Часть I
Дореволюционный период

Глава 1
Теоретико-методологические и историографические основы исследования

1. Научные школы в исторической науке

Важной чертой современного науковедения в целом и историографии в частности является понимание науки как феномена культуры. Это позволяет отказаться от узкого рассмотрения истории знаний как объективистского, кумулятивного и внесоциального явления и перейти к изучению научного сообщества как части внутренних и внешних социокультурных процессов. Среди историографов появилось стремление рассмотреть ученого как часть его исторической эпохи и социальной группы. Данный ракурс настойчиво требует анализа не только собственно научной деятельности ученых, но и их повседневной частной и общественной жизни, политических пристрастий, социльно-профессиональной коммуникации. В особенности такой подход справедлив в отношении к историческому знанию, традиционно сохраняющему тесную связь с общекультурными процессами, проходящими в обществе.

В последнее время в отечественной историографии отчетливо проявляется интерес к генерационному подходу в изучении исторической науки^[2]. Несмотря на определенную условность разделения историков на различные поколения, данный взгляд позволяет изучать сообщество профессиональных историков как социокультурную среду, нацеленную на создание условий для непрекращающегося научного поиска. В нормальных условиях стабильного социально-политического развития в стране учителя и ученики предстают как цепь единого процесса производства научного знания, в ходе которого происходит как сохранение традиций, так и формирование новых подходов к решению проблем. Данный взгляд позволяет по-новому осветить и такой феномен наукотворчества, как научные школы. Несмотря на эмпирически давно установленный факт, что в рамках одного течения или школы могут существовать разные поколения, со своей спецификой в производстве знаний, специальных исследований, где бы применялся этот подход к изучению школ, до сих пор не было.

Во второй половине XIX в. в отечественной исторической науке доминирующим видом неформальной кооперации историков стали научные школы. Являясь необходимой формой развития научно-исторического сообщества, научные школы стали центром воспитания молодых специалистов. Не случайно один из самых заметных историков начала XX в. С.В. Рождественский писал: «Но наука тогда только становится наукой в точном смысле слова, когда из механической совокупности трудов отдельных лиц она становится органическим целым, связывающим массу этих трудов единством обобщающей мысли, традициями известных методических направлений, – тем, что называется „школой“»^[3].

Школа – это сложный организм, основанный на научном и личностном взаимодействии между учителем и его учениками, а также различными поколениями представителей сообщества^[4]. В последнее время интерес к феномену научно-исторических школ в отечественной историографии был огромен^[5]. Главным итогом анализа проблемы, включавшего научные дискуссии и конкретно-исторические исследования, стало признание самого феномена исторической школы, а сама категория прочно вошла в арсенал историографических исследований и приобрела хотя и не очень четкие (впрочем, это типичная черта гуманитарного понятийного аппарата вообще), но вполне узнаваемые черты. В современной историографической литературе «школа» трактуется как «совокупность ученых, объединенных общим направлением научного поиска, общностью научных взглядов и принципов»^[6]. При этом, несмотря на признание некоей целостности школы как научного коллектива, за каждым членом признается право на индивидуальные черты, которые нередко даже более очевидны в его деятельности, чем традиции научной школы. В данном случае мы имеем дело с диалектической взаимосвязью коллективного и индивидуального в научном творчестве. У разных ученых эта связь проявляется по-разному.

В ходе историографических исследований специалистами были выделены устойчивые критерии, по которым можно определить существование школы: 1) коммуникативная связь между учителем (учителями) и учениками, заключающаяся в педагогическом и неформальном общении; 2) общность методологических (чаще – методических) позиций историков, куда включается категориальный аппарат, при помощи которого ведется изучение истории, принципы и методы работы с источниками, понимание задач развития исторической науки и т. д.; 3) близость конкретно-исторических исследований, взаимозависимость тематики работ; 4) политическая позиция членов неформального научного сообщества, которая из-за тесной связи этих людей нередко совпадает, хотя может и различаться^[7]. Стоит отметить, что каждая научная школа – явление уникальное, поэтому для ее выделения из общего потока представителей научного сообщества могут быть использованы специфические, только ей присущие критерии, которые будут дополнять указанную выше матрицу.

Во второй половине XIX – начале XX в. историческая наука отличалась сложной структурой. Схематически это выглядело следующим образом: парадигма – научная школа – индивидуальное творчество. Под парадигмой принято понимать систему господствующих теоретических и практических образцов научного исследования. Во второй половине XIX в. господствующей парадигмой был позитивизм. Еще одним важным компонентом научного мира были научные школы. Основой научной школы является оригинальная исследовательская программа, которой придерживается определенный коллектив ученых разного возраста и статуса. Указанный период – время расцвета научно-исторических школ. При этом надо учитывать, что научные школы – феномен, меняющийся во времени. В разные периоды на первый план выходят разные характерные признаки научной школы. В исторической науке школы формируются в начале XIX в., когда начался постепенный переход от индивидуальных к коллективным формам наукотворчества.

В науковедческой литературе выделяется три типа научных школ: 1) научно-образовательная школа; 2) школа – исследовательский коллектив; 3) школа как направление^[8]. С определенной спецификой предложенные типы школ прослеживаются и в историографии.

Первый тип тесно связан с университетским образованием. Нередко эти школы называют «классическими», так как они в наибольшей степени соответствуют представлениям о школе как образовательном институте. Такие школы разделяются по личности их основателя и научного лидера (школа Ключевского, школа Платонова, школа Лаппо-Данилевского) или по принадлежности к университетскому центру (Московская школа, Петербургская школа).

Отличительной чертой школ как исследовательских коллективов является тот факт, что приобщение к научному творчеству здесь происходит не путем преподавания, а посредством практической деятельности внутри группы ученых. Школы как исследовательские коллективы в конце XIX – начале XX в. еще не сформировались. Их расцвет придется на вторую половину XX в., когда будет создана разветвленная сеть научно-исследовательских коллективов, но в зачаточном состоянии этот тип можно обнаружить в «школе Лаппо-Данилевского», сообществе московских историков начала XX в.

Школа как направление появляется тогда, когда определенная научная идея выходит далеко за пределы узкой группы ученых-создателей и распространяет свое влияние на широкие научные круги независимо от их географического расположения. К этому варианту можно отнести государственную школу.

Доминирующим типом школ в конце XIX – начале XX в. являлись образовательные школы, группировавшиеся вокруг крупнейших университетских центров Российской империи. В это время происходит переход от индивидуального научно-исторического творчества, характерного для предыдущих этапов развития исторической науки, к коллективным формам производства научного знания, и университеты играли в этом процессе определяющую роль. Безусловное лидерство среди них принадлежало историческим школам Московского и Петербургского университетов. Именно здесь проходили подготовку впоследствии наиболее выдающиеся отечественные историки, и именно их изучению посвящено большинство историографических работ.

2. Московская историческая школа

Московской исторической школе, которую чаще принято называть «школой Ключевского», посвящено значительное количество литературы. Центральной проблемой, возникающей в связи с изучением сообщества московских историков, является вопрос онтологического статуса школы. Такие проблемы, как соотношение Московской и Петербургской школ, вопрос лидера школы, ее институциональных основ и т. д., продолжают остро интересовать исследователей. В целом каждая из этих проблем заслуживает отдельного исследования. Но стоит зафиксировать характерные черты Московской школы, присущие, в первую очередь, ее старшему поколению.

Московская историческая школа второй половины XIX – начала XX в. сформировалась под непосредственным влиянием научного наследия С.М. Соловьева и в особенности В.О. Ключевского^[9]. В значительной степени исследовательский почерк московских историков-русистов определил и специалист по всемирной истории П.Г. Виноградов. Если у С.М. Соловьева и В.О. Ключевского были позаимствованы схема русского исторического процесса и категориальных строй, то на семинарских занятиях у П.Г. Виноградова будущие историки учились технике научного исследования и работе с источниками. Учитывая то, что у представителей этой школы, по сути, было несколько учителей, с нашей точки зрения, точнее говорить не о «школе Ключевского», а о «Московской исторической школе». Более того, изучение жизни и деятельности некоторых историков, не являвшихся непосредственными учениками Ключевского, но воспринявших его концепцию и методы исследования^[10], свидетельствует о том, что школа была шире непосредственного круга учеников мэтра. По мнению А.С. Попова, подобный подход обладает «меньшей определенностью», чем термин «школа Ключевского», «а следовательно, легитимностью»^[11]. Но тогда точка зрения Попова неоправданно сужает и не отражает всей широты проблемы, не позволяет адекватно отразить существовавшие реалии. Очевидно, что не только Ключевский, который был идейным лидером школы, воспитывал научное мировоззрение историков-русистов Московского университета. Поэтому предметом исследования в данной работе будет именно Московская историческая школа, а термины «школа Ключевского», «ученики Ключевского» или «московские историки» будут использоваться как синонимы этой категории.

Московская историческая школа и ее лидеры-основатели привнесли в отечественную историографию ряд новшеств. В первую очередь необходимо говорить о новаторском для своего времени подходе к изучению отечественной истории, который только наметил С.М. Соловьев и окончательно оформил, модернизировал и закрепил в науке В.О. Ключевский.

Он заключался в переходе от анализа эволюции государства через призму законодательных памятников, характерного для государственной школы, к многоаспектному изучению прошлого с упором на социально-экономические проблемы. Основной категорией такого анализа становится понятие «класс», которое у Ключевского отождествляется с общественными группами, выделяемыми как по экономическим критериям, так и по их социально-юридическому статусу. В этом проявилась позитивистская направленность методологии Ключевского, заключающаяся в том, что экономический и юридический факторы рассматривались как равновеликие. Изучение истории общества и государственных институтов с точки зрения их классовой составляющей стало неотъемлемой частью того подхода, который был свойственен ученикам Ключевского. Достаточно быстро данный ракурс исследования стал общепризнанным в российской исторической науке. Интерес к социальным вопросам и влияние позитивизма привели Ключевского к провозглашению нового направления – «исторической социологии», целью которой было «изучение строения общества, организации людских союзов, развития и отправлений их отдельных органов…»^[12]. Кроме того, стоит отметить интерес московских историков к проблемам истории налогообложения и финансов. С точки зрения А.С. Попова, В. Ключевский и его ученики в своих исследованиях провели синтез истории и социологии^[13]. Данное утверждение представляется несколько преувеличенным, поскольку многие представители Московской школы (например, М.М. Богословский и А.А. Кизеветтер) скептически относились к объединению этих двух дисциплин. Тем не менее стоит повторить расхожее мнение, что московским историкам был свойственен интерес к социальной тематике и стремление концептуализировать полученные фактические данные, создать широкие исторические обобщения, что не совпадало со стремлением их петербургских коллег к скрупулезному анализу, в первую очередь, фактической стороны исторического процесса^[14]. Исследователь Петербургской исторической школы Е.А. Ростовцев справедливо отметил «идеографический характер» исторических исследований петербургских историков^[15].

Другой категорией, ставшей важным инструментом исследования для историков Московской школы, была «колонизация». Ключевский вслед за Соловьевым, как известно, называл Россию колонизирующейся страной. В своей исторической концепции он сделал акцент на этом тезисе, рассматривая русскую историю во многом как следствие колонизационных процессов. История колонизации – одна из самых устойчивых тем для учеников В. Ключевского. Изучение отечественной истории через призму этих категорий было важнейшим признаком Московской исторической школы.

Отличительной чертой московских исследователей была последовательность в выборе тем исследования. Диссертации учеников Ключевского, как правило, были продолжением работ их предшественников. На примере старшего поколения московских историков это прекрасно показал А.Н. Шаханов^[16]. На этом фоне несколько странно выглядит его же утверждение, что «тематика исследований в Москве и Петербурге в 1880–1910-е гг. определялась прежде всего текущими задачами российской науки, одинаково понимаемыми в обоих университетских центрах»^[17]. То, что историки обоих университетов чутко улавливали потребности развития исторической науки, не вызывает сомнений, но при этом в Московской школе тематическая последовательность была взята за правило. И чем дальше, тем данная тенденция становилась очевиднее. Так, работа Ю.В. Готье о Замосковном крае^[18] была продолжением диссертации Н.А. Рожкова о сельском хозяйстве XVI в.^[19] Докторская диссертация того же Готье^[20], посвященная областным учреждениям от Петра до Екатерины II, как бы ложилась в хронологическом смысле между диссертациями М.М. Богословского об областной реформе Петра I^[21] и работой А.А. Кизеветтера об административных реформах Екатерины^[22]. Фундаментальная монография С.Б. Веселовского о сошном письме^[23] была одновременно и продолжением, и спором с Готье. Магистерская^[24] и докторская^[25] диссертации А.И. Яковлева также тематически были дополнением работ Готье и Веселовского^[26]. И таких примеров более чем достаточно, в то время как петербургские историки отличались достаточно произвольным выбором тем для исследований. Тут можно найти работы, посвященные древнейшим периодам и XVIII в., при этом никак не связанные между собой. Таким образом, можно сделать вывод, что в выборе тематики в среде историков Московской школы огромное значение играл имманентный фактор, что придавало школе значительно бо́льшую целостность, нежели это было присуще петербургским историкам. Не случайно среди специалистов по петербургской исторической науке принято говорить о «полицентризме» Петербургской исторической школы, существовании в ней нескольких «центров притяжения» в лице Платонова и Лаппо-Данилевского^[27].

В отличие от Петербургской в Московской школе вспомогательные исторические дисциплины, включая источниковедение, никогда не рассматривались как самостоятельные научно-исторические дисциплины и играли дополняющую роль к конкретно-историческом исследовании. В то же время в Петербурге теоретическое источниковедение развивалось в трудах К.Н. Бестужева-Рюмина, С.Ф. Платонова, А.Е. Преснякова и А.С. Лаппо-Данилевского как самостоятельное направление исследований. Отсюда вытекал и приоритет в изучении прошлого: петербургские историки концентрировались на фактическом анализе, в то время как москвичам был свойственен более концептуальный взгляд на проблемы.

Важным отличием московского научного сообщества от петербургского был и тот факт, что его представители (здесь вновь стоит подчеркнуть: старшего поколения) не занимались публикацией исторических источников, что имело систематический характер в среде петербургских историков. Специально анализировавший эту проблему С.В. Чирков считает, что московским историкам была свойственна «археография для себя»^[28]. То есть, несмотря на активную архивную работу при подготовке диссертационных исследований, они никогда не стремились обнародовать те архивные богатства, которые ими были выявлены и изучены.

Исторические взгляды тесно переплетаются с социально-политическими предпочтениями, образуя тесную мировоззренческую связь. Научное творчество представителей Московской школы проходило в сложных условиях начала XX в., когда царская власть переживала кризис, а гражданское общество только начинало формироваться. Историки объективно, независимо от собственного желания, оказались в центре стремительно меняющихся событий.

Отечественные историки неоднозначно относились к вопросу об участии ученых в политической жизни страны. Пожалуй, лишь П.Н. Милюков открыто рассуждал о тесной взаимосвязи между исторической наукой и политикой. Он считал, что политика – это искусство, но искусство, связанное с решением общественных проблем, поэтому политик нуждается в научном знании для успешной деятельности. Милюков затруднялся провести ту черту, которая разделяла бы научно-историческое знание и политику. Он писал: «Дело в том, что в данном случае познающий и действующий субъекты стоят так близко друг к другу, так часто совмещаются в одном лице, что смешение научной и практической точки зрения становится самым обыкновенным случаем»^[29]. Автор этих строк сам являлся ярким примером совмещения в одном лице историка и политика.

Московские историки отличались активностью на социально-политическом поприще, большинство из них придерживалось либеральных взглядов. «Университет – не монастырь кабинетных отшельников, но живой орган культурного процесса», – утверждал А.А. Кизеветтер. В подтверждение этих слов многие московские историки принимали деятельное участие в общественной жизни страны. Зачастую их политические и исторические взгляды теснейшим образом переплетались. Между актуальными общественными задачами и проблематикой исследований существовала прямая связь. Легко заметить в работах историков повышенный интерес к проблемам реформирования российского государства, местному самоуправлению, общественным движениям. Придерживаясь представлений о схожести исторического пути России и Европы, большинство историков считало, что Российская империя неизбежно перейдет к тем же формам общественного устройства, что и западноевропейские страны, совершит переход от абсолютной монархии к правовому государству.

Петербургские историки, как представители столичного университета, занимали более академичную позицию, стремясь избежать открытого конфликта с властью. Показательным является случай, произошедший с А.С. Лаппо-Данилевским. В 1908/1909 учебном году во время студенческой забастовки преподаватель, придя на занятия, обнаружил в аудитории всего несколько человек. Тогда он решил не читать лекцию, а предложил обменяться мнениями о происходящем. Сам историк высказался в том смысле, что проведение забастовки в университете недопустимо, потому что это храм науки, а не арена для политических баталий^[30]. Такой же позиции придерживалось подавляющее большинство петербургских историков-профессионалов. Любопытно отметить, что, по мнению Е.А. Ростовцева, общественно-политическая атмосфера, царившая в двух университетах, повлияла и на стиль исторических исследований. Так, более свободная и политически активная позиция способствовала стремлению к концептуальному осмыслению в Московском университете, в то время как постоянный правительственный контроль в Санкт-Петербурге толкал к более деидеологизированной научно-критической работе с историческими источниками^[31].

Важнейшим критерием разделения научных сообществ является их самосознание. По меткому замечанию А.Н. Шаханова: «Для представителей научной школы характерна субъективная убежденность в обладании ими истинным знанием и осознанием принадлежности к особой исследовательской или педагогической корпорации»^[32]. Таким образом, самосознание также является критерием выделения научного сообщества. В случае Московской и Петербургской исторических школ можно указать и на традиционное противостояние двух российских столиц. Поскольку данной проблеме практически не уделялось внимания, стоит на ней остановиться подробнее.

Дихотомия «Москва – Петербург» является устойчивым феноменом русской культуры. Развиваясь во времени и модифицируясь, она, тем не менее, оставалась одним из главных источников формирования культурных мифов и стереотипов. В культурной мифологии XVIII–XIX вв. Петербург представлялся символом европейского пути России, ее приобщения к европейским ценностям. Москва же ассоциировалась с допетровской Русью и рассматривалась как оплот «азиатчины» и косности. К концу XIX в. бытовые и культурные различия между городами из-за ускоренной урбанизации существенно сгладились. Но на смену одним мифам пришли другие. Петербург стали рассматривать как столицу имперской бюрократии, тогда как Москва позиционировалась как город бурного самоорганизующегося общественного движения.

Противопоставление Москвы и Петербурга не могло не отразиться на историках обеих столиц. Все они воспитывались в определенной культурной среде, которая формировала их мировоззрение. По замечанию И.С. Розенталя: «Городская среда той и другой столицы формировалась как единство материальных условий жизни и особой культурно-психологической атмосферы, а мифология находилась в сложном соотношении с рациональными элементами сознания»^[33]. Эта среда являлась питательным источником различных стереотипов, от которых трудно было отделаться даже столь высокообразованным людям, которыми, без сомнения, являлись выпускники Московского и Санкт-Петербургского университетов.

Современные исследователи в области историографии при попытке выявить различия между Московской и Петербургской историческими школами в первую очередь делают упор на изучении различий в методологии и методике исторического исследования. Но те различия, которые, безусловно, присутствовали, не объясняют того устойчивого разграничения между московскими и петербургскими историками, которое отчетливо прослеживается в научной среде России конца XIX – начала XX в. Думается, что при объяснении феномена противостояния Московской и Петербургской школ весьма плодотворно будет применение культурологического подхода.

Впервые на культурно-психологические предпосылки появления Московской и Петербургской школ обратил внимание С.Н. Валк. В обширной статье, посвященной 125-летию Петербургского (Ленинградского) университета, он заметил: «История каждого из русских университетов теснейшим образом связана не только с историей общих судеб русского просвещения, но и с теми особыми и местными условиями, в которых жил и развивался каждый из университетов»^[34]. Из современных исследователей на культурно-психологический аспект при рассмотрении специфики петербургской школы указывает С.В. Чирков: «Однако при всех различиях между собой «малых» школ [имеется в виду «школа Платонова» и «школа Лаппо-Данилевского». – В.Т.] их объединяло общее противопоставление петербургской школы московской исторической школе. Здесь наглядно выступает наибольшая актуальность при формировании самосознания научной школы антиномии отчетливо социально-психологического порядка: „мы и они“. Такое противопоставление Б.Ф. Поршнев считал основой самосознания этноса, но ведь научная школа тоже „культурная общность“»^[35]. К сожалению, ни С.Н. Валк, ни С.В. Чирков не развили эти интересные и плодотворные мысли, не насытили их конкретно-историческим материалом. Между тем, мы находим достаточно много фактов, позволяющих трактовать данный вопрос в том числе и как культурную проблему.

Культурные мифы, к которым, без сомнения, относится и дихотомия «Москва – Петербург», являются важным компонентом формирования социальных групп, построенных на четком разделении «своих» и «чужих». Можно предположить, что во многом именно на противопоставлении столиц основывался антагонизм Московской и Петербургской исторических школ.

Московские историки, вобравшие в себя научные идеи своих учителей, вместе с тем были воспитаны в атмосфере противопоставления университетов обеих столиц. Старший представитель поколения московских историков второй половины XIX – начала XX в., П.Н. Милюков, будучи в эмиграции, в своих мемуарах писал следующие строки: «По-прежнему университет, журнал, газета, наука занимали в Москве то первое место, которое в Петербурге принадлежало дворным, сановным и военным кругам. Это, так сказать, самодавление Москвы создавало больше уверенности в себе, больше душевного равновесия и спокойствия в среде интеллигенции, чем в вечно тревожном и нервном, вечно куда-то спешащем Петербурге»^[36]. В другой работе, посвященной сравнению петербургского историка С.Ф. Платонова и московского историка А.А. Кизеветтера, есть похожие мысли: «Петербург официален, Москва вольнолюбива. Петербуржец – формалист, москвич всегда склонен доискиваться причин и „смотреть“ в корень. В Москве хоть отбавляй оригинальности: она выдумывает, не боясь грешить отсебятиной. Петербург осторожен насчет выдумки, зато раз продуманное он мастер приводить в порядок»^[37].

Таким образом, П.Н. Милюков отчетливо проводит разграничительную линию между Москвой и Петербургом. С его точки зрения, московский социум строится на неформальных общественных началах, где преобладает самоорганизация. Если Москва – культурная столица, то Санкт-Петербург – административный центр империи. П.Н. Милюков подчеркивает, что отличительной чертой москвичей является самостоятельность мышления, способность к глубокому анализу, в то время как петербуржцы склонны к систематизации, опасаются выдвигать смелые идеи. Московские интеллектуалы, по мысли П.Н. Милюкова, более независимы в отношениях с властью, в то время как петербургские научные круги склонны к компромиссу с «дворным, сановным и военным кругами».

В указанных строках П.Н. Милюков выказал то отношение к петербуржцам, которое бытовало в московском интеллектуальном сообществе. Очевидно, что данные высказывания относились и к петербургским историкам, с которыми, кстати, у П.Н. Милюкова сложились вполне хорошие отношения. Причем эти колкие замечания в адрес столицы Российской империи в неформальных беседах были, очевидно, более резкими. В письме к матери тогда еще начинающего историка-петербуржца А.Е. Преснякова, который приехал в Москву для работы в архивах летом 1892 г. и по рекомендации С.Ф. Платонова посетил П.Н. Милюкова, мы находим описание следующего эпизода: «Милюков принял меня очень радушно… У него я встретил еще каких-то причастных к науке субъектов – и про всех можно сказать, что действительно от головы до пяток есть московский отпечаток. Мне как-то сразу стали понятны слова Платонова, что в Москве люди себе цену знают. Сразу поразил какой-то твердый решительный и, пожалуй, даже слишком самоуверенный тон, не избегающий резких выражений и, в частности, довольно-таки пренебрежительное отношение к Петербургскому университету»^[38].

В письме к своей жене Пресняков еще в более резких тонах описывает произошедшее: «Москва все та же, старая и грязная Москва, и люди все такие же, довольные своими уголками, самоуверенные. Если бы Вы слышали, как пренебрежительно третируют здешние доценты наш Петербургский университет. Один даже сказал что-то вроде того, что интересно было бы сосчитать, сколько идиотов (?!) между петербургскими профессорами. Хороши мальчики, нечего сказать. Можно подумать, что они сами-то великие люди»^[39].

В приведенных выше цитатах наглядно видны различия в менталитете. Если Милюков с гордостью подчеркивает «оригинальность» москвичей, то Преснякову это кажется самоуверенностью. Причем Пресняков указывает на это как на характерную черту («от головы до пяток есть московский отпечаток»). Задело Преснякова и пренебрежение к его родному университету. Ценно указание на предостережение С.Ф. Платонова, который готовил своего ученика к столкновению с людьми, которые «себе цену знают». Таким образом, можно констатировать, что в петербургской научно-исторической среде сложилось стойкое представление о москвичах как заносчивых и резких людях. Тем не менее Пресняков отмечает, что в этой браваде есть и положительные стороны: «А все-таки хорошо, что люди так бодро на вещи смотрят, как здешние, и что себе цену знают, хотя бы и преувеличивают ее»^[40].

Справедливости ради нужно указать, что в письме другого петербургского историка, С.В. Рождественского, впечатление о московских профессиональных историках совсем иное. «В двухчасовой беседе, посвященной московским и петербургским злобам дня, ничего обидного для петербургского самолюбия выслушать мне не пришлось»^[41], – писал Рождественский. Впрочем, как утверждают авторы статьи: «Значимым для Рождественского является взгляд москвичей на петербургских историков, его ухо улавливает малейшие нюансы таких оценок, и практически каждое его письмо содержит такую информацию»^[42]. Это указывает на то, что Рождественский был изначально готов к разного рода колкостям со стороны москвичей, поэтому он и отмечает тот факт, что их не было.

Если петербуржцы считали москвичей слишком самоуверенными, то мнение о Петербурге как столице чиновников и придворных, где невозможно свободное научное творчество, было весьма распространено в московских кругах. С.В. Веселовский, которому долгое время не давали преподавать в Московском университете, после того как возникла возможность получить научное звание в Санкт-Петербурге и начать там свою педагогическую карьеру, отказался от этого предложения. В своем дневнике он следующим образом объяснил это решение: «Мне представляется, что в П[етербурге] меньше оригинальных людей и независимых характеров, чем в Москве, но средний уровень культуры много выше московского. Нельзя же считать научной средой чиновников от науки, группирующихся около университета, курсов и т. д.»^[43]. Он написал это в 1916 г.

В 1918 г., в эпоху тотальной ломки привычного мира, уже другой московский историк, Ю.В. Готье, рассуждал в том же направлении. Категорический противник большевиков, он считал, что стремление петербургских историков сотрудничать с новыми властями есть проявление их менталитета, сформированного близостью научного сообщества в Петербурге к власти вообще. «Несколько раз пришлось видеться с петербургскими историками Пресняковым и Полиевктовым. Раньше это не осознавалось, но теперь, при обострении жизни, как все-таки ясно чувствуется разница в психологии Петербурга и Москвы. Они легче приспосабливаются к Р.С.Ф.С.Р. и оптимистичнее смотрят на настоящее, чем мы – трудно это сразу объяснить: не то наследие питерской бюрократии, не то налет эсеровщины, уживающийся с тем же бюрократическим духом бывшейстолицы»^[44].

Поразительно как представление Веселовского и Готье о Петербурге и петербургских историках совпадает с записями Милюкова. Очевидно, что это указывает на общий стереотип, существовавший у московских историков.

Вообще московские историки ревностно относились к проникновению в свою среду чужаков, представителей других университетов. Характерную позицию занимал М. М. Богословский. После того как в 1911 г., в знак протеста против вмешательства министра народного просвещения Л.А. Кассо в университетскую автономию многие университетские преподаватели подали в отставку, а А.А. Кизеветтер отказался занять кафедру русской истории, Богословский принял предложение возглавить историко-филологический факультет, мотивируя это тем, что иначе наследие В.О. Ключевского достанется М.В. Довнар-Запольскому, выходцу из Киевского университета. Похожие настроения наблюдались и у М.К. Любавского. «Любавский очень осторожно относится к появлению в Москве беглецов из чужого университета»^[45], – отмечал А.Е. Пресняков.

В этом смысле иная позиция была присуща петербургскому научному сообществу. Там традиционно находили пристанище представители различных университетских центров. Достаточно вспомнить К.Н. Бестужева-Рюмина и Н.И. Кареева, окончивших Московский университет, а также Н.И. Костомарова, воспитанника Харьковского университета. Все это привело к относительной аморфности Петербургской исторической школы.

Среди петербургских историков наиболее обстоятельные рассуждения о Москве и Петербурге и научно-исторических сообществах обеих столиц как культурных противоположностях мы находим у А.Е. Преснякова. Он не был коренным петербуржцем, но долгое время прожил в столице, учился в местном университете. Как специалисту по допетровской Руси ему было необходимо ездить в Москву, чтобы работать в архивах, где он часто сталкивался и с московскими историками. В своих письмах он фиксировал многие впечатления от знакомства со второй столицей.

Первое знакомство с майской Москвой 1892 г., которое мы находим у Преснякова, имеет весьма негативный оттенок: «Идя по Москве, я был действительно поражен видом белокаменной: грязь потрясающая. Кажется, в этой белокаменной белено только было, что мой китель»^[46]. Но первое негативное впечатление вскоре сменилось симпатией к своеобразному колориту Москвы: «Делать нечего, и теряешь много времени. Трачу я его на хождение по Москве, которая все больше и больше нравится мне своей характерной физиономией и оживленностью. Я вполне понимаю, как скучен Петербург для москвичей, как бесцветна и скучна петербургская толпа сравнительно с здешней»^[47]. Именно разнообразие и неформальность социокультурного мира Москвы начинают привлекать автора процитированных строк. Люди здесь кажутся более раскрепощенными и оригинальными: «Вообще в Москве, кажется, не переводятся живые люди»^[48]. В противоположность грязной, но колоритной и неоднообразной Москве, Петербург уже представляется историку скучным: «В общем, Петербург такой же скучный и скверный, как всегда, несмотря на хорошую погоду»^[49].

Пресняков во многом был согласен со своими московскими коллегами в оценке петербургской атмосферы. В письме матери от 4 марта 1894 г. находим следующие рассуждения: «Миклишевский, очень симпатичный и знающий человек, – без места. Его, впрочем, вызвали в министерство, поручили какое-то дело и, верно, оставят его здесь, хотя ему очень тяжело расставаться с Москвой. Сильно не по душе ему наша питерская атмосфера, и я вполне разделяю его мнение»^[50].

Преснякова не устраивала соглашательская позиция по отношению к властям, которая была традиционно присуща представителям Петербургского университета. Комментируя события 1894 г., когда 42 московских профессора во главе с А.А. Остроумовым подали петицию с прошением о смягчении участи высланных из Москвы после волнений студентов, он пишет: «Молодцы москвичи, у нас ничего подобного быть не может»^[51]. С годами симпатия и любовь к Москве только росли. Пресняков начал все больше ценить ее неповторимую «провинциальность». «А воздух чистый, свежий. Так хорошо дышится после города. И сама Москва не производит на меня такого „городского“ впечатления, как Петербург. Как-то тут свободнее, проще… И люди московские – другие, в трамваях, на улице… Спокойные, веселые, никуда не торопятся, не суетятся». Но при этом историк отмечал и разительные перемены, происходящие с Москвой: «А вместе с тем Москва растет, меняется, пожалуй, больше, чем Петербург… Правду говорят, „что город, то норов“»^[52].

В 1909 г., в письме к жене, Пресняков признается, что Москва ему нравится больше, чем Санкт-Петербург. «Право, помимо пристрастия, хороший город. Гораздо шире, красивее Петербурга. Я рассказывал тебе, что тут и магазины много эффектнее, и как-то все крепче и свободнее. Очень бы хотел тебе Москву показать. И как-то боязно, что тебе моя милая Москва совсем не понравится. Ведь она довольно неряшливая и во многом все-таки купчиха. Не то, что элегантная, бойкая Варшава. Но по-своему она мне гораздо больше нравится. Тут мне, вероятно, и жилось бы хорошо, шире и свободнее, чем в Петербурге. Тут в жизни больше энергии и меньше суеты»^[53]. Примечательно замечание автора о том, что в Москве «больше энергии и меньше суеты». Как это разительно отличается от мнения петербуржцев первой половины XIX в., которые считали Москву патриархальным и нединамичным городом, столицей дворянского гедонизма^[54]. На смену праздному московскому дворянству пришла деловитая буржуазия.

Итак, отношение Преснякова к Москве было более чем положительным. Но, несмотря на искреннюю любовь к Москве и симпатию к московскому менталитету, именно Пресняков сформулировал тезис об особом статусе Петербургской исторической школы, во многом отличной от московской. На защите докторской диссертации «Образование Великорусского государства» в 1918 г. он произнес речь, в которой разделил Московскую школу, как школу, основанную на отвлеченном теоретизировании, и петербургскую, где господствует власть факта. «Я определил бы ее [петербургской школы. – В.Т.] характерную черту как научный реализм, сказывающийся, прежде всего, в конкретном, непосредственном отношении к источнику и факту, вне зависимости от историографической традиции»^[55].

Здесь Пресняков как бы поставил с ног на голову тезис Милюкова: «В Москве хоть отбавляй оригинальности: она выдумывает, не боясь грешить отсебятиной. Петербург осторожен насчет выдумки, зато раз продуманное он мастер приводить в порядок». Если Милюков видел превосходство Москвы именно в смелости мысли, то теперь Пресняков усмотрел преимущество Петербургской школы в осторожности и обстоятельности, отказе от априорного теоретизирования.

Итак, из приведенного выше видно, что противостояние, которое было характерно для исторических школ в конце XIX – начале XX в., во многом основывалось на культурных стереотипах (которые нередко вполне могли совпадать с реальностью). Петербуржец – формалист, следовательно, и петербургский историк в первую очередь будет заниматься не осмыслением полученных исторических фактов, а их проверкой и первичной систематизацией. Москвич же – «оригинал», он предрасположен к осмыслению истории, к анализу первопричин и созданию смелых концепций.

Из изложенного материала можно сделать вывод, что различия между двумя научными сообществами скрывались не только в научном творчестве, но и в менталитете, сформированном культурной средой Москвы и Петербурга. Дихотомия «Москва – Петербург» наслаивалась на взаимоотношения научно-исторических сообществ обеих столиц, создавая предпосылки для разграничения «своих» и «чужих», формировала фон для рефлексии об особенностях двух научно-исторических сообществ.

3. Младшее поколение историков Московской школы: предварительные соображения

Существование различных поколений в рамках одной школы – до сих пор слабо изученный вопрос. Как справедливо иногда замечают специалисты в области историографии, жизнь исторических школ довольно коротка – одно-два поколения исследователей^[56]. Но институциональным центром Московской исторической школы был историко-филологический факультет, что позволяло школе «самовоспроизводиться» в течение длительного времени. Это привело к тому, что в Московской школе можно выделить несколько поколений. Впрочем, в литературе проблема поколений московских историков отличается неопределенностью. Интересно отметить, что в рамках Петербургской исторической школы уже неоднократно выделялись разные генерации^[57], что также подтверждает значение университета как институционального центра школы, позволяющего формировать несколько поколений ее представителей.

Так или иначе, но существование нескольких поколений учеников Ключевского признается многими исследователями. Так, еще П.Н. Милюков указывал на бытование в рамках Московской школы старшего и младшего поколений^[58]. Более того, он сам поражался, насколько следовавшие за ним студенты того же историко-филологического факультета отличаются от его поколения менталитетом^[59]. Схожие наблюдения на эмпирическом уровне присутствуют в работах Н.Л. Рубинштейна^[60], Т. Эммонса^[61], Т.И. Халиной^[62]. Н.Л. Рубинштейн наиболее отчетливо провел разделение учеников Ключевского на два поколения. По его мнению, к старшему поколению относились П.Н. Милюков, М.К. Любавский, Н.А. Рожков и М.М. Богословский, к младшему – Ю.В. Готье, В.И. Пичета, С.В. Бахрушин, А.А. Кизеветтер, А.И. Яковлев. К сожалению, автор не указал, по каким критериям была проведена эта градация, что значительно снижает эвристическую ценность этих наблюдений. Современный исследователь А.Н. Шаханов выделяет сразу три поколения в Московской школе^[63].

Разграничение учеников В.О. Ключевского прослеживается и в работах В.П. Корзун. Так, она выделяет ядро школы, куда включила П.Н. Милюкова, М.К. Любавского, М.М. Богословского, А.А. Кизеветтера и Ю.В. Готье. Кроме ядра она выделила «второй круг учеников» в составе М.Н. Покровского, А.И. Яковлева, В.И. Пичету, С.В. Бахрушина, С.К. Богоявленского, В.А. Рязановского, М.М. Карповича и Г.В. Вернадского. Очевидно, что под «вторым кругом» подразумевается младшее поколение историков Московской школы^[64]. Впрочем, оба специалиста ограничиваются умозрительными наблюдениями, произвольно относя одних историков к одной генерации, а других – к другой.

Е.А. Ростовцев, рассматривая типичные черты Петербургской исторической школы в ее отличии от Московской, выделил несколько поколений среди московских историков: первое и второе поколение – это Т.Н. Грановский, С.М. Соловьев, К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин, В.И. Сергеевич, В.О. Ключевский, третье – это П.Н. Милюков, А.А. Кизеветтер, М.Н. Покровский, М.М. Богословский, Ю.В. Готье, С.В. Бахрушин^[65]. Предложенное разделение, с нашей точки зрения, отличается крайней размытостью. Наверное, сложно говорить о существовании научной школы в 1830–1840-е гг. Это был еще период, когда индивидуальное творчество играло определяющую роль. Не случайно ни Т.Н. Грановский, ни С.М. Соловьев, ни К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин не имели прямых учеников. Кроме того, в ряды этих ученых почему-то не попали историки-славянофилы, хотя они формировали лицо Московского университета не в меньшей степени, чем упомянутые Ростовцевым ученые-западники. Представляется, что Московская школа начала свое формирование во второй половине XIX в., когда обозначился переход к коллективистским формам наукотворчества и возникли потребность науки в монографическом изучении русской истории и, как следствие, потребность в кадрах, объединенных общей идей (методологией) и изучающих множество частных проблем (что не под силу отдельному исследователю). Кроме того, в третьем поколении оказались объединены слишком разные ученые, например, М.Н. Покровский и П.Н. Милюков, что также не добавляет схеме убедительности.

В научной литературе в последнее время наблюдается повышенный интерес к проблеме поколений. По замечанию авторитетного специалиста в области социологии поколений В.В. Семеновой, в современной социологии произошел отход от биологической трактовки категории «поколение» к социокультурной. Теперь «на первое место выдвигается компонент группового своеобразия (самосознания) каждого колена – индивидов, родившихся в одно время и имеющих схожий опыт, общие интересы и взгляды»^[66]. В этом контексте ключевым критерием выделения генерации становится так называемый «исторический опыт» возрастной группы. Можно с уверенностью сказать, что для сообщества ученых целесообразно выделить не только «исторический опыт», безусловно, сильно влияющий (в особенности на историков), но и «научный опыт», т. е. уникальные черты научной практики. В поколениях ключевую роль играют «возрастные (поколенческие) образцы, или паттерны», которые определяются как «типичные формы социальной активности поколения»^[67] и являются основой культуры поколений. По отношению к научно-историческому сообществу такими паттернами следует признать как социально-политические стратегии поведения, так и образцы решения научных вопросов, принятые в генерации.

Между тем, учитывая все выше сказанное, для демаркации генераций в исторической науке, кроме конкретно-исторического подхода, можно предложить следующие критерии: 1) изменение методологии, а в случае школ уместнее говорить о методике исторического исследования; 2) трансформация социально-политической обстановки, в которой растут молодые исследователи, что, в свою очередь, может скорректировать тематику научной работы; 3) переход старших коллег от роли учеников к роли учителей, что способствует кристаллизации тех новшеств, которые были ими внесены в историографическую традицию; 4) самосознание младшего поколения, осмысление своей, с одной стороны, зависимости от мэтров школы, а с другой – понимание особых черт в своем научном творчестве; 5) коммуникативные характеристики, заключающиеся в предпочтении круга общения, поскольку замечено, что историки одного поколения и схожих взглядов более тесно сотрудничают друг с другом; 6) внешние по отношению к имманентному развитию школьных традиций факторы (например, влияние других школ или отдельных личностей, научных парадигм и т. д.), которые также приводят к формированию особых черт нового поколения. Совокупность этих критериев, по нашему мнению, позволяет говорить о принадлежности ученого к тому или другому поколению.

Большинство указанных критериев невозможно проверить в одной главе из-за слабой изученности младшего поколения московских историков (это будет сделано, по возможности, далее). Но одно позволит выделить представителей младшего поколения, сформировав тем самым предмет исследования. Таким критерием является факт ученичества у более старших коллег. По нашему мнению, к старшему поколению можно отнести историков, писавших свои диссертации непосредственно у Ключевского, а к младшему – тех, кто учился не только (да и не столько) у Ключевского, сколько уже у его учеников. Именно они и стали представителями нового поколения московских исследователей. К ним следует отнести Ю.В. Готье, который занимал связующее положение между старшим и младшим поколениями, а также С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева и С.Б. Бахрушина. Научная деятельность этих историков позволяет наглядно проследить эволюцию и трансформацию Московской исторической школы. Казалось, было бы естественно включить в этот круг и такого выдающегося ученого, как В.И. Пичета, окончившего Московский университет в 1901 г., но его творчество представляется скорее сплавом московской и киевской традиции и является слишком специфическим, чтобы рассматривать его в рамках данной работы. Своеобразную архивоведческую направленность приобрело творчество и другого представителя этого поколения – С.К. Богоявленского. Тем не менее стоит отметить, что многие черты, присущие выделенным в качестве объекта исследования ученым, были свойственны и В.И. Пичете, и С.К. Богоявленскому.

4. Литература о жизни и творчестве Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева и С.В. Бахрушина

В отечественной историографической литературе до сих пор отсутствуют работы, в которых творчество Готье, Веселовского, Яковлева и Бахрушина рассматривалось как нечто цельное. И все же анализу их жизни и научной деятельности посвящен внушительный комплекс работ. Условно этот массив литературы можно разделить на несколько частей: 1) учебники и учебные пособия, а также обобщающие труды по истории исторической науки; 2) работы, в которых указанные историки рассмотрены в рамках крупных историографических проблем; 3) монографии и статьи, освещающие индивидуальное творчество.

Первый пласт литературы, благодаря своей распространенности, заслуживает особого внимания. Пособия, в силу относительно невысокого количества историографических работ, также должны активно использоваться в историографических исследованиях. Первой в этом ряду стоит известная работа Н.Л. Рубинштейна «Русская историография». Автор рассматривает Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева и С.Б. Бахрушина как составную часть «школы Ключевского». Готье, Бахрушина и Яковлева он причисляет к «младшим представителям» этой школы, у которых «экономическая проблематика выступает отчетливее [чем у их старших коллег. – В.Т.] и еще более приближает их работы к современности»^[68]. В целом, их творчество было оценено как эволюция Московской школы. Отдельно анализируется Веселовский, которого автор причисляет к историко-юридическому направлению. Он отмечает блестящее знание Веселовским актового материала, но при этом пишет: «Все его [Веселовского. – В.Т.] попытки перейти к реальной интерпретации исторических явлений остаются в рамках основной историко-юридической концепции, обращены к крайним положениям исторической схемы Ключевского»^[69]. Таким образом, Веселовский все-таки рассматривался в рамках «школы Ключевского», которого Рубинштейн также считал синтезатором исторического экономизма и наследия историко-юридической школы. В данном случае видимая разница оценок объясняется тем, что Ключевского нередко относили (и относят) к государственной школе, в то время как многие (в том числе и автор этой работы) историографы считают, что Ключевский сумел выйти за рамки государственной школы.

Немало внимания уделено Ю.В. Готье, С.Б. Веселовскому, А.И. Яковлеву и С.Б. Бахрушину в фундаментальных «Очерках истории исторической науки в СССР». В них творчество историков также не рассматривается как целостный феномен, но автор раздела об исторической науке начала XX в. Л.В. Черепнин указал, что «из „школы“ Ключевского вышел ряд историков, которые впоследствии отдали свои знания делу развития советской исторической науки (Ю.В. Готье, В.И. Пичета, С.В. Бахрушин, А.И. Яковлев и др.)»^[70]. Данное издание представляет интерес благодаря оценкам (впрочем, нередко устаревшим) отдельных работ ученых. На высоком историографическом уровне Л.В. Даниловой написан раздел, касающийся изучению феодализма в V томе «Очерков…». Анализ работ Готье, Бахрушина и Яковлева, проделанный исследовательницей, до сих пор не потерял своего значения^[71].

Деятельность исследуемых ученых затрагивалась и в известном пособии по историографии под редакцией В.Е. Иллерицкого и А.И. Кудрявцева. Один из авторов, И.К. Додонов, отметил «известное влияние воззрений Ключевского» на Ю.В. Готье и С.В. Бахрушина^[72]. Большое количество оценок отдельных работ Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева и С.Б. Бахрушина можно найти и в учебнике под редакцией И.И. Минца^[73]. Характерной чертой данных учебных пособий, кроме их, безусловно, положительного значения для развития и пропаганды историографии в тех конкретных условиях, являлись идеологическая заданность, априорное осуждение наследия «буржуазной» исторической науки, что наложило свой отпечаток на оценку работ представителей Московской исторической школы.

Во многом в рамках советской историографической традиции было написано учебное пособие А.Л. Шапиро^[74]. Тем не менее данная работа отличается стремлением к объективистскому подходу и содержит ряд очень ценных наблюдений и замечаний касательно представителей младшего поколения московских историков. К категории обобщающих трудов относится и известная книга русско-американского историка Г.В. Вернадского^[75], впервые опубликованная в России в 1998 г. В ней даны краткие очерки жизни и деятельности большинства наиболее заметных историков России. Большим недостатком работы является то, что Вернадский писал ее в эмиграции, будучи удаленным от необходимых ему источников, многие вещи он записывал по памяти, что привело к множеству ошибок. Интересующие нас историки расположены в издании под рубрикой «Ученики Ключевского».

Заслуживает внимание и пособие С.П. Бычкова и В.П. Корзун, где отдельная глава отведена теме «В.О. Ключевский и его ученики»^[76]. Продолжение эта проблема нашла в коллективной монографии «Очерки истории отечественной исторической науки XX века», где В.П. Корзун также высказывается по вопросу поколений в Московской исторической школе^[77] (см. с. 000 данного издания).

Вторым комплексом литературы являются монографии, посвященные тем или иным проблемам развития отечественной исторической науки, где затрагивается научное наследие изучаемых историков.

Хронологически первой в этом ряду можно поставить монографию Г.Д. Бурдея, освещавшую развитие советской исторической науки в годы Великой Отечественной войны^[78]. Монография насыщена конкретным материалом, позволившим автору поставить ряд важных и новых вопросов для того времени. В книге подробно разобрана организация научно-исторических институтов в годы войны, а одна из глав посвящена проблеме влияния Сталина на советскую историографию. На стыке исследования, публицистики и мемуаров написана книга известного историка В.Б. Кобрина^[79]. Особый интерес в ней представляют воспоминания о многих выдающихся историках.

На высоком историографическом уровне написана уже упоминавшаяся монография А.Н. Шаханова «Русская историческая наука второй половины XIX – начала XX в. Московский и Петербургский университеты». Несмотря на то что она большей частью касается более ранних периодов развития отечественной исторической науки, в ней немало верных общих замечаний и конкретных наблюдений касательно и младшего поколения Московской школы. Он заметил, что «младшему поколению учеников Ключевского… принадлежит приоритет в широкой постановке вопросов социально-экономической истории XVII в.»^[80].

Большой интерес представляет монография Т.И. Хорхординой, посвященная развитию архивоведческой мысли в России^[81]. В ней большое внимание уделено анализу взглядов Ю.В. Готье и С.Б. Веселовского на отечественное архивное дело. В монографии А.М. Дубровского затрагивается важная проблема для развития исторической науки 1920– 1950-х гг. – взаимоотношение историков-профессионалов и властвующих структур^[82]. Беспристрастный анализ отечественной историографии, посвященной изучению феодальных аграрных отношений, можно найти в нарочито объективистски написанной книге Н.А. Горской^[83]. Автор воздержалась от обобщающих оценок, но конкретный разбор научной литературы в большинстве случаев представляется сделанным на высоком уровне и адекватным реальности. Заметным событием стала публикация исследования Л.А. Сидоровой о взаимоотношении в середине XX в. трех поколений историков. Ученики Ключевского были отнесены к «старшему поколению»^[84].

Важнейшей частью историографии темы являются исследования, освещающие индивидуальную жизнь и научную деятельность историков. Рассмотрение ее стоит начать с работ о самом старшем из указанных ученых, Ю.В. Готье. Жизни и творчеству Ю.В. Готье посвящена довольно обширная литература. Колоссальное значение в изучении научной биографии историка принадлежит до сих пор единственной библиографии (конечно же, неполной) трудов ученого, составленной Н.М. Асафовой при участии самого Готье^[85].

Отправной точкой изучения наследия академика стал вечер памяти, прошедший в Отделении истории и философии АН СССР 28 марта 1944 г. На нем выступили с докладами С.В. Бахрушин, С.К. Богоявленский, Б.А. Рыбаков и В.П. Любимов^[86]. Выступления Бахрушина и Богоявленского стали основами их последующих статей о Готье.

Первая серия публикаций, освещавших научную биографию ученого, вышла после его смерти. Уже эти работы, в которых рассматривались различные аспекты деятельности Ю.В. Готье, были ориентированы на серьезный анализ научного наследия академика^[87].

В своей статье С.В. Бахрушин, друг и коллега покойного, писал, что «Ю. В. Готье являлся живым звеном между прошлым и настоящим русской исторической науки, между лучшими традициями этого прошлого и новыми научными достижениями советских историков»^[88]. Автор смело относит Готье к представителям «школы Ключевского», отмечая его большое влияние на Готье. «Ученик и последователь В. О. Ключевского, Ю.В. Готье воспринял от своего учителя все самые сильные стороны его исследовательского метода: строго критический подход к источникам и тщательную их разработку, исчерпывающую документацию, детальное изучение фактов»^[89]. Автор отмечает устойчивость методики исторического исследования, присущей Готье. Следование научной традиции, по мнению Бахрушина, позволило ученому оставить след в самых различных сферах исторического знания^[90].

Другой автор, не менее близко знавший Готье, чем Бахрушин, В.И. Пичета, также отмечал широту научного поиска историка^[91]. Он заметил, что тематика работ Готье определялась «общим состоянием русской исторической науки»^[92], тем самым указывая на актуальность его научного творчества и оправдывая недостатки трудов Готье. По мнению Пичеты, «Ю.В. Готье должен был стать в ряды тех исследователей, которые ушли от традиций историко-юридической школы и сосредоточили свое внимание на изучении вопросов экономического быта»^[93]. В этой связи особое место в творчестве ученого занимала монография «Замосковный край в XVII веке», в которой, впрочем, по мысли Пичеты, «материал дается в отрыве от глубоких социальных процессов, от острой классовой борьбы»^[94].

Серия статей о жизни и творчестве Готье была помещена в сборник «Московский государственный университет. Доклады и сообщения исторического факультета». Здесь авторы касались самых различных сторон деятельности историка. Так, Пичета рассмотрел его работы по истории Русско-Литовского государства^[95]. А.В. Арциховский проанализировал вклад ученого в археологию, отметив, что «одной из главных научных заслуг академика Ю.В. Готье является объединение истории и археологии»^[96].

Большой интерес, в силу глубины историографического анализа научного наследия Готье, представляет статья Н.Л. Рубинштейна^[97]. Он отметил сильное влияние на историка не только его непосредственного учителя В.О. Ключевского, но и П.Г. Виноградова. По словам Рубинштейна, работы Готье, несмотря на широту тематики, были написаны на самом высоком уровне. Автор выделил три характерные черты научного творчества Готье: 1) «мобилизация новых источников и предельная интенсивность их использования»; 2) «конкретность исследования, достигаемая путем внешнего ограничения объектов изучения»; 3) «указанная конкретность исторического изучения при первом, поверхностном знакомстве с работой историка иногда воспринимается как господство факта, частного, отказ от обобщения. В действительности, служа предельной интенсивности изучения материала, она, напротив, соединяется с большой полнотой и широтой научного обобщения»^[98]. В заключении Рубинштейн написал, что Готье как историку была свойственна социальная направленность исторического исследования.

В 1973 г. в связи со 100-летием со дня рождения историка в МГУ им. М.В. Ломоносова была проведена конференция^[99], участники которой (Б.А. Рыбаков, П.А. Зайончковский, Ю.А. Поляков и др.) отметили весомый вклад Готье в развитие отечественной исторической науки. Тогда же, в связи с юбилеем, в печати появились статьи Т.А. Смелой и В.В. Галахова о научно-общественной деятельности ученого, а также сообщение С.Б. Филимонова об обнаруженных в отделе рукописей РГБ тезисах доклада академика «Историческое значение Московской губернии и задачи ее изучения» (от 1 мая 1925 г.)^[100].

Новый всплеск интереса к Готье пришелся на 1990–2000-е гг. в связи с общим интересом к историкам «старой школы» и их роли в отечественной историографии^[101]. М.В. Мандрик в своей статье^[102] указала на тесную связь творчества ученого с научным наследием его учителя Л.В. Ключевского. «Но в то же время историк Ю.В. Готье всегда шел своим путем»^[103].

Автор разделяет научную жизнь историка на два этапа: с начала XX в. до 1930 г. и с 1934 по 1943 г.^[104] Кроме того, в работе есть много ценных фактов и отдельных замечаний. В своей другой работе М.В. Мандрик осветила факт репрессий по отношению к Готье в ходе так называемого «Академического дела»^[105]. Рассмотрев на основе архивных документов все перипетии хода дела, исследователь пришла к выводу, что его последствия были катастрофическими для дальнейшего творчества ученого: «Готье после освобождения не приступил ни к одному крупному исследованию. Его творческая инициатива была подавлена»^[106]. В статье Л.Г. Соболева были проанализированы дневниковые записи историка как источник по настроениям российской интеллигенции в 1917 г.^[107] Завершить обзор можно статьей Ю.Н. Емельянова, который, осветив основные вехи жизни историка, подчеркнул его принадлежность к Московской школе Ключевского^[108].

Итак, подводя итоги историографическому обзору работ, посвященных жизни и научному наследию Готье, отметим, что общим местом является отнесение этого ученого к Московской школе или «школе Ключевского». В указанных исследованиях можно найти множество верных оценок, важных фактов, тем не менее многие стороны деятельности ученого остаются неосвещенными, его научная биография не вписана в контекст эволюции Московской исторической школы. Более того, до сих пор отсутствует обобщающая работа, посвященная выдающемуся ученому.

Историографическая традиция изучения наследия Веселовского отличается определенными перекосами и непоследовательностью, о чем свидетельствует и отсутствие крупных работ об ученом. Долгое время об историке, умершем в 1952 г., не публиковалось исследований. Очевидно, это было связано с той напряженной ситуацией, которая сложилась вокруг ученого после публикации его книги «Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси»^[109]. В печати после его смерти появился лишь один некролог^[110]. Спустя некоторое время такое положение начало меняться. Первоначально повышенный интерес вызвало неопубликованное наследие историка. Первые работы о нем носили архивоведческий и археографический характер. В них звучал призыв организовать планомерную публикацию документального наследия С. Веселовского^[111].

Начало следующего этапа в изучении творчества историка совпало со столетием со дня его рождения в 1976 г. В тезисах и статье В.Д. Назарова анализировалась концепция эволюции феодального землевладения Веселовского^[112]. Автор относил его к государственно-правовой школе на ее позднем этапе развития^[113]. Он также отметил, что «общеисторические взгляды С.Б. Веселовского нередко противоречивы и непоследовательны»^[114]. Кроме всего прочего, важной чертой исследовательского почерка ученого В.Д. Назаров называет и «стремление… проникнуть в мысли и чувства людей далекого прошлого», т. е, историко-антропологическую направленность его творчества. В целом автор охарактеризовал Веселовского как крупнейшего знатока русского средневековья, который, впрочем, не смог воспринять марксистский подход в истории.

В 1977 г. вышел сборник статей в честь ученого^[115]. В нем особого внимания заслуживают две первые статьи, написанные Л.В. Черепниным и М.Е. Бычковой. В статье Черепнина, который лично знал С. Веселовского, тесно переплелись личные воспоминания автора и тонкий анализ историографического наследия ученого^[116]. Статья Черепнина являлась первой работой, в которой был хотя бы кратко показан весь творческий путь Веселовского. Многие мысли автора сохранили свою актуальность и для современных историографов. Значительный интерес представляет и статья М. Бычковой, анализировавшей генеалогические штудии историка^[117]. По ее словам, Веселовский «возродил генеалогическое исследование в советской исторической науке»^[118]. Особенно подчеркивалось то, что историк в своих работах продемонстрировал широкие возможности использования генеалогической информации в исторических исследованиях^[119].

Заметным событием стала публикация небольшой монографии В.Б. Кобрина и К.А. Аверьянова, посвященной жизни и научной деятельности Веселовского^[120]. Авторы значительное внимание уделили рассмотрению техники исторического исследования историка, его взглядов на задачи исторической науки, проанализировали конкретно-исторические работы. Большим плюсом издания стало то, что в качестве приложения была опубликована библиография трудов С. Веселовского и трудов о нем.

На современном этапе изучения научной биографии ученого стоит отметить попытки по-новому взглянуть на его творчество, чему во многом способствовала публикация ранее неизвестных дневников историка^[121]. Так, в статье публикатора дневников, А.Л. Юрганова, автор пытается рассмотреть жизнь Веселовского как психологическую драму ученого и человека^[122]. Продолжает эту линию статья Н. Северной, привлекшей к анализу дневников наработки современной психологии^[123]. Большим подспорьем в анализе жизни ученого стала публикация его переписки. Автор вводной статьи и один из публикаторов А.М. Дубровский во введении утверждал, что С. Веселовский был из тех историков, которые не принадлежали ни к какой школе, являясь самодостаточной фигурой^[124]. Последней крупной работой, посвященной обзору всего творческого пути историка, стала статья Д. Спорова и С. Шокарева^[125]. Авторы рассмотрели деятельность Веселовского через призму его взаимодействия с властью, отметив его последовательный антимарксизм.

На фоне Готье и Веселовского достаточно скудной представляется история изучения творчества А.И. Яковлева. Нельзя сказать, что научное наследие ученого было обойдено вниманием исследователей. Тем не менее посвященные ему работы, как правило, представляют собой либо краткие очерки его жизни, либо касаются отдельных аспектов деятельности. Обобщающего исследования об этом выдающемся историке до сих пор нет.

Первым в этом ряду стоит статья В.Н. Бочкарева, ставшая первой работой, где рассматривался творческий путь историка, его место в отечественной историографии. Автор безапелляционно относит Яковлева к «исторической школе Ключевского». Он высоко оценивает исследовательскую и археографическую деятельность историка, обходя трудные моменты его карьеры^[126]. После этой статьи историографическое осмысление наследия Яковлева надолго прервалось. Возвращение интереса к А.И. Яковлеву носило архивоведческий и археографический характер^[127]. Всплеск внимания к историку наблюдается в 1990–2000-е гг. В контексте изучения истории чувашской интеллигенции исследовали творчество Яковлева Н.Г. Краснов^[128] и Г.А. Александров^[129]. Г.А. Александров в 2003 г. опубликовал в «Вопросах истории» статью, посвященную непосредственно А. Яковлеву^[130]. К сожалению, кроме новых ценных фактических данных, вводимых автором в научный оборот впервые, статья грешит очевидными заимствованиями из старой работы В.Н. Бочкарева и, более того, иногда откровенным плагиатом. Последней заметной работой о Яковлеве стала статья В.Т. Клапиюка о преподавании ученого в библиотечном институте^[131]. Характерной чертой историографии, посвященной А. Яковлеву, является практическое отсутствие попыток вписать его творчество в контекст развития отечественной исторической науки. Наиболее обширная историография посвящена С.В. Бахрушину. Это объясняется не только масштабом ученого и его заслугами перед исторической наукой, но и тем, что Бахрушин единственный из перечисленных ученых сумел «вписаться» в советскую историческую науку, став ее признанным классиком.

Первый этап изучения наследия ученого связан, как это часто случается, с откликами на его смерть. В некрологах единодушно указывалось на его неоценимый вклад в историческую науку^[132]. С. Токаревым была высказана мысль, что С. Бахрушину «больше, чем кому-либо из историков, советская наука обязана тем сближением между историей и этнографией, которое так благотворно сказалось на развитии обеих отраслей знания»^[133]. Серьезные аналитические работы появились спустя некоторое время после смерти историка. В начавшемся тогда публиковаться собрании сочинений историка вступительную статью написал В.И. Шунков^[134]. В ней автор также указывал на огромное значение Бахрушина для развития советской историографии. Им же были рассмотрены взгляды Бахрушина на историю Сибири^[135]. По его мнению, работы ученого по истории этого региона отличались в основном: «новой постановкой вопроса о характере русской колонизации и выяснением роли в ней торгово-промышленного населения, настойчивой разработкой истории отдельных народов Сибири и постановкой вопроса о характере их социально-экономического строя, введением в научный оборот огромного свежего конкретно-исторического материала, крупным вкладом в развитие источниковедения и историографии Сибири, деятельностью по подготовке новых научных кадров-историков Сибири и популяризации сведений по истории Сибири»^[136]. Особого внимания заслуживает статья А.И. Андреева, посвященная разбору исследований С. Бахрушина о Сибири^[137]. Он подчеркнул, что труды Бахрушина дали мощный импульс развитию изучения Сибири во всех ее аспектах. Также высоко оценил деятельность покойного ученого и Б.Б. Кафенгауз^[138]. В работе А.А. Зимина, вышедшего из творческой лаборатории маститого ученого, отмечается, что в начале своего творческого пути историк вел исследования с позиций школы Ключевского и лишь затем начал переходить на марксистские позиции^[139]. Указал он и на новаторство ученого в решении многих исторических проблем. Стоит отметить, что на данном этапе изучения творчества Бахрушина сложно было сделать всестороннюю и адекватную оценку его места в исторической науке, требовалось комплексное изучение его наследия, в том числе и неопубликованного.

Именно такая задача встала перед последующими исследователями его творчества. Большое значение в этом сыграли Чтения памяти С.В. Бахрушина, проводившиеся с 1966 г. В первом сборнике этих чтений была опубликована совместная статья А.П. Окладникова и А.Н. Копылова, где ими анализировалось изучение историком Сибири. По их словам, в последних работах «С.В. Бахрушин выступает как историк-марксист, как убежденный и страстный сторонник той концепции исторического процесса в Сибири, которая противоположна взглядам старой буржуазной и дворянской науки»^[140]. Впрочем, подобная идеологизированная оценка была необходимой составляющей для санкции на дальнейшее изучение научной биографии ученого. В 1973 г. вышла в свет статья А.Д. Колесникова, впервые анализирующая такую важную составляющую концепции историка, как историю колонизации^[141].

Повышенным интересом к личности и трудам С. Бахрушина характеризуется конец 1970-х – начало 1980-х гг., что было вызвано не только снятием некоторых табу в изучении историков «старой школы», но и простимулировано 100-летним юбилеем в 1982 г. со дня рождения выдающегося ученого. Большой вклад в изучение научной биографии Бахрушина внес до сих пор крупнейший специалист в данном вопросе А.М. Дубровский. В 1978 г., предварительно опубликовав ряд исследований^[142], он защитил кандидатскую диссертацию^[143]. Данную работу отличало введение в научный оборот ранее неопубликованных источников. В ней деятельность историка была разделена на три этапа. Первый этап продолжался до Октябрьской революции и характеризовался в политическом плане тяготением к позициям «буржуазного либерализма», а в научном смысле – к «буржуазному экономизму». Особое влияние на начинающего историка, по мнению Дубровского, оказали В.О. Ключевский, П.Н. Милюков и Н.П. Павлов-Сильванский^[144]. Следующий этап был связан, по словам автора, с постепенным принятием Бахрушиным исторического материализма. Третий начался с «победы социализма» или, в историографическом плане, с известных постановлений о преподавании истории в школе 1934 г.^[145] Подводя итоги исследованию, автор утверждал, что «С.В. Бахрушину принадлежит крупнейший… вклад в изучение торгово-промышленной деятельности русского населения»^[146]. В дальнейшем Дубровский продолжил разработку данной темы, освещая отдельные темы творчества знаменитого историка^[147].

Заметным событием в изучении творчества Бахрушина стала публикация небольшой монографии М.Б. Шейнфельда^[148]. Во введении он вынужден был признать, что предыдущие работы об ученом страдали некоторой тенденциозностью: «Первые опыты марксистской критики, хотя правильно устанавливали буржуазные исходные позиции историка, не лишены были упрощенчества и одностороннего подхода»^[149]. Шейнфельд постарался дать более взвешенную оценку жизни и деятельности историка, в том числе и благодаря введению в научный оборот архивных источников. Так, отдельные недостатки работ ученого он объяснял не только наследием «буржуазной науки», но и общим состоянием советской исторической науки^[150]. Тем не менее автор также придерживается уже ставшей традиционной концепции эволюции Бахрушина от традиций дореволюционной исторической науки к стандартам советской историографии: «Деятельность Бахрушина началась как историка буржуазного направления, но по основным итогам научного творчества… он принадлежит марксистской историографии»^[151]. Шейнфельд принял точку зрения, по которой в деятельности историка можно выделить три этапа. В своей книге автор проследил взгляды Бахрушина наосновные проблемы сибиреведения. Отдельная глава касалась литературной составляющей работ историка, идущей от традиций Ключевского^[152].

Интерес к Бахрушину как историку Сибири нашел свое продолжение в диссертационном исследовании Н.Г. Башариной^[153]. В этой работе впервые был проведен комплексный анализ вклада историка в изучение Сибири, обнародованы новые архивные материалы. Важным выводом автора стала мысль, что Бахрушин являлся «не исследователем-эмпириком, а историком с определенными теоретическими установками»^[154]. По словам Башариной, «история Сибири занимала в творчестве С.В. Бахрушина доминирующее место», более того, он первым сумел вписать этот регион в общероссийский исторический процесс^[155].

Большого внимания заслуживает статья С.М. Каштанова, посвященная 100-летнему юбилею историка^[156]. В ней автор отказался от традиционной трехэтапной периодизации творческого пути Бахрушина и предложил выделить следующие этапы: «1) 1909–1917 гг.; 2) 1922–1930 гг.; 3) 1934–1940 гг.; 4) 1946–1950 гг.»^[157]. Выделение 1930 г. как завершающего рубежа, очевидно, является намеком на арест ученого по «Академическому делу», хотя в тексте об этом не говорится. Почему-то в периодизации выпали военные годы. В статье автор особое внимание обратил на методику источниковедческой работы, признав ее очень высокий уровень^[158].

Ранее неизвестный эпизод научной деятельности Бахрушина как члена общества изучения Московской губернии получил освещение в работе С.Б. Филимонова^[159]. В 1984 г. выходит сборник статей, посвященный Бахрушинскому юбилею^[160]. Сборник открывался предисловием, где отмечалось большое значение С. Бахрушина как ученого. Обобщающий характер носила статья А.М. Дубровского^[161]. Н.И. Никитин рассмотрел сибиреведческие аспекты деятельности историка^[162]. Е.П. Михайлова осветила ранее не известные страницы научной биографии ученого, рассмотрев его деятельность в годы Великой Отечественной войны^[163]. Истории взаимоотношений С.В. Бахрушина и М.Н. Тихомирова коснулся С.О. Шмидт^[164]. Значительный плюс сборника заключался в публикации воспоминаний об историке, ставших важным источником изучения его биографии.

Последней работой советского периода можно назвать статью О.Н. Вилкова, посвященную сравнительному анализу концепций колонизации Сибири С.В. Бахрушина и В.И. Шункова. Автор подчеркнул большое значение их идей для отечественной историографии Сибири, отметив, однако, что многое историческая наука рассматривает уже по-другому^[165]. Подводя итоги советскому периоду изучения научного наследия С. Бахрушина, нужно отметить, что оно рассматривалось в русле концепции его постепенного перехода от «буржуазного экономизма» к марксизму, тем самым было сформировано довольно упрощенное понимание исследовательской эволюции историка.

На современном этапе развития исторической науки появилась возможность осветить новые, подчас трагические эпизоды жизни историка. Первым в этом ряду стоит до сих пор единственное обобщающее монографическое исследование А.М. Дубровского, посвященное Бахрушину^[166]. Оставаясь, в общем, на тех же позициях, на которых были написаны его предыдущие работы, автор добавляет много ранее неизвестных фактов, по-новому оценивает отдельные эпизоды. В книге появляется до того не звучавшая тема взаимоотношения историка и власти. В этой связи автор писал: «Время, в которое жил Бахрушин, не всегда способствовало научным занятиям. Оно то открывало перед ним широкие возможности, то совершенно отнимало всякие условия для труда… Порой ученому трудно было не сбиться на конъюнктуру. Тип историка, работавшего по известному принципу „чего изволите“, был характерен для этого времени… И о таких людях надо помнить. Но наиболее памятны и ценны для науки те, кто, порой идя на неизбежный компромисс, сохранял и в то же время честное отношение к своему труду»^[167]. К последним относился и Бахрушин. Основные моменты биографии ученого Дубровский осветил в отдельных статьях^[168]. Оригинальный подход к анализу исторических и общественно-политических взглядов Бахрушина Дубровский предложил в статьях, посвященных графическим рисункам историка^[169]. Изучение рисунков ученого позволило пролить свет на восприятие Бахрушиным не только исторических, но и окружавших его деятелей. Последней работой исследователя о С. Бахрушине стала статья о педагогической деятельности ученого^[170].

В работах А.А. Преображенского Бахрушин рассматривается в традиционном академическом ключе^[171]. По замечанию автора, «совместно с другими учеными той поры (Б.Д. Грековым, М.В. Нечкиной и др.) Бахрушин предложил достаточно стройную схему исторического развития России на протяжении веков»^[172]. Таким образом, Преображенский напоминал, что, несмотря на все перипетии судьбы, Бахрушин сыграл значительную роль в становлении советской историографической традиции и в конце жизни входил в истеблишмент советской науки.

Подводя итог историографического обзора работ, посвященных научной биографии Бахрушина, можно сделать вывод, что его деятельность получила всестороннее рассмотрение в научной литературе. Единственным малоизученным звеном является осмысление его творчества в рамках той историографической традиции, в которой он сформировался как историк, т. е. в рамках Московской исторической школы.

Таким образом, научные биографии Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева и С.Б. Бахрушина изучены неравномерно. Доминировал персоналистский подход, приведший к тому, что их творчество оказалось в значительной степени оторвано от историографического контекста. Более того, невнимание к коллективистской составляющей их деятельности не позволило адекватно оценить вклад в науку. Характерной чертой проанализированной научной литературы является то, что приоритет отдавался изучению советского периода деятельности историков, тем самым были во многом пропущены дореволюционные годы формирования их как ученых, постепенного вхождения в элиту научно-исторического сообщества. В советское время это можно объяснить стремлением специалистов рассмотреть деятельность ученых в рамках схемы их постепенного перехода (как правило, неполного) к марксистской методологии, а в современной историографической науке – повышенным интересом к теме «историк – власть», в рамках которой судьбы московских историков в 1920–1950-е гг. оказывались в центре внимания, как наиболее типичные. Заполнение существующего пробела будет способствовать созданию целостной картины формирования, эволюции, а в дальнейшем и трансформации их научного творчества. Думается, что предложенный в данной работе угол зрения позволит целостно рассмотреть проблему.

Глава 2
Начало пути. Формирование научных взглядов (1890–1900-е гг.)

1. Основные тенденции развития отечественной исторической науки на рубеже XIX–XX вв

В пореформенный период российская историография, развиваясь в условиях усложнения политических и социальных отношений, отличалась напряженным поиском нового как на поле исторической проблематики, так и в области методологии. И в силу внутренних потребностей, и в силу большого влияния общеевропейского интеллектуального процесса историческая наука в России двигалась в одном направлении с историко-философской мыслью Запада. Одной из ведущих тенденций этой эволюции был переход к позитивизму.

Зародившись как социологическое учение, созданное О. Контом, позитивизм оказал колоссальное влияние на различные области гуманитарного знания. Позитивизм (от лат. positivus – «положительный») подкупал ученых своим стремлением к строгой научности, отказом от каких-либо умозрительных построений. В рамках позитивистского учения существовало убеждение, что принципы изучения естественнонаучных и гуманитарных дисциплин одинаковы, разница лишь в предмете анализа. Основой науки провозглашалось опытное знание. При этом признавалась относительность познания, поскольку опыт всегда носит субъективный характер, что сказывается и на полученных данных. Важной чертой позитивизма был акцент на единообразии человеческой природы. Это позволило сделать вывод о возможности сравнительного изучения всемирной истории. Утвердившись в исторической науке с середины XIX в., позитивизм первоначально имел очевидную эмпирическую направленность. Предполагалось, что на данном этапе развития знания нужно ограничиться изучением фактов и явлений, не пытаясь выявить их сущность.

Несмотря на многообразие форм, позитивизм в исторической науке отличал ряд устойчивых черт. Исследователи в первую очередь отмечают несколько характерных признаков позитивистской методологии: 1) представление об эволюционном характере развития общества, соединенное с акцентом на закономерности его развития; 2) многофакторный подход, т. е. признание существования различных факторов, равноценных в своем влиянии на развитие общества; 3) широкое применение сравнительно-исторического метода в изучении общественных явлений.

Несмотря на господствующее положение позитивизма, с конца XIX в. в отечественную историографию активно стали проникать заимствования и из других философских учений, в частности неокантианства и марксизма. Таким образом, историографическая картина, сложившаяся в конце XIX – начале XX в., характеризовалась крайней пестротой и сложностью.

Развитие гуманитарного знания на рубеже XIX и XX вв. привело к сосуществованию разнотипных философских систем, предлагавших нередко прямо противоположные варианты объяснения актуальных вопросов. История чутко откликалась на общие тенденции развития знания.

Широкую популярность приобрел «экономический материализм». В конце XIX в. под этим термином понимали методологию, построенную на принципе признания главенствующей роли экономического фактора в истории. Надо отметить, что понятие «экономического материализма» являлось достаточно расплывчатым, поскольку к данному течению не без оснований можно отнести как сторонников позитивизма, так и, например, ранних марксистов. Под марксизмом часто понимался именно «экономический материализм», методологические подходы которого в той или иной форме нашли применение в работах многих исследователей. М.Н. Покровский в 1906 г. в брошюре «Экономический материализм» разграничивал указанное направление и марксизм. Он считал, что экономический материализм не учитывает огромное значение классовой борьбы в истории.

Революционные события и обострение классовой борьбы способствовали нарастанию интереса к марксистской методологии. Такие деятели социал-демократического революционного движения, как Г.В. Плеханов, М.С. Ольминский и В.И. Ленин, нередко обращались к исторической тематике в поиске ответов на стоявшие перед ними проблемы. Из видных профессиональных историков к марксистам причисляли себя М.Н. Покровский и Н.А. Рожков. Тем не менее марксизм нельзя причислить к лидирующим историографическим направлениям конца XIX – начала XX в.

Неокантианство как философское течение сформировалось в 1860-е гг. в Германии. «Возвращение» к философскому наследию И. Канта происходило в условиях разочарования в натуралистическом мировоззрении и абсолютизации опытного знания. В 1880-е гг. возникла Баденская школа неокантианства, выдвинувшая на первый план проблему гуманитарного познания. Ее представители, Г. Риккерт и В. Виндельбанд, считали, что научное знание целесообразно разделить на науки о духе и науки о природе. Первые – идиографические – изучают индивидуальные явления, вторые – номотетические – ориентированы на выявление естественнонаучных законов. История относилась к первому типу. Следовательно, полагали они, историки должны отказаться от широких обобщений из-за их бесперспективности в сфере гуманитарного познания.

Те или иные философские направления и течения редко проявлялись в научном творчестве историков в чистом виде, чаще всего происходило переосмысление философских концепций в системе исторических представлений. Сложившаяся историографическая ситуация, когда различные теоретические установки, с одной стороны, конкурировали, а с другой – дополняли друг друга, свидетельствовала о множестве путей дальнейшего развития отечественной историографии.

Среди ученых до сих пор нет однозначного понимания состояния отечественной историографии накануне гибели Российской империи. Одни считают, что историческая наука находилась в состоянии кризиса из-за того, что позитивизм перестал удовлетворять насущные потребности науки, другие – что, наоборот, переживала расцвет. Первую точку зрения последовательно доказывал С.П. Рамазанов^[173]. Отталкиваясь от концепции кризисов науки Т. Куна^[174], исследователь пришел к выводу, что в российской историографии начала XX в. началось вытеснение позитивистской парадигмы неокантианством. Данное утверждение в отношении историков-русистов представляется сильно преувеличенным. Во-первых, автор использовал концепцию, справедливо подвергнутую критике за упрощение сложного процесса смены одних научных представлений другими^[175]. Во-вторых, конкретно-исторические наблюдения показывают, что неокантианство не вытеснило позитивизм. Историки-позитивисты использовали некоторые идеи данной парадигмы в своих исследованиях, совершив таким образов синтез двух методологий, с доминированием позитивистской составляющей. Такой синтез стал визитной карточкой «второго позитивизма»^[176]. По авторитетному мнению П.С. Шкуринова, представителям данного течения «понадобилось прибегнуть к понятиям декриптивизма», когда «концептуальная тенденция требует признания систематизаторской функции познания во имя „открытия“ закона. Отсюда сведение функционализма в гносеологии к простой процедуре описания фактов, отсюда понятие „экономии мышления“»^[177]. Более того, на сохранение позитивизмом лидирующих позиций указывает не только размах и качество исторического поиска, но и, например, тот факт, что позитивизм, служивший основой научного мировоззрения дореволюционных историков, оставался ведущей методологией и в среде историков-эмигрантов, что свидетельствовало о его неисчерпанном научном потенциале. Кроме того, несмотря на увлечение отдельных представителей научного сообщества неокантианством, в их конкретно-исторических исследованиях продолжали господствовать позитивистские установки.

Кроме господствующего положения позитивизма отличительной чертой эпохи была тесная кооперация историко-правовых дисциплин и собственно исторической науки. В начале XX в. плодотворное взаимовлияние указанных дисциплин только усилилось^[178]. По мнению Н.В. Иллерицкой: «История права явилась наукой, пограничной для истории и юриспруденции, и несла в себе методологические признаки обеих наук – подходы и методы исследования исторической науки и объект исследования юридической науки. Занимались ею юристы с историческим мышлением, и чем более развитым было их историческое мышление, тем более удачным были примеры историко-правовых трудов»^[179]. В этой связи надо отметить, что колоссальное влияние на историческую науку продолжали оказывать идеи государственной школы, ставшие органической частью отечественной историографической традиции.

Во второй половине XIX в. в рамках историко-правовой науки начало формироваться социологическое, или реалистическое направление. Под влиянием социологии значительно расширилась проблематика исследования. Яркими представителями социологической школы в России были М.М. Ковалевский, С.А. Муромцев, Ю.С. Гамбаров и др.

Кроме методологии произошли значительные изменения и в организации науки. Особенно заметным стало увеличение научно-исторических журналов, ставших важнейшими проводниками научных идей.

Указанные выше тенденции развития отечественной историографии создавали насыщенный фон для научной деятельности историков Московской школы, создавая предпосылки для формирования неодномерного научного мировоззрения.

2. Ю.В. Готье: первые шаги в науке

Юные годы жизни и молодость являются важнейшим этапом формирования человеческой личности. Именно в это время складываются предпосылки для выбора профессии, склонность к той или иной деятельности, делаются первые шаги в профессии. Поэтому данный период жизни Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева и С.В. Бахрушина не может не быть освещен.

Самым старшим по возрасту из перечисленных историков был Готье. Он родился 18 июня 1873 г. в семье известного книготорговца французского происхождения Владимира Владимировича (Вольдемара Габриэля) Готье. Таким образом, достаточно благополучное детство способствовало развитию талантов будущего историка. Большое влияние на сына оказывала его мать, Наталья Степановна, урожденная Варсонофьева. Именно ей он был обязан первым знакомством с историей. По воспоминаниям Готье, его мать очень хорошо знала историю и много читала сыну различную историческую литературу^[180].

Его годы учебы прошли в престижной частной гимназии Краймана, где на мальчика значительно повлиял преподаватель истории Петр Павлович Мельгунов (отец известного впоследствии историка и издателя С.П. Мельгунова^[181]), который когда-то учился вместе с Ключевским на одном курсе. По словам Готье, именно Мельгунов укрепил в нем склонность и вкус к истории. В архиве будущего историка сохранилось школьное сочинение «Реформа Петра Великого. Ее значение. Причины, вызвавшие ее. Ее подготовка до Петра. Ее характер»^[182]. В нем Готье рассматривал петровские преобразования в русле концепции С.М. Соловьева о переходе в «зрелый стан» русского общества. Обращение к работам классика исторической науки свидетельствует о знакомстве ученика с научной литературой, в чем, видимо, была немалая заслуга его учителя.

После окончания гимназии Готье не сомневался, что поступит в Московский университет на историко-филологический факультет. Но отец хотел видеть в сыне наследника его книжного дела, поэтому перед поступлением он поставил ему условие, что тот должен посвятить свое свободное время изучению работы книготорговца^[183].

В 1891 г. он становится студентом историко-филологического факультета. Сначала преподавание в университете несколько разочаровало молодого человека, но затем он окунулся в атмосферу научного поиска. Первым преподавателем, оказавшим неизгладимое впечатление на Готье, был П.Г. Виноградов. В его семинаре, посвященном истории античности, он впервые учился технике научно-исторического исследования. Это было «отличной подготовительной школой для дальнейших самостоятельных занятий»^[184]. Более того, по признанию Готье, он вскоре стал «виноградовцем», попав под обаяние его семинариев и лекционных курсов. Но достаточно быстро его интерес захватила русская история, чему в определяющей степени способствовали лекции Ключевского.

О Ключевском Готье слышал еще до поступления в университет. О знаменитом профессоре уже давно шла слава по всей стране, и многие специально поступали на историко-филологический факультет, чтобы учиться у него. Захватили лекции мэтра и молодого историка, их высокохудожественность только подкрепляла внимание. «Казалось, что он [Ключевский. – В.Т.], говоря о деталях и явлениях русской истории, рассказывает о лицах и событиях, им лично виденных»^[185]. Меньшее значение сыграли семинары Ключевского, которые «были, в сущности, также лекциями, но лекциями специальными»^[186]. Недостатки семинаров Ключевского компенсировались занятиями у П.Н. Милюкова. «Именно милюковский семинар имел решающее значение для всей моей жизни… Преподавание Милюкова… имело для меня не меньшее значение, чем курс Ключевского»^[187], – писал впоследствии Готье. Большое впечатление произвела на историка и книга Милюкова «Очерки по истории русской культуры», которую Готье считал очень ценным дополнением к курсу Ключевского. Под руководством Милюкова молодой историк написал свою первую крупную историческую работу «Оборона южных границ Московского государства в XVI в.», тогда же и созрело окончательное решение стать специалистом по отечественной истории.

На четвертом курсе Готье как участник семинариев Виноградова и Милюкова вошел в кружок молодых историков под руководством П.Г. Виноградова, П.Н. Милюкова и С.Н. Трубецкого. Первый стал председателем кружка. По воспоминаниям Готье, заседания кружка оказали сильное влияние на формирование его «научного мировоззрения»^[188].

Работу об обороне южных границ, начатую в милюковском семинаре, Готье предложил в качестве выпускного сочинения, расширив хронологические рамки до конца XVII в. Окончательно название исследования звучало «Оборона степных границ Московского государства в XVI и XVII столетиях»^[189]. В качестве основного источника автор активно использовал опубликованные, но мало изученные, разрядные книги. В сочинении начинающий историк отметил основные тенденции борьбы за степные просторы и их освоения. Он тесно связал оборону границ с внешней политикой Московского царства.

По мнению автора, «характер всей русско-татарской борьбы после 1480 г. может быть определен одним словом: это неуклонное наступательное шествие на юго-восток»^[190]. Наступление это носило очень осторожный и в целом оборонительный характер, позволяя, впрочем, решать основные государственные задачи. Готье выделил в истории обороны южных границ несколько этапов. Первый – 1480–1552 гг. – от освобождения от татаро-монгольского ига до взятия Казани. Этот этап он назвал Казанским, поскольку именно Казанское ханство являлось и главной проблемой, и главной целью московской политики. Второй этап – с 1552 по 1613 г. – характеризуется началом борьбы с Крымским ханством и усиливающейся правительственной колонизацией степи. Третий период – 1613–1637 – время восстановления Московского государства после Смутного времени и отказа от интенсивного освоения степей. Наконец, с 1637 г. начинается период «усиленной постройки городов на Юге и окончательного заселения Польской украйны и колонизации Слободской Украины»^[191].

На первом этапе борьбы соотношение сил было уже в пользу русского государства. «Отношения Москвы к Казани – отношения сюзерена к вассалу, и при том сюзерен строг, требователен и знает, что рано или поздно вассал вполне подчинится ему»^[192]. Таким образом, присоединение Казани, по мысли автора, было предопределено.

Автор тесно связал борьбу с Казанью и особенно с Крымом с международными отношениями. По его замечанию: «Характерная черта Московско-Крымских отношений изучаемого времени – тесная связь их с отношениями Москвы к Польско-Литовскому государству»^[193]. Борьба с Крымом оказалась гораздо сложнее для русского государства, поскольку он «был слишком далек от Москвы и слишком силен своим географическим положением, своими связями с Турцией и отчасти с Литвой»^[194].

Огромное значение в обороне южных границ Готье отводил колонизационным процессам. По его мнению, лидером в колонизации юга было правительство (правительственную колонизацию он даже называет «правильной»^[195]). Именно государство организовало станичную пограничную службу, которая, по словам автора, уже сформировалась к середине XVI в. И именно государство было инициатором строительства сети укрепленных городов на границе. Градостроительство, в концепции Готье, стало ключевым фактором успешного освоения южных степей^[196]. Большую роль в обороне играли служилые татары. Поворотным моментом в защите границ стало начало строительства в 1637 г. пограничной черты, которая позволила проводить систематическую колонизацию южных земель^[197]. Сроком окончания борьбы, по мнению автора, «можно считать конец 70-х гг. [XVII в. – В.Т.], когда была укреплена Белгородская черта»^[198]. Окончательно крымские набеги прекратились после походов В.В. Голицына.

Таким образом, в концепции автора определяющими факторами обороны границ стали строительство засечных черт и постепенная колонизация. Этот тезис нашел подтверждение в последующих исследованиях^[199], став неотъемлемой частью наших представлений об освоении Юга России. В данном случае обращение к теме обороны границ государства в контексте колонизационных процессов, очевидно, должно рассматриваться как продолжение традиций Московской исторической школы, где колонизация признавалась наиболее значительным фактом русской истории.

Работа получила высшую оценку «весьма удовлетворительно». Государственные экзамены также были сданы весьма успешно: за все были получены высшие балы. Вспоминая об экзаменах, Готье писал: «Несмотря на неприятные моменты, на требовательность и не слишком приятное отношение к нам председателя комиссии [казанского профессора-классика Д.Ф. Беляева. – В.Т.], это было все-таки светлое, живое время, время молодой борьбы за достижение цели – победоносно пройти через комиссионные препятствия»^[200]. Экзамены закончились дружеским ужином с П.Г. Виноградовым.

По окончании университета Готье пришлось приложить немало усилий, чтобы его оставили «для приготовления к профессорскому званию» при кафедре отечественной истории. По воспоминаниям историка, большим препятствием для этого было то, что Ключевский слишком плохо его знал, поскольку во время его обучения в университете длительное время отсутствовал, преподавая историю наследнику престола в Аббас-Тумане^[201]. Тем не менее необходимое знакомство состоялось. Академическую карьеру Готье на некоторое время прервала необходимость службы в армии. С 1895 г. по осень 1896 г. молодой историк отслужил один год в армии, после чего сразу же напомнил о себе Ключевскому, который в конце концов стал его научным руководителем. Как признавался Готье, поначалу их отношения складывались не самым простым образом. Ключевский не любил, когда ему докучали различными вопросами. Впоследствии начинающий ученый решил, что таким образом руководитель приучал их к научно-исследовательской самостоятельности. Его лозунгом было «Сам доходи!». «Не бояться черновой работы, доходить самому до первичной формы исторических известий, научиться самому ориентироваться в специальной литературе – таковы были требования, которые он [Ключевский. – В.Т.] предъявлял к начинающим свою ученую деятельность молодым людям»^[202], – писал Готье. Надо отметить, такая манера руководства одними принималась, а у других, например у Милюкова, вызывала отторжение, как Готье ее принял. Кроме того, недостатки такого метода работы в некоторой степени компенсировались частыми непринужденными беседами с учителем. «Час такой беседы стоил многих недель работы»^[203], – считал молодой историк. С этого времени он начинает систематически готовиться к сдаче магистерских экзаменов. Для успешной сдачи экзаменов необходимо было проработать огромное количество источников и литературы не только по русской истории, но и по отдельным вопросам истории всемирной. Процесс напряженной подготовки к сдаче отражают многочисленные конспекты и планы подготовки к экзамену, сохранившиеся в архиве^[204].

Параллельно с этим, он некоторое время проработал сотрудником Московского архива Министерства юстиции (МАМЮ)^[205]. Здесь с января 1897 г. по май 1898 г. Готье работал в описательном отделении и занимался разбором столбцов Московского стола. Вероятно, именно тогда у историка сформировался устойчивый интерес к архивной теории и практике. 29 декабря 1896 г. он избирается членом Археографической комиссии Московского археологического общества^[206].

В 1897 г. начинающий ученый совершил поездку в Швецию для ознакомления с работой архивных учреждений, хотя впоследствии и признавался: «Цель моего посещения Стокгольма была скорее туристической»^[207]. Историк посетил стокгольмский и несколько провинциальных архивов. Кроме изучения шведского архивного опыта, он намеревался найти документы по русской истории. Поиски увенчались успехом, и Готье напечатал несколько наиболее интересных источников в российских научно-исторических изданиях^[208].

По впечатлениям от поездки он опубликовал в 1898 г. статью о работе Стокгольмского государственного архива, которая в 1911 г. была снова перепечатана^[209]. Подчеркнув, что «судьба архивоведения в Швеции тесно связана с историей Стокгольмского государственного архива»^[210], ученый подробно рассмотрел историю, материальное обеспечение деятельности архива, систему хранения и режим доступа к документам. В статье он выступил сторонником централизации архивного дела, поскольку считал, что четкая, централизованная система функционирования архивохранилищ как центральных, так и провинциальных будет способствовать их развитию^[211]. (В таком же свете историк видел и дальнейшую эволюцию архивного дела в России, что подтверждают и все его дальнейшие высказывания о путях развития отечественных архивов.) Готье подошел к проблеме архивов как профессиональный историк, которого в архивной системе интересуют в первую очередь практическая сторона дела, возможность использовать архивные богатства в научных исследованиях.

Необходимо отметить, что историк и впоследствии старался поддерживать контакты со Стокгольмским государственным архивом. В 1902 г. он снова посетил Швецию. Активную роль Готье сыграл в передаче шведскими архивистами Румянцевскому музею, куда он поступил на службу 5 декабря 1898 г.^[212], источников о смоленской осаде в Смутное время. Именно его связи позволили выписать эти документы для копирования непосредственно в России, сделав их достоянием российской научной общественности. В Румянцевском музее Готье проработал более четверти века. Последовательно занимая должности ученого секретаря, хранителя Отделения древностей, библиотекаря, главного библиотекаря, заместителя директора, заведующего Отделения истории России – СССР^[213]. Отзывы о работе Готье были неоднозначными. Кто-то отмечал его высокий профессионализм и заинтересованность в работе, кто-то, наоборот, халатность. Так, известный библиотекарь Н.Н. Ильин, служивший с Готье, впоследствии вспоминал: «Руководителем библиотеки Румянцевского музея состоял тогда проф. Ю.В. Готье… Отпрыск владельцев старой книготорговой фирмы на Кузнецком мосту, француз по происхождению, Готье сверкал национальным галльским остроумием, которое в частной беседе зачастую отзывалось примесью чисто русского навоза. Так, касаясь своих обязанностей по библиотеке, Готье откровенно говорил, что ему на это „наплевать“, лишь бы не тревожили. Не лишенный административных способностей и умения разбираться в людях, он следовал этой программе с успехом и безнаказанностью»^[214]. Возможно, Ильина раздражало то, что Готье совмещал большое количество должностей в различных учреждениях, отдавая предпочтение научной деятельности в ущерб музеям. Иного мнения придерживался директор музеев, князь В.Д. Голицын, всегда поддерживавший ученого. При Готье вновь началось создание инвентарных описей библиотечных фондов, упорядочены журнальные и газетные фонды^[215]. Историк был одним из тех, кто стоял у истоков «Общества друзей Румянцевского музея», созданного в 1913 г.^[216] Параллельно с работой в музее историк преподавал в Московском университете, где, прочтя две пробные лекции на темы «Земские соборы при Грозном и их происхождение» и «Очередные задачи в изучении писцовых книг»^[217], в 1903 г. занял должность приват-доцента^[218].

Расхожим мнением среди историографов является мысль о том, что историк не может отгородиться от общественно-политических страстей, бушующих вокруг него. Во многом этому способствует и особый социальный статус самой исторической науки, постоянно оказывающейся в центре политических дискуссий. Выше отмечалось, что московские историки, не в пример петербургским, отличались повышенным интересом к политике. Поначалу восприняли такую модель поведения и их младшие коллеги. Так, Готье после возвращения из армии включился в общественно-политическую жизнь страны, вступив в партию кадетов. В 1905 г. он примкнул к партии конституционных демократов, но «вышел из ее рядов уже весной 1906 г. из-за тактических разногласий, связанных с Выборгским манифестом»^[219]. Тем не менее он достаточно активно принимал участие в организации и проведении публичных чтений^[220]. Впоследствии он признавал, что политическая деятельность мало его интересует: «Я не политический деятель, у меня нет для этого темперамента… Ни Милюков, ни Кизеветтер, ни иные мои знакомые не нашли для меня дела в к.-д. партии; а… тем временем я сам в ней разочаровался и после выборгского воззвания сам вышел партии… и на всю жизнь стал „диким“… Все, что я могу сказать, настолько не вяжется с „лозунгами“ царствующих самодержцев идиотизма, что и с этой стороны распространение моих мыслей в данное время было бы и затруднительно и бесполезно. Остаются частные разговоры и учебная аудитория, где я всегда старался быть объективным и никогда не говорил того, чего я сам не думаю»^[221]. Таким образом, он сделал выбор в пользу научно-преподавательской карьеры.

3. С.Б. Веселовский: от юриста к историку

Всего на три года младше Готье был Степан Борисович Веселовский, но его путь в историческую науку был гораздо извилистее. Он родился 4 сентября 1876 г. в дворянской семье^[222]. Доход Веселовских был небольшой, но позволял жить безбедно. Маленький Степан рано овладел грамотой, чему в немалой степени способствовало то, что его отец, Борис Степанович, приобрел библиотеку цензора Лебедева^[223]. Учился он сначала в 5-й московской классической гимназии, а затем в Тамбовской губернской гимназии.

В 1896 г. он поступил в Московский университет на юридический факультет. Об обучении на юридическом факультете у Веселовского остались не самые радужные воспоминания. По его мнению, уровень преподавания на факультете тогда оставлял желать лучшего^[224]. «Насколько помню, на первом курсе не было ни одного интересного, талантливого профессора»^[225], – вспоминал он. Одним из немногих преподавателей, произведших впечатление на Веселовского, был Н.А. Зверев, читавший энциклопедию права^[226]. В университете под руководством известного историка права И.Х. Озерова Веселовский написал работу, посвященную анализу политических взглядов Б. Спинозы. Впоследствии Веселовский написал рецензию на перевод «Богословско-политического трактата», сделанный М. Лопаткиным^[227]. В рецензии автор отметил определенное количество неправильно переведенных мест, заметив, впрочем, что их немного.

У И.Х. Озерова Веселовский писал и свое дипломное сочинение, посвященное анализу финансовой системы Франции до революции. Для сбора материала по теме исследования он в 1901 г. совершил поездку за границу, во время которой посетил Германию, Францию и Швейцарию. В 1902 г. он окончил университет, но вместо юридической карьеры выбрал путь историка. С этого времени Веселовский посвятил себя кропотливой работе над изучением прошлого России.

Еще до окончания университета он женился на своей двоюродной сестре Елене Евгеньевне Сифферлен. Благодаря этому браку он приобрел значительное состояние, которое обеспечило ему безбедное существование и позволило заниматься любимым делом. В первые годы своей деятельности он находился на некотором удалении от основной массы московских историков, что объясняется тем, что он окончил не историко-филологический факультет, а юридический, поэтому у него было мало необходимых знакомств. Вхождение в научно-историческое сообщество было постепенным. Трудности были связаны еще и с тем, что большинство историков были людьми небогатыми, вынужденными жить преподавательским и литературным трудом. На их фоне Веселовский, владевший несколькими доходными домами и акциями прибыльных предприятий, оказывался инородным телом, видимо, вызывая нередко зависть и осуждение. Так, в своем дневнике 1 января 1916 г. историк с горечью писал: «Я давно и постоянно испытываю тягостное чувство пустоты, расхолаживающее влияние этой тупой, эгоистичной, плебейски-завистливой и прозаически настроенной ученой братии. Мысль о том, что мое увлечение наукой и все мои труды, на их взгляд, есть чудачество обеспеченного человека, меня не покидает. С.А. Белокуров мне не раз говорил с грубым добродушием, присущим ему: вот чудак! Сидит в архиве, когда мог бы кататься на автомобилях, пить шампанское и путешествовать в теплых краях. Поневоле опускаются руки»^[228]. В этом же духе оставил отзыв о Веселовском и петербургский историк А.Е. Пресняков: «Обедал у С.Б. Веселовского, молодого ученого, который встретил меня в Архиве и после занятий повел к себе. Это богатый господин, который живет пока в наемной квартире, ожидая отделки собственного дома»^[229].

Тем не менее постепенно, благодаря своим заслугам, которые невозможно было игнорировать, историк входил в сообщество историков. 29 сентября 1907 г. его избирают членом-соревнователем Общества истории и древностей российских при Московском университете^[230]. 25 января 1908 г. состоялось личное знакомство Веселовского с В.О. Ключевским^[231]. В тот день он читал доклад на заседании общества по теме «Семь сборов запросных и пятинных денег в первые годы царствования Михаила Федоровича», вскоре вышедший отдельным изданием. После этого завязались деловые отношения. Ключевский неоднократно дарил молодому историку книги со своими автографами. Веселовский принял участие в создании сборника в честь Ключевского, где поместил статью о значении азартных игр в государственных доходах России XVII в. В ней он доказал, что азартные игры, приобретшие форму монополии на мелкие промыслы, были заметным источником доходов казны^[232]. Статья была частью начатой историком работы по изучению чрезвычайных налогов в XVII в.

Сохранились воспоминания Веселовского о своем неформальном учителе. Он считал, что отзывы о Ключевском как замкнутом и сложном человеке сильно преувеличены: «Бесспорно, что К[лючевский], как всякий богато одаренный от природы человек, был натурой сложной, которая не укладывается в иконописные трафареты, но „загадочность“ его лика зависит не от него самого, а от тех, кто не был в состоянии подойти к нему просто и непосредственно»^[233]. По его наблюдениям, легендарный историк относился к людям, даже незнакомым, очень дружелюбно. В то же время Веселовский отмечал и присущую великому ученому жизненную осторожность и даже обидчивость. Но «глубоко врожденная симпатия его к человеку, который, подобно ему, получил от жизни много обид, предохраняла К[лючевского] от озлобления и пессимизма»^[234]. Ученый впоследствии принял участие в похоронах Василия Осиповича^[235].

Веселовский не был выпускником историко-филологического факультета и непосредственным учеником Ключевского. Это вызывает у некоторых исследователей сомнение в принадлежности ученого к Московской школе и к какой-либо школе вообще^[236]. Но надо обратить внимание, что такой формальный подход к определению школьной принадлежности вызывает возражения. Так, нередко историки, не являясь учениками тех или иных ученых, воспринимают их концепции и методы работы с источниками, и такие примеры не редкость, поскольку способы передачи научной культуры значительно расширились в начале XX в., включая не только классическое преподавание, но и публикации курсов лекций, монографии, публичные выступления, частные беседы и т. д. Зависимость концептуальных построений Веселовского от Ключевского признана подавляющим большинством исследователей. Кроме того, можно предположить, что Веселовский мог слушать лекции Ключевского, читавшего русскую историю не только студентам-историкам, но и юристам. Симптоматично, что Готье в своем университетском курсе по русской историографии рассматривал Веселовского как ученика Ключевского, не сомневаясь в его принадлежности к Московской школе историков^[237]. А.А. Зимин писал о Веселовском как о типичном представителе Московской школы^[238].

Принадлежность Веселовского к Московской школе определяло еще и то, что он оказался в теснейшем контакте с выпускниками историко-филологического факультета, не только многое у них перенял, но и оказал очень заметное влияние на исследовательский почерк младших представителей Московской школы, во многом сформировав их отличительные от старшего поколения черты.

Первоначально Веселовский приобрел в рядах профессиональных историков славу трудолюбивого и глубокого знатока архивов. Он огромное количество времени проводил, работая над архивными документами. Как и подавляющее большинство видных историков, начинающий ученый придерживался негласного кодекса историка-архивиста, состоящего в требовании добросовестного отношения к архивным богатствам, соблюдения всех правил работы в архиве. В этом смысле показательна скандальная история, произошедшая с киевским историком Е.Д. Сташевским, в которую оказались вовлечены многие московские историки.

Молодой историк Сташевский, выпускник Киевского университета, по свидетельству многих современников, не обделенный талантом, решил двигаться по карьерной лестнице окольными путями. С 1906 по 1911 г. он выкрал из московских архивов 319 документов. Когда в 1906 г. обнаружилась пропажа, то первоначально подозрение пало на А.И. Яковлева, поскольку думали, что он последний работал с этими документами^[239]. Правда, вскоре обвинения были сняты. Впоследствии подозревали даже Веселовского, но тот потребовал проверить лист посещений, доказав свою непричастность и тем самым отведя подозрения^[240]. Но к 1912 г. постоянные пропажи документов вывели на киевского историка. Сташевский постарался замести следы, вернув документы на место, но опоздал, поскольку архивариусы заново пронумеровали листы. Не желая иметь с ним больше никаких дел, со Сташевским разорвали всякие отношения М.К. Любавский и М.М. Богословский, а его репутация в научных кругах была навсегда подмочена^[241].

Но на этом подлоги киевского историка не закончились. В Киеве он представил на соискание магистерской степени первый том своей книги «Очерки по истории царствования царя Михаила Федоровича»^[242]. При ближайшем рассмотрении книга носила компиляционный характер, многие выводы были слабо обоснованы. Веселовский написал на работу обстоятельную критическую рецензию ипредоставил ее для печати в «Журнал Министерства народного просвещения». Отзыв долго не печатали, боясь скандала. В дело вынужден был вмешаться С.Ф. Платонов, ратовавший за публикацию отзыва перед одним из редакторов Э.Л. Радловым^[243]. Впоследствии, редакторы журнала Э.Л. Радлов и Н.Д. Чечулин просили смягчить некоторые выражения, но автор отказался. Тогда Н.Д. Чечулин, по просьбе Э.Л. Радлова, самовольно внес некоторые коррективы, чем вызвал протест московского коллеги^[244].

Даже несмотря на это, рецензия получилась резко отрицательной. В ней автор категорически писал, что у Сташевского «нет ни достаточного материала для серьезного пересмотра множества затронутых им вопросов, ни достаточной подготовки»^[245]. Дальнейшие выводы носили еще более негативный характер: «Не то это компиляция, украшенная архивными цитатами, не то попытка самостоятельного исследования»^[246]. Веселовский возразил против чрезмерного, с его точки зрения, подробного разбора имеющейся литературы. Он также отметил «небрежность и неточность цитат и ссылок»^[247]. Веселовский обвинил автора книги и в недобросовестном использовании исторических источников. Он отметил стремление Сташевского из отдельных уникальных эпизодов делать далеко идущие выводы и, в случае необходимости, некритически подходить к источникам. Не меньшее осуждение у автора отзыва вызвала манера киевского историка использовать выводы других ученых: «Он так же без стеснения приписывает им то, чего они не говорили, если ему нужно…»^[248]. Подводя итоги, Веселовский высказал ряд мыслей касательно необходимости изменения общего положения дел в российской исторической науке. «Возможно ли было бы появление таких книг, если бы у нас, как на Западе, существовали специальные периодические издания исторической критики? – задавался он риторическим вопросом, – До сих пор у нас нет ни одного подобного органа. Разборы новых работ появляются случайно и разбросаны во множестве периодических изданий. Наше научное общественное мнение имеет преимущественно кабинетный характер. При таких условиях ценные работы иногда остаются незамеченными и подолгу не находят справедливой оценки, а с другой стороны, нередко появляются безнаказанно такие работы, авторы которых совершенно не имеют научных приемов»^[249]. Несмотря на такую рецензию, Сташевский защитил диссертацию в Киевском университете. Тем не менее, по словам В.И. Саввы, он теперь все-таки не мог «чувствовать себя победителем»^[250].

Через год Е.Д. Сташевский вынужден был ответить. Он отметал все обвинения в свой адрес, не признавая со своей стороны недобросовестного использования литературы и источников. Он даже назвал отзыв Веселовского «полупризнанием» своего исследования^[251]. Тем не менее его оправдания были восприняты в научном мире скептически^[252].

В дискуссии со Сташевским отчетливо проявились научно-этические ориентиры Веселовского, который стремился к добросовестному историческому исследованию и требовал от других историков того же. Кроме того, видно, что ученый последовательно отстаивал идею коллективного контроля над научными исследованиями. В дальнейшем он неоднократно защищал эти мысли.

4. А.И. Яковлев: начало научного пути

Следующий представитель младшего поколения Московской исторической школы – Алексей Иванович Яковлев – родился 18 декабря 1878 г. в Симбирске в семье известного чувашского просветителя Ивана Яковлевича Яковлева. Детство будущего историка проходило под пристальным вниманием его отца. По воспоминаниям И.Я. Яковлева: «Сын мой Алексей в детстве и юности был мечтательным, иногда слишком рассеянным, в обыденной жизни веселым, жизнерадостным мальчиком»^[253]. Отец с детства подметил в мальчике способность к гуманитарным наукам. Следуя своим педагогическим принципам, И.Я. Яковлев постарался дать сыну классическое образование, которое, по его мнению, должно было способствовать будущей карьере ученого. Особенно хорошо его сыну давались древние и иностранные языки: еще до поступления в гимназию он прочитал основные памятники древнегреческой и латинской литературы в подлинниках. Любовь к древней литературе перешла в интерес к ушедшему прошлому. Как пишет И.Я. Яковлев: «Любовь к истории в нем проявилась в детстве: он рано стал с интересом читать книги исторического содержания»^[254]. Но не только языки и история увлекали младшего Яковлева – большой интерес вызывала и философия. Прочтя в детстве и юности труды многих философов, Яковлев тем самым заложил в себе основы к теоретическому мышлению. Большое значение в жизни будущего историка играла религия, к которой он относился очень серьезно. Высокая образованность сочеталась в А.И. Яковлеве с глубокой религиозностью, которую он сохранил на всю жизнь.

Поступив в местную гимназию, Яковлев быстро проявил себя с лучшей стороны: получал хорошие отметки, в учебе отличался прилежанием^[255]. Но из-за конфликта с классным руководителем, которого Яковлев обвинил в том, что тот «подтягивает» учеников за деньги, он окончил гимназию без медали. После окончания среднего учебного заведения молодой человек, уже определившийся со своим будущим, поступил в 1896 г. в Московский университет на историко-филологический факультет. Особенно привлекало выпускника то, что на факультете читал лекции знаменитый Ключевский, с чьими литографированными лекциями он познакомился еще во время гимназической учебы^[256]. Еще до окончания гимназии Яковлев попросил своего знакомого Николая Алексеевича Покровского, обучавшегося на историко-филологическом факультете Московского университета, поделиться своими впечатлениями о занятиях у Ключевского. В ответ он получил восторженное письмо, в котором мэтр-историк превозносился до небес^[257].

В Москве, по рекомендации друга своего отца, А.П. Покровского, Яковлев был представлен И.Д. Цветаеву, который взял его под покровительство^[258]. Благодаря знакомству с Цветаевым Яковлев стал вхож в круги московской интеллектуальной элиты, сохранив со своим покровителем хорошие отношения до его смерти.

В Московском университете начинающий историк попал в неповторимую атмосферу. Лекции по русской истории продолжал читать В.О. Ключевский. В своих воспоминаниях о великом историке Яковлев писал: «В аудитории не особенно людной (налицо было тогда 50-т человек) идет обычный гомон, разговоры, беготня, перекидывание замечаниями и шутками. Но вот наступает положенная лекция в 12.20, дверь открывается и в аудиторию входит согнутая фигура невысокого худощавого человека в виц-мундире, с сединой в гладко причесанных волосах, зачесанных слева на право, и в жиденькой бороде. Под мышкой у старичка огромный портфель нагруженный записками, тетрадями, листочками, книгами, брошюрами, рукописями. Аудитория сразу стихала. Поднявшись на кафедру, Василий Осипович сначала протирает свои очки, а затем погружается на несколько секунд в просматривание своих вынутых из портфеля листков и потом начинает свое изложение. Аудитория замирает на 50 минут (В[асилий] О[сипович] всегда первую лекцию прочитывал). В течение которых звучит его спокойная, отчетливая, прозрачная как хрусталь, грамматически безукоризненная речь, про которую говориться „будет просто, когда поработаешь со сто“. Ни одного небрежного, грубого, вычурного неуклюжего оборота: спокойная, отчетливая, обдуманная, взвешенная, отдыхающая простота, разворачивающая пред зрителями одну картину за другой. Речь В[асилия] О[сиповича] пленяла своей изумительностью оценки, отсутствием в ней всякого лишнего слова, той художественной простотой»^[259]. Начинающий историк оказался полностью очарован исторической схемой Ключевского, в общем-то, следуя ей на протяжении всей своей жизни. В своих воспоминаниях Бахрушин по этому поводу замечал: «Талантливый и яркий А.И. Яковлев, сверкавший оригинальностью и творческой гениальностью своих суждений, всегда умевший подходить к любому вопросу со своей, всегда тонкой и глубокой точки зрения, и тот говорил мне по поводу попыток некоторых приват-доцентов вносить „поправки“ в схему Василия Осиповича, что для него непонятно: „Надо либо целиком ее принимать как она есть, либо строить курс по совершенно новому плану, как сделал Милюков“»^[260].

Именно под руководством Ключевского Яковлев еще на первом курсе написал первое самостоятельное историческое исследование – «Вопрос о крепостных крестьянах в „Комиссии для сочинения проекта нового уложения“ 1767–1768 гг.»^[261]. Начинающий историк остановился на этой проблеме из-за ее слабой изученности, а также актуальности самого крестьянского вопроса. В своей работе он стремился рассмотреть три аспекта: 1) «как смотрело правительство на крепостное право»; 2) «как смотрели на крепостное право сами сословия и чем обусловливались эти воззрения»; 3) «что на самом деле представляло из себя крепостное хозяйство в XVIII в.»^[262].

В начале исследования автор обратился к вопросу о происхождении крепостного права. Здесь он оттолкнулся от мысли В.О. Ключевского о том, что крепостное право как юридическая категория имело своими истоками право холопье^[263]. «На крепостное право переносятся все приемы холопьей неволи… Крепостное право было экономической категорией, выросшей из прежних способов обработки земли». Переход от холопьего к крепостному труду автор объяснил тем, что «возделывание земли руками холопов-рабов, как наиболее суровый вид принудительного труда, сделалось менее выгодным, нежели обработка посредством труда, оплачиваемого земельным наделом, предоставляемому крестьянину»^[264].

Закрепощение крестьян историк, вслед за Ключевским, связывал с «повсеместным задолжанием крестьян помещикам путем долгого и медленного процесса»^[265]. Успех закрепощения автор объяснил тем, что здесь совпали интересы как государства, которому нужны были тяглецы, так и помещика. По Яковлеву, функция законодательства в сфере крепостного права менялась со временем. Если первоначально оно «направлялось нуждами всего государства», которому необходимы были средства на поддержание армии в боевой готовности, то в XVIII в. крепостное право «окончательно приобрело характер частного института», обслуживавшего интересы дворянства.

В XVIII в. крепостное право, по мнению исследователя, стало служить интересам исключительно дворянства, придя в противоречие с нуждами государственного развития: «…Интересы государства прямо нарушались крепостным правом: 1. повинности в пользу владельца лишали возможности правительство увеличивать прямые налоги, заставляя его входить в прямые долги; 2. крепостное право поддерживало ненормальную густоту населения на нечерноземной полосе…»^[266].

Ситуацию можно было изменить после «Манифеста о вольности дворянства», так как с освобождением дворян от обязательной службы исчезла обязанность государства гарантировать им бесплатную рабочую силу (крепостных) для экономического поддержания их работы на государство. Тогда правительство имело полное юридическое и моральное право отменить крепостную зависимость. Но, как отмечал автор, «власть у нас продолжала быть неограниченной и самодержавной, но лица, облеченные этой властью были как бы оторваны от нее, случайно попав на самодержавный трон, они сидели на нем нетвердо»^[267]. Поэтому императорская власть была не в силах отменить институт крепостного права, не рискнув вызвать серьезное недовольство дворянства – сословия, от которого оно всецело зависело. Когда правительство Екатерины II инициировало созыв Уложенной комиссии, ему пришлось считаться со всем вышесказанным.

Как отмечал Яковлев, сама Екатерина II была последовательной сторонницей отмены крепостного права, и если бы она проявила достаточно твердости, то вполне могла бы «продавить» законопроект если не об его отмене, то хотя бы о существенном ограничении. Но «она по природе отличалась гибким характером, да и привыкла гнуть его по требованиям обстоятельств»^[268].

В своем исследовании Яковлев рассмотрел позиции различных социальных групп в Уложенной комиссии по вопросам крепостного права. Он заметил, что изначально «крепостной вопрос… был поставлен в очень неблагоприятные условия, так как в комиссии не было депутатов от крепостных и возбуждение его было предоставлено на произвол дворян и других сословий»^[269]. Дворянство в массе своей признавало нормальным существующее положение дел. Тем не менее оно «не развилось еще до осознания юридической неприкосновенности своих привилегий, оно не успело сомкнуться настолько, чтобы потребовать от правительства каких-либо новых преимуществ… и только умело просить об укреплении и выяснении своих прежних прав»^[270]. Но были случаи, когда помещики сами ратовали за ослабление крепостного порядка. С точки зрения историка, причины этого заключались в экономической сфере, поскольку более свободный крепостной приносил больше дохода своему владельцу. Купечество также не стремилось поддержать отмену крепостного права. Единственным чаянием купеческого сословия было получение дворянских привилегий, что свидетельствовало об отсутствии развитого самосознания у купечества.

Таким образом, по мнению Яковлева, деятельность Уложенной комиссии наглядно показывает, что русское общество еще не было готово к отмене крепостного права. Те немногочисленные проекты, в которых речь шла об ограничении прав помещика на крестьян, рассматривали крепостное право с экономической точки зрения. Автор выделил две группы таких проектов: в первую он отнес те, где предлагали предоставить крестьянам свободу без земли, во вторую – те, где предполагалось предоставить землю без личной свободы^[271]. Таким образом, Яковлев сделал вывод, что нерешительность правительства и неготовность общества не позволили достичь в работе Уложенной комиссии прогресса в вопросе крепостного права.

За эту работу Ключевский поставил начинающему историку высшую оценку «весьма удовлетворительно» и присудил золотую медаль на конкурсе студенческих работ^[272]. Так же высоко было оценено исследование Яковлева «Пьер Бейль как предшественник века Просвещения», написанное на четвертом курсе, за которую профессор кафедры зарубежной литературы Н.И. Сторожевский присудил автору серебряную медаль^[273].

Показав себя незаурядным и трудолюбивым исследователем, Яковлев, тем не менее, не замыкался исключительно на учебе. В конце XIX – начале XX в. обстановка в общественной среде Российской империи накалилась. Контрреформы Александра III и нежелание нового правителя Николая II идти на уступки требованиям общественности создали ситуацию, когда малейший повод мог привести к открытым проявлениям недовольства. В авангарде антиправительственного движения традиционно стояло университетское студенчество. Не избежал подобных настроений и Яковлев.

К этому времени относится его увлечение марксизмом. Блестяще владея многими иностранными языками, Яковлев перевел с немецкого языка работу В. Зомбарта «Социализм и социальное движение в XIX веке» и труд Т.С. Пепина «Страна рабочих клубов»^[274]. В 1899 г. в стране началась всеобщая студенческая забастовка из-за ужесточения университетских правил, в которой Яковлев активно участвовал^[275]. Он входил в Исполнительный комитет бастовавших студентов Московского университета. Из-за инцидента со студентом Дурново, которого Яковлев ударил за то, что тот призывал завершить забастовку, его исключили из университета^[276]. В ночь на 11 апреля в квартире Яковлева был проведен обыск и изъяты письма и книги, а сам историк вскоре уехал домой в Симбирск. Его переводы социалистических книг были уничтожены^[277]. Первоначально предполагалось навсегда исключить его из университета: ректор Д.Н. Зернов даже подписал соответствующие бумаги. Но на защиту Яковлева встали весьма влиятельные люди. О его прощении ходатайствовали И.Д. Цветаев и В.О. Ключевский. Другом Яковлева был С.А. Попов, племянник Д.Н. Зернова, что тоже способствовало благополучному решению дела. Сохранилось письмо Яковлева своему учителю, где он утверждал, что не имеет никакого отношения к студенческому движению^[278] (хотя другие документы свидетельствуют об обратном). За Яковлева перед В.О. Ключевским просили студенты^[279], а сам он послал Д.Н. Зернову письмо, где говорил: «Он написал прекрасное сочинение по русской истории для соискания медалей, когда еще состоял на 1-м курсе: редкий случай в истории русских университетов… По неоднократным беседам с ним я составил себе понятие о нем как о благовоспитанном и образованном молодом человеке, даровитом и вдумчивом, с живой научной наблюдательностью… Если Вы поможете смягчению его вины и возможному облегчению постигшей его кары, Вы, может быть, спасете прекрасного работника для русской науки и школы. Я со своей стороны готов вполне поручиться за его благонадежное поведение по возвращении в Московский университет»^[280].

Благодаря заступничеству профессуры Яковлева вернули в Московский университет, который, несмотря на все перипетии, он благополучно окончил в 1900 г., удостоившись диплома первой степени^[281]. Впоследствии он не принимал активного участия в общественно-политической жизни страны, хотя и отличался самостоятельными взглядами. После окончания университета перед ним встал выбор: начать карьеру ученого или посвятить себя другому делу. В.О. Ключевский настоятельно рекомендовал оставить его при факультете для подготовки к профессорскому званию. Свою поддержку выразил отец, обещав всячески помогать сыну в первое, самое трудное время начала его профессиональной научной деятельности: «Я с своей стороны считаю за лучшее остаться тебе при университете, у Ключевского, и с своей стороны готов высылать тебе ежемесячно до 60–65 рублей, только бы ты занимался и поскорее выдержал магистерский экзамен»^[282].

Получив поддержку, молодой историк в течение трех лет готовился к магистерским экзаменам, которые он успешно сдал к 1904 г. После чтения пробных лекций его пригласили работать в Московский университет на должность приват-доцента. Началось время активной педагогической и научной работы. В университете он вел курсы по историографии и методологии истории, а также ряд отдельных семинаров, например, по истории крестьянства в XIX в.^[283]. Интерес к теоретическим вопросам исторического познания выразился в том, что молодой историк начал писать фундаментальное методологическое исследование под названием «Эгерсис». Работу над этим исследованием ученый не прекращал на протяжении практически всей своей жизни.

Большой интерес представляет его историографический курс. В личном архивном фонде историка остались программы и планы его семинариев по русской историографии, проведенных в Московском университете в октябре 1907 г.^[284]. Кроме того, сохранились лекции, читанные на высших женских курсах в 1908/1909 г.^[285]. Лекции являли собой не всегда систематизированные заметки, планы и выписки касательно истории отечественной исторической науки. Яковлев не писал лекцию целиком от начала до конца, а набрасывал план выступления, делал выписки из источников, располагая их в необходимой последовательности, чтобы воспроизвести необходимую цитату в нужный момент. Очевидно, что он работал над лекционным материалом неоднократно. Первый комплекс материалов помещен в левой части листов, на которых писались лекции, и написан чернилами. Для последующих дополнений оставлены широкие поля, занимающие практически половину листа. Синим карандашом на полях оставлены заметки, в которых мы находим замечания, размышления и оценки Яковлевым деятельности тех или иных историков, школ и направлений.

В 1938 г., очевидно, на основе своих дореволюционных учебных курсов Яковлев прочитал лекции по истории исторической науки. До нас дошли стенограммы двух его выступлений: о В.Н. Татищеве и Н.М. Карамзине^[286]. Учитывая общность происхождения, мы вправе рассматривать (с определенными оговорками) до- и послереволюционные материалы как единый комплекс.

Изучение истории исторической науки Яковлев вел с учетом достижений своих предшественников. Он мог опереться на известные работы С.М. Соловьева, П.Н. Милюкова, М.О. Кояловича, В.С. Иконникова. Прослушал он и неопубликованный курс лекций по русской историографии В.О. Ключевского. Несмотря на то что в трудах указанных авторов Яковлев почерпнул многое из того, что составило основу его историографических взглядов, немало в его выводах было и индивидуальных черт. Вначале стоит отметить, что Яковлев давал достаточно широкое толкование термина «историография». Фактически он понимал под ним не только историю исторического знания, но и развитие источниковой базы, и методологию исторической науки. Так, в программах его семинаров значительное внимание уделено источникам русской истории и методам их анализа^[287]. Впрочем, подобный подход к историографии был вполне типичным для того времени, когда историографию часто смешивали с источниковедением, не видя между ними принципиальных отличий.

Историю исторического знания Яковлев начинал с летописного периода, который продолжался с XI до XVII в. Исследователь отмечал компилятивный характер летописных сводов. В основу определения дальнейшей эволюции историк положил формальный принцип компоновки материалов. Он определил ее как «спрессование» огромных, непригодных для индивидуального чтения сводов в более компактные сочинения общего характера.

Типичным примером такого произведения был «Синопсис», основанный на произведении Феодосия Сафоновича. По мнению исследователя, Сафонович, воспитанный в западнорусской традиции, «поставил себе задачу переработать польскую схему в схему русскую»^[288], но так и не сумел отойти от западнорусской традиции и создать исторический труд общерусского характера. Поэтому «Синопсис», по существу, освещал историю Западной Руси. С точки зрения Яковлева, в «Синопсисе» преобладали два мотива: мотив библейский и мотив борьбы с татарами^[289]. Среди главных недостатков данного сочинения, как и всей историографии XVII в., историк называл фрагментарность изложения и опору не на летописи, а на их пересказ в различных польских исторических сочинениях. Поэтому основной задачей последующих историков в XVIII в. должно было стать изучение летописного материала.

Анализируя ход развития отечественной историографии в XVIII в., Яковлев, вслед за П.Н. Милюковым^[290], отмечал огромное влияние «Синопсиса». Данная работа в первую очередь определяла политическую направленность исторических трудов: «религиозно-националистическая игра света, брошенная „Синопсисом“, на все протяжении столетия идет независимо и вне всякого влияния со стороны научной разработки исторической темы»^[291].

Историк, следуя традиционным представлениям, открывал XVIII в. деятельностью В.Н. Татищева. Он считал, что работу этого ученого определяли общие условия развития отечественной исторической науки. Так, в его трудах возобладал прагматический подход к изучению прошлого, столь характерный для петровского времени. В историческом исследовании Татищев видел в первую очередь ответ на злободневные вопросы современности. По мнению Яковлева, он еще не был готов изучать историю с научной точки зрения. Причиной этому было то, что «для развития нужны традиции, нужна соответствующая среда»^[292]. Но когда Татищев начинал свою деятельность, этой среды не было. Запросы времени были совершенно иными. Отсутствие соответствующей среды и традиции привело и к тому, что у Татищева не было цельного взгляда на русскую историю. «У Татищева нет общих идей. Его история – лучший образец того, что может быть сделано при помощи одного трудолюбия без общих понятий и идей»^[293], – отмечал Яковлев. По мнению автора, Татищев не различал исторического исследования и исторического источника. Подводя итоги, он написал: «Труд Татищева – сложная мозаика небольших диссертаций, трактатов, подготовительных исследований, объединенных в хрестоматию механически. Его работа – настоящая историческая кунсткамера»^[294]. Несмотря на это, Яковлев подчеркивал значение труда Татищева как первый опыт создания целостной истории России.

В лекции 1938 г. ученый большое внимание уделил проблеме так называемых «татищевских известий», т. е. вопросу достоверности приводимых Татищевым сведений. Он утверждал, что нет причин не доверять «отцу русской историографии», а все недоразумения происходят от несовершенства научной методики Татищева: «Он известий не сочинял и не придумывал, а только не умел разобрать их в перспективе и грубо соединял, не задумываясь, из какого источника он их берет»^[295].

Отдельные замечания мы находим и о «риторическом направлении», представителями которого были М.В. Ломоносов, Ф. Эмин и И.П. Елагин. По мнению Яковлева, оно возникло как ответ на придворные запросы эпохи Елизаветы: «В чаду дворцового праздника и сложился особый исторический жанр»^[296]. Причем историк отмечал, что работы М. Ломоносова были стилистически выше, чем работы Ф. Эмина и И. Елагина.

Значительное внимание уделено А.Л. Шлецеру. Заслугой немецкого историка Яковлев считал то, что он познакомил отечественную историографию с достижениями современной ему европейской исторической науки. Он дал образец работы с летописным материалом. Тем не менее, по мнению Яковлева, Шлецер, предложив плодотворные приемы анализа древних летописей, сделал совершенно неверные выводы. «У Щлецера мы научились приемам изучения летописи, но он не оставил нам верного взгляда на самую летопись»^[297]. Еще одним достижением Шлецера стало рассмотрение истории России сквозь призму всемирно-исторического развития. В данном подходе Яковлев видел зачатки сравнительно-исторического метода.

Подводя итоги рассмотрению эволюции исторического знания в XVIII в., Яковлев традиционно делил историков на русских и немецких. Он отмечал, что «работа немецких исследователей шла более сосредоточенно и концентрированно»^[298]. Каждый из них внес определенный вклад в развитие отечественной историографии. Г.З. Байер исследовал иностранные источники, Г.Ф. Миллер сконцентрировал свое внимание на розыске и изучении русских источников, а А.Л. Шлецер – на источниковедческом анализе летописей.

Если русские историки пытались дать обобщающие исследования по русской истории, то немецкие, с присущим им профессионализмом, сконцентрировались на изучении конкретных тем. Они поняли, что только это «может вывести науку вперед из заколдованного круга общих рассуждений и слов»^[299]. Из русских историков только И.Н. Болтин приблизился к данному подходу. По мнению Яковлева, И.Н. Болтин усвоил или самостоятельно дошел до современных ему методов исторического исследования, но он не дал систематического анализа русской истории.

Таким образом, по мнению Яковлева, развитие исторического знания в России XVIII в. шло по пути «спрессования»: от обширных летописей исследователи перешли к обобщающим работам по русской истории, а затем назрела необходимость монографического изучения.

Переход от XVIII в. к новой эпохе историк связывал с Н.М. Карамзиным. Существенным подспорьем в работе Карамзина было то, что он уже имел предшественников, на труды которых мог опереться. Но историограф не сумел дать научной картины развития русской истории, поскольку писатель в нем нередко брал верх над историком. Тем не менее Яковлев считал, что деятельность Карамзина получила незаслуженно низкую оценку в историографических исследованиях. Основная задача Карамзина состояла в собирании и систематизации нового материала, и он с ней справился. «„Две полки“ изданного материала – великое их значение не только в смысле напечатания, но главное – отыскания и приведения в порядок. Он впервые сделал известной эту обработку. Надо было срастить этот материал, сделать работу синтеза»^[300]. Труд Карамзина заменил «Синопсис», дав обобщенную картину, с которой могли работать последующие историки. К сожалению, Карамзин, впитав в себя достижения предыдущей историографии, не усвоил новейших методов изучения истории – отсюда слабые стороны его «Истории Государства Российского». Несмотря на это, именно труды «Колумба древностей российских» способствовали расцвету отечественной исторической науки. Он дал как готовый материал для размышлений, так и, сам того не желая, объект для критики.

С точки зрения Яковлева, главная причина непреходящего успеха трудов историографа заключается в том, что «Карамзин, может быть, часто людей понимал по-своему, но он людьми интересуется, за это ему были благодарны, за это его будут читать»^[301]. Яковлев отмечал, что историку нельзя забывать, что история творится конкретными людьми. Профессионал не должен превращать знание о прошлом в безличный процесс.

Ответом на недостатки и перегибы «Истории государства Российского» стало появление скептического направления. Во главе «Скептической школы» встал М.Т. Каченовский. По характеристике Яковлева, это был «талантливый, но без школы замотавшийся человек»^[302]. Каченовский перенял новейшие достижения западной историографии, в частности идеи Б.Г. Нибура и Ф.К. Савиньи, но не вполне сумел их применить на практике. «Он начал критиковать в кредит, во имя идеи органического развития, в то время, когда ни понимания, ни изображения этого органического развития еще не было. Это был математический прием – предполагали, что „А“ есть величина извечная»^[303].

И все же «Скептическая школа» обогатила русскую историческую науку новыми идеями, главными из которых были сравнительно-исторический анализ и органическое развитие общества. Впоследствии произошел распад школы: «Скептицизм был критикой во имя идеи органического развития. В дальнейшем, группа учеников Каченовского этот синтез разложила: одни ударились в скептицизм, другие стали применять идею органического развития»^[304].

Среди оппонентов Карамзина Яковлев отмечал и П.А. Полевого. В то же время он разграничивал труды последнего и деятельность «Скептической школы». Полевой отразил многие черты, присущие его времени. Как и скептики, он скорее поставил вопросы, чем успешно решил их. «Он говорит о сравнении, об органическом росте, о критике, но не дает ни того, ни другого, ни третьего»^[305], – резюмирует Яковлев.

Дальнейшее развитие отечественной историографии в дореволюционном рукописном курсе лекций Яковлева очерчено весьма фрагментарно. Практически исчезают пометки, несущие основную смысловую нагрузку, остаются только цитаты. Впрочем, надо отметить, что развитие государственной школы он, судя по его указаниям, давал по П.Н. Милюкову. Большое внимание он уделил славянофильству. Он разделил это течение на два поколения: старшее и младшее. К младшему поколению были причислены Н.Я. Данилевский и К.Н. Леонтьев. Яковлев считал, что их исторические построения не соответствуют реальности и являются философскими спекуляциями. В данной позиции прослеживаются взгляды и самого Яковлева, который придерживался позитивистской методологии и считал, что Россия в своем развитии повторяет путь Западной Европы, а это противоречило взглядам указанных мыслителей.

А.И. Яковлев, несмотря на то что историография никогда не была главным направлением его исследований, оставил интересное наследие в области истории исторической науки. Во многом он продолжал традицию историографических работ Московской исторической школы, в первую очередь П.Н. Милюкова^[306]. Главным объектом его анализа становились не отдельные историки, а школы и направления. Пристальное внимание ученый уделял выявлению преемственности. Он всегда старался определить социально-политические предпосылки появления историографических течений, тем самым показав сложный и многообразный процесс создания исторических знаний.

Одновременно с Московским университетом он преподавал на Московских высших женских курсах. Под его редакцией вышли в качестве учебных пособий сборники документов для студентов Московского университета и слушальниц курсов^[307]. В Московском университете молодой преподаватель сразу стал заметной фигурой. Впоследствии своим учителем его считали такие известные историки, как А.А. Новосельский и Б.Б. Кафенгауз, учившиеся в то время в университете. В советское время в одном из своих писем Яковлеву уже маститый ученый Б.Б. Кафенгауз вспоминал: «Я перенесся мысленно к зиме и весне 1915–1916 гг., когда я студентом занимался у Вас на семинаре по освобождению крестьянства. Я перешел к Вам после двух лет интересных и полезных занятий у Михаила Михайловича Богословского по истории Пскова XIV–XV вв. и истории крестьянства в XVII в. на Севере. Захотелось после этого заняться историей XIX в., и к тому же Ваш семинар явился для меня продолжением занятий историей русской деревни… Вы отнеслись ко мне очень внимательно. Я написал большой реферат по новым, недавно тогда лишь изданным материалам Государственного совета и Главного комитета. И когда я пришел к Вам на дом на Волхонку за своей работой, Вы ее одобрили. Впоследствии Вы с Ю.В. Готье представили меня за эту работу к премии от историко-филологического факультета. И товарищи стали говорить, что я буду научным работником. Работа над рефератом и Ваше одобрение доставили мне тогда много радости – все это, как видите, не забывается, и студенческие впечатления остаются на всю жизнь»^[308]. Вообще Яковлев имел редкий педагогический дар увлекать молодежь научной работой. В семинариях ученого занимался и в будущем крупнейший русско-американский историк Г.В. Вернадский^[309].

В скором времени после начала научной и преподавательской карьеры молодой ученый женился на выпускнице Казанской художественной школы Ольге Петровне Приклонской, талантливой художнице, авторе знаменитого карандашного портрета В.О. Ключевского. В 1906 г. у молодой четы родилась дочка Наталья (всего у Яковлева и Ольги Петровны за их долгую совместную жизнь родилось трое детей^[310]). После этого остро встал вопрос о необходимости содержать семью. Благодаря хорошим отношениям с Ю.В. Готье в 1906 г. Яковлев устроился работать в Румянцевском музее на должность старшего помощника библиотекаря^[311]. Тем не менее напряженная деятельность не приносила материального благополучия: семейство Яковлева оставалось небогатым. Неустроенность быта, однако, не мешала историку помогать приезжим коллегам. В письме А.Е. Преснякова от 18 декабря 1909 г. находим следующую запись: «У Алексея Ивановича – тесно, у него народу много, а какого – определить не очень умею… В комнате, где я помещаюсь, работает за столом Алексей Яковлев»^[312].

Параллельно с работой в музее историк продолжал научно-исследовательский труд. Яковлева в первую очередь интересовали малоразработанные темы, требующие большой архивной работы. На долгие годы Московский архив Министерства юстиции становится его вторым домом. Он увлекается разбором архива Приказа сбора ратных людей, активно изучает проблемы истории русской колонизации. В это время окончательно складываются научные интересы и исследовательский почерк ученого. В методологическом плане он, в основном, придерживался позитивизма. Для работы историка характерной чертой становится стремление исследовать как можно больше архивного материала, предельно насытить свои работы фактами. Центром его научных изысканий становится XVII в. – эпоха во всех отношениях переходная. В это время в истории России происходит, с одной стороны, зарождение и медленное развитие тех общественно-экономических явлений, которые станут определять историю России XVIII в., а с другой – доживают свой век архаические элементы московской социально-политической системы. Яковлева интересовало в первую очередь последнее.

В ходе работы Яковлев сблизился с глубоким знатоком московских архивов, С.Б. Веселовским. Между ними установились дружеские и подчеркнуто уважительные отношения. С.Б. Веселовский в то время активно трудился над изучением сошного письма (системы налогообложения в Московском царстве). Эта проблема оказалась близка Яковлеву в связи с изучением деятельности Приказа сбора ратных людей и разверстки налогов на содержание Засечной черты. Веселовский стал постоянным собеседником и консультантом ученого.

В 1909 г., в связи с тридцатилетием педагогической деятельности В.О. Ключевского, в научных кругах возникла идея опубликовать в честь этого события сборник. В подготовке сборника Яковлев, который до конца жизни сохранил благоговейное отношение к В.О. Ключевскому, сыграл одну из ключевых ролей, решая массу проблем организационного характера^[313]. Именно в сборнике в честь В.О. Ключевского была опубликована первая крупная работа Яковлева – статья «Безумное молчание».

Исследование было посвящено массовой психологии периода Смутного времени, в ней историк обратил внимание на «психологическое перерождение общества». Психологические аспекты Смутного времени отмечались еще С.М. Соловьевым, В.О. Ключевским и С.Ф. Платоновым, но в работе тогда еще молодого, начинающего историка они получили конкретно историческое содержание. Если С.М. Соловьев исходил из абстрактной мысли падения общей нравственности в результате опричнины^[314], то Яковлев на основе источников показал сложный путь перерождения массовых настроений, тесно связав их с ходом Смуты. Ключевым термином, которым в данном случае оперировал автор, был термин «общественное сознание». Еще В.О. Ключевский указывал на изменение «политического сознания» после событий Смутного времени^[315]. Но Яковлев в данном случае выбрал более нейтральный и уместный термин, который указывал не на осмысленную политическую позицию, а именно на сознание, в котором выделяется и иррациональная составляющая.

С его точки зрения, «русские люди пережили в Смуту сложный психологический перелом… Начав Смуту очень беспечно, с легким сердцем пустившись в авантюры самозванщины, они кончили Смуту с прояснившимися в их сознании понятиями общего блага, отечества и государства»^[316]. Автор проследил, как менялось массовое сознание в данный период. Если вначале письменные памятники рассматривали Смуту как «умножение грехов», т. е. в русле традиционных провиденциальных концепций, то по мере развития кризиса в источниках появляется идея «общественной ответственности и общественной организации», когда вина за грехи падает на всех. Тем самым в обществе родилось стремление исправить положение дел. Более того, по мнению автора, «прояснение в руководящих элементах русского общества идеи ответственности сделалось, вероятно, поворотным моментом в развитии событий Смуты… почувствовав себя ответственными за политический порядок, они не могли не почувствовать себя и хозяевами его»^[317].

В статье Яковлева мы наблюдаем понимание и того, что менталитет людей ушедших эпох отличался от психологии современного человека. «Итак, современники Смуты видели источник ее не столько в политических или экономических кризисах XVII века, – вывод, к которому пришла современная историография, – а в „грехах“, в той нравственной неурядице, которой, по их мнению, страдало русское общество»^[318].

В работе автор использовал в основном хорошо знакомые ученым исторические источники: повести Смутного времени, летописные известия и т. д. Но исследователь подошел к уже известному материалу с другой точки зрения, нежели предыдущие историки. Новаторство статьи не подлежит сомнению. Яковлев предложил, используя современную терминологию, историко-антропологическое исследование, ценность которого велика и сейчас. Статья на долгие годы стала обязательным чтением для специалистов по истории Смутного времени. Насколько благосклонно научное сообщество приняло работу молодого историка, свидетельствует тот факт, что, рецензируя книгу Г.В. Плеханова «История русской общественной мысли», А.А. Кизеветтер упрекнул ее автора, утверждавшего, что Смута не повлияла на общественные настроения, в незнании статьи Яковлева. «Напрасно наш автор не посчитался с прекрасной статьей А.И. Яковлева „Безумное молчание“… где весьма тонко очерчена эволюция общественных взглядов, отразившаяся в записках современников о Смуте»^[319]. Тем не менее те тенденции, которые проявились в данной работе, в дальнейшем не стали определяющими в его научном творчестве.

5. С.В. Бахрушин: формирование научного мировоззрения

Самым младшим представителем данной генерации московских историков был С.В. Бахрушин. Он на несколько лет позже закончил историко-филологический факультет, но с Яковлевым они стали друзьями^[320]. С.В. Бахрушину также весьма помогли советы С.Б. Веселовского. Они навели начинающего исследователя на архивные материалы, связанные с историей Сибири, ставшей центральной темой в творчестве С.В. Бахрушина^[321].

Бахрушин был выходцем из известного московского купеческого рода^[322]. Он родился 26 сентября 1882 г. До 12 лет он обучался дома, после чего учился в лицее в память цесаревича Николая. Интерес к истории в нем проснулся довольно рано: «У меня очень рано стал появляться интерес к истории. Мальчиком я зачитывался историческими рассказами»^[323]. Большое значение для ребенка имела поездка в Херсонес, после которой он увлекся античной культурой. Не менее стимулировали внимание Бахрушина к истории и те исторические пьесы, которые он посетил в театре. Летом 1898 г. в Московском художественном театре он смотрел известную трилогию А.К. Толстого «Смерть Ивана Грозного», «Царь Борис» и «Царь Федор Иванович». Постановка произвела неизгладимое впечатление на молодого человека. «Художественный реализм постановки не только пленил меня, но он помогал мне избавиться от традиционных трафаретных представлений, приближая меня к пониманию исторической действительности, освобождая от сентиментальной идеализации и от безвкусного приукрашения этой действительности. Я могу сказать, что Художественный театр явился, таким образом, одним из первых моих учителей в области истории»^[324], – вспоминал он впоследствии.

Все это предопределило его поступление на историко-филологический факультет Московского университета в 1900 г. Не все преподаватели пленили начинающего студента. Так, знаменитый В.И. Герье показался студенту слишком формальным и несовременным: «Его лекции напоминали мне произведения академическойживописи, где все условно, красиво, рисунок вычерчен с величайшей тщательностью, но души, жизни, выражения нет»^[325]. Тем не менее впоследствии историк признавал для себя пользу занятий с Герье. Еще меньше интереса вызвали преподаватели философии, к которой, впрочем, сам Бахрушин не имел склонности, что отразилось на его исследованиях, предельно конкретных и избегающих отвлеченных концепций.

Огромное впечатление на молодого историка произвели лекции П.Г. Виноградова: «Никогда после ни у кого из самых талантливых преподавателей я не встречал такой ясности мысли, строгости плана, систематичности и последовательности изложения… Виноградов брал источник, подвергал его тонкому критическому анализу и, разрушив усвоенную нами на гимназической скамье традицию, подводил итоги произведенной критической работе»^[326]. Таким образом, также как и другие представители Московской исторической школы, он попал под сильнейшее влияние виноградовских лекций и семинаров, ставших важной частью его становления как профессионального историка.

Под впечатлением работы с Виноградовым и следуя интересам, сложившимся в детстве, Бахрушин хотел специализироваться на истории античности, но все изменили лекции Ключевского. «Для многих, и для говорящего в том числе, его лекции явились поворотным моментом в жизни, направив их интересы по новому руслу и предопределив ход всей последующей их работы… Это был Сократ русской исторической науки… Для всех последующих русских историков… лекции В.О. Ключевского были тем светильником, который озарял первые их шаги по пути познания нашего прошлого»^[327]. Несмотря на это признание, впоследствии, при ломке своего научного мировоззрения, Бахрушин более критически подходил к наследию своего учителя.

Запомнились студенту историко-филологического факультета и занятия с Н.А. Рожковым, бывшим тогда молодым приват-доцентом. Поначалу его спецкурс не заинтересовал Бахрушина из-за своей, как ему показалось, элементарности по сравнению с лекциями Ключевского. Несмотря на оригинальность мысли, по мнению Бахрушина, идеям Рожкова был присущ «провинциализм». Также Рожкову мешало то, что во многом под давлением обстоятельств он никогда не мог окончательно проработать свою концепцию русской истории. Тем не менее Бахрушин признавал, что «у Рожкова много умных и интересных мыслей, и его историческая схема, как она сложилась в его многотомной „Русской истории“, мне кажется, в основе построена верно»^[328].

Кандидатское сочинение Бахрушин писалось под руководством М.К. Любавского и получило название «Социально-политические стремления московского боярства в XVI веке»^[329]. Оно была посвящено изучению общественно-политической мысли времен Ивана Грозного. Работа была написана в фирменном для московских историков стиле: анализ политических идей боярской аристократии проводился через призму классовой сущности боярства на широком социально-политическом фоне. Безусловно, истоками данного подхода была знаменитая работа В.О. Ключевского «Боярская дума древней Руси».

Сочинение открывалось обширным обзором общих тенденций эволюции Московского государства в XVI в. Следуя традиционному пониманию сущности государственного строя Московского царства, Бахрушин акцентировал внимание на его «военном характере», внутренним выражением которого была установившаяся тягловая система, отличавшаяся высокой степенью централизации и требовавшая непомерных усилий от общества^[330]. Но Бахрушин не соглашался с популярным взглядом на государство, как на разросшуюся вотчину московского князя. По его мнению, те вызовы, которые встали перед страной, невозможно было решить при помощи устаревшего механизма вотчинного хозяйствования и управления. «Это государство брало на себя очень широкие задачи: оно вызывалось оберегать своих подданных от внешних и внутренних врагов, от неверных басурман извне и от воров и лиходеев внутри. Для выполнения этой задачи требовались обширные средства, коих не могла доставить государству старая удельная система эксплуатации вотчин как частных владений хозяина-князя»^[331]. Такое понимание сущности московского строя хотя и отталкивалось от мыслей Ключевского о двойственном характере власти великого князя, совмещавшего права вотчинника и государя^[332], тем не менее имело более законченный (хотя и менее объективный) вид. Мысль Бахрушина была ближе к идее М.К. Любавского об окончательном переходе вотчинного мышления в управлении к государственному^[333]. Стоит отметить, что такой взгляд на сущность государственного строя Московского царства отличался большей сложностью, чем несколько односторонние концепции, заключавшиеся в абсолютизации его вотчинного характера^[334]. К сожалению, эти идеи были с «радостью» восприняты многими ангажированными западными специалистами^[335].

Вотчинная система начала формироваться еще в XIV в. и оформилась в общих чертах к началу XVI в. В изображении Бахрушина установившийся социально-политический строй «всюду немилосердно давил все самобытное, все жизнеспособное, все казавшееся ему опасным или неудобным»^[336]. Основой порядка стала бюрократия. Несмотря на гипертрофированную централизацию, Московское государство, по мысли автора, было весьма устойчивым, поскольку соответствовало «органическому развитию страны и общества»^[337].

Анализ историографии, посвященной социально-политическому развитию России XVI в., являлся важной частью работы. Молодого исследователя не удовлетворил взгляд Н.М. Карамзина на Ивана Грозного. Бахрушин справедливо отметил, что тот «глядел на Иоанна глазами кн. Курбского»^[338], что не позволило ему объективно подойти к оценке этого исторического деятеля. Большим шагом вперед стали книги С.М. Соловьева. Его мысль о том, что деятельность Ивана Грозного была обусловлена задачами государственного строительства, а не личными побуждениями правителя, привлекала молодого историка. По мнению Бахрушина, концепция Соловьева «является наиболее цельным, наиболее близким к истине, хотя… и она страдает некоторой односторонностью, некоторыми неточностями»^[339]. Автор среди таких неточностей указывал на представление Соловьева об целенаправленности деятельности царя и на то, что боярская оппозиция носила узко-сословный характер. Более адекватное понимание устремлений бояр Бахрушин находил у Ключевского и Милюкова. Ему импонировала идея, что «в основании боярских притязаний лежала именно удельная традиция, но под влиянием исторической эволюции значительно переработанная»^[340]. «Действительно, – пишет исследователь, – в середине и конце XVI в. поздно было говорить о борьбе с удельными порядками… Московский государь имел дело не с сепаратистскими тенденциями удельных князей, а с неудобными для него правительственными требованиями их потомков»^[341]. Более того, по мнению автора, оппозиционные настроения охватили не только боярство, но и все общественные классы: «Русская жизнь… боролась против Московской кабалы»^[342]. В общественных настроениях недовольство выражалось сначала в еретических религиозных движениях, а к середине XVI в. приобрело отчетливый политический вид.

Таким образом, недовольство боярства, в концепции историка, было лишь вершиной айсберга, но, как и всякая вершина, она отражала и то, что происходило в низах. В осмыслении места боярской аристократии в русском обществе Бахрушин категорически не принимает взгляда историков-государственников об отсутствии в России аристократии западного типа. Сравнение наводит его на мысль о значительной схожести российских вотчинников с западноевропейскими феодалами. В этой мысли отразилась одна из тенденций отечественной исторической науки, направленная на ревизию концепции особого исторического пути России и рассмотрение его в контексте общеевропейской истории. Наиболее яркое выражение эта тенденция нашла в работах Н.П. Павлова-Сильванского и Б.И. Сыромятникова^[343]. Но автор подмечает и значительное расхождение в положении отечественных и европейских землевладельцев. Он указывает на служилое положение аристократии, ее зависимость от «государевой службы»^[344]. «Это была аристократия, но аристократия мертворожденная, со всеми свойственными высшему сословию недостатками, без одного из его качеств»^[345], – утверждал Бахрушин. Таким образом, боярство не могло составить реальной конкуренции царской власти. Ее оппозиционность была направлена на личность царя, но не на само устройство государства. Мешала этому и внутренняя разобщенность класса. Двойственное социальное положение боярства определило и его общественно-политические устремления: с одной стороны, оно защищает свои удельные вольности, а с другой – «заботится о частичном переустройстве строя в интересах службы»^[346]. Именно на этой почве и выросла обширная «публицистика» (в средневековом смысле), обслуживающая боярские интересы.

Исследователь выделил четыре наиболее значительные темы, которым были посвящены полемические сочинения идеологов аристократии. Литература «во-первых, защищала землевладельческие интересы служилого сословия, во-вторых, работала над созданием исторической схемы… в-третьих, популяризировала собственную программу политических и социальных реформ и, наконец, отводила много места личным нападкам на представителя верховной власти и моральным обличениям»^[347]. При этом, по глубокому убеждению автора, до нас дошли лишь остатки той обширной литературы, на которую была богата эпоха^[348]. Основным источником идей для отечественных сочинителей XVI в. автор признает западное влияние. Тем самым он следует за популярной для современной ему историографии концепцией о зависимости русской культуры от европейского влияния.

В ходе разбора известных на тот момент источников Бахрушин остроумно решил множество частных вопросов. Так, например, в споре о достоверности известий Курбского он принимает идею о близости сообщаемых им сведений к действительности. Но при этом добавляет важную мысль о том, что нужно обращать внимание не только на фактическую сторону его сочинений, но и на ту окраску, которую им придает опальный князь. Именно в оценочной стороне работ Курбского лежат наиболее спорные места^[349]. Большой интерес представляет рассмотрение биографии Курбского как типичного представителя московской знати того времени. Такой подход получил в современной историографии название метода контекстной биографии.

Основную часть исследования составил анализ отношения авторов сочинений к тем или иным злободневным для них вопросам, к которым относился, например, спор об отъезде от князя, отношение к верховной власти, местничество и т. д. Изучая «политическую платформу» аристократии, представленную в литературе, историк подчеркивает, что «выступая в защиту своих удельных вольностей от московского закрепощения, знать терпит полную неудачу. Действительно, оберегая от произвола отрывки устаревшей сепаратистской идеологии, она не чувствует под собою почвы и отдается в кабалу личную и имущественную…»^[350]. Это подтверждают и те идеи, которые высказывало боярство в лице своих публицистов. В них не прослеживается стремление к переустройству существующего строя.

Таким образом, Бахрушин на примере политической публицистики стремился показать упадок боярства как самостоятельного общественного класса. В его понимании, нельзя преувеличивать ту опасность, которая исходила от аристократии. В этом он следовал за концепцией своего учителя Ключевского, также считавшего, что боярство отличалось практически полным равнодушием к своим политическим свободам^[351]. За сочинение Бахрушин получил от М.К. Любавского высшую оценку «весьма удовлетворительно».

Впоследствии в своем этюде «Как сложилось мое историческое мировоззрение» историк писал, что «Московский университет дал мне хорошую школу критики источников. Это была не шахматовская критика, углубленная и тонкая, запутывающаяся, как кружево, в изящном сплетении перекрестного допроса рукописных редакций… Критический метод, вынесенный мною из аудиторий Московского университета, был более рационалистичен, менее мелочен, строился на более широких общих основаниях; он был менее глубок, зато и менее мелочен…»^[352]. Однако, по мнению Бахрушина, университет не дал ему «общего исторического мировоззрения», которое пришлось формировать самостоятельно.

Сразу после успешной сдачи экзаменов Бахрушиным М.К. Любавский пригласил его остаться для приготовления к профессорскому званию на кафедре русской истории, он же и стал формальным руководителем молодого историка. При подготовке к магистерскому экзамену ему пришлось проработать огромное количество литературы и источников. К каждой работе он подходил критически, несмотря на звания и авторитет авторов. Прежде чем читать литературу по той или иной проблеме, Бахрушин взял за правило сперва тщательно ознакомиться непосредственно с источниками и сформировать собственный взгляд по изучаемым вопросам. Стремление к самостоятельности суждений станет впоследствии важной чертой научного почерка ученого. По его воспоминаниям, со стороны своего научного руководителя, М.К. Любавского, он не встретил никакой помощи при подготовке к экзаменам. Значительно бо́льшую поддержку оказал специалист по всеобщей истории Д.М. Петрушевский. Именно он знакомил историка с новейшими теориями, проявив искреннюю заинтересованность работой магистранта. «Более отзывчивого, мягкого и искреннего человека я редко встречал… постоянное, в течение ряда лет, научное общение с ним дало мне очень много, а то влияние, которое он оказывал на своих учеников, в том числе на тех из них, которые специализировались по русской истории под моим руководством, свидетельствует об очень большом педагогическом таланте»^[353], – вспоминал Бахрушин.

Днями напролет начинающий историк, готовясь к испытаниям, занимался в библиотеке Румянцевского музея. Именно здесь он познакомился с Готье, Яковлевым и Веселовским, уже достаточно хорошо знавшими друг друга. Так окончательно сформировался круг московских историков – выпускников Московского университета, которых можно назвать «младшим поколением Московской исторической школы». Их деятельность проходила на некотором удалении от более старшего поколения учеников Ключевского и Виноградова. Данное неформальное научное сообщество будет продолжать свою научную деятельность на протяжении двух десятилетий, пока его не разрушат обстоятельства, не имеющие прямого отношения к науке.

На первых порах Бахрушин активно занимался общественно-политической деятельностью. Он избирался в Московскую городскую думу три раза с 1909 по 1917 г.^[354]. О своей работе историк оставил интересные заметки и воспоминания^[355]. Он подробно описал ход выборов в 1909 г., отметив различия партийных пристрастий в зависимости от московских районов. Значительную роль играли «громкие фамилии», к коим и относился сам Бахрушин. Сам депутат не без иронии впоследствии вспоминал: «Я чувствовал вокруг своей головы ореол от блеска моей фамилии… На предвыборном собрании с обеих сторон произносились колкие и укорительные речи, дебатировались программы, вопросы, когда поднялся высокий, седой как лунь, старик в длиннополом сюртуке и в нескольких словах нравоучительным тоном рекомендовал выбирать „таких людей, как Бахрушин“: он меня не знал, не имел никакого представления о моих качествах и недостатках; он видел во мне лишь представителя той породы людей, которых „надо“ выбирать, и кои по своему положению призваны исполнять функцию гласных…»^[356]. Большой интерес в воспоминаниях представляют и характеристики самых заметных членов Думы: Н.И. Гучкова, брата лидера октябристов, земского деятеля Д.Н. Шипова, Лидии Арманд, первой женщины в Думе, и т. д.

Подводя итоги деятельности городской думы созыва 1909–1913 гг., Бахрушин считал, что «отмечен могучий рост муниципализации предприятий общественного характера…»^[357]. При этом историк вынужден был признать большое количество нерешенных проблем. Выходом из сложившейся ситуации, с его точки зрения, была коренная перестройка существовавшего аппарата, которая могла бы еще более усилить его демократизм^[358]. Кроме того, историк ратовал за необходимость более спокойной общественной обстановки для работы думы. Его не устраивали те политические баталии, которые проходили в думе между радикалами и умеренно настроенными: «Партийность, разделившая Думу на два враждебных лагеря, создавала атмосферу, не позволявшую часто правильно оценивать и разрешать вопросы»^[359]. Сам Бахрушин, очевидно, относился скорее к умеренному лагерю, хотя его и причисляли к левым кадетам.

Активная общественная деятельность мешала научной работе. Единственной заметной научно-исследовательской работой, опубликованной в дореволюционное время Бахрушиным, стала статья «Княжеское хозяйство XV и первой половины XVI в.», вышедшая в «Сборнике статей в честь В.О. Ключевского» в 1909 г. В статье подробно, с привлечением нового фактического материала, рассмотрены механизмы функционирования княжеской вотчины. Автор выяснил, что в XV в. наблюдается значительное сокращение несвободного населения и привлечение независимых оброчников. Ученый связывал это с общей децентрализацией княжеского хозяйства, приведшей к необходимости привлечения дополнительной трудовой силы^[360]. Историк подчеркивал исключительно натуральный характер владений, где на продажу шла только соль. В конце XV в., по наблюдениям Бахрушина, княжеское хозяйство вошло в полосу кризиса, вызванного общим упадком земледелия и задолженностью князей в результате их неумения рационально вести хозяйство на фоне роста товарно-денежных отношений. В результате кризиса произошла очередная мобилизация земель, позволившая московским князьям поглотить удельное княжеское землевладение^[361]. Статья молодого историка сразу обозначила его интерес к социально-экономической истории и привлекла внимание в научной среде^[362].

6. Взаимоотношения Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева и С.В. Бахрушина

Представители «младшего поколения» Московской исторической школы начинали свою научную карьеру в сложных историографических условиях. На таком фоне происходит объединение выпускников Московского университета разных лет в более или менее сплоченную группу. Знакомство Готье с Яковлевым происходит в Московском университете, где последний начинает преподавать после сдачи магистерских экзаменов. Между ними установились хорошие отношения, и, как уже говорилось, Готье содействовал приглашению Яковлева работать в Румянцевском музее, куда он поступает в качестве заведующего читальным залом 1 мая 1906 г.^[363] В то же время в читальном зале интенсивно по 10 часов в день готовился к сдаче магистерских экзаменов Бахрушин. Именно там он познакомился с Готье и Яковлевым, а общие учителя и интересы быстро сблизили молодых ученых. Яковлев способствовал знакомству Бахрушина с Веселовским. Таким образом, сформировался неформальный круг общения молодых московских историков. Взаимоотношения между ними не всегда были безоблачными. Так, долгое время протекал скрытый конфликт между Готье и Веселовским после критической рецензии последнего на книгу «Замосковный край в XVII веке». Тем не менее отношения сложились очень тесные и большей частью дружеские. Связующим звеном этого круга был Яковлев, отличавшийся умением ладить с людьми разных характеров.

Так, в своих письмах Бахрушин обращался к Яковлеву, как правило, на «ты»^[364]. В своих воспоминаниях начала 1930-х гг. Бахрушин впоследствии давал следующую характеристику Яковлеву: «Его тонкая мысль, его глубокая и разносторонняя эрудиция, художественная яркость речи, смелость и оригинальность суждений не могли не очаровать юношу, до тех пор знавшего лишь официальную книжную историографию и не имевшего случая сталкиваться с живым обсуждением научных вопросов, а исключительные душевные качества этого талантливого ученого не могли не привлечь моего сердца. Так завязалась та близкая и дружеская связь, которая про тянулась более четверти века до настоящего момента, никогда не слабея, и дала мне, кроме радостей общения с выдающимся по уму и сердцу человеком, неизмеримо много глубоких и сильных научных впечатлений. Я думаю, что из всех моих друзей А.И. Яковлев оказал на меня наиболее действенное влияние. В первые моменты я всецело подчинился чарующему обаянию его личности, упивался его речью, ловил каждое его слово, впитывал в себя каждое его суждение, ошеломленный полетом, новизной и дерзновением его научной фантазии, обвороженный изяществом и тонкостью его блестящей мысли. Я искал его общества, как прозелит жаждет слова своего пророка, я забывался в бесконечных бесе дах с ним, и он шел навстречу мне со своей изящной приветливостью, со своей милой и обаятельной улыбкой. „Вы точно влюбленные“, – сказал раз один из наших ученых знакомых, застав нас вдвоем. Если я вообще могу назвать себя чьим-либо учеником, то с наибольшим правом я бы присвоил себе честь считаться учеником именно Алексея Ивановича. Впо следствии мы во многом расходились: и в научных вопросах, и в политических убеждениях, и в вопросах житейских»^[365].

Бахрушин и Яковлев сильно отличались характерами: «Но главное, что нас разделяло, была разница тем перамента: горячий, отдававшийся с головой чувству, страстный в симпатиях и антипатиях, А.И. Яковлев раздражался часто моим индифферентизмом во многих вопросах, волновавших его пылкую душу, прямолинейный до несдержанно сти, он не мог примириться с моей податливостью на компро мисс. Но обоюдное чувство прочной дружбы и доверия оста лось, и, хочется верить, останется до конца наших дней, не изменилось с его стороны трогательная, почти нежная вни мательность старшего к младшему, а с моей, восторженное преклонение перед силой его таланта; и эта взаимная связь личной и научной дружбы скрепилась еще теснее не только общностью научных интересов, не умиравших, а наоборот, возраставших с годами, но и дружескими отношениями, сло жившимися между мною и его семьею…»^[366].

В данном отрывке важно подчеркнуть, что близость двух ученых базировалась не только на личной симпатии, но и на общности научных интересов, а это важная коммуникационная характеристика научной школы.

Не меньший интерес представляет и бахрушинская характеристика Веселовского. С ним у Бахрушина установились не такие тесные отношения, как с Яковлевым, да и к некоторым работам Веселовского Бахрушин относился несколько скептически. Он признавал за ним большую эрудицию и знание архивного материала, способность к тонкому источниковедческому анализу, но многие черты его исследовательского почерка Бахрушина не устраивали. «Здесь я впервые познакомился с С.Б. Веселовским, о котором я так много слышал до тех пор от А.И. Яковлева и Ю.В. Готье, и мог лично оценить этого „русского Моммсена“, как его шутливо любил называть Ю.В. Готье, сочетавшего в себе противоположные свойства крупного ученого и капризного ребенка, европейски образованного homme de lettres и подьячего московского приказа, в котором своеобразно сплетались широкое и всестороннее знание печатных и архивных источников с большой узостью исторической мысли, и мелкое тщеславие и эгоизм с радушной готовностью прийти всегда на помощь начинающим неофитам. Сибарит и неутомимый труженик, он всю жизнь посвятил кропотливой исследовательской работе. Никто, как он, не знал русских архивов; его собрание копий с архивных документов не имело себе равного. И свои знания, и свои коллекции он одинаково охотно, с искренним удовольствием, открывал и друзьям, и случайным знакомым, и молодежи; но его советы в области научных вопросов были часто пагубны, а темы, рекомендуемые им, отличались необыкновенной бесплодностью и бессодержательностью. Самого его обилие материалов захлестывало, топило; крупные вещи, как его „Сошное письмо“, были неудобочитаемы вследствие отсутствия стройности изложения, неумения широко ставить вопрос и обилия деталей технического характера; за то в небольших очерках вроде „Семь сборов запросных денег“ он был настоящий мастер. Молодежи он импонировал своими знаниями и безапелляционностью определений; среди старшего поколения его недолюбливали за самоуверенность и резкость в критических отзывах. Его слабой стороной было отсутствие исторической школы: он был юрист по образованию, юристом остался и в своих исторических трудах, и никогда не мог справиться с более широкими историческими проблемами, изучая исторические явления исключительно с юридической точки зрения, и был совершенно неспособен к постановке социальных вопросов. Эти недостатки особенно ярко отражались на его капитальном труде „Сошное письмо“… Излагая до последней мелочи всю технику сошного письма и возведя до степени вопросов первейшей важности все связанные с этой стороной дела разногласия, он совершенно не интересуется социальным смыслом „сошного письма“ и теми социально-экономическими условиями, которые его создали, пропуская мимо себя в своем грандиозном 2-х томном труде эту наиболее существенную сторону вопроса, которую затем так блестяще в несколько штрихов разрешил А. И. Яковлев в своей диссертации о „Приказе сбора ратных людей“; кстати сказать, С. Б. Веселовский так никогда и не понял, в чем суть тех полуупреков, которые долетали до него, как и не понял ценности немногих страниц в книге Яковлева, посвященных вопросу, который, по мнению его, он исчерпал до конца»^[367]. Тем не менее именно Веселовский ввел Бахрушина в круги московских и петербургских историков и показал ему архивные фонды по истории Сибири, темы, ставшей главной для Бахрушина после революции.

Кстати сказать, открыто свое неодобрение указанных им выше черт работ Веселовского Бахрушин никогда не высказывал. Наоборот, он всячески, наравне с Яковлевым, оказывал свою поддержку часто хандрившему Веселовскому. Так, в дневнике последнего можно найти следующую запись: «Оба готовы оберегать меня от всего и относятся ко мне так тепло и душевно, что в тяжелые минуты это меня поддерживает»^[368]. По утверждению Веселовского, во время его болезни Бахрушин не отходил от него ни на шаг^[369]. Веселовский руководил первыми опытами молодого историка в архивной работе. Наиболее доверительные отношения у Веселовского сложились с Яковлевым, о чем свидетельствует их переписка и вся дальнейшая биография^[370]. По поводу же Бахрушина он писал: «С.В. [Бахрушин] для меня загадка»^[371]. С большой симпатией относился к Бахрушину Готье, уже в неспокойные годы революций 1917 г. он писал: «Бахрушин мне нравится все больше: это очень тонкий, умный и талантливый человек, которому предстоит большое будущее»^[372].

Таким образом, между историками сложились достаточно тесные отношения, обусловленные не только возрастной близостью, но и интересом к общей тематике, близостью подходов к изучению истории. Личностная взаимосвязь способствовала взаимовлиянию трудов Готье, Веселовского, Яковлева и Бахрушина. Их темы и подходы к историческим проблемам не только совпадали, но и взаимообуславливались.

Подводя итоги анализа первых шагов представителей младшего поколения московских историков, можно смело отметить, что важной чертой формирования этой научной генерации является то, что их учителями были не только В.О. Ключевский и П.Г. Виноградов, но и более старшие коллеги, среди которых П.Н. Милюков, М.К. Любавский и Н.А. Рожков. Они не только прививали своим ученикам идеи Ключевского, но и вкладывали собственные теории. Таким образом, научным фундаментом, на котором выросло младшее поколение, было не только наследие великого Ключевского, но и новаторские и оригинальные идеи его старших учеников.

Студенческие работы Готье, Веселовского, Яковлева и Бахрушина были написаны под сильным влиянием трудов их учителей, но уже в них можно отметить стремление к самостоятельной постановке и решению многих исторических проблем.

Глава 3
Фундаментальные исследования Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского и А.И. Яковлева (1905–1918 гг.)

1. Книга Ю.В. Готье «Замосковный край в XVII веке»

В начале XX в. российская историческая наука вступила в период, когда ее развитие определяли не обобщающие труды, а монографические исследования. В этой связи огромную роль играли диссертационные работы, которые являлись наиболее показательными историографическими источниками данного времени. Поэтому в центре анализа научной деятельности младшего поколения Московской исторической школы в начале XX в. должны быть их монографические и диссертационные работы.

Первым диссертацию защитил Готье. Его исследование основывалось на писцовых книгах, значение которых для исторической науки одним из первых оценил Ключевский. Так, еще Милюкову-студенту он предложил сочинение на тему «О землевладении в Московском государстве

XVI в.», где основной упор был сделан на привлечении данных писцовых книг^[373]. Таким образом, работа Готье стала продолжением того направления, которое наметил учитель. В печати результаты работы отразились лишь в одной публикации^[374]. В 1906 г. фундаментальный исторический труд был опубликован полностью^[375].

Монография, как на это уже неоднократно указывали специалисты^[376], была тематическим продолжением известной книги Н.А. Рожкова «Сельское хозяйство Московской Руси в XVI веке» (М., 1899). Исследование Рожкова стало значительным событием в исторической науке. В нем автор впервые поставил и обстоятельно обосновал проблему кризиса сельского хозяйства в конце XVI в. По его мнению, причиной кризиса стал рост поместного и крупного монастырского землевладения, что привело к сокращению посевных площадей, росту налогов и, как следствие, миграции части населения в южные регионы государства. Для большей объективности в изучении сельского хозяйства и факторов его развития во вводной главе Рожков проанализировал географические особенности территории Московского царства. Такое введение, хотя и органично вписывалось в концептуальные установки Соловьева и Ключевского, было сделано впервые. Особенностью работы было то, что она в значительной степени строилась на новом, архивном материале, в первую очередь писцовых книгах, которые ранее не использовались в качестве основы исследования, были специфическим и малоизученным источником. Начало их анализу и практическому использованию положили в своих работах Н.Д. Чечулин, П.Н. Милюков, А.С. Лаппо-Данилевский и И.Н. Миклашевский^[377], но в их работах писцовые книги не были подвергнуты серьезному источниковедческому анализу. Понимал это и Рожков, который критически подошел к итоговым данным, сообщаемым источниками. Он заново перепроверил подсчеты, сделанные писцами, тем самым значительно повысив точность итоговых цифр. Историк свел полученные данные в специальные таблицы, использовав популярный в то время статистический метод «средних чисел». Более того, он опубликовал статью, посвященную разбору писцовых книг как исторического источника^[378]. Тем не менее в самой работе ученый отказался специально останавливаться на этом вопросе, утверждая, что это неоправданно увеличит объем монографии^[379].

Это решение вызвало существенные возражения со стороны Ключевского, считавшего, что в данном случае специальное источниковедческое введение было необходимо. Сначала он устроил «головомойку» и «разнос» соискателю на защите диссертации^[380]. В специальном разборе он отметил, что «по новости темы и важности дела читатель, прежде всего, надеялся бы найти в книге предварительный критический обзор, по крайней мере, этих основных ее источников. Но такого обзора автор не дает ему, обещая только в предисловии со временем обратиться к обстоятельному критическому изучению писцовых книг … в диссертации о сельском хозяйстве в Московской Руси было бы желательно не разъяснение общего критического вопроса о степени достоверности писцовых книг, а специальная, как бы сказать, техническая установка способа, как следует их читать и понимать, чтобы пользоваться ими как источником для истории народного и именно сельского хозяйства»^[381]. Раскритиковал Ключевский и сам подход к анализу писцовых книг, упрекнув рецензируемого автора в разработке темы с заранее заданной схемой и отсутствием учета региональной специфики^[382]. При написании своего исследования Готье учел многие замечания, прозвучавшие в адрес Рожкова.

Защите диссертации Готье предшествовала продолжительная подготовительная работа. В речи, прочитанной на защите, Готье отметил, что исследователь Нового времени сталкивается с проблемой огромного количества источников: «Эти горы или вернее груды документов, пыльные и невзрачные на вид, обладают особыми удивительными свойствами: как это ни странно может быть на первое время, они таят в себе неотразимое обаяние для того, кто хоть раз углублялся в их разработку. Они манят к себе исследователя, посмевшего испытать своеобразную прелесть архивной работы, не в меньшей степени, чем ледяные горы, окружающие полюс, манят к себе раз побывшего среди них исследователя арктических стран»^[383]. К такой груде документов, по его мнению, можно предложить три подхода. «Можно приблизиться к ним с определенной мыслью, искать в них ответы на заранее сложившиеся вопросы», – таков первый путь^[384]. Тогда, по мысли автора, исследователь получает свободу в «пользовании материалом», но он попадает в затруднительную ситуацию в поиске этих материалов, рискует пропустить важные документы. Второй подход заключается в следующем: «Возможно, подойдя к горе архивного материала, отломить от него скалу, глыбу, затем разбить эту глыбу на меньшие глыбы, извлекая из них все, что он может дать»^[385]. Но такой путь может привести к тому, что ученый окажется во власти материала, полностью подчинившись своим источникам. С другой стороны, документы могут показаться исследователю скучными, что также не будет способствовать успешному решению проблемы. Наконец третий вариант, признанный Готье наиболее предпочтительным в выбранной им теме, предполагает комбинацию первых двух: «В выборе предмета моей работы мною руководил двоякого рода интерес: интерес к эпохе… и непосредственно интерес к источникам»^[386]. Такой подход, соединяющий в себе источниковедение и конкретно-историческое исследование, отличался повышенной сложностью, но всегда оказывался плодотворен.

Изучение темы связано был и с такими сложностями, как необходимость анализа огромного количества законодательных актов. Следуя примеру Ключевского, Готье в данном случае исходил из понимания, что «когда речь заходит о законодательных мерах в русском прошлом, то прежде всего возникает вопрос, насколько и как осуществлялся на практике этот закон: был ли он отголоском действительных потребностей народной жизни или же имел силу только на бумаге»^[387]. Данный подход позволял избежать формально-юридического взгляда на историю и органично вписывался в рамки позитивистской методологии, где признавалось равноправие факторов исторического процесса. Тем самым Готье поставил в один ряд законодательное творчество государства и реальное социально-экономическое развитие. Такой подход был типичен для учеников Ключевского.

Во введении к книге автор объяснил обращение именно к истории XVII в., отметив, что это важный период, расположенный между старой и новой Россией, включавший в себя как «полное развитие старинного русского строя», так и «зачатки новых отношений». По его мнению, «политическая история, юридические отношения, культурные течения XVII в. изучены часто исчерпывающим образом, часто в достаточно полной мере»^[388], поэтому на очереди стояли вопросы экономической истории. В центр изучения автор поставил анализ развития сельского хозяйства, считая, что эта проблема «казалась особенно близко стоящей на очереди как по важности затронутых вопросов и их малой разработке за XVII столетие, так и потому, что эти вопросы по отношению к предшествующему времени, т. е. к XVI столетию, как раз уже получили посильное, в зависимости от первоисточников, разрешение»^[389]. Таким образом, автор тесно связывал свой труд с предыдущим развитием отечественной историографии и ее насущными потребностями.

Огромное количество архивного материала, с которым столкнулся исследователь, заставило его отказаться от рассмотрения всей аграрной истории XVII в. В этом смысле труд Готье отразил главную тенденцию исторической науки XX в. – ее бо́льшую специализацию и уход в тщательное изучение конкретных тем. В этом заключается важное отличие работы Готье от книги Рожкова, в которой тема была поставлена в традициях предыдущих лет чрезвычайно широко. Сам автор «Замосковского края…» скромно считал свое исследование только «пробным шагом в этой области»^[390].

Учитывая критику, обрушившуюся на Рожкова, историк посвятил первую главу источниковедческому анализу писцовых книг, рассмотрению техники их составления и первичной их обработке. Саму процедуру переписи Готье считал «самым грандиозным предприятием московского правительства»^[391]. Он подчеркивал, что писцовые книги – «один из интереснейших и важнейших источников… драгоценный материал для исследования в области экономической истории России»^[392]. По его справедливому замечанию, писцовые книги не становились объектом специального изучения. Кроме работ А.С. Лаппо-Данилевского, Н.А. Рожкова и И.Н. Миклашевского к тому времени появилась статья Г.Н. Шмелева, где проводилась мысль о необходимости сравнительного изучения книг^[393]. Несмотря на эти первые шаги, Готье был вынужден признать, что «изучение интересующих нас памятников еще только начато»^[394]. По его мнению, писцовым книгам, как историческому источнику, еще предстоит этап пристальной внешней и внутренней критики. В данном случае внешняя критика, в понимании автора, состояла в изучении местных условий появления памятников, а внутренняя – в анализе их содержания. Это, в свою очередь, намечает «два возникающих… детальных вопроса – оценка цифровых данных и точное установление данных и точное установление терминологии писцовых и переписных книг»^[395]. Упор делался на памятники XVII в. Для решения поставленной проблемы исследователь предполагал рассмотреть историю письма, технику писцового дела, совместив это с критическим анализом содержания источников. Готье разбил территорию Замосковного края по уездам, разделив известные писцовые книги по их административно-территориальному признаку. Писцовые книги изучались по следующей схеме: история их возникновения, их состояние и порядок описания земель. Такой подход позволил достаточно полно показать источниковую базу исследования и проанализировать особенности имеющихся источников. Готье их сгруппировал по хронологическому принципу, выделив в качестве объекта исследования «писцовые книги 20-х, 30-х и 80-х годов и, там где они сохранились, дозорные 10-х годов, затем переписные 1646 и 1678 годов»^[396]. Историк отметил, что книги частично сохранились в копиях, которые он разделили на три типа: 1) черновики и частные копии, ставшие впоследствии официальными документами; 2) копии в особых сборниках; 3) копии середины XVIII в., сделанные для нужд межевания^[397]. Несмотря на приоритетное внимание к источникам XVII в., автор признавал, что книги XVI в. «очень интересны для нас, потому что дают возможность установить сравнение между эпохой до и после смуты»^[398]. Этот постулат позволил соблюсти принцип историзма в исследовании.

В анализе писцовых и переписных книг автор приходит к важному источниковедческому выводу, что все переписи взаимосвязаны «вследствие того, что писец и переписчик пользовались обыкновенно… последним по времени или же ближайшим из имевшихся налицо описаний»^[399]. Эта мысль способствовала пониманию целостности исследуемых источников. Тем не менее Готье вынужден был признать, что при составлении писцовых книг переписчики редко следовали единообразным приемам. Причиной тому были и региональная специфика, и условия времени. Автор подробно рассмотрел принципы подбора писцов, их снаряжение и саму процедуру описания, работу писцовой комиссии^[400]. Он пришел к выводу, что, несмотря на инструкции, в действительности они не объезжали все пункты, нередко полагаясь на старые документы или сообщения с мест. Более того, прямая проверка имела «значение чрезвычайных мер»^[401]. К такому же выводу пришел в свое время и И.Н. Миклашевский, что позволило ему утверждать о невозможности доверять итоговым данным книг^[402]. Иного мнения придерживался Готье, считавший, что «столь резко высказанное недоверие к писцовой работе едва ли может быть принято без существенных поправок»^[403]. Он показал, что писцовые комиссии все-таки старались проверить полученные данные, что позволяет говорить об относительном соответствии данных реальному положению дел. «В общем, описание бывало почти всегда настоящей ревизией права землевладельцев на бывшие в их владении земли и на крепостных людей»^[404], – заключал автор.

Не мог историк не отметить в работе и многочисленных конфликтов, связанных с переписью. Население старалось скрыть истинный размер достатка, чтобы избежать высоких налогов. Не способствовали успокоению и многочисленные факты применения писцами своих чрезвычайных полномочий. Тем не менее, пересчитав заново имеющиеся данные, историк пришел к выводу, что писцы не имели цели искусственно завышать данные для увеличения налогов, наоборот, они всегда их уменьшали^[405]. Причиной тому было элементарное неумение правильно и внимательно считать, поэтому, делал вывод Готье, итоговые цифры требуют постоянной проверки, без которой они ненадежны и полны ошибок^[406].

Трудности в анализе писцовых книг автор объяснял и русской психологией: «Русский человек всегда обладал способностью и умением работать сообща, артелью; с другой стороны, общеславянская черта – склонность к раздорам и несогласиям – никогда не была ему чужой»^[407]. Более того, русское общество, по мнению, Готье находилось тогда в «полумладенческом состоянии» и не было готово к современному пониманию государственных проблем. В этом утверждении автор, вольно илиневольно, повторил знаменитую теорию Дж. Вико о разных возрастах в истории общества, в русской историографии получившую воплощение в работах С.М. Соловьева^[408]. Более того, считал Готье, сама идея государственной переписи намного опережала «культурное развитие русского общества»^[409].

Отдельную часть труда историк посвятил анализу терминологии писцовых и переписных книг. На отсутствие такого анализа у Рожкова как негативную черту указывал Ключевский^[410]. Неправильное понимание значения тех или иных понятий, по словам Ключевского, привело к тому, что картина, предложенная Рожковым, оказалась значительно искаженной. Готье учел и эту часть критики. Он тщательно изучил многочисленную историческую терминологию, связанную с аграрной историей XVII в. Особенно он остановился на анализе термина «наезжая пашня». Если Рожков считал, что это показатель упадка хлебопашества, так как свидетельствует, что «пахали наездом», то Ключевский предполагал, что это указывает не на упадок, а на распространение земледелия вширь. Решение Готье отличалось от обеих точек зрения, хотя и была ближе к пониманию Ключевского. По его мнению, «пашня наезжая – всегда пашня в пустоши», которая не свидетельствует об упадке сельского хозяйства из-за своего малого распространения^[411]. Определил свое отношение Готье и к вопросу о классификации земель. Как известно, в XVI–XVII вв. они делились на «добрые, средние, худые и добрехудые». По мнению Рожкова, земли делили не только на основании урожая, но и на основании наблюдения над почвами^[412]. Готье посчитал это наблюдение чрезмерным и присоединился к мнению, что основой деления земель были показатели урожайности^[413].

Подводя итоги, Готье достаточно оптимистично оценил значение книг как исторического источника. Он признал, что цифровые данные в них требуют очень осторожного обращения, но при этом подчеркнул: «Кроме внешней достоверности есть еще достоверность внутренняя»^[414]. Поэтому, считал он, данные о населении и его благосостоянии хотя и расходятся с действительностью, тем не менее «можно придти к заключению, что взаимное отношение их остается очень близким к истинному, и таким образом, процесс изменений в истории населения может быть изучаем при помощи наших источников с достаточным приближением к истине»^[415]. Автор указал на то, что нужно «всегда помнить о широком замысле и его искаженном выполнении и принимать во внимание неточности, недостатки и промахи… присущие… историческим источникам»^[416].

Первая глава книги Готье носила источниковедческий характер, что было не свойственно большинству московских историков. Например, П.Н. Милюков, А.А. Кизеветтер и М.М. Богословский в первых главах своих монографий либо вводили изучаемую тему в общеисторический контекст, либо обозначали свои концептуальные соображения. Необходимость источниковедческого введения объясняется не только сложностью и спорностью писцовых книг как источника, но и постепенным осознанием в среде профессиональных историков важности источниковедческих штудий для повышения информационной отдачи материалов. Стоит отметить, что такой подход был более характерен для Петербургской школы историков, где традиции К.Н. Бестужева-Рюмина^[417], задавшего источниковедческий вектор развитию изучения истории России в Петербургском университете, способствовали формированию теоретического источниковедения, чего не произошло в Москве. Данный пример также указывает на постепенное сближение Петербургской и Московской школ.

Вторая глава исследования Готье получила название «Территория края и ее историческое значение». Одним из первых обстоятельное описание исторической географии Московского государства XVI–XVII в. предложил С.Ф. Платонов в своем фундаментальном труде о Смутном времени^[418]. Несмотря на принадлежность Платонова к петербургской традиции историописания, в этом факте проявилось большое влияние концепции Соловьева и Ключевского об определяющем значении природного и колонизационного фактора в русской истории. Подобную попытку можно наблюдать и в вышедшем практически одновременно с трудом Платонова исследовании Рожкова о сельском хозяйстве XVI в.^[419]. Поэтому появление данной главы в работе Готье следует связывать с московской традицией исследований.

Автора не удовлетворило ни одно из экономико-географических описаний его предшественников. Он попытался точнее определить административные и экономические границы изучаемого региона. Ключевым критерием стало осмысление границ в контексте колонизационных процессов. Готье принял предложенное Платоновым понятие «этнографического рубежа» для отнесения той или иной области к Замосковному краю^[420]. Он выделял регионы по их порядку вовлеченности в колонизацию, хозяйственным и военно-стратегическим особенностям и даже по социально-политическому устройству. Данный подход позволил Готье отсечь от Замосковного края обширные области Нижегородского и Арзамасского уездов.

На основе указанных критериев историк обрисовал и специфическое положение самого края. По его мнению, «в течение всего XVI столетия Замосковный край, успевший объединиться внутренно, остается русским государственным ядром, окруженным кольцом пограничных областей, подобно крепости, окруженной кольцом фортов»^[421]. Фактически Замосковный край находился на «военном положении» еще в XVI в. Но именно из этого центра пошла «медленная и широкая» колонизация южных областей, которая сумела «далеко раздвинуть границы русской национальности»^[422]. Колонизационный процесс позволил отодвинуть границы Московского царства, обезопасив тем самым центральные области от военных набегов. Данный процесс привел и к тому, что экономический центр начал постепенно перемещаться в южные, более плодородные регионы, хотя и не смог сместить Замосковный край с его лидирующих позиций. Следуя за Ключевским, автор признавал главным проводником колонизации речные пути^[423]. Заметим, что такое же понимание развития центра России Готье нарисовал еще в своем выпускном сочинении о борьбе со степными набегами (см. выше).

Еще одним важным аспектом, на который обратил свое внимание ученый, был анализ климата и почв края. Здесь он оттолкнулся от фундаментальной идеи Соловьева (впрочем, имеющей глубокие корни в философской и исторической мысли), развитой Ключевским, об огромном значении климата в истории страны. «Природные условия слишком тесно связаны с исторической жизнью страны, с бытом и занятиями жителей»^[424], – констатировал Готье. Историк присоединился к мнению Рожкова о том, что климат XVI в. мало чем отличался от климата конца XIX в., впрочем, он признавал более широкое распространение лесов^[425]. Данный постулат скорректирован современными специалистами в сторону признания того, что на XVII в. пришелся пик похолодания в планетарном масштабе, а климат в России был более суровым нежели теперь, что заметно повлияло на плодородность почв^[426].

В работе подробно рассмотрено и административное деление региона. Причем автор провел скрупулезный терминологический анализ, позволивший ему адекватнее рассмотреть изучаемый предмет. Особый интерес представляет типология уездов, проведенная по критерию происхождения административных единиц. Он посчитал, что целесообразно выделить следующие типы уездов: 1) уезд как пережиток удельной эпохи; 2) уезд, возникший из уездов; 3) пограничные области; 4) Новгородская область как особый тип уезда; 5) «уезды, образовавшиеся вследствие административных мероприятий Московского правительства» в конце XVI – начале XVII в.; 6) уезды – личные владения великих князей^[427]. Исторический подход в изучении административного деления позволил прийти к следующему выводу: «Различием в условиях происхождения уездов определяются в значительной степени и их неравные размеры и неравномерное количество мелких делений, входивших в состав их»^[428]. Рассматривая жизнеспособность данной системы, Готье пришел к выводу, что многие из этих административных единиц перешли в XVIII в. Тем самым ученый переносил на земельные отношения тезис А.А. Кизеветтера^[429] о том, что под внешней оболочкой реформированной системы Российской империи скрывались институты XVII столетия.

Важной частью исследования стало рассмотрение социально-экономического состояния Замосковного края непосредственно после Смутного времени. Историк признал, что экономический кризис конца XVI в. в значительной степени подготовил Смуту, вызвав небывалые социально-политические волнения. Но если политический кризис завершился с окончанием Смуты, то экономический продолжался. Его пиком стал период с 1615 по 1620 г.^[430] По справедливому замечанию А.Н. Шаханова: «Ю.В. Готье в сравнении с предшественниками значительно расширил географию изучения последствий экономического кризиса второй половины XVI в. и событий Смутного времени. Если В.О. Ключевский, С.В. Рождественский, Н.А. Рожков анализировали их лишь по документам Троице-Сергиева монастыря, то Ю.В. Готье – по 48 вотчинам и поместьям России»^[431]. Таким образом, сузив географические рамки, Готье многократно увеличил источниковую базу, повысив фундированность исследования. Более того, привлечение новых и внимательный анализ известных источников позволило историку опровергнуть тезис А.С. Лаппо-Данилевского о том, что экономический подъем начался в Московском царстве только с конца XVII в.^[432] По мнению Готье, можно говорить об устойчивом росте уже с 1620-х гг.^[433] Но тяжелый налоговый гнет помешал обществу этим воспользоваться, затормозив частную инициативу^[434].

Значительное внимание автор уделил проблеме демографического развития российского государства в 20–80-е гг. XVII в. Печальным наследием Смутного времени стала заметная убыль населения (вследствие гибели и побегов от опасностей войны). Это одновременно обусловило и обуславливало общий экономический упадок, мешая вернуться к докризисной распашке^[435]. Но, начиная с конца 1620-х гг., по наблюдению историка, происходит возращение людей в покинутые районы.

Заслуживает интереса и подсчет автором населения Замосковного края. Опираясь на перепись 1678 г. и проводя расчеты по несохранившимся уездам на основании писцовых книг 1620-х гг., Готье пришел к выводу, что население края составляло чуть более 2 млн человек. С таким выводом не согласился Н. Огановский, предложивший цифру в 4,3–4,7 млн человек^[436]. В дальнейшем в исторической науке вопрос о народонаселении оставался одним из самых дискуссионных.

К демографическому вопросу тесно примыкала проблема колонизации. Колонизационные процессы, в понимании Готье, определяли социально-экономическую эволюцию русской истории. Историк подчеркивал важную функцию колонизации, указывая на то, что этот феномен тесно связал разные эпохи русской истории, определив ее лицо^[437]. В XVI в. начался отлив населения в более плодородные южные регионы. По мнению автора, перемещение людей после Смуты приобрело более беспорядочный характер. Даже Смутное время, немного задержав этот процесс миграции, не изменило его направления. Убыль населения из нечерноземных областей, в том числе и Замосковного края, в южные регионы определяла демографическую картину. В XVII в. колонизация проходила с большим размахом, причем вольная колонизация значительно опережала правительственную, которая лишь следовала за первой^[438]. Правительственная колонизация «выводила» из центральных областей «элементы служилый и посадский»^[439], что также меняло традиционную социальную систему края. Отметим, что в данной работе Готье изменил свою точку зрения, высказанную в кандидатском сочинении (см. I главу), где признавал приоритет правительственной колонизации, отдавая ему предпочтение за организованный и последовательный характер.

Кроме указанных двух типов колонизации, Готье выделил и третий, частновладельческий. «Частновладельческая колонизация развилась в России после вольной и правительственной. Ее развитие стоит в тесной связи с ростом помещичьей власти над крестьянским населением»^[440].

Перенося указанные типы колонизации на центральные районы России, автор, используя примеры в качестве иллюстраций, указал на то, что вольная колонизация присутствовала здесь только в форме побегов^[441]. В ходе исследования историк проводит типизацию миграционных процессов в Замосковном крае. Он выделил перемещение людей из одной области России в другую, приток населения из других государств, в первую очередь Польши и Литвы^[442]. Большой интерес представляет идея ученого о «внутренней земледельческой колонизации». Под ней Готье понимает освоение заброшенных и ранее не используемых земель^[443]. Показательно, что в традициях Московской школы даже освоение пахотных земель рассматривается сквозь призму категории «колонизация». Причем именно с колонизационными процессами историк связывал установление господства паровой зерновой системы^[444].

Новаторством Готье стал классовый анализ населения Замосковного края. Напомним, что в традициях подхода, предложенного Ключевским, под классом понималась любая социальная группа. В данном случае – сословия. Большое внимание было уделено служилому сословию, которое «совершенно почти меняет» свой состав^[445]. В эволюции тяглого населения автор отметил уменьшение бобылей, связанное с «постепенным исчезновением следов экономического кризиса XVI столетия и кризиса Смутного времени»^[446]. Но этот процесс не повысил уровня жизни простых крестьян, все больше попадавших в зависимость от дворянства. Рост повинностей стал главной причиной упадка крестьянского землевладения, предопределившего установление крепостного права^[447].

Одной из центральных проблем книги стал анализ эволюции землевладения в изучаемую эпоху. На основе статистических данных, во многом им же и полученных, Готье рассмотрел изменения в положении разных категорий земель. Он отметил постепенное уменьшение дворцового землевладения^[448]. Еще более печальной была судьба черного землевладения в Замосковном крае: оно исчезло еще в первые годы после Смуты. В отличие от указанных двух категорий, церковное землевладение наоборот продолжало свой рост, несмотря на все запреты. Но наиболее «успешным» видом стало служилое землевладение, пополнявшееся за счет дворцового и черного. Данная мысль Готье подтвердилась дальнейшими изысканиями^[449]. В то же время ученый выявил и процесс «оскудения» владений служилых людей, ставший причиной мобилизации данного вида землевладения. Мобилизация служилого землевладения была обусловлена, по мнению автора, «главным образом, причинами экономическими: общей задолжностью служилой земли… и отчужденностью служилого человека от земли»^[450]. Историк отметил процесс постепенного поглощения поместий вотчинами.

Изучение системы землепользования привело автора к выводу, что после возвращения к переложной системе в конце XVI – начале XVII в., уже в 1640-е гг. заметно восстановление трехпольного земледелия. Этот вывод прочно вошел в историческую науку^[451]. Положительная роль в этом процессе принадлежала частному землевладению, но, как отметил автор, «сельское хозяйство края, несомненно, развивалось с увеличением частного землевладения, но развивалось односторонне, главным образом, в интересах владельцев этой земли, а не тех, кто на ней сидел, и кто ее обрабатывал…»^[452]. Окончательный удар по благосостоянию простых людей нанесли петровские преобразования. Готье утверждал: «Общее экономическое состояние Замосковного края в конце XVII века было едва ли многим выше, нежели перед Смутным временем. В течение исследованного периода времени страна могла справиться с экономическими последствиями Смутного времени, но не с последствиями долгого кризиса XVI века. Этим объясняется новый экономический упадок, который постиг Замосковный край вследствие непосильного напряжения во время великой Северной войны»^[453].

Итоговым выводом историка стала мысль, что социально-экономическое развитие страны в XVII в. подготовило петровские преобразования, создав, с одной стороны, необходимую для них базу, а с другой – перекинув все те пороки системы, которые сложились в предшествующий период, в Новое время.

Книга Готье стала событием в исторической науке. Она была написана во многом в традициях Московской исторической школы с использованием присущих ей категорий (колонизация, класс и т. д.), методов, подхода и понимания задач исторического исследования, с превалированием многофакторного анализа. Но, в отличие от предшествующих работ коллег, в книге Готье был сделан более заметный упор на экономику. На более высоком уровне был представлен и источниковедческий анализ. В работе автор применил практически все новейшие на тот момент методы источниковедческого и исторического исследования, за исключением модного в то время сравнительно-исторического.

Впрочем, это может объясняться и предметом работы, сознательно суженным и не требующим широкой сравнительно-исторической панорамы.

Данное исследование Готье представил на соискание степени магистра русской истории и успешно его защитил. Но не все отзывы оказались положительными. Особенно резкую критическую рецензию опубликовал С.Б. Веселовский, обрушившийся на оценку Готье писцовых книг как исторических источников. Сам Веселовский параллельно занимался темой истории сошного письма, где также одним из важнейших источников были писцовые книги. Он остроумно отметил, что «труд Ю.В. Готье есть плод того периода русской историографии, который может быть охарактеризован как период увлечения писцовыми книгами, когда в них видели ключ чуть ли не ко всей внутренней истории Московского государства»^[454]. В противовес оптимистическим выводам Готье Веселовский писал: «Несомненно, что писцовые книги очень ценный исторический материал, что изучение их даст очень много, но не следует искать в них ответов на такие вопросы, на которые они не могут ответить. Во-вторых, не следует, увлекшись писцовыми книгами, оставлять в забвении такие материалы, которые на известные вопросы могут дать гораздо более полный и легкий ответ»^[455]. Тем не менее рецензент признавал, что Готье сумел максимально использовать полученные данные. Другое дело, что Веселовский категорически настаивал на том, что в решении поставленных проблем преимущественное использование только одного вида источников является недостаточным. «Вследствие этого мы имеем в работе Ю.В. Готье не воспроизведение экономического быта Московского государства в целом, а только тех его сторон, которые могут быть освещены писцовыми книгами»^[456], – утверждал он. Резкость рецензии (свойственная многим публичным отзывам Веселовского о работах коллег) негативно сказалась на отношениях двух историков, не случайно редакторы «Журнала Министерства народного просвещения» полгода ее не публиковали^[457].

На следующий год для представления монографии Готье на Уваровскую премию на нее появился отзыв известного историка-юриста М.А. Дьяконова^[458]. Он отметил ряд замечаний по частным вопросам (например, рецензент подискутировал по вопросу о «живущей четверти»). Дьконов также выразил сомнение касательно демографических выкладок Готье, отметив их неубедительность и методическое несовершенство^[459]. Несмотря на это, общий вывод был вполне положительным: «…Я должен признать, что наряду с некоторыми отрицательными сторонами исследования, в числе которых главными я считаю необоснованность в иных случаях методологических приемов и неточность допущенных определений, оно представляет и ряд серьезных достоинств. Автор собрал значительное количество ценного материала и старался его сгруппировать и осветить… за ним должна остаться честь первого почина в разработке груды сырого материала»^[460]. Таким образом, в этом очень осторожном отзыве, с одной стороны, Дьяконов признавал вклад Готье, но, с другой, подспудно указывал на то, что его выводы не всегда убедительны и далеко не окончательны, его работа – только первый шаг. Несмотря на это, благодаря отзыву Дьяконова, книга Готье получила Уваровскую премию^[461].

2. Фундаментальное исследование С.Б. Веселовского «Сошное письмо»

Проблемы экономической истории разрабатывались Веселовским на протяжении многих лет. В начале его научной карьеры в центре внимания находилась податная история Московского царства XVII в. Первоначально он планировал заняться историей косвенных налогов. Но по мере изучения вопроса историк пришел к нескольким важным выводам: «Во-первых… выяснилось, что история этих налогов представляет сравнительно с прямым обложением второстепенный интерес… Во-вторых, я убедился, что исследование косвенного обложения неудобно, а понимание его невозможно без предварительного знакомства с историей прямых налогов»^[462]. Значительно изменился вектор исследования после выхода монографии Готье. Написав критический отзыв на его работу, Веселовский принял решение не только высказать свою точку зрения, но и попытаться разрешить им же поставленные проблемы. Он обратился к истории сошного письма, «чтобы заполнить… пробелы способствовать дальнейшему, более, как казалось, правильному изучению писцовых книг и пользованию ими в научных целях»^[463]. Поэтому в своей книге «Сошное письмо» он постарался подробно остановиться на проблеме составления и использования писцовых книг.

В данном шаге прослеживается не просто хорошо продуманный научный подход, но и целая система, собственное представление о методике исторического исследования. Веселовский, как практикующий историк, концентрировал свое внимание на проблемах методики исторического познания. Его мало интересовали онтологические аспекты исторического процесса, поскольку он считал, что еще не настало время для широкомасштабных обобщений. Но рассуждения историка о методах работы с историческим материалом тесно переплетались с рефлексией на основные тенденции развития исторической науки. По мнению историка, отечественная наука вступила в так называемый «монографический» период своего развития, когда ученые, следуя требованиям современной им науки, стремятся проводить исследования на достаточно узкие темы, рассмотрение которых основано на привлечении широкого круга источников. Этому периоду предшествовал этап, когда господствовали «историки старого типа, которые берутся за обобщающую работу, построенную по предвзятым схемам»^[464]. Такой подход, по мнению автора, был уже неприемлем. Отмечая общее состояние научно-исторических исследований в России, Веселовский писал: «Дух критики и более высокие требования, предъявляемые ныне к научной работе вообще и к истории в частности, затрудняют работу ученого и заставляют его суживать поле исследования, чтобы охватить по возможности полнее доступный материал и прийти к выводам, способным выдержать строгую критику»^[465].

Отмечая тенденцию сужения поля исследовательского поиска, историк, тем не менее, не отрицал и того, что ученые должны создавать и работы концептуального характера. «История, как и другие науки, несомненно, переживает период специализации исследований. При таких условиях значение работ обобщающего характера все более и более увеличивается», – утверждал Веселовский. В его понимании, дальнейший прогресс исторического знания должен быть обеспечен тесным сотрудничеством между историками-монографистами и историками-концептуалистами. В этом случае специалисты по узкой проблематике становились бы «подносчиками снарядов» для ученых, склонных к синтезу. Взаимовыгодная кооперация позволяла бы первым участвовать своими узкоспециальными работами в общем процессе «движения науки», что и придавало бы ценность их труду, а последним – получать готовые факты для обобщений.

Но каким же образом сформировать условия для такого сотрудничества? Веселовский отвечал на этот вопрос следующим образом: «Для того, чтобы сотрудничество общих историков и монографистов было плодотворно, нужно несколько условий. Главными являются планомерность и прозрачность… монографических исследований. Первое условие очень желательно, второе – нам кажется необходимым»^[466]. Таким образом, автор цитаты высказывает важную мысль о том, что процесс производства научных знаний должен иметь целенаправленный характер и осуществляться силами всего научного сообщества. В этом улавливается тенденция все возрастающей кооперации усилий ученых в исторической науке в начале XX в. Именно это время характеризовалось отходом от чисто индивидуальных форм наукотворчества к созданию официальных и неформальных коллективов, деятельность которых была нацелена на решение общих проблем.

Но идея необходимости координации действий, по мнению Веселовского, сталкивается с множеством трудностей. Первой из них является хаотичность выбора тем для монографического исследования. Историк связывал это не только с индивидуальными пристрастиями исследователей, но и с тем, что «бо́льшая часть архивов не описана и недоступна для исследователей, что вообще первоисточники в надлежащей степени не приведены в известность». Как следствие, «большинство исследователей выбирают темы для своих работ без достаточно определенного представления о качестве и количестве сохранившихся первоисточников»^[467]. Таким образом, автор призывал к планомерному изучению и публикации исторических материалов.

В понимании Веселовского, выбор темы должен исходить из двух предпосылок: социальной актуальности вопроса и текущих задач исторической науки^[468]. Историк писал, что в связи с продолжающейся дифференциацией знания может сложиться впечатление, будто «наука утрачивает чутье живой действительности», но на самом деле «такой разрыв только кажущийся», поскольку часто конкретные исследования сочетают в себе и социальную значимость, и научную ценность^[469]. Суммируя все выше сказанное, историк писал: «Желательно сочетание двух точек зрения. Чуткое и внимательное отношение к вопросам современности, с одной стороны, и знание текущей литературы вопроса»^[470]. Во вступительной лекции к практическим занятиям по истории русского права, которые Веселовский вел в Московском университете, историк также обращает внимание на выбор темы исторического исследования. Первый случай – это когда тема выбирается совершенно случайно. «Это, конечно, худший путь, путь разочарований и бесплодной траты труда»^[471]. Другой путь – выбор проблематики для исследования по соображениям неизученности того или иного вопроса. Это редко приводит к положительным результатам: «Мы рискуем натолкнуться на непредусмотренные затруднения – на отсутствие или нехватку источников, на недостаточную обследованность соседних с избранной темой вопросов, наконец, на ложную постановку вопросов исследования, проистекшую не из источников, а из ложных посылок»^[472]. Третий путь – это выбор темы в зависимости от требований современности. Такой шаг позволяет актуализировать историческое знание, сделать его интересным для широких масс, но это может привести к «противонаучной тенденциозности», что также не будет способствовать развитию исторической науки. Самой распространенной причиной выбора проблематики автор считал выбор под влиянием авторитета маститых ученых. Этот путь хорош тем, что позволяет поддерживать преемственность между различными поколениями историков. Но главная его опасность заключается в том, что под давлением авторитетов начинающий исследователь может пойти в ложном направлении. Самым же плодотворным Веселовский считал «путь искания новых источников и выбора тем в зависимости от количества и содержания сохранившихся источников»^[473]. Таким образом, здесь мы наблюдаем некоторую конкретизацию точки зрения ученого. Не только текущие задачи исторической науки, но и солидная источниковая база – вот залог успешного выбора темы для будущей научной работы.

Целенаправленный выбор тем для исследований, по мысли Веселовского, должен был создать благоприятный климат для поступательного развития научного знания. Но при этом историк не считал, что научная работа должна идти по заранее кем-то определенному плану, поскольку это «несовместимо с необходимой для научных исканий свободой». Он совершенно верно отмечает, что «вред от возможных в предначертанных планах ошибок может оказаться значительнее пользы, ожидаемой от планомерности работы»^[474]. Тем не менее планирование работы, по мысли историка, необходимо. Инициатива в координации усилий исследователей должна принадлежать университетским центрам. Заметим, что в данной мысли четко прослеживается все возрастающее понимание историками начала XX в. того, что научная работа превращается в коллективный труд, где необходимо координировать усилия. Но и тезис о важности творческой свободы также находил понимание в научно-историческом сообществе.

По мысли Веселовского, на всем протяжении своей работы историк не должен делать поспешных выводов, которые могут завести его в тупик. Только осторожность и научная обоснованность гипотез позволяет сделать уверенный шаг вперед: «Равномерное, хотя бы и медленное, движение вперед будет обеспечено только тогда, когда монографисты будут стремиться и прилагать все усилия к тому, чтобы их работы оставалось дополнять исправлять в частностях, а не переделывать наново»^[475].

Важнейшие мысли, посвященные технике исторического исследования, находим в дневниковой записи Веселовского, датированной 21 ноября 1928 г.^[476]. Историк недавно опубликовал небольшую монографию «К вопросу о происхождении вотчинного режима» и приступил к написанию книги «Феодальное землевладение Северо-Восточной Руси», труда, ставшего для него итоговым. Работа над столь сложной темой заставила ученого вновь обратиться к осмыслению проблем ремесла историка. В самом начале Веселовский отмечает, что ученый должен избегать как «симплификации» (упрощения) прошлого, так и «беспомощного эклектизма». Для этого необходимо «большое напряжение исследовательской мысли при солидной подготовке и изучении фактов»^[477]. На его взгляд, исследователь не может представить полную картину прошлого по причине фрагментарности дошедших до нас источников. Но при этом в положении историка есть и плюсы: он может рассмотреть интересующие его вопросы в широком историческом контексте, тем самым увидев то, что не могли заметить современники. Но и здесь Веселовский пишет о необходимости осторожности: «Историк всегда подвергается опасности (искушению) объяснять и оценивать те или иные явления прошлого по результатам»^[478]. Исследователь как бы навязывает прошлому то, чего там никогда не было. Это может привести не только к тому, что ученый неправильно интерпретирует исторические процессы или события, но и вообще потеряет «способность устанавливать факты прошлого».

Надо отметить, что вышеизложенные идеи о работе историка образовывали в работах Веселовского устойчивую систему, которая приобретала все бо́льшую целостность от исследования к исследованию. Указанные принципы Веселовский последовательно претворял в жизнь в своих работах.

Таким образом, Веселовский пришел к пониманию необходимости соотнесения своих научных штудий с потребностями самой науки, чуткому пониманию основных направлений ее движения. Отметим, что эта мысль была близка именно младшему поколению Московской школы, на практике создавшему взаимодополняющие монографические работы.

Дальнейшая работа над историей сошного письма, по словам самого же ученого, определялась состоянием источниковой базы. «История сошного письма, в зависимости от сохранившихся писцовых книг и актового материала, начинается собственно только с последней четверти XVI века. Обильный материал за время от воцарения Михаила Федоровича ставит исследование уже на вполне прочную почву и способствует пониманию отрывочных и недостаточных источников предшествующего времени»^[479], – заявлял автор.

Первой опубликованной монографией на эту тему стала небольшая книга «Семь сборов запросных и пятинных денег в первые годы царствования Михаила Федоровича». Во введении автор сразу обозначил свою приверженность экономической истории, столь популярной в среде московских историков того времени: «Настоящая работа есть начало предпринятого автором исследования по истории финансов Московского государства XVII в. в связи с историей народного хозяйства»^[480]. В данной книге историк рассмотрел механизм взимания чрезвычайных налогов, на некоторое время дополнивших сошное обложение. Причин их появления было несколько: 1) «Опустошения, произведенные Смутой, внесли большое несоответствие между сошным письмом и действительным положением»; 2) отсутствие единой меры сохи в стране; 3) «Значительные платежные средства ускользали от сошного обложения… Нужно было найти иную форму обложения, которая… дала бы значительный доход и настигла бы по возможности действительные платежные силы населения»^[481]. Но действительность оказалась сложнее, и на деле сборщикам пришлось учитывать те привилегии, которые сложились еще при сошном обложении^[482].

В исследовании Веселовский выразил свое понимание сущности пятинных денег. В исторической литературе существовала неопределенность по этой проблеме. По мнению П.Н. Милюкова, пятинные деньги – это налог с дохода^[483]. С точки зрения С.Ф. Платонова, это поимущественный доход^[484]. В понимании В.О. Ключевского, налог «не требовал пятой доли ни всякого имущества, ни всего дохода с него, а брал наименьший годовой доход только с торгового оборотного капитала или доходной недвижимости лавки…». Впрочем, Ключевский отмечал, что «в одних местах пятую деньгу поняли как имущественный налог… в других его взимали по окладу какого-либо обыкновенного налога»^[485].

Веселовский подробно рассмотрел саму идею и практику взимания этого налога, придя к выводу: «Пятина не могла стать поимущественным налогом, так как не было никакой возможности взять пятую долю недвижимости. С другой стороны, она не могла стать подоходным налогом, так как существенные элементы этой формы обложения не были доступны тогдашним понятиям и фискальным средствам. На практике получалось что-то среднее между этими двумя формами обложения, какая-то несуразная помесь различных несоединимых принципов»^[486]. Это был налог с наличной движимости. По наблюдению автора, сбор пятинных денег привел к упадку торговли. В общем он охарактеризовал пятинные и запросные деньги как «уродливую и неудобную форму»^[487]. Тем не менее историк отметил тот факт, что данный подход нашел применение во многих странах Европы того времени^[488], отметив тем самым, что Московское государство шло в общем русле европейского развития. Очевидно, что к такому выводу ему помогло прийти хорошее знакомство с налоговой системой западных стран, приобретенное в ходе работы над кандидатским сочинением по истории финансов во Франции.

В качестве приложения к исследованию ученый опубликовал 76 документов по теме. Объяснением этому шагу является не корыстное желание увеличить объем работы, а совершенно продуманная научно-методическая позиция историка. Коллективный характер научной работы, на котором настаивал историк, приводит и к необходимости делать работу каждого историка «прозрачной» для коллег. «В исторических работах важны не только окончательные выводы исследователя, но и весь процесс работы»^[489], – утверждал Веселовский. По мысли автора, если каждый профессиональный историк сделает понятным и прозрачным ход своих рассуждений, то другие специалисты будут испытывать к его трудам большее доверие и активнее использовать их в своих работах. «При исследовании особо сложных вопросов целесообразно… дать в распоряжение историка всю лабораторию, чтобы он мог не только проверить выводы исследователя, но и воспользоваться его материалами и сделать… более важные выводы»^[490]. Ясность хода исследования помогает более продуманной и аргументированной критике, что также способствует поступательному развитию исторического знания.

Самыми простыми и действенными способами создания прозрачного научного исследования, с точки зрения историка, являются, во-первых, точный и удобный аппарат ссылок и, во-вторых, публикация использованных архивных источников. Введение в научный оборот ранее не известных документов налагало дополнительную «трудовую повинность» на ученых, но только так, по мнению Веселовского, можно было показать всю «кухню» исследования. Отдельная публикация источников способствовала и тому, что текст самой работы освобождался от пространных цитат источников в тексте исследования, затрудняющих усвоение материала. Самым простым способом публикации источников является их издание в качестве приложения к исследовательской работе. «Исследование устареет и утратит под ударами критики часть своей первоначальной репутации, но исправно изданные источники будут для науки прочным приобретением», – считал ученый^[491]. Данная мысль представляется революционной в коллективном наукотворчестве. Таким образом, Веселовский проводил идею последовательного синтеза археографического и собственно исторического исследования. Это в разы повышает фундированность работ и позволяет не только вводить в научный оборот новые источники, но и поддерживать их в актуальной форме в исследовательском информационном поле. Историк признавал и негативные черты выбранного подхода, в частности замедление работы^[492]. Но позитивные моменты казались ему очевиднее.

На книгу появилась рецензия молодого киевского историка Е. Сташевского. В ней он писал, что монография Веселовского интересна не темой, ставшей достаточно типичной для современной ему исторической науки, а «приемами и задачами исследования», тем, что автор впервые дал подробный анализ запросных и пятинных денег^[493]. Е. Сташевский справедливо заметил, что важно различать саму идею этих налогов и ее реализацию. По его мнению, Веселовский сделал это не в достаточной мере^[494]. Подводя итог, он писал: «…Недостатки не могут умолить значение книги С.Б. Веселовского. Она оригинальна, колоритна и притом задумана строго научно»^[495]. Вскоре были напечатаны еще два небольших положительных отзыва на книгу в «Историческом вестнике»^[496] и «Русском богатстве». В журнале «Русское богатство» В.А. Мякотиным^[497] работа была названа «небольшим, но содержательным исследованием»^[498].

Таким образом, публикация монографии способствовала закреплению за историком славы талантливого и трудолюбивого исследователя и археографа. Сам Ключевский, со слов Веселовского, в частной беседе отметил его мастерство в работе с источниками^[499]. Это, безусловно, ему польстило. Начинающий ученый постарался ознакомить со своей работой как можно большее количество специалистов, разослав ее экземпляры наиболее заметным историкам страны.

Работа над основным исследованием протекала планомерно. Веселовский сконцентрировался на подготовке публикаций исторических источников, связанных с его темой. Тем самым он как бы готовил научное сообщество к оценке его исследования по истории финансов России XVII в. В его работе снова прослеживается четкая система: предварительная публикация источников должна была способствовать верификации его будущих выводов. Таким образом, он четко и строго придерживался тех методических принципов, которые, по его мнению, должны способствовать прогрессу исторической науки.

В 1910 г. в свет вышли «Нижегородские платежницы 7116 и 7120 гг.» (М., 1910). Книга была подготовлена к 300-летнему юбилею окончания Смутного времени. Во введении автор-составитель объяснил необходимость публикации материалов тем, что они позволяют заполнить существовавший пробел в изучении социально-экономического развития Нижегородского региона, вызванный плохой сохранностью писцовых книг. В данном случае Веселовский, видимо, стремился продемонстрировать и тот факт, что анализ не только писцовых книг может позволить изучать экономическую историю России. Излишняя увлеченность историков писцовыми книгами вызывала у него известную долю скепсиса.

На следующий год Веселовский выпустил сборник документов, освещавших деятельность подмосковных ополчений в 1611–1613 гг.^[500] В этой публикации историк подчеркнул роль ополчений в появлении чрезвычайных налогов. В 1913 г. ученый опубликовал первый том итогового выпуска архивных документов по истории изучаемой им проблематики^[501]. Второй том вышел только в 1917 г. После этой публикации основной массив источников, на которых было основано его исследование, стал доступен широкому кругу профессионалов. Таким образом, Веселовский на практике реализовал идею «прозрачности» исторического изучения. На первый том написал рецензию А.М. Гневушев. Он поддержал стремление Веселовского пересмотреть источниковедческие оценки писцовых книг, считая их устаревшими. Автор отзыва признал огромное значение собранного материала, позволявшего проследить эволюцию как самого сошного письма, так и тех данных, которые оно предоставляло^[502].

Фундаментальный труд о сошном письме писался на протяжении многих лет. Сложно сказать, когда точно началась работа над монографией. Тем не менее очевидно, что историк не стремился издать ее поскорее в ущерб качеству. Особенно много времени отнимала работа в архивах. Здесь, как, впрочем, и в других сферах наукотворчества, историк выработал собственные принципы работы. Он считал, что нельзя просто делать выписки из документов, так как исследователь не знает, какая информация из документов ему понадобится впоследствии. Исходя из этого, Веселовский предпочитал делать копии документов целиком, благо финансовое благополучие позволяло нанять штат переписчиков, специально работавших на него^[503]. Все это привело к тому, что историк создал собственное богатейшее собрание копий архивных исторических источников.

Во время работы ученый столкнулся с проблемой отсутствия в Москве коллег, занимающихся схожей проблематикой, научной среды, необходимой для консультаций и апробации полученных результатов. Хотя он делал доклады в Обществе истории и древностейроссийских^[504], вынося свои наработки на суд научной общественности, этого явно было ему недостаточно. Пришлось консультироваться и делиться ходом своей работы с известным петербургским историком М.А. Дьяконовым. В одном из писем Веселовский писал: «Очень бы хотелось поделиться с Вами своими планами и наблюдениями. В Москве мне обо всем этом почти не с кем отвести душу»^[505]. В дальнейшем Веселовский подробно освещал в переписке ход своей работы, акцентируя внимание в первую очередь на находках новых источников. Веселовский старался сделать свое исследование как можно яснее для восприятия, поэтому он постарался, где это было возможно, отказаться от иностранных терминов^[506]. Такое понимание построения текста научного исследования перекликалось с подходом Ключевского к научно-историческому тексту.

В 1915 г. из печати вышел первый том, а в 1916-м – второй. Первый том печатался целых пять месяцев из-за неудачной брошюровки, и, по свидетельству Веселовского, за это время он внес много дополнений и исправлений во второй том. Отсюда те несогласованности, которые встречаются в книге^[507]. Заканчивая монографию, историк находился в подавленном состоянии. Причиной тому была не только затраченная энергия на написание столь капитального исследования, но и сомнение, что в условиях военного времени книга окажется уместной^[508].

Исследователь вложил в труд много сил. В предисловии к книге Веселовский прямо относил себя к продолжателям таких специалистов по истории финансов допетровской Руси, как В.И. Сергеевич, А.С. Лаппо-Данилевский, П.Н. Милюков, И.Н. Миклашевский, М.А. Дьяконов, Н.А. Рожков и Ю.В. Готье. Несмотря на целый ряд предшественников, автор утверждал, что в изучении проблемы «не все было благополучно: некоторые вопросы не были поставлены совсем, другие – только поставлены, третьи разрешены не всегда правильно»^[509].

Отличительной чертой книги Веселовского стало отсутствие предварительного историографического обзора. Сам автор объяснял это следующими соображениями: «Излагая свое исследование, я старался избегать полемики и не находил нужным делать обзоры литературы предмета. Полемика по отдельным вопросам казалась совершенно ненужной во всех тех случаях, когда я основывал свои выводы на новых источниках… Поэтому я излагал и обсуждал существующие в литературе мнения только тогда, когда это представляло методологический интерес или было полезно для более ясного обсуждения и освещения вопроса. Что касается обзоров литературы предмета, то присутствие их в исследовании по первоисточникам мне представляется неудачным и нежелательным подражанием далеко не лучшей стороны германской научной литературы. Такие обзоры необходимы в учебниках и справочных изданиях, иногда уместны в сочинениях на ученые степени… но совершенно излишни в исследованиях по первоисточникам, предназначенных для читателя уже знакомого с литературой предмета»^[510]. Данное утверждение весьма важно для понимания всего творчества Веселовского: оно объясняет систематическое отсутствие историографических введений в его исследованиях. Более того, в нем ученый отчетливо расставил акценты в своем понимании научности: приоритет должен отдаваться источнику, а не мнению других историков. Симптоматична в этом смысле рецензия Веселовского на книгу М.А. Островской. В ней ученый критиковал автора (кстати, первую женщину, защитившую диссертацию по истории в Петербургском университете) за увлечение научной полемикой: «…В своем изложении она постоянно отправляется от критики, сопоставления, одобрения или отрицания чужих взглядов, а не от существа вопросов и не от того огромного количества фактов, которое она собрала»^[511]. Приходится признать, что в данном вопросе, как показала практика, выдающийся историк оказался глубоко не прав. Историографический обзор является неотъемлемой частью стандарта научности, позволяет сориентироваться в массе литературы, что очень важно даже для искушенного читателя-профессионала.

Отсутствие историографического обзора осложняет задачу вписать книгу о сошном письме в историографический контекст. Поскольку Веселовский отказался дать такой обзор, то постараемся хотя бы частично восполнить этот пробел. В исторической науке к началу XX в. не сложилось единого мнения о сущности сохи как налоговой единицы и сошного письма. Так, по мнению В.О. Ключевского, соха – это «податная единица, заключавшая в себе известное число тяглых посадских дворов или известное пространство тяглой крестьянской пашни»^[512]. П.Н. Милюков различал в истории сохи два периода: до половины XVI в. и последующий. С его точки зрения, в первый период соха не имела точного земельного эквивалента, а определялась количеством труда^[513]. В своей работе, посвященной истории сельского населения, М.А. Дьяконов указал на значение сошного письма в закрепощении крестьян^[514]. Известный историк-юрист В.И. Сергеевич, в целом, присоединился к мнению Милюкова о переходе сохи от посильности обложения к разверстке по земле. При этом он признавал условность посошного обложения, отсутствие четкой фиксации этого налога^[515]. Другого взгляда придерживался И.Н. Миклашевский. Он полагал, что по мере развития российской государственности сохи в разных частях страны унифицировались^[516]. Таким образом, приходится констатировать неопределенность представления в исторической науке о системе сошного обложения.

Веселовский выбрал предметом своего исследования период развития сошного письма с конца XVI в. по 30–40-е гг. XVII в. Нижняя граница определялась кризисом сошного обложения, а верхняя – тем фактом, что после этого сошное письмо застыло в своей эволюции и постепенно сдало позиции подворному обложению^[517].

В своей книге Веселовский скрупулезно изучил все аспекты эволюции сошного письма. Он выяснил механизм сбора информации писцами (чего не удалось Готье), заново проверил данные писцовых книг. Как пишет современный исследователь творчества Веселовского В.Д. Назаров, приемы анализа данных писцовых книг включали следующие приемы: а) определение типа книг; б) установление подлинности; в) определение места и времени копирования списков; г) «оценка степени сохранности и полноты»; д) установление процедуры описания; е) конкретный ход описания; ж) определение особенностей деятельности каждой группы писцов; з) «определение особенностей фиксации писцами различных цифровых данных»; и) «выявление других делопроизводственных материалов деятельности писцов»; к) сопоставление данных писцовых книг с другими источниками^[518]. Стоит отметить, что такой источниковедческий подход можно назвать системным, и он был более сложным, нежели предложенный предшественниками Веселовского, в частности Готье.

По итоговым заключениям автора, сошное письмо представляло собой безусловный кадастр, причем более совершенный, чем последующие подворные и подушные налоги. Но вывод историка о степени репрезентативности писцовых книг как исторических источников был неутешителен. В отличие от Рожкова и Готье, признававших бо́льшую или меньшую объективность писцовых данных, Веселовский доказывал, что соха определялась не количеством земли, а «посильностью», т. е. возможностью платить налоги^[519]. А «посильность» – категория априори субъективная. Такой вывод объективно приводил к признанию того, что все данные источников условны. «Посильное тягло имеет определенно выраженный субъективный характер: обложению подлежат не земли и угодья, не животы, не торги и промыслы и т. п., … а индивидуальная тягловая сила тяглеца-хозяина. „По человеку глядя“, „по людям“ – вот самое краткое и определенное выражение идеи индивидуально-посильного тягла»^[520]. Несмотря на признание сошного письма кадастром, выводы Веселовского, по справедливому замечанию Л.В. Милова, «сводятся в сущности к отрицанию писцовых книг XVII в. как поземельного кадастра, как исторического источника, регистрирующего площадь важнейших сельскохозяйственных угодий»^[521]. По наблюдениям Веселовского, в сошном письме переписчики в большинстве случаев ориентировались на «мирские расклады», т. е. норму податей, установленную самим миром. Это не позволяло сформировать единый общегосударственный кадастр. «…Сошное письмо должно было выполнять назначение, вообще не свойственное кадастровому обложению, должно было служить эластичной основой для изменчивого в большей части обложения»^[522]. Государство предпочитало определять подати не с отдельных людей, а с мира, гарантируя тем самым налоговые поступления. В этом случае обложение приобретало отчетливый групповой характер. Таким образом, одной из новаторских идей исследования была мысль о том, что сошный оклад был «надстройкой» над мирским окладом.

Веселовский признавал сошное письмо вполне эффективной системой обложения. Но что же тогда привело к упадку сошного письма? Причины этому виделись автору в росте государственного аппарата, нужды которого сталкивались с интересами общества^[523]. «Правительство с течением времени все более и более склонялось к тому, чтобы понимать посильное в смысле наивыгоднейшего для казны, но не разорительного для тяглецов тягла, а с другой стороны – развитием прямого обложения было вынуждаемо к внесению в окладное дело большего однообразия и объективных оснований»^[524]. Заметим, что решение проблемы в духе акцентирования внимания на конфликте власти и общества, в общем-то, укладывалось в идейную «сетку» Московской исторической школы, где эта тема являлась одной из центральных. Договорные основания сошного письма противоречили государственному стремлению к унификации всех сторон жизни. Важнейшей причиной упадка сошного письма стало развитие служилого землевладения. Частный землевладелец был заинтересован в получении максимальной прибыли с земли, а этому противоречил принцип посильности обложения. Таким образом, сошное письмо разрушалось сразу с двух сторон: «Казна развивает общегосударственное обложение, сглаживая постепенно местные особенности тягла, и стремится приводить на место невыгодных ей государственных отношений принудительность обложения, а землевладельцы разрушают старину с точки зрения своих интересов и, развивая личное закрепощение крестьян… стремятся заменить договорные отношения хозяйственной зависимостью»^[525].

Признаки упадка сошного письма автору виделись в следующих явлениях: уменьшение сошных окладов^[526], попытки государства найти другие источники дохода^[527], «неудача правительства в попытке создать общегосударственную окладную единицу»^[528].

Помимо генеральной концепции, в монографии существует еще немало любопытных наблюдений. Так, касаясь чрезвычайных налогов, С.Б. Веселовский категорически не соглашается с мнением П.Н. Милюкова об особом пути развития русской финансовой системы, которое вписывалось в так называемую «теорию контраста» последнего. По мнению Милюкова, в отличие от Европы, где прямое обложение занимало главенствующую роль, в России казна пополнялась за счет чрезвычайных сборов^[529]. Веселовский на новом материале и путем сравнения податных систем России и Западной Европы (помогли фундаментальные знания, приобретенные в ходе работы над кандидатским сочинением) опроверг это мнение. Он показал, с одной стороны, что значение прямых налогов в государственном бюджете Московского государства было велико, а с другой – указал на большое значение чрезвычайных в европейской истории^[530]. Таким образом, в работе есть элементы и сравнительно-исторического исследования. Более того, Веселовский, видимо, не соглашался с радикальным размежеванием отечественной и европейской истории. Любопытно отметить и то, что, с точки зрения Веселовского, поместное землевладение в России долгое время носило «прекарный характер», что сближало его с европейским.

Нестандартную трактовку историку удалось предложить и по проблеме так называемой «живущей чети», впервые открытой еще А.С. Лаппо-Данилевским. Веселовский считал, что это окладная единица, носящая, по мнению большинства историков, переходной характер от «сохи» ко «двору», на самом деле не была самостоятельной единицей, а только техническим усовершенствованием сохи. «Главная цель дворовой чети состояла не в каких-либо новшествах, а в обновлении и сохранении разрушавшегося сошного письма»^[531].

Появившаяся книга интересна в первую очередь филигранной источниковедческой работой и высокой концентрацией фактического материала. Веселовский крайне осторожно делал какие-либо выводы концептуального свойства. Сам автор отмечал свою скрупулезную работу над источниками: «…Некоторые места, особенно во втором томе, представляют очень сложную комбинацию различных методов мышления и исследования»^[532]. На монографию поступило множество отзывов, как официальных, так и неофициальных. Начнем с первых.

По выходу первого тома появился один отзыв, во многом формальный, поскольку научная общественность ждала выхода книги целиком. В нем К.В. Кудряшов писал, что «книга интересна для специалиста» и «богата содержанием», а «некоторые наблюдения… весьма любопытны»^[533]. Серия рецензий появилась после публикации второго тома. Первым появился отзыв в библиографическом обзоре в «Исторических известиях», написанный Готье. Несмотря на критику Веселовским его работы «Замосковный край…», тон обзора был спокойный, а монография названа «крупным исследованием»^[534].

А вот рецензия М.М. Богословского стала резкой и вскоре приобрела скандальный оттенок. Рецензент обвинял Веселовского в сумбурности изложения материала, отсутствии какой-либо системы и последовательности^[535]. «Составление книги требует некоторого искусства архитектоники – и вот этим искусством автор не в достаточной мере владеет… Его книга… ряд довольно случайно сцепленных между собой частей»^[536]. Не было, по мнению Богословского, продумано и само понятие сошного письма, что привело к размытости предмета анализа. Он признавал, что Веселовский «большой знаток приказного делопроизводства XVII в.», но в то же время автора рецензии не удовлетворял тот факт, что Веселовский, «пользуясь архивными данными, не всегда руководствуется чувством меры, приводит чрезмерное количество фактов, громоздит их один за другим и этим затемняет основные нити своих рассуждений и крайне затрудняет для читателя усвоение главной мысли»^[537]. Более того, Веселовский, по словам Богословского, настолько увлекается делопроизводственными документами, что начинает писать языком дьячков. Негативную реакцию вызвала и нарочитая «неконцептуальность» монографии: «…Способность нашего автора вживаться в приказную обстановку XVII века нередко мешала ему усвоить более высокую точку зрения и более широкий взгляд на исследуемые явления, и он смотрит на них сквозь узенькое оконце приказной хоромины XVII века»^[538]. И еще: «Сопоставляя исследование г. Веселовского с актами, которые он присоединяет к исследованию в виде приложений, можно сказать, что обеим этим работам автор дает неправильное взаимоотношение. На самом деле не акты писцового дела служат приложением к книге, а книга… имеет значение комментариев к изданным актам писцового дела»^[539].

Здесь уместно вспомнить, что для старшего поколения Московской школы свойственно стремление к построению концептуальных исследований, о чем говорилось выше. Работы нового поколения (а в таком же ключе уже была во многом написана книга Готье, будут написаны монографии А.И. Яковлева и первые статьи С.В. Бахрушина) в противоположность старшим коллегам отличались высокой концентрацией фактического материала, часто в ущерб доступности материала, повышенной фундированностью и предельной осторожностью выводов. Сравнение книги Веселовского с работами Богословского – наглядное тому подтверждение. Например, исследование последнего об областной реформе Петра I^[540] предваряется высоко концептуальной первой главой, где автор сразу расставляет все точки над i. Да и архивных источников в работе Богословского не в пример меньше, и играют они зачастую иллюстративное значение. Таким образом, полемика двух историков имеет не частный характер, а является «столкновением» двух принципов научно-исторической работы.

Справедливости ради надо отметить, что рецензия Богословского вызвала осуждение в научном мире. Даже в душе согласные с ним историки считали, что нельзя критиковать за структуру исследования, а критика должна быть по существу. Наглядную картину дает переписка Веселовского с другими историками. М.А. Дьяконов писал о «срамной критике Богословского»^[541]. Мягко осудил его позицию и С.Ф. Платонов, назвав ее не совсем ясной^[542]. А.Е. Пресняков назвал поступок Богословского «странным»^[543]. А.И. Заозерский выразился резче: «Статья [Богословского. – В.Т.] громко свидетельствует, что автор плохо владел собой, когда писал ее. Удивительное несоответствие между тоном и содержанием! Критик гремит по поводу недочетов технического свойства и в то же время отрывочными указаниями или просто намеками, должно быть против воли, дает почувствовать читателю, что речь идет о работе огромной ценности»^[544]. Киевский историк А.М. Гневушев призывал Веселовского отнестись спокойно к критике, объясняя ее боязнью конкуренции со стороны Богословского^[545]. Вскоре появилась положительная рецензия А.А. Кизеветтера, представлявшего круг коллег и друзей Богословского, что способствовало разрядке ситуации, поскольку стало ясным, что не все представители старшего поколения резко против книги. Кизеветтер утверждал: «Глубина детального анализа каждого входящего в тему вопроса соперничает здесь с широтой научного кругозора исследователя»^[546]. Он признавал огромное значение монографии для последующего развития социально-экономической истории.

Сам Веселовский был раздосадован и уязвлен рецензией Богословского. Надо отметить, что он был, с одной стороны, очень амбициозным человеком, а с другой – очень ранимым. В письме М.А. Дьяконову он писал, что «считает себя вынужденным ответить», а если ему не дадут трибуну в московских журналах (видимо, Веселовский считал эту «акцию» спланированной), то напечатает ответ в одном из петербургских, хотя понимает, что это «не улучшит отношений между Москвой и Петроградом»^[547]. По его мнению, «статья г. Богословского настолько несправедлива, топорна, тенденциозна и бестактна, что я лично ею совершенно не затронут, и отвечаю [в ответной статье. – В.Т.] совершенно спокойным тоном на тему главным образом о задачах и приемах ученой критики»^[548].

Его публичный ответ не заставил себя ждать. В нем историк указывал на некорректность прозвучавшей критики. Он писал: «…В статье г. Богословского мы не найдем обычного содержания ученых рецензий: ни критики и оценки содержания и выводов моей книги, ни оценки моих методов и приемов исследования, ни указаний на научную ценность многочисленных и разнородных источников, в значительной степени новых, которые положены в основу моей работы»^[549]. В том же номере «Исторических известий» была напечатана и заметка Богословского^[550], где он, в конце концов, призывал закончить полемику. Видимо, на это решение повлияло и неофициальное давление со стороны научного сообщества.

Другие рецензии были в целом положительными. Б.Д. Греков подчеркивал, что «выводы автора кажутся совершенно неизбежными и убедительными». Он отметил «изобразительность и ясность изложения»^[551]. Наиболее обстоятельную рецензию написал М.А. Дьяконов, в частной переписке давно отмечавший, что некоторые выводы Веселовского вызывают у него возражения. В отзыве автор признавал, что «исследование… является, бесспорно, весьма важным приобретением русской исторической науки последнего времени»^[552]. Главной заслугой автора он считал введение в научный оборот массы нового материала. Заочно полемизируя с Богословским, он писал, что большой объем исследования обусловлен этой самой массой новых документов^[553]. В то же время Дьяконов не согласился с тезисом Веселовского о том, что в работе по первоисточникам не нужен историографический раздел. В содержательной части рецензент возразил автору в вопросе о постепенном исчезновении посильности обложения^[554]. Тем не менее, подводя итоги, Дьяконов писал: «…Каковы бы ни были сомнения читателей… они ни в какой мере не колеблют высокого научного интереса и научной важности этого труда»^[555]. Более критично петербургский историк выступил через несколько лет в статье, посвященной истории изучения «живущей четверти» в русской исторической литературе^[556]. В работе он вновь подчеркнул, что Веселовский ввел в научный оборот большое количество нового архивного материала. Тем не менее он не согласился с точкой зрения автора «Сошного письма» о том, что «живущая четь» не является особой окладной единицей. Во взгляде Веселовского на данную проблему Дьяконов отметил непоследовательность и неопределенность, указав, что «его категорическое утверждение в значительной мере ослабляется его же собственными существенными оговорками и отступлениями»^[557]. Сам Дьяконов присоединился к точке зрения П.Н. Милюкова, который считал, что под старым названием «живущая четь» существовала особая окладная единица, которая отражала уже подворное обложение. «В итоге нельзя не признать, что хотя С.Б. Веселовскому удалось осветить ряд подробностей в истории живущей или дворовой чети, но основной вопрос об условиях ее возникновения остается по-прежнему столь же спорными каким он стоял до появления исследования о „Посошном обложении“, а мнение его о дворовой чети… в основе его совершенно ошибочным», – заключал автор статьи^[558].

Рецензию написал, но не опубликовал Яковлев^[559]. Возможно, причиной тому было то, что он, учитывая негативный отзыв Богословского, тактично не хотел осложнять Веселовскому получение степени доктора за монографию (о чем ходили разговоры). В ней он писал, что Веселовский сумел решить множество частных вопросов. Например, Яковлеву показалась убедительной мысль о «живущей чети» как модификации посошного обложения^[560]. При этом он отмечал и промахи, в первую очередь технические: «Недостатками работы является разбросанность и недостаточная законченность в выражении тех основных идей, которые поддерживает автор»^[561].

Огромное количество отзывов на книгу можно найти в частной переписке Веселовского с коллегами-историками. Тот же М.А. Дьяконов после прочтения первого тома признавался: «Не могу сказать, чтобы книга Ваша легко читается. Масса цифр и выкладок для меня всегда трудно переварима»^[562]. Тем не менее он находил в книге много любопытного. А.Е. Пресняков, внимательно ознакомившийся с монографией, признавался, что книга ему «нравится до чрезвычайности и очень, очень много дает». В то же время он отметил, что отдельные тезисы не согласованы^[563]. В ответном письме Веселовский развернул весьма интересные и важные для понимания его методологических взглядов рассуждения. На упрек в противоречивости утверждений историк замечал: «А разве в жизни, теперь и прежде, нет противоречий и мало несогласованностей? Присутствие же в изложении сложной картины прошлого, на мой взгляд, есть признак того, что оно (изложение) более или менее близко к правде»^[564]. В данном отрывке историк в очередной раз подтвердил свою приверженность исторической правде, а не умозрительным отвлеченным схемам.

Дальнейшие рассуждения Веселовского открывают неожиданную сторону его научного мировоззрения. Он признавал, что предлагает схему развития сошного письма, но «это не действительность, а мой образ понимания прошлой действительности. Очень желательно, чтобы автор излагал свое исследование ясно, чтобы читатель мог всегда различать, что сам автор считает установлением факта и фактов, а что своим обобщением, но, думается, что это в полной мере недостижимо – к этому можно только приближаться, так как значительная часть обобщений, мелкие и крупные, формируются за пределами сознания исследователя»^[565]. Сомнение во всесильности разума ученого, ранее не отмеченное исследователями творчества Веселовского, позволяет отметить приверженность историка ко второму поколению позитивистов (представителями которого в философии были Мах и Авенариус). В их понимании исследователь не способен абсолютно адекватно оценить явление, поэтому ему предпочтительнее сконцентрироваться на описании фактов^[566]. Отсюда – признание ущербности любой теории и даже сомнение в правильной интерпретации фактической стороны исторического явления. В этом научные представления Веселовского находятся в русле эмпириокритицизма (правда, очень умеренного). Показательно, что они совпадают с идеями Р.Ю. Виппера, которого исследователи называют самым ярким представителем эмпириокритицизма не только в России, но и в мире^[567]. Выдающийся историк считал, что познание условно, а в ходе исследовательской практики нельзя увлекаться абстрактными понятиями, которые «убивают жизнь». Подобные мысли Виппер обнародовал еще в 1900 г. в одной из своих статей^[568] и развивал их в дальнейшем^[569]. В зарубежной историографии наиболее полно такой взгляд был представлен в знаменитой книге Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса о методике исторического исследования, где также знание о прошлом рассматривалось как образ в голове ученого^[570].

Восторженный отзыв пришел от петербургского историка А.И. Заозерского. Он описал восприятие книги в среде петербургских историков: «…В кругу здешних молодых историков общее впечатление от Вашей книги то же, что и у меня: ее оценивают, как исключительную по содержательности. Старые говорят комплименты, но как будто недостаточно еще раскачались…»^[571].

Историк из Киева, П.П. Смирнов, также в комплиментарных выражениях описывал свое впечатление от монографии. «Книга Ваша… производит впечатление очень крепкого добротного материала, дает целый ряд новых выводов, идущих… непаханой целиной. Вместе с тем она в некоторых местах написана прекрасно, так что не только не трудна, но увлекает читателя, хотя ее надо читать по два раза»^[572]. При этом он отметил излишнюю, по его мнению, осторожность Веселовского в итоговых выводах. А другой киевский исследователь, А.М. Гневушев, утверждал: «Всю историю изучения прямого обложения в Московском государстве теперь надо делить на два периода: до выхода в свет вашей книги и после него… Словом, это одна из тех работ, которые делают устаревшим целое предшествующее направление»^[573]. Историк-юрист Ф.В. Тарановский считал, что «Сошное письмо» – «наиболее цельное произведение по истории русского права за последние годы». Отметив собранный обильный материал, в то же время Тарановский усмотрел в работе Веселовского солидные теоретические познания^[574].

В частной беседе по поводу первого тома С.Ф. Платонов признал, что со стороны петербургских историков, в первую очередь «молодежи», к монографии интерес огромен. Кроме того, Платонов отметил «ясный и определенный язык» исследования^[575].

6 февраля 1915 г. в Секции социальной истории Общества им. А.И. Чупрова Веселовский выступил с рефератом только что вышедшего первого тома «Сошного письма». Во время прений А.А. Кизеветтер, несмотря на ряд вопросов, признал, что «книгу надо не читать, а изучать», настолько велико ее значение. А Готье выразил удовлетворение по поводу того, что Веселовский по-новому рассмотрел и решил проблему живущей чети^[576].

Подводя итоги общей оценке монографии, Веселовский сделал следующую запись в дневнике: «Если соединить все отзывы, письменные и устные, то приходится думать, что я написал действительно исключительное произведение»^[577]. Действительно, влияние работе на исследовательский процесс было весьма значительным. После ее выхода резко спал интерес к писцовым книгам, породив, по замечанию Л.В. Милова, «гиперболизацию проблемы достоверности писцовых книг»^[578].

Итак, монография «Сошное письмо» вызвала значительный интерес в научных кругах. Причем внимание и положительная оценка нового исследования, построенного на новых принципах архитектоники текста, критериях научности, структурировании материала и т. д., были значительно выше со стороны молодого поколения историков, как московских, так и представителей других научных центров Российской империи. Хотя оценки старшего поколения нередко также были комплиментарными, но при этом значительно более сдержанными. Объясняется это не только повышенным вниманием со стороны молодого поколения к данной проблематике, но и новыми методологическими веяниями. Так, монография Веселовского стала ярким примером реализации на практике идей так называемого «второго позитивизма», представители которого отталкивались от синтеза идей Конта и Канта. С методологической точки зрения, именно этим можно объяснить нарочитую описательность и осторожность выводов историка. Конечно, есть соблазн сослаться на присущую Веселовскому скрупулезность в исследовании, стремлении поступательно идти к истине и т. д., т. е. методику исследования, но отдельные высказывания в письмах и дневниках (см. выше) указывают на его приверженность именно такому методологическому подходу, хотя сам историк методологией старался не заниматься. Тем не менее, несмотря на резонанс, монография Веселовского не сыграла такой же роли, как в свое время книга В.О. Ключевского «Боярская дума древней Руси». Возможно, этому помешало неспокойное время.

Монографии Готье и Веселовского стали важнейшим событием в научном мире. Дополняя друг друга и одновременно построенные на противоположных концепциях, они надолго стали ориентирами в исследованиях социально-экономической истории XVII в. Неоднозначной была оценка книг последующими специалистами. Более «счастливую» судьбу имел труд Готье. В 1937 г. вышло ее переиздание. В фундаментальной «Русской историографии» Н.Л. Рубинштейн оценивал ее как исследование с широкой документальной базой, сконцентрированное на анализе социально-экономических проблем, несмотря на давление «юридической схемы Ключевского»^[579]. В «Очерках истории исторической науки в СССР» Л.В. Черепнин утверждал, что «многие наблюдения Готье прочно вошли в историческую науку»^[580]. Ленинградский историк А.Л. Шапиро также отметил положительную роль монографии Готье в историографии: «Значение книги Готье заключается в том, что главное внимание здесь уделялось народному, а не государственному хозяйству Руси XVII в. Это был первый капитальный труд, в котором вопросы развития землевладения и сельского хозяйства в важнейшем центральном районе страны рассматривались на протяжении всего предшествующего петровским реформам столетия»^[581]. Среди современных специалистов по экономической истории и исторической географии авторитет работы Готье также по-прежнему высок: «До сих пор, – утверждает М.Ю. Зенченко, – наши знания по историческому районированию базируются на работе Ю.В. Готье»^[582].

Меньше лавров досталось исследованию Веселовского. Так, Г.Е. Кочин упрекал Веселовского в излишнем скептицизме в отношении писцовых книг^[583]. Даже поклонник таланта Веселовского, А.А. Зимин, признавал, что книга получилась сумбурной^[584]. В учебном пособии под редакцией В.Е. Иллерицкого и И.А. Кудрявцева в разделе, написанном И.К. Додоновым, говорилось, что «все обширное исследование Веселовского вращалось вокруг формально-юридических приемов… Он намеренно не затрагивал вопроса о том, как в писцовых книгах отражались социально-экономические отношения»^[585]. Поддержал эти мнения и А.Л. Шапиро: «„Сошное письмо“ написано довольно бессистемно и лишено сколь-нибудь серьезных обобщений»^[586]. Суровой критике подверглась и сама источниковедческая концепция писцовых книг, предложенная историком. В полемической статье Л.В. Милов, подробно рассмотрев «Сошное письмо», отметил ряд серьезных недостатков. Так, он указал на то, что мысль Веселовского об относительности данных писцовых книг строится в основном на данных по черносошному Северу, в то время как рассмотрение всех регионов дает значительно более адекватную картину^[587]. Не согласился современный историк и с трактовкой многих исторических терминов в работе мэтра. Подводя итог, Милов писал: «Слов нет, проверять источник можно и нужно, но вместе с тем необходимо уяснить, что в основу писцовых описаний был положен формальный объективный критерий (площадь земли) и именно данное обстоятельство делает этот массовый источник в целом вполне приемлемым объектом статистической обработки»^[588]. Таким образом, в современной исторической науке победила точка зрения, идущая от Рожкова и Готье, о репрезентативности писцовых книг как исторического источника.

Стоит задаться вопросом, почему судьба фундаментальной монографии Веселовского оказалась столь неоднозначной. Думается, причина лежит не только в тех чисто научных недостатках, которые в ней, безусловно, были, но и опять-таки в архитектонике текста исследования. Если Готье сразу, путем использования методов статистики, обозначил экономический характер своего исследования, то работа Веселовского была построена по иному принципу, внешне более «старомодному». Он сознательно отказался от статистической обработки полученных данных, что вытекало, с одной стороны, из его концепции писцовых книг как недостоверного источника, а с другой – отвечало его стремлению описать историческую действительность во всей ее сложности, в то время как применение метода средних чисел неизбежно подталкивало бы к упрощению. Такой подход привел к убеждению советских историков в том, что историк пользуется историко-юридическими методами исследования. Между тем во многих местах работы Веселовского вопросы экономики занимают превалирующее значение (сказывалось и лучшее знание политэкономии, полученное на юридическом факультете). Вызывает возражение и мнение о Веселовском как историке, изучавшем только юридическую сторону вопроса, не вдаваясь в реальные социально-экономические отношения в обществе. Данный постулат легко опровергается тем фактом, что историк не удовлетворился анализом только законодательных актов, а провел тщательное исследование архивных источников на предмет соответствия буквы закона реальному положению дел. Такой ракурс исследования отличал собственно историков от историков-юристов, хотя в начале XX в. их позиции и сблизились. Видимо, повлияло на указанные оценки и то, что Веселовского активно критиковали в 1940–1950-е гг. во время кампании по борьбе с «буржуазным объективизмом» именно как историка, игнорирующего реальный социально-экономический процесс в угоду формально-юридическому подходу. Данные оценки «перекочевали» в последующую историографическую литературу.

3. Исследование Ю.В. Готье «История областного управления в России от Петра I до Екатерины II»

После защиты магистерской диссертации Готье продолжил активную работу не только в области музейного дела и собственно научно-исторических исследований, но и в сфере археографии. Он читал в Московском университете курс по русской истории. Как лектор Готье, по воспоминаниям современников, не блистал^[589]. Н.М. Дружинин, в будущем известный историк, писал в своем дневнике: «Чувствуется в нем солидное знание, его лекции для меня будут полезны»^[590].

До нас дошла студенческая литография, хранящаяся в Российской государственной библиотеке, курса русской истории, читанного в 1906/1907 гг. При ближайшем рассмотрении становится очевидной зависимость лекций Готье от «Курса русской истории» Ключевского. Молодой историк старался во всем следовать своему учителю, по сути, прочитав сокращенную версию курса учителя до XVI в. В этом смысле ничего оригинального курс не привносит. Видимо, поэтому Готье никогда не включал его в список своих публикаций. Тем не менее, интерес представляет введение, где историк, в значительной степени следуя Ключевскому, описал свое понимание сущности исторического знания.

Он признавал, что история может изучать как индивидуальные явления, так и закономерности. Хотя второе – это задача социологии, которую Готье рассматривал как высшее знание^[591]. При этом знание истории – непременное условие успешной работы социолога. Правда, в отношении русской истории ученый высказывал традиционный для своего времени научный пессимизм, считая, что процессы, проходившие в русском обществе, примитивны, поэтому не могут быть очень ценным материалом для социологических обобщений^[592]. Но при этом он признавал, что «изучение самого исторического процесса данного народа, т. е. установление непрерывной цепи событий, составляющих этот процесс, может являться и самостоятельной целью»^[593]. Заметим, что автор, рассматривая исторический процесс как непрерывную цепь событий, последовательно следует принципу историзма. Изучение истории России, по мнению лектора, представляет интерес для понимания развития страны, для осмысления настоящего. При этом, в понимании Готье, задача историка – только описывать исследуемые процессы^[594]. Таким образом, несмотря на признание связи истории и социологии, Готье отходит от идей, заложенных его учителем Ключевским, о синтезе исторического и социологического знания и приходит к видению задач исторической науки, последовательно отстаиваемых С.Ф. Платоновым, считавшим, что цель истории – чисто идеографическая^[595]. В этом вновь проявилась тенденция сближения Московской и Петербургской школ. В то же время заметим, что Готье в исследовательской практике стремился к поиску закономерностей.

Анализируя категорию «исторический процесс», ученый вынужден был признаться своим слушателям, что в реальности она распадается на «ряд более детальных процессов»^[596]. Историк придерживался теории многофакторного подхода, что отразилось в его идее «многочисленных факторов, строящих жизнь народа»^[597]. Он категорически отрицал доминирование какого-либо фактора в историческом процессе. В частности он отвергал стремление некоторых историков ставить на передний план экономику. С его точки зрения, духовная жизнь людей оказывала на историю также весьма значительное влияние^[598].

Итак, в данной лекции отчетливо проявился позитивистский стержень научного мировоззрения Готье, основанный на идеях Ключевского. В то же время он высказал ряд положений, отличных от концепций его учителя.

Не менее насыщенной, чем преподавательская, была и археографическая деятельность историка. В 1912 г. он публикует документы, относившиеся к истории обороны Смоленска в Смутное время, которые хранились в шведских архивах. Эта публикация стала во многом итоговой, завершив работу, начатую еще во время посещения Швеции в 1897 г. Как он вспоминал об этом в 1937 г.: «…Я обратился к таможенному начальственному аппарату: давайте напишем в Стокгольм письмо, не вышлют ли они эти документы? Написали. В ответ мне прислали очень любезное согласие. Потом мы просили их выполнить его, и в один прекрасный день в тогдашнем Румянцевском музее был получен прекрасно сделанный ящик и в нем все эти документы»^[599]. С документов сняли копии и впоследствии опубликовали. В предисловии к изданию Готье указывал, что впервые на след этих документов об осаде Смоленска напал профессор С.В. Соловьев. Но он расценил эти документы как отрывки следственных смоленских дел, не имеющих большой исторической ценности^[600]. В 1897 г. Готье вновь обнаружил эти документы и пришел к выводу, что эти источники представляют значительный интерес, поскольку освещают «делопроизводство Смоленской приказной избы в один из самых интересных и драматических моментов жизни этого города»^[601]. Документы в сборнике были разделены на несколько типов в зависимости от их содержания. Автор-составитель выделил: 1) документы, относящиеся ко времени до начала осады Смоленска, 2) документы, относящиеся к осаде, 3) списки различного содержания, 4) документы из польского стана. Издание было сопровождено топографическим и именным указателями. В целом издание было осуществлено на высоком археографическом уровне.

Заметным событием в исторической науке стало появление монографии Готье, посвященной изучению истории областного управления в постпетровской России. Как уже отмечали исследователи^[602], тематика работы была отнюдь не случайна и вписывалась в рамки традиций Московской исторической школы, с ее интересом к истории государственных учреждений. Более того, она органично заполняла те пробелы в изучении истории России XVIII в., оставшиеся после капитальных монографий А.А. Кизеветтера и М.М. Богословского. Фактически книга Готье «ложилась» между книгой М.М. Богословского о петровской областной реформе^[603] и исследованием А.А. Кизеветтера о городовом положении Екатерины II^[604].

Монография была написана в рамках методологии, предложенной впервые Ключевским в его докторской диссертации о боярской думе.

Маститый историк проанализировал историю данного общественного института с точки зрения его классового контекста^[605], рассмотрев эволюцию думы на широком историческом фоне. Данный подход, принятый всеми учениками Ключевского (а вскоре и не только ими), получил дальнейшее развитие в работе Готье. Не случайно именно Ключевскому автор фактически посвятил свое исследование.

Готье признавал существование устойчивой традиции в изучении темы местного управления в отечественной историографии. Тем не менее он отмечал скудность источниковой и методической базы предшественников. В особенности осуждение историка вызывала «склонность изучать учреждения вне связи с обществом, мало учитывая реальную жизнь, которая нередко безжалостно ломает самые стройные и самые разумные нормы, диктуемые человеческим разумом»^[606]. Таким образом, автор резко критически выступил против формально-юридического подхода к решению поставленной проблемы. Исследователь, тем не менее, признавал типичный для школы московских историков подход, при котором юридический и социально-экономический фактор признавались равнозначными.

В понимании историка к теме, целью которой является изучение провинциального управления, может быть два подхода: анализ только «русских областей» или всей империи в целом.Историк предпочел первый вариант, признав, что для решения второй проблемы еще недостаточно знаний и материалов^[607]. Для рассмотрения полученного документального материала автор отказался от широких статистических обобщений. «Моей задачей, – писал Готье, – было выбрать яркие и типичные примеры из документов, беспрерывно и бесконечно обращающихся вокруг одних и тех же фактов и явлений и, по возможности, заставить говорить самые документы»^[608]. Причин отхода от ранее апробированных методов было несколько. Во-первых, сама тематика исследования, концентрировавшая внимание на функционировании государственного аппарата, не требовала обязательных статистических подтверждений (хотя это добавило бы основательности). Во-вторых, повлияло мнение учителя, Ключевского, который раскритиковал Готье на защите магистерской диссертации о Замосковном крае. По свидетельству Н.Н. Ильина: «Ключевский… добавил вскользь, что те же выводы можно получить из более компактного и давно известного материала, и тут же показал, что масса времени и труда была диссертантом [потрачена?] без надобности. Полученный урок, очевидно, оставил на Готье неизгладимый след…»^[609]. Надо отметить, что такое решение, в общем-то, было шагом назад, по сравнению с магистерской диссертацией.

Изучаемый период автор разделил на четыре периода: 1) 1720-е гг. – «время нового областного строя»; 2) 1730-е гг. во время правления Анны Иоанновны – «время понуждения и выколачивания налогов»; 3) правление Елизаветы – «время дворянского благоденствия»; 4) 1762–1775 гг. – подготовка новых реформ^[610].

Центральным мероприятием первого периода, определившего дальнейшую эволюцию местного аппарата, стала областная реформа 1727 г. Городовые воеводы снова получали значительную власть на местах, поскольку ликвидировались посредники в сборе налогов и управлении. Были восстановлены уезды. В ходе реализации реформы были ликвидированы многие институты, введенные Петром. Новое правительство отказалось от Главного магистрата, а местные городовые магистраты были переподчинены губернаторам и воеводам. Наиболее ярко возвращение к старине, с точки зрения автора, проявилось в Сибири, где возобновлялась деятельность Сибирского приказа^[611]. Автор отметил, что «упрощение, с одной стороны, и идеализация московской старины, с другой, привели к полному объединению власти в единоличных руках губернаторов и воевод»^[612].

Наиболее интересной стороной реформ «была его попытка создать стройную систему учреждений». Этого не удалось, поскольку, по образному выражению историка, «областная реформа Петра Великого была попыткой строить на зыбучем песке»^[613]. Причины неудач реформатора Готье видел в следующем. В первую очередь, он признавал несоответствие созданных учреждений общественным отношениям того времени; во-вторых, реформы Петра тяжелым бременем легли на налогоплательщиков, не оставляя средств на самоуправление; и, в-третьих, «уже искаженные, считающиеся слишком дорогими и мало полезными, областные учреждения стали вызывать упорную и ожесточенную критику»^[614]. Тем не менее автор подчеркивал, что петровские реформы никогда окончательно не разрывали связи с предшествовавшей им системой^[615], и в этом смысле Готье поддерживал устоявшийся в исторической науке тезис о внутренних предпосылках петровских преобразований. Возвращаясь к оценке петровских реформ, ученый признавал высокую цену, заплаченную за них страной.

Вся дальнейшая правительственная политика в отношении областного управления, по мнению Готье, была направлена на упрощение и удешевление существовавших институтов. Это совпадало с общей тенденцией отхода от наследия петровских реформ и возвращением к допетровским методам управления: «Сложное и непонятное большинству современников областное управление Петра сменилось сейчас же вслед за его кончиной другой, более простой и удобной системой учреждений, во многом напоминавшей старый московский строй и продержавшейся до Екатерины II»^[616]. Исследователь даже вводит термин «контрреформы» в объяснении законов 1727 г.^[617]

Большое значение в книге играла глава, посвященная рассмотрению областного деления в изучаемый период. В этом проявилось продолжение традиционного интереса московских исследователей к истории колонизации и, как следствие, исторической географии. В анализе областного деления автор предлагает внутреннюю периодизацию, отличную от данной ко всему местному государственному аппарату. Он разделил историю областного деления на доекатерининское время и подготовку к реформам 1775 г.^[618]

Рассматривая реальное функционирование новой административной системы, Готье нарисовал картину полной безотчетности губернаторов и воевод на вверенных им территориях. Отмечая отсутствие единообразия высшего управления еще в эпоху Петра, историк показал, что это же было характерно и для последующей эпохи. При этом автор признавал более устойчивый характер местной администрации^[619]. «Порядок, водворившийся во второй половине 1720-х гг., остался господствующим и в дальнейшее время. Частичные изменения и колебания зависят от двоякого порядка явлений. Во-первых, значение имеет количество высших центральных учреждений и их взаимные отношения, а также степень фактического участия верховной власти в делах текущего управления, во-вторых, можно по-прежнему считать общим правилом, что замещение высших должностей по областному управлению интересует больше, чем замещение низших, вследствие чего, например, в назначение губернатора вмешивается больше лиц и даже учреждений, чем в назначение городового воеводы»^[620], – писал автор.

Рассмотрев имеющийся материал, Готье пришел к выводу, что, несмотря на видимое всесилие местных «правителей», можно отметить стремление центральных властей контролировать действия местной администрации. «Однако, стремясь регламентировать всякий шаг областных властей, центральное правительство не сумело стройно и правильно организовать службу по местному управлению. Введя довольно однообразное устройство областного управления, оно не справилось с деталями взаимных отношений отдельных его органов»^[621].

Особый интерес представляет стремление автора рассмотреть бытовые условия работы местных учреждений. Он указал на слабую бытовую устроенность чиновников, признав это серьезной помехой в нормальном функционировании администрации^[622].

Подводя общие итоги эволюции местных учреждений, автор считал, что все отчетливее проявилась «связь местного дворянства с местной администрацией»^[623], которое занимало в ней ключевые посты. Но и в этой социальной конфигурации, сложившейся в новых учреждениях, исследователь выявил разделение на «патрициев и плебеев», указав на расслоение служилого дворянства.

В изучении личного состава местных властей автор выбрал путь создания коллективного портрета одновременно с раскрытием основных тенденций через биографии отдельных представителей власти. В его описании местные правители – люди, редко наделенные необходимыми качествами для отведенной им роли. Они не имеют специального образования, познавая все на личном опыте, у них редко есть чувство собственного достоинства, они – мелочные карьеристы, видящие в должности возможность прокормиться. Несколько иной тип представляли собой высшие представители власти на местах, губернаторы. Они были выходцами из обеспеченных слоев и наиболее тесно оказывались связанными с центром, поскольку рассматривали свое губернаторство лишь как эпизод своей карьеры^[624]. Основным их качеством был большой опыт администрирования.

Подводя итоги изучения личного состава местной администрации, историк пришел к неутешительному выводу: «Основной задачей реформ 1727 года было упростить учреждения, сделать их более близкими и понятными для управляемых. Но в измененном областном строе люди остались те же. Их подготовка была недостаточной даже и для упрощенных учреждений; их нравственные качества оставались такими же низкими; отождествление своих интересов с казенными, постоянное применение права сильного, самодурство и пьянство остались, как и ранее, самыми обыденными, распространенными явлениями, а постепенное развитие дворянской вольницы, приводившее к установлению связи между местной администрацией и местным дворянством, могло способствовать только большему отчуждению дворян-правителей от тяглого населения, им подчиненного»^[625].

Более того, Готье отметил отчужденность и соперничество между высшими инстанциями и местными канцеляриями, ставшими оплотом бюрократической волокиты. По мнению ученого, реформы Петра лишили учреждения патриархального духа, а взамен привнесли канцелярскую формалистику, не добавив при этом в их деятельность бюрократической рациональности, столь необходимой в условиях нехватки чиновников^[626].

Резюмируя полученные выводы, автор писал следующее: «Учреждения, созданные в 1727 году, заставляли во многих отношениях желать лучшего; это сознавали и различные правительства полустолетия, протекшего от Петра до Екатерины II. Они пытались, одно за другим, помочь делу, следуя традициям Петра, созидая и поддерживая особые органы надзора, развивая в очень широких размерах систему особых поручений… и пробуя произвести частичные попытки исправления недостатков существующего областного строя, пока, наконец, неудача всех подобных попыток и начинаний не привела к убеждению, что необходима коренная перестройка системы областного управления»^[627].

Монография, написанная в русле традиций Московской исторической школы на стыке историко-юридического и социального исследования, была представлена автором в качестве диссертации на соискание докторской степени. Защита состоялась 19 мая 1913 г. Официальными оппонентами выступили М.К. Любавский и М.М. Богословский. Любавский во время своего выступления «приветствовал появление книги, которая по своему содержанию вполне отвечает очередным задачам исторической науки»^[628]. Тем не менее оппонент выступил против манеры изложения материала: «Эту манеру изложения можно назвать протокольной, тогда как сама тема нуждается в описательном изложении»^[629]. В этом Любавский уловил неприемлемый для него стиль исторического исследования, свойственного новому поколению московских историков, когда текст строится на предельной концентрации фактического материала и зачастую превращается в подробный пересказ всего материала, представленного в источниках. Старшее поколение предпочитало иллюстративный принцип включения источников в архитектонику исследования. Из-за подхода, которого придерживался Готье, книга, по мнению Любавского, лишилась внутреннего единства. Выступил рецензент и против общей концепции эволюции областного управления, предложенной Готье. Он не согласился с тезисом защищавшегося, что областные реформы постпетровского времени – это возвращение к допетровским порядкам. По его мнению, реформа 1727 г. – это синтез «старины и петровских преобразований»^[630].

Отвечая на замечания, защищающийся отметил, что «принятая им система изложения вытекала всецело из характера того материала, которым он пользовался и который нуждался в описании»^[631]. В этом снова проявилось понимание новым поколением места исторического источника и факта в научно-историческом исследовании. Последовательно отстаивал он и свою концепцию.

Второй оппонент, Богословский, также подчеркнул негативный эффект от приемов изложения, принятых защищавшемся: «Вообще, работа Готье развивается неорганически»^[632]. Поддержал Богословский и возражения Любавского против общей концепции Готье, признав то, что разрыва между реформами 1719 г. и 1727 г. не было. Тем не менее оппонент признал большой вклад монографии в изучение истории России XVIII в. Кроме того, Богословский высказал множество частных замечаний, с которыми Готье вынужден был согласиться. «По окончании диспута магистр русской истории, Ю.В. Готье, был признан „доктором русской истории“. Это признание было встречено аплодисментами не особенно многочисленной публики»^[633].

На книгу появилась рецензия В. Бочкарева. В ней он писал, что «избранная автором тема давно являлась очередной для историков-специалистов той московской школы, главой которой был покойный В.О. Ключевский»^[634]. Заслугой Готье рецензент видел тот факт, что, подробно описывая административные механизмы, он не упускал из виду и чисто бытовых подробностей. В упрек исследователю было поставлено то, что он не раскрыл повседневную жизнь русского провинциального общества XVIII в. «Таким образом, в книге имеется административный фон, но отсутствует перспектива культурно-исторического характера»^[635], – утверждал автор отзыва. Заметим, что Готье и не ставил перед собой такой задачи. Негативный характер носил отзыв Н.А. Рожкова. Он язвительно написал: «Перед нами весьма документальная, обстоятельная, основанная на свежем архивном материале работа на неинтересную и далеко не первостепенную по своему значению тему»^[636].

Несмотря на отдельные критические замечания, выводы, полученные Готье, вошли в историческую науку. Правда, в последнее время большинством историков принято рассматривать «контрреформы» 1727 г. не в свете отступления от «дела Петра», а как необходимую корректировку перегибов петровского законодательства^[637].

После успешной защиты первого тома книги в качестве докторской диссертации Готье продолжил работу над второй частью исследования. В печати появилось несколько статей, освещавших ход работы историка над проблемой^[638]. По свидетельству самого историка, написанию работы существенно помешало начало Первой мировой войны, нарушившее привычный ход жизни^[639]. Черновой вариант книги был закончен к 1917 г. Оставались только «отдельные экскурсы», но основной массив необходимых документов находился в петроградском Государственном архиве, где началась эвакуация, снова помешавшая работе. «Только случайное обстоятельство переведения в Московский архив Министерства иностранных дел большей части собрания Государственного архива дало мне, – писал Готье, – возможность закончить в 1919 г. Собирание материала»^[640]. Сам текст окончательно был дописан к 1921 г. и тогда же подготовлен на печатной машинке всего в двух экземплярах. Очевидно, автор не надеялся в условиях социально-политической разрухи на интерес к своему исследованию. Об этом он сам признавался во введении к книге: «Долгие годы пока писалось мое исследование и пока задерживалось его издание, были годами войны, революции и смут. Вопросы, казавшиеся очередными для исследования, потеряли интерес и значение. К таким вопросам я отношу и историю областного управления не существующей более русской империи. Их изучение уже не предмет истории – они отошли в область „древностей“»^[641]. Хотя даже в таком виде монография вызвала заслуженный интерес среди исследователей. Так, уже к тому времени вынужденно эмигрировавший А.А. Кизеветтер в своем обзоре, опубликованном в 1923 г. в «Современных записках», отмечал значительный интерес этой работы для изучения истории XVIII в.^[642].

В 1941 г. книга была опубликована официально. При ближайшем рассмотрении можно прийти к выводу, что различия между этими изданиями не носят принципиального характера. Так, вместо «Петр Великий» Готье вставил «Петр I», убрав тем самым не принятый в советское время эпитет. Поэтому ссылки будут даваться на это издание, как на широко известное и гораздо более доступное.

Во второй части Готье продолжил анализ отдельных аспектов функционирования областной системы послепетровской России. Первая и вторая главы касались областных органов надзора. Автор пришел к выводу, что постоянные органы надзора, воплощавшиеся в деятельности генерал-прокуроров, не справлялись с трудностями управлениями. Как следствие, центральные власти перешли к проверенной ранее практике применения чрезвычайных органов. Такими органами стали Следственные комиссии по злоупотреблениям областных властей. Тщательно изучив их деятельность, историк сделал вывод, что, несмотря на тот ужас, который они внушали всем взяточникам, они не «могли пересилить бытового уклада того времени, и потому комиссии не могли одолеть зла, с которым они призваны были бороться»^[643]. По категорическому заявлению автора: «…Экстренные органы могли приносить пользу в достижении тех специальных целей, для которых они предназначались, но едва ли возможно признать их средством исправить изъяны и прорехи в деятельности областных учреждений». Готье метко написал, что сами чрезвычайные органы были не средством исцеления, а «симптомом болезни»^[644]. Становилось очевидным, что только радикальное преобразование самой системы могло исправить ситуацию.

В этой связи пристальный интерес исследователя вызвали критические отзывы в отношении сложившихся институтов. Сделав вывод о том, что все поступившие проекты преобразований так и остались на бумаге, Готье подчеркнул, что вопрос изменения управления империей вообще и областное управление в частности был очень актуальным. «Областное управление, недостатки которого бросались в глаза и возможные изменения в котором нарушали интересы больших правительственных дельцов меньше, чем какие-либо реформы в центральном управлении, – было тем частным вопросом, который более всего привлекал к себе внимание и вместе с тем был местом наименьшего сопротивления для правительства, принужденного считаться с влиятельной столичной и придворной знатью»^[645], – резюмировал историк.

Из этого же соображения, по мнению ученого, становится ясно, почему Екатерина II, взойдя на престол, предпочла реформировать местные органы управления, а не центральные^[646]. Предварительно в 1762–1765 гг. Екатерина и ее правительство попытались скорректировать очевидные прорехи работы местных органов. Было введено новое законодательство и введен принцип «уравнения населения». Губернаторы получили больше власти. Но вскоре стало ясно, что паллиативными мерами проблему не решить^[647]. Поэтому императрица возложила задачу решения проблемы на Уложенную комиссию. По наблюдениям Готье, предложенные проекты радикально меняли систему местного управления, подготовив тем самым знаменитое «Учреждение о губерниях» 1775 г.^[648]

Проанализировав монографию Готье, в целом можно прийти к следующим выводам: 1) ее появление было закономерным и вписывалось в традиции Московской исторической школы; 2) она не была такой же новаторской и смелой по постановке проблемы, как работа о Замосковном крае, но ее выводы прочно вошли в отечественную историографию, а тот факт, что до сих пор не появилось крупных исследований на ту же тему, позволяет говорить о том, что вопрос считается решенным. Авторитетный специалист по истории России XVIII в. А.А. Кизеветтер считал, что главное достоинство работы в том, что автор показал предпосылки губернской реформы Екатерины II 1775 г.^[649], тем самым проследив непрерывную цепь событий развития областного управления в XVIII в.

4. Лекционные курсы Ю.В. Готье

Защитив монографию как докторскую диссертацию, Готье 17 августа получил звание профессора Московского университета по кафедре русской истории^[650]. Как преподаватель Московского университета Готье читал курсы по историографии, истории России XIX в. и истории южных славян.

Курс лекций по истории XIX в. носил проблемный характер и охватывал вторую половину XIX – начало XX в. До нас дошел курс, читанный в 1915/1916 учебном году. Заметно, что на осмысление многих явлений наложила отпечаток шедшая мировая война. Автор признавал, что «много документов еще остается неизвестными, они могут внести существенные изменения и поправки», но уже достаточно материала для предварительных исследований^[651]. Историк отмечал парадокс, заключающийся в том, что новейшую историю, несмотря на ее близость, знают хуже, нежели более древние периоды. Исходя из этого, Готье предполагал сделать курс, ориентированный на изложение фактической стороны. Он признавал: «Исторические законы трудно выводить из новейших событий; здесь получают значение самые факты, действующие лица – ибо все это люди и явления, непосредственно создавшие наше настоящее»^[652]. В этой связи, по мнению Готье, возникает проблема адекватной оценки событий и явлений. Несмотря на то что это практически невыполнимая задача, «объективность – это идеал, к которому всякий историк должен стремиться»^[653].

Историк традиционно делил историю XIX в. на два периода: до реформ Александра II и после. Особое внимание в изложении событий Готье предполагал уделить истории внешней политики, поскольку это позволяло понять истоки текущего мирового конфликта^[654].

Переходя к изложению основных событий русской истории XIX в., историк исходил из тезиса, что к концу правления Николая I Российская империя оказалась в тупике, «из которого она могла выйти только ценою больших жертв и крупных внутренних перемен»^[655]. По словам Готье, кризис был вызван сменой ориентации национальной элиты в начале века. Если предыдущие правители (последним из которых автор признал Екатерину II) ориентировались на «старую московскую аристократию», которая могла вести Россию по «пути прогресса», то после смерти Екатерины «русская аристократия… приобретает ясно выраженный немецкий оттенок… Ее консерватизм становится похожим на узкий, грубый консерватизм немецких князьков и государей XVIII в. <…> Во внутренней русской жизни приобретают силу и влияние немцы… Во внешней политике Россия сходит с почвы политики национальной»^[656]. В этом пассаже очевидно можно проследить антигерманские взгляды ученого. Отчетливее всего кризис проявился в Крымской войне.

Александру II предстояло решить проблему вывода страны из кризиса. Но историк отметил слабохарактерность императора, его неспособность к волевым решениям^[657]. «Это не крупный государственный человек, а человек, который мог бы с успехом сохранить хорошее наследство, а вместе с тем наследство он получил тяжелое и трудное»^[658]. Готье отмечает его постоянные колебания и зависимость от мнения других. Историк показал борьбу между сторонниками и противниками отмены крепостного права, что вкупе с характером царя предопределило противоречивость преобразований, соединивших в себе как либеральные элементы, так и откровенно реакционные. Особенно отчетливо консерватизм власть имущих начал проявляться после Польского восстания 1863 г.^[659]. В то же время лектор подчеркнул расцвет общественного движения, связав его как с внутренними процессами, так и с влиянием западной общественно-политической мысли^[660].

В традиционном ключе был составлен курс по русской историографии^[661]. В нем автор в традициях Московской школы рассмотрел развитие исторического знания в контексте эволюции общественно-политической и философской мысли. Вначале историк охарактеризовал наиболее, с его точки зрения, важные пособия по истории исторической мысли. В первую очередь он выделил книгу П.Н. Милюкова, считая, что тот дал «очень хороший разбор историографии XVIII в.». Анализируя развитие исторической мысли XVIII в., Готье большое внимание уделял работам В.Н. Татищева и М.М. Щербатова, считая, что они предприняли первые попытки синтеза исторических фактов^[662]. Другого историка XVIII в., Н.И. Болтина, ученый рассматривал как исследователя, давшего первую критическую попытку осмысления русской истории. Значительное внимание было уделено деятельности немецких историков Г.Ф. Миллера и А.Л. Шлецера, чей вклад в русскую историографию был признан значительным. Работы Карамзина Готье оценивал не очень высоко. По замечанию В.В. Галахова, с точки зрения Готье: «Карамзин более крупная величина в литературе, чем в истории»^[663]. Первой школой в русской историографии ученый называл «Скептическую школу». Далее в курсе лекций историка появились пробелы. Интересной мыслью стали рассуждения Готье о марксистском направлении в исторической науке начала XX в. «Ранее других Готье остановился на марксистском направлении в русской историографии. К этому, на его взгляд обособленно стоящему течению, относятся Н.А. Рожков и М.Н. Покровский». Он негативно оценил их деятельность^[664].

Большой интерес представляет курс лекций по истории южных славян, опубликованный литографическим способом^[665]. Для историков Московского университета было характерно внимание к истории славянских народов. Причем курсы лекций читались зачастую историками-русистами, что придавало им актуальную связь с русской историей^[666]. Так, лекции по славяноведению читались Н.А. Поповым, М.К. Любавским, большой интерес к славянской истории проявлял П.Н. Милюков. Этот факт можно расценить как еще одну специфическую черту Московской школы, отличающую ее от Петербургской, где историю славян не читали местные специалисты по русской истории. Таким образом, курс Готье вполне органично вписывался в педагогическую традицию Московской школы.

В самом начале автор сразу указал на то, что в его лекциях связь южных славян и Руси – один из лейтмотивов. Именно это и оправдывает, в его понимании, выделение славяноведения как особой дисциплины: «…История некоторых славянских народов… протекала по временам в очень тесной связи и в тесном взаимодействии с русской историей. Вот та исходная точка, которая должна, на мой взгляд, определить и оправдать то особое внимание, которое наше университетское преподавание уделяет истории славянства»^[667]. Более того, из-за той неоднозначной роли, которую сыграли славянские народы в текущей мировой войне, внимание к ним только увеличивалось^[668].

Славянскую историю автор делил на два периода: до турецкого завоевания и эпоху турецкого владычества, включавшую и XIX в., который стал временем возрождения сначала сербов, а потом болгар «к исторической жизни». Готье признавал, что первоначально южные славяне опережали Русь в историческом развитии и значительно влияли на культурную эволюцию русского общества. Но «несколько веков спустя Россия с избытком уплачивает свой исторический долг балканским народам, ее главным образом усилиями и трудами возвращаются они к исторической жизни»^[669].

На первом этапе российская поддержка носила исключительно религиозный характер, но, начиная с Петра I, целью русского покровительства стало освобождение славян от османского владычества. Как только Россия достигла в своих устремлениях заметных успехов, по мнению историка, ей пришлось столкнуться с новым соперником на Балканах, с германством^[670]. Таким образом, Готье в какой-то мере принимал популярный пассаж об историческом соперничестве германских и славянских народов, столь характерный для общественной и исторической мысли конца XIX – начала XX в.

Начиная историю славянства с древнейших периодов, Готье, как хороший знаток археологии, отметил важность археологического материала для изучения ранних этапов истории. В вопросе о первоначальном расселении славян он предпочел рассмотреть наиболее известные точки зрения, но от прямого высказывания своего мнения отказался. Временем появления славян на Балканском полуострове он считал конец VI – начало VII столетия^[671]. Указывая общие тенденции славянской колонизации края, ученый проводил аналогии с русской историей: «Славянское население оседало преимущественно по рекам, так же как оно расселялось, колонизируя восточные области Руси: только на Балканском полуострове одну группу насельников от другой разделяли не дремучие леса, а столь же труднопроходимые горные хребты»^[672]. Стоит отметить, что здесь исследователь акцентировал внимание на одной из главенствующих тем для историков Московского университета, истории колонизации. Более того, Готье признал универсализм этого феномена для славянских народов.

Рассмотрение истории южных славян автор начал с Болгарии. С его точки зрения, развитие болгарского государства долгое время определялось влиянием Византийской империи. Покорение местного славянского населения пришлыми тюрками, в изображении историка, привело к быстрой ассимиляции последних. Более того, историк старался найти не просто аналогии в славянской и российской истории, но и нащупать общие закономерности: «Процесс ассимиляции имеет некоторые черты аналогии с явлениями нашей начальной истории: с ославянением властвовавших у нас варяжских дружин»^[673].

Ключевую роль в историческом развитии балканских славян играло принятие христианства. Исследователь считал, что проблема принятия христианской религии распадалась на несколько отдельных вопросов: «1) крещение славянских племен под влиянием греческих проповедников; 2) обращение адриатических славян пропагандой из Рима; 3) крещение Болгарии; 4) значение деятельности славянских первосвятителей свв. Кирилла и Мефодия»^[674]. Христианизация расценивалась Готье как одно из определяющих исторических событий, которое позволило вступить балканским славянам на путь «успешного и энергичного развития»^[675].

Тем не менее в дальнейшем местные церкви пришли в упадок, и это стало благодатной почвой для развития ересей. В центре внимания автора оказалось богомильское движение, которое, в его понимании, получило популярность как ответ на падение нравов официального духовенства и социальную несправедливость, царившую в обществе. Кроме того, автор подметил и то, что благодатной почвой для дуалистической религии стали традиции двоеверия, продолжавшие существовать в Болгарии^[676]. «Дуалистическое учение, ставящее программой борьбу с земным царством, оперлось на слабые стороны болгарского государства и способствовало его политическому падению»^[677].

Отдельной темой стал рассмотрение культурного влияния Болгарии на Древнюю Русь. В центре внимания лектора оказалась новейшая на тот момент теория М.Д. Приселкова о том, что христианство в Древней Руси было принято не из Византии, а из Болгарии^[678]. Разбирая точку зрения Приселкова, Готье скептически отметил, что эти предположения «очень остроумны, однако, едва ли они могут стать бесспорным достоянием исторической науки»^[679]. Автор возражал и против общей концепции коллеги, которая заключалась в изображении всей ранней истории русской церкви как борьбы «ее национальных элементов против греческого духовенства»^[680]. Тем не менее Готье указал на огромное влияние Сербии и Болгарии на Русь в XIV и XV вв. С его точки зрения, именно из Сербии пришла знаменитая теория «Москва – Третий Рим». «Главнейшие устои политической идеологии Московского царства покоились, таким образом, на перенесенных в Россию политических идеях, господствовавших когда-то в юго-славянских государствах»^[681].

Значительную часть курса лекций занимало рассмотрение социально-экономического развития южных славян. Автор акцентировал внимание не только на внешнеполитических достижениях славянских государств, но и на увеличивающейся социальной дифференциации. Расслоение общества стало очевидным в эпоху вторых Болгарского и Сербского царств в XIII–XIV вв. Именно социальные проблемы являлись причиной падения указанных государственных образований^[682].

Завоевание турками и дальнейшие века владычества рисовались автором как время угнетения и страданий славянских народов. Ключевую роль в освобождении сыграла Россия. Но Готье старался не приукрашивать историю взаимоотношений России и славян. Он указал на излишнее стремление российских властей искать выгоду и опекать славянское движение, что вызывало ответное раздражение^[683]. Тем не менее войну 1877–1878 гг. Готье расценивал как не сопряженную с достижением исключительных выгод для России^[684]. И хотя она не достигла всех поставленных целей, тем не менее был дан мощный толчок славянскому освободительному движению.

Последние годы перед мировой войной оценивались автором как время ослабления единства славянства. У образовавшихся славянских государств появились собственные интересы, расколовшие когда-то единый фронт.

Таким образом, курс лекций Готье имел целью общее знакомство со славянской историей. Он отличался упором на фактическую сторону вопроса, но в лекциях наблюдается и стремление к обобщениям. По авторитетному мнению крупнейшего специалиста в области истории славяноведения, Л.П. Лаптевой: «Готье учитывал все основные достижения науки… Курс отличается несколькими особенностями. Во-первых, Готье постоянно характеризует источниковую базу… обращает внимание на новые теории, концепции, гипотезы. Во-вторых, автор постоянно проявляет интерес к социальной структуре общества и „экономическому быту“… Наконец, большое место профессор отводил развитию культуры южных славян». По мнению Л.П. Лаптевой: «Многие выводы Готье приемлемы и ныне»^[685]. При сравнении курса лекций с лекциями одного из учителей, историка М.К. Любавского^[686], читавшего историю западных славян параллельно с Готье, становится очевидным, что эти черты являются типичными для московских историков. Выводам добавляло обоснованности обращение обоих историков к археологическим источникам.

Параллельно с Московским университетом историк преподавал в Константиновском межевом институте, где читал курс истории русского землевладения. В 1915 г. курс вышел отдельным изданием. Актуальность истории землевладения была очевидна не только из-за прикладной значимости дисциплины для студентов межевого института, но и по причине того интереса, которое общество проявляло к так называемому «аграрному вопросу» в начале XX в. Проблемы землевладения были рассмотрены историком на широком социально-экономическом и политическом историческом фоне.

В начале курса автор обозначил всемирно-исторический ракурс своей работы. Отталкиваясь от наработок социологии, он признал универсальность развития форм землевладения в мире. «Эволюция землевладения в России происходила по такому же пути, конечно, с соблюдением некоторых частных особенностей, свойственных каждому местному историческому процессу»^[687], – утверждал исследователь. Здесь прослеживается отказ историка от концепции «особого пути истории России» и признание ее частью мирового исторического процесса. При этом Готье принял понимание всемирной истории как истории «мировой» и «местной», свойственное его учителю Ключевскому^[688].

Появление землевладения историк увязывал с переходом к оседлому быту, потребовавшему оформления постоянного владения землей^[689].

Происхождение частной собственности на землю лектор связывал с «появлением сильных людей, устанавливающих свою власть над первоначально свободными группами равноправных людей»^[690]. В этом Готье следовал за популярными в конце XIX – начале XX в. историко-социо-логическими теориями выдающегося русского мыслителя М.М. Ковалевского, также отдававшего пальму первенства в появлении общественной дифференциации психическому воздействию выдающихся личностей на массы^[691].

В дальнейшем, с развитием государственных отношений, право на земельные раздачи концентрируется в руках государства, которое использует их как награду за службу. Стоит отметить, что нарисованная картина, по сути, является изображением феодального землевладения, хотя сам Готье данный термин не использует. Историк, судя по всему, признавал наличие феодального периода русской истории. По мере развития общества и формирования капиталистической собственности «происходит раскрепощение земли и земледельца из под власти привилегированных групп»^[692]. Право на землю становится достоянием всех.

Обозначив общую схему развития землевладения, Готье перешел к разбору земельного строя Киевской Руси. Нарисованная им картина социально-экономического устройства в целом повторяла торгово-городовую теорию Ключевского. В центре анализа землевладения данного периода историк поставил вервь. В его понимании вервь – это, безусловно, община. Мнение, конечно, не ново, но далее Готье выдвигает интересное предположение, что, возможно, верховным собственником общинной земли была не сама вервь, а князь. Здесь можно увидеть зародыш концепции так называемого «государственного феодализма», нашедшей развитие в трудах Л.В. Черепнина, О.М. Рапова и др. Впрочем, ряд не менее авторитетных исследователей эту теорию отрицают^[693].

Тем не менее Готье не абсолютизировал роли княжеского землевладения. Наравне с княжескими землями он указывал на земли купцов, старцев градских, наконец, бояр, а впоследствии и монастырей. Земельные владения крупных собственников достаточно быстро, по мнению автора, поглотили участки свободных владельцев^[694], которые искали военной и экономической защиты у более сильных.

Анализируя строй западной Руси в составе Русско-Литовского государства в XIII–XVI вв., Готье признавал федеративный характер этого образования. В отношениях между князем и крупными землевладельцами исследователь находил много черт, напоминавших феодализм. Но в то же время автор проявил осторожность и нигде не указал прямо на наличие феодальных порядков ни на Руси, ни в Русско-Литовском государстве, хотя он и отметил многие черты, указывающие на феодализм. Видимо, признавая выводы многих сторонников наличия феодализма в русской и литовской истории (в частности, Н.П. Павлова-Сильванского и М.К. Любавского), он не мог порвать с традицией более старших представителей исторического сообщества, например, Ключевского, отрицавшего феодализм в русской истории. Готье осторожничал, несмотря на то что крупнейший специалист в области истории Литвы, М.К. Любавский, прямо признавал феодальную структуру русско-литовского общества^[695]. В традициях Московской школы большую роль в развитии землевладения в Литве историк отводил колонизационным процессам, приведшим к разрыву родовых отношений^[696]. Большое влияние на систему землевладения в Литве оказывали Польша и Германия.

В формировании земельного строя Северной и Северо-Восточной Руси большую роль автор отводил колонизации. «Сначала были плотно заняты места, где уже и ранее существовало славянское население: край близь Владимира и Суздаля… вслед за тем стали заселяться лесистые местности нынешней Московской губернии, а с другой стороны, русское население постепенно спускалось по Волге и по нижнему течению Оки… Наконец, русское население подвигалось мало-помалу на северо-восток за Волгу; эта последняя колонизационная волна, продолжавшаяся непрерывно в течение XIII, XIV и XV столетий, сливалась в бассейне Ледовитого океана с такой же колонизационной волной, шедшей из Новгорода»^[697], – писал историк.

На новых землях вновь установились порядки, свойственные еще Киевской Руси. Но власть князя стала ощутимее. Одновременно с этим шел процесс развития вотчинного землевладения, пополнение которого проходило за счет пожалований князя^[698]. Историк в подробностях описывает социальные отношения внутри вотчины. Он считал, что, жалуя вотчину, князь делегировал владельцу не только право собственности на землю, но и часть «своей державной власти»^[699]. Власть вотчинника сочетала в себе элементы частного и государственного права. К XVI в. историк отметил высокий уровень мобильности вотчинных земель, переходивших из рук в руки и тем самым уходивших от повинностей. Это было весьма опасно для государственной казны, вынудив государство принять чрезвычайные меры. Такими мерами стала опричнина, окончательно сломавшая систему старинного княжеского землевладения^[700]. Таким образом, в трактовке опричнины Готье ушел от представлений Ключевского о ее бесцельности^[701], став ближе к точке зрения С.Ф. Платонова о том, что опричнина была направлена на борьбу с пережитками уездного времени^[702].

Значительное распространение получило и церковное землевладение. Автор выделил три источника ее развития: 1) пожалования князей; 2) частные пожалования и 3) колонизационная деятельность монастырей^[703].

С образованием Московского государства сформировались условия для дальнейшего развития землевладения. Историк, следуя сложившимся представлениям, считал, что существенную роль в эволюции социального строя сыграла необходимость содержать значительную боеспособную армию для обороны границ. Он писал, что после стояния на Угре татарское иго не закончилось, а превратилось в череду постоянных набегов на Русь. Кроме татарской угрозы приходилось воевать с литовцами и поляками^[704]. Отсюда и возникла поместная система. Кроме этого, большую роль продолжала играть колонизация, направившаяся теперь на южные земли. Готье подчеркивал приоритет вольной колонизации, и лишь за ней, с его точки зрения, следовала правительственная. Таким образом, историк встал на точку зрения, характерную для младших историков-москвичей, отдававших приоритет вольным колонизационным процессам. В то же время более старшие коллеги (в частности, М.К. Любавский) придерживались точки зрения, что правительство направляло усилия русских колонистов (см. выше). В этой дискуссии можно усмотреть тот историографический факт, что младшие представители Московской школы в большей степени, нежели старшие, отмежевались от концептуальных идей государственной школы. Для них государство часто не играло доминирующей роли в русской истории. Немаловажно указать и на эволюцию взглядов самого Готье, скорректировавшего свою точку зрения относительно приоритета вольной и правительственной колонизации. Если ранее он отдавал предпочтение последней, то теперь присоединился к точке зрения тех историков, которые подчеркивали приоритет вольной колонизации.

Значительные изменения в систему землевладения внесла Смута. Готье указал на «сильную дезорганизацию» служилого землевладения в результате социально-экономического кризиса. В этих условиях вотчины оказались более подготовленными к трудностям, но и им не удалось нивелировать последствия кризисов. Следствием этих явлений стал еще один виток мобилизации землевладений, приведший к радикальной смене служилого дворянства^[705].

В дальнейшем, на протяжении всего XVII в., Готье отметил набирающий силу процесс сближения вотчины и поместья. Таким образом, юридическое приравнивание поместья к вотчине в начале XVIII в. было подготовлено всем ходом развитияземлевладения^[706]. Вотчинные и поместные владения захватывали черные земли крестьян. Этот процесс, по мнению Готье, был типичной чертой всего столетия.

Одной из центральных тем стало образование крепостного права. Историк признавал теорию Ключевского о растущей задолжности крестьян как причине формирования крепостной зависимости и слиянии крестьянского права с холопьим, ставшим юридическим фундаментом закрепощения. Но популярную в его время концепцию он дополнил не менее популярной идеей о том, что в закрепощении крестьян значительную роль сыграла заинтересованность государства в прикреплении крестьян для обеспечения «большей устойчивости в уплате государственных повинностей тяглецами и в отбывании служб дворянами»^[707]. Историк указывал и на то, что государство отражало интересы дворянства, поскольку видело в нем своего агента, обеспечивающего сбор податей. В понимании ученым генезиса крепостничества отчетливо проявляется синтез концепции Ключевского и историков-государственников. Но на смену трактовки государства как надклассового образования пришло понимание классовой обусловленности власти, хотя Готье это и не абсолютизировал, в отличии от советских историков. Важной особенностью его анализа стал показ борьбы крестьянства с крепостной зависимостью.

В центре внимания историка оказался и вопрос происхождения поземельной общины с ее специфическими порядками передела земли. Он считал, что формирование этих порядков приходится на вторую половину XVII в., когда колонизационные процессы привели к тому, что свободных земель осталось мало, а рост населения ускорился^[708]. В этом смысле демографическая концепция Готье органично вписывалась в теорию колонизации.

Еще одной отраслью землевладения, оказавшейся под пристальным вниманием историка, стало церковное владение. Он отметил процесс перехода частных владений в церковные, способствовавший, по его мнению, социально-экономическому кризису в XVI в. Особенно эта тенденция усилилась после Смутного времени. Объяснение этому Готье находил в том духовном кризисе, который переживало русское общество, считавшее, что Смута – это наказание за грехи^[709]. Таким образом, историк обратил внимание на ментальные, культурные аспекты социально-экономических явлений.

Отдельная глава была посвящена анализу украинской земельной истории. Основным фактором развития местного землевладения стала колонизация края в XV–XVI вв. после его запустения в XII–XIII вв.^[710]. Определяющее значение играла вначале военная колонизация литовского и польского правительств, а затем вольная. Большой стимул для вольной колонизации, проводившейся преимущественно православным населением, по мысли автора, давала религиозная вражда^[711]. Типичной формой землевладения на колонизируемых землях было коллективное, общинное владение. Но появившееся позднее крупное землевладение в XVII–XVIII вв. поглотило мелкие владения, закрепостив местное население. «Краткий очерк истории землевладельческих отношений в Малороссии убеждает еще раз в постоянном и определенном отношении, существующем между коллективным землевладением, опирающимся на первоначальную заимку, и появляющимся позднее крупным индивидуальным землевладением: второе развивается за счет первого и поглощает его…»^[712], – утверждал автор. В этом отрывке отчетливо проявляется стремление ученого искать общие закономерности исторического развития. При этом Готье соблюдал присущую ему осторожность выводов.

XVIII в. был выделен историком в отдельный период. Главной чертой социально-политического развития России в эту эпоху было усиление влияния дворянства и потеря церковью своих земельных владений^[713]. Еще одним признаком времени стал рост юридической зависимости крестьян от своих владельцев. Большое значение в эволюции землевладения в XVIII в. сыграло Генеральное межевание 1766 г., поскольку «им были признаны и оформлены такие виды землевладения, которые хотя и существовали ранее, но мало или даже вовсе не были предметом законодательной мысли»^[714]. Определенное влияние на освоение российских земель оказала миграционная политика Екатерины II, старавшейся привлечь на постоянное жительство в Россию иностранных колонистов.

XIX столетие, в понимании ученого, стало поворотным моментом в эволюции земельной политики в России. Рассматривая годы правления Александра I, Готье отводил ключевую роль в его аграрной политике не знаменитому указу о вольных хлебопашцах, который, по справедливому мнению историка, имел незначительные последствия, а указу 12 декабря 1801 г., позволявшему приобретать земли купечеству, мещанству и государственным крестьянам. В интерпретации историка этот указ послужил отправной точкой в «раскрепощении земли», сделав ее доступной другим сословиям^[715]. Именно это сыграет одну из ключевых ролей в отмене крепостного права: «…Закон 1801 г. и некоторые дополнительные постановления, его развивавшие, нужно считать поворотным пунктом в истории русского землевладения»^[716].

В правлении Александра I историк отмечал усиление консервативных тенденций. На этом фоне Готье выделял фигуру М.М. Сперанского, бывшего, в его изображении, последовательным антикрепостником.

Царствование Николая I Готье охарактеризовал как постоянную череду попыток социально-экономических и аграрных реформ, которые так и не были реализованы. Причиной этому послужило стремление императора опереться на бюрократический аппарат, который не был заинтересован в изменении существующего строя^[717]. Успеху начинаний препятствовало и постоянное противодействие крепостников. Наиболее последовательным борцом с крепостным правом, по мнению Готье, был П.Д. Киселев, творец реформы государственных крестьян.

В курсе лекций подробнейшим образом была рассмотрена отмена крепостного права. Причиной отмены крепостничества, как подчеркивал историк, было не стремление отдельных людей к справедливому устройству, а социально-экономические факторы. Ученый отметил постепенную убыль в процентном соотношении помещичьей земли^[718], что рассматривалось им как признак ее упадка. Оценивая положение крепостнического хозяйства, историк писал, что общее «состояние крепостного хозяйства в царствование Николая I показывает, что прежние условия крепостного труда становились очень невыгодными»^[719]. В то же время фабрики и поместья, основанные на вольнонаемном труде, показывали большую доходность. Таким образом, Готье видел причины отмены крепостного права в кризисе крепостного хозяйства, отвергая точку зрения П.Б. Струве об относительной успешности крепостного хозяйства^[720].

Подводя итоги анализа реформ, Готье писал: «Страна находилась на пороге нового периода экономического развития; общее направление всей европейской экономической жизни увлекало Россию по пути к капитализму, при котором старый крепостной строй обращался в нечто ненужное и мешавшее делу»^[721].

Последующее время внесло коррективы в реформы. Историк показывал усиление консервативных устремлений правительства. Он признавал, что многие проблемы аграрных отношений не были решены. «Обзор крестьянского землевладения и крестьянской поземельной политики правительства после 1861 г. приводит к следующим выводам: 1) реформа 1861 г. не разрешала вполне крестьянского вопроса; 2) последующая политика правительства… была неудачна»^[722].

Завершал свой обзор историк оценкой событий 1905–1907 гг., признавая их новым поворотным моментом истории. По его мнению, в эти годы произошла беспрецедентная мобилизация земель, а закон 9 ноября 1906 г. стал важным шагом к развитию личного земледелия в России^[723].

На книгу вышла рецензия известного историка-народовольца В.И. Семевского. Признавая в целом, что поставленная Готье задача дать сжатый и в то же время достаточно информативный очерк истории землевладения в России удалась, рецензент все же указал на терминологическую неточность в некоторых местах и неполноту необходимых данных^[724]. Основное же недовольство Семевский высказал в отношении того, что Готье слишком объективистски, с его точки зрения, подошел к изложению современной ему системы аграрного законодательства. Автор отзыва потребовал, чтобы историк отчетливо высказал свое отношение к закону 1906 г.: «Равнодушное отношение к современному аграрному законодательству особенно вредно в аудитории Межевого института: ведь именно слушателям автора сплошь и рядом придется быть орудиями насилия над крестьянскою массою во имя интересов более богатого меньшинства»^[725]. Очевидно, что Семевский, следуя своим народническим убеждениям, требовал от Готье отрицательной оценки реформ П.А. Столыпина, что, по большому счету, противоречило убеждениям самого ученого.

Еще одним направлением научного творчества историка стала библиография. В 1916 г. Готье совместно с В.И. Пичетой начал вести библиографический обзор в журнале «Исторические известия». К тому времени у историка уже скопился солидный опыт историографо-библиографических обзоров. Так, с 1910 г. во французском журнале «Историческое обозрение» он вел рубрику, посвященную обзору русской исторической литературы. В 1914 г. в «Научно-историческом журнале» была опубликована статья Готье, освещавшая основные новинки отечественной историографии^[726]. Новая рубрика должна была способствовать развитию исторической критики, за что так ратовал в рецензии на монографию Е.В. Сташевского Веселовский. В обзоре литература разбивалась по тематическим разделам, где книгам, статьям и публикациям источников давалась краткая характеристика, проводилась оценка вклада авторов в историографию вопроса^[727]. На библиографический обзор вышла рецензия С.П. Мельгунова, упрекавшего редакторов в том, что они игнорируют литературу, посвященную русскому освободительному движению. В ответ Готье и Пичета направили в редактируемый Мельгуновым журнал «Голос минувшего» открытое письмо, где старались опровергнуть обвинение^[728]. Впрочем, в итоге обе стороны остались при своем мнении^[729].

Современные специалисты подчеркивают значение работ Готье в исторической библиографии, отмечая их высокий уровень. По словам Д.Н. Бакуна, они отразили эволюцию библиографий от фундаментальных обзоров к текущим спискам, оставив заметный след в развитии отечественной библиографии^[730].

5. Исследования А.И. Яковлева

На дореволюционное время приходится и целая серия фундаментальных исследований Яковлева, сделавших ему имя в исторической науке. Характерной чертой его работ была осторожность в выводах. Возможно, поэтому библиография его работ количественно не велика. Стремясь как можно полнее представить материал, тщательно и осторожно обдумать полученные данные, он довольно редко публиковал свои исследования. Над написанием диссертационного исследования он трудился на протяжении многих лет. Не все проходило гладко. Так, в письме к А.И. Заозерскому Веселовский указывает на то, что Яковлева не удовлетворяет его тема^[731]. Сам Веселовский считал, что многие вопросы истории обложения в Московском царстве XVII в. Яковлеву были непонятны, хотя надо признать, что тот просто на них смотрел несколько иначе. В печати практически не появилось ни одной работы, освещавшей ход исследования. Исключением является небольшая статья в сборнике статей в честь С.Ф. Платонова^[732]. В архиве историка есть наброски статей^[733], но они не были закончены и не увидели свет. Объяснением этому является осторожность историка, его стремление довести работу до логического конца. Впоследствии более молодым коллегам он советовал: «Добейтесь сначала основательности своих знаний, обоснованности своих выводов, познайте дух изучаемой эпохи, вживитесь в нее!»^[734].

Материала, в основном архивного, становилось все больше. Яковлев пошел по пути, в свое время предложенному Готье. Он вел исследование на основе целостного архивного комплекса, преследуя задачу не только разработать тему, но и сделать архивные документы достоянием научной общественности. Набранный за долгие годы фактический материал разросся в огромное по объему исследование. По совету С.Ф. Платонова Яковлев разбил свой труд на две самостоятельные части^[735]. Первую книгу под названием «Засечная черта Московского государства в XVII веке. Очерк из истории обороны южной окраины Московского государства» он опубликовал в 1916 г.

На эту тему автор натолкнулся при изучении финансовой политики московского правительства. Исследование было основано на архивном комплексе, хранившемся в МАМЮ, который касался восстановительных работ Засечной черты в 1638 г.^[736]. Как писал историк: «Изучая документы, относящиеся к истории засечной черты, автор старался выяснить ее исторического значение, ее топографию и организацию, повинности населения по охране и восстановлению ее укреплений»^[737]. В исследовании значительное внимание было уделено колонизационным процессам в русской истории.

Рассматривая древнюю историю обороны южных границ, Яковлев отметил то, что в Киевской Руси политика защиты южных рубежей не имела успеха, поскольку не опиралась на народную колонизацию, способную закрепить временные успехи княжеских войск. После образования единого государства, оборонительная политика стала более сложной и приобрела наступательный характер. «Она слагалась из: 1) сторожевой казачьей службы; 2) поселений служилого люда; 3) укрепленных фортов, выдвинутых на степь; 4) засечной черты и течения Оки в арьергарде»^[738]. Центральным звеном этой системы в XVII в. оставалась Засечная черта. При ближайшем рассмотрении историк пришел к выводу, что это оборонительное сооружение не отвечало требованиям времени: «Хронологически черта была характерным продуктом XVI в.; в XVII в. ее военное значение было уже делом прошлого»^[739]. Почему же московское правительство с таким упорством продолжало тратить колоссальные денежные и людские средства для поддержания черты? Автор связывал это с классовым аспектом государственной политики. Дело в том, что под защитой черты находились земли крупных землевладельцев^[740].

По мнению Яковлева, отнюдь не Засечная черта в XVII в. стала главным фактором защиты и освоения южных степей. Народная колонизация – вот что способствовало расширению московских границ. Но черта продолжала свое существование еще и из-за того, что являлась «символом сформировавшегося в XVI в. Московского государства и социального строя». Во многом ее поддержание имело важное идеологическое значение: «Образование черты служило наглядным выражением в глазах всех чинов людей идеи московской государственности, по настоящему взявшейся за оборону подвластной московскому государю территории.

Самый масштаб этого дела должен был очень импонировать населению, как импонировал он и чужеземным наблюдателям»^[741]. Яковлев подчеркивал, что такая политика только задерживала темпы русской колонизации юга. Подводя итоги, он писал: «Оглядываясь на оборонительную систему южного фронта Московского государства в целом, поражаешься ее растянутостью, рыхлостью и особенно несогласованностью разведочной службы с размещением московской армии»^[742]. Интересно отметить связь монографии Яковлева с выпускной работой Готье, посвященной обороне южных границ, хотя неизвестно, знал ли о ней историк (см. выше). Но в целом это лишний раз свидетельствует о взаимообусловленности тематики в московской исторической школе.

В 1917 г. работа была с успехом защищена в качестве магистерской диссертации. Официальными оппонентами выступили М.К. Любавский и Ю.В. Готье. Диспут состоялся 19 февраля в Московском университете и привлек историков из других университетов, в частности из Петрограда приехали С.Ф. Платонов и П.Г. Васенко. Первым оппонировал Любавский. Он признал исследование «положительной научной ценностью», где рассматривалось мало изученное ранее историческое явление^[743]. Отметил Любавский и свойственную новому поколению «манеру пользования документов», высокую фундированность работы. Он признал, что благодаря этому «сохраняется колоритность рассказа», но в то же время «автор часто дает совершенно сырой, без достаточной обработки материал»^[744]. Попенял маститый историк и на слишком, с его точки зрения, доверчивое отношение молодого коллеги к источникам. Кроме того, у Любавского был целый ряд концептуальных возражений. По его мнению, нельзя было объяснить устройство засечной черты социальной политикой правительства. Не принял он и утверждения Яковлева о приоритете вольной колонизации над правительственной, считая, что они шли параллельно друг другу^[745]. Второй оппонент – Ю.В. Готье, «указал, что рассматриваемая работа – интенсивное исследование одного эпизода, заметил, что оно не вставлено в историю того процесса». Он не согласился с выводом о хаотичности обороны степных границ после Смуты, утверждая, что, наоборот, прослеживается их упорядочивание^[746]. На все эти замечания Яковлев отвечал довольно успешно, что и признал выступавший как неофициальный оппонент С.Ф. Платонов. Тем не менее он также отметил отсутствие внутреннего единства в книге^[747]. Несмотря на все замечания, диссертант был признан достойным искомой степени. Как писал Веселовский в своем дневнике, «все прошло очень хорошо». После диспута был организован ужин, на котором Яковлев произнес тост «за дорогих учителей: Платонова, Любавского» и Веселовского^[748]. В этом, казалось бы, незначительном событии рельефно обозначилась новая ситуация в исторической науке в целом и в Московской исторической школе в частности. Московский историк Яковлев признавал своим учителем петербургского коллегу Платонова. В этом проявилась тенденция сближения Московской и Петербургской школы, проявившаяся в работах, в первую очередь, младшего поколения московских историков. Если ранее Платонов испытал мощное влияние идей Ключевского и его учеников, то теперь ситуация изменилась – ученики Ключевского многое переняли у Платонова. Этот эпизод еще раз указывает, что развитие исторической науки в России начала XX в. шло по пути все большей консолидации исторического сообщества. Разные школы перенимали друг у друга лучшие черты. Важно отметить, что готовность к сотрудничеству первыми проявили именно представители младшего поколения. Они в меньшей степени были подвержены амбициям и устоявшимся стереотипам. Так, во время своей работы над «Сошным письмом», Веселовский активно консультировался у М.А. Дьяконова, во многом используя его методику исторического исследования. Показателен и случай с составлением сборника в честь С.Ф. Платонова^[749]. Известный историк-археограф, член-корреспондент Академии наук, В.Г. Дружинин предложил Веселовскому, Яковлеву и Готье принять в нем участие. К более старшим историкам он обращаться не стал, поскольку «мало их знал»^[750]. Симптоматично и парадоксально, что с молодыми московскими историками Дружинин был знаком гораздо лучше. Веселовский отзывался о Платонове как «умном и тонком человеке»^[751]. Тем не менее, несмотря на очевидное сближение, московские историки, так же как их петербургские коллеги, продолжали чувствовать себя представителями разных научных «субкультур». Характерной является реакция московского историка Готье на книгу А.Е. Преснякова «Образование великорусского государства»^[752]. Так, в своем дневнике он писал: «…Это произведение умного и образованного человека, специализировавшегося на микроскопическом анализе: много частных мелких наблюдений, но часто из-за мелочей не видно целого»^[753]. Это в особенности символично, поскольку сам А.Е. Пресняков во введении к монографии акцентировал внимание на специфике Петербургской исторической школы. Не менее важно отметить и признание Яковлевым самого Веселовского в качестве своего учителя. Это подтверждает мысль о принадлежности последнего к Московской исторической школе и его влиянии на новую генерацию историков Московского университета.

В печати появился отзыв на монографию Яковлева, написанный Любавским. Он вновь повторил основные замечания, более отчетливо выделив свое несогласие с общей характеристикой колонизационных усилий государства: «Природа, борьба за существование властно направляли наших предков в данном случае, и едва ли здесь место тем характеристикам, которые дает автор колонизационной „политике“ Московского правительства, в которой он отмечает вялость, косность, нерешительность, неумелость»^[754]. В этом споре, в том числе, проявилась и несколько разная методологическая традиция. Признавая значимость государства во всех областях жизни России, Любавский рассуждал в рамках государственной школы, под большим влиянием идей которой находились самые старшие ученики Ключевского. В то время как Яковлев, со свойственным новому поколению скептицизмом, эту роль отрицал. Не принял рецензент и тезиса о потере Засечной чертой своего значения в середине XVII в., наоборот, считая, что набеги степняков не прекратились. Тем самым Любавский не соглашался с выводом о классово-символическом значении этого сооружения, признавая его общенациональную значимость^[755].

Через некоторое время в печати появился отзыв Готье. Он писал, что «исследование проф. А.И. Яковлева… интересно тем, что оно вновь обращает внимание науки русской истории на вопросы, которые оставались без движения около четверти века…»^[756]. Не останавливаясь на достоинствах исследования, рецензент сосредоточился на критических замечаниях. Он выразил сомнение в правомерности использования термина «Засечная черта» в названии исследования, поскольку в самих источниках того времени данный термин не применялся. Следующим замечанием стало утверждение, что книга Яковлева не вписана в исторический контекст. Здесь автор высказал собственные соображения на этот счет. Готье не соглашался с мнением Яковлева о нецелесообразности сохранения черты. По его мнению, работы по восстановлению черты имели не только идеологическое и классовое значение, как об этом писал автор «Засечной черты», но и общегосударственное. «Перенося главную линию обороны далее на юг, московское правительство видоизменило и характер старой линии – засечной черты: возобновив и усилив ее укрепление, оно могло защищать ее меньшим количеством живой силы и не держать на засечной черте постоянных ополчений, так как для защиты этой отныне второй, но технически усовершенствованной, укрепленной линии большого войска уже не требовалось»^[757], – утверждал Готье. Кроме того, рецензент посчитал неверным рассматривать засечную черту как нечто единое, указав на то, что засечные линии не составляли цельной системы укреплений^[758]. Вызвали сомнения у Готье и цифровые выкладки Яковлева, посвященные податным сборам на ремонт черты.

Более негативной оказалась рецензия П.П. Смирнова. Он раскритиковал подход Яковлева к историческому материалу: «К сожалению, усвоенный автором метод, который можно определить как метод изображения фактов в плоскости, вместо исследования их взаимоотношений, неизбежно привел его к потере чувства соизмеримости этих фактов, к произвольной выборке их, в результате чего получился разрыв между отдельными частями труда и неправильность исторической перспективы»^[759]. Он категорически не согласился с выводом Яковлева о том, что Засечная черта сдерживала освоение юга. Рецензент указывал на 45 вновь построенных городов за чертой. С его точки зрения, черта являлась укреплением тыла, а не сдерживающим фактором^[760]. В то же время он признавал то, что автор ввел в научный оборот множество новых фактов.

Надо признать, что замечания о слабой контекстуализации проблемы были высказаны в адрес Яковлева критиками вполне обоснованно. Оправдать это можно лишь тем фактом, что изначально книга была посвящена финансовой истории XVII в., а не конкретно обороне границ. Кроме того, идея разделить книгу на две части, видимо, созрела несколько спонтанно, что не позволило устранить все концептуальные недостатки.

Яковлев не остановился на достигнутом. Он сразу же выпустил следующее исследование, «Приказ сбора ратных людей», общим объемом 45 печатных листов. Посвященная приказу, основной задачей которого являлся набор людей и сбор денежных средств на нужды обороны южных границ государства, работа тематически являлась продолжением предыдущей книги.

Центральной проблемой исследования было изучение эволюции податной системы Московского государства в XVII в. Приказ сбора ратных людей, просуществовавший с 1637 по 1653 г., рассматривался историком как этап развития этой системы.

В начале работы автор выказал свое понимание эволюции сошного письма. Он считал, что в сошном письме отразилось развитие московской государственной идеи. На основе посошного обложения правительство стремилось провести унификацию взимания сборов по всему государству, тем самым отбросив пережитки удельного периода. Второй идеей, вложенной правительственным аппаратом в эту систему, было «отбывание некоторых повинностей на основании обязательной территориальной разверстки». Наконец, третьей – «идея централизации всех финансовых расчетов в Москве»^[761].

В сошном письме, по мнению автора, выражалась идея неограниченного суверенитета государя над его подданными. Московские порядки, вышедшие из вотчинного режима, посредством унифицированного обложения стремились проникнуть во все сферы жизни, установить власть московского царя над финансовыми потоками страны^[762]. Несмотря на это стремление, сошное письмо не смогло окончательно привнести в московскую финансовую систему единства. По мере переписи приходилось учитывать местные условия, частные ситуации. Кроме того, государство было вынуждено отдать перепись на откуп посредникам, что уменьшало контроль над местными служилыми корпорациями. «Являясь искусственно отчетливым и законченным в своих конечных замыкающих формулах, сошное письмо оставалось расплывчатым и патриархальным в фазисе подготовки этих своих формул – отсюда странная арифметическая неряшливость писцовых книг, допускающих зачастую откровенную несогласованность слагаемых с итогом»^[763]. Таким образом, Яковлев в целом шел за Веселовским в своем понимании сошного письма, принимая концепцию «посильности обложения». Но в работе ученого прослеживается значительно больший акцент на идеологической составляющей сошного письма. То, что у Веселовского лишь неясно проскальзывает, у Яковлева показано очень рельефно.

Отчетливее, чем у Веселовского, Яковлевым было выражено понимание кризиса сошного письма. По его мнению, в основе этого лежит недовольство правящих кругов сложившейся системой: «Кризис этот подготовлялся с двух сторон. Обряд сошного письма стеснял правительственную власть и раздражал влиятельные группы служилого класса»^[764]. Более того, динамизм развития Московского государства в XVII в. требовал более «мобильной» налоговой системы, в то время как сошное письмо из-за своей сложности было «слишком тяжеловесно и неповоротливо». Как утверждал Бахрушин, Яковлев значительно проще и изящнее решил проблему кризиса сошного письма, чем это сделал Веселовский^[765].

Интерес представляет сравнение Яковлева сошного письма с кадастровыми системами других стран и эпох. В первую очередь, он сопоставлял сошное письмо с налогами Римской империи. Правомерность сравнения историк объяснял «сходством условий» двух огромных многонациональных государственных образований^[766]. В данном пассаже можно усмотреть и важную черту предреволюционной историографии: популярность концепции «круговорота истории». По ней исторические стадии развития общества неизбежно повторяются при появлении нового общественного организма в новом временно м континууме. Так феодализм, следуя этой теории, можно найти, например, в Древнем Египте. Такая идея, имеющая своими истоками философию истории Вико, была достаточно популярной в свое время, в особенности среди специалистов по всемирной истории, ее придерживался, в частности, Р.Ю. Виппер^[767].

В дальнейшей части своего исследования Яковлев показал, что уездные служилые корпорации выказывали недовольство существовавшим сошным письмом, поскольку оно не учитывало их индивидуальные интересы при разверстке налогов, поэтому московское правительство пошло на эксперимент, реализованный в деятельности Приказа сбора ратных людей. Вместо расчета «по сохе» был применен расчет «по дворам». Яковлев считал, что именно в деятельности приказа мы впервые сталкиваемся с введением «дворового числа». Дворовое число было шагом вперед на пути дальнейшей индивидуализации обложения, т. е. теперь обязательства перед государством строились с учетом положения отдельных плательщиков. В этом пункте Яковлев расходился с Веселовским, считавшим дворовое число следствием коллективизации обложения. Взамен государство окончательно сосредоточило в своих руках процедуру переписи повинностей, что позволило усилить государственный контроль над служилыми корпорациями. Таким образом, «податные формулы, развившиеся на основе дворового числа, были новой, более отчетливой и более законченной кристаллизацией государственной идеи – в этом их главное и основное значение»^[768].

По Яковлеву, введение дворового числа привело к двум важным историческим последствиям. Во-первых, введение индивидуализации обложения в отношении служилых людей способствовало их юридическому выделению из остальной массы плательщиков, что «послужило важным средством его слияния в ту юридически однородную и цельную дворянскую массу, которая складывается у нас в XVIII в.»^[769] Во-вторых, при переходе на индивидуализацию обложения произошло закрепление крепостнических тенденций в социально-экономическом развитии: «Государство обратилось к служилым людям с требованием: „вы отвечаете каждый порознь за податную исправность ваших крестьян“, а служилый люд ответил на это: „но тогда и обеспечьте за нами наших крестьян, поскольку это зависит от вас“»^[770].

В исследовании Яковлева есть несколько любопытных наблюдений над ментальными аспектами законодательной политики в Московском царстве. Он отметил, что в законодательной деятельности того времени не хватало абстрактного мышления, у людей отсутствовало стремление мыслить отвлеченными юридическими формулами. «Такой характер логики сильно мешал широте кругозора и отчетливости умозаключений. Расчетливые на мелочи, всегда крепко себе на уме древнерусские люди не понимали и боялись крупной игры, не соображали части целого и общей связи, запускали и прозевывали то, чем должны были дорожить»^[771].

Таким образом, на частном примере деятельности Приказа сбора ратных людей историк представил подробную картину эволюции не только финансовой политики, но и всего социально-экономического развития Московского царства.

Публикация обеих монографий стала важным событием для отечественной исторической науки. Поскольку первоначально это были части единого исследования, то мы вправе рассмотреть их как единый комплекс. В них проявились многие черты, свойственные новому поколению московских историков (Ю.В. Готье, С.Б. Веселовскому, С.К. Богоявленскому, С.В. Бахрушину). Так, обе работы написаны в позитивистском ключе, с привлечением отдельных идей неокантианства. Для них характерна предельная концентрация фактического материала для повышения фундированности исследования. Основная часть монографий – это подробное изложение содержания источников. Данный факт указывает на признание принципов «второго позитивизма». Излишнюю описательность также можно объяснить принципом «экономии мышления».

Внимание исследователя в этих работах было сконцентрировано в основном на юридических и экономических вопросах. Такой подход характерен для учеников В.О. Ключевского, рассматривавших экономику и законодательную деятельность правительства как равновеликие факторы. Оба труда основывались на целостном архивном комплексе, тем самым Яковлев решил традиционную для историков проблему, заключающуюся в том, что архивы хранят документы по происхождению (провениенцпринцип), а историки изучают прошлое по темам (пертиненцпринцип). В данном случае историк пошел по пути, предложенным Готье в его монографии по истории Замосковного края. Важнейшей составляющей исследования стала археографическая работа. Параллельно с публикацией монографий историк выпустил документальные сборники^[772]. В этом чувствовалось влияние С.Б. Веселовского, который считал, что историк должен не только обнародовать результаты своего труда, но и ввести в научный оборот те источники, на которых он основывал свое исследование, чтобы другие историки могли проверить его выводы. Не случайно сборник документов был опубликован с посвящением С.Б. Веселовскому.

Еще одной чертой исследований Яковлева является интерес к индивидуальным явлениям. Деятельность Приказа сбора ратных людей и восстановительные работы Засечной черты – лишь эпизоды истории России в XVII в., но Яковлев вписывает их в контекст важнейших тенденций эволюции российской государственности. Большое внимание ученый уделяет анализу психологической атмосферы эпохи. Все это позволяет сделать предположение и о влиянии неокантианских идей на ученого.

Значительная часть работы была посвящена анализу развития «государственной идеи» в XVII в. В этом, очевидно, проявилось наследие государственной школы, идеи которой были органичной частью историографии конца XIX – начала XX в.

Выпустив книгу в 1917 г., Яковлев в том же году 23 апреля защитил ее как докторскую. Официальными оппонентами на диспуте выступили Ю.В. Готье и С.В. Бахрушин. Оба дали положительные отзывы. Показательно, что при характеристике Готье как оппонента Веселовский описал его как историка, «прилаживающегося к новому строю», т. е. новым веяниям в исторической науке, отчетливо проявившимся в работах Веселовского и Яковлева. Этот пассаж подтверждает высказанную выше мысль, что творчество Готье носит переходной характер от старшего к младшему поколению Московской исторической школы.

Против присуждения Яковлеву степени доктора за это исследование выступал М.М. Богословский. По свидетельству Веселовского, он ругал «работу и тему». Но в ходе кулуарных переговоров Богословскому обещали переизбрание его профессором Московского университета, и он отказался от активной критики^[773].

Соискатель в своей речи на защите, так же как и Веселовский, отметил, что изучение истории переместилось от создания обобщающих трудов к монографическим исследованиям, которые в будущем должны подготовить новый синтез^[774]. Историк заявлял, что, берясь за эту тему, важнейшей задачей он считал «вопрос об определении и кристаллизации государственной идеи и государственной организации. История финансового определения государства является очень важным звеном в развитии этих процессов, между тем многое в этой истории остается до сих пор неразъясненным»^[775]. Еще одной задачей он признавал воссоздание повседневной деятельности московского приказа. В финансовой деятельности самого Приказа сбора ратных людей историк видел переход от «вдохновения и гадания к деловой схеме» в податной системе^[776]. «Главным результатом деятельности Приказа была практическая постановка идеи дворового числа. Эта идея становится новой формулой податных требований, оправленной в новые технические приемы. Государство берет на себя податную экспертизу платежных ресурсов населения, но за это обязуется отчетливо и надежно поставить ее технически, расставшись с неопределенностями и неряшливостями сошного письма»^[777], – заключал исследователь. Таким образом, Яковлев попытался при помощи анализа отдельного учреждения выявить эволюцию всей административно-податной системы Московского государства.

Рецензенты признали большое значение монографии для отечественной исторической науки: «Автор выполнил громадную работу и выполнил ее тщательно… Многие из наблюдений… найдут себе место в общих обзорах»^[778]. Обстоятельный отзыв написал один из оппонентов – Готье. В значительной степени автор отзыва сконцентрировался на методике исторического исследования, примененной Яковлевым.

Он писал: «С методологической стороны исследование А.И. Яковлева имеет очень большие достоинства: автор в полной мере владеет всеми приемами научной исследовательской работы, мысль его ясна, так же как и его изложение»^[779]. Он признал и литературные достоинства работы: «Крупное историко-литературное дарование автора особенно отчетливо проявляется… в живых и ярких характеристиках действующих лиц приказа»^[780]. Готье отметил и принципы исследования, указав на «интенсивность работы», приведшей к подробным выкладкам и таблицам. Тем не менее такой манере автор отзыва нашел объяснение: «Московские учреждения вообще не строились по логическому плану… Не исследователь господствует над своим материалом, а наоборот материал, нередко пестрый, случайный и нелогический, как само московского учреждение, руководит автором и давит на него. В результате исследователь не может строить нового здания по законам логической мысли и научной техники и его нередко можно сравнить с человеком, обреченным на обследование старой руины с узкой задачей реставрировать ее на бумаге»^[781]. Стоит напомнить, что по таким же принципам были написаны работы самого Готье. Данный подход предполагал приоритет источника в исследовании: не ученый подбирал источники для своей работы, а источники вели работу и определяли тему исследователя. В этом состоит важное методическое отличие историков Московской школы старшего и младшего поколений. Если первые исходили из примата поставленной проблемы, то последние отталкивались от имеющихся источников.

Признавая большое значение работы Яковлева, Готье указывал и на ряд, с его точки зрения, недостатков. Так, он сетовал на то, что автор совершенно не проанализировал военную функцию деятельности приказа, сконцентрировавшись на финансовых вопросах. Это привело к неполному рассмотрению значения учреждения в русской истории^[782].

В целом положительные рецензии только дополнили картину успеха. Яковлев в один год защитил сразу две диссертации – случай в истории русской исторической науки небывалый! Вскоре он был избран ординарным профессором историко-филологического факультета Московского университета с правом голоса^[783]. Казалось бы, перед ученым открылись все дороги, но социально-политические катаклизмы нарушили как нормальное развитие науки, так, по большому счету, и судьбу историка и его коллег.

6. Особенности эволюции научного творчества Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского и А.И. Яковлева в дореволюционное время

Итак, публикацией фундаментальных исследований закончился дореволюционный период творчества Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского и А.И. Яковлева. Из учеников более старших и маститых историков они сами превратились в авторитетных специалистов в своих областях. Несмотря на то что эти историки во многом сохранили традиции Московской исторической школы, им был присущ собственный почерк научно-исторического исследования. Здесь уместно подробнее рассмотреть вопрос о сходствах и различиях двух поколений историков.

В первой главе были предложены критерии разделения двух генераций: 1) изменение методологии, а в случае школ уместнее говорить о методике, исторического исследования; 2) изменение социально-политической обстановки, в которой растут молодые исследователи, что в свою очередь, может скорректировать тематику научной работы; 3) переход старших коллег от роли учеников к роли учителей, что способствует кристаллизации тех новшеств, которые были ими внесены в историографическую традицию; 4) самосознание младшего поколения, осмысление своей, с одной стороны, зависимости от мэтров школы, а с другой – понимание особых черт в своем научном творчестве; 5) коммуникативные характеристики, заключающиеся в предпочтении круга общения, поскольку замечено, что историки одного поколения и схожих взглядов более тесно сотрудничают друг с другом; 6) внешние по отношению к имманентному развитию школьных традиций факторы (например, влияние других школ или отдельных личностей, научных парадигм и т. д.), которые также приводят к формированию особых черт нового поколения.

Начнем по порядку. Несмотря на то что московские историки-ученики Ключевского придерживались позитивистской методологии, при ближайшем рассмотрении можно заметить, что их подход к решению конкретно-исторических вопросов ощутимо различается. Сам позитивизм, воспринятый разными поколениями, был различного свойства. Если первые ученики Ключевского знали классический позитивизм со значительной примесью гегельянства в виде наследия государственной школы, то младшее поколение восприняло позитивизм в то время, когда он синтезировал неокантианство и эмпириокритицизм, а также подвергся влиянию марксизма. Все это выразилось, в частности, в интересе со стороны молодых историков к индивидуальным явлениям, стремлении к предельной концентрации фактического материала, сомнении в адекватности полученного знания, увлечении экономической тематикой. Причем стремление к индивидуализации (один из постулатов неокантианства) привело к сужению исследуемой проблематики.

Если старшее поколение московских историков ставило проблемы чрезвычайно широко (не в пример петербургским историкам), то новая генерация сознательно пошла на ограничение исследовательского поля. Например, работы П.Н. Милюкова, М.М. Богословского, М.К. Любавского, А.А. Кизеветтера (магистерская диссертация) и Н.А. Рожкова охватывали очень большой временной отрезок. На их фоне труды Ю.В. Готье, А.И. Яковлева и С.Б. Веселовского анализировали более узкие проблемы. Они уже не ставили вопрос в стиле изучения явлений на протяжении столетия (как, например, книги Рожкова о сельском хозяйстве XVI в., Кизеветтера о посадской общине в XVIII в., Любавского об истории Русско-Литовского княжества на протяжении нескольких столетий и т. д.). Исследования представителей младшего поколения, во-первых, вынуждены были сужать вопросы путем ограничения географических (Готье) и временны х рамок (Веселовский и Яковлев), во-вторых, их выводы были предельноосторожны и фундированы.

Предельная фундированность – еще одна важная черта стиля нового поколения. Нельзя сказать, что старшие ученики Ключевского строили свои работы на узкой источниковой базе, наоборот, в их исследованиях использовано огромное количество документов. Но работы Готье, и в большей степени Веселовского и Яковлева, строились по принципу максимального приведения источников в самом тексте исследования. Их работы включали пространные пересказы или цифровые обработки документов. В ущерб читабельности и сжатости изложения они отказались от иллюстративного принципа использования однотипных документов. Нередко их работы превращались в подробнейший пересказ источников, где выводы делались предельно осторожно. Таким образом, стремление к детальному воссозданию прошлого усилилось. Такой стиль не принимался старшим поколением. Не случайно Богословский в случае с монографией Веселовского, а Любавский на диспуте Яковлева указывали на это как на существенный недостаток. Они считали, что историческая наука не должна терять своей литературности, в то время как историки младшего поколения сознательно сделали шаг в сторону «сциентизации» исторического исследования. Среди старших коллег такое решение вопроса было близко А.А. Кизеветтеру. Не случайно в рецензии на «Городовое положение Екатерины II» Готье хвалил автора за научно-объективный метод^[784], и не случайно, что именно Кизеветтер из старшего поколения наиболее благосклонно смотрел на эксперименты коллег. Нельзя сказать, что данная эволюция стиля научно-исторической работы была присуща только младшему поколению Московской исторической школы, скорее они двигались в общем направлении развития исторической науки в ее переходе от классического позитивизма к позитивизму второго поколения.

В этой связи интересным представляется вопрос о том, как решали исследуемые историки проблему соотношения «явлений» (структур, длительный процессов и т. д.) и событий. В зависимости от приоритета того или иного история превращается либо в нарративную (описательную), либо в структурную. Данный вопрос является важным по той простой причине, что в современной отечественной историографии существует тенденция к тотальному отрицанию повествования в историческом исследовании^[785]. Готье, Яковлев, Веселовский и Бахрушин старались органично объединить обе тенденции, хотя приоритет отдавался нарративу. Таким образом, работы историков были посвящены исследованию структур, но при помощи нарративного подхода. Отсюда, в том числе, и излишняя описательность их работ.

Еще одним важным отличием младшего поколения от старшего является внимание первых к археографической работе. Если для старшего поколения была свойственна археография «для себя», то молодые историки активно работали на ниве публикации исторических источников. По наблюдениям С.В. Чиркова, для московских историков был типичен «прагматический» подход к источнику, не требующий его всестороннего изучения. Концентрированно его выразил С.М. Соловьев: «…Брать данные из источников в нетронутом сыром виде, вносить в текст прагматической истории». В.О. Ключевский преодолел данный взгляд, но его ученики вновь вернулись к нему^[786]. Если наблюдения авторитетного исследователя истории отечественной археографии верны, то здесь надо внести в них необходимые коррективы. Такой подход был характерен в первую очередь для старшего поколения. Не отказавшись до конца от «прагматизма» в использовании источников, младшее поколение пошло своим путем. Не случайно Готье в рецензии на работу А.А. Кизеветтера о городовом положении Екатерины II высказал чрезвычайно интересные мысли об историческом источнике. «Критическая работа над историческим памятником важна не только как определение его происхождения и значения, – писал Готье, – она должна давать и нечто иное. Крупный памятник законодательства, также как и памятник литературный, есть продукт известной социальной среды и известного исторического момента, поэтому чрезвычайно интересно выяснить, как думало и размышляло то общество, в котором созидался памятник»^[787]. В данном отрывке представлено концептуальное понимание источника как памятника культуры, который необходимо анализировать как явление своего времени, своей среды. Во многом это напоминает идеи А.С. Лаппо-Данилевского об источнике как «реализованном продукте человеческой психики». Такие мысли отрицают потребительское отношение к источнику. Веселовский и Яковлев вообще разработали новаторские принципы научно-исторического подхода, при которых само исследование велось параллельно публикации документов. В научном наследии московских историков присутствуют публикации трех типов: научного, учебного и научно-популярного характера. Особой формой эдиционной работы стала публикация или подробный пересказ источников в исследованиях историков. В особенности это было присуще Яковлеву.

В этом смысле можно указать, что на примере младшего поколения московских историков более заметна тенденция сближения московских и петербургских историков. Петербургская историческая школа окончательно формируется к концу XIX в. (С.Ф. Платонов, А.С. Лаппо-Данилевский и их ученики). Начинается активный процесс научного обмена между новыми поколениями историков обеих столиц^[788]. В понимании задач исторической науки Готье, Веселовским, Яколевым и Бахрушиным прослеживается влияние петербургских коллег, которые ценили в исторической работе в первую очередь умение анализировать исторические источники и факты. Не случайно петербургские историки охотнее шли на контакты именно с молодыми учениками Ключевского. Тем не менее в их работах изучение исторических источников не превратилось в самостоятельную задачу. В этом состоит важное отличие московских историков от представителей Петербургской школы, где методология, источниковедение, а также вспомогательные исторические дисциплины приобретали нередко самодовлеющее значение.

Таким образом, анализ творчества указанных ученых показывает процесс нарастающей кооперации в отечественной исторической науке начала XX в. Данный пример позволяет отвергнуть мнение А.Н. Шаханова о вызревании «методологического, методического и тематического своеобразия» в Московской и Петербургской исторических школах в данное время^[789]. Правильнее отметить процесс сближения двух научных сообществ, в то время как различия наиболее рельефно проявлялись в более ранние периоды.

Также необходимо повторить замечание Н.Л. Рубинштейна, что в работах младшего поколения интерес к экономической проблематике проявился более отчетливо, чем у старшего. Новаторским представляется и интерес историков младшего поколения к изучению менталитета, к тому, что теперь классифицируется как историко-антропологическая история. Хотя данные тенденции не стали определяющими в их научном творчестве, их работы опередили мировую историческую науку.

Социально-политическая ориентация в исторической науке также в значительной степени определяет облик научного сообщества. В данном случае между старшим и младшим поколениями также прослеживаются ощутимые отличия. Старшее поколение было активнее в социально-политической деятельности. Недаром практически все они состояли в партийных объединениях. Для их младших коллег история и политика не были так тесно переплетены. Более того, их политические пристрастия отличались. Если старшую генерацию можно окрестить «детьми пореформенного времени», то Готье, Веселовский, Яковлев и Бахрушин сформировались в иной общественно-политической обстановке. Готье, Веселовский и Яковлев окончили университет на излете XIX в., а Бахрушин в самом начале XX в. Огромное влияние на их мировоззрение произвела Первая русская революция, которая привела к разочарованию в радикально-либеральных идеях. Под влиянием революционных событий у московских историков младшего поколения сформировалось такое общественно-политическое мировоззрение, которое в советское время называли «веховской идеологией», а теперь предпочитают классифицировать как «либеральный консерватизм»^[790]. Сутью этого мировоззрения является категорическое отрицание радикального, антигосударственнического пути решения проблем. Отчетливо эта позиция проявилась во время революций 1917 г. и Гражданской войны. Любопытно отметить, что младшее поколение отличалось большей однородностью в политическом мировоззрении, нежели старшее, где разброс мнений был весьма ощутим.

Особый научный почерк исследования привел к осознанию собственных отличий от старшего поколения. Рельефно это проявилось во время дискуссии по книге Веселовского «Сошное письмо» и защит Яковлева. В их письмах проскальзывает упоминание о «новом научном строе». Молодые историки, как Москвы, так и Петербурга и Киева, не в пример старшему поколению, с восторгом приняли их монографии. Но окончательно самосознание младшего поколения оформиться не успело. К тому моменту, когда они заняли прочное положение в научном сообществе и могли бы воспитать собственных последователей, привычный мир рухнул, а те разногласия, которые проявились в дискуссиях со старшими коллегами, отошли на второй план перед общими проблемами. После революции все историки, воспитанные в академической дореволюционной традиции и придерживавшиеся академических стандартов научности, неформально получили название «историков старой школы». Им пришлось дискутировать и противостоять (до определенного момента) не друг другу, а историкам-марксистам, которые не делали между ними различий ни по методологическим пристрастиям, ни по принадлежности к тем или иным школам.

Часть II
Советская эпоха

Глава 4
Московские историки во время революций и гражданской войны (1917 – начало 1920-х гг.)

1. Московские историки в условиях революций и Гражданской войны

Историк, в отличие от рядовых, граждан имеет возможность рассмотреть текущие события в исторической перспективе. Опыт, накопленный в ходе изучения прошлого, помогает смотреть на настоящее критичнее. Давно замечено, что люди, пережившие крупные исторические события, обладают особой исторической интуицией. Наступившая революционная эпоха стала переломной для судеб и научного творчества российских историков, заставив почувствовать динамику исторических процессов на себе. Революционная эпоха разрушила сложившийся мир, радикально изменив условия быта и научного творчества.

Но в начале 1917 г. все шло, казалось, своим чередом. Для Веселовского 1917 г. начинался ожиданием решения о присвоении ему степени доктора наук Московского университета. Получение степени открывало дорогу на университетскую кафедру, что окончательно стало бы свидетельством признания со стороны коллег. Вопрос о присуждении ему степени за монографию «Сошное письмо», минуя магистерские экзамены, был поднят еще в 1915 г. сразу после выхода первого тома исследования. Но в университете у Веселовского было немало недоброжелателей (например, Богословский), которые всячески тормозили этот процесс^[791]. Историку покровительствовал известный историк-юрист, заведующий кафедрой истории русского права А.Н. Филиппов, предложивший приват-доцентуру на юридическом факультете^[792]. 4 октября 1916 г. юридический факультет принял единогласное решение о присуждении степени доктора honoris causa^[793], но это решение еще надо было провести через совет университета. Только 27 мая 1917 г. Веселовскому предоставили искомую степень^[794].

Еще одним событием, приобретшим особую важность для историка в это время, стало его знакомство с И.А. Буниным. Очень быстро выяснилось, что их взгляды на многие вопросы совпадают, и между ними «установились очень простые и естественные отношения»^[795]. В частности, они сошлись в скептическом отношении к русской интеллигенции. Поэтому не случайно, что в романе И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева» упоминается книга Веселовского «Сошное письмо»^[796]. Веселовский ввел Бунина в круг московских историков. Сын Веселовского, Всеволод, вспоминал: «Бунина видимо интересовали профессора, собиравшиеся у нас. Он как-то назвал их сверхинтеллигентами»^[797]. В ходе встреч обсуждались самые злободневные вопросы, шли споры о судьбах России, русского народа. Так, Яковлев язвительно говорил, что «русская государственность имеет три основания: 1) русские против внешних врагов сражаются как львы, 2) между собой человек человеку – волк, 3) перед начальством – „чего изволите?“, по-собачьи»^[798]. Веселовский скептически смотрел на особенности развития России. Он считал, что у огромной империи отсутствует внутренняя связь. Нет «настоящего патриотизма и национализма». Более того, «Россия развалится при внутренних или внешних потрясениях. Признаки государственного разложения уже есть»^[799]. Собеседники не соглашались с Веселовским, указывая, что процесс культурного развития прогрессирует.

Между тем, ситуация в стране накалялась. Еще незадолго до свержения царской власти Веселовский утверждал в письме С.Ф. Платонову, что паралич аппарата власти может привести к скорому перевороту^[800]. Догадывался ли он, что события будут развиваться столь стремительно?

26 февраля до Веселовского дошел слух, что в Петрограде произошел военный мятеж. На следующий день стало ясно, что старое правительство свергнуто. Историк со свойственной ему настороженностью отнесся к революции: «Словом, достукались, а что из этого выйдет, невозможно предвидеть»^[801]. Кроме того, историк был настолько погружен в свою научно-исследовательскую работу, что в первое время рассматривал случившиеся события как досадную помеху для работы. Только спустя некоторое время он все больше внимания начинает уделять анализу случившегося.

Для осмысления событий историк мобилизовал всю свою эрудицию: познания не только в области истории, но и юриспруденции и политэкономии. Тема истоков и последствий революции станет центральной на страницах его дневника. Революцию он расценивал не как социальную, а как политическую, произошедшую из-за недовольства старым режимом всех слоев населения. Но новую власть он не рассматривал как адекватную замену. При этом он уже тогда отмечал, что после «единения всех классов и сословий… неминуемо при нашем отсутствии государственного, национального и правового смысла начнется расслоение, а затем жестокая борьба»^[802]. К сожалению, данный прогноз полностью сбылся. Российское государство он назвал «историческим недоразумением», утверждая, что еще в 1905 г. предрекал его скорое падение^[803]. Причину деградации нации он видел в слабости национального самосознания, что ярко проявилось в разложении армии.

Углубляясь в предпосылки случившейся катастрофы, Веселовский указывал и на фундаментальные причины. Он считал: «Одной из главных причин, почему Россия оказалась колоссом на глиняных ногах… мне кажется то, что мы во время величайшего столкновения народов оказались в положении народа еще не нашедшего своей территории. То есть: мы расползлись по огромной территории, не встречая до недавнего времени на своем пути сильных соседей-врагов, растаскивали, а не накопляли хозяйственные и духовные свои богатства и истощили основное ядро государств – великорусскую ветвь славян – на поддержание колосса на глиняных ногах»^[804]. В этой мысли, очевидно, прослеживаются популярные в начале XX в. идеи о влиянии плотности населения на динамику развития общества. Считалось, что чем больше населения, тем динамичнее протекают процессы социальной эволюции^[805]. Надо сказать, что концепция недостаточной освоенности территории российского государства пользовалась практически всеобщим признанием.

Анализируя происходящие события, Веселовский приходил к выводу, что революционные партии не способны организовать нормальное функционирование общества. 7 мая он записал в своем дневнике: «То, что называют теперь великой революцией… в сущности есть не революция, и даже не политический переворот, а распад, разложение, государственное и социальное»^[806]. Веселовский уже тогда видел, что сложившаяся ситуация приведет к эскалации насилия, поскольку в борьбе с крайностями левых партий и «немецкой агитацией» правительство вынуждено будет перейти к применению силы.

Мрачным представлялось Веселовскому и будущее России. С его точки зрения, она окончательно утеряет роль великой державы. «Из войны она выйдет разоренной, истощенной, урезанной и опозоренной»^[807], – считал он.

В это же время начал вести дневник и другой московский историк, Готье. Свои заметки Готье изначально задумывал как работу, написанную на стыке исторического исследования текущих событий и собственно дневника (исторического источника). К своим записям ученый подошел как профессиональный историк, ищущий историческую перспективу происходивших событий, старающийся уловить закономерности происходящего. Не случайно сам Готье свой дневник рассматривал как начало исследования о падении Российской империи^[808] и называл его по аналогии с шедевром древнерусской литературы «Словом о погибели земли русской».

Первоначально главной причиной революции в России Готье видел разложение правящего режима^[809]. Уже в июле, так же как и Веселовский, Готье смотрел на будущее России крайне мрачно: «Будущего России нет; мы без настоящего и без будущего»^[810]. От общих рассуждений о судьбах России историк быстро перешел к осмыслению причин катастрофы через анализ русского народа, являвшегося цементирующей основой рухнувшей империи. «Русский народ – народ пораженец; оттого и возможно такое чудовищное явление, как наличность среди чисто русских людей – людей, страстно желающих конечного поражения России», – в порыве отчаяния писал он^[811]. Характерной чертой Готье считал отсутствие чувства патриотизма у русских: «Необычайно уродливое явление – отсутствие русского вообще и в частности великорусского патриотизма. В так называемой Российской державе есть патриотизмы какие угодно – армянский, грузинский, татарский, украинский, белорусский – имя им легион, – нет только общерусского, да еще великороссы лишены оного. Как будто великороссы, создавшие в свое время погибающую теперь Россию, совершенно выдохлись, или же понятие общерусского и великорусского настолько отожествилось с режимом политическим, который существовал до последнего времени в России, что и ненависть к этому режиму перенесена была на все общерусское и вызывала эту атрофию общерусского патриотизма. Частный, областной патриотизм, культивируемый в бывшей России, есть один из самых дурных видов партикуляризма; он погубил много славянских государств, погубит и наше»^[812]. Отсутствию чувства родины и ответственности за нее Готье отводил ключевую роль в сложившейся ситуации: «В самом деле, кто был патриотами на Руси – часть мечтательных помещиков, да еще метисы, вроде меня и очень многих мне подобных»^[813], – утверждал Готье. Он считал, что отсутствие «национального самосознания и здорового инстинкта самосохранения» привело русских к гибели. С его точки зрения, русский народ сам вырыл себе могилу. Хорошее знание славянской истории позволило проводить историку аналогии, конечно же, поверхностные, но от того не менее показательные и злободневные.

Но в причинах развала государства историк находил и конкретно-исторические предпосылки: «Главные причины гибели России: I) Внутренняя политика Голштинской династии (эгоизм, деспотизм, жестокость и недальновидность); II) Неудовлетворительность реформ Александра II: вызванное к жизни крестьянское сословие не получило достаточно прав; правительство не умело поладить с новыми внесословными общественно-политическими деятелями; III) Непрактичность, тупость, ограниченность идеологий и практических стремлений революционеров от 1860 до 1917 г.; IV) Недостаток честности, казнокрадство, не позволившее создать органов обороны; V) Темнота, явившаяся последствием продолжавшейся той же внутренней политики при Александре III и Николае II; III, IV и V создали измену, так ярко расцветшую в 1914–1917 гг.; VI) Пангерманизм; VII) Ошибки революции – следствие I–V»^[814]. В этом пространном отрывке отчетливо проявились общественно-политические мировоззрения историка. Очевидно, что Готье стоял на позициях умеренного либерализма, не принимая радикальных настроений революционных деятелей. При всем своем либерализме (проявившемся в обвинениях в адрес Александра III и Николая II в нежелании и неумении сотрудничать с обществом), не менее очевидна и его государственническая позиция, неприятие анархии и международного ослаблении страны. Еще одно обвинение – пангерманизму, может расцениваться и как настроение части российского общества, и как наследие французского происхождение Готье. Не случайно последовательный антигерманизм – одна из черт его записок.

Естественно, что прогноз о будущем России Готье также не отличался оптимизмом: «После 1861 года – погибло дворянство, так как не смогло приспособиться к новой жизни; после 1917 года – погибнет весь народ, ибо нового уклада, ни состязания с Европой он не в силах выдержать»^[815].

Оба историка скептически относились и к Временному правительству. Впрочем, такие настроения были и у многих других представителей научного сообщества московских историков. Веселовский сравнивал деятельность Временного правительства с «маниловщиной», стремлением понравиться всем и уйти от ответственности. «Мне представляется, что путь один – бросить маниловщину и политику компромиссов, которые ведут только к замедлению неизбежного процесса разложения»^[816], – утверждал он. Очевидно, что историк считал, что стране нужна последовательная и сильная власть.

Последней надеждой для него и для многих сторонников сильной власти было выступление Л. Г. Корнилова. Не случайно в составлении аграрной программы Корнилову участвовал другой представитель младшего поколения Московской исторической школы – Яковлев. Краткое описание программы сохранилось в докладах Следственной комиссии по делу Л.Г. Корнилова^[817]. По словам следователей, аграрный проект Корнилова составлялся на основе доклада Яковлева, который «бросил все и ушел в народ, дабы путем личных восприятий выяснить истинное отношение широких масс к этому наболевшему вопросу»^[818]. На основе собственных наблюдений историк пришел к выводу, что национализация земли в России невозможна, поэтому отчуждение земель должно пройти на выкупной основе. Предполагалось выкупить землю у частных владельцев и передать ее крестьянам для создания мелкого крестьянского землевладения. Как докладывали следователи: «В грубых чертах проект таков: все земли частновладельческие, монастырские, удельные и казенные обращаются на основании справедливой и разумной оценки в особый государственный земельный фонд. Отчуждению не подлежат земли частных землевладельцев, площадь которых не превышает ста десятин и те частные владения общей площадью 5 миллионов десятин, которые местными особо созданными учреждениями будут признаны имеющими промышленное значение… Отчуждению не подлежат все лесные земельные угодья и дачи. Необходимый для выкупа капитал образуется путем установления особого налога на все виды собственности, не подлежащие отчуждению, то есть городские имущества, лесные угодья, промышленные предприятия и капиталы. Государственный земельный фонд предназначался для прирезки на отрубные участки площадью от 15 десятин в зависимости от места нахождения земли и распределяется безвозмездно между всеми солдатами… и семьями убитых воинов, матросы пользуются теми же правами»^[819]. Проект всецело поддерживал сам Корнилов, рассчитывавший с его помощью привлечь на свою сторону солдатские массы, столь необходимые для удержания власти.

Аграрная программа Яковлева, судя по отзывам о ней, носила популистский характер, предполагая наделение слишком большим количеством земли каждого солдата. П.Н. Милюков отзывался об этой программе как «фантастическом плане», называя Яковлева «не вполне уравновешенным господином»^[820]. Любопытно отметить, что Милюков до этого даже не знал Яковлева, хотя круг московской профессуры, тем более историков, был крайне тесен. Это показывает, насколько Милюков был погружен в политику и отошел от научных кругов. Скептически к этой программе относился даже ближайший сподвижник Корнилова, А.И. Деникин^[821]. О Яковлеве как авторе аграрной программы упоминает и А.Ф. Керенский^[822]. Сам ученый признавал Корнилова, по свидетельству Готье, хорошим военачальником, но не политиком^[823].

Отношение к выступлению Корнилова у московских историков было неоднозначным. Готье считал это авантюрой, а Веселовский писал: «Выступление Корнилова – последняя ставка на спасение России. Ставка бита, или, вернее, сама оказалась пустой»^[824]. Если к Временному правительству московские историки относились скептически, то захвативших власть большевиков расценивали не иначе, как негодяев. Осмысление феномена большевизма станет надолго одним из лейтмотивов записок Веселовского и Готье.

Уже сразу после захвата власти большевиками Готье не разделял мнения многих знакомых, что они продержатся не больше нескольких месяцев. Он считал, что впереди предстоят тяжелые годы^[825]. 18 января 1918 г. он записал: «…У меня сложилось твердое убеждение, что большевики останутся у власти очень долго»^[826]. В дальнейшем неприязнь к большевикам только усиливалась. Он противопоставлял их «цивилизованным людям» и даже начал считать, что приход немцев – это меньшее зло: «Большевизм как опыт социалистической пугачевщины, настолько дик и тяжел, что даже владычество бронированного немецкого кулака кажется наименьшим злом, чем разгул русских горилл»^[827]. Таким образом, большевизм и его успех историк напрямую связывал с некультурностью масс. Неслучайно он использовал слово «гориллы» как обозначение крайней невежественности новых «хозяев жизни». По меткому замечанию первого публикатора дневника ученого, Т. Эммонса, «для него они представляли собой смесь отрицательных свойств интеллигенции… и черни»^[828]. Стоит отметить, что в представлении о том, что немцы – меньшее зло, Готье был не одинок: многие представители российской интеллектуальной элиты считали так же^[829]. Негативное отношение московских историков к большевикам находилось в русле настроений большей части русской интеллигенции^[830].

Значительное внимание осмыслению феномена большевизма уделил Веселовский. Причем он подошел к вопросу больше с научно-исследовательской точки зрения, а не с эмоциональной, как это сделал Готье. Сначала Веселовский, казалось бы, не выделял большевиков в общем потоке анархии, но уже в 1918 г. Октябрьская революция коснулась и историка. 3 января 1918 г. в его арбатской квартире прошел обыск^[831]. Впрочем, на первый раз все закончилось хорошо. Крайне негативно ученый воспринял разгон Учредительного собрания. С его точки зрения, это был конец революции и начало окончательной победы сначала анархии, а затем и реставрации. Большевикам в этом процессе он отводил следующую роль: «Большевики „народные“ комиссары в точности выполняют немецкую программу…»^[832]. Здесь Веселовский следовал популярным слухам о связи большевиков с германскими спецслужбами. Сам он был уверен, что новые власти долго не продержатся, но «издыхающая гадина, – писал он, – перед смертью еще напакостит»^[833]. Когда по стране упорно муссировались слухи о захвате России немцами, Веселовский так же, как и Готье, считал, что германская оккупация – меньшее из зол, по сравнению с «большевистской чернью»^[834].

Вскоре от эмоциональных оценок Веселовский перешел к целенаправленному изучению социализма и большевизма. 6 февраля 1919 г. он сделал следующую запись: «За последнее время я много читаю по истории революций и социализма и обдумываю исследование по этим вопросам»^[835]. Любопытно отметить, что в дневнике проскальзывает упоминание о существовании некоего кружка исследователей социализма. 13 апреля 1919 г. было уже четвертое заседание^[836]. Автор записок не упоминает (очевидно, чтобы не скомпрометировать) членов этого кружка. Он считал, что происходящие с ними события позволяют во многом по-новому проанализировать социализм. Особенностью изучения социализма в данных условиях стало то, что многие его теоретические положения на глазах историка реализовывались на практике. С научной точки зрения это была уникальная возможность сверить теорию с реальной жизнью. Особую важность изучения социалистической теории и практики, по мысли Веселовского, придавало то, что, несмотря на отход большевиков от многих принципов социалистического учения, в основе их идеологии лежал все-таки социализм. «Дело в том, что большевистская программа проводится кустарно, часто очень нелепо, к большевикам примазалось много грязных элементов, компрометирующих их дело, но все-таки в их революции очень много того, что неизбежно при существовании всякого социализма»^[837], – считал он.

Анализируя теорию и практику большевизма, Веселовский вскоре пришел к выводу, что большевизм не имеет ничего общего с марксизмом^[838], хотя и последний он также не ставил высоко в смысле адекватности объяснения эволюции общественных отношений. «Грубый материализм теоретического марксистского и практического нашего глуповского коммунизма есть полная безыдейность, полное отсутствие какого бы то ни было целостного мировоззрения»^[839], – писал он.

Ситуацию в декабре 1918 г. автор сравнивал с Францией накануне захвата власти Наполеоном: всеобщее безразличие. Но дальнейшее сравнение русской и французской революций было не в пользу первой. Если во Французской революции историк находил мощную созидательную струю, то в русской кроме разрушения – ничего^[840].

Историк категорически отвергал мнение, что революции – естественные элементы общественного развития. Он приводил пример Англии, где два века не происходило революций, а более или менее успешное развитие Франции, с его точки зрения, шло не благодаря, а вопреки революциям^[841].

В разгуле беззакония и революционной стихии Веселовский в первую очередь выделял морально-этические предпосылки. Главная причина – невежество. Причем он был искренне возмущен тем, что грабеж и убийства оправдывают тяжелым наследием старого режима. С его точки зрения, такая логика только оправдывала «чернь», делая ее еще более безнаказанной^[842]. «По мере углубления революции холуй от безнаказанности и революционной пропаганды наглел, широкие слои общества отпора не давали, страх перед контрреволюцией ослабевал и революционная демократия становилась все снисходительнее в оценке поступков совершенно разнуздавшейся черни». По Веселовскому, именно такое попустительство подготовило почву для большевизма^[843]. Они умело играли на инстинктах толпы, ловко манипулируя и используя ее в своих целях^[844]. Для историка коммунизм – это «личина для прикрытия лика озверевшего раба»^[845].

В сложившейся ситуации историк не видел возможности организовать сопротивление «высших классов», пока «широкие массы сами не поднимутся против вооруженного засилья организованных большевиками отбросов общества»^[846]. Историк выражал надежду, что русский народ сможет самостоятельно свергнуть большевистскую власть, для этого ему необходимо «уничтожить в себе элементы разложения и придти затем к сознанию своих ошибок»^[847]. Но для борьбы, по мысли ученого, ему понадобятся предводители, а вот их-то он не видел. Революционная демократия (кадеты, эсеры, меньшевики и т. д.), по его мнению, показали свое неумение решать практические вопросы и оторванность от народа. «Итак, в сущности, выбора нет, – далее рассуждал Веселовский. – Остаются старые господа». Но и возвращение старого строя, даже существенно измененного, вызывало в нем скепсис.

В большевизме историк находил и «несомненные элементы сатанинского озлобления против всего и всех». По Веселовскому, это ярко проявлялось в «безоглядном разрушении, в страсти делать зло для зла»^[848]. Таким образом, историк подчеркивал антиобщественный характер большевистской власти. С точки зрения автора дневника, дальнейшее пребывание большевиков у власти приведет Россию к катастрофе, и чем дольше будет это пребывание, тем глубже будет падение.

Подводя итог, отметим, что Веселовский предложил последовательно негативный анализ социализма и большевизма. Его мысли, так же как и настроения Готье, совпадали с рассуждениями многих деятелей русской эмиграции^[849], что характеризует общие настроения большинства представителей русской интеллектуальной элиты по отношению к новой власти.

Особенное неприятие вызывало вмешательство новой власти в научно-педагогическую жизнь. Радикальный курс большевиков на пролетаризацию университетских кадров расходился с представлением ученых об университете как храме науки. Тем не менее подавляющее большинство преподавателей не спешило увольняться. Во-первых, из-за того, что небольшая, но стабильная зарплата позволяла как-то выжить в вихре революционных событий, а во-вторых, многие расценивали свою работу как служение Отечеству, как свой долг спасения просвещения для будущих поколений. Показательны в этом смысле рассуждения Готье: «Я думаю, что оставаться в Университете [Московском. – В.Т.] и отстаивать его надо до последней возможности»^[850]. Вообще у Готье были весьма пессимистические настроения на счет политики большевиков в отношении исторической науки: «Гуманитарные науки им не нужны, поскольку они не преследуют практические партийные цели. Факультеты будут заменены партийными школами, краткосрочными курсами…»^[851]. Очевидно, что такой утилитарный подход не принимался историком, воспитанным в духе фундаментального высшего образования. Видя, что рушится дело всей жизни, историк, естественно, находился в подавленном настроении: «Угнетенное состояние души; чувствую, что все валится из рук и ничего делать не хочется»^[852].

Параллельно осмыслению места большевизма в записках историков много уделяется внимания роли русской интеллигенции в случившейся катастрофе. Так, Готье считал, что русской интеллигенции присуще отсутствие общественной морали на фоне мессианских устремлений. «Несчастная страна с ее самозваными мессиями и незваным, непрошенным мессианством вот уже четыре века остается страной завтрашнего дня»^[853], – восклицал он. Еще жестче высказывался Веселовский, прямо связывая русскую интеллигенцию и большевиков: «Спаивание илотов начала просто интеллигенция, затем оно было возведено в систему и усовершенствовано революционной интеллигенцией и наконец доведено до исступления большевиками»^[854]. Он считал, что интеллигенция «оказалась самым дурным слоем русского общества и в настоящее время совершенно разбита, морально и политически»^[855]. Таким образом, оба ученых придерживались так называемой «веховской идеологии», т. е. взгляда на русскую интеллигенцию, сформулированного в известном сборнике «Вехи. Статьи о русской интеллигенции» (1909). Типичными чертами такого мировоззрения были: отрицательное отношение к русской интеллигенции как носителю радикальных утопических идеалов, антипатриотизма и антигосударственных взглядов. Этому противопоставлялся умеренный либерализм, государственническая позиция, патриотизм, идеалы ответственности за успешное развитие России. Очевидно, что схожих взглядов придерживался Яковлев, в молодости начинавший как умеренный социалист, а затем изменивший свое политическое мировоззрение, что и привело его в стан Корнилова.

Таким образом, теоретические выкладки о сущности революции, интеллигенции и большевизма были более характерны для дневника Веселовского, что объясняется особенностями его характера, склонностью к рефлексии и строго научному осмыслению окружающей его действительности. Запискам Готье был присущ более эмоциональный подход. Но не меньшее место в дневниках историков занимает и описание событий через призму повседневной жизни. Дневники Готье и Веселовского уже становились объектом изучения в контексте анализа повседневной жизни в революционную эпоху^[856], поэтому отметим только основные черты их работ.

В записках историков наглядно рассматривается нарастающая бытовая катастрофа. Нехватка продуктов и элементарных удобств нагнетали пессимистические настроения московских историков. В марте 1918 г. семейство Готье вынуждено было подселить жильцов, чтобы избежать уплотнения. Ученому, привыкшему работать в собственном кабинете, далось это нелегко^[857]. Но эти неудобства померкли на фоне наступления продовольственного кризиса и, следовательно, опасности голодного существования. Так, если с начала революции особых перебоев с продовольствием не было, то с зимы 1917 г. проблемы с поиском продуктов питания коснулись и московских историков. Одним из способов решить эту проблему был переезд за город на дачу, где можно было не только достать продукты, но и вырастить их самим. Так, Веселовский увлекся разведением пчел в своем небольшом имении Татариновке, а Готье вынужден был выращивать овощи на своем небольшом огороде. Кроме элементарного выживания, жизнь на даче, вдали от неспокойных городов, выполняла функцию ухода от реальности. Вообще прекрасная природа позволяла на время забыть о проблемах: «Ничто так живительно не действует, как природа: уйдешь в лес – и забудешь о большевиках»^[858]. В Москву историки ездили хотя и часто, но только по рабочей необходимости.

Однако жизнь вдалеке от городов тоже вскоре стала небезопасной: по Московской губернии прокатилась волна захвата дач и помещичьих усадеб. И хотя это не коснулось напрямую ни Готье, ни Веселовского, это внесло ощущение опасности и неустойчивости положения. Впрочем, жизнь в постоянном страхе уже стала привычкой. В августе 1921 г. Веселовский сделал следующую запись в своем дневнике: «Мы живем тихо, однообразно, без волнений в настоящем и без надежд в будущем. Теперь, кажется, уже никто не надеется на близкий перелом и быстрое улучшение жизни»^[859].

В это же время и Готье, и Веселовский, и Яковлев, и Бахрушин все больше начинают думать об эмиграции. Веселовский себе признавался, что по менталитету он – не русский, а, скорее, европеец^[860]. Поэтому мысль о выезде из страны казалась ему естественной. Уже 23 января 1919 г. Готье записал: «С Яковлевым и Бахрушиным решили, что, если будет мир, конечно, временный и, вероятно, кратковременный, надо тотчас же выбираться из совдепии»^[861]. Но, как известно, покинуть страну им не удалось.

Между тем нахождение в Советской России становилось все опаснее. В конце августа 1919 г. в результате операции ЧК многие московские историки оказались арестованными. Все произошло следующим образом. У известного историка-медиевиста Д.М. Петрушевского вечером должны были собраться гости для совместных занятий музыкой. Чекисты устроили там засаду и арестовали А.А. Кизеветтера, С.Б. Веселовского и его сына Всеволода, М.М. Богословского и Р.П. Богословскую. Все они были помещены в тюрьму и подвергнуты допросам на Лубянке. Всего в заключении пришлось провести две недели^[862]. В этой ситуации Веселовским сильно помог Яковлев, принесший им необходимые вещи и хлопотавший за них перед Д.Б. Рязановым^[863]. В сложившихся условиях Готье писал, выражая всеобщий страх: «…Признаюсь, что никогда я не чувствовал так близко над собой дамоклов меч большевицкого узилища»^[864]. Атмосфера страха привела к тому, что и Готье, и Веселовский боялись вести записи, которые в любой момент могли обнаружить и использовать в качестве компрометирующего материала. Готье унес свои заметки из дома и прятал дневник на работе, где и вел его. Веселовский отмечал: «Кто вел дневник, писал воспоминания и вообще накапливал материалы в связи со своей общественной, научной или другой деятельностью, бросают это дело… И без того духовная жизнь изуродована, забита, подавлена голодом, террором, разрушением всевозможных культурных учреждений и т. д.»^[865].

Тяжелую ситуацию усугубляли личные трагедии. Так, 6 декабря 1919 г. скончалась супруга Готье, Нина. После ее смерти историк был уверен, что его семейная жизнь закончилась и ему остается только достойно воспитать их общего сына, Владимира^[866]. Трагедия посетила и семью Веселовского: 28 января 1919 г. умер его сын Константин^[867]. В дневнике он записал: «Я до сих пор не могу освоиться с мыслью об этом. Усталые и истощенные нервы относятся к этому как-то странно тупо»^[868].

Не удивительно, что в таких условиях систематически заниматься научными исследованиями было просто невозможно. На неблагоприятные внешние условия накладывалась внутренняя опустошенность. «Я, при всей своей привычке и любви к труду, – не могу работать. Сажусь за свои научные темы, и неотвязно преследует мысль: это никому не нужно, бессмысленно…»^[869], – признавался Веселовский. Несмотря на все это, исследовательская работа продолжалась. Более того, научная работа также превратилась в форму ухода от бытовых проблем.

2. Научная и просветительская деятельность

В новых условиях перед представителями старой академической науки стояло несколько задач: 1) в связи с уничтожением прежней системы хранения архивов возникла острая необходимость спасения этих богатств; 2) сохранение традиций дореволюционной исторической науки в новых условиях; 3) популяризация исторического знания в связи с возрастанием интереса к истории в переломную историческую эпоху. Надо сказать, что по мере сил в их решении приняли участие Готье, Веселовский, Яковлев и Бахрушин.

Большое значение в профессиональной деятельности Готье, Яковлева и Бахрушина занимал Румянцевский музей. Последний, благодаря дружеским отношениям с Готье и Яковлевым, поступил на работу в Румянцевский музей, где проработал с 1 октября 1918 г. по 1 декабря 1922 г.^[870] Работа в музее в это время в основном заключалась в сохранении уже накопленных коллекций и принятии новых, оказавшихся под угрозой уничтожения из-за царившей в стране разрухи. Главные трудности возникали с элементарным снабжением дровами, инвентарем, продовольствием и т. д. Возникали регулярные конфликты с властями, вмешивавшихся в работу музея ипроводивших постоянные аресты работников. Особенно трудная ситуация сложилась после отставки директора кн. В.Д. Голицына. В самом коллективе музея также были непростые отношения: на место директора метил А.К. Виноградов, бывший достаточно близок к новой власти. После смещения Голицына именно Виноградов займет его должность. В 1918 гг. в музее произошел скандал. Сначала Готье, а затем Яковлев были обвинены в хищении музейных ценностей (на самом деле они пытались спасти их от конфискации). Если в случае с Готье все обошлось, то Яковлев был уволен 7 декабря 1923 г., хотя состава преступления в его действиях не обнаружили^[871]. В дальнейшем эти события всплыли, сыграв свою негативную роль во время следствия по так называемому «Академическому делу» в 1930 г.

Активное участие московские историки принимали в архивной деятельности. Движение по спасению отечественных архивов от уничтожения вовлекло в свои ряды практически всех заметных историков этого времени. В марте 1917 г. в Петрограде был создан Союз российских архивных деятелей (Союз РАД) во главе с А.С. Лаппо-Данилевским, а после его кончины – С.Ф. Платоновым. В Москве появилась автономная организация, которую возглавил М.К. Любавский. Ядром этого сообщества являлись крупные историки и архивисты: Н.Н. Ардашев, С.А. Белокуров, Н.П. Высоцкий, Н.А. Попов, Д.В. Цветаев, В.И. Пичета, С.Б. Веселовский и Ю.В. Готье^[872]. Веселовский в московской организации занял должность старшего областного инспектора, в обязанность которому вменялось обследование и экспертиза подмосковных архивов. В помощники ему были назначены А.Ф. Изюмов, В.И. Пичета, Л.И. Львов, С.А. Друцкой и М.С. Вишневский^[873].

В Петрограде и Москве при археологических институтах были организованы специальные архивные курсы. По мнению М.К. Любавского, «московские организаторы курсов положили в основу мысль об увеличении кадров научных архивных работников, так сказать, архивистов которые ценили бы архивный материал, как источник научных исследований. В Петрограде цель была более практическая – во-первых, усовершенствовать уже работающих в архивах, во-вторых, приготовить кадр рядовых работников архивного дела, так сказать архивариусов»^[874]. Эти же различия московских и петербургских архивных курсов отмечал и А.Е. Пресняков^[875]. Исходя из поставленных целей, центр тяжести на Московских архивных курсах приходился на преподавание теории и истории архивного дела. Именно в этом ключе читались лекции. Первоначально заведовать курсами было предложено Веселовскому, но тот отказался в связи с регулярными отлучками из Москвы, поэтому курсы возглавил Любавский^[876].

Одним из лекторов стал Готье. В 1918/1919 учебном году он прочитал курс лекций «История русских архивов»^[877]. Показательно, что первоначально лекционные курсы Готье и Веселовского, предложившего тему «Русское архивоведение (курс сведений о русских архивах и их составе)»^[878], практически совпадали. Но последний изменил тему своих лекций, и проблема быстро разрешилась. Данный поступок интересен тем, что известно, что после рецензии Веселовского на книгу Готье о Замосковном крае отношения между ними не отличались теплотой. Но в данной ситуации противоречия отступили перед общим делом. Вместо ранее заявленной темы Веселовский прочитал курс «Приказной строй в Московском государстве, его делопроизводство и Архивы»^[879]. Яковлев должен был вести лекции по теме «Обзор русской археографии и изданий документов», но из-за болезни отложил их на второе полугодие^[880]. Бахрушин читал лекции на тему «Обзор источников Русской истории (памятники повествовательного характера)». К сожалению, все курсы, кроме лекций Готье, до сих пор не обнаружены.

Надо отметить, что сам историк не всегда положительно оценивал роль этих курсов. Так, в его дневнике можно найти скептическую заметку: «Вчера я читал на архивных курсах. Передо мною сидела пролетарская девица в платочке. Что может она почерпнуть из моих лекций?»^[881] Впрочем, данное замечание вписывается в его общее пессимистическое настроение, связанное с разрушением российской государственности.

Целью лекционного курса «История русских архивов» было стремление «проследить историю архивов из мест свалки документов в цепь ученых учреждений, связанных общей программой и общей деятельностью»^[882]. Уже в этом видна общая схема развития архивного дела с точки зрения Готье. Она заключалась в постепенной эволюции в сторону централизации и координации архивной работы. Если сравнить данный тезис с работами ученого о шведских архивах, то можно отметить, что развитие российских архивов виделось ему в том же ключе, что и в Западной Европе.

В своих лекциях Готье дал представление о месте архивов не только в науке, но и в обществе в целом. Он охарактеризовал архив как «ученое учреждение, которое 1) хранит памятники археографической старины; 2) [где] систематизируют их и приводят в порядок и 3) изучают их»^[883]. Из этого определения видно, что историк подразумевал под архивами не просто хранилища документов, где проводится их первичная обработка, но и исследовательские центры. Далее он написал: «Архив – ученый археографический институт – мыслится как согласованная и подчиненная деятельность центрального высшего архивно-ученого института»^[884]. В данной дефиниции заключена важная мысль о том, что одной из составляющих архивной практики должна быть археографическая работа, т. е. введение архивных источников в научный оборот. Тем самым Готье выразил идею о взаимосвязи между всеми звеньями обнародования документа: хранение, обнаружение и публикация источника^[885].

Не меньшее значение ученый придавал и социальной роли архивов. По его мнению, сохранение документов обусловлено их «важностью в настоящем или потенциальной важностью в будущем»^[886]. Таким образом, понимание историком миссии архивов соответствовало самым высоким достижениям современного ему архивоведения.

Историю архивов Готье начинал с Древней Руси, где, по его мнению, обнаруживались зачатки архивохранилищ. Данная точка зрения находит подтверждение в работах многих архивистов^[887]. Древнейшим государственным архивом на территории Руси он считал Архив великих господарей литовских и русских, появившийся в конце XV в. Начало систематического хранения документов в Московской Руси историк связывал с правлением Ивана III. Как важный этап в становлении архивной системы Готье отмечал созданием приказов, соединивших в себе функции учреждений и архивохранилищ. Эта система оказалась настолько органичной, что разрушение Петром I приказной системы «повлекло за собой несомненное расстройство и даже часто, вероятно, гибель документов»^[888]. Тем самым историк подчеркивал и негативные последствия введения Генерального регламента Петром I, в частности хаос в делопроизводстве. Не менее критично Готье оценивал общее положение и работу архивов на протяжении всего XVIII в. «Каково было на самом деле общее состояние русских архивов в XVIII в…Едва ли логично признать его вполне удовлетворительным. Документы по-прежнему гибли… и расхищались»^[889]. Еще хуже было положение провинциальных архивохранилищ, которое «оставалось совершенно таким же, каким было в XVII в.»^[890].

Развитие архивов в первой половине XIX в. лектор представил как продолжение традиций XVIII в. Он подробно остановился на конкретных судьбах крупнейших архивов Российской империи, дав краткие обзоры истории Государственного архива, Петроградского главного архива Министерства иностранных дел, Архива Государственного совета законодательных дел, Архива Министерства двора и многих других. Коснулся он и работы архивов Польши, Украины, Белоруссии. Особый раздел посвящался провинциальным архивам, в научном освоении и работе которых историк отметил большую роль губернских ученых архивных комиссий. Состояние провинциальных архивов он признавал неудовлетворительным: «Таким образом, русские провинциальные хранилища представляют различными способами слагающуюся, но до сих пор рассыпанную хоромину, в составе которой есть весьма ценные памятники, но есть и очень много рядового архивного хлама»^[891].

Центральное место в эволюции архивной науки ученый отвел Московскому архиву Министерства юстиции, где апробировались новые подходы как в теории, так и в практике архивного дела. Поворот в работе архивов Готье связывал с именами управляющих МАМЮ Н.В. Калачова (1865–1885) и Н.А. Попова (1886–1891), когда «описание архива впервые встало на твердую почву»^[892]. При них оно проводилось «не в виде простых описей, а в виде обзоров отдельных документов, составлявших нечто среднее между описанием и ученым исследованием»^[893]. Появление описей способствовало знакомству широкой научной общественности с архивными богатствами. Ключевым событием в развитии архивной системы в России, по мнению историка, стал II Археологический съезд^[894], на котором Калачов обнародовал свою концепцию реформирования архивного дела в России, где предлагал перевод его на начала централизации и науки. Положительно Готье оценивал и деятельность преемников: Н.В. Калачова и Н.А. Попова, Д.Я. Самоквасова и Д.В. Цветаева. Высокую оценку получило описание столбцов Разрядного приказа, в основном проведенное при Цветаеве, в котором Готье непосредственно участвовал: «…Архив с его многочисленными книгами и бесчисленными столбцами стал доступен и обозрим: ученая работа по столбцам разрядного приказа, ранее за отсутствием описи почти невозможная, стала одним из самых заманчивых и доступных в области наших архивов исследований»^[895].

Итоги формирования архивов в России Готье сформулировал так: «Тип ведомственного архива, появившийся у нас в XVIII в., остается преобладающим до начала XX столетия, но этот тип в своих наиболее развитых и благоустроенных разновидностях уже не только приближается к настоящему ученому учреждению, но и осуществляет его в значительной полноте»^[896]. И далее: «Изучение истории новейших русских архивов и их состояния до архивной реформы должно убедить в том, что наши архивы уже давно находились в состоянии переходном, которое требовало своего завершения и превращения их из разрозненных, друг с другом не связанных хранилищ в систему учреждений стройную и согласованную»^[897].

Таким образом, ученый подводил к мысли о закономерности архивной реформы 1918 г., подготовленной естественной эволюцией отечественной архивной системы и деятельностью выдающихся архивистов дореволюционной России: «Революционная реформа 1918 г. осуществила главные мысли Калачова, Самоквасова и деятельность Русского исторического общества, видоизменив их лишь в частностях»^[898]. Здесь отчетливо выражена тенденция преемственности разных этапов в истории российских архивов, что подтверждается в работах практически всех современных историков архивного дела. С точки зрения Готье, дальнейшее поступательное развитие отечественного архивного дела должно проходить уже по западноевропейскому пути^[899].

Одновременно с чтением лекций на архивных курсах ученый участвовал в сохранении исторических документов. В 1918 г. Готье входил в архивно-библиотечный отдел Комиссии по охране памятников искусства и старины при Моссовете, которая занималась сохранением архивов как упраздненных после Октябрьской революции государственных учреждений, так и частных лиц^[900]. В 1919 г. его усилиями для Румянцевского музея был приобретен архив генерала A.M. Стесселя^[901].

Активное участие Готье принял в 1-й Всероссийской конференции архивных деятелей, проходившей в Москве в 1921 г. с 29 сентября по 3 октября. Он выступил с докладом «Движение исторической науки в связи с развитием археографии», в котором установил взаимосвязь между развитием архивного дела и публикацией исторических источников. Начало русской археографии Готье отнес к 1770 г., когда историк М.М. Щербатов приступил к работе в Московском архиве Коллегии иностранных дел^[902]. В XIX в. движение исторической науки в России, по мысли автора, было тесно связано с поиском и публикацией прежде не изученных документов. Обращение к архивам позволило отечественной историографии достичь небывалых высот. Завершая свое выступление, историк высказал мнение, что прогресс исторической науки возможен лишь с «дальнейшим приведением в порядок архивных богатств»^[903]. Он призывал большое внимание уделить провинциальным архивам, находившимся в плачевном состоянии при всем их значении в общей архивной системе. На этой же конференции встал вопрос о необходимости разработки архивоведческой терминологии, в первую очередь термина «архивный фонд». Во главе комиссии поставили Готье, но ее работа не увенчалась успешным результатом^[904].

Готье болезненно перенес революционные события, которые самым пагубным образом отразились на деятельности архивов. Он категорически, так же как и Веселовский, не принимал вмешательства большевиков в архивную работу^[905]. Особенно скептически историк отнесся к попыткам большевиков взять под свой контроль архивную систему, хотя те, по его мнению, не имели о ней никакого представления. В этом смысле показательно его отношение к Д.Б. Рязанову, председателю Центрального комитета по управлению архивами, которого называл «архивным диктатором»: «Он… с покровительственным высокомерием говорил о русских профессорах; с ученым видом знатока говорил об архивном деле, в котором, на самом деле, не пошел дальше старого доброго Самоквасова»^[906]. В 1922 г. Ю.В. Готье, М.К. Любавский, А.Н. Савин и М.М. Богословский подписали письмо в Президиум ВЦИК и Центрархив, в котором выступили против сокращения архивных штатов, грозившего катастрофой сохранности отечественных архивов^[907].

Для спасения провинциальных архивов было создано Московское областное архивное управление. Для решения поставленной задачи управление рассылало по Московской губернии специальных агентов, целью которых была оценка местных архивохранилищ и экспертиза архивных документов. В члены его правления входил Веселовский, который также возглавил инспекцию Главархива^[908].

Несмотря на все усилия, по мнению Веселовского, архивная реформа не достигала поставленных целей. Причинами тому были недостаток квалифицированных кадров, «отсутствие деловой дисциплины и чисто русская неряшливость»^[909]. Трудности возникали и из-за ухода из жизни самых опытных и авторитетных кадров среди архивариусов. С горечью Готье писал об уходе из жизни выдающихся архивистов. Так, в его записках мы находим характеристику С.А. Белокурова: «Умер С.А. Белокуров. Для Архива иностранных дел и Общества истории и древностей, где он был всем, это невознаградимая потеря. Это умный и крупный человек в нашем мире ничтожества; велики были и его недостатки – завистливость, мстительность, властолюбие; но они уравновешивались добросовестностью, преданностью своему делу и в особенности той гибкой стойкостью, которую он обнаружил в последний год, когда он спас архив и всех служащих, не поступаясь собственным достоинством»^[910].

Стоит указать на то, что в это тяжелое время занятия в архиве для Готье стали формой отрешения от внешнего мира. Он всецело углубился в работу с архивными документами, сравнивая ее с наркозом и получая от этого искреннее удовольствие^[911].

За заслуги в деле архивоведения и археографии Готье 17 апреля 1924 г. был принят в члены Археографической комиссии. В тот же день этой чести удостоился и Яковлев^[912]. 17 июля того же года в члены Археографической комиссии был единогласно избран и Веселовский. В «Записке» на его избрание говорилось, что «в среде ныне здравствующих историков русского права и народного хозяйства С.Б. Веселовскому бесспорно принадлежит первенство»^[913].

Архивная работа шла рука об руку с археографической деятельностью. 6 января 1925 г. Готье сделал доклад в Археографической комиссии по проблеме публикации исторических источников Нового и новейшего времени. Открытие архивов и стремление широкой общественности осмыслить свое недавнее прошлое или использовать его в политической борьбе привело к лавинообразной публикации документов, касавшихся новейшей истории. Понятно, что подавляющее большинство таких публикаций были сделаны не на высоком уровне, во-первых, из-за низкой квалификации публикаторов, а во-вторых, из-за того, что опыта публикации современных документов у историков тогда практически не было. Именно этот вопрос и затронул выступавший. В первую очередь, он указал на необходимость выработки четких правил и приемов издания памятников Нового времени, а также разработки их применения к отдельным видам памятников. Готье считал, что в первую очередь должны быть проработаны следующие вопросы: «1) орфография (возможность в научных изданиях перевода старого правописания на новое); 2) пунктуация; 3) размещение документов; 4) отношение к текстам и цитатам на иностранных языках (подлежат ли они переводу или нет); 5) о комментариях, приложениях и указателях»^[914]. Сам историк по опыту подготовки к изданию переписки К.П. Победоносцева с А.Ф. и Е.Ф. Тютчевыми считал целесообразным решить эти вопросы следующим образом: размещение памятников должно идти в хронологическом порядке; иностранные тексты оставлять в том виде, в котором они есть в документе, лишь иногда давая перевод; в примечаниях давать пояснения именам и событиям^[915]. К сожалению, публикация так и не увидела свет, но историк, в том числе и на данных материалах, впоследствии выпустил несколько статей. В дальнейшем московские историки отошли от активной архивной деятельности, особенно после того, как архивы в СССР попали под жесткий контроль со стороны государственной и партийной администрации^[916].

Несмотря на тяжелое время, научная жизнь не замерла окончательно. Зачастую историкам приходилось делать работы, посвященные «актуальной тематике». Так, Яковлев писал популярные очерки по истории Аргентины, Бразилии, Чехословакии, Австрии, Югославии и т. д.^[917], крестьянству в Китае, Индии и Японии^[918]. В то же время историк смог вернуться к увлечению юности, античной истории. В архиве Яковлева сохранилась монография «Братья Гракхи (Борьба за землю в древнем Риме)»^[919].

В 1917 г., наконец-то, вышел сборник в честь М.К. Любавского, где все представители младшего поколения московских историков отметились своими статьями. Если Яковлев и Готье опубликовали статьи, освещавшие их текущую работу над монографиями^[920], то Бахрушин поместил в сборник капитальную статью, посвященную московскому восстанию 1648 г.^[921] Заново проработав уже опубликованные документы и проведя интенсивные архивные изыскания, Бахрушин по-новому взглянул на этот важный эпизод русской истории XVII в. Он категорически отверг мнение о случайности восстания. С его точки зрения, причиной волнений стали те социально-экономические противоречия, которые были характерны для общества. Они усугубились неудачной правительственной финансовой политикой и борьбой внутри боярства^[922]. Бахрушин указал на участие в восстании широких слоев населения, но при этом главной движущей силой считал тяглое население, «черных людей»^[923]. В этом он разошелся с киевским историком П.П. Смирновым, утверждавшим, что движущей силой восстания были дворяне и дети боярские замосковных городов^[924]. Автор проанализировал и идеологию восставших, придя к выводу об их антибоярской направленности^[925]. Данное исследование внесло заметный вклад в изучение социальных движений XVII в.

Еще одной статьей, выпущенной Бахрушиным в рассматриваемые годы, стала работа «Политические толки в царствование Михаила Федоровича»^[926], которая является как бы продолжением исследования Яковлева «Безумное молчание». Если в первой рассматривалось общественное сознание периода Смуты, то теперь Бахрушин пристальное внимание обращает на настроения в первые годы после Смутного времени.

Статья не была опубликована при жизни автора. По мнению современных издателей, она была написана после 1918 г. и не позднее середины 1920-х гг.^[927] С данной датировкой следует согласиться. Бахрушин отталкивался от мысли В.О. Ключевского об изменении настроений московского общества. Своей задачей он видел изучение «политических интересов эпохи… и направление тогдашней политической мысли»^[928]. Но автор сам указывает, что в то время политическая мысль отсутствовала в современном ее понимании. Автор связывал это с «примитивностью вообще всего строя и отношений, существовавших в молодом государстве»^[929]. Политическая мысль бытовала в форме хаотичных пересудов, слухов, т. е. того, что в историографии сейчас называется массовым общественным настроением. Именно на эти отрывки информации и обратил внимание Бахрушин.

Для решения поставленных задач исследователь использовал значительно больше источников, нежели это было сделано в работе Яковлева. Он черпал информацию как из хорошо известных сочинений, так из вновь найденных в архивах документах. Так, автор активно использовал следственные дела, где нашел множество информации по социальным настроениям в Московском царстве первой половины XVII века.

Также как и Яковлев, Бахрушин в начале отмечает, что «люди Московского государства вышли из Смуты с горячей жаждой порядка и покоя»^[930]. Но уже дальнейшие исследовательские находки историка во многом опровергают этот тезис. Он обнаруживает огромное количество свидетельств о том, что обстановка в обществе была достаточно напряженной.

В работе автор отмечает то, что интерес к политике у простых жителей ограничивался вниманием к жизни царя^[931]. Гораздо больше простых людей волновали проявления социальной несправедливости, которую они всегда связывали с боярами и дворянством. Бахрушин объясняет это тем, что власть государя, носившая вотчинный характер, проникала во все сферы жизни государства. Здесь историк уловил важную черту политической культуры того времени: концентрацию всех сторон жизни государственного аппарата на личности самодержца, что целиком и полностью подтвердили современные исследования, в том числе и в области исторической антропологии^[932].

В своей работе Бахрушин большое внимание уделяет изучению различных слухов, которые ходили по государству в первые годы после Смуты. Здесь и слухи о царевиче Дмитрии, пересуды о патриархе Филарете, рассказы о самом царе. Исследователь отмечает, что ни один царь не умер без того, чтобы после его смерти не ходили толки о ее насильственном характере^[933]. Автор совершенно верно указал на огромное значение слухов в условиях социальной напряженности, которая существовала на тот момент в государстве.

Подводя итоги, автор с сожалением замечает: «Смута, всколыхнув было политическую мысль, в общем итоге прошла почти бесследно для политического воспитания масс»^[934]. Один шаг оставался до признания особого менталитета у людей того времени по сравнению с современниками Бахрушина, но он его не сделал.

Серию историко-антропологических исследований Бахрушина продолжили статьи, посвященные рассмотрению конкретных рядовых деятелей XVII в. В таком ключе написана статья о Павле Хмелевском, авантюристе, поляке на службе русских, сосланном за провинности в Сибирь^[935]. Через призму судьбы этого человека историк показывает нравы небольших сибирских поселений XVII в. и беспринципную борьбу за власть, проходившую там. Самого Хмелевского исследователь рисует неуравновешенным и жестоким человеком.

Данный подход нашел продолжение. В статье, впервые опубликованной в 1924 г. и освещавшей жизнь сибирского воеводы А.Ф. Палицына, историк справедливо писал: «…Люди русского государства, их нравственная физиономия, их интересы, качества и недостатки мало привлекали внимание исследователей, и можно сказать, что до сих пор русский человек XVI–XVII вв. остается для нас неизвестным»^[936]. Таким образом, автор на основе открытого им так называемого «Мангазейского дела» предполагал через жизнь отдельного человека рассмотреть эпоху. Бахрушин находил немало типичных черт в судьбе воеводы, но еще больше его интересовала уникальность Палицына.

Историк отметил, что Палицын прошел через битвы Смутного времени, предопределившие такие качества его характера, как, с одной стороны, решительность, а с другой – самоуверенность. Это особенно ярко проявилось во время его воеводства в Мангазее. Бахрушин подробно описал повседневную жизнь как городка, так и своего героя, с его самодурством, диктаторскими замашками, моральной нечистоплотностью, мздоимством. В то же время он отметил и начитанность, и ум Палицына, что проявилось в его донесениях, написанных изысканным литературным языком. Большой интерес воевода проявлял и к европейской культуре. «Впечатлительный, талантливый, в достаточной мере образованный, он в личные отношения, и в свои писания, и в порученное ему дело управления… вносил страстность своего темперамента, оригинальность мысли, широту понятий»^[937], – рисовал историк психологический портрет своего героя. Подводя итоги, Бахрушин видел в Палицыне «намек на зарождение русской интеллигенции»^[938].

Обе статьи написаны, по современной классификации, в русле микроисторического подхода, когда внимание к деталям позволяет лучше понять изучаемую эпоху. Истоками данных работ являются, очевидно, исторические портреты и исследования их учителя Ключевского, также большое внимание уделявшего социально-психологическим аспектам истории. Данный ракурс позволил Бахрушину выявить новые тенденции в развитии русского общества: формирование вначале небольшого слоя русских людей, отдававших свои симпатии западной культуре, что явилось предпосылкой вестернизации страны в XVIII в.

Очевидно, что данная проблематика и ракурс исследования были навеяны проходившими событиями революций и Гражданской войны. В их контексте данные работы оказывались весьма актуальными. Резюмируя, отметим, что появление выше проанализированных работ было связано как с общими тенденциями развития российской историографии в начале XX в., так и с тем социальным фоном, на котором они писались. Определенное внимание к общественным настроениям ушедших эпох, как уже говорилось, можно найти у представителей и более старшего поколения русских историков, но, в отличие от них, работы Яковлева и Бахрушина строятся не на абстрактных и антиисторичных идеях «мирового духа», «народного темперамента» и т. д., а на конкретном историческом материале. В этом данные работы похожи на те исследования, которые проводились в рамках школы Анналов М. Блоком и представителями третьего поколения этого научного сообщества. Их характерной чертой был интерес к истории ментальностей, стремление изучить жизнь и представления о жизни «маленького человека», проникнуть в его психологический мир.

К сожалению, историко-антропологические исследования не получили дальнейшего развития в нашей стране. Связано это было с ломкой научного сообщества, произошедшей в 1920–1930-е гг., и последовавшего монометодологического диктата. Тем не менее мы можем сказать, что отечественная историческая наука, и в частности Московская школа, развивалась не только в общем русле с мировой историографией, но где-то даже опережала ее. Не случайно такой авторитетный американский специалист, как Т. Эммонс, указывал на то, что ученики В.О. Ключевского во многом предвосхитили появление французской школы Анналов^[939], что подтверждается и анализом историко-антропологических исследований Яковлева и Бахрушина. Стоит указать, что в данном случае работы московских историков находились в русле общего развития российской исторической науки, которая (опережая европейскую) направила свои усилия на изучение социально-психологических аспектов исторического процесса. Специально занимавшийся этой проблемой В.И. Шувалов пришел к выводу: «…Именно в России, конечно, не совсем осознано и не считая данную тематику центральной, впервые в мировой теоретической мысли проблема менталитета была сформулирована в заданной плоскости»^[940].

Смутному времени посвятил книгу и Готье. Книга носила популярный характер, и, как признавался сам автор, была написана для заработка^[941]. Но, благодаря популярному характеру работы, в книге есть немало параллелей с современными событиями, что позволяет с ее помощью дополнить картину осмысления историком революции. Работа имела подзаголовок: «Очерк истории революционных движений начала XVII столетия», тем самым Готье проводил параллель между событиями начала XVII в. и современностью. Введение было посвящено рассуждению о том, «Что такое Смутное время?». В нем историк сравнивал жизнь человека и государства. Он повторял популярную аналогию возрастов человека и общества, разделяя эволюцию государства на юность, зрелость и старость^[942]. Ученый признавал, что революция является необходимым элементом развития общества, позволяя «исцелиться от болезней»^[943]. Он отметил, что «чем глубже болезнь, чем резче сдвиг, тем дольше жизнь народа и государства не может возвратиться в свои исторические рамки»^[944]. Историк подметил закономерность, что революционные потрясения сменяются периодом реакции, более или менее мягкой. В это время народ с новой «энергией и силой устремляется в дальнейший исторический путь»^[945].

Смутное время и рассматривалось историком как следствие болезней предыдущей эпохи. Он считал, что это время «представляется нам цепью революционных взрывов, развивавшихся непрерывно один за другим и несших за собой длительные колебания и волнения»^[946]. Тем самым ученый указывал на закономерный характер явлений, а течение Смуты видел как детерминированную цепь исторических фактов.

Истоки событий Смутного времени историк находил в соперничестве Москвы и Литвы, повторяя вслед за своим учителем М.К. Любавским^[947], что Москва и Вильно были альтернативными центрами объединения русских земель. С точки зрения Готье, характерной чертой мировоззрения русского человека являлось непонимание ценности государства, стремление искать «приволья»^[948]. Тяжелая жизнь в Московском царстве, обусловленная постоянной необходимостью тратить огромные силы на оборону границ, привела к миграции населения на юг, что, в свою очередь, способствовало частичному запустению земель в Центральной России и скоплению «горячих материалов» на южных рубежах. Еще одной причиной кризиса власти стала разобщенность правящей верхушки, распавшейся на три ветви: государство с чиновниками, остатки московского боярства и удельно-княжеское боярство^[949]. Все эти факторы (колонизационные, хозяйственные и политические) и вызвали кризис государства и общества. Но кроме конкретных предпосылок историк указывал и на фундаментальную: «В состоянии формирования и роста страна еще не пришла к равновесию и правильному течению жизни…»^[950]. Чтобы перейти от состояния неустойчивого равновесия к сформировавшемуся обществу, по мнению Готье, страна должна была пройти через «революционный взрыв»^[951].

В дальнейшем историк в общих чертах осветил фактическую сторону Смутного времени. Подводя итоги, ученый повторил вывод, сделанный еще С.Ф. Платоновым, о том, что государство в Смуту спасли средние слои населения, заинтересованные в стабильности. В заключении Готье писал, что, пройдя через Смуту, русский народ подготовил себя к «разрешению других исторических задач». Еще одним следствием эпохи потрясений стало то, что Русь вышла из международной изоляции^[952]. Таким образом, историк не соглашался с мнением некоторых ученых, утверждавших, что Смута привела к «закрытию» России.

Книгу Готье, конечно же, нельзя рассматривать как фундаментальное научное исследование. Тем не менее она сыграла роль в популяризации знаний о Смутном времени. Если читать между строк, основываясь на том, что в книге прослеживается намек на современные историку события, то можно предположить, что автор верил, что революционные события и Гражданская война – это «испытание», которое необходимо пройти.

С окончанием Гражданской войны ситуация в стране менялась, что отразилось и на повседневной жизни. В 1923 г. Веселовский записал в дневнике: «В сравнении с тем, что было 2–3 года назад, огромная перемена… Толпа стала значительно сдержаннее, вежливее, а по временам отдельные лица проявляют к своим незнакомым согражданам даже доброжелательство…»^[953]. Но революционное время навсегда перечеркнуло нормальное течение жизни. «Революция съела у меня все, что было у меня самого дорогого…»^[954], – писал Готье еще в 1919 г.

Научная работа шла рука об руку с просветительской. Особенно это ярко проявилось в деятельности Яковлева. С приходом большевиков к власти он оказался в своеобразном привилегированном положении, несмотря на свое сотрудничество с Корниловым. Причиной тому было знакомство с В.И. Лениным еще по симбирской гимназии, а отец Яковлева хорошо знал отца Ленина. Прекрасные отношения у Яковлева были и с Дмитрием Ульяновым, братом В.И. Ленина. Пользуясь своим положением, он многое сделал для помощи своим коллегам в годы Гражданской войны. Так, после ареста некоторых служащих Румянцевского музея, где продолжал работать Яковлев, только его личное ходатайство к Ленину помогло их освободить. Вот как этот случай описывает Ю.В. Готье: «Вчера были, между прочим, арестованы кадеты, собравшиеся в кадетском клубе: в том числе З.Н. Бочкарева и Юрьев, служащие в нашей Румянцевской библиотеке. Сегодня Яковлев был у Ленина для их освобождения и, кажется, добился успеха. Характерен разговор, который, как передал Яковлев, произошел между ними. Ленин: „Мы арестовали людей, которые будут нас вешать“. Яковлев: „Не эти, а другие будут вас вешать“. Ленин: „Кто же?“. Яковлев: „Это я вам скажу, когда будете висеть“»^[955]. Он неоднократно решал вопросы элементарного снабжения Румянцевского музея^[956], помогал различным деятелям культуры. В частности, ему обязаны: философ И.А. Ильин, которого, благодаря настойчивым просьбам Яковлева, выпустили из ЧК, а также друг-историк Бахрушин, освобожденный путем личного ходатайства Яковлева перед Лениным^[957]. Приходилось искать защиты и для собственного отца, который сталкивался с неприятностями в Симбирске.

По словам Е.В. Пчелова, О.М. Медушевская вспоминала, что в научной среде ходило своеобразное предание об одном разговоре Ленина и Яковлева. Якобы Владимир Ильич спросил у историка, к какой партии тот принадлежит. Тот ответил, что ни к какой, но ближе всего ему идеи партии кадетов. «Какая жалость, – сказал Ленин, – я-то думал, что вы хотя бы социал-революционер!».

Несмотря на покровительство Ленина, в Москве из-за нехватки продовольствия жить становилось все сложнее и сложнее, поэтому в августе 1919 г. Яковлев со своей семьей переехал в Симбирск к отцу^[958]. После отъезда Яковлева Готье записал в дневнике: «Одним другом и умным собеседником меньше»^[959]. Два года историк жил на два города – Симбирск и Москву. Он бы переехал и раньше, но боялся бросать Румянцевский музей, который нередко защищал от произвола новых властей^[960].

В родном городе он получил должность директора Чувашского института (вскоре переименованного в Чувашский ударный институт народного образования). Как отмечал в своем дневнике друг отца Яковлева, А.В. Жиркевич, историк столкнулся с массой проблем в организации учебного процесса. «Он с головой погружен в разные чувашские дела административно-хозяйственного свойства и, по его словам, терпит много неприятностей – в благодарность за свои хлопоты и труды – от разных хамов, и советских и чувашских»^[961]. Возможно, что интенсивная работа была попыткой отвлечься от происходящих событий, помогающей пережить разруху страны. По свидетельству А.В. Жиркевича: «На вопрос отца, верует ли он в возрождение России, Алексей Иванович с сердцем ответил ему: „Папа! Никогда не задавай мне такого вопроса! Когда я утрачу всякую веру, то убью себя и детей, чтобы они не страдали напрасно“». Но тут же приписано: «Старик всерьез боится, что сын его исполнит такую угрозу»^[962]. Видимо, и Яковлев нередко приходил в отчаяние и впадал в пессимизм. В дневнике Жиркевича осталась и характеристика историка: «А.И. Яковлев – человек удивительной доброты, а вместе с тем и житейской практичности»^[963].

В руководстве институтом ученому пришлось решать массу чисто бытовых вопросов. Он вынужден был добывать дрова, проводить электричество. «Мне пришлось принять в заведование сложное полуразрушенное школьное хозяйство и стать лицом к лицу с топливным кризисом»^[964], – писал он Готье. 9 октября 1919 г. историк читал лекцию по истории Смутного времени перед красноармейцами. По свидетельству Жиркевича, им не понравилась монотонная академическая манера чтения. Интересно отметить, что во время лекции Яковлев сказал, что «между событиями времен появления самозванцев и нашей эпохой – полное сходство»^[965]. В институте дела также шли не блестяще: многие учащиеся не признавали авторитета историка^[966]. 19 марта группа радикально настроенных студентов-чувашей добилась отставки Яковлева с поста директора^[967].

Занятие ключевых должностей привело к тому, что Яковлев нажил себе множество врагов. Даже слава «находящегося под покровительством Ленина» не всегда спасала его. В 1922 г. ректором Чувашского ударного института народного образования был назначен местный партийный деятель И.Н. Яштайкин, который сразу же уволил Яковлева из института за «буржуазное» преподавание истории^[968].

Кроме трудностей и неприятностей были и положительные события. 30 июня 1920 г. Яковлева официально избрали членом Общества истории и древностей Российских при Московском университете^[969]. 21 июня 1921 г. Яковлева назначают ректором только что открытого Симбирского университета. Впрочем, это назначение историк принял скорее по необходимости, тяготясь административной работой. На посту он проработал около года. После этого осенью 1922 г. Яковлев со своим отцом переехал в Москву^[970].

Итак, революционная эпоха разделила жизнь и творчество московских историков на два периода. Революцию Ю.В. Готье, С.Б. Веселовский и А.И. Яковлев встретили как крушение русской цивилизации. Позиция С.В. Бахрушина менее ясна, но, очевидно, что он был против разрушения российской государственности.

Несмотря на радикальное изменение условий жизни и труда, они продолжали активное участие в научной жизни, точнее в том, что от нее осталось. Работа по спасению архивов от революционной анархии стала важной вехой в истории не только русской исторической науки, но и культуры в целом. Московские историки продолжали просветительскую и научную работу. В то же время годы без нормальной, систематической исследовательской деятельности не могли пройти бесследно. Крушение привычного мира застало московских историков в пору их научной зрелости и расцвета их творчества. Но вместо плодотворной работы приходилось думать о выживании. Потерянные годы было уже не вернуть.

Глава 5
1920 – начало 1930-х гг. в судьбах московских историков

1. Научная и педагогическая деятельность

Послереволюционное время стало начальным этапом становления не только советского государства и общества, но советской исторической науки. Формирование советской историографии в начале проходило по пути заметного противостояния дореволюционной академической корпорации историков и нового партийного руководства. Работа дореволюционных ученых-историков осложнялась попытками новой власти изгнать классическую историю из университетского образования, заменив ее предметами обществоведческого цикла, преподававшимися в марксистском духе. Тем не менее большевики продолжительное время вынуждены были терпеть «старых специалистов», поскольку заменить их было некем. Такое вынужденное «снисхождение» приводило к различного рода конфликтам, потому что историки «старой школы» и советские руководители по-разному видели задачи дальнейшего развития исторической науки. Несмотря на это, 1920-е гг. традиционно рассматриваются как период сосуществования историков дореволюционной формации и новых историков-марксистов^[971].

Тем не менее положение «старых специалистов», в том числе и историков, было напряженным. Например, американский историк Ф. Гольдер оставил следующие воспоминания о жизни Бахрушина в 1925 г.: «В полдень я вышел по приглашению Сергея Бахрушина и обнаружил у него обстановку со всех точек зрения худшую, чем в 1923 г. Сергей выглядит старым и измученным, семья теснится в трех маленьких комнатах, одна из которых – ванная. Их друзья исчезают один за другим, и судьба Бахрушиных – быть взятыми вслед за ними. Будущее выглядит все мрачнее и мрачнее»^[972].

Если «старые специалисты» продолжали работу в русле тех стандартов научности, которые были приняты в дореволюционном сообществе, то в работах историков-марксистов проявлялись все негативные черты складывающейся парадигмы: нигилизм по отношению к старой историографии, претенциозность, социологизм, злободневность в ущерб научности и т. д. Из-за этих черт контакты между историками-марксистами и дореволюционной профессурой были крайне ограниченными. Фактически они жили параллельной жизнью. Лидера новых историков М.Н. Покровского в академической среде явно недолюбливали. Так, Готье считал его «позором Московской исторической школы»^[973]. В данных условиях нормальное развитие исторической науки было затруднено.

«Старые специалисты» продолжили работать как в дореволюционных научных и культурных центрах, так и во вновь созданных советских. Так, Готье числился на созданном вместо историко-филологического и юридического факультетов факультете общественных наук (ФОНе) МГУ. Там же некоторое время преподавали и остальные представители младшего поколения московских историков. О работе Яковлева на факультете оставила интересные воспоминания известный впоследствии историк А.Б. Закс. Она, так же как подавляющее количество новых студентов-пролетариев, попала на факультет, не имея необходимого образования, но всячески стремилась заполнить пробелы в знаниях. Вот как она описывает свою встречу с Яковлевым в 1921 г.: «Посреди двора между снежными сугробами стоял человек в ватнике и ловко колол дрова. Спросила у него, как найти профессора Яковлева. Он выпрямился и довольносердито ответил: „Это я“. Увидев мое перепуганное лицо, он смягчился и сказал: „Понимаю, вам нужен зачет. Скажите прямо – вы хоть что-нибудь знаете?“. Я даже обиделась, перечислила всю знакомую мне литературу. Тогда он поставил зачет и пригласил меня на свой семинар»^[974]. Яковлев вел семинар на тему «Юридические проекты эпохи Александра I». По свидетельству А.Б. Закс, на семинаре сформировалось две группы студентов: одни были ярыми сторонниками марксизма в интерпретации М.Н. Покровского, другие, во главе с будущим известным историком Н.В. Устюговым, ратовали за более взвешенное и объективное отношение к истории. Семинар оказался популярен даже среди других отделений, поскольку руководитель давал высказаться всем. Закс взяла для доклада тему «Военные поселения». По ее воспоминаниям, когда она во время доклада сравнила военные поселения с некоторыми чертами «военного коммунизма», Яковлев прервал ее и сказал: «Но-но-но, без исторических аналогий. Они антинаучны и опасны!» (Впрочем, в его глазах светилась искорка смеха)»^[975]. Отметим, что здесь проявились последовательный историзм историка, его осторожность и профессионализм в сравнениях, а также стремление привить эти принципы и своим ученикам.

Помимо семинара Яковлев вел курс по методологии истории. От него сохранился конспект, сделанный Н.В. Устюговым^[976]. В курсе представлено понимание Яковлевым методики исторического исследования. Историк предстает сторонником целостного подхода к изучению истории. Основой исторического исследования ученый считал исторический источник. Именно на историческом источнике, по его мнению, должно строиться научное исследование. Но с источником надо уметь работать. Вслед за многими специалистами по источниковедению он выделяет внешнюю и внутреннюю критику^[977]. Внешняя критика необходима для определения автора и времени появления документа. По мнению Яковлева, «источник без даты – пустое место»^[978]. Для определения ценности выявленного документа ученый призывает действовать «нутром», т. е. автор признает и известную долю интуиции в поиске источников. Но при этом «нужно очень осторожно производить свои суждения»^[979].

Но внешняя критика – лишь ступень в работе с материалом, гораздо важнее критика внутренняя, или «большая», как ее называет историк. Данный тип критики требует решения следующих задач: 1) определение, в какой мере источник самостоятелен; 2) индивидуализация автора; 3) изучение места и времени создания и их влияния на источник. Решение первой задачи позволяет выяснить ценность источника. Второй шаг просто необходим, так как он способствует определению автора, его интересов, приемов и форм работы. Исторический материал весьма разнообразен, поэтому, по мнению историка, он требует индивидуального подхода.

В понимании исследователя, задачи истории – изображать и объяснять. Таким образом, Яковлев оказался солидарен с А.С. Лаппо-Данилевским, который, несмотря на разделение им наук на идеографические и номотетические, признавал за историей право не только описывать явления, но и объяснять их^[980].

Еще одной проблемой, которую ученый не мог обойти, стал вопрос «Может ли историк обойтись без морали?». «Историк не обязан говорить, что зло, а что добро. Но историк не может беспристрастно относиться к изображаемому явлению. Это неизбежно, но нельзя превращать это в метод»^[981], – абсолютно справедливо говорил Яковлев. Также он считал неустранимой и политическую позицию исследователя, но призывал не превращать ее в абсолют^[982].

Большое внимание в лекциях ученый уделил вопросу практики историописания. Так же как и Веселовский, Яковлев считал, что выбор темы должен, в первую очередь, определяться задачами исторической науки, в частности возможностью всестороннего исследования явления после открытия и анализа всего комплекса источников, относящихся к проблеме. Кроме того, исследователь признавал сложность компоновки полученного материала. Признавая органический характер развития истории, он все же считал, что для научного исследования непрерывный процесс приходится дробить на явления: «В расположении материала есть… гадание эсхатологическое. Предполагается, что мы имеем и начало и конец процесса… Нужно учитывать и то обстоятельство, что мы не имеем ни начала, ни конца… Дробя исторический процесс на явления, нужно следить, чем мы руководствуемся в расчленении процесса на явления»^[983]. Поэтому выделение того или иного явления, по мнению Яковлева, должно проводиться крайне осторожно, на основе четко продуманных признаков. В его понимании, у истории вообще нет предопределенной цели, а попытки таковую найти только «препятствуют развитию мысли». Таким образом, историк соглашался с позитивистской критикой философии истории, представленной, в частности, в работах В.О. Ключевского^[984] и П.Н. Милюкова^[985], которые также отказывали философии истории в научности.

Главной частью исторического исследования Яковлев считал историческое объяснение: «Историческое объяснение имеет большое значение… Мы вступаем в область высокого логического напряжения»^[986].

Он отмечал, что изучать индивидуальные явления проще, чем закономерности. В объяснении ученый призывал избегать шаблона, он считал, что «отвлеченный схематизм – недостаток», поскольку мешает изучению своеобразия явлений^[987]. Историю нельзя писать не только по шаблону, но и «наскоро». Нужно тщательно проанализировать весь имеющийся материал, обдумать выводы. Данный постулат Яковлев подтверждал своим научным творчеством: его работы немногочисленны, но фундированны. В центр исторического исследования ставился факт. Подводя итоги своим рассуждениям, лектор резюмировал: «Историческая критика имеет задачей установление исторического факта на основе исторического источника»^[988]. В курсе видно тесное переплетение различных методологических подходов (неокантианство, немного марксизма) с доминированием позитивизма. Это в очередной раз показывает ту методологическую основу, на которую опирались историки младшего поколения Московской исторической школы.

На ФОНе преподавал и Бахрушин. По воспоминаниям Л.В. Черепнина, Бахрушин вел несколько курсов: «Киевская Русь», «Удельный период русской истории» и «Московское государство XVI–XVII вв.». Начинающий историк писал о лекциях учителя: «Пленяла простота построения и изложения. Очень большой, подлинный лекторский темперамент Сергея Владимировича невольно передавался слушателям, никогда не подменялся внешней театральностью. Подкупала та теплота, с которой Сергей Владимирович подходил к далекому прошлому, рукою мастера рисуя незабываемые страницы родной истории»^[989]. Л.В. Черепнин отмечал, что лекции Бахрушина были насыщены огромным фактическим материалом, первоисточниками, с которыми он учил своих молодых слушателей работать.

Кроме МГУ, чтобы прокормиться, многие московские историки вынуждены были работать в нескольких местах сразу. Особенно много должностей занимал Готье. С 1921 по 1929 г. он служил хранителем отделения России XVIII в. в ГИМе, сотрудником Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК). С 1923 по сентябрь 1929 г. работал в Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИИОН)^[990]. В РАНИИОН работали Яковлев, Веселовский и Бахрушин. Яковлев и Бахрушин (последний с октября 1924 г.) были действительными членами ассоциации, Готье работал на половину ставки. Статус Веселовского, несмотря на его членство, не был определен^[991].

Будучи сотрудниками Института истории, московские историки делали регулярные доклады на темы своих исследований. Среди наследия Яковлева большой интерес представляет доклад о Н.А. Рожкове^[992]. Доклад был прочитан на заседании РАНИИОН, состоявшемся 9 февраля 1928 г. и посвященном памяти Рожкова. Кроме Яковлева, докладчиками выступили историки-марксисты М.В. Нечкина и В.И. Невский.

Так же как и Яковлев, Рожков был учеником Ключевского. Именно на школу, которую прошел у Ключевского Рожков, и обращает внимание докладчик. Он указывает, что следование заветам учителей позволило Рожкову добиться значительных успехов в исторической науке. Труды Рожкова, с точки зрения Яковлева, появились тогда, когда русская историческая наука стояла на перепутье. Угадав правильное направление ее дальнейшей эволюции, Рожков создал свою наиболее значительную, по мнению докладчика, работу «Сельское хозяйство Московской Руси XVI века». Это исследование породило целое направление в историографии, целью которого стало изучение писцовых книг.

В исследованиях Рожкова автор доклада, прежде всего, оценил его умение критической обработки данных, а не построения широких концепций. В этом проявилась и черта самого Яковлева как историка, предпочитавшего скрупулезный анализ фактов теоретическим построениям.

Указав достоинства Рожкова, автор отметил и недостатки. Так, «он слишком доверчиво относился к цифрам писцовых книг, недостаточно искусно обрабатывал статистические данные»^[993].

Любопытно сравнить доклады Яковлева и его содокладчиков. В то время как историки-марксисты ценили в Рожкове его приверженность марксизму и отказ от наследия буржуазных историков, Яковлев утверждал, что Рожков бережно относился к заветам своих учителей. В этих речах наглядно было продемонстрировано различное отношение к преемственности в науке дореволюционными историками и новым, советским поколением.

Одним из доминирующих видов деятельности московских историков в РАНИИОН стала археографическая работа. Веселовский и Яковлев со своими учениками, А.А. Новосельским, Л.В. Черепниным и Д.М. Баниным, были заняты подготовкой к публикации «Памятников хозяйственной истории Троице-Сергиевой лавры»^[994]. Издание курировали М.Н. Покровский и начальник Главнауки Ф.Н. Петров. Занимаясь проектом издания, Веселовский и Яковлев обоснованно утверждали, что «именно в громадных запасах монастырских документов… можно найти ряд разгадок и разъяснений на темные места социально-экономической истории русского крестьянства»^[995]. Руководители проекта обязывались готовить ежемесячно не менее 10 печатных листов, всего издание должно было составить 360. Публиковать предполагалось изначально, ввиду тяжелого экономического положения, на пишущей машинке в течение трех лет. Всего было выпущено шесть томов^[996]. Первый и второй редактировались Яковлевым, а следующие два – Веселовским. Последние два тома – неизвестно. Пофондовые издания сопровождались именным и географическим указателями^[997].

Еще одним эдиционным проектом стало издание новгородских кабальных книг. Яковлев увлекся работой над кабальными книгами еще до революции. Их обнаружил в МАМЮ Веселовский. В 1913 г. план по их изданию был принят Археографической комиссией, а сам текст издания готов к 1917 г., но из-за революции так и не увидел свет^[998]. В 1925 г. совместно с А.А. Новосельским Яковлев публикует «Памятники истории крестьян и холопов в Московском государстве XVII в.»^[999], где приводились и кабальные книги. Новое издание было подготовлено к 1929 г., но из-за начавшегося «Академического дела» оно снова не увидело свет. Тираж был арестован в Загорске^[1000]. В рамках серии «Памятники социально-экономической истории Московского государства XV–XVII вв.» в пятом томе совместно с А.А. Новосельским были выпущены лавочные книги Великого Новгорода за 7091 г. Кроме важного социально-экономического значения этих документов, составители отметили и чисто бытовой интерес находящейся в них информации^[1001]. Помимо указанных сборников документов к 10 июню 1930 г. были готовы: Морозовские акты, книги своза заонежских крестьян 1640-х гг., таможенные книги по Соли Вычегодской и Великому Устюгу^[1002]. Таким образом, московские историки – сотрудники РАНИИОНа предложили комплексную программу публикации документов социально-экономической истории XVI–XVII вв.

Работа в РАНИИОН осложнялась непрекращающейся «подковерной» борьбой с историками-марксистами. Власти глядели на Ассоциацию как на рассадник буржуазных историков, поэтому для контроля здесь же работали и так называмые «красные профессора», насаждавшие новое видение исторического процесса. Одним из таких профессоров был С.А. Пионтковский. В его дневнике отразилось противостояние историков «старой школы» и «красных профессоров». По его свидетельству, четкое размежевание на марксистов и немарксистов проявлялось даже на заседаниях секций: «Аспирантура сейчас у нас резко разбилась на две группы: коммунистическую группу и группу, близкую к беспартийным. Надо сказать, что небольшая группка поддерживает связь со мной и Невским. Группа же беспартийных всецело ориентируется на Бахрушина и Веселовского. Так и на секционных заседаниях приходят и даже садятся отдельно. С одной стороны мы, всей группой спевшихся и сдружившихся между собой товарищей, с другой стороны тоже, по-видимому, хорошо спевшиеся ученики Бахрушина, Веселовского и Яковлева, рассаживаются вокруг них»^[1003]. Понятное дело, что ситуация, когда в научном учреждении была лишь небольшая «группка» сторонников марксизма среди учеников «беспартийных», не могла устраивать «красного профессора». С.А. Пионтковский рассматривал свою деятельность в РАНИИОНе как фронт борьбы с буржуазной историографией. Его возмущал тот факт, что «буржуазные историки» оказывают значительное влияние на молодежь, поэтому он и другие сторонники советской власти старались оградить от их влияния молодые кадры. Так, всяческими ухищрениями был снят семинар Яковлева^[1004].

В противостоянии дореволюционной и «красной» профессуры отчетливо проявилось разное понимание того, на каких основах должно строиться научно-историческое исследование. Давая характеристику Бахрушину, Пионтковский писал: «…Он как будто неплохо знает фактическую и документальную сторону русской истории, но ни черта не смыслит теоретически и лезет с остервенением в драку по всем вопросам»^[1005]. При этом сам Пионтковский вынужден был признать, что во многих вопросах истории спорить с Бахрушиным ему крайне сложно, поскольку сам он не владеет в достаточной мере фактическим материалом. Историки «старой школы» выступили и против навязываемого коллективного принципа написания работ, стремясь сохранить необходимую творческую свободу ученых, что также вызывало раздражение. По словам Пионтковского, среди московских историков старой формации Бахрушин в наибольшей степени готов был сотрудничать с новыми властями. В то же время «он очень упорно отказывается от нашего руководства, – сетовал историк-марксист, – и всеми силами пытается держать свою линию»^[1006]. Как казалось Пионтковскому, Бахрушин, благодаря своим деловым качествам, превратился чуть ли не в лидера историков «старой школы», и сам «красный профессор» испытывал к нему открытую неприязнь. «Если Валк – сукин сын, то Бахрушин гораздо хуже, потому что тоньше»^[1007], – писал он. Очевидно, что в таких условиях московским историкам «старой школы» не приходилось быть уверенными в устойчивости своего положения.

2. Исследования С.В. Бахрушина

На 1920-е гг. приходится важнейший этап научного творчества Бахрушина. Если в предыдущие годы он только подходил к решению крупных исторических проблем, то теперь перед нами уже был зрелый и знающий исследователь. Бахрушин был самым молодым из рассматриваемых историков, поэтому целостного научно-исторического мировоззрения к этому времени он еще не успел выработать. Не случайно, что эти годы отмечены идейными и методологическими исканиями. В 1921 г. Бахрушин писал: «Протекшие четыре года заставили произвести переоценку всех ценностей и многого, что раньше боготворилось…»^[1008]. В эти годы он пытался переосмыслить существовавшие исторические схемы. В 1918 г. в Обществе истории и древностей Российских был сделан доклад «Ломка, произведенная событиями последнего года в наших представлениях о ходе русского исторического процесса». В нем он говорил: «События последнего года разбили эти наши представления о ходе русской истории. Государство… оказалось плохо спаянным… Народности, входившие в состав Российской империи, оказалось… жили каждая своей жизнью. Все здание „государства Российского“ рухнуло при первом ударе… В сущности, русская культура оказалась легким и поверхностным наслоением, под которым продолжают жить дикость и невежество…»^[1009]. Методологическая рефлексия способствовала выработке собственного мировоззрения. Наиболее цельно его понимание ремесла историка выражено в небольшой лекции, датируемой издателями научного наследия историка концом 1920-х гг. По замечанию А.М. Дубровского: «В целом содержание беседы Бахрушина ценно тем, что автор ясно сформулировал в ней свои исследовательские позиции, представления о принципах работы историка»^[1010].

По мнению Бахрушина, в исторической науке можно выделить три типа научного исследования: «1) работы, включающие в себя критический анализ исторических источников, 2) работы, имеющие целью установить и описать исторический факт, и 3) наконец, работы, ставящие себе целью обобщение отдельных фактов для установления известной правомерности исторических явлений»^[1011]. Каждый из этих типов является неотъемлемой частью историописания, но при этом историк предостерегал доводить их до абсурда, абсолютизируя значение того или иного типа. Знание источников и фактов должны органично сочетаться с концептуальными обобщениями. При этом только те теории имеют право на жизнь, которые основываются на научно проверенных фактах. «Часто схема, по существу своему совершенно правильная, по недостатку знакомства с фактами приводит к выводам совершенно неверным и даже противоречащим самой схеме»^[1012], – замечал ученый. Историческое описание фактов ученый признавал самодовлеющей частью изучения прошлого. Но описательность, по мнению Бахрушина, не умаляет значения истории как науки, поскольку значительный элемент описательности присутствует и в таких науках, как география или ботаника. «Любой исторический материал может и должен быть подвергнут изучению вне зависимости от каких-либо общих заданий и предпосылок»^[1013], – считал ученый. Описание должно быть основано на критически проверенных источниках: «Не просто излагать факт, а восстанавливать факт должно историческое описание путем критической проверки и сопоставления различных документов»^[1014].

Несмотря на признание огромного значения фактической стороны исторического исследования, Бахрушин отмечал, что в итоге вершиной исторического знания является обобщение. Для обозначения понятия «обобщение» историк также использовал термины «социологические построения» и «идеальные типы». Последнее свидетельствует если не о влиянии на историка работ М. Вебера, то, во всяком случае, о знакомстве с ними. В историографическом контексте это следует связать с влиянием Д.М. Петрушевского, пропагандировавшего данные идеи в своем известном труде «Очерки из экономической истории средневековой Европы» (М.; Л., 1929). У Бахрушина были тесные отношения с Петрушевским, более того, он считал его одним из своих учителей.

Ученый полагал, что для построения обобщений приемлемы как метод индукции, так и метод дедукции: «Одни, более осторожные, работают индуктивно, другие дедуцируют свои выводы из общих предпосылок, но это разница метода, а не разница цели»^[1015]. Признавая значение обобщений в научном знании, исследователь, тем не менее, совершенно справедливо отмечал и то, что концепции «являются продуктом среды и эпохи, в которой живет историк»^[1016]. К сожалению, в работах Бахрушина нет рассуждений о том, насколько полученное знание является истинным и независимым от влияния современности.

В понимании историка описательная и теоретическая стороны исследования тесно переплетаются. Описательные исследования должны служить источником для социологических обобщений, но при этом ученый указывал на то, что «социология не должна диктовать истории своих тем, не должна предписывать заниматься тем или иным вопросом потому, что иначе ей грозит опасность получить неполный материал и выводы, которые она сделает из него, будут односторонними»^[1017]. Несколько разделяя (но не окончательно) историю и социологию, Бахрушин во многом отходил от традиций, заложенных В.О. Ключевским, который выделял специальное направление, «историческую социологию»^[1018]. Тем не менее не соглашался он и с мнением, характерным для Петербургской школы, о четком разделении целей и задач этих наук^[1019].

В заключение своей лекции об исторической науке Бахрушин высказал важную мысль о том, что «история не только наука, но и искусство»^[1020]. Безусловно, такое понимание истории шло от В.О. Ключевского, лекции и работы которого славились не только смелостью и обоснованностью научной мысли, но и высокой художественностью.

Большинство исследователей творчества Бахрушина считают, что в 1920-е гг. он начинал активно осваивать марксизм. И действительно, на это указывают и многие коллеги историка. Сложно сказать, как это отразилось на творчестве историка в 1920-е гг., поскольку напрямую в методике исторического исследования это не проявлялось. В рассмотренной выше лекции об исторической науке влияния марксизма не прослеживается. Однако, в эти годы он с большим интересом относится к работам Н.А. Рожкова, который считался марксистом. В 1930 г., уже будучи в ссылке в Семипалатинске, он признавал большое влияние Рожкова на свое понимание российской истории. В частности, это проявилось в его «Краткой схеме русской истории до XVII в.»^[1021].

В ней он описал свое понимание русского исторического процесса. Он писал, что появившиеся в VIII–IX вв. славяне занимались охотой, рыболовством и собирательством. С появлением Киевского государства эти формы хозяйствования остались доминирующими. Бахрушин отрицал большое значение торговли в развитии древнерусского общества, пересмотрев тем самым концепцию своего учителя В.О. Ключевского, писавшего о торговой Руси. В этом вопросе он принял точку зрения Рожкова, также отрицавшего торговлю как главный фактор развития древнерусской экономики^[1022]. В дальнейшем, по мысли Бахрушина, с конца X в. в «экономической жизни Приднепровья намечается определенный сдвиг в сторону развития земледелия»^[1023]. В этом он, вслед за Рожковым, видел естественный ход развития всех народов.

Развитие сельского хозяйства привело к формированию крупного вотчинного землевладения, которое становится основой процесса феодализации Древней Руси в XII – начале XIII в. «Расцвет русского феодализма, – писал историк, – относится ко второй половине XIII в., к XIV в. и к половине XV в.»^[1024]. Спецификой феодализма историк считал натуральный характер хозяйства. При этом он не отрицал торгового обмена, который к концу XV – началу XVI в. разрушил хозяйственный строй феодальной эпохи^[1025]. В XVI в. создается поместная система, ставшая основой «сословно-крепостнического государства». Эта эпоха внешне похожа на феодализм, но феодальные институты в нем подчинены государству, что наполняет их новым содержанием. Окончательно эта система, построенная на господстве дворянства и «государевых посадских людей», выкристаллизовалась после Смутного времени^[1026]. Бахрушин признавал универсальность для мировой истории данной схемы. Заметим, что и здесь ученый идет за Рожковым, который также связывал переход к феодализму со сменой форм экономики^[1027]. Таким образом, мы вправе отметить весьма значительное влияние Рожкова на историческую схему Бахрушина. В этом проявилась попытка последнего пересмотреть концепцию Ключевского, которая, по мнению историка, не смогла объяснить случившуюся революцию.

Кроме официальной работы, историки «старой школы», к которым теперь принадлежали и Готье, Веселовский, Яковлев и даже относительно молодой Бахрушин, активно участвовали в развернувшемся более или менее независимом научно-просветительском краеведческом движении^[1028].

Особенно заметен в нем был Бахрушин. Он был одним из учредителей Общества изучения Московской губернии, заведовал его культурно-исторической секцией, избирался председателем ее президиума (20 октября 1926 г. – 10 февраля 1928 г.)^[1029]. Центральной задачей краеведческого движения (краеведного, как говорилось тогда), с точки зрения историка, было изучение Московского уезда как историко-культурного и экономического феномена. Особый интерес представляет программная статья ученого об историко-краеведческой работе, которая прозвучала в качестве центрального доклада на III краеведческой конференции в Москве, проходившей 11–14 декабря 1927 г.^[1030] Историк обоснованно указывал на тесную связь между современным изучением края и знанием его истории. «Важность исторического перехода к изучению края в его современном состоянии выступала всегда особенной очевидностью всякий раз, когда приступали к научному обследованию страны по районам»^[1031]. Автор отмечал волну интереса к истории края в современную ему эпоху. Он связывал это с ростом местного самосознания, произошедшего в результате вовлечения масс в конкретно-исторический процесс в ходе революции. Но в то же время историк считал, что историческое краеведение отвечает не только задачам воспитания, но и отвечает потребностям развития исторической науки. Он писал: «Только предварительное изучение во всех деталях отдельных районов может дать для дальнейших обобщений прочное основание, без которого невозможно строго научные выводы»^[1032]. В этой мысли можно увидеть преддверие крепнущего сейчас направления «исторической регионалистики», целью которого является изучение истории страны через анализ региональной истории. Сам историк на практике реализовывал свои идеи, изучая колонизацию Сибири, как особого региона России.

Развивая эту идею, Бахрушин выразил свое понимание методики исторического исследования: «Все больше крепнет сознание, что прошлая жизнь слишком сложна, слишком многогранна, чтобы ее можно было изучать с птичьего полета…»^[1033]. Он призвал отказаться от выводов, построенных на «пестрых фактах, вырванных из общей связи». Например, в который раз признавая колонизацию важнейшим явлением русской истории и отдавая приоритет в ее осмыслении Ключевскому, он утверждал, что «понять ход колонизации мы сможем только тогда, когда документально изучим историю каждого населенного пункта, когда обследуем речные пути, соберем и занесем на карту историко-географические названия и разберемся в археологических остатках…»^[1034]. Тем не менее автор не смешивал историческое краеведение и собственно историческую науку. «Краевед тем отличается от обычного типа историка, что он может и должен соединять архивные изыскания с обследованием местности изучаемых им исторических явлений, точнее говоря, исходит в своих архивных работах от географии местности, а не наоборот»^[1035], – считал ученый. Краеведческие исследования имеют и практическую значимость, утверждал Бахрушин. Например, он рекомендовал использовать наработки краеведов в планировании колонизационной политики^[1036]. Очерчивая круг задач краеведческого движения, историк считал, что краеведение должно изучать: «а) историю населения края, его движения социального состава и расселения в различные эпохи; б) историю отдельных населенных пунктов; в) историю промыслов и фабрик; г) историю сельского хозяйства; д) торговые пути и историю торговли; е) историю местного быта; ж) названия местных урочищ; з) поверия, легенды, предания»^[1037]. Заметим, что мысли о необходимости изучения региональной истории, тем самым добывая «большой исторической науке» необходимые факты, соответствовали эволюции представителей младшего поколения Московской исторической школы в сторону сужения тематики для более обоснованного решения исторических проблем.

Крупнейшим историко-краеведческим сочинением Бахрушина стал очерк истории Московского уезда. Говоря об уникальности данного региона, автор связывал ее, в первую очередь, с близостью Москвы, утверждая, что столица определила характер развития Подмосковья^[1038]. Обращаясь к древнейшим периодам, автор традиционно отметил определяющую роль колонизации в освоении края. Он выделил три исторических субъекта колонизационных процессов: крестьянство, церковь и князей. Причем князья представлялись ему наиболее богатыми, а следовательно, и наиболее активными. Именно их усилиями в первую очередь был заселен регион. Бахрушин повторил мнение И.Е. Забелина о том, что Москва первоначально была княжеским хозяйственным селом^[1039]. «…Московский уезд в феодальную эпоху (XIV–XV вв.) в значительной мере носит черты большого частновладельческого имения с развитым вотчинным хозяйством»^[1040]. С переходом от феодализма к «торгово-капиталистическим» отношениям, Москва превращается в крупный торговый центр, вовлекая в торговлю Московский уезд, в котором княжеские села превращаются в торговые пригороды^[1041]. Уезд окончательно, по мнению историка, начинает обслуживать нужды столицы. Важным процессом в истории Подмосковья Бахрушин рисовал оседание служилого дворянства вокруг Москвы. Это предопределило облик уезда в XVIII в., создав основу для появления блестящей дворянской усадебной культуры. Но знаменитая усадебная культура, с оригинальной точки зрения автора, появилась отнюдь не в XVIII в. Ее прообразом он видел царские усадьбы XVII в.: «…Уже в XVII в. сложился под Москвою тот тип подмосковных усадеб с их пышностью обстановки и сложностью хозяйственных предприятий… По существу этот тип был порождением именно условий XVII в., когда пребывание двора в Москве должно было способствовать образованию в ближайших ее окрестностях летних резиденций как лиц, связанных с двором службой и личными отношениями, так и самой царской семьи»^[1042].

В XVIII в. зависимость уезда от Москвы только усилилась. Промышленное развитие города способствовало промышленному буму и в регионе, формируя густую сеть кустарных промыслов и привлекая жителей Подмосковья приезжать на заработки в город. Но реальный промышленный переворот произошел в крае после отмены крепостного права. С этого времени Московский уезд вступил в новую эпоху своего развития. Это изменило и его землевладельческий облик: дворянские земли стали быстро переходить в руки буржуазии^[1043].

В очерке Бахрушин последовательно придерживался концепции определяющего влияния города на его пригороды (так называемый градоцентрический подход). Это привело к преувеличению роли Москвы как единственного источника развития пригородов. Альтернативой этому подходу был так называемого земско-уездный подход (работы начала XX в. В.А. Левицкого, П.Н. Дурилина и др.), где эволюция пригородов рассматривалась через призму борьбы двух укладов, городского и сельского. В последнее время наиболее перспективным признается синтетический подход, где город и пригороды рассматриваются как единый комплекс^[1044]. Кроме написания собственно историко-краеведческих работ, Бахрушин принимал участие в редактировании некоторых краеведческих изданий^[1045].

Но методологические штудии и организация краеведческого движения были лишь фоном конкретно-исторических исследований, хотя и важным. Центральной темой исторических исследований Бахрушина стала история Сибири. Интерес к данной проблематике появился еще в дореволюционное время. Надо отметить, что насущная необходимость изучения Сибири была тогда очевидна. Например, с изучением истории этого региона хотел связать свою судьбу Г.В. Вернадский^[1046]. Так что эта тема буквально «висела в воздухе». Сначала Веселовский указал Бахрушину на комплекс документов Сибирского приказа. Следующим шагом в развитии сибиреведческой темы стала для Бахрушина публикация статьи о «Сибирской истории» С. Ремезова^[1047]. В дальнейшем он публикует статьи о сибирских воеводах^[1048], промышленном освоении Сибири^[1049] других проблемах. Историк-эмигрант А.А. Кизеветтер, хорошо знавший Бахрушина, писал в 1923 г.: «С.В. Бахрушин развил необычайную энергию в разработке архивных материалов по истории Сибири. Он, можно сказать, проконспектировал весь колоссальный архив Сибирского приказа… Из этого колоссального материала названный энергичный и талантливый исследователь извлек богатые данные по социально-экономической истории Сибири XVII в.»^[1050]. Особую важность в наследии историка имеет история Сибири в контексте истории колонизации.

Колонизация – определяющее, с точки зрения историков Московской школы, явление русской истории. С этим был абсолютно согласен и Бахрушин. В этом ключе была написана статья о сибирских слободчиках^[1051]. Обобщающей работой по истории сибирской колонизации стала специальная монография «Очерки по истории колонизации Сибири в XVI и XVII вв.». Готовая книга была сдана в издательство М. и С. Сабашниковых не позднее 1922 г. Но из-за нехватки средств ее напечатание все время откладывалось, поэтому книга была опубликована только в 1928 г.^[1052].

Монография состояла из нескольких очерков. Первый из них был посвящен историографии вопроса. В первую очередь автор рассмотрел сибирское летописание как историографический источник. В итоге он заново проанализировал генезис сибирского летописания, и у него получилась такая схема^[1053].

Следующий историографический этап ученый начинал с XVIII в., очевидно, связывая его с переходом от летописания к собственно историческому исследованию. Автор не задавался целью дать исчерпывающий очерк сибиреведческой литературы. В его задачи входило выделение наиболее значимых исследований и основных тенденций. Начальный период научного изучения Сибири автор связывал с путешественниками, исследовавшими регион в первой четверти XVIII в.

Новый этап изучения Сибири Бахрушин соотносил с появлением трудов Г.Ф. Миллера: «Значение трудов Миллера заключается не только в широте охватываемого им периода, но и в глубокой их научности»^[1054]. Заслугу немецкого историка Бахрушин видел в том, что тот основывал свои выводы исключительно на источниках. Автор считал, что у Миллера даже сложился «культ источников»^[1055]. Работу Миллера «Описание Сибирского царства» автор ценил весьма высоко: «Он создал скелет сибирской истории, бесхитростную схему, разобрав и связав в одну последовательную нить разрозненные, нередко запутанные факты, и сделал это в то время, когда подобной работы еще не было произведено в области русской истории в целом»^[1056]. В дальнейшем влияние работ Миллера на разработку сибирской истории, по мнению Бахрушина, было огромным.

Значительное внимание ученый уделил работам историка XIX в. П.А. Словцова. Он отметил глубокие знания исследователя по истории Сибири. Основной его заслугой автор видел разработку дальнейшего плана изучения региона, в частности осознание необходимости анализа дел Сибирского приказа^[1057]. Это задачу частично решил Н.Н. Оглобин, выпустивший в 1895–1901 гг. «Обозрение столбцов и книг Сибирского приказа». Эта работа показала, как много неизученного архивного материала осталось^[1058]. Именно анализ проблемы на основе новых архивных документов – главный принцип работ Бахрушина по истории Сибири. Историографический очерк сыграл важную роль в эволюции научно-исторической литературы о Сибири. По мнению В.Г. Мирзоева и А.М. Дубровского, историк стал основоположником историографии Сибири как самостоятельной дисциплины^[1059].

Второй очерк освещал пути в Сибирь. Автор скрупулезно проследил направление движения русских путешественников, промышленников, колонистов и т. д. Тщательное рассмотрение вопроса было связано не только со слабой изученностью проблемы, но и с основной целью исследователя – осмыслением истории сибирской колонизации. В этой связи направления проникновения русских в Сибирь представлялись крайне важными для изучения. Бахрушин разделил продвижение колонистов на два этапа: проникновение за Урал и в Восточную Сибирь. Подводя итоги, автор писал: «Легко усмотреть, что условия передвижения по этим путям мало отличались от тех, которыми задолго до открытия Сибири русскими их предки – славяне – расселились по Восточно-Европейской равнине…»^[1060]. Иными словами, историк видел преемственность между разными этапами русского колонизационного процесса. По меткому замечанию А.М. Дубровского, историко-географический аспект сибирской истории привлекал Бахрушина в наибольшей степени. Интерес в этой области шел от занятий с М.К. Любавским^[1061].

Процесс освоения Сибири виделся историку следующим образом: «… Русское продвижение… происходило двумя способами. Впереди, из года в год ходившие на промыслы купцы и охотники проторивали дорогу, постепенно обраставшую промышленными слободками и зимовьями. Вслед за ними шел крупный предприниматель, обосновывался во вновь открытых землях и, пользуясь как базой основанным им в пограничных областях городком, продолжал захват территории»^[1062]. Таким образом, автор отдавал приоритет в освоении региона торгово-промышленному населению. В значительной мере стимулом продвижения в Сибирь стал возросший в XVI в. на европейских рынках спрос на пушнину. Первые попытки проникновения русского государства в регион автор относил ко второй половине XV в. Но только с середины XVI в. эти попытки приобрели планомерный характер^[1063]. Историк подчеркнул заслуги Строгановых в деле колонизации зауральских земель^[1064]. Поход Ермака Бахрушин расценивал как яркий момент в истории. Он «расшатал» Сибирское царство, но «сам по себе не привел к прочным результатам»^[1065]. В XVIII и первой половине XIX в. отмеченные выше тенденции продолжились. Купцы и промышленники продолжали оставаться главным двигателем освоения Сибири. Свой очерк Бахрушин довел до середины XIX в., когда на смену феодализму пришел капитализм, что способствовало изменению форм заселения и экономической эксплуатации сибирских богатств.

Отметим, что монография стала во многом итоговой работой историка. Она как бы венчала те систематические исследования сибирской истории, которые проводил ученый. Именно в ней наиболее отчетливо была представлена его концепция торгово-промышленного освоения Сибири, формировавшаяся, видимо, еще в дореволюционное время и окончательно сложившаяся в 1920-е гг. Его теория отвергала взгляд на «сибирскую эпопею» как завоевательные походы русского государства. Данный подход долгое время пользовался непререкаемым авторитетом. В дальнейшем появились новые подходы. Так, ученик Бахрушина, В.И. Шунков, выдвинул концепцию крестьянского освоения Сибири^[1066]. В дальнейшем Н.И. Никитин выступил против противопоставления вольной и правительственной колонизации. С его точки зрения, они шли параллельно, причем роль в ней «государевых людей» была чрезвычайно велика^[1067]. Несмотря на то что взгляды Бахрушина были во многом скорректированы современной наукой, его работы стали толчком к дальнейшим исследованиям проблемы.

Историографы по достоинству оценили заслуги Бахрушина перед сибириведением. А.М. Дубровский, писал, что монография позволила по-новому взглянуть на сибирскую историю: «Традиционная идея о роли колонизации в истории России приобрела в его работах новый смысл. Заселение Сибири не только порождало новые экономические явления, но и само было порождением хозяйственной жизни страны»^[1068]. О.Н. Вилков считал, что для того времени концепция Бахрушина носила явно прогрессивный характер^[1069]. Проведя историографический анализ сибиреведческого наследия Бахрушина, Н.Г. Башарина сделала вывод о «несостоятельности мнения о преувеличении С.В. Бахрушиным значения промысловой колонизации в присоединении и первоначальном освоении Сибири»^[1070]. Частично согласился с ней И.Н. Никитин: «Конечно, концепция С.В. Бахрушина упрощала, слишком схематизировала сложный и многогранный процесс первоначального освоения Сибири русскими людьми, но думается, что для раннего этапа колонизации в своей основе она была верной»^[1071]. Последняя трактовка представляется наиболее точной.

К этим мнениям остается только присоединиться, хотя необходимо добавить, что ракурс исследования, предложенный Бахрушиным, возник не на пустом месте. В Московской исторической школе в данный период наблюдается смещение интереса от правительственной колонизации к вольной. Причем последней отдается приоритет в освоении территории России. Такая позиция проявилась в работах Готье, который отошел от своей первоначальной точки зрения о главенствующем значении роли государства в освоении юга, а также в работах Веселовского и Яковлева. Даже в работах традиционного сторонника правительственной колонизации М.К. Любавского произошли изменения в сторону признания приоритета вольной колонизации^[1072]. В этом смысле работы Бахрушина по истории Сибири, где освоение этого региона рассматривается не как процесс завоевания, а как процесс вольного освоения, органично вписываются в эту тенденцию. Впрочем, надо отметить, что некоторые современные исследователи считают, что значение вольной колонизации региона было сильно преувеличено. Так, историк В.Д. Пузанов, проанализировавший роль военного фактора колонизации, считает: «Без участия Русского государства, в лучшем случае, вольная колонизация могла бы привести к образованию нескольких русских поселений на севере Сибири, имеющих торговое и промысловое значение. Южные и центральные части Западной Сибири остались бы в этом случае совершенно без русского влияния»^[1073]. Таким образом, можно констатировать, что вопрос о колонизации русскими Сибири продолжает сохранять свою спорность и актуальность.

Статьи и книги по истории Сибири поставили Бахрушина в ряды наиболее авторитетных историков страны. Но это заслуженное положение в скором времени было перечеркнуто начавшимися репрессиями.

3. Обобщающие работы Ю.В. Готье и С.Б. Веселовского

Значительное место в творчестве историков «старой школы» стали занимать научно-популярные и обобщающие работы. Так, Готье считал, что в сложившихся условиях нормальными исследованиями заниматься нельзя, поэтому надо сосредоточиться на осмыслении того, что уже было наработано. По такому же пути пошел и Веселовский.

Магистральнымнаправлением научной деятельности Готье в 1920-е гг. стало написание итоговых для него работ по археологии. Увлечение молодости позволяло изучать вопросы, находящиеся на значительном временно м удалении от современности, а значит – и более безопасные. В 1925 г. он публикует монографию по археологической истории Восточной Европы до середины IX в.^[1074]. Книга в первую очередь интересна тем, что в ней автор высказал много важных мыслей о соотношении истории и археологии. С точки зрения автора, до сих пор отечественная археология шла по пути собирания артефактов. По его справедливому замечанию, археологическая наука должна отказаться от простого собирательства и перейти к обобщению полученых материалов. «Уклонение от выводов и обобщений и отчужденность от русской исторической науки и вопросов ею поставленных – вот, если не болезнь, то изъян нашей археологической науки». Историк призывал: «Пора пересмотреть взаимные отношения обеих наук, пора установить между ними ту теснейшую связь, которая всеми чувствуется, но не достаточно сознается»^[1075]. Здесь Готье повторял собственные мысли, высказанные в программной статье «Что дала археологическая наука для понимания древнейшего периода русской истории»^[1076], опубликованной еще в 1916 г.

В понимании автора, большую роль археология должна оказать на изучение истории русской колонизации. В этом вновь проявилась традиция Московской школы, ставшая органической частью научного мировоззрения Готье. Он писал, что археологический материал позволит проследить продвижение славян по Восточно-Европейской равнине, приведшее к формированию русского этноса^[1077]. Автор обоснованно писал, что расширение хронологических рамок изучения начальных этапов эволюции русского народа и государства позволит вернее решить наболевшие вопросы^[1078].

Дальнейшие рассуждения Готье, основанные на археологических данных, открывают неожиданную сторону его исторической концепции. Он указал на то, что многие современные ему историки и мыслители считают, что Россия представляет собой самостоятельное целое – Евразию. Здесь он, очевидно, намекал в первую очередь на евразийское движение, особенно мощно заявившее о себе в эмигрантской среде. Кстати, этот факт говорит о том, что оставшиеся в Советском Союзе знали работы своих коллег-эмигрантов. С его точки зрения, данная концепция имеет под собой основание: «Я думаю, что если к делу привлечь факты и явления, то мнение о России, как Евразии, получит для многих, может быть, неожиданное, но веское подтверждение»^[1079]. Он считал, что восточное влияние на развитие русского народа было «почти предвечным»^[1080]. Но во взглядах Готье были существенные отличия от историков-евразийцев. По его представлениям, определяющее влияние на Россию оказали не кочевники, которые, наоборот, только вредили ее развитию, а «цивилизованные» страны Востока.

Археологические штудии получили продолжение в монографии «Железный век в Восточной Европе». Анализируя историю целого региона в мало изученный период его жизни, автор призвал использовать для реконструкции целый комплекс источников: письменные и материальные памятники, данные лингвистики и топонимики и т. д. Такой комплексный подход, по верной мысли историка, позволяет наиболее адекватно решить поставленные вопросы^[1081]. В книге Готье развил свои мысли относительно использования археологического материла в других науках исторического цикла. «…Устойчивость некоторых бытовых явлений и пережитки прошлого, упорно сохраняющиеся в постоянно обновляющейся жизни, позволяют находить объяснение форм быта, открываемых археологическими памятниками, в некоторых обычаях и верованиях… Этим определяется необходимость прибегать для объяснения археологического быта к наблюдениям и выводам современной этнологии»^[1082], – считал автор. В данном отрывке отчетливо выражена мысль о продуктивности применения метода пережитков, что свидетельствует о высоком методологическом уровне археологических исследований Готье.

В вопросе о происхождении славян Готье считал, что древнейшим названием славян было «невры». В современной археологии такие представления отвергаются. Значительное внимание было уделено роли Хазарского каганата в истории региона. Готье утверждал, что «историческая роль хазар не столько завоевательная, сколько объединяющая и умиротворяющая»^[1083]. В этом он предвосхитил работы современных историков, указывающих на большое влияние Хазарского каганата в восточно-европейской истории^[1084].

Археология позволила, по мнению автора, подкрепить новыми фактами концепцию эволюции русского государства, предложенную В.О. Ключевским. Готье считал, что археологические данные подтверждают теорию великого историка о торговом характере древнерусских городов, ставших основой Киевской Руси^[1085]. В своей книге историк выступает как последовательный сторонник норманнской теории. С его точки зрения, роль норманнов в образовании древнерусского государства была огромной. Несмотря на то что очень скоро они усвоили многие черты местного славянского населения, их призвание сыграло роль катализатора генезиса русской государственности. «Для инертного и пассивного славянского населения норманны были тем возбуждающим и вызывающим брожение элементом, который было необходимо привить ему для перехода от разрозненного городского и племенного строя к более развитым общественным формам»^[1086], – писал Готье.

Подводя итог, заметим, что археология занимала важное место в научном творчестве Готье. Археологические работы историка, безусловно, требуют того, чтобы их кропотливо проанализировали на предмет их соответствия современным представлениям археологов. Но то, что они были написаны на новаторском для своего времени методологическом уровне, призывая провести синтез археологии и общей истории, – бесспорный историографический факт. По справедливому замечанию авторитетного историка археологии А.А. Формозова, Готье первым предложил «опыты исторических построений на археологическом материале»^[1087]. Интерес к археологическим изысканиям проявляли П.Н. Милюков, С.К. Богоявленский, М.К. Любавский. М.К. Любавский начинал свой курс лекций, посвященный истории России, обзором древнейших периодов на основе археологических материалов^[1088]. Как показало время, именно такой синтез оказался наиболее плодотворным в развитии отечественной как археологии, так собственно и истории, а ученые, его осуществившие (Б.А. Рыбаков, В.Л. Янин и т. д.), прочно вписали свои имена в историю науки.

Еще один представитель младшего поколения Московской исторической школы, Веселовский, в 1920-е гг. сконцентрировался на изучении проблемы феодализма в русской истории. В историографической литературе до сих пор нет отчетливого представления о том, когда историк обратился к указанной проблематике. В статье В.Д. Назарова указано, что «проблематика феодального землевладения стала преобладать в изысканиях С.Б. Веселовского в послереволюционный период»^[1089]. Недавно изданные источники позволяют уточнить данное замечание. Так, в письме А.И. Яковлеву, датированном 1918 г. Веселовский упоминает о русском «феодализме», которым он сейчас увлекается и живет^[1090]. Причем термин «феодализм» взят в кавычки, что указывает на спорность для исследователя этого понятия применительно к русской истории. Таким образом, интерес к истории феодального землевладения, судя по всему, появляется у Веселовского накануне революции.

Активное изучение истории землевладения в феодальный период отражает несколько докладов, сделанных Веселовским на Ученом совете и секциях РАНИИОН. 18 ноября 1922 г. прозвучал доклад «Вопрос о происхождении крепостного права при свете новых исследований»^[1091]; 6 октября 1923 г. – «Несудимость привилегированных землевладельцев и их право вотчинного суда в XIV–XVII вв.»^[1092]. В 1926 г. историк выпустил отдельную монографию, в которой анализировался генезис «вотчинного режима».

В дореволюционной историографии под вотчинным режимом понимался социально-экономический и правовой строй, господствовавший на Руси в XII–XVI вв. Считалось, что Московское государство данного времени являлось разросшейся вотчиной московского князя со всеми элементами вотчинного управления. Веселовский пытался увязать проблему вотчинного государства с русским феодализмом. В этом смысле он продолжал идеи Н.П. Павлова-Сильванского, также отожествлявшего период феодализма с вотчинной сущностью отношений. Ключевой проблемой, по мысли автора, должна была стать проблема вотчинного суда, иммунитета, которая, с его точки зрения, оставалась исследована неудовлетворительно. Н.П. Павлов-Сильванский решал этот вопрос в том смысле, что иммунитет «не был созданием королей… а был исконной принадлежностью крупного землевладения»^[1093]. Так, иммунные пожалования только фиксировали сложившуюся систему отношений. Веселовский, несмотря на очевидное признание многих идей своего коллеги, считал, что тот «обращал внимание на внешние, главным образом, а иногда на случайные и несущественные черты сходства русских порядков с западными»^[1094].

В анализе вопроса автор предполагал исходить из постулата о том, что «как судебный, так и податный иммунитет не могут быть сведены к одной причине и сформулированы в двух словах»^[1095]. Таким образом, историк изначально отказывался от модного в то время упрощенного социалогизаторского подхода к исторической действительности.

Осмысление феномена иммунитета Веселовский предполагал осуществить на основе многофакторного подхода. В первую очередь он указывал на тесную связь между развитием иммунитета и древнерусским институтом закладничества. Рассуждая на тему подсудности князю его дружинников и слуг, он, не найдя конкретных данных в источниках, все же считал, что такая подсудность существовала^[1096]. В его понимании, в дальнейшем князь делегировал свое право судить другим феодалам. Автор категорически не согласился с мнением Павлова-Сильванского об исконной принадлежности иммунитета крупному землевладению. «Если мы обратимся к источникам, то увидим следующее… Все жалованные грамоты… имеют определенно выраженный личный характер»^[1097], – утверждал исследователь. Он рассуждал следующим образом: свободных земель на Руси всегда было много, поскольку история Руси – это история колонизации. Их можно было занимать беспрепятственно, но вот защитить их новые владельцы уже не могли, поэтому самым логичным было перейти под защиту князя, который еще давал и санкцию на управление^[1098]. Таким образом, формирование иммунитета Веселовский относил на счет княжеских пожалований.

Значительную роль в генезисе иммунитета автор отводил рабовладению. С его точки зрения, именно рабство, когда раб юридически подсуден только его владельцу, стало праобразом иммунитета. По верному замечанию С.М. Каштанова: «По Веселовскому получалось, что в основе иммунитета лежали две линии личных отношений: во-первых, личная зависимость раба или полусвободного человека от своего господина, зависимость должника от кредитора, во-вторых, личные отношения между вассалом и сюзереном»^[1099].

В этой связи жалованные грамоты, как источник по истории вотчинного режима, в его глазах приобретали особую ценность. За основу изучения автор решил взять наиболее «развитые формы» грамот. В них он выделил четыре основных положения: «1) неподсудность и неподведомственность самого грамотчика и его людей местным властям; 2) право грамотчика ведать и судить своих людей; 3) сместный суд грамотчика с княжеским судьей в тяжбах его людей с посторонними людьми; 4) исключительная подсудность самого грамотчика самому князю или его боярам вверенным, кому князь прикажет судить»^[1100].

Причины княжеских пожалований виделись ученому в различных целях, нередко эти цели переплетались. Веселовский уловил и неожиданную функцию пожалований. С его точки зрения, князья рассматривали иммунные пожалования как форму управления (путем делегирования части своих прав) своими владениями^[1101].

Сложившаяся практика способствовала формированию особой социально-экономической структуры. Автор рисовал ее следующим образом: «Каждая ячейка представляла из себя самостоятельную, то более, то менее полно обособленную хозяйственную, податную и судебно-административную единицу. Несудимость и независимость от наместников и волостелей… давали этим ячейкам необходимые для жизни и ведения хозяйства свободу и самостоятельность»^[1102]. Историк считал такое строение общества важнейшей чертой социально-политического строя Руси XIV–XVI вв.

Анализируя дальнейшую эволюцию пожалований, Веселовский пришел к выводу, что к середине XVI в. они окончательно превратились во всеобщее правило, поэтому их перестали оформлять в виде грамот. Вотчинное землевладение сформировалось, и на его основе происходило быстрое развитие крепостничества.

Таким образом, Веселовский предложил сугубо юридическую трактовку генезиса феодального землевладения на Руси. Его концепция базировалась на приоритете законодательной деятельности князя над естественным социально-экономическим развитием. Кстати, здесь в очередной раз проявилось научное мировоззрение ученого, его отрицание предопределенности исторического развития, приоритет конкретно-исторического подхода в анализе явлений. Истоками концепции ученого стали идеи В.И. Сергеевича, который также отдавал приоритет в развитии института иммунитета княжеским пожалованиям^[1103].

Книга вызвала закономерный интерес в среде профессиональных историков. Обстоятельную рецензию на нее написал А.Е. Пресняков. Он согласился с мнением Веселовского о том, что «полицейская власть землевладельца» предшествовала закрепощению крестьян^[1104]. Но вот основную концепцию автора рецензент не принял. В его понимании, решение Веселовским вопроса генезиса иммунитета приводило к отрицанию феодализма вообще и заменой его понятием «вотчинного режима». С его точки зрения, в своем исследовании Веселовский рассмотрел проблему статично, не делая различий между ранними формами вотчинного землевладения и эпохой развитого крепостничества. Пресняков обоснованно считал, что «такая чрезмерная широта понятия „вотчинный режим“, объединяющая в одном определении многовековую эволюцию, научно бесплодна, даже определенно вредна»^[1105]. Бездоказательным Пресняков считал и мнение о княжеских пожалованиях как главном источнике иммунитета. Он поддерживал ту точку зрения, по которой иммунитет – это следствие, а не причина формирования феодального землевладения^[1106]. Заметим, что данное представление в советской и современной историографии стало практически общепризнанным. Критику концепции Веселовского поддержал Б.Н. Тихомиров, вставший на сторону А.Е. Преснякова^[1107].

В то же время Бахрушин весьма лестно отозвался и о работе Веселовского, и о его концепции. Он писал: «Трудно дать более яркую картину феодального расчленения общества, хотя автор нигде не употребляет слово „феодализм“. Ценность этих наблюдений заключается в том, что Веселовский заполняет свою схему конкретным материалом, материалом свежим, до сих пор не использованным, частично даже и неизвестным»^[1108].

Несмотря на отдельную критику, Веселовский в дальнейшем сконцентрировался в своих исследованиях на обосновании концепции вотчинного режима. В статье «Отмена Юрьева дня» историк указал на то, что, с его точки зрения, анализ закрепощения крестьян через призму эволюции вотчинного режима является крайне перспективным^[1109]. Эта идея получила развитие в небольшой статье, написанной в 1929 г., но так и не увидевшей свет. Веселовский категорически отрицал безуказную теорию закрепощения крестьян. Он отметил, что ссуды крестьянам давались редко, поэтому и не могли стать источником крепости. Но главная причина несостоятельности данной теории заключалась в том, что кроме закабаления существовало большое количество других путей юридического оформления ссуды^[1110].

Историк увязал развитие иммунитета с прикреплением крестьян. В его понимании: «Ответственность землевладельца за своих крестьян была чрезвычайно важным фактором развития крепости»^[1111]. Причем эта зависимость была обоюдной: если землевладельцы отвечали за своих крестьян, то крестьяне отвечали перед землевладельцами. В интересах землевладельцев было создать такой режим, при котором нести эту ответственность было бы проще, т. е. крепостничество. Во время Ивана Грозного государство вынуждено было идти навстречу землевладельцам, поскольку страна была разорена Ливонской войной и опричниной, а содержать войско и чиновничий аппарат было не на что^[1112]. Укажем, что схожую концепцию предложил Яковлев в своей монографии «Приказ сбора ратных людей». Очевидно, что его идеи повлияли на Веселовского.

Конкретно-исторические исследования вновь подтолкнули историка к методологической рефлексии. Важнейшие мысли, посвященные технике исторического исследования, находим в дневниковой записи Веселовского, датированной 21 ноябрем 1928 г.^[1113] Историк недавно опубликовал небольшую монографию «К вопросу о происхождении вотчинного режима» и приступил к написанию книги «Феодальное землевладение Северо-Восточной Руси», труда, ставшего для него итоговым. Работа над столь сложной темой заставила ученого вновь обратиться к осмыслению проблем ремесла историка. В самом начале Веселовский отмечает, что ученый должен избегать как «симплификации» (упрощения) прошлого, так и «беспомощного эклектизма». Для этого необходимо «большое напряжение исследовательской мысли при солидной подготовке и изучении фактов»^[1114]. На его взгляд, исследователь не может представить полную картину прошлого по причине фрагментарности дошедших до нас источников. Но при этом в положении историка есть и плюсы: он может рассмотреть интересующие его вопросы в широком историческом контексте, тем самым увидев то, что не могли заметить современники. Но и здесь Веселовский пишет о необходимости осторожности: «Историк всегда подвергается опасности (искушению) объяснять и оценивать те или иные явления прошлого по результатам»^[1115]. Историк как бы навязывает прошлому то, чего там никогда не было. Это может привести не только к тому, что исследователь неправильно интерпретирует исторические процессы или события, но и вообще потеряет «способность устанавливать факты прошлого».

4. Московские историки и «Академическое дело»

Ситуация, когда параллельно друг другу существуют две корпорации историков, не могла продолжаться вечно. Новые власти терпели «старых специалистов» только до тех пор, пока их некем было заменить. Как только для нормального функционирования сети высших научных учреждений было обучено необходимое количество молодых специалистов-марксистов, над историками «старой школы» начали сгущаться тучи.

В конце 1920-х – начале 1930-х гг. по стране прокатилась целая серия процессов над политическими партиями, старой интеллигенцией, техническими специалистами. В науке это вылилось в «Дело славистов», аресты археологов, биологов и, конечно же, знаменитое «Академическое дело». Среди историков до сих пор нет единого мнения относительно того, кто являлся инициатором процесса. С точки зрения А.Н. Цамутали, Б.В. Ананьича, С.Б. Свердлова и В.М. Панеяха, безусловным заказчиком дела является советская власть в лице ОГПУ. Иного мнения придерживается В.С. Брачев, утверждающий, что «Академическое дело» спровоцировали историки-марксисты для борьбы против конкурентов, т. е. историков «старой школы»^[1116]. Думается, что в данном споре ближе к истине первые. Об этом свидетельствуют и найденные документы^[1117], и сам контекст эпохи. Синхронная серия процессов не могла возникнуть случайно или оказаться простым совпадением. Трудно также представить, что историки-марксисты рассматривали в качестве своих соперников биологов, против которых также проходили процессы в конце 1920-х – начале 1930-х гг. Тем не менее не стоит забывать и то, что персональный состав репрессированных формировался по принципу их конфронтации с главой советской официальной гуманитарной науки М.Н. Покровским. В начале 1929 г. произошел скандал на выборах в Академию наук: три кандидата-марксиста, А.М. Деборин, Н.М. Лукин и В.М. Фриче, не прошли в Академию. В то же время баллотировавшиеся Веселовский и Яковлев были выбраны членами-корреспондентами АН СССР. В выборах участвовал и Бахрушин, которого выдвинул С.Ф. Платонов^[1118], но, так же как Б.Д. Греков и А.И. Андреев, тогда он не набрал необходимого количества голосов. Случившееся вызвало серьезное недовольство властей, убедившихся в неблагонадежности Академии, остававшейся центром, где «засели старые специалисты». Особенно была очевидна оппозиционность историков. «Первым звонком» для историков «старой школы» стало закрытие РАНИИОН. Формально все началось в 1928 г. с возмущенного письма аспирантов, выступивших против засилья в институте представителей старой исторической науки^[1119]. После закрытия РАНИИОН появилась статья М.Н. Покровского. В ней автор выражал удовлетворение по случаю ликвидации учреждения, где, по его словам, сосредоточились антимарксистские кадры. Напечатанная в «Правде», она имела практически официальный статус и выражала мнение власть имущих. В статье Покровский значительное место посвятил критике книги Веселовского о генезисе вотчинного государства. Особенно его возмущало то, что авторитетный историк не удосужился ознакомиться с марксистской литературой, прежде чем опубликовать свои выводы. В работе Веселовского Покровский увидел «строго юридический подход». «В это время совершенно игнорировать классовый анализ и экономическую обстановку – это имеет совершенно определенный смысл. Перед человеком груда марксистских и полумарксистских работ по русской истории. До всего этого ему нет никакого дела. Как отцы и деды исследовали, так и я буду исследовать. И молодежь учить исследовать… Совершенно специфический смысл имеет исследование проф. С.Б. Веселовского, выпущенное, так сказать, под нос сообществу историков-марксистов. Нате, мол, кушайте. Вы там об историческом материализме рассуждаете, а я буду чисто идеалистическим способом оперировать. И выпущу это не в своем частном издании, а под маркой вашего же, советского института истории»^[1120]. Такие обвинения со стороны официального главы могли расцениваться только как прямая угроза, впрочем, до реальных действий дело пока не дошло.

Хотя, видимо, многие историки «старой школы» уже догадывались, куда могут привести события. Один из виднейших московских историков, Готье, в 1929 г. потерял сразу три рабочих места, будучи уволенным из ГАИМК, ГИМ и РАНИИОН^[1121]. Это был тревожный знак. В 1930 г. проходили проверки в Ленинской библиотеке, где всплыли истории с обвинениями в адрес Готье и Яковлева в хищении «социалистической собственности» в годы Гражданской войны и начале 1920-х гг. Кроме того, во время проверки Готье вменяли в вину то, что он «в первые годы революции ожидал падения советской власти, в то же время на словах будучи лояльным»^[1122]. Особенно старался очернить историков их бывший коллега, а теперь один из руководителей библиотеки, А.К. Виноградов. Его характеристики, данные Готье, Яковлеву и Бахрушину, видимо, сыграли не последнюю роль в деле против них. По воспоминаниям Н.Я. Горбачевской, Яковлев говорил ей, что во время следствия «чувствовал руку» Виноградова^[1123].

Готье, для отведения от себя обвинений, вынужден был заручиться поддержкой академика Е.А. Чаплыгина, который подтвердил его благонадежность 8 января 1929 г., и Ст. Кривцова, сделавшего это 13 июня 1930 г.^[1124]. Впрочем, это его не спасло. В 1930 г. в центральных советских научных печатных органах вышло сразу две ругательных рецензии на книгу «Железный век в Восточной Европе». Первая принадлежала известному археологу В.И. Равдоникасу. В брошюре, выпушенной в «Известиях Государственной академии материальной культуры» и воинственно озаглавленной «За марксистскую историю материальной культуры», содержалась тенденциозная критика исследования Готье. Автор писал, что монография представляет собой «целый букет буржуазных теорий» и «являет пример эклектизма»^[1125]. Археолог-марксист указывал на то, что Готье якобы целенаправленно не учитывает современных (читай, советских) достижений археологии. Равдоникас, верно указывая на то что в книге Готье центральное внимание уделено истории колонизации, возмущался тем, что ученый ни слова не говорит о яфетической теории Н.Я. Марра, официально к тому времени признанной единственно верной. По этой теории культуры развиваются независимо друг от друга, а не путем постоянного соприкосновения и взаимовлияния, как это показал Готье, описывая процессы колонизации. Подход Н.Я. Марра импонировал самому Сталину, видевшему в нем научное обоснование теории «построения социализма в отдельно взятой стране». Но Готье не признавал не только яфетическую теорию. Равдоникас не находил в его работах и намека на формационный подход. Вывод звучал как призыв изгнать из археологии наследие буржуазных историков. «И не пора ли превратить эти науки из убежища для чуждых или враждебных марксизму идеологий в цитадель и рассадник подлинно марксистской мысли?»^[1126] – недвусмысленно заявлял автор.

Еще грубее и тенденциознее (а по сути, абсурднее) звучала рецензия некоего И. Куршанака. В отзыве, напечатанном в журнале «Историк-марксист», он утверждал: «Книга эта – образчик того, как создается буржуазной профессурой идеология интервенции против СССР»^[1127]. Маститый историк был обвинен в потворстве евразийцам и иностранным разведкам. Разбирая монографию Готье, рецензент обнаружил в ней намек на то, что русские могут процветать только в том случае, если ими управляют иностранцы. Далее, по мнению И. Куршанака, следовал «логический» вывод: «Для „процветания“ России нужно преодолеть „народовластие“, „анархизм“, устранить „беспокойства“ и „разрушения“. Как? – Авось придут новые „норманны“ и помогут установить „военную деспотию“. Вот к чему сводится по существу вся эта философия от археологии профессора Готье»^[1128]. Очевидно, что автор отзыва играл на настроениях ожидания приближающейся войны с буржуазными державами, сочинив очередной «ответ Чемберлену». Абсурдность таких обвинений никого не смущала, но это был знак, предвещающий большие неприятности. И действительно, Готье оказался одним из первых из московских историков, кого арестовали по «Академическому делу».

Дело развивалось следующим образом. 12 января 1930 г. был арестован академик С.Ф. Платонов. 28 января за ним последовал академик Е.В. Тарле^[1129]. Их обвинили в создании антисоветской организации, стремившейся к свержению существующего строя. Продолжительное время оба отказывался сотрудничать со следователями, но потом, под давлением, начали давать показания^[1130]. 8 марта Тарле показал, что в Ленинграде и Москве существуют антисоветские группы. Применительно к Москве он говорил: «Касаясь московской группы историков, связанной с организацией через Платонова, в которую входили Любавский, Егоров, Яковлев, Готье, Бахрушин, С.Б. Веселовский и др., мне известно, что они собирались у Богословского, являвшегося центральной фигурой этой группы историков, иногда у Яковлева или Егорова. Собирались, говорили и обсуждали реформы высшей школы, Академии наук и общественно-политические темы»^[1131]. К чести Тарле, в качестве главы группы он указывал на покойного М.М. Богословского, уводя тем самым из под удара остальных.

Вскоре Платонов, видимо, зная о показаниях Тарле, также начал говорить то, что от него хотели услышать. 14 марта в протоколах впервые были упомянуты москвичи: «Касаясь моих связей с учеными, близко мне знакомыми, проживающими в других городах, должен указать на следующих лиц: Богословский (умер), Любавский, Готье, Егоров, Яковлев, также Рязанов, отчасти Полосин и Ульянов в Москве»^[1132]. Он признал, что между ним, петербургскими историками Н.П. Лихачевым, С.В. Рождественским и т. д. и упомянутыми московскими историками, проходили беседы, касавшиеся политических тем. В частности, он указывал: «Наши установки во мнениях о Брестском мире исходили из того, что „большевики утеряли то, что государство приобрело в течение 200 лет“. Это положение нами расценивалось как противное интересам русского народа»^[1133]. Среди московских историков, близких к нему по убеждениям, Платонов называл Готье и Бахрушина. «Можно было бы назвать ак. Тарле и проф. Яковлева, но лишь отчасти по их особому индивидуальному складу и изменчивости настроений»^[1134], – добавлял он. Историк сознался в существовании мифической военной организации, во главе которой стояли историки. 24 ноября 1930 г. он указал на Бахрушина, как на наиболее активного члена военной группы^[1135].

9 августа 1930 г. Любавский и Готье были взяты под стражу. 12 августа та же участь постигла Бахрушина и Яковлева^[1136]. Причем последний был арестован во время своей поездки в Смоленск, что не позволило ему даже собрать необходимые вещи^[1137]. Кроме того, из московских историков под стражу были взяты Д.Н. Егоров, С.К. Богоявленский, Л.В. Черепнин и др. Веселовский, несмотря на то что его имя прозвучало в следственном деле, почему-то избежал ареста. Хотя дамоклов меч занесся и над ним: «А.В. Веселовская, родственница Степана Борисовича, писала его сестре, Л.Б. Ворониной, об его аресте в мае 1930 г. его брата Б.Б. Веселовского, и добавляла: „Степана Борисовича я вижу редко, когда заговариваю с ним – он и сам кандидат. Вид у него скверный“»^[1138]. Причины этого до сих пор неизвестны. По непроверенным слухам, ходившим в исторических кругах, причиной было то, что брат Веселовского учился в одной гимназии с В.М. Молотовым, что и спасло самого ученого от ссылки в 1930 г.^[1139]. Впрочем, ни один из братьев Веселовского по возрасту не мог учиться одновременно с Молотовым^[1140]. Еще одно устное предание семьи Веселовского указывает на заступничество В.П. Волгина^[1141].

Единственной «неприятностью» стало то, что историк в 1930 г. был забаллотирован в академики АН СССР. Как утверждал сам Веселовский, это произошло из-за того, что кто-то связал его с «Академическим делом», хотя он по нему не проходил^[1142].

Допросы московских историков велись уже после того, как Тарле и Платонов дали компрометирующие показания, что по логике того времени уже предопределило их судьбу. Показания, полученные в ходе следствия, достаточно точно передавали реальные взгляды историков. По справедливому мнению М.В. Мандрик, специально исследовавшей следственное дело Готье: «Показания Готье о его коллегах, политических взглядах и отношении к советской власти во многом перекликаются с дневниковыми заметками… Это позволяет предположить, что на допросах ученый был предельно честен… в изложении своих общественно-политических воззрений»^[1143]. Так, например, про Яковлева Готье говорил: «Мысли о возможных изменениях в советской системе Яковлев, насколько мне известно, никогда не связывал с иностранной интервенцией и с белой эмиграцией, возвращение которой он рассматривал как величайшее бедствие. Изменения он считал возможным со стороны крестьянства… Как человек очень независимых взглядов, Яковлев ставил буржуазно-либеральную интеллигенцию очень низко и говорил, что нет лучшего юмористического чтения, как чтение „Русских Ведомостей“ за эпоху Временного правительства»^[1144]. Несмотря на то что эти показания были получены под давлением, суть взглядов Яковлева, видимо, передана верно. Бахрушину была дана следующая характеристика: «Не монархист, хотя происходит из крупной буржуазии – человек с социалистическими взглядами, приобретенными в дореволюционное время». Далее он утверждал, что в последние годы Бахрушин активно интересуется марксисткой литературой^[1145], что совпадало с методологическими поисками историка. На вопросы о существовании военной организации Готье отвечал отрицательно, хотя и не отвергал фактов существования кружков, где обсуждались злободневные политические проблемы. В допросах проскользнуло и признание Готье в том, как он видит свое место в советской системе: «Я полагал, что все люди со специальными знаниями будут нужны и пролетариату; я не делал попыток бежать или эмигрировать и убежденно остался при своих обязанностях преподавателя вуза и библиотекаря, какие я в то время занимал. Я был убежден, что раз я внутренне революцию принял, то всякая борьба против нее исключается для меня навсегда. Я пришел к этому сознанию добровольно и остаюсь ему верным до сих пор; я решил работать далее и в Румянцевском музее, был и одним из первых, кто стоял за немедленное фактическое сотрудничество с Соввластью. Вполне искренне и с полной честностью исполнял свои прямые обязанности, гражданские и научные… я полагал, что я выполняю все, что от меня требуется в новой жизни, и что мои обязанности к Соввласти исчерпываются»^[1146]. В общем-то, здесь Готье выразил мнение большинства своих коллег: надо честно работать для спасения культуры и в условиях новой власти. В этом смысле, видимо, не стоит разделять категорического мнения Б.В. Ананьича, А.Н. Цамутали и В.М. Панеяха о нерепрезентативности дела как исторического источника. Безусловно, это дело было сфабриковано, но если проводить сверку показаний с другими источниками, то можно выявить много интересных вещей, в частности общие черты мировоззрения его участников.

Непрекращающиеся допросы давались очень тяжело уже немолодым ученым. Так, с Яковлевым случился сердечный приступ. Его жена, Ольга, просила помощи у Покровского. 16 ноября 1930 г. она писала всесильному главе Наркомпроса: «Здоровье его уже сильно пошатнулось – никогда не страдав прежде сердечными болезнями, он перенес в тюрьме несколько сердечных припадков… он доведен до того состояния, когда человека можно обвинить в чем угодно»^[1147]. Она просила Покровского дать ОГПУ разъяснения по поводу личности своего мужа, думая, что это облегчит его положение.

Фигура Покровского неоднократно всплывала в неофициальных беседах подследственных. Известный петербургский историк и культуролог Н.П. Анциферов, также проходивший по «Академическому делу» и оказавшийся в одной камере с Бахрушиным, впоследствии вспоминал о своих беседах с ним. Он писал: «Бахрушин рассказал мне много интересного о нашем деле. В основе его лежали разговоры на квартире у С.Ф. Платонова, в которых высказывались критические суждения, касательно политики партии и правительства, особенно доставалось профессору Покровскому, которого очень не любили и называли „гнусом“». В записках проскальзывает и любопытное наблюдение над политическим мировоззрением Бахрушина. По свидетельству Н.П. Анциферова, историк считал, что старая «интеллигенция обанкротилась»^[1148]. Это в очередной раз указывает на то, что в послереволюционное время Бахрушин придерживался так называемой «веховской идеологии».

Все фигуранты дела были приговорены либо к ссылке, либо к лагерям. В этой связи надо остановиться на одном вопросе. В предисловии к изданию «Академического дела» авторы почему-то попытались увидеть, основываясь на предположении, что в нем активно участвовал М.Н. Покровский, продолжение борьбы Московской и Петербургской школ. Данное утверждение не выдерживает критики: представители Московской исторической школы, и это очевидно хотя бы по количественному составу, пострадали не меньше, чем петербуржцы. Желание увидеть (или сделать намек на это) в «деле» борьбу Московской и Петербургской школ вряд ли уместно, поскольку это была борьба новой власти с отказывающимися принять ее учеными.

Чем моложе был подследственный и, следовательно, «занимал» менее высокие посты в мифической организации, тем суровее был приговор. Старшее поколение «отделалось» ссылками. Готье был сослан в Самару, Бахрушин – в Семипалатинск, Яковлев – в Минусинск. О пребывании московских историков в ссылке известно мало. Все они не прерывали научной деятельности, по мере сил и возможностей занимаясь исследованиями. Их быт был предельно спартанским. Так, сохранились рисунки Бахрушина, запечатлевшие дом, где он жил в Семипалатинске. На картинке перед нами предстает небольшое деревянное строение. Внутри дома – весьма скромная обстановка: печка, кровать и два стола^[1149].

Готье за время своего пребывания в ссылке получил грамоту ударника «За высокое качество краеведческих исследований по Волгострою»^[1150]. Бахрушин решил подвести итог жизненному пути, который он уже прошел к тому времени. Именно в Семипалатинске он пишет свои знаменитые записки, получившие название «Table-talk» (застольная беседа). В них он подчеркивал: «События 1930 г. положили определенную грань в моей жизни, насильственно прервав мою научную работу, и кто знает, возобновится ли она и в каких условиях. Невольно поэтому хотелось бы подвести итоги своей научно-педагогической деятельности»^[1151]. Действительно, события 1930 г. стали рубежными в развитии научного творчества Готье, Бахрушина и Яковлева. Вернувшись из ссылки, они уже быстрее шли на сотрудничество с властью, старались адаптироваться. Примечательно, что, не проходивший по делу Веселовский, не познавший страха допросов и тюрьмы, из них всегда будет занимать наиболее независимую позицию.

Подводя итоги, отметим, что 1920-е гг., несмотря на трудности, были временем напряженного научного труда. Работы А.И. Яковлева и С.Б. Веселовского в области археографии, монографические исследования С.В. Бахрушина, С.Б. Веселовского и Ю.В. Готье свидетельствуют о все еще высоком потенциале их как ученых. На 1920-е гг. пришелся расцвет творчества С.В. Бахрушина. Накопленный исследовательский опыт позволил ему создать несколько важных трудов, в том числе монографию, посвященную истории колонизации Сибири. В то же время положение «историков старой школы» было весьма шатким в системе советской исторической науки. «Академическое дело» это наглядно показало, оставив в их душах чувство неизгладимого страха.

Глава 6
1930-е гг.: возвращение в науку

1. Основные тенденции развития советской исторической науки в 1930-е гг

Начало 30-х. гг., и в особенности 1934 г., стали поворотными в развитии советской исторической науки. После десятилетия официального доминирования школы Покровского сложилась устойчивая интерпретация отечественного прошлого с негативных позиций как истории господства классовых врагов пролетариата. Подобная точка зрения могла существовать, пока в идеологии коммунистической партии преобладала идея мировой революции и интернационализма. После того как Сталин окончательно получил контроль над партией и страной, а надежды на скорую мировую революцию исчезли, изменился и исторический компонент официальной идеологии: она становится более патриотичной. В собственном прошлом теперь следовало искать не только отрицательные примеры, но и образцы для подражания^[1152].

Происходившие изменения были закреплены «Замечаниями по поводу конспекта учебников по истории СССР», написанными А.А. Ждановым, И.В. Сталиным и С.М. Кировым^[1153]. Поколение «красных профессоров» объективно не подходило под эту задачу. По справедливому мнению А.М. Дубровского: «Они были отягощены грузом прежних коммунистических идей и представлений, противоречивших тому, что говорили вожди на новом этапе деятельности партии»^[1154]. Известный специалист по истории исторической науки В.Е. Иллерицкий рассуждал в том же ключе: «Возникла необходимость, – писал он, – создания новых трудов на марксистской основе, посвященных кардинальным проблемам истории России. Оказалось, что к этому в большей мере готовы лучшие из историков дореволюционной формации – Б.Д. Греков, С.В. Бахрушин, Ю.В. Готье и др.»^[1155]. Такой поворот событий позволил гуманитариям, сформировавшимся еще в дореволюционное время, занять свою нишу в советской науке. Правда, власть не спешила реабилитировать самых старших представителей дореволюционной исторической науки, видимо, не рассчитывая их «перестроить» в нужном для себя направлении. Так, М.К. Любавский, несмотря на то что были реабилитированы практически все фигуранты дела, так и не получил амнистии. Все его попытки решить вопрос своего возвращения в Москву окончились безрезультатно^[1156].

Знамением времени стало возвращение из ссылок историков «старой школы» и привлечение их в качестве исследователей и преподавателей на работу в государственные учреждения. В 1933 г. из ссылки приехали Готье и Бахрушин, в 1934-м – Яковлев. Вернувшись в науку, мэтры в скором времени оказались в центре научно-исторических и политических дискуссий, ставших характерной чертой эпохи. Но следственное дело и годы в ссылке, естественно, не прошли бесследно. В стихотворении, написанном в 1935 г., Бахрушин признавался:

Я воспитался не для бури…
Зачем же треплет жизнь меня,
Как лодку слабую, в лазури
Внезапно вставшая волна.
Свое для всех! Камней громады,
В ущелье темном клект орлов
И грохот бурный водопада
Меня страшат…Я не таков^[1157].

Вернувшиеся историки были уже немолоды и хотели спокойно работать. Их привлекли к преподаванию в престижнейшие учебные заведения. Так, Готье преподавал в МИФЛИ, МГИАИ и МГУ, Бахрушин – в МГУ. Особенно тяжело ссылка отразилась на Бахрушине. По наблюдениям его биографа А.М. Дубровского: «Под влиянием страха мысль Бахрушина утеряла прежнюю свободу. Теперь было важно не впасть в противоречие с буквой марксизма (как его понимали в 1930–1940-х годах), найти подтверждение своим историческим оценкам, идеям, общим построениям в спасительной цитате»^[1158].

Первоначально к «старым специалистам» относились с подозрением. С.С. Дмитриев, тогда только что поступивший на исторический факультет МГУ, вспоминал, что историки-марксисты (Н.Н. Ванаг и С.М. Дубровский) так и не приняли Бахрушина: «С.В. Бахрушин был в их глазах беспартийный спец, кадет в душе, как они его почти в полголоса и именовали»^[1159]. Правда через некоторое время, в результате очередного витка репрессий, настало время и для молодых историков-марксистов: их арестовывали так же массово, как в 1930 г. арестовывали историков „старой школы“. Такой поворот событий объективно укреплял позиции старыхспециалистов, расчищая для них высшие должности в институтах и университетах. Так, после ареста в 1937 г. заведующего кафедрой Истории СССР в МИФЛИ красного профессора С.А. Пионтковского эту должность предложили Готье. По воспоминаниям его бывшей студентки Э.С. Виленской, он говорил ей: «А вы знаете, что они со мной хотят сделать? Назначить заведующим кафедрой. А ведь я в марксизме ни бум-бум»^[1160].

Новое положение потребовало от историков наконец-то определиться в своем отношении к марксизму. Если Готье, Яковлев и Веселовский так и остались на позициях дореволюционного позитивизма, Бахрушин принял многие положения марксистской методологии. Современный исследователь советской историографии Л.А. Сидорова выделила три модели восприятия марксизма: догматическую, творческую и формальную^[1161]. Очевидно, что первая модель была неприемлема для историков, сформировавшихся в условиях методологического плюрализма начала XX в.

Творческая модель была характерна для Бахрушина. Его интерес к марксизму был обусловлен победой Октябрьской революции. В 1920-е гг., как об этом свидетельствовали его коллеги и он сам, он с вниманием относился к работам тех историков, которых было принято причислять к марксистам. В частности, он признавал влияние Н.А. Рожкова на свое творчество. Тем не менее, процесс усвоения марксизма проходил сложно: данная парадигма так никогда и не стала органичной частью мировоззрения ученого. В то же время хотя бы внешнее следование указаниям классиков марксизма стало неотъемлемой частью его деятельности. М.Н. Тихомиров вспоминал следующий случай: «Шел спор в кабинете Б.Д. Грекова по какому-то вопросу, связанному с историей Киевской Руси. Базилевич присоединился на этот раз не к Бахрушину, а к Грекову. Сергей Владимирович взволновался и вскочил со стула и проговорил своим медово-сладеньким голосом, обозначавшим крайнюю растерянность и неудовольствие: „А Маркс с Вами, Константин Васильевич, не согласен“»^[1162].

По мере усвоения новых требований укреплялся статус Бахрушина среди советских историков. Его приглашают к работе над учебником по истории СССР под редакцией Б.Д. Грекова^[1163], над многотомной «Историей дипломатии». После принятия новых требований росли и личные достижения историка. В 1939 г. он был избран членом-корреспондентом АН СССР. За «Историю дипломатии» в 1942 г. Бахрушин, как член коллектива авторов, был удостоен Сталинской премии.

В отличие от Бахрушина, Веселовский никогда не делал вид, что он принял марксизм. Он даже позволял себе иногда демонстративно бравировать своим неприятием официально признанной методологии. По воспоминаниям В.Б. Кобрина, Веселовский как-то язвительно заметил: «Вот были люди, которые говорили, что они марксисты, и утверждали, что в прошлом России ничего хорошего не было. Потом пришли другие люди и тоже называют себя марксистами, и говорят, что в прошлом в России все было прекрасно. Так если сами марксисты не могут понять, в чем марксизм, что же делать нам, немарксистам?»^[1164]. Готье и Яковлев частично приняли правила игры, снабжая свои работы ссылками на классиков марксизма-ленинизма-сталинизма. Но анализ их работ, очевидно, указывает на тесную связь их дореволюционных и постреволюционных исследований.

Символом частичного возвращения к традициям русской историографии стало переиздание некоторых работ С.Ф. Платонова, А.Е. Преснякова, Ю.В. Готье и В.О. Ключевского. В 1937 г. был переиздан «Замосковный край..» Готье. Активное участие московские историки приняли в публикации «Курса лекций по русской истории» своего учителя В.О. Ключевского. Опубликованный в 1937 г. курс лекций был отредактирован и снабжен комментариями. Первый и четвертый том готовил Яковлев, второй и третий – Готье, а пятый – С.К. Богоявленский^[1165].

Очевидно, что ученики Ключевского рассматривали публикацию главного сочинения своего учителя как реабилитацию достижений дореволюционной исторической науки. Не случайно в научно-исторической среде 1930-х гг. «старые специалисты» активно продвигали лозунг «Назад к Ключевскому!».

2. Научная и преподавательская работа в 1930-е гг

Первые годы после ссылки оказались непростыми. Советская власть не спешила полностью реабилитировать историков. После возвращения Яковлев нашел работу в картографическом тресте, организовав там Бюро иностранной географической транскрипции^[1166]. Специально для Д.И. Ульянова, возглавлявшего библиотечное дело в СССР, он написал обстоятельный доклад «О строительстве библиотек после войны 1914–1918 гг. в Соединенных штатах Америки»^[1167], где предложил перенять многое из опыта заокеанских коллег. Кроме этого, он пытался заработать переводами. Им был переведен роман В. Скотта «Айвенго»^[1168]. Он даже переводил книги по геологии, химии и медицине^[1169]. Только в 1938 г. он поступил на работу в созданный в 1936 г. Институт истории АН СССР.

Положение Яковлева после ссылки было достаточно шатким. Пережитые репрессии не могли не отразиться на его психологии. Его друг, академик В.И. Вернадский, в своем дневнике записал следующее: «М[ежду] прочим часто переходит [Яковлев. – В.Т.] на францу[зский] язык, т. к. думает, что во многих домах есть слуховые в стенах устройства для прослушивания. Я думаю, что он пересаливает»^[1170]. Очевидно, что такая подозрительность – следствие пережитого.

Яковлев активно продолжал заниматься археографией. В это время он начал энергичную деятельность по поиску и изданию исторических источников. Скорее всего, именно в это время ученый приходит к выводу, что введение в научный оборот новых исторических документов является главной задачей историка-профессионала. Объяснение этой позиции мы находим в воспоминаниях известного историка Л.Н. Пушкарева, посвященных годам работы с Яковлевым. В разговорах с молодым сотрудником Института Истории, работавшим под его началом над изданием таможенных книг XVII в., уже маститый историк говорил: «Поверьте, в истории так мало незыблемых истин. Я же об этом по собственному опыту сужу… Настанет время – все переменится. И критерии новые появятся, и периодизация иная будет, и взгляды новые, нам неизвестные, выскажутся! Все будет по-иному. А вот исторические источники – они как были, так и будут, это да, это – на века! Повесть Временных лет – она при всех переменах (неизбежных и непременных!) Повестью Временных лет останется. И я на склоне лет пришел к выводу: в исторической науке только археография неизменна и постоянна. И самый благородный труд – это издание источников»^[1171].

В 1938 г. под его редакцией под грифом Института истории вышли «Новгородские записные кабальные книги 100–104 и 111 годов (1591–1596 и 1602–1603 гг.)». Работа по подготовке кабальных книг к публикации была начата Яковлевым еще с весны 1914 г., но из-за социально-политических катаклизмов затянулась до 1930 г., когда удалось напечатать 1000 экземпляров (первый вариант книги был готов к 1928 г.^[1172]). Тем не менее, в связи с начавшимся «Академическим делом» весь тираж был уничтожен, а работу пришлось начать заново^[1173].

К 1940 г. была подготовлена к печати и опубликована первая часть «Актов хозяйства боярина Б.И. Морозова». У этого издания тоже оказалась сложная судьба. Книга была готова к 1930 г.^[1174], но по изложенным выше причинам также не увидела свет. В 1933 г. в Ленинграде была издана лишь часть собранного ранее материала. В новом издании отказались от хронологического принципа расположения документов, заменив его принципом территориального происхождения источников. Как писал Яковлев в предисловии к новому изданию, «редакция отказалась от поуездной разбивки, проведенной в издании 1933 г., так как в данном случае важнее хронологическая последовательность мероприятий Морозова и реакции на них подвластного ему населения, а не некоторая предположительная (на деле мнимая!) реальная целостность его хозяйственных операций в его уездно-окружном масштабе, тем более что хозяйственные группировки Морозова вовсе не совпадали с поуездным делением его вотчины»^[1175]. Вторую часть удалось опубликовать только в 1945 г.

Готье за годы ссылки сумел опубликовать только перевод романа С. де Бержерака «Иной свет или государства и империи луны» (М., 1931).

После возвращения из ссылки Готье уже не написал ни одного крупного труда. Сказывались годы и пережитые события. Ученый печатался только в энциклопедических изданиях, в первую очередь Большой советской энциклопедии, где помещал статьи по археологии. Но он активно участвовал в университетской жизни, преподавал в различных учебных заведениях. Так, он вел занятия в МИФЛИ, МГИАИ, МГУ. Любопытно сравнить курсы его дореволюционных лекций и читанные в новое время. При ближайшем рассмотрении они несильно различаются. В курсах «История народов СССР», прочитанных в МИФЛИ и МГИАИ в 1936 г., Готье сделал упор на фактическую сторону. Это объясняется, с одной стороны, стремлением избежать политически опасных обобщений, а с другой – дать студентам представление о реальном ходе исторического процесса, поскольку отсутствовали пособия, а в школах давалось схематичное объяснение русской истории в отрыве от фактов. Курсы лекций не сохранились полностью, но при сравнении оставшихся фрагментов становится очевидным, что они дословно совпадают, а следовательно, дополняют друг друга.

В начале лектор указывал слушателям, что «история целого многонационального государства не есть процесс единый, что прошло много времени, пока очень разнородные национальности… сложились в многонациональное государство»^[1176]. Он категорически отрицал мнение, по которому русская история начиналась только в 862 г., поэтому значительную часть курса занимали археологические экскурсы в древнейшие периоды. В определении социального строя славян к IX в. историк настаивал на том, что они находились в «переходном состоянии от родо-племенного строя»^[1177]. В вопросе о русском феодализме Готье присоединился к мнению тех, кто признавал его существование^[1178]. В курсе лекций 1907 г. этот термин историком не используется. Видимо, в дальнейшем на него повлияли работы Н.П. Павлова-Сильванского и, возможно, Б.Д. Грекова. В курсе лекций, очевидно, в угоду времени классовая борьба рассматривается в качестве «величайшего двигателя истории»^[1179]. Впрочем, в самом тексте лекций акцент на классовую борьбу не делается, что указывает на формальное признание этого положения. Причиной упадка Киевской Руси ученый видел естественный процесс феодального разложения, выразившийся в закрепощении смердов, а также княжеские усобицы^[1180]. Кроме внутренних предпосылок Готье, вслед за Ключевским, отмечал и набеги кочевников, приведшие к оттоку населения на север^[1181].

Историю раздробленности Руси историк показывал как развитие тех политических элементов (князь, вече, бояре), которые сложились в Киевской Руси. При этом он признавал, что в Галицко-Волынской земле процесс феодализации шел быстрее, чем в Суздальской^[1182]. Параллельно собственно русской истории большое внимание было уделено литовской истории. Здесь ученый, обосновывая схему разложения родоплеменного быта у литовцев, сослался на Маркса и Энгельса^[1183]. Опираясь на работы М.К. Любавского, Готье рассматривал историю Литовско-русского княжества как продолжение киевской истории, хотя и отмечал огромное влияние Польши.

Значительное внимание было уделено причинам возвышения Москвы. Здесь автор выделял несколько факторов: географический (центр русских земель), экономический (узел путей сообщения) и политический (деятельность московских князей)^[1184]. Он признавал Москву во второй половине XIV в. «богатым и мощным торговым и ремесленным центром», ставшим центром объединения русских земель.

Таким образом, несмотря на то что историк старался дать объективную, фактическую картину русской истории, в его лекциях прослеживается следование официальным требованиям, выразившееся в использовании концепций Маркса – Энгельса, а также, может, и формальное, но признание классовой борьбы как основы исторического процесса. Это позволяет несколько скорректировать представление о Готье как историке, категорически, даже внешне, отвергнувшем марксистскую парадигму. Учившийся у Готье А.И. Зевелев, вспоминал: «Звонок. Готье собирает свои записи и вдруг: Не расходитесь, не расходитесь! Ай-ай-ай! Забыл пару цитат из „Краткого курса“. Вслед за этим зачитывал несколько высказываний Сталина. И это проделывал человек, побывавший в ссылке! У меня уже тогда, на втором курсе, закрадывалась мысль о том, что лектор или демонстрирует свою „перестройку“ в духе официальной идеологии, или что он остался прежним Готье»^[1185]. Приятно, конечно, думать, что это остался «прежний» Готье, но и он, несмотря на бравурные выходки, вынужден был следовать определенным правилам игры, соблюдать осторожность.

В 1937 г. он принял участие в дискуссии о системе вузовского исторического образования^[1186]. 22 октября историк на совещании в Историко-архивном институте активно выступал за возращение семинарских занятий и превращение их в одно из центральных звеньев вузовского образования. В особенности семинары, с его точки зрения, должны быть полезны первокурсникам, поскольку вводят их в «кухню» профессионального историка. «…Товарищи, ведущие практические занятия, – считал Готье, – будут иметь для первого курса большее значение, чем лектор, который читает лекции»^[1187].

Веселовский не был подвергнут следствию и высылке, поэтому на протяжении этих лет он продолжал работать. Хотя публиковаться ему не разрешали. Только в 1936 г. из печати вышла небольшая монография «Село и деревня в Северо-Восточной Руси XIV–XVI вв.». Сам факт публикации книги свидетельствовал, что вокруг историков «старой школы» была разрушена стена молчания.

В начале издания автор обозначал принципы построения текста. Он считал, что статистический метод при наличии имеющихся источников невозможен. «Остается путь описания и анализа фактов и явлений»^[1188], т. е. нарративный подход. Несмотря на, казалось бы, локальный характер проблем, исследуемых в книге, в ней автор наметил многие вопросы общего хода развития феодализма на Северо-востоке Руси, поскольку эволюция селений рассматривалась в контексте трансформации крупных феодальных владений.

С его точки зрения, в исследуемое время (XIV–XVI вв.) существовало три типа селений: погост, село и деревня. Типичной и основной формой поселения в XIV–XV вв. была деревня в 1–3 двора. Термином «деревня» в купчих, по наблюдению историка, назывался комплекс земель, а не сами дворы и крестьяне^[1189]. Деревня, в концепции автора, была первичной формой заселения. Деревня рассматривалась исследователем как сельскохозяйственный комплекс в составе земель, пастбищ, леса и т. д., приобретавший устойчивый характер для писцов, записывавших даже запустевшие деревни^[1190].

Термин «село» заметно эволюционировал во времени. Так, первоначально «село» – это «населенное владение, княжеское или боярское, в котором, кроме главного селения с владельческим двором, могло быть множество селений – деревень». В дальнейшем, в XIV–XV вв., село «приобретает значение центра церковного прихода»^[1191]. Еще более кардинальной оказалась эволюция термина «погост». Первоначально это – «место, где останавливаются погостить приезжие торговцы». Кроме того, это места сборища людей. Задаваясь вопросом, почему погосты так и не стали полноценными поселениями, Веселовский пришел к выводу, что причиной этому стало то, что в то время «население вообще не селилось и не жило в крупных селениях»^[1192]. И, как итог, в ходе исторического развития погостами стали называть деревенские кладбища.

На большом фактическом материале (автор дал поуездную картину эволюции селений, введя в научный оборот множество ранее неизвестных фактов) историк сделал выводы, что основной тенденцией со второй половины XV в. стало укрупнение селений^[1193]. Происходило это как по инициативе землевладельцев, так и в результате естественного роста населения.

Важнейшим событием в истории сельских владений на Руси стала опричнина. Кризис, вызванный как внешними, так и внутренними факторами, привел к радикальному перестроению всего землевладения. Значительно это сказалось и не мелких селениях: «процесс уничтожения деревень-хуторов, начатый владельцами в конце XV в., был завершен разореньями первых двух десятилетий XVII в.»^[1194].

Публикация была снабжена предисловием от редакции. По вполне правдоподобному предположению А.М. Дубровского, автором предисловия мог быть заведующий кафедрой истории русского феодализма С.А. Пионтковский^[1195]. В предисловии редакция выражала свое несогласие с «общей концепцией» автора. Утверждалось, что Веселовский отталкивается от теории «робинзонады, выработанной дворянско-буржуазной историографией»^[1196]. По мнению редакции, историк считает, что «начальной формой землевладения в России была частная земельная собственность отдельного двора». Отметим, что более или менее близкое описание указанного выше процесса в книге можно найти только на 120 стр., где рассказывается о заселении только района Углича. Почему авторы (автор) предисловия «раздули» из этого отрывка целую «концепцию», сказать трудно. Может, необходимо было найти несоответствие марксистской теории (Энгельс считал первичной формой землевладения общину), а в монографии, посвященной частным вопросам и написанной предельно фактографично, сделать это было сложно. Следует согласиться с А.М. Дубровским, который считает, что «упрек в „робинзонаде“, брошенный Веселовскому автором предисловия к его книге, был совершенно несостоятелен»^[1197]. Тем не менее даже в предисловии приходилось признать, что Веселовский привлек и качественно проанализировал огромный фактический материал.

Веселовский к тому времени уже занимал в научном сообществе прочные позиции и пользовался заслуженным авторитетом, поэтому публикация вызвала закономерный интерес. Обстоятельный разбор монографии написал Б.А. Романов. Правда, он был опубликован только в 1960 г.^[1198]. В рецензии Б.А. Романов метко замечал особенности исследовательской стилистики Веселовского: «Над всем исследованием довлеет подчеркнутая конкретность изложения и громадная начитанность автора в источниках…»^[1199]. Рецензент посчитал излишним стремление автора к «конкретно-повествовательному приему изложения»^[1200]. Остановившись на многих, с его точки зрения, спорных конкретных вопросах, Б.А. Романов не согласился и с главной идеей Веселовского о деревне как первичной форме крестьянского хозяйства. По его мнению, такой формой было займище или починок, «в котором и ставится крестьянский двор или даже два и более дворов. Из починка, если он выдержал испытание некоторого времени, и возникает в официальных документах „деревня“»^[1201]. Отметим, что данный вопрос до сих пор остается дискуссионным в исторической науке.

Более критической стала рецензия С.В. Юшкова. Он повторил редакторскую ремарку о том, что Веселовский стоит на позициях буржуазной историографии^[1202]. Указал он и на отсутствие классового анализа в работе. С.В. Юшков раскритиковал и мнение Веселовского о том, что деревня являлась первичной формой землевладения, считая это спецификой только монастырского землевладения. Подводя итоги, автор рецензии все же признавал: «Подчеркивая ошибочность основной концепции автора и ряд допущенных им ошибок и упущений, нельзя не отметить, что многие частные вопросы…были не только им заново поставлены, но и решены»^[1203].

Монография стала этапной в целенаправленном исследовании Веселовским проблемы эволюции феодальных форм землевладения. В изучении наследия Веселовского ей традиционно уделялось мало места. Между тем эта книга позволила исследователю уточнить первичные ячейки феодального землевладения, создав тем самым твердый фундамент для своих концептуальных работ по социально-экономической истории Северо-Восточной Руси. Многие выводы автора нашли отражение в последующих исследованиях. Так, в капитальной работе А.Я. Дегтярева было подтверждено, что основным видом поселений в XIV–XV вв. было одно-двухдворное^[1204]. Л.В. Милов указал на климатические предпосылки целесообразности такого поселения^[1205]. Тем не менее, научно-исследовательский процесс изучения данной проблемы далеко еще не закончен. Но можно с уверенностью сказать, что монография Веселовского заметно продвинула исследования вперед.

3. С.В. Бахрушин в дискуссиях 1930-х гг

Бахрушин как историк, стремившийся влиться в истеблишмент советской историографии, оказался в центре дискуссий о социально-экономическом характере Киевской Руси. 1930-е–1940-е гг. ознаменовались жаркими спорами о социально-экономическом характере Древней Руси. Дискуссии были важной частью становления советской исторической науки и являются показателем неоднозначности ее развития. Несмотря на марксистскую терминологию, на повестке дня стоял вечный вопрос о характере развития России по отношению к западноевропейским странам.

В ходе дискуссии выделилось две группы: сторонники теории феодальной сущности Киевского государства и историки, считавшие, что основой социально-экономического строя того периода было рабовладение. Первую группу возглавлял Б.Д. Греков. Его работы, чутко улавливающие позицию официальных властей, оказались в центре полемики. Именно позиция по отношению к книгам Б.Д. Грекова определяла положение Бахрушина в проходивших дискуссиях.

В 1936 г. он откликнулся на публикацию книги Грекова «Феодальные отношения в Киевском государстве», вышедшую в 1935 г. Рецензируя монографию, Бахрушин, признавая сам факт того, что Русь миновала рабовладение, в то же время не соглашался с автором по ряду важных вопросов. Так, с его точки зрения, Греков, сосредоточившись на изучении социально-экономической базы, «совершенно упускает из поля своего зрения все „надстроечные явления“»^[1206]. Не хватало его работе и стремления рассмотреть явления в динамике, разработав более дробную периодизацию. Исходя из работ К. Маркса, который рассматривал Киевское государство как «империю Рюриковичей», Бахрушин считал, что необходимо провести разделение развития Киевской Руси на два периода. На первом этапе (IX–XI вв.) пришедшие норманны не нашли развитого феодального общества, поэтому ограничивались сбором дани, а не создали разветвленной феодальной системы, как в Англии или Франции. Произошла «концентрация власти в руках одного княжеского дома, обеспечивающая дружине более широкие возможности грабежа»^[1207]. Заметим, что данная идея по сути является прообразом концепции «государственного феодализма». Только с XI в. происходит развитие феодальных институтов, да и то «мы наблюдаем лишь первые этапы этого процесса»^[1208], – считал Бахрушин. Именно в это время, по его мнению, господствующее положение в экономике начинает занимать сельское хозяйство. Таким образом, историк выступил против архаизации феодализма в русской истории, как это делал Греков, стремившийся всячески доказать, что уже в IX в. на Руси существовало развитое феодальное общество. Еще одним важным недостатком исследований Грекова, по замечанию рецензента, стало то, что он игнорировал широкое применение рабов в хозяйстве землевладельцев^[1209].

Уже в данной рецензии проявилось новое положение Бахрушина. Основой его концептуальных построений становятся не исторические источники, а высказывания классиков марксизма, которые приобретают руководящее значение. В то же время Бахрушин всегда старался дать их в тесном переплетении с фактическим материалом. Более развернуто он повторил свои размышления в новой рецензии на книгу Грекова в центральном научно-историческом журнале «Историк-марксист»^[1210].

Следующей работой по данной проблематике стала статья «Держава Рюриковичей». Показательно, что заглавие является прямой цитатой К. Маркса. В основу работы были положены идеи Маркса из «Тайной дипломатии». В ней он развивал свои наблюдения, высказанные в рецензии на книгу Б.Д. Грекова. В начале статьи он признавал то, что в изучаемый период произошел переход от родовой общины к территориальной. Вывод был дан со ссылкой на Ф. Энгельса^[1211]. Любопытны были рассуждения Бахрушина о сущности «державы Рюриковичей». Он считал: «В момент образования „державы Рюриковичей“ это было в сущности искусственное объединение разнородных этнических элементов, которое при отсутствии у них экономических связей, держалось исключительно силой оружия»^[1212]. Исходя из этого факта, Бахрушин квалифицировал политический строй Киевской Руси как «военную демократию». В отличие от более ранней работы, автор немного удревнил время феодализации Руси. Теперь он относил его на конец X в.^[1213].

Б.Д. Греков так и не признал замечаний Бахрушина. В итоговом издании «Киевской Руси» он по-прежнему продолжал считать Киевскую Русь сформировавшимся феодальным государством, а не какой-нибудь «военной демократией»^[1214]. Сам Бахрушин в дальнейшем фактически публично признал концепцию оппонента^[1215], стараясь, видимо, не конфликтовать с могущественным главой советской медиевистики.

Еще одной знаковой работой по проблеме феодализма в Древней Руси стала критическая статья, направленная против концепции М.Н. Покровского. Она была опубликована в сборнике «Против исторической концепции М.Н. Покровского». Авторами сборника были либо историки-коммунисты, либо старые специалисты, принявшие предложенные «правила игры», например, Б.Д. Греков, В.И. Пичета, С.В. Юшков. Был среди них и Бахрушин, что вновь свидетельствовало о его высоком статусе в советской исторической науке.

Анализируя наследие М.Н. Покровского, автор считал, что основой его представлений о феодализме стали концепции Н.П. Павлова-Сильванского и В.О. Ключевского. По наблюдениям Бахрушина, Покровский продолжал рассматривать феодализм как юридический институт^[1216]. Далее, сравнив высказывая Маркса и Энгельса с идеями Покровского, автор сделал вывод: «Итак, ясное и точное определение феодального способа производства, данное в трудах Маркса и Энгельса, не оказало никакого влияния на Покровского»^[1217]. В статье выпукло проявился новый подход Бахрушина к исторической критике. Критиковалось то, что не совпадало с высказываниями классиков марксизма-ленинизма. Вся статья была построена по принципу сравнения концепции Покровского с трудами Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Блестяще знавший фактический материал Бахрушин практически не использовал его для опровержения Покровского. От него требовалась не научная, а идеологическая критика, что он и сделал.

В то же время в статье прослеживаются отдельные «вольные высказывания», отсылающие еще к дореволюционному творчеству ученого. Так, историк по-прежнему считал, что причиной кризиса феодального хозяйства в конце XVI в. стал рост товарно-денежных отношений^[1218].

В конце 1930-х гг. прошел очередной этап дискуссии о социально-политическом строе Киевской Руси. Против Б.Д. Грекова выступил А.В. Шестаков, опубликовавший в «Учительской газете» статью, где со ссылкой на «Историю ВКП(б). Краткий курс» утверждалось, что Киевская Русь была рабовладельческим обществом. В данном случае Бахрушин решительно выступил на стороне Грекова, подтвердив тем самым, что признает феодальный характер киевского социума^[1219].

Рассматривая мысли Бахрушина о социально-экономическом строе Киевской Руси в системе, стоит отметить, что его концепция была более сложной, чем концепция Грекова. Не случайно, что многие идеи Бахрушина (о коллективной эксплуатации зависимого населения, о роли рабов в Киевской Руси, о децентрализованности государства Рюриковичей и т. д.) нашли продолжение в работах других историков, в то время как концепция Грекова подверглась серьезной критике.

Проанализированные статьи наглядно показывают трансформацию исследовательского почерка Бахрушина. Все большее значение в его работах начинают играть цитаты классиков марксизма, как того и требовала официальная наука. В то же время повторим, что его работы никогда не превращались в подборку цитат. Высказывания классиков марксизма становились отправной точкой для дальнейших исследований, а зачастую носили формальный характер в конкретно-исторических трудах. В то же время концептуальные работы историка нередко носили на себе печать «цитатничества».

Итак, 1930-е гг. стали для московских историков временем выбора между традициями дореволюционной науки и новыми требованиями советской идеологии. Конечно же, просто отказаться от тех идей, на которых они были воспитаны, было невозможно. Поэтому они всегда выделялись на фоне более молодых историков-марксистов не только научным почерком, но и общей культурой, манерой держать себя в обществе. Несмотря на это, для дальнейшего сохранения возможности работать и собственного положения они вынуждены были идти на компромиссы. Готье в своих лекциях и статьях ссылался на классиков марксизма-ленинизма: без этого они просто не были бы опубликованы. В то же время, в силу возраста, Готье не мог перестроить свое научное мировоззрение на марксистский лад. Яковлев предпочел уйти в археографическую работу, стремясь найти там убежище от идеологического давления. Наиболее ярко примирение с существующей реальностью проявилось в творчестве Бахрушина. Он стремился подстроить свои исследования под новые требования. Не всегда это делалось из конъюнктурных соображений. Напомним, что в 1920-е гг. он активно интересовался марксизмом, видимо, считая эту парадигму плодотворной в научном плане. Бескомпромиссную позицию занял Веселовский: в его работах ранее как не было намека на марксизм, так его там не появилось и теперь.

Глава 7
Идеологические кампании военного и послевоенного времени

1. Московские историки в военное и послевоенное время

Великая Отечественная война невольно стала заметным этапом в истории советской историографии. С одной стороны, война не повлияла прямым образом на науку, но с другой – в функционировании исторической науки в СССР произошли значительные изменения. С началом боевых действий история стала рассматриваться властями как важный элемент пропаганды. Это выливалось в широкий показ историко-патриотического кино, издание исторических брошюр, многочисленные публичные лекции известных историков перед фронтовой и тыловой аудиториями. В то же время с приближением немецких войск к Москве началась эвакуация научных учреждений, среди которых были и исторические институты и факультеты вузов. Историкам «старой школы» военные годы дались особенно тяжело. Пережив революции и Гражданскую войну, репрессии против интеллигенции, на излете жизни уже пожилые люди вместе со всей страной подверглись испытанием войной.

В эвакуации оказались Готье, Веселовский и Бахрушин. Яковлев отказался покидать Москву. В почти покинутой столице он выполнял множество просьб и поручений от своих коллег. Так, он следил за сыном Б.Д. Грекова, Игорем^[1220], помог С.Б. Веселовскому, по его просьбе, спасти от уничтожения его уникальную библиотеку и личный архив^[1221].

Эвакуация стала особой вехой биографии, в том числе и московских историков. Как ценные научные работники они были оправлены в Алма-Ату и Ташкент. Так, в письмах к профессору Историко-архивного института А.Н. Сперанскому второй жены Веселовского, Ольги Алексеевны, подробно описан путь в эвакуацию. 23 августа 1941 г. супруги Веселовские приехали в Казань, где их разместили в частной квартире. «Живем в прохладной комнате. По диагонали через нас ходят туда-сюда 6 человек семьи хозяйки (и их гостей). Чисто, опрятно и они и мы стараемся не болтать ногами, сидя друг у друга на голове»^[1222], – писала Ольга Алексеевна. Веселовский продолжал научную работу, читал небольшие курсы в местном университете. В казанском архиве он обнаружил очередной экземпляр «Синодика» Ивана Грозного^[1223]. 25 ноября семья историка уже добралась до Ташкента, где их поселили в специальном Академическом доме^[1224], где разместились и другие историки.

В Ташкенте оказались Готье и Бахрушин. У Готье были проблемы со здоровьем. 10 апреля 1942 г. Веселовский писал Яковлеву: «Очень плох Ю.В. – за последнее время с ним было два небольших удара, падал на улице»^[1225]. О плохом состоянии Готье писал М.Н. Тихомирову и В.И. Пичета^[1226]. Поэтому даже когда началась реэвакуация, Готье долго не отваживался решиться на долгий и трудный путь^[1227]. Он так и скончался в Ташкенте 17 декабря 1943 г.

Бахрушин и Яковлев активно участвовали в пропагандистских акциях военного времени. Яковлев несколько раз читал циклы исторических передач на радио, посвященных героическим фактам русской истории^[1228]. Кроме того, он организовал выставки в честь Александра Невского^[1229], Кутузова^[1230], Суворова^[1231] и т. д. Им было подготовлено и напечатано «Пособие к изучению боевых приказов и речей товарища И.В. Сталина»^[1232]. В пособии, между прочим, историк выражает большие надежды на союз со «свободолюбивыми демократическими странами»^[1233].

Бахрушин публиковал историко-патриотические произведения^[1234]. Победы Советского Союза в войне все больше примиряли Бахрушина с существующей действительностью. По свидетельству А.А. Формозова, Бахрушин считал Сталина деятелем, равным Петру I, приведшим страну к величию и победе во Второй мировой войне^[1235]. Иного взгляда продолжал придерживаться по-прежнему непримиримый Веселовский. «К чему мы пришли после сумасшествия и мерзостей семнадцатого года? – писал он в дневнике 20 января 1944 г. – Немецкий и коричневый фашизм – против красного. Омерзительная форма фашизма – в союзе с гордым и честным англосаксом против немецкого национал-фашизма»^[1236]. Очевидно, что никаких симпатий к советскому строю историк не испытывал.

В то же время в советской исторической периодике начали появляться статьи, в которых на историческом материале пропагандировались связи с союзниками по антигитлеровской коалиции. Типичным примером таких работ стала совместная статья Готье и Бахрушина, освещавшая историю становления торговых и политических контактов между Россией и Англией^[1237]. Статья, вышедшая в 1941 г. в декабрьском номере «Исторического журнала», была написана в предельно объективисткой манере, без присущих предыдущей советской историографической традиции обличительных выпадов в сторону капиталистических стран. Авторами было показано, что сближение двух стран было обоюдовыгодным. Причем инициатором сближения был показан Иван Грозный, который противостоял консервативным кругам боярства, относившихся к такому сближению весьма негативно. В этом проявилась присущая эпохе тенденция к восхвалению Ивана IV как выдающегося и дальновидного государственного деятеля.

Культ Ивана Грозного стал неотъемлемой частью сталинской эпохи, а сам грозный правитель был одним из любимейших исторических персонажей Иосифа Виссарионовича. Исторические исследования эпохи Ивана Грозного приобретали в 1930–1940-е гг. особую актуальность. Заниматься данной проблематикой было, с одной стороны, почетно, а с другой – чревато последствиями, если взгляды ученого не совпадали с официально насаждаемой концепцией. В этом смысле отношение к личности Грозного являлось показателем конформизма/нонконформизма ученых.

Среди московских историков по поводу личности Ивана Грозного не было единого мнения. В 1939 г. Готье в рецензии на книгу Б. Верховеня писал: «Энергичный и умный правитель, страстный апологет самодержавия, Грозный царь, опираясь на дворянство и безжалостно сокрушая сопротивление княжат и бояр, завершает начатое его предшественниками создание сильного централизованного государства и значительно расширяет его пределы. При Грозном Россия превращается в многонациональное государство»^[1238]. Историк, в этом году избранный в академики АН СССР, рассматривал правление Ивана Грозного как прогрессивный этап в русской истории.

В это же время значительный интерес к истории правления Грозного проявлял Веселовский. Он первым из русских историков обратил внимание на такой уникальный исторический источник, как синодик опальных царя Ивана. В 1940 г. он опубликовал статью, в которой проводился источниковедческий анализ синодиков^[1239]. В том же году была написана (но не опубликована) статья о восприятии современниками политики и личности Грозного. В работе Веселовский выступил категорически против утверждения многих современных ему историков о том, что политику Грозного, якобы, поддерживал простой народ, видя в нем защитника от боярского произвола. Ученый на конкретных источниках показал то неприятие террора Грозного, которое выражали его современники из различных социальных групп^[1240]. Понятно, что такая статья в те годы не могла увидеть свет ни в одном издании.

История правления Ивана Грозного оказалась особенно популярной во время Великой Отечественной войны. Большое идеологическое значение имела небольшая монография Бахрушина, посвященная правлению Ивана Грозного. Как известно, Иван IV превозносился пропагандой как великий патриот, сильный и выдающийся правитель, создатель российской государственности. В этой связи работы, освещавшие деятельность этого правителя, играли, с точки зрения официальных властей, огромное значение. Книга Бахрушина об Иване Грозном выдержала несколько изданий. Первое из них вышло в 1942 г. В данной работе ссылки даются на издание 1945 г., перепечатанное в «Научных трудах».

Напомним, что в своей дореволюционной работе Бахрушин представлял правление Ивана IV как, в целом, закономерный этап русской истории, что не мешало ему показывать жестокость и бессмысленность многих его действий. В начале 1930-х гг. историк писал о Грозном как «психически больном человеке, патологическом субъекте», признавая, правда, его острый ум. Впрочем, это не мешало царю быть, по мнению Бахрушина, «игрушкой в руках тех, кто умел к нему подойти и найти нужные слова в нужную минуту»^[1241]. Теперь ученый высказывался более осторожно, избегал негативных характеристик царя. Правление Ивана Грозного историк рассматривал как закономерный этап русской истории. Главной целью эпохи была борьба с пережитками феодального времени. В этом в достаточной мере, по мысли автора, преуспела Избранная рада. Сильвестра и Адашева Бахрушин рисовал как властных временщиков^[1242]. Анализируя реформы Избранной рады, историк указывал на их успешность. В статье, опубликованной в 1945 г., он не соглашался с мнением о том, что Рада выражала интересы реакционных феодальных кругов^[1243]. С его точки зрения, Адашев стремился провести интересы нарождающегося дворянства, чему и способствовало большинство преобразований. Именно дворянство было заинтересовано в укреплении царской власти и создании централизованного государства. Внутренние преобразования позволили «развернуть широкую национальную программу внешней политики», заключающуюся в войнах с Казанью и с Ливонским орденом^[1244].

Тем не менее деятельность Рады не вполне отражала устремления дворян и царя к сильной власти, поскольку Рада вынуждена была действовать в союзе с крупной феодальной знатью^[1245]. В этой связи конфликт между царем и его советниками был, по мнению Бахрушина, неизбежен. «Опричнина представляется нам как момент созидания единого централизованного национального государства, как неизбежный этап в борьбе за абсолютизм»^[1246], – писал историк. При этом он не скрывал и негативных черт опричнины, описывая грабежи и террор опричных войск.

Не обошел Бахрушин в своей книге и экономические процессы. Он указывал на кризисные явления в русской экономике того времени, связывая их с переходом от натурального к денежному хозяйству. Кризис усугубила Ливонская война и опричнина^[1247].

Рассматривая личность Ивана Грозного, автор, признавая присущую ему жестокость, в то же время писал о том, что данная черта была типичной для всех выдающихся правителей того времени: «Жестокость Ивана Грозного была не только проявлением болезненной несдержанности неуравновешенного человека… но и сознательно применяемым методом политической борьбы, неизбежным в данных исторических условиях»^[1248]. Книга в целом вписывалась в сложившийся культ Ивана Грозного^[1249], но в то же время историк старался не впасть в откровенную апологетику царя.

Итак, каково же место работ С.В. Бахрушина в общем потоке научной литературы об эпохе Ивана Грозного? Ученый относился к той группе историков, которые признавали закономерный характер появления такой исторической фигуры, как Иван IV, причем это было обусловлено не конъюнктурными соображениями, а личной убежденностью. Об этом позволяет говорить сравнение его дореволюционной работы и последующих сочинений. Несмотря на то что историк так и не оставил фундаментальных трудов, многие его идеи оказались восприняты последующей историографией и получили дальнейшее развитие. В первую очередь, речь идет о концепции компромиссного характера деятельности Избранной рады. Важной чертой работ С.В. Бахрушина была концентрация на реформаторских устремлениях царствования. Данный подход задал вектор развития историографической традиции изучения, открыв целую серию работ советских историков по этой проблематике. Тем не менее в работе Бахрушина в очередной раз проявилось стремление историка уловить новые идеологические веяния.

В разгар войны вышел исторический роман В.И. Костылева «Иван Грозный», вскоре получивший Сталинскую премию. В нем Иван Грозный был показан великим историческим деятелем, борцом с остатками феодальной раздробленности. Книга вызвала закономерный интерес в среде историков. У нее появились как апологеты, так и критики. Учитывая официальное признание произведения, последних было значительно меньше.

Среди активных сторонников романа оказался Яковлев. Он недавно сам получил Сталинскую премию, поэтому восхваление книги должно было убедить власть предержащих в том, что бывший ссыльный придерживается правильной идеологической позиции, идет в ногу с передовой советской исторической наукой. В хвалебной рецензии на произведение он писал: «Роман В. Костылева с особенным вниманием будет прочитан в наши дни – дни победоносной борьбы с немецкими захватчиками,потомками подлых ливонских рыцарей»^[1250]. Историк утверждал, что автор сумел показать народную точку зрения на царствование Ивана IV. К плюсам романа он отнес и то, что писатель ознакомился с работами дореволюционных историков, Н.М. Карамзина и С.М. Соловьева, посвященными описываемой эпохе.

В общий поток хвалебных отзывов не вписывался отзыв Веселовского. Его написание историку было поручено непосредственно Институтом истории. До этого от рецензий уклонились, понимая щекотливость ситуации, Б.Д. Греков и Р.Ю. Виппер. По свидетельству О.А. Веселовской, ученый одно время не соглашался, но затем «так рассердился на „вранье“ в романе и в отзывах на него, что начал писать так добросовестно, как этот роман не заслуживает»^[1251]. Рецензия была закончена 7 августа 1943 г.

Веселовский в первую очередь отметил то, что Костылев совершенно не пользовался достижениями исторической науки. «Мнения авторитетов не закон, но не считаться с ними и игнорировать их, не имея своих данных, недопустимо», – считал рецензент. Представления романиста об описываемой эпохе историк посчитал «фантастикой»^[1252]. С точки зрения Веселовского, приписывать реформы 1547–1556 гг. исключительно царю, как это делал Костылев, нет основания. Более того, они проводились не им, а только с его согласия. Выступил он и против прославления Грозного как выдающегося и успешного правителя. Наоборот, заметил автор, после него осталось лишь запустение. В конце он посетовал, что появившиеся исторические литературные произведения мало внимания обращают на достижения науки, тем самым распространяя заведомо ложные идеи. Веселовский призвал своих коллег: «Настоящие ученые… должны найти время и силы бороться с неуважением и некультурным отношением к их труду со стороны литераторов»^[1253]. Конечно, коллеги не услышали призыва, поскольку понимали, что бороться придется не с литераторами, а с теми идеологическими требованиями, которые те реализовывали.

Не менее критичной был отзыв Веселовского на повесть «Иван Грозный», написанную корифеем советской литературы и любимцем власти, А.Н. Толстым. Известный литератор также стремился показать Грозного прогрессивным и демократическим правителем. Анализ литературного текста Веселовский проводил по линии его соответствия историческим реалиям описываемого времени. Здесь он был категоричен: «Действующие лица повести носят исторические имена, но они говорят такие речи и совершают такие поступки, которые не могли говорить и делать те лица, именами которых пользуется автор»^[1254]. Веселовский наглядно показал, что А.Н. Толстой нарисовал образ Ивана Грозного далеким от исторической правды.

Смелым шагом со стороны историка стала публикация в 1946 г. в центральном историческом журнале «Вопросы истории» (как допустили?!) статьи, посвященной опричнине как социально-политическому институту^[1255]. В ней он сумел опровергнуть несколько сложившихся в исторической науке стереотипов относительно опричнины. Так, он наглядно показал, что мнение С.Ф. Платонова о том, что опричнина, после ее формального упразднения в 1572 г., продолжала по факту существовать в виде царского двора, является ошибочным. Проведя тщательные изыскания в области поместного землевладения, Веселовский пришел к выводу, что после отмены опричнины в 1572 г. вотчины были возвращены бывшим владельцам. Это и стало реальным завершением опричнины. В статье автор сделал вывод, идущий вразрез с официально принятой точкой зрения. Он писал: «…Опричнина и вообще опалы Ивана Грозного свелись к уничтожению лиц и не изменили социального строя, существовавшего до них»^[1256]. Таким образом, тезис о выдающейся роли Ивана IV и опричнины в русской истории ставился под сомнение.

Общественная актуальность проблематики стимулировала историка к написанию целой серии работ, посвященных эпохе грозного правителя. В них автор решительно отверг мнение, освященное авторитетом С.Ф. Платонова, о том, что опричнина имела целью уничтожение княжеского и боярского удельного землевладения. Тщательно проанализировав источники, в том числе и обнаруженные им синодики опальных Ивана Грозного, историк показал, что репрессии коснулись широких слоев населения и не имели целенаправленного характера. В этом смысле он продолжил историографическую линию, намеченную В.О. Ключевским. Тот также рассматривал опричнину как во многом случайный, исторически ненужный институт.

Работы Веселовского об Иване Грозном и его эпохе из-за идеологических соображений в большинстве своем долгое время не публиковались и не были доступны широким научным кругам. После их выхода в свет, они вызвали широкий научно-общественный интерес. Именно они заложили основу для современных работ историков по данной проблематике, а тезис о непредопределенности опричнины стал общепризнанным.

2. Монография А.И. Яковлева «Холопство и холопы в Московском государстве в XVII в.»

Заметным событием, правда вскоре приобретшем скандальный оттенок, стала публикация монографии Яковлева, посвященной институту холопства в XVII в. У книги «Холопство и холопы в Московском государстве в XVII в.» была сложная судьба. Видимо, Яковлев начал работать над монографией еще в дореволюционное время, когда готовил к изданию кабальные книги. Судя по заметкам в дневнике друга историка, академика В.И. Вернадского, книга была готова к 1930 г., но из-за репрессий опубликовать ее было невозможно. Более того, по свидетельству Вернадского, «книгой хотели воспользоваться избранные уже [в академики] ком[мунисты] – я [Вернадский. – В.Т.] обвинял Грекова и Волгина»^[1257]. Книгу удалось отстоять, но долгое время она пролежала в рукописи. Как рассказывал сам Яковлев на совещании историков в ЦК ВКП(б) в 1944 г.: «Книга была представлена в Институт истории в готовом виде в конце 1934 года^[1258], как раз когда начались обвинения против Института истории, что он не дает исследовательских работ. Книга пролежала без всякого движения полностью 1939, 1940 год, причем рецензенты, которых Институт фактически по своему усмотрению выбирал, они высказались за напечатание этой книги. Рецензентами являлись академик Готье и академик Веселовский^[1259]. Два года пролежала эта работа в шкафу. Когда начался третий год, и я увидел, что она пролежит 3 и 4 года, я написал Вячеславу Михайловичу Молотову письмо. Он просил прислать текст книги. Я текст этой книги послал. Кто читал книгу, я не знаю, но они решили напечатать ее в 1941 году. Когда книги получила апробацию столь высокого источника, она была немедленно отправлена в набор, пройдя соответствующую рецензию при наборе»^[1260].

В 1942 г. книгу, еще находящуюся в рукописном варианте, затребовали для конкурса на присуждение премии. В начале 1943 г. книга была официально удостоена Сталинской премии второй степени в размере 100 000 рублей. Причины того, почему именно рукопись Яковлева получила премию, до сих пор неизвестны. По предположению Н.А. Горской, Сталин решил вновь пересмотреть официальную историческую концепцию в сторону признания теории о рабовладельческом периоде русской истории^[1261]. Впрочем, прямых доказательств этого предположения до сих пор нет. Более того, последующие события, скорее, свидетельствуют о том, что официальные идеологи вполне определились в своей поддержке феодальной концепции Б.Д. Грекова. А.А. Зимин объяснял присуждение премии тем, что на момент появления премии было только две крупные монографии (Яковлева и П.П. Смирнова о посадской общине XVII в.), подходившие под критерии премии^[1262]. Такое объяснение может быть правильным. Учитывая идеологическую «неразбериху» военного времени, это вполне могло произойти. Немаловажную роль сыграла и слава историка как хорошего знакомого самого Ленина.

Все полученные деньги Яковлев передал Чувашской и Мордовской АССР на создание приютов имени И. Сталина для сирот-детей воинов. В этом же году был опубликован первый том монографии «Холопство и холопы в Московском государстве в XVII в.».

По замыслу автора, исследование имело своей целью «истолковать смысл юридической постановки норм холопьего кабального права несколько иначе, чем это делали прежние исследователи, и взять эти нормы в их живом развитии в связи с той житейской обстановкой, среди которой они зарождались, росли и слагались»^[1263]. Для решения поставленной задачи историк привлек ранее не изученные архивы. Яковлев рассматривал новое исследование как продолжение своих двух первых монографий. По его мысли, оно должно было дополнить картину социально-экономического развития Московского царства в XVII в., нарисованную им в предыдущих трудах. Но, несмотря на колоссальный объем проделанной работы, исследование, по меткому замечанию А.А. Зимина, получилось «сумбурным», перегруженным фактами и выдержками из источников, а мысль автора не всегда ясной.

Книга открывалась экскурсом в историю холопства на Руси с древнейших времен. С точки зрения Яковлева, истоки института холопства надо искать в рабовладении. В Древней Руси главным источником богатства для князей была работорговля, а основным богатством – челядь, под которой автор понимал рабов-иноплеменников. Но с конца X в. положение вещей меняется: «На смену князьям-рабовладельцам и князьям-экспортерам приходят князья-хозяева, заинтересованные не в заморских походах с челядью на баркасах, пирогах или филюгах, а занятые более глубокими хозяйственными интересами, развившимися и окрепшими в Поднепровье в XI в.»^[1264]. Князья переходили от торговой деятельности к освоению своих земельных владений. Именно холопы стали первоначальной категорией зависимого населения, посаженной на обрабатывание угодий землевладельцев. Несмотря на то что нарисованная картина очень напоминала рабовладельческий строй, автор указывал в данной работе на то, что в истории России не было рабовладельческого периода. Следуя за Ф. Энгельсом, который утверждал, что германцы перешли в феодальную эпоху, минуя рабовладельческую формацию, исследователь писал: «Некоторые историки, исходя из факта существования рабов и работорговли у славян в IX и следующих веках, приходят к выводу о наличии в это время рабовладельческой формации и в киевской Руси. Подобная точка зрения является неверной. Образованию рабовладельческой формации античного типа помешал общинный строй славян»^[1265].

В ходе исследования Яковлев сделал вывод, что «славянин» в раннем Средневековье был синонимом слова «раб». Более того, по Яковлеву, термин «холоп» происходил от «славянина»^[1266] (что весьма сомнительно с научной точки зрения). Анализируя «Русскую Правду» в контексте эволюции холопства, автор специально выделил 14 статей памятника в особый «холопий кодекс»^[1267]. Таким образом, автор стремился доказать широкое распространение холопства в Древней Руси.

На значительную роль холопства в социально-экономической жизни Руси автор указывал и в период раздробленности (XIII–XV вв.). В это время холоп превратился в незаменимого работника княжеского хозяйства, трудящегося во всех сферах деятельности князя. Холоп окончательно превратился в частную собственность своего господина. Именно из холопов формировались первые дворовые слуги крупных феодалов, которые впоследствии станут основой дворянского сословия.

С формированием единого русского государства холопий вопрос встал особенно остро, поскольку скопление в руках бывших уездных феодалов большого количества вооруженных холопов создавало угрозу для стабильности государства. Кроме того, это вызвало принципиальный конфликт «идеи суверенитета централизованного феодального государства с идеей своеобразного суверенитета времен феодальной раздробленности»^[1268]. Тем не менее московские власти не смогли радикально решить эту проблему. Вместо того, чтобы бороться с самим холопьим вопросом, московский государственный аппарат вел борьбу с частными его проявлениями. Важную роль в том, что государственная власть не могла решительно побороть холопство, была «холопья идеология», т. е. представление о неприкосновенности холопов как собственности господина. Яковлев выделил три составляющие этой идеологии: 1) нравственную, когда общественное мнение осуждало бегство холопа от своего хозяина; 2) юридическую, по которой холоп принадлежал своему господину на «вещном праве» и 3) политическую, когда холоп мог зависеть только от политической воли господина^[1269].

Большую роль, в представлении автора, холопство играло в организации военного дела в Московском государстве. Холопы, как зависимые от феодала люди, составляли основу московского войска. По мнению Яковлева, даже на Куликовом поле победа была одержана именно холопьими отрядами^[1270].

С XVI в. правительство начало наступление на институт холопства, так как наличие огромного числа холопов лишало казну поступлений. Другой целью было лишить крупное боярство его слуг, обеспечив тем самым слугами дворянство. Путем осторожных полумер было введено «служилое холопство», когда холоп мог покинуть своего господина в случае его смерти. Тем самым, по мнению автора, на холопьем рынке была создана необходимая текучесть, которая расширяла доступ дворянства к холопам^[1271].

Еще одна неоднозначная мысль, которую историк высказал в своем исследовании, заключалась в том, что именно холопство стало основой генезиса крепостного права. По мнению автора, в результате социально-экономического развития Московского царства в XVII в. произошла «не отмена холопства, а превращение и холопа, и крестьянина в так называемую „ревизскую душу“, соединившую в себе почти все отрицательные черты подневольного состояния и холопа, и владельческого крестьянина»^[1272]. Еще более отчетливо данная идея была озвучена в более ранней работе Яковлева, дореволюционном популярном очерке о развитии крепостного права в России. «Крепостное право на крестьян развилось в Московском государстве XVI и XVII вв. из права холопьего, из права на владение рабами, определившегося у нас еще в X и XI вв.»^[1273], – утверждал исследователь. Таким образом, в работах Яковлева довольно отчетливо прослеживается представление о взаимосвязи между холопством, имевшим истоками рабовладение, и крепостным правом – высшей формой феодальной зависимости. Надо отметить, что эта мысль была не нова для русской историографии. Так, генезис крепостничества и холопье право связывал еще В.О. Ключевский в своей статье «Происхождение крепостного права в России» и «Курсе лекций по русской истории». Эту идею поддерживали многие его ученики.

В приложении к тексту исследования Яковлев поместил источники, на которые он опирался в ходе своей работы. Тем самым автор следовал своему принципу знакомить читателей не только с результатами работы, но и с тем документальным материалом, на котором эта работа основывалась. Монография встретила неоднозначную оценку. Несмотря на официальное присуждение Сталинской премии, на книгу поступили противоречивые отзывы. Причем первоначально в подавляющем большинстве они были положительными. С получением премии Яковлева поздравили Богоявленский, Пичета, Готье и Веселовский^[1274]. В частном письме А. Яковлеву Б.Б. Кафенгауз, будучи его учеником, писал, что «книга производит впечатление полной новизны и свежести в освещении такого старого, казалось бы, вопроса. Обращение к новым архивным материалам и тонкий анализ их привели Вас к крупнейшему научному достижению»^[1275]. Положительные внутренние рецензии поступили от Готье^[1276] и Бахрушина^[1277]. Бахрушин, несмотря на отмеченные недостатки, писал: «В общем итоге, труд А.И. Яковлева, изобилующий блестящими и острыми мыслями… дает живую картину взаимоотношений холопов и их господ и вскрывает борьбу, шедшую в господствующем классе вокруг холопства…Таким образом, монография представляет собой очень ценный вклад в литературу о холопстве и наглядно показывает широкий размах, который даже в тяжелых условиях упорной борьбы народов нашего Союза… принимает советская наука»^[1278].

Более критичной была рецензия А.Н. Сперанского. Он признавал книгу интересной попыткой решения поставленной проблемы, но в то же время писал, что «старые методологические приемы, от которых делает попытку освободиться автор, не позволили ему дать полноценное исследование»^[1279].

Таким образом, пока для историка складывалось все более или менее благополучно. Его даже пригласили в комитет по Сталинским премиям. Будучи сотрудником комитета, он написал резко критическую рецензию на «Историю Казахской ССР», написанную под редакцией А.М. Панкратовой. С его точки зрения, авторы не отразили значительные положительные последствия русского внедрения в Казахстан. Продвижение России в Среднюю Азию Яковлев расценил как прогрессивный факт. Он категорически выступил против оценки восстания Амангельды Иманова как антицаристского, а следовательно, и прогрессивного исторического эпизода^[1280]. Из-за этой рецензии книга не только не получила искомой премии, но и была подвергнута серьезной критике. А.М. Панкратова перешла в «контрнаступление», стремясь дискредитировать монографию Яковлева.

Книга о холопах обсуждалась на заседании историков в ЦК ВКП(б) в 1944 г. Критика на работу Яковлева (надо признать, иногда справедливая) прозвучала со стороны В.И. Пичеты, Б.И. Сыромятникова, С.В. Бахрушина, А.М. Панкратовой.

Совещание историков 1944 г. в ЦК ВКП(б) является значительным эпизодом в истории советской исторической науки. В ходе Великой Отечественной войны сложилась уникальная ситуация. С одной стороны, историческая наука стала частью пропагандистской машины. Ведущие историки разъезжали по всей стране с публичными лекциями, примерами из прошлого поддерживая боевой дух солдат. С другой – историки в силу того, что ослаб контроль государства над наукой, получили значительную свободу в своем научном творчестве. Такое положение дел устраивало ученых старой формации, потому что они получили возможность более свободно высказывать свои взгляды, более того, они постарались возродить стандарты научности, принятые в дореволюционной исторической науке. Сделать это было не так-то просто. Ситуация осложнялась существованием в исторической науке нескольких генераций историков. С одной стороны, продолжали работать дореволюционные ученые, с другой – важнейшую роль начало играть новое поколение, в первую очередь бывшие ученики М.Н. Покровского. Разный взгляд на прошлое страны, разное понимание задач исторического исследования неминуемо приводили к острым конфликтам. Вообще, положение дел в конце 1930-х. – первой половине 1940-х можно охарактеризовать как нарастание конфликта в исторической среде. Но такая ситуация совсем не устраивала учеников Покровского, привыкших следовать партийной линии в изучении прошлого и решать научные проблемы при помощи вмешательства партийного аппарата. Камнем преткновения стала оценка ключевых явлений русской истории. Более того, продолжалась скрытая борьба между представителями двух генераций за лидирующее положение.

Существующие противоречия обнажила война. Апогеем конфликта стало совещание историков в ЦК ВКП(б) в 1944 г. Инициатором встречи была А.М. Панкратова, написавшая письмо в ЦК с просьбой разобраться с возмутительными, по ее мнению, случаями апологетики царской России и неверными трактовками отдельных событий. Среди тех авторов, которые допустили эти ошибки, Панкратова назвала Ефимова, А. Яковлева, Бушуева, Сыромятникова и Аджемяна. Она писала, что в исторической науке все громче звучат требования о пересмотре марксистского понимания истории, что эти требования главным образом исходят от представителей «школы Ключевского» (явный намек на Яковлева), которые «теперь открыто гордятся своей принадлежностью к этой школе»^[1281].

В ответ на это была сформирована комиссия в составе председателя А.С. Щербакова и секретарей ЦК ВКП(б) А.А. Андреева и Г.М. Маленкова. Совещание началось 29 мая 1944 г. и проводилось с перерывами 1, 5, 10, 22 июня и 8 июля. На совещание были приглашены ведущие историки Советского Союза.

Книга Яковлева стала одним из центральных объектов для критики. Первым критиком стала А.М. Панкратова, выступавшая 1 июня. В своей критике она подошла к книге с политико-методологической позиции. Она утверждала, что монография «не только не является марксистской, но и не является патриотической книгой»^[1282]. Выступавшая указала и на то, что исследование написано с формально-юридических позиций, что противоречит марксистскому подходу. Неприятие вызвал и вывод автора о русском государстве как «холопьем царстве». «Как могла эта книга без всякого обсуждения советской общественности получить Сталинскую премию?» – восклицала Панкратова.

Следующим критиком стал историк-юрист Б.И. Сыромятников. Он сделал упор на противоречиях автора, указав на то, что тот пишет о широком распространении холопства, но не говорит о рабовладельческом периоде в русской истории^[1283]. Серьезные возражения у Сыромятникова вызвали и лингвистические изыскания Яковлева.

С острой, но научной по характеру, хотя и с оттенком конъюнктуры, критикой выступил В.И. Пичета. Он обоснованно говорил о многочисленных историко-филологических натяжках, которые присутствовали в книге Яковлева. Особенно его возмутило, что коллега считает, что этноним «славяне» происходит от слова «раб»^[1284].

10 июня на заседании пришла очередь выступать самому Яковлеву. В первую очередь он заявил: «…Последнее десятилетие, когда стало ликвидироваться злосчастное наследие покровщины, мы были поставлены в положение вполне удовлетворительное, в некоторых случаях даже блестящее»^[1285]. Тем не менее историческая наука, по мнению выступавшего, не смогла воспользоваться благоприятными условиями. Одним из показателей этого являлось то, что так и не появилось общедоступного и общепризнанного учебника по истории. Продолжало «хромать» и преподавание в высшей школе.

В этой связи он призвал обратиться к опыту дореволюционной исторической науки, в первую очередь, к Ключевскому. Особенно перспективной ему казалась историческая его схема, которая в модифицированном виде могла лечь в основу советской историографии^[1286]. Яковлев предложил и собственное видение русского исторического процесса. Он считал, что целесообразно выделить «три динамических момента». Первый – «поворот на мирный путь». Яковлев утверждал, что в отличие от германцев славяне быстро перешли к мирной колонизации. «Наша история есть история колонизации»^[1287], – повторял он Ключевского. «Вторая идея русского народа – идея дружной обороны, которая постепенно развилась и крепла». Наконец, третья идея – «это идея равноправного подхода ко всякой другой народности»^[1288]. Таким образом, историк предлагал перейти от критического подхода к русскому прошлому, свойственного «школе Покровского», к предельно позитивному взгляду на историю России. Классовая борьба, в его понимании, отступала перед общегосударственными задачами.

Совсем небольшую часть своего выступления Яковлев отвел опровержению конкретных обвинений в свой адрес. Критику со стороны В.И. Пичеты посчитал излишне мелочной и заявил: «Ваши возражения мне непонятны и подобны спору о выборе шрифта или бумаги для печатания книги, и никакого отношения к самому предмету книги не имеют»^[1289].

Выступавший следом Е.Н. Городецкий обратил внимание присутствующих на то, что Яковлев по существу не ответил на прозвучавшие обвинения. Более того, он напомнил, что на заседании по поводу исторических учебников в Наркомпросе 7 января 1944 г. Яковлев сказал: «Мне представляется необходимым выдвинуть на первый план мотив русского национализма. Мы очень уважаем народности, вошедшие в наш Союз, относимся к ним любовно. Но русскую историю делал русский народ. И мне кажется, что всякий учебник о России должен быть построен на этом лейтмотиве»^[1290]. Историк-марксист обвинил Яковлева в великорусском шовинизме и призвал серьезно, наравне с книгой Н.Л. Рубинштейна о русской историографии, обсудить его работы.

Схожие обвинения со стороны Городецкого прозвучали и по отношению к Бахрушину, который, по словам выступавшего, рассматривал Российскую империю как воплощение политической мощи русского народа^[1291].

22 июня на совещании было официально зачитано заявление А.М. Панкратовой секретарю ЦК ВКП(б) А.С. Щербакову. В ней она выразила свое категорическое несогласие с рецензией Яковлева на книгу по истории Казахстана. «Изложенные в ней установки» она рассматривала как «не соответствующие основам марксизма-ленинизма в вопросах национально-колониальной политики». С ее точки зрения, рецензия и выступление Яковлева носят ярко выраженный отпечаток «великодержавного шовинизма»^[1292].

На заседании прозвучало обвинение и в адрес сектора Истории СССР до XIX в. Института истории, где готовилась и обсуждалась книга Яковлева. Коллектив сектора, как заявил В.П. Волгин, попустительствовал публикации этой «идеологически вредной работы». Такое обвинение прямо относилось к Бахрушину как главе этого сектора. Поэтому вскоре он поспешил в письме в ЦК написать о том, что сектор Истории СССР до XIX в. активно критиковал монографию Яковлева.

В ходе дискуссии на конференции сложилось три группы историков:

1) историки-марксисты, в массе своей ученики М.Н. Покровского, которые отстаивали принципы классового подхода к оценке русской истории;

2) историки «старой школы» и примкнувшие к ним ученые, следующие новой конъюнктуре, которые считали, что русское прошлое должно рассматриваться в позитивном ключе и 3) историки, во главе с И.И. Минцем, предложившие придерживаться «золотой середины», что более соответствовало официальной позиции. Последние призывали не искать в истории только негативные черты, но подчеркивать и положительные стороны^[1293].

Но, несмотря на то что формально совещание было инициировано историками, главным действующим лицом на нем были представители власти. Для советской идеологической системы проходящая конференция была хорошим поводом вернуть контроль над исторической наукой. Поэтому в резолюциях все эти неофициальные группировки были намеренно нивелированы. Так, идейные противники, А.М. Панкратова, А.И. Яковлев и Е.В. Тарле, оказались подвергнуты одним и тем же обвинениям. Официальным идеологам было выгодно предстать в виде арбитров, указывающих на то, что не правы в той или иной степени все.

История была важной частью пропагандистской машины. По изменению интерпретации отечественного прошлого легко улавливались повороты как во внутренней, так и во внешней политике. После того как исчезли надежды на мировую революцию, а во внутренней политике начали преобладать патриотические мотивы, советская историческая наука совершила поворот к позитивному (в умеренной форме) освещению русской истории. Но во время войны вновь появились обоснованные надежды на дальнейшее распространение коммунистических идей за пределы СССР. А излишне патриотическая риторика могла этому помешать. Поэтому нужно было сохранить не только патриотические элементы идеологии, которые показали себя крайне эффективно во время войны, но и не отпугнуть воинствующим советским национализмом другие народы. На основании этих соображений и принималась резолюция совещания. Ее авторы не приняли целиком ни одну из проявившихся на совещании позиций: они выразили недовольство как излишним принижением русской истории, так и излишней ее героизацией.

Первый раздел носил название «О влиянии реакционных взглядов немецких историков на современную русскую историографию». Здесь Яковлев оказался в одной категории со своими оппонентами, А.М. Панкратовой и Н.Л. Рубинштейном. Их обвинили в следовании антирусским концепциям немецких историков. В работах Яковлева это выразилось, по мнению авторов, в том, что он выводил термин «славяне» от рабов. В конце было написано: «Видно, что эти историки… находятся под сильным влиянием реакционных антирусских установок немецких историков, публично распространяют исторически фальшивые и чуждые нашему народу взгляды, засоряют головы советских людей идеологией явно немецкого происхождения и тем самым затрудняют нашу борьбу по морально-политическому разгрому фашизма»^[1294]. В то же время, идеологи признали правильной критику Яковлева по отношению к книге «История Казахской ССР».

Еще одним тяжелым обвинением, прозвучавшим в адрес Яковлева, стало признание наличия «великодержавного шовинизма» в его выступлениях. Здесь припомнили его реплики на совещаниях по учебникам истории. При этом добавлялось: «Некоторое возрождение националистической идеологии у ряда историков тем более опасно, что оно связано с идеализацией буржуазно-демократического строя и надеждой на эволюцию советского государства к обычной буржуазной республике»^[1295]. Вспомнили строку из брошюры Яковлева «Пособие для изучения боевых приказов и речей товарища И.В. Сталина», где он писал о Великобритании как о стране «классической политической свободы»^[1296].

Бахрушина, как одного из авторов и редакторов вузовского учебника, обвинили в «пренебрежительном отношении к прошлому» России. Учебник был представлен как пример возвращения к «школе Покровского»^[1297].

Совещание историков в ЦК ВКП(б) в 1944 г., как это уже отмечалось специалистами ранее, стало прообразом для идеологических кампаний, развернувшихся в послевоенное время^[1298]. Многие вопросы, всплывшие на совещании, станут ключевыми для советской историографии, а конфликт различных групп историков, отчетливо проявившийся, продолжится и далее.

Несмотря на это, настоящий вал критики обрушился на Яковлева в 1945–1946 гг. Старый друг, С.В. Бахрушин, опубликовал критическую рецензию на книгу «Холопство и холопы…». В ней он писал: «Автор отвергает наличие рабовладельческой формации у восточных славян. Но данное заявление идет вразрез с разделами книги, посвященными Киевской Руси. Материалы этих разделов поданы автором так, будто речь идет о рабовладельческой стране»^[1299]. В заключении автор рецензии обвинил Яковлева в немарксистском подходе.

В противовес Бахрушину С.Б. Веселовский выпустил не менее критический, но написанный исключительно в академическом духе разбор монографии. В ней автор, в частности, опровергал неудачные попытки Яковлева генетически связать термины «холоп» и «славянин»^[1300]. Сдержанно, но беспощадно и местами очень верно рецензент раскритиковал и общий тон книги: «…Проф. Яковлев пересказывает своими словами извлеченные им из архивов казусы, большей частью в хронологическом порядке, каждый казус за особым номером. Изложение казусов сопровождается иногда замечаниями, иногда автор делает некоторые обобщения, но в общем предоставляет читателю самому разбираться в массе полусырого архивного материала. Таким образом, „конкретность“ изложения доведена до крайних пределов»^[1301]. Надо заметить, что все-таки критика Веселовского была не вполне корректной. Он остановился лишь на страницах, посвященных древнейшим периодам, в то время как главная часть книги касалась XVI–XVII вв.

В чем же причина критики, казалось бы, официально признанной работы? С.Б. Веселовский, славившийся своей научной принципиальностью, скорее всего, просто отвергал ошибочные представления Яковлева, поэтому заподозрить его в осознанной травле трудно. Правда, время для критики он выбрал неудачное. Можно было бы предположить, что главным инициатором травли был Б.Д. Греков, поскольку тезис Яковлева о генезисе крепостничества из института холопства, очевидно, расходился с его концепцией социально-экономической эволюции России. И действительно, Греков активно участвовал в критике. 29 марта на заседании Президиума АН СССР, Греков сделал доклад, где указывал, что Яковлев «проповедовал идеалистические концепции буржуазно-либерального толка, порой сближавшиеся с кадетскими»^[1302]. Тем не менее главными недоброжелателями, по мнению самого Яковлева, были С.В. Бахрушин^[1303] и А.М. Панкратова. Последняя, как уже упоминалось, не могла простить Яковлеву рецензию на «Историю Казахской ССР», из-за которой книга была лишена Сталинской премии. В письме к В.П. Потемкину от 16 августа 1944 г. Яковлев прямо указывает на эту причину: «…В связи с атакой на „Холопство“ поговаривают о каких-то дальнейших выпадах против меня. Это все, конечно, за Казахстан»^[1304]. А вот найти причину конфликта с С.В. Бахрушиным сложно. Напомним, что первоначально им был дан положительный отзыв, а на совещании историков Бахрушин не критиковал книгу коллеги, поэтому говорить о научной принципиальности здесь не приходится. По мнению А.А. Зимина, поводом для травли могло быть присуждение Яковлеву, в обход основного сообщества историков Института истории, Сталинской премии, что вызвало элементарную зависть^[1305].

Что же действительно случилось между двумя старыми приятелями и коллегами, на данный момент сказать очень сложно, возможно, на это прольют свет дальнейшие архивные изыскания. Можно предположить, что Бахрушину, после прозвучавшего обвинения в попустительстве в публикации монографии Яковлева, необходимо было показать, что он, как глава сектора Истории СССР до XIX в. Института истории, активно участвует в критике, а не выгораживает своих сотрудников.

Кроме того, Бахрушин, вписавшийся в элиту советской исторической науки и в целом выступивший на стороне Б.Д. Грекова в дискуссиях о социально-экономическом характере Киевской Руси, вынужден был занять позицию, направленную против книги Яковлева, так как она объективно противоречила с поддерживаемой им концепции, одним из творцов которой он был. Время требовало четко определиться: с кем быть? И Бахрушин сделал выбор в пользу «грековской группы», тем более что это сулило большие дивиденды в плане чинов и званий. Намечались выборы в академики, а поддержка Грекова была тогда определяющей. Справедливости ради надо отметить, что, по слухам среди историков, сам Греков относился к Бахрушину как к конкуренту. В 1946 г. он даже противопоставил на выборах Бахрушину Веселовского и сделал все, чтобы последний стал академиком^[1306].

На выборах 1946 г. баллотировался и Яковлев. Но, несмотря на то что его выдвинули на соискание этого звания такие организации, как Чувашский научно-исследовательский институт языка, литературы и истории, Московский государственный библиотечный институт им. В.М. Молотова, Центральный государственный архив древних актов, научный институт «Советская энциклопедия», а также группа ученых во главе с академиком Е.В. Тарле^[1307], Яковлев не получил звания. Во многом это было связано с той неблагоприятной атмосферой, которая сложилась вокруг историка после критики его исследования о холопстве.

После этой травли Яковлев дистанцировался от коллектива Института истории и продолжил свою научную деятельность на некотором удалении от коллег «по цеху». Видимо, понимая шаткость своего положения, историк решил напомнить о своем особом статусе хорошего знакомого Ленина, который неоднократно помогал ему ранее. В 1944 г. он публикует небольшую статью о своих встречах с Лениным^[1308]. Статья должна была стать своеобразной индульгенцией для уже немолодого ученого.

В 1946 г. вышла статья Яковлева о его учителе В.О. Ключевском. Традиция в науке многое значила для историка. Он был учеником В.О. Ключевского, что во многом определило его пристальное внимание к научному наследию учителя. К Ключевскому Яковлев до конца жизни относился с благоговением. По воспоминаниям Л.Н. Пушкарева, над его рабочим столом всегда висел портрет автора «Курса лекций по русской истории»^[1309].

Василию Осиповичу Яковлев посвятил обширную статью^[1310], сочетающую в себе как анализ исторической концепции великого историка, так и личные воспоминания Яковлева о своем учителе. Для него Ключевский-человек и Ключевский-ученый были неразрывны.

В статье он обратил внимание на уникальную манеру чтения Ключевским лекций, принесшую ему всеобщую славу. Он отметил его бескорыстность, любовь к своей профессии, стремление помочь студентам. Обо всех этих качествах Яковлев знал не понаслышке. Именно Ключевский помог ему вернуться в Московский университет после того, как его выгнали за участие во всеобщей студенческой забастовке в 1899 г.^[1311]

Яковлев подчеркивал, что верность научной традиции, которую Ключевский перенял от своих более старших коллег, позволила ему получить «замечательную школу тонкой и надежной критической работы». Автор подробно описал быт Ключевского, который, несмотря на всеобщее признание, продолжал жить более чем скромно: «До своей предсмертной болезни он обходился даже без особой кровати и спал всегда в кабинете на диване и сам раскидывал для ночлега скатанную для него кровать»^[1312]. В этом отрывке рельефно проглядывается стремление Яковлева придать образу Ключевского подвижнический характер.

Значительная часть статьи была посвящена рассмотрению исторических взглядов Ключевского. Здесь автор позволил себе бросающуюся в глаза модернизацию концепции историка-классика. Очевидно, в угоду сложившейся политической обстановке исследователь написал следующее: «В царствование Ивана IV было сокрушено мешавшее… ходу дел своими настроениями и выступлениями старое боярство, неспособное изжить свои удельные претензии»^[1313]. Напомним, что Ключевский рассматривал деятельность Ивана IV во многом как случайный исторический эпизод. Яковлев же построил пересказ его взглядов таким образом, что получалось, будто бы в концепции Ключевского все действия Ивана IV были направлены на сокрушение пережитков удельной эпохи и тем самым приобретали важный исторический смысл. Такая трактовка органично вписывалась в сталинскую историческую концепцию, восхвалявшую Ивана IV. В этом, очевидно, проявилось стремление автора «осоветить» Ключевского, подогнать его научное наследие под «современные требования».

Впрочем, даже такой шаг не спас автора статьи от резких критических выпадов как в его адрес, так и в адрес его покойного учителя.

3. «Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси» С.Б. Веселовского

В стороне от событий, связанных с борьбой историков, оказался Веселовский. В 1930-е – 1940-е гг. он продолжал активно работать над своими трудами по истории феодального землевладения. Работу на некоторое время прервало слабеющее зрение ученого. Несмотря на внешнее затворничество, в 1946 г. его избирают академиком.

В 1940-е гг. он опубликовал несколько знаковых работ. Существенный интерес представляет статья Веселовского об исторической топонимике. В ней автор признавал топонимику важной отраслью исторической науки. Особенное значение топонимика играет в изучении колонизации и истории землевладения^[1314]. В работе автор подробно остановился на методике топонимического исследования. Он призвал внимательно и осторожно относиться к этому историческому источнику. В основе его метода лежало последовательное следование принципу историзма, комплексного сопоставления топонимического материала с письменными источниками. Ученый призвал организовать систематические экспедиции по сбору местных названий^[1315].

Центральной публикацией послевоенного периода в наследии Веселовского стала фундаментальная монография о феодальном землевладении Северо-Восточной Руси. К этой книге выдающийся историк шел очень долго. Основой для работы стали открытые им монастырские архивы, которые он разрабатывал с середины 1920-х гг. Две его монографии, написанные после революции, имеют прямое отношение к книге и являются как бы подготовкой к итоговому труду.

В первый том вошло две части: «Частное землевладение» и «Землевладение митрополичьего дома». Первая часть написана на высочайшем концептуальном уровне, сноски в ней сведены к минимуму. В ней Веселовский концентрированно описывает свою концепцию происхождения феодального землевладения. Вначале он выдвинул утверждение, что частная собственность являлась широко распространенной в Древней Руси^[1316]. Но реальное изучение этого юридического и экономического института ученый считал возможным только с XV в., когда появляется массовый актовый материал. В дальнейшем он допускал углубление хронологических рамок, поскольку могут быть открыты новые источники, но особенные надежды он связывал с совершенствованием методов исторического исследования^[1317]. При этом историк призывал отказаться от умозрительных выводов и обратиться к конкретно-историческому материалу^[1318].

Обращаясь к предшествующей историографии, автор особенно выделял работы Ф. де Куланжа. Из отечественных исследователей он признавал большие заслуги Н.П. Павлова-Сильванского. Впрочем, последнему, с его точки зрения, не хватало конкретных знаний о природе западноевропейского феодализма, поэтому тот встал на «путь смелых сравнений и поверхностных аналогий»^[1319]. Тем не менее работы автора «Феодализма в Древней Руси» показали, что только сравнительно-исторический ракурс позволит плодотворно разрешить поставленную проблему.

Анализируя историю русского землевладения, автор в первую очередь сконцентрировался на эволюции наследственного права. Он выявил значительные пережитки родоплеменного строя в нормах права, в частности, возможность выкупа земли со стороны родственников^[1320]. Рассматривая наследственное право, исследователь пришел к выводу, что норма, по которой вотчина должна была делиться между всеми наследниками по мужской линии, стала главной причиной упадка княжеских и боярских родов и, как следствие, их легкого попадания под власть московских князей^[1321], которые с первой трети XV в. взяли курс на перевод вотчинного землевладения в поместное^[1322]. Вотчинное землевладение, по наблюдениям автора, достигло своего пика при Василие II, а затем начался его неуклонный упадок^[1323]. Такой вывод в корне противоречил материалистической интерпретации истории. Веселовский вновь повторил свой вывод о катастрофе вотчины в эпоху Ливонской войны и опричнины, вызвавших разорение и невиданное переселение землевладельцев^[1324]. Кстати, по наблюдениям Н.А. Горской, работа Веселовского является последней (!), посвященной наследственному праву^[1325].

Одной из центральных проблем, проанализированных автором, стал вопрос о происхождении судебного и податного иммунитета. В книге «К вопросу опроисхождении вотчинного режима» историк выдвигал концепцию происхождения иммунитета как факта княжеских пожалований. Тогда эта теория подверглась критике А.Е. Преснякова, утверждавшего, что княжеские пожалования лишь фиксировали то, что происходило в результате развития землевладения. Веселовский вновь не согласился с данным утверждением, вернувшись спустя много лет к полемике. Он указывал на тот факт, что иммунитет не касался всех землевладельцев, а только тех, кто служил у князя. В то время как если бы иммунитет фиксировал уже сложившиеся в землевладельческом классе отношения, то он должен был распространяться на всех землевладельцев^[1326].

Иммунитет рассматривался Веселовским в том числе и как форма княжеского управления. Причем историк показал, что иммунитетом, вопреки сложившимся стереотипам, пользовались не только крупные землевладельцы, но и тяглое население^[1327]. Древнейшей формой иммунитета был, по мнению автора, отказ «князя от тех или иных своих прав и запрещение своим приказным людям въезжать во владение жалуемого»^[1328]. Развитой иммунитет, оформившийся к XV в., в описании историка предполагал не полную несудимость, а возможность вмешательства князя, если дело касалось убийства и грабежа^[1329]. Анализируя практику выдачи грамот, удостоверяющих податный иммунитет, историк сделал вывод, что к 1506 г. прекращается выдача тарханных грамот. В данном факте исследователь видел то, что податный иммунитет к этому времени стал общим, что привело к отмиранию грамот как в данной ситуации излишних^[1330].

Веселовский отмечал большую роль феодального иммунитета в закрепощении крестьян. В его представлении, введение всеобщего иммунитета для землевладельцев привело к тому, что «правительство возложило на землевладельцев полную податную ответственность за их владения»^[1331]. Исходя из этого, феодалы запрещали крестьянам выход, поскольку переходы мешали исправно платить подати. Таким образом, исследователь повторял свою мысль о значении развития вотчинного государства и крестьянской крепости. Он рассматривал их как взаимообусловленные. В дальнейшем эта мысль активно разрабатывалась Л.В. Черепниным^[1332].

Следующим предметом рассмотрения автора стало крупное боярское землевладение. По мнению Веселовского, в Древней Руси и Московском царстве не было больших феодальных латифундий, поскольку не в пример выгоднее было иметь множество небольших вотчин, но в разных частях страны^[1333]. В экономике феодализма не было предпосылок для ведения крупного хозяйства, поскольку его продукцию просто негде было реализовывать^[1334].

Изучая хозяйственный строй вотчины XIII–XV вв., Веселовский указывает, что ведущими отраслями экономики были различные промыслы. Земледелие находилось на вторых ролях^[1335]. Описывая взаимоотношения между вотчинником и его крестьянами, Веселовский придерживался того мнения, что вмешательство феодала в крестьянское хозяйство было минимальным. Владелец предпочитал брать натуральный или денежный оброк, а не натуральные повинности. Личное хозяйство феодала обслуживалось самими домочадцами и рабами. Последние играли значительную роль. Разбросанность земельных владений и угодий автор связывал и с процессами колонизации. Историк, как и все представители младшего поколения Московской школы, отдавал приоритет вольной колонизации. Колонизаторы в ходе захвата земель создавали основу для дробной их эксплуатации, что в дальнейшем отразилось на разбросанности вотчин по русским землям^[1336]. Колонизация и стала, по мысли историка, основой появления частной собственности, поскольку именно захват свободных земель стал фундаментом этого экономико-правового института. Раздробленная форма владений крупных феодалов, по замечанию ученого, с экономической точки зрения была, конечно же, отсталой, но в политическом смысле это стало предпосылкой для объединения русских земель, так как вотчинникам спокойнее было в едином государстве^[1337].

В тесной связи с проблемой вотчинного землевладения стоит вопрос происхождения поместья. Автор категорически не принимал гипотезу С.В. Рождественского, заключающуюся в том, что эволюция поместного землевладения проходила по схеме «вотчина – вотчины, обусловленные службой – поместье». Веселовский отрицал существование промежуточного варианта, утверждая, что вотчин, дарованных за службу, не существовало, поскольку вотчинное право было единым и не предполагало отчуждения земель^[1338].

Веселовский считал, что, скорее всего, поместье появилось только с объединением Руси. Сам термин, по его наблюдениям, появляется только в конце XV в.^[1339]. Первым массовым случаем раздачи поместий стало распределение новгородских земель при Иване III, на чем автор подробно останавливается. Поместье, так же как и вотчина, первоначально носило натуральный характер. Но к первой половине XVI в., когда, по мнению историка, сформировался общерусский рынок, намечается переход к барщине^[1340].

Отдельной темой анализа стало землевладение зависимого населения. Он указал на большое значение эволюции земельных владений свое земцев, рабов и монастырских слуг в общем развитии феодализма.

Таким образом, первая часть была написана в концептуальном ключе. Историк постарался по возможности более сжато изложить все те многочисленные наблюдения и выводы, к которым он пришел за многие годы изучения темы.

Вторая часть касалась митрополичьего землевладения. Автор подробно расписывает все те земельные владения, которые принадлежали митрополичьей кафедре на протяжении нескольких веков. Роспись была дана по уездам. В целом Веселовский подчеркивал невысокий уровень динамики хозяйственного развития^[1341].

Даже первый взгляд на исследование Веселовского показывает, что оно было написано на тех теоретических основах (конечно же, глубоко и самостоятельно переосмысленных историком), которые были характерны для дореволюционной историографии. Принцип объективизма и историзма – вот ее фундамент. Концептуально монография являлась естественным развитием русской дореволюционной исторической науки.

Книга, очевидно, не вписывалась в стандарты советской историографии. Ее основой был историко-юридический подход, столь свойственный дореволюционной исторической науке. Более того, автор отталкивался не от классиков марксизма-ленинизма или новейших директив, а от собственной интерпретации конкретных исторических источников. Понятно, что просто так такая книга не могла выйти из печати. Институт истории вынужден был снабдить монографию введением, автором которого стал Л.В. Черепнин. Во введении писалось, что «монография представляет несомненно очень ценный вклад». Подчеркивалось, что автор ввел в научный оборот много свежего материала^[1342]. В то же время признавалось, что работа написана не с марксистских позиций. Выводом стал своеобразный компромисс: в книге много новых и ценных наблюдений, но концепция, на которой базировалось исследование, является в корне неверной^[1343].

4. Идеологические кампании послевоенного времени

Изучение прошлого, находящегося на почтительном временно м удалении от настоящего, традиционно считается наименее политически ангажированным видом исторических исследований. В то же время в советском государстве, где история оказалась под особенно пристальным вниманием, даже древнейшие эпохи русской истории становились предметом идеологического воздействия. И хотя тотального контроля над исследовательским процессом достичь не удалось, идеология властно вторгалась в академическую науку. Одной из форм такого вторжения были регулярные идеологические кампании. В послевоенное время (1945–1953 гг.) плотность идеологических кампаний была особенно велика. Причину этому исследователи видят в стремлении И. В. Сталина и выращенной им номенклатуры мобилизовать общество в условиях не только международной напряженности, но и роста внутреннего свободомыслия, спровоцированного победой в Великой Отечественной войне^[1344]. Кроме того, не могло не раздражать действующую власть и стремление науки и высшего образования к известной доле независимости. Поэтому, чтобы пресечь все попытки, удар был нанесен по самым авторитетным ученым и преподавателям.

Проходившие кампании (борьба за советский патриотизм, борьба с буржуазным объективизмом, антикосмополитическая кампания, борьба за критику и самокритику и т. д.) – это еще и своеобразная форма контроля и управления наукой. В ходе кампаний нередко руками самих же ученых выявлялись неблагонадежные элементы, проходила идеологическая мобилизация, устанавливалась корпоративная цензура печатной продукции^[1345].

Кампании коснулись всего научного сообщества, но в различных группах ученых они проявились по-разному. Многое зависело от конкретной ситуации, личных взаимоотношений, столкновения карьерных амбиций и т. д. Если официальные идеологи лишь задавали тон кампании, то ее прохождение определялось общим состоянием ученой корпорации^[1346].

Сообщество советских историков представляло сложную и крайне противоречивую картину. Оно было пронизано конфликтом представителей разных методологических школ (старой дореволюционной и новой марксистской), борьбой разных ученых за статус и влияние. Все это осложнялось регулярным вмешательством представителей советской власти в науку.

В послевоенное время постепенно раскручивалась кампания по борьбе с «буржуазным объективизмом». В 1948–1949 гг. она достигла пика. Значение этих кампаний для исторической науки, все перипетии до сих пор слабо изучены. Тем не менее очевидно, что последствия были крайне негативными. Начавшись с критики учебника Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии», кампания по борьбе с объективизмом перекинулась на другие гуманитарные науки. В значительной степени пострадала от нее и историческая наука.

Многие историки в той или иной степени оказались под ударом. Одними из главных ее жертв стали Яковлев и, особенно, Веселовский. Первого критиковали за его книгу о холопстве и статью о В.О. Ключевском, а Веселовский стал жертвой критики в первую очередь за монографию о феодальном землевладении.

8 сентября 1948 г. в «Литературной газете» появилась статья некоего А. Кротова под названием «Примиренчество и самоуспокоенность», где он критиковал работу Института истории в первую очередь за публикацию книги Веселовского. Статья быстро стала руководством для проведения кампании как внутри Института, так и в печати. Вначале, видимо, для «успокоения общественности», обсуждение работы Веселовского и других авторов, подвергнутых критике, было проведено в секторе истории России до XIX в.^[1347] Но на этом кампания идеологических проработок не закончилась.

6 октября 1948 г. на заседании отделения истории и философии АН СССР, приуроченном к 10-летию публикации «Истории ВКП (б). Краткий курс», прозвучал идеологически воинственный доклад Панкратовой (впрочем, другой сделать было невозможно) об исторической науке. Докладчица коснулась и ситуации с книгой Веселовского. «В рядах советских историков за последнее время проявилась опасная терпимость к принципиальным ошибкам и явным рецидивам буржуазной идеологии»^[1348], – говорила она. Ее возмутило то, что книга Веселовского, написанная с буржуазных позиций, не подверглась разгромной критики со стороны его коллег. Панкратова вновь подчеркнула немарксистский и несоветский подход исследователя: «Занимаясь десятки лет историей феодализма, он ни в этой книге, ни в работе о происхождении вотчинного режима, совершенно не пользовался широко известными работами классиков марксизма-ленинизма»^[1349].

Центральное значение в рамках борьбы с объективизмом и космополитизмом приобрело совещание в Институте истории, прошедшее с 15 по 18 октября 1948 г. Заседание, очевидно, было приурочено к юбилею «Истории ВКП(б). Краткий курс». Тем самым символически противопоставлялось марксистко-ленинское учение (в сталинской интерпретации) и буржуазный объективизм. Одним из основных объектов критики стала книга Веселовского, которую все выступающие оценивали как «немарксистскую»; то же обвинение прозвучало и в адрес статьи Яковлева.

15 октября выступление, задававшее общий тон совещания, сделал Б.Д. Греков. Подробно он остановился на книге Веселовского, указав на то, что книга «расходится с основными выводами советской исторической науки, опирающейся на марксистскую методологию»^[1350]. Следом выступал Бахрушин: «Книга… не только не является марксистской книгой, но является в значительной степени проводницей взглядов, которые несовместимы с марксистским миропониманием и с марксистской научной концепцией. В сущности говоря, С.Б. Веселовский сейчас является очень ярким представителем старой юридической школы, школы Соловьева»^[1351]. Следующее заявление Бахрушина является показательным в плане его понимания того, как должен работать советский историк: «…Указание на то, что вопрос о возникновении частной собственности есть в значительной степени дискуссионный вопрос, сразу неправильно ставит этот вопрос, поскольку мы имеем совершенно отчетливое указание классиков марксизма, в частности Энгельса, по этому вопросу, вопрос это не дискуссионный, он уже разрешен классиками марксизма»^[1352]. Здесь отчетливо проявилось то, что Бахрушин принял (хотя бы внешне) требования, предъявляемые властью к работе советского историка, когда во главу угла ставилось следование указаниям классиков марксизма-ленинизма. Подробно на работе Веселовского остановился Л.В. Черепнин. Он был редактором книги и автором предисловия, поэтому частично претензии, прозвучавшие в адрес Веселовского, касались и его. «Две ссылки на труды классиков марксизма даже нельзя рассматривать как прикрытие, – восклицал докладчик, – потому что совершенно ясно видно, что эти ссылки принадлежат не самому Степану Борисовичу, а очень неудачно вставлены кем-то из редакторов»^[1353]. Заметим, что, вероятнее всего, эти цитаты вставил сам Черепнин.

На заседании 16 октября А.М. Панкратова вновь вспомнила о Веселовском и его книге. Ее критика возобновилась в новом ключе, опираясь на мысль, что появление книги является признаком неблагополучия в работе с кадрами. «Как мы сможем идеологически воспитывать кадры советской молодежи, если мы будем без всякого ограничения выпускать книги, порочные в своей теоретической основе, подобно книге С.Б. Веселовского… Говорят, что книга Веселовского – явление единичное и случайное. Но где гарантия, что при нашей склонности к примиренчеству это единичное не превратится в множественное, а случайное не станет обычным?»^[1354] – спрашивала А.М. Панкратова.

Статья Яковлева, как, впрочем, и вся его остальная деятельность, была подвергнута критике В.И. Шунковым на заседании ученого совета Института истории 18 октября. Докладчик в негативном ключе отметил, что Яковлев показал непреходящее значение трудов Ключевского, в том числе и для советской исторической науки: «…Создается впечатление, что современная историческая наука возникла как простой преемник развития предыдущих прогрессивных учений. Разве здесь не воскуряется фимиам буржуазной науке?»^[1355]. Итоговая резолюция требовала усиления бдительности на «историческом фронте». После случившегося обычно сдержанный Б.Б. Кафенгауз записал в своем дневнике: «Об этих заседаниях осталось тягостное настроение»^[1356].

Ход заседания осветили в журнале «Вопросы истории». В заключении было написано: «Случайны ли все эти ошибки?… Работа Веселовского вышла с порочным предисловием, за которое несет ответственность весь сектор истории СССР до XIX в. Корень этих ошибок в забвении принципа партийности в науке, в сползании на позиции буржуазного объективизма»^[1357].

Вскоре появились печатные рецензии на работы Веселовского и Яковлева. Обстоятельный отзыв на монографию «Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси» под говорящим названием «С позиций буржуазной историографии» написал И.И. Смирнов. Рецензент признал большую фактическую базу исследования^[1358], но теоретико-методологические основы работы были классифицированы как буржуазные. «На всем протяжении почти 500 страниц своей книги С.Б. Веселовский не цитирует ни одной работы советских историков, не ссылается ни на одно исследование, принадлежащее представителям советской историографии»^[1359], – возмутился Смирнов. Он объявил Веселовского последователем «реакционной западноевропейской историографии». Автор отзыва воинственно заявлял, что марксистская теория навсегда похоронила старые концепции. Неприемлемой Смирнову показалась мысль Веселовского о происхождении частной собственности, которую тот выводил из колонизационных процессов, а не из разложения общины, как о том писали классики марксизма^[1360]. Вывод рецензента был, конечно же, однозначен: это порочная и несоветская книга.

Еще одна рецензия, написанная В.Г. Солнцевой, появилась в журнале «Советское государство и право». В целом автор солидизировалась с выводами И.И. Смирнова. Она также подчеркивала отсутствие марксистского подхода в исследовании. Делая упор на неправильной, в советском понимании, теории Веселовского о родоплеменном происхождении государства, автор противопоставляет ее марксистской^[1361] (заметим, что вопрос о происхождении государства как таковой Веселовским не ставился).

Анализ статей позволяет сделать вывод, что критика не касалась основных положений исследования, поскольку у рецензентов не было достаточной профессиональной подготовки для этого. Упор делался на идеологическую и теоретическую составляющие.

Иная оценка была дана позднее. Л.В. Данилова указывала на «Феодальное землевладение…» как на крупную и важную для развития историографии работу^[1362]. Русско-американский историк Г.В. Вернадский, называя Веселовского наиболее крупным знатоком в области истории землевладения и налогообложения истории России XVI–XVII вв., признавал выдающееся значение книги^[1363]. В своих воспоминаниях А.А. Зимин писал, что «глубина исследования в книге просто непостижимая»^[1364]. Очевидно, что до сих пор исследование Веселовского не получило должного осмысления в отечественной историографии. Возможно, что это дело будущего.

В печати критиковали и Яковлева. В журнале «Вопросы истории» в самом начале борьбы с «космополитами» и «буржуазными объективистами» появилась редакционная статья, в которой утверждалось, что «Яковлев опубликовал статью о Ключевском, наполненную безудержным восхвалением этого историка». Особенно авторов заметки возмутило то, что Яковлев изобразил Ключевского как предшественника всей современной ему историографии, тем самым связав советскую и дореволюционную историческую науку^[1365].

Разгромная статья была напечатана тогда еще начинающим историком В.Т. Пашуто^[1366]. В рецензии, написанной на «Ученые записки», где была опубликована статья Яковлева, В.Т. Пашуто утверждал: «…Статья А.И. Яковлева чужда марксисткой историографии». Автор обрушился на утверждение Яковлева, что именно верность критическому подходу к историческому источнику позволила автору «Курса лекций» получить объективные представления об историческом процессе. В.Т. Пашуто утверждал: «Это положение не может быть принято, так как приемы буржуазного источниковедения основаны на определенных классовых, политических принципах…». По мнению рецензента, Яковлев «написал не научную историографическую статью, а панегирик Ключевскому, и тщетно было бы искать в этой работе попытки методологически правильно оценить творчество Ключевского». Напоследок автор рецензии сделал следующий вывод: «…Редколлегия „Записок“ отошла от принципа большевистской партийности и допустила грубую политическую ошибку, напечатав статью А.И. Яковлева»^[1367].

Некоторая часть критики была, безусловно, верна. Так, излишняя бытовая детализация помешала автору написать действительно научный портрет великого историка. Но в целом тон рецензии был вызывающим. В науке, как и во всей стране, шла кампания борьбы с космополитами и «буржуазным объективизмом», поэтому обвинения в «немарксистском подходе» могли дорого обойтись уже немолодому корифею исторической науки. Щекотливость ситуации заключалась еще и в том, что В.Т. Пашуто был одно время довольно близок к Яковлеву и участвовал в его домашнем семинаре, посвященном морозовским актам^[1368]. Трудно сказать, что подвигло начинающего ученого на этот поступок: какая-то личная обида, желание выслужиться или личные убеждения, а может, и то, и другое, и третье.

Критика книги Веселовского и статьи Яковлева, очевидно, связана со скрытым противостоянием представителей «старой школы» и историков-марксистов. Все более возрастающая роль «старых специалистов», начиная с середины 1930-х гг., вызывала понятные опасения со стороны представителей нового поколения. Только этим можно объяснить, почему объектом для критики были выбраны в основном историографические работы. Активная публикация работ, посвященных изучению трудов дореволюционных историков и основанных на стандартах научности, принятых до Октябрьской революции, с точки зрения историков-марксистов, была нацелена на укоренение традиций буржуазного объективизма. Это объективно подтачивало то ключевое положение, которое занимали ученики М.Н. Покровского и молодые историки в советской исторической науке.

Возраст не позволял историкам «старой школы» переносить травлю без последствий. Сами кампании привели к тому, что бывшие друзья оказались «по разные стороны баррикад». Яковлев и Веселовский в стане критикуемых, а Бахрушин, несмотря на отдельные негативные выпады, в стане критиковавших. От последнего это требовало и его центральное положение в советской исторической науке. Как справедливо заметила Л.А. Сидорова: «…Корпоративная солидарность, не говоря уже о нравственной позиции историка, в условиях интенсивных идеологических чисток середины века постоянно давали сбои»^[1369]. Более того, в отличие от Веселовского и, видимо, Яковлева, Бахрушин в значительной степени принял советский строй.

Яковлев болезненно реагировал на травлю в печати. Ко всему прочему, Отдел агитации и пропаганды ЦК партии в 1949–1950-х гг. проводил проверки в Институте истории, и Яковлев попал под пристальное внимание «органов». По итогам проверок была вынесена следующая резолюция: «Академик С.Б. Веселовский и член-корреспондент А.И. Яковлев проповедовали идеалистические концепции буржуазно-либерального толка, порой сближающиеся с кадетскими»^[1370].

Яковлев помнил, так же как многие другие представители его поколения, «Академическое дело» и опасался повторения тех событий. В 1950 г. он написал обстоятельное письмо президенту академии С.И. Вавилову, где отметал все обвинения в «буржуазном объективизме» и напоминал о своих заслугах перед наукой^[1371]. И тот действительно заступился за опального историка. Во всяком случае, в фонде С.И. Вавилова сохранилось письмо Яковлева с благодарностью^[1372].

Шумиха вокруг книги о холопстве не позволила Яковлеву опубликовать одну из главнейших своих работ, методологический трактат «Эгерсис». По воспоминаниям Л.Н. Пушкарева, когда в Институте узнали о его работе, то позвонили в Отдел науки ЦК. «Вызвали меня в Отдел науки, – передает рассказ Яковлева Л.Н. Пушкарев, – и говорят: „Алексей Иванович, куда это вас занесло? Вам что, «Материализма и эмпириокритицизма» мало? Да все эти вопросы давным-давно уже разработаны Марксом, Энгельсом и Владимиром Ильичем, с которым вы неоднократно встречались. Вы что, умнее классиков марксизма-ленинизма хотите стать? Чего вам не хватает? Вы же уважаемый человек, член-корреспондент Академии наук! Академиком хотите стать? Давайте, мы выберем вас академиком-секретарем Отделения истории и философии… А что? Человек, встречавшийся с В. И. Лениным, руководит всей исторической наукой! Блеск!“ – „Да нет, говорю, блеск и нищета только у куртизанок бывают (по-моему, он так и не понял, что это значит!). А я ученый, историк. Я в себе склонности к административной работе не замечаю. Нет, говорю, руководить не умею!“ – „Ну, нет, так нет. Вы же уже свой главный труд написали – статью о встречах с В. И. Лениным. И спасибо вам за это. Задумаете что еще из истории XVII века написать или источники исторические какие-нибудь издать – пишите, звоните, мы вам поможем, издадим“»^[1373]. Понятное дело, что человеку, лично знакомому с Лениным, в глазах идеологов от науки не пристало заниматься методологическими штудиями, возможно, идущими в разрез с работами классиков марксизма-ленинизма.

Книга так и не увидела свет. В концентрированной форме идеи, заложенные в книге, автор изложил в небольшой, самостоятельно напечатанной брошюре под аналогичным названием, которую он раздавал только самым близким друзьям и коллегам. Один экземпляр был обнаружен в фонде академика Л.В. Черепнина^[1374].

Название «Эгерсис» переводится с греческого как «пробуждение». Тем самым автор указывал на революционный характер этой работы. Само исследование строилось на учении эгертизма. Под этим термином Яковлев понимал идею «оволенного сознания»^[1375], т. е. такого сознания, которое целенаправленно концентрирует свою волю на познании мира. В его понимании эгертизм – это «совокупность гносеологических принципов и указаний, обозначающих общий поворот внимания к мыслительной воле»^[1376]. Историческое знание, в понимании автора, является знанием «изображающим и объясняющим». Но именно объяснения не хватает многим историческим работам. По мнению историка, современные ему исторические исследования отличаются стремлением к упрощенному познанию исторической действительности, поэтому ученые должны сделать над собой усилие для воспитания в себе стремления к изучению действительности во всей ее сложности. Основой такого поворота должно было стать целенаправленное внимание к методологии исследования.

Яковлев признавал, что «всякое знание и формы его условны и относительны»^[1377]. С точки зрения автора, при исследовании прошлого ученый должен руководствоваться следующими посылами: «1) Осознанное знание гносеологически выше стихийного; 2) полное знание выше частичного; 3) отчетливое знание выше смутного; 4) классифицированное знание выше беспорядочно нагроможденного; 5) внутренне и внешне соображенное знание выше бессвязного, механически скученного; 6) методологически маневренное и реактивное знание выше только регистрирующего и отражающего»^[1378].

«Эгерсис» напоминает, скорее, не классическое историко-методологическое исследование, а своеобразный кодекс исследователя, его этический катехизис. Из-за обилия терминов, в основном древнегреческого происхождения, вводимых автором, его работа крайне трудна для восприятия. Но, тем не менее, многие соображения историка остаются актуальными до сих пор.

Последствия идеологических кампаний для московских историков оказались тяжелыми. Критика пошатнула здоровье уже немолодых людей. 8 марта 1950 г., простудившись на похоронах своего любимого ученика К.В. Базилевича, умер Бахрушин. 30 июня 1951 г. скончался Яковлев, а на следующий год, 23 января, умер Веселовский. Степан Борисович после травли окончательно дистанцировался от коллег по цеху, все время проводил у себя на даче. До своей смерти он успел написать несколько генеалогических и историко-географических очерков, работал над исследованиями по истории опричнины. Смерть ученого 23 января 1952 г. прошла практически незамеченной. На похоронах 26 января пришедших проводить историка в последний путь было мало. М.Н. Тихомиров записал в своем дневнике: «…Ушел от нас еще один крупный историк-эрудит… Имя не всем знакомое, но славное»^[1379].

Веселовский, Яковлев и Бахрушин были одними из последних представителей поколения историков, вышедших из дореволюционной исторической науки. Вместе с ними ушла целая эпоха.

5. Последнее исследование С.В. Бахрушина

Бахрушин не успел закончить, возможно, главный свой труд, посвященный формированию всероссийского рынка. Монография была издана уже после смерти автора. Издатели дали книге название «Очерки по истории ремесла, торговли и городов русского централизованного государства XVI – начала XVII в. (К вопросу о предпосылках всероссийского рынка)»^[1380]. Между тем анализ книги позволяет считать ее одной из наиболее удачных работ историка, внесшей существенный вклад в развитие советской историографии.

В концептуальном смысле работа была построена как синтез высказываний классиков марксизма-ленинизма и конкретно-исторических наблюдений ученого. В вопросе о предпосылках всероссийского рынка Бахрушин исходил из идеи Ленина о том, что с XVII в. происходит экономическое слияние различных областей русского государства, вызванное усиливающимся товарообменом. Но эту идею автор использовал творчески. Он отказался от прямолинейного перенесения данного утверждения на конкретный исторический процесс, использовав цитату лишь как отправную точку в научном поиске. Он писал: «Стремление некоторых исследователей механически ограничить процесс зарождения всероссийского рынка XVII в. кажется мне не вполне обоснованным»^[1381]. В то же время он не принимал попыток излишней архаизации процесса. С его точки зрения, об установлении рыночных связей между разными частями государства можно говорить только в XVI в., «главным образом во второй его половине»^[1382]. Основу формирования единого рынка исследователь видел в «углублении общественного разделения труда», когда производители переходят не только к внутреннему потреблению произведенных товаров, но и выходят на рынок. «В XVI в. разделение труда пошло так глубоко, что уже намечались промышленные центры»^[1383], – писал историк.

Важнейшей чертой исследуемого периода, по наблюдениям Бахрушина, было значительное развитие ремесла. Бурное ремесленное производство «способствовало отделению города от деревни»^[1384], что ускорило процесс формирования рынка, поскольку городское население все больше нуждалось в продуктах питания. С развитием ремесла изменился и характер русского города. Если в предыдущее время, в эпоху феодальной раздробленности, он носил характер «разросшейся владельческой усадьбы», то в XVI в. «город выступает уже с чертами значительного торгово-промышленного центра»^[1385]. Значительным ремесленным центром была Москва, чему автор посвятил отдельный очерк^[1386].

Экономическое развитие города и деревни, в изображении автора, привело и к социальной дифференциации, что в свою очередь питало классовую борьбу в городах и сельской местности^[1387]. Таким образом, Бахрушин, следуя канону марксистского исследования, значительное место отводил классовой борьбе. Феодальная борьба, по мнению автора, шла по двум линиям: «…Во-первых, была антифеодальная борьба „черных“ тяглых людей города против феодального строя и господствующего класса феодалов. С другой стороны, разгоралась борьба между „низами“ городского населения и выдающейся из его массы кучкой богатых посадских людей»^[1388]. Заметим, что в своих «домарксистских» работах Бахрушин всегда выводил классовую борьбу на периферию исследования.

Развитие ремесла и сельского хозяйства привело к территориальному разделению труда, в процессе которого разные районы все отчетливее специализировались на различных формах хозяйствования. Это, в свою очередь, привело к появлению рыночных центров. По мнению Бахрушина, уже в XVI в. «вся страна покрылась сетью больших и малых рыночных центров, объединявших в первую очередь свои округа»^[1389]. Все это «стягивало» страну в единое экономическое пространство. «Процессу установления хозяйственных связей между отдельными областями Русского государства способствовал рост торговых связей с Западной Европой и Востоком, поскольку расширение внешней торговли, предъявлявшей повышенный спрос на русское сырье, усиливало скупку и привоз его из разных местностей в центральные пункты сбыта»^[1390], – добавлял автор. Историк выделял следующие хозяйственные районы: а) районы железоделательного производства (Серпухов, Тула, Новгород, Тихвин и т. д.); б) меднолитейного производства (Москва, Псков); в) кожевенного производства (Волоколамск, Вологда, Новгород и т. д.); г) выделки сукна (монастыри, Поморье); д) производства полотна и холста (новгородско-псковская область); е) деревообделочного производства (Новгородская область, Тверь и т. д.); ж) гончарного производства (Москва, Смоленск); з) мыловарения (Вологда); и) иконописания (Москва, Новгород, Псков и т. д.)^[1391].

Развитие рынка способствовало образованию новых типов городских поселений. Историк выделял частновладельческие городки, появившиеся еще в эпоху феодальной раздробленности, поселения городского типа, сформировавшиеся вокруг монастырей. Новой формой городского поселения стало село, благодаря своему выгодному положению на торговых путях приобретшее черты города^[1392].

Книга не была завершена. Работая над ней, автор привлек огромное количество архивного материала, творчески переработал идеи дореволюционной и советской историографии. Он предложил очень стройную и целостную концепцию, ставшую основой для дальнейших исследований. В основе ее лежала градоцентрическая концепция, сутью которой было представление о том, что города являлись первоочередной основой экономического развития. В монографии отчетливо проявился новый подход к историческому исследованию, ставший типичным для советских историков, когда указания классиков марксизма и конкретно-исторических исследования теснейшим образом переплетались, образуя неразрывную (и надо сказать, зачастую научноплодотворную) связь. Впрочем, главный тезис историка о том, что всероссийский рынок начал складываться во второй половине XVI в., был немного скорректирован. Возобладала точка зрения, что «вернее считать временем нарастания такого рода прогрессивных явлений в экономике доопричный период»^[1393].

Идеологические кампании «позднего сталинизма» окончательно разрушили сообщество московских историков. Говорить о едином сообществе московских историков в 1940-е гг. уже не приходится. Страх перед очередным витком репрессий разрушил годами складывавшиеся научные и личностные связи. В этих условиях сработал известный лозунг: «Каждый сам за себя!». Несмотря на внешний неблагоприятный фон, Яковлев, Веселовский и Бахрушин подготовили по фундаментальной монографии, которые стали заметными вехами в отечественной историографии. Все они вызвали оживленную (зачастую неакадемическую) полемику. Эти книги стали как бы завещанием выдающихся историков последующим поколениям ученых.

Заключение

Первая половина XX в. – время нестабильности и социально-политических катаклизмов. Сложность эпохи привела к дискретности развития сообщества научной школы Московского университета. Представляется целесообразным выделить следующие этапы: 1) 1890-е – вторая половина 1900-х гг., когда происходило становление историков как профессионалов; 2) вторая половина 1900-х – 1917 г. – время, когда историки младшего поколения Московской исторической школы смогли заявить о себе фундаментальными исследованиями; 3) годы революций и Гражданской войны, которые хотя и не повлияли заметным образом на исследовательскую практику, но стали определяющим рубежом в судьбах исторического сообщества; 4) 1920-е гг. – период сосуществования историков «старой школы» и первого поколения советских историков. Период закончился «Академическим делом»; 5) 1930-е гг. – время возвращения в историческую науку; 6) 1940– 1950-е гг., когда московские историки невольно стали участниками идеологических кампаний «позднего сталинизма». Очевидно, что в более обобщенной периодизации поворотным пунктом становятся революции 1917 г., которые как бы разрезают судьбы историков (в том числе и московских). В то же время нельзя делать радикального различия в двух периодах научных биографий историков Московской школы. Их творчество стало связующим звеном между дореволюционной и советской исторической науками.

Научное творчество Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева и С.В. Бахрушина представляло собой, с одной стороны, продолжение традиций Московской исторической школы, а с другой – ряд новаций, которые позволяют рассматривать их деятельность как особый этап в эволюции московского исторического сообщества. Указанная группа историков обладала достаточной устойчивостью. В то же время не все в ней занимали одинаковые позиции. Готье был самым старшим из этих историков и являлся как бы связующим звеном между ними и старшим поколением. Веселовский, выпускник юридического университета, привнес множество свежих идей, хотя и отличался личной замкнутостью. Цементировал их личные отношения, которые нередко портились, Яковлев, обладавший умением ладить с людьми разных характеров. Бахрушин активно учился у своих более опытных коллег.

Спецификой данного научного сообщества было то, что их творчество формировалось не только под влиянием идей В.О. Ключевского и П.Г. Виноградова, но и их учеников. На научное мировоззрение

Готье, Веселовского, Яковлева и Бахрушина оказали большое влияние М.К. Любавский, П.Н. Милюков и Н.А. Рожков. Они продолжили реализацию концептуальных идей Ключевского, методических принципов Виноградова и новшеств, внесенных их учениками старшего поколения. В наибольшей степени под обаянием концепции Ключевского оказались Готье и Яковлев. Их монографии, по сути, служили делу конкретизации концептуальных идей учителя. Бахрушин (в том числе и в силу того, что он был самым молодым из этих историков) больше других старался пересмотреть наследие Ключевского, подвергнув ревизии его концепции. Что касается Веселовского, то он во многом пошел по оригинальному пути, став автором новаций в рядах московских историков его поколения.

Все это сформировало особый исследовательский почерк. Среди особенностей можно указать:

1) значительно более заметный интерес к экономической проблематике, выразившийся в концентрации на исследовании податной системы, социально-экономических процессов;

2) стремление к созданию новой архитектоники исследовательского текста, строящегося на принципах повышенной фундированности, в то же время ведшей к снижению художественности текста;

3) активную работу московских историков младшего поколения в сфере археографии, что было не свойственно их предшественникам;

4) интерес к исторической психологии, антропологическим аспектам отечественной истории;

5) концентрация исследовательского интереса преимущественно на XVI–XVII вв., вызванная особой актуальностью этого периода в условиях реформирования Российской империи и революционных событий. Переходный период диктовал концентрацию на исследовании таких же переходных этапов в русской истории;

6) повышенное внимание к XVI–XVII вв. способствовало сближению с петербургскими историками, которые, после работ С.Ф. Платонова, были лидерами в этой сфере. На протяжении всего начала XX в. наблюдается устойчивое сближение проблематики и методики исторического исследования представителей Московской и Петербургской исторических школ.

Указанные отличия младшего поколения Московской исторической школы формировались не столько путем дальнейшей эволюции самой школы (школа как научный институт скорее нацелена на сохранения традиций), сколько в русле общего развития отечественной исторической науки в начале XX в. Именно влияние новых тенденций в историографии стало основой для разграничения для московских историков конца XIX в. и историков начала XX в. Историки младшего поколения вносили те новые веяния, которые отчетливо проявились в начале XX в. в мировой и отечественной науке. В своем творчестве они чутко реагировали на новации в сфере исторической науки.

В общественно-политическом мировоззрении Готье, Веселовского, Яковлева и Бахрушина преобладали черты либерального консерватизма («веховской идеологии»), строящегося на идеях продуманного реформирования, государственнической позиции, ответственности личности, частной собственности и правовом режиме. Такую позицию сформировал их исторический опыт (паттерн), где ключевыми событиями стали Первая русская революция и революции 1917 г., а затем и Гражданская война.

После установления советской власти историки Московской школы младшего поколения стали для новой власти историками «старой школы». Тем не менее в непростых условиях они продолжили свою деятельность. Под влиянием прошедших событий произошли заметные сдвиги в их научной работе. Так, Готье сосредоточился на работах археологического характера, Яковлев – на археографии, Веселовский – на обобщающих трудах. На 1920-е гг. приходится период научной активности Бахрушина. В то же время нестандартные условия только сблизили историков, отодвинув на задний план разногласия. Страшным ударом по академическому сообществу стало «дело историков» 1930 г. Оно существенно изменило психологический климат в их среде. После этого наблюдается распад некогда единой группы.

Одни историки старались всячески адаптироваться к советской исторической науке. В той или иной степени это проявилось в творчестве Бахрушина и Яковлева. Первый в итоге принял и советский строй. По мере принятия новых правил игры, рос и научный и общественный статус историка. Готье также вынужден был приспосабливаться к новым требованиям, хотя ни сложившаяся научная культура, ни возраст уже не позволяли резко перестроиться. Принципиальную позицию занял Веселовский, демонстративно не принимавший советский марксизм.

Окончательно разрушили былые связи идеологические кампании 1940–1950-х гг. Здесь человеческая порядочность регулярно давала сбои, что превратило старых друзей и коллег в непримиримых противников. В этом смысле путь московских историков совпал с общими судьбами научно-исторического сообщества.

Несмотря на все перипетии, историки Московской школы младшего поколения оставили блестящее научное наследие, определившее развитие отечественной медиевистики на многие десятилетия. Он и воспитали плеяду выдающихся исследователей, тем самым своими судьбами в очередной раз продемонстрировав тот факт, что историческая наука развивается путембережного сохранения своих традиций.

Список сокращений

АРАН – Архив Российской академии наук

ГА РФ – Государственный архив Российской Федерации

НИОР РГБ – Научно-исследовательский отдел рукописей Российской

государственной библиотеки

ЦИАМ – Центральный исторический архив Москвы

АЕ – Археографический ежегодник

ВИ – Вопросы истории

ОИ – Отечественная история