подался. Братов вас пятеро, а разумом тебя одного Господь наградил да ещё чуток Петру досталось, остальные балбесы непутёвые, им бы только в рындах красоваться. Ныне весь хворостининский род на тебе висит. Опять же батюшка твой после себя одни долги оставил. Вот ты и смекнул, что кроме как в опричнину тебе, худородному, деваться некуда. Токмо ничего у тебя с ними не выйдет, Митя. Другого ты замеса, не малютина. Хоть десять чёрных кафтанов напялишь, а ты для них всё одно чужой. Потому как у тебя совесть осталась, а у них заместо её на лбу уд вырос. Я это про тебя понял, когда ты за опального Ивана Милославского головой поручился и тем его от смерти спас. Середь опричных такого не водится, они друг дружку скорей утопят, чем выручат.

Прихлебнув квасу, Воротынский вкрадчиво примолвил:

— Да, Митя, я всё про тебя ведаю. И то ведаю, что супротив моего приказу в обозе блядей возишь.

От неожиданности Хворостинин поперхнулся квасом и закашлялся. Вот старый чёрт, откуда прознал? Девки были слабым местом князя Дмитрия. Дня не мог прожить без плотского греха, хоть отрежь его, ненасытного. Княгинюшка охает, за что этакая напасть. Кажись, всю ночь удовольствовался, загонял до седьмого пота, а утром здрасьте пожалуйста, опять всё сызнова. Такой уж уродился ненаеда, оттого и приходится возить в обозе девок гулящих...

Ехидно посмеявшись, Воротынский продолжал:

— Я тебя ещё под Полоцком приметил. Ты тогда ещё малолеток был, но хорошего коня и в жеребёнке угадаешь. Вижу — храбрится парнишка изо всех сил, но не дуром прёт, а с умом действует. Теперь заматерел. Не иначе первым воеводой на Руси себя считаешь?

— Нет, — серьёзно сказал Хворостинин. — Первый ныне ты, Михаил Иваныч. Я второй буду. Покамест.

— Так оно и есть, — подтвердил Воротынский. — Ведь я, Митя, уже тридцать лет с татарами воюю. Все ихние повадки насквозь изучил. Но и они нас нехудо проведали. А сила нынче на их стороне. Так что весь мой расчёт на то, чтобы Девлетку перемудрить.

Взгляд Воротынского упал на боевой кистень, которым он придавил от ветра листы царского наказа. Лицо его оживилось.

— Ты, князь, сам-то какое оружие предпочитаешь? Небось, саблю?

Хворостинин молча кивнул.

— А по мне лучше кистеня ничего нет. Сколь я им голов проломил — страсть!

Кистень и впрямь был хорош грозной непоказной красой настоящего оружия. Длинная рукоять, отполированная до блеска боевой рукавицей, короткой цепью соединялась с массивным ядром, утыканным гранёными шипами. Воротынский ухватил кистень за рукоять, помахал, примериваясь, и вдруг, крякнув, с чудовищной силой обрушил его на стол. Толстая доска разлетелась на части, от глиняного кувшина с квасом остались мокрые черепки.

— Видал? — переведя дух, ухмыльнулся воевода. — Я хоть и старый, а подраться люблю.

— А теперь, князь, слушай, чего скажу, — посуровел Воротынский. — Полк поведёшь ты.

— Как я? А Хованский?

— То моя забота. И знай: на тебя моя надежда. Будешь у меня вроде этого кистеня. Куда направлю, туда и вдаришь!

3.

Неподалёку от Серпухова Ока на повороте растекается широкой отмелью. Место это называется Сенькин брод. В жаркий год река тут мелеет так, что скотина перебирается на заливные луга, едва замочив брюхо. Татары вполне могли попытаться перелезть Оку именно тут, и Дмитрий Хворостинин, принявший накануне полк у изобиженного Андрея Хованского, постарался дополнительно укрепить Сенькин брод. Согнав окрестных мужиков, набили в берег кольев, заплели их лозой. На подходах и на отмелях густо накидали «чеснок» — железные шипы, ранящие ноги лошадей. Охранять брод воевода поставил две сотни детей боярских, придав им в помощь сотню немецких наёмников с мушкетами. Больше никого дать Хворостинин не мог, полк и так растянулся жидкой цепочкой вдоль берега на пять вёрст, а обмелевшая Ока во многих местах не была для татар серьёзной преградой. Командовать дозором Хворостинин назначил опричника Генриха Штадена. Ему давно хотелось сплавить хвастливого назойливого немца.

Прибыв на место, Штаден тотчас поссорился с командиром немецких наёмников Георгием Фаренсбахом. Своё воинство, состоящее из двухсот плохо обученных детей боярских он пышно именовал боярами. Фаренсбах не захотел слушать россказни Штадена про новгородский поход и про его дружбу царём. Он беспокойно косился на противоположный берег и предложил Штадену переправить туда часть дозорных. В ответ оскорблённый Штаден лишь презрительно усмехнулся. Глупость того, что предлагал Фаренсбах, была очевидна. Весь низменный противоположный берег лежал как на ладони. Заливные некошенные луга уходили до самого горизонта. Ни леска, ни укрытия. С высокого левого берега неприятеля можно будет обнаружить издалека. Зачем переправлять людей, зачем дробить и без того малые силы?

Надев зеркальную боевую кирасу и нестерпимо сияя ею на солнце, Штаден весь день расхаживал вдоль берега, покрикивая на одних и подбадривая других. Ночью лощину заволокло сивым туманом, взошла луна, в тишине дребезжал козодой. Дозорные вглядывались в противоположный берег, прочие вполглаза спали у костров. Немцы держались особо, переговаривались по-своему.

... Невидимая в густом тумане конная ногайская разведка уже под утро, крадучись, втянулась в лощину. Стянув лошадям морды ремёнными петлями и обмотав копыта тряпками, ногайцы спустились к воде и, прячась в тени прибрежных кустов, приблизились к разведанному ещё с прошлого года Сенькину броду. Здесь затаились, наблюдая за сидевшими у костров русскими. Когда первые солнечные лучи прокололи клубы ползущего над водой тумана, командовавший разведкой мурза пронзительно свистнул.

Разбуженный Штаден ошалело наблюдал как прямо на него в тучах брызг с пронзительным гиканьем несётся неведомо откуда взявшаяся татарская конница. В полной сумятице только немецкие наёмники благодаря отменной выучке оказали сопротивление. Повинуясь команде Франсбаха, они спрятались за бруствер и открыли беглый огонь из мушкетов. С десяток всадников покатились с коней. В ответ ногайцы с изумительной точностью стреляли на скаку из луков. Достигнув берега, накидывали арканы на колья плетней, обрушивая наскоро возведённую преграду. В образовавшиеся проломы мокрые лоснящиеся кони выносили татар на крутой берег. Боярские дети из отряда Штадена разбегались кто куда. Их настигали, беспощадно рубя кривыми саблями. В считанные минуты дозорный отряд был уничтожен. Последним, что успел заметить Генрих Штаден, было злобно ощерившееся рыжеусое лицо Георгия Франсбаха. Наёмники успели перестроиться в каре и отбиваясь алебардами, отступали под натиском наседавших степняков.

Повинуясь слепому инстинкту, Штаден заячьими прыжками кинулся к реке. Это его спасло. Ужом скользнув в прибрежный ивняк, он обрушился в воду и замер, едва касаясь ногами дна и держась за ивовую ветку. Боясь быть замеченным с берега, он то и дело приседал, с головой погружаясь в парную купель и кляня себя за то, что из щегольства нацепил блестящую кирасу, которая просвечивала из воды. Вдруг он услышал гортанные голоса. Замер. С десяток ногайцев двигались вдоль берега, шевеля копьями кусты в поисках спрятавшихся русских. Обмерев и творя молитву, Штаден ушёл под воду. Когда сердце было готово выскочить из груди, он осмелился поднять глаза над водой и облегчённо перевёл дух — татары миновали.

Рассветное солнце съело туман. Штаден глянул на противоположный берег и едва сдержал стон. Громадная масса всадников затопила лощину, подходя к переправе. Впереди ногайской конницы, картинно подбочась, гарцевал на горячем ахалтекинце стройный красавец с холёной чёрной бородкой — мурза Теребердей. Рядом с ним ехал коренастый краснобородый Дивей-мурза, первая сабля Крыма. В насмешливых глазах — живой ум и холодная жестокость. Ногайцев Дивей обхаживал давно и неспроста. Знал: за кем пойдут ногайские улусы, тот и станет новым царём перекопским. Потому и аманатствовал с Теребердеем, сражался плечом к плечу с ногайскими воинами, ел с ними конину из общего казана.

Старый хан, горбясь на посечённом саблями боевом аргамаке, зорко и ревниво стерёг глазами соперника. Он знал, что Дивей, похваляясь неустрашимостью, как обычно полезет на рожон и втайне надеялся, что тот наконец-то получит стрелу между лопаток. И хотя хан не сомневался в победе, однако трёх своих сыновей и внука он благоразумно поставил в арьергард войска. Кроме заботы о сохранении рода был у хана и прямой расчёт. Арьергард бережёт обозы. Туда орда идёт налегке, а вот на возврате, огрузясь добычей и полоном, надо иметь на догляде своих, иначе всё растащат, расклюют как вороны.

Хан был доволен. Первая попытка переправы возле Серпухова не имела успеха. Войско наткнулось на сильно укреплённый берег, вплотную к которому стоял гуляй-город. Пришлось искать другое место для переправы. Выручил всё тот же Кудеяр Тишенков, указавший Сенькин брод, и вот теперь, благодарение Аллаху, орда переправилась на левый берег почти не понеся потерь. Путь на Москву был открыт.

...Стоя по горло в воде Генрих Штаден весь день терпеливо ждал, когда орда переправится через Оку. Сначала он на глаз пытался прикинуть численность татар, но быстро утомился. Солнце давно миновало зенит, а войско всё шло и шло. Улус следовал за улусом. Надменно вышагивали верблюды-дромадеры, влача за собой пушки на высоких деревянных колёсах. Сзади шли турецкие пушкари в фесках с банниками на плечах. Ватагами, без строя, рысили луговые черемисы в вывернутых мехом внутрь овчинах и с луками за спиной. Гарцевали на горячих скакунах кавказские горцы в мохнатых папахах. Уже под вечер показался обоз, состоящий из тысяч пустых подвод.

Пали сумерки, когда Штаден выбрался из воды на опустевший берег. В глазах плыло от нескончаемой людской реки. Пошатываясь, он побрёл туда, где на косогоре виднелась освещённая красноватыми лучами уходящего солнца русская деревня. Штаден решил бежать из Московии. После того, что он увидел, судьба этой страны была решена.

4.

Воевода Хворостинин издалека наблюдал за тем, как орда переправляется через Сенькин брод, но боя не принял. На ворчливый упрёк приковылявшего с горсткой уцелевших наёмников Франсбаха за то, что не пришёл на помощь, огрызнулся как пёс, хотя немец не заслужил такого обращения. Хворостинин помнил строгий наказ Воротынского не сходиться с татарами в поле. Да и без наказа было ясно, что в драку лезть нельзя. Двухтысячному полку противостояла стотысячная орда. И теперь, наблюдая за конницей Теребердея, на махах устремившуюся к Москве, Хворостинин только грыз в бессильной ярости обтянутой кожей черенок плети.

Узнав о том, что татары переправились у Сенькина брода, Воротынский, наспех собрав гуляй-город, двинулся на север, преграждая дорогу к Москве. Однако шедшая налегке ногайская конница опередила русских. В сорока пяти верстах от Москвы, у реки Нары дорогу Теребердею преградил полк правой руки под командой Никиты Одоевского и Фёдора Шереметьева. Мгновенно оценив силы русских, Теребердей переправился через мелководную Нару и ударил сходу. Расчленив русский полк и, взяв его в кольцо, ногайцы отрезали пути отхода.

Князь Фёдор Шереметев сам повёл было воинов в сечу, но напоролся на жилистого длиннорукого джигита. Играючи парировав выпад русского, татарин выбил у него саблю и готов был смахнуть Шереметьеву голову, но того спас вставший на дыбы конь. Воевода кубарем скатился с седла, и лавируя меж топчущихся, злобно ржущих лошадей, выбрался из сечи и, скинув саадак, кинулся бежать.

К этому времени полк потерял уже половину воинов. Поначалу русские сражались храбро, но окружённые много превосходящим врагом стали кидаться наземь, закрывая голову руками. Пленных татары не брали и вырубили бы всех, но Никита Одоевский догадался соорудить из телег подобие гуляй-города, внутри которого сгрудились уцелевшие. Первый же залп из пищалей и лёгких пушек охолодил ногайцев. Окружив уцелевших, они взялись за луки. На ливень стрел русские отвечали редкой, но прицельной пальбой. Поколебавшись, Теребердей махнул рукой. У него был приказ хана не задерживаться. Раненого зверя добьют другие. До Москвы оставался день пути.

После боя Фёдор Шереметев, пряча глаза, вошёл в шатёр Никиты Одоевского. Тот, подвывая от боли, нянчил на перевязи пробитую стрелой руку. Увидав второго воеводу, Одоевский влепил ему пощёчину здоровой рукой. Шереметев вспыхнул, но стерпел. Понурясь, глухо сказал:

— Прости, Никита. Сробел. Боле такого не будет.

5.

Пропустив орду, передовой полк Дмитрия Хворостинина прилип к ней сзади, тревожа крымцев короткими наскоками и тут же отступая, словно охотничий пёс, в одиночестве преследующий медведя. Видя, что русских мало и всерьёз нападать они не собираются, командовавшие татарским арьергардом сыновья Девлет-Гирея перестали обращать на них внимание. На это и рассчитывал Хворостинин. Глубокой ночью пятьсот казаков-пластунов подкрались к татарскому лагерю и, сняв караулы, устроили в кромешной темноте страшную резню.

Наутро сыновья Девлет-Гирея прискакали к хану и, рассказав о ночной вылазке русских, потребовали у отца ногайскую конницу, чтобы оторвать и уничтожить репьём вцепившийся в хвост орды хворостининский полк. На совете в ханской ставке разгорелся нешуточный спор. Теребердей и Дивей считали, что разбить наступающих на пятки русских могут и другие, а ногайская конница должна идти на Москву. Однако мурзы поддержали ханских сыновей. Им вовсе не улыбалось отдавать ногайцам честь захвата Москвы и главную добычу. Хан призадумался. Ему не терпелось взять беззащитную Москву, но его тревожила русская армия за спиной. К тому же он не знал, где находится царь. А что если Воротынский и царь ударят одновременно спереди и с тыла? И ещё ему хотелось, чтобы Дивей остался в меньшинстве.

Поднятием руки хан усмирил разошедшихся мурз. Тихим голосом приказал ногайской коннице завтра утром внезапным ударом уничтожить передовой полк русских и, тотчас развернувшись, продолжать движение на Москву. Теребердей пытался протестовать, но хан сдвинул брови, и мурза умолк.

...Утром следующего дня орда тронулась в направлении Москвы. Полк Хворостинина привычно двинулся за ней. Неожиданно ногайская конница стремительно развернулась и широкой лавой понеслась назад, прямо на передовой полк. Не принимая боя, полк стал уходить назад, к деревне Молоди.

Ожесточённо нахлёстывая коня, Хворостинин видел как на глазах сокращается промежуток между его отставшими воинами и неудержимо накатывавшей татарской лавой. В дробном топоте, запальном лошадином сапе он увидел круглый пологий холм, окружённый сборной бревенчатой стеной. Это был гуляй-город. Встав на стременах, сорванным голосом Хворостинин проорал своим:

— А ну наддай!

Теребердей и Дивей-мурза на своих чистокровных текинцах под свист ветра стелились в вихревой скачке, настигая русских. Воины уже срывали на скаку луки, привычно прихватывая согнутым пальцем стрелу, натягивали тугую тетиву из бараньих жил.

Хан с высокого косогора наблюдал за преследованием. Растянувшийся русский полк казался ему змеёй, спасающейся от беркута. Из последних сил змея струится к спасительной норе под камнем, но грозная тень орла уже пала на неё. Ворота гуляй-города распахнулись, чтобы принять отступавших, и хан вдруг понял, что ногайцы могут ворваться в подвижную крепость на плечах русских. У него захватило дух. Если Теребердей успеет, русскому войску придёт конец. Пока ногайцы сражаются внутри крепости, он успеет подтянуть основные силы, и тогда уже никто не остановит орду на пути к Москве! Теперь только одно огорчало хана. Победу снова присвоит себе Дивей.

Но что это?

Хан вытер заслезившиеся от напряжения узкие глаза. Ворота гуляй-города вдруг закрылись перед отступавшими! Спасая свою шкуру, запершиеся в крепости русские пожертвовали своими. Не найдя отверстия, змея поползла вокруг камня, и тут беркут настиг её, ухватив за хвост. Полк Хворостинина, прижавшись к самым стенам, огибал гуляй-город. Уже обнажились кривые сабли, но в эту минуту мелькнули красные вспышки, гуляй-город окутался серыми дымками, с опозданием донеслись частые выстрелы. Ряды атакующих смешались. Последовал второй залп, за ним третий. И вдруг сзади ударила невесть откуда взявшаяся русская конница. Замелькали сабли, кистени, палицы. Атакующие оказались меж двух огней. Спереди их почти в упор расстреливали засевшие в гуляй-городе стрельцы, сзади рубили всадники передового полка. Воспользовавшись замешательством атакующих, полк Хворостинина быстро втянулся в распахнувшиеся ворота гуляй-города, которые тотчас захлопнулись. Рявкнули пушки, довершая разгром. Оставив под стенами деревянной крепости множество убитых, ногайцы отступили.

Хан ошеломлённо оглянулся на сыновей. Ему казалось, что за свою долгую, изобиловавшую сражениями жизнь, он изучил все повадки русских. Но такого он не ожидал. Вместо того, чтобы юркнуть в нору, змея обогнула камень и ужалила беркута сзади! Выходит, хитромудрый Воротынский рассчитал всё заранее. Сначала русские раздразнили противника ночным нападением, потом ложным отступлением подвели под огонь гуляй-город, и, наконец, ударив сзади, успели ускользнуть, нанеся врагу немалый урон. Хан внутренне восхитился манёвром, как отмечает настоящий воин удачный удар противника. К тому же он слегка позлорадствовал, представив лицо одураченного Дивея.

Но первым в палатку хана вошёл бледный от ярости Теребердей. Потеряв почти тысячу лучших воинов, он уже не рвался к Москве. Скрипя зубами, клялся отомстить, предлагал не мешкая двинуть всё войско на гуляй-город, разметать его до основания, вырезать всех. Подошедший Дивей хотел того же.

Перебирая жёсткие волоски бороды, хан думал. Он привык всё оценивать неторопливо, как меняла, который взвешивает на базаре золотой песок.

Итак, что есть у русских? Выгодная позиция в крепости на вершине холма. Пушки. Хладнокровный, опытный воевода Воротынский. И главное, им некуда отступать. Значит, будут биться до конца. На осаду гуляй-города уйдёт неделя. А время в чужой стране стоит дорого.

У хана (Девлет-Гирей привык думать о себе уважительно, как о другом человеке) почти в три раза больше войска. Но в укреплении один русский стоит двух, а то и трёх татар. Значит, надо выманить их из гуляй-города. А может, оставить их тут и идти к Москве? Перебежчики уверяют, что в столице от силы тыщи три стрельцов да посадский люд. Ну а если перебежчики лгут? Что если царь с войском стережёт где-то поблизости и ударит сзади? Хан думал до глубокой ночи, и в конце концов решил атаковать гуляй-город.

Русские тоже не спали. Воротынский старался не думать о том, что будет, если хан решит не нападать, а прямо пойдёт на Москву. Тогда сражаться придётся в чистом поле, а это — верный разгром. Отгоняя мрачные мысли, Воротынский спешил укрепить гуляй-город, выкопав вокруг него ров. Заставил в поте лица работать всех, включая начальников. Войско втихомолку бранилось, воеводы пожимали плечами. Для чего затеял? Лучше бы дал отдохнуть перед боем. Этакую преграду брюхатая баба перескочит, не то что татарин на коне. Но Воротынский знал, что делал. Благодаря рву стены гуляй-города сделались выше на несколько аршин, а тут и вершок дорог.

Большой полк и всю артиллерию Воротынский разместил в гуляй-городе. Четыре прочих полка поставил оборонять крепость с краёв и с тыла. Утром, когда всё было готово воеводы объехали позицию ещё раз.

— Ладно встали! — одобрительно сказал Иван Шуйский, успевший подойти со своим сторожевым полком. Действительно, круглый холм, обведённый рвом, как нельзя лучше подходил для обороны.

— Ладно, ежели ненадолго, — отозвался Хворостинин. — По мне так лучше в низине у реки. Обложат татары, что без воды заведём делать?

Воротынский угрюмо покосился на молодого воеводу, но смолчал. Хворостинин попал в самую точку. При выборе позиции приходилось выбирать между двух зол. Стать в низине в Рожая, как предлагал Хворостинин, значило дать орде сверху обрушиться на русских всей громадной массой, засыпать стрелами. Этого всё сметающего лавиноподобного удара татарской конницы Воротынский боялся больше всего. Холм гасил силу удара, ров заставит всадников придержать коней.

Но если татары выберут правильную осаду, решат взять измором, тогда пиши пропало. Без воды боле двух недель гуляй-городу нипочём не выстоять. И возможности для отхода уже не будет. Верная смерть. На царскую подмогу Воротынский не рассчитывал. И всё-таки воевода выбрал холм.

Утром следующего дня орда зашевелилась, задвигалась, выстраиваясь в боевые порядки. Потом замерла будто в нерешительности. Куда пойдёт? На север, к Москве, до которой оставалось не более тридцати вёрст, либо поворотит к русскому войску? Томление охватило всех. Наконец, донёсся рёв труб и русские увидели, что орда поворотилась и идёт на гуляй-город.

— Слава те, Исусе Христе! — широко перекрестился Воротынский.

— Спаси и сохрани нас, Господи, — упавшим голосом прошептал молоденький ратник, гусёнком вытянув шею.

— Ништо, Васютка, — приободрил его коренастый бородач. — Не впервой бусурман бить.

6.

Орда быстро приближалась. Впереди, как обычно, шла ногайская конница под предводительством Теребердея и Дивея-мурзы. Хан остался позади, передав Дивею командование всем войском на время сражения. Так хотели мурзы, и хан покорился.

Удар ногайцев был страшен. Под напором многотысячной массы затрещали брёвна гуляй-города. Тучи стрел ударили в бревенчатые стены, жаля сквозь бойницы укрывшихся ратников. Татары швыряли внутрь горящие смоляные факелы, набрасывали арканы, норовя растащить гуляй-город. Ногайские джигиты, все как один искусные наездники, вскакивали на спины коней и, зажав зубами сабли, перепрыгивали через стену. Их встречали копьями.

Но всё же гуляй-город, старый опытный воин, крякнув, удар выдержал. И Воротынский порадовался, что всё же выбрал этот холм, а не берег Рожая. Обрушившись сверху, орда разметала бы деревянную крепость на колёсах словно камень, пущенный с горы. К счастью, не у дел пока оказалась турецкая артиллерия. Пушкари в фесках не решались стрелять по гуляй-городу, зажатому о всех сторон атакующей конницей, чтобы не задеть своих. Зато рявкнули русские пушки, захлопали пищали и самопалы, лучники, на мгновение высунувшись из-за стен, разили неприятеля стрелами. Татарам мешала их же многочисленность. Небольшой по размерам гуляй-город могла одновременно атаковать лишь малая часть орды.

Дивей-мурза подал знак Теребердею, и ногайцы стали обтекать гуляй-город, беря крепость в кольцо. Ждавший этого Воротынский дал сигнал полкам правой и левой руки, ещё не вступавшим в бой. Полки вклинились с флангов и принялись трудолюбиво прорубаться навстречу другу другу словно дровосеки сквозь лесную чащу.

Поняв, что ногайцы скоро окажутся между двух огней, мурза Теребердей, гортанно крича, стал разворачивать свою конницу, отсекая наступавших клиньями русских. Ему это почти удалось, но привлечённый его криками немецкий наёмник Георгий Франсбах тщательно прицелился сквозь бойницу и точным выстрелом из пищали уложил мурзу на месте. Дикий воем отозвались ногайцы на гибель Теребердея. Дивей-мурза, хлестнув коня камчой, кинулся в самую гущу сечи, рубя русских направо и налево. Положив пятерых, он вдруг наткнулся на достойного противника.

Суздальский дворянин Темир Алалыкин был родом из поволжских татар. Отец его, перешедший на русскую службу, крестил сына и воспитывал его по-русски. Упрямый дед, напротив, пестовал внука по-татарски. Посему вырос Темир полурусским-полутатарином. Служил на пограничных заставах, ходил в любимцах у воевод. Кроме смелости бесшабашной и невероятной силы обладал Темир ещё одним даром — никто в русском войске не умел так зло и весело травиться с противником перед боем. Подъезжая к вражескому войску на полёт стрелы, Темир зычным голосом кричал непристойные татарские слова, снимал штаны, устрашая врагов могучим детородным членом. Русские потешались, зато татары неистовствовали и высылали поединщика. Наши выставляли всё того же Алалыкина. Равно владевший секретами русского и татарского боя, Темир неизменно побеждал, внушая страх противнику и воодушевляя своих.

...Завидев краснобородого татарина, лихо расправлявшегося с русскими воинами, Темир решил взять его в плен. Он придавил коня коленями, в несколько прыжков догнал мурзу и, обхватив его сзади стальным захватом, выдернул из седла как морковку из влажной земли, кинул поперёк седла. И взвыл от боли — татарин вцепился зубами в его ляжку. Ахнув тяжёлым кулаком по голому затылку, отчего пленный враз затих, Темир прорвался к гуляй-городу, как котёнка перебросил бесчувственного пленного через стену, и снова кинулся в кипяток боя.

Сражение, длившееся до самого вечера, не дало преимущества ни тем, ни другим. И хотя татар полегло под стенами гуляй-города гораздо больше, силы не сравнялись. Самой тяжёлой потерей для крымцев была гибель Теребердея и пленение Дивей-мурзы. Хан, ещё недавно ревновавший молодого соперника и втайне желавший ему гибели, сразу почувствовал, каково управлять войском без Дивея. Узнав, что тот в плену, приказал во чтобы то ни стало вытащить из русских ножен первую саблю Крыма.

... Русские не сразу опознали Дивея. Вечером Воротынский решил допросить пленных. Первым допрашивали слугу Дивея, угодившего в плен вместе с господином…

— Долго ль простоит тут крымский царь? — спросил воевода.

Татарин пожал плечами.

— Об этом спросите самого великого мурзу Дивея. Я всего лишь слуга…

— Ты с нами не шути! — поднёс к его носу громадный кулак переводивший допрос Темир Алалыкин.

— Хочешь, я сам у него спрошу? — испугался слуга. — Мой господин, — обратился он к рыжебородому пленнику, — русский батыр хочет знать: долго ли простоит здесь наш великий царь?

— Мать честная, — обалдело поморгал глазами Алалыкин, — так ты и есть Дивей-мурза?

— Нет, я мурза невеликий, — неприязненно ответил Дивей, бросив на слугу косой взгляд.

— Сбегайте за князем Репниным, — приказал Воротынский. — Он в Орде бывал, должен Дивея в лицо знать.

Увидев пленного, Репнин всплеснул руками.

— Ай да Алалыкин! Ты хоть знаешь, ослоп, кого ты в полон взял?

Дивей понял, что запираться бессмысленно. Он сидел на земле, скрестив ноги, с завязанными за спиной руками, упрямо угнув голый синеватый череп. Русские во все глаза разглядывая сидящего на земле знаменитого мурзу, тыкали в него пальцами, посмеивались. Наконец, мурза не выдержал:

— Мужичьё! Вам ли тягаться с нами!

— Гляди на него! — изумился Никита Одоевский. — Сам в плену, а туда же, грозится.

— Если бы вы взяли в плен не меня, а хана, я бы знал как его освободить, — заносчиво кинул Дивей…

— И как же? — прищурился Воротынский.

— Я бы зажал вас здесь и выморил голодом. Ваши обозы захватили мои воины. Через три дня вы сожрёте ваших лошадей. Через пять пойдёте полонянниками в Крым.

Воротынский поманил Хворостинина, повёл за собой.

— Глянь туда, — негромко сказал он. — Правду сказал бусурман. Обложили нас как зверя в берлоге. Без подмоги не выйти. А хуже всего, что воды мало.

Хворостинин поднялся на телегу, повёл головой. Всюду, насколько хватало глаз, горели огни татарских костров. Князь не стал напоминать воеводе, что он предлагал поставить гуляй-город не на холме, а у речки. Спросил лишь негромко:

— Что делать будем, Михайла Иваныч?

— Не ведаю, — буркнул Воротынский.

7.

Покидая Москву, царь оставил за себя бывшего псковского наместника воеводу Юрия Токмакова. Того самого Токмакова, что утишил царский гнев в страшную погромную зиму. Смертно изобиделись старые московские роды. Роптали: как можно доверить столицу безродному псковскому выползню мимо достойнейших? Боярская обида входила в расчёты царя. Потому и назначил худородного чужака на московское воеводство, чтобы свои на измену не сговорились покуда царь в нетях обретается..

Токмаков поначалу ретиво взялся готовить город к обороне, но скоро убедился, что защищать столицу некому. Всё войско поделили меж собой царь и Воротынский, в распоряжении московского воеводы осталось лишь горстка стрельцов. Какая уж тут круговая оборона! Жиденький заслон, который татарва прорвёт и не заметит. Можно бы дать оружие посадским людям, но царь перед отъездом сие строжайше запретил, памятуя шведский бунт, когда стокгольмская чернь, вооружась, предала короля Эрика боярам.

... Ночью Токмакова разбудил слуга. Шепнул сквозь полог:

— От Воротынского вести.

В сенях устало притулился к косяку широкоплечий опричник. Простовато-скуластое лицо было серым от пыли. Токмаков набросился с расспросами, но посыльный сначала попросил поесть. Давясь и чавкая, в момент слопал курицу, выглохтал сулею с вином и осовев, сунулся спать. Напрасно воевода тряс опричника за грудки, тот только мычал, не в силах раскрыть глаза. Токмаков махнул рукой и отступился.

Час спустя оживший и умытый посыльный рассказывал, как войско Воротынского оказалось наглухо запертым в гуляй-городе.

— Последних лошадей доедаем, а хуже всего — воды нет. Солнце жарит аж в самую маковку, а татарва нарочно коней в Рожае купает. Дразнятся. Пытались колодцы копать. Куда! Не дорыться. К реке тоже не пройти, стерегут. Своего Дивей-мурзу требуют. Сначала выкупить предлагали за любую цену. Теперь нашим пленным глотки режут, чтоб мы видели.

— А как же ты прошёл?

— Ночью ужом просклизнул. Спасибо, луна зашла, и собаки не учуяли. Кабы взлаяли — карачун.

— Ты сам-то какого роду будешь?

Посыльный отвёл глаза, поиграл желваками на скулах, неохотно ответил:

— Мне про свой род лучше помалкивать. Умной-Колычев я. Звать Данилой. Покойного митрополита двоюродный племянник.

Токмаков присвистнул:

— Так ведь все твои родичи у Малюты в подвалах.

— Оболгали их! Челядь подлая на добро наше позарилась.

— А как же ты уцелел?

— В войске был. Небось ещё достанут. У Малюты не сорвётся! — горько усмехнулся Умной.

— А чего ж к татарам не подался? — как бы невзначай осведомился Токмаков.

Умной-Колычев смерил воеводу взглядом.

— Непродажны Колычевы. А ты поторопись, князь. Михайла Иваныч ответа ждёт. Будет ли какая подмога?

— Может другого послать?

— Кроме меня там никто не пройдёт. Пиши ответ, князь, а я тут ещё посплю у тебя на лавке.

Два часа спустя Токмаков тронул Данилу за плечо, тот вскинулся, шаря нож, но разглядев воеводу, сел, протирая заспанные глаза.

— Письмо Воротынскому тут зашито, — сказал Токмаков, протягивая шапку.

— Будь спокоен, воевода, вручу в собственные руки.

— Погодь, Данила, я тут иное надумал пока ты спал, — мягко перебил Токмаков. — Письмо хоть и для Воротынского писано, а попасть должно в руки Девлет-Гирею. Пишу я, что держаться нашим осталось токмо два дня. Мол, идёт от Новгорода государь с герцогом Магнусом, а с ними сорок тыщ отборного войска. Девлет как узнает про то, забоится, и назад уйдёт.

— Выходит, я сам должен татарам в руки предаться?

— Упаси Бог! Не предаться, а как бы ненароком угодить.

— А со мной что станется?

— Выкупим, Данилушка, беспременно выкупим, али обменяем на Дивея.

— Допреж пытать будут.

— Вестимо, будут, — отвёл глаза Токмаков. — Только пыток тебе всё одно не миновать. Либо от татар, либо от Малюты. И неизвестно, где страшней. А так сколь народу спасёшь! А паче всего обещаю тебе княжеским словом: сделаешь — буду просить царя снять с тебя и со всех Колычевых опалу. Всех выпустят и боле не тронут.

— Вина дай! — попросил Данила. Выпив, угрюмо промолвил:

— Целуй крест, что моих освободишь. И вот ещё что... Только правду ответствуй! Взаболь царь на подмогу идёт али хану глаза отводишь?

Выдержав испытующий взор, Токмаков зло ответил:

— В Новгороде царь спасается. Помощи от него нет и не будет.

— А я так и знал, — спокойно ответил Данила. — Не таков наш государь, чтоб на выручку бечь. Эх, воевода, зачем ты мне правду сказал? Кабы солгал, я бы со спокойной душой к нашим ушёл, или куда подальше. Ну а раз ты со мной по правде, придётся и мне по правде.

— И знай, Данила, коли хан поймёт, что письмо ложное, значит и то поймёт, что не будет царя с войском. Разумеешь?

— Разумею.

— Выходит, никак тебе нельзя сознаваться. Может, яду дать, ежели невтерпёжбудет?

— На грех толкаешь, — укорил Умной.

Надевая шапку, кинул насмешливо:

— Ну, прощай, что ли, воевода без войска.

С тем и канул, растворившись в синеве августовской ночи.

8.

...Прочитав перехваченное письмо от царя к Воротынскому, хан надолго задумался. Если письмо не подмётное, а гонец под жесточайшими пытками клялся, что оно подлинное, царь спешит на выручку осаждённым. И тогда орда окажется меж двух огней.

Собранный спешно совет мурз располовинился. Одни, их было меньшинство, предлагали срочно снимать лагерь и возвращаться в Крым, грабя всё на своём пути. Другие предлагали разделиться, одно войско будет стеречь Воротынского в гуляй-городе, другое встретит царя на подходе. Хан снова почувствовал, как не хватает ему Дивея. Мурзы грызлись меж собой, а его старческий голос терялся в криках. Раньше Дивей предлагал решение, мурзы спорили, хан выступал судьёй. Теперь ему пришлось самому принять на себя нападки. Сыновья оказались слабой опорой.

Хан перестал слушать мурз. Полуприкрыв глаза и перебирая чётки, задумался. О том, чтобы снять осаду и вернуться в Крым, не могло быть и речи. Хан знал, что это его последний поход, и он должен быть великим. Делить войско пополам — всё равно что драться одной рукой. Ждать далее, пока жажда и голод заставят Воротынского покинуть гуляй-город? Это было бы самым лучшим решением, но захваченный посыльный клянётся, что через два-три дня царь будет здесь с сильной армией.

Полководец не вправе ждать, когда противник усилится, он должен опередить его. Хан принял решение разгромить Воротынского до подхода царя. Хан открыл глаза, негромко, но властно отдал приказания. Споры тотчас утихли. Весь следующий день орда готовилась к решающему штурму. Девлет-Гирей посулил сделать мурзой того джигита, который освободит Дивей-мурзу.

9.

О том, что крымцы нападут уже завтра, Воротынский проведал случайно. Ночь выдалась вовсе безлунная, лишь редкие звёзды плыли в ночных облаках. Русские решили воспользовавшись кромешной темнотой, чтобы добыть хоть немного воды. Десяток охотников во главе с Темиром Алалыкиным выбрались из-под телег гуляй-города и поползли в густой траве туда, где тихо нёс свои воды Рожай. Перед рассветом охотники вернулись, таща на себе мокрые бурдюки с водой и зазевавшегося евнуха из свиты калги-царевича. Воду Воротынский приказал строго охранять, а пленного допрашивал сам. Изнеженный евнух оказался сущим кладом. Стоило Алалыкину разок приложить раскалённую на углях саблю к его пышным ягодицам, как евнух пронзительно взвизгнул, а потом залопотал так быстро, что Алалыкин не успевал переводить. Пленный рассказал, что накануне было перехвачено письмо. Московский воевода извещал осаждённых, что им на выручку идёт царь с большой армией. Поэтому великий хан нападёт на запертых в гуляй-городе русских уже завтра, до подхода царского войска.

Запустив пятерню в косматую бороду, Воротынский задумался. Он был уверен в том, что татары будут держать их в осаде, не предпринимая штурма до тех пор, пока голод и жажда не сделают своё дело. Дивей знал, что говорил. Ну сколь ещё выдержат десять тысяч человек, скопившихся гуртом на малом пятачке гуляй-города под палящим солнцем, без воды и пищи? Неделю? Две? А стоит им выбраться из гуляй-города как их вмиг посечёт ногайская конница. Воротынский не сомневался, что хан как опытный полководец понимает выгоды своего положения. Зачем лезть на дерево, если плод вот-вот сам упадёт в его руки?

Неужто и впрямь государь идёт на подмогу? Воротынский хорошо изучил царский характер. Рисковать собой он нипочём не станет. Да и откуда взяться великой армии? Воевода лучше, чем кто бы то ни было знал, сколь у царя под рукой войска. Нет, тут что-то другое, скорей всего письмо подкинул хану хитрован Токмаков, чтобы помочь осаждённым. Такие штуки и сам Воротынский проделывал не один раз. И слава Богу, что татары клюнули на эту наживку именно сейчас, пока люди ещё в силах сопротивляться. Забрезжила слабенькая надежда прорваться сквозь тройное кольцо осады и, опередив татар, уйти в Москву под защиту её стен.

До слуха воеводы донёсся шум. Воротынский прислушался. Лагерь гудел. Похоже, Алалыкин успел растрезвонить про царёву подмогу. В палатку один за другим входили радостно-возбуждённые воеводы. Воротынский не стал их разочаровывать. Пусть верят, что царь спешит на выручку. Надежда прибавляет мужества. Коротко рассказав о показаниях евнуха, Воротынский приказал, не мешкая, готовиться к отражению штурма.

10.

С восходом солнца в русском лагере отслужили молебен. Потом раздали последнюю воду. Всем поровну — по три глотка — и князьям, и боевым холопам. Опытные воины бодрили молодых. Сквозь бойницы в бревенчатых стенах следили за передвижениями татар, готовившихся к нападению. Слышны были командные выкрики, крымцы оттягивались от стен гуляй-города для пущего замаха, выстраивались за холмами в боевые порядки.

Томительное ожидание нарастало с каждой минутой и наконец разрядилось сигналом боевых труб. Вздыбилась земля под топотом коней, померкло солнце от тучи стрел, заложило в ушах от нарастающего слитного вопля «Алла!» Орда напала разом с трёх сторон. Глядя на надвигающуюся конницу, Воротынский в который раз подумал о том, что он всё-таки правильно выбрал позицию.

И снова чёрными змеями взвились над гуляй-городом волосяные арканы, снова прыгали через стены джигиты с саблями зубах, снова катились по земле в обнимку с русскими воинами. Зверея, ордынцы хватались за брёвна руками, русские отсекали их саблями. Отрубленные кисти валялись под ногами словно когти диковинных птиц. Небольшие русские пушчонки наносили врагу страшный урон, словно метлой отбрасывая от стен человеческий мусор. От их залпов шарахались татарские кони, сбрасывая и губя седоков. Немецкие наёмники в железных шлемах через бойницы хладнокровно выцеливали татарских военачальников. От их пуль в первый час боя погибли двое сыновей Девлет-Гирея.

Орде не хватало Дивея. Ногайцы непрестанно выкрикивали его имя. Слыша их крики, привязанный к телеге мурза выл от бессильной ярости как попавшийся в капкан волк.

Подобно азовским волнам орда вновь и вновь накатывалась на гуляй-город и, схлынув, всякий раз отступала, оставляя у стен крепости сотни убитых. К вечеру стало ясно, что лобовой атакой гуляй-город в этот день не взять. Длинные трубы гнусаво протрубили отбой. Хан решил дать отдых ногайской коннице. Пришло время турецкой артиллерии. Повинуясь его знаку, захлопотали пушкари в красных фесках. Первые залпы пришлись по бревенчатым стенам гуляй-города. Полетели щепки. Через час стрельбы хан убедился, что таким способом разрушить гуляй-город не удастся. Взамен разбитого простенка русские с поразительной ловкостью мгновенно ставили новый. Тогда хан приказал задрать жерла пушек как можно выше и стрелять навесом, чтобы ядра накрывали осаждённых сверху. От такой стрельбы проку было больше. После каждого залпа стали слышаться крики раненых, поднялись дымы пожаров, один раз в гуляй-городе сильно рвануло, видимо, взорвался пороховые запасы. Хан удовлетворённо сощурился и приказал продолжать огонь до наступления темноты.

...Когда пальба стихла, Воротынский собрал воевод в своей палатке, чтобы обсудить дальнейшее. Хотя крепость выстояла, и татары понесли огромные потери, лица воевод были пасмурными. Войско убыло на треть, не считая легкораненых. Трупы не успевали закапывать в заклёкшую землю. Над лагерем висел смрад. Пищи и воды не осталось вовсе. И что самое страшное — кончался порох. Было ясно, что ещё одного такого штурма гуляй-город не выдержит.

Весь день осаждённые вглядывались в горизонт в надежде на подход царского войска. Но и татары опасливо косились через плечо, а ну как русские ударят сзади? На этот случай осторожный хан приказал держать в резерве десять тысяч воинов и тем ослабил атакующий напор орды.

Вечером в сопровождении Дмитрия Хворостинина старый воевода обходил лагерь. Взобравшись на пристенное подмостье, сумрачно глядел на раскинувшееся внизу дрожащее озеро татарских костров.

— Ежели завтра не будет подмоги — конец нам, Михайла Иваныч! — вполголоса, чтобы не услышали воины, проговорил Хворостинин.

— Подмоги не будет, — сипло ответил Воротынский.

11.

Хан оплакивал двух сыновей и внука. Сыновья были зрелыми мужчинами, удивительно похожими на него самого в пору зрелости. Зато внук, его любимец Ахмат, весёлый и ласковый юноша, напоминал хану рано умершую первую жену-турчанку. Русская пуля угодила ему точно посреди широко расставленных миндалевидных глаз.

По мусульманскому обычаю умерших надо было похоронить до захода солнца, а хан всё не мог оторваться от созерцания любимых лиц. Наконец, махнул рукой, разрешив унести тела. Теперь следовало подумать о мести. На военном совете хан приказал завтра покончить с русскими. Тактику боя решено было изменить. Ошибка заключалась в том, что орда атаковала гуляй-город со всех сторон разом. Завтра всё будет по-иному. Надо найти самый слабый участок, создать на нём тридцатикратное превосходство в силе, и, проломив стену, ворваться внутрь деревянной крепости. Пленных не брать. Ни единого!

Ещё до рассвета татары стали снимать тройное оцепление вокруг гуляй-города, выстраиваясь в две боевые колонны. Пожелтевший от горя хан сам повёл воинов.

В этот раз крымцы атаковали молча, и эта их молчаливая сосредоточенная ярость была страшнее исступлённых воплей. Редкая пальба русских пушек не остановила стремительно надвигавшихся с двух сторон боевые колонны. Монолитная масса всадников ударила в скулы гуляй-города почти одновременно. Затрещали под могучим напором бревенчатые стены, в одном месте лопнули скрепы, и в образовавшуюся брешь тотчас хлынули бородатые черкесы Темира-Гуки, тесня отчаянно сопротивлявшихся русских. Дмитрий Хворостинин с окровавленной саблей в руках метнулся к пролому, по его команде немцы-наёмники дали последний залп и побросав ставшие бесполезными мушкеты, начали отбиваться алебардами. Черкесы кошками запрыгивали на стену прямо с лошадей, обрушиваясь на осаждённых сверху. С другой стороны стены гуляй-города уже сотрясали ногайцы, непрестанно выкликавшие имя Дивей-мурзы. Лежащий на телеге Дивей отвечал им призывными воплями, в которых уже слышалось торжество победителя.

Наблюдая за битвой, хан едва сдерживал себя, чтобы не кинуться в свалку. Бог войны снова был на его стороне. Пожалев, что сыновья и внук уже не увидят его победу, хан невольно обернулся, ища глазами свежий курган, и вдруг увидел, что из лощины в тыл орде заходит неведомо откуда взявшаяся русская рать, а во главе её, сверкая доспехами, скачет царственный всадник, осенённый боевой хоругвью с изображением Спаса Ярое око.

Удар русских был столь внезапен и стремителен, что крымцы не успели развернуться навстречу новому противнику. Увидав подмогу, из распахнувшихся ворот гуляй-города высыпали осаждённые во главе с Дмитрием Хворостининым. Оказавшись меж двух огней, крымцы дрогнули и повернули коней. Напрасно хлестали бегущих камчами мурзы. Степняков уже ничто не могло остановить. Их исход был так же неудержим как и набег. Осатаневшие русские беспощадно рубили беспорядочно отступавших татар. Хан бежал, бросив войско.

Дмитрий Хворостинин подбежал к спешившемуся царственному всаднику и с весёлым хохотом заключил его в медвежьи объятия. Всадник сбросил шлем с забралом, и все увидели покрытое испариной курносое бородатое лицо Воротынского. Воспользовавшись тем что татары перед атакой сняли с гуляй-города кольцо окружения, воевода незаметно покинул крепость со своим полком и, спустившись в лощину, ударил с тыла. Татары приняли полк Воротынского за подоспевшего со свежим войском царя и отступили. Дерзкая, хотя и смертельно опасная уловка сработала.

А в опустевшем гуляй-городе бился в бессильной ярости привязанный к телеге Дивей-мурза. О Аллах, стонал он, покарай хана! Этот старый верблюд отдал русским победу, которая уже была у него в руках. Будь он, Дивей, во главе войска, он кинул бы на полк Воротынского ногайцев и, отрезав его от крепости, изрубил бы в капусту. Вместо этого хан бежал, оставив его в позорном плену.

Мурза поднял лицо к небу и зашёлся в тоскливом вое...

...Пять суток русские гнали крымцев, добивая отставших. Бросив полон и награбленное, остатки бегущей орды рассеялись по улусам. Кавказцы ушли в сторону гор, Девлет-Гирей затворился за Перекопом. Только выпроводив крымцев за Донец, Воротынский разрешил войску роздых.

На привале Хворостинин на радостях напился пьян, влюблённо целовал Воротынского в плечо и орал на всю степь:

— Михал Иваныч! Ты мне теперь как отец родной. Ближе тебя для меня никого на всём свете нету!

К его удивлению Воротынский был трезв и вроде бы даже печален. Шепнул на ухо:

— Ты, Митя, лучше держись-ка от меня подалее.

— Что так? — вытаращился Хворостинин.

— Царь не простит мне. Да и тебе не простит.

— Христос с тобой, Михал Иваныч. За что не простит? Мы ж орду победили!

— Вот это самое и не простит, — усмехнулся Воротынский. — Завистлив государь-батюшка. Чужой славы не терпит.

Глава двадцать первая Смерть малюты

1.

С недавних пор Малюта стал примечать в царе перемену. Вроде бы ничего особенного не произошло, разве что почудился холодок во взгляде да однажды поймал в разговоре досадливо — раздражённую гримасу на царском лице. Конечно, можно было и не принимать на свой счёт. Царь в тревоге, ждёт вестей от воевод, тут уж не до ласк с приближёнными. И всё же Малюта насторожился. Чутьём звериным угадав опасность, прибегнул к испытанным средствам. Мигом раскрыл новую измену, покидал с десяток боярских детей в Волхов. Ревнуя к царю молодых знатных балбесов, дал и им острастку, одних попугал, а особо шустрому походя сунул нож под ребро в тёмном переходе Хутынского монастыря.

Увы, испытанные средства не помогли. Хуже того, Малюте стало казаться, что царь начал сторониться его. Прямо спросить, чем прогневал, Малюта не решался. Дни и ночи мучительно гадал над причиной охлаждения. В конце концов решил — не иначе наклепал кто. Врагов у Малюты пруд пруди. Царь таков, что хорошему не поверит, а уж худому беспременно. Услышал что-нибудь и всё побоку: многолетняя служба, реки пролитой ради него крови, горы самолично отрубленных Малютой голов. Со сколькими ближними так бывало, а всё ж не верилось, что и с ним, псом верным, царь может обойтись как с прочими.

В горьких думах лишился сна. Вот и в эту ночь, так и не заснув, отправился перед рассветом проверить стражу. Поднявшись на пристенную галерею, пошёл вдоль монастырской стены, неслышно ступая тупо вывернутыми ногами по влажным доскам. Издали услышал тонкий посвист. Молодой губастый опричник, сладко причмокивая, спал на посту, прислонясь щекой к древку бердыша. Подкравшись к караульному Малюта вырвал у него бердыш, и в тот миг пока проснувшийся опричник, моргая, ловил руками пустоту, сплеча рубанул его по кудлатой башке. Караульный вскрикнул и захрипел.

Убийство немного утишило тревогу. Малюта выглянул в бойницу и увидел как по равнинной дороге к монастырю скачут до половины скраденные туманом всадники. Когда они приблизились к монастырским воротам, Малюта узнал в передних князя Ногтева и боярина Давыдова…

Спешившись, всадники застучали в ворота железным кольцом. Начальник стражи глухо-настороженно вопросил:

— Что надо?

— Будите государя! От воеводы Воротынского вести!

— Окститесь, в такую рань!

— Буди, сказано! — требовательно повторил гонец, но не выдержав распирающей радости, рявкнул торжествующе:— Скажи: сеунча!!

Царь принял вестников прямо в опочивальне, как был в ночной рубахе, с непокрытой коротко стриженой головой. Бледный в утреннем свете, приоткрыв рот выслушал радостную весть, принял подарок Воротынского — замотанные в шёлковое зелёное знамя два лука и две сабли Девлет-Гирея, взятые на поле боя. Заворожённо слушал рассказ о сражении, качал головой, всплёскивал руками и прослезился, не в силах поверить неслыханной удаче. Он изготовился к самому худшему: к бегству, низложению, плену, самоубийству — а тут победа да какая! Не только не допустили к Москве, но малым войском разбили татар, надолго отбив охоту к набегам.

Перебивая друг друга, гонцы меж тем увлечённо рассказывали о хитроумной вылазке Воротынского, о подмётном письме Юрия Токмакова, о пленении Дивей-мурзы, о подвиге погибшего в орде Умнова-Колычева. Царь милостиво кивал, думая о том, что теперь можно всею силой навалиться на Ливонию, посчитаться за старые обиды с королём Юханом. И прочие монархи ныне почешутся, снова вспомнят о великом русском государе...

Из блаженного раздумья его вывел сиплый голос Малюты:

— Так, говоришь, государем обрядился князь Михайло?

— Ей-пра! — радостно перекрестился гонец. — Девлетка-то возьми и поверь, что это сам государь нам на выручку пришёл.

Воцарилось неловкое молчание. Довольная усмешка сползла с лица царя. До него дошло: Воротынский сделал то, что должен был сделать он сам, а не отсиживаться в Новгороде. Брызжущая радость вдруг свернулась словно молоко от единой лимонной капли. Ударило как обухом: без меня управились! Теперь Воротынскому — слава, царю — позор. То-то Курбский вдосталь поизмывается.

Отправив гонцов, царь испытующе взглянул на Малюту. Тот осклабился, всё поняв без слов.

— Напрасно ты его, государь, тогда пожалел. Надо было ещё в Белоозере прищучить.

— Какую вину ему объявишь?

— Обыкновенно. На государя умышлял. В Ливонию бечь хотел. С супостатом снюхался.

— Иное придумай. И малость повремени. Герой всё ж таки, — криво усмехнулся царь. — Пускай славой потешится.

Следующую ночь Малюта спал спокойно. Знал — покуда жив Воротынский — он царю надобен.

...Семь дней и ночей Новгород ликовал вместе с царём. Взахлёб звонили колокола, во всех храмах служили благодарственные молебны, пиры сменялись пирами. Разомлевший государь прощал вины, дарил ближних. Вскоре привезли трофеи и пленных. Весь уцелевший Новгород сбежался на Ярослав двор поглядеть на знаменитого Дивея.

Мурза сидел посреди бывшей вечевой площади, поджав ноги, со скрученными назад руками, опустив обнажённую, давно не бритую голову, уже покрывшуюся красноватым пухом. Он сильно исхудал. Исчезла привычная нагловато-самоуверенная усмешка. Мурза, казалось, никого не замечал и только когда кто-то из горожан плевал в него или тыкал палкой, Дивей медленно поднимал голову и ожигал толпу взглядом, исполненным неутолимой ненависти и презрения.

На восьмой день царь собрался в Москву. Перед отъездом упразднил в Новгороде двух наместников и назначил одного — князя Семена Пронского. На вопрос нового наместника как ему управляться, буркнул кратко: «По старине!» и ничего более не добавил. Бывший при сём Малюта призадумался.

Всю обратную дорогу царь размышлял о чём-то, никого не посвящая в свои мысли.

Когда показались кремлёвские маковки, Малюта заглянул в карету, осторожно спросил:

— Прикажешь сразу в Слободу, государь?

— В Москву! — отрубил царь. Малюта понял: всё решено.

2.

В Золотой палате яблоку негде упасть. Впервые за много лет собраны были вместе опричная и земская думы, митрополит с архиереями, лучшие фамилии. Отдельной кучкой в перекрестье восхищенных и завистливых взоров стояли с горделиво-скромным видом воеводы, победители крымцев — Воротынский, Хворостинин, Шуйский, Одоевский, Репнин. Разодетые в парадные шубы, думцы томились в тесноте, гадали: почто царь собрал. Принюхивались. Из соседних палат несло сытным духом.

Отворились высокие двери. Царь в тёмно-вишнёвой епанче вошёл вместе с сыновьями. Занял место на троне. Оглядев сверху толпу, многозначительно кивнул Андрею Щелкалову. Дьяк развернул свиток и, выждав приличное время, начал читать указ:

— Всемогущей и вседержительной десницей Господа Бога и спаса нашего Иисуса Христа, держащего в своей длани все концы земли, которому поклоняемся и кого славим вместе с Отцом и Святым духом, милостью своей позволил нам, смиренным и недостойным рабам своим, удержать скипетр Российского царства, от его вседержительной десницы христоносной хоругви мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский и царь Астраханский, государь Псковский и великий князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Нижнего Новгорода, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский и отчинный государь и обладатель земли Лифляндской немецкого чина, Удорский, Обдорский, Кондинский и всей Сибирской земли и Северной страны повелитель...

Пока дьяк читал бесконечное титло все вдруг увидели зияющее возле царя место дворцового воеводы. Скуратов исчез. По сему поводу думцы обменялись значительными взглядами.

Дочитав титло, Щелкалов переждал снова и торжественно возгласил:

— По случаю великой победы нашей над царём перекопским указую! С сего дня государеву опричнину...

Строго оглядел затихшую Золотую палату и рубанул наотмашь:

— Отменить!!

Наслаждаясь всеобщим оцепенением, победоносно закончил:

— Самое имя сие — опричнина — запретить к упоминанию. А ежели кто про неё на людях вспомянет — того бить на площади. Ещё указую: неправедно обиженным земским людям добро их и вотчины воротить, а которые бывшие опричные люди воротить тех в прежнее состояние. Рвы и межи меж земскими и опричными городами закопать обратно.

Толпа медленно расступилась, и все взгляды устремились на тех, кто пришёл во дворец в опричной одежде. Некоторые поспешно срывали с себя чёрные, будто похоронные кафтаны, другие стояли, потупившись, третьи затравленно озирались.

В полной тишине раздался голос царя:

— Глядите на них, слуг недостойных! Я их поднял из праха, чтобы они помогли мне победить неправду. А чем они мне отплатили? Сколь праведных мужей сгубили! Сколь богатств расхитили! По делам своим все они смерти повинны...

Мертвенная бледность залила лица опричных.

— Но по случаю великой радости прощаю их.

Вздох громадного облегчения прошелестел в опричной толпе.

— А теперь, — объявил царь, — по-русскому обычаю поднимем чару за преславную нашу победу!

Прищурясь, оглядел гостей и добавил с шутейной угрозой:

— Сам буду глядеть, чтобы на своих ногах ни один не ушёл! И пить у меня не по-куриному, а полным горлом!

Всеобщий хохот был ему ответом. Радостно галдя, гости устремились в гостеприимно распахнувшиеся двери Большой палаты, где уже были накрыты роскошные столы.

Пьяная радость пенной брагой выхлестнулась из Кремля и растеклась по Москве. Про победу над татарами уже не вспоминали. Все славили царя и бранили опричников. Нескольких особо ненавистных и худородных опричников кинули на расправу толпе. Разъярённые женщины, потерявшие мужей и сыновей, вцеплялись им в волосья, мужчины старались кольями. Страшась расправы, уцелевшие прятались в погребах, уходили в леса, бежали в степи. Зато высокородные тишком поснимали опричные кафтаны, повыкидывали метлы и собачьи головы и громче всех принялись бранить опричнину.

Вскорости стали возвращаться согнанные с нажитых мест опальные. Ехали с Волги, с северных гиблых мест, измученные, исхудалые, растерявшие близких. Приехав, не узнавали родных гнёзд, разорённых опричными временщиками, оглушённо бродили по загаженным родовым палатам, неся в себе горечь и гнев за растоптанную жизнь. Долго ещё тлела вражда между людьми. За доносы, за выморочные земли, за убиенных родичей. Мало осталось тех, кто мог прямо смотреть со в глаза соседу. Разорванные узы уже не склеишь.

Прошла опричнина как страшный сон. Прошла мамаем по стране. И канула. Но когда схлынула хмельная радость, то увидели, что всё осталось по-прежнему. Война не прекратилась, поборов меньше не стало, а кто правил раньше, тот правит и сейчас.

3.

Малюта стоял перед царём в своей обычной позе — набычась, ноги утюгом, веснушчатые кулаки засунуты за кушак. Ждал судьбы. Догадывался, что теперь царь постарается от него избавиться. И не судил. Понимал, что одним своим видом всегда будет напоминать про опричнину, а царю надо, чтобы про неё скорей забыли. В глубине души был согласен с её отменой. Затея, правду сказать, была безлепая. Басмановские выдумки. Одно дело людишек попугать, измену истребить, но зачем было страну делить?

Все последние дни Скуратов улаживал свои дела. Успел поменять поместье, захватив себе огромные выморочные земли в новгородской пятине, свёл туда до тысячи семейств из разных мест. Дочки были устроены. Деньжат тоже успел скопить. И теперь, когда Малюта был спокоен за своих, он был готов принять государеву волю.

Царь задумчиво оглядел слугу. Поколебавшись, обронил:

— При мне будешь. Пока без чина. А там поглядим.

Лицо Скуратова дрогнуло. Шумно перевёл дух. Сырые губы раздвинулись в довольной усмешке. Выходит, надобен царю верный пёс Малюта!

— Как прикажешь, государь! — хрипло выдохнул он.

— Зимой в поход выступаем, — проговорил царь. — В Ливонию. Хочу Колывань брать. Не всё ж Воротынскому в героях ходить.

...Тотчас после крымской победы царь отправил новое бранное письмо шведскому королю Юхану. Снова помянул в нём Екатерину, как будто имел на неё некии права. Души не чаявший в супруге король, читая письмо, ругался как мужик на рыбном рынке. Отвечал не по пригожу. Царю, искавшему повода для драки, того и было надо.

В сентябре царь выехал в Новгород и жил там до зимы, готовя поход на шведов. Из воевод созвал Ивана Мстиславского, Ивана Шуйского, Михайлу Морозова и герцога Магнуса. Воротынского и прочих крымских победителей с собой не взял, дабы не делить будущей славы, а велел стеречь южную границу, хотя татары зимой на Русь сроду не хаживали.

В середине декабря восьмидесятитысячное русское войско вторглось в границы Ливонии и двинулось к Нарве. Нашествие пришлось на святки. В замках гремела музыка, в стрельчатых окнах мелькали дамы и кавалеры, на хуторах крестьяне надувались пивом. Мстя за старые обиды, царь велел никого не щадить. Татары-наёмники жгли мызы и гонялись за простоволосыми чухонками. Уцелевшие жители в страхе бежали под стены крепости Пайда, где стоял небольшой, в пятьдесят человек, шведский гарнизон.

27 декабря русские осадили Пайду. Три дня обстреливали крепость из пушек, пытаясь сделать пролом в стене. Но старинная кладка не поддавалась ядрам. Вечером на военном совете у царя заспорили. Мстиславский и Шуйский хотели продолжать правильную осаду, Малюта, которому не терпелось воротить себе государеву милость, предлагал немедленный приступ, чтобы не теряя времени идти дальше на Колывань.

— Сколь ещё тут будем топтаться? — кричал Малюта.

— Сколь надо, — рассудительно отвечал Мстиславский.

— Разучились воеводы замки брать, — ехидно подначил Малюта. — А может и не умели?

— Нешто ты нам покажешь как замки брать? — вскинулся Иван Шуйский.

— И покажу! — запальчиво крикнул Малюта. — Увидишь, государь, завтра первым на стену влезу.

Спорили до ночи. В конце концов царь склонился в пользу немедленного штурма. Выйдя из шатра, торжествующий Скуратов нос к носу столкнулся с Васькой Грязным. Ухмыльнувшись как старому приятелю, хлопнул его по плечу, но Грязной резко сбросил руку, прошипел ненавидяще:

— Попомни, Малюта! Брата Григорья я тебе вовек не прощу!

— Спасибо, что упредил, — осклабился Малюта.

4.

Утром 1 января две тысячи стрельцов с осадными лестницами на плечах устремились к стенам Пайды. Ещё пятьсот пищальников, уставив на рогульки тяжёлые пищали, принялись обстреливать поверх голов атакующих засевших меж зубцами крепости осаждённых. Десять осадных лестниц почти одновременно упёрлись в стены и по ним муравьями поползли стрельцы. По одной из лестниц первым взбирался Малюта, облачённый в кольчугу и круглый шлем, из-под которого выбивались рыжие лохмы. Наблюдавший за штурмом царь видел как тяжело даётся грузному, коротконогому Малюте каждая ступень, но он упрямо лез всё выше, и наконец первым ухватился левой рукой за крепостной зубец, а правой потянул из-за спины боевой топор, готовясь прыгнуть на стену.

В этот миг грохнул залп пищальников. Голова Малюты дёрнулась и он стал медленно сползать по лестнице, сбивая своей тяжёлой тушей лезущих за ним стрельцов. Сверху на атакующих полетели камни, полилась горящая смола, шведские солдаты, прячась за зубцами, на выбор целились в русских, сбивая атакующих целыми гроздьями. Вскоре ров заполнился убитыми и увечными. Царь с досадой махнул рукой, давая отбой.

Завёрнутое в плащ тело Малюты принесли в царский шатёр, положили наземь лицом вниз. Царь сам снял шлем с убитого, откинул с затылка слипшиеся рыжие волосы и увидел страшную рану в основании черепа. Было очевидно, что стреляли сзади и снизу. Постояв над телом, царь приказал привести Василия Грязнова.

Тихо войдя в шатёр, Васька потупился, изображая приличную скорбь. Царь велел всем уйти. Подошёл к Грязному, сгрёб в кулак его смоляную бороду и, пронзительно глядя в глаза, то ли спросил, то ли утвердил:

— Твоя работа?

— Христос с тобой, государь! — забожился Грязной. Но царь не дал ему закончить:

— Первый в пролом пойдёшь. Хорошо, если сгинешь. Ну а ежели уцелеешь, сызнова поговорим.

...На следующий день с раннего утра русские пушки с утроенной яростью принялись долбить брешь в крепостной стене, сузив место обстрела до нескольких сажен. Крепость окуталась дымом. После трёх часов непрерывного обстрела стена с шумом обрушилась. В образовавшуюся узкую брешь с дикими криками хлынули стрельцы. Впереди, размахивая над головой голубой полоской сабли, бежал Васька Грязной. За ним доспевал его троюродный брат Василий Ошанин.

Спустя ещё час всё было кончено.

Царь верхом въехал в крепость по подъёмному мосту. Тесной булыжной улочкой, цокая подковами, проследовал со свитой на игрушечную городскую площадь, где уже были согнаны все уцелевшие жители Пайды. Налитыми кровью глазами оглядел пленных, на немой вопрос стлавшегося перед ним Грязнова процедил сквозь зубы:

— В костёр! Всех до единого. Это им по Малюте поминки.

На следующий день царь собрал воевод и объявил о том, что он возвращается в Москву, чтобы предать земле тело своего верного слуги. Брать хорошо укреплённую Колывань приказал без него.

Вскоре царь уже пышно вступал в Москву. Из ерундового успеха под Пайдой сделана была победа не ниже крымской.

Без царя русское войско продолжало поход, зачем-то разделившись надвое. Никита Юрьев вместе с Магнусом отправились брать замок Каркус. Иван Мстиславский, Иван Шуйский и Михайла Морозов двинулись на Колывань. По дороге на них врасплох напали шведы, которых навёл перебежавший к ним царский шурин Александр Черкасский, родич покойных Михаила и Марии. Воевода Милославский был убит, двое других воевод ранены и едва спаслись бегством. Поход провалился. Царь шумно гневался, но в душе радовался, что ушёл вовремя. Даже мёртвый Малюта сумел оказать ему последнюю услугу.

Хоронили Малюту с великими почестями. Царь сам отстоял над телом всенощную. Малютиной вдове назначили содержание равное окладу высших служилых людей. Сопровождать прах в Иосифо-Волоколамский монастырь отправили бывшего опричника Евстафия Пушкина. С ним государь передал монахам денежный вклад на помин души Малюты. Дал аж пятьсот рублей — больше, чем по своим жёнам, дочерям и брату Юрию. Монахи радовались, хотя и понимали, что замолить малютины грехи всё равно никаких денег не хватит.

После гибели Скуратова его ядовитое семя, скрестясь с кровью лучших русских родов, расцвело пышным цветом, цепко обвило трон. Дочь Анна вышла замуж за двоюродного брата царя Ивана Михайловича Глинского, отца будущего жалкого царька Василия Шуйского. Царицей стала Мария, жена Бориса Годунова, сумевшего в годы опричнины не замараться большой кровью. В те же годы сестра Бориса Годунова Ирина вышла за будущего царя Фёдора Ивановича. Таким образом, клубок Малюты и Годуновых дал России двух цариц: Ирину Фёдоровну Годунову и Марью Григорьевну Скуратову. Что до Христины, то она прославилась тем, что отравила князя Михаила Скопина-Шуйского, ратным подвигам которого завидовал её муж. Преуспели при дворе и три малютиных племяша — Богдан, Верига и Григорий Бельские, тоже оставившие по себе тёмную память. И всё ж висело над его родом проклятье, почти никто из малютина племени не умер своей смертью...

ЭПИЛОГ

Михайла Воротынский за победу над крымцами получил назад высший боярский титул слуги. Однажды к нему в родовое имение в Стародубе закатился Дмитрий Хворостинин. Вылез из кареты малость, опухший после бесконечных братчин, вальяжный. Увидав на крыльце Воротынского, широко распахнул объятия.

— Чего приволокся? — приветил его Воротынский. — Звали тебя?

— Да ты что, князь? — оторопел Хворостинин. — Кто так гостя встречает?

— Заворачивай оглобли, сказано. Ежели царь узнает, что ты у меня гостевал, он тебе башку оторвёт.

— Опять ты за своё! Окстись, Михайла Иваныч! — засмеялся Хворостинин. — Царь опричнину отменил. Малюту на том свете черти поджаривают.

— Отменить-то отменил, да только чёрного кобеля не отмоешь добела. Уезжай от греха, Дмитрий!

Изобиженный Хворостинин уехал, кляня выжившего из ума старого воеводу, не давшего даже выпить с дороги.

...Взяли Воротынского по доносу беглого холопа. Не придумав ничего лучшего, обвинили старого воеводу... в колдовстве. После жестоких пыток положили меж двух горящих брёвен. Царь самолично жезлом подгребал угли поближе к телу, елейно спрашивал воеводу: не озяб ли? Еле живого Воротынского отправили в ссылку на Белоозеро, но по дороге он умер. Схоронить Воротынского хотели в семейном склепе в Кирилловом монастыре, но царь взревновал, дескать, много чести. Погребли в Кашине. Стародубскую вотчину Воротынских царь отписало своему сыну.

Следом похватали и других крымских победителей. Никите Одоевскому и Михайле Морозову отрубили головы. Фёдора Шереметева царь пощадил, когда узнал, что тот бежал из боя. Дмитрия Хворостинина тоже схватили и собирались казнить, но царь побоялся посередь войны лишаться последнего доброго воеводы. Благодарным словом помянул спасшийся князь Дмитрий покойного Воротынского, шуганувшего тогда незваного гостя. Кабы прознал царь про их встречу, точно бы не сносить Хворостинину головы.

Пощадил царь и Ваську Грязнова. Лишив всех званий и поместий, сослал его в степной Донков, стеречь крымскую границу. Здесь Васька по пьянке и беспечности угодил в плен. Наговорил татарам, что он и есть самый ближний к царю человек и что за него государь легко отдаст им самого Дивея. В письме к царю врал Васька, что при пленении насмерть перекусал двести татар и чуток не задушил изменника Кудеяра, а в конце слёзно просил отдать за него Дивея. Царь в своём письме поиздевался над Васькиным пленением и прямо ответил, что Дивея он и за тысячу васек татарам не отдаст. В конце концов, Грязнова выменяли за других пленных. Дивей умер в Новгороде от звериной тоски.

Елисея Бомелия подвела жадность. Ведал, что всякий день под смертью ходит, но лихорадочно спешил обогатиться, беззастенчиво требуя денег за лекарства, за яды, за предсказания, влезая из одной интриги в другую, оговаривая одних и предавая других. Кончил он на дыбе.

Генрих Штаден после отмены опричнины в России не задержался. Возвратясь, написал свои знаменитые «Записки немца-опричника», где под шелухой несусветного бахвальства есть и немало зёрен исторической правды. В дополнение к «Запискам» Штаден составил обстоятельную инструкцию для будущих завоевателей России.

Сам царь Иоанн после описываемых событий прожил ещё десять с лишним лет. За эти годы он окончательно проиграл Ливонскую войну, упустил польскую корону, которая сама шла ему в руки, женился ещё четырежды и ещё дважды женил наследника, отправляя в монастырь невесток. Лил кровь как воду, много чудесил. Вдруг посадил вместо себя на трон касимовского царевича Симеона Бекбулатовича, видно надеясь, что подданные снова испугаются как перед опричниной и попросят воротиться. Не дождавшись, спихнул царевича и снова воссел на трон. За два года до своей смерти царь в приступе застарелой ревности ударом посоха в висок убил сына Ивана.

Страна меж тем жила. Переболев опричниной, медленно пошла на поправку. Росли города, строились монастыри и храмы, задымили заводы. Атаман Ермак с полусотней казаков перелез через Урал покорять Сибирь. И всё же исподволь копилась в народе боль и ненависть, которая после кончины Грозного взорвалась неслыханной смутой.

Весной 1584 года царь тяжело заболел. Предчувствуя смерть, заскорбел об убиенных. Велел составить поминальный Синодик, щедро жертвовал церквам и монастырям. Покаянно плакал о том, что неправедно жил и много нагрешил. Невестка Ирина, жена царевича Фёдора, пришла утешить больного свёкра, поплакать с ним. Кающийся грешник полез невестке под подол.

18 марта, помывшись в бане, царь сел играть в шахматы и вдруг упал замертво. Он сгнил ещё при жизни и теперь лопнул как назревший гнойник. Дьяк Андрей Щелкалов, которого царь считал своим самым преданным после Малюты слугой, узнав о смерти благодетеля, насмешливо воскликнул: «Английский царь помер!»

...Русский народ незлопамятен и всегда старается приукрасить своих властителей. В народных песнях и сказаниях царь Иван грозен, но справедлив. В страшных казнях повинен не он, а его злые прислужники и, прежде всего, Малюта Скуратов.

Как же случилось, что безродный и безграмотный палач Малюта в короткое время стал вторым человеком в государстве российском? В чём секрет его головокружительной карьеры? Ответ на этот вопрос заключён в самой сути тирании. Возле диктатора всегда стоит палач. Неважно, какое он носит имя — Малюты Скуратова, Лаврентия Берии или Генриха Гиммлера. Важно, что это две стороны одной медали.

Преступив закон Божий и человеческий, много преуспел палач Малюта. Справедливость часто не поспевает за хищным и живучим злодейством. И пользуясь этой отсрочкой, сбросив путы закона и совести, зло проникает во власть, жадно сгребает богатство, льёт кровь, угодничает перед сильными, глумится над слабыми. Но рано или поздно возмездие приходит.

В Великом Новгороде на памятнике «Тысячелетие России» для Ивана Грозного не нашлось места. Потомки первого русского самодержца сочли его недостойным стоять среди лучших людей России. Вряд ли можно было сильнее отомстить тому, кто мнил себя выше смертных, кто не знал себе равных в тщеславии.

Глядя на памятник, иногда кажется, что Грозный до сих пор пытается встать в эту вереницу государей, полководцев, героев и просветителей, хочет силой протиснуться меж их бронзовых плеч. А по ночам вдруг возникает из мрака его крючконосый профиль, в бессильной ярости грозящий воротиться к нам в новом обличье...

Оглавление

Пролог РУССКИЙ НЕРОН

    1.

    2.

  Глава первая ПОХОРОНЫ ЦАРИЦЫ МАРИИ

    1.

    2.

    3.

  Глава вторая СЛОБОДА

    1.

    2.

    3.

  Глава третья СТАРИЦКИЕ

    1.

    2.

    3.

  Глава четвёртая БЛИЖНИЕ ЛЮДИ

    1.

    2.

    3.

  Глава пятая БЕЛЫЙ КЛОБУК

    1.

    2.

  Глава шестая БРАТЬЯ СЫРКОВЫ

    1.

    2.

  Глава седьмая СТАРЫЕ СЧЁТЫ

    1.

    2.

    3.

  Глава восьмая ОТРОЧЬ МОНАСТЫРЬ

    1.

    2.

    3.

  Глава девятая ВЛАДЫЧНЫЙ ПИР

    1.

    2.

    3.

    4.

  Глава десятая СУДНЫЙ ДЕНЬ

    1.

    2.

  Глава одиннадцатая НАСЛЕДНИК РОДА ПАЛИЦЫНЫХ

    1.

    2.

    3.

  Глава двенадцатая ПОСЛУШАНИЕ ФОМЫ

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

  Глава тринадцатая ПРОРОЧЕСТВО НИКОЛЫ САЛОСА

    1.

    2.

  Глава четырнадцатая ХОРЬ В КУРЯТНИКЕ

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

  Глава пятнадцатая ОДИССЕЯ КАПИТАНА ШЛИХТИНГА

    1.

    2.

    3.

    4.

  Глава шестнадцатая ПЕПЕЛ МОСКВЫ

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

    9.

    10.

    11.

  Глава семнадцатая БЕГУН И ХОРОНЯКА

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

  Глава восемнадцатая ГОСУДАРЕВА НЕВЕСТА

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

    9.

    10.

    11.

    12.

    13.

    14.

  Глава девятнадцатая ОТ ВЕНЦА ДО ПОГОСТА

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

  Глава девятнадцатая ЗАВЕЩАНИЕ

    1.

    2.

    3.

  Глава двадцатая БИТВА ПРИ МОЛОДЯХ

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

    9.

    10.

    11.

  Глава двадцать первая Смерть малюты

    1.

    2.

    3.

    4.

ЭПИЛОГ