Смута [Ник Перумов] (fb2) читать онлайн

Александровскiе кадеты Смута

Светлой памяти моих бабушки и дедушки, Марии Владимировны Онуфриевой (урожденной Пеленкиной) (*1900 — †2000) и Николая Михайловича Онуфриева (*1900 — †1977), профессора, доктора технических наук, ветеранов Белого Движения и Вооружённых Сил Юга России, посвящается эта книга.

Пролог 1

Академический поселок под Ленинградом, дача профессора Онуфриева, конец мая, 1972-ой год

— Прощайте, — сказал профессор и перекинул массивный рубильник.

Место, где только что стояли гости, заволокло тьмой, чёрной и непроглядной.

В дверь наверху колотили так, что весь дом ходил ходуном.

Профессор хладнокровно ждал.

Тьма не рассеивалась. Так и стояла, плотная, непроглядная.

Профессор поднял одну бровь, как бы в некотором удивлении. Постоял, глядя на чёрную полусферу. Потом усмехнулся и громко крикнул:

— Да иду, иду открывать! Что за шум, не дадут отдохнуть старому человеку!..

Дверь распахнулась, в лицо ему ударил свет мощных фонарей.

— Гражданин Онуфриев!..

— Уже семьдесят с гаком лет гражданин Онуфриев, — ворчливо ответил профессор. — Что вам угодно?

— Комитет государственной безопасности, — крупный, плечистый человек в штатском сунул профессору под нос раскрытое удостоверение. — Сейчас будет произведён обыск принадлежащего вам домовладения. Предлагаю заранее сдать все предметы, относящиеся к категории запрещённых, как то: незарегистрированное холодное и огнестрельное оружие, незаконно сооружённые установки любого рода…

— Это самогонный аппарат, что ли? — перебил профессор. — Не увлекаюсь, знаете ли.

— Прекратите балаган, Онуфриев, — прошипел один из штатских. — Отойдите в сторону, гражданин. Не хотите добром, придется по-плохому!

— Ищите, — хладнокровно сказал Николай Михайлович. — Что вы рассчитываете найти? Самиздат? Солженицына? Да, а ордер на обыск у вас имеется? Понятые? Я, как-никак, член Академии Наук.

Ввалившиеся в прихожую люди, казалось, несколько замешкались; однако человек с удостоверением нимало не смутился.

— Спокойно, Саня, спокойно, — сказал он своему и добавил, поворачиваясь к Николаю Михайловичу: — А вы на меня жалобу напишите, уважаемый профессор, — он усмехался жёстко и уверенно. — Прямо в ЦК и пишите. Копию в Комитет партийного контроля. И лично товарищу Юрию Владимировичу Андропову.

— Напишу, можете не сомневаться, гражданин…

— Полковник Петров, Иван Сергеевич, — слегка поклонился человек с удостоверением.

— Петров. Иван Сергеевич. Так и запомним.

— Запомните, Николай Михайлович. Имя у меня простое, народное. Ну, так что, не желаете ли…

— Не желаю, Иван Сергеевич. Уж раз вы такой высокоуполномоченный, что аж Юрию Владимировичу предлагаете на вас жаловаться, то сами справляйтесь.

— Сами справимся, не сомневайтесь, — заверил его полковник. Молча кивнул своим людям — те немедля и сноровисто разбежались по комнатам, не путаясь, не сталкиваясь, не мешая друг другу, как истинные профессионалы.

Николай Михайлович так и остался сидеть у небольшого бюро красного дерева, явно дореволюционной работы, на котором стоял старомодный чёрный телефон, с буквами на диске рядом с отверстиями.

Затопали сапоги и по ступеням подвальной лестницы. Николай Михайлович потянулся, взял остро отточенный карандаш, на листе блокнота принялся набрасывать какие-то формулы.

Полковник Петров откровенно наблюдал за ним, совершенно не скрываясь.

— Ну, так где же она? — вкрадчиво осведомился он у профессора.

— Где кто? Моя супруга? Мария Владимировна дома, в Ленинграде. Как вы говорите, по адресу прописки.

— Нет, не ваша супруга. Ваша машина.

— Принадлежащая мне автомашина марки ГАЗ-21, номерной знак 14–18 ЛЕМ, находится у ворот гаража.

— Очень смешно, — фыркнул полковник, нимало не рассердившись. — Умный же вы человек, гражданин Онуфриев, а дурака валяете.

— Ищите, ищите, за чем приехали — то и ищите, — отвернулся Николай Михайлович.

— Сложный вы объект, гражданин профессор, — покачал головой Иван Сергеевич.

— Какой есть. Иначе б ни званий ни заработал, ни орденов, ни премий ваших.

— Нас, Николай Михайлович, очень интересует высокочастотная установка дальней связи, кою вы тут собирали в кустарных условиях, опираясь якобы на некие «идеи Никола Теслы». Тесла, конечно, великий человек и много полезных открытий совершил, но «идеи»-то его — всё полная ерунда!

— И что же? — поднял бровь профессор. — Мало ли что я тут собираю! Или вы меня «несуном» выставить пытаетесь, мол, из лаборатории радиодетали таскаю?

— Так вы подтверждаете? — мигом выпалил полковник.

— Ничего не подтверждаю, всё отрицаю, — сварливо отрезал Николай Михайлович. — Ну, долго вы еще будете у меня дачу вверх дном переворачивать? На чердаке смотрели? На втором этаже? В подвале? Всюду побывали?

К полковнику Петрову и в самом деле стали возвращаться его люди. Ничего не говорили, даже головами не качали, просто выстраивались у входа.

Человек с удостоверением на имя «Ивана Сергеевича Петрова» поднялся. Взгляд его оставался спокоен, но изрядно отяжелел.

— Значит, будем по-плохому.

— Бить будете? — деловито осведомился Николай Михайлович. — Валяйте. Только ничего вы из меня не выбьете. Нет тут никакой «машины». Ничего вы не нашли. Теперь меня запугать пытаетесь. Ну да, мы-то, люди старшего поколения, мы пуганные, верно. Вот был у меня… гм, знакомец. Красный комиссар Михаил Жадов. Прославился на Южном фронте. Вот это был чекист, глыба, матерый человечище! Метод допроса у него был один — рукояткой нагана да по зубам. А если и после этого человечек отмалчивался, так комиссар только плечами пожимал, да и отправлял к стенке — на виду у других подозреваемых. Все тотчас признаваться начинали, целая контора только и успевала протоколы заполнять…

— Это есть злостная клевета на доблестные органы революционного правопорядка, — ровным бесцветным голосом сказал полковник Петров. — Скажите, от кого вы услышали эти лживые измышления?

— От Миши Изварина, — с готовностью отозвался профессор. — От Изварина Михаила Константиновича.

— Вот как? Что ж, спасибо. Не ожидал, что ответите… Можете не сомневаться, с гражданином Извариным мы проведем профилактическую работу.

— Эх, вы, — Николай Михайлович глядел на полковника с непонятной горечью. — Работу они проведут… разве что на том свете. Миша Изварин, мой гимназический товарищ, расстрелян ЧеКа в Ростове поздней осенью тысяча девятьсот двадцатого года. Думайте ж вы головой хоть чуть-чуть! Иначе всё провалите и всё потеряете. И страну тоже.

Люди в штатском стояли, молчали. Полковник Петров — если он и впрямь был полковником и Петровым — только пожал плечами.

— Не пойму я вас, Николай Михайлович. Установка ваша нас очень волнует, не буду скрывать. Сверхдальняя связь…

— Да не слушаю я эти ваши «вражьи голоса», — опять поморщился профессор. — В чём я с вами, как бы это ни показалось странным, согласен — что у России есть только два союзника, её армия и её флот. Никто за границей нам помогать не стремится. «Огромности нашей боятся», как сказал классик.

— Как это «только два союзника», Николай Михайлович? — с готовностью подхватил разговор полковник. — А как же наши друзья по Варшавскому договору, а как же…

— Вы ещё какую-нибудь «спартакиаду дружественных армий» вспомните, — фыркнул профессор. — Ладно, полковник — вы нашли, что искали? Нет? И не найдёте. Потому что нет никакой тайной установки, которую я бы тут собирал, с намерением передавать шифром за границу секретные сведения, как в детективах про майора Пронина. А если Сережа Никаноров опять с доносом на меня прибежал, так то дело обычное. Я привык. Да, кстати. Жучки не пытайтесь у меня ставить. Я ж их всё равно найду. И сдам в первый отдел по описи, как в тот раз. Помните?

— Товарищи перестарались, — мягко сказал полковник. — Им было указано на недопустимость подобного рода действий. Виновные понесли наказание.

— Именно. Не на меня аппаратуру свою тратьте, наверняка дефицитную. И, полковник, очень вас прошу — думайте. Головой думайте. Иначе и в самом деле страну про… потеряете.

Полковник Петров помолчал, барабаня пальцами по бюро.

— Вы, Николай Михайлович, человек заслуженный, очень. Страна, родина, партия высоко ценят ваш труд. Очень надеюсь, что вы не совершите никаких… необдуманных поступков.

— А когда я их совершал? — пожал плечами профессор. — Я ж вам не этот блаженный идиотик Сахаров, прости Господи.

— Очень рад, — слегка повеселел полковник, — что мы с вами сходимся в оценке деятельности этого… отщепенца.

— Он не «отщепенец». Он блаженный, — вздохнул Николай Михайлович. — Физик выдающийся, хотя Зельдовича я ставлю выше. А в остальном… — он только махнул рукой. — В общем, «поступки» я никакие совершать не собираюсь. А Никаноров пусть пишет заявление о переводе в другой отдел.

Полковник этого словно бы не услышал. Поднялся, сделал короткий знак своим людям.

— Всего вам доброго, Николай Михайлович. И помните — что бы ни врали про организацию, в коей я имею честь нести службу, мы не царские жандармы, не душители свободы и не церберы. Мы всегда готовы прийти на помощь. И, если у вас возникнет какая-нибудь нужда…

— Благодарю, — коротко кивнул Николай Михайлович. — Да, и… аппаратуру вашу приносите. Посмотрим, нельзя ли её покомпактнее сделать. В рамках хоздоговорной тематики.

Полковник только усмехнулся и шагнул за порог.

За ним потянулись и его люди.

Профессор долго сидел неподвижно, только пальцы у него начали трястись всё сильнее и сильнее. Поднялся он уже с немалым трудом, тяжело дыша и держась за сердце, прошаркал ко спуску в подвал. Включил свет.

Тьмы, заливавшей угол, где стоял его аппарат, больше не было.

Машины не было тоже.

Николай Михайлович подрагивающей рукой полез за пазуху, вытащил пузырёк, сунул под язык сразу две таблетки.

И потом ещё долго, очень долго смотрел в тот пустой угол.

Пролог 2

Ленинград, конец мая 1972 года

Юлька Маслакова и Игорёк Онуфриев теперь вместе ходили домой из школы. Оно получилось как-то само собой — после того вечера во дворе игорева дома.

И после того, как она, Юлька, ученица 5-го «а» класса 185-ой ленинградской школы, стала причастна настоящей, великой Тайне. Тайне, от которой заходилось сердце и прерывалось дыхание. Тайне, о каких Юлька раньше читала только в приключенческих книжках (какие удавалось достать в школьной библиотеке).

И это было здорово. Здорово, как ничто иное. Оно и впрямь заставляло забыть обо всём, ну, почти.

О том, что папа ушёл.

О том, что Юлька с мамой жили в огромной коммуналке (еще восемнадцать соседей, одна уборная, одна ванна) — но в небольшой комнатке всего в двенадцать квадратных метров, разделённой на две части платяными шкафами — в одной стояли вешалка, обеденный стол со стульями, за которым Юлька обычно и делала уроки, висели хозяйственные полки; в другой, светлой, с двумя окнами были мамин диван, Юлькина узенькая постель в самом углу, книги, швейная машинка, здоровенный кульман — мама часто брала работу домой, денег вечно не хватало — да старенький черно-белый телевизор.

В уборную вечно приходилось ждать своей очереди, а в ванну нечего было даже и пытаться прорваться — Юлька с мамой ходили в бани, чего Юлька ужасно стеснялась.

…До окончания пятого класса оставалось всего ничего; последние дни мая выдались тёплыми, лето заманивало, соблазняло, но Юлька более, чем хорошо — это всё неправда. Стоит начаться каникулам, как сразу же резко похолодает, наползут низкие и серые, словно половая тряпка, тучи, начнет сеять мелкий нудный дождик — словом, «типично ленинградский июнь», как в сердцах говаривала мама. Ни то, ни сё. Снова натягивай противные колготы, а то и штаны.

Но сейчас Юлька ни о чём подобном не думала, не вспоминала — словно ножом отрезало. Они с Игорем после уроков, не сговариваясь, как-то сами по себе, рядом, бок о бок, вышли из школы, повернули направо, по Войнова, потом ещё раз направо — на проспект Чернышевского, повернувшись спинами к Неве и маячившим на другом берегу её знаменитым Крестам.

По левую руку оставался магазин «Бакалея», ларек с мороженым (мороженого Юльке очень хотелось, но пятнадцати копеек на «крем-брюле» у неё отстутствовали), пирожковая «Колобок», хлебозавод, где всегда так вкусно пахло — аж слюнки текли.

Можно было поехать на метро, от «Чернышевской» одну остановку до «площади Ленина», но школьная проездная карточка у Юльки была только на трамвай — потому что на месяц она стоила рубль, а не три, как та, что с метро.

Эх, тоже жалко. Кататься на эскалаторах и вообще под землёй Юлька тоже любила.

И потом они с Игорьком шли дальше, мимо сероватого вестибюля станции, туда, где проспект Чернышевского упирался в улицу Салтыкова-Щедрина и где ходили трамваи. Сесть можно было на любой — «17», «19» или «25». Они все поворачивали направо по Литейному, шли через Неву, минуя Военно-медицинскую академию; но лучше всего — если повезет и быстро подойдет «25»-ый. Потому что он, проехав мимо Финляндского вокзала — или «Финбана», как его звали родители и вообще взрослые — свернет налево, оставит позади мост через Большую Невку и серую тушу «Авроры», и, наконец, доберется до узкого ущелья улицы Куйбышева, что идет прямо к Петропавловской крепости.

…Им везло. «Двадцать пятый» исправно подходил первым. Ехать на нём было довольно долго, вагон в середине дни почти пустовал, можно было забраться вдвоем на сиденье и наговориться всласть.

И они говорили. Точнее, говорил в основном Игорёк, а Юлька завороженно слушала.

Слушала про небывалые, невообразимые вещи — про потоки времени и про миры, очень-очень похожие на наш. Особенно — про один мир, в котором Пушкин не пал на дуэли, а русский флот не погиб при Цусиме. Мир, в котором живут бравые кадеты Федя Солонов, Петя Ниткин и Костя Нифонтов.

— Игорёха, а что ж… это выходит, что и у нас они тоже есть? Ну, наши Солонов с остальными?

— Может, и есть. А, может, и погибли. В гражданскую или в войну… — Игорёк глядел в окно трамвая, медлительный ленинградский «слон» погромыхивал, осторожно спускаясь по Литейному мосту.

— Они ж старички уже у нас должны быть, — пригорюнилась вдруг Юлька. — Как твой деда…

— Угу. Даже ещё старее.

— Интересно, а найти-то их можно было б?

— Не зна-аю… в горправку ж не пойдешь, верно? Да они могли где угодно оказаться, война знаешь, как людей раскидывала?

— Они особенные, — вздохнула Юлька. — Ну совершенно на нас не похожи!

— Вот и моя ба говорит, что мы совсем-совсем другие…

Дом, где жила Юлька, стоял в середине Куйбышева, Игорька — подальше, на самой площади Революции. Не сговариваясь, они доехали до самой Петропавловки, и потом медленно, нога за ногу, приплелись до Юлькиной подворотни.

Постояли там. Домой Юльке тащиться не хотелось совершенно. Что у них там сейчас, в их коммуналке? На кухне тётка Петровна опять небось кипятит бельё — она его всё время кипятит, так, что пар по всей кухне и штукатурка обваливается, а ей хоть бы хны. Соседка Евгения Львовна наверняка урезонивает своего великовозрастного сынка, который пьёт и больше двух месяцев ни на одной работе не задерживается. Пенсионер Ефим Иваныч, разумеется, как всегда, ругается с пенсионеркой Полиной Ивановной, из-за чего — неведомо, они каждый день бранятся. Наверное, просто скучно.

И тут Юльку взяла вдруг такая тоска, что, наверное, именно она и зовётся в книжках «недетской». И, наверное, с той тоски она и сказала вслух такое, что девочке говорить ни в коем случае не полагалось:

— Игорёх… а можно к тебе сейчас пойти?

Но Игорёк этому ничуть не удивился.

— А то! Пошли, конечно же! — сказал решительно.

Дверь Игорь отпер своим ключом и с порога завопил радостно:

— Ба! Ба, мы дома! Мы… с Юльк… то есть с Юлей Маслаковой! — нет, до конца его бравады не хватило, чуток смутился; Юлька же вдруг совсем застыдилась и покраснела. Как это так, явилась домой к мальчику, да ещё и сама напросилась!..

Из кухни появилась бабушка Игорька, и, словно ничего иного она никогда и не ожидала, положила обе ладони Юльке на плечи.

— Юленька! Дорогая моя, проходи, проходи. Какая ты молодец, что зашла! Голодная небось? Садись, садись, у нас сегодня пирожки — и с мясом, и с капустой, и с вареньем…

Юлька была голодна. Но, чем кормили в школе, в рот брать было решительно невозможно. Конечно, мама в таких случаях говорила — «значит, никакая ты не голодная по-настоящему, иначе бы всё съела!».

Тем более пирожки. Пирожки были деликатесом. Мама не пекла — попробуй спеки что-нибудь в коммуналке!

Юлька и глазом моргнуть не успела, а уже оказалась в знакомой уже гостиной, за накрытым столом, и от запаха пирожков у бедняжки чуть в голове не помутилось.

Пришёл и профессор Николай Михайлович, тоже обрадовался Юльке, стал расспрашивать, как они с мамой, не обижает ли их Никаноров…

Дядя Сережа, увы, их как раз обижал. Хотя и непонятно за что — последние дни ходил злющий, словно Главный Буржуин из «Мальчиша-Кибальчиша». Кричал на маму. Рявкал на неё, Юльку. Грозил ремнем. Она стала его бояться.

— Он же с вами не живет, Юлечка?

— Нет, не с нами. У него квартира отдельная, от работы. Нам туда нельзя… — и отчего-то Юльке стало очень, просто ужасно обидно. Мама у неё — из детдома, бабушка с дедушкой в войну погибли, а она всё равно выучилась, инженером стала, проектирует дома, да не простые — экспериментальные, каких ещё никто не строил!..

Мария Владимировна словно поняла, подошла, обняла за плечи.

— Ничего, милая моя. Погоди. Видишь, какие дела-то пошли — судьбы очень многих меняются, глядишь, и вам с мамой повезёт. Не кручинься, девонька.

И как-то так она это сказала, словно и впрямь бабушка, которой у Юльки никогда не было — у Юльки чуть слёзы не закапали.

А игорькова бабушка, погладив Юльку лишний раз по макушке, вдруг взялась за телефон — и оказалось, что звонила она не куда-то, а маме на работу:

— Инженера Маслакову, пожалуйста. Марина Сергеевна? Это Онуфриева, бабушка Игоря… нет-нет, всё хорошо. Всё в порядке. Я только вам сказать хотела, что Юлечка тут к нам в гости зашла, чай пьёт. Она тут у нас немного побудет, ведь можно?.. Да, не волнуйтесь, я лично проконтролирую. Конечно, звоните в любой момент. Вы же наш номер знаете?.. Вот и прекрасно. Да не за что, дорогая, не за что. До свидания.

И так хорошо, так покойно стало Юльке в этой большой, тихой, спокойной квартире, со старинной тёмной мебелью, с книгами, что занимали почти все стены, и так не захотелось отсюда уходить!..

Словно это место и было её настоящим домом, а там, в коммуналке — только их «полевой лагерь», как мама говорила.

В общем, сперва Юлька пила чай, уничтожая пирожки, кои Мария Владимировна незаметно подсовывала и подсовывала ей; потом они с Игорем долго сидели в его комнате, сделав уроки — их хоть и было немного, конец года как-никак — и лишь в долгих-долгих белых сумерках ленинградского мая Игорёк пошёл её провожать.

И, стоило им спуститься, как он вдруг густо покраснел и через силу выдавил, неловко протягивая руку:

— Ты это… портфель-то давай… донесу.

Портфель и впрямь заметно потяжелел, потому что там обосновался солидный пакет с пирожками.

И Юлька тоже покраснела. Ещё ни один мальчик ей донести портфель не предлагал. Но — слабым голоском пискнула сдавленное «спасибо…» и так же неловко и неуклюже пихнула в руку Игорю его ношу.

…А потом события пошли ещё быстрее.

Несколько дней спустя, когда школа совсем уже заканчивалась, и Юлька уже с тоской думала, что впереди — нескончаемое лето, когда все подружки разъедутся кто куда, а она, Юлька Маслакова, будет чуть не до самого августа торчать в городе — путевка в пионерлагерь маме досталась только на короткую третью смену — мама вернулась домой очень расстроенная. Глаза уже красные. Плакала.

Юлька вся аж сжалась.

Мама бросила сумку на диван, и сама на него почти что рухнула. Оказалось, что к ним в институт пришла какая-то «разнарядка»: отправить сколько-то человек аж на Чукотку. На целых два года. Можно было хорошо заработать, но самое главное — встать на ту самую «очередь» и почти сразу купить кооперативную квартиру, для чего и требовались деньги. Но…

— Твой… отец… сказал, что не сможет тебя взять. — Мама комкала уже изрядно мокрый платочек. — У него — ты знаешь… т-тётя Римма… твои… младшие… б-брат и сестра… Он отказался. А больше у нас никого и нет…

— А дядя Сережа? — выдохнула Юлька.

— Дяде Сереже я тебя и сама не доверю, — опустила голову мама. С Юлькой она сейчас говорила совершенно по-взрослому.

Да, больше у них никого не было. Тот же дядя Сережа — не родной дядя, а двоюродный.

Мама ужасно расстроилась. И полночи плакала — стараясь только, чтобы Юлька не услыхала. Но Юлька всё равно слышала — потому что тоже лежала без сна, с открытыми глазами, только отвернувшись к стене.

В школе Игорёк, само собой, заметил, что с ней что-то стряслось. А, выслушав, твёрдо сказал:

— Вот что, идём-ка к нам. Ба непременно что-нибудь придумает. Она знаешь, какая умная?..

— Да что ж тут придумаешь? — хлюпнула Юлька носом.

— Увидишь! — непреклонно заявил Игорёк.

…И точно — бабушка Мария Владимировна, выслушав сбивчивый юлькин рассказ, то и дело перемежавшийся всхлипываниями, загадочно улыбнулась, сказала — «погоди чуть-чуть» и вышла.

Юлька слышала, как взрослые вполголоса обсуждают что-то за дверьми, а потом и бабушка Игоря, и его дедушка зашли разом.

— Вот что, Юлечка, мы тут подумали…

— И решили…

— Почему бы тебе, милая, не пожить тут, у нас?

У Игорька отвалилась челюсть. У Юльки тоже.

— Отчего ж такое изумление? — бабушка подняла бровь. — Свободная комната у нас есть — будет твоя. Лето наступает, поедем на дачу, там места ещё больше; ребят хватает, есть с кем побегать-погонять.

— А с досточтимой Мариной Сергеевной мы договоримся, — закончил Игорев дед.

— Но только если ты сама хочешь, — улыбнулась Мария Владимировна.

Юлька сама не узнала собственного голоса, которым выдавила:

— Д-да… о-очень хочу…

Мама, конечно, чуть не упала в обморок. Конечно, с Игорьком Юлька училась с первого класса, с бабушкой и дедушкой его мама сталкивалась на родительских собраниях — но, когда они оба явились в их коммуналку, Юлька даже испугалась, что с мамой случится удар.

Мария Владимировна прошествовала через коммунальную кухню, словно линкор мимо вражеских батарей. Надвинулась на Петровну с её бельём, молча достала какую-то красную книжечку удостоверения, ткнула ею Петровне в нос, отчего та икнула и кинулась гасить газ под своими чанами.

Николай Михайлович, облачившийся в идеальный костюм, казался человеком совершенно иного мира. Чем-то он вдруг напомнил Юльке артистов, что играли белых офицеров в фильмах про революцию. И сынка Евгении Львовны, сунувшемся было наперерез и принявшемся клянчить рубль, он молча задвинул в стенной шкаф, да так, что сынок этот даже и не пикнул.

Пенсионеры Ефим Иваныч с Полиной Иванной тоже перестали ругаться и только что за руки не схватились, словно испуганные дети.

Мама металась по их комнатенке, словно чайка по клетке. То садилась, то вскакивала. Стискивала руки, мало что не выламывала сама себе пальцы.

— Да, но… всё-таки чужие люди… простите…

— А в войну разве чужие люди друг друга не выручали, Мариночка?.. И меня выручали, и Николай моего Михайловича, не раз, не два, не три. Пойдемте к нам, квартиру глянете, комнату, что мы Юле приготовили…

— Комнату? Ю-юле — отдельную к-комнату?

— И запирающуюся изнутри! — со значением сказала бабушка. — Засов поставили — слона сдержит, если вы беспокоитесь…

— Но… как же так…

— Милая Марина. Мы люди не бедные, прямо скажем. Места у нас много. Юлю мы знаем — с самой лучшей стороны. Так почему же нам не предложить вам помощь, как у русских людей положено? Когда я девочкой была, до революции, такие вещи были совершенно обычны. Помочь знакомым, оказавшимся в затруднении — ни у кого никогда не возникало ни сомнений, ни колебаний. Уж сколько и у нас моих подруг гимназических живало, и я у скольких гостевала! Теперь уж и не упомнить. А уж что ни лето — либо к нам кто-то приезжал, либо я к кому-то. И никого это не удивляло. Люди всегда люди.

— «Квартирный вопрос их только испортил», как Воланд говаривал, — вставил Николай Михайлович.

…Конечно, мама согласилась далеко не сразу. Но — согласилась.

…Несмотря на гнев дяди Сережи.

…Потом был аэропорт, и слезы прощания, и обещания писать.

…А ещё потом школа кончилась и настало лето.

И Юлька Маслакова оказалась вместе с Игорьком у него на даче.

Это, наверное, и есть тот рай, про который в книжках пишут, думала Юлька, глядя на густые сосны, на убегавшую к пляжу тропинку через лес.

Точно рай, твердила она, познакомившись с приятелями Игорька, и вместе с ними сгоняв на велосипедах к станции — в мороженицу.

Ну да, рай и ничто иное, убеждалась она, стоя на пороге небольшой уютной комнатки в мезонине — её собственной.

…Но самое главное случилось, когда Игорёк, разом посерьезнев, повёл Юльку в подвал.

Он начал было что-то рассказывать, но Юлька его прервала:

— Погоди! Вот тут ведь машина была?

Игорёк осёкся, взглянул удивлённо:

— Ага. Откуда знаешь?

— Чую, — сквозь зубы ответила Юлька. — Туда шагну — руки покалывать начинает, ну, словно затекло… или как ток…

— Очень интересно! — раздался сверху голос Николай Михайловича. — Юленька, милая, продолжай. Скажи, что ещё чувствуешь?

Юлька чувствовала. Голова слегка кружилось, покалывало кончики пальцев — и она смогла точно показать, где именно стоял аппарат и даже где пролегала граница той непроницаемой черной сферы, что поглотила «гостей».

Ба и деда (а Юлька как-то уже сама стала их так звать, даже не особо задумываясь, настолько естественно это вышло) — очень серьёзно её расспрашивали, всё записали, хвалили — так, что Игорь, кажется, даже стал завидовать.

— Как интересно! — восторгался Николай Михайлович. — Тесла упоминал подобный эффект.

Взгляд назад 1

Гатчино, январь 1909

Кадет Фёдор Солонов (первое отделение, седьмая рота Александровского кадетского корпуса) сидел на жёсткой госпитальной скамье. Сидеть было неудобно, и он всеми силами заставлял себя думать только и исключительно об этом. Сидеть неудобно, неудобно сидеть. Жёстко. Почему нельзя поставить в коридоре корпусного лазарета нормальные мягкие банкетки?

Стояла глухая ночь. Корпус спал, спал в своей постели и друг Петя Ниткин, и только он, Фёдор, в форме и при полном параде — явился сюда, в госпиталь, под предлогом того, что «услыхал, как несли раненого».

Скрипнула дверь. Нет, не та, которую он ждал с ужасом и надеждой, входная, слева от него. Торопливые шаги, перестук каблучков.

— Федя! Фёдор, зачем ты здесь?!

И сразу же через порог шагнули подбитые железом офицерские сапоги:

— Да, Фёдор, что ты тут сидишь? В такое-то время!.. Как ты здесь вообще оказался?..

Ирина Ивановна Шульц, преподавательница русской словесности, и подполковник Константин Сергеевич Аристов, начальник седьмой роты, а заодно — и командир первого отделения. Ну, и преподаватель военного дела. Он же — Две Мишени, поскольку на щеках у него после плена у диких афганцев остались вытатуированы две аккуратные мишени, ну хоть сейчас в тир.

— Илья Андреевич… — выдавил кадет, сейчас совершенно не бравый, а более походящий на мокрого и несчастного котёнка. — Илью Андреевича… у… у…

— Господина Положинцева сейчас оперируют, — мягко сказал Две Мишени, кладя Фёдору руку на плечо. — Слава Богу, полиция и доктора успели вовремя. Спасибо государю, устроившему в Гатчино эту станцию, для немедленной подачи скорой помощи. И спасибо нашим попечителям, великому князю Сергию, что лазарет у нас получше любой градской больницы.

— Он… он… он у… у…

Кажется, кадет собирался самым постыдным образом разреветься.

— Всё в руке Божьей, — серьёзно сказала Ирина Ивановна. — И наших докторов. Илью Андреевича оперируют. Мы сейчас можем только молиться, Феденька.

— Но я рад, что жизнь человеческая, жизнь учителя для тебе так значима, Фёдор, — добавил подполковник. — Я знаю Илью Андреевича не так давно, как, скажем, капитанов Коссарта с Ромашкевичем — с ними мы ещё в Маньчжурии воевали — но человек он хороший и отличный учитель. Был у нас такой кадет, ныне уже поручик, по фамилии Зубрович — Илья Андреевич ему такую любовь к физике внушил, что занимается теперь этот поручик ни много ни мало, а налаживанием армейской беспроводной связи. Так, так, кадет, отставить! Господин Положинцев сего света не покидал и, верю, долго ещё не покинет!.. Но как ты узнал?..

Фёдор застыл, опустив голову и упрямо разглядывая собственные руки. Нормальные руки, мальчишеские, в ссадинах и царапинах, как положено. Но царапины заживут, а вот Илья Андреевич…

И нельзя, нельзя никому ничего говорить! Нельзя говорить, где носило их с Бобровским, что они делали в Приоратском дворце, что они там видели и слышали. Все должны думать, что он, Фёдор, печалится и тревожится за судьбу одного из любимых учителей, хотя на самом деле это не так. Нет, конечно, Фёдор и тревожился, и печалился, но, признавался он себе честно, страх за себя его тоже глодал. Что, если всё вскроется? Что, если прислуга из Приората проболтается полиции?..

От одних этих мыслей всё леденело внутри; и за этот холод Федя себя ненавидел тоже. Как можно так за себя бояться?! Разве папа в Маньчжурии или Две Мишени до этого в Туркестане тряслись так, как он сейчас? Какой же из него кадет, какой офицер?..

Госпожа Шульц, кажется, понимала, что с ним сейчас что-то очень неладно, но, конечно, не могла определить, что именно. Сидела рядом, положив руку ему на плечо, покачивала головой.

— Оставьте мальчика в покое, Константин Сергеевич, сейчас не время выяснений… Не надо отчаиваться, Федя, — говорила она, и в голосе её звучала непоколебимая уверенность. — Илья Андреевич ранен, и ранен опасно; однако на нём были и толстая шуба, и ватная куртка…

Фёдор слушал и не слышал. Толстая шуба… ватная куртка… если стреляли из маузера, то его пуля в упор пробивает десять дюймовых досок. Шансов нет.

И всё потому, что он, Фёдор, не сказал Илье Андреевичу вовремя о том, что знает его тайну, что был в его мире и вернулся обратно — вот только не ведает, что случилось с самой машиной, куда она исчезла из подземной галереи. Может, тогда бы Илья Андреевич не рисковал бы, строил бы новый аппарат с их — Фёдора и Пети Ниткина — помощью…

От этого стало совсем скверно. Федя Солонов свернулся на скамье в какое-то подобие шара, скорчился, сжался на жёстких лакированных досках.

Если бы он только сказал!..

Если бы только он сознался, что они с Бобровским лазали в потерну!..

Едва слышно приотворилась тщательно смазанная дверь. Шаги совсем рядом, тяжёлый вздох.

— Простите, господа, вы — родственники пострадавшего?..

Профессор Военно-медицинской академии Николай Александрович Вельяминов^[1], знаменитый хирург, по счастью, находившийся со студентами на практике в дворцовом госпитале Гатчино.

— Мы его коллеги, ваше превосходительство, — подполковник Аристов, казалось, едва выговаривает слова. — А этот кадет — его ученик. У Ильи Андреевича не было ни родных, ни близких…

— Сделано всё, что в человеческих силах, — перебил Вельяминов. — Три пули. Стреляли из револьвера — система Нагана. По счастью, ни один жизненно важный орган не задет. Но ранения всё равно тяжёлые, возможен сепсис.

Две Мишени с Ириной Ивановной заговорили разом, но Федя уже не слышал. Илья Андреевич жив!.. Жив, хоть и ранен, и тяжело!..

— Ну вот видите, кадет Солонов, — раздался над самым ухом голос Константина Сергеевича. — Всё будет хорошо. Николай Александрович, кстати, упомянул некоего доктора Тартаковского^[2], который якобы разрабатывал новое средство от заражений… Но это уже совсем иное дело, а теперь поведайте мне, Фёдор, как вы оказались в корпусном лазарете?..

— Не могу знать, господин подполковник!

Кажется, он сумел удивить даже Двух Мишеней.

— То есть как «не могу знать», кадет?

— Проснулся, господин полковник! Глянул в окно — а там огни, суматоха!.. Ну, я и того… тревожно стало… оделся… чую, не могу сиднем сидеть… вышел… фельдфебель-то мне как раз и сказал, что Илью Андреевича привезли…

Последняя часть — с фельдфебелем — была чистой правдой.

— Ну, я и побежал, спать уж не смог…

— Константин Сергеевич, ну что вы, в самом деле, — укоризненно заметила Ирина Ивановна. — Дети отличаются особой чувствительностью, которую мы зачастую не понимаем…

— Спросите у фельдфебеля, господин подполковник! — приободрился Фёдор. — У Фомы Лукьяновича!

Две Мишени кивнул.

— Фома Лукьянович, значит…

— Господин подполковник, — уже резче перебила госпожа Шульц. — Ну что же вы, не видите, что ли — Фёдор не лжёт? Он же знает, что у дядьки мы всегда справиться можем!

— Да вижу, вижу, — проворчал Константин Сергеевич. — Ладно, кадет. Ступайте спать. Завтрашние… то есть уже сегодняшние занятия никто отменять не станет.

— Так точно! — вытянулся Фёдор.

— Ступайте, ступайте, — махнул рукою Две Мишени. — Вы тоже, Ирина Ивановна… ступайте. А я пойду, надо посмотреть, кого поставим на замену Илье Андреевичу…

К себе в комнатку Фёдор доплёлся в буквальном смысле на заплетающихся ногах. Механически разделся, лёг, уставился в тёмный потолок. Нет, сна не было, как говорится, ни в одном глазу.

Кто, кто покусился на Илью Андреевича? Конечно, это могли быть и простые грабители — но, если верить книжке «Гений русского сыска», обычно такого не случается, уличные воры и даже громилы избегают стрельбы и вообще шума. К тому же место выбрано было крайне неудачно — рядом с Приоратским дворцом, а там — прислуга, люди, телефон, в конце концов. Нет, хотели именно убить. Правда, тоже не лучшим образом. Но Илья Андреевич никуда особенно не ходил, последнее время и подавно — сидел в кабинете, ладил свою диковинную машину; Фёдор почти не сомневался, что этот аппарат — на замену исчезнувшему. Видно, эти двое убийц следили за корпусом и решили, что момента упускать нельзя.

Но почему?.. Кому потребовалось убивать Илью Андреевича? Эх, Петя спит, он-то бы мигом вспомнил, случалось ли учителям кадетских корпусов погибать от рук бомбистов или им подобных.

В общем, кадет Солонов только даром проворочался до самой побудки. На завтраке было ещё ничего, а вот на первом же занятии Фёдор принялся неудержимо клевать носом.

По счастью, это оказался Закон Божий, и отец Корнилий в класс вошёл с видом весьма озабоченным.

Лев Бобровский — вот уж с кого всё как с гуся вода! Свеж, как огурчик, будто ничего и не случилось вчера! Бойко и чётко доложил, что «кадет всего в наличии двадцать», прочёл молитву, однако священник лишь вздохнул и стал рассказывать о приключившейся с «наставником вашим, Ильёй Андреевичем» беде, вспомнил Феофана Затворника^[3], слова святителя, что «Бог внимает молитве, когда молятся болящею о чём-либо душою. Если никто не воздохнёт от души, то молебны протрещат, а молитвы о болящей не будет» — и вскоре класс дружно читал молитвы о здравии раба Божьего Илии.

Во всяком случае, никого не спрашивали и оценок никаких не ставили.

Само собой, кадеты зашумели и зажужжали, стоило отцу Корнилию, благословив их на прощание, выйти из класса. Петя Ниткин так вовсе остался сидеть, пригорюнившись, и, кажется, с трудом удерживался, чтобы не расплакаться; это позволило Фёдору немедля взять за пуговицу Лёву Бобровского.

— Тихо, Слон, тихо! — зашипел в ответ тот. — Ну, чего ты с ума сходишь?! Нам молчать надо, никому ни слова! Ниткину в особенности!

— Сам знаю, что тихо надо! — огрызнулся Фёдор. И рассказал, что просидел ночью в лазарете, что на него натолкнулись там Две Мишени с госпожой Шульц, что он, конечно, отговорился, но…

— Вот балда! — Бобровский весь аж ощетинился, словно разозлившийся кот. — Надо ж такое было удумать!.. Да ещё и попался! Думаешь, Двух Мишеней обмануть сможешь?! Ха, чёрта с два! Аристов — он умный! Догадается, что не мог ты сам об этом прознать!

— Я фельдфебеля встретил… спросил…

— Ну тогда ещё ладно, — проворчал Лев. — Ну вот как так, Слон? Ну что ж ты вечно голову в улей суёшь?

— Моя голова — куда хочу, туда и сую! — обозлился Фёдор. Обозлился от того ещё больше, что понимал — Бобровский, как ни крути, во многом прав.

— Суй! Если б ещё мою голову с собой бы не поволок!..

— Эй, вы тут о чём? — рядом с ними возник Петя Ниткин. Глаза успели покраснеть. — Илья Андреевич при смерти, а они тут…

— Нитка! Отвяжись, — грубовато бросил Бобровский. — Не до тебя, плакальщик. Мы тут думаем, кто на Положинцева покуситься мог. Хочешь, давай с нами думать. А реветь — не, это к тальминкам.

— А я и не думал плакать! — покраснел Петя.

— Бабушке своей это расскажи, — пренебрежительно бросил Лев. — Ладно, Слон, бывай.

— Странный он, Бобёр, — Петя вздохнул. — Умный, но злой. Злой, но умный.

— Да забудь ты про него, — нетерпеливо оборвал его Фёдор. — Вот что, слушай меня внимательно…

…До начала следующего урока Солонов успел кратко пересказать Пете случившееся. Пересказал — и отнюдь не чувствовал себя предателем. Разобраться в случившемся мог только Ниткин — вернее, разобраться без него вышло бы куда дольше и труднее, если вообще получилось бы.

К чести Петра, выслушал он Фёдора с поистине спартанским хладнокровием. И никаких замечаний, что более подошли бы его, Фединой, маме, не делал. Сосредоточенно кивнул, положил другу руку на плечо и сказал:

— Спасибо, Федь. Я понимаю. Умру, но не пикну. А вечером думать будем. Хотя, сдается мне, кой-чего уже сейчас предположить можно… не, не спрашивай. Это всё гипотезы, — важно закончил он.

День тянулся томительно и натужно. У Фёдора всё валилось из рук. Схлопотал выговор от Иоганна Иоганновича, на физике, где Илью Андреевича заменял штабс-капитан Шубников, нарвался на замечание («Кадет Солонов, вне зависимости от чего бы то ни было, долг ваш — овладевать знаниями!») с записью, в общем — сплошные неприятности!

Петя Ниткин, выслушав друга, держался молодцом. Со стороны ничего и не заметишь, разве что чуть больше задумчив, чем обычно.

Уроки до самого конца дня шли своим чередом, потом пришли Ирина Ивановна с подполковником, повели седьмую роту на снежную полосу препятствий — раньше она служила излюбленным местом яростных перестрелок на снежках, в которых Фёдор принимал самое живое участие; на сей же раз, пару раз получив комками в плечо и бок, он не завёлся, как обычно, не кинулся с удвоенной энергией отвечать сопернику; нет, угрюмо закончил дистанцию, далеко не первым и даже не вторым, в середине, и мрачно, ни на кого не глядя, вернулся к ожидающим.

Ирина Ивановна зорко на него взглянула, подошла.

— С Ильёй Андреевичем всё будет в порядке, — сказала вполголоса, но с непреклонной убеждённостью. — Мы все молимся за его здравие… и врачи стараются. Я слышала, профессор Вельяминов и в самом деле решил использовать то средство доктора Тартаковского, сегодня за ним послали… Всё будет хорошо, Федя.

«Может, и будет, — мрачно думал кадет Солонов, тащась обратно в главное здание корпуса на ужин. — Может, и будет, да только убийцы эти — они вернутся. Упорные, упрямые, видать. И рисковые».

Но кто?! Кто они такие? Кому и чем мог помешать Илья Андреевич?

Конечно, если он, Фёдор, прав, и на самом деле господин Положинцев пришёл из того же потока времени, где в 1972 году живут и здравствуют профессор Онуфриев, его внук Игорёк, девчонка по имени Юлька Маслакова и другие — то не мог ли кто-то ещё догадаться об этом? Или… а что, если дружки того самого Никанорова, что привёл полицию на дачу профессора, — что, если дружки добрались и до его, Фёдора, времени? И хозяйничают тут?

Мысль, которой надлежало немедля поделиться с Петей. Однако Ниткин, выслушав взахлёб выданную ему теорию, только пожал плечами.

— Что ж тут удивительного? Я сам про это только и думаю. Никаноров тот — такие не шутят.

— А что же нам делать?

Ниткин помолчал, потом вздохнул:

— Ничего не поделаешь, придётся Илье Андреевичу всё рассказать, как только можно будет. Сказать, что мы у него были, там. И что на него охотятся — те, из его времени.

— А ты уже так уверен? А что, если это неправда?

— Да кто ж ещё мог такую машину прямо в корпусе построить? Федь, ну ты что, в самом деле?

— Да я ничего, — уныло ответил тот. И в самом деле, чего он? Сам ведь уже почти убедил себя, что не может быть Илья Андреевич человеком их времени, что явился он в него извне — а теперь чего-то вдруг заколебался. — Но всё-таки, Петь, нужно доказательство, настоящее, железное…

— Мы ему скажем, — убеждённо заявил Ниткин. — Это и будет доказательство, настоящее, железное, какое хочешь.

— Ага, а он скажет — ничего не знаю, ничего не ведаю, о чём вы, кадеты, надо вам в душ этого, как его, Шор… Шур…

— Шарко. Состоит в обливании подверженного истерии пациента…

— Да хватит тебе, всезнайка! Зине это рассказывай! — Федя даже обиделся, и Петя, покраснев, сразу же принялся извиняться и каяться.

— В общем, а если откажется?

— Не откажется, — подумав, сказал Петя. — Мы ж там были. Он же поговорить наверняка захочет.

Федю это, надо признаться, ничуть не убедило, но аргументы кончились и у него.

Лёвка Бобровский кидал на них взгляды, где, по витиеватому выражению Пети, «подозрительность только что по щекам не стекала», но ничего не говорил.

Илья Андреевич Положинцев остался лежать в лазарете, своим чередом шли уроки и катились дни, а Фёдор, раз уж поговорить с учителем физики всё равно было невозможно, решил «взяться», как порой выражалась мама, за сестру Веру.

После их городского приключения старшая из детей Солоновых изрядно напугала и маму, и нянюшку, погрузившись в беспричинную меланхолию. Меланхолия эта весьма тревожила Анну Степановну, но традиционным средствам — походу по модным лавкам — отчего-то не поддавалась.

В ближайший же отпуск Фёдор загнал сестру в угол — пока мама с няней и Надей хлопотали в столовой, накрывая на стол. За окнами стоял студёный февраль, близилось Сретенье, а сама Вера во всём чёрном, будто вдова, похудевшая и осунувшаяся, вялоотбивалась от Фединых наскоков.

— Да не вижу я их никого!.. Да, совсем-совсем никого! Ни там, ни там!

— Вот что, — вполголоса сказал сестре Фёдор, — я тут подумал, подумал… надо этим твоим эсдекам побег постараться устроить. Ну, чтобы у них сомнений на твой счёт бы не возникло.

— Ух ты! — искренне изумилась Вера. — Побег!.. Это как же?

— Ну, как… — если бравый кадет и смутился, то лишь самую малость; Ник Картер с Натом Пинкертоном выручили и тут. — Отбить при перевозке! Или с фальшивым ордером в Дом предварительного заключения явиться!

— Умён ты, братец, не по годам, — фыркнула сестра. — Придумаешь же такое! Отбить!.. Кто отбивать-то станет? Или где мы тебе этот «фальшивый ордер» добудем?

— Где бы ни добыли, — упрямо сказал Федя, — а только, если достану — пойдёшь их освобождать? Ну, чтобы они бы в тебе не сомневались?

— Так побег, значит, не должен удаться?

— А ты как думаешь?

— Ну, конечно, не должен! — выпалила Вера. — Они ж бунтовщики!.. Куда хуже тех же бомбистов!.. Бомбисты в худшем случае один эшелон семёновский подорвут — а эти всю Россию под откос пустят!..

Это были верные слов. Иных Вера бы сейчас сказать и не могла.

— А отчего же ты своим в Охранное отделение знать не дашь? — самым невинным тоном закинул наживку Фёдор. — Глядишь, они бы тебе и с ордером помогли! А потом оставшихся на свободе смутьянов бы переловили!..

— Д-да, — голос у сестры дрогнул. — П-переловили бы…

— Ну вот! Их всех — в Сибирь, и никто тебя не тронет. Ты-то чиста!.. Рисковала ради них всем!..

— Да погоди, погоди, — кое-как отговаривалась Вера, — экий ты быстрый! Всё уже решил и всех по сибирям распихал…

— Я б их вообще… — мрачно сказал Федя. — Чтоб никто из них мою б сестру не пугал!

Вера слабо улыбнулась.

— Что б я без тебя делала, защитник…

И — словно закончила разговор.

А Фёдор Солонов пошёл думать. И спросить себя — а что бы сказал Илья Андреевич?

Да, вот что бы сказал?.. Сказал бы, что Вера просто притворяется, и никого в Охранном она знать не знает, а просто пытается усыпить его, Фёдора, подозрения. Играть сестра и впрямь может, а он, её брат… он бы и сам рад обмануться. Так хочется, чтобы Вера и впрямь не имела бы никакого отношения к смутьянам, а служила бы, как подобает Солоновым, России и Государю, верна присяге…

Ох, сомнения, сомнения, скребут на душе кошки, и даже котёнок Черномор, уж на что неразумный, а и то чует что-то, беспокоится, ходит кругом да около, мяучит… что-то будет? Вывезет ли кривая?..

Взгляд назад 2

Миновала Родительская суббота, настало Сретенье. Январь уступил место февралю, Илья Андреевич Положинцев поправлялся медленно и трудно. Сперва боялись тронуть и лежал он в корпусной больничке, но затем с величайшими предосторожностями раненого перевезли в Военно-медицинскую. Физику стал преподавать штабс-капитан Шубников, но его кадеты не любили. Был он молод, нервен, цеплялся в классе ко всякой мелочи и однажды даже ухитрился поставить Пете Ниткину «шесть» вместо неизменных «двенадцати» — «за слабую дисциплину и пререкания со старшим по званию».

Петя после этого шёл, глядя на свой «Дневникъ успѣваемости» глазами, полными слёз. Чтобы он ненароком не свалился с лестницы, Федору пришлось даже поддерживать друг под руку. Севка Воротников не преминул погыгыкать, однако Левка Бобровский на него прикрикнул — и Севка тотчас же прекратил.

Стрелявших в Илью Андреевича так и не нашли. Жандармские офицеры приезжали, крутились вокруг Приората, да там ни с чем и убрались восвояси, лишь изронив глубокомысленно, что, дескать, скорее всего дело рук террористов БОСРа, однако от заявлений этих, понятно, никому не было ни жарко, ни холодно.

Корпус, однако, продолжал готовиться — наставал государев смотр. В Гатчино пришла тишина, но армейские и казачьи патрули так никуда и не исчезли.

Лиза Корабельникова исправно слала Федору письма в розоватых конвертиках, а Зина Рябчикова — Пете Ниткину в лимонных.

После Сретения настала пора Сырной седьмицы, Масленицы, и именно на ней, почти перед самым смотром, Федору Солонову пришло ещё одно письмо, с клеймом Военно-медицинской академии.

Илья Андреевич Положинцев писал неразборчиво и нетвёрдо, но, верно, не хотел никому диктовать.

«Дорогой Ѳедоръ, обстоятельства поистинѣ чрезвычайныя вынуждаютъ меня обратиться къ Вамъ. Я уже имѣлъ случай убѣдиться въ Вашей смекалкѣ, храбрости и умѣніи держать слово.

Въ теченіи многихъ мѣсяцевъ Вашъ покорный слуга пытался разобраться въ загадочныхъ явленіяхъ, имѣвшихъ мѣсто въ подвалахъ корпуса, равно какъ и въ иныхъ подземныхъ ходахъ Гатчины. Имѣю всѣ основанія подозрѣвать, что эти ходы используются инсургентами, злоумышляющими противъ мира и спокойствія, а также противъ самой особы Государя Императора. Не имѣя строгихъ доказательствъ, а также принимая во вниманіе, какую тѣнь даже слухи объ этомъ могутъ бросить на славное имя Александровского кадетскаго корпуса, я не рискнулъ обращаться съ этимъ въ Охранное отдѣленіе. Но послѣдніе событія, увы, вынуждаютъ меня къ рѣшительному дѣйствію.

Какъ ни стремительно было совершенное на меня нападеніе, я сумѣлъ разглядѣть одного изъ нападавшихъ. Это былъ подростокъ, развитый для своихъ лѣтъ; одѣтъ въ полушубокъ и красный шарфъ. Курчавый, горбоносый. На переднемъ зубѣ золотая коронка. Сейчасъ, лежа въ постели и имѣя массу свободнаго времени, я, послѣ нѣкоторыхъ усилій, смогъ припомнить, что примѣрно подобнымъ образомъ Вы, Ѳедоръ, описывали своего недруга Іосифа Бешанова. Если это и въ самомъ дѣлѣ онъ, то, скорѣе всего, мы имѣетъ дѣло съ акціей соціалъ-демократовъ, тѣхъ самыхъ „эсъ-дековъ“, съ коими имѣла несчастіе связаться Ваша сестра.

А это говоритъ о несомнѣнной связи производящихъ разысканія въ нашихъ подземельяхъ и подвалахъ съ этимъ крайне опаснымъ крыломъ инсургентовъ.

Разумѣется, о своихъ подозрѣніяхъ въ отношеніи Бешанова я повѣдалъ полиціи; однако, учитывая его крайнюю ловкость и удачливость, а также неуклюжесть нашихъ бѣдолагъ-жандармовъ, увѣренъ, что отъ поимки онъ ускользнетъ. Это дѣлаетъ крайне необходимымъ использованіе Вашей сестры для того, чтобы взять съ поличнымъ всю эту шайку. Попытайтесь еще разъ поговорить съ Вѣрой. Отвѣтъ пошлите мнѣ не почтой, но черезъ надежныя руки: напримѣръ, посредствомъ Вашего друга Петра Ниткина, чья семья имѣетъ жительство въ столицѣ и часто привозитъ его туда…»

Над письмом Ильи Андреевича Федор просидел весь вечер. Вернее, просидели они с Ниткиным. Петя, со свойственной ему рассудительностью, тут же заявил, что поездку в Петербург он организует, ибо и мама, и тётя Арабелла, и даже Петин дядя-опекун, генерал-лейтенант Сергей Владимирович Ковалевский, — все считали, что кадета Солонова настоятельно требуется пригласить в гости. А уж там они сообразят, как передать письмо Илье Андреевичу.

— Выходит, и он считал, что инсургенты у нас там шалят…

— Как и Бобровский, — буркнул Федор. Признавать правоту Левки не шибко приятно, но что поделать.

— Но про машину молчок.

— Ясное дело, Петь, что молчок! Я б тоже на его месте молчал.

— Конечно, он её там ладил-ладил, а потом…

— Да, может, ещё и не он!

— А кто же?

— Профессор нам про Илью Андреевича ничего не говорил! Только и сказал, что, мол, с трудом нашли место!

— А как бы они её туда засунули? — возразил здравомыслящий Петя. — Ясно, что кто-то из корпуса только это и мог сделать! Нет, Федь, ты как хочешь, а Илья Андреевич — он оттуда.

Спорить Фёдору не хотелось. Может, оно и так, может, и нет — что это меняет в главном? В главном — что инсургенты-эсдеки, встревоженные, насколько понял Федя, разысканиями Ильи Андреевича в подземельях, решили его застрелить? Хотя…

— Погоди, что-то не складывается, Петь.

— Да чего ж не складывается-то?

— Ты послушай! — Федя даже слегка хлопнул друга подушкой и у бравых кадет едва не завязалась было благородная подушечная дуэль, если бы оба они вовремя не вспомнили про письмо. — Послушай! Если эсдеки всё знали про эти ходы, да так, что решили — Илья Андреевич для них угроза, то почему ж они их раньше не использовали? Прошли бы тихонечко к самому дворцу, постреляли б государев конвой… Особенно когда тот штурм-то был? Под шумок бы всё и сделали!

Петя ответил не сразу, задумался, видать, Федины доводы оказались убедительны.

— Думаю, не всё у них готово было, — изрёк он наконец. — Ещё думаю — к са́мому дворцу, наверное, не подойти. Мы ж так ту потерну и не прошли до конца. Может, там тупик или ещё что.

— А может, — вдруг осенило Федора, — они как раз тот приоратский ход тоже нашли, и он-то как раз куда надо и ведёт? Может, потому они в Илью Андреевича и стреляли?

— О! — Петя поднял палец. Помолчал, подумал и снова изрёк: — О!

Одобрив сей достойной царя спартиатов тирадой догадку друга, Петя с энтузиазмом принялся развивать теорию дальше.

И выходило, что таки-да, инсургенты, скорее всего, потерпев неудачу в зимних выступлениях, решили действовать хитрее. Ведь удалось же им взорвать эшелон Семеновского полка? — так отчего бы не повторить, только поднять на воздух теперь уже весь императорский дворец с августейшим семейством?

И, значит, они выследили Илью Андреевича, а дальнейшее было уже «делом техники», как выразился Петя. Зима, вечер, темно, выскочить, выстрелить — и бежать. План, увы, удался. И это значило, что инсургенты очень близки к исполнению своего плана.

— Это почему?

— Потому, что без Ильи Андреевича они нужного хода найти не могли. А теперь нашли, значит. И стал он им ненужен.

Федор задумался.

— А зачем вообще в него стрелять?

— Как зачем? Злодеи ведь.

— Злодеи, верно. Но что бы им сделал один преподаватель физики, что навёл их на требуемый ход? Вот они в Илью Андреевича выстрелили, и все теперь на ногах — и полиция, и жандармы, и мы. Что ж они, совсем глупые? Если хотели государев дворец подвзорвать — чем бы Положинцев им помешал?

— Ну, как сказать, — задумался Петя. — Они ж не знают, что Илье Андреевичу известно. Потащут они взрывчатку этими ходами, да на него и наткнутся. А ну, как он не один случится? Вот и решили — мол, проще убить будет. Слышал же, жандармы всё равно на БОСР списывают? На эс-эров? И верно — скольких они уже убили, и чиновников, и полицейских, и офицеров…

Приходилось признать, что Петя тоже прав.

— Так что надо Веру просить.

— Просить?! — вдруг возмутился тихий и кроткий обычно Петя. — Требовать! Человека мало что не убили, а ты — «просить»?! Довольно, хватит, напросились!

И вновь приходилось признавать правоту друга.

* * *

В ближайший же отпуск — в субботу — Федя явился домой, преисполненный решимости, аки Перикл перед Ареопагом.

Вера была дома. Она вообще почти никуда не ходила последнее время. Гимназистки-тальминки старшего, выпускного класса, конечно, уже начали готовиться к выпускным экзаменам, но при этом не забывали веселиться: вечеринки с танцами, любительские спектакли и концерты, каток, и прочее.

Неизменными и верными рыцарями прекрасных юных тальминок постоянно являлись кадеты старшей, первой роты Александровского корпуса. Они уже все давным-давно перезнакомились — корпусные и гимназические балы, каток, частные вечеринки; тётушки, помнившие времена блаженной памяти государя Александра Освободители, качали головами на нынешние свободные нравы, но и только.

Надя, средняя сестра Федора, хоть и не обрела ещё все права и привилегии выпускного класса, но тоже время даром не теряла: после всех зимних потрясений так хорошо было вернуться к обычным забавам!..

А вот Вера — нет.

Сиднем сидела дома, обложившись толстенными томами. Папа только крякал, глядя на счета, присылаемые милейшим Юлием Борисовичем Ремке, что держал книжную лавку «Ремке и Сыновья».

И это были не какие-нибудь там французские романы или модные журналы. Солидные труды по истории и политэкономии, дозволенные цензурой. Что сестра с ними делала, Федор не знал, да и знать не хотел до поры до времени.

И сейчас, едва взглянув на сведенные вместе брови кадета, его старшая сестра вздохнула, откладывая книгу.

— Ну, чего тебе?

— Много чего. — Федя закрыл дверь в комнату сестёр. — Эсдеки твои нужны, вот чего.

Вера, против его ожиданий, не стала ни фыркать, ни отнекиваться, ни даже раздражаться, как в прошлые разы.

— Ты опять про эту выдумку с побегом?

— Нет, — Федя покраснел, но смутить себя не дал. Сейчас это уже казалось и впрямь не столь гениальной мыслью. — Побеги — побегами, но есть дело поважнее.

Что-то всё-таки, видать, изменилось в нём самом.

— Рассказывай.

— В Илью Андреевича Положинцева стрелял Йоська Бешанов, — выпалил Федор самое главное. — А Бешанов — это твои эсдеки.

И не услыхал даже ожидаемого им и возмущённого «да какие они мои?!»

— Ты уверен? Разве твой Илья Андреевич знает, кто такой Йоська Бешеный? Видел его где-то?

— Не видел. Но описал очень подробно. Даже удивительно, что успел разглядеть.

— Видимо, они хотели наверняка… вот и потеряли осторожность, подошли слишком близко… и фонарь, наверное, там был…

— Наверное. Конечно, может, Илья Андреевич и ошибся…

— Да не ошибся он, — с досадой сказала сестра. — Йоська — он… он на всё способен. Ярость и обида в нём небывалые. Почему одним всё, а таким, как он — ничего?

— Учился — и было б ему всё, — буркнул Федя.

— Дорогой мой! — восхитилась сестра. — Тебе сколько лет? Заговорил, ну словно нянюшка или наша mère. Сам-то этому правилу следуешь?

— Ну, следую… как могу…

— Ладно, не дуйся, — махнула рукой Вера. — Я только говорю, что Йоська — он и впрямь может. Стрелял уже, и без малейших колебаний, не зря его на стражу ставили… Так чего ж ты хочешь? Что я должна сделать?

Федя, как мог подробно, а, с другой стороны, кратко изложил их с Ниткиным теорию.

— Проберутся и подвзорвут, как семеновцев! — закончил он.

Вера молча кивнула.

— Что, ты согласна? — несколько опешил бравый кадет. — Не будешь говорить, что всё чепуха и ерунда?

— Не буду, — сказала сестра. — Потому что от них всего можно ждать. Только всё равно не ясно, чем мы можем помочь?

— Нужно, чтобы Охранное отделение проверило бы все подземелья. Чтобы следили.

— Ну, а я что?

— А вот ты теперь уже должна их там предупредить! И без отговорок!..

— А если я не могу? — спросила Вера с бледной улыбкой.

— Как это «не можешь»? — не понял кадет.

— Не могу, Феденька, — Вера опустила голову, затеребила край домашней шали. — Соврала я тебе. Никакой я не агент. Была с эсдеками, с большевиками, как они себя зовут… потому что уж больно несправедливости вокруг много.

Федор стоял, бессильно сжимая и разжимая кулаки. Соврала. Соврала! Соврала!..

— Соврала я. Грешна… — Щёки Веры тоже заливал жаркий румянец. — Прости, Феденька… прости меня, коль сможешь… Господа что ни день молю, чтобы простил…

— Так ты… ты с ними, что ли? С эсдеками? С бомбистами?! — шёпотом закричал Федя, едва обрёл дар речи. — Я… я тебе верил! Верил!..

Вера резко закрыла лицо ладонями, плечи вздрогнули. Словно почуяв, что дело неладно, котёнок Черномор вспрыгнул хозяйке на колени, потёрся мордочкой, запырчал, но не от удовольствия, а словно с тревогой.

— Ну да… я обманула… ничего лучше не придумала… стыдно было…

И Федор Солонов уже хотел закричать что-то об измене и прочем, но вдруг словно наяву услыхал рассудительный голос Пети Ниткина:

«Слезами горю не поможешь. И ругаться тоже смысла нет. Она же плачет, смотри!.. Она раскаялась. А дело так и не сделано!.. Чего ж теперь браниться?..»

И так ясно это слышалось Федору, что он невольно даже обернулся.

Но нет, друга Ниткина тут не было, и не только здесь, но и вообще в Гатчино — уехал на побывку к матери в Петербург.

— Хорошо, — услыхал Федя собственный голос, куда более рассудительный, чем, казалось, должно бы. — Бог простит, и я прощаю. Только не ври больше, договорились?

— Договорились, — всхлипнула сестра. — Только я всё равно уже не с ними!.. В-валериан…

— Что «Валериан»?

Федя грешным делом подумал, что Вера сейчас начнёт изворачиваться и оправдываться, мол, это не я, это всё он, сбил с толку, заморочил и так далее — как порой делали в Елисаветинской военгимназии, когда, чтобы избежать совсем уж сурового наказания, навроде отчисления, можно было свалить на кого-то из «отчаянных», мол, это он придумал, а я так, всего лишь поддался. Подловато (и здесь, в Александровском корпусе, о таком даже не слышали), и прибегали к этому не шибко авторитетные воспитанники, но, на самый крайний случай…

— Валериан был такой убеждённый… и я с ним соглашалась.

Но Федору было сейчас не до того.

— Значит, надо прямо писать! Прямо в Охранное отделение.

— Так ты ж сам мне только что говорил, что Илья Андреевич твой им всё рассказал!

Верно, подумал Федя. И ему то ли не поверили, то ли не приняли всерьёз.

— Нет, дорогой мой братец. Не поверили жандармы господину Положинцеву, и нам тем более не поверят. Самим надо!

— А ты… — осторожно спросил Федя, — ты теперь точно не с ними? Не с эсдеками?

— Нет, — покачала Вера головой, качнулась сложным калачом свернутая коса. — Была, да. А теперь — нет. Вот когда ты меня спасать пришёл… — она вытерла глаза, последний раз хлюпнула носом. — Ты меня спасаешь, а они стреляют. Даже не думают.

— И что же? — не понял кадет.

— А то, братец мой милый, что вот тогда-то и задумалась я, что нельзя вот так вот — и в пальбу. Если они тут не задумываются, то что ж будет, если какая власть им достанется? Ох, разойдутся!..

Разойдутся, подумал Федор. Уж это-то я точно знаю.

— Душа моя братец, — Вера встала, придерживая угревшегося на коленях котенка, — нам вдвоём придётся.

— Как это «вдвоём»? — не понял бравый кадет.

Вместо ответа Вера одной рукой расстегнула ридикюль.

Протянула Федору.

Внутри вместо неведомых девичьих принадлежностей матово блеснула вороненая сталь.

— «Кольт» тридцать второго калибра, — сухо сообщила сестра. — Сорок пять рублей в оружейном магазине Чижова, что на Литейном, 51. Что так смотришь? Я умею стрелять. Маме об этом знать не обязательно.

Федя, разинув рот, глядел на Веру.

— Что… что ты задумала?

— Раз и навсегда отбить у них охоту лазать по гатчинским подземельям, — усмехнулась сестра.

— Но… как?

— Как? Я к ним вернусь. И всё узнаю.

— Вер… они же… они тебя…

Но сестра только отмахнулась.

— Валериан сделает всё, что я скажу, — она не выдержала, покраснела. — И приведёт на сходку. И я всё узнаю. Клянусь тебе!..

Федор Солонов сглотнул, ладони у него покрылись по́том.

— А… потом?

— Увидишь, — хладнокровно сказала сестра. Аккуратно пересадила котенка на подлокотник кресла, достала «кольт» из ридикюля, передёрнула затвор. Прицелилась куда-то в угол.

Сухо щёлкнуло.

— Я не хуже тебя умею по подземельям лазать.

…И на этом стояла, хоть плачь.

Взгляд назад 3

— Ну, хорошо, — сдался наконец Фёдор. — Значит, пойдёшь с этим… Валерианом… (ему очень хотелось сказать — «хлыщом», но сейчас всё-таки не стоило) на сходку. Всё узнаешь про Бешанова. Так?

Вера кивнула.

— Может, в твоего Положинцева стрелял и не он.

— Это ещё почему? Илья Андреевич его узнали…

— Илья Андреевич тяжело ранен, еле выжил. Что ему там в точности привиделось — он и сам уже точно не скажет.

— Да с чего ты взяла-то?

Вера поджала губы, вздохнула, глядя в угол.

— Потому что Бешанов непременно добил бы раненого. Как это у них называется «контрольный выстрел» — я сама от Благоева слышала. Пальнул бы в голову, и всё. Йоська хвалился, что на «эксах» так полицейских приканчивал.

— Ну… — слегка растерялся Федор, — может, оно и так… а, может, и нет…

— Когда не знаешь, что сказать, говори по-французски, — припомнила сестра «Аню в стране чудес». — А если не можешь по-французски, то лучше молчи. Ну, чего ещё тебе?

— Не хочешь больше говорить? — слегка обиделся бравый кадет.

— Всё уже обговорили, обо всём условились, — сухо отрезала сестра. — Сказала — сделаю. Всё!..

— А когда?

— Вот пристал!.. Поговорю с… с этим… Валерианом, — она слегка покраснела, — и дам тебе знать, не сомневайся.

По тому, как она это произнесла, сомневаться и впрямь не приходилось.

— И про Бешанова и про всё остальное. Если они и впрямь господина Положинцева убить решили, чтобы ненароком он их не выдал, то, может, на самом деле готовы действовать.

— Но ты от них ничего про ходы не слышала ведь?

Вера покачала головой, мотнулась толстая коса. С некоторых пор сестра перестала делать модные причёски, чем повергала в отчаяние и маму, и нянюшку.

— Нет, Федя, врать не стану, не слыхала. Но это ничего не значит. Ладно, ступай, а я протелефонирую этому… субъекту.

В корпусе наводили последний глянец перед государевым смотром. Драили, чистили, скоблили, мыли, натирали. После всего случившегося в разгар зимы словно пытались стереть даже саму память об этом. Хотя как её сотрёшь — в парадном вестибюле уже появилась доска чёрного мрамора с высеченными золотыми буквами: имена и чины погибших кадетов с офицерами.

Седьмая рота оказалась брошена на самый тоскливый, по её мнению, участок — натирать мастикой чисто отмытые полы. Точнее, мастикой пол уже намазали, и теперь господа кадеты, пыхтя, шаркали ногами с надетыми на них щётками.

Кто-то — а именно кадет Воротников — пытался кататься сразу на двух щётках, словно на коньках, но получалось плохо.

Многие из седьмой роты с надеждой взирали на Петю Ниткина: а вдруг что-то придумает? Но Петя, красный от усилий, старательно пыхтел вместе с остальными и не торопился ничего придумывать.

Федор вполголоса пересказывал разговор с сестрой; Петя глубокомысленно хмыкал.

— Тут главное, — изрёк он наконец, — что у них с подземельями. Бог с ним, с Йоськой этим — Илья Андреевич, хвала святителям, святителям выжил и поправляется. А вот подземелья… если они и впрямь замыслили в государев дворец проникнуть или вообще всё взорвать… Вот это нам знать надо!

— Легко сказать, — буркнул Федя, старательно шаркая щёткой под выразительным взглядом капитана Коссарта. — Вдруг они ей не поверят?

— Должны, — убеждённо заявил Ниткин. — Особенно, если за неё этот Валериан попросит.

Федор только вздохнул. Как-то всё тревожнее становилось на душе, и он сам не знал, отчего. Петька, конечно, прав — поймают Бешанова, нет ли — не столь важно. А вот государь — совсем другое дело.

Но пока оставалось только шаркать половой щёткой.

Через два дня почта принесла, наряду с розовым конвертиком Лизы Корабельниковой обычный белый, украшенный каллиграфически-чётким почерком m-mlle Веры Солоновой. Разумеется, писала сестра намёками и околичностями, но давала понять, что в ближайшее время отправится на сходку эс-деков. «Возобновленiе знакомства», как она выразилась, с «MonsieurKorabelnikoff», прошло «очень хорошо, и онъ согласился ввести меня въ интересное общество».

Теперь оставалось только ждать.

Вообще Федору надлежало выкинуть из головы все посторонние мысли и сосредоточиться на подготовке к высочайшему смотру; Две Мишени прямо-таки изводил бравого кадета стрелковыми упражнениями. И, поскольку мысли Федора, увы, витали в областях весьма далеких от корпусного тира, выговоров ему пришлось наслушаться с преизлихом.

Прошла Масленница, настал Великий Пост, а вместе с ним и смотр.

Федор Солонов так ждал теперь белых конвертов старшей сестры, что всё торжественное действо — въезд государева конвоя, молебен, парадный марш на плацу, кадетские достижения — в гимнастике, рукопашном бою и прочем — прошли почти что незамеченными им.

Он смотрел на государя — и не видел. Потому что перед глазами стояли подземелья корпуса, таинственные ходы, уводившие в темноту, ходы, которыми они с Петей так и не прошли.

…Смотр проходил хорошо, государь хвалил отличившихся кадет; и Федор даже сам не заметил, как подошла «его», стрелковая часть, без затей устроенная прямо в актовом зале, где вдоль одной из стен были выставлены щиты из толстых досок.

И никому не пришло в голову спрятать государя, закрыть его, — мелькнуло у Федора. — А что, если злоумышленник пробрался бы сюда с оружием?

Если бы он не побывал в совсем ином времени, в совсем ином мире, где случилось невозможное и немыслимое — идеи эти не возникли бы в его голове. Чего стоило бы какому-то инсургенту пробраться сюда, затесаться в нарядную толпу, смешаться с ней? Офицеры все носят оружие. Гражданские преподаватели тоже, даже Ирина Ивановна Шульц.

Другой мальчишка запомнил бы каждую деталь — вплоть до золотого шитья мундиров и блеска орденов на парадных мундирах, другой кадет не сводил бы глаз с государя; а Федор ничего не мог с собой поделать: шарил и шарил взглядом по пёстрой толпе, каждый миг ожидая подозрительно-резкого движения.

А меж тем их младший возраст открывал стрелковую часть смотра.

Шестеро кадет и только один он, Солонов Федор — из седьмой роты. Пятеро других — из «вражеской» шестой. Хотя, конечно, какая ж она вражеская? Такие же кадеты. Правда, вредные, и начальник роты у них такой… вредный. При всяком удобном случае цеплялся к ним, кадетам седьмой, так что Двум Мишеням частенько приходилось вступать в споры, их защищая.

Сам начальник корпуса, генерал Дмитрий Павлович Немировский, командовал стрельбой. Голос его раздавался словно откуда-то из поднебесья и кадет Солонов исполнял отданные приказания совершенно не думая, машинально.

…Они все встали в ряд перед длинным столом, покрытом зеленым сукном. Сукно скрывало самые обычные доски, но сейчас оно, наброшенное сверху, плотное, с тяжёлыми золотыми кистями и бахромой по краям, делало всё очень нарядным, достойным лепного декора и до блеска начищенных бронзовых украшений актового зала.

Винтовки лежали на боку, смазанные, вкусно пахнущие ружейным маслом и совсем немного порохом. Настоящие винтовки, то есть настоящие карабины, куда короче обычных пехотных.

И мишени. Особые. Не листы расчерченной бумаги, но чёрные кружки с пол-ладони из настоящей брони на высокой тонкой — словно карандаш — подставке. Их будут отодвигать всё дальше и дальше и промахнувшийся один раз выбывает.

Пока не останется только один.

Федор вместе с остальными кадетами изготовился. Пять патронов зарядил из обоймы; стрелять надлежало из положения «стоя», безо всяких скидок на вес оружия. Карабин тяжел — долго выцеливать нельзя, мушка всё равно уйдет, ты промахнешься.

— Господа кадеты!.. Открывать пальбу после команды «пли!», как только будете готовы!..

Кадеты шестой роты лихо вскинули карабины. Нет, не все — тот самый Степка Васильчиков, первый силач шестой роты, с которым вышла та замятня при расчистке катка. Глянь-ка, умен, не торопится, карабин в положении «на плечо» — остальные-то уже приложились!..

Государь встал, выпрямился. Глядел на кадет и улыбался в пышную седую бороду.

— С Богом, господа кадеты! — и махнул белым платком.

— Пли! — скомандовал генерал и четыре выстрела грянули почти сразу же.

Кадеты шестой роты слишком торопились. Но — три попадания есть три попадания. И один промах. Сконфуженный, мигом покрасневший до ушей кадет чуть не выронил оружие, втягивая голову в плечи под более чем выразительным взглядом своего начальника роты, подполковника Ямпольского.

Следущим выстрелил Васильчиков, попал. Гордо взглянул на Федора — а тот, никуда не торопясь, спокойным плавным движением вскинул оружие, нажал на спуск, почти не целясь, стоило мушке коснуться чёрного кружка мишени.

Мишень упала. Седьмая рота дружно подпрыгнула — молча. Пока что молча.

Ирина Ивановна Шульц и Две Мишени стояли рядом, в одной шеренге с остальной ротой и улыбались; Федор знал, что они улыбаются, даже и не оборачиваясь.

Но пока что это было просто. Мишени достаточно близко; в тире их ставили куда дальше.

И сейчас генерал Немировский громко скомандовал «К но-ге!», дождался слитного стука прикладов, после чего дядьки поспешили переставить козлы с целями.

— Господа кадеты!.. Пли!

И вновь три быстрых выстрела. И вновь один промах. И вновь Васильчиков помедлил, спокойно поразив цель.

Краем глаза Федор видел, как Степка обернулся к нему, губы растягивались в ухмылке; но смотреть кадету Солонову было некогда, мишень была дальше, поймать её плавным движением было труднее, однако он не промахнулся.

Со стороны седьмой роты вырвалось что-то вроде «йе-э!» — правда, мгновенно стихшее под строгими взглядами Ирины Ивановны и подполковника Аристова.

На третьем рубеже промахнулись все, кроме Федора и Степки. Хотя попасть было и трудно, глаза не вовремя заслезились.

Мишени отодвинули к самой дальней стене.

А в зале повисла тишина.

— Хвалю, господа кадеты! — раздался голос Немировского. — Последний выстрел! К рубежу, господа! Заряжай!..

Тишина уже звенела, делалась нестерпимой.

— Пли!

Степка глядел на Федора, а Федор — на Степку. И никто не торопился.

Государь начал привставать, а за ним — и вся свита. Подались невольео вперед и шеренги кадет, и даже их командиры ничего не замечали.

Последний выстрел!..

Перед государем на столе что-то поблескивало, но Федор не обращал на это внимания. Надо было попасть. Но… что если попадет и Степка?

Степка уже не улыбался. Аккуратно, как хороший стрелок, поднял карабин, прицелился — долго, слишком долго, мушка гулять начнёт! — но тут грянул выстрел и сразу же — стук от падения стального кругляша.

Аудитория взорвалась аплодисментами и криками «браво!». Шестая рота вопила «ура!»; подполковник Ямпольский подкручивал усы, снисходительно глядя на побелевшую Ирину Игоревну и спокойного — слишком спокойного! — Константина Сергеевича.

Что делать? Просто поразить мишень? — но тогда это будет ничья!

Давай, Федор. Ты можешь, Слон!

Он оглянулся; седьмая рота молча глазела на него, и Севка Воротников, Севка, с которым они первыми подрались, и кто пустил Федору кровь — этот Севка глядел на своего былого соперника так, словно от Слона зависело, останется Воротников в корпусе или поедет домой, в Богом забытый сибирский гарнизон.

И Ирина Ивановна смотрела на Федора совершенно по-особому. Давай, ты сможешь, говорил её взгляд. Удивить — победить, говорил Суворов.

Карабин скользнул Федору в руки мягким шёлком, текучим, словно вода.

Прицел — не тянуть, Федор! — ниже, чуть-чуть, ещё ниже — рискуешь, Слон! — но всё равно, «удивить — победить»!

Кадет Солонов повёл ствол чуть ниже. Задержал дыхания, плавно выбирая свободный ход спускового крючка. Короткое движение — нажим — ударила в плечо отдача! — и зрители взорвались криками.

Кругляш мишени упал на сукно. Но упал с глухим стуком, без звонкого удара пули в неподатливый металл.

Теперь завопила «ура!» уже седьмая рота.

Государь стоял, хлопая в ладоши, широко улыбаясь. Вместе с ним аплодировала и свитские.

Степка Васильчиков стоял, растерянно моргая и, кажется, вот-вот мог заплакать.

— Ничья, господа! — объявил было Немировский.

— Прошу прощения, ваше императорское величество! — вдруг щёлкнул каблуками подполковник Ямпольский. — Прошу прощения ваше высокопревосходительство, господин генерал! Но Степан Васильчиков, кадет моей роты, поразил мишень, а вот его соперник — нет! Пуля её не задела!.. Она упала сама, случайно! Возможно, её плохо водрузил место ответственный за это нижний чин!..

Государь качал головой с притворным укором, но улыбка с его лица не сходила.

Генерал Немировский быстро взглянул на монарха, но тот лишь усмехнулся ещё шире:

— Пусть, пусть всё выяснят, Димитрий Петрович. Кадеты ваши, эти двое, отменно стреляли, каждый заслужил награды.

— Благодарю вас, ваше императорское величество!

Подполковник Ямпольский быстрым шагом оказался у козел с мишенями, но его опередила ни кто иная, как Ирина Ивановна Шульц. Следом за ней спешил и Константин Сергеевич Аристов, но Ирина Ивановна уже подняла что-то в руке.

— Ваше императорское величество!..

Государь, смеясь, вновь махнул рукой — подойди, мол.

И весь зал, замерев, глядел, как госпожа Шульц твёрдым, уверенным шагом, вбивая каблучки в начищенный паркет, приближалась к всея Великія и Малыя и Бѣлыя Россіи Самодержцу.

— Ваше императорское величество! Эта палочка у меня в руке — опора мишени. Вот держатель. И, что мы видим? — палочка перебита пулей. Кадет седьмой роты Солонов Федор не промахнулся. Он попал. Попал в…

— Случайность! — выпалил красный, как рак, Ямпольский, игнорируя грозно надвигающегося на него и, в прямую противоположность, бледного аки снег Аристова. — Счастливая случайность!..

— Не спорьте, господа, и не ссорьтесь, — благодушно объявил император. — Спросим вот этого бравого кадета. Куда ты стрелял, кадет?

Император Всероссийский глядел прямо на Федю Солонова. И Федор чувствовал, как словно бы душа его отделяется от тела.

— Ваше императорское величество… — услыхал он собственный голос. — Дозвольте… повторить.

— Повторить? — широко улыбнулся государь. — Смел ты, кадет! И в себе уверен! Молодец; люблю таких. Что ж, дерзай! Дайте ему место, господа, пусть покажет, на что способен!

Ирина Ивановна, Константин Сергеевич и вся седьмая рота так и замерли. А дядька Фаддей Лукич сноровисто поставил мишень на место — там, у самой стены.

Федя поднял карабин. Спокойно передёрнул затвор. Последний пятый патрон.

Удивительная, никогда не ощущавшаяся лёгкость разлилась по телу. Пальцы ласково прошлись по металлу, по дереву цевья; приклад сам вложился, вжался в плечо.

Зал замер. Все стояли — и сам государь, и все, кто явился с ним.

Вот он, чёрный кругляш. И вот она, карандашно-тонкая палочка под ним. Что это? — дрожат руки? Нет, так нельзя, Фёдор, так нельзя!

Ствол послушно качнулся вниз; слишком низко!

Пошёл наверх — а вот это уже плохо!

Выдохни! Спокойно! Поймай.

Глаза совсем слезятся, да что ж это такое!

Однако он всё равно поймал мушкой основание чёрного кругляша мишени.

И нажал спуск.

Нажал, больше всего опасаясь услыхать звонкий удар пули в броню.

Но — нет.

Мишень глухо стукнулась о сукно.

Зал затаил дыхание.

Подполковник Аристов с Ириной Ивановной первыми оказались возле сбитого кругляша.

— Опора перебита пулей!..

Голос госпожи Шульц звенел торжеством.

И вот тогда зал взорвался.

Уснула седьмая рота в тот день очень и очень нескоро.

Не уходили из ротной рекреации, раз за разом заставляя Федора повторять всё снова и снова; слушали все, даже капитаны Коссарт с Ромашкевичем, даже Две Мишени; а внимательнее всех, казалось, слушала Ирина Ивановна Шульц.

И Федя рассказывал. На груди у него сиял золотой значок «За отличную стрѣльбу», вручённый самим государем, и другой бы мальчишка раздулся б от гордости, что твоя жаба; а Феде всё казалось, что случилось это совершенно не с ним и никакого значения вообще не имеет. Ему б летать сейчас, аки ангелу Господню, а он и отвечает невпопад, и думает совершенно об ином.

Что тайна подземелий под корпусом так и осталась неразгаданной.

Что тайна временных потоков тоже умрет с ними, ибо кто поверит в подобное?

Что эс-деки и впрямь могут преуспеть в своих замыслах.

Что сестра Вера, как оказалось, попросту врала ему, пусть и «из лучших побуждений», но врала; и что, если она вообще не сможет ничего выяснить?

И потому справный и бравый кадет Солонов Фёдор, только что выигравший стрелковый смотр, да так, что и внукам хватит рассказывать — совершенно об этом не думал.

И даже не мог вспомнить потом, чем всё это закончилось и когда он пошел, наконец, спать.

Глава I.1

Санкт-Петербург, 28 октября 1914 года

По пустой Лиговской улице, тёмной и замершей, быстро шла, почти бежала, молодая женщина в длинном пальто и меховой шапочке. Последние дни октября выдались почти по-зимнему холодными.

Потрясённых до самого основания город погрузился во тьму, фонари остались гореть только на Невском, Литейном да возле Таврического дворца. Здесь же, ближе к окраинам, об освещении никто и не думал; видать, сломалось где-то что-то, а инженера́ толь разбежались, то ли попрятались, а, может, и то и другое вместе.

Холодный и злой ветер дул женщине прямо в лицо, заставляя кутаться в бесформенный шарф, глубже прятать руки в округлую муфту.

Женщина спешила, очень спешила и почти не смотрела по сторонам.

Ветер нёс на неё пыль и гарь, кружились обрывки газет, листовок и афиш — следы прежней мирной жизни. Комики Гольдштейн и Эпштейн, как обычно, зазывали в сад «Буфф». В Мариинском театре, правда, случились изменения репертуара: оперу «Жизнь за царя» сняли, заменив балетом «Лебединое озеро». «Бродячая собака», впрочем, не боялась никого и ничего, объявляя очередной вечер поэзии с Блоком, Гумилевым и Ахматовой…

Женщина лишь плотнее стягивала шарф.

На круглых афишных тумбах поверх всего прочего наляпаны были огромные плакаты Петросовета, отпечатанные аж в два цвета, похоронившие под собой остальное:

«Т о в а р и щ и р а б о ч і е!

Товарищи солдаты!

И ты, вѣсь трудовой народъ!

Промедленіе поистинѣ смерти подобно. Долой Временное Собраніе! Долой продажныхъ министровъ-капиталистовъ! Да здравствуетъ соціалистическая революція! Вся власть Совѣтамъ рабочихъ, солдатскихъ и крестьянскихъ депутатовъ!»

И чуть ниже, мелким шрифтом:

«Центральный комитетъ партіи большевиковъ».

Женщина ещё ускорила шаг, теперь она почти бежала. За спиной — Обводный канал, впереди — Николаевский вокзал; хотя нет, со вчерашнего дня он уже «Московский». Переименовали, ибо старое название «не отражало исторической правды». Проголосовали — и переименовали.

Обыватели только качали головами, да поглубже забивались в щели.

А, и хлеб продавался третий день с огромными перебоями и очередями.

Петербург, и Петросовет, и «красная гвардия», собирающаяся по окраинам, и солдаты запасных полков, жадно слушающие большевицких агитаторов — обещающих, и не когда-то там, а вот прямо сейчас, завтра! — землю, и не только. «У бар да у попов всё отберём, трудовому народу отдадим!» — «А дома барские?!» — немедля следовал вопрос из густо дымящей махоркою толпа. — «А дома барские все тоже ваши. Бар да господ всех прочь! Пусть на все четыре стороны проваливают! Довольно попили нашей кровушки! Так я говорю, братцы?!» — и дружный рёв «Так! Так! Так!..»

Женщина всё это знала. Как с одного из таких митингов она и возвращалась.

Немецкие «добровольцы», помогавшие Временному Собранию, занимали мосты через Неву и центр города, охраняя все ключевые учреждения; однако все окраины оставались в руках Петросовета.

Каблучки женских ботиков стучали и стучали по камням, быстро, часто, решительно.

— А ну, стой!

Дорогу ей загородили четверо. Двое в долгополых солдатских шинелях, один в поношенном пальто и четвертый в коротком полушубке, явно женском.

Тускло блеснул ствол нагана.

— Пальтецо сымай, живо! Всё сымай!

Четверо мигом обступили женщину, пихнули к стене, отрезая дорогу к бегству.

— Скидавай! Скидавай одёжу! Кольца, серьги, всё давай!

Бледные и тонкие губы женщины чуть заметно дрогнули. Руки её по-прежнему прятались в круглой муфточке; и сама она по-прежнему молчала.

Грабители потеряли терпение.

— Ах ты ж!.. — рябой солдат (или, скорее, дезертир: с шинели срезаны и погоны, и нашивки, и даже петлицы) потянулся было схватить её за отворот пальто.

Тонкая рука вынырнула из муфты.

Сухо треснул выстрел. Выстрел небольшого дамского браунинга калибра 6,35 миллиметра.

И за ним сразу второй и третий.

Рябой дезертир с наганом рухнул первым, рядом с ним второй. Третий, в пальто, только и успел что схватиться за пробитый затылок. Последний, в женском полушубке, бросился было наутёк, но поймал пулю бедром, взвыл, покатился, не переставая орать.

Лиговка равнодушно гасила его крики. Ни одном окне не вспыхнул огонь.

Женщина аккуратно подобрала наган. Подошла к раненому, наклонилась, подняла браунинг, спокойно прицелилась прямо в лоб грабителю.

— Прости… пощади… Христом-богом молю… Господи Боже, царица небесная… — затрясся раненый.

— А та, с которой ты полушубок снял — её ты пожалел? — негромко и страшно сказала женщина. Дуло браунинга в её руках не дрожало, черный зрачок смотрел прямо в глаза грабителю.

— Милостивица… не на-а-адо…

Позади них на пустой и мёртвой улице вдруг зафыркали моторы, брызнул яркий свет автомобильных фар. Скрип тормозов и резкое:

— Всем стоять! Что тут происходит?!

Женщина медленно обернулась, даже и не думая спрятать оружие. В левой руке она держала подобранный наган.

С подножки автомотора спрыгнул человек в кожанке, маузер наготове. Бегло взглянул на трупы, на скулящего раненого. За новоприбывшим в свете фар блестели штыки его отряда.

— Комиссар охраны Петросовета Жадов, — чётко, по-военному, представился он. — Что случилось?

— Так разве не видно, гражданин комиссар? — раздался вдруг густой бас из-за спин. — Барышня одна возвращались, эти на неё и напали, поживиться хотели. Раздеть, как и остальных, гражданин комиссар, что мы сегодня видели.

— Да вот только барышня-то того, с зубами оказалась! — хохотнул другой голос.

Раненый стонал и дергался. Трое других грабителей лежали неподвижно, застыв уже навсегда.

— У того, что жив, прострелено бедро, — холодно и невозмутимо сказала женщина. — Если его перевязать и остановить кровопотерю, он выживет.

Комиссар Жадов кивнул. Двое с красными крестами на белых нарукавных повязках присели рядом с незадачливым грабителем, завозились там.

— Эй, ты, недострелённый!.. Так всё было, как тут говорят? Напали на гражданку с целью грабежа? А ты знаешь, что по декрету Петросовета я имею власть расстреливать таких, как ты, бандитов не месте, без суда и следствия? — грозно объявил комиссар.

Женщина едва заметно улыбнулась.

— Так… так… — простонал «недострелённый». — Каюсь, гражданин ко… комиссар… бесы попутали… это всё Рябой…

— Оправдываться в дэпэзэ станешь, — отмахнулся Жадов. — Повезло тебе, в рубашке родился. Сейчас заберем тебя, в лазарете подлатают. И будешь суда трудового народа ждать, скорого, но справедливого.

Солдаты-красногвардейцы деловито грузили трупы в кузов одной из машин — видно, дело было уже привычное.

— Вам, гражданочка, с нами проехать придется, —обратился к женщине комиссар. — Я так понимаю, вы их…

— Я их пристрелила в целях самообороны, — ледяным голосом уронила та. — Пусть меня лучше судят, чем несут.

— Логично, — усмехнулся комиссар. — А имя ваше, позвольте?..

— Шульц. Ирина Шульц.

— Шульц, значит… род занятий, гражданка Шульц?

— Я учительница. Русская словесность.

— А вы… — комиссар сделал паузу, — боевая, выходит. Небось кто урока не выучил — сразу пулю в лоб? — попытался он пошутить.

— Ну, зачем же так сразу. Только тому, у кого в четверти выйдет «кол». — Женщина улыбнулась в ответ, одними губами.

— Проедемте с нами, — повторил Жадов. — Дело ясное, обстоятельства абсолютно ясны… но снять показания я обязан. Эта шайка наверняка замешана и в других разбойных нападениях, так что… простите, гражданка Шульц, а как вас по имени-отчеству?

— Ирина Ивановна. А что, неужели я так плохо выгляжу, что ко мне надо обращаться, словно к старухе?

— Нет, нет, что вы, нет! — смешался комиссар. — Положено так… простите… Значит, садитесь, садитесь, сюда, в кабину… Мы тут в бывшем участке, здесь недалеко…

Ирина Ивановна Шульц едва заметно улыбнулась и поставила ботик на подножку автомотора.

* * *

— Значит, Ирина Ивановна, вы — учительница?

— Да.

Жадов обмакнул перо, старательно вывел что-то на бланке. Бланк был уже новым, без императорского орла. Вернее, орёл-то имелся, но выглядел он больше, как ощипанная курица. Ни корон, ни державы, ни скипетра…

Комиссар перехватил её взгляд.

— Да-да, эмблема уже новая. Это эти, временные, так их, простите, и разэтак. Придумали… управились быстро… да только разве ж трудовому народу орлы всякие нужны? Нет, не нужны, Ирина Ивановна, никак не нужны…

Скверное перо скрипело, словно пыточный инструмент. В бывшем кабинете начальника полицейского участка был относительный порядок, от разгрома он уцелел. Только исчез со стены портрет государя, остался тёмный прямоугольник, словно призрак.

— Область занятий… у-чи-тель-ни-ца, — старательно выводил меж тем Жадов.

— Писаря б позвали, гражданин комиссар.

— Нет у нас писарей, всё сами. Незачем бойцов отвлекать… да и пишут они, между нами… курица лапой и то лучше справится. А старые кадры все попрятались, разбежались, боятся гнева народных масс, гады!

Ирина Ивановна слегка кивнула.

— Конечно. Они и должны бояться.

— Революция карает лишь тех, кто запятнал себя преступлениями против рабочего класса и беднейшего крестьянства! За кем не числится никаких злодеяний, могут ничего не бояться, — пылко и убежденно бросил комиссар. — Значит, учительница… Место работы?

— Александровский кадетский корпус, — спокойно ответила госпожа Шульц.

Жадов поднял бровь. Перо так и замерло в его руке, не достигнув чернильницы.

— Вы? В кадетском корпусе?

— Да. Зачем мне вам лгать, тем более что мою ложь было бы очень легко разоблачить?

— О да! — тут же надулся Жадов. — Разоблачить — это мы можем!

— Ну вот. Поэтому я и говорю, как есть. — Она пожала плечами. — Я преподаю… то есть преподавала русскую словесность. Вы находите это странным, гражданин комиссар?

— Признаться, да. Как-то не встречал раньше женщин-учительниц в мужских классах. Как же вы там оказались?

— Мне нужна была работа, а в корпусе открылась срочная вакансия по тяжёлой болезни прежнего учителя. Другой только что вышел в отставку; быстро заполнить место не удалось и моё прошение удовлетворили. Военное ведомство неплохо платило, а у меня на иждивении старики-родители и двое младших братьев.

— Понятно… это там вы так выучились стрелять?

— Да. В корпусе имелись толковые наставники.

— Толковые наставники? Поди, муж ваш?

Ирина Ивановна Шульц ответила ровным, спокойным и холодным голосом:

— Я не состою в браке, гражданин комиссар. Ни в церковном, ни в… как сейчас принято говорить, «гражданском».

— Поня-атно… — протянул её визави. И вновь заскрипел пером.

— Вы его, с позволения сказать, неправильно держите, гражданин комиссар. Поверните чуть вправо, не будет такого скрипа.

— Спасибо… — комиссар явно несколько смутился. — А что же вы, с позволения сказать, делали на Лиговской улице в такое время?

— Возвращалась с митинга.

— С митинга? С какого? — заинтересовался Жадов.

— С митинга 34-го запасного пехотного полка, если вам так важно это знать, гражданин комиссар. В казармах сразу за Обводным каналом. Выступали товарищ Лев…

— Я знаю, кто там выступал, можно не перечислять, — надулся комиссар.

Ирина Ивановна лишь кивнула.

— После митинга я пешком — в силу отсутствия как трамваев, так и извозчиков — возвращалась на ночлег к своей подруге по пансиону. Адрес нужен?

— Н-нет, — неожиданно сказал комиссар. — Я так понимаю, ваше постоянное местожительство — в Гатчино?

— Было в Гатчино, казенная квартира при корпусе. А теперь на Шпалерной, ночую у подруги, но это сугубо временно, пока не найду новое место службы, пока не сниму хотя бы комнату…

— Но почему же вы не в корпусе? — прищурился Жадов. Пальцы его, с жёлтыми ногтями курильщика, нетерпеливо мяли коробку папирос.

«Пушкинскiя». 20 штук за 15 копеек.

— Почему я не в корпусе? — усмехнулась Ирина Ивановна. — Вы разве не знаете, гражданин комиссар, что там творилось? Пришли германские «добровольцы». Я хоть и ношу немецкую фамилию, но на милость бывших соотечественников моих предков полагаться отнюдь не намерена. А папиросы, кстати, у вас хорошие, гражданин комиссар, первый сорт. Сейчас таких уже и не купишь, подвоза нет.

— Вы курите? — Жадов поспешно протянул Ирине Ивановне коробку. — Я тогда б тоже… эх, подымить охота, аж мочи нет, с утра не курил…

— Подымите, — кивнула госпожа Шульц. — Мы в полицейском участке, вы снимаете с меня показания — и спрашиваете у подозреваемой разрешения курить?

Комиссар вновь смутился.

— Мы не в участке, — нашёлся он наконец. — Были «участки», да сплыли. Теперь это отделение народной милиции. Товарищ Благоев верно говорит — полиции царской, сатрапов этих, у нас больше не будет. А народная милиция, она…

— Она плоть от плоти народной, — подхватила Ирина Ивановна. — Она не орган репрессий и угнетения, но предупреждения правонарушений и перевоспитания!

— О! О! — комиссара Жадов, кажется, слова эти поразили в самое сердце. — Как вы всё верно и замечательно сказали, Ирина Ивановна! Вы… разделяете наши идеи?

— Кто же из разумных людей их не разделяет, гражданин комиссар?

— Михаил. Михаил Жадов, — поспешно сказал тот, привставая и протягивая руку. Ирина Ивановна спокойно её пожала — по-народному, без перчатки. — Это же очень, очень хорошо, Ирина Ивановна! Вы поистине удивительная женщина, решительная и хладнокровная!.. Бандитов этих положили — просто загляденье, такие мерзавцы только нашу великую революцию позорят!.. и карающая длань её будет беспощадна! Перевоспитывать — это уже потом станем, а пока нужно, чтобы на улицах людей не раздевали!..

— Не все с вами согласятся, уважаемый Михаил… простите, а по отчеству?

— Не надо отчества, — решительно сказал комиссар. — Товарищ Михаил — этого достаточно.

— Хорошо, — улыбнулась госпожа Шульц. — Так вот, многие ведь кричат — я слышала — что всех богатых надо того… «грабь награбленное».

— Эксцессы, — убежденно сказал Михаил. — Неизбежные перегибы первых дней свободы. Эксплуататорские классы, безусловно, должны лишиться своих привилегий, у нас кто не работает, тот и есть не будет! Но раздевать людей на улицах… это неправильно…

— Совершенно верно, товарищ Михаил. Революция только тогда чего-то стоит, когда умеет защищаться и настаивать на своей воле. Кто не с нами, тот против нас, и третьего не дано.

Жадов только головой потряс. О необходимости заполнять протокол допроса он, похоже, напрочь забыл.

— Как я рад, Ирина Ивановна!.. Простите, вы сказали, что сейчас ищете место?..

— Да, товарищ Михаил. Ищу место учительницы. Но… не только. Жизнь, я вижу, меняется целиком и полностью, так что место придётся искать… в куда более широком смысле. Корпуса, где я преподавала, больше уже не будет…

— Точно! Да! Правильно! Больше не будет! — выпалил комиссар. И вдруг, без предисловий, бахнул прямо в упор:

— Идите работать к нам, Ирина Ивановна. В наш особый отряд охраны Петросовета. Если вас жалованье волнует — содержанием не обидим. С подвозом трудности, но у нас свои пути, паёк выдаётся каждый день…

— Помилуйте, товарищ Михаил — вы меня зовете защищать революцию, а сами про какой-то паёк?

— Без пайка ноги протянуть можно, — с редким здравомыслием заявил товарищ Михаил. — А коль ноги протянешь — какая уж тут защита? Только свою яму на кладбище защитишь, да и то вряд ли. Товарищи из нашего ЦК пишут, что, как настоящий социализм победит, так и денег никаких не нужно будет, всего станет вдоволь, бери — не хочу; но пока уж как есть, — он улыбнулся. Зубы у него были неровные и тоже жёлтые от табака, как и ногти. — Пока что даже защитникам революции нужно что-то есть.

Ирина Ивановна подняла на комиссара взгляд, ясный и спокойный.

— А что же, товарищ Михаил, и пойду. Это, видать, сама судьба мне путь указывает.

— Отлично! Отлично! — Жадов аж прихлопнул ладонями по зеленому сукну, натянутому на столешнице. — Сейчас же выпишем вам мандат, Ирина Ивановна. И… могу ли я звать вас «товарищ Ирина»?

— Разумеется… товарищ Михаил?

— Вот и договорились, — комиссар принялся рыться в бумагах. — Что за чёрт, ничего у них не найдёшь, ни одной нужной бумаги…

— Это потому, товарищ Михаил, что у вас штаба нет, — заметила Ирина Ивановна. — Бумагами и организацией должен заниматься его начальник.

— А… э… мы, собственно, только совсем недавно созданы, — принялся чуть ли не оправдываться комиссар. — Ага! Нашёл. Сейчас выпишем. Вот только за фотокарточкой придется в сам Петросовет ехать, но это уж завтра.

— А оружие, товарищ Михаил?

— Какое оружие, товарищ Ирина? У вас же есть?

— Мой браунинг? Так это ж игрушка.

— Ничего себе «игрушка»… — поёжился комиссар. — А что же вам тогда надобно?

— Ну, например, германский «люгер», — невозмутимо сказала Ирина Ивановна. — «Люгер» под патрон девять на девятнадцать миллиметров. Я бы предпочла что-нибудь потяжелее, американский «кольт» М1911 сорок пятого калибра, но достать для него боеприпасы, боюсь, будет несколько затруднительно.

— «Кольт» М1911? Даже не слыхал о таком. А вот «люгер» пожалуйста, «люгер» мы достанем. А вы, товарищ Ирина, сразу видно — специалист! — с уважением закончил Михаил. — В общем, считайте себя принятой на службу делу революции. Настоящей революции, социалистической. Недолго этим временным осталось сиживать.

— Недолго, — эхом откликнулась Ирина Ивановна.

— Мы, большевики, приведём народ к счастью! — стукнул кулаком комиссар. — А теперь… вы позволите подвезти вас до дома, товарищ Ирина?

— Буду вам очень признательна, товарищ Михаил, — улыбнулась Ирина Ивановна.

Глава I.2

…Грузовик остановился на Шпалерной, возле дома 34.

— Дом архива и служащих министерства императорского двора, — комиссар явил неплохое знание петербургской топографии.

— Совершенно верно, моя подруга — дочь мелкого чиновника в бывшем министерстве, — Ирина Ивановна поставила ботик на булыжную мостовую. — Теперь вот приютили меня.

Кажется, товарищу Михаилу очень хотелось надеяться на продолжение, однако его новообретённая соратница лишь улыбнулась на прощание и по-мужски протянула руку:

— Тогда до завтра, товарищ Михаил?

— Так точно, — выпалил он, словно перед начальством, и смутился, сам не зная, с чего. — С вашего разрешения, товарищ Ирина, я заеду за вами? Скажем, в девять утра? Постараюсь, чтобы всё уже было, и «люгер» для вас чтобы был тоже.

— Благодарю, — вновь улыбнулась она.

— Да, и вот, возьмите, — заторопился комиссар, протягивая ей большой красный бант. — Приколите… на пальто. Мандат — хорошо, но и бант не помешает.

Ирина Ивановна вновь кивнула, быстро добежала до парадного. Комиссар застыл на подножке грузовика, глядя ей вслед и отчего-то хмурясь.

Она почувствовала его взгляд, обернулась вопросительно.

— Хочу удостовериться, что с вами всё в порядке! — заторопился комиссар. — Где этот каналья дворник, буржуй недорезанный?!

— Помилуйте, товарищ Михаил, ну как же так: дворник — и «буржуй»?

— Простите, вырвалось, — товарищ Михаил опять смутился.

Меж тем дверь запертого по ночному (и вообще тревожному) времени парадное распахнулось, появилась бородатая физиономия дворника. Ирина Ивановна поспешно сунула ему монетку, исчезая в проёме. Угостив комиссара весьма неласковым взором, дворник с шумом захлопнул тяжёлую дверь.

— Ишь, контра… — пробормотал Жадов. — Ладно, поехали в расположение, Егор!..

Петербург, 31 октября 1914 года

В девять утра грузовик «русско-балт» М24–40 уже стоял возле подъезда дома номер 34 по Шпалерной улице.

Ирина Ивановна Шульц появилась из дверей минута в минуту. На лацкане пальто — красный бант.

— Товарищ Ирина! — комиссар соскочил на мостовую, галантно протянул руку. — Садитесь, садитесь скорее. Едем, дел много…

— Каких же, товарищ Михаил?

— Ну, во-первых, паёк ваш. Вы вот ели утром?.. Небось ведь нет!..

— Полночи гремело, лавки все закрыты, — кивнула Ирина Ивановна. — Так что не откажусь, товарищ Михаил. Подруга моя со стариком-отцом тоже сидят без единой крошки, все запасы прикончили.

— А они как? — подозрительно осведомился комиссар. — Наши? Или небось нет?..

— Подруга моя — наша, — мигом ответила Ирина Ивановна. — А отец… ну, старорежимный он, конечно, но — сочувствующий.

— Это вы хорошо сказали — «старорежимный»! — одобрил Жадов. — Едемте, едемте! Сегодня такой день… такой день будет!..

— Какой же? — невозмутимо поинтересовалась товарищ Ирина, устраиваясь на переднем сиденье грузовика.

Комиссар только сделал загадочное лицо.

— Трогай, Егор, трогай, да живее! Товарищ Ирина, «люгер» вам тоже подобрали. И с кобурой!..

— О, благодарю!..

В бывшем полицейском участке Жадов торжественно вручил «товарищу Ирине» новенький, в заводской смазке, «люгер», столь же новенькую кобуру, три запасных обоймы и целый кофр с патронами.

И, конечно, простодушный комиссар даже не заметил едва дрогнувших губ m-mlle Шульц. И не догадался, что думает она сейчас о том разгромленном магазине, откуда появилось это великолепие, и о том, что случилось с его хозяевами, живы ли они вообще?..

Но вслух она, само собой, ничего не сказала. Только поблагодарила — и за «люгер», и за аккуратно, по-прикащически перевязанный шпагатом пакет вощёной бумаги, где имелись и мука, и сахар, и соль, и крупа, и консервы, и даже табак.

— Пейте чай, товарищ Ирина. Вот сахар, только что покололи…

— Спасибо, товарищ Михаил. Но я без дела сидеть не привыкла и даром пайки получать тоже. Я готова исполнять задания пар… то есть трудового народа!

— Именно! Именно трудового народа! — обрадовался комиссар. — Ешьте, товарищ Ирина, ешьте. Вот, колбасы подвезли. Хорошая, домашняя.

— Спасибо, — повторила Ирина Ивановна. — Но, всё-таки, как насчёт дела? Я не колбасой закусывать к вам шли, товарищ Михаил!

— Дело. Да-да, конечно, дело, — заторопился Жадов. — У нас в бумагах, честно признаюсь, беспорядок полный. Даже и просто грамотных не хватает. Кипа дел валяется, уголовный элемент бесчинствует, прикрываясь революционными событиями!..

— Что ж, делопроизводство мне знакомо, — кивнула Ирина Ивановна. — Разберем дела. Я так понимаю, что и новые надо писать не абы как, а по форме. Воля трудового народа диктует новые законы, мы должны руководствоваться революционным, классовым правосознанием; но и не допускать эксцессов!

— Как вы прекрасно говорите! — вновь восхитился комиссар. — Да, так и сделаем. Для начала…

Но что именно «для начала» он закончить так и не успел. Затопали сапоги, хлопнула дверь, через порог ввалился матрос, перепоясанный патронташами и с форсистыми маузерами на каждом боку.

— Комиссар Жадов? Приказ Петросовета. От товарища Благоева!

Дешевый конверт скверного качества оберточной бумаги. Кое-как налепленные сургучные печати.

Жадов кивнул.

— Спасибо, товарищ.

— Там ответ требуется, — матрос ощерился. На переднем зубе сверкнула золотая фикса, как у блатных.

— Будет, будет тебе ответ, товарищ, — буркнул комиссар недовольно. — Вот, товарищ Ирина, гляньте…

Ирина Ивановна невозмутимо взяла напечатанный на машинке приказ. Внизу — фиолетовая печать и размашистая подпись — «Председатель Военно-революционного подкомитета Петербургского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Благоев».

— Это приказ, — спокойно заметила она. — Приказ занять определенные места в городе. Какой ответ вам требуется, товарищ?

— Как это какой, барышенька? Получение подтвердить, об исполнении донести!

— Хорошо, — Ирина Ивановна обмакнула перо. — «Настоящим… подтвержаю… получение боевого приказа Петросовета за номером… от 31-го октября… комиссар… Жадов». Товарищ Михаил, распишитесь. А я пойду строить бойцов.

И прежде, чем комиссар успел что-то сказать или сделать, она шлепнула на стол прямо перед ним каллиграфически выписанный ответ — и быстрым шагом почти выбежала наружу.

— А боевая она у тебя, комиссар, — ухмыльнулся матрос. — Огонь-девка, хоть и из этих, буржуёв, значит. Как, поделишься? Люблю таких, бешеных. Тихонь не люблю.

На скулах Жарова вспухли желвами, однако вслух он ничего не сказал. Перо в его грубых пальцах почти рвало бумагу.

— Держи, товарищ. И ступай, доставь мой ответ куда следует. А про огонь-девок после поговорим, коль доживём, конечно.

Матрос снова ухмыльнулся.

— Доживём, братишка, доживём. Тогда и посмотрим, какая из девок чья будет.

За окном меж тем раздавались звонкие приказы:

— Становись, товарищи! Становись! Слушай мою команду — согласно приказу Петросовета, выступаем на занятие городской телефонной станции!..

Матрос почти выхватил у нахмурившегося комиссара листок, с преувеличенным пиететом откозырял и отправился восвояси. Жадов, по-прежнему кривясь, только помотал головой, выругался вполголоса, и почти бегом бросился к своему отряду.

Они мчались по утреннему городу, застывшему меж явью и сном, меж прежней жизнью, которой уже не стало, и новой, что ещё не успела настать. На улицах, однако, хватало народу, правда, не обычного люда, что толпился всегда под серым столичным небом.

По тротуарам и мостовым, мимо закрытых лавок, мимо выбитых окон роскошных и не очень магазинов торопились отряды — солдаты в длинные серых шинелях, матросы в чёрном, рабочий люд во всём, что только нашлось. С винтовками, дробовиками, шашками, явно отобранными у жандармов и городовых, а иные и просто с топорами. Ползли низкие зеленоватые туши броневиков, поводя тупыми рылами пулемётов; кое-где встречались даже конные запряжки с трёхдюймовыми орудиями на передках.

И это был не хаос, за марширующими отрядами чувствовалась железная воля — все знали свой маневр, всем было известно, куда идти. Командиры озабоченно поглядывали на часы.

Грузовики особого отряда охраны Петросовета под началом комиссара Жадова подкатили к зданию на Большой Морской, 22. На тротуаре перед тёмной аркой двора — баррикады из мешков, возведённые с поистине немецкой аккуратностью, по всем правилам — углом, с пулемётными гнёздами. Солдаты в островерхих пикельхельмах, однако, толпились в проёме, горел костер.

— Что вы собираетесь делать, товарищ Михаил? — Ирина Ивановна спокойно достала из кобуры новый «люгер».

— Как что? Атаковать!

— Погодите. Дайте мне с ними поговорить. Как-никак, моя фамилия Шульц и по-немецки я говорю достаточно свободно.

— Нет! — всполошился комиссар, но Ирина Ивановна уже спрыгнула с подножки.

Солдаты за баррикадой дружно вскинули винтовки и пулемётный хобот свирепо уставился прямо в лоб переднему грузовику; однако, завидев одиноко идущую прямо к ним женщину, немцы, похоже, несколько успокоились.

Винтовки, правда, не опустились.

Комиссар Жадов глядел вслед тонкой фигурке и рука его, внезапно вспотевшая, яростно тискала рукоять маузера. Вспотевшая не от страха, нет — хаживал на японские штыки, и на турецкие пулемёты. А отчего же тогда? — он и сам не знал.

Товарищ Щульц остановилась у самой немецкой баррикады. Начала разговор.

— Guten Tag, meine Herren, ich muss mit dem Offizier sprechen.

Дальнейшего он уже не мог разобрать, потому что к Ирине Ивановне и впрямь протиснулся какой-то офицерик — узкий серебряный погончик на плечах. В разговоре товарищ Ирина небрежно обернулась, указывая рукой куда-то на крыши домов напротив; её собеседник, казалось, выглядел озабоченным.

Наконец Ирина Ивановна махнула Жадову — давай, мол, сюда.

Комиссар пошёл. Не сказать, что поджилки у него тряслись — был он из куда более прочного материала — но неприятно было, потому что немцы деловито взяли его на прицел. Офицер, однако, вместе с некоторыми другими, принялся озираться по сторонам, с известной нервностью оглядывая верхние этажи и крыши нависавших над Большой Морской домов.

— Das ist Kommissar Schadow. Rat der Arbeiterdeputierten^[4].

Означенный Kommissar Schadow попытался неловко поклониться.

— Идёмте, — властно сказала Ирина Ивановна. — И возьмите с собой десятков ваших людей.

— Товарищ Ирина…

— Тсс, тихо! Я потом всё объясню. Десять человек без пулемётов они пропустят.

Комиссар счёл за лучшее не возражать.

Немцы смотрели на них настороженно, но и в самом деле пропустили.

Внутри, в огромном, очень длинном, вытянутом зале, у коммутаторов — высоченных панелей со шнурами и штекерами, вручную втыкавшимися «телефонными барышнями» в гнездо нужного номера, — на них разом уставились десятки глаз. Немцев здесь оказалось ещё меньше, офицер да трое солдат, маявшихся у конторки.

Ирина Ивановна широким шагом направилась прямо к ним.

— Herr Hauptmann, ich muss Sie benachrichtigen^[5]…

И разразилась длиннейшей тирадой по-немецки, из которой Kommissar Schadow не понял ровным счётом ничего.

Немец, однако, выслушал Ирину Ивановну внимательно и даже благосклонно. Кивнул и с деланным равнодушием отвернулся — мол, умываю руки.

— Всё в порядке, — услыхал Жадоё её шёпот. — Сейчас пройдитесь мимо телефонисток, скажите им — только вполголоса, умоляю! — чтобы они отключили бы телефоны Таврического дворца. Все, какие только есть.

У комиссара глаза аж на лоб полезли.

— Как вы сумели, тов…

— Потом все расспросы, потом! — зло прошипела Ирина Ивановна. — Зачем нас контроль за телефонной станцией, если не отключены аппараты «временных»? А кроме как отключить их — что мы ещё можем сделать? В огромном городе и так стрельба, ад кромешный, много убитых и раненых, людям нужно оставить средства коммуникации! Те же больницы, госпиталя, аптеки!..

— Вы правы, вы совершенно правы, — только и нашёлся Жадов.

Сказано — сделано.

Телефонистки, испуганно косясь на «люгер» в руках госпожи (или товарища?) Шульц, поспешно выдергивали провода из гнезд.

— И позвоните вашим, в Петросовет, — властно распорядилась Ирина Ивановна. — Пусть проверят. И позвонят сюда. По номеру… голубушка, какой у вас служебный номер, да-да, вот этот? Записывайте, товарищ Михаил, да не мешкайте, ради мировой революции!

Глава I.3

Немцы сидели себе, и станция оставалась как бы в их руках; телефонистки работали, боязливо порой оглядываясь на решительного вида товарища Ирину. Комиссар Жадов наконец решил, что пора задавать вопросы:

— Что вы им сказали, Ирина Ивановна? Там, на улице?

— А, там-то? Ничего особенного. Снайперы на крышах, сказала. И ещё добавила, что им тут совершенно не за что головы класть — нам всего-то и надо, что внутрь зайти небольшим отрядом.

— И они повелись на это? — поразился Жадов.

— Как видите, — Ирина Ивановна пожала плечами. — Немцы, хоть и формалисты, а голова на плечах у них тоже имеется.

— В каком смысле?

— В то, что они понимают прекрасно — «временным» осталось совсем немного. Рабочая гвардия, солдатские запасные полки, народ, наконец — все против них. У Временного Собрания нет своих войск, вообще. Юнкера, какие имелись, по большей части прорвались из города вместе с… монархистами. Полиция разбежалась. Кто остался? — только немецкие части. А немцам проще договориться с Петросоветом, с реальной властью.

Жадов слушал m-mlle Щульц, словно соловья.

— Как вы правильно всё излагаете, товарищ Ирина! Но откуда вы всё это знаете?

— Элементарно, товарищ комиссар, — усмехнулась его собеседница. — Что требуется немцам? — вывести Россию из строя перед большой европейской войной, обеспечить себе спокойный тыл. Как это сделать? — да ещё и чтобы без настоящего вторжения, с миллионными армиями? Ясное дело, поддержать переворот. А уж кто там окажется во главе — «временное собрание» или наш Петросовет — немцы полагают, что неважно. Вот эти… монархисты, — она слегка запнулась на последнем слове, но комиссар ничего не заметил, — вырвались из города? Чем это грозит? — гражданской войной, самое меньшее. С точки зрения Берлина — прекрасно. Россия увязнет во внутренних смутах и сварах; ей будет уже не до большой Европы.

— Так вот почему они этой контре уйти дали! — злобно прошипел Жадов. — Тоже мне, «союзнички»… «Помогаем обрести свободу…»

— Да все уже мозоль на языке стерли, повторяя, что Германский Рейх помогает опрокинуть самодержавие в России, но у них-то Вильгельм как правил, так и правит, — заметила Ирина Ивановна. — Союзнички, именно что. И каждый «партнера» вокруг пальца обвести норовит. Наши «временные» наивно полагают, что рейхсхеер поможет им утвердиться, а потом тихонько уйдет, взамен истребовав какие-нибудь концессии для Круппа с Тиссеном; ну, или небольшие уступки в Прибалтике с Польшей. А они не уйдут, пока не удостоверятся, что в России пожар от Балтики до Амура.

— Так что же делать?

— То, что начали сегодня, — невозмутимо уронила Ирина Ивановна. — Брать власть. Немцев вежливо проводить. Может, и впрямь им концессии дать. Или Польшу. Пусть забирают — всё равно нам от поляков никакой прибыли, одни восстания. Да и то сказать… если я правильно понимаю, что говорят товарищи Старик и Лев, что пишет товарищ Благоев, то все границы никакого значения иметь не будут — если победит всемирная пролетарская революция и власть всюду на земле возьмут рабочие с крестьянами. Зачем им рубежи? И какая тогда разница, «чья Польша»? Ни поляк на русского волком смотреть не будет, ни русский на поляка.

— Верно! Как это верно, да! — комиссар взирал на Ирину Ивановну с искренним восхищением. — Точно так! Так оно и будет!..

— У пролетария ведь нет отечества, — заметила товарищ Шульц. — Отечество ему — весь земной шар. Нечего терять пролетарию, кроме своих цепей, и нет ему нужды считаться кровь, кто тут русский, кто немец, кто поляк, а кто француз. Всем вместе подняться надо, гнёт вековой скинуть… Но это, товарищ Михаил, ещё не сейчас. Пока что нам победить надо. Здесь, в Петербурге. И мы победим!

— Победим! Непременно! — горячо поддержал комиссар. И, словно в растерянности после такой горячей речи, завертел головой, будто ему невыносимо жал воротник:

— Но что же делать? У нас приказ — удерживать станцию…

— Мы и удерживаем, — усмехнулась Ирина Ивановна. — Как видите, бескровно и без особых усилий. А с этими немцами мы договоримся. Вот увидите.

— Но… но… мы-то здесь сидим, а другие…

— А вы оставьте тут проверенных бойцов, — посоветовала товарищ Ирина. — Немного, человек десять. А с остальными — поедем к Таврическому. Там сейчас будут главные события…

Сказано — сделано. Десяток солдат и впрямь остались на телефонной станции — немец-гауптманн лишь кивнул; правда, Ирине Ивановне он подмигнул при этот очень понимающе.

Загрузились в кузова. Завели моторы.

Невский, против всех ожиданий, был не пуст и не тих. Тротуары заполняли толпы; прямо из окон в народ кто-то кидал охапки листовок. Немцев почти не было видно — а где они и имелись, то в происходящее никак не вмешивались.

У Аничкова моста громоздились мешки и брёвна разобранной баррикады; у стены дворца Белосельских-Белозерских до сих пор уныло торчал желтовато-ржавый остов сгоревшего «мариенвагена», стены обильно побиты пулями.

— Здесь, кстати, рота кадет-александровцев стояла, — заметил Жадов. — Крепко держались, хоть и мальчишки сопливые… не удалось прорваться, даже немцы не смогли, кровью умылись…

Ирина Ивановна холодно кивнула.

— Я очень надеюсь, что они теперь уже разбежались по домам. К родителям.

— Не знаю, не знаю… — проворчал комиссар. — Уж больно твердо стояли. Такие не разбегутся. Жалко дураков, пропадут ведь, окажутся на пути у мировой революции…

— Жалко, — сухо проронила товарищ Щульц. — Но прогресс не остановить! Малой кровью сегодня мы предотвратим великую кровь завтра. Не думайте, что вы меня этим смутите, товарищ комиссар.

— Помилуйте, товарищ Ирина! — заторопился Жадов. — И в мыслях не держал!

Она кивнула.

— Подумаем об этом после. Пока что, — она усмехнуась, — пришла пора сказать — «которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время!»

— Именно! Именно кончилось!

Грузовики отряда едва пробились через заполненную народом Знаменскую площадь. Всюду — красные знамёна, растянуты транспаранты: «Вся власть Петросовѣту!», смешанные с ещё старыми «Долой самодержавіе!»; кучка немецких солдат застыла у входа в Николаевский — ныне Московский — вокзал, но непохоже было, что они что-то пытались охранять. Да и их толпа словно не замечала.

Рядом с немецкими солдатами стояли и другие, в русских долгополых шинелях, но по виду — никак не возрастные мужички третьей очереди из запасных полков; нет, спокойные, сосредоточенные, сдержанные бойцы при английских «льюисах». С немцами они обменивались короткими понимающими взглядами.

Грузовики комиссара Жадова оставили позади вокзал, понеслись по Суворовскому проспекту. Хотя, конечно, «понеслись» — громко сказано: к Таврическому дворцу торопился сейчас и стар, и млад.

— Кончаем временных!

— Долой!

— Да здравствует революция! — надрывным фальцетом выкрикивал какой-то бледный юноша в приличном пальто, вскарабкавшись до середины фонарного столба.

Ирина Ивановна отвернулась. Пальцы сильнее сжались на рукояти «люгера».

Возле Таврического сада и его оранжерей слышалась, однако, частая стрельба. Громкая россыпь винтовочных выстрелов, перемежающаяся пулемётными очередями.

— Кто-то там засел, защищаются, — озабоченно, но без страха заметил Жадов. — Кто ж такие дурные-то? Может, немцы какие?

— Может, и немцы, — Ирина Ивановна пожала плечами. — Да только дело их — табак. Дворец окружат, деваться «временным» некуда. Сдадутся. Пойдут под суд трудового народа.

…К самому дворцу подъехать не удалось. От Мариинского института до угла суворовского музея протянулась кое-как наваленная баррикада — несколько телег с мешками, груда бочек, каких-то ящиков и прочего.

Машины остановились — несколько рабочих с винтовками и алыми бантами на отворотах пальто.

— Сто-ой! Куда, болезные?! Не видите, что ль — пуляют тут «временные»! Да ещё как — головы не поднять!

— Никуда мы не лезем, чай, голова на плечах, — огрызнулся Жадов. — Вот что, товарищи — позовите-ка лучше кого-нить, кто тут распоряжается!

— Это мы враз, эй, Митька! Гони-ка до начальства!..

Подошёл военный в перетянутой ремнями шинели, с красной появязкой на рукаве; выправка — настоящая. Из кадровых. Аккуратные усы, идеально выбритый подбородок, стальные серые глаза. Холодные и злые.

— Отряд товарища Жадова?

— Так точно! — отозвался комиссар. — Приказ Петросовета выполнен, телефонная станция занята без боя, оставлена под надёжной охраной!

Военный кивнул. Шинель была хоть и офицерская, но без погон.

Посмотрел холодно, пронизывающе.

— Вашему отряду надлежит занять позицию на углу Кирочной и Таврической, у музея Суворова. Противник силами до роты при самое меньшее трех пулеметах пытается укрепиться в саду, сразу за протокой. Ведет беспорядочный ружейный огонь. Ваша задача — сковать его действия до сигнала к общей атаке. Сигнал — три красных ракеты, сразу после того, как закончит артиллерия. Задача ясна, товарищ комиссар?

— Так точно! — повторил Жадов, очень стараясь, чтобы это вышло бы и лихо, и молодцевато. Военный кивнул, в упор взглянул на Ирину Ивановну.

— А это кто такая? — осведомился без малейшей приязни. — Почему женщина в боевых порядках?

— А вы сами-то кто такой? — Товарищ Щульц тоже в карман за словом не полезла. — Ваш мандат, товарищ?

Комиссар пихнул её локтем в бок.

— Полковник Иванов. Товарищ Иванов. Первый заместитель товарища Благоева по военным и морским делам!..

— Простите, не имела чести быть представлена, — холодно кивнула Ирина Ивановна. — Шульц. По…

— Мой заместитель по деловой части, — поспешно перебил её Жадов. — Навела порядок в бумагах! И бойцов правильно ориентирует! В текущем моменте разбирается!..

— Да у неё же на лбу контра написана, — без выражения бросил полковник Иванов. — Смотри, комиссар, обведут тебя вокруг пальца. Я б на твоём месте гнал эту дамочку куда подальше. Не место им среди авангарда трудового народа.

— Поговорим об этом после победы, товарищ Иванов, — твёрдо ответил Жадов. — Я за товарища Шульц ручаюсь всем моим большевицким прошлым и настоящим.

— Ну, если ручаешься, комиссар, — пожал плечами его собеседник. И отошёл, махнув рукой в тонкой лайковой перчатке. — Выполняй приказ Петросовета.

— Приказ будет выполнен!

Ирина Ивановна поджала губы, провожая взглядом отошедшего полковника.

— Откуда он вообще взялся, товарищ Михаил? У него ж тоже, как он выражается, «на лбу» Николаевская академия написана.

Комиссар пожал плечами.

— Видел его в Петросовете, товарищ Ирина. Только и всего. А остального — кто он да откуда — не ведаю.

— Понятно… вот что, комиссар — давайте-ка я тоже попытаюсь с этим противником, которого там «до роты» поговорить. Как-никак, русские люди, солдаты. Крови уже достаточно пролилось. Буржуям её пускать надо, министрам-капиталистам, а не простым мужикам в солдатских шинелях.

Комиссар заколебался. Оглянулся на своих людей — и тут с угла Таврического сада грянули несколько выстрелов — от стен полетела штукатурка.

— Этот Иванов прав; тут без артиллерии не сунешься. Половину отряда положим, а там вода к тому же. Разрешите мне попробовать, товарищ Михаил!

— Страшно мне вас отпускать, товарищ Ирина, — вдруг вырвалось у комиссара. — Не могу — вдруг случится чего с вами?.. Вот как подумаю — всё внутри переворачивается!.. Знаю, что нельзя так — а всё равно!..

— Если случится, — прохладно уронила Ирина Ивановна, — значит, суждено мне жертвою пасть в борьбе роковой. Погибнуть за счастье трудового народа, за свободу, за мировую революцию.

— Нет! Нет! Что за глупости, Ирина! — от волнения комиссар даже забыл о «товарище». — Не ходите никуда! Сейчас подтянут артиллерию, и…

— Глупо, — пожала плечами Ирина Ивановна. — Не знаю, кто защищает этих «временных», но они обречены. Весь город в наших руках. Сколько они ещё просидят в этом дворце? Сутки? Двое? А потом что? Верных частей у них нет. Нам уж скорее надо о бежавшем го… царе бывшем, то есть — беспокоиться. А этих-то?.. Нет, товарищ Михаил, я пойду, и не вздумайте меня останавливать!

— Вас, пожалуй, остановишь… — комиссар был бледен.

— Дайте лучше что-нибудь белое. Пока этот «полковник Иванов» или как его там по-настоящему и в самом деле не начал из пушек палить.

…Комиссар Михаил Жадов, пригнувшись за баррикадой, глядел вслед тонкой фигуркой в коротком полушубке, что медленно шла сейчас по ничейной земле, высоко подняв над головой белую тряпку.

Ограда сада, черная решетка была кое-где опрокинута, в одном месте замер подбитый броневик, пытавшийся, судя по всему, протаранить преграду. Возле него застыл убитый — в темной куртке рабочего.

С той стороны не стреляли. И вообще вокруг Таврического дворца внезапно наступила какая-то нехорошая, ждущая, сосущая сердце тишина.

Ирина Ивановна аккуратно перебралась через поваленную ограду. Облетевшие кусты безжалостно порублены топорами — здесь расчищали сектора обстрела.

— Я пришла с миром! — крикнула она громко, и слова эти показались ей самой такими странными, нелепыми и наигранными. — Позвольте приблизиться! Не стреляйте!

— Мы не стреляем в парламентёров, — вдруг раздался звонкий и совсем молодой голос. — Спускайтесь к воде… Ирина Ивановна!

Она вздрогнула. Белая тряпка едва не выпала из рук.

Однако к каналу она спустилась, в неглубокую выемку, не скрывавшую её даже и до пояса.

С той стороны среди деревьев появились один за другим три фигуры в шинелях, ловкие, гибкие. Не выпрямляясь, скользнули со своей стороны к урезу воды.

— Не бойтесь, Ирина Ивановна, — сказал один из новоприбывших. — Мы можете сюда, к нам… тут доски под водой, мы устроили… Федотов, тяни, Сашка!

Они втроём потянули за скрытую в палой листве верёвку. Из-под воды и впрямь появились хитро притопленные доски скрытого мостика.

— Идите к нам, не бойтесь! — повторил говоривший.

Ирина Ивановна перешла молча, по-прежнему высоко поднимая белую тряпку.

На том берегу её ждали — трое молодых безусых юнкера. «Павлоны», первый год.

— Здравствуйте, Ирина Ивановна, — вежливо сказал юнкер, снимая фуражку.

— Здравствуйте, Леонид, — проговорила она каким-то неживым, совершенно искусственным голосом. — Леонид Воронов. Не ожидала встретить вас здесь, господин юнкер.

— А наших здесь много, Ирина Ивановна, — легко ответил Воронов. Был он весь тонок, высок ростом, и на вид казался даже хрупким; однако винтовка лежала у него в руках, как влитая. — Далеко не все на юг ушли. Да, — он обернулся к своим молчаливым товарищам, — прошу любить и жаловать. Мадемуазель Ирина Ивановна Шульц, моя учительница… в Александровском корпусе. Ещё весной на уроках у вас сидел, Ирина Ивановна… и экзамен выпускной сдавал…

— Представьте же своих друзей, — прежним неестественным голосом сказала Ирина Ивановна.

— О, простите. Это Юра Кевнарский, из Полтавского корпуса, а это — Иван Бурмейстер, из Омского. Мы тут, так сказать, за начальство.

— Что вы делаете у… у этих? — вдруг чуть ли не грубо перебил товарища Бурмейстер — низкий, коренастый, с рябоватым лицом и решительным взглядом. — Как вы… почему вы — с ними?

«Эти» и «с ними» у него получилось почти ругательствами.

— Та-ак! Господа юнкера, это, во-первых, долгая история, а, во-вторых, к тому, что я должна вам сказать, касательства не имеет, — голос Ирины Ивановны зазвенел привычным металлом.

— Пришли, чтобы предложить нам сдаться? — мрачно бросил Кевнарский.

— Послушайте меня, — Ирина Ивановна прижала руки к груди. — Таврический дворец окружен. У Временного Собрания нет сил даже на то, чтобы его удержать, не говоря уж о том, чтобы отбить город. Немецкие добровольцы… не вмешиваются. Они договорились с Петросоветом. Будут выжидать. А сюда сейчас подтянут артиллерию — на прямую наводку… сколько вас здесь, господа юнкера? Сотня? Две? А вокруг дворца — тысяч десять, это самое меньшее. И… я бы поняла, защищай вы Государя. Но этих… они же изменили присяге! Это гнусные мятежники, смутьяне, хуже любых бомбистов!.. Зачем вам умирать за них, мальчики?!

— Мы не мальчики! — немедленно вспылил Бурмейстер.

— Леонид был моим учеником, совсем недавно, — парировала Ирина Ивановна. — И… из вашего ведь возраста и другие в Павловское училище попали, так?

— Так. Степка Васильчиков, например. Он тоже здесь, Ирина Ивановна.

— Очень хорошо. Тогда слушайте меня внимательно, господа юнкера. Я устрою так, чтобы вы отсюда бы вышли. И даже с оружием.

— Даже так? — насмешливо перебил Бурмейстер. — Чтобы сбежали? Забыли присягу? Долг?

— Ваш долг, Иван, защищать Государя, — медленно и холодно проронила Ирина Ивановна. — Государя, а не этих мятежников. Не этих смутьянов. Вы разве не слышали, что я говорила?

— Царь это всё допустил, — отвернулся Бурмейстер. — Говорят, что и от престола отрекся. За что его и выпустили. Он, небось, уже кофий в Баден-Бадене пьёт. А нам за него умирать? Временное-то Собрание, как-никак — депутаты Государственной Думы!

— А «петросовет» этот — настоящие мятежники! — поддержал Кевнарский.

— Они тоже мятежники, — голос Ирины Ивановны упал до шёпота. — И, если вы сейчас будете сопротивляться здесь, вас просто перебьют. А если сдадитесь после того, как всё кончится — расстреляют. У поганого рва, как самых презренных дезертиров. Вас для этого матери растили? Или, Бурмейстер, может, вы сами слышали, как Государь отрекается? Или лично в Баден-Баденской кофейне встречали? Нет? Тогда молчите и слушайте, что я вас скажу. Собирайте всех своих. Всех «павлонов». И уходите из города. Пробирайтесь на юг, к Елисаветинску, Ростову, к областям Войска Донского. Государь будет там. Если вы ему верны — то верны должны быть не только, когда вас милостями осыпают. Или, Воронов, я вас как-то иначе учила?!

— А что ж вы сами, мадам Шульц, с красным бантиком щеголяете? — скривился Бурмейстер.

— Для того, чтобы таких дураков, как вы, Иван, из беды вытаскивать, — глаза Ирины Ивановны яростно сверкнули. — Ну, что, согласны? Я вас выведу отсюда. Я обещаю. Пойду рядом с вами и, если что-то не так — вы успеете меня застрелить. Я вам даже свой «люгер» отдам.

Юнкера переглянулись в смущении. Даже Бурмейстер как-то зачесал затылок, замигал, отводя взгляд.

— Хотите умереть за Россию? Ещё успеете. Но не сегодня. И не здесь. Ну?..

— Она права, господа, — тихо вымолвил Воронов, глядя прямо в глаза друзьям. — Скажите… скажите этим, что мы готовы уйти.

— Но только с оружием! — тотчас вставил Кевнарский.

— И с пулемётами! — добавил Иван Бурмейстер.

Ирина Ивановна устало улыбнулась.

— Пулемётов обещать не могу. Но вы себе другие достанете, я уверена.

Глава I.4

Юнкера переглянулись.

— Господа, — нажимала Ирина Ивановна, — сейчас сюда подтащат артиллерию. Поставят на прямую наводку. И вас разгромят. Да, вы отдадите жизни — но за что? За кого?

— За свободу, — мрачно ответствовал Бурмейстер. — За свободную Россию.

— Которой для свободы нужно что, непременно устроить людобойство?Свергнуть законного монарха, помазанника Божия? Посадить себе на шею этих расфраченных кукол из Думы, возомнивших, что они могут управлять тысячелетней державой? Ах, господа, господа юнкера! Охотно бы дискутировала с вами о свободе и пути России и дальше, но время истекает. Люди, что здесь командуют, — она кивком указала себе за спину, — они совсем иные. Они не колеблются, они полгорода снарядами снесут, если нужно. Есть тут мирные обыватели или нет, неважно. Поэтому не надо упираться. Спорить о высоких материях хорошо с живыми. А не с мёртвыми, в коих вы, друзья мои, неминуемо обратитесь.

— Мы не сложим оружия, — бледный, но решительный Воронов скрестил руки на груди.

— Я сделаю всё, чтобы устроить вам выход без разоружения. Совру, если надо. Господь простит мне этот грех, надеюсь, — Ирина Ивановна широко перекрестилась. — А вы, коль выберетесь отсюда, то, как я сказала — сразу же прочь из города. На Дон, на Кубань, в Таврию.

— А что же вы, госпожа Шульц?

— А я, господин Бурмейстер, останусь здесь. Тут я сейчас нужнее.

— С ними, значит, останетесь, — тяжело взглянул тот. — С бунтовщиками. С эс-деками!..

— Это неважно, — Ирина Ивановна слегка побледнела, но голос оставался твёрд. — За себя я сама отвечу, за все прегрешения свои. Ну же, господа, хватит уже. Решайтесь.

Повисло тяжкое молчание. Октябрьский ветер еле шевелил нагие ветви — осень пришла ранняя, вся листва давным-давно опала. Серые туши облаков продавили небо, словно толстяк — тощий казеный матрас, набитый соломой.

— Хорошо, господа, — наконец решился Леонид. — Я вам верю, Ирина Ивановна. Мы оставим позиции. Но только…

— Но только выходя отсюда строем и при оружии! — поспешно перебил Иван.

Кевнарский только кивнул.

— Собирайте юнкеров, — тихо сказала Ирина Ивановна. — Я предупрежу… тех. И вернусь. И пойду с вами. Если что-то случится — умру первая.

Юнкера замялись.

— Ну, мы… тогда того?..

— Собирайте своих, — настойчиво повторила госпожа Шульц. — Пулемёты бросьте. Выходите через мост, колонной. Я вас встречу.

— Ага, мы — колонной, а нас — залпами… или очередями, — проворчал Бурмейстер, но уже больше для порядка.

— Не будет этого, — убеждённо сказала Ирина Ивановна. — Пока не будет. Пока их ещё можно уговорить. Воззвать к совести, к милосердию. Но чем дальше, тем труднее. Они попробуют кровь на вкус… и она им понравится.

И сказала она это так, что юнкера больше уже не спорили.

— Они хотят что?! — у комиссара Жадова, казалось, вот-вот из ушей повалит дым от возмущения. — Выйти с оружием?!

Ирина Ивановна на миг зажмурилась. Выдохнула. И вновь открыла глаза.

— Товарищ Михаил. Это юнкера Павловского училища, «павлоны». Они не побегут, даже под шрапнелью. У них там три станковых пулемёты и я заметила не меньше пяти ручных. Полковник Иванов был прав — их позиция весьма неплоха, за водной преградой, хоть и неглубокой. Умоемся кровью, товарищ комиссар, и задачи не выполним. Пусть уходят. У врага оголится тыл. После этого «временным» останется только сдаться.

— А эти господинчики?!

— А что они нам сделают? Пусть бегут. Я ведь знаю эту публику, преподавала таким же. Слово будут держать. Разойдутся по домам, попрячутся в имения, у кого они остались. А там… разберёмся и с эксплуататорскими классами!

— Это вы верно говорите, товарищи Ирина… насчёт эксплуататорских классов… Но эти-то, юнкеришки…

— Всё! — оборвала спор Ирина Ивановна. — Я иду к ним. Я обещала. А вы, товарищ Михаил… объясните товарищам, что это для нашей же победы. В них меньше стрелять будут.

Повернулась спиной — и пошла, твердо стуча каблучками ботиков по брусчатке. А навстречу ей, по Таврической, от задних ворот сада, двинулась толпа фигур в длинных шинелях, винтовки наизготовку.

— Отставить! — как заправский фельдфебель, скомандовала Ирина Ивановна, слегка запыхавшись. — В колонну по четыре — становись! На пле-чо! Шагом — арш!

Юнкера шагнули, дружно, в ногу, как их учили и как они умели.

Шли мимо испуганно-занавешенных окон, словно тяжёлые шторы или даже подушки могли кому-то помочь или от чего-то защитить.

Шли мимо наглухо запертых парадных, которые, однако так нетрудно будет разбить ломами или попросту подорвать гранатами, коли нужда придет.

Шли мимо провожавших их насмешливыми взглядами красногвардейцев:

— Давай, давай, белая кость! Проваливай, покуда живы!..

Однако телегу в баррикаде всё-таки откатили.

Юнкера промаршировали сквозь, не повернув голов.

Ирина Ивановна смотрела им вслед, пока колонна «павлонов» не скрылась за углом, повернув на Суворовский проспект.

— Ну, что ж вы медлите, товарищ Михаил? Проявляйте революционную инициативу и сознательность, занимайте позиции отступившего врага!

Комиссар хотел что-то сказать, хотел словно даже схватить Ирину Ивановну зачем-то за локти, но вовремя опомнился.

И его отряд на самом деле «занял позиции отступившего врага» — ровно в тот момент, когда через разобранную баррикаду одна за другой проехали три конных запряжки с лёгкими горными пушками.

С передка спрыгнул никто иной, как тот самый «полковник Иванов».

Спрыгнул ловко, легко, по-молодому.

— Что здесь происходит?!

— Заняли оставленные противником позиции, товарищ Иванов! — стараясь подражать военным, отрапортовал комиссар.

— А где противник? — медленно вопросил полковник, озираясь.

— Отступил!

— Куда? Во дворец?

— Нет, они… ушли отсюда. По Суворовскому. Позиции оставили…

— Вы их выпустили? — полковник ощерился, в глазах блеснула настоящая ненависть. — Вы этих мразей выпустили?! Дали им уйти?!

— Товарищ Иванов, так ведь мальчишки же… юнцы безусые, сопляки… сами ушли, без выстрелов, без крови… мы теперь на самых задах дворца… это же хорошо, да?

Рука полковника — или кем он там являлся в действительности? — лежала на кобуре маузера. Ирина Ивановна, полузакрытая Жадовым, осторожным и мягким движением достала «люгер».

— Классовый враг должен быть уничтожен, — отчеканил Иванов. — Чем раньше, тем лучше. Каждый из этих «мальчишек», которых ты так жалеешь, комиссар, будет теперь убивать рабочих, жечь, пытать и вешать, насиловать их жён, детей на штыки поднимать. Это ты понимаешь, Жадов? Или эта, — он ткнул в сторону Ирины Ивановны, — у тебя последний разум высосала, эта… — и он добавил грязное слово.

Жадов побелел. И прежде, чем кто-то успел хоть слово сказать, пудовый кулак комиссара врезался в подбородок полковнику, идеально выбритый, несмотря ни на что.

Хотя удар и был нанесён стремительно, нежданно, полковник успел слегка отклониться — но всё-таки недостаточно. Его опрокинуло на спину, фуражка смягчила удар затылка о камни.

Ирина Ивановна шагнула к нему, направляя ствол «люгера» прямо тому в лоб.

Полковник захрипел, помутившийся было взгляд быстро становился вновь осмысленным.

— Не желаете ли извиниться, гражданин? — холодно осведомилась Ирина Ивановна.

Полковник вскочил с неожиданной лёгкостью, словно и не пропустив только что тяжелый удар. На пистолет в руке Ирины Ивановны он даже не посмотрел, словно не веря, что она способна выстрелить.

— Что ж, комиссар, решил на кулачках потягаться? Это можно. А вы, мадам, опустите пушку, ещё выпалите с перепугу. Ну, комиссар? Давай сюда, поближе.

— Прекратите! — выкрикнула Ирина Ивановна, но Жадов с Ивановным, само собой, её уже не слышали.

Комиссар, похоже, был тоже не дурак подраться.

— Господи! У них революция, а они!.. — не выдержала Ирина Ивановна. И несколько бойцов постарше из их отряда даже засмеялись — настолько дико и абсурдно всё это выглядело.

Полковник Иванов, однако, оказался не лыком шит. Странно качнулся влево-вправо, и ударил — резко, точно и впрямь мастер бокса, с такой быстротой, что движения было почти не различить. Голова комиссара дёрнулась от пропущенного удара, а в следующий миг полковник сшиб Жадова с ног ловкой подсечкой, придавил к камням — колено на горле.

— Всё-всё-всё, уже всё, — хладнокровно бросил Иванов, поднимаясь. — Считай, мы квиты, комиссар. Друг с другом разобрались, теперь буржуев добивать надо. Но, Жадов, если опять контру отпустишь — так и знай, лично расстреляю. А твою пэ-пэ-жэ… научи стрелять, что ли. А то ведь и убьёт кого-то ненароком.

— «Твою пэ-пэ-жэ»? Это ещё что такое?! — Ирина Ивановна бросила через плечо, помогая подняться болезненно морщившемуся Жадову.

— Походно-полевая жена. Не слыхали, что ли? — ухмыльнулся полковник.

И тут комиссар Михаил Жадов удивил всех.

— Не знаю никаких «походно-полевых». Ирина Ивановна моя жена! Законная! — вдруг бросил он прямо в лицо полковнику.

Тот явно хотел ответить чем-то саркастическим — но в этот момент над противоположной стороной Таврического сада взлетели алые сигнальные ракеты.

— Атака! — резко бросил Иванов, одним движением выхватывая маузер. Несмотря на то, что из огромной деревянной кобуры его и просто вытащить не так-то легко. — Вперёд, за мной! Да здравствует революция! Ура, товарищи!

— Ура! — подхватил отряд комиссара Жадова и другие, успевшие подтянуться к Суворовскому музею.

По пустому, полумёртвому саду бежали тёмные цепи — солдаты, матросы, множество гражданских в тёмных пальто и куртках, наставив штыки.

Ирина Ивановна Шульц бежала вместе с остальными, не отставая от комиссара. С того самого момента, как Жадов объявил её своей «настоящей женой», они не обменялись и единым словом. Смотреть в глаза Ирине Ивановна комиссар тоже избегал.

Со стороны Невы бухнул артиллерийский выстрел и сразу же грянул разрыв снаряда. И частая-частая стрельба.

В них тоже кто-то выстрелил, неприцельно; какие-то фигурки заметались у высоких окон зала заседаний Государственной думы, что выходили как раз на большой пруд; из наступающих цепей тоже начали стрелять, посыпались стекла; оконные проёмы лишь до половины заполняли мешки с песком.

Никакого порядка в наступлении не было, никто не организовывал стрельбу залпами, как велел устав, пулемётчики не прикрывали пехоту — толпа просто валила к нарядному праздничному дворцу, беспорядочно паля куда придется.

Атакующие появились со всех сторон, с противоположного края пруда, от оранжерей, они накатывались со всех сторон, тёмное людское море; со стороны Шпалерной раздавалась сильная стрельба, но непонятно было, то ли это отстреливаются защитники дворца, то ли огонь ведут наступающие.

Кто-то, пригибаясь, бросился наутёк из боковых дверей дворца — по ним не стреляли.

С громовым «ура!» били прикладами остатки стекол, выламывали огромные рамы. Перепрыгивали через мешки, сплошным потоком, словно прорвавшая плотину река, врываясь в знаменитый зал заседаний.

Посреди него растерянно толпились, поспешно подняв руки, десятка полтора хорошо одетых господ в элегантных костюмах.

— Сдаемся! Мы сдаемся! — поспешил выкрикнуть один из них.

— Прекратим это бессмысленное кровопролитие!

Из противоположных дверей вывалилась целая толпа вооруженных людей, в самом центре которой, возбуждённо подпрыгивая, отмахивая левой рукой, словно отбивая ритм, быстро шёл, почти бежал к столпившимся в центре зала «министрам-капиталистам» невысокий лысый человечек, в костюме с жилеткой, в начищенных туфлях — ни дать, ни взять, какой-то присяжный поверенный средней руки.

Рядом с ним, отставая на полшага, торопился ещё один, в полувоенном френче и пенсне, с усами и острой бородой клинышком; в руке — направленный на министров маузер.

А за ними ещё один — коренастый мужчина средних лет с каштановой бородой, где ещё не пробилась седина, тоже с мазузером наготове.

Комиссар Жадов оказался рядом с Ириной Ивановной. В глаза ей он смотреть по-прежнему не решался.

Один из министров — кажется, князь Львов — шагнул вперёд.

— Господин Ульянов!.. И господин Бронштейн!..

— К вашим услугам, — выскочил вперёд последний. Он весело улыбался, глаза задорно блестели.

— Г г ажданин п г едседатель так называемого «в г еменного соб г ания» — тот, кого назвали «Ульяновым» засунул большие пальцы за проймы жилетки, выставил ногу вперёд — ни дать, ни взять, Наполеон, принимающий капитуляцию Тулона, — настоящим мы, полномочные п г едставители Совета г абочих, к г естьянских и солдатских депутатов, объявляем ваше «соб г ание» — низложенным!

Рев сотен глоток, выстрелы в потолок, от чего Ирина Ивановна едва не оглохла.

«Люгер» в её руке начал медленно подниматься.

Очень медленно, но неуклонно.

Людское море сдвинулось вокруг горстки министров, грозя вот-вот захлестнуть.

— Мы уступаем грубой силе, — с достоинством сказал Львов. — Но знайте, узурпация власти…

— Об этом вы сможете порассуждать в казематах Петропавловки, — вновь выскочил вперед тот, в пенсне и с бородой клинышком, кого назвали «Броншейном». — До суда. До справедливого суда трудового народ!

— Товарищ Лев! — поморщился Ульянов.

— Да-да, прости, Старик, — ухмыльнулся «товарищ Лев». — Продолжай, просим.

— Кхм. Так вот. Временное собрание низложено. Его министры — арестованы до суда. Вся власть переходит к Петросовету…

— У вас ничего не получится! — перебил кто-то из министров посмелее. — Россия не допустит — Москва и Нижний, Кубань и Дон…

— В Москве прямо сейчас наши товарищи занимают все важнейшие позиции, — перебил Ульянов. Перебил громко, так, чтобы слышали все. — Кремль уже наш, по последним телеграфным известиям. Революционные части овладевают всем железнодорожным путем от Петербурга до древней столицы. Немецкие добровольцы, такие же рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, не противодействуют братьям по классу, проявляя пролетарскую сознательность!

— Немцы изменили… — выдохнул кто-то из министров.

Ирину Ивановну толкнули, к тому же перед Ульяновым, Бронштейном и Благоевым вдруг выдвинулось кольцо людей, зорко — очень зорко — озиравшихся по сторонам. К тому же к ней вдруг обернулся комиссар Жадов и, ни с того, ни с сего, вдруг схватил за руку.

— Сим провозглашается Российская Советская Федеративная Социалистичская Республика! Великая революция, о которой так долго говорили мы, большевики — свершила! — торжественно закончил Ульянов. — Ура, товарищи!

И весь зал дружно грянул «ура».

Кольцо людей совершенно закрыло троицу, возглавлявшую Петросовет. К министрам подступил конвой, их повели к выходу.

Ирина Ивановна тяжело села прямо там, где стояла.

— Ты что, ты что?! — яростно зашипел комиссар, вдруг перейдя на «ты». — Нельзя в этих кровососов стрелять! Их судить надо, «министров» этих!

— Д-да… — с явным усилием отозвалась Ирина Ивановна. — Вы правы, товарищ Михаил… «временных» должен судить трудовой народ…

Комиссар явно хотел сказать что-то ещё; но тут министров наконец вывели, Ульянов поднял руку.

— Теперь, товарищи, перед нами встают совершенно новые задачи. Нельзя терять ни минуты, пока контрреволюция, которая, подобно гидре, непременно попытается поднять свою гнусную голову, растеряна и бездействует. Ваши командиры под руководством товарища Благоева, главы Военно-революционного подкомитета Петросовета, разъяснит вам по текущему моменту. Идёмте, Лев, надо закончить с воззванием и первыми декретами…

Они повернулись, по-прежнему окружённые плотным кольцом внимательных, молчаливых, настороженных людей, не кричавших «ура» и не потрясавших оружием.

Зато товарищ Благоев остался. Спокойный, уверенный, он стоял, заложив руки за спину, обозревая толпу.

— Товарищи бойцы великой нашей революции! Громкие речи станем произносить чуть позже. А сейчас нам предстоит ещё много работы. Столица жуткой империи, угнетавшей и подавлявшей простого рабочего, крестьянина, инородца, однако, накопила немалые богатства. Эти средства должны пойти на благо трудового народа. А потому — начальники отрядов охраны Петросовета, ко мне! Получите боевые приказы. Остальные бойцы — по отрядам разберись! Собирайтесь у отрядного авто- и гужевого транспорта. День сегодня будет долгим, — Благоев вдруг улыбнулся. — Но и награда — величайшая. Первое в мире социалистическое государство трудящихся, рабочих и крестьян! А за нами последуют и иные страны — да здравствует мировая революция, товарищи! Ура!

— Ура! — грянул зал.

Ирина Ивановна закричала тоже, чувствуя на себе взгляд комиссара Жадова.

Глава II.1

Варшавская железная дорога, по пути к Пскову, 29 октября 1914 года

Федя Солонов лежал на операционном столе. Стол подрагивал, покачивался, как и пол, и стены, и потолок — потому что хирургический вагон в составе специального санитарного поезда шёл на юг, прочь от Петербурга. Шёл вместе с императорским, двумя товарными, двумя пассажирскими и ещё одним боевым бронепоездом.

Все, кто вырвались из столицы.

По пути число их росло. Разрозненные отряды гвардии, столичной милиции, добровольцев, просто верных — и солдат, и офицеров, и жандармов, и дворников, «и пахарей, и кустарей, и великих князей», как говорится.

Правда, с великими князьями вышла незадача — многие разбежались кто куда, попрятались, многие так и остались в столице с новой властью, кто забился в щель по пригородным резиденциям, в Царском Селе, в Павловске, кто, по слухам, удрал аж в Териоки.

А остальные, все, кто мог, стягивались к тонкой ниточке Варшавской железной дороги.

Остался позади Дудергоф. Забрали младшие роты александровского корпуса; конечно, лучше всего было б отдать мальчишек родителям — и кого-то даже отдали, особенно из местных — но у большинства-то они отнюдь не в столице и даже не в окрестностях!..

Ничего этого кадет-вице-фельдфебель Солонов не знал и не видел.

Лишившись сознания после удара шальной пулей в тамбуре, он пришёл в себя лишь ненадолго, только чтобы увидеть склонившееся над ним иконописное девичье лицо в косынке сестры милосердия, лицо, показавшееся сквозь туман боли и шока странно-знакомым — а потом вновь впал в забытье.

За миг до того, как на лицо ему легла эфирная маска.

— Прошу вас, коллега, Евгений Сергеевич. Будете мне ассистировать, больше некому. Знаю, что вы не хирург, голубчик, но…

— Обижаете, милостивый государь Иван Христофорович. Я, как-никак, всю японскую прошёл. Как ассистировать при проникающих ранениях брюшной полости, знаю.

— Иван Христофорович… я ведь тоже могу…

— Вы, конечно, можете, ваше императорское высочество, но операция очень сложная. Нельзя терять ни минуты, может начаться сепсис. Необходимо будет начать вливание Penicillin-Lösung, ваше импе…

— Татьяна, милый Иван Христофорович. Просто Татьяна. Я ведь вам во внучки гожусь.

— Ах, госпожа моя Татьяна свет Николаевна!.. Не будем спорить. За дело, Mesdames et Messieurs!..

Ничего этого Федор, конечно, не слышал. И ничего не чувствовал.

Две Мишени не уходил с передней пушечной площадки бронепоезда. Составы ползли медленно, несколько станций по пути к Гатчино оказались полностью покинуты (буфеты, разумеется, разграблены): сбежали все, вплоть до последнего обходчика или смазчика. Приходилось задерживаться и проверять каждую стрелку — многие были переведены так, что заводили в тупики.

Офицеры, не гнушаясь чёрной работы, грузили уголь из покинутых складов. К счастью, работали водокачки и паровозы жадно присасывались котлами к коротким раструбам шлангов.

Вагон-канцелярию в императорском поезде заполнял дым папирос. Яростно трещали все четыре «ундервуда», на походном прессе размножались Манифест, который ещё лишь предстояло предать гласности, воззвания и объявления. Место прислуги и свитских заняли военные — и гвардейские, и армейцы, даже несколько флотских.

Германские добровольцы меж тем втянулись в оставленный на поругание Петербург. Временное Собрание торжествовало победу; Кронштадт, форты и береговые батареи вместе с большинством боевых кораблей предались новой власти.

Однако, что Две Мишени успел услыхать от других, вырвавшихся из города, что случайно оказалось у них и что теперь лежало в его карманах — говорило, что к решающему броску готовится совсем иная сила.

Петросовет.

Уже вовсю шло брожение в полках и эскадронах, в экипажах и в запасных батальонах. У рядовых и у матросов перед глазами оказывались отлично напечатанные, яркие, броские листовки — эсдеки не дремали, развернув бешеную деятельность. У них в достатке нашлось и типографий, и бумаги, и денег, и транспорта — вся округа оказалась засыпана их листовками.

«Товарищи солдаты и матросы! Пробил час нашего освобождения! Долой кровавый царский режим, долой прогнившее самодержавие! Долой и презренную клику министров-капиталистов, которые ничем не лучше!.. Да здравствует социалистическая революция!.. Не будет жадных и глупых буржуев, обирающих простой народ! Не будет толстосумов-купцов, кулаков-мироедов, жирных попов, торгующих опиумом для народа!.. Наши цели просты и ясны каждому:

Землю — крестьянам!

Фабрики и заводы — рабочим!

Всю власть — советам! Страну — трудовому народу!..»

Простые слова, и знакомые. Но били они прямо в цель… как и там, в другом семнадцатом…

«Почему нас зовут большевиками? Потому что мы — за большинство народа и потому, что большинство народа за нас!.. Никто не даст крестьянину земли, никто не даст рабочему завод — кроме нас!.. Мы одни решительно порываем со старым миром, миром зла, крови и несправедливостей, где бедному человеку доставались одни кости!.. мы одни говорим — землю делить, по справедливости, по числу едоков! Мироедов-кулаков — вон из наших сёл! Кулачье — раскулачить! Дома их, скотину, инвентарь — беднейшему трудовому крестьянству!.. Братья-бедняки, поднимайтесь, создавайте комитеты деревенской бедноты — комбеды, берите власть, гоните кровопийц из деревень в шею!..»

Что делать? Пока ещё поезда продолжают движение, рвутся на юг; но, само собой, телеграф им не обогнать. Скоро, совсем скоро захватившие власть в Петербурге отдадут соответствующие приказы; тот же Гучков, к примеру. Ни мужества, ни решительности ему не занимать; какие-то полки могут и выполнить приказ «законного правительства из состава депутатов Государственной Думы». И тогда останется только пробиваться с боем, но, опять же — куда?

Как в той реальности, уходить на Дон, на Кубань, надеясь на казаков, на богатые села Тавриды и Новороссии? На рабочих Юзовки и Донбасса, хорошо зарабатывавших, имевших собственные дома, никак не похожих на «пролетариев», которым «нечего терять, кроме их цепей»?..

Но там это не кончилось ничем хорошим. Казаки «устали от войны» и не хотели уходить далеко с родного Дону; в селах Причерноморья, где, как говорится, «оглоблю воткни — телега вырастет» хватало тех, кому глаза жёг достаток соседа; и офицеры, дававшие присягу Государю, предпочитали сперва отсиживаться по квартирам, а потом покорно отправиться на службу к большевикам — кто из страха, кто за паёк, а кто и из надежды скакнуть в первые из последних.

Но у них не было Императора. Быть может, Его воззвания сумеют пробудить общество? Привлечь всех верных к Его знамени? Ведь тогда и там смута случилась на третий год тяжёлой войны, где врага только-только удалось остановить и лишь кое-где оттолкнуть назад. Вот интересно было б рассказать Алексею Алексеевичу^[6] о прорыве, названном его именем…

Может, здесь и сейчас всё окажется по-иному? Не выбито кадровое офицерство; цел гвардейский корпус, хоть и изрядно рассеян; и немцы не занимают полстраны, как по тому «похабному Брестскому миру», одну лишь столицу да железные дороги к ней от Риги и Ревеля.

Так отчего же он, полковник Аристов, в такой меланхолии? Ничего ещё не проиграно; напротив, они одержали победу, вырвались из обречённой столицы, спасли Государя — да иному офицеру этого б на всю жизнь хватило!..

Или оттого ты мрачен, любезный друг Константин Сергеевич, что рядом нет с тобой некоей прекрасной дамы, с которой ты так и не набрался храбрости объясниться?

Оттого, что она — неведомо где? Что ваш последний разговор… был совсем не таким, как тебе хотелось бы?

Нет, сказал себе он. Об этом я сейчас думать не буду. Приказываю себе не думать и запрещаю думать. Нам надо просто выжить, просто прорваться…

Две Мишени зло стукнул кулаком по броне. Да нет же, нет! «Просто выжить» не получится! Как не получилось у героев Ледового похода в той реальности. Почему там победили их нынешние противники? Не только лишь потому, что были чудовищно, непредставимо жестоки. Жестоки, как жестока может быть только машины, холодная и бесчувственная. Это, конечно, сыграло свою роль — Константин Сергеевич думал о тех заложниках из офицерских семей, коими обеспечивались верность и усердие «военспецов», как он успел вычитать в библиотеки профессора Онуфриева. Но — не только, отнюдь не только.

Их идея, признавался он себе, проста и привлекательна. Долой старый мир, всё отнимем и поделим, по справедливости, кто не работает, то не ест. Верно — почему буржую нужна квартира в десять комнат, а рабочий зачастую ютится угловым жильцом?..

Тут, конечно, можно было вдаться в долгие рассуждения, что по углам приходилось жить самым бедным и молодым, не умеющим многого молодым рабочим, что, спустя полгода-год на столичных заводах они уже снимали кто комнату, а кто и целую квартиру, пусть даже и простую — но дело-то было в том, что большевики предложили доступное и понятное. Не какую-то учёную заумь, нет. И в этой простоте крылась страшная, убийственная сила.

Всё отобрать и поделить. По-честному, по справедливости. А где она, справедливость?

— Ваше высокоблагородие, господин полковник, разрешите обратиться?

Так, это что такое? Кадет Петр Ниткин, собственной персоной!

— Обращайтесь, кадет. И можно без высокоблагородий.

— Солонов, Федор… Федя… как он, Константин Сергеевич?

Переживает за друга, понятно.

— Рана тяжёлая, Петя, не скрою. Но Федора прооперировали. И ты знаешь, кто ассистировал? Сама великая княжна Татьяна Николаевна!

Петя Ниткин округлил глаза.

— Да-да. Внучка Государя. Не гнушается. Семнадцать лет всего, а уже сестра милосердия. Когда только успела научиться! Так что, Петр, будем уповать на Господа и на чудеса современной медицины. Тот самый пенициллин, например.

— При пулевом ранении в живот он не поможет, — Ниткин опустил голову.

— Частично может помочь. Предотвратить сепсис, насколько я понимаю. Но — не бойтесь, кадет Ниткин. Не к лицу это александровцу!

— Я не боюсь, Константин Сергеевич, — очень серьёзно сказал Петр. — Я просто тоже думал… как сделать так, чтобы не вышло — как там…

Вот только с кадетом Ниткиным и мог полковник Аристов поговорить об их самой великой тайне.

— Я тоже думал, Петя. Или мы предложим что-то своё, иное, лучше, чем у большевиков…

— А вы тоже считаете, Константин Сергеевич, что они и у нас власть возьмут? Ну, как там?

— Возьмут, — с мрачной убеждённостью сказал Две Мишени.

— А как же немцы?

— Немцев мало. Если поднять весь Питер, все рабочие окраины, да все запасные полки, что изменили присяге, да всю чернь с городского дна… Нет, Петя, не удержаться «временным». Даже с германской помощью. А большевики — ты сам знаешь, с народом говорить они умеют. «Временные» — нет. И потому, сильно подозреваю, очень скоро в Таврическом дворце будут уже совсем другие хозяева.

— Но что же делать? — совсем по-детски спросил Петя. — Что же будет? Как… как у тех?

— У тех не было Государя, — повторил вслух свою мысль Две Мишени. — А у нас он есть.

Петя Ниткин молчал. Нехорошо так молчал, убито.

— Государь — это… это не всё, Константин Сергеевич, — словно равному, сказал он. — Если я чего-то и понял — и оттуда, и из того, что творится у нас — без идеи нельзя. А у нас какая идея? За что стоим?

— За веру, царя и Отечество, — спокойно и без малейших раздумий ответил Аристов. — Петя, мы с тобой были там. Мы видели, как оно. Веры нет. Нет Государя. Ты видел у нас плакаты — «Его величество наш рулевой»? «Народ и Государь едины»?

— У нас верноподданические адреса пишут, — тихо, но убеждённо возразил Петя Ниткин.

— Адреса — это не плакаты, — с такой же убеждённостью покачал головой полковник. — Адрес — это почти что личное послание…

— А Отечество как же? Мы-то знаем, как они за него сражались. Дай нам Господь всем так сражаться в последний наш час…

— Вот и мы сражаемся за Отечество, Петр. И у нас есть интервенты, на нашу землю явившиеся.

— Немцы уйдут, что делать станем? — не соглашался Петя. — Что против этого — «земля крестьянам, фабрики рабочим»?

— Так ведь враньё же это, кадет.

— Вранье, Константин Сергеевич. Но в него же сейчас верят. И потому против нас идут. Те же армейские полки — кто разбежался, а кто и против выступил, как волынцы.

Аристов недовольно поморщился, отворачиваясь. Почти его собственным мыслям отвечал кадет Ниткин, и ответы получались ой как нерадостные.

— Вы знаете, Константин Сергеевич… я вот думал, думал… только вы простите меня…

— Говорите, кадет. Всё, что скажете, останется строго меж нами.

— Я вот думаю… вы не сочтите меня трусом или предателем каким, я… присяга… — Петя Ниткин страшно волновался, частил и сбивался — он, первый ученик возраста! — Может, что Государь с нами — оно и хорошо, и плохо…

— Плохо? Это как? Это вы о чём, кадет?

— Ой, Константин Сергеевич, да я… ну, я… я к тому, что землю-то и впрямь дать надо… и чтобы хозяева рабочих не тиранили…

— А Государь, значит, может не допустить принятия таких законов, да, кадет? Вы к тому?..

Даже в темноте бронеплощадки можно было разглядеть, как мучительно покраснел Петя Ниткин.

— Не Государь. А те, что вокруг него. Привыкли, что оно всё так, как есть, и ничего менять не надо. Что смутьянов можно силой оружия принудить. Может, мы и принудим — хотя тем не удалось — а что потом?

— Уж не записались ли вы, кадет Ниткин, в большевики?

Две Мишени знал, что это не так. И сердился он сейчас не на кадета Ниткина, а на самого себя — что не было у него простых и ясных ответов на все эти вопросы.

— Упаси, Господи, спаси и сохрани, царица небесная! — Петя несколько раз истово перекрестился. — Я присяге до гроба верен буду, ваше высокоблагородие!

— Прости, Петя, — совсем не по-военному вздохнул полковник. Словно был кадет Ниткин если не сыном, то самое меньшее — племянником. — Сам о том же думаю, голову почти сломал. Только молитва и помогает. На Господа уповаю. Но и нам плошать не след.

— Вот и я про то же, Константин Сергеевич. Коль не придумаем что-то своё, да хотя бы… хотя бы то же «земля крестьянам!» — и не в самом конце, как там, когда уже ничего было не изменить, а сейчас, немедля. Эх, манифест бы государев сейчас…

— Тебе б, Петя, в государственном совете заседать, — кивнул полковник. — Конечно, я буду говорить… с кем смогу. Но мы, как ты знаешь, остались без генерала, Неверовский тяжело ранен, не смогли мы его вывезти, а без него… я в свиту Государеву не вхож.

— Но надо войти, Константин Сергеевич! Вы ж Государя из заключения освободили!

Две Мишени только дернул щекой.

— Сроду подобным не козырял!..

— А теперь надо! Надо! — Петя Ниткин сжал кулаки, и Аристов вдруг подумал, как это должно выглядеть со стороны — безусый кадет указывает, что делать, боевому полковнику, георгиевскому кавалеру!..

— Надо — значит, надо, Петя. Будем стараться и добьёмся. — Две Мишени постарался, чтобы голос его звучал бы как можно увереннее. — А теперь — где наша славная первая рота?..

Первая рота почти полностью занимала бронепоезд. Прислуги на нём осталось всего ничего — даже те сверхсрочники, на коих надеялся командир б/п, поручик Котляревский, за время петербургской замятни разбежались кто куда.

В штабном вагоне офицеры-александровцы с частью присоединившихся к ним армейцев и гвардейских, до рези в глазах вглядывались в расстеленную карту, освещённую тусклой сорокасвечёвой лампочкой.

— Псков. Самое главное Псков пройти… — слышались голоса.

— А там немцы.

— Город брать придется.

— А, может, на Бологое удастся проскочить, господа? На Бологое и — в Первопрестольную…

— Немчура бологоевский ход первым перекроет. Не считайте неприятеля глупым, поручик.

— Никто и не считает. Но сколько у них гарнизон в этом Пскове? Не дивизия, не бригада и даже не полк. В лучшем случае — батальон и без тяжёлой артиллерии.

— Нам и батальона хватит, господа, — Две Мишени тоже склонился над картой.

— Что же вы предлагаете, Константин Сергеевич?

— Остановиться в Торошино. Взять станцию — думаю, это полегче будет, чем весь Псков. Выслать разведку. Осмотреться.

— И ждать, пока немчура с «временными» все рельсы разберут? Полноте, господин полковник, да вы ли это? Где лихость, где внезапность, где…

— В нашем попечении — Государь, господа, если вы забыли.

Наступила внезапная тишина, только колеса тут-тут по стыкам, словно кости стучали.

Глава II.2

Наступал ноябрь.

А железная дорога от Пскова на Петербург, обычно изрядно загруженная, сейчас словно вымерла. Точно неведомая рука разом отключила семафоры, умертвила телеграф, и заставила попрятаться все живые души. Две Мишени стоял и думал, что достаточно будет пустить навстречу их бронепоезду самый обычный паровоз — и всё. Дорога будет намертво заблокирована. Хорошо бы разжиться в путейских мастерских хоть каким краном на платформе, взять с собой — путь до Юга не близок. И запас рельсов, запас шпал…

Константин Сергеевич вспоминал — только на сей раз уже не Маньчжурию, не Ляоян с Мукденом, но тихий майский вечер в городе Ленинграде (хорошее название, звонкое, если не помнить, в честь кого дадено), и профессора в кресле напротив.

— Мы уходили тогда в полную неизвестность. Жалкая горстка под громким названием — «Добровольческая армия», подумать только! Четыре тысячи, «Армия» численностью чуть больше полнокровного полка! Их них четверть — вольноопределяющиеся, добровольцы из старших гимназистов, юнкера, кадеты!.. мы отступали в степь, а в Ростове оставались, подумать только, пятнадцать тысяч пребывавших «на отдыхе» офицеров, не пожелавших присоединиться к нам!..

— Но почему же?.. — не удержался тогда Две Мишени.

Профессор отвёл взгляд.

— Очень многие сочувствовали большевикам. Полагали, что пришли, дескать, решительные люди, которые наведут порядок. Люди прятались от суровой правды жизни, старались не замечать ничего, что противоречило бы этим глупым надеждам — вот всё каким-то образом устроится, успокоится, образуется… Хотя к тому времени большевики уже успели многое. Но — будем справедливы — ещё не развернулись в полную силу. И люди, уставшие от войны, надеялись и верили, что беда пройдёт стороной.

— А она не прошла…

— Не прошла, Константин Сергеевич. Красные — большевики — взяли Ростов, все его запасы, и боеприпасы, и обмундирование, и вооружение, и медикаменты — всё, что мы, игравшие в благородство идиоты, даже не потрудились уничтожить. Даже золото не вывезли из ростовского банка. Ну, не идиоты ли, Константин Сергеевич, дорогой?

— Вы верили в лучшее, Николай Михайлович.

— Верили… Но оказалось, что ни идеалы наши, ни благородство, ни вера — не нужны России. Россия хотела отнимать и делить. Отнимать и делить. Крестьяне жги усадьбы давным-давно лишившихся земли «бар», хотя дома эти прекрасно послужили бы и новым хозяевам. Словно нечистый, прости меня, Господи, в единый миг ввел в искушение огромный народ… Простите меня, подполковник, годы, горькие, несмотря на материальный комфорт, сделали из меня старого брюзгу, — и профессор махнул рукой. — Но вы меня всё-таки послушайте, послушайте, потому что — я не сомневаюсь, увы, — что и вам выпадет ваш собственных Ледяной поход. Могу лишь молиться, что вы избегнете того, что выпадет на нашу участь…

У нас тоже поход, но пока ещё не Ледяной, мрачно думал Аристов. Нас хоть и не сильно больше, но кадровое офицерство не выбито тремя с половиной годами мировой бойни. Солдаты не устали сидеть в окопах… — стоп. Если они «не устали», то почему же запасники, призванные на сборы, так дружно поднялись? Если рабочие получали неплохое жалованье, то откуда взялись десятки тысяч красногвардейцев? Почему восстал Волынский полк? Почему мятеж так легко охватил балтийских матросов?

Он искал ответы и не находил. Неужто всё настолько плохо в великой Империи, что путь для неё — только один, умереть, истекая кровью, похоронив под своими обломками сотни и сотни тысяч, миллионы жертв грядущей Гражданской войны?..

Холодная броня высасывала тепло. Бронепоезд крался сквозь ночь, не мчался, не летел, а именно крался от станции к станции, и за каждым поворотом их могла ожидать засада.

К тому же, кто бы ни хозяйничал сейчас в столице, он не мог не заметить похищение императора.

Сколько им ещё удастся вот так отступать?

И в какую преграду они упрутся?..

— Ступайте спать, Константин Сергеевич. Ей-Богу, ну что себя так изводить? Вы с вашей командой и так сделали столько, что на всю жизнь хватит. Государя спасли!..

Полковник Яковлев, начальник четвёртой роты александровских кадет.

— Спасибо, Семен Ильич, да только какой уж тут сон!

— Утром нам станцию брать. Я-то вот прикорнул вполглаза, и теперь хоть куда, — Яковлев улыбался, но тоже устало. — Полку свою вам передаю. Поспите. Случится что — нас разбудят, не волнуйтесь. И кадет своих спать гоните. Нам завтра каждый штык потребуется, каждый ствол.

— Думаете, Семен Ильич, встретят нас?

— Наверняка встретят. Германец не дурак. Я-то на его месте и рельсы бы разобрал для верности.

— Вот и я боюсь, что разберут.

— А тогда и придётся Псков брать по всем правилам военного искусства.

— Не приведи Господь! — Две Мишени перекрестился.

— Да уж, «не приведи»… как вспомню Маньчжурию, там же любую фанзу китайскую, где япошки пулемет поставили, приходилось до основания артиллерией сносить, чтобы вперёд продвинуться…

— В крайнем случае поезда придётся бросить и пешим порядком уходить.

— Господь с тобой, Константин Сергеевич! Какое ж «бросить»! У нас ведь немалая часть сокровищ Госбанка в императорском поезде! Всё, что успели спасти!

— Да знаю, знаю, Семен Ильич. Просто рассматриваю все варианты.

— Вариант один, — отрубил Яковлев. — Собирать весь подвижной состав, какой только сможем. Вывозить огнеприпасы, фураж, провиант. Чтобы поездов в нашей команде стало бы не семь, как сейчас, а двадцать семь. Или тридцать семь. Железнодорожная армия!.. Тогда и города сможем брать и даже разобранные рельсы нас не остановят!

— Смело, Семен Ильич.

— Не вы ли, Константин Сергеевич, нам всем твердили о необходимости захвата и удержания инициативы?

— Если в каждом городе к нам будет присоединяться хотя бы по роте…

— Будет, непременно, — убеждённо бросил Яковлев. — Дурман мятежа пройдет. Вспомните пятый год, Константин Сергеевич, московский бунт. И тут справимся. Я вообще полагаю, что дальше Москвы отступать нам не придется. Первопрестольная не подведёт, она останется верна присяге!..

— В пятом-то не слишком осталась…

— Так то ж кучка смутьянов была, — отмахнулся Яковлев. — Двух батальонов на них на всех и хватило.

— Кучка-то она кучка…

— Да и изменилась Москва-то с тех пор! — Семен Ильич словно старался убедить не только Аристова, но и себя самого. — Тогда… оно и впрямь… заводчики иные от жадности голову потеряли, парижских роскошеств возжелав… А теперь-то!.. Рабочие законы, фабричные инспекции…

Две Мишени не стал спорить. Не время сейчас — лучше и впрямь поспать хоть немного. Псков брать придётся, он уже не сомневался. И хорошо, если это окажутся только немцы, а не всё поднявшееся население города.

«Всё не поднимется», думал он, устраиваясь на жёсткой полке, уступленной ему Яковлевым и накрываясь шинелью. «Достаточно будет относительно небольшой части, убеждённой и вооружённой. Там юнкера сопротивлялись неделю. И, опять же, поддержали их, увы, далеко не все офицеры, случившиеся тогда в Москве…»

Никто не хотел. И «ну никто же не мог подумать…»

А надо думать. Надо сразу же думать о самом плохом, что может случиться. Что в людях взыграет наихудшее, что враг рода человеческого поистине соблазнит малых сих. И, увы, надеть ему на шею жернов и утопить окажется, увы, невозможно.

…Всё начиналось донельзя банально, как в массе иных романов: Федор Солонов открыл глаза. Правда, это потребовало от него таких усилий, словно к кажому веку привешен был многопудовый груз (какой вообще-то поднять и вовсе невозможно).

Болело всё, вне внутренности. Узкая койка — даже не койка, а какая-то полка, как в плацкартном вагоне — плавно покачивалась. Что-то настойчиво и ритмично стучало и только теперь Федор вспомнил, где он и что с ним.

Варшавский вокзал. Они вели бой, и они прорвались, а потом его ударило. Уже в тамбуре, на волосок от победы. И ударило сильно, раз очнулся в санитарном поезде.

Они куда-то едут. Покачивается вагон, вместе с ним и совсем тусклая ночная лампочка. Федя лежит на нижней полке, рядом широкий проход и у противоположной стены — другой раненый.

Совсем рядом кто-то шевельнулся — над Федором склонялась совсем молоденькая девушка в косынке сестры милосердия. Стой, я же её видел — да-да, видел, когда ненадолго вернулось сознание, перед тем как вновь погаснуть!..

Девушка устало улыбалась. Под глазами залегали тёмные тени.

— Как вы себя чувствуете, милый кадет?

«Милый» было обычным обращением сестёр — не зря же они прозывались сёстрами милосердия.

Где же он видел это лицо, не писаной красавицы, но и впрямь какое-то тонкое, воздушное, на самом деле иконописное?..

— С-спасибо, с-сестра… Чувствую хорошо…

— Подать вам что-нибудь? — участливо спросила она. — Воды?

Федор с трудом кивнул.

— Немного, — строго сказала она, осторожно подсовывал тёплую ладошку под стриженый федоров затылок. — Так Иван Христофорович велели.

Простая вода показалась Федору напитком богов. Холодная освежающая волна прокатилась вниз по телу и, кажется, даже болеть стало меньше.

— Где… я?

— Вы в санитарном поезде её величества императрицы Марии Федоровны, — сестра подпустила в голос чуть-чуть строгости. — Мы все едем на юг. Куда — не знаю, милый кадет. Вас ранило, когда бой уже почти кончился.

— Но… мы же…

— Тсс, тише, тише, ради Бога! — испугалась девушка. — Иван Христофорович услышат, заругаются. Да, мыпобедили. Вырвались из города. Собрали всех, кого могли. Вот… и наш поезд тоже.

— А… вы…

— Татьяна. Просто Татьяна.

— Спасибо вам, мадемуазель Татьяна…

— Ах, бросьте, Федор Алексеевич. Я… слышала, как вы с друзьями спасали… государя.

И глядела с этой странной, удивительной русской теплотой в глазах, что только у нас и встретишь в женском взоре.

— Да что вы, мадемуазель… мы ничего и не сделали…

— Вы с господином Аристовым ворвались в узилище, где заточили государя с… с цесаревичем. Освободили их, доставили через весь город, под пулями, под обстрелом…

— Ну… доставили, — признался Федор. — Но это всё Константин Сергеевич, полковник Аристов! Он всё спланировал. А когда от ДПЗ прорывались, так это Севка Воротников с пулемётом дорогу расчистил!..

— А вы, Федор? — большие тёмные глаза поблескивали. И соврать ему уже не удалось:

— Я за рулем сидел.

— Вот! Вот! Я же говорила! Вы государя спасли!

— Мы все спасли, мадемуазель…

— Всё равно! — настаивала она. — Вы настоящие герои! Знаете, как в Илиаде! Или в Энеиде! Когда Эней спас отца, — и процитировала:

Федор совсем смутился, ощутил, как запылали щёки. А ещё вспомнил Лизу.

Которая осталась с матерью в Гатчино. Варвара Аполлоновна Корабельникова наотрез отказалась эвакуироваться, даже когда бои уже шли на окраинах городка. Тогда ещё оставалась надежда, что из столицы вот-вот подойдут «верные части», что неприятель будет отброшен; а потом, когда стало ясно, что немцы и предавшиеся им бывшие наши полки обходят Гатчино с севера…

Глаза Федора закрылись сами. Он ощутил, как заботливые руки сестры милосердия осторожно поправляют ему одеяло.

…Они шли строем по Бомбардирской, мимо дома № 11; шли брать станцию, ту самую, где погибнет Юрка Вяземский, и сам Юрка, как ни в чём не бывало, балагурил и шутил, заставляя всех идти в ногу.

А на крыльце дачи с мезонином стояла сама Варвара Аполлоновна. Рядом, на перилах — раскрытая коробка с патронами, и хозяйка деловито заряжала свою «американскую дробовую магазинку Браунинга».

— За нас, дорогой Федор, не беспокойтесь. Мы отсюда не уйдём. Никогда Корабельниковы ни от кого не бегали и впредь не побежим.

— Варвара Аполлоновна, немцы совсем рядом. И эти… смутьяны. Бунтовщики. Вы думаете, вам дробовик поможет?

— Кадет Солонов! — хлестнул голос Двух Мишеней.

— Бегите, Федя, бегите. Нельзя от своих отставать, — мать Лизаветы скрылась в дверях, зато вместо неё на улицу выскочила сама младшая m-mlle Корабельникова.

Волосы растрепаны, кулачки крепко сжаты. Белая блузка, длинная юбка, как положено, до самой земли.

— Феденька!

И они обнялись.

Прямо при всех, никого не стесняясь.

— Лиза, пожалуйста… уходите. Ну хоть ты!..

— Федя… — его щеки коснулось что-то влажное и горячее. — Ты же знаешь мою муттер — её ломовой лошадью не сдвинешь… Но ко мне вот Зина пришла, и знаешь, что у неё есть? Револьвер, настоящий!..

— Лиза… не поможет вам ни дробовик, ни револьвер, бегите, Лиза, бегите!

— Солонов! — донеслось вновь.

— Не беспокойся, ну, пожалуйста, — быстро-быстро зашептала Лиза, хватая его за плечи. — Только возвращайся, ладно? И Пете накажи. Что Зина, если с ним что случится, из-под земли его достанет…

И тогда он её поцеловал.

Ну, как «поцеловал» — неловко потянулся вдруг вперёд, она потянулась тоже; неловко и неумело ткнулись губами в губы, жарко вспыхнули оба, чуть не в ужасе отпрыгивая друг от друга.

Лиза так и замерла, вновь стиснувшиеся кулачки прижаты к груди, ветер треплет волосы, а Юрке Вяземскому наконец удается построить кадет, и они начинают отбивать ногу, сперва как бы в шутку, дурачась — а потом всё чётче и твёрже, и вот уже колонна кадет чеканит шаг, словно на высочайшем смотру; и люди выбегают из домов, кто-то плачет, кто-то крестит их, а Две Мишени кричит севшим надтреснутым голосом:

— Уходите из города! Скорее! Уходите все, куда угодно, только уходите!..

И в словах его отчание, потому что он уже знает — никто не послушается.

Лиза… Лизавета Корабельникова…

— Федор?

Нет, это не её голос. Но в нём тоже тревога и забота — настоящие, неподдельные. И что-то ещё, что он смутно чувствует, о чём догадывается, но боится признаться даже самому себе.

— Федор Алексеевич? — кажется, он её испугал, эту милую сестру…

— В-всё хорошо, — выдавил он.

— Вот не надо так больше делать, — наставительно, но с явным облегчением сказала она, в шутку грозя тонким и длинным пальцем, тем самым, что принято называть «аристократическим».

— Не буду, мадемуазель Татьяна… — повинился он.

— Всё, вам надо спать, милый кадет, — она поднялась. — Утром вас осмотрит Иван Христофорович, узнает, что вы ночью бодрствовали, мне попадёт, — лёгкая улыбка на бледных губах.

— Есть спать, — Федор попытался улыбнуться в ответ.

Она молча кивнула и отошла — к своей конторке.

Федор Солонов, однако, спать уже не мог. Потому что думал разом о всех, оставшихся позади — о родителях, сёстрах, Лизе, и всех остальных, с кем свела жизнь за эти годы в корпусе, кого он успел полюбить, и кто полюбил его.

Мама, сестры и няня должны были быть уже в безопасности, во всяком случае, там, у них, не стрелял. Папа… Федору только оставалось надеяться, что Туркестанский стрелковый полк сумел пробиться из окружения под Стрельной.

А вот Ирина Ивановна Шульц…

Ох, ох, Ирина Ивановна…

Но на этом месте силы покинули кадета Солонова уже окончательно.

Он спал.

Две Мишени проснулся за минуту до того, как началась стрельба. Что его разбудило — неведомо; только что спал мёртвым сном, чёрной тьмой без сновидений, а вот уже руки сам сбрасывают шинель, натягивая сапоги и спеша нашарить кобуру с оружием.

Бронепоезд сбрасывал ход; с передней площадки звучно и зло лаяло носовое орудие. Где-то невдалеке грянули разрывы; по броне стегнули пули.

— Где мы? С кем бой? — Две Мишени ухватил за рукав пробегавшего мимо штабс-капитана из артиллеристов.

— Торошино. У входных стрелок. Обстреляны со стороны станции, — офицер махнул рукой. — Ваш полковник Яковлев разворачивает цепи.

Вот и кончилась прямая наша дорога — Две Мишени застегнул портупею. Что ж, посмотрим, кого нам на сей раз судьба послала в противники!..

Глава II.3

Серый день поздней осени, едва начавшийся рассвет, низкое северное небо, словно потолок блиндажа.

Аристов спрыгнул на насыпь. Со стороны почти невидимых в сумерках окраин Торошино постреливали одиночными, дал две коротких очереди пулемёт. Полковник оглянулся — мост через Пскову остался позади, слава Богу. Не успели взорвать, слишком долго прочухивались.

С обеих сторон к полотну подступал лес, огороды и выгоны начинались дальше. Однако, противник всё-таки не совсем спал — от Торошино до окраин Пскова полтора десятка верст, успели выдвинуться. Вот уж воистину, хвала Создателю, что мост цел!

Слева и справа от главного хода уже разворачивались цепи — и кадеты, и гвардейцы, и добровольцы — все вперемешку. Две Мишени встряхнулся, побежал к своим.

— Константин Сергеевич!..

— А вы быстро, Семен Ильич!

— Первыми под гребешок попадём, намекаете, господин полковник? — ухмыльнулся Яковлев.

— У нас впереди ещё Черняковицы, — Две Мишени вспомнил карту. — И ещё один мост. Вот что, Семен Ильич. Возьму-ка я своих охотников, кадетов, кого сам учил, из первой роты, да пройдёмся мы чуток вперёд. Нам у Торошино засиживаться нельзя, того и гляди разберутся псковские, кто б там у власти ни был, «временные» или немцы, да мост и рванут.

Яковлев отрывисто кивнул.

— Я их тут свяжу. Будут заняты. Не сомневайтесь, Константин Сергеевич.

— Как пройдём всю станцию, пущу зеленую ракету. Будьте готовы.

— Будем. Как юные скауты.

…Первых немцев они увидели совсем скоро — рядом с путями на скорую руку сложено укрытие из шпал.

Впереди ползком пробирался Воротников, так и не расставшийся со своим пулемётом. Рядом — Бобровский. Эта парочка неразлучна, особенно, как без вести пропал их третий, Костя Нифонтов. Рыжий Павел Бушен и Варлам Сокольский — надёжные ребята, отличные стрелки. Вместе с Федором Солоновым держали фланговую позицию на дамбе, пока не пришла пора отступать…

Немцы устроились крепко, насыпь, самые подступы к ней, где лес сведен, они простреливали полностью. Но вот чуть в стороне — густой лес. Там у них тоже секрет?..

По левую руку — густой лес, за ним — извивы узкой Псковы. Аристов махнул рукой — его команда, пригибаясь, двинулась через успевший подняться кустарник к тёмным елям.

Немцы на посту не позволяли себе никаких вольностей — ни звука, ни огонька. Но едва ли они тут успели всё облазать…

Пробиравшийся первым Бушен вдруг резко присел, его движение тотчас повторили и остальные. Пашка в темноте видел не хуже кошки, «нокталопия», как назвали это доктора.

Бушен жестом указал направление. Как он сумел углядеть залегшего меж двух елей вражеского солдата — Бог весть, однако вот углядел. Севка Воротников ухмыльнулся, извлёк из кармана тонкую ременную петлю, продемонстрировал полковнику. Аристов кивнул.

Севка все последние годы оставался непобедимым «первым силачом» корпуса, хотя с Федором Солоновым у них не всё выходило так однозначно.

Отработано это было на практических занятиях сотни, если не тысячи раз; и, кто бы мог подумать, на летних маневрах 1914 года, когда нынешняя первая рота, а тогда вторая, дерзко нарушила все каноны и регламенты, проникла в тыл условного противника (в роли коего выступали лейб-гусары, не слишком любимые старшими кадетами за неимоверное зазнайство), повязала часовых и захватила штаб, как раз когда гг. штаб- и обер-офицерам был подан обед.

Государь тогда очень смеялся, велев гг. проигравшим отдать обед нахальным кадетам. Шалость эта создала александровцам немало недоброжелателей среди золотой гвардейской молодежи, ну, а уж лейб-гусары — те, говорят, на клинках поклялись а) отомстить; б) скоро отомстить и в) страшно отомстить, однако так и не успели…

Кто-то из этих лейб-гусар навсегда остался в Стрельне, кто-то пропал без вести в Петербурге, а кто-то — надеялся Аристов — и сейчас окажется с ними.

Воротников скинул шинель, беззвучно, ползком исчез в зарослях. Все замерли; а миг спустя вдруг хриплый гортанный вскрик, удар тяжелого тела.

«Чисто убрать» не удалось. То ли немец оказался сильнее, то ли у Севки в последний момент дрогнула рука — но немцы всполошились.

Аристов вскочил, махнул кадетам, увлекая за собой.

Сам Воротников тоже вынырнул из подлеска, подхватил шинель, в руках — окровавленный финский нож.

— Виноват, господин пол…

— Потом! — оборвал его Две Мишени.

Сейчас немцы разворачивают тяжёлый пулемёт. Хорошо, если он у них на колесном станке; плохо, если на треноге и крутится во все стороны.

Со стороны моста вновь заговорили орудия и пулемёты бронепоезда; раздались один за другим несколько дружных залпов — Яковлев исполнял обещание.

И, едва канонада и треск ружейных выстрелов сделались совсем громкими, Аристов отдал команду.

Его первая рота, его кадеты отлично знали, как действовать. Вынырнули из леса все разом, рассыпавшись; Бушен и Бобровский метнули гранаты, Сокальский прикрыл короткими очередями из верной «фёдоровки»; пули вонзались в пропитанные креозотом шпалы.

Гранаты взорвались, как положено — и Пашка, и Лев натренированными движениями закинули жуткие подарочки внутрь штабеля.

Взрыв. Второй. Они утонули в накатывающемся с северо-востока грохоте боя.

— Вперёд!

Понятно, зачем немцам тут секрет в лесу и пулемётное гнедо на насыпи. Стрелки наверняка или переведены в тупики, или выведены из строя. Ясно, что бронепоезд смёл бы это наспех возведённое укрепление, но вот попортить жизнь тем, кто попытается исправить стрелки, оно бы сумело.

Кадеты выбрались на рельсы.

— Осматриваем, глаз не жалеем! Стрелочные переводы в особенности, но и просто башмаки вагонные не забываем!

Стрелки, к счастью, совсем испорчены не были. Пригибаясь, команда Аристова бежала вдоль путей; главное — убедиться, что рельсы нигде не разобраны.

Вторую стрелку враги попытались сломать, пришлось навалиться всем вместе, передвинув направляющую. Но — смогли, передвинули.

Так, крадучись, укрываясь за невысокой насыпью, пробрались до самого выходного семафора. Проверили. Двинулись обратно.

Севка Воротников всё шипел себе под нос какие-то ругательства, что, дескать, всё не так было, как должно, а то бы он!.. — пока Две Мишени не показал ему кулак — тише, мол, совсем голову потерял!

Полковник высоко вскинул руку с ракетницей, в медленно светлеющее серое небо взмыла зелёная ракета. Словно отвечая ей, со стороны моста стрельба и орудийные удары сделались ещё чаще, послышалось отдалённое «ура».

Яковлев и остальные офицеры должны загонять сейчас кадет и прочих обратно в броневагоны. Времени у них немного, пока немцы не очухались и поняли, что к чему.

Однако те, похоже, и впрямь едва успели выдвинуться к Торошино, наспех попортить стрелки да накидать одну на другую шпалы. Ни взорвать мост, ни даже разобрать рельсы — на это не хватило то ли времени, то ли инструмента, то ли сил, то ли всего этого вместе; не то, чтобы кадеты славного Александровского корпуса как-то возражали бы против этого.

Бронепоезд меж тем набирал скорость, и Аристов вдруг хлопнул себя по лбу, вот жеж разиня!.. Немцы его пропустят, а следующие за ним вагоны просто изрешетят.

— Сюда! К стрелкам!

На стании Торошино всего четыре пути. Главный ход и две разъездных колеи. Бронепоезд должен прикрыть другие, беззащитные паровозы с вагонами, особенно государев и санитарные. Придется их пропустить вперед, до следующего разъезда, а там и следующая станция, Черняковицы, и тоже мост!..

Они едва успели.

Бронепоезд свернул на крайний путь, пулеметы резали в упор, башенные орудия стреляли прямой наводкой, и немцы дрогнули. Было их тут, похоже, совсем немного, хорошо, если полурота и без артиллерии, второпях выдвинувшаяся к станции. Хорошо, что не успели не то, что подорвать мост, но и завалить его бревнами.

Но это они вполне смогут учинить у Черняковиц.

Остальные поезда втягивались на станцию; стрельба отодвинулась от железной дороги, немцев оттесняли на окраины села. Торопились санитары с носилками; раненых грузили прямо в вагоны. Мешкать было нельзя, ждал следующий мост, а потом — развилка в самом Пскове.

И сколько таких мостов с развилками ещё будет? — Аристов не успел задавить чёрную мысль. И как они станут прорываться всякий раз? Кадеты, конечно, об этом ещё не думают. Кровь горяча, молоды, каждый выигранный бой — праздник, о том, что дальше — никому в голову не приходит.

Но сейчас у них получилось. Враг оказался недостаточно расторопен, не цеплялся зубами за это село, берег своих, не имел артиллерии. Как будет дальше?..

Дальше их бронепоезд вновь шёл первым. И сразу за ним — передвинувшийся из хвоста колонны второй. В вагонах тесно от набившихся в них добровольцев — кадеты, юнкера, офицеры, рядовые, унтера, армейцы, гвардионцы, гражданские, полицейские, жандармы — все вперемешку.

Вокзал и телеграфное отделение были покинуты, аппаратура — уничтожена, провода перерезаны и изрядные их куски просто исчезли.

У следующего моста их уже ждали разобранные рельсы и, хоть и наспех, но наваленная баррикада. Здесь противник успел развернуться.

Серый ноябрьский день окончательно вступил в свои права. И так же, буднично и делово, добровольцы выгружались из поездов, вновь разворачиваясь в цепи, справа и слева от дороги.

К офицерам-александровцам подошли другие — несколько полковников и подполковников гвардейских полков, все, кто сохранил под своей командой хотя бы взвод.

— Господа, — Аристов заговорил первым. — Генералов среди нас нет, так что давайте без чинов. Торшково проскочили, а тут придется повозиться. Противник занял оборону по другому берегу Псковы. Мост завален. Рельсы, насколько можно видеть, перед ним разобраны. Выход я вижу в немедленной атаке.

И собравшиеся, несмотря на гвардейские полковые значки, украшавшие мундиры, молчаливо признавали сейчас его право начинать: все уже знали, кто именно освободил государя.

— Через мост? — заметил пожилой дородный полковник с орлом академии Генштаба и значком лейб-гвардии Измайловского полка. — Помилосердствуйте, Константин Сергеевич, вас же сметут!..

— Через мост атаковать — безумие, — дружно поддержали остальные.

— Кто сказал «через мост»? — удивился Две Мишени. — У нас на левом фланге — дачи. Используя взятые там подручные материалы, переправиться через Пскову, ударить в тыл красным…

— Кому? — дружно удивились слушатели.

— Да так, к слову пришлось, — смутился полковник. — В Питере-то у них сплошь красные знамена, да и «гвардия» у них «красная».

— Красные, синие, зелёные, какая разница, Константин Сергеевич! Продолжайте, прошу вас. Значит, план атаки, по вашему мнению?..

Из дневника Пети Ниткина, 1-ое ноября 1914 года, Псков.

«…а потом Две Мишени приказал вязать плоты. Я сказал, что надо снимать ворота с дач, калитки, двери и всё прочее и получил похвалу. Я заметил было, что хвалить меня не за что, ибо сей способ очевиден любому, кто внимательно читал „Описание боевых действий персиянской войны“ Викновского, но тут наш командир как-то странно на меня посмотрел и я подумал, что лучше не продолжать.

Мы сняли до полусотни дверей и ворот. Река Пскова, как известно каждому, освоившему „Курс гидрологии прибалтийских губерний“, неширока, от восьми до десяти саженей. Противник наш укрепился на правом её берегу, однако вправо и влево от моста позиции его тянулись самое большее на сто-сто пятьдесят саженей и мы, сделав захождение левым флангом, переправились без выстрелов.

Отряд наш оказался весьма разношёрстным. К нашей первой роте прибавились лейб-казаки, взвод павлонов, взвод николаевцев и ещё до полуроты разных чинов, включая гражданских добровольцев.

Не встречая сопротивления, мы выдвинулись в тыл противника.

Прежде, чем нас заметили, Две Мишени отдал приказ каждому зарядить все имеющиеся магазины к нашим „федоровкам“. После чего скомандовал „цепи — встать!“ и мы пошли. Артиллерия бронепоездов открыла частый огонь; корректировка осуществлялась по выносному телефону.

Ведя частый огонь, мы атаковали. Противник, поражаемый с фронта и тыла, совершенно растерялся и, почти не оказав сопротивления, бежал в сторону Пскова, бросив на позициях новые германские пулемёты. Бегло осмотрев оставленные окопы и подобрав трофеи, мы также взяли пятерых пленных, все — раненые. Краткий допрос показал, что немцев здесь не было, все они во Пскове, здесь же нам противостояла 2-ая рота запасного батальона 94-го Енисейского пехотного полка 24-ой пехотной дивизии 18-го армейского корпуса.

Мы без промедления приступили к разбору завалов. С бронепоездов прибыли ремонтные команды, занявшиеся восстановлением рельсошпальной решетки. В три часа пополудни эшелоны нашего l’entourage начали пересекать Пскову…»

— Последняя остановка, господа, перед Псковом.

— А там — батальон немцев.

— И запасники енисейцев…

— И эта, как вы говорите, Константин Сергеевич — «красная гвардия»?

— Да, Владимир Зенонович. «Красные». Рабочие отряды. Пролетариат, коему нечего терять, кроме его цепей…

Бронепоезд осторожно, крадучись пробирался по рельсам, можно было ожидать новых засад, завалов и разобранных путей. До Пскова оставалось совсем немного.

Штабной вагон слегка покачивало. Над самыми крупными картами города и окрестностей склонялись головы полудюжины офицеров.

Полковники, подполковники, капитаны.

На карту небрежно брошены пара офицерских линеек, синие и алые карандаши.

— Солянка сборная, — заявил дородный полковник, кого Аристов назвал Владимиром Зеноновичем.

— У нас не лучше, — возразил Яковлев. — Сколоченные подразделения — только наши кадетские роты да отчасти павлоны. У нас эвон, даже ни одного генерала нет!

— Ни одного, Константин Сергеевич, — развёл руками тот самый Владимир Зенонович. — Кто в столице остался, кто где. На вашего покорного слугу прозводство-то уже лежит, но… гусарского зигзага на погонах пока что нету.

— А весь Генеральный штаб где? — бросил полковник Чернявин, начальник третьей роты александровцев. — И гвардия где вся? Туркестанцы?

— Гвардию выманили на побережье, к Стрельне и Петергофу, — досадлтво сказал капитан с золотым крестом — знаком лейб-гвардии 4-го стрелкового полка. — Десант, по всем правилам. Мы получили известие, немедля выступили из Царского Села. Это, господа, было… — он помотал головой, пальцами оттянув ворот, словно тот немилосердно жал. — Форты и флот восстали, немецкие дредноуты вошли в Морской канал… нас накрыли двенадцатидюймовой артиллерией. Мы держались, сколько могли, отразили четыре штурма. А потом они нас обошли. Въехали в столицу по Николаевской дороге, безо всякого сопротивления… Вы спросили про туркестанциев, господин полковник… они были с нами. Дрались геройски. Из окружения мы пробивались мелкими группами, мне вот — и другим — повезло чуть больше. Добрались до города, держали мосты через Фонтанку.

— Генерал-майора Солонова там не встречали?

— Солонова? Начальника гвардейской бригады? Нет, не встречал. Слышал, что он там был. А куда потом делся — Бог весть.

— Будем надеяться, что жив…

Томительный день уступал место вечеру. Два боя, две удачи. Почти нет потерь (пока). Во всё том же штабном вагоне перед офицерами стоял пленный в накинутой на плечи шинели, голова, левая рука и плечо перевязаны. Перевязаны хорошо и плотно, чистыми новыми бинтами, которые ещё не приходится кое-как отстирывать и кипятить, потому что материал для них взять уже неоткуда.

Пленный, немолодой, бородатый — в запасных полках и батальонах нижним чинам отчего-то разрешалось не бриться — он стоял, глядя прямо перед собой и баюкая раненую руку на перевязи. Взгляд у него был странно-пустым, словно и не в плену он оказался, а терпеливо ждал в томительном присутствии, ждал непонятно чего, но твёрдо намерен был во что бы то ни стало дождаться.

— Ну, сударь наш Кондрат Матвеев, расскажи, как ты дошёл до жизни такой, — пожилой полковник с измайловским значком явно пытался показать, что главный тут он — по срокам старшинства чина. — Расскажи, почему и отчего изменил ты государевой присяге?.. Кто тебя на это подбил? Кто всем заправляет? И где командование полка твоего? Где полковой начальник, полковник Чермоев? Где все офицеры?

Названный Кондратом Матвеевым немолодой солдат — хотя, какой из него «солдат»? — мужик в солдатской шинели! — вяло взглянул на полковника.

— Ня знаю никакой присяги, — равнодушно ответил он. — Жисть наша бедная, тяжкая, с крапивы на лебеду перебиваемся. Какая тут присяга, господин хороший?

— Как это «никакой присяги»?! — аж подскочил Владимир Зенонович. — Ты чего несешь?! Пьян, скотина, что ли?!

— А так, — Матвеев не испугался. — Присяга, я так мыслю, когда не только мы, но и нам. Вот мы-то да, и подати, и повинности, а нам что? Народу всё больше, пашни всё меньше, у бар-то эвон, земли — взглядом не окинуть! А нам, пахарям — хрен с солью доедать, да и то, если соли достать повезёт!..

— Вот же мерзавец какой!

— Спокойнее, Владимир Зенонович, прошу вас, — поморщился Аристов. — Отвечайте на вопросы, рядовой Матвеев. Кто начал мятеж в полку?

— А никто и не начинал, — по-прежнему равнодушно, но не запираясь, ответил пленный. — Немцы приехали с Риги. А с города Питера, им навстречу — агитаторы…

— И полковое начальство не отдало приказ оказывать вторгшемуся в пределы Отечества неприятелю всевозможное сопротивление?! — опять не сдержался Владимир Зенонович.

— Мож, и отдало, а мож и ни. — Кондрат пожал плечами. — Ня ведаю. Наш батальон запасной был. К нам агитаторы в казармы зашли. И говорить начали.

— А офицеры?

— А не было никого.

— А куда ж они делись?! — не выдержал капитан царскосельских стрелков.

— А у них свои агитаторы сыскались, — уже охотнее пояснил пленный. — Которые за временное собрание энто агитировали. Ну, чяво, верно всё говорили. Что царей быть не должно, сам народ собой править должен. Это верно, я тебе, господин хороший, и сам скажу: мы в деревне всё миром судим да решаем, как повелось. А те, что на отруба пошли, мироеды эти, чтоб земля их бы не носила…

— Стой! Погоди. Значит, офицеры полка тоже изменили присяге?!

— Ня ведаю, — отвернулся солдат. — То ваши дела, господские. Простому народу до вас дела нет.

Глава II.4

— Значит, про присягу ты, раб божий Кондрат, ничего не помнишь и помнить не хочешь, офицеры, по твоим словам, разбежались — а кто ж вас сюда, к мосту, в таком случае вывел? Кто командовал?

— Комиссары, — ответил Матвеев. — От временного собрания, значит, комиссары. И от этих, от большаков.

— Каких ещё «большаков»?!

— Он имеет в виду «большевиков», Владимир Зенонович. Российскую социал-демократическую рабочую партию. Её преобладающая фракция присвоила себе название «большевики». Самые фанатичные и непримиримые.

— Про эс-деков слышал, про этих ваших «большевиков» — нет.

— Боюсь, господа, очень скоро мы только о них и будем слышать… Так, значит, комиссары? Как зовут, кто такие?

— Один наш, псковской, — не стал запираться пленный. — Из городской думы. А другой вот, который от большак… большевиков, он с Питера приехамши. Рабочий человек, руки мозолистые. Шелехов звать, Иван. Вот он-то лучше всех и говорил.

— И чего же говорил?

— Как чего? — даже удивился Кондрат. — Дык всё про то же! Власть — народу! Землицу — нам, пахарям! Заводы — рабочим!

— Всё то же самое… — пробормотал Аристов.

— Слова простые, но действенные, — нехотя кивнул Яковлев.

— Пустая демагогия всегда зажигательно действовала на чернь, — презрительно кинул Владимир Зенонович.

— А ты меня не черни тут! — вдруг огрызнулся Матвеев. — Видали мы господинчиков таких… во всех видах видали. Всё, кончилось ваше время! Иная жизня-то теперь пойдёт, новая, справедливая!

— Молчать! — вскипел полковник. — Да я тебя, быдло!.. Расстрелять! За измену присяге!

— Владимир Зенонович! Господин Ковалевский!.. — раздалось со всех сторон.

И вдруг:

— Пусть говорит, полковник.

Это произнёс голос сильный, низкий, настоящий бас.

Кто-то из офицеров заполошно вскочил, кто-то вскрикнул: «господа!..»

В узком проеме бронедвери штабного вагона стоял государь.

Он сменил одежду на простой военный мундир с единственной наградой — Георгиевским крестом, полученным ещё за командование Восточным отрядом в турецкую кампанию. Белая борода расчёсана, и сам император, казалось, приободрился, расправил плечи, распрямился, несмотря на груз пережитого.

— Говори, добрый человек. А вы садитесь, господа, садитесь.

Все так и замерли.

— Садитесь, господа, — с легким оттенком раздражения повторил государь. — А ты отвечай, раб божий.

— А чего отвечать-то, — хрипло отозвался Кондрат, невольно облизнув губы. — Был царь, да весь вышел. Таперича свобода. Таперича заживём. Вот и весь сказ!..

— Куда ж это я, по-твоему, вышел, а? — усмехнулся Александр Александрович.

— А вон ты и вышел! Нет теперь царей! А будет наша, народная, мужичья власть!

— И что ж ты с этой властью делать-то станешь, как тебя, Кондрат Матвеев?

— А что похочу, то и сделаю! Землю, первым делом, у бар заберем!

— Скажи, Кондрат, а много ль у этих бар той земли? — спокойно осведомился император. — Вот ты откуда родом?

— Здешний я, пскобской.

— Ну, и есть ли в твоей родной деревне эти самые баре? Отвечай, да правду говори.

— В нашей-то нет…

— А где есть?

— Да вот ближе к Пскову есть! И много!

— А ты знаешь, сколько точно?

— Нет! — отрезал Кондрат. — Только люди сведущие говорят, что землицы маловато только у нас, в Причудье, тут леса да болота, а где пашня-то получше — так всё под барами! Вот у них и отобрать!

— Значит, Кондрат, в твоей родной деревне бар нет и отбирать землю не у кого?

— Как это «не у кого»?! — возмутился пленный. — А мироеды наши, отрубные которые? Кровопийцы, из общины повыходили, землицу себе загребли, хуторов понастроили, а придёшь на бедность муки пригоршню в долг взять — мешок вернуть потребуют! Вот у них и отобрать! Землица — она общая, мужичья, наша! Мир ею управит, по справедливости, а хозявов энтих нам не надобно! Ни бар, ни кулачья!

— Да как ты смеешь, морда!.. — снова вскинулся полковник Ковалевский. — С кем говоришь, забыл, холоп!..

— Пусть говорит, — слегка сдвинул брови император. — Успокойтесь, полковник.

— А я всё сказал, — Кондрат дерзко вскинул голову. — Что, расстрелять прикажешь? Давай, стреляй, в твоей я власти. Ваш сегодня денёк, да только год не кончен.

— Стрелять своих подданных, даже набедокуривших, не в моих правилах, крестьянин Матвеев. Ступай, Кондрат, на все четыре стороны. Ты никого не убил, не ранил. Голову тебе задурили, в прельщение ты впал. Молиться тебе надо, грехи чтобы отпустил Господь… но — иди. Отпустите его, господа. И других пленных тоже. Негоже русскую православную кровь лить, аки водицу. Слышите? Отпустите его.

Капитан царскосельских стрелков первым оказался возле Матвеева, взял того за здоровый локоть.

— Пошли. И благодари государя, милость его ве…

— Ну нужно мне никаких благодарностей, — перебил императорский бас. — Пусть идёт. И товарищам пусть расскажет. Глядишь, чего и поймёт. Ступай, раб божий Кондрат, ступай. У тебя, поди, семья, дети?..

— Так точно… г-государь… — растерянно выговорил солдат. — Жена, детей пятеро…

— Вот к ним и ступай, — решительно сказал государь. Полез в карман, извлёк желтоватую небольшую монетку. — Вот тебе, за смелость. Жене гостинца купи.

Кондрат Матвеев, казалось, совсем растерялся. Замигал, глядя на золотой кружок пятнадцатирублевого империала, а потом неловко поклонился.

— Б-благодарствую… в-ваше величество…

— Ступай, — в третий раз повторил самодержец. — Проводите его и остальных через посты, господин капитан. Вы что-то хотите сказать, господин полковник? Вы…

— Генерального штаба полковник Ковалевский, ваше императорское величество! Начальник 44-го Камчатского полка, откомандирован в столицу для назначения на должность начштаба дивизии…

— Достаточно, — прервал государь. — Что хотели сказать, полковник? Вижу, вы не робкого десятка, как и солдат этот.

— Виноват, ваше императорское величество! Хотел лишь высказать мнение, что щадить бунтовщиков нельзя. Каждый отпущенный мятежник не милость вашу, государь, вспоминать будет, а рассказывать, как ловко он тут всех обманул, вокруг пальца обвёл; и другим накажет ничего не бояться!.. В пятом году, государь, на Транссибе, как десяток зачинщиков вздёрнули по приговорам военно-полевых судов, так всё и кончилось!..

Ковалевский страшно разволновался; лицо его, одутловатое, некрасивое, с огромным носом стало совершенно багровым.

— Должно нам порой миловать и виноватых, — остановил его император. — Но вас, полковник, я понял. Каждый исполнит свой долг наилучшим образом, помоги нам Господь.

Государь направился к выходу; офицеры вновь вскочили.

— А вы, полковник Аристов, — обернулся Александр Александрович, — благоволите пожаловать потом к нам, коли труды ратные вам позволят…

И с этими словами шагнул через порог.

Из дневника Пети Ниткина, 2 ноября 1914 года, Псков.

«…Решил, что стану записывать каждый день и как можно более подробно. Итак, после взятия Черняковиц мы подошли к окраинам Пскова — городским выгонам и огородам. Весь личный состав развернулся в боевые порядки; на правом фланге лейб-казаки и гвардионцы; в центре мы, александровские кадеты, 1 и 2 роты, с оставлением 3-ей в резерве. Слева от нас — павлоны и другие юнкера, с ними гражданские добровольцы и армейские чины.

Впрочем, гражданских уже не оставалось. Две Мишени предложил назвать наш отряд Добровольческой армией — явно оттуда; слова его тотчас подхватили, Государю тоже понравилось.

Так мы все сделались добровольцами. И это было странно. Как же так? Ведь с нами сам император, законная власть, помазанник Божий; какие ж мы добровольцы? Мы исполняем свой долг, мы верны ему; так отчего же?

А потом по вагонам нашим молнией разнеслись слова Государя с военного совета: „Русская армия с народом русским не воюет. Даже если народ этот впал в прельщение“.

Сперва я, грешным делом, подумал, что его величество ошибается. Приходилось и не раз армии вмешиваться, подавляя бунты. Да и мы сами, александровские кадеты, крепко помнили события 1908 года, когда были мальками, младшим возрастом, седьмой ротой. Что ж тогда происходило? В кого мы стреляли, мы и другие защитники престола?

Но потом я осознал, что ошибаюсь. Мы стреляли в мятежников, но мы не воевали. Черта, проведённая пред нами, была совершенно чёткой. Конечно, ещё Макиавелли изрёк, что „нельзя назвать и доблестью убийство сограждан, предательство, вероломство, жестокость и нечестивость“, однако он же добавлял — „говорят, что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх“.

А чтобы внушить страх, нам следовало стать чем-то иным. И мы стали — Добровольческой армией. Государь не отдавал нам приказа; мы сами взялись за оружие для защиты его и России; мы не старая армия, что служит для поражения врагов Отечества, врагов внешних; мы те, кто добровольно взял на себя тяжкий и неблагодарный труд врачевания открытых ран.

И зачастую единственный способ спасти жизнь больному — это иссечь поражённое гангреной.

Однако я отвлёкся.

Следом за нашими цепями двигались бронепоезда, где размещался резерв. Мятежники открыли пальбу, едва завидев наше приближение, однако сделали это слишком рано, и мы залегли, избегнув существенных потерь. Бронепоезда вели артиллерийский обстрел неприятеля шрапнелями; наш правый фланг совершил обходной маневр, столкнувшись на окраине с полуротой запасников, коих обратил в бегство несколькими залпами.

Полуохваченный неприятель, подвергаясь также давлению с фронта, не выдержал нашей атаки и отступил глубже в городские кварталы, заняв свои казармы. Его артиллерия усердно обстреливала наши бронепоезда, но, к счастью, не добилась ни одного прямого попадания.

Наш центр атаковал непосредственно казармы. Мятежники энергично отстреливались из окон и Две Мишени приказал нам остановиться, связывая противника боем до тех пор, пока остальные части нашего боевого порядка не закончат фланговый маневр.

Когда же это произошло, бунтовщики поспешили оставить казармы, отойдя к центру города. Юнкера попытались их преследовать, однако натолкнулись на упорное сопротивление, огонь выкаченных на картечь орудий и очереди пулемётов, расположенных на возвышенных местах. Артиллерия бронепоездов не могла вести точный огонь вслепую, без корректировки, мы же лёгких пушек были лишены.

Наступление наше поневоле остановилось.

Несчастные обыватели города разбегались в ужасе, осыпая ругательствами и нас, и наших противников.

Тем не менее нам удалось оттеснить мятежников от железной дороги и занять вокзал. Развилка на Дно была, увы, разобрана, стрелки наспех подорваны и всё это требовало изрядного ремонта.

К ночи бой прекратился сам собой. В наших руках остались полковые казармы и склады, вокзал и городские кварталы от Псковы до Бастионной улицы. Неприятель отступил в Старый город, за древнюю крепостную стену. Мы рассчитывали на помощь Псковского кадетского корпуса, но тамошние офицеры, к нашему полному разочарованию, похоже, „хранили нейтралитет“.

Именно тогда мы и получили известия о случившемся в Петербурге…»

Глава III.1

Петербург, 1–7 ноября 1914 года

Зал Таврического дворца был забит битком. Кто-то сидел, но громадное большинство стояло, буквально на плечах друг у друга. Плавал дым цигарок, и самокруток, и куда более дорогих папирос — из разгромленных табачных лавок. Все вооружены до зубов; солдаты, матросы, непонятные личности в гражданском; тут и там мелькали кожаные куртки, словно униформа какой-то новой части.

К делегатам Петросовета присоединились какие-то новые, из окрестностей столицы. Больше того, за ночь и утро приехали даже какие-то «товарищи» из самой Москвы, привезли добрые вести — первопрестольная почти без боя вся оказалась в руках городского комитета большевиков.

Всё это комиссар Михаил Жадов поспешно пересказывал холодно молчавшей госпоже — то есть, простите, товарищу — Ирине Ивановне Шульц.

Холодное молчание она хранила почти всё время со вчерашнего дня, когда пало Временное Собрание, и власть — как было объявлено — вся перешла к Петербургскому совету рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.

И, несмотря на все попытки товарища комиссара, отвечала неизменно чётко, конкретно, но донельзя лапидарно, а голос её заморозил бы, наверное, всю Неву до самой Ладоги.

И вот сейчас, когда вот-вот должно было начаться «историческое заседание», комиссар не выдержал.

— Товарищ Ирина! Ирина Ивановна! Ну ей же Богу, ну что же вы злитесь-то на меня так? За те слова, про жену, да? Ну так не стерпел я, душа горела, не выдержал, как этот полковник вас полоскать начал!.. Врезал вот ему, гаду, с чувством врезал! И ещё б дал!.. Любил я подраться в молодости, да и сейчас ещё могу… Ирина Ивановна! Ну что ж вы так, за что ж вы меня…

— Товарищ Михаил, — ледяным тоном перебила Ирина Ивановна. — Вам знакомо такое выражение — «месть — это то блюдо, которое подают холодным»? Чего вы добились? — этот «полковник Иванов», кем бы ни был он в действительности, явно важная шишка в Петросовете, так?

— Так… — убитым голосом признался комиссар.

— И он, смею уверить, ничего вам не забудет и не простит. Да и мне тоже.

— Так что ж мне, терпеть надо было, что ли?! Когда он о вас так…

— Вы показали своё слабое место, товарищ Михаил. Оказалось, что, оскорбляя — или думая, что, оскорбляя — меня, можно вынудить вас на необдуманные поступки. Зачем вы придумали про «жену»? Сказали б — «кто порочит моего бойца, неважно, какого пола, тот порочит нашу великую революцию, а кто порочит нашу великую революцию, того надо…»

Она не договорила.

Зашумел, зашевелился, всколыхнулся, подобно морю, зал, качнулись штыки — очень многие так и стояли, с винтовками на ремне.

К центральной трибуне пробиралась группа людей.

Пространство меж окон, там, где ещё совсем недавно висел огромный парадный портрет императора, теперь затягивала кумачовая бязь, по ней белыми буквами бежало:

«Смерть буржуазии! Да здравствуют Советы!»

— Надо же, — негромко сказала Ирина Ивановна, глядя на лозунг. — Эк торопятся-то…

— Кто торопится? С чем торопится? — Михаил Жадов явно обрадовался сменившейся теме.

— Гляньте, как написано.

— А что?.. А, ну да, с ошибками. «Буржуазiи» должно быть, а в «Совѣты» — ять…

— Да нет, не с ошибками, теперь так писать будем… я и говорю — торопятся, ох, как торопятся. Но неужели же…

— О чем вы, товарищ Ирина?

Она отмахнулась.

— Глядите, товарищ комиссар — вон они! Благоев, Ульянов, Троцкий, Зиновьев!..

Они пробирались сквозь шумливую толпу, окружённые охраной — плечистыми и рослыми молодыми парнями, на полголовы выше остальных, в открытую держат пистолеты, ни от кого не прячась. Впрочем, оружием тут и впрямь никого не удивишь.

Вся когорта Петросовета поднялась на большую трибуну, кафедру занял Ульянов. За его спиной во весь рост поднялся Благоев, расправил плечи, выпятил грудь, он словно нависал над невысоким и щуплым «Стариком», бывшим помощником присяжного повереного. И голос у Благоева был подстать — ровный, низкий, сильный.

— Товарищи бойцы! Солдаты грядущей мировой революции! Слово для краткого доклада по текущему моменту имеет товарищ Ульянов!

— Ленин, — спускаясь к кафедре, бросил означенный товарищ. И поднял руку, призывая к тишине.

— Товагищи депутаты! Солдаты, мат г осы, г абочие, масте г овые, к г естьяне!

Ульянов наклонялся вперёд, словно пронзая взглядом всех и каждого в зале перед ним. Каждое слово — словно гвоздь, вбиваемый в сознание аудитории.

— Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой так долго говорили большевики, совершилась!

Гром аплодисментов, однако кто-то из матросов, взобравшийся на сиденье первого ряда, громко и нахально крикнул, перебивая оратора:

— Слышали уже!.. Давай про декреты! Что народу будет?!

— Архиправильно, товарищ матрос! Архиверно! Что народу будет? — Народу не нужны долгие речи! Народу нужны дела! И в первую очередь — мы должны побороть капитал! Смерть буржуазии! Кто не работает — тот не ест! Мы принимает Декрет о труде и Декрет о земле. Мы уничтожаем помещичье землевладение! Все усадьбы, вся земля отныне — крестьянская! Крестьяне поймут, что только в союзе с рабочим классом — залог их счастья и процветания!

Овация; все хлопали и Ирина Ивановна тоже.

— Это, товарищи, Декрет о земле. Декрет о труде — на каждом заводе, на каждой фабрике, в каждой мастерской вводится рабочий контроль!

— Кто не работает, тот не ест. Апостол Павел, второе послание к Фессалоникийцам, глава 3, строка 10: «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь», — вполголоса, так, чтобы слышал только комиссар, проговорила Ирина Ивановна.

Тот дернулся, переступил с ноги на ногу, словно в смущении.

— А что ж… и у попов иногда дельное случалось… про доброту там, про милосердие…

Но развить дальше не удалось, ибо оратор на большой трибуне нёсся дальше, во весь опор.

— Забудьте о прежней жизни, товарищи! Нет больше эксплуататоров и эксплуатируемых. Вся буржуазия будет нести трудовую повинность: убирать улицы, сгребать снег, грузить камень и делать прочую тяжёлую, грязную работу, что раньше взваливали они на плечи простого народа. Но значит ли это, что какой-нибудь сапожник, пекарь, портной или шорник, переплётчик или жестянщик, у кого в мастерской он сам да его дети тоже будет причислен нами к буржуазии? Нет, нет и тысячу раз нет! Его самого жестокоугнетала не только царская власть, но и крупная буржуазия. Нет нужды страшиться трудящемуся, неважно, ходит ли он на завод, где тысячи таких же, как он, или старается в крохотной мастерской.

А вот крупному капиталу пощады не будет! Мы национализируем все банки, чтобы золото и другие ценности не утекли бы из новой, социалистической России. Мы распустим старую армию, это орудие подавления свобод, скопище палачей трудового народа. Но любая революция хоть чего-то стоит, если умеет защищаться. Старый мир не отступит без боя, поэтому нам нужна новая армия — но об этом скажет товарищ Благоев. А наша дорога — дорога к мировой революции, к земшарной республике Советов, республике трудящихся, где нет ни бедных, но богатых, все равны, все трудятся, и все свободны! Ура, товарищи!

— Ура-а-а-а! — дружно подхватил зал.

— А теперь передаю председательские функции товарищу Троцкому, — объявил меж тем Благоев. Ульянов как-то недовольно, резко дёрнул плечом, словно собирался говорить ещё, но его не вовремя прервали; однако кафедру он-таки уступил.

— Слово для доклада о военных делах имеет председатель Военно-революционного подкомитета Петросовета товарищ Благоев! — артистично объявил тот, кого назвали Троцким.

Он наслаждался каждым мгновением происходящего, это Ирина Ивановна видела чётко. Он купался в этой электричестве, разлитом в воздухе, невидимой силой, объединивших людей, что творили новый мир.

— Благодарю, товарищ Лев, — слегка поклонился Благоев. Вышел не на кафедру, как Ульянов, но к самому краю толпы, заложил руки за спину и, казалось, даже сделался выше. — Товарищи, буду краток. Мы, только что родившаяся Советская Россия, окружена врагами, окружена буржуазными державами, а они, конечно же, сделают всё, чтобы уничтожить нас, чтобы их собственные рабочие и крестьяне не восстали бы, вдохновлённые нашим примером. Поэтому, пока мировая революция не победила, нам, молодой советской стране, нужна будет своя собственная армия. Конечно, совершенно не такая, как старая, царская. Не будет больше золотопогонного офицерья, исчезли «благородия» с «превосходительствами». В траншеях под вражеским огнём все равны, уж я-то знаю, довелось сражаться на Балканах. Поэтому отличия будут по должности — командир взвода, роты, батальона, полка, и так далее. Чётко и понятно — комвзвода, комроты, комбат, комполка, комбриг, комкор, командарм — вы же всё поняли?

И каждый сможет занять место по способностям. Никакая «голубая кровь» отныне не поможет! Поэтому прямо здесь, после заседания, начнем запись в новую армию — Рабоче-крестьянкую Красную Армию, сокращённо — РККА. Красную — потому что красный наш цвет, цвет нашей крови, пролитой борцами за свободу!..

Ещё одно дружное «ура!»

— И пусть вас не смущают германские войска и боевые корабли. Временное Собрание договорилось с кайзером, заключило союз. Нам эти войска не враги; немецкие рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, совершенно не хотят стрелять в своих братьев по классу. Мы уже ведем с ними переговоры. Вскоре они покинут пределы нашего социалистического отечества. К себе домой они понесут семена наших великих идей; так не станем же чинить им препятствия! Немецкие солдаты помогли сбросить иго прогнившего самодержавия; скажем им спасибо за это. А самодержавие рухнуло, да, товарищи — завтра мы опубликует собственноручный манифест бывшего царя об отречении от престола. «Временное собрание» настолько погрязло в интригах и мелких сварах, что не смогло сделать даже этого.

Смех в зале.

Комиссар Жадов засмеялся тоже; однако губы Ирины Ивановны Шульц остались плотно сжатыми.

— Сейчас наши товарищи в Москве, Киеве, Варшаве, Нижнем, Казани, Астрахани и иных городах — вплоть до Владивостока! — берут власть в свои руки. И, хотя контрреволюция, хотя старый мир, буржуи и помещики, озверевшее офицерьё ещё наверняка попытаются бросить нам вызов — у них ничего не выйдет. А карающая длань революции будет беспощадна!

Бурные аплодисменты. Долгие, несмолкающие, переходящие в овацию.

Ирина Ивановна хлопала со всеми вместе.

Глава III.2

На следующий день и впрямь во всех газетах — которые ничем не отличались друг от друга — появились напечатанный аршинными буквами «Манифест об отречении от престола», причём опубликовали даже фотографии машинописного текста с размашистой подписью «бывшего царя» и каллиграфической — «бывшего министра двора».

А отряд комиссара Жадова, не теряя времени, занимал банки, выставлял охрану, «не допуская разбазаривания и расхищения принадлежащих трудовому народу ценностей». Денежное обращение пока что не отменялось, объявлено было, что «старые деньги» останутся в ходу «пока не появятся новые, социалистические, советские дензнаки». Размен на золото был, само собой, прекращён.

Германские войска и в самом деле, соблюдая порядок, отходили из города. По пусти, в строгом же порядке, проводились das Beschlagnahme — то бишь конфискации содержимого богатых магазинов на центральных улицах, ещё остававшихся неразграбленными.

Из Русско-Азиатского коммерческого банка, что на Екатерининском канале неподалеку от Спаса на Крови, который охранял отряд Жадова, несколько деловитых молодых людей в кожаных куртках и вооружённых до зубов, вынесли изрядную сумму в золотых империалах и полуимпериалах. Вместе с ними явилась и целая делегация германских офицеров, коим эта сумма и была вручена — под роспись.

— Это что ж такое?! — не выдержал комиссар под неодобрительное ворчание своих бойцов. — Достояние трудового народа — а вы его немцам?! Кайзеру?

— Спокойнее, товарищ Жадов, — хладнокровно отозвался один из молодчиков в кожаной куртке. Был он росл, плечист, взгляд внимательный, цепкий. — Это в порядке интернациональной помощи. Германские товарищи нам очень помогли.

— Вы им контрибуцию платите, что ли? — не мог утихомириться Жадов. Ирина Ивановна положила руку ему на локоть.

— Какую ещё «контрибуцию», товарищ? Сказано же — интернациональная помощь! Благодаря германским добровольцам был свергнут кровавый царский режим!.. А Россия у нас богатая. Золота много, не обеднеем.

— А… — дернулся было Жадов, но Ирина Ивановна внезапно обняла его за плечи, проговорив сладким голоском негромко, но так, чтобы слышали явившиеся за золотом «товарищи»:

— Дорогой, не спорь. Так надо. Для блага революции.

— Верно, комиссар, твоя женщина говорит, — усмехнулся молодчик в коже. — Именно что «так надо». Для блага революции.

Михаил Жадов мрачно молчал.

Немецкие офицеры и сопровождавшие их отбыли восвояси, а комиссар резко повернулся к Ирине Ивановне:

— Товарищ Ирина… — взгляд его вспыхнул радостью.

— Товарищ Михаил! — его не успевшее начаться излияние прервало выразительное постукивание ботика. — Место и время боя надо выбирать с умом, а не бросаться грудью на пулемёты, как вы сейчас. Это же явно люди самого Благоева; тут и впрямь большая политика. Немцы нам помогли. И слава Богу, что можно им дать в зубы сколько-то золотых и они — жадные, алчные типы! — в него вцепятся и уйдут. Когда поймут, как мы их провели, спохватятся, да поздно будет.

Комиссар заметно увял.

— Мне нужно было вас остановить, — уже мягче сказала Ирина Ивановна. — Простите, что пришлось… вот так вот. Но иначе, боюсь, вы бы меня не послушались.

Жадов вздохнул. Потом встряхнулся, сообразив, что на них пялится изрядная часть отряда.

— Ну, чего встали, товарищи пролетарии? — рыкнул он. — Все ячейки богатеев в хранилище уже вскрыты?

Бойцы задвигались, но как-то смущённо.

— Дык, товарищ комиссар… у вас-то лучше всех получалось!

Товарищ комиссар хмыкнул.

— Эх, босота безрукая! Ну как вот с вами мировую революцию вершить?.. Ничего без меня не могут!

— А почему именно без вас, товарищ Михаил?

— Так ведь я, товарищ Ирина, был слесарем. Ну, как «был», и есть, само собой. Слесарь-инструментальщик, высшая категория, Путиловский завод. Вот потому-то я эти ячейки вскрыть могу, а бойцы мои — нет. Они, конечно, хорошие, и за дело революции умрут, не дрогнув, но вот с квалификацией у них не очень, признаю. Не давало им прогнившее самодержавие образования…

— Тогда идёмте, — твёрдо сказала Ирина Ивановна, — опись будем составлять. Чтобы ни одна побрякушка не пропала! Всё должно послужить великому делу освобождения рабочего класса!

Михаил помолчал, потёр переносицу, замялся, словно собираясь с духом.

— Вот поистине, товарищ Ирина, как попы б сказали — сам Бог вас нам послал. И бойцы вас любят, и слушают. И говорите вы всё правильно. И рядом с вами… тоже… ну, стараешься… — он совсем смутился. — Стараешься лучше стать, вот. Вот гляжу на вас, и понимаю — ни одна брошка, ни один камешек даже самый завалящий у вас к рукам не пристанет. Опись составите и будет она самой полной и верной, вернее, небось, чем у самого банка… — он покраснел, совсем замялся, умолк.

Ирина Ивановна улыбнулась.

— Ну, товарищ Михаил, вы преувеличиваете. Можно подумать, вы б эти брошки по карманам рассовывать бы стали!

— Может, и не стал, — не принял шутливый тон комиссар. — А, может, и дёрнул бы нечистый. Как товарищ Благоев говорит — «буржуазные пережитки в сознании». Вдруг да и сунул бы. Правда… правда… — голос его упал до шёпота, — признаюсь… ну… разве чтобы вам подарить…

Последние слова не услыхал никто, кроме самой товарища Шульц.

Ирина Ивановна вздохнула.

— Что? — выдавил комиссар. — Вот, как на духу, признаюсь… как увидел вас, Ирина Ивановна, Христом-Богом клянусь, всё внутри как перевернулось… Об одном мечтаю, честное слово — чтобы слова те ласковые, вы б мне взаправду бы сказали… а не чтоб остановить…

— Товарищ Михаил… Миша… — так же тихо ответила Ирина Ивановна, и в голосе её была самая настоящая, самая искренняя печаль. — Ну сами посудите, как же я возьму что-то, зная, что оно — неправедное? Зачем мне такое? От чистого сердца, честно заработанное — оно ведь совсем другое. Не должно оно быть дорогим, честным должно быть. А побрякушки эти… кровью они политы, кровью да пóтом — к чему они мне?

— Светлый вы человек, Ирина Ивановна, — вздохнул Жадов. — Воистину, вот таким, как вы, новый мир и строить.

— Все вместе будем строить, — решительно сказала Ирина Ивановна. — Без деления на чистых и нечистых, светлых или тёмных. Всем народом навалимся и сдюжим!

— Конечно, сдюжим! — кивнул Жадов. — Вот только… Вот как бы нам…

— Не станем пока говорить об этом, товарищ Михаил. — Пока не станет.

— Пока? — по-детски обрадовался комиссар.

— Да, — кивнула Ирина Ивановна. — Пока. А теперь идёмте, ячейки сами себя не вскроют и ценности сами себя не опишут.

Через день отряд комиссара Жадова оставался всё в той же позиции — охраняя опустевшее здание банка. Сам банк — как и остальные — уже национализировали, первым же декретом нового правительства, Центрального Исполнительного Комитета, бывшие конторские работники на местах не появлялись.

Объявлено было о трудовой повинности «бывших эксплуататорских классов», о введении карточек на продукты питания, «для обеспечения угнетённых рабочих масс хлебом по твёрдым ценам», но при этом, как ни странно, оставлены были в неприкосновенности частные заведения, коим лишь вменили в обязанность отпускать товар прежде всего «в пределах отпущенных по карточкам нормативов», а остальное — «по свободным ценам с уплатой соответствующих налогов».

Ирина Ивановна как раз объясняла бойцам своего — уже своего! — отряда суть «текущего момента», когда от дверей банка послышался какой-то шум, потом раздалось уставное «стой, кто идет!» часового.

Вышколенные бойцы разом вскочили «в ружьё», комиссар схватился за маузер, Ирина Ивановна — за свой «люгер».

Они подбежали ко входу. Тут была возведена настоящая баррикада, плотно уложенные мешки с песком, да не просто так, а с бойницами, и солдаты Жадова дружно щелкнули затворами — на всякий случай.

— Идёт зампредседателя Петросовета Благоев! — донеслось с улицы приглушённое.

— Ничего не знаю, пароль! — гаркнул часовой.

Жадов с Ириной Ивановной поспешно выскочили наружу.

Там урчали три автомотора — помпезный «роллс-ройс» и два руссобалтовских грузовика, доверху набитые вооружёнными людьми, по большей части — балтийскими матросами в чёрных бушлатах, но среди них затесалась и дюжина крепких молодых парней в кожаных куртках.

И верно — на сиденьи «роллс-ройса» рядом с водителем оказался сам товарищ Благоев, на заднем — ещё трое каких-то деятелей, Ирина Ивановна не сомневалась, что видела их в Таврическом дворце.

— Спокойнее, спокойнее, боец, — благодушно втолковывал зампред Петросовета наставившему на него штык часовому. — Хвалю за революционную бдительность, но откуда ж мне пароль-то знать, коль твой комиссар мне его сообщить не удосужился?

— Товарищ Благоев! — подоспел Жадов. — Простите моего бойца, он выполнял моё распоряжение… Отставить! Вольно! — это было уже часовому.

— Всё правильно, товарищ, всё верно, бдительность должна быть на высоте, — Благоев спустился с подножки. — Ну, показывайте своё хозяйство, комиссар!..

— Товарищ зампред Петросовета, докладываю — банк полностью проинвентаризован, звонкая монета пересчитана, наличности кредитными билетами складирована, индивидуальные ячейки вскрыты, ценности собраны, описаны и помещены в сейфовое хранилище под надёжной охраной!

— Прекрасно! — одобрил Благоев, входя в просторный вестибюль. — Какие у вас чистота и порядок! А то к другим зайдешь — все перебито, переломано, даже фикусы в кадках разбили… фикусы-то чем провинились? Они трудовому народу полезны тоже!

— Это всё товарищ Шульц! — указал комиссар. — Она у нас никому спуску не дает, так застыдит, что любой сразу исправлять бежит и впредь уже не допускает!

— О! — улыбнулся Благоев. — Ценное качество, товарищ Жадов. Рад познакомиться, товарищ Шульц! — и он протянул Ирине руку.

Товарищ Шульц ответила крепким пожатием.

— И я очень рада, товарищ заместитель председателя!

— Значит, это вы тут понизовую вольницу усмиряли?.. — улыбнулся Благоев.

— Никак нет, товарищ зампредседателя, это товарищ комиссар зря на себя наговаривает! Дисциплину он поддерживает, я только вела с бойцами разъяснительную работу!

— О чём же?

— О том, что социализм — это учёт и контроль, а не анархия!

В лице Благоева что-то неуловимо дрогнуло, чуть сдвинулись брови.

— Социализм — это учёт и контроль? Где это вы такое услышали, товарищ Шульц?

— Как где? — удивилась товарищ Шульц. — На митинге, с неделю назад, там выступал товарищ председатель Петросовета, товарищ Ульянов, он и сказал!

— Так и сказал? Ну, Старик всегда умён был, да, — кажется, Благоев слегка расслабился, но не до конца.

— Так и сказал. И совершенно верно сказал, — решительно закончила Ирина Ивановна. — Хотите ознакомиться с описью изъятого, товарищ Благоев?

— Подготовьте заверенную копию и перешлите…

— У нас всё уже готово. Все описи совершались в четырёх экземплярах и заверялись актами в присутствии четырёх свидетелей.

— Так, начинаю завидовать вам, товарищ Жадов! — усмехнулся зампред Петросовета. — Толковый начальник штаба — половина успеха! Товарищ Шульц, а как вы посмотрите на более ответственную работу?..

Взгляд у Жадова сделался как у больного пса.

— Я всегда готова трудиться на благо Революции, куда бы ни послала меня партия!

— Партия? Вы член нашей партии? — Благоев поднял бровь.

— Никак нет! — отрапортовала Ирина Ивановна. — Но я знаю, какая именно партия долгие годы добивалась и добилась этой победы!

— Товарищ Шульц, она сочувствующая, — подал голос и комиссар. — Но очень сильно сочувствующая! Сочувствующая деятельно!

— А раз деятельно, то отчего бы вам не подать заявление, товарищ Шульц?

— Почту за честь! И вот опись, товарищ Благоев.

— Прекрасно… знаете, что, товарищ Жадов? Я смотрю на ваш отряд… к более ответственной работе готова не только товарищ Шульц, но и вы все. Для борьбы с контрреволюцией формируется особый орган Петросовета — чрезвычайная комиссия, сокращенно — ЧК; думаю, хватит вам считать купюры и сидеть на банковском бархате. Ценности мы все перевезём в бывший имперский Госбанк — ныне Центральный Банк Советской России — а вы… вы явитесь в здание окружного суда на Литейном. Его пытались сжечь безответственные анархисты, но, к счастью, ущерб оказался не столь значителен.

— Почтём за честь!

— Служим трудовому народу!

Благоев кивнул. Губы его улыбались, однако во взгляде оставалась странная настороженность.

— Социализм — это учёт и контроль… Да, верно сказано. Итак, товарищи, вам будет прислана смена, а ваш отряд, товарищ Жадов, переходит в мое непосредственное подчинение, ибо руководить ЧК Петросовет доверил именно мне.

— Мы не подведём, товарищ Благоев!..

— Очень на это надеюсь, товарищ Шульц. Испытания нам предстоят посерьезнее составления описей, хотя и это важно. Бывший царь объявился под Псковом, с кучкой отщепенцев, его фанатичных приверженцев… в том числе и из бывших гатчинских кадет.

Михаил Жадов вздрогнул, уставившись на Ирину Ивановну, однако та и бровью не повела.

— Никому не дано остановить прогресс, товарищ Благоев. Ни бывшему императору, ни тем, кто в своей слепоте ещё его поддерживает.

— Вы так говорите, товарищ Шульц, словно весьма основательно знакомы с трудами наших теоретиков.

— А я знакома, — товарищ Шульц пожала плечами. — И с Марксом, и с Энгельсом, и с Плехановым, и со Струве, и с Мартовым, и с товарищем Ленины, конечно же.

— Всякой твари по паре, — улыбнулся Благоев. — Но это и хорошо, сугубое единомыслие вредит… до тех пор, пока партия, приняв решение, уже без колебаний и фракционности ударяет, как одна рука. Впрочем, суха теория, мой друг, а нам предстоят великие дела. И прежде всего — не дать разгореться гражданской войне.

— Вы думаете, товарищ Благоев, что эти буржуи проклятые…

— Конечно же, товарищ Жадов, с поражением они не смирятся. Будут вынашивать планы свержения молодой советской власти. К тому же у них бывший царь и бывший наследник престола — сумели-таки ускользнуть от гнева трудового народа, но это временно, сугубо временно. Теперь, когда столица с её складами и арсеналами в наших руках, когда гвардия разгромлена под Стрельной и уничтожена огнём германских дредноутов — справиться будет куда легче.

— А что же они будут делать, бывший царь и его присные? — осторожно поинтересовалась Ирина Ивановна.

— Несложно предсказать — попытаются прорваться на богатый и относительно благополучный юг. Там контрреволюционное казачество, там богатые села Таврии и Кубани, там и преданные «белому царю» горцы… Но, разумеется, против нас они не устоят.

— Конечно, не устоят!

— Уверенность ваша похвальна, товарищ Жадов, но гражданская война — не шутка. Хотелось бы её избежать, или, во всяком случае, обойтись малой кровью… Но об этом после. Итак, как только сдадите банк новой охране, явитесь ко мне, в новообразованную ЧК…

Ноябрь накрыл великий город низким покрывалось серых туч, день сжимался, света стало совсем мало, казалось, воцарились вечные сумерки. Тьму с полумраком не могли разогнать даже вновь зажигавшиеся фонари.

Новые власти действовали решительно: один за другим формировались батальоны и полки новой армии. «Кто не работает, тот не ест» — и по богатым квартирам шли «народные дружины», вручавшие повестки на общественные работы, то есть на трудовую повинность. Деньги, однако, отменены не были, и счета в банках не закрыты; конторщики, особенно из мелких и низовых, вернулись к работе — иначе не могли получить продуктовые карточки, а по «свободным ценам» они ничего купить не могли, потому что жалованье, хоть и выросло, но за «коммерческими» угнаться не могло.

Работали, не останавливаясь, заводы и фабрики, хотя «пролетарский контроль» и требовал беспрерывного повышения окладов. И со всей страны приходили телеграммы — власть перешла в руки Нижегородского совета рабочих… Уральского… Иркутского… Владивостокского…

Одновременно восстала Польша. Собственно говоря, как «восстала» — ЦИК сразу же объявил, что «удержание в неволе польского народа есть тягчайшее преступление царизма» и русским войскам было приказано «начать вывод, оставляя на месте то, что невозможно вывезти».

3-я гвардейская пехотная дивизия, расквартированная в Варшаве, Литовский, Кексгольмский и Санкт-Петербургский полки митинговали в растерянности — их казармы окружала огромная толпа, державшая во множество транспаранты — «За нашу и вашу свободу!», «Вас ждёт свободная Россия!» и «Не стреляйте!»; казалось, дело вот-вот кончится кровавым месивом, однако словно чья-то незримая рука дирижировала этим протестом — он не переходил границы, даже лавки русских торговцев не пострадали.

ЦИК отправил телеграммы, требуя от гвардии «не учинять кровопролития» и походным порядком прибыть в столицу — для чего в Варшаве вдруг, как из-под земли, нашлись и паровозы, и вагоны.

Офицеры растерялись, солдаты же, слушая зажигательные речи агитаторов — особенно старался некий «товарищ Феликс», массами стали покидать расположение полков — и поляки, на удивление, оказывали им всяческое содействие. Целые вагоны таких объявивших себя «революционными» рот составлялись в эшелоны, получавшими «зелёную улицу» на восток.

Отличилась Отдельная гвардейская кавбригада, где служило множество уроженцев «Привислянского края» — уланский Его Величества и Гродненский полки, дружно присоединились к восстанию, половина эскадронов вообще объявила, что «ещё Польша не згинела» и надела невесть кем подвезённые конфедератки. А вот старый, ещё при Петре Алексеевиче, в 1700 году сформированный 29-й пехотный Черниговский генерал-фельдмаршала графа Дибича-Забалканского полк заявил, что «мы государю присягали, а бумажкам вашим мы не верим, и, пока государь нас от присяги не освободит, мы ему верны!»; командир полка, полковник Александр Павлович Алексеев, приказал вскрыть арсеналы, взять все запасы, и полк пешим порядком двинулся прочь из города.

В Варшаве уже заседал возникший, как по мановению волшебной палочки, «комитет спасения Польши», формировалась национальная армия, и повсюду, где только возможно, сбивались русские гербы, срывались и сжигались русские флаги.

Потянулись на восток и колонны русских беженцев — те, кого не обманывали целые до поры до времени витрины лавок и православные церкви.

Они не ошиблись. На первом же заседании «комитет спасения» постановил снести «haniebny pomnik zdrajców narodu polskiego» — монумент Семи Генералам^[7].

Мудрым этого оказалось достаточно.

— Итак, товарищи, — Благомир Благоев прошёлся по просторному кабинету. Когда-то здесь располагался председатель окружного суда, обстановка уцелела, и огромный стол под зелёным сукном покрывали теперь черновики декретов и постановлений, какие-то списки и тому подобное. Правда, роскошный письменный прибор позолоченной бронзы с имперскими орлами никуда не делся. — Дел у нас очень много, поэтому без лишних речей перейдём к непосредственным обязанностям.

На венских стульях вдоль стен сидели люди во френчах, в гражданских пиджаках, в военных кителях, с которых уже спороты были офицерские погоны, все — при оружии. У высоких окон застыла пара всё тех же молодцов во всё тех же кожанках: косая сажень в плечах, что называется, «кровь с молоком».

Среди собравшихся Ирина Ивановна Шульц была единственной женщиной.

— Товарищи, низложенный император пытается зацепиться за Псков. Рассылает оттуда телеграммы в попытках «вызвать верные войска», — Благоев усмехнулся. — Разумеется, у него ничего не получится. Не сегодня-завтра он это поймет и бросится бежать дальше, на юг. Как вы знаете, там наши идеи не пользуются столь массовой поддержкой, как здесь, в столицах и центральном промышленном районе, где пролетариат относительно многочисленен и сознателен. Наша главная задача — не допустить кровопролитной и разрушительной войны. Наши соседи, буржуазные державы, пока мировая революция не победила везде и всюду, не замедлят воспользоваться этим шансом и — не сомневаюсь! — начнут интервенцию. Японцы давно точат зубы на наш Дальний Восток, Англия — на Среднюю Азию, Закавказье, да и от Северного Кавказа они не откажутся. Французам с румынами наверняка приглянется Одесса, туркам — Крым… Поэтому нельзя, чтобы Александр ускользнул.

— Так а в чём трудность, товарищ Благоев? — достаточно развязно осведомился молодой человек с черточкой тщательно подбритых усиков под длинным носом. — Царь с приспешниками драпает по железной дороге, из Пскова всего три пути, в Польшу, на Бологое…

— Не совсем так, — холодно сказала Ирина Ивановна, разглядывая собственные ногти. — Рига, Пернов, Ревель, Виндава, Либава — там бывший царь может отыскать пароход и уплыть, хоть бы и в ту же Англию, или в Данию — родину его жены. Может отправиться в Вержболово — где пограничный переход в Восточную Пруссию, а по варшавской ветке — вообще открыто всё юго-западное и южное направления.

— В Польше восстание! Там тоже революция!..

— В Польше не революция, а национальное восстание, товарищ Апфельберг. Они уже объявили о независимости.

— Не будем спорить, — прервал их Благоев. — Географически вы, товарищ Шульц, совершенно правы, и правы также, что польский пролетариат заражен, увы, националистическими пережитками.

Глава III.3

Но всё это не есть наш приоритет на сегодня. Текущий момент требует, во-первых, не допустить формирования контрреволюционной армии, что может сгруппироваться вокруг бывшего царя; и, во-вторых, решительными превентивными ударами разгромить гидру контрреволюции, что неизбежно поднимет голову здесь, в столице, в Москве, на Урале и в иных местах.

— А как же Дон и Кубань? — подал голос молодой человек в военной шинели, но без выправки — скорее всего, вольноопределяющийся, но тоже со споротыми погонами. — Это ж гнездо осиное! Казаки, цепные псы режима, душители свободы, сколько от их нагаек получали!

— Спокойнее, товарищ Глеб Сергеевич, нам, революционерам, нельзя одурманивать самих себя эмоциями. Итак, в составе нашей чрезвычайной комиссии образуются отделы — экономический, это ваша епархия, товарищ Моисей Соломонович…

— Да уж… епархия… — засмеялся названный Моисеем Соломоновичем, интеллигентного вида мужчина с тонким лицом и в круглых очках. — Это потому, что я закончил юридический факультет? Но я же не торговец, не делец…

— Разберетесь, товарищ Урицкий. Именно потому, что вы закончили юридический факультет. Задача ваша — прежде всего не допустить саботажа, прежде всего продовольствием, спекуляции, в том числе и ценными предметами искусства, предотвратить их возможный вывоз за пределы России. Это достояние всего народа, оплачено тяжким трудом рабочих и крестьян… Отдел оперативный — вы, Сергей Иванович.

Немолодой и грузный человек с некоторым трудом поднялся, коротко кивнул, сел обратно с явным облегчением.

— Вам работа будет привычная — контроль уголовного сыска, недопущение разгула бандитизма, уничтожение организованных преступных групп… то есть шаек, занимающихся разбоем. Революция не имеет ничего общего со вседозволенностью, гнев трудового народа мы можем понять, простить и оправдать, но и вакханалии бессудных убийств с расправами мы не допустим. Вам понятно, товарищ Войковский?

— Чего ж тут не понять, товарищ Благоев, чай, в уголовном сыске всю жизнь. У самого Путилина начинал.

— Это нам известно, — кивнул Благоев. — Потому и назначаем вас, Сергей Ивановнич… Отдел же военно-политический я оставляю за собой. Заместителями моими будут — по опрерработе товарищ Жадов и по делопроизводству — товарищ Шульц.

Комиссар с Ириной Ивановной переглянулись.

— Ещё будут отделы печати, хозяйственный, и особый. Ну, особый он на то и особый, чтобы о нём тут особо не распространяться. Отряд ваш, товарищ Жадов, переформировывается в батальон особого назначения при чрезвычайной комиссии. Подбирайте себе людей, желательно — кого знаете лично. Если нет — то по рекомендациям не менее, чем одного члена партии. Вы, товарищ Шульц, беритесь за организацию делопроизводства. Социализм, как вы мне правильно сказали, это учёт и контроль. Кстати, товарищ Ленин так и не смог вспомнить, на каком митинге он употребил это выражение, но согласился, что оно полностью отражает суть нашего нового строя. Что ж, довольно слов, каждому вручаю более подробные документы о непосредственных задачах и методах работы. Изучите их как следует. Да, и постановка на довольствие тоже. Специальные карточки и денежный оклад, полагаю, никто разочарован не будет.

— Не ради денежных окладов мы в революцию шли, — заметил Моисей Соломонович, протирая очки.

— Совершенно верно, товарищ Урицкий, но голодный боец — плохой боец. Тянуть из последних сил, ради идеи можно какое-то время, но не слишком долгое. Да! Товарищ Ирина! Озаботьтесь, пожалуйста, привлечь к работе гражданина Виктора Карловича Буллу^[8].

— Это не сын ли знаменитого фотографа?..

— Совершенно верно, Ирина Ивановна, он самый. Положительно необходимо, чтобы он трудился бы на нас. Печать, как выражается товарищ Ульянов, есть острейшее оружие партии, а хорошая фотография делает это оружие вдвойне более действенным. Пообещайте ему сохранение их знаменитой «фотомастерской Карла Булла».

— Так это ж буржуй! — не выдержал товарищ Апфельберг.

— Ну какой же он буржуй, — улыбнулся Благоев. — Сам снимает. А наемным работникам нужно, чтобы платилось справедливое жалованье и соблюдались все их права. Впоследствии, с продвижением к социализму, а потом и к коммунизму, всё это отомрет само. Всё ясно?

— Ясно… — буркнул недовольный Апфельберг. — А я б этих богатеев всё равно…

— Богатеи, — ровным голосом сказал Благоев, — и так будут работать. Снег убирать, не сегодня-завтра повалит по-настоящему. Дрова пилить, грузить-разгружать, вагоны с углём, опять же. А женщин мы направим санитарками в больницы для бедных. Пусть там чистят-убирают. Но гражданин Булла — талантливый фотограф, я бы даже сказал — фотохудожник, а талантливых людей Советская власть ценит и бережет. Кадры решают всё, товарищ Апфельберг. И, пока они нам лояльны, мы трогать их не будем. Желают иметь своё дело? — пусть имеют, только, как я сказал, пусть платят все налоги и справедливое жалованье трудящимся. Под неусыпным рабочим контролем, разумеется.

— Это ж разве социализм?! — теперь возмутился и Урицкий.

— Это, Моисей Соломонович, есть переходный период от классового, буржуазного общества к общенародному социалистическому. Какое-то время старые, отживающие формы общественного устройства будут соседствовать с новыми. Диалектика, товарищ Урицкий, всё, как и предсказывалось марксистами.

— Не увязнуть бы в этих… старых формах, — Урицкий криво усмехнулся.

— А вот за этим как раз и станем следить мы с вами, товарищи, — парировал Благоев. — Ну, берите свои папки и за работу. Вам же, товарищ Жадов, выделяется расположенный тут рядом Офицерский корпус лейб-гвардии конной артиллерии. Занимайте его, приводите в порядок. Будете нести службу здесь, квартировать там. Всё понятно? — занимайте тогда отведенным вам кабинеты. Жду вас всех… в шесть вечера ровно. Доло́жите об успехах.

Стук в дверь.

— Товарищ Ирина!

— Входите, товарищ комиссар, — Ирина Ивановна, вздохнув, отодвинула пачку бумаг. И одновременно положила правую руку на браунинг под столом в специальной петле — кто его знает, кто сможет зайти вместе с Жадовым и что они могут хотеть…

Жадов за эти три дня в новой должности — «начальник батальона особого назначения при черезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем» — постарел, кажется, лет на пять. Глаза ввалились, под ними залегли тёмные тени. И, несмотря на щёгольскую новую шинель с только что введёнными советскими знаками различия на петлицах (три кубика — комбат), добротные сапоги, ремень и портупею, теплую папаху с нашитой красной звездой, казался он не бравым краскомом (то есть «красным командиром»), а каким-то потерпевшим поражение и спасающимся с поля боя солдатом из разбитого врагами полка.

— На вас лица нет, товарищ Михаил, — Ирина Ивановна встала, аккуратно и незаметно вложив браунинг на место. Кобура с «люгером» оттягивала пояс — её она вообще никогда не снимала. — Что такое? Что случилось?

— Да что случилось… — Михаил с досадой стащил папаху, швырнул на стул в углу кабинета. — Все как с цепи сорвались… из экономического отдела шлют ордера, людей на аресты требуют… из оперативного тоже, я сперва думал — бандитов задерживать, оказалось — тоже аресты, каких-то женщин… из этих, как их теперь называют, «бывших»…

— Ну да, из бывших, сословия-то отменили только что, — спокойно заметила товарищ Шульц. — Так теперь и пишем, такой-то, бывший дворянин или бывший…

— Ордер принесли, Сёмин, командир первой роты, на задании, я сам поехал… не в трущобы какие у Сенного, а на Каменноостровский… Дома там красивые, богатые… С нами двое из этого «оперативного»… я решил было — сыскари, следователи, налетчиков едем арестовывать, а оказалось — трёх женщин в «Кресты» отволокли, они что-то там «утаили»… ценности какие-то…

— Конфискации находящихся в личном пользовании ценностей, в том числе изделий из драгметаллов не объявлялось, — сугубо канцелярским языком объявила Ирина Ивановна. — Только то, что находилось в коммерческих банках. Но почему тогда…

— Да потому, — Жадов тяжело плюхнулся на кожаный диван, протянул к изразцовой печке озябшие руки. — Эти… «опера»… ходят с бумажками каким-то, с «ордерами» по квартирам… заставляют «сдавать ценные вещи на дело революции», а на самом деле — просто себе забирают… Я сам видел… по карманам рассовывают. Я говорю — вы чего, товарищи, на вас же мои бойцы смотрят! — а те засмеялись, и часы мне золотые суют. Бери, мол, у нас ещё есть — полдюжины на брата…

— Таак, — Ирина Ивановна решительно шагнула к двери. — Идёмте, товарищ Ми… Миша. Прямо к Сергей Иванычу. К Войковскому. Его люди… озоруют.

— Да какое ж «озоруют», товарищ Ирина, это ж чистый грабеж!.. С такими мы новый мир не построим и революцию не отстоим! Как этакие проходимцы вообще к нам в Че-Ка попали?

— Трудное сейчас время, — Ирина Ивановна быстро шла по коридору, почти бежала. И, хотя работали они тут всего несколько дней, её уже знали. Знали — и сторонились. И здоровались поспешно, не без подобострастия. — Пены много всплыло. Скажем спасибо, товарищ Михаил, что эти просто людей грабили, а не чего похуже делали…

— Они делали, — мрачно сказал Жадов. — Я ж говорю — трёх баб ни за что, ни про что в Кресты отправили. Я к ним, мол, по какому обвинению, а те мне — «руководствуясь революционным правосознанием». Что за чертовщина, простите, товарищ Ирина, такого и при царе не бывало! Сиживал и я в кутузке — прокламации на маевке раздавал — а и то, сперва в участок отвели, статьи зачитали, обвинение, чин чином!

— Это, товарищ Михаил, как я сказала, пена. Муть. Накипь. Такие типчики всегда к новому делу, к новой власти присосаться пытаются, ровно пиявки. Так, вот мы и пришли. Сергей Иваныч! Товарищ Войковский, к вам можно?

— Вам, дорогая Ирина Ивановна, ко мне всегда не только можно, но и нужно!

Комиссар только скрипнул зубами.

— Ишь, как подкатывается…

Ирина Ивановна шутливо толкнула его локтём в бок, мол, перестаньте, не время, товарищ.

Начальник оперативного отдела Сергей Иванович Войковский встретил их старомодно, с чаем и печеньем. Позвякивал серебряной ложечкой, слушал гневно-сбивчивую речь комиссара — точнее, уже комбата Жадова.

— Ну что ж, — сказал спокойно. — Спасибо, что дали знать. Разберемся. Этих, что позорят высокой звание бойца всемирной революции — возьмём по месту. Не затруднит ли вас, товарищ, набросать быстренько мне рапорт?

— Мы набросаем. И я зарегистрирую, — быстро сказала Ирина Ивановна. — И женщин тех, из «Крестов»… выпустить бы надо…

— А вот выпускать сразу никого не надо, — Войковский наставительно поднял палец. — Сперва всё проверим. Не связаны ли со спекулянтами, не скупают ли краденое, не держат ли притон…

— Товарищ начотдела! — возмутилась Ирина Ивановна. — Мы здесь революцию защищаем или невинных сажаем?!

— Революцию защищать, голубушка, это знает — не выпускать виновных, — с прежней наставительностью заявил Сергей Иванович. — Ничего с ними не случится, со временно-задержанными. Проверим по картотеке, опросим соседей, дворника…

— Да вам таких «временно-задержанных» пачками волокут! — не выдержал Жадов. — Все «Кресты» забиты! Сколько проверять-то станете? А настоящих врагов упустите!

— Настоящие враги, голубчик, это по вашей части, военно-политической, — невозмутимо парировал Войковский. — А я, милостивый государь, всего лишь старый сыщик и старый социалист. Насмотрелся за годы службы на дне городском всего, и знаю, что с уголовным миром в белых перчаточках нельзя. Они сейчас все повылазили, и разбои, и грабежи со взломом, и убийства. А именно в уголовной среде, в притонах и трущобах, враги революции сейчас и попытаются свить гнездо. Уйти в подполье, затаиться, переждать. Нельзя дать им сорганизоваться, наладить связи, наработать явки, конспиративные квартиры, устроить тайники, схроны с оружием. С преступным миром, батенька, работать можно только на опережение, непрерывно атакуя, не давая им ни отдыху, ни сроку, как говорится. При старом-то режиме развернуться не давали, присяжные там всякие и прочие условности. Мы работу сделаем, а присяжные возьмут, да и отпустят. Не-ет, так дело не пойдет. Теперь-то по-новому, по-социалистически возьмёмся…

— Очень интересно, — холодно изрекла Ирина Ивановна. — Только камеры у вас, товарищ старый сыщик, будут заполнены случайными людьми, куда уголовников-то сажать станете?

— Камер, голубушка, у нас на всех хватит, — усмехнулся Войковский. — А не хватит камер — так пуля найдётся. Церемониться с убийцами, бандитами, мародерами мы не станем. Достаточно мы с ними возились.

— То есть женщин вы не отпустите. — Ирина Ивановна внимательно разглядывала собственные ногти.

— Я же сказал, голубушка — явите мне подробный рапорт о случившемся, — раздражённо бросил сыщик. — С точным указанием места происшествия, номера ордера, именами, фамилиями и должностями сотрудников. Будем разбираться. Окажется, что виновны — накажем. И с задержанными разберемся. Посидят пока в камере, ничего, не помрут.

— Сотрудники ваши мне и взятку всучить пытались! — продолжал возмущаться комиссар. — Мне! Начальнику батальона!..

— Несознательные элементы ещё встречаются, — невозмутимо заявил Войковский. — Что они вам «всучивали»-то?

— Часы! Часы золотые! Вот!

— Хм, ну на, часы. Хорошие. У меня таких нет, жалованье царское не позволяло завести. Сдайте тогда в Гохран, под расписку.

— И сдам! — буркнул Жадов. — Я не городовой рыночный, подношения не беру! А в рапорте, будьте уверены, всё отражу!

— А товарищу Благоеву я лично представлю, — сладким голосом сказала Ирина Ивановна.

— С товарищем Благоевым я уж как-нибудь сам разберусь, — не менее сладко отозвался сыщик. — Как-никак с самим товарищем Ульяновым мы на короткой ноге… ещё когда он Стариком звался и по частным квартирам марксистские кружки собирал.

— По знакомству, значит, ну-ну, — Жадов не собирался уступать.

— Как вам будет угодно, милостивый государь. А теперь, если у вас нет ничего больше важного, позвольте мне мой чай допить. Холодно, а в моём возрасте простуды противопоказаны.

— Что ж это творится-то, Ирина Ивановна? — Жадов слушал треск пишущей машинки. Товарищ Щульц закончила печатать документ, сунула комиссару:

— Подпишите. Показания ваших бойцов я уже присовокупила. Идёмте к Благоеву. Так это оставлять нельзя.

— Так что ж происходит, а? — словно не услышал её комиссар. — Так все красиво говорили… так правильно… а по сути получается, что хватаем невинных, сажаем…

— Хорошо, что пока что просто сажаем, — пробормотала Ирина Ивановна. И добавила, уже громче: — Частично это верно, что накипь всякая полезла, чует поживу… Буржуев же и впрямь надо работать заставить!

— Работать это да, — согласился Жадов. — Только опять же, каких буржуев? Ехал тут давеча, видел — трое стариков в генеральских шинелях дрова разгружали. И такие старики, древние. Ну какой с них прок? Три полена несут, едва не падая. Зачем их выгонять? Другую работу не найти было?

Ирина Ивановна пожала плечами.

— Вы, товарищ Михаил, никак классового врага жалеть начали?

— Не начал, — угрюмо возразил тот. — Классовый враг — это заводчик, фабрикант, который из нас, рабочих, все соки выжимал. А немощный старик, хоть и с погонами генеральскими — ну какой из него враг?

Глава III.4

— Ничего, немного поработать им полезно будет, — возразила Ирина Ивановна. — Поменьше сомнений, товарищ Михаил, чем быстрее новую жизнь наладим — тем быстрее и стариков отпустим на все четыре стороны.

— Угу… наладим… — Жадов пытался бодриться. — Эх, товарищ Ирина, не моё вот это вот всё, — он повёл рукой вокруг. — Вот на стачке, на маевке, на митинге — это я могу. Товарищам текущий момент объяснить, про борьбу нашу, про новую жизнь — тоже. Порядок поддерживать, бойцам командовать — завсегда. А вот женщин в кутузку волочить только за то, что они «бывшие»… Господу не укажешь, где, как и кем родился. Они не виноваты…

— Человек не выбирает, где родился, но выбирает, кем ему сделаться, — жёстко заметила Ирина Ивановна. — Я тоже, если присмотреться, формально «из бывших». Но я тут, помогаю, как могу — спасибо одному товарищу комиссару, — она улыбнулась, уже мягче, стараясь сгладить, потому что Жадов заметно ссутулился, низко опуская голову. — Сейчас всем и каждому надо сделать выбор — с кем ты и за кого ты. Особенно если война случится.

— Случится, случится… — буркнул Жадов. — Не дадут буржуи нам мирно работать, ни за что не дадут. Царю бывшему подмогу пришлют… бывшие-то там, на юге, и впрямь подняться могут… те же казаки…

— Товарищ Свердлов тут выступал, ратовал за жёсткое отношение к казацкому сословию, — заметила Ирина Ивановна.

— Товарища Свердлова я понимаю. Сам ихних нагаек отведал, да так, что до конца жизни помнить буду. Понимаю, но не согласен. Казаки — народ храбрый, упрямый,драться, если что, до конца станут. Их на нашу сторону привлечь надо, а не «директивами о расказачивании» пугать.

— Всё-то мы с вами, товарищ Михаил, о высоких материях, — усмехнулась Ирина Ивановна. — А дела сами себя не сделают, бумаги себя не напишут. Торговое соглашение с Германией вот срочно готовим…

— Ага, мы им — хлеб за бесценок, скот, птицу, вообще продукты; а они нам что?.. Ещё и «право базирования военных судов» им даём!

— Германия — наш союзник, — наставительно сказала Ирина Ивановна. — Мы таким образом вносим раскол в ряды буржуазных держав, не даём сформировать единый фронт против молодой республики…

— Ира! — не выдержал вдруг Жадов. — Ну что же вы со мной так — словно на собрании! Я же к вам… я же вас… — он покраснел, но всё-таки решился: — Любы вы мне, вот! Люблю вас, честное слово, с первого взгляда влюбился, как в романах, на самом деле!

Ирина Ивановна вздохнула. Встала из-за стола, подошла к Жадову, коснулась ладонью локтя и тотчас же убрала руку, словно боясь придать комиссару смелости.

— Товарищ Михаил… Миша. Не думайте, что я слепая, что ничего не вижу, не замечаю и так далее. Или что вас специально мучаю. Кому ж не приятно, что её любят?

— Но вы меня нет, — хрипло выдавил Михаил. — Не продолжайте, я уже всё понял. Недостаточно хорош, да?

— Нет, — решительно сказала Ирина Ивановна. — Вы — мой друг. Близкий и хороший друг, которым я очень дорожу. Просто… не могу сейчас дать вам то, что вы хотели бы. Это обман вышел бы — может, кто другая и притворилась бы, а я не могу. Не такая. Погодите! — плечи Жадова совсем упали, он сделался словно большая ворона, нахохлившаяся под проливным дождём. — Я говорю, как сейчас дело обстоит. Но всё может и измениться. Будем рядом, плечом к плечу за справедливый мир биться, друг другу помогать, друг друга поддерживать; а как оно там дальше обернётся, один Господь ведает, хотя товарищ Ульянов Его и не слишком жалует.

Жадов поднял голову, улыбнулся осторожно, несмело.

— Так не прогоняете, Ирина Ивановна?

— Нет, — решительно ответила та. — Не прогоняю, Михаил.

Глава IV.1

Псков и южные направления, 3–15 ноября

Из дневника Пети Ниткина, 3-е ноября 1914, Псков.

«…Во Пскове, таким образом, установилось двоевластие. Старый город за крепостной стеной остался в руках… я вдруг понял, что затрудняюсь их определить, наших противников. За что они стояли? За Временное Собрание? Возможно. Но уже 2-го числа пришли телеграммы о перевороте в Петербурге, о низложении „временных“ и о переходе „всей полноты власти“ в руки так называемого „центрального исполнительного комитета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов“. Возглавил его некто Ульянов, хотя почему „некто“? Нам-то он был весьма неплохо знаком.

Одновременно большевики подняли вооруженное восстание в Москве, вспыхнули волнения в Варшаве, а тамошние части, не исключая гвардию, стали массово переходить на сторону мятежников, что неудивительно: слишком много там служило уроженцев Привислянского края.

Мы же, со своей стороны, удерживали южную часть Пскова, станцию, разъезды, склады, пехотные казармы. Продвинулись от Бастионной улицы, заняли слободы: Панову, Пометкину, Выползову, Алексеевскую, дошли до реки Великой. Противник наш — немцы с бунтовщиками — отступил без особого сопротивления за крепостную стену. Это было логично. Все подступы к городу с севера оставались в его руках, а штурмовать древние укрепления под пулемётным огнём означало понести тяжкие, невосполнимые потери.

Я видел, что Две Мишени очень не хочет втягиваться в уличные бои.

Солдаты Енисейского полка принялись митинговать в поддержку переворота — уж больно сладко звучали обещания новой власти. Впрочем, так и должно было быть, в этом они ничуть не отличались от тех, кого нам довелось лицезреть воочию.

Иные гг. офицеры предлагали атаковать, пока „неприятель“ растерян. Но Государь вместо этого обратился к народу.

Сегодня, в понедельник, Он отправился в маленькую церковь Алексеевской слободы. Уже готов бы Его Манифест: мятежники объявлялись вне закона, Государственная Дума, изменившая присяге, распускалась, по всей Империи вводилось военное положение, а в столицах — осадное. Воинским частям, что остались верны долгу, предписывалось не допускать беспорядков в городах расквартирования, губернаторам — подавлять все попытки мятежа воинской силой.

Объявленное „отречение“ провозглашалось лживым. От Германии требовали немедля отступить из наших пределов. Все верноподданные призывались к спокойствию, содействию законной, Всевышним дарованной власти.

…Государь явился в церковь, несмотря на все уговоры не делать этого, подумать о безопасности. Однако Он решительно ответил, что у него есть два сына, есть внук, а если потребуется — то и внучки не подведут, и что Он не станет прятаться.

Я погрешил бы против истины, сказав, что „все пали пред Ним на колени и умоляли о прощении“. Я бы очень хотел, чтобы было так. Но так не было. Только несколько старушек-богомолок. Остальные — жители Алексеевской слободы — смотрели угрюмо, кланялись явно нехотя. Государь стал лично читать Манифест; Его слушали, но не более. А потом некий мастеровой и вовсе бросил, ничего не боясь:

— Довольно, твоё величество. Не верим тебе. Ты отрекся, чтоб, значит, бежать легче было, а теперь решил назад открутить? Не-ет, так не бывает. Пишут, на бумагах и подпись твоя есть, всё чин-чином! Мы теперь сами собой управим, уж не хуже, чем при тебе, выйдет!

Офицеры конвоя кинулись было к дерзкому, но Государь остановил их.

— Пусть идёт, — сказал он и я могу засвидетельствовать, какая боль была в Его голосе.

Мы и после зачитывали Манифест в рупоры, походная типография напечатала сколько-то экземпляров. Телеграфом передавали всё это в Киев, Ростов, Новочеркасск, Севастополь, Екатеринодар, Царицын, во все губернские города.

Правда, одновременно стали приходить сообщения о новых успехах мятежников. Москва изменила, поднялись против нас Тверь, Иваново, Ярославль, Кострома, Вологда, уральские города и заводы. Даже Владивосток. Большевики раскинули куда более широкую сеть, чем нам представлялось даже в самых мрачных прогнозах.

Немцы, засевшие во Пскове, как ни странно, вели себя подозрительно тихо. А после обнародования Манифеста к нам неожиданно явилась их делегация. Не знаю, о чём они говорили, но немецкий батальон после этого бодро-весело загрузился в эшелоны и отбыл в Ригу.

Я услыхал разговоры гг. офицеров, что германцы пытаются закрепить за собой Лифляндскую, Курляндскую и Эстляндскую губернии, что якобы большевики им это пообещали взамен поддержки. Однако гг. немецкие офицеры сочли невозможным посягать на Помазанника Божьего и решили, так сказать, „умыть руки“, попросту отступив в захваченный ими порт, из коего, я подозреваю, их потом, после нашей победы, ещё придётся выбивать.

Так или иначе, но Псков мы оставляли. Склады опустошены, запасы погружены. Государь на прощание объявил бывшему Енисейскому полку, что он расформирован, как опозоривший своё знамя, но, боюсь, митинговавшим в ожидании долгожданного раздела земли солдатам это было всё равно. Ходивший в разведку Севка Воротников доложил, что енисейцы уже расходятся кто куда, особенно — местные, призванные из Псковской губернии.

И вновь застучали колёса.

Мы двинулись на станцию Дно, намереваясь оттуда достичь Витебска через Новосокольники и Невель. В Витебске всё оставалось тихо, губернатор Арцимович прислал исполненное верноподданнических чувств послание, и мы рассчитывали, что, быть может, задержаться удастся уже там, в отличие от Пскова…»

Феде Солонову становилось лучше. Нет, конечно, он ещё оставался весьма слаб после раны и операции, ещё всё болело, но внутри всё сделалось каким-то лёгким и светлым.

Он не обманывал себя. Лёгкость и свет являлись, когда возле него бесшумно возникала сестра милосердия в глухом платье и белой косынке с алым крестом. Не какая-то там сногсшибательная красавица, но вот этот лик и впрямь иконописный. Она появлялась бесшумно, делала, что положено, и столь же бесшумно исчезала — другие раненые тоже требовали её заботы.

Как её зовут, никто не знал. Всегда было просто — «сестрица». И этого достаточно.

Сегодня, однако, когда поезд тронулся, и санитарный вагон качнуло на стрелках, она задержалась.

Вернее, её задержал раненый солдат, рядовой гвардии, схвативший пулю под Псковом. Рука на перевязи, писать не может — настойчиво стал просить, мол, напиши, сестрица, Христа ради, весточку домашним моим, что, мол, жив, почти здоров и что за Государя стою.

Она присела, достала карандаш с бумагой, принялась записывать.

— Достопочтенная супруга моя, Глафира Андреевна!.. — диктовал раненый.

Сестра едва заметно улыбалась. Фёдор смотрел на её губы, тонкие, чуть суховатые. Смотрел, и думал, что ему тоже надо писать такие вот «весточки», да только куда их отправлять? И дойдут ли? Под кем сейчас Гатчино, где отец, что вообще там делается?

Он возвращался к этим проклятым вопросам снова и снова, они крутились в сознании, словно те самые «прялки Дженни» в музее техники; перед ним вставали, держась почему-то за руки, и сестра милосердия, и Лиза Корабельникова, с той самой «американской дробовой магазинкой» за плечами.

Её зовут Татьяна, вспоминал он.

Она появилась после обхода, после обязательного бодрого похлопывания по плечу доктором Иваном Христофоровичем — «ну-с, голубчик мой кадет, как дела-с?.. Вижу, вижу, что неплохо! Кровь с молоком, скоро танцевать у меня пойдете!..»; появилась, села у его узкой койки.

— Мы оставили Псков, — сказала негромко. — Государь выпустил Манифест… но горожане не вняли увещеваниям. «Побегоша и затворишася во граде», словно при Баториевом^[9] нашествии. Теперь движемся на юг. Что-то будет!..

Она покачала головой.

— Буду молиться. Молитва во всех делах помогала, поможет и сейчас, — проговорила она с железокаменной убеждённостью.

— Мы одолеем, — сказал Фёдор со всей уверенностью, на какую был способен. — Мы из Питера вырвались, Государь спасся, и Наследник-Цесаревич, и великий князь Михаил, и семья государева!..

Татьяна улыбнулась, как-то виновато, чуть ли не со стыдом.

— Государя спасли… а сколько при этом погибло верных…

— Таков долг наш! — Федора затопила горячая волна. — Государь, он… он Государь! Нет Его — ничего нет! Не приведи Господь, случись что с Ним — стократ больше погибнет!

— Не волнуйтесь так, милый Фёдор, — рука Татьяны едва-едва коснулась его груди. — Вам надо поправляться. Я вижу бедствия… великие беды и напасти, и войну, и глад, и мор… ох, словно бабка-вещунья, злое предрекаю, то грех…

И убежала поспешно, прошуршала длинным серым платьем. Скрылась.

Стучали колёса. Фёдор закрыл глаза — больше ничего не оставалось. Только молиться, благодаря Господа за чудесное своё спасение.

Из дневника Пети Ниткина, 6 ноября 1914 года, Витебск.

«Насколько был тожественен въезд наш в губернский город Витебск, настолько же… Впрочем, обо всём по порядку. Боевых частей в Витебске расквартировано не было, и потому императорский поезд встретил почётный караул из всего, что имелось, вплоть до пожарной команды. Губернатор весь извивался от почтительности; отслужен был благодарственный молебен, депутации городских обывателей, купечества, почётных граждан, дворянства, преподносили один за другим верноподданические адреса. В самом Витебске всё оставалось спокойно. Конечно, заводы тут имелись: чугунолитейный Гринберга, пивоваренный, маслобойная фабрика, очковая и табачная, лесопилка и паровая мельница некоего г. Пищулина; ещё наличествовал епархиальный свечной завод, но оттуда атаки „революционного пролетариата“ едва ли стоило.

Признаюсь, и мне почудилось, что мы достигли тихой гавани: когда Государю подносили хлеб-соль на привокзальной площади, а оркестр играл „Боже, царя храни“. Неужели, подумал я, мытарства наши кончились? Мыслей этих я устыдился, помня об истинных мытарствах, претерпленных теми, кто уходил из Ростова в голую заснеженную степь иного времени, под иным солнцем…

Мы сошли с поездов, размяли ноги, поели горячего, казалось, весь город спешит нам на выручку. Пироги, жареные гуси и куры, всевозможные варьенья и соленья, свежий хлеб — чего ещё надо кадету для счастья? Ах, ну да, Севке Воротникову требовалось кое-что ещё, но об этом я умолчу; местные же барышни одаривали его весьма красноречивыми взглядами.

Нас наконец-то пустили к Федору. Слон лежал бледный, но бодрый и уверял, что вот-вот встанет. Мы — и я, и Севка, и Лев, и Варлам — все уверили его, что теперь всё будет хорошо: мы в Витебске, и, как мы все надеялись, оторвались от противника. Даже Две Мишени приободрился.

Разместились мы в городских казармах у самого вокзала, мы так и остались при бронепоездах. С наступлением же ночи Две Мишени, пребывая хоть и не столь мрачной меланхолии, как последние дни, отчего-то приказал выставить двойное охранение…»

Полковник Константин Сергеевич Аристов вышагивал по путям Витебской станции, сейчас полностью занятой составами Добровольческой Армии. В резиденции губернатора гремела музыка, там давали торжественный ужин в честь Его Императорского Величества.

Резиденция эта располагалась за Двиной, на высоком берегу, окружённая садом; через мост неспешно полз трамвай^[10], несмотря на поздний час — по случаю прибытия августейших особ время работы продлили.

Здесь же, на станции, прибывшие добровольцы наслаждались отдыхом. Окна казарменных зданий и артиллерийского парка были ярко освещены; всем надоели узкие жёсткие койки броневагонов.

Со стороны уходящих к Смоленску путей донёсся дальний гудок. Приближался поезд, начальник станции должен был пропустить его по единственному оставшемуся свободным сквозному пути, но Две Мишени на всякий случай повернул к перрону.

— Воротников! Бобровский! Ниткин!

— Здесь, господин полковник!

— Вороников, бери пулемёт. Вы двое — возьмите взвод из второй роты и…

Он не договорил. От входных стрелок грянули первые очереди.

Там стоял первый секрет.

Чужой локомотив окутался паром, он тормозил, но неизбежно должен быть врезаться в предусмотрительно оставленные там Двумя Мишенями товарные вагоны, груженные мешками с песком, камнем и прочими тяжестями.

Пальба становилась всё чаще, с подножек вагонов горохом сыпались фигуры в чёрных бушлатах — матросы, и, скорее всего, балтийцы.

От вокзала и казарм нестроевой роты, что были рядом, уже спешила подмога — кадеты-александровцы, юнкера, все вперемешку. Рявкнуло орудие бронепоезда, снаряд врезался в череду вагонов, разнёс один в щепки, но балтийцы уже успели высадиться и теперь набегали, развернувшись цепью и наставив штыки.

Им ответили «фёдоровки», ожил «гочкис» у Воротникова, и чёрные бушлаты стали падать. Однако их было много, и наступали они ловко, решительно, быстро. Паровоз их и в самом деле врезался в гружёные вагоны, смял один, брызнула щепа из другого, но чёрный зверь, окутанный паром, замирал, его бег изначально был недостаточно быстр.

Две Мишени вскочил, не обращая внимание на пули. От вокзала бежали новые и новые добровольцы, и их надо было собрать, обернуть сжатым кулаком…

Его кадеты, его первая рота успела первой, залегла, отстреливаясь. Вторая торопилась следом, эх, мальчишки, и Аристов бросился им наперерез.

— Сто-ой! Рота, слушай мою команду!..

Мальчишки, да. Но уже лучшие солдаты, что когда-либо у него были. Лучше даже тех, с которыми дрался при Мукдене и Ляояне.

Рассыпались, залегли.

— Второе, третье отделения, за мной!

Подоспели другие офицеры-александровцы, Яковлев, Чернявин, даже штабс-капитан Мечников, отделенный начальник у младшего возраста; холодный ноябрьский ветер хлестнул по щекам внезапным порывом, принёс первые клочья дыма — впереди уже что-то горело.

Заговорил пулемёт Всеволода, Воротников короткими жалящими очередями сбивал самых дерзких «братишек», чёрные бушлаты начали падать.

Полсотни кадет, два десятка юнкеров — павлонов и николаевцев, и Две Мишени, пригибаясь, повёл их в обход, заходя влево, к пакгаузам, к Орловской площади и дальше — успеть! Опередить!

Кадет Маслов — некогда щуплый, хилый, слабосильный, что плакал в первый год, прячась по денникам, а теперь тонкий, ловкий, словно ласка или куница, метнулся вправо, влево, вскинул руку, указывая на неприятеля, и сам первый швырнул туда гранату, хорошо, точно по цели. Швырнул, упал, откатился, приложился, отстрелял. На всё — считанные секунды.

Поваливших в сторону от рельсового пути матросов встретил плотный огонь «фёдоровок». Самых прытких накрыло гранатами. Порыв чёрных бушлатов захлебнулся, они сами залегли, но кадеты уже обтекали их с фланга, и короткие очереди автоматов^[11] находили цель.

Две Мишени не собирался доводить дело до рукопашной.

Бронепоезд поддал жару, однако балтийцев прибыло слишком много, и они не жалели себя.

— Атас, братва! — зычно заорал один, плечистый, усатый, явно первый силач корабля. Винтовку он держал словно лёгкую тросточку.

Чёрные бушлаты встали, качнулись вперёд тёмной волной, кто-то падал, но они сейчас не жалели ни себя, ни других. Замирали погибшие, корчились раненые, кто-то выл, кто-то орал, блеснули штыки.

Тот самые усач-здоровяк счастливо проскользнул меж пулями, плечом легко, словно пушинку, откинул в сторону Маслова, другой матрос, набегая, замахнулся штыком — Две Мишени выстрелил, почти не целясь, балтиец с проклятьем упал набок, слепо ткнув куда-то острием штыка, но усач оказался рядом, ловко нырнул в сторону, пуля Аристова пропала даром, но тут голова усатого вдруг резко мотнулась в сторону, брызнуло алое, и громадное сильное тело опрокинулось, жизнь из него исчезла в одно мгновение.

Чуть в стороне возник Бобровский с «фёдоровкой», опустил оружие, быстро кивнул полковнику; мол, не стоит благодарности.

А больше времени для слов или даже взглядов не было, потому что волна балтийцев докатилась до них, и кадеты подались назад, отстреливаясь, и избегая рукопашной.

Две Мишени расстрелял все патроны в маузере, взялся за браунинг. Стрелял чётко, хладнокровно, аккуратно, изгнав все мысли, что против него — такие же русские, православные, крещёный люд, просто поверившие сладким сказкам, что достаточно убить всех плохих и у этих же плохих, включая тех, кого не убили, всё отобрать.

Он вообще думал только об одном — как победить. Это очень трудно, думать как победить, когда всё существо твоё, вся тварность Господня, вместилище бессмертной души, вопияет, что думать можно лишь о том, как выжить.

Его линия подалась назад, не давай чёрным бушлатам прорвать себя, смять и разметать. Несколько вагонов балтийского эшелона горели, порыв матросов иссякал, слишком много тел оставалось на земле. Обе линии остановились, вжались в стены, оседлали крыши, окна ощетинились стволами. Добровольцы охватили правый фланг балтийцев, но замкнуть кольцо сил не хватило.

Однако и сделанного хватило, чтобы взять прорвавшихся в огневой мешок. Очередной шрапнельный снаряд с бронепоезда лопнул над залегшими моряками, и те подались назад.

— Лежать! Лежать! — срывал голос Две Мишени, пытаясь удержать добровольцев от безрассудной атаки. Юнкера и кадеты, знавшие дисциплину, выполнили приказ, другие, гражданские, увы, вскочили — и их срезали ответные выстрелы.

К освещаемой пожарами станции из города начали подтягиваться разрозненные группки добровольцев, работала артиллерия бронепоездов, и только теперь Аристову удалось собрать кулак александровцев — его первая рота, лучшая рота, тщательно сберегаемая и в то же время — бросаемая в самые горячие места.

Яковлев остался с подоспевшими — городовые, иные полицейские чины, даже пожарные и дворники, вместе с гвардейцами и армейцами, раньше ушедшие за Двину в центр Витебска.

…Они пробирались огородами, окраинными улочками города, где он уже сделался почти неотличимым от любого села: низенькие домишки, плетни, осенние лужи, скотина в амбарах, журавли над колодцами, редкие тусклые огоньки в окнах, и ни одной живой души.

Здесь, в полосе меж пустовавшими артиллерийскими казармами и железной дорогой, упираясь в Свято-Михайловское кладбище при одноименной церкви, жил совсем нищий народ. Даже улицы тут не было — официальная, Старо-монастырская, проходила далеко в стороне, а лишь вытоптанная полоса земли.

Здесь, непарадной изнанкой Витебска, прошли кадеты-александровцы, выбираясь на пропахщие смазкой и креозотом рельсы за спиной бойцов балтийского эшелона.

Две Мишени почти бежал вдоль редкой цепи своих мальчишек. С каждым он был семь лет, каждый был сейчас сыном или младшим братном.

— Рота, за мной; по отделениям, перебежками — пошли!

Команда совсем не по уставу, но именно к таким они и привыкли и такие исполнялись лучше всего.

Пошли. На зарево разгорающегося над пристанционными путями пожара, туда, где бухали пушки и раскатывалась пулемётная дробь.

Нет, никаких героических атак, никаких штыковых. «Штыковая — последнее прибежище дурного командира»: он, Две Мишени, так учил своих мальчишек, особенно после того, как на вооружении появились «фёдоровки» — не без его, полковника Аристова, содействия.

Только меткая стрельба. Жалеть надлежит людей, а не патроны.

И они начали стрелять сами, без команды, его первая рота, без колебаний поражая в спины людей в чёрных бушлатах, с которыми они — сложись обстоятельства чуть иначе — вместе, плечом к плечу били бы германцев, или же любого иного неприятеля.

А сейчас их стволы изрыгнули смерть, и балтийцы наконец сломались.

Не все, но многие дрогнули, бросились наутёк, и тот «полундра!» звучало совсем не как клич победы.

Однако побежали не все. Многие так и оставались, сбивались спина к спине, отстреливались из-за углов, из узких пакгаузных окон; кадеты, недолго думая, забрасывали туда ручные гранаты.

В плен никто не сдавался.

Стрельба стихла уже заполночь. Станция осталась за добровольцами, которые сейчас тушили пожары, растаскивали покореженные остовы вагонов да собирали раненых с мёртвыми.

И своих, и чужих.

Тела сносили к Свято-Николаевской церкви на Никольской улице и церкви Св. Богородицы на Поперечно-Петровской. Раненых везли в городскую больницу, за кольцом трамвая на Смоленском рынке, задействовали даже трамвай.

Несколько офицеров с погонами гвардейских полков поприветствовали Аристова, остановились.

— Примите наши благодарности, господин полковник. Если б не ваши кадеты…

— Государя едва удержали в губернаторском доме, — добавил другой, с наскоро перевязанным лбом. — И он, и цесаревич, и великий князь Михаил — все рвались в бой. Пришлось двери мебелью заваливать! Князь Оболенский, командир преображенцев, оружие достал и поклялся, что застрелится прямо на пороге, если государь-таки решит под пули лезть.

— Слава Богу, что остановили, — Две Мишени кивнул с облегчением. — Всё равно отсюда придётся уходить.

— Уходить? Зачем?

— Город бедный. Провиантских и воинских запасов очень мало, считай, что и нет. Окружные склады в Двинске. Обыватели попрятались.

— Государь утром обратится к жителям, — не слишком уверенно заметил один из гвардионцев.

— И они отсидятся, отмолчатся, — сердито бросил Две Мишени. — Та же история будет, что и во Пскове.

— Вас послушаешь, полковник, так нам и сражаться не за что! — возмутился капитан с перевязанным лбом.

— Есть за что, — хладнокровно парировал Аристов. — Народ сейчас в помрачении. В прельщении диавольском. Не ведает, что творит, и долг наш потому — его от этого прельщения излечить. А теперь, господа, прошу меня извинить…

Балтийцы отступили в западную часть городских предместий, за Николаевское кладбище и Яновский ручей. Стрельба стихла; добровольцы овладели вылетным ходом на Смоленск, а также на Ригу и Могилев. Кадетов-александровцев сменили: спешно оформленный 1-ый сводно-гвардейский батальон, объединивший всех, носивших знак лейб-гвардии.

Аристов с ног сбился, пока боевые роты Александровского корпуса не получили горячую пищу. Губернатор послал военные команды ко всем купцам первой гильдии, и содержатели трактиров срочно, как говорится, «метали на стол» всё, нашедшееся в погребах.

Постепенно в артиллерийских казармах стало тише. Горячка боя отступала, на её место приходила усталость. Кадеты валились спать, наскоро покрыв нары тощими соломенными матрасами; а полковник, заветив коптилку, сел составлять печальные списки — раненых, погибших и пропавших без вести. Последних не сыскалось; а вот погибшие были.

«…пал смертью храбрых», выводил карандаш в руке Аристова. Полагалось писать «волею Божию геройски пал в славной борьбе за Царя и Родину», но слова эти казались сейчас полковнику пустыми и напыщенными. Пал смертью храбрых, и это действительно было так.

Двое в первой роте. Столько же во второй. Дюжина раненых, по счастью, почти все легко, мальчишки вернутся в строй. Но четверо не встанут уже никогда. И хоронить их придётся уже завтра, наскоро; потому что Витебск не удержать, и дай Бог, чтобы свежие могилы эти не подверглись бы осквернению.

Утром объявили о новом государевом манифесте.

Объявили буднично, словно об изменении в расписании занятий.

Государь заявлял, что, поскольку Русская Армия с народом русским не воюет, имея долгом защиту Отечества от врага внешнего, то для подавления гибельной смуты учреждается армия Добровольческая. Вступить в неё мог всякий, кому дорога Отчизна, без различия сословий и прочего. Погоны в ней учреждались чёрно-красные: черный в знак презрения к смерти и красный — в знак крови, что готовы будут пролить её воины.

Всем губернаторам, всем гражданским и воинским начальникам предписывалось не исполнять указы т. н. «новой власти», арестовывать их представителей, действуя, если надо, силой оружия.

Губернаторам и командирам отдельных корпусов с дивизиями слался и особый приказ — не допуская «митингования», отводить верные части на юг, к Ростову, Елисаветинску, Новочеркасску, Екатеринодару. В случае «брожения» и невозможности справиться с большевицкой агитацией — открывать винные склады, отходя с теми, «в ком жива верность присяге». Увозить с собой боевое имущество, реквизировать запасы банкнот и золотых монет из банков.

Две Мишени только застонал про себя, услыхал об этом блистательном плане.

Можно было только догадываться, какие суммы навсегда испарятся безо всякого следа под этим предлогом.

Можно было только предполагать, сколько хороших, крепких, сколоченных частей будет распущено тем самым «открытием винных складов», сколько душ будет введено в соблазн; и, хотя Две Мишени знал — только на богатом Юге есть шанс зацепиться — всё в нём восставало против этого одномоментного отступления, обрушения всей России, и пред чем? — призраком, что так долго бродил по Европе, призраком коммунизма, призраком, чья власть привела известно к чему.

Он сам был за отступление, он, Генерального штаба полковник Константин Сергеевич Аристов, но не за такое. Не за обвал и не за бегство. Кто насоветовал государю подобное?

Эх, будь жив Петр Аркадьевич Столыпин, не допустил бы такого…

Но Столыпина настигла пуля эсеровского террориста, как и многих-многих других — министров, гласных, офицеров, ответственных чиновников, вплоть до просто прохожих.

«Значит, мы справимся сами».

Добровольцы оставляли Витебск.

Страна замирала, словно богатырь, получивший удар дубиной по шелому. Телеграф с утра приносил всё новые и новые подробности об успехах большевиков: Москва полностью в их руках, юнкера частично сдались, частично рассеялись, мелкими группами прорываясь из города; рабочие дружины перехватили все ведущие из Первопрестольной дороги, выбраться можно было разве что полями. Советы деловито захватывали власть в центре и на востоке страны, на Урале и в Поволжье, на Севере, объявили о «признании вековых устремлений украинского народа» и в Киеве, как из под земли, явилась некая «рада».

Хорошие вести приходили лишь с юга.

Всевеликое Войско Донское заявило, что новую власть не признаёт, верно присяге, и ждёт государя в Новочеркасске. Не приняли переворот кубанские казаки, терские, уральские. Семиреченское войско, однако, доносило, что среди местных началось «нестроение», нападают на русские деревни, грабят, жгут и убивают, казакам пришлось взяться за оружие. Подтверждали верность престолу губернаторы Ростова и Херсона, богатой Таврии не нужны были никакие большевики.

Всё это лавиной обрушилось на Аристова в станционном буфете, сделавшемся чем-то вроде офицерского клуба добровольцев.

Плавал сизый папиросный дым, буфетчики сбивались с ног, несмотря на присланную подмогу из городских трактиров; Аристов сжал в озябших ладонях стакан обжигающе-горячего чаю, когда голоса в буфете внезапно умолкли.

Кто-то запоздало вскрикнул «господа офицеры!» — однако его сразу же пресёк знакомый уже негромкий голос, низкий, почти бас:

— Вольно, господа. Вольно, не вставайте, прошу вас.

Все, разумеется, всё равно вскочили.

— Вольно, господа, вольно, — вздохнул государь.

Он был во всё той же генеральской шинели, папаха на голове надвинута низко, по моде казаков Атаманского полка.

— А, вот вы где, Константин Сергеевич, — с приязнью, но устало сказал Александр Александрович, завидев Аристова. — Помнится, звал я вас отобедать иль отужинать с семейством моим, да вижу, что и впрямь недосуг вам.

— Ваше императорское величество…

— Оставьте, душа моя Константин Сергеевич; не позвольте ли к вам присоединиться?

Аристов поспешно пододвинул императору стул.

— Благодарствую, — вздохнул тот, садясь. — Знайте же, господа, что Константину Сергеевичу и его кадетам обязан жизнью и я, и наследник-цесаревич, и великий князь Михаил. Вижу, вижу, господин полковник по скромности своей и занятости не счёл нужным рассказывать об этом деле своём и кадет его.

— Ваше императорское величество…

— Об этом после поговорим, и помни, что за Богом молитва, а за царем служба никогда не пропадает, — император позволил себе улыбнуться. — Знаю, что не за награды стараетесь, Константин Сергеевич, но за Россию, как она есть. А потому быть в Добровольческой армии 1-ому кадетскому Александровскому батальону, и быть в нем вам, полковник, начальником.

Глава IV.2

— Благодарю, ваше императорское величество!

— И список всех мальчишек ваших, полковник, мне — как можно скорее.

Две Мишени кивнул.

— Припоминаю, припоминаю — тот юноша, что на стрелковом смотру всех удивил, лет семь назад?..

— Ранен, ваше императорское величество. Кадет-вице-фельдфебель Федор Солонов, дрался геройски с самого начала.

— Дай ему Господь выздоровления! — государь широко перекрестился. — Где он сейчас? В поезде санитарном?

— Так точно, государь.

— Ну, там есть кому присмотреть, — император улыбнулся. — Не удивляйтесь, Константин Сергеевич, кадетов-александровцев я очень даже хорошо помню, вас, голубчик, не исключая. Из ума пока что не выжил. — Он поднялся. — Отдыхайте, господа. Труды нам предстоят великие, но, с помощью Господней, всё переможем.

— Переможем, государь! — раздались выкрики. — Победим! Никак иначе!..

— Иного и не ожидал, — кивнул Александр Александрович. — А вы, Константин Сергеевич — список не позабудьте.

Из дневника Пети Ниткина, 8 ноября 1914, перегон Жлобин — Гомель.

«Когда уходили из Витебска, многие не понимали — зачем, почему, отчего? Особенно Воротников не понимал. Не ведаю, как, но он уже успел познакомиться с некоей местной гимназисткой. Откуда оная гимназистка взялась возле нашего расположения, постичь я не смог.

Пришлось разъяснять гг. кадетам „текущий момент“, как говорят большевики. Что нам нужна настоящая база, опора, фундамент, с большими запасами продовольствия и военного снаряжения — а всё это имелось на складах Одесского военного округа и Всевеликого войска Донского. Обыватели запуганы, хаты у всех с краю, выжидают, а обещания „новой власти“ сладки, многие польстятся, как польстились уже в столицах. Добровольческая армия должна встать на ноги, окрепнуть, собрать силы, стянуть в единый кулак всех верных. А Витебск… что Витебск. Наших эшелонов становится всё больше, следом за нами двинулись и „лепшие граждане“ сего губернского города. Добровольцев тоже прибавилось, хотя не скажу, чтобы особо много — старшие гимназисты, сколько-то отставных военных, жандармские и полицейские чины.

Но — мало, очень мало.

Я всё время сравниваю, как оно выходит у нас и как оно шло у них. Пока что у нас, по крайней мере, на бумаге всё куда лучше. Главное теперь — не повторить тех ошибок, что сделали те добровольцы.

Тех матросов, что попытались нам перехватить, оттеснили в предместья Витебска, но от Москвы, никто не сомневался, явятся к ним подкрепления. Неистовствовала некая „рада“ в Киеве, и оттуда поступили сведения, что эшелоны спешно вооруженных „сичевых стрельцов“ тоже двигаются по железной дороге нам наперерез.

Кто-то удивляется, откуда всё это взялось, а я так ничуть. Любили у нас в столицах всяческих чудаков, с чубами да в шароварах, словно со страниц г-на Гоголя. Вот они и подумали — а чего бы нам самим не запановать, коль такие дела?

Могилев мы прошли, не задерживаясь. Но, если в Витебске нас встречать вышло всё городское начальство, звонили колокола и отслужили молебен, то Могилев словно вымер. Губернский город, как и Витебск, а всё уже изменилось. По окраинам бузил народ с красными знаменами. Лавки закрыты, полиция разбежалась кто куда. Государь разгневался и повелел вывезти всё, что только возможно, всё же военное имущество, не могущее быть спасённым — уничтожить.

У нас на глазах страна замирала. Переставали ходить поезда. Останавливались заводы. Словно неведомая рука повернула выключатель, и вместо яркого света настала кромешная тьма.

Последний из наших эшелонов ещё не покинул могилевской станции, а вслед нам уже стреляли какие-то люди с красными повязками на рукавах. Надо полагать, „рабочая гвардия“; большевики не теряли времени, ни дня.

Всё это время мы идём в головах, мы — 1-ый кадетский Александровский батальон. Нам пожалован особый знак государем, особое знамя, пока что лишь на бумаге, само собой. Новых красно-чёрных погон, конечно, ещё тоже нет. Многие даже не понимают, зачем они нужны — армии ведь приходилось гасить смуту, и не раз. Стараюсь объяснять, как могу.

Наш бронепоезд идёт самым первым. Мы знаем, что нас скорее всего будут ждать в Гомеле и готовимся.

А Слон поправляется, прямо не по дням, а по часам. И сестра милосердия от него не отходит. И смотрит на него… нет, совсем не так, как Лиза Корабельникова, или как Зина моя — на меня. И Слон на неё тоже совсем не так глядит, как на ту же Лизавету…»

Две Мишени собрал на бронепоезде всю первую роту. Хотя какая ж это рота, двух полных взводов и тех не наберется… Состав, можно сказать, еле полз — Аристов в любую минуту ожидал или разобранного пути, или подорванного моста; впереди первого вагона толкали ещё две пустых платформы.

Однако местные Советы в мелких станциях по пути то ли ещё не успели создаться, то ли попросту решили «не вмешиваться, нехай столичные разбираются».

Утро 9-го ноября караван встретил на окраине Гомеля, у местной сортировочной станции. Железная дорога пронзала город навылет, и деваться тут было некуда. А дальше — мост через реку Сож, и, если не бросать всё имущество, то надо прорываться.

Пешая разведка (всё тот же неугомонный Воротников) вернулась с неутешительными известиями: рельсы на сей раз разобраны очень основательно, сняты десятки саженей, вдоль насыпи — позиции рабочих отрядов.

— С лесопильного завода Левитина да с чугунолитейного, который Фрумина, — бодро докладывал Севка.

— Откуда сведения? — поднял бровь Аристов.

— Болтали больно громко, — потупился Всеволод. Ростом он был выше самого полковника. — Услыхал.

— Ну, с какого они завода — нам всё равно, — вздохнул Две Мишени. — Передайте роте приказ — изготовиться к бою. А я за поддержкой…

…В предутренней мгле, в промозглом ноябрьском холоде цепи 1-го кадетского, 1-го сводно-гвардейского, 2-го и 3-го ударных офицерских батальонов без выстрелов, без «ура» серыми тенями потекли к позициям рабочей гвардии.

Гомель ещё спал.

Так всегда бывает — добрые обыватели до последнего не верят в беду, не знают, когда надо бежать, бросая всё.

…С местными кадрами у новой власти, видать, оказалось совсем скверно. Боевое охранение выставлено не было, позиции укреплены наспех, точнее — почти совсем не укреплены. Рабочая гвардия ждала атаку, но ждала её слишком долго, устала, замерзла, внимание неизбежно притупилось — и потому, когда добровольцы ударили накоротке, подобравшись на расстояние одного короткого броска, поливая перед собой огнём и не жалея патронов, защитники Гомеля обратились в бегство.

Две Мишени аккуратно поднял выпавший из рук убитого знаменосца стяг. Алое полотнище, белыми буквами наспех выведено: «пролетарская дружина № 1».

— Бросьте, Константин Сергеевич, — рядом остановился Яковлев. — Зачем тряпки всякие подбирать? Это ж даже не вражеское знамя, не почётный трофей…

Аристов ничего не ответил, но знамя не бросил, аккуратно накрыл кумачом навек застывшего знаменосца.

Цепи добровольцев заняли товарную станцию, продвинулись до железнодорожных мастерских. Выстрелы ещё гремели, но уже редкие, отдельные, на предутренний Гомель наваливалась тишина. «Пролетарская дружина» — вернее, то, что от неё осталось — рассеялась по дворам, сараям, улочкам северной окраины города; если ею командуют настоящие офицеры, то сейчас попытаются привести её в порядок, занять новые позиции в районе вокзала, и, разумеется, у железнодорожных мостов через Сож.

А пока что требовалось занять прилегающие кварталы, и, конечно, чинить рельсы.

Из дневника Пети Ниткина, 11 ноября, перегон Полтава-Лозовая.

«…Город сменяется городом и кое у кого из добровольцев подъём духа сменяется унынием. Обыватель, что раньше выстраивался бы плотною толпой вдоль улиц, коей шествовал бы обожаемый монарх, теперь попрятался. Чиновники явились, но верноподданические чувства излагали так, что, думаю, ни для кого не было секретом — они точно так же изложат их и „временному собранию“, буде то вдруг воскреснет. И большевикам пойдут служить — я-то знаю точно, что те пошли. Правда, помогло им это не слишком…

И Две Мишени всё мрачнее.

При этом на первый взгляд у нас всё если не хорошо, то и не совсем не так плохо. Псков, Витебск, Гомель — всюду нам удается взять неплохие трофеи, увезти с собой запасы и взять с города „контрибуцию“ — золотыми монетами из местного банка.

Но я видел, что творится, красные знамёна появлялись, как по волшебству. И жители окраин привычно кланялись нам, строем входившим в тот же Гомель; и собирались на благодарственные молебны; но, стоило нам отвернуться…

В первую же ночь заполыхали здания железнодорожных мастерских и пакгаузов, примыкавших к магистрали. Поджигателей захватить не удалось. Наутро выстрелами из-за угла поражён был наш патруль, причём в самом центре, на Миллионной улице рядом с городской управой…

Государя я видел лишь мельком. И, ей-Богу, когда мы вызволяли Его из заточения, выглядел он куда лучше. А сейчас… чело Его постоянно осеняли мрачные раздумья, и нетрудно было догадаться, в чём причина: народ совсем не рвался выражать верноподданнические чувства. А „долой самодержавие!“ с равным усердие орали и „временнособранцы“, и большевики.

Задерживаться нам было нельзя. Трижды нам везло, и мы отразили не слишком хорошо организованные атаки. Но в конце концов против нашей горстки отправят дивизию, укомплектованную по штатам военного времени и…

Поэтому, наскоро исправив пути, мы покинули Гомель уже на следующий день. И больше уже старались нигде не останавливаться.

Меж тем вокруг нас длилось то, что некие учебники, мной читанные там, именовали „триумфальным шествием Советской власти“ — на местах большевики стремительно и, в большинстве случаев бескровно, брали власть. Губернаторы бежали или просто объявляли себя „частными лицами“, полиция растворялась и исчезала, армия…

Армия бездействовала, несмотря на грозные приказы, телеграфируемые нами. Нет, многие генералы, полковники, старшие офицеры, по слухам, уже начали сами пробираться на юг; Войско Донское твёрдо объявило, что будет стоять „за закон и порядок“, но многочисленные дивизии и корпуса оставались на местах, больше того, призванные нижние чины начали утекать во всё больших количествах: большевистский „декрет о земле“ начал действовать.

И здесь, в Полтавской губернии, на нас тоже смотрели косо. Невесть откуда вдруг взялись напечатанные на западноукраинском наречии листовки, где провозглашалась „вильна Украйна“, веками якобы страдавшая от „угнетения народом-держимордой“, сиречь русским.

Но сейчас у нас нет времени с этим связываться.

Нас ждал Елисаветинск.

Расквартированные там — и вообще по северной Тавриде — несколько полков остались верны. Поезда из Москвы и вообще Центра на юг исправно ходили, несмотря ни на что, помнившие о присяге и долге сами пробирались туда. И мы, оставив на произвол судьбы богатые малороссийские губернии, мчались, мчались сквозь ночь и пространство, словно рыцари Круглого Стола, алкавшие добыть Святого Грааля…»

Федя Солонов страдал. Нет, не от боли — заштопали его хорошо, тщательно, молодое тело его быстро залечивало рану. Конечно, валяться по госпиталям придётся ещё какое-то время, однако он вставал, осторожно ходил (с костылями), виделся с товарищами. Что ни день, заходил Петя Ниткин, забегали и остальные — его команда «стрелков-отличников», приятели по отделению и роте.

Но страдал он не от этого.

Что с ним происходит, когда рядом появляется тихая, молчаливая сестра милосердия Татьяна, словно сошедшая с иконы? Почему и отчего у него так колотится сердце? Ведь у него же есть Лиза. Верная, смелая, весёлая, находчивая, с которой так хорошо было гулять под руку, и кататься на коньках и с которой случился у него первый неловкий недопоцелуй — как же она? Как он может всё меньше думать о ней и всё больше — о Татьяне? Это же бесчестно, это недостойнокадета-александровца и уже почти что офицера! Неужели он влюбился? Неужели он полюбил другую? Другую, которая, ясно дело, не отвечает ему взаимностью?

От всех этих мыслей голова шла кругом.

И сама Татьяна… о, нет, чтобы она бы как-то стала флиртовать или, упаси Боже, кокетничать с ним!.. Она всегда оставалась доброй, ласковой, но именно сестрой, которую ты можешь любить, но совершенно не так, как Лизу!

Однако мысли в голову бравому кадету лезли совсем не братские.

А Татьяна, казалось, задерживается у его койки чуть-чуть дольше, чем у других раненых. Что подходит проведать его чуть-чуть чаще, чем остальных.

И при этом он, Солонов, ничего о ней не знает, даже фамилии. Кто она, откуда. Как попала сюда, в медицинский поезд? Где выучилась? — кого попало ведь в сестры милосердия не возьмут, а Татьяна умела не только воды подать.

Его так и подмывало расспросить, однако Федор не решался, являя несомненно постыдную для доблестного александровца трусость.

Татьяна радушно встречала и его друзей, хотя и напоминала строго, чтобы не шумели, и вообще, чтобы не задерживались, мешая «скорейшему выздоровлению раненых воинов». Петя Ниткин в последний визит свой, правда, как-то слишком уж пристально вгляделся в неё, да так, что Федор немедля приревновал (и немедля же устыдился).

И потом Ниткин явно порывался что-то сказать ему, Федору, да так и не решился. Ну и ладно. Только бы не пялился на сестрицу Татиану…

Меж тем юг всё приближался, все разговоры вертелись вокруг того, как скоро они, новрождённая Добровольческая армия начнёт наступать. Федя в них не участвовал — рисовать стрелочки на карте хорошо для младшего возраста, когда только начинали учить с Двумя Мишенями военные игры, хотя и тогда уже не слишком хорошо, если оторвано от реальности: мигом продуешь, все смеяться станут.

Молчал он и потому, что после рассказов Пети Ниткина — вполголоса, чуть ли не шёпотом, чтобы другие не расслышали — перспективы вырисовывались далеко не самые радужные.

Впрочем, это не отменяло главного. Он должен скорее вернуться в строй, там всё станет проще и легче. И тёмные глаза сестры милосердия уже не будут смущать его, а думать он станет исключительно о том, как выполнить боевую задачу.

Но сейчас он страдал.

Потому что, стоило сестре Татиане от него отойти, как тут же начинало хотеться, чтобы она вернулась. Он искал предлоги, но это было совсем уже недостойно; однако она, Татьяна, словно чувствовала. Появлялась сама, чуть-чуть улыбаясь той самой улыбкой, что у знаменитой Моны Лизы.

Сегодня она появилась после остановки, в руках — свежая газета. Брови гневно сведены, на щеках румянец.

— Нет, Федор, вы только посмотрите!..

Она ткнула в низ страницы.

Что там такое? Стихи?

— Господин… или теперь уже товарищ? — Брюсов. «В дни красных знамен».

Федор глянул.

— Поэт… — только и смог сказать он.

— Глупый он поэт! — Татьяна даже топнула. — Скверный! А я так любила его «Chefs d’oeuvre»^[12]!..

Федор сглотнул, ибо он, если честно, поэтов знал скверно, хотя это и «полагалось» негласными правилами старшей роты — ибо гимназистки-тальминки могли обсуждать модных стихотворев часами, а галантный кавалер-кадет просто обязал был со знанием дела поддержать разговор.

— Головы у многих закружились, — попытался сгладить он. — Они одумаются, вот увидите, одумаются!

Татьяна опустила голову, вздохнула тяжко.

— Не одумаются, Федор. Уже не одумаются. Дурмана вдохнули, не остановиться теперь.

— Дурман рассеивается…

— Но не раньше, чем непоправимое случится, — шепнула она, походя ближе. — Страшно мне, Федор, молюсь — а ответа нет. Словно отвернулись все от нас, словно оставили силы небесные своим заступничеством…

Глава IV.3

— Не может быть! — вырвалось у Фёдора горячее. — Не оставит нас царица небесная, никогда не оставит!

А сам вдруг подумал — но ведь тех-то Она оставила. И почти что те же самые люди, с небольшими добавлениями новых, делали то же самое, и точно так же побеждали. Во всяком случае, пока.

И всё их с Ниткиным и Двумя Мишенями послезнание не помогало. От советов отмахивались, предостережений не слушали. И даже опекун Пети Ниткина, его двоюродный дядя, настоящий генерал, благодушно внимал поневоле отвлечённым петиным построениям, но, разумеется, в делах своих не принимал их во внимание ни на йоту.

И вот они всё равно отступают, с безумной надеждой, что сумеют вернуться.

Татьяна вдруг замолчала, с удивлением воззрилась на Фёдора; да так, что ему стало не по себе.

— Что-то вы знаете, милый Федор, — прошептала она. — Что-то совершенно ужасное. Не ведаю, что это и изведать боюсь… но тьма, тьма там адская.

Она дрожала.

— Кары, кары господни!..

Тонкие скульптурные пальцы поспешно схватили обернутый сафьяном молитвослов, прижали к груди.

Федор невольно потянулся, с одной мыслью — прикрыть эти мраморные пальчики, защитить, уберечь; и, опять же, в эти моменты он совершенно не думал о Лизе.

И он накрыл их своими. Пальцы её не отдёрнулись, остались, даже сплелись неуловимым движением с его собственными.

Татьяна замерла, глаза широко раскрылись… и тут дверь санитарного вагона распахнулась, ввалились сразу двое — знакомый фельдшер Михеич тщетно пытался не пустить какого-то здоровяка в чекмене казачьего императорского конвоя.

— Куды прёшь, орясина, увечные тут!..

— Да тихо ты, борода нестроевая!.. Ваше императорское высочество, Государь, и ваш батюшка, Наследник-Цесаревич, изволили требовать вас немедля к ним!..

Федя замер, поражённый громом. Или шрапнельной пулей.

Ваше императорское высочество.

Боже, Господи Боже Сил, как же он так опростоволосился, как он мог не узнать — хотя обязан был! — её императорское высочество великую княжну Татиану Николаевну?..

Он с ужасом воззрился на собственные ладони. Как он дерзнул?!.. и что теперь будет?!..

— Хорошо, — великая княжна низко-низко потупилась. На Федора она тоже не глядела. — Передайте Государю и батюшке, что я немедленно буду.

И пошла прочь, поплыла, медленно-медленно, словно ожидая, что её окликнут, остановят — хотя зачем, почему и для чего?..

А у Федора только вырвалось:

— Виноват, ваше императорское высочество! Покорнейше прошу простить!..

Жалкие, мёртвые, напыщенные слова, словно наколотые на иголку собирателя выцветшие бабочки в энтомологическом кабинете.

Татиана не обернулась. Да и чего ей оборачиваться на обнаглевшего кадета, осмелившегося вот так запросто касаться Её!..

Нет, теоретически они могли бы встретиться на балу, на выпускном балу корпуса, старшая сестра Татианы, великая княжна Ольга, танцевала у александровцев в прошлом году, и тогда, быть может — но не так же!..

От ужаса бедный кадет совсем позабыл, что сама великая княжна тщательно блюла инкогнито.

И так застыл, потрясённый, не в силах лежать, но не в силах и двинуться, казалось, предложи ему отделить сейчас душу от бренной плоти — согласился бы не раздумывая, чтобы только полететь бы этой душой следом, оправдаться, объясниться, сказать, что он не хотел, что он не таков, что он… что он…

Собственно, Федор и сам не знал, чего именно он «не хотел».

Она ж теперь ко мне и не подойдёт небось, думал он покаянно. Мыслимое ли дело — великую княжну за руки хватать, словно сенную девку!.. Ох, ох, как же он не догадался, как же не увидал ничего?..

Хотелось исчезнуть, раз и навсегда, расточиться и растаять. Чтобы не видели, не слышали, и сама память о нём бы исчезла.

Так он и застыл, пока не впал в благословенное забытье; но и сон Федора был тяжек, полон смутных, но грозных видений.

Из дневника Пети Ниткина, 13 ноября, Елисаветинск.

«…Я знал, что Федя долго жил в этом городе. Расквартированный здесь 2-ой Таврический стрелковый полк, составленный из уроженцев богатой южной губернии, под началом полковника Бусыгина — сидевшего в полковниках уже много лет, да так и не сделавшегося генералом — остался верен. Нижние чины не разбежались делить землю — наверное, потому что со времен Петра Аркадьевича Столыпина здесь все из общин вышли, землю поделили, выкупили, в общем, стали хозяйствовать сами. И села тут были большие, зажиточные, не чета северным великорусским губерниям.

Мы прибыли на рассвете 13 ноября. Нас не встретили рабочие дружины, никто не пытался заваливать мосты или разбирать рельсы. Уездное начальство высыпало встречать; прибыло и начальство губернское, однако донецкие города оставались ненадёжны, по слухам, большевики уже во-всю вели агитацию в Юзовке и прилегающих заводах.

Прибыло из Новочеркасска и депутация Всевеликого Войска Донского. Я оставался с нашими александровцами, и видел не столь многое; но мы, в числе иных частей, прошли торжественным маршем по главной улице Елисаветинска, был отслужен молебен, Государь молился среди толпы народа.

Как же отличалось это от того, что видели мы во Пскове и иных северных городах!..

Признаюсь, что и я несколько воспрял духом.

Всюду по центральным улицам открыты всю ночь были разные заведения, где возглашались здравицы Государю и тосты за скорую и неизбежную победу над смутьянами. Удивительно, но даже многие из тех, что прошли с нами уличные бои Санкт-Петербурга, поддались этому порыву. Многие — но не Две Мишени.

Расположением нашим определили местную мужскую гимназию; занятия были прекращены, к немалой радости гимназистов, без толку крутившихся вокруг нас и изводивших моих товарищей всякими глупыми вопросами. Желторотики, что они видели? Что они понимают?..

Эшелон за эшелоном нашей Добровольческой армии разгружались на вокзале Елисаветинска, все подъездные пути оказались забиты вагонами. Устраивался штаб, куда попытались вытребовать Две Мишени, но тот отказался (небывалое дело!), заявив, что должен остаться с нами, своими кадетами.

Хлопот, конечно, было с преизлихом. Младшие роты, которых не успели распустить на руки родным; средние роты, которым надо было учиться; где размещать, чем кормить, что делать?..

Не без скромной гордости укажу, что полковник Константин Сергеевич Аристов удостоил меня особого своего доверия.

Мы, как могли, преобразовали гимназию под свои нужды. Выбывших преподавателей пришлось замещать нам, старшим кадетам. Мне было доверено вести физику и химию, благо соответствующие кабинеты имелись и даже оказались неплохо оборудованы…»

«… 15 ноября.

Вокруг продолжается какой-то странный, пугающий меня праздник. Мало кто что-то делает; все празднуют „избавление Его Императорского Величества и всё Августейшее Семейство от опасности“. Две Мишени ходит мрачнее тучи. Несколько рот были посланы к Ростову, Таганрогу, Мелитополю и Юзовке с Луганском. Мелитополь встретил наши части колокольным звоном, Ростов, кажется, даже и не заметил — тут заняты были вывозом урожая, ибо черноморские порты исправно работали, а банки, к моему полнейшему изумлению, столь же исправно совершали переводы в и из Германии, с каковой мы пребывали, если мне не изменяет память, в состоянии войны.

А вот Луганск с Юзовкой огрызались. Там уже с утра до ночи рвали глотки прибывшие большевицкие агитаторы; многие рабочие, я знал, были вполне зажиточны, но заводы расширялись, нанимали новых людей, и вот они, подмастерья, чернорабочие, уборщики, носильщики, землекопы — поддались.

Заводские посёлки опоясались баррикадами.

Наши роты вернулись, не имея приказа на подавление смуты.

К вечеру 15 ноября пришли телеграммы, что Харьков, Изюм, Славянск — все заняты красными войсками. Можно было оценить оперативность большевицкого командования — они не мешкали, перебрасывая новосформированные стрелковые дивизии железной дорогой на юг всеми возможными маршрутами.

Никто из нас не имел никаких сведений от родных, оставшихся в Москве, Петербурге, Гатчино или иных местах. Сева Воротников тоже мучился — телеграммы в Сибирь не принимались.

Правда, приходили и хорошие новости. Кубанское казачество не пошло за большевиками — такие сведения поступили из Екатеринодара. Однако, когда я спросил Две Мишени, когда нам ожидать подкрепление из числа кубанцев, он лишь покачал головой.

— Большевикам они отказали, да, Петр, — сказал он мне шёпотом. — Но и подтвердить свою присягу Государю как-то не спешат. Тянут, хитрецы. У них, мол, немирные горцы зашевелились. Им, дескать, никак сейчас станицы ни Терской, ни Кубанской, ни Черноморской линий не оставить».

Глава IV.4

«Да как же так, Константин Сергеевич?» — спросил я тогда. — «Казаки же! Опора престола! Вернейшие из верных!..»

Две Мишени был очень мрачен. Наверное, чуть ли не единственный во всей той праздничной толпе, что полнила Елисаветинск.

«Казаки тоже разные бывают», — нехотя ответил он. — «Да и большевики здешние… умней оказались. Ты понимаешь, умнее тех».

Я понимал.

Никаких «расказачиваний». Наоборот — обещания, обещания и ещё раз обещания. Всего и вся. Сохранения привилегий, освобождение от полицейских обязанностей. Земля, воля, отмена обязательной службы. Живи — не хочу.

Это я успел прочитать в их прокламациях.

Ждут, в общем, чья возьмёт.

И прибывший в Елисаветинск Алексей Максимович Каледин, начальник 12-ой кавдивизии — он просто начальник кавдивизии, и не догадывается, что под иным небом суждено ему было ненадолго стать донским атаманом только для того, чтобы совершить великий грех самоубийства, полностью разочаровавшись во всём и во всех.

Но пока — все ещё были живы, все те, чьи имена я помнил по той истории — и Лавр Георгиевич Корнилов, и Федор Артурович Келлер, «первая шашка Империи», и другие, которые переживут поражение и уйдут в эмиграцию — чтобы в громадном большинстве умереть на чужбине…

Федя Солонов грезил, не то наяву, не то в полусне. И вроде бы не с чего, он поправлялся, рана, хоть и тяжёлая, заживала. Но вот после того, как выяснилось, что сестра милосердия Татиана есть Её императорское высочество великая княжна Татьяна Николаевна, он впал в какое-то оцепенение.

И вроде б не с чего — княжна вернулась к исполнению обязанностей медсестры санитарного поезда, только на Фёдора глядеть теперь избегала и ничего ему не говорила. Не гневалась, нет — то отмалчивалась. А если и бросала взгляд — так грустный, полный печали, но никак не сердитый. А он, Федор, заговорить сам, понятное дело, не осмеливался.

Он так и лежал на узкой койке, покачивавшейся в такт движению поезда, и к нему внезапно стали приходить картины, что он сам считал напрочь стёртыми из памяти…

Петроград, 24–25 октября 1917 года.

Он вновь мальчишка, «младший возраст», седьмая рота, первое отделение. И они — Две Мишени, Ирина Ивановна, Петя Ниткин, Костя Нифонтов и он сам, Федор Солонов — пробираются осенними улицами города, почти неотличимого от Петербурга его реальности. Правда, тут нет немцев, и Временное правительство — а не «Временное собрание» — заседает в Зимнем дворце, а не в Таврическом. В остальном же — похоже, очень похоже.

…Словно он, Федор Солонов, восемнадцати лет от роду, читал и комментировал книгу собственных воспоминаний себя, двенадцатилетнего.

Трое мальчишек в кадетских шинелях, высокий военный и молодая женщина — в устье Литейного проспекта. Сам мост перед ними — никем не охраняется, дальше за спинами, напротив окружного суда — небольшой казачий патруль, казаки неуверенно озираются и, похоже, намерены вот-вот скрыться.

Юнкера Михайловского артиллерийского училища, прибывшие к мосту ранее, позволили себя разоружить. Они не хотели сражаться. Не понимали, за что.

Временное правительство уже обречено, практически весь город за ВРК. Пройдёт совсем немного времени, и «штурм Зимнего дворца» поставит точку. Большинство его защитников успеет расползтись кто куда, с обеих сторон убито будет шесть человек, хотя, обороняй здание хотя бы одна рота александровских кадет, штурмующие умылись бы кровью.

Но здесь нет роты александровцев, нет даже взвода. Есть трое мальчишек, подполковник и учительница русской словесности — против тысяч и тысяч распропагандированных, истово верящих большевикам солдат и балтийских матросов, против апатичных питерских обывателей, презирающих «ничтожного Керенского», хотя они же сами весной готовы были носить его на руках…

Всё это знает восемнадцатилетний Федор Солонов, лежащий в вагоне санитарного поезда. Он же двенадцатилетний просто жмётся поближе к Константину Сергеевичу и Ирине Ивановне, со страхом глядя на горбатый изгиб Литейного моста.

И вот оно, то, что помнилось ему с самого начала — две фигуры, без спешки, но и не особо мешкая, спускающиеся с моста. Один в рабочей тужурке, с усами, другой, куда старше, в поношенном пальто, с перевязанной щекой и в старой кепке.

Две Мишени и Ирина Ивановна напряглись.

Федор Солонов знал, что сейчас произойдёт. Он знал, кто эти двое.

Константин Сергеевич шагнул им наперерез. Усатый телохранитель успел дёрнуться, но это было всё, что он успел. Плоский браунинг в руке подполковника изрыгнул огонь. Две пули в грудь усатого, третья — аккуратно в лоб человека с перевязанной челюстью.

Больше выстрелов не потребовалось.

— В Неву, обоих! — рявкнул подполковник.

И на сей раз видение не оборвалось.

Они все без слов и вопросов кинулись помогать. Даже Костька Нифонтов, даже Ирина Ивановна. Тяжелые тела переваливались через перила, со всплесками падали в тёмную воду, и что было с ними дальше — Федя уже не видел, потому что Две Мишени уже тащил их всех за собой, прочь с моста, прочь с Литейного, налево, на Воскресенскую набережную и ещё дальше.

Если кто-то и слышал выстрелы, то прибежать на них было уже некому.

Город погружался во тьму безвластия, когда каждый за себя и один Господь за всех.

… Остановились, только когда все начали задыхаться. Позади остался целый квартал, устье Воскресенского проспекта^[13], они повернули направо.

Здесь, на углу со Шпалерной, вновь свернули налево, по направлению к Смольному. Навстречу торопливо двигалась солдатская колонна, вразброд, без всякого порядка. Проехал броневик; непохоже было, чтобы раздавшися только что выстрелы хоть кого-то взволновали. На подполковника, Ирину Ивановну и кадет никто не обратил внимания.

…Они шли быстро, так быстро, как только могли. Смольный довольно далеко от Литейного, ночь сгустилась, фонари никто не зажигал.

Костя Нифонтов захныкал, что ему страшно, что он голодный и вообще, что происходит? Когда они выберутся отсюда?

— Тихо ты! — прикрикнул Федя. — Нюни подбери! Ты кадет или кто?

— У тебя не спросил! — зло прошипел Костька.

— А ну хватит! — вмешалась Ирина Ивановна. — Костя, нам надо…

— Вам надо, вы и делайте! — обиженно вскрикнул тот.

— И ты будешь делать, — вдруг тихо, но жутко сказал Аристов, надвинувшись на сжавшегося Костю. — А не станешь, помешаешь, щенок — возьму грех на душу, сам порешу!

— Константин Сергеевич! — ужаснулась Ирина Ивановна.

— Вы не помните, чем здесь оно всё закончится? — сухо оборвал её подполковник. — Всё, довольно разговоров, вперёд!

— Куда?.. — несмотря ни на что, проныл Нифонтов.

— В Смольный, куда же ещё, — пожал плечами Две Мишени.

… Бывший институт благородных девиц, само собой, не спал. Здесь горели костры в сквере, стояли броневики, толпились люди с оружием, но особенного порядка не чувствовалось. В здание то и дело вбегали какие-то люди, кто-то требовал на входе мандаты, но на самом деле строгого контроля не существовало. При этом в Смольный тянулись целые вереницы людей, которые, казалось бы, никак не должны были присутствовать в легендарном «штабе революции»: шли рабочие, солдаты, офицеры, юнкера, какие-то гражданские, хватало и женщин^[14].

Две Мишени с непроницаемым лицом шёл прямо ко входу, Ирина Ивановна по другую сторону, трое кадет — меж ними.

— Что бы ни случилось, — сквозь зубы цедил Константин Сергеевич, — вы, господа кадеты, чуть что — падайте на пол, старайтесь укрыться за мебелью. Вы ничего не знаете. Попадётесь — ничего не отвечайте, молчите, если профессор Онуфриев прав — нас не удержат здесь никакие стены. Всё понятно? — падайте и лежите!

— Мы тоже можем стрелять! — возмутились дружно Федя Солонов и Петя Ниткин, Костик мрачно отмолчался.

— Можете. Но не будете, — отрезал Две Мишени.

…Они вошли внутрь. Их никто не остановил, вооружённая толпа пребывала в странной, почти дикой экзальтации. Вспыхивали и разносились по этажам самые дикие известия, Федор Солонов-старший знал, что они дикие и не имеют ничего общего с реальностью, Федор Солонов-младший вообще к ним не прислушивался. Его просто трясло.

— Третий этаж… — услыхал он слова Аристова. — Нам нужен третий этаж…

Именно там, в коридоре, они впервые услыхали паническое:

— Товарищ Ульянов пропали! И Эйхе с ним!..

Глава IV.5

Весть покатилась, словно валун с горы. Кто-то попытался кричать, мол, не разводите панику, кто-то — да откуда вы это взяли; но люди в переходах и на лестницах Смольного замирали, вытягивали шеи, крутили головами; Две Мишени с тройкой кадет и Ириной Ивановной поднимались всё выше.

Профессор Онуфриев говорил — где там что было в точности, никто уже не скажет. Придётся ориентироваться на месте. Но что нужно на третий этаж — это так.

Наверное, только в эту ночь у них могло всё получиться. Вчера тут ещё не успели собраться все, кто должен был собраться. Назавтра охрана Смольного будет существенно усилена, на каждом углу, на каждой лестничной площадке и в каждом коридоре станут требовать «мандаты», но сегодня…

Сегодня тут царит хаос революции.

Все двери настежь, беспрерывно звонят телефоны — городская станция в руках верных ВРК войск, линии связи Зимнего уже отключены; не составляет труда понять, где именно «на третьем этаже» находится сейчас мозговой центр восстания.

Возгласы о «пропавшем товарище Ульянове» катились по зданию. Кто-то срывался с места, грохоча сапогами, бежал куда-то; кто-то уже распоряжался «послать самокатчиков»; но та самая «небольшая угловая комната», где «непрерывно заседал комитет» была уже совсем рядом.

Однако именно на подступах к ней дорогу преградили трое «братишек», балтийских матросов в бескозырках без лент.

— Куда?! И чего с мальцами?!

— Имеем важные сведения для Военно-революционного комитета, — отчеканил Две Мишени. — Генерального штаба подполковник Аристов, явились служить трудовому народу!

— Какие ещё сведения? — балтийцы перегораживали им путь. Позади уже начал скапливаться народ, раздались нетерпеливые выкрики.

— Что у вас там? — из дверей высунулась фигура в круглых очках, с острой бородкой клинышком. Голос властный, привыкший отдавать команды.

— Подозрительных задерживаем, товарищ Троцкий!

— А подозрительных расстрелять, да и вся недолга, — нервно засмеялся Лев Давидович.

Он, конечно, шутил. Это все понимали; но один из матросов резко сдёрнул винтовку с плеча:

— Генерального штаба полковник, говоришь?.. А ну, иди сюда, щас проверим, какой такой ты полковник…

— Подполковник, — холодно поправил Две Мишени. Коротко взглянул на Ирину Ивановну, и она столь же коротко кивнула.

— Падайте! — выкрикнула она в следующий миг, выхватывая плоский дамский браунинг.

Другой браунинг, куда внушительнее, оказался в руке Константина Сергеевича.

Выстрелы загремели часто-часто, а кадеты, все трое, дружно, как учили, плюхнулись на пол.

Позади завизжали, завопили, завыли, но Ирина Ивановна уже развернулась, прикрывая Аристову спину и маленький пистолет в её руки бил без промаха — по тем, кто попытался схватиться за оружие.

Федя Солонов, упав было ничком, тут же вскочил на четвереньки, выстрелы гремели над самым ухом и падали, отскакивая от пола, стреляные гильзы.

Товарищ Троцкий, он же Лейба Давидович Бронштейн, сын богатых арендаторов, на миг застыл в дверном проёме. Острые глазки за стеклами очков вдруг расширились, рука дёрнулась к карману брюк (знаменитого френча он тогда ещё не носил), но Константин Сергеевич Аристов оказался куда быстрее.

Пуля браунинга калибром 7,65 миллиметра разнесла круглую стеклянную линзу очков, вошла в глаз и поразила мозг. Вторая пробила лобную кость черепа, но этот выстрел был уже не нужен — падающий на пол человек был мёртв.

Лев Троцкий, «демон революции», номер два в списке профессора Онуфриева — лежал на затоптанном грязном полу некогда блиставшего чистотой Смольного института благородных девиц, мёртвый, как камень.

Но тут кто-то уже разобрался, что к чему, и первая ответная пуля ударила в стену — мимо, человек явно в запале.

— Вперёд! — гаркнул Две Мишени, стремительно меняя обойму.

…Военно-революционный комитет не успел разойтись по районам Петрограда, координируя рабочие и солдатские отряды. Все они были здесь — Антонов-Овсеенко и Подвойский, Садовский и Фомин, Евсеев и Скрипник, Аванесов и Голощёкин, Молотов и ещё несколько человек.

Кто-то из них лихорадочно пытался вытащить застрявший в кармане револьвер. Кто-то, видимо, безоружный, метнулся зачем-то к окнам, но прыгать не решился, высоко, третий этаж.

Самый смелый и ловкий выхватил-таки оружие, Две Мишени, не дрогнув, всадил тому пулю в лоб. Нажал кнопку, выпала пустая обойма; одним движением Аристов перезарядил браунинг, пока Ирина Ивановна держала всех остальных на мушке.

— Дверь, Федор, Петя! — рыкнул подполковник.

Дверь они успели захлопнуть и подпереть столом, и она тотчас треснула, насквозь пробитая винтовочной пулей.

— Номер три, Антонов-Овсеенко, — громко сказал Аристов и выстрелил.

И почти сразу выстрелила Ирина Ивановна.

Человек в поношенном костюме с несвежим воротничком опрокинулся, с грохотом повалив стул, из разжавшихся пальцев выпал револьвер.

— Мы сдаемся! — крикнул кто-то; а другой кто-то, рыча, прыгнул прямо на Ирину Ивановну. Пуля встретила его в воздухе, тело тяжело ударилось об пол.

— Где-то тут должны быть патроны, — хладнокровно бросила госпожа Шульц.

— Пощады! — сразу двое вскинули руки вверх. — Сдаемся, пощады, сдаемся!

И сразу же…

— Хрен тебе! — могучего сложения мужчина замахнулся стулом, пули ударили его в плечо и грудь, затем в голову и он упал на колени.

Две Мишени хладнокровно перезарядил браунинг и продолжал стрелять.

— Номер четыре… Крыленко.

— Номер пять… Молотов.

— Да мы же сдались!.. — истерично взвизгнул кто-то, вжавшийся в угол.

Аристов молча выстрелил. Голова взвизгнувшего дернулась, тупо ударилась о стену, штукатурка сделалась алой.

Входная дверь меж тем трещала вовсю, в неё стреляли и били прикладами, но Смольный институт ладили на совесть.

Военно-революционного комитета Петроградского совета больше не существовало.

Оставалось только одно — как-то отсюда выбраться…

— Патроны, — очень спокойно проговорил Две Мишени. — Где-то тут у них точно должны быть патроны…

Интерлюдия 1.1

Ленинград, лето 1972 года, Комарово, Академический посёлок

Юлька Маслакова была абсолютно и совершенно счастлива. Наверное, это было неправильно — ведь мама уехала, уехала надолго, и она, Юлька, должна скучать и страдать, но она совсем не скучала. Уж слишком интересно, невероятно интересно было всё, что с ней происходило.

С того самого момента, как она безошибочно указала на место, где стояла исчезнувшая «машина времени» (на самом деле, конечно, никакая не «машина» и уж тем более не «времени»), профессор Николай Михайлович Онуфриев не оставлял Юльку в покое. На бесшумно скользящей по дороге «волге» (Юлька никогда не ездила на подобных машинах, на такси у них с мамой попросту не бывало денег) профессор возил Юльку на работу в институт, сажал в кресло, на манер зубоврачебного, обклеивал электродами, словно в больнице, снимал какие-то «показания».

Кстати, дядю Сережу почему-то перевели в другой отдел, на совсем другую работу, отчего он сделался совсем злым, ну точно Карабас-Барабас или Бармалей. Хорошо, что школа кончилась, а то явился бы за Юлькой туда — она теперь его боялась.

Несколько помощников Николая Михайловича, как поняла Юлька, тоже посвящены были в тайну, и к ней, Юльке, относились с каким-то удивительным трепетом.

— Да ничего эти энцефалограммы не покажут, Эн-Эм, — уверенно говорил низкорослый широкоплечий крепыш, с бородой от уха до уха и в свитере крупной вязки под горло, в каких ходят туристы. — Это же суперструктура, четвертая система, мы же пробовали обсчитать…

Профессор Онуфриев, или Эн-Эм, как его тут все звали, молча кивал, хмурился, глядел на бесконечные бумажные ленты, исчерченные волнистыми линиями.

— Вы ж давно их предсказали, «чувствующих», — продолжал крепыш. — Пашка ваши же, Эн-Эм, вычисления, просто довел до логического конца.

Профессор недовольно поморщился.

— Суха теория, Миша, голубчик. Мне это представлялось не более, чем забавным математическим экспериментом, расширением применения наших вычислительных методов к структуре нейронных связей мозга…

— А теперь стало ясно, что «чувствующие» — реально существуют! — строго сказал бородатый Миша. — И вы, вы, Эн-Эм, их предсказали, не отпирайтесь!

— Нобелевскую премию нам всё равно не дадут, Миша, урежьте, голубчик, восторги. Задумайтесь лучше, какова вероятность, что «чувствующей» оказалась вот эта девочка, одноклассница моего внука, а не мы с вами?.. В храм заглянуть желания не возникает?

— Ну Эн-Эм, ну бросьте вы это поповство! — отмахнулся Михаил. — У нас наука! У нас прорыв! На десять нобелевок! И на столько же ленинских, то есть я хотел сказать…

— Вот во всём вы, Миша, работник превосходный — и усердный, и внимательный, и воображение у вас работает, как теоретику и положено, и с красными-белыми всё правильно понимаете, а того лишь никак не уразумеете, что России без веры никак, мой дорогой.

— Ну, Эн-Эм, ну вы же сами всё понимаете… — принимался спорить коротыш и Юлька тут уже переставала слушать. «Про Бога» — это было просто страшно. Церкви она боялась. Там были какие-то жутковатые «попы», которые «торговали опиумом для народа», там толпились столь же жутковатые старухи в уродливых салопах и платках, туда не ходили пионеры и октябрята, плохое, это, в общем, было место. И недаром в книжках и фильмах попы либо помогали белякам с кулаками, либо сами убивали наших — красных. И почему же такой хороший, такой добрый профессор — ходит, оказывается в эту ужасную церковь?..

…Но потом они возвращались обратно на загородную дачу, где ждал друг Игорёк, комаровский пляж, светлый песок и лёгкий прибой, в котором можно брести по колено долго-долго, а дно всё не будет понижаться. И они, спустившись лесной тропой до Приморского шоссе, перебежав его, увлечённо строили запруды на впадавшем в залив ручье, или просто валялись на солнышке; чтобы потом вернуться домой, и помогать Марии Владимировне — Юлька с каким-то удивительным даже для неё самой удовольствием помогала накрывать на стол, доставать старинные тарелки с вензелями, старое же серебро, украшенное гравированными инициалами; Николай Михайлович переодевался в «вечернее», обычно он даже дома ходил в белоснежной рубашке со строгим галстуком и запонками.

А потом Мария Владимировна садилась к фортепьяно. Играла Шопена, почему-то особенно его. Правда, в один из вечеров она сыграла совсем не классику. И вид у добрейшей Марии Владимировны был совсем недобрый.

Мотив был донельзя знакомый.

«По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд, чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот…»

Юлька сама не раз с удовольствием это пела в школьном хоре.

А тут слова оказались какими-то совершенно иными.

Припев тоже был странный, полузнакомый — про какие-то «офицерские заставы», которые «занимали города». Какие-такие «заставы», если должно быть «партизанские отряды»?

— Игорёх, про что это бабушка? — осторожно, шёпотом спросила Юлька. И тут вдруг вспомнила — столкновение с дядей Сережей у подъезда Игорева дома, когда у профессора вырвалась эта странная фраза — про Дроздовский славный полк, шедший «из Румынии походом». — Ой, я дурёха, это же… это же…

— Это марш нашего Дроздовского полка, милая, — повернулась Мария Владимировна. — Прошедшего и впрямь от Румынии до Дона. Ты, поди, в школе-то про это не учила…

Юлька замотала головой. История у них была только «древнего мира», с развалинами Пальмиры на обложке. А до этого только «Рассказы по истории СССР», где, само собой, никаких «дроздовских полков» не имелось. Про Олеко Дундича — да, про Котовского, про Буденного — пожалуйста, а из беляков — Колчак, Деникин да Врангель, «чёрный барон». Рассказывалось, как колчаковцы ходили в «психическую атаку» на дивизию Василия Ивановича Чапаева — «Раннее утро. В окопах залегли чапаевцы. Они настороженно вглядываются вдаль. Бьют барабаны: это белогвардейцы пошли в атаку. С винтовками наперевес, в черных мундирах, с царскими орденами на груди, они идут стройными рядами, как на параде, чётко отбивая шаг…»^[15].

А бабушка, допев и принявшись разливать чай — стала рассказывать, мерным спокойным голосом. О том, как в конце Великой Войны, или «первой мировой», как её стали называть потом в СССР, разваливалась некогда могучая русская армия, поддавшись сладким посулам агитаторов, и как среди этого хаоса Генерального штаба полковник Дроздовский собрал на Румынском фронте отряд добровольцев, отправившихся в долгий поход из города Яссы на Дон, чтобы присоединиться к Добровольческой армии.

Как шли степями, сохраняя строгий порядок и дисциплину. Всего одна тысяча человек, готовых сражаться за единую и неделимую Россию. В дороге отряд разросся; в Мелитополе дроздовцев встречали как освободителей.

— Все улицы были народом забиты, — негромко говорила бабушка. — Стеной стояли. Крестили, плакали. Хлеб-соль подносили. Сколько с «дроздами» потом ни говорила — все одно и то же рассказывали. Не сговориться…

— Ах, Мурочка, ну что ты бедной девочке покоя не даешь, — вмешался Николай Михайлович. — Сама же понимаешь, что им в нынешней школе внушают…

— Нет-нет! — вдруг вырвалось у Юльки. В конце концов, это же было так интересно! Игорь же как-то со всем этим справляется, и ничего!

Тут она, правда, вспомнила, что Игорь, обычно блестяще и подробно отвечавший на уроках истории, получая «5+» и благодарности, про революцию и гражданскую войну — ни гу-гу, сидел, глядя в парту, тише воды ниже травы.

Теперь она поняла, почему.

— А… а вы, бабушка, вы с ними были? С дроздовами?

— Нет, милая. Мы с Николаем Михайловичем раньше из Ростова ушли, с последними добровольцами. Ледяной поход; не слыхала небось?

Юлька только помотала головой.

Мария Владимировна и Николай Михайлович переглянулись.

А потом бабушка, поднявшись, подошла к Юльке, погладила по голове.

— Милая моя, хорошая… правда — она вещь тяжкая. Когда думаешь одно, а говорить надо вслух совсем другое. У нас найдётся, что тебе почитать. Только помни, что об этом — никому, никогда, ни за что! Это ты понимаешь?

Юльке стало не по себе. Об этом в школе нет-нет, да и говорили, правда, шёпотом: что кто-то из старшеклассников принёс в класс нечто, под странным названием «самиздат», с какой-то ужасной клеветой, за что был вызван к директору и чуть ли не отчислен.

Но сейчас она себя пересилила. В конце концов, она же смотрела «Адъютанта его превосходительства»^[16], там белые офицеры были очень даже ничего, совсем не такие страшные, как в книжках про революцию. Значит, можно про них читать, и даже ничего!

— Про Ледяной поход наш после поговорим, — властно сказала бабушка. — А пока бегите, бегите! Вот, Вадим с Наташей уже за окном маячат. Небось опять к себе звать, костёр палить, картошку печь?..

Интерлюдия 1.2

…Костёр они и впрямь палили, на соседнем участке, на краю глубокого заросшего оврага. И пекли картошку в золе; а потом ещё долго сидели на крыльце Игорьковой дачи, глядя на звёзды.

— Знаешь, я тебе завидую даже, — признался мальчишка, и Юлька невольно покраснела. — Ты эвон кто теперь! «Чувствующая»! Круто!

— Зыкинско, — согласилась Юлька. — Только… это, знаешь, всё равно что блондинка или брюнетка, или там рыжая. Какой уж родилась. Ну и что теперь, а? Как думаешь? Что с того, что я «чувствующая»?

Игорёк долго чесал затылок.

— Дед говорил — нет, ты сама, без машины, по потокам скакать не сможешь…

— А жалко, — вздохнула Юлька.

— Ничего не жалко! — строго сказал Игорёк. — Пропала бы ни за понюшку табаку! Провалилась бы в тартарары, а как обратно выбираться — не знала бы!

Он был прав, и Юлька невольно поёжилась.

— Ба говорит — по аналогиям можно понять, как машину усовершенствовать. Её же, как ни крути, заново строить тут надо.

— А есть ещё где-то? — жадно спросила Юлька, и тотчас прикусила язык. Конечно, расспрашивать про это было нельзя.

— Не знаю, — отвернулся Игорёк. — Дед и ба не говорят. Но должна быть. Ты же помнишь, что твой дядя Серёжа говорил. У него и тех, кто с ним точно есть. Наверное, и у деда и его команды тоже найдётся. Только нам про это говорить не надо! Как бы не вышло чего, — и он выразительно указал глазами наверх.

Юлька смутилась. Никогда они с мамой ничего не говорили «такого», чтобы «против страны». Она, Юлька, всегда была как все. С горящими глазами смотрела «Неуловимых мстителей», хохотала, когда Савелий Крамаров уморительнейше выдавал «А вдоль дороги мёртвые с косами стоять — и тишина!». Смеялась и над карикатурными беляками-эмигрантами, потешно лупившими друг друга в парижском кафе, выясняя, кто тут «настоящий император всероссийский», в новом, только что вышедшем фильме «Корона Российской империи или снова неуловимые»^[17].

И вдруг ей стало стыдно.

— Игорёх, а этот ледяной поход… Ба твои и дед там были ведь, да?

— Были, — кивнул мальчишка. — Из Ростова через степь, через снег… и пяти тысяч штыков не набралось, хотя звались «армией»… И дошли до Екатеринодара…

— Это где?

— Краснодар теперь зовётся. Красных войск разбили — тьму! Побеждали вдесятеро сильнейшего, да, именно так! — Игорь разволновался, словно это он сам ходил через ледяные просторы Кубани.

— Да ну? — не поверила Юлька.

— А как ты думаешь? — Игорёк упёр руки в боки. — Думаешь, у Антона Ивановича…

— Это кто?

— Деникин! Антон Иванович Деникин! Думаешь, у него миллионы в армии были, когда он до Орла дошёл? Нет! Красных всегда больше было! Разутый, раздетый отряд, кто в чём из Ростова вышел — так и шагали!..

Юльке стало как-то не по себе. Её всегда учили, что беляков было видимо-невидимо, Антанта им помогала, снабжала всем необходимым, были они сыты, до зубов вооружены, в красивой форме (как она видела в кино), и только потому им, белякам, сперва что-то удавалось захватить. Но потом налетали красные конники, и белые разбегались в ужасе, бросая оружие и сдаваясь в плен.

— Я должна узнать! — вырвалось у Юльки.

— Узнаешь, — посулил Игорь. — Ба расскажет. Она медсестрой прошла — сперва так, а потом как раз с дроздовцами…

Мария Владимировна, словно услыхав, высунулась на крыльцо.

— Будет вам, полуночники, — пожурила она ласково. — Спать пора!

— А… а вы мне расскажете, про ледовый поход?! — выпалила Юлька.

— Расскажу, — бабушка враз сделалась очень серьёзной. — Всё расскажу, Юленька. Мало нас осталось, кто сам всё видел, а остальные… — она лишь махнула рукой. — Верят всякой белиберде.

— Историю пишут победители, — с донельзя важным видом обронил Игорёк. И гордо надулся.

Юлька хихикнула.

Они вошли в дом, Мария Владимировна заперла дверь. Из кабинета появился профессор, устало потирая глаза и держа очки в свободной руке.

— Николай Михайлович! А можно спросить? — сегодня выдался какой-то совершенно особенный день, Юлька набралась храбрости. — Про… про них.

Игоревы бабушка с дедом обменялись понимающими, хоть и несколько печальными взглядами.

— С ними всё хорошо, милая, — бабушка обняла Юльку за плечи. — Они уже дома, в своём мире, в своём времени…

Но отчего-то Юля Марии Владимировне не поверила.

Глава V.1

Петербург, ноябрь-декабрь 1914

Бывшая Дворцовая, а ныне — площадь Карла Маркса была заполнена народом — солдаты в шинелях, моряки в чёрных бушлатах, над плечами блестят штыки винтовок; обыватели в тёмных пальто. Есть и «бывшие» — относительно прилично одетая публика, правда, одежда их утратила лоск, изрядно грязна, перепачкана, кое-где прожжена и порвана. Они работали — убирали сваленные в беспорядке доски разобранных лесов, грузя их на подводы собранных тут ломовиков.

Вершину Александрийского столпа закрывало просторное серое полотно; у подножия поднималась украшенная кумачом трибуна, заботливо прикрытая специальным козырьком от мокрого снега.

Перед трибуной толпа густела, сжималась, напирала на цепь красноармейцев, державшей открытый проезд от только что переименованной Миллионной, ныне — улицы видного борца за свободу тов. Халтурина.

Народ переговаривался вполголоса, дымил цигарками — с табаком стало плоховато, хорошие папиросы пропадали из лавок и в ход шли самокрутки.

Под трибуной, в самом низу, стоялирядом Ирина Ивановна Шульц и комиссар Михаил Жадов — их «особый батальон» выдвинут был обеспечивать охрану вождей революции, что должны были вот-вот прибыть на большой митинг.

Правда, к самим вождям их не допускали. Непосредственно Ульянова, Троцкого и других охраняли плечистые ребята Благомира Благоева. Молчаливые, спокойные, все, как один — на полголовы выше любого в толпе. Вот и сейчас — от двора Капеллы показалась вереница чёрных «руссо-балтов», конфискованных в царском гараже; первый лихо затормозил у самой трибуны, прикрывая мощным кузовом другой, подрулившие непосредственно к ступеням.

Из первого выскочили пятеро молодцов Благоева, ни на кого не обращая внимания, рассыпались, держа руки под полами кожаных пальто; из второго меж тем появились все трое «вождей великой революции», как писали газеты — товарищ Ульянов, председатель только что созданного Центрального исполнительного комитета, нового правительства советской России; товарищ Троцкий, председатель Петросовета; и, наконец, скромно державшийся чуть позади это пары Благоев, глава Чрезвычайной Комиссии по борьбе с саботажем и контрреволюцией, а так же по-прежнему глава Военного подкомитета Петросовета. Следом, вылезая из других машин, появлялись и остальные — Дзержинский, Зиновьев, Каменев — кто ещё не отбыл на Южный фронт.

Толпа встретила своих предводителей овациями. Ирина Ивановна тоже хлопала.

Товарищ Троцкий первым пролез к трибуне, взял в руки рупор.

— Товарищи! Славные бойцы великой революции!.. Приветствую вас на этой площади, некогда — «Дворцовой», а теперь — имени всемирно известного вождя и учителя мирового пролетариата, товарища Карла Маркса, основателя коммунистического движения, впервые объяснившего трудовому народу, что же такое этот «коммунизм» и почему к нему надо стремиться, почему именно коммунизм есть светлое будущее человечества!..

Он явно собирался говорить и дальше, но тут решительно вмешался товарищ Ульянов. Властным жестом забрал у слегка оторопевшего Льва Давидовича рупор:

— Спасибо, това г ищ Т г оцкий. Видите, това г ищи, у г еволюции на всё хватает и сил, и в г емени — и бо г оться с теми, кто посягает на её завоевания, и утве г ждать их в жизни, п г ичём не только штыком!..

Он сделал паузу, взмахнул рукой. Сделавшаяся знаменитой на весь мир кепка едва не слетела с облысевшего темени.

— Что мы видим, това г ищи, вот п г ямо пе г ед нами? Так называемый «александ г ийский столп», некогда увенчанный фигу г ой так называемого «ангела». «Ангелов», само собой, п г идумали попы, чтобы обманывать тёмный на г од; но мы с вами, пе г едовой от г яд г г ядущей ми г овой г еволюции, мы-то знаем, что никаких «ангелов» нет. Так зачем же ему тут то г чать, на самом видном месте, в самом се г дце г еволюционного Пете г бу г га?

— Незачем! — выкрикнули из толпы. — Долой его!

— Именно! — подхватил Ульянов. — Долой его! Так мы и сделали. Но не пгосто так! Геволюция ничего не газгушает без смысла. Напготив, она заменяет стагое, отжившее, новым, геволюционным!.. Товагищ Тгоцкий, пгошу!.. — и широким жестом протянул Льву Давидовичу рупор. Председатель Петросовета не растерялся.

— Вместо бессмысленных фигур так называемых «ангелов» мы открываем памятник основателю всего коммунистического движения, товарищу Карлу Марксу!..

— Чьи идеи всесильны, потому что ве г ны! — воспользовался мгновенной паузой Ульянов.

— Именно, товарищи! — и Троцкий что было сил рванул веревку.

Серое полотнище, окутывавшее верх колонны, соскользнуло, стало падать, раскрываясь, словно голодный призрак.

На верху столпа открылась огромная и круглая голова бородатого Маркса, из серого бетона. Это была поистине исполинская голова, куда крупнее самой колонны, так, что непонятно даже было, как она там удерживается.

Грянули залпы салюта, от стен бывшего царского дворца взмыли фейерверки. Раздалось «ура» и из толпы.

— Но этого мало! — не упускал инициативу товарищ Ульянов. — Текущий момент, това г ищи, благоп г иятствует нашей победе, как никогда! Из Сиби г и п г иходят эшелоны с хлебом, так, что мы сможем увеличить дачу по ка г точкам, по твё г дым ценам!

Тут «ура!» раздалось куда громче и с куда большим энтузиазмом.

— А все, пришедшие на митинг, получат дополнительный разовый паёк! Совершенно бесплатно! — вдруг вмешался Благоев.

«Ура» сделалось громовым.

— Да, това г ищи! — продолжал Ульянов. — С южного фронта тоже приходят доб г ые вести! Наша только-только порождённая г абоче-крестьянская К г асная а г мия занимает го г од за го г одом. Ха г ьков, Изюм, Путивль, Сумы!.. Наши дивизии движутся на Киев, где подняли голову какие-то «гетманцы»; но самое главное — мы наступаем на Г остов и Елисаветинск, где свила гнездо гид г а конт гг еволюции во главе с бывшим ца г ем!.. Но час г асплаты уже близок. Жалкие кучки п г иве г женцев све г гнутого на г одом ти г ана не смогут остановить железную поступь наших полков, одушевлённых великой идеей!..

Сверху на всё это молчаливо и мрачно взирал серобетонный Карл Маркс.

После митинга Ирина Ивановна, Михаил Жадов и остальные из его батальона вернулись в здание бывшего Окружного суда на Литейном; товарища Шульц ждал стол, покрытый бумагами, правда, разложены они были в идеальном порядке.

Михаил Жадов держал под мышкой два небольших пакета — те самые «доппайки» для всех участников собрания на бывшей Дворцовой. Раздражённо бросил их на стул в углу.

— Дожили. За участие в революционном митинге — пайки раздают!

— Что же в этом плохого? — подняла бровь Ирина Ивановна. — Люди пришли на площадь, в мокрый снег и холод. Проявили сознательность. Сами же говорили, Михаил, что на голодный желудок много не навоюешь и мировую революцию не совершишь.

— Всё равно, — упрямо и угрюмо буркнул комиссар. — Мировая революция только тогда чего-то стоит, когда её делаешь хоть на какой желудок. Когда готов поголодать, если надо. А когда за паёк… — он только рукой махнул.

— Вы, Миша, слишком много рассуждаете последнее время, — очень деловым тоном сказала Ирина Ивановна, берясь за работу — быстро проглядывала одну бумагу за другой, ставила пометки остро отточенным карандашом. — А рассуждать так много вредно. Надо исполнять свой долг, перед новой Россией, перед трудовым народом…

— Ира! Да оставь ты этот «трудовой народ»! — вдруг взорвался Жадов. Упёрся кулаками в стол, нагнулся над Ириной Ивановной, однако та продолжала невозмутимо просматривать документы, что-то помечая в них. — Вот всё ты правильно говоришь, все слова нужные… а словно смеешься, честное слово!

Ирина Ивановна аккуратно отложила карандаш, неторопливо скрестила руки, словно выигрывая время.

— Я, Миша, не смеюсь. Ты вот помнишь, рассказыал про женщин из «бывших», который в «Кресты» посадили ни за что, ни про что? Так вот они уже на свободе.

Жадов замер, растерялся, свёл брови, потешно замотал головой.

— На свободе? Как так?

— Да вот так, — хладнокровно сказала Ирина Ивановна. — Я выяснили по спискам имена задержанных, составила соответствующий приказ, подписала его у товарища Благоева. Отправила с нарочным. Невиновных освободили. Вернули ли им изъятое? — надеюсь. Но, знаешь ли, по нынешним временам и что отпустили уже много.

— Это хорошо… — комиссар, казалось, был изрядно сбит с толку. — Только… только ты-то смогла двоих выручить…

— Троих, — Ирина Ивановна оставалась невозмутима.

— Ну хорошо, троих. А сколько ещё сидеть осталось?

— Много. Вот потому-то, милый Миша, мы и должны оставаться на своих местах — чтобы революционное правосознание не обернулось кровавой вакханалией.

— Ваха… чем?

— Беспределом, как блатные говорят. Настоящий саботаж ведь есть? — есть. Чиновники на работу не выходят? — далеко не все, но существенное число. Их кто-то организует? — да. «Бывших», что старые порядки вернуть хотят, в городе хватает? — тоже да. Только ведь вчера товарища Вреденского ранили, начальника отдела — не слыхал разве?

— Как не слыхать… — криво ухмыльнулся комиссар. — Только Вреденского этого я бы сам расстрелял. За опорочивание дела великой революции. Он взятки берёт, я знаю. Собирает с тех самых «бывших» золотишко, другие ценности — и переправляет через финскую границу. Которая тоже, я вам скажу, невесть зачем…

— Миша! — Ирина Ивановна строго подняла палец. — Нам необходимы союзники, и потому…

— Да-да! — перебил Жадов. — Поэтому Эстляндию с Лифляндией немцам отдаём, независимость Польши признали, чухонцев тоже… Был наш город Выборг— теперь Виипури какой-то, сказать стыдно!..

— Товарищ Благоев говорит…

— Да знаю я, что он говорит! Что всё это сугубо временно, не имеет особого значения, а после мировой революции все границы вообще исчезнут, ибо останется только земшарная республика Советов. Вот только и в Польше, и в Финляндии у наших что-то не слишком получается, да и «наших-то», считай, не осталось, какие были — к нам сбежали, а остальные буржуазии предались, какие-то «конституции» мутят, с «правом собственности»…

— Право собственности и у нас оставили. Забыл? Под рабочим контролем если, хозяин предприятия может…

— У нас это временно, — не сдавался Жадов, — а у них постоянно! И вообще… на юг царь бывший воду мутит, сторонников собирает, контрреволюцию готовит, а у нас теток из «бывших» потрошат, хуже блатных, честное слово!

— С бывшим царем разберутся, Миша, без нас. Сам знаешь, сколько войск туда отправили. Что-то ты только и знаешь, что ворчать. Ну, ровно товарищ Троцкий, когда товарищ Благоев его идеи отвергает. Что с «военным коммунизмом», что с «трудовыми армиями»…

— «Военный коммунизм» товарищ Ленин предложил, — поправил справедливый комиссар.

— Только как самую общую идею, а Лев Давидович развил.

— Ну, а что там было не так? Торговлю запретить, деньги отменить, работать всем за идею, «кто не работает — тот не ест», таким пайка не давать…

— И что это была б за жизнь? — фыркнула Ирина Ивановна. — Человека, Миша, к новой жизни готовить надо. Непросто от «своего» отказываться. Да и ни к чему это сейчас, врагам нашим давать повод. Вон как хорошо получилось со «свободными ценами»!

— Угу, только к ним и не подступишься…

— Кому надо — подступаются. Ценные вещи государству сдают, чеки именные получают. А хватает и тех, кто зарабатывает.

— Ну да, те же буржуи… Как при царе сладко ели, мягко спали, так и сейчас…

— Всё, Миша, хватит! — Ирина Ивановна аж прихлопнула ладонями по столешнице. — Хватит ныть! Дело надо делать. В следственных материалах полный бардак, прости, Господи! Пишут невесть что! Никаких понятий о процессуальной дисциплине!.. а так нельзя, у нас жизни людские на кону, революция невинных карать не может, ибо чем она тогда от кровавого царского режима отличается?

Кто знает, куда свернул бы их спор, если бы в дверь не затарабанили. Быстро, резко, нетерпеливо.

Жадов привычно положил руку на кобуру.

— Вы чего тут мешкаете, товарищи?! — влетел через порог тощий товарищ Апфельберг. Он приоделся, костюм дорогой, из лучшей ткани, чуть не по фигуре — явно не на заказ строено, а просто где-то «реквизировано». — Товарищ Благоев вызывает! Всех!

— Идём, идём, — Ирина Ивановна поднялась. Взяла неизменный ридикюль.

…В кабинете Благомира Благоева было тепло, горел камин, окна задёрнуты тяжёлыми бархатными шторами. Судя по ширме, отгораживавшей часть помещения, здесь глава ВЧК и ночевал.

Явился глава экономического отдела тов. Урицкий, начальник отдела оперативного, бывший царский сатрап, а ныне — скромный борец с бандитизмом и уголовщиной тов. Войковский, сидел на стуле у стены неприметный человечек со стёртым лицом, словно над ним как следует поработали ластиком: худой, с зачёсаными назад волосами и усиками над верхней губой, словно там провели гуталином.

Товарищ Генрих Григорьевич (он же Генах Гершенович) Ягода. Особый отдел ВЧК.

Яков Апфельберг, некогда модный столичный журналист, а теперь — глава отдела печати.

И Михаил Жадов с Ириной Шульц — заместители самого товарища Благоева по военно-политическому отделу.

У стены накрыт был чайных столик с самоваром, лежали тонко нарезанные колбаса, балык, буженина, вазочка с колотым сахаром, розетки с вареньем, калачи, маковые булочки — словно тут не суровый глава всесильной Комиссии, а кумушка, любительница почаевничать.

Глава V.2

— Наливайте чай, товарищи, не стесняйтесь, — Благоев встретил их стоя, возле огромного письменного стола, точно собирался на него запрыгнуть для произнесения патетической речи. — Разговор нам предстоит серьёзный.

— Мы всё внимание, товарищ председатель, — Войковский улыбался угодливо, надо понимать, по старорежимной привычке.

— Что случилось, Благомир Тодорович? — Яша Апфельберг по старой газетной привычке движением фокусника извлёк из-за пазухи блокнот с карандашом.

— Лев Давидович и Владимир Ильич, поддержанные большинством в политбюро ЦК, высказали некоторые соображения по текущему моменту, — Благоев говорил легко, словно речь шла о последней эскападе модного футуриста Маяковского. — Заявив о недовольстве петербургского пролетариата, как они выразились, «сохранением буржуазии как класса», ими выдвинуто требование «перевода страны на подлинно революционные рельсы».

— Что это значит, Благомир Тодорович?

— Не надо записывать, Яша, не стоит. Это значит, что ЦК и совнарком будут продвигать идею «военного коммунизма».

— А-а… — Апфельберг заметно погрустнел.

— Да-да, дорогой Яков. Всяческие буржуазные излишества типа вашей любимой «Вены» на Гороховой, по мнению наших товарищей из ЦК, должны исчезнуть из нашей жизни. Вместе с частной торговлей, денежным обращением и тому подобными мелочами.

— Но как же…

— Товарищ Яша! Мы не теоретики, мы — практики революции, — строго перебил Благоев. — Оставим высокие материи Льву Давидовичу, Владимиру Ильичу да Григорию Евсеевичу со Львом Борисовичем^[18]. Сейчас можно лишь с уверенностью сказать, что шаги эти приведут к хозяйственной разрухе, дадут весомые козыри в руки наших классовых врагов.

— Но почему? — вдруг вмешался Жадов. — Рабочие наши правы. Мы зачем революцию делали? Чтоб буржуи в этой вашей «Вене» жрали да пили?

— Сходили бы сами, товарищ Михаил, с Ириной Ивановной, — парировал Яков, — тогда б не говорили такого. Кухня там превосходная, несмотря ни на что. Цены взлетели, конечно…

— Но для тебя, начотдела печати, у них всегда особый столик накрыт, так? — не сдавался комиссар. — Думаешь, не знаем, как ты там чаи гоняешь, «работаешь с газетами»?

Яша Апфельберг слегка побледнел, но за словом в карман не полез:

— Я, товарищ Михаил, с печатью — которая есть острейшее оружие партии, как говорит товарищ Ленин! — работаю, теми методами, которые действенны. Вот почему даже буржуазные газеты о нашем перевороте пишет если не сочувственно, то вполне нейтрально!..

— Тихо, тихо, отставить споры! — поднял руку Благоев, видя, что побагровевший комиссар собирается ответить. — Не в «Вене» дело, товарищ Жадов, а в том, что сейчас крестьяне хлеб охотно продают, потому что заводы работают, поборов стало меньше, можно, расторговавшись, домой с гостинцами приехать. А отмени-ка торговлю, думаете, земледелец вот точно так же станет в города продукты везти?.. Расцветет спекуляция, и никакие оперативные отделы, — кивок в сторону Войковского, — ничего тут не сделают, потому что торговать и меняться всем, чем можно и чем нельзя, станут абсолютно все.

— Вы словно сами всё это видели, товарищ Благоев, — заметила Ирина Ивановна.

Товарищ Благоев ответил острым, внимательным, испытующим взглядом.

— Это элементарная логика, товарищ Шульц.

— Так в чём же наша задача? — негромко, но очень внушительно поинтересовался молчавший до этого Ягода.

— Задаче Чрезвычайной комиссии — борьба с саботажем и иными проявлениями контрреволюции, Генрих Григорьевич. Убеждения наших товарищей могут и должны становиться предметом дискуссии, но не выливаться в практическую плоскость. Бывший император на юге только и ждёт этой нашей ошибки.

— Но на питерских заводах и впрямь неспокойно, — упорствовал комиссар. — Недоволен народ. Смотрит на «коммерческие цены» да локти кусает. Тут тебе икра черная, тут тебе икра красная, тут тебе балык, тут тебе всё, что угодно. А по карточкам такого не отпускают! А буржуи жрут в три горла! А жалованье хоть и растёт, но за ценами всё равно не успевает!

— Товарищ Жадов слишком упрощённо трактует текущий момент, — вкрадчиво прошелестел Генрих Ягода.

— Не мастер я трактовать моменты! — покраснел комиссар. — Мне бы классового врага, я б его мигом!.. Уж лучше на фронте, на юге, чем вот так здесь в «моментах» разбираться!..

— Это лишнее, — твердо прервал спор Благоев. — Ваш батальон нужен здесь, товарищ Жадов. Я сильно подозреваю, что завтра на заседании ЦК будет предпринята попытка протащить решение о введении «коммунизма».

— Решению ЦК мы, конечно же, подчинимся… — прежним тихим голосом заявил Ягода.

— Разумеется. Демократический централизм означает полную свободу дискуссии до принятия решения и строгую дисциплину при его исполнении, когда решение уже принято, — слегка улыбнулся Благоев.

— Тогда зачем мы здесь, Благомир Тодорович?

— Потому что, если за решение проголосовало большинство, решение от этого не становится само по себе ни правильным, ни разумным! — Благоев вдруг резко вскинул руку, голос его стал низким, угрожающим. — Потому что большинство может оказаться в плену иллюзий. Прекрасных иллюзий, не спорю, иллюзий, где все с энтузиазмом трудятся ради хлебной пайки и живут мечтами о мировой революции.

— Вы хотите сказать, товарищ председатель, что руководство ЦК нашей партии оказалось в плену опасных иллюзий? — осторожно, медленно проговорил Ягода, таким голосом, что у Ирины Ивановны Шульц пальцы сами собой сжали рукоять браунинга в расстёгнутом ридикюле.

— Именно это, товарищи, я и хочу сказать, и говорю! — рубанул ладонью Благоев. — И наша задача, товарищи, как и вчера, так и сегодня, и завтра — это защитить завоевания революции. Потому что подобного рода ошибки могут оттолкнуть от нас самого важного союзника — крестьянина-середняка, который сейчас и кормит пролетариат в городах; ошибки дадут важнейшие козыря в руки наших врагов, окопавшихся на юге. Нам надо победить без гражданской войны, без разрухи, без миллионов погибших и миллионов эмигрировавших. В этом — защита нашей революции! Революции, а не резолюции, даже если это резолюция ЦК.

Слова Благоева подействовали. Его слушали, затаив дыхание.

— Особый отдел готов действовать, — первым поднялся Ягода.

— Благодарю, Генрих Григорьевич, иного и не ожидал, — кивнул Благоев.

— Оперативный отдел тоже не подведёт, — Войковский закряхтел слегка, но тоже поднялся, бодро и достаточно уверенно.

— Что с вашим батальоном, товарищ Жадов?

— Батальон предан идеалам революции, товарищ председатель, — Жадов встал следом за остальными, но глядел хмуро и в сторону. — Но… как я говорил… на питерских заводах брожение… Люди хотят справедливости…

— Это чтобы если у меня чего-то нет, так надо, чтобы и ни у кого б не было? — насмешливо осведомился Яша Апфельберг. — Товарищ Благоев, не сомневайтесь. Отдел печати немедля развернёт самую активную работу. ЦК подконтрольна одна только «Правда», а нам — два десятка других газет.

— Будем разбираться с зачинщиками волнений, — пожал плечами Войковский. — Со всей революционной решительностью, коей так не хватало царским властям.

— П-погодите! — Жадов покраснел, нелепо взмахнул руками. — Вы это что же?!.. Вы это как?.. Вы против партии?! Против Центрального Комитета?! Против наших товарищей, революцию сделавших?

— Революцию, товарищ Жадов, делали мы все, — мягко заметил Ягода. — Каждый на своём месте. Вы сами и телефонную станцию занимали, и Таврический дворец штурмовали. А товарищ Благоев всем руководил. И взятием дворца командовал. И надо разобраться, кто там на заводах воду мутит — действительно ли рабочие, или подосланные агенты царской охранки… то есть агенты сбежавшего царя. Или те, кому и впрямь власть глаза застит, кто спит да свои декреты видит — и чтобы все спины гнули да исполняли?..

Благоев бросил быстрый взгляд на Ягоду — с известным удивлением, словно никак не ожидая от начальника особого отдела подобного красноречия.

— Да какая охранка! — досадливо отмахнулся Жадов. — Простые рабочик, такие же, как и я…

— Вы уверены, товарищ Жадов? Вы лично с ними говорили? С каждым? — продолжал вкрадчиво допытываться начальник особого отдела. — Но даже если и так, даже если каждый из них — самый настоящий пролетарий, во что я, кстати, не верю — даже если так, то льют они сейчас воду на мельницы самой настоящей контрреволюции. И если так — с ними поступать надо со всей революционной суровостью. Вражеской пропаганде не место в красном Петербурге!

Благоев долго и пристально глядел на красного, как вареный рак, Жадова.

— Боюсь, товарищ заместитель, вам и впрямь надо подыскать другую работу, — в голосе зазвучал металл. — Командование батальоном сдадите мне лично. Вот тут у меня лежит… — он зашелестел бумагами, — лежит запрос на решительного и преданного делу революции командира, для назначения на должность начдива на Южном фронте, где готовится решительное наше наступление.

— Всегда готов отправиться туда, куда направит партия, — огрызнулся Жадов. — Партия, а не… — он осёкся.

— А что такое «партия», товарищ Жадов? — ничуть не смутился Благоев. — Кто, по-вашему, может говорить от её имени? Кто может вам, бойцу революции, отдавать приказы? Или вы решили записаться в анархисты? Или вы теперь согласны исполнять только распоряжения товарища Троцкого? Или товарища Ульянова? Или кого-то ещё? Вы скажите, не стесняйтесь. Кому так повезло, к кому вы записались в личные порученцы?

Жадов сжал кулаки, губы его плотно сжались. И всё-таки он заговорил, когда молчание сделалось уже совсем нестерпимым.

— Я выполняю приказы партии. Если она сказала, что я нужнее на Южном фронте — значит, я буду там. Где можно получить предписание?..

— Предписание у меня, вот здесь, — холодно сказал Благоев. — А вы, товарищ Щульц? Вы-то, надеюсь, не станете…

— Я прошу разрешения отправиться вместе с товарищем Жадовым, — перебила его Ирина Ивановна. — В любом штабе нужен хороший делопроизводитель.

Благоев на миг поднял бровь, затем пожал плечами.

— Очень жаль, Ирина Ивановна, но не смею вас задерживать. Сейчас лично выпишу вам мандаты.

Однако, несмотря на выписанные прямо в кабинете Благоева мандаты, выехать в штаб Южного фронта, расположившийся в Славянске, комиссару Жадову с Ириной Ивановной не удалось. Передача командования батальоном затянулась. Кто-то из бойцов заявил, что поедет добровольцем с Жадовым, кто-то вообще просил направить в какое-то другое место; Благоев приходил с телохранителями, молчаливыми здоровенными парнями, кого-то куда-то переводили, появилось сколько-то людей из отдела Ягоды.

В газете «Правда» появилась статья за подписью товарища Троцкого «Что такое коммунизм?» — там заявлялось, что нынешнее положение дел, «вызывающее справедливое возмущение трудящихся» сугубо временно, что очень скоро начнется внедрение «элементов подлинно справедливого общества» и в качестве первой меры будет запрещена частная торговля; но уже на следующий же день её едко высмеяли два десятка других изданий, от эсеровских до «буржуазных» («монархические» уже не выходили).

«Бывших» по-прежнему выгоняли на работы — расчищать снег, колоть лёд, грузить дрова и уголь. По рабочим карточкам увеличили нормы — и одновременно повысили «коммерческие» цены. Арестовали несколько десятков «царских агитаторов», о чём с помпой распубликовали в печати.

Шли дни, а Жадов с Ириной Ивановной всё никак не могли выехать на юг. Наркомат по военным и военно-морским делам никак не мог выправить последние документы, хотя дивизии формировались, и многие старые полки, сменив название на новые безличные номера, эшелонами двигались к Харькову и дальше. Немцы и впрямь сидели тихо в Ревеле, Риге и Либаве, где ни о какой пролетарской революции отчего-то никто даже не слышал. Киев оказался во власти «гетманцев», где русское население с недоумением наблюдала явление чубатых хлопцев под жовто-блакитными прапорами. Хлопцев этих было относительно немного, до действовали они решительно, растерявшаяся полиция ничего не предпринимала, и из города на восток потянулись первые беженцы.

При этом поезда на Москву по-прежнему ходили.

О том, что творится «в логове гидры конрреволюции» известно было немного. «Правда» ограничивалась пространными, но малосодержательными статьями-«подвалами» типа «Новые зверства царских палачей» или «Казни рабочих на юге России», где просто писалось, что в таком-то местечке «царские каратели расстреляли сто пятьдесят человек», а в другом казаки якобы изрубили шашками целых двести.

Посольства великих держав меж тем оставались в целости и сохранности. Им была гарантирована полная дипломатическая неприкосновенность, подтверждены все права и привилегии, что прямодушного комиссара Жадова тоже весьма задевало:

— Мы же мировую революцию делаем!.. зачем нам эти буржуйские засланцы? Что они тут сидят?

— Переходный период, Михаил, — терпеливо объясняла Ирина Ивановна. — Временно всё это. Да и к тому же — мы ж не собираемся воевать со всем светом вот прямо сейчас? Пролетарские революции должны созреть.

— Уж скорее бы созревали, — буркнул комиссар.

Они сидели на жёстком деревянном диванчике в приёмной зама наркома по кадрам. Уже введена была новая форма, со старых офицерских кителей, во множестве имевшихся на складах, спарывали погоны, пришивая петлицы с «кубарями», «шпалами» и ромбами. Жадов же по-прежнему ходил в кожанке без знаков различия, а Ирина Ивановна — и вовсе в гражданском.

— Товарищи! — дверь приёмной приоткрылась. — Зайдите, пожалуйста!

Блондинистая секретарша с внушительным бюстом окинула их презрительным взглядом. Бросила, не переставя разом и курить, и печатать на «ундервуде»:

— Вот направление в управление кадров. Там получите назначение на получение формы. Товарищ нарком подписал приказ о присвоении вам воинских званий… в соответствии с занимаемой должностью. Распишитесь… здесь, здесь и здесь…

Жадов нахмурился. Взял бумагу, прочитал.

— «Начальник дивизии — начдив…» А это что?

— Приказ о назначении вас начальником формирующейся 15-ой стрелковой дивизии, — недовольным тоном бросила блондинка.

— А почему…

— Товарищ заместитель наркома очень занят. Бумаги поручено вручать мне, — секретарша надулась от важности.

Ирина Ивановна никаких вопросов задавать не стала. Молча расписалась, молча забрала приказы.

— Идёмте, Миша.

Но даже и после этого никуда выехать им не удалось. Никак не могли выправить проездные документы; и сама 15-ая стрелковая дивизия, как оказалось, не имеет ничего, кроме начального приказа. Какие части и соединения надлежало обратить на её формирование, где они находятся — никто не знал и ответить Жадову с Ириной Ивановной не мог. Наркомат военных и военно-морских дел как-то очень быстро оброс бюрократией, всюду с озабоченными лицами бегали офицеры с новенькими петлицами на воротниках, тащили вороха бумаг… но дело никуда не двигалось.

Михаил Жадов теперь часто приходил в квартиру, где жила Ирина Ивановна — на Шпалерной, в доме бывшего министерства архивов. Хозяев не было — подруга Ирины Ивановны и её отец уехали «к родственникам в провинцию», как объяснила сама товарищ Шульц. Комиссар не стал донимать её расспросами.

Однако, несмотря на то что они часто оставались вдвоём, наедине в пустой квартире, Жадову и в голову не приходило попытать ещё раз счастье в объяснениях, не говоря уж о том, чтобы распустить руки. Ирина Ивановна не расставалась с оружием нигде и никогда, и — знал комиссар — свою честь она будет защищать, не останавливаясь ни перед чем.

А ещё он знал, что попытаться взять эти глаза силой — навсегда их потерять. Может, вместе с жизнью.

В декабрьский вечер, когда добрые люди уже начинали готовиться к Рождеству, кто — к традиционному, а кто — к «новому советскому», с «полным разоблачением поповских бредней», в квартире вдруг зазвенел дверной звонок.

— Разрешите? — на пороге стоял сам товарищ Благоев. За его спиной маячила троица телохранителей.

— Прошу вас, товарищ Благомир, — Ирина Ивановна отступила вглубь прихожей.

Благоев коротко кивнут охране, та беззвучно и безмолвно осталась на лестничной площадке.

— Как-то не по-людски, за дверьми их держать?

— Так надо, и они это знают, — отрезал Благоев. Снял запорошенную снегом шапку, скинул щёгольскую тёплую шубу. — Нам надо поговорить, товарищ Шульц. И с вами, и с товарищем Жадовым.

— У меня и чай уже готов, садитесь, Благомир Тодорович!

— Спасибо, не откажусь, — Благоев сел к столу. — Простите, Ирина Ивановна, перейду сразу к делу. Вы, возможно, догадались уже, почему ваше отъед на фронт до сих пор не состоялся?

— Вашими стараниями, товарищ председатель?

— Моими, — кивнул Благоев. — Не сверкайте на меня грозным зраком, Михаил, ещё успеете. Лучше послушайте.

— А чего ж вы там скажете? — буркнул комиссар. — Вы, товарищ председатель, буржуев защищаете, как есть защищаете! Вот не понимаю я вас, хоть убейте!..

— Для того я и пришёл, чтобы вы поняли, Михаил. И вы, Ирина Ивановна.

Благоев сейчас казался совершенно иным — усталым, даже несколько подавленным. Слова давались ему с явным трудом.

— Товарищи из ЦК поддались, так сказать, головокружению от успехов. Власть мы взяли легко, почти без потерь. Страна, за исключением Польши, Финляндии, Прибалтики и крайнего юга в наших руках. Сказалась системная работа, закладывание подпольных Советов во всех индустриальных центрах, агитация и пропаганда в армии, солдатские и матросские комитеты… поэтому нам всё и удалось. Этим занимался ваш покорный слуга, и ещё кое-кто из Центрального Комитета. Не из тех, чьи имена на слуху. А товарищи Ленин, Троцкий и остальные зиновьевы-каменевы — отсиживались по эмиграциям. Практической работы не вели. Писали статейки, переводили труды теоретиков марксизма, что есть дело нужное, но…

— Товарищ Ленин — наш вождь и учитель! — выпалил Жадов.

— С какой поры? — хладнокровно парировал Благоев. — Вы забыли, Михаил, что именно я руководил Военно-революционным подкомитетом Петросовета? Ещё при «временных»?

При всех своих недостатках Михаил Жадов был справедлив. Болезненно справедлив и столь же болезненно честен.

— Не забыл. Вы, товарищ Благоев, восстанием и командовали, то всякий знает.

— Но ваш вождь и учитель — товарищ Ленин?

— Ну… не только он. Товарищ Троцкий тоже. Хорошо говорит, понятно, правильно. Все поделить. Всё по справедливости. Буржуев — выселить. Рабочих из сырых подвалов — в их квартиры. Все заводы, фабрики — народу. Деньги не нужны, только зло от них всё. Всё, что произвёл — сдай государству трудового народа. От него всё получишь, что нужно. Пайки там, карточки… чтобы всё по-справедливости, — повторил он в конце.

— Что нужно… — устало повторил Благоев. — Вот, скажем, вы, Михаил, хотите сделать подарок любимому человеку. Цветы преподнести, или что-то существеннее. Как, по-вашему, вы сможете получить это от государства трудового народа? Если всё — согласно пайкам?

— Пойду в цветочный магазин и возьму, — Жадов вновь покраснел, совершенно по-мальчишески.

— А в цветочном магазине они откуда возьмутся?

— Садовники вырастят! И государству сдадут! А оттуда — в магазин!

— Как у вас, однако, всё просто… — Благоев, похоже, несколько оторопел.

— А чего тут сложного? — перешел в атаку комиссар. — Справедливость — она всегда простая! Государство у нас теперь какое? — народное! Следовательно, и всё, что ему принадлежит — есть народная собственность. А распоряжается этим партия, как передовой авангард рабочего класса, кто понимает, что, куда, зачем и как!

— Н-да, недооценил я вас, — после паузы признался Благоев. — Убеждения — это хорошо, но…И вы-то, Михаил, как раз и будете жить по своим убеждениям, умрёте за них, если нужно. Цельный вы человек и хороший. Но вот по петербургским заводам. Как вы знаете, ввели мы рабочий контроль. И кое-где он начал работать. Скажем, на казенных заводах. Знаете, насколько там жалованье в среднем увеличили?

— Ну, увеличили, — признался комиссар. — Где в два раза, а где и в три…

— А выработка, как вы думаете, во сколько раз возросла?

— Э-э-э…

— Не трудитесь, Михаил, и не мучайтесь. Выработка на казенных заводах упала в те же два, а то и три раза. А в иных местах и в четыре раза, и в пять. Рабочие митингуют, проклинают «буржуев», хотя сами ни на каких буржуев не работают, на заводах там — казной поставленная дирекция, инженеры, бухгалтера. Вот её-то этот рабочий контроль и терроризирует требованиями беспрерывного повышения расценок. В результате заводы останавливаются, выпуск продукции падает, смежники страдают.

— Кто-кто? — подозрительно переспросила Ирина Ивановна.

— Другие заводы, получающие продукцию с вышеупомянутого. Так что скажете, товарищ Михаил?

— Скажу… скажу… Скажу, что от денег всё зло! — нашёлся Жадов. — Если б все получали поровну, не было б этого вот «заработаю побольше, себе больше урву»!

Глава V.3

— Вы уже и раньше говорили, про «всё зло от денег». То есть все будут трудиться за идею? И работящий, и лентяй? И получать одинаково? Лодырь и лоботряс окажется уравнен со старательным и усердным?

— Все будут трудиться!

— Все… Михаил, вы толковый комбат. Скажите, когда ваши бойцы на хозработах, дрова для казармы носят, все работают одинаково? Все, как один? Никто не отлынивает, не пытается в уголке отсидеться?

— Нууу… случается, кое-кому, бывает, леща выпишем… но товарищи сами следят! Филонить не дают! И в жизни так же будет.

— То есть новая жизнь — это когда товарищи друг за другом следят и, чуть что, леща дают? — усмехнулся Благоев. — Этому ли учил товарищ Маркс, которому мы памятник только что открывали?

Комиссар смутился.

— Так народ… он, конечно, всей душой за революцию… так, пережитки определенные остались… многие вот на храмы ещё крестятся…

— Именно, Михаил. Пережитки. Люди неодинаковы. Ктот-то сильнее, кто-то слабее. Кто-то три пуда легко поднимет, кто-то один едва осилит. А пайку всем одинаковую, что ли? Так то, что три пуда поднимает, подумает, да скажет — чего это я спину ломаю? Буду себе один пуд носить, ту же норму получу. На казённых заводах, где отменили сдельную оплату, так и случилось. Норму делают, и всё. Выработка упала.

— Сознательность повышать надо! — упирался комиссар.

— Легко сказать «надо». Сделать-то это как?

— Ну… воспитывать… митинги там, лекции, политбеседы…

— Вот когда у вас, Михаил, в батальоне бойцы начнут наперегонки дрова таскать, соревнуясь, кто больше, я первый скажу, что да, удалось вам повысить сознательность.

— Так я больше не на батальоне, — криво усмехнулся Жадов.

— Я вам предлагаю вернуться. И надеюсь убедить. — Благоев говорил негромко, но очень серьёзно. — Авантюризм Троцкого и компании погубит революцию. Он создаст странную систему, где все будут говорить одно, думать другое, а делать третье. Лев Давидович с Владимиром Ильичом через колено страну ломать хотят, а так нельзя. Вот если вы подумаете, Михаил — вы же сами от повышенного пайка не отказались? Потому что вам «положено»? А рабочий у станка так может и не считать. Он, рабочий, восемь часов без устали ишачит, в поту, в пыли, в духоте зачастую; а комиссар Жадов пакеты получает с белорыбицей, с окороком, с добрым табачком. А заслужил ли комиссар Жадов подобные привилегии? — подумает рабочий. Согласится ли, что комиссару Жадову положено? Если всё должно быть всем поровну?

Комиссар замигал. Прикусил губу. Поднял руку со сжатым кулаком, словно собираясь что-то сказать, передумал, опустил.

Благоев терпеливо ждал.

— Если надо — я от пайка откажусь… — наконец выдавил Жадов.

— А сколько таких, как вы, откажутся по идейным соображениям? Сколько крестьян не повезут продукты на рынок, если ничего не смогут купить взамен, а только получить, что «положено»? И как понять, кому чего и сколько должно быть положено?

Комиссар долго молчал. Гость сидел, ссутулившись, машинально помешивая ложечкой остывающий чай, глядел в чашку, словно от этого зависело невесть что.

— Мы подумаем, товарищ Благоев, — наконец проговорила Ирина Ивановна. — Мы обдумаем ваши слова. Просто скажите нам, что нужно сделать?

— Заседание ЦК по вопросу «военного коммунизма» несколько раз уже переносилось, — вполголоса ответил Благоев. — Но вот завтра оно наконец-то состоится. Группа Ленина-Троцкого, скорее всего, протолкнет свой проект. Последствия будут катастрофические. Вплоть до голода с миллионами жертв.

— Да с чего вы взяли, товарищ Благоев? — изумился комиссар. — Голод-то откуда?! Голод — это при царе было! Когда всё зерно у крестьян отнимали!

На лице Благоева мелькнуло что-то вроде гримасы раздражения.

— Крестьянин не повезёт продавать — или, тем более, отдавать хлеб просто так, если ничего за это не получит.

— Как это «ничего»?! Он уже получил! Землю! Весной отсеется, сам уже себе хозяин!

— И потому согласится отдавать наступившей зимой хлеб бесплатно?

Комиссар замялся.

— Мы объясним…

— А крестьянин возьмётся за топор или обрез. Нет, дорогой Михаил. Великий Карл Маркс был прав, заложив основы справедливого общества. Но продвигать его одним лишь насилием ничего не даст. Можно выгнать бывших дворян убирать снег или грузить уголь, и они подчинятся. Но если вы попытаетесь так поступить с крестьянами — вы получите войну.

Комиссар молчал, краснел, закусывал губу.

— Чего вы хотите от меня и моего батальона?

— Завтра ЦК примет очень, очень плохое решение. К сожалению, некоторые иллюзии невозможно развеять словами. Придётся подождать некоторое время — не слишком длительное — пока эффект этого решения не начнёт сказываться. После этого, если Ленин, Троцкий и их сторонники не одумаются, придётся принимать меры. В ЦК у нас нет большинства, на стороне ленинской группы также Свердлов, Дзержинский, Зиновьев с Каменевым, Коллонтай, Берзин, Смилга. Сталин, скорее всего, тоже, хотя он хитер, выжидает, чтобы примкнуть к победителю. Ногин, Рыков, Милютин — на нашей стороне. Бухарин, как и Сталин, себе на уме. Вроде как против черезвычайки, а вроде и нет, скользкий, не поймешь. Остальные колеблются.

— А кто ещё из… ваших? — Ирина Ивановна сделала особый упор на последнем слове.

— Мельников. Кашеваров. Никаноров. Я четвёртый. Даже с голосами Ногина, Рыкова и Милютина большинства не набрать, «болото» идёт за крикнуном и демагогом Троцким.

— Простите, как вы сказали? Никаноров?

— Ну да, Сергей Никаноров, наш испытанный товарищ, потомственный питерский рабочий…

— А, — повела плечом Ирина Ивановна, явно теряя интерес. — Просто я о нем никогда не слышала. Мельников и Кашеваров — доводилось встречать упоминания. А тут член ЦК — словно человек ниоткуда.

— Он у нас просто скромен и трудяга, — усмехнулся Благоев. — В общем, спустя примерно месяц, по расчётам нашей группы, в крупных городах начнется нехватка всего — хлеба, мануфактуры, бакалеи и прочего. В этих условиях мы предпримем ещё одну попытку исправить положение в прямой и честной партийной дискуссии. Но, если нет — нам потребуются решительные и хорошо вооружёные люди, всецело преданные идеи спасения революции. Потребуется ваш батальон, Михаил. Как видите, я с вами совершенно откровенен. Не пытаюсь вас обмануть, не пытаюсь использовать вас «втемную». Если идти на риск — вы должны понимать, во имя чего. Вы, конечно, можете отказаться и отправиться на фронт. Препятствовать не буду.

Наступившее молчание было долгим, тягучим и мучительным. Комиссар то краснел, то бледнел; лицом он не умел владеть совершенно.

— Это же переворот, — выдавил он наконец.

— Переворот. Во имя революции. Вы, например, знаете, что товарищи Ленин, Троцкий и особенно Дзержинский уже требовали безусловного закрытия не только «буржуазной» печати, но и газет левых эсеров, наших ближайших союзников? Желаете ознакомиться с протоколами ЦК? У меня они с собой. Как полагается, заверенные копии.

— Не надо…

На комиссара Жадова было больно смотреть.

— Революция делалась не для того, чтобы затыкать рты тем, кто сражался с нами плечом к плечу, — внушительно сказал Благоев. — Запреты и цензура — путь царских сатрапов, а не наш. Если всё запретить — то какая же это «свобода»? При царе можно было больше публиковать, чем сейчас — если бы не Яша Апфельберг и его любовь к ресторану «Вена».

— Я… подумаю…

— Подумайте, — Благоев поднялся. — А мне пора. И спасибо за чай. И… нет, я не думаю, что вы, товарищ Жадов, побежите на меня доносить. Вы честный и справедливый человек. Вы примете правильное решение.

Михаил Жадов сидел и курил прямо на кухне, выпуская дым в открытую форточку, несмотря на мороз. Ирина Ивановна прихлёбывала чай, сжимая горячий стакан озябшими ладонями.

— Не знаю, что делать, — выдохнул наконец Жадов. — Провалились бы они все с их политикой! Я за свободу шёл сражаться, а не перевороты устраивать!..

— Тогда мы с тобой поедем на фронт, — спокойно сказала Ирина Ивановна. В такие моменты они с комиссаром переходили на «ты».

— А если он прав, Благоев? Ведь не дурак же. И командир дельный. И начальник распорядительный… Вдруг и в самом деле введут этот «военный коммунизм» и голод начнётся?

— Непременно начнётся, — ровным голосом произнесла Ирина Ивановна, словно объясняя урок своим кадетам. — Никто не будет просто так работать, Миша. Кроме тебя и ещё ничтожной доли столь же честных и идейных, преданных революции людей. Я же сама твоих бойцов воспитывала, так сказать. Не рвались они вперёд всех дрова таскать, ой, не рвались. Сам знаешь. Забыл, как я их гоняла?

— Вот потому-то сомнения меня и взяли, — признался комиссар. — Но… утро вечера мудренее, может, всё обойдётся ещё. Или не введут этот«коммунизм», или ошибается Благоев, не так всё страшно окажется…

Ирина Ивановна только улыбнулась печально.

— Иди спать, Миша. Вот тут, на диване.

— Да, конечно, — комиссар встал. — Спокойной ночи… Ира.

Он стоял и смотрел, как Ирина Ивановна скрывается в спальне. Услыхал щелчок замка. Досадливо дёрнул щекой и принялся устраиваться на узком диване.

Следующий день прошёл, и ещё один. Жадов подолгу пропадал в расположении «своего» батальона, куда там и не назначили ни нового командира, ни, соответственно, его заместителя. В «Правде» появилась короткая заметка о прошедшем заседании ЦК РСДРП(б), где с речами выступили тов. Ленин, тов. Троцкий и тов. Благоев. В прениях приняли участие все остальные члены Центрального Комитета. Были приняты важные решения, о коих население и оповестят в самом ближайшем времени.

Никто, что называется, и бровью не повёл. Модный поэт Маяковский чуть не подрался с не менее модным поэтом Гумилевым, недобрительно отозвавшись о также модной поэтессе Ахматовой. Министры Временного собрания, которых только что перевели из Петропавловской крепости под домашний арест, начали знакомиться с материалами обвинения вместе со своими присяжными поверенными. Магазин Елисеева на углу Невского и Малой Садовой бойко торговал «всем необходимым к Рождеству». В городских парках насыпали большие снежные горки, залили катки. Звеня, ходили себе трамваи и даже, несмотря ни на что, продолжалась работа по прокладке новой линии.

Минуло два дня и всё та же «Правда», а с ней и «Известия» напечатали постановления Совета Народных Комиссаров о запрете частной торговли хлебом, сахаром, маслом и другими продуктами, о введении «категорийных пайков»; высшая, первая категория для рабочих на самых тяжелых работах, вторая для них же, но с работами более легкими, третья для служащих и четвертая, последняя, для «иждивенцев». По первой категории продуктов выдавалось в четыре раза больше, чем по последней.

Был назначен «переходный период», однако магазины и лавки опустели много раньше — население дружно кинулось скупать всё подряд, пока деньги ещё имели хождение; торговцы, однако, столь же дружно товар стали прятать. Финки-молочницы демонстративно опорожняли бидоны прямо на мостовые; был отдан приказ таковых задерживать, после чего молочницы немедля исчезли, как испарились.

Продукты теперь свозились на центральные склады, возле которых пришлось поставить многочисленную и хорошо вооружённую — вплоть до пулемётов — охрану.

В оную-то охрану и выдвинули батальон комиссара Жадова, коему было поручено «временно исполнять обязанности командира». Сам Жадов уже носил форму начдива, с двумя ромбами на петлицах, и по-прежнему числился «начальником формирующейся 15-ой стрелковой дивизии», однако о ней так ничего никто и не ведал.

Ирини Ивановне достались форменные полушубок, френч (пуговицы срочно перешили на «женскую» сторону) и три квадрата, что соответствовали командиру батальона.

Обозы к центральным складам походили тоже только с охраной. Ломовики, мрачные и неразговорчивые, кое-как, нехотя подгоняли подводы; грузчики, столь же угрюмые, нехотя их разгружали.

— Эй, товарищи! — попытался на второй день обратиться к ним Жадов. — Чего такая грусть-тоска? Чего невеселы?

Ответом стало неразборчивое бурчание и хмурые взгляды исподлобья.

— Михаил, оставьте их, — тихонько посоветовала Ирина Ивановна. Рука её лежала на расстёгнутой кобуре «люгера». Маленький браунинг прятался за пазухой.

Однако Жадов лишь досадливо тряхнул головой и решительно двинулся к грузчикам. Ирина Ивановна — следом. Пальцы уже обхватили рукоять пистолета.

— Так что случилось, товарищи? — громко повторил Жадов. — Чем недовольны? Теперь всё по-справедливости будет. Буржуи, какие остались, в три горла жрать не будут.

Грузчики покидали мешки, сгрудились, лица злые.

— Ты, комиссар, говори, да не заговаривайся, — бросил один, могучего сложения, с бородой до самых глаз. — Мы тут вкалываем, муку грузим, а сами хлеба не видим.

— Это как «не видите»?! — возмутился Жадов. — У вас первая категория! Пролетариат, тяжёлые и особо тяжёлые работы!

— А так, — зло сплюнул бородатый. — Мы тут работаем, а свою «первую категорию» как получить? В лавках? А там ничего нет. Очереди сплошные, кто первым встал, тот и с хлебом. А кто, как мы, на работе — тем хрен с солью, да и той теперь не достать. Бабы наши пошли стоять — а там мужиков каких-то куча, да в драку все. Без хлеба и остались, а ты тут нам про «категории» рассказываешь.

— Временные неурядицы, — уверенно сказал комиссар. — Всё наладится.

— Пусть пайки прямо тут нам и выдают! — заявил бородатый грузчик. Тут он был, похоже, за старшего. — Сюда привозят и выдают! Чтобы бабам нашим по очередям не маяться!

— Разумно, — согласился Жадов. — Сообщу, куда следует.

— Во-во, — осклабился бородатый. — Сообщи. А ещё сообщи, что ежели я за смену вдвое больше хлюпика какого перетаскаю, так мне и паёк вдвое больший положен. Нет?

Комиссар замялся.

— Понимаешь, товарищ — как звать-то тебя?

— Иваном величают, — бородач выпрямился, расправил богатырские плечи, скрестил руки на широченной груди. — Иваном, по батюшке — Тимофеевичем.

— Так вот, товарищ Иван Тимофеевич. Ты вон какое большой да сильный, небось и три пуда легко поднимешь?

— Ха! Ха-ха-ха! — загоготал Иван. — Три пуда, насмешил, комиссар! Сразу видно, отродясь не таскал ты ничего тяжелее кобуры своей. Да я и четыре, и пять подниму, коль надо! Верно, братва?

Братва ответила согласным гулом.

— Так вот, ты сможешь, — терпеливо продолжал Жадов. — А парнишка молодой, мясом не обросший, что на голову тебя ниже — никогда не поднимет. Как бы ни старался.

— Ну, коль не поднимет, так ему и не положено. Вот сколько пудов перетаскает, сколько мешком уложит, такая пайка и быть должна.

Комиссар досадливо поморщился.

— Почему же не положено? Есть все хотят.

— Вот и пусть ест. На сколько наработает, на столько пусть и ест.

— Нет, товарищи, несправедливо это. Что вам, трудящимся, у которых работа тяжкая, положено больше, чем буржуям каким — это ведь справедливо?

— Справедливо, — кивнул Иван. — И промеж нас тоже должно быть по справедливости. Только я вот что тебе скажу, комиссар — в другой смене тут бывший дворянин выходит, офицер бывший. Может, и буржуй даже. Так он, хоть и впрямь на полголовы меня ниже, а пудов таскает не меньше. Лясы не точит, цигарки не смолит. Работает. Что вьюн — гнётся только, а не ломается. И я тебе скажу, комиссар — вот с ним если мне поровну достанется — это справедливо и будет. Потому что офицер тот бывший — работает. А у нас тут такие тоже есть, что норовят отсидеться-отлежаться, пока артель норму сполняет. Ну, мы их тоже учим. Вожжами пониже спины. Так что не втирай мне, комиссар, за справедливость. Справедливо — это когда мне за смену десять рублев, потому как я сто мешков перетаскал, а другому — рупь всего, потому что он едва десять передвинул. Вот и весь сказ. Раньше в лавку пришёл — всего в изобилии, только деньгу плати. А теперь? Очереди, а в самих лавках — пусто. Ладно, комиссар, хорош базарить тут. Тебе-то пайку всегда выдадут, а нам — коль норму выполним. Бывай здоров, комиссар.

Глава V.4

— Как же так? — недоумевал Жадов, когда они с Ириной Ивановной возвращались на батальонном грузовике в центр города. — Почему же так выходит?

Комиссар завозил товарища Шульц домой, на Шпалерную, после чего сам возвращался в казармы, к своим людям. Всем даже начало казаться, что оно так и будет идти, что всё вернулось на круги своя; тем более, что Южный фронт пока оставался недвижим, ни та, ни другая сторона не предпринимали решительных действий.

На стол товарищу Благоеву ложились донесения о появлении в царской ставке всё новых и новых лиц из числа известных; пробралось сколько-то членов Императорской фамилии: великий князь Константин Константинович^[19], князь императорской крови Олег Константинович^[20], ещё несколько молодых князей. Остальных успели по-тихому посадить под домашний арест, несмотря на требования Ленина и его группы «самым решительным образом расправиться с так называемыми „великими князьями“ и их кликой».

Но пока что это предложение не прошло, причём, как ни странно, Благоева и его группу поддержали Сталин, Бухарин, Рыков и ещё несколько человек.

«На великих князей много чего в Европе выменять можно будет» — таков был общий глас.

— Потому так и выходит, Миша, что природу людскую враз не переделаешь, — рассудительно заметила Ирина Ивановна. — Уж в этом можете мне поверить.

— С детей начинать надо, — убеждённо сказал комиссар. — Их по-новому учить. Тогда толк и в самом деле будет.

— Будет. Только детей-то надо учить так, чтобы не вышло, что в жизни одно, а на словах другое. Надо признать, когда я в корпусе преподавала, слово с делом не расходились.

— Это как же?

— Да вот так. Есть государь — хозяин земли русской. Все так и говорят. Строй — самодержавный. Никакого обмана. Земля у тех, у кого она есть по факту. Её можно купить, продать, обменять. Заводы и фабрики — у тех, за чьи деньги они построены. Как и любая избёнка. Всё хозяина имеет. На небе Бог, на земле царь. Как есть, так и говорят.

— А у нас что же, по-другому? — удивился Жадов.

— Конечно. У нас как? «Вся власть трудовому народу» и «диктатура пролетариата». А какая же это «власть народа», если приказы у нас отдаёт Центральный комитет, делегатами съезда, а отнюдь не народом, избранный?

Жадов смутился.

— Так ведь делегаты — они не народ, что ли?

— Они часть народа, Миша, — терпеливо, словно непонятливому ученику, принялась растолковывать Ирина Ивановна. — Часть, но не народ. «Народ» — это вообще такая категория… неопределенная. Вот царская семья — это народ?

— Нет, конечно! — аж вскипел комиссар. — Кровопийцы они, трутни и паразиты!

— Хорошо. Трутни и паразиты? А священники?

— Тоже! Обманывают трудовой народ!

— Даже сельские батюшки, что лишнего подрясника зачастую не имеют да деревенскую детвору грамоте, учат?

— И они тоже! — сердито буркнул Жадов.

— Ладно, и их исключим. Офицеры старой армии? Народ или нет?

— Только те народ, что на нашей стороне! — выпалил комиссар. — А остальные враги народа!

Ирина Ивановна осеклась. Губы её плотно сжались.

— А что же делать с теми, кто «не на нашей», Михаил? В расход их пустить, чтобы нам жить не мешали? Ради «всеобщего счастья» полстраны к стенке поставить? Россию кровью залить, да так, как никакому царю бы нипочём бы не удалось, даже злодействуй он с утра до вечера и с вечера до утра?

— Н-ну… зачем уж «к стенке» сразу… на работы нарядить… чтоб трудились… на общее благо…

— На общее благо трудиться — это хорошо. Но вот ты же сам, Миша, видел и говорил — чего, мол, стариков-генералов дрова таскать выгнали? Много с них толку на тех дровах?

— Верно, — признал Жадов. — Говорил. Стариков-то и в самом деле нет смысла на дровах мучить… Только если кто из них совершил преступления против трудового народа…

— Какие именно преступления, Миша? — тихо спросила Ирина Ивановна. — Преступления — они всегда конкретны. Есть преступление, есть жертва. Суд разбирается, справедливо, беспристрастно. Никто не считается виноватым, пока не признан таковым присяжными. Обвиняемый имеет право на защиту…

Жадов хмурился, кусал губу.

— А товарищ Троцкий говорит — ответственность должна быть классовая…

— Верно. То есть если какой-то дворянин был мерзавцем и служанку свою изнасиловал — нужно за это всех дворян без исключения судить?

— Да кто ж их судит-то?

— Пока никто. Но, если, как ты говоришь, есть «народ», который за нас и есть «враги народа», которые против… мы ведь за что боролись и боремся? За справедливость.

— Вот как подавим эксплуататорские классы, тогда и будет всем нам справдливость!

— А как ты их подавишь, Миша? Вот уже начали — торговлю за деньги отменили. Хорошо получилось? Петербург в очередях давится, чуть не до смерти. Ни угля в город артели не везут, ни дров. Приходится всё тех же буржуев наряжать. Молочницы товар свой на землю выливают. На Сенной уже во-всю барахолка работает…

— Разгоним!

— Тут разгонишь, в десяти других местах она возникнет, Миша. Благоева надо слушать и его команду. Они дело говорят. Постепенно, без крутых переломов и перегибов. Союз с крестьянством, кооперация. Заводы под рабочим контролем, но тоже без перегибов — деньги раздавать можно только когда за них что-то купить можно. А так любой мужик будет в лучшем положении — банкноты или там монеты золотые глодать не станешь.

Комиссар мрачно молчал.

— Мы-то с тобой, Миша, паёк исправно получаем, с доставкой. А остальным как?

— Эх, Ира! — вырвалось у Жадова. — Совсем я тут запутался! Ясно всё так было, просто, а теперь ничего не поймёшь! И тебя послушаешь — права ты, и товарищи Троцкого — он прав. Все правы, а так не бывает! Не-ет, пойду к Благоеву, буду-таки на Южный фронт проситься. Там всё просто. Наши, не наши — вот и всё.

— Значит, поедем с тобой на фронт, — невозмутимо сказала Ирина Ивановна.

— Со мной? — глаза комиссара вспыхнули. — Так, может, мы… может, нам…

Ирина Ивановна улыбнулась — одними губами.

— Не гони лошадей, товарищ начдив-15. Всё может быть. В своё время.

К Рождеству великий город, Петра творенье, почти что замер. Рабочие, особенно не с крупных заводов, массами стали подаваться по деревням, к родне. Пришлось усиливать (и часто менять) охрану новой границы с независимой теперь Финляндией — «бывшие» так и норовили улизнуть туда, всеми правдами и неправдами, вывозя с собой драгоценности, золотые монеты, всё, что могли унести на себе. Контрабандисты и проводники обогащались, как не мечтали никогда никакие купцы-скоробогачи.

Уезжали и «эксплуататорские классы», и университетские профессора, и инженеры, и… Правда, уезжали, конечно, не все. Очень и очень многие оставались, несмотря ни на что.

Рождественские службы были как всегда многолюдны, однако вот Святки, что последовали за ними, оказались невеселы. Народ в очередях костерил на чём свет стоит новую власть, отвечавшую только «разъясняющими текущий момент» статьями. В нехватке продовольствия винили всех: крестьян, «поддавшихся частнособственническим инстинктам и пережиткам», железнодорожников, «не осознающих серьёзности положения и требующих повышения пайковых норм», артельщиков — лесорубов и углежогов, снабжавших Петербург топливом; низовые партийные комитеты, «провалившие пропагандистскую работу»; отдельной строкой, разумеется, бичевались «агенты проклятого царизма» и «поддавшиеся на их посулы враги народа».

Спустя три дня после Рождества, под самый Новый год, красные части начали движение к Юзовке и Луганску. Эшелоны двигались от Харькова, не встречая никакого сопротивления; на рубеже Северского Донца их якобы поджидала «царская армия».

Города Донбасса замерли, ощетинившись во все стороны штыками. Ни нашим, ни вашим; рабочие советы вроде как «взяли власть», но вот подвоз продовольствия оставался в руках «царских сатрапов», а богатые села без восторга слушали большевистских агитаторов.

Несмотря на снег и метель — север слал на юг этой зимой щедрые подарки — сразу восемь дивизий, сформированных из лучших, «революционных» частей старой армии перешли в наступление.

Перешли в наступление… За белой пеленой вставали цепи в долгополых шинелях, шли, наставив штыки; тащили пулемёты, поставив их на салазки. Без боя заняты были Славянск и Краматорск, авангарды приблизились к Юзовке, с севера приближались к Луганску. Конные дозоры «белых» откатывались на юг, не ввязываясь в серьёзные бои.

«Белых» — потому что наискось зимних папах они носили широкую белую полосу. А вот привычных золотых погон видно не было — вместо них появились непривычные красно-чёрные, хоть и с теми же просветами-звездочками, как и на старых.

«Правда» захлёбывалась от восторга, перечисляя города и городки, занятые красными.

«Наши войска под командованием товарища Антонова-Овсеенко уверенно продвигаются на Юзовском направлении… Нашей конницей занято Барвенково… Павлодар в наших руках… Так называемые „гетманцы“, обманывающие украинский народ, разбиты под Полтавой, отдельный корпус нашей армии продвигается к Киеву… „Дни кровавого царского режима, рассчитывавшего найти прибежище в Тавриде, сочтены“, как заявил товарищ Троцкий…»

В Петербурге, Москве, на Урале — повсюду шла полная национализация промышленности.

Английское, французское и немецкое посольства сделали пока очень вежливое, но совместное «представление» «обладающему фактической властью правительству на территории бывш. Российской Империи» — «конфискация имущества подданных держав-заявительниц недопустима».

После этого немецким фирмам и впрямь стали выплачивать компенсации, причём золотыми рублями. Об установлении Советской власти в прибалтийских губерниях никто уже и не вспоминал — там стояли германские войска, а в гаванях Либавы, Пернова и Ревеля со всеми удобствами разместились броненосцы Флота Открытого Моря.

Комиссар Жадов и Ирина Ивановна Шульц по-прежнему оставались «при ВЧК». Охраняли склады, следили за порядком и настроениями в столичном гарнизоне, а также и за всеми иными отделами, включая неугомонного Яшу Апфельберга.

А при ЦК меж тем тоже создали «комиссию по делам печати», немедля выпустившую предписание «ограничить буржуазную печать в предоставлении бумаги и типографий». Печатники немедля забастовали, под лозунгами «не желаем помогать контрреволюции».

На следующий день в Петербурге вышли только «Правда» с «Известиями».

Благомир Благоев появился на службе чернее ночи.

— Ирина Ивановна, — остановил он её в коридоре. — Вам я доверяю больше всех.

— Я польщена, Благомир Тодорович. Но что…

— Южный фронт пошёл в наступление. Если оно будет хоть сколько-то успешным, позиции ленинской группы укрепятся, колеблющиеся и выжидающие в ЦК присоединятся к ним. Начнется «физическое уничтожение эксплуататорских классов», Россию зальют кровью, подорвут её силы — надолго, если не навсегда. Мы хотели создать справедливое общенародное общество, а не диктатуру кучки идеалистов.

— Что я должна сделать, Благомир Тодорович?

Благоев помолчал. Взгляд его оставался тяжёл, он словно мучительно колебался.

— Главный удар будет нанесён через Славянск и Краматорск на Юзовку с выходом к Мариуполю. Если добровольцы займут город, острие наступления будет повернуто западнее, в обход жилых кварталов и промышленных зон. Области северной Таврии и Крыма, где у бывшего императора сильна поддержка, окажутся отрезаны от казачьих областей Дона и Кубани. В ударной группировке пять укомплектованных дивизий, но фланги слабы. Там обычные солдаты бывших запасных полков. Далеко не все из них жаждут положить жизни на алтарь мировой революции.

— Это понятно, товарищ Благоев, но зачем вы мне это рассказываете?

— На всякий случай, Ирина Ивановна. На всякий случай. И, прошу вас, будьте готовы ко всем и всяческим неожиданностям.

Ирина Ивановна похлопала себя по кобуре с «люгером» на поясе.

— Всегда готова.

— Хорошо, если так, — тяжело уронил Благоев. — Я надеюсь на вас и ваш батальон.

— Я прилагаю все силы, чтобы бойцы правильно понимали текущий момент.

— Знаю, — усмехнулся Благомир. — Мне докладывали.

— Генрих Григорьевич, вне всякого сомнения?

Благоев кивнул.

— Однако его доклады рисовали вас, Ирина Ивановна, в исключительно благоприятном свете. Что в немалой степени поспосбствовало нашему нынешнему разговору.

В конце коридора появилась человеческая фигура, быстрым шагом направляясь к ним.

— Лёгок на помине, — хмыкнула Ирина Ивановна. — Вот и товарищ Ягода торопится, собственной персоной…

— Что-то случилось, — Благоев нахмурился.

Генрих Ягода остановился подле них, тяжело дыша.

— Товарищ председатель, имею дожить сведения особой срочности и особой важности. Литера «А».

— Докладывайте. Товарищ Шульц в курсе. Нам нужен этот батальон, как вы знаете, Генрих Геннадиевич.

Брови Ягоды взлетели вверх, однако он быстро овладел собой.

— Слушаюсь. Товарищ председатель, на станции Сортировочная разгружаются эшелоны только что прибывших в город так называемых «частей особого назначения». Численность около полка пехоты. Вооружены стрелковым оружием, ручными и станковыми пулемётами. Артиллерии или броневиков не отмечено. Никому не подчиняются, ни мне, ни начальнику петербургского гарнизона, ни даже главнокомандующему всей Красной армии — он, дескать, «из бывших».

— Вот даже как? Даже Алексею Алексеевичу?

— Даже ему.

— С козырей заходят… Хотя Брусилов — дельный генерал, выдающийся кавалерист. На юг не побежал. Сын его, кстати, вступил в нашу армию, добровольно…

— Но эти части?..

— Под личным руководством товарища Троцкого, — криво усмехнулся Ягода. — Балтийские матросы, анархисты, «отряды смерти»…

Ирина Ивановна прикусила губу.

— Благомир Тодорович, мне кажется, что они задумали разрубить гордиев узел.

Благоев кивнул.

— Мне тоже. Поэтому сейчас собираем всех наших. Всех, не отравленных простым лозунгом «отнять и поделить».

— «Оборона есть смерть вооружённого восстания», — Ирина Ивановна слегка побледнела. — Надо ударить первыми.

— И выставить себя перед страной и партией гнусными преступниками, узурпаторами? — возмутился Благоев. — Кто за нами пойдёт тогда? Кто поверит?

— А кто пойдёт за ними, и кто поверит им? Лев Давидович ничего не боится. В наших руках по-прежнему подавляющее большинство газет. «Правда» печатается в одной-единственной типографии. Её надо занять. Телефоны Смольного — отключить. Мосты занять и развести. В батальоне Жадова — полные тысяча двести человек. Для первого удара хватит. Об остальном, как станем объяснять нашу позицию партии и обществу подумаем после победы.

— Совершенно согласен с товарищем Шульц, — вдруг твёрдо сказал Ягода. Вид у него был слегка бледный, но вполне решительный. — Троцкий пошел ва-банк. Если мы не контратакуем — к утру все будем объявлены агентами царской охранки, завзятыми контрреволюционерами…

— А к полудню нас уже настигнет кара трудового народа, — докончила Ирина Ивановна.

— Тогда поднимайте батальон, — решительно сказал Благоев. — А я объявлю тревогу по остальным нашим частям. А Южный фронт… боюсь, наступать нам-таки придётся, но уже в совсем иных обстоятельствах.

Глава V.5

— Сейчас не до наступлений, — Ягода от нетерпения чуть не подпрыгивал. — Надо немедля разоружить прибывшие части.

— Думаю, мы поручим это вашему батальону, Ирина Ивановна. Ну, а мы с вами, Генрих Геннадиевич, пожалуй, с вашими людьми нанесём визит в Смольный.

Ягода улыбнулся, хищно, бедово, решительно.

— Надо ещё разобраться, не являются ли иные деятели ЦК агентами царской охранки. Например, некий Джугашвили.

— Именно, — кивнул Благоев. — Поехали, товарищи.

— Ира! Да что такое, что случилось, куда мы гоним?!

— Миша! — тем же тоном отозвалась Ирина Ивановна. — Я неясно пояснили? Гоним на Сортировку. Боевая задача — остановить некие «части особого назначения», невесть чьим приказом переброшенные в столицу и никому не подчиняющиеся. В идеале — разоружить. Если нет — просто задержать.

— А что в Смольном?

— А в Смольном, Миша, сейчас будет очень, очень горячее заседание ЦК. Или политического бюро.

— Что, — мрачно осведомился Жадов, — Благоев туда Генриха забрал? И его ухорезов? Змея этот Ягода, змея ядовитая, как такому вообще доверять можно? Революцию с чистыми руками делают, а он…

— А что он?

— Мутная личность, — бросил комиссар. — Уверял всех, что в партию нашу вступил аж в 1907-ом, а его никто и не помнит. Выскочил как из ниоткуда, где-то товарищ Благоев его нашел… ну, тот ему теперь и служит, ровно пёс верный…

Ирина Ивановна пожала плечами.

— В революцию по-разному приходят, и люди тоже самые разные, Миша. Зачастую отнюдь не ангелы, нет. Выбирать не приходится.

— А нужно! — горячо возразил Жадов. — И так уже в оперотдел набралось всякой шушеры, что карманы свои набивают!

— Кто-то набивает, да. Но Войковский с бандитизмом справился, приходится признать.

— Справился, — буркнул честный комиссар. — Не без нашей помощи!

— Не без нашей. Но справился. По улицам хоть ходить можно стало. Но об этом, товарищ комиссар, поговорим позже. Пока что надо этих… «чоновцев» утихомирить. Никто не может вводить войска в Петроград без согласования с командованием. Иначе это уже не революция, а та самая анархия.

— Которая «мать порядка»?

— Именно.

— Что ж… — на миг призадумался Жадов. — Разгружаются на Сортировочном парке, значит, пытались зайти в город без лишнего шума. Что ж, мосты мы им перекроем. Пусть попробуют через Обводный сунуться. Но они, скорее всего, по Большой Щемиловской к Шлиссельбургскому проспекту^[21] пойдут. В общем, пока станут маршировать, глядишь, всё и закончится… — он неуверенно поёжился. — Только смуты да свары нам и не хватало…

Грузовики батальона, плотно набитые бойцами Жадова, катили по северному берегу Обводного канала, оставляя у каждого моста небольшие пулемётные команды, сноровисто принимавшиеся сооружать баррикады.

Главные силы жадовского отряда остановились у истока Обводного канала, у лавры. Перегородили улицу.

Ирина Ивановна легко и сноровисто взобралась в кузов.

— Товарищи бойцы! Наша революция в опасности — измена пробралась в сами наши ряды! Агенты царской охранки, пролезшие в партию, решили захватить власть, для чего сюда, в красный Питер, прибывают настоящие банды, подчиняющиеся только иуде Троцкому. Да-да, товарищи, иуде! Он решил, что оседлает революцию, что станет единоличным диктатором, а потом договорится с бывшим царём, с буржуями и помещиками, что поможет им держать рабочих и крестьян в повиновении. Наши товарищи из ВЧК сейчас защищают в Смольном тех членов центрального комитета партии, что выступили против этого черного предательства. Наш долг — остановить прибывшие в Питер войска Троцкого, не дать им прорваться глубже в город. Там нет наших товарищей, там отъявленные бандиты, воспользовавшиеся удобным поводом убивать, грабить, жечь и насильничать. Никаких колебаний, никакой пощады предателям нашей великой революции! Ура, товарищи!

— Ура-а! — дружно подхватили бойцы. Кто-то, правда, выкрикнул:

— Да как же так-то?! Товарищ Троцкий, он…

— Захотел единоличной власти! — отрубила Ирина Ивановна. — И знаете, что задумал? Трудовые армии, это чтобы всех рабочих мобилизовать, как солдат, и — по приказу, вкалывать там, куда пошлют, за миску баланды каторжной! Многим, я знаю, не нравилось то, что не всех буржуев позакрывали, что не все заводы пока ещё государство наше себе забрало — но то, что иуда Троцкий придумал, во стократ хуже! Трудись, рабочий человек, а тебе — вообще ничего своего! Ватник тюремный дадут и радуйся! Угол в гнилом бараке получи вместо жилья! Спросите, а куда ж труд ваш пойдёт — а Троцкому и пойдёт, бывших царских дворцов ему мало, новых захотелось!..

Но с иудой Троцким мы разберемся. А вот с теми, кто по его приказу спешит занять Питер, верных делу революции перестрелять и перевешать, жён их с дочерьми по кругу пустить — разберёмся мы с вами! И я первая буду!

Она вскинула руку с «люгером».

— Ура! — вновь, ещё дружнее, отозвался батальон.

— Занимай позиции! — скомандовала Ирина Ивановна. — Пулемётчики, вперёд!..

Неяркий январский день, сеющий мягкий снежок… От дыхания сотен людей поднимался пар, поперёк дороги быстро поднималась баррикада, в этом люди Жадова поднаторели изрядно. Обыватели, заметив всё это, спешно кинулись наутёк.

— От Сортировочной им шагать и шагать, — заметил Жадов после того, как его люди заняли оборону. Заняли по всем правилам — в тылу позиции горели костры, трактиры поспешно открыли двери, жарко топились печи; комиссар не собирался морозить людей на холоде.

— Если прибыли утром, как Ягода докладывал, то вот-вот пожалуют, — Ирина Ивановна напряжённо вглядывалась в серую хмарь. — Будем надеяться, что броневиков у них нет.

Потянулось тягостное ожидание. Бойцы Жадова не скрывались, их дело — задержать «бандитов». Потом подмога подойдёт и, что называется, возьмёт их по месту.

А потом…

Серая морда двухбашенного бронеавтомобиля вынырнула из снежной пелены. За ним последовал второй, потом третий и губы Ирины Ивановны плотно сжались.

— Гранаты готовим! Связки! — не растерялся Жадов.

Полугусеничные «путиловцы» наползали, двигая башнями, и явно не показывали никакого намерения вступать в переговоры. На головном поднял был красный флаг.

— Приблизятся и расстреляют, — сквозь зубы прошипел комиссар. Рука его стиснула связку гранат.

— Миша!.. — строго начала было Ирина Ивановна, однако комиссар вдруг выпрямился во весь рост и, пряча гранаты за спиной, как ни в чём ни бывало, зашагал навстречу броневикам.

Ирина Ивановна ахнула, поспешно зажимая рот ладонью.

За броневиками показалась плотная колонна пехоты, большинство — в чёрных морских бушлатах и чёрных же шапках.

— Эгей! Кто такие, кто командир, куда следуете?! — громко выкрикнул комиссар. — Я начдив-15 и заместитель председателя ВЧК Жадов! Отвечайте, куда направляетесь?

Он стоял совершенно спокойно, слегка вполоборота, пряча руку с гранатами за спиной.

На передовом броневике открылся боковой люк, высунулась голова.

— Специальный отряд военной комиссии центрального комитета партии. Следует по приказу товарища Троцкого в Смольный. Давай-ка, не дури, Жадов, а то плохо будет.

— Ты кто такой? — и бровью не повёл комиссар. — Как разговариваешь с начдивом? Выйти из машины! Подойти, представиться по всей форме!

— Ишь, какой, — ухмыльнулась голова. — Много будешь знать, «начдив», скоро состаришься. Давай, пропускай нас, пока мы сами не прошли.

Жадов кивнул, словно уступая силе. А потом вдруг, одним движением, ловко швырнул всю связку прямо в широко распахнутый люк, так быстро и так метко, что никто не успел и моргнуть. Швырнул — и бросился ничком наземь.

Миг спустя бахнул взрыв. Броневику сорвало башню, из всех щелей и дыр хлынуло пламя, вспыхнул бензин, мигом обращая машину в пылающий костёр.

— Залп! — голос Ирины Ивановны звенел.

Батальон выполнил приказ, и голова наступавшей колонны рассыпалась, разбилась, словно острие сосульки под молотком.

— Залп!

Пулемёты резали почти в упор.

Два оставшихся броневика тоже попытались открыть огонь, однако в них со всех сторон полетели гранаты — машины самоуверенно подошли слишком близко к баррикаде.

Колонна наступавших дрогнула, начала разваливаться, кто-то просто кинулся наутёк, кто-то пытался скрыться в близлежащих домах, но Жадов не дал им времени опомниться.

— Батальо-он! За мной! В атаку!

Вскочил со снега, живой и невредимый (никто не заметил, как Ирина Ивановна прижала руки к груди, завидев это), а за ним через баррикаду хлынул поток его бойцов. Спешили, чуть не захлёбываясь, ручные пулемёты; огрызались короткими очередями автоматические винтовки Мондрагона; и колонна прибывших «войск военной комиссии ЦК» окончательно обратилась в бегство.

…Отряд Жадова преследовал противника — от лавры до Фаянсовой улицы; дальше начинались домишки и огороды бывшей Глухоозёрской фермы, теснившиеся вокруг стекольного завода, и противник рассыпался.

Трофеями стали десяток пулемётов, две сотни винтовок. Взято было до сотни пленных.

Сам Жадов, вышедший из боя без единой царапины, обходил своих бойцов, наряжая команды прочёсывать местность.

Ирина Ивановна встала перед ним, уперев руки в боки. Губы её подрагивали.

— Товарищ батальонный комиссар, — назвала она Жадова прежним званием, что он носил ещё будучи в охране Петросовета, — надо немедля послать самокатчика в Смольный. И раненых — в госпиталь. Готова отправиться с ними.

— Да-да, Ирина Ивановна, пожалуйста, — Жадов глядел на неё совершенно шалыми глазами.

— Раненых, к счастью, немного, — строго сказала Ирина Ивановна. — А вот вы, товарищ комиссар, рисковать так не имели права, нет!

— Двум смертям не бывать, — рассмеялся комиссар. — Одной не миновать, так чего уж теперь?

Ирина Ивановна начала было что-то строго говорить, но тут Жадов вдруг шагнул к ней, обхватил, прижал к себе изо всех сил, словно утопающий или висящий над пропастью хватается за спасительный канат — и поцеловал в губы. И не просто поцеловал — стал целовать, жадно, горячо, не выпуская Ирину Ивановну из объятий.

Бойцы вокруг засмеялись, кто-то одобрительно крикнул «горько!», его поддержали разом десятки других.

Ирина Ивановна не пыталась вырваться. Осторожно отстранилась, но так, чтобы никто ничего бы не понял. Улыбнулась радостным бойцам, помахала рукой, мол, спасибо, спасибо, друзья.

— Давно пора! — выдал немолодой уже солдат.

— Совет да любовь! — подхватил другой.

— Про любови будем после победы говорить, товарищи, — возвысила голос Ирина Ивановна. — А пока дело нужно доделать.

Жадов попытался вновь её обнять, но в бок ему упёрся крепкий кулачок. Незаметно для других, но ощутимо.

— Отставить обнимания, товарищ комиссар! — громко и как бы шутливо бросила Ирина Ивановна. — Кто за вас местность прочёсывать станет, Пушкин?

Бойцы разразились хохотом. Они победили, они отстояли революцию. Ирине Ивановне они верили — и как бы не больше, чем собственному комиссару.

Жадов кивнул. Глаза его горели по-прежнему.

— Батальон, слушай мою команду!

За их спинами раздался треск мотоциклетки.

Хитроумная машина — мотоцикл на полугусеничном ходу, что вошел в неимоверную моду за последние несколько лет после Балканского конфликта — резко затормозила перед вскинувшими оружие бойцами Жадова.

— Товарищь Жадов! Где начальник батальона?!

— Здесь начальник батальона, — комиссар шагнул вперёд. — Что стряслось?

Самокатчик в кожаном шлеме и круглых очках-консервах резко протянул пакет.

— От товарища Ягоды.

Жадор резким движением разорвал серую осургученную бумагу.

Прочитал и губы его сжались в тонкую белую линию. Молча сунул сообщение Ирине Ивановне. Та вгляделась:

«Товарищ Жадов. Мы попали в засаду. Благоев ранен. Мы уходим из города. Мне велено остаться. Разыгрывай сцену „ничего не знал, выполнял приказ остановить неизвестные части“. Проинструктируй бойцов. В создавшейся обстановке — выводи батальон на Южный фронт. Постарайся сохранить людей. Помни, мы вернёмся. И не обращай внимания на то, что я стану сейчас говорить в печати или с трибун. Это по заданию товарища Благоева».

В пакете рядом лежал совсем небольшой клочок бумаги, с одного края испачканный кровью. На нём совсем уже другой рукой, не очень твёрдой, но всё равно, узнаваемым почерком Благомира Благоева говорилось:

«Ирина и Михаил, я ранен. Верьте тов. Ягоде. Он выполняет моё задание».

И подпись.

Ирина Ивановна решительно протянула руку.

— У кого есть зажигалка, товарищи?

Разом протянули чуть ли не десяток.

Листки вспыхнули, быстро обращаясь в пепел.

Жадов и Ирина Ивановна переглянулись.

— Товарищи бойцы, — комиссар встал на подножку грузовика. — Печальные события в Смольном. Возникла распря, товарищ Благоев ранен. Мы с вами выполняли приказ члена Политбюро ЦК и председателя ВЧК — остановить неизвестные части, выдвигающиеся к центру столицы. Всё. Я буду ходатайствовать, чтобы батальон наш направили на Южный фронт. Нам что надо? — чтобы вот бы враг и вот бы друг.

Бойцы растеряно зашумели.

— Спокойно, товарищи, спокойно! — возвысил голос Жадов. — Мы выполняли приказ, и мы его выполнили. Мало ли кто попрёт колонной в центр города? Мы их остановили. Что дальше — разберёмся. А пока возвращаемся в расположение, все огнеприпасы раздать на руки, равно как и неприкосновенный запас!

Самокатчик меж тем кивнул и укатил на немилосердно трещавшей мотоциклетке.

Отряд Жадова начал приводить себя в порядок. Собирали оставленные на мостах пулемётные команды, длинной колонной, в полном порядке двинулись к расположению. На всякий случай перегородили грузовиками Литейный и подступы к зданию ВЧК.

Потянулось томительное, тревожное ожидание.

А потом зафыркали, заурчали моторы, и к импровизированной преграде на Шпалерной подкатили три шикарных «руссо-балта» из бывшего императорского гаража.

— Стой, кто идёт!

— Идёт председатель военной комиссии ЦК партии Троцкий! — последовал залихватский ответ.

Боец ничего не ответил. Опустил ствол, махнул рукой — проходи, мол.

Ирина Ивановна, Михаил Жадов и начальник рот подоспели как раз вовремя.

Троцкий, в шёгольском полушубке и роскошной меховой шапке, с нашитым на левом руками огромным золотистым ромбом, означавшим неведомо что, в списке знаков различия Красной армии такового не числилось, важно двинулся прямо на них. Охрана оказалась на удивление малочисленной.

Его можно было назвать «иудой», но в личной смелости Льву Давидовичу было не отказать.

— Товарищ Жадов. Товарищ Шульц, — Троцкий широко улыбался. — Ну, что вы так на меня смотрите, словно раввин на выкреста? Никто вас не атакует, успокойтесь. Я приехал с горсткой личной охраны, а мог бы и один; как говорит один наш товарищ, кадры решают всё, а хорошими и преданными революции кадрами не разбрасываются. Вот товарищ Ягода подтвердит.

И точно — следом за охранниками Троцкого шагал сам Генрих Геннадиевич собственной персоной, и выглядел весьма уверенно.

— Идёмте, нет смысла мёрзнуть, — нетерпеливо бросил Троцкий. — Товарищ Ягода! Где вы там?

— Прошу, товарищ председатель, — как мог, нейтрально и официально сказал Жадов. — Виноваты, только что из боя…

…В кабинете Благоева Троцкий вальяжно развалился за письменным столом, давая понять, кто теперь тут хозяин.

— Ну-с, товарищи, доложите теперь, как вы дошли до жизни такой.

Жадов стоял, руки за спиной, ноги расставлены, взгляд жёсткий и твёрдый.

— Не могу знать, товарищ председатель, о чём вы; мы получили приказ действующего члена Политбюро…

— Да-да-да, знаю, — лениво бросил Троцкий. — А он у вас есть в письменной форме, этот приказ? Был ли он отдан по всей форме, есть ли у него номер, дата, подпись, занесён ли он в журнал боевых действий батальона?

— Никак нет, — спокойно ответил Жадов. — Товарищ Благоев обрисовал ситуацию как весьма срочную. Не до бумажек было.

— И что же он вам обрисовал?

— Что неизвестные части движутся на город. Никому не подчиняются. Возможно, это переодетые беляки.

Троцкий захохотал.

— Да вы товарища Ягоду спросите, — с самым невинным выражением вдруг вмешалась Ирина Ивановна. — Он там тоже был.

Ягода улыбнулся.

— Именно так, Лев Давидович, был. Как уже вам докладывал. И про «беляков переодетых» тоже.

— Да-да… — отсмеявшись, Троцкий снял круглые очки, утёр проступившие слёзы. — Ну, Благоев, ну, шутник… «переодетые беляки» под Петербургом! Прибывшие по николаевской дороге! Из Москвы!.. Надо ж было такое придумать!

— Время военное, товарищ председатель. У белых много грамотных офицеров. Могли и не такое выдумать. Линии-то фронта, по сути, нет. Она только на Донбассе, — осторожно заметила Ирина Ивановна. — Приказ Благоева и впрямь звучал весьма… правдоподобно.

— Ну, хорошо, допустим. А вы-то что? Вы, товарищ Ягода? Что вы предприняли, дабы предотвратить это нелепое боестолкновение?

— Отправил самокатчика к прибывающим по вашему приказу частям, — пожал плечами Ягода, хладнокровно глядя на Троцкого. — Велел им задержаться, в центр не лезть. К сожалению, моё распоряжение было начальствующими лицами отряда проигнорировано. И ещё доложу, что в рабочих кварталах вдоль Шлиссельбургского проспекта отмечены многочисленные грабежи и насилия, учинённые рядовыми данной части.

— Революционное рвение, — отмахнулся Троцкий. — Уверен, пострадали одни лишь мелкие куркули-лавочники. Впрочем, неважно. Значит, товарищи Жадов и Шульц, вы считали, что ведёте бой с переодетыми беляками?

— Мы не знали, кто они, — твёрдо ответил Жадов. — Я вышел к ним навстречу. Назвал себя. Потребовал, чтобы они ответили, что за части, куда направляются, кто командир. Свидетели — весь мой батальон. В ответ они выстрелили. Чудом не попали. Я тогда швырнул гранату.

— Да-да, — с досадой заметил Лев Давидович. — Гранаты вы, товарищ Жадов, мечете отменно. Только не в тех, кого надо.

— Это достойно сожаления, товарищ председатель, но, если бы наш батальон был соответствующим образом оповещён, или эти ваши части предъявили бы необходимые мандаты… — вступила Ирина Ивановна. — Мы защищали революционный Питер. Эти солдаты могли оказаться кем угодно. И, кстати, я бы не отметала так с порога идею о переодетых беляках. Не так уж сложно собрать эшелон или два, экипировать солдат в форму Красной армии и отправить прямо на столицу, прикрываясь вашим, товарищ председатель, именем. Сами ведь знаете, какую силу оно имеет.

Троцкий ухмыльнулся. Лесть он, похоже, любил больше, чем коты — сметану.

— Разумно, товарищ Шульц, весьма разумно… Что ж, всё хорошо, что хорошо кончается. Спасибо товарищу Ягоде, вовремя нас предупредил, втеревшись в доверие к предателям дела рабочего класса.

Ягода вздрогнул. Но Троцкий в это время смотрел на комиссара и движения этого не заметил.

— Теперь всё пойдёт куда лучше, — продолжал Лев Давидович. — Но вам, товарищи Жадов и Шульц, делать тут больше нечего. Не разобрались раз — не разберетесь и снова. Председателем ВЧК станет товарищ Ягода, а вы с вашим батальоном куда нужнее будете на Южном фронте, нежели здесь. Приказ о вашей отправке будет отдан немедленно. Всё понятно?

— Так точно, товарищ председатель! — хором ответили товарищи Жадов и Шульц.

Глава VI.1

Елисаветинск и южные области. Декабрь 1914 — январь 1915

Федя Солонов поправлялся на удивление быстро. Доктора только разводили руками, говорили о «молодом организме», о том, что «повезло, пуля, видимо, на излёте была» да «вовремя прооперировали». Так или иначе, ещё до Рождества он начал вставать, ходить, сперва осторожно, потом всё увереннее.

Раненых перевели в госпиталь, разместившийся в городской елисаветинской больнице. Рядом срочно возводили новый корпус;визжали пилы, стучали топоры, горели костры, возле них грелись собравшиеся с окрестных сёл мужчики-чернорабочие. Правда, зарабатывали они очень неплохо; да и цены держались низкими, продуктов были с избытком — вывоз изрядно сократился.

Великую княжну Федор больше не видел. Осторожно поинтересовался у заменившей её немолодой уже сестры милосердия, где, мол, её императорское высочество? Всем ли благополучна? Сестра улыбнулась:

— Всем, всем её высочество благополучны. Просили вам, милый кадет, кланяться да передали просить вас, чтобы не сердились вы на неё. Не по своей воле она ныне в иных местах; но по-прежнему за ранеными ходит.

Федор густо залился краской. Собеседница его понимающе улыбнулась.

— Всё будет хорошо, любезный Федор. Спас вас Господь, а врачи наши, дай Бог им здоровья, промыслу Его помогли. Ни о чём не беспокойтесь, поправляйтесь, дел огневых ещё на всех хватит.

И Федор поправлялся.

Часто приходили теперь друзья по первой роте, во главе, само собой, с лучшим другом Петей Ниткиным. Последний очень увлекся последнее время трудами некоего Циолковского, о коем способен был говорить часами.

С областями, где утвердилась власть большевиков, не стало никакой связи. Сперва из Москвы, Царицына, Саратова, Самары в Ростов и Елисаветинск ходили поезда, как ни в чём ни бывало; но затем правительство в Петербурге наложило на это запрет. Составы доходили до Изюма и разворачивались обратно.

Великие державы также отнюдь не спешили закрывать свои посольства в северной столице и переносить их на юг, несмотря на личные письма Государя в европейские столицы. Кичливые галлы вообще ничего не ответили; надменные бритты отписали в личной корреспонденции(что было ещё одним унижением) — они, дескать, считают господина Александра Александровича Романова частным лицом, утратившим после отречения какой бы то ни было статус. Австро-венгерский двор ответил пространным посланием, где, ссылаясь на «сложность момента», заявлял, что «пока лучше оставить всё как есть».

Датский двор, куда написала сама государыня-императрица Мария Федоровна, в девичестве — Marie Sophie Frederikke Dagmar, дочь принца Глюксбургского, сделавшегося затем в свой черед королём Дании Кристианом IX, ответил, что, конечно, дорогая сестра правящего ныне его величества Фредерика VIII всегда может рассчитывать на тёплый приём дома, но — лишь в качестве именно сестры датского короля, никак не супруги правителя огромной России.

Про остальные малые дворы нечего было и говорить.

Всё это пересказал Федора сама Две Мишени, регулярно его навещавшего. К счастью, «тяжёлым» из раненых кадет оказался только Солонов, остальные обошлись относительно лёгкими. Константина Сергеевича регулярно теперь приглашали к обеду августейшего семейства, и даже произвели в генералы, но погоны он упрямо носил исключительно полковничьи.

Новые, красно-чёрные погоны Добровольческой армии.

Федора так и подмывало спросить о великой княжне, однако он не решился. Не решился до того самого момента, когда перед самым Рождеством Аристов, навестив его, загадочно улыбнулся и положил у изголовья кровати Федора аккуратные белый конвертик, украшенный гербом Великих княжон — два золотистых единорога держат ромбический щит с двуглавым имперским орлом.

— Тебе, раненый ты наш. Смотри, не забудь ответить.

Щёки бравого кадета вспыхнули, словно под огнемётной струей. Горло перехватило, и он вообще не смог ничего ответить.

Аристов понимающе похлопал его по плечу и поднялся.

— Не стану мешать, господин кадет-вице-фельдфебель. Впрочем, уже не кадет. Забегу вперёд — вся наша первая рота получила лично от государя особую милость — досрочный выпуск и производство в чин прапорщика. Вот, держи — рядом с белым конвертиком легла пара новеньких погон — красно-чёрные, с одним серебристым просветом, на нём — звёздочка прапорщика; выше, в чёрном поле, адамова голова со скрещёнными костями.

Две Мишени вышел; Федор поспешно схватил письмо великой княжны, пальцы его дрожали.

Она написала ему! Написала первая!.. Ему, простому кадету… то есть уже прапорщику, но всё равно простому!

Он долго не мог решиться вскрыть конверт. Даже просто разорвать его казалось невообразимым кощунством.

…Поэтому сперва он долго точил перочинный ножик. Потом, не дыша, поддел острием сургучную печать на клапане, осторожно отделил её от бумаги. Из раскрывшегося, точно крылья бабочки, конвертика выпал слегка надушенный листок.

«Любезный другъ мой Ѳедоръ Алексѣевичъ, — начиналось письмо , — простите меня, Бога ради, за то, что не открылась Вамъ съ самаго начала. Не могла, боялась, что Вы и вовсе не станете со мной говорить, оцѣпенѣете, какъ всѣ цѣпенѣютъ, стоитъ имъ узнать, чья я дочь и внучка. Господь тому свидѣтель, я не рада сему обстоятельству, хотя родителей своихъ я люблю всей душой, горячо и нѣжно. Я рѣшила, что должна хоть въ малой степени явить храбрость и твердость духа, подобно явленныхъ Вами, когда Вы съ товарищами Вашими выручали Государя и любимаго моего дѣда изъ заточенія. Поэтому я отправилась прямо къ нѣму. И Онъ, выслушавъ сбивчивый разсказъ мой, только разсмѣялся, обнялъ, поцѣловалъ и благословилъ написать Вамъ. Что я съ превеликой радостью и дѣлаю — и поздравляю съ наступающимъ Рождествомъ, а подарокъ… подарокъ мой, надѣюсь, Вамъ понравится. Пусть Господь и царица небесная помогутъ Вамъ скорѣе поправиться. Молимся за Васъ и товарищей Вашихъ неустанно, и я, и сестры, и Алеша, и mamá…»

Федор Солонов осторожно сложил письмо, с величайшей бережностью вернул обратно в конверт.

Она ему написала! Великая княжна! И нет, она не «снизошла», она обращалась к нему, как к равному!

Сердце у него бешено колотилось.

Правда, перед мысленным его взором тотчас же появилась Лиза, Лизавета Корабельникова, глядевшая на него с грустью и молчаливым укором. Что, побежал, едва только поманили? — казалось, говорит её взгляд. Всё забыл, кадет Солонов, дружбу нашу забыл? И поцелуй наш, первый и для тебя, и для меня — тоже? Всё ради одного взгляда великой княжны? Только потому, что она — внучка императора и дочь наследника престола?

Щёки Федора пылали. Как быть, что делать? Не ответить великой княжне — никак нельзя, невозможно! А ответишь — предашь этим Лизу. Конечно, можно сказать, мол, ни я ей, ни она мне ничего не обещали, клятвы верности не давали. Севка Воротников вообще об этом не задумывается, и меньше трёх возлюбленных разом у него не бывает.

Это Воротников, ему можно, упрямо подумал Федор. А мы, Солоновы, мы — другие. Пусть они с Лизой не сказали друг другу никаких слов, он будет ей верен, он — её рыцарь. Будет верен до того момента, пока она сама не скажет ему, что хочет и будет с другим. А пока…

Охваченный приступом решительности, он сел на койке. Встал, почти не ощущая боли, и отправился на поиски пера с чернильницей.

Таковые нашлись в сестринской. Всё та же немолодая сестра милосердия улыбнулась Федору.

— Домой письмо? Это правильно, любезный кадет. Мать небось все глаза выплакала…

Отчего-то Федор не смог соврать.

— Мама и сестры в Гатчино остались, под большевиками. Что с ними, неведомо. А отец был с гвардией, под Стрельной… тоже никаких вестей.

И в этот миг, сказавши, в общем-то, совершенно не новые слова, Федор вдруг пошатнулся. Осознание нахлынуло жуткой чёрной волной, пробив те незримые дамбы, что возводило его сознание, уберегая от худшего: а ведь очень может быть, что ни отца, ни матери, ни сестер, ни няни уже нет в живых. И кота Черномора тоже нет. Он, конечно, мог спастись, но как выживать толстому и ленивому домашнему любимцу глухой снежной зимой?..

Отца могли настичь снаряды германских дредноутов, засыпавших из главного калибра стрельнинский берег. Сестры и мама могли оказаться в руках как немецкой солдатни, так и анархических банд, не щадивших никого из «бывших». И хорошо, если их просто убили…

— Что с вами, Федор? — сестра успела подхватить его под руку, потому что колени предательски подогнулись, он едва не рухнул. — Вам плохо? Сейчас капель накапаю…

Он не отказался от капель. Посидел на застеленной казённым серым сукном узкой постели дежурной сестры. Поблагодарил, и, испросив разрешения, устроился тут же за конторкой, обмакнул перо и начал, решив не думать и не колебаться (потому что иначе он начнёт до одури крутить в голове каждую фразу и в конце концов вообще ничего не напишет):

«Ваше императорское высочество, милостивая государыня Татиана Николаевна! Простите, что начал с титулования Вашего; хотя и понимаю, что Вы не хотели бы официальности в ответе моём. Но всё-таки, обращаясь к Августейшей Особе, не могу хотя бы один раз не обратиться, как положено…»

Тут он сообразил, что слишком долго крутит возле этого злосчастного «титулования» и решительно двинулся дальше, не слишком заботясь о логичности и последовательности изложения:

«Нет слов, чтобы выразить радость мою от письма Вашего, ибо решил я уже, что Вы разгневались на меня, отчего больше и не появлялись там, где мог я Вас увидеть. Слава Господу нашему, что это не так! Видит Бог, меньше всего желал бы я огорчить Вас или, паче чаяния, обидеть. Вспоминаю всё время беседы наши и тешу себя надеждой, что однажды представится нам случай поговорить вновь. Благодарю за поздравления со Светлым Рождеством и сам от всей души поздравляю Вас. Подарок же, пусть и скромный, надеюсь передать Вам в самое ближайшее время…»

Тут приходилось признать, что с подарком великой княжне выходило туго, ибо что мог подарить ей просто кадет, оказавшийся на юге буквально только лишь с тем, что на нём да в карманах?..

Впрочем, одну вещь он подарить мог всегда, но для этого требовалось «внешнее содействие»…

— Написал, Федор? Давай мне, я вручу. Лично, в собственные руки, — заглянувший на следующий день Аристов стоял подле койки Солонова.

— Спасибо, Константин Сергеевич. А можно, чтобы Севка Воротников ко мне бы зашёл?

— Всеволод-то? Отчего ж нет, отправлю его сюда тотчас.

— А зачем это тебе, Слон, а? — подозрительно осведомился Севка, сидя на койке рядом с Федором.

— Надо, — буркнул Федор. И показал Воротникову свой единственный золотой империал, что так и носил в нагрудном кармане — с того самого дня, когда всё началось.

— Ого! — впечатлился Севка. — Ну, видать и впрямь надо. Рассказывай, Слон, какую гимназисточку закадрил? Да не бойся, отбивать не стану, у меня их не то пять, не то семь, со счету сбился!..

— То-то и оно, Севка, что так до семи считать и не научился…

— А мне зачем? — жизнерадостно заметил Воротников. — И без того справляюсь.

— Ладно, сделаешь или нет?!

— Да сделаю, сделаю, не кипятись только. Но империал мой, договорились?

— Договорились.

Севка не подвёл, видать, очень уж хотелось заполучить золотой, на который можно было неплохо подзакусить в многочисленных трактирах Елисаветинска, а поесть кадет Воротников любил почти так же сильно, как и гимназисток.

В сочельник к Федору пожаловал сам полковник Аристов. Федор попытался было вручить ему письмо к великой княжне, однако Две Мишени только покачал головой.

— Сам вручишь, кадет. Вставай. Зван ты на Рождество к самому государю. Как и аз, грешный.

Земля ушла у Федора из-под ног. Господь вседержитель, ему к Государю на званый вечер, а он в таком виде!..

Однако Аристов, как оказалось, подумал и об этом, потому что принёс с собой новый, с иголочки, мундир, новую форму Добровольческой армии, весьма напоминавшую, впрочем, парадную форму александровских кадет: чёрная, с белыми кантами вокруг нагрудных карманов и на планке, красно-чёрные погоны с одним серебристым просветом и одной звёздочкой, означавшей только что присвоенный чин прапорщика. Всё оказалось впору и хорошего качества, просто на удивление.

— Мы захватили склады южных округов, — пояснил Две Мишени. — Ну, пошли, господин прапорщик, негоже опаздывать к государю…

Император Александр Третий занимал большой особняк в самом центре Елисаветинска, дом богатейшего скотопромышленника и хлеботорговца Еникеева. Пока шли, Федор весь извёлся — и от ожидания, и от того, что как-то всё-таки неловко — его позвали на Рождество, а друзей, его роту, которая вся Государя освобождала — нет…

— Не грызи себя, кадет, — по привычке поименовал его Аристов. — Государь с первой ротой уже встречался, пока ты в госпитале отлеживался. Тебе не говорили, чтобы не расстраивать, я с них со всех слово взял. И никто не проговорился!.. Ну да теперь всё по справедливости.

Конвой из лейб-казаков откозырял Аристову как старому знакомому.

Вошли.

Особняк богатого купца сверкал позолотой и лепниной, но видно было, что кричащую роскошь стараются убрать или зотя бы закрыть. Государь не любил зряшний лоск, тем более столь безвкусный.

Ёлка наряжена была в большой двусветной зале, с грудой цветных пакетов под ней. Разубрана, ждут своего короткого часа свечи, свисают золочёные орехи, поблескивают большие шары. Аристов улыбнулся, похлопал Федора по плечу и каким-то мягким кошачьим движением исчез в боковой двери.

А из двери напротив, в нарушение всех установлений и обычаев, церемоний и правил, стремительно появилась великая княжна Татиана Николаевна собственной персоной.

Светло-жемчужное платье, сетка из мелкого жемчуга на высокой причёске; бальные печатки выше локтей и сияющие глаза.

Федор замер было, однако вспомнил письмо, о том, что в присутствии великой княжны все «цепенеют». Цепенеть он, следовательно, права не имел.

— Ваше императорское высочество, сударыня Татиана, — он сделал шаг, поклонился, а потом вдруг выпрямился, взглянул ей прямо в лицо. — Спасибо вам за честь. От всего сердца спасибо. И… я ужасно рад вас видеть, — последнее вырвалось само собой, заставив бравого кадета вновь густо покраснеть.

Покраснела и княжна.

— Ах, помилуйте, дорогой Федор, — она протянула ему руку, но но для поцелуя, а просто для пожатия, на удивление крепкого. — Благодарю вас, что пришли, несмотря на рану. Это я, конечно, глупая, скверная сестра милосердия — вам лежать надо, а не…

Федор принялся горячо возражать. Он и в самом деле ощущал себя сейчас совершенно здоровым, только голова слегка кружилась, но это, наверное, от восторга.

— У меня для вас подарок, дорогой Федор. Нет-нет, он не под елкой. Вот, — она метнулась в сторону, извлекла из-за дивана явно заранее упрятанный туда сверток. — Возьмите, вот. Он… он полезный, вот увидите! Я сама всё там делала.

— У меня тоже подарок, — Федор сам не знал, как сумел произнести эти слова вслух. Честное слово, у Аничкова моста останавливать немецкую атаку куда легче было. — Вот… только он не полезный…

— Мне? Подарок?.. Спасибо… — зарделась княжна, хотя, конечно, в жизни своей получала множество рождественских подарков. — А можно посмотреть? Можно прямо сейчас? Умру, не доживу до утра!..

— Можно, — вырвалось у Федора.

Севка Воротников не зря получил свой империал.

На аккуратно вставленном в картонную рамку рисунке чёрной тушью был как раз Аничков мост, баррикада, дымящийся «мариенваген» и на его фоне стояли, обнявшись, четверо кадет — Федя Солонов, Петя Ниткин, Лев Бобровский и сам Севка. Себя он скромно изобразил во втором ряду, для пущего впечатления добавив не переднем плане убитого немца с валяющейся рядом винтовкой.

Глава VI.2

Они оба, кадет и великая княжна, неловко протянули друг другу подарки. Так же неловко приняли, краснея ещё пуще (хотя, казалось бы, уже некуда). Замерли, не зная, что сказать, кроме банальных и совсем ненужных сейчас слов.

И кто знает, чем всё это бы кончилось, но в дверь резко постучали. Миг спустя Две Мишени уже шагал через порог.

— Ваше императорское высочество, — он поклонился.

— Спасибо вам, дорогой Константин Сергеевич, — выдохнула княжна.

— Идёмте, господин прапорщик, нас ждут, — с притворной строгостью сказал полковник, делая Федору знак.

Остаток вечера Федор, как ни старался, вспомнить потом не мог. Всё смешалось — и семейный ужин с государевым семейством, и крепкое пожатие руки отца великой княжны Татианы, наследника-цесаревича; и хлопок по плечу от великого князя Михаила Александровича, он явно бодрился, но взгляд его оставался тяжёл и исполнен недоброго предчувствия. Смешались танцы — недолгие, под аккомпанемент рояля, за которым сидела Александра Федоровна — мать велико княжны.

Странное это было Рождество. Вроде бы все спаслись, все живы, в Елисаветинске, за стеной верный войск, не изменивших присяге — но всё равно Федор остро, словно нож, ощущал стягивающуюся над головами тягостную безнадёжность, словно тут все уже утратили отчего-то надежду на хороший исход. Словно все ждали неминуемой беды, и только не знали — когда именно она настанет.

Даже самые младшие — Анастасия и Алексей — не бегали, не скакали, не носились, как положено обычным детям, даже в царской семье; сидели смирно, глядели чуть ли не испуганно.

Ярко горели свечи, сияла Вифлеемская звезда на вершине нарядной ёлки, блистали мишура ёлочного дождя, а новоиспечённый прапорщик Федор Солонов уходил из государева дома с тяжёлым сердцем.

И, вернувшись в госпиталь, вдруг ощутил, как разом заболели все уже почти зажившие швы.

Он раскрыл пакет, вручённый Татьяной — мягкие тёплые вещи, носки, несколько пар, вышитая рубаха — и маленькая записочка:

«Милый Федор, подарок мой совсем не „царский“. Но я-то знаю, что зимой, да ещё и на фронте, нет ничего важнее сухих и тёплых ног. Никогда не будут лишними носки, что я для Вас связала. Носите, пусть они служат Вам как следует и не вздумайте беречь! А не то я на Вас рассержусь».

А ещё был приложен маленький образок, святого Георгия Победоносца, покровителя воинов.

После Нового Года вести пошли одна за другой, и одна чернее другой.

Новосформированная большевицкая армия, названная «Красной», уверенно и смело наступала, донецкие города, где власть удерживалась рабочими советами, встречали её красными же флагами. Встретили бы и цветами, да с ними по зимнему времени имелась нехватка. Конные отряды «красного казачества» — ибо появилось и такое, с верховьев Дона — доходили до Волновахи, один разъезд остановили у самого Мариуполя. Именно остановили, а не «уничтожили» или «пленили»: низовские казаки, сохранившие верность престолу, по-свойски побалакали с сородичами, мол, чего палить друг в друга, как житуха, как служба? Верховые тоже не хватались за шашки, мол, служба ничего, землю раздают, баре, какие были, разбежались, правда, не все, но землицу-то у них отбирают, хватит, попановали!

…Низовские уезжали в молчании.

Год тысяча девятьсот пятнадцатый начинался тяжело.

А следом за разъездами валом валила с севера пехота, с новыми командирами, но кое-где во главе полков остались и старые, их поименовали «военспецами», приставили комиссаров с расстрельными командами, но пока всё шло хорошо.

Добровольцы покинули окрестности Славянска, Бахмута, Луганска. Юзовка оставалась в окружении, но колонны красных неумолимо надвигались с севера.

Всё это Федору излагал лучший друг Петя Ниткин, излагал спокойно, но взгляд и у него сделался каким-то отрешённым — и Федор понимал, отчего.

Не сегодня-завтра кадетские роты, враз ставшие «офицерскими», отправятся подпирать трещащий по швам фронт. Хотя, собственно говоря, и трещать было нечему. Слабые заслоны добровольцев вели арьергардные бои к югу от Луганска, по широкой дуге, однако найти разрыв в их построениях, вклиниться в брешь, зайти во фланг и тыл не составляло особого труда.

Петя приносил карты, и Федор бросил даже и хвататься за голову.

Совершенно непонятно было, кто и как собирается оборонять Донбасс.

На севере красные вплотную подошли к Киеву. Некий Петлюра, объявивший себя «гетманоь вольной Украины», попытался сдержать их на рубеже Днепра, но большевики наступали и по правому, и по левому берегам великой реки. В Минске была прочно установлена советская власть, а вот ещё западнее новосозданная польская армия, для которой у Англии с Францией мигом нашлись и оружие, и снаряжение, занимала Брест-Литовск, Вильно, Гродно, и дальше на юг вплоть дол Владимир-Волынского. Поляки пока бездействовали, укрепляясь на занятых с налета территориях, и, по слухам, уже отправили к большевикам делегацию для переговоров о границе.

Елисаветинск, Ростов, Таганрог, Новочеркасск, вся Таврида, Кубань и Крым оставались за добровольцами.

Ставка, говорил Петя, непрерывно заседает, но не может решить, что делать. К этому выводу он приходил, потому что ничего и не делалось. Отдельные офицерские отряды и казачьи сотни по собственному почину пытались сдержать наступающих красных, в ещё выходивших газетах распространялись панические слухи.

И только пятого января появился государев Манифест, где объявлялась мобилизация «всех верных присяге» в областях Таврической, Донецкой и во Всевеликом Войске Донском, равно как и на Кубани, и в Крыму. В отличие от прежних, этот был чётким и конкретным. Был назван враг — большевицкий режим, было вновь заявлено, что земля будет передана тем, кто её обрабатывает, что будут сняты все сословные ограничения к образованию, какие ещё оставались.

И только пятого января с вокзалов приазовья начали уходить эшелоны.

Александровских кадет подняли по тревоге, внезапно, и утром, в стылой тьме, под мелким снежком, они уже грузились в вагоны.

Был среди них и прапорщик Федор Солонов. Хотите верьте, хотите нет, но тяжёлая рана его зажила всего за два с небольшим месяца.

Паровоз нёсся через запорашиваемую снегом степь, а Федор сидел в теплушке, подле остывающей печки и вспоминал, как оставлял Елисаветинск в прошлый раз, семь лет назад — с семьёй, в вагоне первого класса, преисполненный надежд, радостный, счастливый…

— Ничего, Федор, — к нему подсел Две Мишени. Полковник так и остался со своими молодыми бойцами — остальных офицеров велено было государевым указом оставить «для воспитания новых кадет», ибо славный Александровский корпус ныне считался временно пребывающим в Елисаветинске.

Вторая рота, посаженная обратно за парты, страшно этим обстоятельством возмущалась.

— Мы обязательно победим, — с непреклонной убеждённостью сказал Аристов.

— Не как те?

— Не как, Фёдор. Никаких атак густыми цепями на пулемёты. Нас мало, красных всегда больше будет, в разы. Недостаточно сказать, воюем, мол, не числом, а умением, потому что умение это — откуда взять?

— Но мы же знаем, как не надо, верно?

— Знаем, Федя. Вот почему добровольцы и не рвались грудью останавливать красных. Они бы просто продавили нас массой. Их много, они поверили большевикам, они думают, что им и впрямь будет сейчас и земля, и воля, и заводы рабочим, и прямая народная демократия. Казачков-то красные сагитировали уже. Верховые полки чуть ли не все за ними двинулись. Низовские ещё держатся, но уже заколебались.

— Большевики больше пообещали?

Две Мишени поморщился.

— Да нет. Не больше. Земля-то, она и так у казаков. «Бар» пресловутых на нижнем Дону, считай, что и нет. А какие имеются — немногие — так сами из казаков. Имения не слишком большие.

— Тогда что ж такое им посулили?

Аристов вздохнул. Отвечать ему явно не хотелось — тем более, что к разговору стали прислушиваться и другие кадеты первой роты — но всё-таки он ответил:

— Грабить им разрешили. «Буржуев», «богатеев», тех самых «бар» несчастных, какие сыщутся. На селе, в городах — неважно.

— И казаки повелись? — с ужасом спросил кто-то, кажется, Варлам Сокольский.

— Повелись, не повелись, а только «красные казаки» теперь перед нашим фронтом, — строго сказал полковник. — И они уже не верные слуги престола, а изменники присяге, государю и отечеству. И поступать с ними надлежит соответственно. А теперь слушайте меня внимательно, господа прапорщики!.. План на завтра будет таков…

Утро шестого января выдалось на славу. Ясное, с лёгким морозцем. Эшелон разгружался на станции, кругом — голая степь, правее, у самого горизонта — террикон. Тянутся вдаль узкие полосы леса, всё, что можно и что нельзя — распахано, стало полями.

Серые шинели, серые папахи — первая рота почти невидима. Она не закапывается в землю, нет, она рассыпается по облетевшим лесополосам, по которым идёт прямая, как стрела, дорога.

Рота невелика. Всего шестьдесят человек, а по штатам военного времени полагалось бы иметь двести тридцать пять. Но зато на эти шестьдесят — дюжина ручных пулемётов, а у остальных — верные «фёдоровки». Приготовлены гранаты, снаряжены запасные магазины, «стрелки-отличники» в последний раз проверили оружие.

Привезший их эшелон загудел, задымил и двинул в обратный путь, даже не переформировываясь.

Время, когда ждёшь, растягивается тягучим киселём. Федор Солонов ждал, застыв и даже не ощущая мороза.

Перед отправлением им выдали валенки с галошами. А ещё он надел две пары подаренных великой княжной носков. Она была права — сухие и согретые ноги зимой на фронте — первое дело.

А потом впереди показалась колонна.

Ещё до этого весть принесли разведчики. По рядам первой роты понеслось — идут, идут, идут!

Федор лишний раз ощупал снаряженные магазины. Страха не было — вернее, был, но тот, что помогает тебе быть осторожным, хитрым, выносливым, а не заставляющий бежать без оглядки, бросая всё на свете.

И точно. Конная колонна красных шла, словно на парад. Под знаменем. Без головного дозора — словно и не на войну, а на парад.

И, когда она подошла совсем близко, грянули выстрелы, почти в упор.

Федор выстрелил в человека на коне, ехавшего рядом со знаменосцем, в добротном полушубке и с деревянной кобурой маузера на боку, по виду — явно командир. Всадника смело с седла, опрокинуло на спину, швырнуло под копыта другим лошадям; и после этого Федор уже стрелял, как мог быстро, одиночными, почти не целясь, но и почти не промахиваясь.

Угодившие в засаду красные кавалеристы поспешно разворачивали коней, кто-то пытался отстреливаться, но головной эскадрон полег почти полностью. Следовавшие за ним попытались было развернуться лавой, подались в поля правее и левее от дороги, но на заснеженной земле видны были лучше, чем на ладони. Пулемёты первой роты сбивали всадников, падали несчастные лошади, и очень скоро все конники, кто мог, уже мчались прочь, немилосердно работая нагайками.

Тел на припорошенной земле осталось очень много.

— Доложить о потерях! — гаркнул Две Мишени.

Таковых не оказалось. Никто не был даже ранен.

— Поздравляю с успехом, молодцы!

— Рады стараться! — дружно ответили кадеты.

Двинулись той же дорогой, какой проскакал совсем недавно самоуверенный неприятель. Конный дозор отправился вперёд, выдвинулись и боковые.

Окрестности Юзовки густонаселены, села тут богатые, спрос на провизию всегда был высок; вскоре дорога вывела роту полковника Аристова на сельскую околицу. Дозорные до этого прислали вестового, с донесением, что противник тут не задержался, отступил дальше, к городу.

Евдокиевка, ближний пригород Юзовки, имевшая около тысячи жителей, торговлю бакалейными товарами некоей Прасковьи Ивановны Молотковой, мельницу купца Синаревского, а также двух торговцев пивом — Игнатищева и Кузякина — была красными оставлена без боя. Они даже не успели испортить телеграф.

Телеграфист, правда, сбежал, но Две Мишени лишь пожал плечами и сам сел к аппарату.

Вестовые помчались к другим отрядам, прикрывавшим дерзкую горстку кадет с флангов.

Отбив телеграмму, Аристов махнул своим:

— Идём, господа прапорщики.

Через селение прошли лихо, строем, отбивая шаг, несмотря на валенки. Народ следил из-за занавесок, но приветствовать добровольцев не спешил.

— Ждут, чья возьмёт, — пожал плечами Две Мишени в ответ на недоумённые вопросы кадет. — Не осуждайте их, господа.

— Но Манифест… — запротестовал было Федор, однако Аристов лишь махнул рукой.

— Манифесты манифестами, а жизнь жизнью. Это мы с тобой, Федор, готовы по государеву слову в огонь и воду, потому что этим стоит Россию; а народ здешний так рассуждает, что манифесты на булку французскую не намажешь. И спорить с ними затруднительно, я бы сказал.

Оставив позади Евдокиевку, шли маршем дальше. Высланные вперёд дозоры доскакали до самых окраин Юзовки, вернулись поражённые:

— Их нет, никого!

— Как это «нет»? — сердился Две Мишени. — Не могут не быть! Засесть на границе города, занять оборону, подтянуть артиллерию — азбука военного дела!

— Виноват, господин полковник, однако мы проверили целый квартал — пусто! Рабочие с семьями, сидят себе, не высовываются. Опросили нескольких — все утверждают, что конники проскакали мимо, дальше к центру Юзовки. Якобы идут на город бесчисленные «беляки», будут рабочих пороть, комиссаров расстреливать.

Две Мишени раздумывал недолго.

— Эх, не конница мы… ну да ничего, и пешим порядком доберёмся.

Окраина самой Юзовки встретила их невзрачными и бедными домишками, размокшей, раскисшей дорогой и точно так же, как и в Евдокиевке, попрятавшимися обывателями. Справа и слева поднимались фабричные трубы, чуть дальше — вершины надшахтных стволов. Несмотря на все революции и прочее, заводы продолжали работать, снег припорашивало гарью.

Две Мишени решительно постучал оголовком казачьей нагайки в ближайшую дверь. За окном мелькнуло бледное и перепуганное бабье лицо; немолодая уже женщина в накинутой на плечи худой кацавейке приоткрыла створку.

— Вот что, любезная, — строго сказал Аристов, не дав ей даже заговорить. — Власть тут теперь будет прежняя, законная. Власть государя нашего. Армия пришла. Так соседкам всем и передай. Вот прямо сейчас и беги. Нас не бойся, мы — закон и порядок. Мы никого не трогаем. Давай, всем расскажи, и пусть соседки тоже всем, кому смогут, расскажут.

Баба судорожно закивала.

Две Мишени кивнул ей на прощание и колонна кадет (по-прежнему лишь шестьдесят человек) двинулась дальше.

Вскоре откуда-то с востока донеслась отдалённая стрельба. Две Мишени усмехнулся, очевидно довольный:

— Сработало.

И колонна двинулась дальше.

Кадеты разбились на тройки, рассыпались по сторонам, примерно три десятка человек — главные силы — оставались с полковником. Смешно сказать, думал Федор, пробираясь вместе с Петей Ниткиным каким-то огородами, Две Мишени что, решил взять Юзовку вот так, нахрапом, с «ротой», состоящей, по сути, из одного слегка усиленного взвода?

Однако они проникали всё глубже, и народ только провожал их изумлённо-перепуганными взглядами.

И именно они, Федор Солонов с Петей Ниткиным, заметили торопливо перебегавших вооружённых людей в солдатских шинелях, но с красными лентами на таких же, как у самих кадет, форменных папахах из армейских складов.

Они пробирались, перебегали, солдаты были явно опытными, прошедшими японскую, но кадет не заметили.

Кинжальный огонь в упор — и, оставив полдюжины тел, четверо уцелевших бросились наутёк, кинув даже винтовки. Один, раненый, тоже попытался бежать, но свалился, и успел крикнуть «сдаюсь!»

Подоспевший Две Мишени задал лишь один короткий вопрос:

— Штаб?..

— В гимназии… — простонал пленный, пока Лев Бобровский умело и деловито накладывал жгут и бинтовал рану.

Глава VI.3

— В какой именно?

— В женской…

У Пети Ниткина в кармане, разумеется, оказался детальный план Юзовки, а где он им разжился — то никому не ведомо.

— Гимназия Ромм или Левицкой?

— А… пёс знает… мы не местные…

— Приметы знаешь?

— Там… вывеска… насосы… и дом кирпичный с башенкой…

Все взоры обратились на Петю, каковой невозмутимо извлёк из-за пазухи какой-то справочник, полистал его, после чего объявил:

— Гимназия Ромм. Угол Первой линии и Садового. Пошли.

Раненого красноармейца оставили сидеть на ступенях церквушки, убедившись, что рана тщательно забинтована:

— Сиди, думай, может, в себя придёшь, — сказал на прощание Две Мишени. — Мы не ваша братия, мы раненых не добиваем, а пленных не мучаем, что бы вас комиссары ни рассказывали.

Первая линия Юзовки застроена была двухэтажными более-менее приличными домами, снег давно скрыл осеннюю грязь, так что город смотрелся даже нарядно, несмотря на гарь из бесчисленных заводских труб. Кадеты маршировали бодро, держали строй, оружие во положении «на плечо». Здесь, в самом центре, было тихо, лавки закрыты, обывателей совсем не видно.

К гимназии Ромм, занимавшей второй этаж углового здания, подошли одновременно со всех четырёх сторон. Над башенкой — не соврал пленный! — развевался красный флаг.

У входа стояли часовые, но это оказались единственные красноармейцы после той рассеянной на окраине группы.

На марширующих кадет они уставились с искренним изумлением.

— Эй, кто такие? — один начал снимать с плеча винтовку.

В следующий миг на него уже смотрела дюжина стволов.

— Спокойнее, товарищ, — хладнокровно бросил Две Мишени. — Не дергайся, не ори, и всё с тобой хорошо будет.

Обезоруженных часовых быстро и сноровисто затолкали в подвальную дверь, ворвались на лестницу, разом и на парадную, и на чёрную, что выходила во двор.

Наверху, в гимназических классах, гудели голоса, человек во френче, небольших круглых очках и с буйной шевелюрой. Верхнюю губу подчёркивали аккуратные усики.

В следующий миг рука его уже рванула кобуру, но Две Мишени успел быстрее. Полковник ударил стремительно, коротким боковым и ещё более коротким прямым в голову, так, что круглые очки полетели, кувыркаясь, на пол.

— Связать!

Кадеты распахивали двери классов, наставляли «фёдоровки». Некоторые поднимали руки, но далеко не все. Вспыхнула стрельба, правда, столь же быстро и стихшая. Самые храбрые лежали, пронзённые пулями александровцев.

— Оформляй в плен, — хрипло скомандовал Две Мишени.

…Добровольцы заходили в Юзовку с трёх сторон. После пленения штаба «Южной революционной армии» сопротивление прекратилось, красные откатывались из города на север, к Луганску, потому что добровольцы, как оказалось, совершили обходной маневр и без боя заняли Дебальцево.

С красными уходили и многие рабочие: комиссары старательно рассказывали, как «белоказаки» и «бывшие» сразу же начнут не только пороть ослушников, но вешать и расстреливать всех даже просто сочувствующих советской власти.

Многие верили.

Многие, но не все.

Колонны Добровольческой армии вступали в Юзовку, и это была настоящая армия. Обутая и одетая, хорошо вооружённая — склады Ростова, Новочеркасска, Таганрога, Севастополя остались в их руках. От Юзовки и Горловки добровольцы наступали на север, где лежал Бахмут, и на северо-восток, к Луганску.

Антонов-Овсеенко сидел на стуле, лицом к окну. Допрашивали его не в каком-нибудь подвале, а в том же классе женской гимназии, где он попал в плен. Очки ему вернули, они каким-то чудом не разбились, и он сейчас постоянно протирал их извлечённым из кармана френча платочком. Пальцы его не дрожали и сам он оставался спокоен.

— Какими силами и средствами располагала ваша армия? — так же спокойно спрашивал Две Мишени.

Пленник пожал плечами.

— Меня царские сатрапы не запугали, а вы уж и подавно не запугаете. Ничего отвечать не стану. Трудовой народ не предам.

— Царские сатрапы, — ласково сказал Две Мишени, — были сущими добряками. Чтобы там кого-то высечь без указания сверху — да ни-ни! Разве что по физиономии могли заехать, да и то без особенной злости, так, для порядка. Не было в них настоящей злобы, милейший Владимир Александрович. Потому-то вам и удавались все ваши эскапады.

Антонов-Овсеенко усмехнулся.

— Эскапады? Можно и так называть. А только жандармов с тюремщиками я в дураках оставлял не раз.

— И это верно, — согласился Аристов. — Оставляли. Один раз, когда, изменив присяге, дезертировали, побоявшись на японский фронт отправляться. Второй, когда из Варшавской тюрьмы бежали. Это перед японцами вы дрожали и трусили, а царских-то сатрапов и впрямь не боялись. А вот кабы были уверены, что вас пристрелят при попытке к бегству, небось призадумались бы.

— Может, и призадумался бы, но скорее всего нет. — Пленник держался гордо и с достоинством. — Потому что революция всё равно победит. А вас выкинут на свалку истории. Меня вы можете расстрелять, но я…

— Всё равно ничего не скажу? — перебил Две Мишени и голос его внезапно утратил всякую мягкость. — Скажете, ещё как скажете. Некто Сиверс — ваш товарищ, не так ли? — утверждал совсем недавно… — полковник взял со стола листок, начал читать — «Каких бы жертв это ни стоило нам, мы совершим свое дело, и каждый, с оружием в руках восставший против советской власти, не будет оставлен в живых. Нас обвиняют в жестокости, и эти обвинения справедливы. Но обвиняющие забывают, что гражданская война — война особая. В битвах народов сражаются люди-братья, одураченные господствующими классами; в гражданской же войне идет бой между подлинными врагами. Вот почему эта война не знает пощады, и мы беспощадны».

— Товарищ Сиверс любит красивую фразу, но командир он толковый, — пожал плечами Антонов-Овсеенко. — Его колонна сейчас в Сватово. Очень скоро она будет здесь и тогда посмотрим, кто станет смеяться последним.

— Боюсь, Владимир Александрович, вы уже ничего не сможете увидеть.

— Расстреляете? — гордо вскинул голову пленник.

— Вот ещё, пулю на вас тратить. Нет, милейший, вы будете жить, пока не расскажете мне всё, что нужно.

Антонов-Овсеенко вскочил только для того, чтобы дюжий Севка Воротников мигом пригвоздил его обратно к стулу, а Федор Солонов накинул ременные петли на запястья пленнику, накрепко привязав их к подлокотникам.

— Что… что вы собираетесь делать?… — пленник внезапно охрип. — Ах ты, тварь царская, мразь, ты… — и он разразился грязной матерной тирадой.

Поток брани прервал только удар в лицо.

— Говорили, что бить связанного человека бесчестно и неблагородно, — спокойно сказал Аристов. — Но я слишком хорошо знаю, что вы и вам подобные затевают в России и чем это всё кончится. По сравнению с этим мои честь, да что честь — спасение моей души ничего не значат. Я сделаю то, что должен. Впрочем… Господа, развяжите его. Да-да, развяжите, это приказ, господа. Вставайте, Антонов-Овсеенко. Вы молоды, сильны, злы, вам только что заехали по столь дорогой для вас физиономии. Вставайте. Покажите мне вашу пролетарскую злость, в конце концов, вы же были офицером, хотя и втоптали свою честь в польскую грязь. А вы, господа прапорщики, не вмешивайтесь. И, если товарищ командующий Южной революционной армией одолеет, отпустит его на все четыре стороны. Слово александровца?

— Слово александровца, — Федор с Севкой переглянулись, но ответили дружно и без колебаний.

— Отойдите к окнам, — скомандовал Две Мишени. — Ну, Владимир Александрович, давайте. На вашем пути к свободе и продолжению борьбы стою только я. Вам тридцать один, вы в расцвете сил. Мне уже сорок пять, я прошёл Туркестан и Маньчжурию. Дерзайте. Мои кадеты ничего вам не сделают.

Антонов-Овсеенко сжал кулаки. Он и впрямь был смелым и решительным человеком, этот бывший кадет Воронежского корпуса, бывший юнкер Санкт-Петербургского пехотного училища, совершивший дерзкий побег из Варшавского тюремного замка.

Две Мишени расстегнул пояс с кобурой, аккуратно повесил на вешалке возле двери — где ученицы оставляли свои форменные пелеринки.

Антонов-Овсеенко двинулся на полковника, в грамотной стойке боксёра, несмотря на очки. Две Мишени не шелохнулся.

Пленник ударил, левой и сразу же правой, видно было, что в кулачном бою он не новичок. Аристов уклонился легким неразличимым движением, вмиг оказавшись сбоку-сзади от противника. Поймал того за руку, аккуратно ткнул локтём куда-то в область шеи.

Антонов-Овсеенко взвыл и повалился.

Две Мишени, не теряя ни секунды, подхватил упавшего, почти швырнул обратно на стул.

— Привязывайте, господа прапорщики. А после этого — оставьте нас. Возвращайтесь в расположение. Я вскоре последую за вами.

— А что вы, господин полковник… — начал было простодушный Севка, но Федор чувствительно пнул друга в бок.

— Идём, Ворот, не стой. Сказано — в расположение, значит, в расположение!

И вытолкал Севку за дверь.

Две Мишени подошёл, повернул ключ в замке.

И тогда привязанный к стулу пленник истошно закричал.

Первая александровская рота занимала гостиницу «Европейская», откуда открывался вид на главный юзовский завод, столь блистательно описанный господином Куприным в одноименном рассказе. Завод работал, производство остановить было нельзя. Даже пробольшевицкий рабочий комитет прекрасно понимал, что случится, если погаснут доменные печи.

— Слон, а Слон?

— Чего тебе, Севка?

— Слон, а зачем Две Мишени… ну, ты понимаешь…

— А ты про это не думай, Ворот.

— Да я б и рад, только не получается, видишь, какая история!

Севка присел на постель, где, не раздеваясь, лежал Федор. Раздеваться на фронте — непозволительная роскошь.

— Что он с ним сделал, Слон?

— Слушай, Севка, ну ты как маленький, — буркнул Федор. — Допрашивал Две Мишени этого большевика. С пристрастием. По методам испанской инквизиции.

И тут лицо Севки Воротникова, первого силача славного Александровского кадетского корпуса, лихого драчуна и забияки, ухитрившегося побывать на столичной гауптвахте за «столкновения» с гвардейскими лейб-гусарами — лицо Севки вдруг исказилось настоящей болью.

— Федя, как же так? Мы ж за Россию сражаемся, за Государя, за церковь святую… Разве ж можно — как ты сказал, как инквизиция испанская? Вы вот с Ниткой уйму книг прочли, я-то не шибко, но знаю, что она делала, инквизиция эта!

Федор Солонов смог бы сказать очень многое. Что на войне нельзя воевать в белых перчатках. Что враг не будет гнушаться ничем. Что у тех, в другой истории под другим небом обе стороны стремительно скатывались к абсолютно нечеловеческой жестокости, хотя именно красные начали первыми и применяли террор в куда больших масштабах, нежели белые — что и породило у народа тот самый, погубивший белую гвардию подход — «чума на оба ваших дома».

Но вместо этого он лишь вспомнил цитату, подсмотренную всезнайкой Ниткиным там, и с тех пор частенько им повторяемую:

— Если Господь берется чистить нужник, пусть не думает, что у него будут чистые пальцы^[22].

Севка поспешно перекрестился.

— Типун тебе на язык! Да что ж ты такое говоришь-то?!

Федор только невесело усмехнулся.

— Две Мишенивсе грехи на себя берёт, Сева, понимаешь? Это ведь нам надо и пленных брать, и сведения из них нужные выколачивать. Боюсь, и казнить придётся, и приговоры расстрельные в исполнение приводить.

Воротников сидел, ссутулившись, сунув ладони между колен, весь какой-то совершенно потерянный.

— Вот знаешь, Слон, батька у меня лямку в Забайкалье тянет, вечным капитаном. Выходило на него представление к подполковнику, да затерялось где-то, а теперь уж куда там…

— Ты к чему, Сев?

— К тому, что всё равно нельзя. Вот нельзя батьке моему с бунтовщиками идти, устои рушить, хоть он и обиженный. Он и не идёт.

Федору очень хотелось спросить — «а откуда ты знаешь?» — потому что связи с сибирскими губерниями не было никакой, ни письма оттуда не доходили, ни люди не прорывались. Но он не стал ни спрашивать, ни подвергать Севкины слова сомнению. В отца своего, «вечного капитана» Севка Воротников верил едва ли не крепче, чем в самого Господа Бога. В то, что он не изменит присяге, не отступит — хотя большевики могли бы многое пообещать боевому офицеру.

Они, кстати, многим уже пообещали.

Главковерхом Красной армии стал, как уже стало известно добровольцам, генерал от кавалерии Алексей Алексеевич Брусилов. Заявивший, что «нельзя идти против воли народа», отправивший к большевикам сына и сам записавшийся чуть ли не первым. Его примеру последовали многие.

Однако во главе «Южной революционной армии» стоял Антонов-Овсеенко, выпущенный из юнкерского училища подпоручиком, в 40-ом пехотном Колыванском полку короткое время занимавшийся революционной пропагандой, на настоящей войне никогда не бывавший — а не опытные офицеры-маньчжурцы.

— В общем, не думай об этом много, Ворот, — ворчливо сказал наконец Федор, привставая и хлопая Севку по плечу. — И вообще, чего горевать? Наступаем, наконец-то наступаем! Юзовку взяли! А завтра — Луганск!

— Точно? — совершенно по-детски спросил Севка, словно Федор был не свой же товарищ-кадет, а умудренный жизнью старший брат.

— Точно!..

Из дневника Пети Ниткина, январь 1915, Донецкий край.

«…наступление красных было, конечно, полной и совершенной авантюрой. Антонов-Овсеенко со своей „Южной революционной армией“ оторвался от главных сил Южфронта большевиков, эшелонами перебросил пять тысяч пехоты при восемнадцати орудиях и тридцати пулеметах от Луганска к Юзовке, где к нему присоединились подошедшие с востока казачьи сотни „верховых“, всего до пятисот сабель. Внушительная сила, и, как стало известно после допросов пленных штабных, эта самая „Южармия“ намеревалась форсированным маршем пройти от Юзовки прямиком на Елисаветинск. Особый отряд в тысячу штыков выделялся для овладения Мариуполем. После этого, как считал Антонов-Овсеенко, фронт „беляков“ развалится, особенно если удастся разгромить „ставку бывшего царя“ и захватить самого Государя.

При этом сам Южный фронт насчитывал восемь полнокровных дивизий, из них пять — в ударной группировке. Его наступление началось тоже, но не развивалось так быстро, только Южармия, захватив весь возможный транспорт, двинулась по железной дороге.

За что и поплатилась.

Юзовка сделалась для неё огромной мышеловкой. Две Мишени устроил противнику настоящие Канны. Никто не ожидал нашей контратаки; вялое сопротивление наших передовых частей усыпило бдительность красных. Атакованные в Юзовке со всех сторон, большевицкие части в основном побросали оружие. Не все, конечно; упорнее всех сопротивлялись балтийские матросы из „Революционной дружины смерти“…»

Пуля с хрустом ударила в штукатурку, отбила изрядный кусок и Федор Солонов поспешно нырнул обратно за укрытие — коим служил сейчас просто угол кирпичного дома.

— Ну, чего там?

Лев Бобровский с лениво-скучающим видом покуривал длинную тонкую папироску. Мы теперь, мол, господа прапорщики, курим, когда хотим, нет у Двух Мишеней больше над нами власти.

— Ничего не видно, — признался Федор. — Засели в заводоуправлении; там, Бобёр, такие стены, что трёхдюймовка не возьмёт.

— Тогда подождём, — невозмутимо заявил Лев. — Бронепоезд с морскими орудиями должен подойти, пусть он их и накроет. А нам соваться туда нечего. Верно я говорю, господа?

Дюжина бывших кадет первой роты дружно закивала.

Глава VI.4

С формальной точки зрения, Лев был совершенно прав. Добровольческая армия взяла Юзовку, путь на север, к Бахмуту, на северо-восток, к Луганску, и на восток, к Каменской, был открыт. Рано или поздно засевшие в крепких заводских зданиях матросы должны будут или сдаться, или, что называется, «геройски отдать жизни во имя мировой революции».

Так какой смысл атаковать?..

Но, если верны сведения разведки, нам, на севере, на рубеже Северского Донца, развернулся целый Южный фронт красных, движущийся вперёд, хотя и не так быстро, как захваченная врасплох «Южная революционная армия»; а это значит, что засиживаться, задерживаться в Юзовке нельзя ни в коем случае. Сейчас в рядах красных зияет немаленькая прореха; она скоро закроется, там не дураки командуют, решительные люди, раз уж им хватило смелости «порвать со старым режимом» и перейти на службу к новому.

Поэтому задерживаться в городе было никак нельзя. Нельзя было медлить, по одному ликвидируя очаги сопротивления. Надо было закрепить за собой Юзовку и как можно скорее наступать дальше.

— Бобёр, прикрой. Господа, по окнам!..

— Слон, ты че…

Федор махнул рукой и рванул через простреливаемую улицу. За ним — ещё три десятка кадет. Остальные плотным огнём закрыли смотревшие в их сторону окна заводоуправления; стреляли александровцы метко, пули ныряли в оконные проёмы, какой-то матрос из самых храбрых, несмотря ни на что, попытался отстреливаться, неосторожно высунулся — да сразу и обмяк, перевесившись через подоконник и выпустив винтовку.

Двери в заводоуправление, само собой, заперты, забаррикадированы и наверняка там уже наверху лестницы пулемёт наготове.

— Варлам! Подрывай тут всё, и пали, а мы сзади!..

Варлам молча кивнул.

Обойти здание, отыскать неприметное узкое окно, небось кладовая какая-нибудь. Глухо бахнуло, тотчас загремели выстрелы, их перекрыли пулемётные очереди.

Теперь!..

Окно не успели забить наглухо, скорее всего просто не заметили; кадеты ворвались внутрь, вмиг раскидали хлипкую баррикаду подле задней двери. Долго оставаться незамеченным Федор и не рассчитывал — они получили свою минуту, и уже за это следовало благодарить Господа.

Им открылась чёрная лестница, какой ходили уборщики и прислуга; наверху мелькнул силуэт в чёрном бушлате, мелькнул и тут же рухнул, срезанный сразу полудюжиной выстрелов.

Все кинулись наверх.

— Гранаты!.. не жалеть!..

Наступали плотно, били короткими очередями; в каждую раскрывающуюся дверь летела граната.

Матросы не сдавались. Гранаты у них тоже нашлись, и от одной Федора спасло лишь чудо — не слишком опытный в обращении с этим оружием моряк швырнул «колотушку» слишком рано, та подкатилась к самым ногам Солонова и тот пинком отправил её за двери, в очередной кабинет, успев захлопнуть тяжёлую створку.

…И после этого как-то сразу всё кончилось. Швырнувший гранату морячок оказался последним в здании. А весь «отряд смерти», приковавший к себе столько добровольцев — состоял из семнадцати человек.

Все они так тут и остались.

Наскоро поели, всухомятку, хлеба с холодным, только что с мороза, салом. Прискакал верхом Две Мишени, подошли другие части добровольцев — последовала команда следовать на станцию, грузиться в вагоны. К заводоуправлению подоспело тамошнее начальство:

— Ох, ох, вся мебель в щепки!.. Боже, какие убытки, какие убытки!.. — охал худощавый господин в очках и дорогой шубе. — А тела?! Кто будет убирать тела?!..

Две Мишени надвинул коня на господина, навис над ним, перегибаясь с седла:

— Вы и будете. А убытки покроете из своей премии. Она у вас, полагаю, немаленькая.

— А вы тут мне не указыйте, сударь полковник! — окрысился господин. — Кто красных пустил в Юзовку? Кто ко мне же придёт денег просить на обмундирование, а потом — чтобы завод бы работал, металлом снабжал всех, кого надо?..

— Смело, — усмехнулся Две Мишени. — Но вот когда — если — сюда явятся красные, сударь, никакой премии у вас не останется совсем. И, скорее всего, не останется и головы. Равно как и у вашей жены. А уж что сделают с вашими дочерями революционные матросы я боюсь даже произнести вслух. Поэтому не оскорбляйте добровольцев и не оглашайте тут всё округу стонами, аки Иов на гноище. Рота! Слушай мою команду!.. Кру-гом! Шагом… арш! За мной, на погрузку!

Оторопевший господин так и остался смотреть им вслед.

Посаженный в эшелоны 1-ый армейский корпус Добровольческой армии приближался к Луганску. Хотя, конечно, этот «корпус» едва тянул на полнокровную дивизию времен Маньчжурской кампании.

В таврических селах шла мобилизация. Мобилизованным полагалось приличное жалованье, но шла она туго. Богатые хуторяне чесали в затылке, охотно принимали царские банкноты, однако сыновей отпускать в армию не торопились. Несколько лучше обстояло дело с мобилизацией образованной молодёжи, но и выгребать подчистую гимназистов со студентами, особенно сохранившими верность престолу, было нелепо.

Впереди эшелонов шла летучка разведки, следом бронепоезд «Великая Россия», построенный в мастерских Мариуполя. 130-миллиметровые орудия с только-только заложенного крейсера «Адмирал Лазарев» на бронеплатформах в середине состава, испытанные трёхдюймовки в голове и хвосте, две дюжины пулемётов — пока целы рельсы, бронепоезд был сильным противником.

Донбасс исчерчен рельсовыми путями во всех направлениях, разъезды на каждом шагу, почти всегда можно найти обходную дорогу; и зимний стылый вечер александровцы встретили уже на окраинах Луганска.

Здесь тоже дымили монстры чудовищных заводов, тоже поднимались терриконы шахт; но, в отличие от Юзовки, добровольцев ждали. Ждали, несмотря на перерезанный телеграфный провод и стремительные захваты передающих станций.

Окраинные домики рабочих слобод успели занять красные отряды.

«Великая Россия» пропустила пехоту добровольцев вперёд, пушки бронепоезда изрыгнули огонь, там, где перебегали крошечные фигурки людей, встали столбы разрывов.

Но у защитников города тоже имелась артиллерия, и она немедленно ответила. Достать бронепоезд она не могла, но обрушить шрапнели на изготовившихся к атаке добровольцев — вполне.

Две Мишени, поставленный командовать «сборной штурмовой группой», оттянул своих назад.

— Рано!

С бронепоезда тоже заметили дерзкую батарею красных. Недолёт, перелёт, снова недолёт — накрытие!

Федор видел, как взлетают в воздух крыши убогих домиков и невольно подумал — а что с их обитателями? Успели ли убежать, спрятаться?

Или не верили до конца, что их будут обстреливать?

Расчёты морских артиллеристов били точно. После накрытия дали ещё два залпа — и батарея красных замолчала.

— Цепи! Встать! — скомандовал Две Мишени. Сам спешился, сунул поводья вольноопределяющемуся из еслисаветинских гимназистов и пошел впереди александровской роты.

Справа и слева от неё так же шагали сводные роты их ударного полка; полка, который в старой армии не дотянул бы и до батальона.

— Ложись! — зычно крикнул полковник. — Перебежками!

Он словно чего-то ждал. Не было привычного по его же маньчжурским рассказам, как цепи вставали и шли на полыхающие ответным огнём японские окопы, шли до тех пор, покуда хватало мужества. Но под пулемётными очередями никакое мужество не способно защитить хрупкую человеческую плоть.

Первая рота хорошо знала этот приём. Никакой пулемёт не может резать постоянно длинными очередями — очень быстро перегреется ствол, или. ещё скорее, даст перекос патрон в холщовой ленте. Другие добровольцы — не очень, но они быстро подхватили нужное.

Цепь медленно, куда медленнее, чем положено по уставу, приближалась к городской черте. Бухали орудия с бронепоезда, морские орудия не имели шрапнельных снарядов, но и фугасы производили страшное опустошение.

А потом…

Далеко справа, у самого края того, что мог ещё различить человеческий глаз, появились фигурки всадников. Целая конная лава неслась по снежной целине, насколько позволяли силы коней (которых нельзя было утомить прежде времени). Они заходили в бок защитникам города, заходили очень далеко от наступающей пехоты; то же происходило и слева, и тоже очень далеко.

Оборонявшие город стрелки слишком поздно заметили опасность. Цепь добровольцев ещё не успела достичь наспех вырытых в стылой земле окопчиков, когда там, на стороне красных, кто-то забегал, замахал руками, фигуры людей вскакивали во весь рост, оставляя позиции, опрометью бежали вглубь бедных кварталов луганской окраины. «Стрелки-отличники» принялись азартно палить им вслед, словно на охоте, а убегавшие были просто каким-то утками или, быть может, вальдшнепами.

Федор Солонов не поднял оружия. Он не поддавался горячке боя, голова оставалась на удивление холодной. Ему вдруг стало жаль этих беглецов несмотря на то, что они, несомненно, изо всех сил попытались бы его убить и не моргнули бы глазом, удайся им это.

…Цепь добровольцев беспрепятственно заняла оставленные красными позиции. Несколько раненых стонало, прося о помощи; лежало с полдюжины недвижных тел, в глубине же улочек вспыхнула и почти сразу стихла стрельба.

Раненый солдат в серой шинели, плечо окровавлено, винтовка валяется у ног; он тяжело опирался на худую изгородь убогой избушки в два окна.

— У-у-у… — только и выдавил он, когда александровцы проходили мимо.

Дверь в избушку распахнулась, появилась замотанная в платок маленькая сухенькая старушка, подбежала к раненому, запричитала.

Кто-то из кадет сделал движение к раненому, но старушка, шипя, словно рассерженная гусыня, кинулась наперерез, растопырив руки.

— Пош-шёл! Пош-шёл, шкет! Ишь, на увечного вызверился, тать окаянный! Не боюсь я вас, ну, что ты мне, старухе сделаешь?! Стрелять станешь?! Отойди, дай мне раненого прибрать!..

Опешивший кадет даже отшатнулся.

— Ваша сегодня взяла, — не унималась старуха. — Но ничего, будет, будет и у нас праздник!..

— Молчи, дура старая! — гаркнул было Бобровский, но Две Мишени прикрикнул на него, и Лев враз осёкся.

— Ты ошибаешься, — полковник глядел старухе прямо в гневные глаза. — Мы никого не собираемся вешать или расстреливать. И раненого хотели просто перевязать. Но, если ты настаиваешь, бери его. Ухаживай. Никто его не тронет. Что вам про нас наболтали? Что мы всех рабочих и крестьян — к стенке?.. что за бред…

Старуха не ответила, только подхватила раненого, с неожиданной силой почти потащила его на себе к порогу. И уже с крыльца обернулась, вонзила в полковника тяжёлый взгляд, полный злобы.

— Что, добреньким решил показаться, твоё благородие? Не верю я в доброту вашего брата, все вы одним миром мазаны, кровопийцы да бездельники!..

— Для той, кто хочет помочь раненому, ты ведешь себя не очень-то благоразумно, — пожал плечами Две Мишени и отвернулся. — Другой командир на моём месте не был бы так терпелив.

Кажется, даже до этой старой карги что-то начало доходить. Она буркнула на прощание что-то неразборчивое и проворно скрылась за дверьми вместе с раненым.

Александровцы не обыскивали убогие домики, даже понимая, что здесь могут скрываться рассеявшиеся солдаты красных. Тем более, что впереди разворачивались совсем иные события.

…Ворвавшиеся с двух сторон в город конные полки Келлера и Улагая отрезали путь отхода оборонявшимся на окраине красным. Солдаты, недолго думая, побросали оружие, конники — изначально из самых разных полков, как видел Федор, и армейских, и гвардейских, и казачьих и даже кавказских; их согнали в кучу на площади, незамощёной, покрытой утоптанным снегом с кучами конского навоза; здесь похоже, был местных рынок.

Всадник на великолепном коне, даже не «сидевший в седле», а словно сливавшийся со скакуном, высоко поднял клинок, направил его на толпу сдавшихся. На плечах простая казачья бурка, но под ней на мундире блестят ордена.

Федор узнал наездника. Его тёзка, Федор Артурович Келлер, та самая «первая шашка империи», несмотря на годы (ему исполнилось пятьдесят семь), не мог никому уступить и, генерал-лейтенант, начальник целой кавалерийской дивизии, здесь, в Добровольческой армии, сделался лишь полковым командиром, хотя и этот полк, наравне с другими частями, был полком лишь по названию.

— Ну что, дураки, бунтовать вздумали? — громко крикнул он, привставая в стременах. — Нет царя, думаете, всё можно будет? Грабить, убивать, насильничать?!

Ему никто не ответил. Пленные угрюмо молчали, глядя в землю.

А Келлер продолжал, всё больше воодушевляясь, словно и впрямь надеясь кого-то переубедить:

— Нет царя — и России нет! Крыши без конька не бывает! Стога без стожара! Тела без головы! Кто вас подбил, кто подговорил на измену? Не верю я, чтобы такие бравые солдаты, как вы, сами против государя пошли!.. Кто-то вас надоумил, кто-то подговорил!.. Выдайте смутьянов, укажите зачинщиков и, слово Келлера — а вы меня знаете! — всех остальных по домам распустим.

Пленные молчали.

— Не выдадите, значит. — Келлер громко, напоказ, вздохнул. — Ну, тогда придётся вас не по домам распустить, а…

В толпе вдруг родилось какое-то быстрое, неверное движение, словно рыба плеснула в пруду. Как расходятся круги по воде, так и пленные вдруг разом подались в стороны от какого-то человека, по виду совершенно от них не отливавшегося: такая же шинель, такая же папаха с кумачовой полосой наискось…

И Келлер чутьём опытного командира, вдобавок не раз имевшего дело с мятежной толпой в Царстве Польском, мигом всё понял. Направил коня прямо на пленных, те расступились, брызнули в стороны, словно рыбья мелочь от щуки.

Оказавшийся в середине пустого мёртвого пространства человек не попятился, не побежал, напротив, гордо заложил руки за спину и вскинул подбородок.

— Вот он, комиссар! — выкрикнул кто-то.

Келлер остановил коня в двух шагах от пленного. Подкрутил роскошные усы.

— Зачинщик? — деловито осведомился он, словно речь шла о качестве овса, закупаемого им для лейб-гвардии драгунского полка, командиром коего он состоял в своё время. — Имя? Откуда родом?

— Григорий Штифман, — с вызовом бросил спрошенный. — Из Бердичева. Сын сапожника. Чего тебе ещё, пес царский?

По кольцу войск, окруживших сдавшихся красноармейцев, прошло короткое движение. У кого-то — гнев, у кого-то дурное веселье, а у кого-то и уважение.

— Смерти красивой ищешь, Григорий Штифман, сын сапожника из Бердичева? — спокойно и даже ласково осведомился Келлер. — Думаешь, вот отдам жизнь… за что вы там отдаёте? А?

— За свободу! — истерично выкрикнул Штифман. — За народную власть! За счастье всеобщее! За мировую революцию! Тебе, служишка царский, такого и не понять!..

— Да-а, уж куда мне, — усмехнулся Келлер. — Я-то всё по старинке, за веру, царя и отечество жизнь отдавать готов. Но — всё вижу, всё слышу. Ты, значит, добрый народ православный смущал, ты его подстрекал?

— Я! Я! И мог бы — снова б пошёл! — Штифман кричал, высоким, срывающимся голосом. — Не боюсь я тебя, валяй, расстреливай, твой день сегодня!..

— Не «мой», а государев, — строго сказал Федор Артурович. — А что до тебя… Григорий… или, вернее, Гирш — так ведь? Расстреливать тебя — только патроны зря тратить. Вешать — руки марать. Поэтому сделаем мы так — рядовых бойцов твоих мы отпустим. А тебя…

— Расстреляешь?! — Штифман словно не слышал слов генерала.

— Выпорю. Эй, братцы-казаки! Ну-ка, всыпать этому пройдохе как следует, чтобы надолго запомнил, только не до смерти! Грех на душу не берите. Горячих отмерьте, да и пусть бредёт, куда хочет. Ежели ума через задние ворота ему добавите, то пойдёт он в Бердичев, домой, к семье. А коль нет… — Келлер обернулся, — коль снова с тобой, Гирш, встретимся — тогда уж не обессудь. Шашку, государем вручённую, пожалею о тебя марать, а вот петля тебе в самый раз будет. Ну, прощай, Гирш. Бывай здоров.

Взгляд назад 4

Взгляд назад 2: Гатчино и Санкт-Петербург, зима — весна 1909

…Прошел государев смотр. Золотой значок «За отличную стрельбу» на груди сделал Федора Солонова необычайно авторитетным среди всего младшего возраста. Правда, шестая рота всё равно глядела на него неласково, шепталась за спиной, что, мол, всё равно «ничья была» и «вообще в мишень надо попадать, а не свои правила выдумывать», но на них Федя внимания не обращал.

Мысли его занимало совсем иное.

Сестра Вера теперь писала часто. На первый взгляд, письма старшей сестры были совершенно невинны, но они с Федором выработали свой собственный шифр. Так, котенок Черномор означал одного из эс-дековских вождей, «Старика»; «титан» — громогласного и горячего «товарища Льва», «красная шаль» — Йоську Бешанова.

Выходило, что Вере удалось вновь втереться в доверие к ячейке инсургентов; правда, ничего особо важного пока что они не обсуждали. В основном — организация стачек на крупных столичных заводах, выпуском листовок, распространением нелегально завозимой из-за границы газеты «Искра».

Всё это было вполне достойно донесения в Охранное отделение, но всё-таки Вера Солонова пришла туда не за этим. А вот «этого» — планов использовать подземелья корпуса для покушения на государя — так и не случалось.

Зато в ближайший же отпуск Федор, отпросившись у родителей, отправился с Петей Ниткиным в Петербург.

Петин опекун, двоюродный дядя-генерал, как обычно, приехал в автомоторе. К Федору он был весьма расположен, особенно же ласков стал после государева смотра.

— Замечательно! Замечательно! — повторял он, сам садясь за руль. — Все будут очень, очень рады!

— Дядя Сережа, — осторожно напомнил Ниткин, — Нам обязательно надо в Военно-медицинскую, проведать Илью Андреевича…

— Да-да, я помню, помню, похвально, что не забываете своего наставника!..

…Квартира, где обитала Петина семья, располагалась рядом с Большой Морской, в одном из капитально перестроенных домов неподалёку от Исаакия и Мариинского дворца. И «квартирой» её назвать можно было лишь с очень большой натяжкой.

Два этажа, соединённых внутренней широкой лестницей, поднимавшейся наверх плавным извивом. Внизу зала, где вполне поместилась бы вся седьмая рота, приемная, кабинет, бильярдная и огромная кухня со столовой. На втором этаже спальни, комнатки прислуги (возле двери на чёрную лестницу), библиотека, где в эркере стоял самый настоящий телескоп, да не просто зрительная труба, а с подсоединённым к ней фотоаппаратом!..

Всюду — стенные панели мореного дуба, роскошная и дорогая мебель, кожа, позолота; в горках застыли шеренги хрусталя, под потолком — столь же роскошные люстры золочёной бронзы.

Петя Ниткин отчаянно смущался, показывая всё это Фёдору. Солоновы жили куда скромнее, не говоря уж о бедной Зине и её матери, простой экономке на зимней даче адмирала Епанчина.

Мать Пети и её сестра, тетя Александра (которую все называли почему-то Арабеллой) немедля усадили Федора за роскошно накрытый стол, кушанья подавались не просто так, а ливрейным лакеем и красивой темноволосой горничной в белейшем переднике и такой же наколке.

В свою же спальню Петя Ниткин заходить отказался наотрез. Покраснел, затем побледнел и выдавил:

— Федя, если ты друг мне… если друг… пожалуйста… не будем заходить…

Пете явно было плохо. И, конечно, хотя Федор сгорал от любопытства, но какой же кадет откажет верному другу, который просит о такой малости?

— Не будем, — согласился он. — А где тогда спать?

— В… в библиотеке. Там два дивана как раз… А у меня в спальне и кровати-то второй нет…

Конечно, приходилось признать, что засыпать в большой уютной библиотеке, полной самых удивительных книг («Кракен» тут тоже нашелся, между прочим. Петя вновь покраснел и принялся длинно и путано оправдываться, что, мол, это читает тётя Арабелла) — очень даже неплохо. Камин догорал, пришёл слуга Степан, присмотреть за огнём; и Федор сам не заметил, как погрузился в дремоту.

Наутро Сергей Владимирович Ковалевский, Петин дядя, самолично повёз их к Военно-медицинской академии, на Большой Сампсониевский проспект Выборгской стороны.

К Илье Андреевичу их пустили не сразу, он всё ещё был довольно слаб.

Но — пустили.

Палата у раненого была хорошей, отдельной, светлой. На вешалке возле кровати вызывающе висела огромная деревянная кобура; правда, маузер этот не слишком помог своему хозяину.

Сам Илья Андреевич полулежал на подушках, и вид его Феде совершенно не понравился: щёки ввалились, глаза лихорадочно блестят, под ними глубокие синяки, в общем, как говорится — «краше в гроб кладут».

— Господа кадеты… — он улыбнулся слабо, слегка шевельнул рукой. — Спасибо, что пришли, господа. А я вот что-то никак не поправлюсь…

— Поправитесь, Илья Андреевич, Господь милостив, — у Пети Ниткина вдруг получилось почти как у корпусного отца Серафима.

— Поправлюсь… — криво усмехнулся Положинцев. — Уже бы должен, а всё никак. Крепко ж в меня попало…

— Попало крепко, а вы живы, Илья Андреевич.

— Ладно, Петя… рассказывайте, друзья мои. Я так понимаю, Федор, что господин Ниткин в курсе всех наших дел?

Федор кивнул.

— И хорошо, и правильно… как дела у вашей сестры, Федя?

— Вера снова ходит на их… сборища. Но пока ничего насчёт подземелий. Всё больше про стачки там, про листовки… собираются типографию открыть нелегальную, вот!

— Это важно, — голос Положинцева звучал слабо, едва слышно. — Я надеюсь, она отправила… отношение… куда следует… А эс-деки все, значит, на свободе… так я и думал… кто-то их поддерживает, кто-то прикрывает…

— Прикрывает? — не понял Петя.

— Защищает… от слишком пристального внимания… полиции. После того случая, Федор… когда они отстреливались… были погибшие жандармы и городовые… тут высшая мера светит…

— Высшая мера?

— Смертная казнь, — Илья Андреевич вдруг закашлялся. — А они на свободе.

— Но что же тогда делать?

— Вере, Федор, придётся влезть в это глубже, дорогой мой… ох, как же мне это не нравится…

— А, может, мы всё придумали, Илья Андреевич? — с надеждой спросил Ниткин. — Может, нам всё показалось?

— Не показалось… Есть, есть там такие, что по тоннелям шарят… незванные гости…

— Да кто ж они такие? — немилосердно допытывался Ниткин, хотя Илье Андреевичу явно было очень трудно говорить.

И тут Федя Солонов решился.

— Мы там были, Илья Андреевич…

— Там… где «там», Федя?

— У… у вас дома, Илья Андреевич.

Петя Ниткин делал страшное лицо и пинал Федину лодыжку, но остановить друга уже не мог.

— В городе Ленинграде. В тысяча девятьсот семьдесят втором году.

Глаза Положинцева широко раскрылись.

— Федя… дорогой… что ты говоришь?..

— Чистую правду, Илья Андреевич, — вмешался Ниткин. — И я там был тоже, и Константин Сергеевич с Ириной Ивановной…

Илья Андреевич беспокойно пошевелился, но непохоже было, чтобы от узнавания.

— Господа кадеты… я… не понимаю вас… наверное, моя рана…

— Вам нет нужды от нас скрываться, Илья Андреевич! — со всей убедительностью, на какую был способен, выдохнул Федя. — В подвале корпуса вы поставили машину для переноса меж временными потоками. Когда в корпус ворвались… эти… ну, инсургенты — мы, я то есть, Ирина Ивановна, Две Ми… то есть господил подполковник, Петя и ещё Костя Нифонтов — мы все оказались случайно рядом с той машиной, а она работала. И потом стало темно-темно, а ещё потом…

— А потом мы оказались в Ленинграде, — не утерпев, перебил друга Петя. — Май 1972-го года. Вы ведь оттуда, да, Илья Андреевич? Профессора Онуфриева знаете? И господина Никанорова?

У Ильи Андреевича Положинцева изумлённо открылся рот.

— Дети… — прошептал он. — Мальчики… я, должно быть, брежу… Мне всё это чудится…

— Не чудится, — строго сказал Ниткин. — И вы не бредите, господин наставник. Вы пришли к нам оттуда, заняли место учителя физики. Что было нетрудно — я посмотрел чуть-чуть, ого-го куда наука продвинулась! Испытание помните? Формулу, что я на доске вывел? Увлёкся я, вот ведь какая история… формулу Шредингера написал, а её в нашем-то потоке ещё не вывели!.. Вы тогда ещё экзамен свернули быстро и мне «особое мнение» записали…

Илья Андреевич только мелко тряс головой.

— Боже, Боже… или с ума сошли вы оба, или с ума сошёл я… или у меня предсмертный бред… позвите… врача… и священника… не хочу уйти… вот просто так, без исповеди, без причастия…

— Илья Андреевич!..

Но тот уже отворачивался от них, что-то бормотал неразборчивое; на губах пузырилась слюна.

Федор спохватился первым, ладонью хлопнул по кнопке электрического звонка.

Вбежала сперва пара — дежурные фельдшер с санитаром, следом подоспел и доктор. Илье Андреевичу быстро сделали какой-то укол, затем ещё один, и он словно забылся, задышал спокойнее; господ же кадет немедля из палаты выставили, безо всяких сантиментов.

Возвращались к Пете Ниткину они на трамвае — сперва по Литейному до Невского, потом, на подошедшей «пятерке» — мимо Гостиного двора и городской думы, до самой Дворцовой. Чуть не проехали, потому что всю дорогу горячо спорили.

Феде казалось, что Илья Андреевич и в самом деле ничего не понял, страшно изумился, и это говорит, что он самый обычный человек из их собственного времени, а никакой не «попаданец»; Петя не соглашался, полагая, что их учитель действовал «по инструкции», которая ни при каких обстоятельствах не позволяет ему раскрывать своё истинное происхождение. По мнению Пети, рана и нездоровье служили лишь прикрытием — потому что ну кто же ещё мог построить такую машину в корпусе, кроме как Илья Андреевич?

Аргументы эти были Федору давно знакомы и сейчас он лишь горько жалел, что не спросил у профессора Онуфриева насчёт их учителя физики.

Наконец они оба устали препираться; Петя кашлянул, переводя дух и первым предложил поговорить «о чём-то более полезном».

«Более полезным» представлялись эс-деки.

Федор согласился. И, когда они уже подходили к подъезду Петиного дома, и дворник в белом фартуке, с начищенной до блеска медной бляхой почтительно поклонился «молодому барину» (то есть Пете), Феде вдруг пришла в голову новая идея.

— Вера должна предложить покушение, — вдруг сказал он, когда они с Петей поднимались по ковровой дорожке, покрывавшей ступени парадной лестницы. — Используя подземелья корпуса. Пусть сошлётся на нас. Мол, у меня брат там учится, всё облазал, всё знает, мне всё рассказал.

Петя сосредоточенно молчал, покусывая нижнюю губу — как показалось Федору, чуть ли не с досадой, что не он предложил такое.

А потом просиял и чуть не кинулся Федору на шею, ну точно девчонка.

— Федя! Ты гений, Федя! Я всегда это знал!

Федор покраснел. А Петя нёсся на всех парусах, тотчас принявшись развивать подхваченную идею:

— Пусть она просто предложит. Этого уже будет достаточно — как эта компания отнесётся, уже многое можно будет понять! А если они согласятся… вот тогда, Федь, можно и в Охранное отделение бежать!

Друг был совершенно прав.

— Сам придумал? — с оттенком зависти спросил Петя, когда они, наконец отпущенные тётей Арабеллой и Петиной мамой, укрылись наконец в библиотеке.

Пришлось признаться, что нет.

— Это в «Кракене» было, Петь. Капитан…

— Неважно, — Петя поднял руку. — Я же тоже читал… — он покраснел. — Ну, потому что Зина… С Зиной обсудить… — тут Петя совсем смутился. — Но главное, что ты вспомнил, когда надо было, а я нет!

— Да какая разница, — сказал великодушный Федор. — Теперь надо Вере всё объяснить…

Сестру пришлось вызывать в корпус условным письмом.

Сидели на жестких дубовых скамьях в огромном вестибюле корпуса; Федя шёпотом излагал Вере их с Петей план.

— Рискованно, — так же шёпотом ответила сестра, дослушав. — Рисковано, но… может получиться. Может, я не я буду!

— А где сходка? И когда?

— Тебе зачем? — насторожилась Вера.

— Да так… вдруг тебя снова спасать придётся!

— Не придётся, — помрачнела сестра. — Я теперь учёная.

— Мало ли!

— Ничего не мало. Нечего тебе туда соваться.

— А я соваться и не стану. Как и в прошлый раз, послушаю.

— Прошлый раз тебе, братец, повезло несказанно!.. Второй раз на такую удачу рассчитывать… да и как ты там окажешься? Они под твой отпуск собрание подгадывать не станут!

— А ты сама подгадай, — пришла Феде в голову очередная гениальная идея.

— Это как?

— Да вот так! Так и скажи, имею, мол, сведения чрезвычайной важности, брат моя, дескать, нашел обходной путь подвалами корпуса до самого государева дворца…

— Хм… попытаюсь. Но ничего не обещаю, запомни!

— Запомню, запомню. Только сделай, не тяни! У тебя связь с ними есть?

— Через Валериана, — покраснела сестра. — А он… он… последнее время он… весьма настойчив, так сказать.

— Этот хлыщ что, тебя поцеловать пытался?! — от всей души возмутился Федор.

Вера нервно забарабанила пальцами по жёсткому подлокотнику.

— Пытался, — призналась наконец. — Но мал ты ещё о таких вещах рассуждать!

— Чего это мал?! С Валерьяном этим — фу, гадость!

— Гадость. Так я не целовалась! — оправдывалась сестра. — В общем, попробую. Попытаюсь. Только скажи мне точно, что говорить…

Инструкции Вере они разрабатывали вместе с Петей. Вышло аж три листа. Федор почте их не доверил, сестра зашла в корпус сама.

— Что-то зачастила сестрёнка-то, а только гостинцы-то, как я погляжу, не носит? — усмехнулся один из дежурных дядек-фельдфебелей. — То ж разве дело? Господину кадету во младшем возрасте без гостинцев никак!

Гостинцев Вера и впрямь не носила, и Федя с досадой подумал, что это и впрямь могло вызвать подозрения. Хотя, конечно, с чего бы, но всё-таки…

Вот только со сходкой никак не получалось. Чтобы второй раз удалось бы подслушать — нет, такой удачи не бывает. Федя даже не слишком расстроился, когда сестра сообщила, что собрание-таки будет, причём здесь, в Гатчино; кузен Валериан, помыкавшись в Петербурге, перебрался поближе к родственникам, правда, жил всё-таки отдельно, снимая две комнаты у вдовы какого-то генерала.

Вот там-то и собирались сейчас эс-деки, благо вдова, как сообщила Вера, была изрядно глуховата.

«А я опять на рояле играть стану», — заканчивала сестра записку.

Да, тогда уж точно никто ничего не услышит.

…Сходка должна была состояться в пятницу, 27-го февраля.

Великий пост тянулся уже две с лишним недели, с 9-го числа, и для кадет это всегда было тяжёлое время, постоянно хотелось есть. Мяса не давали совсем, кормили пустыми щами, приправленными растительным маслом (брр!), грубым чёрным хлебом; сахару и вообще сладостей не давали совсем. Младшему возрасту позволяли раз в неделю рыбу, что было, вообще говоря, некоторым отступлением от строгих, почти монастырских правил; говорили, что этого добились в первый же год совместными усилиями Две Мишени с Ириной Ивановной Шульц.

Федор вообще этому удивлялся. Нянюшка умела готовить замечательную постную пищу, ничуть не менее вкусную, чем в обычное время; а вот в корпусе, где обычно кормили очень хорошо… там казалось, что в классах и коридорах слышится одновременно бурчание десятков пустых кадетских желудков.

Но в эти дни он про это совсем забыл. Проглатывал скудную пищу, почти не замечая, что же он вообще глотает; время тянулось, словно горячий вар в котле.

Настала пятница, кадет отпускали по домам, Петя Ниткин сумел отпроситься у мамы и тёти Арабеллы остаться ночевать у Федора. Вера оделась, как на вечеринку; последнюю неделю она старательно создавала себе алиби на сегодняшний вечер. Прикатила её гимназическая подружка в шикарных санях, Вера чмокнула маму, отца, и выпорхнула на улицу.

Мама довольно улыбалась, папа хмурился. Федор с Петей скромно молчали, потупив взоры — потому что они-то знали, куда направляется мадемуазель Солонова…

Взгляд назад 5

Потом они сидели у Феди в спальне, расстелив на полу огромную карту поля боя и двигая по нему оловянных солдатиков — два больших набора Федя получил после государева смотра, папа подарил. Солдатики были хороши, русская и японская армии, и теперь друзья старались отвлечься от неотвязных мыслей — что-то сумеет выяснить Вера?..

Играли по сложным правилам, изобретённым подполковником Аристовым. Клали вырезанные из бумаги секторы обстрела, считали разброс артиллерийских попаданий, но игра не клеилась. Петя зевнул элементарнейший заход во фланг казачьей конницы, не развернув на их пути завесу пулемётной команды, Федя двинул пехоту прямо под шрапнельный обстрел. Пришлось остановиться.

К тому же они оба беспокоились и за Илью Андреевича. Петин дядя, генерал Ковалевский, взял на себя труд сноситься с Военно-медицинской академией, и вести оттуда приходили неутешительные, состояние раненого ухудшилось, и никто не мог понять, почему.

Внезапно в прихожей требовательно затрезвонил звонок, нянюшка, ворча, пошла открывать.

Открыла — и Петя с Федором дружно подскочили, услыхав в передней звонкий голос Лизы Корабельниковой:

— Здравствуйте, Марья Фоминична! А мы с Зиной к вам. Господин Федор Солонов — дома ли?

— Дома, дома, барышни, — довольным голосом отозвалась нянюшка. — Весь вечер с господином Ниткиным сидят, надутые, аки мышь на крупу. Ну, может, вы их развеселите.

— Развеселим, Марья Фоминична! — посулила Лиза и Федор с Петей встревоженно переглянулись.

Надо сказать, что Федя появлению Лизаветы откровенно обрадовался. Правда, разом и встревожился — девочкам они ничего насчёт эс-деков не говорили.

К гостьям вышла мама; несмотря на черную кошку, пробежавшую меж ней и Варварой Аполлоновной Корабельниковой, Лизаветиной матерью, дружбу сына с ней Анна Степановна Солонова поощряла, утверждая, что «Лиза на тебя, дорогой, хорошо влияет».

Нянюшка пошла собирать на стол, а гостьи решительно ввалились в комнату к Феде. Вернее, решительно ввалилась одна Лизавета, скромная Зина краснела и пряталась у неё за спиной.

— И куда это вы исчезли, хотела б я знать, сударь мой Федор Алексеевич?! — Лиза упёрла руки в боки, притопывая по своему обыкновению ножкой.

— Куда исчез? Никуда не исчез!

Федор и впрямь «никуда не исчезал», на Лизины письма отвечал регулярно и без задержек. Правда, видеться последнее время они не виделись, даже на каток не ходили.

Что Лиза немедля и припомнила.

— Я вас, господин кадет, на коньках кататься звала?

— Ну, звала…

— Два раза?

— Два раза…

— И что же? Вы не соизволили пойти!

Петя нервно хихикнул.

— Прости, Лиза, — честно сказал Федор. — Не мог. Смотр государев. Ни о чем думать не получалось…

— Зато Федор в стрелковом состязании победил! — вступился за друга Ниткин.

— Знаю, вся Гатчино про это говорила, — Лиза сменила гнев на милость. Настроения у неё менялись, как всегда, очень быстро. — Поздравляю, Федя! От всей души!.. Только про нас вы, мальчики, всё равно забыли. И мы за это на вас обижены. Даже очень. И специально пришли сюда вам об этом сказать. Нам, конечно, всё равно, но сказать было всё равно нужно!..

Тут все принялись смеяться, а Лиза вдруг чмокнула Федю в щёку.

— Вот! Это я тебя ещё и так поздравлю!..

Федя зарделся, Зина с Петей смутились; зато как раз появившаяся на пороге нянюшка Лизу одобрила:

— Правильно, барышня! Федя у нас молодец, самим государем отмечен! Не посрамил, не опозорил! Такого молодца и поцеловать не грех!

Теперь уже настала Лизина очередь жарко краснеть.

Впрочем, надолго смутить её ещё никому не удавалось. Очень вскоре они уже вовсю болтали, как обычно, обо всём и ни о чём, Лиза перескакивала с классных дам на учителей, с учителей на знакомых, со знакомых на новые книжки, оными знакомыми прочитанные — тем более, что вот-вот ожидался новый «Кракен». Не в книге, конечно — в газетном приложении к «Ниве», но всё равно — вот-вот!

Спор какое-то время крутился вокруг темы, как экипаж «Кракена» станет захватывать Картахену, где, помимо золота, томились их товарищи и чудо-идол, похищенный конквистадорами из загадочного храма в глубине юкатанских джунглей; но в какой-то момент Лиза вдруг притопнула каблучком и заявила:

— А теперь выкладывайте, господа кадеты. Что вы тут такое задумали?

— Чего мы задумали? Ничего мы не задумывали!

— Не врите мне, негодный мальчишка! — Федя вдруг подумал, что Лиза сейчас ужасно похожа на Мальвину, «девочку с голубыми волосами» из сказки «Буратино», что он успел пролистать в библиотеке Игорька Онуфриева.

— Вот ещё, врать! — обиделся вдруг Ниткин. — Ничего мы не задумывали, вот, у нас 2-ая сибирская дивизия и казачья бригада оборону держат от двух дивизий маршала Оку…

Это было правдой.

Лиза недоверчиво воззрилась на расставленных по местам оловянных солдатиков, на многогранные разноцветные кубики, листки с цифрами, обозначавшие силу и численность каждого отряда — и, кажется, поверила. Во всяком случае, на время, хотя и косилась на Федю подозрительно.

— А когда мы-таки пойдём на каток? — спросила она наконец чуть ли не жалобно. — Этак и зима кончится… ты в лагеря поедешь… это у нас, тальминок, каникулы длинные, а у вас, александровцев — увы…

— Пойдём! Все пойдём! — горячо вскричали хором оба бравых кадета. Великий пост Великим постом, и, конечно, его надо проходить в строгости, надевать скромную старую одежду, отказывать себе в радостях, читать Писание, жития святых и вообще духовное, но каток в Гатчино был полон во все дни. Великий пост долог, светлая Пасха лишь в самом конце марта, так что каток закрывать никто не собирался и церковные власти давно махнули на это рукой.

Вот только оркестры военные в это время не играли.

Получив с Пети и Федора «честное кадетское», что в следующий их отпуск они непременно отправятся кататься на коньках, девочки стали прощаться.

— Пиши мне, — теперь была их очередь говорить хором. — Побольше. Каждый день. Хорошо?

…Но, когда они расставались, последний взгляд Лизы был всё-таки не лишён подозрительности. Может, и правда бабка-прабабка была у неё знаменитой гадалкой?..

Вера вернулась поздно, но вместе с подругой. Затащила домой, пить чай с мороза. Федя с Петей совсем измаялись; но наконец Вера шмыгнула к ним в комнату и плотно притворила дверь.

Наличию Пети Ниткина и его посвящённости во всю эту историю сестра совершенно неудивилась.

— Значит, так, — начала она без предисловий. — Из числа эс-деков ничему не удивился Благомир Благоев. Очень удивился Ульянов — который «Старик». Троцкий, который Лев — удивился, да, но не так, и как-то… напрягся, что ли. Он прекрасно собой владеет, настоящий артист, но тут словно ёкнуло что-то. И ещё одно, мальчики… Йоську Бешеного — то есть Иосифа Бешанова — привечал именно Лев Давидович. Привёл его к эс-деками Валериан, чтоб ему пусто было, а дальше под своё крыло взял именно Троцкий. И сегодня были новые. Мельников и Кашеваров, я запомнила. По их словам, и словам Вениамина — питерские рабочие, с заводов. Но речь у них совсем не как у рабочих, жаргона не знают, вернее, знают плоховато, сбиваются порой. Держатся Благоева. Троцкий немедля предложил «создать боевую группу», навроде террористов «Народной воли», Перовская и иже с нею. Мне поручено раздобыть детальные планы подземелий.

— Будут им планы, — мрачно посулил вдруг Петя. — Самые лучшие планы.

— А где этот Йоська? — спросил Федор. — Где обитает? Где его найти? Раз его так используют, в вооружённой охране? Он же не просто шантрапа уличная, он боевик, террорист…

— Валериан знает. Я выясню, — кивнула Вера. Она даже не стала спрашивать, зачем.

Петя уставился на друга.

Об этом — казалось бы, самом очевидном — они не подумали. Самим отыскать Йоську и спросить с него по всей строгости — впрочем, понятно, почему. Учась в закрытом корпусе и ходя в отпуск раз в неделю, вести поиски опасного преступника, да ещё и вооружённого — не слишком плодотворная идея.

Всё это и читалось на Петином лице.

— Я узнаю, — повторила Вера. — Валериан… у него свои слабости. Он и к эс-декам-то примкнул, потому что они сильные и решительные. Но с подземельями — они явно о них что-то знают, причём это — группа Благоева.

— Как бы ни навредили мы этими своими расспросами, — мрачно заметил Федор. Вся затея с отправкой Веры к эс-декам вдруг предстала в совершенно ином виде — а что, если они и впрямь подошлют бомбистов прямо во дворец? Что, если и впрямь среди дядек корпуса, среди обслуживающих его нижних чинов или даже офицеров есть сочувствующие бунтовщикам? Мысли эти посещали Федора, ещё когда они с Бобровским только совершили первое путешествие в подвалы; тогда он её отогнал, а теперь она возвращалась.

— Я всё буду знать, — сестра поднялась. — Но вот планы… без них меня ни к чему серьезному не подпустят.

— Планы будут, — посулил Петя. — И скажите им, что, дескать, очень трудно их копировать, только маленькими частями. Всё сразу не давайте.

Вера кивнула.

— Уж это, — сказала суховато, — я как-нибудь соображу.

Потребовалось ещё две недели, пока Петя Ниткин в поте лица трудился за чертёжным столом, чтобы сестра вернулась бы с новыми вестями.

Илье Андреевичу, меж тем, лучше не становилось, он так и балансировал между жизнью и смертью и даже самые сильные и новейшие лекарства могли лишь удержать его от безвременной кончины, но не более того.

Как именно Вера добилась от Валериана «выхода» на Йоську Бешеного, она рассказывать категорически отказалась; щёки её при этом горели, и она без нужды то и дело поправляла волосы.

К удивлению Федора, Йоська, по сведениям кузена, снимал относительно приличную комнату на Петроградской стороне, на Барочной улице, где по соседству с заводами — Крестовским лесопильным и Газовым — теснились кварталы двухэтажных деревянных домов, больше похожих на казармы. Дворы занимали дровяные сараи, птичники, кое-где лежали лоскутья огородов. Не трущобы, как рядом с Сенным рынком — их, правда, собрались сносить — но настоящий лабиринт, уйти по которому, зная дорогу, совсем несложно. К тому же рядом река, имея лодку у берега, скрыться и того проще.

Вот там-то Йоська и обитал.

— Ну, что? Небось решили сами к нему в гости нагрянуть? А-ля месье Путилин, «гений русского сыска»? — Вера откровенно наблюдала за друзьями.

— Решили, — не стал отпираться Федор. — Правды надо доискаться.

— С Йоськой связываться опасно, — сестра покачала головой. — Бешеный он, одно слово. Застрелит и глазом не моргнёт. Ему жизнь чужую отнять — что таракана раздавать. Ни стыда, ни совести, а душа давно уж погибла, я думаю. Ну, а самое-то главное, господа сыщики… неужели в голову не приходит?

Петя с Федором переглянулись.

— Йоська меня знает. И, если вы за его э-э-э скальпом явитесь, он два и два мгновенно сложит. Парень он неглупый, способный даже. И что тогда? Как мне там появляться? А? Не подумали?

Петя нахмурился, наморщил лоб. Он ужасно не любил собственные ошибки, они были его личными врагами, даже если ничего ужасного после них не воспоследовало.

— Верно, — признался он наконец. — Нельзя нам туда. Значит, остаётся только Охранное отделение.

Как известно, хорошие мысли приходят, увы, зачастую слишком поздно. Федор вдруг подумал, что будет с Верой, если эс-деки поймут, что это именно она завела их боевиков в ловушку? Убьют, самое меньшее, и хорошо, если просто убьют, а не похитят и не запытают, замучают до смерти.

Значит, надо было сделать так, чтобы на Веру не подумали. Но как?

Сидели, ломали головы, а потом пришла Федина мама и отправила всех спать, на чём размышления и закончились.

Следующий день, воскресенье, начинался медленно и тягуче. «Идея прекрасная, исполнение проблематично», как говаривал Илья Андреевич Положинцев, когда рассматривал со своими учениками на уроке разные варианты фантастических машин и показывал, какие законы физики они нарушают, начиная от «вечного двигателя».

Нянюшка даже забеспокоилась, видя их кислые физиономии. Кислые, несмотря на роскошную, по постному времени, утреннюю трапезу.

И самое скверное, что совсем ни с кем нельзя ничем поделиться! К Илье Андреевичу больше не пускали. Две Мишени или Ирина Ивановна, конечно, выслушали бы… но как уберечь при этом Веру?

Вернулись в корпус, ничего не придумав.

А наутро, в понедельник, после поверки, Федор и Петя, оба, не сговариваясь, поглядели друг на друга и сказали в унисон:

— Идём к Ирине Ивановне.

…На кухне что-то аппетитно скворчало, огромный кот Михаил Тимофеевич занимал стратегическую позицию на верху буфета, Матрена поставила на стол самовар и розочки со знаменитым своим «царским» вареньем, из ещё летних запасов; они сидели в гостиной небольшой квартирки Ирины Ивановны Шульц, и она, положив подбородок на сплетённые пальцы, внимательно слушала то перебивающих друг друга, то запинающихся кадет.

Она не перебивала, не возмущалась, она просто слушала, но так, что Федор, и Петя к концу дозволенных речей взмокли, аки мыши.

Нет, Ирина Ивановна не стала ничего говорить о том, что надо быть осторожными и так далее и тому подобное. Лишь взяла карандаш да крошечный блокнотик.

— Где, значит, обитает этот Бешанов?

Федор доложил — чётко, словно на военном смотру.

Карандаш заскользил по бумаге.

— Отлично, господа кадеты. Вы всё сделали совершенно правильно. Кто из корпуса связан с профессором Онуфриевым и вообще 72-ым годом — Илья ли Андреевич, или кто-то другой — сейчас не столь важно. Важно другое — пойдут ли большевики-эсдеки на террористический акт, на попытку цареубийства? Верно, что можно взять их всех именно на этом. И тут уже они ссылками в Шушенское или даже Туруханский край не отделаются. Сестре вашей, Федор, никуда ходить, конечно, не надо. За ней могут следить. Письмо в Охранное отделение может и потеряться, ему могут и не поверить. Нет, дело надо брать в свои руки. Николай Михайлович нам подсказал, как.

Федор понял, что речь идёт об их «визите» в прошлое родного для профессора Онуфриева временного потока; правда, помнил Федя оттуда лишь один краткий момент, как Две Мишени стреляет в двух странных «рабочих» на Литейном мосту хмурой октябрьской ночью.

— Засада? — замирая, спросил Петя Ниткин.

Ирина Ивановна кивнула.

— Это слишком опасные люди, чтобы доверять дело Охранному отделению. Только бы клюнули на приманку!.. А уж об остальном я позабочусь.

— Ирина Ивановна! — не выдержал Федор. — А что, если в Илью Андреевича стреляли те, ну, которые и так про тоннели знают? Тот же Троцкий? Йоська-то Бешеный, он ведь здешний, проныра, каких мало, при воровском его деле подземелья — большое подспорье. Что-то мог раскопать, что-то выяснить?

— Мог. Вот потому я и хочу с ним потолковать. По-дружески, так сказать.

Она улыбнулась, выразительно приподняла ридикюль.

— А кто думает, что я нежная и беззащитная барышня, тот о-очень сильно ошибается. И не только потому, что хорошо умею стрелять.

— Ирина Ивановна! — взмолился Петя Ниткин. — Возьмите нас с собой! Ей-Богу, мы вам пригодимся!

— Ну прямо как серый волк из сказки, — засмеялась учительница. — Не убивай меня, Иван-царевич, я тебе ещё пригожусь!.. Нет, дорогие мои. Чтобы с Бешановым побеседовать всерьёз, я должна думать о нём, а не о вас. Знать, что вы не сунетесь под пулю, если что. Поэтому нет, даже и не думайте.

— Мы… мы… мы Константину Сергеевичу пожалуемся! — покраснев, вдруг выпалил Петя.

Этого от него не ожидали ни Ирина Ивановна, ни даже Федор. Госпожа Шульц взглянула на Ниткина, да так, что тот разом съежился, словно попытавшись спрятаться под столом. Кот Михаил Тимофеевич встревожился, вскочил, напружинился, пушистый хвост задвигался из стороны в сторону.

— По-моему, это прекрасная идея, — медленно сказала Ирина Ивановна. — По-моему, в гости к Йоське Бешеному нам с Константином Сергеевичем следует отправиться вместе.

Взгляд назад 6

— Ну, и чего теперь? — уныло вопросил Федор, когда они с Петей вернулись к себе в спальню. — Все козыри выложили, а получилось?..

— Не так плохо, — попытался ободрить его друг. — Если Две Мишени за Бешеного возьмётся, никуда Йоська не денется. По нему каторга плачет, за убийство жандармов, забыл? А то и вовсе виселица.

— Выкрутится, — мрачно сказал Федя. — В тот раз — как они все выкрутились, эс-деки эти? Отстреливались — раз; полицейские погибли при попытке задержания — два; а куда потом-то всё делось? Даже до суда не дошло. Просто освободили.

Петя тяжело вздохнул.

— Да, Федь… я, газеты когда читаю, глаза на лоб лезут. Эти ж эс-деки с эсерами — ну настоящий убийцы, особенно последние; руки в крови не то, что по локоть, а по плечи. И что же? — некоторых и впрямь повесили, Каляева, Зильберберга… Дору Бриллиант в крепость упекли… А остальные-то на свободе! Или в ссылке. Откуда они бегут все, кому не лень…

— Ты откуда это знаешь, Петь?

— Дядя рассказывает. Он по службе знает. И тоже не понимает, что творится.

Долго молчали.

— Давай спать, — наконец вздохнул Федор. Ничего более разумного в головы не лезло.

— Значит, это здесь. — Две Мишени окинул косым взглядом длинный двухэтажный дом вдоль Барочной улицы.

— Держите меня под руку, не забывайте, — напомнила Ирина Ивановна.

Они медленно шли по заснеженному городу. Здесь, на окраине, у самой Карповки и Малой Невки, народу в этот час почти не было, а кто был — давно сидели по домам. Ну, или в дешевых трактирах с кабаками, чьи окна заманчиво светились в вечернем мраке.

— Сюда, — Ирина Ивановна указала на узкую дверь.

В отличие от нарядных и многоэтажных доходных домов в центре города или на Каменноостровском проспекте, здесь парадные не запирались. Да и то сказать, на «парадное» эта лестница никак не походила: узкая, деревянная, скрипучая. Зашипев, метнулась в темноту бродячая кошка.

— Ну, с Богом, — Две Мишени на миг сжал обе руки Ирине Ивановне, и, словно испугавшись, сразу же их и выпустил. — Я на задний двор.

— Всё будет хорошо, — Ирина Ивановна улыбнулась, расстегнула ридикюль. — Ступайте, Константин Сергеевич, да не запаздывайте.

Две Мишени коротко кивнул, развернулся, исчез за дверь, и тьма враз поглотила его.

Ирина Ивановна начала подниматься на второй этаж. Вот и нужная дверь, за ней — знала она — длинный коридор, куда выходят полторы дюжины комнат, сдаваемых задешево, в том числе и поуглово. Йоська Бешеный, однако, занимал не угол, снимал целую комнату.

Госпожа Шульц не стала ни крутить ключик механического звонка, ни стучать. Всё из того же ридикюля она извлекла связку причудливо выгнутых отмычек, аккуратно вставила в замочную скважину.

Запор здесь не мог быть сложным; и точно — не прошло и минуты, как раздался негромкий щелчок, затем второй — и дверь распахнулась.

Ирина Ивановна вошла.

Длинный, тускло освещённый единственной семилинейной керосинкой коридор. Густо пахнет кислыми щами, из-за дверей доносятся многочисленные голоса. Госпожа Шульц быстро прошла вперёд, остановилась подле одной из дверей — самой дальней, рядом с огромной кухней.

Аккуратно негромко постучала.

— Степанида, ты, что ль? — раздался недовольный молодой голос.

— Ну! — Ирина Ивановна прикрыла рот ладонью, «ну!» получилось смазанным, неразборчивым.

— Сейчас…

Негромко звякнул откинутый крючок.

Неведомо, какую Степаниду ожидал увидать Йоська Бешеный, но что не Ирину Ивановну Шульц — это точно. Среагировал он мгновенно, кинулся к лежащей на узком комоде финке, но браунинг уже глядел на него спокойным и равнодушным чёрным зрачком.

— Сядь, Иосиф. Потолкуем.

Йоська застыл на миг — но только на миг.

— А-а, лярва! — и рука его схватилась за нож.

Браунинг калибра 6,35 миллиметра бьёт негромко, но верно. В шуме большой квартиры, набитой жильцами, всегда что-то трещит, или грохает, или падает, издавая совсем уж странные звуки, бывает.

Ирина Ивановна выстрелила — но целилась она не в Йоську. Пуля смела нож с комода, пальцы Бешеного загребли пустоту.

— Садись, Йосиф. — Госпожа Шульц даже не повысила голос. — И не вздумай орать. Я тебя пристрелю и не поморщусь.

Йоська покосился на окно, но Ирина Ивановна лишь усмехнулась.

— Желаешь рискнуть? Рискни. Стреляю я, как ты видишь, куда лучше, чем может показаться.

— Что тебе… чего тебе надо? — прохрипел Йоська, сжимая кулаки.

Был он в распахнутой до пупа рубахе, широких штанах доброго сукна, в комнате жарко топилась печь — недостатка в дровах он не испытывал.

— Поговорить. Садись, кому сказано!

Йоська сел — на неряшливую, незаправленную постель. Вид он имел затравленного хорька.

Ирина Ивановна осталась стоять. Браунинг по-прежнему смотрел Йоське в лоб.

— Рассказывай, по чьему приказу стрелял в господина Положинцева.

Бешеный вздрогнул. Глаза налились кровью.

— А-а, вот ты откуда, сука кадетская, подстилка офицерьева…

Госпожа Шульц и бровью не повела.

— Мы не в полиции, Йося. И сердобольные присяжные за тебя не вступятся, дурачок. А тебя я пристрелю, если что, и ничего мне за это не будет. Учительница пришла к трудному ученику помочь, а он на неё кинулся с ножом, учительница защищалась. Те же присяжные станут рыдать от умиления и меня оправдают по всем статьям. Не только у тебя и твоих эс-деков есть знакомцы в министерстве юстиции.

— Какие эс-деки?.. — плаксиво протянул Йоська. — Не знаю никаких эс-деков! Чего прицепилась к честному человеку?

— Решил пластинку сменить? Не поможет, Йося. Или ты говоришь, или я…

Йоська прыгнул.

В правом кулаке у него оказалась та самая свинчатка. Её он, похоже, прятал под подушкой.

Второй выстрел браунинга угодил Йоське в плечо, но не остановил. Замах его, однако, пропал втуне — Ирина Ивановна ловко подставила руку, толстый рукав шубки смягчил удар, но госпожу Шульц он опрокинул. Браунинг упёрся ему в грудь, и не миновать бы Йоське Бешеному пули прямо в сердце, что и прервала бы его никчёмную жизнь, но в этот миг над сцепившимися мелькнула ещё одна тень, что-то коротко свистнуло, хряпнуло Йоське по затылку и он враз обмяк.

Две Мишени схватил его за волосы, рывком приподнял голову — Йоська был без сознания.

— Благодарю вас, Константин Сергеевич, — спокойно, даже очень спокойно сказала Ирина Ивановна. — Буду признательна, если вы предложите мне руку и поспособствуете тому, чтобы я смогла встать…

Две Мишени покраснел ещё жарче, чем краснели его подопечные кадеты седьмой роты.

— Прошу прощения, Ирина Ивановна…

— И что теперь будем делать с этим? — госпожа Шульц указала на бесчувственного Йоську. — Откровенно говоря, я надеялась, что он окажется поумнее…

— Одно слово — Бешеный, — Две Мишени быстро прикрыл плотнее дверь, накинул крючок. — Мы-таки нашумели, Ирина Ивановна. Боюсь, здешние квартиранты сейчас начнут интересоваться происходящим тут.

Ирина Ивановна хладнокровно извлекла из своего браунинга обойму, из ридикюля — аккуратную пачку патронов, вложила две штуки взамен истраченных и вставила магазин на место.

— Давайте попробуем пока найти гильзы. Не хотела б их тут оставлять. Да, и перевязать этого дурака тоже надо.

— Как бы ни пришлось в полицию потом сдавать, — Две Мишени сноровисто взялся за работу.

— Вы всегда носите с собой перевязочный пакет? — поинтересовалась Ирина Ивановна, наблюдая за подполковником.

— С того момента, как вернулись оттуда. Знали бы вы, Ирина Ивановна, сколько жизней в Маньчжурии спасло бы это простейшее средство…

Тут в дверь постучали — нет, даже почти заколотили.

— Эй! Шо там такое?! Йося?

Голос был грубый.

Две Мишени затянул узел на повязке, спокойно взял пистолет в правую руку, левой резко распахнул дверь.

— В чём дело, любезнейшие? Охранное отделение. Желаете дать показания по поводу укрывательства опасного государственного преступника?

Несколько дюжих молодых парней, толпившихся в полутёмном коридоре, как-то враз и резко подались назад.

— И кто-нибудь, сбегайте за городовым, — властно приказал подполковник. — Ну? Долго я ждать буду?

Воронёный браунинг в его руке выразительно качнул стволом.

Парни попятились.

— Прощения просим, ваше благородие…

— Вот бегите за городовым. Быстро управитесь — дам на водку.

Ирина Ивановна меж тем перевернула раненого на спину, приподняла ему голову. Йоська приходил в себя, взгляд ещё блуждал, но уже становился осмысленным.

— Допрыгался, Бешеный, — ровно сказала Ирина Ивановна. — Ну, выбирай — или в казеный дом по висельной статье, или мне всё расскажешь. Кто приказал в Положинцева стрелять? И, главное, почему?

— М-мельников… он подначил… Лев Давидыч… добро дал…

Йоське было явно очень больно.

— Мельников? Кто такой?

— Эсдек… новый… недавно ввели в состав… Мельников, Кашеваров, их Благоев привёл…

— Ну, допустим. А чем же этому твоему Мельникову помешал Илья Андреевич Положинцев?

— Копал глубоко… — стонал Йоська. — До складов хотел добраться… чуял что-то, червь… Так Мельников говорил…

— Какие склады? — резко спросил Две Мишени.

— Оружие… боеприпасы… для… вооружённого восстания…

— Где они?

— Не… скажу… — Йоська собрал остатки мужества. — Не тебе, тварь, меня допрашивать, и не девке твоей, не этой… — и он закончил грязной бранью.

Подполковник резко и сильно ткнул его кулаком в лицо, зубы Йоськи так и клацнули, голова дёрнулась, из разбитых носа и губ потекла кровь.

— Константин Сергеевич!..

— Всё-всё, Ирина Ивановна, уже всё.

Две Мишени был бледен, но и впрямь спокоен.

— Вот полегчало, честное слово.

…Потом явился городовой. Потом, после долгого ожидания, прибыл тюремный экипаж из Дома предварительного заключения. Потом раненого Бешанова не слишком любезно впихнули в карету. И последнее, что запомнилось всем — был исполненный лютой злобы взгляд Йоськи Бешеного.

— Склады с оружием, значит. Которые якобы искал наш милейший Илья Андреевич? — Две Мишени потёр подбородок.

На улице медленно ползла мимо окон глубокая зимняя ночь, а они сидели за самолично Ириной Ивановной поставленным самоваром.

— Сильно сомневаюсь, чтобы господин Положинцев был бы этим занят, — покачала головой Ирина Ивановна. — Мальчики говорили, что он очень увлечён поисками забытых подземных ходов, самих по себе…

— Кадетам он мог всего и не говорить.

— Конечно. А ещё этот Мельников или как его в действительности, мог не говорить всего исполнителю теракта Йоське Бешеному.

Две Мишени кивнул.

— Но, в общем, полагаю, что Бешанов не врёт. Отчего-то эс-декам и впрямь оказалось необходимо избавиться от Положинцева; откровенно говоря, версию со спрятанным где-то в гатчинских подвалах оружием я бы не сбрасывал со счетов. Помните, как осенью взорвали эшелон семеновцев? Как-то ведь пронесли на станцию, к самому государеву павильону, не один пуд шимозы. Где-то ведь прятали; так почему бы и не в каких-то забытых подземельях?

Ирина Ивановна поморщилась.

— Константин Сергеевич, дорогой, ну вы ж сами понимаете. Принцип Оккама — не множить сущности сверх необходимого. В окрестностях Гатчино и так полным-полно мест, где можно спрятать не то, что несколько пудов шимозы, а и целый артиллерийский парк. Крестьянские амбары, сараи, зады Александровской рабочей слободы… да что угодно! А к железной дороге доставить открыто, на ломовике, переодевшись рабочими. И закладывать так же открыто, не таясь, при всех — кто обратит внимание на каких-то трудяг, что-то там делающих с рельсами?

Две Мишени покачал головой.

— Простите, Ирина Ивановна, не соглашусь. Гатчино-Балтийская, где случились взрывы — станция не простая. Жандармская стража ходила постоянно, и государев конвой, и работники дистанции — смазчики, стрелочники, обходчики — все из проверенных, получавших дополнительное жалованье «за бдительность». Конечно, одного или двух могли сагитировать, запугать или купить — но не всех же!

— И что же?

— Закладывать открыто у них бы не вышло. Я ж там был сразу после взрывов, Ирина Ивановна. Воронки как после двенадцатидюймовых морских снарядов, в Порт-Артуре видел. Зарывали ночью; и, скорее всего, издалека тащить бы шимозу у них не получилось.

— Вы, любезнейший друг мой Константин Сергеевич, сейчас пытаетесь подогнать одно к другому. У меня есть куда более логичная версия.

Ирина Ивановна сделала паузу, принявшись разливать чай и раскладывать варенье. Делала она это неспешно и со тщанием, до тех пор, пока Две Мишени не выдержал:

— Государыня-матушка, как говаривали в век золотой Екатерины, ну не томите уж вы!..

— Не буду, не буду, — усмехнулась Ирина Ивановна, — хотя следовало бы, Константин Сергеевич, следовало б. Как говорил любимый нашей с вами седьмой ротой сэр Шэрлок Холмс, отбросьте всё заведомо невозможное и оставшееся будет разгадкой, сколь бы фантастичным оно ни казалось. Первое — в подземельях корпуса стояла машина для переноса из одного временного потока в другой. Машина группы — назовём её так — профессора Онуфриева, который на нашей стороне, воевал против взявших власть эс-деков-большевиков. Но мы знаем, что есть и другая группа. Группа некоего господи Никанорова, с каковым мы имели малоприятную встречу… там. Группа, располагающая своим аппаратом для подобных же переходов. Где у них он скрыт, мы не знаем. Так не кажется ли вам, дорогой Константин Сергеевич, что всё очень просто и логично: бедный наш Илья Андреевич есть гость оттуда, причём именно от профессора Онуфриева, и есть кто-то ещё, но связанный с группой Никанорова? Если помните, Никаноров этот отличался вполне большевистскими воззрениями. Так почему у них не может быть здесь своих людей? Которым совершенно не нужен никакой аппарат, осуществляющий связь в интересах их смертельных врагов? Никаноров нас видел и знает в лицо. Он знает, что связь есть, что она работает. Возможно, знает и про исчезновение самой машины. Что надо сделать? — уничтожить единственного человека, который может её восстановить тут, на месте. Нанимается Йоська Бешеный, который и в самом деле бешеный — пристрелит любого даже не за понюшку табаку, а просто так, потому что ненавидит всех «богатеев».

Подполковник внимательно слушал, так и застыв с чашкой чая в пальцах.

— Пейте, Константин Сергеевич, пейте, остынет, пока я тут произношу свои филиппики. Ну, как вам моя гипотеза? Всё ведь отлично объясняет. Есть мотив. Есть средство. Всё есть, всё сходится. Не надо ничего придумывать. А что этот человек — «Мельников», или как там его настоящая фамилия — что он рассказал Бешеному, это как раз и есть то объяснение, какое необходимо здесь и сейчас для человека нашего временного потока. Не выдавать же Йоське все секреты и все тайны!..

— Согласен, логично, — кивнул Две Мишени. — Фантастично, но логично. Борьба двух групп из того времени здесь!.. И да, ясно, во имя чего. Профессор Онуфриев хочет, чтобы история пошла бы у нас другим путём с самого начала, чтобы самое страшное бы не случилось; а его противники, наоборот, хотят у нас всё повторить.

— А, поскольку история у нас уже пошла по-иному, хотя далеко и не во всём, — подхватила Ирина Ивановна, «группа Н» — Никанорова — и пытается «всё исправить», в своём понимании, конечно же. И, помня всё, прочитанное об их гражданской войне — я ничуть не удивлюсь попытке убить Илью Андреевича.

— Однако он остался жив…

— Так и исполнителей не так-то просто найти. И, тем более, не так-то просто проникнуть в Военно-медицинскую академию. Сами знаете, туда кого попало не пропустят. И фокусы с переодеваниями не помогут.

Подполковник кивнул.

— Тем не менее Илью Андреевича охранять надо. При нём, как при жертве вооружённого нападения, о коем ведётся следствие, и так должен быть жандарм, но я добьюсь усиления. Потому что по горячим-то следам могли и не рискнуть, а теперь, когда всё успокоилось, глядишь, решатся — пойдут добивать.

— Могут. Но, во всяком случае, Иосиф Бешанов пока что в казеном доме и там пребудет, я надеюсь, очень долго. Он, конечно, не полнолетний, к повешению могут и не приговорить… кто знает.

— А вот Вере Солоновой ходить к эсдекам больше нельзя, — заметил Две Мишени. — Она очень храбрая девушка, запуталась — но нашла в себе силы выбраться. Теперь же, после ареста Бешанова, её заподозрят.

— Не успеют, если вслед за Йоськой отправится и тот, кто его в это дело вовлек. Господин Валериан Корабельников.

— А какие против него доказательства?

— А их и не надо. Достаточно, чтобы он назвал на допросе имя Бешанова. Потом его можно и выпустить — зато Вера будет ни при чём.

Две Мишени аккуратно опустил чашку.

— Тогда, Ирина Ивановна, нельзя терять ни минуты. Я самолично отправлюсь в Охранное отделение, здесь, в Гатчино. А вы лучше всего ложитесь спать — уроки-то завтра в корпусе никто не отменял!..

Интерлюдия 2.1

Было очень хорошо сидеть в не слишком большой, но уютной гостиной — она же библиотека — дачи Марии Владимировны и Николая Михайловича Онуфриевых. Было очень хорошо забираться с ногами в старое уютное кресло и читать — здесь было множество книг, наверное, даже больше, чем в их школьной библиотеке. Стояли ряды серо-голубых обложек «Нового мира», жались друг к другу легкомысленно-пёстрые «Советские экраны», ждали своей очереди «Костры» и «Пионеры». Да и от «Мурзилки» Юля бы не отказалась, хотя вроде как была уже «большая». Да что там «Мурзилка», ей и «Весёлые картинки» были интересны, там печатались рисованные истории про Карандаша и Самоделкина. И вообще «Клуб весёлых человечков»!.. И ничего, что это «для малышей», и пусть Игорёк подсмеивается!..

Если честно, даже «Весёлые картинки» были лучше пафосного «Пионера». Там были какие-то невообразимые пионерские дружины, где все «высоко несли гордое звание советского пионера», с трепетом относились к красному галстуку, страдали, если их «разбирала на совете дружины», трепетали при звуках горнов…

У Юльки в школе всё было не так. Впрочем, даже в «Пионере» порой об этом писали. Например, хороший писатель Крапивин. Как раз в свежем, майском номере журнала был его рассказ не рассказ, статья не статья — про мальчика Владьку, который был хорошим горнистом, но его никак не принимали в пионеры (мал ещё), и он от этого очень переживал.

Юлька не верила. Нет, книги Крапивина она любила. «Оруженосец Кашка», например. Всюду, где было «не про пионерии», на страницах были живые мальчишки и девчонки, настоящие, всамделишные. Но стоило появиться красному галстуку…

И даже сейчас, в пятом номере «Пионера» за семьдесят второй год Крапивин писал:

«…Я буквально вижу сейчас направленные на меня насмешливые глаза читателей. Читателю этому одиннадцать или двенадцать лет, а в глазах у него за насмешкой прячутся недоверие и обида. „Неправда, — говорит он мне. — Всё это только хорошие слова. А вот мне в третьем классе повязали галстук, поздравили — и всё. Как жил, так и живу. Ну, один раз в год игра „Зарница“ (да и на неё не хотели брать, потому что двойку за диктант схватил). Ну, собираем железо и макулатуру. Двоечников на сборах прорабатываем. А что ещё?“^[23]».

Вот это было правдой. Только у Юльки никого на сборах не прорабатывали.

Зато в библиотеке были и другие книги. Набранные странным «старым» алфавитом, с твердыми знаками в конце слов после согласных букв, английскими «i», «и с точкой», и буквой, что выглядела похожей на твердый знак, но с поперечной перекладинкой на вертикальной палочке и звалась «ять».

Книжки были очень старые, видавшие виды, но аккуратно подклеенные, починенные, видно было, что за ними ухаживали, берегли. «Лiдия Чарская», стояло имя автора. А на титульном листе, в правом верхнем углу, наискось дарственная надпись выцветшими лиловыми чернилами.

«Маленькой любопытке отъ папы на Рождество, Таганрогъ, 25/XII, 1910».

— О, нашла, — раздался голос Марии Владимировны. — Да, папин подарок. Почти ничего не уцелело, а вот это — «Княжна Джаваха» — осталось. Почитай, попробуй. Вдруг понравится.

Юлька попробовала. И не смогла оторваться. Правда, потом очень сильно плакала, когда бедная Джаваха умерла в холодном и чужом городе Санкт-Петербурге.

И ещё она слушала, как Мария Владимировна рассказывает про Ледяной поход. Про то, как кучку офицеров, юнкеров, гимназистов, просто добровольцев, никогда не служивших и не державших оружия в руках, покинула окружённый Ростов и ушла в заснеженные степи.

Как брели от станицы к станице, из боя в бой. Погибали одни, их место занимали другие. Множество раз «армия» оказывалась практически в окружении, вырывалась из него, шла дальше, упрямо, почти без надежды. От Ростова — к нынешнему Краснодару. От Краснодара — обратно. Ничтожная горстка людей в огромной России; в те месяцы никто не сопротивлялся новой власти, напротив…

— Все думали — вот, наконец-то пришли решительные люди, скинули дурака и кривляку Керенского, наведут порядок, — размеренно говорила Мария Владимировна, поглаживая Юльку по голове и Юлька совсем не противилась, хотя разве таких больших, как она, принято так гладить, словно малышей-дошколят? — Но потом началось… всё через колено, всю жизнь, неважно, кто ты, крестьянин, рабочий или буржуй… Рабочие-то к нам и пошли, в Юзовке, в Донбассе они хорошо зарабатывали, хорошо жили. Самые лучшие солдаты были. Но, милая, сейчас это уже прошлое. Его помнить надо, обязательно надо; мы уже стары, нас мало осталось…

— Не говорите так, — взмолилась Юлька. Глаза у неё вдруг защипало.

— Не буду, — улыбнулась Мария Владимировна. — Ты знаешь, милая, что мои одноклассницы по гимназии до сих пор выпускают наш журнал? Разом — в Париже и здесь, в Петербурге? Да, мы держим связь, кто уцелел. Потом покажу тебе, Юленька. А пока что — скажи мне, что ты чувствуешь, «чувствующая»? Николай Михайлович мой совсем тебя замучил своим «снятием параметров», верно?

— Нет-нет! — искренне запротестовала Юлька. — Я… мне… это ж так интересно!

— Интересно, — кивнула Юлькина собеседница. — Но и опасно, милая. Игорёк-то тебе уже сказал главное, как я понимаю?

— Что сказал? — задрожала Юлька.

Мария Владимировна вздохнула, обняла её за плечи.

— Что тебе, милая, может не понадобиться никакая машина, чтобы оказаться в другом потоке.

— Г-говорил… но… это ж невозможно…

— Считается, что аппарат наш тоже невозможен, — суховато заметила бабушка Игоря. — И вообще никаких других «потоков времени» не существует. Человеческий мозг, милая, куда сложнее, чем кажется. И мир, Божий мир вокруг — тоже куда сложнее. Идеи Никола Теслы с эфиром — они ведь не только о «машинах». С этим «эфиром» взаимодействовать может и особым образом настроенное наше сознание. Подобно камертону. Знаешь ведь, что такое камертон?

Юлька знала.

— Наш мозг может войти в резонанс с колебаниями того самого «эфира», что Никола Тесла считал безусловно существующим, и что напрочь отрицает современная физика, особенно квантовая. Этого тебе, впрочем, ещё рано; главное то, что, «эфир» — или иная субстанция, пронизывающая Вселенную — существует, просто мы её ещё не нащупали по-настоящему. То, что сумели построить эти устройства и открыли существование параллельных временных потоков — то же самое, что дикари заполучили пароход и каким-то образом сумели разобраться, как завести его машины. Но это не значит, что они поняли всё и вся… ох, милая, чувствую, у тебя ум за разум заходит, прости меня, старую! Короче — если права я, то не понадобится тебе никаких машин, чтобы перемещаться между потоками.

— Игорёк говорил… и ещё говорил, что я вернуться не смогу…

— Внук мой прав, — назидательно сказала бабушка. — Твоим даром надо научиться управлять, а сделать это без нового аппарата невозможно. Пока ещё мы его восстановим! У вас школа успеет начаться.

— Я хочу, я хочу научиться! — вырвалось у Юльки.

— Вижу, вижу, — улыбнулась Мария Владимировна. — Да, они хорошие ребята, те кадеты. Понимаю, что ты им помочь хочешь. Да только, милая, у них своё время, свои дела, а у нас — свои. Они нам помогли… мы им тоже помогаем.

— А как они нам помогли? — робко спросила Юлька. — Игорёк говорил — у нас что-то поменяться должно, но ведь ничего не меняется?

Бабушка вздохнула.

— Это, милая, был грандиозный натурный эксперимент. У нас есть несколько моделей, как оно всё может получиться… и ни одна не имеет чёткой, ясной теоретической проработки. Мы можем проснуться завтра в совершенно ином мире — но не будем помнить ничего из прошлой жизни. Откроем глаза завтра — а в России по-прежнему империя, или, как пишут в «Правде», «буржуазная республика», или что-то ещё. И всё-всё изменилось, от вещей до нашей памяти.

— Как же мы тогда будем знать, что изменилось? — у Юльки ум заходил за разум. В школе они подобного не проходили.

— Мы и не будем знать, — кивнула Мария Владимировна. — Прежнюю жизнь мы забудем…

— А откуда ж тогда возьмётся новая? Новая память?

— Хорошие ты задаешь вопросы, милая. Смотри: кадеты, гости наши, соскользнули назад по оси времени, изменили наше прошлое. Только они и могли его изменить, поскольку их в нашем прошлом не было. Мир стал другим, история пошла иным путём. Однако, за счёт того, что потоки очень… инерционны, скажем так, люди и обстоятельства во многом остаются теми же самыми. Скажем, твои папа и мама всё равно бы встретились, и ты бы родилась. Тем не менее, ты бы родилась в совершенно иных обстоятельствах, и память твоя была бы совершенно иной. А потом волна изменений нагнала бы нас, мир настоящего, не опираясь на прошлое, трансформировался бы, превратился в тот, что создали наши гости, оказавшись в 1917 году.

У Юльки кровь стучала в висках от усилий понять бабушку.

— В общем, — сжалилась Мария Владимировна, — ты-нынешняя никуда бы не исчезла, воспоминания бы остались с тобой, потому что инерционность и упругость вероятностных потоков… ох, прости, прости, опять я в эту науку… привели б к тому, что и одноклассники у тебя были бы почти те же самые, и Игорёк наш там бы наверняка оказался. Только Россия была бы другой. Во многом с теми же людьми, но другой. Лучше, как мы считаем.

Она вздохнула.

— Но так считают далеко не все. Твой двоюродный дядя, например, иного мнения. Он считает, что ничего не произойдёт, что мы лишь зря тратим силы. Пусть и дальше думает так.

— А если нет? — задрожала Юлька.

— Тогда, милая, — очень спокойно и очень серьёзно сказала бабушка, — он попытается убить нас.

— Ой…

— Мы тоже боялись, милая. Очень сильно боялись, — Мария Владимировна обняла Юльку, поцеловала в макушку. — Но — ничего, преодолели. И ты справишься. Вы хорошие с Игорьком, сильные…

— А ещё как-то иначе может выйти? Ну, если у кадет получилось? — выдавила Юлька, пытаясь отвлечься от жуткого видения: дядя Сережа с пистолетом пытается выстрелить в профессора.

— Может выйти так, что в нашем мире вдруг начнут проявляться черты совершенно иного. Ну, вдруг окажется, что в Зимнем дворце невесть откуда взялось Временное правительство. Но в это я не верю. Слишком уж безумно, а природа логична. И вообще, милая — мне гораздо более интересно, что у нас выйдет с тобой. Ведь «чувствующие», я так понимаю, существовали с незапамятных времён — помнишь все эти сказки о загадочных исчезновениях и возвращениях спустя много-много лет?

— Ну да… но это же сказки…

— Древние, милая, очень мало могли выдумать. От точности сведений у них зависела жизнь всего клана. Ты не могла бы сочинить историю про вкусный и полезный мухомор — твоё племя, твой род просто погибли бы, поверив тебе. Всё, о чём говорили древние, проистекало из их опыта. Знаю, знаю, — Мария Владимировна подняла руку, — настоящие историки меня засмеют. А я вот вспоминаю нашу войну… тогда было не до сказок. Кто врал, тот долго не жил. Правда, одна только правда, ничего, кроме правды — в этом был залог победы. Поэтому древним было очень трудно что-то именно выдумать. Как ты выдумаешь что-то о богах, если ты в них по-настоящему веришь? Поклоняешься Зевсу-громовержцу и сочиняешь всякие сказки про его похождения?

— Но ведь никаких богов никогда не было, — пискнула Юлька.

— Я, когда была маленькая, думала точно так же. А потом поняла — за всем тем, что мы считаем «выдумками», стояла правда, только мы её не можем пока понять. Ну, вот как с этими исчезновениями, о которых уже говорила. Юноша оказывается в стране фей, проводит там ночь, возвращается — а в его родной деревне прошли десятки лет, все родные его умерли, его никто не знает… Я вот считаю, что это про «чувствующих», про их способность менять временные потоки и возвращаться; а Николай Михайлович мой полагает, что я слишком много читаю не того, что надо. Так что, милая моя, запасаемся терпением и ждём. Что-нибудь да случится, непременно случится, не может не случиться. Да, кстати, — бабушка вдруг посуровела, — хочу тебе сказать, что твой дядя, наш недобрый знакомый гражданин Никаноров, пропал в неизвестном направлении. Ушёл в отпуск, да ещё и присовокупил две недели за свой счёт, уж не знаю, как уломал начальство… Он у тебя случайно туризмом не увлекался?

— Н-нет… — Юльке стало не по себе. Дядя Сережа никогда ничем не увлекался, кроме истории. Особенно — истории революции и гражданской войны, и всего того, что к революции привело. Но это Юльке было неинтересно, и бесконечных тирад дяди, обращённых к её маме, Юлька никогда не слушала, пропускала мимо. Мама тоже послушно кивала, но не более того. Дяде Сереже нужен был слушатель, а не собеседник, как говорила Мария Владимировна.

— Само собой, — кивнула бабушка. — Он и так зол был, как нечистый, прости Господи. Его из отдела Николая Михайловича-то перевели после того, как он милицию на нас навёл.

— Милицию? — Юлька должна была бы испугаться, однако она не испугалась. — Милиция же только жуликов ловит?

— Вот он и сказал, что мы — жулики и есть, — сухо сказала Мария Владимировна. — Приехали сюда, на дачу… искали, ничего не нашли, конечно же. Извинились. Ну, а гражданину Никанорову пришлось из отдела уйти. Ух, и злился же он!

— И поделом! — горячо выдала Юлька. Дядю Сережу ей было совсем не жалко. — Будет знать, как на людей клеветать!

— Будет, будет… вопрос только, куда он после этого делся.

— Так в отпуск поехал…

— Никогда он ни в какие отпуска не ездил. Всё равно на работу ходил, просто не к девяти утра, а, скажем, к одиннадцати. У него ж никого не было, ни семьи, ни деток…

Это было правдой. Какая-то «Татьяна» у дяди Сережи имелась, и о ней порой с насмешкой упоминала мама, но не более того. Женат дядя Сережа никогда не был, и детей тоже не имел.

— Вы думаете, бабушка, он… он туда отправился? — Юлька задрожала было, но взяла себя в руки. В конце концов она не просто девчонка, она чувствующая!

— Всё может быть.

— А где у них машина?

— Пуще глаза берегли, — усмехнулась Мария Владимировна. — Прятали лучше, чем Кащей смерть свою. Никак мы дознаться не могли.

— Я! Я могу! — Юлька очень спешила, ей очень хотелось оказаться полезной. — Я же чую! Чувствую!

— Верно, милая. Только на каком расстоянии?

Юлька вздохнула и сникла. Да, верно. Несколько метров…

— Но это ж я след машины учуяла! — решила не сдаваться она. — А когда она там стоит? Целая?

— Не машину ты «учуяла», — строго сказала бабушка. — А её работу. Если аппарат выключен — это просто кусок металла. Разных металлов, если быть точной. Но попробовать стоит. Я поговорю с Николаем Михайловичем…

И вновь Юлька оказалась в стенах того самого института, где окна были замазаны белым, словно в поликлинике, а на входе стояла настоящая охрана, не бабульки-вахтерши.

Она тут уже всех знала. И бородатого Мишу в неизменном свитере, словно связанном из верёвок, и того самого Пашу, высокого, худого, совершенно лысого и очень похожего на того самого Кащея из кинофильмов, и Станислава, толстого, смешного, в огромных очках, без которых он видел хуже, чем сова днём. Все они казались Юльке, несмотря на совершенно обычный их вид, тайными рыцарями загадочного ордена, вроде тамплиеров, про которых она только что прочитала в библиотеке Онуфриевых. Их связывала великая тайна, и они служили ей, словно своей прекрасной даме.

…Но даже им Николай Михайлович не открыл всего. Сказал суховато, что «надо ещё кое-кто померять при включенной схеме-один».

«Схема-один» это и была машина. Она пряталась где-то среди груд какой-то старой электронной аппаратуры, осциллографов, самописцев, усилителей и выпрямителей, и прочего, названия коих Юлька не смогла даже запомнить.

Где она стоит точно — Юльке не показывали. Она вообще сидела с завязанными глазами, а на плече у неё лежала рука Марии Владимировны. Рядом стоял и Игорёк — он, понятно, не мог пропустить такое.

— Рассказывай, милая, что ты чувствуешь; всё, что в голову придёт, всё выкладывай. Нам всё важно.

Интерлюдия 2.2

И Юлька старалась. Сперва, правда, она совсемничего не чувствовала, так, что даже обидно стало. Тоже мне, «чувствующая»! Сейчас её застыдят и прогонят — за неспособность.

Потом стало чуть покалывать виски. Потом перед глазами заплясали огненные сполохи, словно смотришь на солнце, вернее, разом на множество солнц или ярких прожекторов, ездящих туда-сюда. Ещё потом они стали сливаться, соединяться, вытягиваясь вверх, так, что получилось нечто вроде вертикального веретена. Юлька честно обо всём рассказывала, и люди вокруг молчали, только гудели электронные блоки.

Веретено вдруг начало изгибаться, словно гимнастка, становящаяся на «мостик»; теперь это уже напоминало ворота, утолщение «веретена» сделалось чем-то вроде надвратного украшения — или фонаря, освещающего путь, вдруг пришло на ум сравнение.

Пылающая огненная арка словно звала, манила — шагни, дерзни, открой путь!

Противостоять этой тяге было совершенно невозможно. Юлька просто знала, что она должна сейчас сделать, нет, обязана!..

Она соскользнула со стула. Уверенно, несмотря на завязанные глаза, пошла к пылающей арке. Мыслей в голове не было, за исключением одной — я могу пройти, и я пройду!

— Стой! Ты куда?! — не своим голосом завопил Игорёк. Юлька ощутила, как её схватили за локоть, однако не остановилась, она вдруг сделалась очень, очень сильной, просто потащила Игорька за собой (и она знала, что вцепился в неё именно он).

Тут уже закричали и взрослые.

Но до арки оставалось совсем чуть-чуть. Всего ничего.

И она должна была пройти.

За аркой была темнота, но совсем не страшная. Это и впрямь было просто «отсутствие света», как в коридоре их коммуналки, где Юлька знала каждую половицу, каждый косяк, каждый шкаф и каждый отклеившийся кусок обоев. В этом коридоре было не встретить никаких приключений, ни страшных, ни опасных, никаких. И призраков в нем не водилось также.

Вот такая же привычная домашняя темнота ждала её и за аркой.

Юлька шагнула в неё, словно погрузившись в тёмное и тёплое ночное море. Она никогда не бывала на море, но почему-то не сомневалась, что оно должно ощущаться именно так.

И было совсем не страшно.

А ещё миг спустя тишина и темнота исчезли. Раздались звонки, так похожие на трамвайные, раздались голоса, тьма исчезла, хлынул свет, и Юлька, сдернув повязку с глаз, увидела просторную площадь, знакомый силуэт Петропавловки впереди, ещё более знакомый особняк Кшесинской по правую руку и могучий изгиб спины Кировского моста слева. Игорёк, правда, этот мост всегда называл Троицким.

А за их спинами, там, где возвышался дом Игорька, дом, где жили профессор Онуфриев с Марией Владимировной, и где — временно, конечно — жила и она, Юлька, возвышался собор. Не особо выдающийся, не Исаакий и не Смольный, деревянный.

У собора толпилась куча народу, и одета она была совсем не так, как привыкла Юлька: женщины в длинных, до земли, платьях и непременных шляпках или платках; мужчины в военной форме или военного же покроя сюртуках, но куда больше — простого люда в длинных… Юлька не знала, как называется такая одежда, длинные пиджаки, что ли? Многие в сапогах, но немало и в лаптях.

Мимо особняка Кшесинской ползли тёмно-бордовые вагончики трамвая, крохотные, почти игрушечные, раза, наверное, в два меньше привычных Юльке.

А рядом с ней застыл Игорёк. Правда, при этом озирался по сторонам, но делал это медленно, не спеша, словно выглядывая кого-то знакомого.

И тут наконец до Юльки дошло, где они и что с ними случилось.

Ноги у неё чуть не подкосились, она едва не упала — но всё-таки не упала.

Тем более, что Игорёк стоял хоть и подобно статуе в Летнем саду (хотя статуи не крутят головой и не осматриваются), но отнюдь не падал.

— Ну что, допрыгалась? — сказал он вдруг, и потащил её за собой — так быстро и целеустремлённо, словно точно знал, куда надо идти. — Говорил я тебе!..

— Ничего ты мне не говорил! — огрызнулась Юлька.

На них оглядывались. Хотя Юльку бабушка Мария и нарядила в «приличное» платье чуть ниже колен, красное в белый горошек, и белые гольфы надеть упросила, однако Юлька выделялась из толпы как та самая белая ворона. Прежде всего тем, что была с непокрытой головой — у Юльки всплыло в памяти словечко «простоволосая», кое она вычитала в каком-то историческом романе.

А Игорёк уже тащил её прочь, не давая остановиться и осмотреться. Кругом всё было интересно, хотя, если честно, привычная площадь Революции ей нравилась больше, с её большим сквером, зеленью и красивыми домами. Один, правда, был уж очень похож на пятиэтажки, что строились в новых районах, но всё равно. Тут же под ногами лежала неровная брусчатка, да ещё и с грудами конского навоза то здесь, то там. День был тёплый, всё зеленело, кружились мухи, рядом с собором вдоль Невы тянулись какие-то убогие одноэтажные здания; Юльке хотелось остановиться, заглянуть в устье улицы Куйбышева, где стоял их с мамой дом; но Игорёк молча и упрямо тащил её вперёд, на мост.

Удивительно, но Юлька совершенно не боялась. Словно знала, что всё идёт так, как и должно идти.

Они почти вбежали на мост. По нему ползли всё те же игрушечные трамвайчики, а на Неве внизу кишмя кишели суда и судёнышки, дымили трубы, пароходики тащили баржи, гребные лодки направлялись поперёк реки, словно их пассажирам не хватало времени добраться до моста. Если посмотреть вперёд, на другой берег, там всё было, как и привыкла видеть Юлька — Мраморный дворей, череда красивых фасадов, что тянулись до самого Эрмитажа и Зимнего дворца; те же Ростральные колонны далеко справа, здание биржи за ними; а вот Дворцовый мост какой-то непривычный, низкий, на множестве опор^[24], и по нему ползёт игрушечный трамвайчик.

— Скорее, — поторопил Игорёк. Он тоже крутил головой по сторонам, но не разглядывая диковинки и не пялясь по окрестностям, а оценивая обстановку.

Торопиться приходилось. В спину Юльке уже донеслось — «бесстыжая!».

— Не обращай внимания и не оборачивайся! — зло прошипел Игорёк. — Одеты мы не по времени, понятно?

— А… а мы куда?..

— Куда надо.

— А… а как мы назад?

— Это у тебя спрашивать надо, чувствующая ты наша, — проворчал Юлькин спутник. — Что ты там натворила, в лаборатории?

— Я, я ничего не творила! — впервые испугалась Юлька. — Честное слово, ничего!

— Оно и плохо, — совсем по-взрослому вздохнул Игорёк. — Оказались здесь неподготовленными, ни костюмов, ни денег, ни снаряжения, пути отхода не знаем…

Тут Юльке совсем поплохело.

— Мы что… тут насовсем останемся?

— Не ной! Не должны. Дед говорил кадетам, гостям нашим, что их вынесет обратно в их собственный поток времени. Вот и нас должно вынести.

Юлька призадумалась. Слова Игорька утешали, да и сам он не был похож на отчаявшегося.

— Игорёх… а бабушка говорила… рассказывала… ну, про того вашего, который первый был и Пушкина там спас. Почему его-то обратно не вынесло?

— А! Это уже потом поняли. Сперва-то так и думали, мол, дорога в один конец. Потом сумели понять, как наладить связь в обе стороны. Машину там собрать сумели. А ещё потом поняли, что, если энергия запуска ниже какого-то предела, то посланного вынесет обратно, в ту точку, откуда он вышел. Ну, как мяч подбросить, он на землю упадёт. А ракета в космос выйдет и будет по орбите крутиться. Вот первый наш, Александр Сергеевич, он был как та ракета. Потом научились.

— А мы?

— Машину, я знаю, на тебя калибровали, — очень важным голосом сказал Игорёк. — Мощность совсем небольшая была. Так что должно нас вынести обратно.

Можно было бы успокоиться, но…

— Но ведь нас же отправлять не хотели? Не собирались, да?

— Не хотели и не собирались! — аж возмутился Игорёк. — Ты что ж думаешь, нас с тобой вот так вот туда б отправили?! Да неужто мои ба с дедом такое б позволили?!

Верно, признала про себя Юлька, не позволили бы.

— Выходит, я-таки что-то учинила, — вздохнув, призналась она.

— Ну, учинила…

— А что, если я… ну, так сделала, что мы полетели, как та ракета?

— Ой, брось! — отмахнулся Игорёк. — Не придумывай. Панику не разводи. Вынесет, точно тебе говорю. Если б ты «как ракета» была б, так вся техника бы вспыхнула разом от перегрузки. А этого не случилось, я-то помню!

— А как ты вообще со мной очутился?

— Как, как… — проворчал Игорёк, покраснел и отвернулся. — Удержать тебя пытался, ближе всех был. Схватил тебя за локоть, да куда там! Ты как трактор «Кировец» перла.

Юлька подумала, не стоит ли обидеться на такое сравнение, но потом решила, что потом. Сейчас надо держаться вместе.

— В общем, нос торчком, хвост пистолетом! — бодро закончил Игорёк, но Юльке показалось, что бодрость эта несколько наигранна.

— Ох, как там бабушка и Николай Михайлович, небось с ума сходят… — вздохнула Юлька.

— Ну… сходят, — признал Игорёк и помрачнел. — Но тут уж ничего не сделаешь. Только ждать, когда нас обратно вынесет. Но есть шансы, что вынесет почти туда же, откуда ушли. Почти в то же время. Ну, может, минуты три пройдет или пять. Я знаю, ба рассказывала.

— Это хорошо, если три. — Юлька поёжилась. — А вот пять уже скверно.

— Почему?

— С сердцем может плохо стать.

— Типун тебе на язык! — рассердился Игорёк. — С сердцем у ба всё будет хорошо! И у деда тоже! Они у меня знаешь, какие крепкие!..

Юлька притихла. И в самом деле, чего она, не надо каркать, как мама говорит.

Меж тем они почти бегом миновали Неву, прошли мимо знакомого памятника Суворову; а вот за ним, вместо зелени Марсова поля с гранитными надгробиями жертвам революции, тянулся голый земляной плац, пустой и пыльный, где-то присыпанный песком. Ещё правее него Юлька увидела странное здание, точно фанерное, с фальшивыми колоннами и полукруглой надписью над входом, аршинными буквами и почему-то на английском: «American Roller Rink»; правда, рассмотреть Игорёк ничего не дал, потащил по набережной направо, к Зимнему дворцу.

Здесь тоже было интересно — и станции-пристани на Неве, к которым один за другим подваливали пароходики (совсем как «речные трамваи», ходившие в Юлькином времени в ЦПКиО и парк Победы, на «острова»), только здесь пароходиков было куда больше и сходил с них самый разный народ. По самой Неве буксиры тянули глубоко сидевшие баржи — река трудилась и выглядела куда более «живой», чем шестьдеят с лишним лет спустя.

По набережной проезжали извозчики, надменно катили закрытые экипажи; редко, но всё-таки не совсем трещал мотором автомобиль. Им вслед никто уже не таращился, видно, люди привыкли.

Игорёк решительно свернул по Зимней канавке, они с Юлькой выскочили на Дворцовую. Тут всё было почти так же, как и в их время, разве что недоставало решетки вокруг сада у дальнего края Зимнего.

Пробежали под аркой Генерального штаба, оставили позади Невский — Игорёк всё тащил и тащил Юльку вперёд, тащил за руку, чего никогда не позволил бы себе ни в школе, ни после. Самое большее — портфель Юлькин нёс. А тут — тянул, и никому, даже самой Юльке, это не казалось странным.

…Сама улица называлась Большой Морской. Её Юлька не узнала — и бывала тут редко, и слишком много оказалось вывесок, рекламы, объявлений. Они с Игорьком бежали всё дальше, Юлька уже изрядно устала.

— Ох… далеко ещё?

— Нет. Уже совсем рядом.

Поворот, ещё поворот — открылась Исаакиевская площадь, и тут Игорёк решительно остановился подле богато разубранного подъезда; столь же решительно нажал белую кнопку звонка, над коим полукругом по начищенной до нестерпимого блеска бронзовой пластинке значилось: «Дворникъ».

— Ой…

— Не ойкай! Я знаю, что делаю.

Дверь приоткрылась. На пороге возник тот самый «дворникъ» — монументального вида мужичина с благообразной длинной бородой, в чистом сером фартуке, в серой форменной кепи и с начищенной же бляхой. Он изумлённо воззрился на новоприбывших, однако приличная (хоть и необычная) одежда Игоря и Юльки таки-убедила его, что обращаться надлежит с известной вежливостью.

— Чего изволите, господа хорошие? Чего надобно, мазель?

Юлька покраснела — всё-таки платье на ней было коротковато по здешним нравам, такое носили девочки куда младше.

— Любезный, нам в восьмую квартиру надо. К господину Ниткину Петру. Кадету Александровского корпуса. — Игорёк говорил так, словно всю жизнь отдавал приказы и распоряжения.

Это, похоже, подействовало.

— К молодому барину Петру? Это вы удачно явились, он как раз в отпуску… ну, заходите тогда, присядьте, подождите. Сейчас горничной их весть подам…

И, впустив их, снова запер дверь.

Внутри оказался отнюдь не привычный Юльке подъезд, а чуть ли не приёмная: торчит крутой бок голландской печи, постелена ковровая дорожка, стойка для калош и зонтиков, деревянная скамья, где и впрямь можно присесть. Сам дворник подошёл к висевшей на стене бронзовой же доске со вделанными в неё кнопками, нажал ту, что под цифрой «8».

— Ариша, горничная их благородия господина генерала Ковалевского, сейчас спустится.

— Благодарю сердечно, — Игорёк слегка поклонился.

Дворник глядел на него выжидательно. Игорь смущённо кашлянул.

— Одну минуточку, любезный…

Дворник недовольно хмыкнул, но ничего не сказал.

Юлька, пребывавшая в каком-то оцепенении, только сейчас сообразила, что происходит. Они пришли домой к Пете Ниткину!.. Значит, Игорёк запомнил его адрес, вот молодец какой!..

Вскоре на лестнице зашуршали торопливые шаги, быстро сбежала молоденькая и очень симпатичная шатенка, в строгом сером платье до полу, белейшем переднике и таком же кружевном чепце. Руки — в перчатках, хотя и скромных, светло-серых. Девушка из «семьи с положением», поняла Юлька — недаром столько читала старых книг, Чарскую и не только.

— Вот, Ариша, пришли до его милости молодого барина Петра, — должил дворник.

Ариша аж рот раскрыла, глядя на гостей — особенно на Юльку — но вслух ничего не сказала, кроме лишь положенного:

— Как прикажете доложить?

— Доложите, что пришли его знакомые, Игорь и Юлия. Мы в мае познакомились, добавьте.

Ариша кивнула, проворно ускакала вверх по ступеням. Лестница тут тоже была на загляденье — широкая, спиральная, Юлька таких никогда не видела.

Она взглянула на Игорька — висок его весь покрылся потом. Она сама чувствовала, как кружится голова — что-то теперь будет?

А потом сверху на лестнице вдруг что-то затопотало, хлопнуло громко — словно кто-то вприпрыжку нёсся вниз, с грацией гиппопотама-спринтера.

Даже дворник аж подскочил.

И, едва затормозив со всего разгона, в ним вылетел тот самый «молодой барин Петр», кадет Петя Ниткин собственной персоной, не в кадетском мундире, но в бархатной домашней курточке и таких же штанах.

— Юля! — завопил он поистине не своим голосом, так, что теперь подпрыгнула и Ариша. — Игорь!.. Господи, господи, да это же… это что ж… аааа!!!

Он схватил Игорька за плечи, принявшись неистово трясти так, что у бедолаги лязгали зубы. Отпустил, отскочил на шаг, и схватил Юльку за руку.

Тут Ариша уже не стерпела.

— Петр Николаевич, да что ж вы так-то!.. Можно ли мадемуазель этаким невежливым образом!..

Петя замер, тяжело дыша и переводя с Юльки на Игоря абсолютно безумный, но в то же время совершенно счастливый взгляд.

— Что же вы стоите, гостей на лестнице держите? — продолжала выговаривать Ариша, поджимая губы. — Маме и тете вашим это разве понравится?

— Ох, ох… прошу прощения, мадемуазель Юлия… — Петя бросил косой взгляд на дворника, на горничную, и принялся расшаркиваться. — Прошу прощения, Игорь, дорогой друг… это я от радости… пойдёмте, пойдёмте скорее, вы ж наверняка мне должны очень многое рассказать!..

Интерлюдия 2.3

И потащил их наверх по роскошной лестнице.

С фальшколонн на Юльку смотрели строго-белые лики греческих богов и богинь; промежутки выкрашены голубым и вообще всё это больше походило на какой-то дворец, чем на парадное обычного дома, хоть бы и богатого.

Дверь с номером восемь над ней была распахнута настежь, изнутри пахнуло тонкими благовониями; Петя Ниткин втащил гостей внутрь, помчался через огромную прихожую на внутреннюю лестницу. Такого в городских квартирах Юлька никогда не видела; а показавшееся шикарным жилью игорьковых бабушки с дедушкой выглядело в сравнении просто каким-то бараком.

— Что там такое, Петечка? — раздался женский голос откуда-то из лабиринта комнат и коридоров. — Que se passe-t-il? Кто к тебе пришёл?

— Мои друзья, мама! — поспешно выпалил Петя.

— Друзья? Это замечательно! — им навстречу появилась высокая, очень элегантная дама с волосами, уложенными в сложную причёску, в бордовом платье до самого пола, сложно собранное в складки на талии — в очень красивом платье, отметила Юлька.

— Э… э… это мои друзья, тётя Арабелла, Юлия и Игорь…

Юлька сама не знала, как и отчего, но вдруг сделала самый настоящий реверанс. Может, потому что его частенько приходилось делать героиням прочитанных книг и Юлька, неведомо зачем, упросила бабушку показать ей, что такое настоящий реверанс и чем он отличается от книксена.

— Какое у вас интересное платье, милая Юлия! — тётя Арабелла всплеснула руками. — Немного… смело, вы не находите?

— Это… для карнавала, сударыня, — Игорёк вежливо поклонился. — Я вот тоже…

— Да-да, дорогой Игорь, я заметила, — улыбнулась тётя Арабелла. — Ну, не буду мешать, дорогие мои. Но, Петя! Отчего же ты не предупредил нас, что твои друзья намерены нас посетить? Мы распорядились бы насчёт более торжественного обеда. Ну да ничего, сейчас мы с Аришей да Евдокией Петровной что-нибудь придумаем, — и, величественно кивнув, тётя удалилась.

Петя выдохнул и вытер пот со лба.

— Идёмте скорее. Сейчас ещё мама явится…

Он привёл их в роскошную библиотеку, где в эркере стоял самый настоящий телескоп и, вновь не удержавшись, схватил их с Игорем за руки.

— Господи! Это вы, вы настоящие! Глазам своим не верю!

— Это мы, Петя.

— Но как?..

Юлька с Игорьком переглянулись и принялись рассказывать.

Вскоре, однако, и впрямь явилась мама Пети — дама бледная, словно измождённая какой-то болезнью. Тоже подивилась платью Юльки, выслушала версию с карнавалом, но, в отличие от тёти Арабеллы, принялась расспрашивать — где Игорь с Юлей живут, где учатся, кто их родители, как познакомились с Петей и почему он, Петя, ничего о них не рассказывал?

Тут взмокли все трое. Петя умоляюще воззрился на них, и Игорёк, хоть и весь в поту, не подвёл. С ходу выдал двадцатичетырёхсложное название какой-то гимназии, родители, сказал он, в отъезде, он живёт с бабушкой и дедушкой — институтским профессором. Тут же надо просто говорить с как можно более уверенным видом, сообразила Юлька, если уж врать, так без тени сомнений. Конечно, она не могла назвать ни Смольный институт, ни Павловский — там учились многие из высшего общества, если верить Чарской — все друг друга знали.

— А я дома учусь, — решилась она. — Вот дедушка Игоря учит. Многому.

А затем, по счастью, её спросили про книги, какие она любит, и Юлька выдала горячую тираду про «Княжну Джаваху», «Другую Нину», «Записки маленькой гимназистки» и другое, что успела прочесть за лето.

Петина мама оживилась.

— Вот и я госпожу Чарскую тоже люблю! Арабелла надо мной смеется, дескать, «несерьёзные книжки» и всё поэтов своих подсовывает. А мне они не нравятся!..

После этого дело пошло легче, к тому же явилась горничная Ариша, сообщить, что «кушать подано».

Таких обедов Юлька не видела даже в кино. У неё просто не нашлось бы достаточно слов, ибо три четверти кушаний она просто не смогла бы назвать. Ну, кроме самого общего — «суп», «жаркое» и так далее.

А после десерта, на который подали вкуснейший торт с персиками, Петя Ниткин стремительно вскочил.

— Мама, тётя, мне же в корпус надо!..

— Так рано? Погоди, дядя Сережа приедет, отвезет…

— Нет-нет, мама, лучше сейчас! И Игоря с Юлей провожу!

…Пока никто не видел, Петя выгреб деньги из ящика своего бюро. И кинулся к друзьям.

— Куда мы теперь? — они все трое оказались на улице. Игорь с Юлькой уставились на Ниткина — ясно же, что какой-то план у него имелся.

— В корпус, — без тени сомнения бросил Петя, только что вручивший дворнику двугривенный. — Там Ирина Ивановна, там Константин Сергеевич. Они помогут.

Разумно, подумала Юлька. Куда им ещё деваться, да ещё в таких нарядах? Без копейки денег и крыши над головой?

Петя же Ниткин, несмотря на смешные круглые очки и изрядный животик, от которого его не избавила даже суровые корпусные занятия на полосе препятствий, оказавшись вне надзора мамы с тетей Арабеллой, действовал смело и решительно. Остановил извозчика, повелительным тоном велел ехать на Балтийский вокзал.

…До Гатчино добрались, когда уже начинался вечер. Петя повёл их кружным путём, уверенно отыскав разведённые прутья массивной и высокой решетки, окружавшей корпус.

— Сюда. Дай Бог, никому из начальства на глаза не попадёмся!..

Им повезло. Они добрались до флигеля, где квартировали учителя, не встретив не только никого из начальства, но и из других кадет — воскресенье, вечер, все возвращались из отпусков, из Петербурга, многие уже освоились в Гатчино, обросли приятелями, гостили в семьях друзей.

Петя отчаянно затарабанил в дверь с табличкой «И. И. Шульцъ, коллежскiй секретарь».

— Матрёна, Матрёна Ильинична! — кинулся Петя к открывшей им дверь молодой крепкой женщине в длинном платье и переднике. — Ирина Ивановна у себя?

— Боже мой, Петр, что случилось?

Ирина Ивановна Шульц как по волшебству выросла у Матрёны за спиной. Увидела Игоря с Юлькой — и зажала себе ладонью рот. Зажмурилась на миг, а потом сказала, ровно и очень спокойно:

— Заходите, дорогие мои. Матрёша, милая, давай на стол соберем чего ни есть.

— У меня-то, Ирина Иванна, — и только «чего ни есть»? — возмутилась Матрёна. — Да я, если надо, роту накормлю!

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь, не сердись, — улыбнулась Ирина Ивановна и Матрёна тотчас растаяла.

— Это вот этих-то двоих накормить? Да чего их кормить, худющие, аки щепки! Вот Петр Николаич-то другое дело! Его одно удовольствие кормить! Сразу видно, не пропадает кормёжка-то! Сейчас, сейчас соберу, — она направилась вглубь дома, продолжая рассуждать вслух: — Пироги, дело понятное… лапшу домашнюю…

… «Чего ни есть» у Матрены оказалось ветчиной, цыпленком жареным, пирогами с капустой и грибами (не считая упомянутой лапши). Поставила всё это, разожгла самовар. Жалостливо вздохнула над Юлькой (видать, переживая за её худобу) и накинула той на плечи теплейший пуховый платок.

Ирина Ивановна быстро обняла и Игоря, и Юльку, перекрестилась сама, перекрестила их.

— Слава Богу, обошлось всё! Добрались! Ну, рассказывайте!

Пришлось повторить всю историю, поведенную Пете Ниткину.

Ирина Ивановна выслушала, не перебивая, кивнула.

— Да, всё верно. Нас всех и впрямь вынесло обратно, в наш поток, почти в то же самое время. Но, получается, вас сюда не посылали?

— Нет, — покачал головой Игорёк. — Это вот Юлька у нас такая… талантливая оказалась.

— Я не виновата! Я не хотела! Это всё случайно!

— Всё к лучшему, — успокоили их Ирина Ивановна. — Мы вернулись от вас к себе. Значит, и вы вернётесь. Конечно, если я правильно помню объяснения уважаемого профессора, нам было легче — мы сперва оказались заброшены как бы «вверх по течению», нас несло ходом времени обратно. С вами может оказаться посложнее.

У Юльки похолодела спина.

— Но, так или иначе, давайте думать, как сейчас действовать станем, — Ирина Ивановна хлопнула в ладоши, словно перенастраиваясь на деловой лад. — Сколько вам тут предстоит провести — неведомо. Может, день, а, может, месяц.

— А… а сколько вы пробыли… ну, там, куда вас дед отправил?

— Вот не знаю, Игорь, дорогой, — вздохнула Ирина Ивановна. — Поверите ли, нет, но память отшибло начисто. Ничего не осталось. Миг — мы были там, вместе с вами, а потом тьма — и мы в подвале корпуса, вокруг идёт бой, у Феди Солонова прострелено плечо, но отнюдь не в нашем потоке, нет, пока мы ещё пребывали в вашем 1917-ом. Пистолеты у нас с Константином Сергеевичем были как после долгой стрельбы, все в нагаре. Но — хватит о нас. Потом обсудим, потому что тут весёлых дел тоже хватало. Куда же вас поместить-то, двоих… Матрена! Матреша, милая, будь так добра, добеги до Константина Сергеевича, скажи, пусть срочно сюда идёт.

— Да уж добегу, не беспокойтесь, барышня. Коль нужно будет, хворостиной пригоню! От меня никуда не денется!

И точно — подполковник Аристов примчался быстрее ветра. Охнул при виде гостей, ахнул, тоже обнял их обоих.

— Чудны дела твои, Господи, — только и смог сказать.

…Судили и рядили долго. Пока приговорили — Юльке с Игорьком оставаться у Ирины Ивановны. Корпусному начальству сказать — мол, дальние родственники, сироты. Петя Ниткин пообещал, что завтра же приведёт и Федю Солонова. «Потому что тут такое назревает… с эс-деками этими…». Матрёне было велено помалкивать, а ежели спросят — отвечать то же, что для остальных, мол, приехала к барышне младшая родня, брат с сестрой, седьмая вода на киселе.

— Не извольте беспокоиться, барышня Ирина Иванна, — сурово ответила Матрёна, проникнувшись, надо понимать, серьёзностью момента. — У меня язык на замке, не как у баб базарных, поганое помело. Давайте-ка я покаместь ширму поставлю… сообразим, как гостей класть-размещать.

Они улеглись поневоле поздно. Юля за ширмой, на узком диванчике, Игорёк на диване пошире возле окна. Бесшумно ступая, пришёл огромный котище — Михаил Тимофеевич, принюхался, а потом вдруг запрыгнул к Юльке на постель, принялся топтать передними лапами. Потоптал, потоптал, а потом устроился рядом, словно говоря — не бойся, я с тобой.

…И, как ни странно, пережив в этот день фантастические, невероятные приключения, оказавшись под чужим небом и в чужом мире, заснула Юлька мгновенно, едва голова её коснулась подушки.

Взгляд назад 7

…Тихая мартовская Гатчино, тянувшая дни Великого поста, вдруг всколыхнулась. Точнее, не вся, а только лишь её «высшее общество». Ибо случилось поистине страшное — жандармы, охранка, эти душители свободы, пришли за милейшим Валерианом Корабельниковым, прекраснейшим юношей, студентом-философом, который, как знали все матери гатчинских девиц на выданье, и мухи не обидит. А его — арестовали! Да не просто так, а по политическому делу! Ужас, кошмар и тирания!

Варвара Аполлоновна Корабельникова, разумеется, это так не оставила. Забыта была даже размолвка с матерью Феди Солонова, Анной Степановной; задействованы оказались все рычаги, все знакомства, вплоть до (поговаривали шёпотом) великих князей.

Но — тщетно. Дни сменялись днями, а несчастный Валериан всё томился в убогом узилище, «с кошмарными ворами и убийцами!», стенала Варвара Аполлоновна.

— А мне вот его ни капельки не жалко, — сурово заявила Лиза Федору, когда они-таки выбрались на каток. — Пусть посидит, может, поумнеет.

Лёд шуршал под коньками, зима шла на ущерб. Скоро, совсем скоро весна, и это, с одной стороны, хорошо — кто ж не любит весны! — а, с другой, пропадал повод для дозволенных обществом встреч с Лизой на катке. Конечно, предстоял ещё весенний бал тальминок, пасхальный, на Светлой седьмице, но о чём особенно поговоришь на балу!

Лиза, конечно, чувствовала, что после зимних событий что-то меж ними с Федором изменилось. Что-то случилось такое, куда её не пускали, о чём ей не рассказывали.

И о чём она сообщила Фёдору с присущей ей прямотой.

Пришлось изворачиваться, потому что рассказывать Лизе об их путешествии в иное время никак не годилось. Вот просто нельзя было, и всё тут.

— Это когда меня ранило, — выдавил он наконец. — Жуть была, Лиза. Люди орут… стреляют… умирают… Две Мишени с Ириной Ивановной отстреливаются… и я валяюсь, и сделать ничего не могу…

Брови у Лизы горестно изломились. Они с Федором стояли возле огромного сугроба на краю катка, и Лиза по-прежнему держала его за руку, хотя они уже не скользили парой — то есть обязаны были, по правилам приличия, немедленно «расцепиться».

— Бедный Федя, — сказала она тихонько.

— Да нет, не бедный я вовсе… меня жалеть не надо… просто… так всё случилось вдруг, внезапно…

— Ничего, — с энтузиазмом заявила Лиза. Настроение её немедленно изменилось на полную и совершенную решимость. — Скоро лето. Вы, конечно, в лагерях будете, но лагеря-то тоже близко! Станешь в город приезжать или мы к вам приедем, на лодках кататься и на лошадях тоже!

«На лошадях» Феде предстояло в лагере не то, что «кататься», а почти что с них не слезать — по программе «кадетов-разведчиков», чем славились роты подполковника Аристова, но вслух он этого, само собой, не сказал.

На прощание он получил от Лизы приглашение на вечеринку «к одной подруге» и вздохнул с облегчением — всё-таки Лиза не злилась и даже не обижалась. Настоящий друг.

Сестра Вера тоже приносила вести. Арест Йоськи Бешеного и, сразу следом, Валериана Корабельникова посеял у многих эс-деков панику. Не у всех, конечно. К тому же они не знали, кого взяли первым, кто кого сдал — Йоська Валериана или Валериан Йоську.

— Взволновались, — не без злорадства докладывала сестра. — Многие Йоську ругают, мол, без царя в голове, никто ему не указ, что угодно мог отмочить, просто потому что так захотелось, и неведомо, на чём погорел — может, просто на краже. Или на разбое — он, оказывается, любил «буржуев щучить». И шиковать любил. На меня никто не думает. Но вот с «акциями» они решили повременить. Залегли на дно.

— Значит, не полезут сейчас ничего взрывать? — с замиранием сердца спрашивал Федя. Вера качала головой.

— Боюсь, что нет, братец. Испугались сильно. Точнее, не то, чтобы «испугались», народ они бедовый, тертый, за себя не так, чтобы очень боятся. За дело страшатся — это да. Вот типографию свою подпольную приостановили, вывозят оборудование по частям, куда — никто не знает, кроме лишь самой головки.

— Уже хорошо, — обрадовался Федя.

— Хорошо-то хорошо, да как узнать, куда вывезли, — вздохнула сестра. — Ну, ничего. Постараюсь. Мне вот задание дали, — она усмехнулась. — Вести агитацию среди одноклассниц.

Отчего-то Федю это насторожило. А что, если они-таки заподозрили Веру и теперь проверяют? И что, если догадаются отправить кого-то на квартиру Йоське, расспросить соседей, как его арестовывали? А те выложат про Ирину Ивановну и Константина Сергеевича? Яснее ясного ведь будет, куда в таком случае приведёт след.

— Едва ли, — выслушав его, пожала плечами Вера. — Они там все только о «диктатуре пролетариата» говорить и могут. Кроме Благоева, он умный. И опасный.

— Вот он и додумается!

— Может, и додумается, да только Йоськины соседи едва ли что-то им расскажут. Им всюду теперь переодетые шпики будут мерещиться. А с такими разговор один — «я не я, лошадь не моя, ничего не знаю, ничего не видел, ничего не слышал, иди своей дорогой, господин хороший».

— Если б так, — сомнения Феди отнюдь не исчезли.

— Так, так, — постаралась ободрить его сестра. — Я ж сама с простым народом сколько говорила. Боятся, отмалчиваются, не верят. Клещами тянуть надо. А уж неведомо с кем обсуждать, как Йоську арестовали — да ни за что на свете! В охранку никто не хочет.

Так проходил март, медленно и тягомотно. Тянулся Великий пост, в животах кадет бурчало всё сильнее. Севка Воротников замечен был в поедании сладких булочек, отруган и отправлен для наложения епитимьи к батюшке Серафиму, каковой благословил кадета Воротникова каждый божий день разгребать снег перед главными воротами корпуса, ибо, несмотря на приближающийся апрель, зима и не думала сдавать позиции.

Взгляд назад 8

Всё интереснее и напряжённее становились занятия с Константином Сергеевичем, и в классе, и в игровой, и в снежном городке, и в гимнастическом зале. Куда там «французской борьбе»! Две Мишени ухитрялся проделывать такое, что соперник (бедные капитаны Коссарт и Ромашкевич!) так и летел вверх тормашками. Подполковник показывал кадетам, как защищаться и от кулака, и от ножа, и от дубины, и от сабли, и от штыка — если надо, то голыми руками.

— Но вообще-то рукопашный бой — последнее дело, — говаривал он после занятий, усмехаясь. — Ибо, чтобы драться на кулачках, боец должен последовательно лишиться винтовки, револьвера или пистолета, тесака, сапёрной лопатки и даже просто дрына. А в каком состоянии должна всегда пребывать малая сапёрная лопатка у исправного бойца?

— Наточенной! — хором грянули кадеты.

Две Мишени улыбался. А потом обычно рассказывал ещё какую-нибудь историю, где жизнь солдату спасала какая-нибудь совершенно обычная вещь, оказавшаяся под рукой в нужный момент.

— Помните, всё на свете — оружие. И вы сами по себе — тоже оружие.

Федя старался изо всех сил. За себя и за Петю Ниткина, ибо данного в самом начале учебного года поручения — подтянуть Петю в строевой и гимнастической подготовке — Две Мишени с Федора снимать и не думал.

А Илья Андреевич всё не поправлялся и не поправлялся. Физика у штабс-капитана Шубникова была неинтересной, формальной, к приборам он не прикасался, а просто задавал читать страницы учебника, с такой-то по такую-то. Кадеты скучали, перешёптывались, вертелись, что штабс-капитана чрезвычайно злило.

Петя Ниткин особенно страдал, ибо Шубников взял моду его едко высмеивать. «Кадет Ниткин, врага надлежит поражать штыком, пулей, шрапнелью или фугасным действием артиллерийского снаряда, отнюдь не формулами». «Кадет Ниткин, вы своими многословными ответами, несомненно, заставите неприятеля умереть от скуки».

Петя переживал, даже тихонько плакал вечерами, накрывшись с головой одеялом. Федя изо всех сил притворялся спящим, делая вид, что ничего не слышит.

Кадеты бурчали, но всех затмил никто иной, как всё тот же Севка Воротников, отправившийся жаловаться на Шубникова к Двум Мишеням.

… — А я и говорю, мол, Илья Адреевич всё так хорошо объясняли, я у него физику понимать начал, и отметки у меня и были-то ничего, а стали потом ещё лучше, а господин штабс-капитан как пришли, так одни колы и лепит, коль не в духе, а я не заслужил, говорю, мол, честное кадетское, а вдруг меня из-за этого с корпуса погонят? Мне тогда домой лучше и не возвращаться, говорю…

— Эх, Севка! — Бобровский снисходительно похолпал того по плечу. — Я вот тебе что говорю? Шпарь по учебнику! Зазубри, да и вся недолга!

— Зубрить неинтересно, Бобер, — вдруг с необычной серьёзностью покачал головой Севка. — Физика — это ж и впрямь здорово! Интересно! Вот прям Нитке завидую, что он так хорошо её знает!..

Петя покраснел, как тот самый рак — но на сей раз от удовольствия.

— Давай, Сева, я тебе объяснять буду.

Севка вдруг смутился.

— Ты, это, Нит… то есть Петя. Спасибо, вот.

— Да чего ж спасибо, я физику тоже люблю. Ты только штабс-капитану отвечай по учебнику, как он требует. Тут Лев правильно говорит…

— Да погодите вы! — вмешался Федор. — А Две Мишени-то чего, Сев?

— Выслушал меня, внимательно так, серьезно. Вздохнул, и говорит, мол, понимаю вас, кадет Воротников. На педагогическом совете я вопрос подниму и насчёт «колов» разберёмся.

…Никогда ещё седьмая рота не ждала педсовета с таким нетерпением. А после него — вечерней поверки.

На которой Две Мишени, необычно серьёзный, вдруг велел Севке выйти из строя.

— Кадет Воротников! Педагогический совет счёл нужным дать вам возможность доказать, что скверные оценки ваши получены были… по недоразумению. Готовы ли вы к известной переэкзаменовке?

— Всегда готов! — совсем не по уставу выпалил Севка и тотчас смутился. — Виноват, господин подполковник! Так точно, к переэкзаменовке готов!

Две Мишени бросил быстрый взгляд на Петю Ниткина, который от волнения, казалось, вот-вот выпрыгнет из собственных очков, как сказал бы ехидный Лев Бобровский.

— Прекрасно. Комиссия соберется уже завтра.

И комиссия собралась. С краю сидел штабс-капитан Шубников, весь красный, но не от стыда, а от злости. Две Мишени сидел с другого, посреди — заведующий учебной частью старый полковник Дружин, и присутствовали целых два университетских профессора, который Две Мишени неведомо как, но уговорил приехать.

И перед этой комиссией, перед столом, застеленным зелёным сукном, с казёного вида гранёным графином, навытяжку стоял Севка Воротников. Мундир ему приводили в порядок всем отделением, последнюю пуговицу чуть ли не на ходу пришивала Ирина Ивановна.

— Нуте-с, — начал один из профессоров, с худым строгим лицом, от уха до уха тянулась аккуратная бородка. — Извольте рассказать нам, кадет, что вы знаете о трёх законах господина Ньютона?

— Сразу вы, Иван Иванович, с места в карьер, — заметил второй профессор.

— Нет смысле время терять, — сухо ответил Иван Иванович. — Нуте-с, господин кадет, мы слушаем!

— Разрешите отвечать?

— Разрешаем, разрешаем, — с известным раздражением сказал профессор.

И Севка принялся отвечать.

Вся седьмая рота подслушивала под дверьми. А вместе с ними — Две Мишени, капитаны Коссарт с Ромашкевичем, Ирина Ивановна Шульц и даже дядька Фаддей Лукич, любивший Севка «за нрав буйный, правильный нрав».

С тремя законами Воротников, хоть и запнувшись чуток, но справился, решил предложенную задачу, и даже смог рассказать кое-что об атомах. Профессора переглянулись и тот, кого звали Иваном Ивановичем, откашлявшись, внушительно сказал:

— Нуте-с, господа, кадет сей, конечно, не отличник, но материал усвоил хорошо. Никак не на единицу. Полагаю, комиссия запишет особое мнение, и достопочтенный господин штабс-капитан учтёт его… при выставлении общей оценки.

Штабс-капитан Шубников сидел, поистине «как аршин проглотив». Краснота на лице его сменилась бледностью, кулаки были судорожно сжаты. К счастью, у него хватило соображения вежливо склонить голову, как бы соглашаясь с уважаемым профессором.

— Ну, вот и хорошо, — с облегчением вздохнул полковник Дружин, очень не любивший ссоры и столкновения. — Иван Михайлович, дорогой, исправьте кадету Воротникову «колы», он их и впрямь не заслужил.

— Слушаюсь, господин полковник, — очень официально, уставно, ответил Шубников.

Профессора стали прощаться, Две Мишени отправился их провожать.

Штабс-капитан тоже поднялся, на пути его оказалась Ирина Ивановна и химик, вдруг склонившись к ней, прошипел:

— Думаете, ваша взяла? Думаете, если самого Боргмана^[25] сумели пригласить, то Шубников испугается?

— Успокойтесь, Иван Михайлович, — холодно отстранилась госпожа Шульц. — И держите себя в руках. Пока подполковник Аристов не выкинул вас из окна весьма неаристократическим способом.

У Шубникова дергалось лицо, однако он-таки сообразил, что из окна его, скорее всего, и впрямь выкинут.

— Прошу простить, — выдавил он наконец, резко развернулся и почти что бросился наутёк.

После этого придираться к Севке он перестал, но уроки стал вести, точно задавшись целью явить из себя карикатуру на учителя: монотонно зачитывал отделению страницы из книги, вызывал троих-четверых, ставил средние оценки, и вообще ни на что не обращал внимания. Правда, говорунов быстро привёл в чувство — формальными рапортами начальнику седьмой роты.

Любимая раньше физика окончательно превратилась в скуку и отбывание номера.

Шли дни, близилась долгожданная Пасха, бал у тальминок, большая военная игра на картах и рельефах, и годовые экзамены, казавшиеся в январе-феврале чем-то невообразимо далёким, что никогда не настанет, вдруг опасно приблизились.

Томительное ожидание словно повисло в воздухе, сгустило его, выгнало радость из последних зимних дней, последних встреч на катке с Лизой; Федя Солонов маялся, сам не зная, почему. Даже занятия с Двумя Мишенями, даже любимая стрельба и успехи перестали радовать.

— Да чего ж тут непонятного, — вздохнула Вера, когда он честно поделился с сестрой этими ощущениями. — У меня то же самое. На книжки смотреть не могу. Экзамены на носу, да не годовые, а выпускные, от этого зависит, попаду ли в институт или на Высшие курсы — а я, как на страницы с цифирью или там французским гляну, так выть хочется от тоски. Замерло всё, ни туда, ни сюда. Эс-деки затаились. Выжидают, кого ещё Йоська с Валерианом «выдадут охранке». Иные поспешили скрыться, уехали. Иные сменили квартиры, видимо, надеются, что пронесёт, как в прошлый раз. И, увы, я так и не узнала, кто их таинственный покровитель, кто добился, чтобы после стрельбы и гибели жандармов их всех так быстро выпустили.

— Вот и Две Мишени ничего не узнал… — уныло дополнил Федя. — Йоську арестовать арестовали, а почему и отчего в тот раз он сухим из воды вышел — Бог весть…

Вера села рядом, на колени ей сразу же вспрыгнул изрядно выросший Черномор, уже далеко не тот крошечный котенок.

— Вот и впрямь, словно ждём чего-то, а чего?

— Ну, наверное, нашего бала, — Вера попыталась улыбнуться. — Надя уже все уши мне прожужжала о твоей подружке.

— Она не подружка! Она друг!

— Ах, простите, господин брат. Как я могла так спутать! — усмехнулась Вера. — Подружка — это романтические чувства, любовные письма, прогулки при луне. А друг — это с кем «Кракена» обсудить, да?

— Да, — смущённо буркнул бравый кадет.

— Ну, прости, прости, дорогой. Значит, вы с Лизой пойдёте? А Петя Ниткин — с Зиной?

— Конечно. Как же иначе?

— Вот она, верность, — вздохнула сестра. — А то у моих одноклассниц что ни день, то трагедия — воздыхатель-кадет заметил в опасной близости от оной тальминки городского гимназиста и приревновал! Теперь неведомо, пойдёт на бал или нет! Кошмар, мир рушится, все четыре всадника Апокалипсиса коней седлают.

Федя попытался улыбнуться. Получилось плохо.

— А ты? Ты пойдёшь на бал?

— Мама очень огорчится, но нет, не пойду. Я ж тут была… с Валерианом… — сестра вновь густо, мучительно покраснела, затеребила нервно косу.

— Ну и что? Давай я попрошу Ирину Ивановну, она знает всех кадет первой роты, и…

— Ещё не хватало! Учительница русской словесности в роли свахи для дочери полковника Солонова! — отмахнулась сестра. — Заниматься буду. Надя за нас двоих напляшется.

И до самой Пасхи не происходило решительно ничего. Лиза чувствовала неладное, обижалась, фыркала, но потом всё равно прощала.

— Ты мне что-то не можешь сказать, — грустно сказала она в их последнюю встречу перед самым балом. — Хочешь, но не можешь. И я хотела на тебя обидеться и назвать тебя гадким мальчишкой, но не могу.

Они брели по Соборной улице, медленно направляясь к Бомбардирской, к дому Корабельниковых.

— Зачем же меня называтьгадким мальчишкой? — попытался отшутиться Федя. — Я хороший!

— Хороший, хороший, — вздохнула Лиза. — Но тайны хранить не умеешь. По глазам вижу. Ты, Федя, честный, а это в наше время тоже плохо. Но я подумала и поняла, что, если б ты мог, ты бы сказал. И я бы помогла. Зина, кстати, за Петей тоже что-то такое заметила, но ей не так это интересно. Они тут о физике спорят. И Петя Зине в альбом написал стихи про тригонометрию! Представляешь?

Эх, эх, подумал Федя горестно. Лиза всегда была своим парнем, не просто капризулей-гимназисткой, но рассказать ей про Ленинград и семьдесят второй год, про «народ и партия едины», про страшную судьбу Государевой семьи Федор всё равно не мог. Как и Петя Ниткин не мог рассказать всего Зине.

От этих мыслей Федя вечно ощущал себя виноватым. И тогда, ещё подумав, принялся рассказывать про Илью Андреевича, про то, как в него стрелял Йоська Бешанов, слава Богу, не до смерти, и про то, как они с Петей теперь думают, как найти покушавшихся, потому что ясно ведь, что не просто так Йоська выдумал стрелять в немолодого учителя поздним зимним вечером. Кто-то ведь его подучил, но кто и зачем?

Лиза слушала с полуоткрытым ртом. А потом, когда Федя закончил, вдруг порывисто обняла за шею и сразу же отпрянула, заливаясь краской.

— Так вот что вы с Ниткиным нам рассказать не могли!..

Федя решил не спорить.

— Вот глупые! — решительно заявила Лиза. — Небось скажешь, «не хотели вас впутывать», да?

И вновь лучше было просто кивнуть.

— Чепуха! — Лизу просто переполнял энтузиазм. — Мы за это дело с Зиной возьмёмся и распутаем!

Вот и хорошо, подумал Федор. Распутывайте. Да подольше. Пока не решится куда более серьёзное…

Две Мишени, кстати, на все их с Петей расспросы насчёт Йоськи только разводил руками.

— Сам бы знать очень хотел, господа кадеты. Но, что мне рассказали друзья из Охранного, он отмалчивается. Сперва-то совсем «в отказ» пошёл, но тут всё-таки извлекли из-под спуда тот первый случай со стрельбой и гибелью жандармов, сказали, что сейчас на него всё спишут и пойдёт Йося не на суд присяжных, а под военно-полевой, после чего его вздёрнут — быстро и высоко. Это подействовало. Но признаётся Йоська только в мелких кражах да в одном вооружённом ограблении, а больше ничего на себя не берёт. Эс-декам, мол, служил за деньги, они хорошо платили. Правда, уже его пытаются вытащить.

— Это кто же, Констатин Сергеевич?! — поразился Федор.

— А вот скверно, что никак и не выясним, — с досадой бросил Две Мишени. — То один сановник, то другой. Думцы. Либеральные журналисты. За этого Валериана, чтоб его, так не заступаются, как за безродного сироту Иосифа Бешанова.

— А сановников нельзя допросить? — наивно поинтересовался Петя Ниткин.

— Следователь аккуратно пробовал спрашивать, с чего бы у его превосходительства такой интерес к мелкому уголовному бандиту, и получал ответ, что, мол, прочёл в газетах, газетчики раздувают, создают общественное мнение, и не лучше было бы закончить это как-то потише, а то ведь, не приведи Господь, полыхнуть может как девятьсот пятом, от случайной искры.

— Кто-то всем этим управляет, — с важным видом заявил Петя. — Кто советует репортёрам, о чём писать, кто материал в номер ставит.

— Верно, — кивнул Две Мишени. — Мы пытаемся до их добраться. Пытаемся, но пока никак. И всё равно остаётся до конца неясным, чем эс-декам так уж мешал Илья Андреевич. Ни одна версия до конца ничего не объясняет.

«Ни одна, — подумал Федя, — за исключением самой, с одной стороны, невероятной, а с другой — как бы ни единственно возможной…»

…Так, медленно и мучительно, наступала весна. Пасхальных каникул кадетам не полагалось, в отличие от гимназистов, только небольшой перерыв в занятиях. Бал тальминок собрал вместе кадет-александровцев и их вечных соперников, гимназистов градской мужской гимназии.

Там случились несколько славных кулачных боёв, в результате коих противник — то есть гимназисты — был опрокинут и обращён в паническое бегство, но ни Федор, ни Петя в этом не участвовали. Лиза с Зиной вновь увлечённо играли в Шэрлока Холмса и доктора Уотсона, и это было хорошо, потому что куда более серьёзная тайна осталась в неприкосновенности.

Так, незаметно, словно крадучись, подобралась весна. Брызнуло солнце, прилетели грачи, захлюпали под ногами лужи; кончилась епитимья кадета Воротникова, а неугомонная Лиза Корабельникова теперь подбивала Федю Солонова отправиться кататься на роликах.

Правда, все эти недели не принесли ничего существенного. Никак не мог выздороветь Илья Андреевич; Йоська Бешанов сидел под следствием, в ДПЗ на Шпалерной; эс-деки по-прежнему собирались втихомолку и по-прежнему ничего не предпринимали, занявшись «разработкой теории практической борьбы».

И по-прежнему Федора не отпускало сосущее, мучительное предчувствие.

И, наконец, когда всё уже зазеленело, в свои права вступил весёлый звонкий май, к нему, мирно сидевшему себе над книгами, воскресным вечером примчался взмыленный, раскрасневшийся Петя Ниткин, выпалив с порога:

— Они здесь!..

— Кто?

— Дед Никто! Игорь! И Юлька!..

Глава VII.1

Петербург и Южный фронт, зима-весна 1915

— Ну, будем собираться, товарищ Ирина Ивановна, — комиссар Жадов сидел в кабинете, пока означенная тов. Шульц деловито собирала документы. Она казалась совершенно спокойной, бумаги ложились аккуратными стопочками, раскладывались по папкам, словно и не на фронт уезжала Ирина Ивановна с боевым батальоном, а готовилась к очередному совещанию коллегии.

— Я и собираюсь, товарищ Миша, — последовал невозмутимый ответ. — И вам то же советую. Люди к походу готовы? Пайки получены? Огнеприпасы по тройной норме? Пулемёты станковые, вода в кожуха не залита, во избежание замерзаний и разрывов? Пулемёты ручные, системы Льюиса — диски снаряжены? Теплая одежда, портянки байковые?

— Да я знаю, что ты обо всём подумала, — комиссар сделал движение, словно намереваясь положить Ирине Ивановна руку на плечо, но тотчас же передумал.

— Конечно. Я же начальник штаба, — Ирина Ивановна пожала плечами. — Начдив-15 товарищ Жадов о другом думать должен.

— Я вот и думаю… о совсем другом.

— Понимаю, — вздохнула товарищ Шульц. — Ну, что я могу тебе ответить, Миша? Ты мой боевой товарищ. Это очень много значит. Погоди, не гони лошадей, дай… дай время мне и нам. Мне оно тоже нужно. Разобраться… Я не из этих, не из «товарок», у которых всё быстро, раз-два, «стакан воды», «долой стыд» и так далее.

— Да я знаю, — опять покраснел комиссар. — Знаю, что ты не такая. Потому и… и потому я… эх, вот опять сбиваюсь. Что ж такое, с контрой никакой не робею, а тут, поверишь ли, сердце в пятки уходит, ровно как у зайца.

— Вот и давай, товарищ Жадов, думать о том, о чем можем, чтобы сердце никуда не убегало бы. — Ирина Ивановна потянулась к телефону. — Сейчас выясню у коменданта на вокзале, когда наш эшелон сформируют и под погрузку подадут наконец. Письменный приказ товарища Троцкого им доставили ещё утром.

— У нас дела скоро не делаются, — вздохнул комиссар. — Не хватает ещё у многих истинно революционного духа.

— Ничего. Главное, чтобы эшелон предоставили. И паровоз надёжный. Состав тяжёлый получается, вагонов много.

Ирина Ивановна сняла трубку, крутанула ручку.

— Барышня, пять-двенадцать-двенадцать, пожалуйста. Товарищ Игуменов? Шульц Ирина Ивановна, начальник штаба батальона особого назначе… О, уже готово? Благодарю, товарищ комендант. Когда под погрузку?.. Ясно. Благодарю. Всего доброго… да, да здравствует мировая революция… — она аккуратно положила трубку. — Ну, товарищ Жадов, собираем личный состав и…

Дверь распахнулась, без стука, резко, словно в неё ударили. Влетел товарищ Яша Апфельберг, уже сменивший дорогой костюм на френч а la тов. Троцкий. Ремень Яше оттягивала тяжеленая деревянная кобура с маузером, постоянно бившая его в промежность; Яша стоически терпел.

— Вы чего тут сидите и ничего не знаете?! — выпалил он, задыхаясь. — Товарищ Ягода приехали! Из Смольного!

— Ну и что? — буркнул Жадов. — Мы вообще тут уже не числимся. Эшелон под погрузку подают, сейчас на вокзал выступим…

— И правильно сделаете, — Яша перешёл на быстрый шёпот. — Товарищ Ягода велели передать… тут ему Лев Давидович товарища одного прислали… даже двух. Вас ищут.

— Кого это «нас»? — спокойно осведомилась Ирина Ивановна.

— Вас, товарищ Шульц. Вас. — всё шутовство с Яши как волной смыло. — Уходите, Генрих Григорьевич говорят. Уходите скорее, всё бросайте.

Комиссар одним движением извлёк собственный маузер.

— Да уходите же вы! — зашипел Яша. — Уходите, я пригляжу. Товарищ Ягода велел мне у вас дела принять. Вот я и приму… а вы идите.

Ирина Ивановна, не колеблясь, положила папку.

— Идёмте, товарищ Жадов.

— Это куда же? — раздался с порога глумливый голос.

Брови Яши Апфельберга страдальчески изломились. К двери он не обернулся.

Там, избоченясь, застыл Йоська Бешеный собственной персоной. В щёгольской форме, пошитой на заказ, на петлицах — не «кубарь», не шпала и не ромб, а никем не виданный знак — «адамова голова», череп и кости.

Он повзрослел, заматерел. Над верной губой — аккуратно подстриженные чёрные усики, заметный шрам на левой щеке возле самого уха.

— Со свиданьичком, хорошая моя, — рот его кривился, губы подрагивали. — Забыла меня, сладенькая? Ну да я не забыл. Иосиф Бешанов никого и никогда не забывает. Да и подмога у меня нашлась.

— Вот-вот, — с готовностью поддакнул Бешанову второй голос и Ирина Ивановна впервые вздрогнула.

Рядом с Йоськой появился Костя Нифонтов. Тоже в советской форме и тоже с черепом на петлицах.

— Здравия желаю, госпожа учительница, — интонациями Костька явно подражал Бешанову. — Вишь ты, где гидра контрреволюции гнездо-то свила…

— Вот мы с ней-то и разберемся… — протянул Бешанов, шагнув в кабинет. — А ты чего тут забыл, Апфельберг? У тебя отдел печати? Вот и валяй, печатай. А то можно подумать, что ты им сочувствующий.

— Мне… дела принять… Товарищ Ягода… — пискнул Яша, но Бешанов только отмахнулся.

— Иди, иди, не мелькай тут. Дела мы сами с Костиком примем. Ведь верно, Костик?

— Верно, как есть верно! — Нифонтов попытался даже ухмыльнуться так же победительно-уверенно, как Йоська, но вышла просто судорожная гримаса.

Мужество Яши Апфельберга стремительно показывало дно.

— Я… я… я сейчас… — бессвязно забормотал он, прежде чем метнуться к дверям, прямо как тот самый «заяц от орла».

Бешанов проводил его презрительным взглядом.

— Дверь прикрой, Костян. Разговор у нас тут долгий будет.

Но Ирина Ивановна не смотрела на него — только на Костю Нифонтова и от этого взгляд тот старательно отводил глаза.

— Ваш мандат, — Жадов двинулся, загородил собой Ирину Ивановну. Хоть и взматеревший, Йоська шириной плеч и ростом сильно уступал комиссару.

— А то, как этот Яшик-наташик сбежал с грязными портками, недостаточно? — Бешанов упивался ситуацией.

— С наташиками и портками разбирайтейсь сами, гражданин. Ваш мандат? Вы кто вообще такой?

— Вот баба твоя, Жадов, всё уже поняла и потому молчит, — ухмыльнулся Йоська. — А ты, дурашка, всё выделываешься тут… ну, Костик, покажи ему наш мандат.

Нифонтов неловко, боком, посунулся вперёд, выудив из-за пазухи френча какую-то бумажку.

Комиссар мельком скосил на неё глаза, но только мельком.

— Товарищ начальник штаба, ознакомьтесь, пожалуйста, и доложите.

— Дайте мне мандат, Костантин, — негромко сказала Ирина Ивановна. — Дайте, не бойтесь, я не кусаюсь. Кажется, этому вы должны были у меня научиться.

Костик кое-как сунул ей в руки бумагу.

— «Начальнику секретно-исполнительного отдела тов. Бешанову…» — это что ещё за чудо невиданное такое, что за новый отдел?… и подпись — Лев Троцкий.

— Ну, убедились? А теперь, Жадов или как там тебя, проваливай следом за Яшенькой-наташенькой. Да, и дверь поплотнее закрой. А мы тут пока побеседуем с контрой этой.

Жадов пожал могучими плечами.

— Ну, коль такое дело… и бумага… и подпись Льва Давидовича…

Йоська ухмыльнулся ещё шире. Рот у него был теперь весь полон золотых зубов.

Комиссар шагнул к двери.

Ирина Ивановна вскинула подбородок, рука её нырнула в ридикюль.

А дальше — дальше никто не увидел, как мелькнул пудовый кулак питерского рабочего Михаила Жадова, дравшегося в жизни своей уж никак не меньше даже бедового Йоськи Бешеного.

Получив удар прямо в висок, Йоська отлетел к самой стене, бессмысленно махнул руками, сползая на пол, а комиссар уже сгрёб Костика Нифонтова за лацканы френча, одним движением приподнял над полом, впечатал в захлопнувшуюся дверь, затряс, словно кот крысу.

— Ты, сучёнок мелкий, а ну, отвечай!..

— Миша! Оставь его.

Ирина Ивановна была бледна, бледнее полотна.

— Оставь. И пошли отсюда. Оружие только забери.

Комиссар повиновался.

— Но нет, так просто не уйду… — он быстро и сноровисто связал Костику руки, прикрутил к стулу, заткнул рот тряпками. Не обошёл вниманием и бесчувственного Бешанова. — Посидите здесь, голубчики. Подумайте. — Обернулся к Ирине Ивановна. — А вот теперь идём.

— Не сразу.

Она шагнула к дверям… а потом вдруг резко, порывисто закинула руки Жадову на шею, крепко поцеловав прямо в губы.

— Вот теперь идём.

Товарищ Яша Апфельберг не знал, куда девать глаза и руки.

— Яша, — на удивление спокойно и даже миролюбиво сказала Ирина Ивановна. — Там было небольшое недоразумение. Лев Давидович прислал двух каких-то… граждан из некоего «секретно-исполнительного» или что-то в этом роде отдела. Мандат они показали, но там ничего о передаче дел не сказано. Так что ты сможешь продолжать. Только в кабинет мой заходи… не сразу. Часок подожди. Чай попей. У тебя же стоит… самовар горячий? — товарищ Шульц выразительно кивнула на красивую черноволосую секретаршу товарища Апфельберга, испуганно глядевшую на них с комиссаром. — Попроси товарища Сару чаёк тебе заварить, да покрепче. А нам батальон отправлять надо, приказ товарища Троцкого никто не отменял.

— Ага… ага… — мелко закивал Яша. — Не волнуйтесь, Ирина Ивановна, всё исполню. А эти… а этот… Бе-бе-бешанов… у него же глаза…

— Убийцы, — кивнула Ирина Ивановна.

— Но… вы же их не?..

— Конечно, не! Что же мы, и в самом деле контра какая? — возмутилась товарищ Шульц. — Я и говорю, недоразумение вышло. По старой, так сказать, памяти. В общем, нам пора, Яша. Пожелай удачи.

— Zol zayn mit mazl^[26], — кажется, Яша и в самом деле был искренен. — А только зря вы их не… — добавил он полушёпотом.

Ирина Ивановна только развела руками.

Комиссар, имевший вид, совершенно обалдевший и ошалевший, молчал всё это время и отчего-то то и дело касался пальцами собственных губ.

Бывший Николаевский, а ныне Московский вокзал встретил их суетой, настоящим хаосом, в каковой тщетно пытались внести хоть относительное подобие порядка вымотанные стрелки железнодорожной охраны.

Эшелон батальона особого назначения стоял хоть и на запасных путях, но в полной готовности. Теплушки — на сорок человек каждая — вагоны с оружием, боеприпасами, лошадьми, полевыми кухнями, всего не перечислишь. Мощный паровоз — серии Ѵ, «Ижица», всё чин чинарём. И даже штабной вагон со всеми удобствами — комендант явно постарался. Сведения о случившемся в ЧК до вокзала ещё явно не дошли.

И отправили их быстро, без промедлений. Колеса застучали на стрелках, бойцы устраивались на нарах, а Ирина Ивановна Шульц стояла, кусая губы, перед закрытой дверью узкого, «половинного» купе — им достался настоящий вагон Академии Генштаба, с большим салоном и целой россыпью мелких спальных отсеков для офицеров.

Стояла, кусала губы, колебалась и была совершенно не похожа сама на себя.

Но вот — минута слабости прошла, одёрнут перешитый на «женскую сторону» китель и Ирина Ивановна шагнула в коридор.

Разом столкнувшись нос к носу с товарищем комиссаром.

— Идём, — решительно сказала Ирина Ивановна, беря его за локоть.

В салоне было пусто. Командиры рот следовали со своими бойцами, и в штабной вагон должны были явиться только после первой большой остановки, когда всему батальону будет выдана горячая пища.

— Миша, — товарищ Шульц не дала Жадову и рта раскрыть. — Спасибо тебе. От всего сердца и от всей души. Ты не знаешь, что б этот Бешанов со мною бы сделал. Я-то его давно знаю, ещё с Александровского корпуса; уже тогда он моим ученикам дорогу переходил не раз. Отпетый негодяй. Та самая «пена», что к революции примазывается…

— Так я ж что… я ничего… — засмущался Михаил. — Я… не могу, когда тебе грозят, или там поносят… того «полковника Иванова» помнишь?

— Как забыть, — кивнула Ирина Ивановна. — Вот потому я и сказать хотела… Миша… прости, что я с тобой так, другая б, наверное, давно бы уже и на шею кинулась и всё остальное… а я вот…

Комиссар с неожиданной нежностью коснулся её щеки — легко-легко, самыми кончиками пальцев и тотчас убрал руку.

— Да разве ж я не понимаю? Я всё понимаю. Я ж не для того, чтобы ты… чтобы со мной… это ж то же самое «купи-продай»… невелика доблесть — мелкого урку приложить, чтоб место своё знал, чтобы языком своим поганым тебя не бесчестил… знаешь, сколько с такой шпаной дела имел? Ты не думай, я не из таковских… я знаю, с тобой нельзя так… — он совсем смутился и замолчал.

— Как так? — негромко спросила Ирина Ивановна. На её щеках тоже появился румянец.

— Вкруг ракитового куста венчаться, — выпалил Михаил. — С тобой — только по закону если! Во храме, честь честью. С родительским благословением. И до конца жизни.

— Да, — очень серьёзно сказала Ирина Ивановна. — Во храме, честь честью. С благословением. И до конца. Понимаю, что ты хочешь мне сказать, Миша… И сама б хотела тебе ответить тем же. Просто не могу пока. Знаю, что ты уже мне дорог, и беспокоюсь о тебе, и забочусь. И… и… и давай не испытывать судьбу, ладно? Как Господь судил, так и будет. Хочу я, чтобы у тебя всё было б хорошо, чтобы жив ты остался, при ногах, при руках, целый, невредимый… Бога об этом молю, чтобы защитил бы тебя и оборонил… и молитвы читаю, что ни день, и во храм хожу, хотя тебе и не говорила… Вожди наши — их Господь безверием покарал, ну, а я иная… врать тебе в этом не буду…

Комиссар растерянно слушал.

— Вожди наши, они да… с Богом-то да со священством они крутенько… ну так попы и сами виноваты…

— Не о попах речь, Миша. А о Господе. Иерей может и грешен быть, и недостоин даже — все мы грешники. А Господь — Он поругаем не бывает.

— Наверное… — медленно сказал Жадов. — Ох, товарищ Ирина… когда тебя вижу, когда говорю с тобой… вот честное слово, и про мировую революцию забываешь… и мысль одна — вот забрать бы тебя, вот согласилась бы ты, да и отправиться куда-нибудь подальше, в тихое место… дом завести, как у людей, хозяйство… я же не люмпен какой, я мастер, на любых станках могу, и точность дать, и припуск… я б работал, ты б учительствовала…

— И никаких революций… — шепнула Ирина Ивановна. Голова её опустилась, глаза предательски заблестели.

— Когда я с тобой, то кажется мне, что и никаких революций не надо…

— Но это ж неправильно, — Ирина Ивановна собралась с силами, взглянула комиссару в глаза. — Справедливость — великое дело, Миша. Я и впрямь долго учительствовала, в полковой школе работала, в кадетском корпусе… я ж не барынька какая… Справедливость нужна, без неё никуда. Потом уж и о доме думать. Но я с тобой буду, ты не сомневайся. Ты только меня не торопи.

— Не буду, — пообещал Жадов. Глаза у него сделались совершенно счастливые. — Вот поверишь ли, нет, а никогда не бывало со мной такого… и гулял, и веселился, а всё оно не то… пустое… нет ничего внутри… а тут глаза закрываю — а там ты…

Ирина Ивановна улыбнулась.

— Буду тебя хранить, Миша. Уж как сумею.

…Стучали колёса. Эшелон шёл на юг.

Телеграмма от Яши догнала их уже в Москве.

«ИНЦИДЕНТ РАЗРЕШЁН ТЧК ВМЕШАТЕЛЬСТВОМ ТОВ ЯГОДЫ ЗПТ ОДНАКО ПРОЯВЛЯЙТЕ ОСТОРОЖНОСТЬ ЗПТ ВОЗМОЖНЫ ДЕЙСТВИЯ КОНТРРЕВОЛЮЦИОННОЙ АГЕНТУРЫ ТЧК АПФЕЛЬБЕРГ».

— Ай, Яша, ай, молодец, — усмехнулся комиссар. Всё сказал, но так, что не придерёшься. «Контрреволюционная агентура», и всё тут. И гадай, о чём это он.

— Так чего ж тут гадать, повернутся дела иначе — и сделается тот же Бешанов «контрреволюционной агентурой, пробравшейся в органы правопорядка для их дискредитации», — ответно усмехнулась Ирина Ивановна.

— Именно, — согласился комиссар. — Во всяком случае, жаловаться товарищу Троцкому этот твой Бешеный не побежал.

— Ох, и бесится же он теперь…

— Бесится. Я-то видел, он и впрямь тебе из спины ремней бы нарезал… — очень серьёзно сказал Жадов. — Теперь и впрямь думаю, что прав был Яша. Нельзя его было в живых оставлять. Семь бед — один ответ, товарищ Ирина Ивановна, а не стояла б у нас эта тень за плечами.

Глава VII.2

— Да он языком больше молол, Миша. Меня вот больше второй беспокоит, Костя…

— Так он и впрямь твой ученик?

— Бывший, — Ирина Ивановна опустила голову. Я учила этот возраст… с седьмой роты начиная… и по самую старшую… пока всё не началось.

— Ну да, — помрачнел комиссар. — Задали эти кадеты нам задачку… дрались отчаянно, хотя ещё сущие мальчишки. И царя бывшего из заключения выдернули…

— Они это могут, — без улыбки кивнула Ирина Ивановна. — А Костя Нифонтов… не знаю, как он тут оказался. Я вообще не знаю, что с корпусом случилось, кроме лишь того, что из города они ушли.

— Ушли? С боем пробились! Там вообще мутная история была, похоже, рабочие с «Треугольника» им помогли, дуралеи бессмысленные.

— Едва ли такие уж «бессмысленные», Миша. Далеко не всем нравилось то, что «временные» германцев позвали. И что погромы начались.

Жадов только рукой махнул.

— Несознательные они ещё, хоть и пролетариат. Сундук с добром, дочери приданное… а о справедливости для всех даже и не думают.

— Они люди, — с лёгким укором заметила Ирина Ивановна. — Обычные люди. А людям свойственно заботиться о своих детях; в том числе и дочерям приданое собирать. А товарищи Ленин с Троцким хотят, чтобы все вмиг бы сделались такими же убеждёнными, как они сами. Сам понимаешь, не бывает такого. Постепенно надо, как товарищ Благоев говорил. Эх, всё-то наперекосяк пошло… теперь наломают дров.

— Каких дров?

— Да таких. Хлеба в Питере уже, считай, нет. Только и остаётся, что продразвёрстку вводить.

— Помню, — помрачнел комиссар. — Вы с Благоевым говорили, что мужики поднимутся, в топоры пойдут…

— А товарищ Троцкий на это заявлял, что «мы ответим на это самым беспощадным террором».

Жадов отвернулся.

— Ну, мне это тоже не нравится, — признался он. — Мужик, он тоже несознательный. Хлебом делиться не хочет с пролетариатом, хотя не понимает, что без рабочих так и прозябал бы в кабале. Но «беспощадный террор»… перегибает Лев Давидович палку, как есть перегибает.

— Перегибает. Поэтому, товарищ комиссар, у нас задача — сохранить батальон как боевую единицу. Благомир Тодорович слишком уж прекраснодушничал, всё надеялся на дискуссии, на убеждение, на слово… точно сам верил во всё это.

— Конечно, верил! Как же иначе? — изумился простодушный Жадов.

Ирина Ивановна только вздохнула.

— Погнали Россию к счастью штыком да прикладом, Миша. А так нельзя. Поэтому и будем мы сражаться за революцию, за истинную революцию, которая для людей, а не для теории.

— С беляками мы будем сражаться, — буркнул комиссар. — С настоящей контрой. Которая Россию хочет буржуям вернуть, иностранцам распродать…

Ирина Ивановна только рукой махнула.

— Они, конечно, враги, — сказала серьёзно. — Но они ведь тоже России добра хотят, по-своему.

— Всех-то ты понять да простить хочешь…

— А если не понимать, Миша, то очень быстро окажешься там же, где Лев Давидович: «ответить беспощадным террором». Уже говорила тебе и снова скажу: люди — они не скот, чтобы их железной рукой к счастью, как это понимают два-три человека, даже если эти двое или трое думают, что лучше других знают, что и как надо.

Комиссар хмурился, кусал губу, но ссориться он явно не хотел, а подходящих аргументов не находилось.

В Москве батальон не задержался. Осталась позади обходная дорога, занятые стрелками станции — словно вот-вот царских войск ожидают, заметил Жадов — и вот уже всё, последний перегон, юг!

На остановках комиссар жадно кидался к телеграфу, но больше сообщений не приходило. Яша Апфельберг молчал.

Зато не молчали газеты. Хоть и с запозданием, но печатали сообщения — о чрезвыйчаном Пленуме ЦК партии, о срочных заседаниях ЦИК; валом пошли «отставки», как выразилась Ирина Ивановна.

— Все — люди Благоева, — бурчал Жадов, просматривая списки ушедших.

— Большая чистка, — заметила Ирина Ивановна. — Товарищи Ульянов со Львом Давидовичем расставляют всюду своих. Вопрос теперь в том, у кого в решающий момент «своих» окажется больше и на более важных постах. Кто станет контролировать армию, кого она послушает, кому подчинится… Потому что один раз-то уже мы, Красная армия, начала стрелять друг в друга.

— Вот беляки-то порадуются… — буркнул комиссар.

— Они и так радуются. Ну кто заставлял Льва Давидовича с Владимиром Ильичем проталкивать этот их «военный коммунизм» с продразвёрсткой? Сам знаешь, что теперь творится. Сплошная спекуляция. Рабочие заводы бросают, подаются по деревням.

— Ну, пока не слишком многие…

— Ближе к весне, Миша, это сделается лавиной. Все, у кого родня там, подадутся по домам. Там-то прокормиться легче.

— Да, ты говорила… — Комиссар только вздохнул. — Куда ни кинь, везде клин! Куда тут подашься?

— Не надо никуда подаваться, — решительно сказала Ирина Ивановна. — Ты перед своими бойцами отвечаешь, пока — за батальон, а совсем скоро — и за всю 15-ую дивизию.

— Ответим, — с неожиданной жёсткостью заявил Жадов. — Как только поймём, что творится.

Харьков встретил их красными знамёнами, растянутым на фронтоне вокзала транспарантом «Смерть капиталу!». К полному удивлению Жадова, город казался прифронтовым: улицы много где перегорожены баррикадами, витрины магазинов заколочены, богатый и тороватый город замер, поспешно натянув армейскую шинель.

Батальон остался в вагонах, загнанных на запасной путь, а Жадов с Ириной Ивановной отправились в штаб «Харьковского военного округа», как это стало официально именоваться.

Здесь, в здании бывшего Императорского университета, тоже бегали новоиспечённые краскомы, правда, с новой формой и знаками различия тут было совсем плохо.

Заправлял тут всем Павел Егоров, бывший подпоручик 109-го Волжского пехотного полка, неведомыми ветрами занесённый на Южный фронт. Жадова с Ириной Ивановной он принял в бывшем кабинете ректора, завешенном картами.

— Здравствуйте, товарищи. Товарищ Жадов, мы вас ждали. Опытные революционные кадры очень нужны. И… какой у вас необычный начальник штаба! Прямо-таки новое издание кавалерист-девицы! — попытался он неуклюже пошутить.

Ирина Ивановна не дрогнула.

— Я, в отличие от Надежды Андреевны Дуровой, в мужскую одежду не переодеваюсь и скрывать свой пол намерений не имею, — отрезала она. — А что до того, что я не мужчина… думаю, что штабную-то работу я получше вас, Павел Васильевич, знаю.

Егоров слегка опешил от этой отповеди. Откашляся, меняя тему, указал на расстеленную карту:

— Ваша пятнадцатая стрелковая, товарищ Жадов, ещё в процессе формирования. Строим её здесь, в Харькове. Южнее, увы, всё стало очень… неустойчиво. Вот взгляните — беляки взяли Юзовку, Луганск, Бахмут, подошли вплотную к Славянску. Штаб Южфронта вынужденно переместился севернее, в Изюм.

— В Изюм?! — поразился комиссар. — Что случилось?

Егоров нахмурился, потёр лоб.

— Царские войска перешли в наступление. Южная революционная армия товарища Антонова-Овсеенко слишком вырвалась вперёд, попала в окружение, с большими потерями отошла на север. Из нашей ударной группировки пришлось забирать лучшие дивизии, чтобы восстановить фронт. Его мы восстановили, но атаки пришлось прекратить. Товарищ Ленин прислал строгое указание — «упорной обороной, цепляясь за каждый город, за каждое село, измотать врага и обескровить».

— На какое число это положение, что изображено? — вдруг спросила Ирина Ивановна, пристально вглядывавшаяся в расстеленную карту.

— На вчерашний вечер. Беляки уже в Краматорске, в Лисичанске, заняли Славяносербск, перешли на левый берег Донца, конница их идёт на Старобельск. Правый фланг им обеспечивают низовские казаки, из зажиточных, что остались верны царю.

— А остальная область Войска Донского? Как там настроения?

— Настроения, товарищ Шульц, там разные. Достоверных докладов не добьёшься. Но верховые казаки, иногородние — все за нас. Правда, вот только что получена директива о так называемом «расказачивании»…

— Мы о ней в Питере слышали, — кивнул комиссар.

— А теперь вот прислали. Не знаю, товарищи, не знаю. Красные казаки — ценная часть наших сил, дерутся хорошо. Как бы не оттолкнуть их, как бы не обидеть… а то начали уже отдельные ретивые головы всё в станицах отбирать. В Вешенской, в Мигулинской, в Еланской… хлеб отбирают, приказали сдать оружие… даже я понимаю, что казак скорее жену отдаст, чем с шашкой расстанется.

Жадов невесело кивнул.

— Да уж… наделают делов, напекут пирогов, только потом самим тошно. Ну да ничего, наше дело — беляков сперва остановить, а потом и обратно погнать. Погнать, да в синем море перетопить.

— Точно! — подхватил Егоров. — Именно перетопить! Архиверно, как говорит товарищ Ленин!..

— А ещё более архиверно будет заняться делом, — строгим учительским голосом сказала Ирина Ивановна, да настолько строгим, что и Егоров и Жадов разом умолкли, словно нашкодившие ученики. — Товарищ начальник округа, какие части будут обращены на формирование 15-ой стрелковой? Где они находятся? Каково их состояние? Что с материальной частью дивизии, особенно — артиллерийской?

Наступило молчание.

— Правильные вопросы задает мой начштаба, — откашлялся Жадов. — Так что с формированием дивизии?

Егоров порылся в бумагах.

— От товарища Троцкого поступало указание передать вам хорошие, надёжные части… которые не митингуют, а сражаются. Такие нам самим нужны! — он усмехнулся, но усмешка вышла невеселой. — Вот, пожалуйста. 1-ый Харьковский пролетарский полк, 1-ый рабочий полк Харьковского паровозного завода, 1-ый Краснопартизанский полк… Вот, товарищ Жадов, приказы им на включение в состав вашей дивизии. Артиллерия… есть в городском арсенале сколько-то трёхдюймовок, ничего более тяжёлого не имеется, его товарищ Антонов-Овсеенко сразу же забрал…

— А пулемёты? — перебила Ирина Ивановна.

— Только «максимов» десяток. Остальное выгребли. Ждём, когда подвезут с центральных складов.

— А почему все полки с номером «1»? Непорядок ведь.

— Они хоть и по призыву, но в основе своей добровольческие. Всем хочется номер один иметь.

— Пусть имеют. Лишь бы воевали.

— А вот этот, товарищ начдив Жадов, вам и предстоит обеспечить.

Красные «полки» оказались, как и предсказывала Ирина Ивановна, в лучшем случае неполными батальонами — от трехсот до семисот штыков. Мало было обученных пулемётчиков, почти совсем отсутствовали артиллеристы. Ну, а о телеграфистах и прочем и думать было нечего.

Жадов сорвал голос, выступая с зажигательными речами, ибо все «полки» немедля принимались митинговать. Нет, не то, чтобы они были против того, чтобы «белякам под дых дать»; просто как это — на фронт да без митинга? Всё равно, что щи без хлеба или чай без сахара.

Ирина Ивановна в сопровождении дюжины проверенных бойцов питерского батальона выбивала с харьковских складов положенное снабжение, продуктовое и вещевое довольствие. К Егорову потоком текли жалобы: «…сбив замки, погрузили и вывезли шинели прошлогоднего пошива…»; «забрали все сапоги и валенки»; «начштаба-15 получила неприкосновенный запас консервов».

После всего лишь четырёх дней подобной суеты 15-ая стрелковая дивизия в составе двух тысяч восьмисот штыков, при двенадцати орудиях и двадцати шести станковых пулемётах выступила на фронт.

Штаб Южфронта в Изюме напоминал осаждённую крепость. Забрали дом городского головы, обложили мешками с песком чуть не до самой крыши, перекрыли улицы, к нему ведущие, возвели баррикады не чета харьковским, не какие-то там бочки да телеги — нет, это были настоящие, достойные баррикады, а во дворах оборудованы пулемётные точки, и наготове конная батарея.

В отсутствии пропавшего в Юзовке Антонова-Овсеенко фронт возглавил Рудольф Сиверс — совсем молодой большевик, удачно командовавший во время октябрьского переворота, а до этого занимавшийся агитацией среди солдат запасных полков. Худое, почти что измождённое лицо со впалыми, точно после долгой голодовки, щеками, чёрные усы и холодный, не по годам жёсткий взгляд глубоко посаженных глаз.

— Здравствуйте, товарищи.

Рукопожатие его было твёрдым, голос — спокойным.

— Очень вы кстати. Как говорится, дорого яичко ко христову дню.

— Товарищ Егоров нам обрисовал текущий момент… — начал было комиссар, но Сиверс его перебил без малейшего стеснения.

— Егоров в Харькове сидит, подштанники солдатские считает на царских складах! Пишет в ЦК успокоительные донесения, мол, казаки на нашей стороне, всё хорошо!.. Тьфу, пропасть, расстрелял бы его, как последнюю контру!.. Даже контру, может, и не расстрелял бы, а к делу приставил, хоть окопы рыть, она контра, что с неё взять!..

— Товарищ Егоров имеет несомненные заслуги… — вступилась было Ирина Ивановна, но и её Сиверс прервал без всяких церемоний.

— Что он вам наговорил про обстановку на фронте? Небось вещал, что всё хорошо? Что успехи у контры «незначительные»?

— Нет. Как раз наоборот, сказал, что Южармия товарища Антонова-Овсеенко угодила в окружение под Юзовкой, с трудом и потерями вырвалась из кольца…

— Вырвалась из кольца!.. — с холодным бешенством прошипел Сиверс. — Вырвалась!.. Она почти вся в плену оказалась, её командарм пропал без вести, утрачена вся артиллерия, все пулемёты, три бронепоезда; белые после этого взяли Луганск, подошли к Славянску, угрожают Сватово и Старобельску. Конные части Улагая и Келлера наседают нам на фланги, пытаются выйти отсечь нам пути подвоза.

— Но наступление…

— Наступление!.. какое, к черту, наступление, я вынужден затыкать ударными дивизиями то одну дыру, то другую!.. Казаки ненадёжны, не желают далеко уходить от дома, несколько дезертиров мы уже расстреляли. В пехоте наблюдается известное шатание и упадок духа после «некоторых» успехов белых. Сплошной фронт мне удалось восстановить только самыми жесткими мерами, отводом слишком вырвавшихся вперёд частей, чтобы они не повторили судьбу Южармии. Пытаемся удержаться на Донце, но беляки его уже форсировали. Идут по правому берегу Айдара вдоль железной дороги, при поддержке бронепоездов. Их разъезды уже в Денежниково, это считаные версты до Старобельска. А мы завязли в центре, у Славянска и южнее. На нашем правом фланге дела не лучше. Там всё упёрлось в Днепр. Елисаветинск — их база, там бывший царь и вся царская камарилья. Екатеринослав тоже их, и хорошо укреплён; слава Богу, что наступать ещё и там у беляков сил нет, да и гетманцы из-за Днепра их покусывают.

— Какова же будет задача моей дивизии, товарищ комфронта?

— Ваша дивизия, товарищ Жадов, составит мой резерв. Я так понимаю, вы привезли с собой питерский батальон особого назначения? Верный, твёрдый, не испытывающий сомнений?

— Так точно.

— А остальные части?

— Харьковские рабочие полки.

— Это хорошо, что рабочие. Мужики из сел сражаться не желают, так и норовят расползтись по норам, — усы Сиверса аж передёрнулись от отвращения.

— Мы ж им землю дали! И волю! — искренне возмутился Жадов.

— Вот они и норовят в эту землю вцепиться. А сражаться за них пусть рабочие сражаются. Объясняешь этим увальням, что сейчас беляки придут, землю отберут — начинают плести, мол, у меня кум под Мелитополем, земля вся крестьянская…

— Откуда они могут знать, как там у «кума» под Мелитополем? — негромко осведомилась Ирина Ивановна. — Они ж далеко не все грамотные, да и почта едва ли доставляет письма через фронт.

— Вы удивитесь, товарищ Шульц, но связь есть. Туда-сюда через фронт шастают людишки, как есть шастают. Даже поезда ходят, вот до недавнего времени из Харькова в Елисаветинск ходили. Пока я не запретил безобразие это.

— Словно и нет никакой войны…

— Именно. Из Москвы до Киева добираются, до Одессы. В Крыму целый оркестр «бывших» собрался. И сеют у нас панику через засланцев своих, ведут агитацию, ведут умно, ничего не скажешь — мол, без царя не стоять России, царь землю и волю даёт, да по закону, и чтобы свобода торговли, и всё такое прочее. Да и деньги у них, сволочей, водятся — золотишко-то вывезти успели, проклятые. В мариупольский порт, разведка доносит, корабли заходят, с товарами, со снаряжением…

— Где же закупают?

— Да где могут! Старая-то Европа, она, на самом деле, за нас. Им, видать, царь-государь надоел хуже горькой редьки. Потому, как сообщают, оружие приходит из Италии, из Испании… этим вообще всё равно, кому продавать, лишь бы платили. Но это всё, товарищи, высокие материи, а нам пока что надо фронт удержать. Поэтому разворачивайте дивизию здесь, в Изюме. Будете моей «пожарной командой». Беляки хорошо используют железные дороги, держат резервы на узловых станциях, быстро перебрасывают куда нужно; вот и нам не худо бы поучиться…

Уточнив и выяснив всё, что требовалось, комиссар с Ириной Ивановной уже направились было к дверям, но тут Сиверс произнёс им вслед негромко:

— А директивку-то о расказачивании мы в действие приведём, ох, приведём… не понравится нагаечникам она, ох, не понравится, да!..

Ирина Ивановна обернулась было, но комиссар с неожиданной решимостью ухватил её за локоть.

— Директивы, само собой, надо исполнять.

— Не сомневаюсь, что ваша дивизия примет в этом самое деятельное участие, — усмехнулся Сиверс.

Ирина Ивановна зажмурилась.

Глава VII.3

Маленький уездный Изюм, городок на восемнадцать тысяч жителей, живший тихо и незаметно, теперь кипел. По железной дороге с севера шли эшелон за эшелоном; Рудольф Сиверс железной рукой наводил порядок в красных частях, не останавливаясь перед расстрелом «трусов и паникеров».

Прибывали подкрепления уже и из самой Москвы: рабочие полки с заводов Первопрестольной, из других мест, не исключая и саму столицу. К востоку от линии фронта, в области Войска Донского, красные войска занимали станицу за станицей; казаки настроены были, в общем, благожелательно, или, во всяком случае, нейтрально.

На самом фронте белые безуспешно попытались взять Старобельск, но туда была своевременно переброшена 44-ая дивизия, штурм захлебнулся, а при попытке конницы Улагая обойти город с востока на него в свою очередь навалились два казачьих полка. «Низовские» и «верховые» затеяли переговоры и митинги, без обиняков заявив офицерам, что, дескать, сами разберутся. Улагаю ничего не осталось, как отойти к главным силам.

Обе стороны пытались обойти фланги друг друга, растянутый фронт белых на западе, подле Екатеринослава так и манил нанести там рассекающий удар и Сиверс решил рискнуть. 41-ая, 42-ая и 12-ая дивизии были, елико возможно, пополнены, скрытно посажены в эшелоны и двинуты к Лозовой.

Десять тысяч штыков и сабель, почти сотня орудий, полдюжины бронепоездов были серьёзной силой. Разведка доносила, что фронт там у беляков с разрывами, занимают они только крупные сёла, никаких сплошных траншей с окопами, как в Донбассе, нет и в помине.

Под утро, пока ещё не истаяа январская ночь, красные перешли в наступление — без выстрелов, ориентируясь по разведённым в тылу большим кострам: если направление атаки оставалось правильным, костры створились, сливаясь в один.

Красноказачья конница обтекала спящие сёла, не встречая никакого сопротивления. Никто по ним не стрелял, и командиры прорывавшихся дивизий осмелели.

Двумя колоннами они двигались прямо на юг, кавалерия прошла полтора десятка вёрст, обогнав пехоту.

Головы обеих колонн слились на просторном, обширном открытом поле. Зимний рассвет наступал медленно, словно нехотя, но настрой у сотен людей в сёдлах был приподнятым — наступление шло успешно, без потерь, противник явно не то, что «захвачен врасплох», а попросту не подозревает о происходящем.

Впереди маячили крыши очередного села, тёмного и безмолвного. Судя по картам, такие же сёла располагались справа и слева, все эти бесчисленные Михайловки, Николаевки или Степановки, но их ещё скрывал рассветный сумрак.

А потом заговорила артиллерия.

Над головами поневоле сбившейся в кучу конницы лопнули шрапнели, куда более мощные фугасные снаряды взметнули к небесам столбы дыма, земля и снег встали на дыбы. Артиллерия била с закрытых позиций, по заранее пристрелянным координатам, и не было вблизи батарей, чтобы лихим наскоком ворваться на них, порубив орудийную прислугу.

Часть красной конницы, однако, не поддалась панике, а сделала единственно правильное — атаковала, бросилась вперёд, уходя из-под шрапнели вперёд, а не назад.

И тут оказалось, что окопы с траншеями у белых-таки вырыты. И заняты пехотой. И пулемёты расставлены, ленты в них заправлены, и номера готовы.

Падали кони, через головы их летели наездники. До окопов доскакали считанные единицы.

Но большая часть конных повернула назад, шрапнели преследовали их, корректировщики знали своё дело.

А ещё потом из-за домов вылетела уже белая конница — сводные эскадроны бывшей гвардейской кавалерии, армейцы, все, кто сохранил мужество сражаться. Они помчались следом, на свежих конях, линии их появились справа и слева, нацеливаясь на колонны красной пехоты, следовавшей за своими всадниками.

Командиры там, конечно, заподозрили неладное, и стали разворачиваться в цепи, ставить пулемёты, но потом и над их головами стала рваться шрапнель — во множестве.

Рабочие полки не дрогнули, не побежали. Упрямо цеплялись за пустую снежную целину, за обочины дороги, сбивались плечо к плечу и спина к спине. Но — сделать уже ничего не могли.

Кто не бежал, того находила шрапнель. Кто бежал, того настигала та же шрапнель или сабли белой конницы, в запалеона сама несла потери от своего же артиллерийского огня.

Разгром был полный.

Свежие части добровольческой армии двинулись следом, на плечах бегущих устремившись в прорыв.

— Вставайте, товарищ начдив, — Ирина Ивановна стучала в дверь комиссара Жадова. Единственная в Изюме гостиница была реквизировна штабом фронта под размещение командного состава. — Вставайте, время службу исполнять.

— Что, что там такое? — Жадов распахнул дверь, сообразил, что в кальсонах, страшно смутился, запрыгнул вглудь комнатенки, пытаясь хоть чем-то прикрыться.

— Прорыв под Екатеринославом. Наступление товарища Сиверса плохо кончилось. Я только что из штаба фронта. Добровольцы взяли Лозовую.

— Лозовую?! — охнул комиссар.

— Да. Нашу дивизию отправляют затыкать прорыв.

— Но… Ирина Ивановна… — Жадов понимал, что сейчас можно только так, официально и на «вы». — А вы-то как узнали?

— Дежурила в штабе, — она пожала плечами. — Приняла доклад вместе с оперативным дежурным. Хотя, конечно, никто его тут так не называет. Одевайтесь, товарищ начдив-пятнадцать.

Рудольф Сиверс был бледен, но спокоен.

— Ваша задача не дать белякам уйти далеко от Лозовой. Свяжите их боем. Они же как делают — сажают войска в эшелон, впереди бронепоезд и погнали. А у нас Полтава не прикрыта ничем. Там вообще никакой власти, ни нашей, ни гетманцев. На левом нашем фланге тоже заваруха — Улагай пошёл на Миллерово. У казаков в станицах по Дону опять контрреволюционные выступления, митинги, препятствуют продотрядам. На мешках с хлебом сидят, пока Москва, Питер, Урал — голодают. Директива о расказачивании пришла, а выполняют её слабо, вяло, без подлинно революционного духа!.. Ну ничего, дайте беляков остановить, я этим нагаечникам покажу, где раки зимуют — всех к ним отправлю, в Дон!

— Если Улагай атакует в направлении Миллерово, он же тем самым вам свой фланг подставил, — заметила Ирина Ивановна. — Атакуйте, не ждите, с такими, как Улагай нельзя отдавать инициативу.

— Сам знаю, — буркнул Сиверс. — Войска фронта растягиваются всё шире, не все подкрепления надёжны… начдив Жадов! Понятен ли вам боевой приказ?

— Так точно, товарищ комфронта, понятен.

— Исполняйте. Об обстановке докладывайте по телеграфу.

15-ая стрелковая дивизия, имея ядром своим неплохо обученный и крепко сколоченный питерский батальон, несколькими эшелонами прибыла в нагое полустепное пространство к северо-востоку от Лозовой. Здесь сплошным бесконечным ковром лежали поля, перемежавшиеся редкими рощами да руслами небольших речек. Зима стояла суровая, русла покрылись льдом. Перехватив двумя полками железнодорожные ветки, Полтавскую и Люботинску (а последний, считай, почти что пригород Харькова), Жадов отправил к окраинам Лозовой разведку.

— Странно… — Ирина Ивановна сидела верхом, прикладывая к глазам бинокль. Зимний день уже клонился к вечеру, над хатами у окраин Лозовой поднимались мирные дымки. — Неужели добровольцы ещё там? Им бы вперёд, а они встали.

— Выдохлись, гады, — в отличие от товарища Шульц, комиссар Жадов верхами ездить не умел. Городской, что с него взять. Ну, мы им покажем…

— Что же мы им в точности покажем? — холодно осведомилась Ирина Ивановна. — Где противник, мы не знаем. Начнём обстреливать мирное селение? Обычных пахарей? Да они после этого к белым побегут, только пятки засверкают.

— Что же предлагает мой начальник штаба?

— Начальник штаба предлагает дождаться разведки. Если белые в Лозовой — постараемся их обойти. Если они настолько глупы, что сидят в городке — могут оказаться в ловушке.

Разведка вернулась — двое бойцов из питерского батальона; перебивая друг друга, зачастили — мол, белые в Лозовой есть, видимо-невидимо, сидят по хатам, готовые к отпору. Особо не прячутся. Охранение выставлено, но для проформы, атаки явно не ждут.

Ирина Ивановна, бледная, но спокойная, сидя в седле, следила, как цепи рабочих полков приближаются к окраинам. Готовилась открыть огонь вся артиллерия дивизии; питерский батальон во главе с самим Жадовым заходил неприятелю в тыл.

Однако, стоило вспыхнуть стрельбе, как добровольцы начали отход. Масса конницы, рассеиваясь, потекла через поля, старательно обходя не успевший развернуться батальон (теперь, правда, именуемый для пущей важности «полком»). Белые вовсе не собирались драться насмерть за Лозовую.

С наступлением сумерек городок оказался полностью в руках красных. Конница белых ушла, не приняв боя…

— И это мне очень не нравится, — закончила Ирина Ивановна.

Они с Жадовым и начальниками полков сидели в жарко натопленном доме местного священника. Семейство батюшки спервоначала попытались просто выкинуть на мороз, но Жадов решительно воспротивился:

— Ещё чего вздумали, революцию позорить!..

— Так он же поп!

— Он, может, и поп, а дети его чем виноваты? Они родителей не выбирали, Сергеев! Оставь их в покое. Победим, тогда и станем с попами разбираться.

Сергеев, мрачный жилистый комполка, коренной харьковский рабочий, только скривился.

— Ты, начдив, поповье отродье тут не жалей. Контры они все, от мала до велика, я их семя поганое ненавижу, последние соки из народа тянули…

— Ты, Илья Ильич, грамоте где учился? — негромко спросила Ирина Ивановна.

— Где надо, — огрызнулся Сергеев.

— Не «где надо», а в церковно-приходской школе. Двухклассной. У попа. Четыре года отучился, получил похвальный лист. Из рук попа. С листом этим поступил в начальное училище при Императорском техническом общества. Окончил, стал учеником на паровозном заводе, потом станочником, а потом и мастером. Верно я говорю, товарищ Сергеев?

— Верно, — пробурчал тот. — Вижу, начдив, баба твоя в моем деле рылась?

Миг — и в лицо Сергееву уставилось черное дуло браунинга.

— Баба, значит? — спокойно спросила Ирина Ивановна. — Врешь, Сергеев. Сам знаешь, что врёшь, а всё равно. Ну, скажи ещё что-нибудь, чтобы я тебя могла без зазрения совести продырявить и в госпиталь отправить — отдохнуть и подумать над своим поведением.

— Зря ты так, Илья Ильич, — поддержал неожиданно товарища Шульц другой командир харьковского полка, немолодой, дородный и усатый Степан Петренко. — Ирина Ивановна товарищ правильный. Всё у неё в порядке, за всем доглядывает. Если б не она, выехали б мы из Харькова голозадыми, потому что интенданты ничего выдавать не хотели.

Насупленный Сергеев сидел злой, как чёрт.

— Вот что, товарищ комполка, — вдруг ровным голосом сказал Жадов, — за нарушение дисциплины я тебя от командования отстраняю. Пойдёшь в ротные. Себя проявишь, поймёшь, что к чему — поглядим тогда.

Сергеев дёрнулся, как от удара, рука его дёрнулась было к нагану… и замерла.

— Не дури, Илья Ильич, — заметила Ирина Ивановна. — И, надеюсь, все поймут, что никаких «баб» — чьих бы то ни было! — тут нет. А есть начштаба-15, в звании комполка^[27], четыре кубаря, как и у тебя. (Новое звание Ирине Ивановне и впрямь присвоили — совсем недавно, едва они с Жадовым оказались на фронте, ибо начштаба целой дивизии быть на должности командира батальона быть никак не могла). Так что давай-ка прекратим дуться, сердиться, а будем думать, как действовать дальше.

— Держать Лозовую надо, — Жадов вглядывался в карту.

— Именно. Мне не нравится это поспешное бегство белых. Слишком уж похоже на заманивание в огневой мешок, что они один раз уже успешно тут проделали.

— Осторожничаете, товарищ начальник штаба, — буркнул обиженный Сергеев. — А я так скажу — драпанули золотопогонники, поняли, что на шару нас не взять, а мы им вот-вот за спины зайдём. Наступать надо. Лозовую они оставили, да недалеко ушли. Гнать их надо, покуда можем! Наших, что драпанули, тоже в чувство привести — и вперёд!

— Дерзок ты, Илья Ильич, прямо-таки античный герой Македонский, — усмехнулся Жадов.

— А вот ругаться тут буржуйскими словами нечего, товарищ комдив, — пуще прежнего разошёлся Сергеев.

— Дурья башка, Александр Македонский — великий полководец был, от Греции до Индии с небольшим войском прошёл, всех победил, всё покорил. Вот и ты у нас такой же. Куда ты полезешь дуром? С пехотой на конницу? Ну и обойдут тебя, и изрубят со спины.

— Вот и правильно, — крякнул Петренко. — Мы своё дело сделали, дыру заткнули…

— Дыру в нужнике своём затыкай, — окрысился Сергеев. — А нам наступать надо! По-ленински, по-большевистски! Кончать эту контру!

— Если будешь лезть в воду, не зная броду, контра эта сама тебя кончит, — хладнокровно заметила Ирина Ивановна. — Советую, товарищ комдив, занять прочную оборону тут, в Лозовой. Вперёд отправить разведку. Определить, где противник. И тогда уже действовать.

Петренко кивнул, молчавший весь совет командир 1-го Краснопартизанского Павлюк тоже согласился, Сергеев — бывший уже начальник 1-го рабочего полка ХПЗ ничего не ответил.

— На том и порешим, — Жадов встал. — Слушай боевой приказ — занимай оборону, готовь разведку. Я с ними сам поговорю.

— Так у нас, выходит, дивизией начальник штаба-таки командует, — не сдержался Сергеев. — Что она говорит, то ты, начдив, и делаешь.

— Я тебя в ротные уже разжаловал, в рядовые захотел?

— А ты меня не пугай! Меня жандармы царские запугать не смогли, а уж ты — тем более!

И Сергеев, хлопнув дверью, почти что вылетел из избы.

— Ты, товарищ начдив, не серчай на Ильича нашего, — примирительно заговорил Петренко. — Из паровозников харьковских он у нас самый боевой, хлебом не корми, дай с контрой подраться!..

— Драться с умом надо, а не как после пьянки.

— Верно, товарищ начштаба, да только уж больно круто ты с Ильёй Ильичём, — Павлюк наконец заговори. — Вас к нас из Питера прислали, да только полки-то все харьковские, не надо б в нас плевать-то.

— А знаешь, Павлюк, почему беляки нам тут бока намяли, а? Потому что порядок у них и дисциплина. Расстрельная, конечно, но дисциплина! Приказ отдан — приказ исполняется! Без митингов и обсуждения! Всё, хорош базарить! Тоже мне, сорочинская ярмарка!

Командиры полков выходили, что Петренко, что Павлюк — покачивая головами.

Ирина Ивановна встала рядом с Жадовым:

— Вызови охрану. Наших, питерских. Арестуй Сергеева, пока не начался мятеж.

— Что-о?! Мятеж?

— Не «чтокай», а слушай! — рассердилась товарищ начштаба. — Это ж харьковская вольница, партизанщина! Они тут привыкли всё глоткой брать да на митингах орать. Не нравится кошевой атаман — долой его, да и нового выкликнем. Вызывай охрану. Два взвода, не меньше. И при пулемётах.

Жадов больше не возражал.

Вытащил только маузер и выбежал следом.

Ирина Ивановна почти без сил опустилась на лавку. Закрыла лицо ладонями, замерла так — и сидела, не шевелясь, пока в дверь осторожно постучалась дородная попадья, румяное доброе лицо, в руках — широкий платок.

— Можно, милая?

— Да, конечно, — Ирина Ивановна оторвала ладони от лица. — Простите, мы… простите, что мы…

— Возьмите-ка, — платок перекочевал Ирине Ивановне на плечи. — Вот сердцем чую — Господь смилостивился над нами, вас нам послал.

— Да о чём же вы, матушка…

— О том же, — строго сказала попадья. — Вижу, вижу, почему начальник ваш не дал нас на мороз выкинуть. Перед тобой, милая, ему стыдно было. Удержи его, сбереги, Христом-Богом молю. Не за ради него, хотя тоже вижу — сердце у него доброе. Но за всех, кого он не даст на мороз выгнать.

— Удержу, — словно через ком в горле ответила Ирина Ивановна. — Сберегу… насколько смогу.

Глава VIII.1

Фронт сгущался, подобно сказочному змею, набивая брюхо сотнями и тысячами людей. Огнистый червь, ненасытный горыныч, он требовал и требовал дани, но отнюдь не невинными девами (ими, впрочем, он тоже не брезговал). От Днепра до Дона почти строго с запада на восток тянулась черта, за которой — «враги». Враги с каждой из сторон.

Порыв Добровольческой армии медленно иссякал — красные слали с севера эшелон за эшелоном, серая пехота с красными косыми лентами на папахах вцеплялась в села и города, обращала в почти неприступные крепости здания заводов и паровозных депо, толстые стены добротной кирпичной кладки разбить могла лишь тяжёлая артиллерия, а трёхдюймовки лишь клевали, но обрушить кровлю у них получалось лишь изредка.

Лозовую конники Келлера оставили, но второй раз затянуть красных в огневой мешок не получилось. Так и толкались боками, но силы на стороне большевиков всё прибывали и прибывали, а вот Добровольческая армия числом прирастала, но далеко не столь быстро.

Государь перестал выпускать воззвания. Приказы военного командования ещё оформлялись Его именем, но все знали, что это уже пустая формальность. Царь был жив, была жива его семья, но Россия словно забывала о Нём, точно фальшивое отречение сделалось каким-то образом настоящим.

Медленно, но верно таяла золотая казна.

Черноморский флот сохранял верность. С разложившегося Балтийского на юг пробрался Александр Васильевич Колчак; получил контр-адмирала и, в нарушении всех традиций, назначен был командовать в Севастополе. Говорили, что Государю новоиспеченный адмирал, получая погоны с орлами, сказал: «Людей на флоте кормить от пуза и платить хорошо». Большевицких агитаторов арестовывали; ненадёжных списывали на берег; из отставок и бессрочных отпусков выдергивали старых кондукторов, соблазняя хорошим жалованьем и новыми привилегиями, почти уравнявшими их с офицерами; кормили и впрямь «от пуза».

Федор Солонов и рота александровцев шли из боя в бой, но ничего подобного взятия Юзовки уже не случалось. Красные оправились, начали давить — сперва отдельными отрядами, потом полками, а потом и дивизиями.

Февраль прошёл в «боях местного значения», линия фронта почти остановилась. Старбельск добровольцы-таки заняли, но это оказался их последний крупный успех. Подходили резервные дивизии красных, возглавляли их новоявленные «военспецы», то есть офицеры старой армии, а при них — «комиссары», следившие за… словом, следившие.

Ошибок, что совершил смелый, решительный, но горячий и безрассудный Антонов-Овсеенко, эти «военспецы» не повторяли. Нудно, скучно, без революционного огонька и пролетарской доблести принялись налаживать оборону; а где могли, стали и атаковать.

«Александровцы» стали ядром «пожарной команды» 1-го армейского корпуса (не достигавшего числом и обычной дивизии мирного времени). Возглавил отряд, само собой, Две Мишени; на бронелетучках отряд появлялся на угрожаемом участке фронта, затыкал дыру, останавливал прорыв, но…

Но войны обороной не выигрываются. Кроме лишь тех редких случаев, когда у наступающей стороны кончаются все и всяческие ресурсы.

От великий княжны письма приходили, хоть и редко. Тёплые, дружеские, но и сдержанные. Федор отвечал, как мог, стараясь тоже оставаться «в рамках», махнув рукой на все высокие материи и предоставив всё Господней воле.

В конце концов, это было проще всего. Проще всего тонуть в повседневности мелких боёв, становясь бывалым солдатом, и не думать — ни о Лизе Корабельниковой, ни о великой княжне, ни о родителях и сёстрах, о которых не было никаких вестей (хотя среди добровольцев то и дело появлялись бежавшие из Петербурга люди, контроль большевиков над передвижениями ещё не стал абсолютным).

Серый снег, дышащие гарью паровозы, теплушки, перегоны, станции — и каждый следующий день был похож на предыдущий.

Был ли то конец февраля? Или начало марта? Федор потерял счёт времени, хотя, как шутили кадеты (ибо формально до окончания корпуса им оставалось несколько месяцев, несмотря на погоны прапорщиков на плечах) — грех нарушить Великий пост им не грозил, ибо еда и так поневоле была постная.

…В тот вечер они остановились в брошенной хозяевами усадьбе. И деревня, и старый барский дом были давно оставлены, имущество вывезено — значит, порадовался про себя Федор, этой семье удалось спастись.

Правда, остался массивный рояль.

Александровцы сноровисто разбежались по комнатам, развели огонь. Хоть и старый, дом был каменным, достаточно прочным. Наверх отправились пулемётные команды.

А потом Петя Ниткин деловито, с видом, словно планировал это давным-давно, сел к инструменту.

Музыку он, как уверял всех товарищей, ненавидел с детства.

Но играть умел. Хотя, конечно, пальцы утрачивали ловкость и сноровку, они теперь слишком привыкли нажимать на спуск.

Простая мелодия.

«Эх, Петя, Петя. Допоешься когда-нибудь. Допрыгаешься с этими песнями оттуда…»

Но кадеты слушали. Песня нравилась, хотя, по меркам того времени, была слишком уж простой.

И — в эту ли ночь, во вчерашнюю или на прошлой неделе — кто знает? — Ирина Ивановна Шульц сидела у точно так же горящей печки, держа на коленях видавшую виды гитару, а вокруг в полумраке собрались бойцы их с комиссаром питерского батальона.

Пальцы Пети Ниткина нежно касались клавиш.

Ирина Ивановна перебирала струны.

Петя вскинул голову, оглядел своих.

Ирина Ивановна улыбалась.

— Закончили они оба.

Было ли это в один день или в разные? — неважно. Близко друг к другу, когда зима на изломе сменялась робким началом весны. Атаки красных становились всё смелее и осмысленнее, останавливать их удавалось, но вот продвигаться дальше — уже нет. «Идти на север» добровольцы больше не могли.

К западу, за Днепром, по-хозяйски устраивались «гетманцы», петлюровцы деятельно собирали «украйномовных», объявили об окончательном «непризнании большевистской власти», независимости, вступив в переговоры с Германией и Австро-Венгрией о военной помощи.

1 марта 1915 года первые немецкие эшелоны пересекли границу, двинувшись на Киев. Австрийские войска наступали на Одессу, хотя назвать это «наступлением» было невозможно — им никто не оказывал сопротивление.

Две недели спустя германский гарнизон появился в Киеве, и уже на следующий день кайзер объявил о признании «независимой Украинской державы»; признание сопровождалось территориальными уступками в пользу Центральных держав и Польши — чьё восстановление Германия признала также, правда, не уступив ни вершка бывших польских земель, полученных по разделам ещё восемнадцатого века.

Признала Германия также независимость Эстонии, Латвии и Литвы, каковые немедля заключили с Берлином союз.

Только после этого в Париже и Лондоне спохватились — во всяком случае, так это выглядело по газетным сообщениям. Получившая из рук Германии «свободу» Польша, Румыния, которой предложена была «Транснистрия» — земли от Прута до Днестра, Турция, уже давно сосредотачивавшая войска на российской границе в Закавказье, а теперь ещё и уходящая «под немцев» Прибалтика — джентльмены с Кинг Чарлз Стрит и месье с Кэ д’Орсэ^[28] сообразили, что дело плохо.

«Народный комиссар иностранных дел тов. Чичерин принял великобританского посланника г. Бьюкенена по просьбе последнего. Обсуждались проблемы двусторонних отношений, а также иные вопросы, представляющие взаимный интерес».

«…также принял французского посланника г. Палеолога…»

— Ишь, засуетились, — Петя Ниткин отложил «Правду». — Скажем спасибо красным, этой своей агитацией они нас снабжают исправно.

Федор кивнул. Большевицкие военлёты регулярно появлялись над позициями добровольцев, сбрасывая не только бомбы, но и листовки с газетами. Листовки, само собой, призывали переходить на сторону рабоче-крестьянской Красной армии, а газеты…

Вся александровская рота уже знала, что газеты надо собирать и приносить Пете Ниткину, «он разберется».

— Думаешь, признают?

— Признают, — кивнул Петя. — Иначе германцы их раскатают. Мир на востоке, удар на западе — так Пруссия в 1870-ом победила. А тут ещё и загребут ресурсы, к западу от Днепра — продовольствие и прочее…

— А это значит, что нам помогать они не станут.

— Не станут. Как раз напротив, помогут большевикам. Им нужна Россия, способная стать противовесом Центральным державам на континенте.

— Так погоди, большевики — они ж германские союзники, считай?

— Именно, — кивнул Петя. — Значит, надо их от этого союза оторвать. Перекупить, если кратко. Денег-то у Британской империи, пожалуй, поболее сыщется.

— В общем, все против нас, — вздохнул Фёдор.

— Как и там, — полушёпотом согласился Петя.

…Не унывал только Севка Воротников. Расти вверх он перестал (и так, верста коломентская, едва в двери проходил), зато начал вширь. Когда не было боёв, поднимал тяжести, мешки с песком, кирпичи, что попадёт под руку. Тренировался в боксе, по памяти да по книжкам, что носил с собой и берег пуще глаза. Всё у него было легко и просто, и, пока Федя Солонов мучился над письмами великой княжны Татианы, не есть ли эта переписка изменой Лизе Корабельниковой, с которой он, как ни крути, успел один раз почти по-настоящему поцеловаться, Севка гулял во-всю, и только пожимал плечами, глядя, как покрасневший Федор поспешно прячет изящные конвертики.

И именно Севка принёс вести, с которых началось если не всё, то многое.

… Они ввалились вдвоём — Севка, весь увешанный оружием, своим и чужим, и немолодой бородатый казак, вид имевший весьма расхристанный и помятый.

— Да уймись же ты, бисов сын! Чего пихаешь, я ж и так иду, а так навернусь, ещё и поднимать тебе меня придётся.

— Вот и шагай, краснюк, — сурово выговаривал Севка казаку, годившемуся ему в отцы, а то, быть может, даже и в деды.

— Какой я тебе краснюк, незнамь ты городская! К вам же шёл, за помочью!..

— За какой-такой «помочью», разведывать небось шёл!..

— Сева! Оставь. Чего ты разошёлся?

— А чего он!..

Федор и Петя встали. Александровская рота квартировала всё в том же поместье, где чудом уцелел рояль (рояль в брошенном имении — конечно, не загадочный «рояль в кустах», о коем частенько упоминал Ниткин, но зверь тоже редкий).

— Вот, Слон, привёл. Ты у нас умный с Ниткой, разбирайтесь. Пожрать есть чего? Полдня в охранении, брюхо аж сводит. Пёр дуром прямо на секрет наш. Думал, раз овраг запорошенный, так никто с конём его там и не заметит.

Бородатый казак сердито покосился на Воротникова.

— Дозвольте, господин прапорщик?

— Мы тут все прапорщики. С чем пожаловали, станичник?

Казак оглянулся на Воротников.

— Дозвольте скинуть?.. — и взялся за отворот замызганной пехотной шинели.

— Дозволяю, — сказал Федор.

Казак аккуратно снял шинель. Хоть и худая, а сложил он её аккуратно, с присущей его сословию бережливости. Под шинелью оказалась форма, чистая, отглаженная, словно на парад. На плечах — синие погоны, красная цифра «7», широкая серебристая полоса поперёк.

— 7-го Донского казачьего полка вахмистр Нефедов Михаил, — встав во фрунт, доложился казак. — От станицы Вёшенской пробираюсь. До вашего начальства, господин прапорщик.

— До начальства, вахмистр, это хорошо, — сказал Федор. — Только прежде нам скажите, с чем пускать-то? А то пустим, а окажется ерунда какая-то, мы же виноваты будем.

— Не ерунда, — подался вперёд вахмистр. — Станичники меня к вам послали, скачи, мол, Михайло Петрович, до добровольцев. И вот что расскажи — что прислали к нам тут большаки питерские всяческие комиссаров да продотрядовцев. Всякой твари по паре — и матросы, и эти, пролетарии, и иные. Ну и простой пехтуры нагнали.

— Так и что?

— Хлеб отбирают. Подчистую всё вывозят. Москва да Питер ихние голодают, грят. А мы тут, дескать, кулачествуем, на хлебушке сидим. Оружие сдавать велено. Кто позажиточнее — выселяют из домов, семейство — на холод. Землю тож забирают, скотину сводят.

— И у вас, вахмистр, забрали?

— У меня-то нет. Я ж низовской. 7-ой Донской полк — он Черкасского округа.

— А в Вешенской как оказались?

— Племянница у меня там. Сестрицева дочь. Батьку-то её, вишь, на японской войне убило, так я ей в отца место и стал. Ну, а потом взамуж выдали в края дальние… я-то погостить приехал, а тут такое… В общем, недоволен мир сильно. Слезли казачки с печей. Так-то всё бока отлёживали, а иные так и к красным подались. Наобещали с три короба, обманули казаков… они-то думали, только у бар всё отберут, а рядового казака не тронут… я-то свояку и грю, дурак, мол, не простят нам верности Государю, того, что бунтовать не давали, придут, мстить станут. Не верил, прости Господи… А тут ещё и батюшку нашего расстреляли, за «контрреволюционную пропаганду». Бешанов такой, с командой целой приехал, из ве-че-ка, говорят. Вот он и расстрелял. Молодой, да из ранних, видать. Лютует.

— Бешанов? — аж подскочили Петя с Федором.

— Ну да, господа прапорщики. Вижу, знаком он вам?

— Знаком, ой, как знаком, — сквозь зубы процедил Федор. — Если это тот самый, конечно. Как звать-то вашего?

— Иосиф.

Федор и Петя переглянулись.

— Он самый, — сказали хором.

— В общем, потребна нам, казакам, помочь. Потому как невмоготу совсем стало. Не одного казака через фронт к его царскому величеству отправили. Кто-нибудь да и дойдёт.

— Что ж, вахмистр, — Федор поднялся. — Дело ваше и впрямь срочное. Провожатых вам дам, да и с Богом. Отужинайте с нами, хотя из еды — один хлеб. Но есть.

Казак ухмыльнулся.

— Спасибо на добром слове, господин прапорщик. За честь спасибо. Что с хлебом у вас не очень, догадываюсь. Потому и захватил с собой… вот, угощайтесь.

Добрый шмат сала, круг домашней колбасы — всё это исчезало с поистине «второй космической скоростью», как непонятно для всех, кроме Федора, выражался Петя Ниткин.

— Казаки-то воевать не шибко хотят, — рассказывал вахмистр. — Ни за красных, ни за белых.

— А за государя? За Россию?

Нефедов замешкался.

— Я-то государю верен. Я-то на присягу не плевал, как некоторые. А вот те, которые молодые, дурные… им-то головы и заплели. В уши напели. Что добро барское теперь их, только руку протяни. Ну и… ну и бабы барские тож. Вот их и перекосило. Но теперь-то одумались, хоть и поздно. Ну и что батюшку нашего порешили… лютуют. Девок портят. Не все, конечное дело, врать не буду. Те, которые мобилизованные, от сохи, те отворачиваются, крестятся, видно, что не по нутру им пока ещё злодейства. Да вот беда, злодейству-то быстро учат. Ревкомы учинили, революционные комитеты то есть. Вот от них да от продотрядовцев самая беда-то и идёт. Так что вы уж, господа прапорщики, смекайте — помочь нам оказать надо, коль не хотите, чтобы весь Дон за большевиками пошёл.

— Так как же он за ними пойдёт, — терпеливо спросил дотошный Ниткин, — если большевики вас обижают, разоряют, грабят, вывозят хлеб, отбирают оружие, бесчестят, расстреляли священника?

— Да вот так и пойдёт, — сердито отвечал казак. — Безголовый пошёл народишко, злой. Все думают — это не про меня. Это я, коль чего, в продотрядовцы запишусь. Иные и записываются… эх, ребятки, уж простите старика, молоды вы совсем, хоть и прапорщики…

Глава VIII.2

Вахмистр Михайло Петрович вскоре уехал в ночь в двумя провожатыми; Севка Воротников вернул всё отобранное было оружие. В темноте какие-то особо отчаянные из красных устроили «поиск», перестреливались с боевым охранением александровцев; надо было не думать, не рассуждать, а стрелять, чем Федор Солонов и занялся не без чувства облегчения — от мыслей становилось совсем плохо.

— Слушайте, товарищ начдив-15, новый боевой приказ. Немедленно грузите дивизию.

— Есть, товарищ командующий, — комиссар Жадов сумел-таки выучить военный язык и владел им теперь вполне свободно. — Куда нас перебрасывают?

— На восток. На тихий Дон. Который теперь, увы, совсем не тихий.

— К Вешенской? — негромко спросила Ирина Ивановна, словно уже зная ответ.

Сиверс кивнул.

— Дело там дрянь, — сказал откровенно. — Казаки взбунтовались. Само собой, прежде всего богатеи, зажиточные… казачью бедноту запугали, обманули… у этих нагаечников был шанс искупить свою вину перед трудовым народом, сдать хлеб, сдать оружие, вступить в Красную армию… а они, контра этакая, бунтовать вздумали!.. Прав, тысячу раз прав ЦК был, жаль только, запоздала его директива о расказачивании, надо было это делать, пока царь со своей камарильей сопли в Елисаветинске на кулак наматывали, рыдая по дворцам своим да богатствам. Ну да ничего. Фронт встал, мы хоть и давим, но пока не прорвались; противник наступать не пытается, так что дивизию твою, Жадов, я отправляю на Дон. Донской ревком просит о помощи, контрреволюционный мятеж надо давить. Тем более, что дивизия у тебя хорошая, надёжная, пролетарская. Рабочий люд нагаечников ой как не любит, на куски рвать станет, только команду дай.

— А регулярные части Донревкома что ж, ненадёжны, выходит? — прежним тихим голосом осведомилась товарищ Шульц.

Сиверс недовольно дёрнул усом.

— Всё-то вы знаете, дорогая товарищ Ирина Ивановна… ненадёжны, да. Мужики мобилизованные, бар они ненавидят, а вот в казаках, особенно в бедноте казаческой видят таких же, как они сами, пахарей. Вот и колеблются. А мы с вами колебаться не должны. И рабочая дивизия, харьковский пролетариат, должна быть готова исполнить любой приказ. В том числе и разоружить, если надо, выказывающие отсутствие твёрдости полки. Никаких митингов! Никаких речей! Железная дисциплина и беспощадность к врагам рабочего класса! Эх, жаль, сам поехать не могу. Просился — ЦК не отпустил. Так что, — левый ус его пополз вниз, лицо перекосилось в гримасе, словно маска в дурном кукольном балагане, — придётся вам и за меня постараться, товарищи Жадов и Шульц.

— Слушаюсь, — молодцевато отватил комиссар, Ирина Ивановна промолчала.

В полках известие встретили радостно. Рудольф Сиверс был прав — «нагаечников» рабочие ненавидели едва ли не больше, чем «золотопогонников».

Из Изюма через Харьков проследовали на Калач. Железные дороги, столь густо оплетшие Донбасс, Область Всевеликого войска Донского обходили стороной.

От Калача двинулись пешим порядком — в череде других частей, конных и пеших, направлявшихся на подавление «белоказачьего мятежа», как это называли газеты. Шли весело. Февраль миновал, фронт медленно-медленно, но продавливался к югу, добровольцы отдавали версту здесь, полверсты там, и в штабе Южфронта не сомневались, что до победы — рукой подать. Ещё одно усилие, другое — и клятые «золотопогонники» побегут, не выдержав пролетарского напора.

И уже за Калачом дивизию нагнали два совершенно не похожих друг на друга человека. Непохожих, хотя посланы были одними и теми же инстанциями.

— … Товарищ Шульц! Ирина Ивановна! Vi tsufridn ikh bin!^[29] Товарищ Жадов!..

— Яша! Товарищ Апфельберг! — ахнула Ирина Ивановна. — Какими судьбами?

Яша Апфельберг, начальник отдела печати в ВЧК (хотя теперь, скорее всего, уже «бывший начальник», широко улыбался с саней, размахивая руками. Был он в добротном полушубке, добротных валенках, с кобурой на поясе, правда, видно было, что оружие носить он не умел и привычки к нему не было.

— Ах, Ирина Ивановна, Ирина Ивановна! — Яша галантно расшаркался прямо среди растоптанного грязного снега, поцеловал товарищу Шульц руку (чем вызвал, мягко говоря, неласковый взгляд комиссара). — Ну что там за жизнь, в этом Питере? «Вена» закрылась. Из газет выходят только «Правда», «Известия», ну и ещё пара городских, так там одно и то же. Отделу печати делать нечего, работать не с чем и не с кем. Скучно мне стало в столице, дела хочется!.. Пошёл к товарищу Ягоде, попросился на фронт. Генрих Григорьевич — к Льву Давидовичу; товарищ Троцкий собственноручно резолюцию начертали — «разрешаю». Я в военное министер… то есть в военный наркомат. Там спрашивают — куда хотите? Я им, про вас памятуя — если можно, товарищи, то в пятнадцатую стрелковую. Отлично, говорят, там как раз нужен зам начдива по политической части. То есть теперь это я у вас комиссаром буду, Миша.

— Комиссар у комиссара, — улыбнулась Ирина Ивановна.

— Что-то в этом роде, — разулыбался Яша. — Вообще-то нужна нам фронтовая газета, чтобы бойцы не от баб базарных все новости узнавали, а от нас, из проверенного источника.

— Отличная идея, — согласилась товарищ Шульц. — Вот только где мы возьмём…

— А я уже всё достал! — жизнерадостно сообщил Яков. — Походная типография гвардейского корпуса, в превосходном состоянии, vos gelt iz felndik^[30]! Только… — он вдруг слегка приуныл, — ехал тут со мной из Питера ещё один типчик… тоже по вашу душу, в вашу дивизию… да я его опередил. Мрачный очень типчик. Я бы с ним в «Вене» за один столик не сел. Ну да ничего, живы будем — не помрём, всех одолеем!..

На последнем привале перед «фронтом» — в селе Новая Криуша — штаб дивизии догнал и ещё один человек. И тоже из Питера.

Был он худощав до такой степени, что казался измождённым. И носил он, в отличие от жизнерадостного и щеголеватого Яши, не полушубок, а старую солдатскую шинель, видавшую виды, кое-где с подпалинами от походных костров.

— Штокштейн, — представился он, протягивая сухую, но крепкую ладонь. — Эммануил Штокштейн, прислан в дивизию для образования при штабе её особого отдела. Вот мой мандат, подписан лично Львом Давидовичем.

Сидели они в избе, село до предела заполнили войска, и даже для штаба дивизии свободный угол едва нашёлся. Жадов при свете коптилки внимательно изучил протянутый мандат, передал Ирине Ивановне.

— Что ж это за «особый отдел» такой будет? Что ввели его особым приказом — прочитал в мандате вашем. Но то — бумага; а на деле как?

— А на деле, — без улыбки сказал Штокштейн, — это прежде всего борьба с вражеской агентурой, белогвардейскими шпионами, саботажниками, вредителями и прочим контрреволюционным элементом. В армию, как вы знаете, влилось немало бывших офицеров старого режима. Меры по привлечению военспецов оказались весьма эффективны… но вот преданность этих кадров делу революции вызывает у ЦК партии и всех думающих большевиков обоснованные сомнения. Если товарищ комиссар, — кивок на Яшу Апфельберга, — должен следить за моральным состоянием бойцов и командиров, не допуская отклонений от линии партии, то особый отдел должен обеспечить абсолютную верность всех привлечённых, помимо задач борьбы со шпионажем, о чём я уже говорил.

— У нас военспецов этих ваших нет, — нахмурился Жадов. — Я вот — питерский рабочий, товарищ Шульц — учительница. Командиры моих полков — харьковский пролетариат, как и остальной личный состав, кроме того бата… то есть полка, что прибыл с нами из столицы. Бывших офицеров в наличии не имеется.

— И очень плохо, что не имеется, кстати, — с ледяным спокойствием сказал Штокштейн. — Громадное большинство наших последних успехов связаны именно с грамотными действиями соответствующим образом мотивированных военспецов.

— Каким же образом они «мотивированы», товарищ Штокшейн? И, кстати, как вас по отчеству?

— Иоганнович, — холодно ответил тот. — Мы из немцев, как и вы, товарищ Шульц, как я понимаю. А как военспецы мотивированы… многие служат за паёк, другой работы им не предоставляется. У иных же семьи в заложниках. Не у всех, конечно. Но у известного числа. Угроза, как известно, зачастую сильнее её осуществления. Все знают, что их родные и близкие могут оказаться… там же, где уже оказались другие. Действует, поверьте, очень хорошо.

Наступило молчание.

— Для исполнения полученных директив, — очень официально продолжил Штокштейн, — вам необходимо выделить мне в подчинение взвод толковых бойцов. Политически грамотных, не подверженных колебаниям.

— Хорошо, — Жадов не смотрел в глаза собеседнику, только на его рукав, где красовалась одинокая красная звезда.

— Что ж вы на мои знаки различия так глядите, товарищ начдив? — усмехнулся Эммануил Иоганнович. — Небось спросить хотите, отчего я звезду не спорол, как иные мои не слишком твёрдые в убеждениях товарищи?

— Нет. Ничего спрашивать не хочу, — отрезал Жадов, однако Штокштейн его словно не слышал:

— Да, беляки зверствуют, комиссаров в плен не берут, или убивают на месте, или замучивают. Вот вы, товарищ Апфельберг, кстати, вы свою-то звёздочку не спороли? На месте, нет?..

Яша оскорблённо потряс левой рукой: комиссарская звезда красовалась, где положено.

— И не надо меня в трусости тут обвинять с порога! — бросил он негодующе.

Штокштейн пожал плечами.

— Иные мне объясняли, что главное, мол, дело делать и убеждённость в сознании иметь, а знаки различия, дескать, «нас выдают» и «врагу работу облегчают». А я так скажу — бойцы видеть должны, что мы, настоящие большевики, ни мук, ни смерти от рук белой сволочи не боимся. Тогда и вера нашим словам будет. А вот вы, товарищ Жадов, вы-то звезду не носите, как я погляжу…

— А я никогда «комиссаром» в этом смысле и не был, — покраснел Жадов. — Я батальоном командовал. Название должности такое было, да. Но и только. Я и звезду-то никогда не получал!

— Я могу поделиться, — усмехнулся Штокштейн. — Как удачно, что у меня с собой запас!

— Прекратите, Шток-как вас там! — вдруг вышел из себя Яша. — Прекратите эти дурацкие провокации! Вы ещё предложите каждому бойцу на себя звезду нацепить! Так она у них и так есть, на фуражке или на шапке! Все мы тут — комиссары! Все — большевики! Все за народное счастье бьёмся, себя не жалея!

— Вот особенно вы в «Вене» себя не жалели, товарищ Апфельберг…

И тут Яша, интеллигентнейший и образованнейший Яков Апфельберг, окончивший с золотой медалью Царскосельскую Императорскую мужскую Николаевскую гимназию, ту самую, где директорствовал Иннокентий Анненский, где учился Гумилев — Яша вдруг сгрёб Штокштейна за грудки, рванул на себя с такой силой, что едва не опрокинул на пол.

— Ты сюда зачем явился? Крамолу искать?! Контру выводить?! Шпионов белых ищи, поц! Или решил, что управы на тебя нет?!

Штокштейн попытался вырваться, но куда там! Яша прижал его с силой поистине шлемоблещущего Гектора.

— Довольно, товарищи, — вдруг холодно сказала Ирина Ивановна. — Товарищ Апфельберг прав — все мы тут комиссары, все большевики и все за народное счастье боремся. И товарищ Штокштейн тоже прав — шпионы и саботажники нам тут не нужны. Давайте каждый будет своё дело делать, а не жертвенностью меряться. Du bist kein Mädchen mit Nervenzusammenbruch, oder^[31], Эммануил Иоганнович?

Яша нехотя отпустил Штокштейна. Тот фыркнул, одернул китель.

— Нервы, товарищ Апфельберг, лечить надо. Могу посоветовать и в Петербурге, и в Москве хороших врачей…

— На основании собственного опыта? — прошипел Яша.

— Хватит! — Жадов стукнул кулаком по столу. — Взвода я вам, товарищ Штокштейн, не дам. Вся дивизия чуть больше трёх тысяч штыков, каждый боец на счету. Шпионов приехали искать? — вот и ищите. А воевать нам не мешайте. Хватило дураков, что на ровном месте казачий мятеж устроили…^[32].

Ирина Ивановна чувствительно пнула Жадова под столом.

— Казачество является контрреволюционным сословием, — невозмутимо заявил Штокштайн, — и в качесте такового должно быть ликвидировано.

— Да у нас полно казаков, хорошо сражаются, храбро!

— Это пока «кадеты» с «золотопогонниками» по их землям шастают, — возразил особист. — Тут казаки нам готовы помочь. Но что потом-то? Что они хотят, казачки эти, вы знаете, нет?

— Как все люди, — не уступал Жадов. — Мира. Счастья. Свободы. Достатка. Чтобы землю свою пахать, детей растить.

— А! Вот тут-то собака и зарыта, дорогой начдив-15. Что такое «своя земля»?

— Как это? — опешил комиссар. — Своя земля — это своя земля! Вековая мечта крестьянская! На своей земле, на себя работать, а не на барина!

— А товарищ Ленин нас учит, что крестьянская среда — мелкобуржуазна и постоянно будет из себя выделять буржуазию среднюю, а потом — и крупную. Сперва — миллионы, десятки миллионов мелких хозяйчиков, потом сотни тысяч средних… а потом появятся и крупные. Дай крестьянину распоряжаться землёй, покупать и продавать — глазом не успеем моргнуть, как увидим новых помещиков, кто землю у бедного соседа скупит.

— Товарищ Ленин несколько не так об этом пишет… — горячо запротестовал Жадов, однако Штокштейн лишь отмахнулся.

— Я знаю. Не надо приводить цитаты. Но диалектически — я прав. Свойство капитала — непрерывно стремиться к самоувеличению, любой ценой и безо всякой цели. Мелкие хозяйчики неизбежно разделятся. Кто-то разбогатеет, кто-то разорится. Разбогатевшие захватят земли обедневших, а их самих превратят в батраков.

— Так и что ж тогда?

— Вы не читали труды Владимира Ильича о кооперации?

— Кооперация — это хорошо, — вступила Ирина Ивановна. — Но она и так есть. И при царском режиме. Мелкие хозяйчики, как вы выразились, товарищ Штокштейн, объединялись — по самым разным направлениям…

— Это не настоящая кооперация. Настоящая — это когда никакой частной земли, никакого лоскутья наделов, а большие поля, обрабатываемые коллективно, сообща! И не лошадьми, а мощными тракторами! Слыхали о таких?

— Слыхали, слыхали, — отмахнулся Жадов. — Только я вот смекаю, что первое дело — это люди. А трактора — уже потом.

— Аполитично рассуждаете, товарищ начдив! Аполитично!

— Неважно, как рассуждаю. А только учти, Штокштейн, я тебе тут хватать кого ни попадя не дам. И можешь на меня жаловаться, хоть самому Льву Давидовичу. Или Владимиру Ильичу.

Несколько мгновений Штокштейн глядел на Жадова не мигая, словно неживой.

— Глуп ты, как я погляжу, — сказал он наконец, даже с оттенком некоей жалости. — На Льва Давидовича тут хвост задрал, а того не понимаешь, что одного слова товарища Троцкого хватит, чтобы тебя враз — и к стенке. И тебя, и всю твою дивизию.

Глава VIII.3

— К стенке — это да, это у нас умеют, — не испугался Жадов. — Вот как с беляками управимся, тогда и разбираться со мной станешь. А пока чтоделом своим займись, шпионов лови. Но и только.

Штокштейн поднялся, пожал плечами.

— Глуп ты, — повторил он, словно надеясь, что на сей раз Жадов-таки потеряет терпение, но тот и бровью не повёл. Яша Апфельберг — тот весь кипел и мало что не подпрыгивал, Ирина Ивановна сидела бледная, как снег, и неподвижная, как снежная же статуя, пряча руки под столом. Особист на прощание фыркнул, хмыкнул, накинул шинель и пошёл прочь из избы, не сказав более ни слова.

Трудно даже измыслить для солдата что-то хуже и злее отступления. Уходишь, оставляешь врагу своё, кровное, или, во всяком случае, то, что считаешь таковым. Но ещё, как оказалось, тяжелее сидеть в обороне, и каждый день узнавать, что соседи справа или слева хоть и немного, но подались назад, а потом ещё и ещё, и вдруг оказывается, что твой отряд, не отступивший ни на шаг — в полукольце, и начальство велит отступать; и вот ожидание этого проклятого приказа, как понял Федор, куда хуже самого отступления.

Казалось, и не наступали они никогда на Юзовку, не брали город лихой атакой, не захватывали в плен самого командарма Южной революционной — а всегда сидели вот так на позициях, перестреливаясь с неприятелем, да перекидываясь с ним снарядами — да время от времени ходили в короткие фланговые атаки, когда соседи справа и слева начинали проседать, подаваться назад. Александровцы ударяли, отбрасывали врага — благодаря выучке и трезвому расчёту. Но сколько ещё могло так продолжаться?..

Вахмистр Нефедов уехал, канул в неведомость, и кадеты стали про него забывать; однако пять дней спустя Две Мишени привёз строгий приказ — с позиций сняться, передать её 2-ом офицерскому полку, самим же скорым маршем двигаться к железной дороге, грузиться в эшелон.

Впервые за всё время войны боевые части Александровского корпуса собрались все вместе — все три старших роты. Четвертую, с четырнадцатилетними подростками на фронт всё-таки не пускали.

А потом прозвучало — Миллерово.

Слово сорвалось, запорхало дивной бабочкой, предвестницей ещё далекого лета.

…Миллерово не так давно заняли всадники Улагая. Удары по их открытым флангам ничего не дали красным — улагаевская конница сама контратаковала, устраивала засады, и продержалась, покуда к Миллерово не подошла пехота Дроздовского полка во главе с самим Михаилом Гордеевичем. Город белые удержали, оттеснив красных от железной дороги на Луганск. Именно там, в Миллерово, находился сейчас правый фланг Добровольческой армии; красные пытались его обойти, но так и не смогли переправиться крупными силами в нижнем течении Донца до его слияния с Доном, а на левом берегу Дона-батюшки их силы ещё только разворачивались. Конечно, понимал Федор, начни большевики наступление вдоль восходного донского берега и добровольцам придётся туго — не будет иного выхода, кроме как снимать войска из Донбасса.

Приходили известия и из Царицына, что там собираются крупные силы красных, прибывающие по Волге пароходами и перебрасываемые эшелонами с севера. Астрахань оставалась в их руках, а от уральских казаков вестей не было.

Но сейчас они все собирались в Миллерово: кадеты-александровцы, дроздовцы, келлеровцы, улагаевцы, марковский ударный полк, корниловцы, алексеевцы… Кубанские казачьи части, небольшие числом, но зато истинно добровольческие, мобилизацию там провести так и не удалось. Нижнедонские полки, сохранившие верность Государю, сводный лейб-гвардии казачий атаманский полк — вчерашние соперники ныне стояли плечом к плечу; сводно-гвардейский конный полк, сводно-гвардейский пехотный полк — лучшие из лучших, добравшихся с императором до Елисаветинска или достигшие Ростова уже после.

Мартовский снег уже осел, напитался влагой, дороги размокли, обернувшись поистине «направлениями»; в распутицу наступать трудно.

Красные пикеты располагались в версте к северу от окраин Миллерово, и настоящую оборону тут только начали выстраивать, но успели уже немало, как докладывали военлёты. Окопы и траншеи, колючую проволоку вот не завезли пока, видать, и на бездонные армейские склады центральных округов начали показывать дно.

Александровцы шагали сырым холодным рассветом, на сапоги липля тяжёлая грязь, словно сама земля не желала отпускать их от себя. Остановись, мол, куда лезешь, мальчишка, тебе ведь жить да жить!..

Но они шагали. Первой роте везло — потери оставались «на приемлемом уровне», как угрюмо выразился Петя Ниткин.

К фронту их перебросили в последнюю ночь. Зарю встретили на подступах к позиции, а с первыми лучами солнца заговорили орудия добровольцев.

Сорвались с место бронепоезда, двинулись по уходящей на север ветке, щедро рассыпая снаряды по окрестностям. Серое пространство вокруг, с чёрными росчерками понатыканных тут и там деревьев, заполнялось разрывами, они начали свой пляс; к ним присоединились пушистые клубы рвущихся шрапнелей. Между рельсовым путём и речкой Глубокой, где тянулись окопы и траншеи красных, где гулял артиллерийский огонь, всё, казалось, вмиг замерло, исчезло, умерло; правда, Федор Солонов отлично знал, сколь обманчиво это впечатление. Никакой артиллерийский огонь не уничтожит всё; как только он стихнет, уцелевшие вылезут из нор, кому повезло — из полузаваленных блиндажей, поставят пулемёты, и…

Александровцы вновь оказались в железном чреве бронепоезда, набитого людьми до предела и даже больше, только что не висели на подножках. План был рискован, но и успех в случае удачи сулил немалый.

Слева от железной дороги разворачивалась конница, броневагон обогнал рассыпной строй всадников, кони шли мерно, шагом, сберегая силы. Справа от рельсового пути встали пехотные цепи, редкие на первый взгляд, пока работала артиллерия, надлежало приблизиться к окопав врага.

Ведущая на север от Миллерово железная колея оказалась не разобрана и даже не завалена. Очевидно, красное командование не верило, что «беляки» бросят на прорыв драгоценные свои бронепоезда, могущие стать лёгкой добычей артиллерии или даже просто повреждённого пути.

Однако «беляки» рискнули.

Шрапнель разорвалась невдалеке, град её пуль забарабанил по бронированной крыше и стенам вагона, затем ещё, рядом с путями ударила граната, в свою очередь осыпав поезд осколками, а Федор Солонов прижимал к себе верную, как смерть, «фёдоровку» и молился, чтобы всё скорее бы началось и скорее б закончилось.

Бронепоезд тормозил, двери вагонов распахивались, ударный отряд — дроздовцы и александровцы — горохом посыпались вниз. Они прорвались вглубь красных позиций, и сейчас заходили противнику со спины.

Здесь мелькнули составленные в круг санитарные повозки с большими красными крестами в белых кругах, раненые сидели и лежали в этом импровизированном лазарете; какой-то дроздовец вдруг истерично захохотал, завыл что-то вроде «это за сестрёнку!» — и принялся палить по повозкам. Расставив руки крестом, к нему метнулась женщина в окровавленном переднике и головной повязке сестры милосердия — дроздовец выстрелил ей прямо в сердце.

Две Мишени опоздал буквально на миг — его шашка опустилась плашмя на затылок стрелявшего и тот ткнулся лицом в мокрый посеревший снег.

Перемешавшись, цепи александровцев и дроздовцев набегали с тыла на главную позицию красных, с фронта наседали другие части добровольцев, но красные не побежали. Вернее, побежали — к реке — считанные единицы, все — в солдатских шинелях. А навстречу добровольцам из окопов грянули злые частые залпы, уже можно было различить чёрные бушлаты защитников.

Федору везло на революционных матросов.

Где-то справа застрочил пулемёт, и цепь александровцев дружно, без команды, немедленно залегла, повторяя тысячу раз на учениях повторённый маневр.

Страх никогда не оставляет тебя в атаке, это ложь, что «азарт боя» вытесняет всё, Федору было страшно. Страх, однако, можно заглушить — и его заглушила «фёдоровка», выплёвывая пулю за пулей туда, где ожил пулемёт красных.

Трудно сказать, Федору ли повезло зацепить первого номера расчёта, но пулемёт вдруг заглох, а в следующий миг Две Мишени уже упруго вскочил на ноги.

Дроздовцы первыми ворвались в окопы, кто-то из красных поднимал руки, но только солдаты. Матросы не сдавались, как не сдавались они и в Юзовке.

Воротников, рыча, спрыгнул в траншею, его «гочкис», с которым Севка не расставался даже ночью, плеснул огнём, опрокидывая людей в чёрных бушлатах, бросившихся на него со штыками наперевес — видать, расстреляли все патроны в магазине.

И потом как-то сразу всё стихло — правда, пришлось вместе со вменяемыми дроздовцами останавливать несколько их сотоварищей, потерявших голову и искавших мести — порывались добить раненых и расстрелять пленных.

Пленных, впрочем, было немного. Матросы погибли все, ни один не отступил; десятка два людей в солдатских шинелях потерянно топтались, высоко подняв безоружные руки. Одного, явно раненого, поддерживало двое.

… — «Первый отдельный отряд имени мировой революции», — прочёл Две Мишени на подобранном знамени. Знаменосец лежал тут же, с разрубленной головой — древко он не выпустил даже мёртвым, пальцы пришлось разжимать.

— Эй, твоё благородие! — зло бросил один из тех, что держали раненого. — Дай хоть бинт, перевязать! Кровью ж изойдёт!..

Солдат глядел смело, хотя его и самого попятнало.

Подошёл офицер-дроздовец, подпоручик, в правой руке шашка, в левой — наган. Амбидекстер.

Подошёл офицер-дроздовец, подпоручик, в правой руке шашка, в левой — наган. Амбидекстер. Спрятал револьвер в кобуру, извлёк из полевой сумки бинт, протянул пленному. Прищурившись, взглянул на раненого. Резким движением задрал тому левый рукав шинели.

— Храбре-ец… — протянул дроздовец с неопределённым выражением. — Звезду так и не снял…

На левом рукаве потемневшего от крови кителя красовалась комиссарская звезда.

— Оставьте его, подпоручик, — резко приказал Две Мишени. — Отойдите в…

Дроздовец обернулся. На губах его играла улыбка, которую так и хотелось назвать «безумной».

— А вас, полковник, никто не спрашивает, — безмятежно сообщил он и вдруг, развернувшись, с плеча рубанул пленного комиссара. Тот вскрикнул, высоко, тонко, с предсмертной мукой, упал, кровь смешивалась с талым снегом.

— Арестовать! — гаркнул Две Мишени. — За военное преступление — убийство пленного!

— Валяй, арестовывай, полковник… — дроздовца шатало, он словно опьянел враз. — А только родных наших не вернёшь… сестру Сашке Фролову не вернёшь… Сергею Рыльскому мать с отцом… комиссаров я убивал и убивать буду, полковник!

Севка Воротников молча вынул из руки подпоручика шашку. Федор забрал кобуру с револьвером.

Дроздовец не сопротивлялся, лишь шатался пьяным.

— Не слыхал про Харьковское че-ка, полковник?.. У Фролова сестра туда попала… и уже не вышла… Ну, арестовал?.. Ничего, Михаил Гордеевич прискачет, разберется…

— Увести! — рыкнул на кадетов Две Мишени. До ответов подпоручику он не унизился.

Воротников хлопнул дроздовца по плечу и тот пошёл, механически, словно до сих пор не понимая, что же случилось.

Две Мишени повернулся к пленным. Тело зарубленного комиссара застыло среди окровавленного снега — дроздовец ударил мастерски. Другие пленные мрачно косились на мертвеца, и только один, тот самый, что попросил бинта для раненого, нагнулся к убитому, закрыл ему глаза, перекрестился, зашептал молитву.

— Слушайте меня, слушайте все! — возвысил голос Аристов. — Расходитесь по домам. Я, полковник Добровольческой армии Аристов Константин Сергеевич, своей властью вас отпускаю. Идите. Агитировать к нас вступать, как иные мои соратники, не буду. Добровольческая армия — она и есть добровольческая. А вы ступайте. Будем считать, вам сильно повезло сегодня, уберег вас Господь, не прибрал к себе. Все меня поняли? Забирайте манатки свои, у кого они были — и уходите. Все поняли?

Пленные зашевелились, задвигались, недоверчиво глядя на полковника.

— Далеконько шагать придется, — вновь заговорил всё тот же солдат, пытавшийся помочь комиссару, а потом закрывший тому глаза. — Мне вот в Муром.

— А мне до Вологды! — осмелев, подал голос и другой пленный.

— Рязанские мы…

— Ничего, доберетесь, — отмахнулся Аристов.

— До первой этапной комендатуры мы доберемся, — дерзко перебил его первый красноармеец. — А там в штрафбат. И обратно к вам сюда.

— В штрафбат? — поразился вдруг полковник. — Ну-ка, ну-ка, братец, иди-ка сюда, расскажи про штрафбат…

— А чего грить-то? Штрафбат, штрафной батальон. Из проштрафившихся, значит. Дезертиры и прочее.

— Надо же, как они быстро, — усмехнулся Две Мишени. — Ну, а кто понял, что с красными ему не по пути, кто за то, чтобы земля, конечно, крестьянам, но и чтобы свободная торговля, и земство, и храмы открытые — милости прошу к нам. У нас и жалованье платят старыми деньгами, и золото есть.

Его выслушали, но никто не пошевелился.

— Смотрите сами. Коль вам штрафбаты большевицкие милей — никого не держим. По домам ступайте, повторяю вам. Кто доберётся, конечно.

— Ты, твоё благородие, слышь, семейства у нас там, — вновь заговорил самый храбрый из пленников. — Да и буржуев мы не любим. Не-ет, уж лучше судьбу попытаем. Чай, не с бреднем по реке чоновцы идут, проскочим.

— Чоновцы? Ах, да, «части особого назначения»…

— Держать не стану, — повторил полковник. — Пленные, разойдись!

Из дневника Пети Ниткина, 7 марта 1915 года.

«…Сводно-ударный отряд прорвал красный фронт. В брешь пошли 1-ый конный корпус Келлера и 2-ой к. к. Улагая. 1-ый к. к. обеспечивал наш левый фланг, в то время как 2-ой к. к. напрямик двигался от Миллерова к Вёшенской, где, как нам стало известно, казаки подняли восстание. Я помнил, что в той истории всё случилось существенно позднее, на целый год и сперва удивлялся такому развитию событий. Но потом мы узнали о „расказачивательной“ директиве, что тоже последовала на год раньше и поняли, что случилось. Наша война начала распространяться куда быстрее той, несмотря на отсутствие Восточного фронта. Красные старались „решить все вопросы“ как можно скорее, не взирая на последствия. И зачастую последствия эти оказывались куда злее, чем если бы большевики вообще ничего б не трогали.

Однако меня удивила хорошая координация нашего удара. Словно в штабе заранее знали о восстании и о том, где надлежит прорывать красный фронт. Это навело меня на определённые мысли, которые, однако, я не доверю бумаге…»

…Хутор был довольно велик, дворов триста. Тамошние казаки воевать не хотели ни за красных, ни за белых, выставили вон всех комиссаров и эмиссаров, заявив, что мы, дескать, народ вольный, трогать никого не хотим, но и в свою часть вступаться никому не позволим. Сейчас тут шумел народ, шумел, размахивал руками, многие казаки были при оружии, шашки, винтовки, пока ещё за плечами.

Начдив—15 Михаил Жадов и его неизменный начштаба, Ирина Ивановна Шульц терпеливо ждали за околицей. Жадов только что произнёс пламенную речь, про голод в крупных городах, про то, что казаки же сами любят добрую справу, казачки — наряды и прочее обзаведение, а откуда оно всё возьмётся, ежели народ с заводов разбежится? Иголок и тех не станет. Ни иголок, ни свечей, ни керосина, ни стёкол, не говоря уж о шашках, карабинах или патронах. И плугов-лемехов не станет, жаток с боронами тоже. Гвоздей и тех не будет!

Слова его вроде как возымели действие, правда, вылезнли вредные и въедливые старичины, принявшиеся при всём честном народе дотошно выспрашивать комиссара — а что вот им, жителям хутора Татарниковского, будет за сданный хлеб? Выйдет ли им какая легота от новой власти? Заплатят ли им доброй монетой или хотя б ассигнациями, на которые хоть что-то купить можно?

Глава VIII.4

— Это какими ж такими «ассигнациями»? — удивился Жадов. — Вот у нас есть совзнаки, советские знаки расчётные…

— Знаки свои себе знаешь куда засунь? — заявил вредный старичина. — Настоящие ассигнации — те, какие в лавках берут. «Александры», а лучше — «катеньки». Ещё лучше — «петруши»^[33].

Царских кредитных билетов в банках было захвачено много. Из обращения их с приходом новой власти и особенно — с объявлением «военного коммунизма» — приказано было выводить, заменяя «совзнаками». Однако народ их брал неохотно, считая за «настоящие деньги» только те, «старорежимные» банкноты, и потому начдив— 15 расплачиваться этими «старыми» дензнаками права не имел. Хотя, казалось бы, если уже есть новые деньги и вообще эти пережитки капитализма скоро отомрут, так чего бы не выдавать народу те бумажки, которые этому народу милее, если по большому счёту — «никакой разницы»?..

Видно, разница-таки была.

Жадову пришлось объяснять, что, раз царя больше нет, то и денег царских быть не должно, на что ему въедливо заявили, что, дескать, объясни это в лавках, а заодно и в ставке царской, где до их сор бумажные деньги можно на золото обменять. Конечно, не так свободно, как в прежние времена, и не по такому курсу, как раньше, но можно. Вот когда народная власть начнёт точно так же бумажки свои на золотишко менять, тогда они, казаки хутора Татарниковского, этой власти и поверят. А в то, что никаких денег не станет вообще и всё можно будет «на паёк получить», они, казаки, не верят ни на грош и пусть товарищ комиссар им этих сказок не рассказывает. Пусть голытьбе верхнехопёрской в уши льёт, а им, казакам домовитым и зажиточным, нечего.

В общем, споры и уговоры-разговоры длились долго. Однако никто ни в кого не стрелял, красноармейцам даже вынесли какого-никакого, а угощения — мол, служивые, их доля подневольная.

Майдан кипел, казаки слушали тех, кого погнали в соседние станицы — в Вёшенскую, Мигулинскую, Еланскую. Вести оттуда были смутные. Где-то всё оставалось относительно мирно, а где-то, особенно на правом берегу Дона, продотрядовцы вовсю ссыпали и вывозили хлеб.

И Жадов до последнего не терял надежду договориться по-хорошему, пока как раз оттуда, из-за Дона, не прискакал на взмыленной лошади казак, растрепанный, со следами крови на шинели.

Казак почти рухнул с седла, однако, оттолкнул потянувшиеся к нему помочь руки, решительно полез на подводу.

— Быть беде, — одними губами проговорила Ирина Ивановна.

И точно.

Казак не заговорил, он закричал, царапая грудь, словно ему не хватало воздуха. И закричал он, что в хутор Песковатый зашли какие-то «чоновцы» с пушками и пулемётами, сразу, не говоря ни слова, принялись стрелять и убивать, расстреливая первых попавшихся, начав со священника, а когда казаки, сперва опешив, начали сопротивляться — открыли по хутору артиллерийский огонь. Защитники Песковатого сперва не сдавались, но после пяти залпов целой батареи прекратили сопротивление. «Чоновцы» зашли в хутор, выгнали всех людей на улицы, разоружили, объявив, что за отпор хутор будет уничтожен, и принялись вывозить вообще всё — и хлеб и все прочие припасы. Баб, что схватились за вилы и топоры, убивали походя. Мужчины, видя такое, бросились на конвоиров и почти все полегли под пулемётным огнём. Он, сам из Песковатого, чудом спасся, вынес добрый конь. А родители его, братья-сёстры, шурины-снохи, зятья-невестки, племяши и прочие — все остались там, и не ведает он, что с ними приключилось…

— Враньё… — прошептал Жадов, побледнев. — Беляки подослали… врут, как дышат… Не может такого быть…

Ирина Ивановна собралась что-то сказать, но тут казак, надсаживаясь из последних сил, выкрикнул в обмершую толпу:

— А заправляет там чорт истинный, нечистый, Бешанов кличут! Иосифом звать! Он командует, он людей пулемётами класть приказал!

Площадь завопила. Казаки сдергивали с плечи карабины, хватались за шашки.

— Надо отступить, — шепнула Ирина Ивановна Жадову. — Иначе крови сейчас будет!..

Однако Жадов, не слушая её, вдруг сильным упругим шагом двинулся прямо к всколыхнувшейся толпе.

И так спокойно, так уверенно он шёл, что казаки и казачки сами невольно раздались перед ним. Начдив взобрался на ту же телегу, с которой только что слез казак из Песковатого.

— Братья-казаки! — с болью выкрикнул Жадов. — Не слушайте вы этого! Враньё это всё, царские блюдолизы шлют засланцев, хотят, чтобы пролилась кровь меж нами! Вот я перед вами стою, питерский рабочий, руки мои в мозолях да шрамах, сызмальства на станках трудился! Кто не верит, ступай сюда, покажу! Какой же я вам враг? Разве может рабочий человек русский с русским же казаком такое учинить? Хлеб нам нужен, не скрою, кровь из носу, нужен! Но людей без вины убивать… пулемётами… не верю! Разве мои красноармейцы чинили тут хоть что-то подобное? Ну, разве что с девками вашими перемигивались, так красны у вас девки, сам бы засмотрелся!

Он ещё пытался шутить, но настроение толпы переменилось.

Она вдруг раздалась, вторично, и к подводе, что служила трибуной Жадову, не протиснулся, но с достоинством приблизился старый седой казак, в сине-голубом парадном мундире лейб-гвардии Атаманского полка, с погонами есаула, на груди — кресты и медали — небось, ещё с турецкой войны.

Толпа почтительно умолкла.

— Вот что, мил человек, — казак был стар, но держался очень прямо и говорил чисто, без стариковского шамкания, и во рту сверкали белые крепкие зубы. — Ступай отсюда по добру, по здорову. Скатертью дорожка, могилкой самовар. Вы там сами по себе, и мы сами по себе. Ты нам зла не сделал, ну, и мы тебе не сделаем. Но хлеба не дадим. А в Песковатый команду отправим, поглядим-посмотрим, что там за турок такой лютует, что за идолище поганое к нам пожаловало…

— Не делайте этого, есаул, — Ирина Ивановна вдруг оказалась рядом с Жадовым. — Иосиф Бешанов — я его знаю. Это воистину чорт нечистый. Души у него нет, злоба одна. И вокруг себя таких же собрал. Пойдёте вы на него, как у казака принято, грудью, пулям не кланяясь — и поляжете все. Отряд у него большой, оружия хватает. Без нужды поляжете все, да и только.

Серебристый голос товарища Шульц звенел в сгустившейся вдруг тишине, и всё вокруг смолкло.

— Не шлите никого туда, не ходите. Даром только погибнете.

Старый есаул глядел на Ирину Ивановну серьёзно, строго, со вниманием.

— Вижу, дочка, что от сердца говоришь. Хоть и красная. Тогда так приговорим, мир — коль сами Бешанова этого вашего «чортом» зовёте, так и сами с ними и справьтесь. Тогда подумают казаки, покумекают. Хотя… знаешь сказку, дочка, про умного кота? Который одну и ту же мышь ловил, придушивал, да хозяйке приносил? А потом сам её, мышь эту, выхаживал да выпускал, чтоб его самого не прогнали? Вот и понимай. Сами вы к нам этого Бешанова со сбродом его привели, сами и уводите. А до того — никакого вам хлеба. Решите ударить — кровью умоетесь. Заряжай, казаки!

Слитно щёлкнули затворы. Стволы пока смотрят в стороны, в серое мартовское небо, но нацелиться казаку — доля секунды.

— Хорошо, — вступил Жадов. — Быть по сему. Никто ни в кого не стреляет, расходимся миром…

— С Бешановым этим справьтесь, — повторил старик-есаул. — А для верности пошлём мы с вами наших, татарниковских, казачков. Они доглядят.

Колонны 15-ой стрелковой дивизии отступали от Татарниковского хутора. С ними ехали и пятеро местных казаков, до зубов вооружённых, каждый при заводном коне. Ехали на юго-запад. Дон готов был уже вот-вот вскрыться, но пока ещё лёд держал крепко.

Тот самый хутор Песковатый в двадцати верстах от Татарниковского, только на правом берегу Дона. Пятеро казаком торопились, но пехота Жадова уже прошагала сегодня немало, требовалась ночёвка. Зашли в небольшой хутор, всего три десятка дворов, кое-как разместились. При себе Жадов держал свой питерский полк, харьковские части двигались параллельно. Бывший комполка Сергеев, сперва разжалованный за дерзость в ротные, а потом и арестованные, долго просил прощения, и наконец выпросил — рядовым бойцом. С тех пор держал себя тихо, воду не мутил, но Ирина Ивановна всё равно, что называется, глаз с него не спускала — и Жадов перевел Сергеева в «свой» бывший батальон.

— Держи друзей близко, — повторяла Жадову Ирина Ивановна, — а врагов — ещё ближе.

— Это кто сказал такое? — удивлялся Жадов. — Товарищ Ленин?

— Макиавелли.

— Умный, — с уважением заметил Жадов. — Из Италии небось? Наш товарищ-интернационалист?

— Из Италии. Только он в пятнадцатом веке родился.

— Ну вот! Значит, и тогда уже большевики были! — немедленно заявил Жадов.

Ирина Ивановна только улыбнулась.

Так или иначе, но Сергеева они держали и впрямь «близко».

Наутро двинулись дальше. И, едва выступили, едва разгорелся весенний день, как Ирина Ивановна вдруг схватила ехавшего рядом с ней верхами Жадова за рукав: впереди поднимались столбы дыма. Что-то горело, горело обильно и дружно; и могла это быть только деревня, или, как говорят на Дону, «хутор».

Пятеро татарниковских казаков смотрели на пожарище в мрачном молчании.

Жадов приказал разворачиваться в боевой порядок. Вперёд отправились дозоры.

Шли теперь осторожно, все наличные пулемёты — в головах колонн.

Дороги словно вымерли, всё живое исчезло как по мановению волшебной палочки; ближе к полудню дивизия с трёх сторон приблизилась к тому месту, где поднимался дым.

…Это тоже был хутор, и немаленький — дворов под сотню. Сейчас он являл картину жуткого разрушения — всё сожжено, торчат закопчёные печные трубы, на улицах — трупы и людей, и скота, и даже собак с кошками. Множество стреляных гильз.

— Господи… — закрестился вдруг один из жадовких бойцов постарше. — Да что ж это такое творится-то, а?!..

— Бешанов, — едва выговорила Ирина Ивановна. Кажется, она с трудом удерживалась в седле. — Бешановские тут побывали…

— Обойти всё! — срывая голос, закричал Жадов. — Может, ещё кто живой есть…

Бойцы бросились выполнять. В громадном большинстве, но не все.

Сергеев и ещё кучка так и остались стоять, где стояли.

— Почему не исполняете приказ?! — рука Жадова шарила по боку, где кобура.

— А ты их жалеешь, что ли, начдив? — фыркнул Сергеев. — Нашёл кого жалеть! Нагаечники, крапивное семя, мало они нам кровь пускали? Всех их в расход надо! Никого не щадить!

— Баб с ребятишками тоже? — тяжело и страшно спросил Жадов. — Скот вырезать, дома спалить, да? Так новую жизнь утверждать станем?

— Если надо, то и так, — Сергеев сплюнул. — А ты, начдив, контру жалеешь. Какой из тебя краском, к чёрту? Ну, чего глаза выпучил? Чего за маузер хватаешься? А ну-ка, ребята, давай!

«Ребят» вокруг Сергеева было десятка три. Все — из его бывшего полка.

Бум. Бум. Бум.

Сергеев опрокинулся на спину. Прямо посреди лба — небольшое входное отверстие от пули. Девятимиллиметровой пули, твёрдой рукой выпущенной из немецкого «люгера».

Рядом с Сергеевым упали, вопя и хватаясь за простреленные ноги, двое самых близких его корешей. Остальные поспешно отскочили, делая вид, что они тут совершенно ни при чём.

Ирина Ивановна Шульц подала коня вперёд.

— Ну, кто тут ещё такой дерзкий? Как видите, стреляю я неплохо и быстрее вас, мужиков.

Дерзких более не нашлось.

Подоспели жадоские проверенные бойцы, «харьковских» быстро разоружили.

— Значит, так, — негромко и жутко сказала Ирина Ивановна, подъезжая к их угрюмому строю. — Погиб наш замечательный товарищ Сергеев в кровавом и неравном бою с контрреволюцией, попал в засаду, беляками устроенную. Дрался героически, в плен не сдался. Последний патрон себе приберег. Всем понятно?

Понятно было всем.

…Хутор обыскали. С большим трудом нашли пятерых выживших — древнюю старуху, потерявшую рассудок, похоже, что от горя — всё время звала какую-то Аксинью и «деток»; троих баб средних лет и одного раненого казака с простреленным правым плечом. Уцелел он поистине чудом — бешановцы, похоже, приняли его за мёртвого и, очевидно, просто позабыли добить контрольным выстрелом.

История его несколько отличалась от рассказанного казаком-вестником в Татарниковском, но такое, наверное, всегда и случается при таких делах.

…Всё было просто и банально. У Бешанова был немалый отряд — три сотни сабель, самое меньшее. Да ещё пулемётная команда. И целая артиллерийская батарея в шесть орудий. Общий счёт выходил на четыре сотни бойцов. С хутора они потребовали сдать хлеб и оружие, но с того начинали и многие другие им подобные части; здесь же требования оказались куда разнообразнее — выдать всех «беляков», бывших офицеров, «бар», «богатеев» и «попов». «Бар» с «богатеями» на хуторе не сыскалось (да и отродясь не бывало), а вот попы нашлись. Собственно, только один поп, из небольшой хуторской церкви. Небольшой, но ухоженной, аккуратной, намоленной. Батюшка, собственно, сам вышел к находникам — мол, чего меня «выдавать», вот он я.

Его тотчас и расстреляли. Прямо у входа в храм, не озаботясь даже отвести подальше. Казаки и казачки бросились было отстаивать своего священника, и по ним немедля открыли плотный, как в настоящем бою, огонь — и не поверх голов, а на поражение. Ударили пушки. Заработали пулемёты с тачанок. Люди метнулись по домам, кто-то из казаков выскочил с винтовками, попытался отстреливаться — и тогда бешановские принялись методично поджигать дома. Пытавшихся выскочить — расстреливали тоже. Не разбирая пола и возраста.

Старики попытались сдаться — за весь хутор. Бешанов вроде бы согласился, велел всем выйти на площадь, потом согнанных туда людей повели за околицу, в яр.

Оттуда уже никто не вернулся.

На стене храма чёрным — похоже, закопчёной палкой — намалевано было: «смерть нагаечникам!».

И да, это обещание бешановские исполнили скрупулёзно.

…Яр был заполнен телами. Казаки, казачки, казачата. Мальчишки и девчонки, даже младенцы. Все.

У Жадова подкосились ноги. Он упал на колени, сжимая кулаки, в горле клокотало — и были это не рыдания, это был рык дикого зверя. Рядом с ним стояли его бойцы, белее невестных платьев. Кто-то, не сдержавшись, плакал, утирая слёзы кулаком, кто-то молился вслух.

На пятерых татарниковских казаков даже смотреть было страшно. Двое в этом яру нашли свою родню.

— Ну, дядя… — хрипло выдавил один из них, подходя к Жадову. — Славно, славно отплатила нам твоя народная власть. «Смерть нагаечникам», значит? Ну, это мы ещё поглядим, к кому костлявая-то пожалует…

— Погоди… — протянул руку начдив. — Это ж… один выродок такой, ты же видел, казак, мы ж совсем другие…

— Мы разбираться не станем, — сплюнул казак. — Убирайтесь с нашей земли, все. Всех погоним, и вас, краснюков, и золотопогонников. Не нужен нам никто на вольном Дону…

— Патроны, где возьмёте, казаки? — резко спросила Ирина Ивановна. — Склады все на юге, в Новочеркасске, у белых. Сколько продержитесь? Красная армия наступает. Вас задавят.

— А не держаться если — в яр все отправимся?! — словно выхаркнул кровь казак. — И так конец, и этак?!

— Можно сдать хлеб… — начал было Жадов, но казак взвился, замахнувшись нагайкой:

— Хлеб тебе сдать, краснюк, а?! А рожа твоя не треснет?! Хлеб выметете, что сеять станем?! Или в ров, значит, или с голоду помереть?! Не-ет, хрен тебе, красный! Лучше уж в бою, от пули честной!..

— Ну вот я ж тебя не расстреливаю, — с неожиданной усталостью сказал Жадов. — Ты меня поносно бранишь, а я слушаю. Был бы я таким же негодяем, как этот Бешанов-чорт, поставил бы вас всех пятерых к стенке, и вся недолга. Со мной-то, казаче, у тебя язык длинен, слова храбрые. Потому что знаешь, что отпущу я тебя до твоего хутора. Потому что гляжу я на погибших — и своими б руками Бешанова этого разорвал, зубами б загрыз!..

— Ничего ты не разорвёшь и не загрызёшь, — отмахнулся казак. — Потому что боишься, начальник дивизионный. Своих же красных боишься. Не пойдёшь против своих.

Жадов не ответил. Вернее, ответил совсем на иное.

— Отпеть людей надо. И похоронить. И чтоб волки не погрызли…

— Мы батюшку нашего привезём, — хрипло сказал казак. Дернул головой на прощание, отошёл. Жадов так и остался стоять над заполненными телами яром.

Глава VIII.5

— Я его сам… своей рукой… дай только добраться…

Жадов бормотал себе под нос, сидя на лавке и глядя в одну точку.

15-ая стрелковая дивизия застыла, словно древний воин, оглушённый внезапным ударом по шлему. К сожжённому хутору подтянулись остальные два полка, красноармейцы, мрачные и молчаливые, помогали столь же мрачным и молчаливым казакам Татарниковского хоронить казнённых.

Солдаты и казаки работали вместе, но приязни в этой работе не было совсем… Весть о случившемся степным пожаром облетела окрестные станицы, началось уже настоящее, стремительно ширившееся восстание.

Ирина Ивановна сидела за столом напротив Жадова. Курень, где они остановились, был из зажиточных, но сейчас комиссар не отпускал обычных своих колкостей в адрес «богатеев». Перед товарищем начштаба-15 лежала до половины исписанная бумага, начинавшаяся фразой: «командованию Южфронта. Товарищу Сиверсу. Копии: Петербург, председателю ЦИК тов. Ленину, народному комиссару по военным делам тов. Троцкому, председателю ВЧК тов. Ягоде. Срочно, совершенно секретно…»

— Мы его найдём, Миша. И казним.

Жадов пошарил под столом, где стояла бутыль мутного самогона. Плеснул было в стакан, поднёс к губам, но скривился и поставил обратно.

— Не знаю, Ира, не знаю. Кто-то, видать, в высоких штабах этому ироду дал на всё разрешение, иначе б так не лютовал…

— В революцию и не так лютуют, случается, — заметила Ирина Ивановна. — И безо всяких разрешений.

— Расстреляют его. Должны расстрелять. Не может быть иначе. Как же иначе-то? Никак. Никак… — бормотал Жадов, словно и не слыша её.

— А если нет? Что тогда?

— Тогда я его с-сам… своей рукой… — и Жадов, наконец, опрокинул в рот стакан самогонки.

Ирина Ивановна и бровью не повела.

— Ложись-ка ты спать, товарищ начдив. Утро вечера мудренее.

Жадов только помотал головой.

— Не могу я спать, Ирунь, дорогая. Прости, что так к тебе… душа не болит, воет душа-то. Яшка эвон, как взглянул в тот ров, так и пьёт беспробудно, пить не умеет, мучается, а пьёт, потому как это ж невозможно, когда такое…

— А Штокштейн где?

— А бес его знает… — Жадов вновь плеснул себе самогонки. — Да и чорт с ним, не ведаю, где его носит…

— Не нравится мне это. — Ирина Ивановна поднялась, накинула полушубок, застегнула портупею с кобурой. — Возьму-ка я пару надёжных бойцов да и посмотрю, где этот наш «особый отдел» обретается…

— Погоди! — Жадов вмиг протрезвел. Со стуков поставил нетронутый стакан. — Я с тобой. Одну не пущу!

…Однако Штокштейна искать не пришлось — столкнулись с ним, едва выйдя за калитку.

— Товарищ начдив! — нехорошо обрадовался тот. — А я к вам. С новостями и с делами…

Был Эммануил Иоганнович свеж, подтянут, бодр, кристально трезв, и в отличном расположении духа. Под мышкой нёс папочку с ботиночными завязками.

— Ну, чего там у тебя? — нехотя буркнул Жадов, поворачивая обратно.

— Нехорошо, нехорошо, товарищ начдив, — Штокштей покачал головой, узрев стакан самогона. — Употреблять горячительные напитки в боевой обстановке…

— Дивизия ни с кем боя не ведет, Штокштейн, уймись, — Жадов махнул особист на лавку. — Садись, выкладывай, с чем пожаловал?

Штокштейн неторопливо, с достоинством, уселся, так же неторопливо размотал завязки на папке. Делал он всё это с удовольствием, словно каждое движение было словно медовый пряник на языке.

— Отмечены контрреволюционные разговоры следующих красноармейцев… — он принялся перечислять фамилии и должности. — Суровые, но необходимые меры по защите хлебозаготовок и искоренению враждебного революции казачьего сословия не получили должного внимания в партийно-политической работе с личным составом…

— Ты с ума спятил, Шток?! — вскипел Жадов. — Какие тебе, к чорту, «необходимые меры»?! Баб с ребятишками расстреливать?! Да завтра весь Дон поднимется!

— Успокойтесь, товарищ начдив, — невозмутимо сказал Штокштейн. — И запомните хорошенько — у этой мелкобуржуазной субстанции, пока ещё именуемой «казачеством» своя хата всегда с краю. Поорут, повопят, а как поймут, что Советская власть и Красная армия шутки не шутят и в бирюльки не играют — мигом за нас станут. За тех, кто сильнее. Поэтому никакой Дон никуда не встанет. Расползутся по своим куреням и будут думать, что может быть пронесёт. Не пронесёт. Директиву о расказачивании выполнять надо безусловно и безоговорочно, а не вести бесплодные морализаторские разговоры. Всё понятно, товарищ начдив-15?

Жадов сидел бледный, сжав плотно губы и молчал. Молчал, но так, что Штокштейн вдруг как-то неуверенно заёрзал на лавке и сказал капризным, плаксивым голосом:

— Ну чего вы на меня-то вызвериваетесь, Жадов? Я, что ли, этих женщин с детьми расстреливал? Я только бойцам объясняю необходимость подобных суровых мер. А вот назначенный к вам в дивизию комиссар, товарищ Апфельберг, стесняюсь сказать, пьёт горькую в компании некоей вдовой казачки весьма приятной наружности, что, конечно, несколько извиняет простительную человеческую слабость товарища Якова, но никак не извиняет проваленную им партработу!

— Мы не каратели, — Жадов тяжело поднялся. — Мы с безоружными не воюем. Это царские воинские команды крестьянские бунты подавляли, зачинщиков вешали да расстреливали, остальных пороли до бесчувствия. Мы что ж, такие же?! Ничем от них не отличаемся?! — он почти кричал.

— А вот насчёт пороть до бесчувствия — неплохая идея, — Штокштейн уже оправился, плаксивость ушла. — Расстрел, конечно, мера действенная, но и землю пахать кому-то надо. План по хлебозаготовкам не только в этом году выполнять надо, но и в следующем…

— Уйди, Шток, а? — отвернулся Жадов. — Видеть тебя не могу. Там, во рву… они все — контра? Бабы, старухи, деды седобородые — все враги? Груднички… ты грудничков видел, Шток? Штыками запороты… А ты мне про партработу… Яшка хоть пьянствует да казачку свою валяет… потому что смотреть на это не может… а ты?

— Тогда я своей властью арестую распространителей контрреволюционных слухов и разговоров, — Штокштейн и в самом деле поднялся. — Вот вы взвода мне не выделили, а тогда бы я…

— Убирайся.

Штокштейн помолчал, потом, не прощаясь, поднялся и вышел. Дверью не хлопнул, прикрыл аккуратно.

— Та же история, что и с Сергеевым, — прокомментировала Ирина Ивановна.

— И кончиться должна так же? — Жадов смотрел в пол.

— Не могу ничего утверждать заранее. — Рука Ирины Ивановны слегка коснулась плеча Жадова. — Миша… то, о чём я тебе говорила… власть в революции забирают штокштейны, и добро б только они, но бешановы. Товарищ Сиверс далеко, товарищ Ленин высоко, не докричишься.

— И что же? — угрюмо спросил начдив. — Делать-то что?

— То, что решили. Найти Бешанова. Найти и уничтожить. Расстрелять перед строем как предателя революции и агента царской охранки, получившего задание опорочить среди трудового казачества светлые идеалы нашей революции.

— Ты так складно врёшь, — вдруг мрачно сказал Жадов, — что и не поймешь, когда правду говоришь.

Ирина Ивановна помолчала, пальцы её сжимались в кулаки — и вновь разжимались.

— У тебя есть другой план, товарищ начдив? Или будем ждать, пока Бешанов ещё один хутор вырежет, или два, или три? И показатели у него будут отличные. «Ссыпано столько-то пудов хлеба — больше, чем у всех остальных продотрядов, вместе взятых», передразнила она. Вышло очень похоже на Эммануила Штокштейна.

— Нет у меня другого плана. — Жадов взял недописанное донесение, подержал у глаз, выронил, словно оно не имело уже никакого значения. — Надо всё-таки отправить… в штаб фронта…

Ирина Ивановна кивнула.

— Отправим. Для верности с тремя нарочными, и телеграфом. И объявим, что Бешанов есть враг народа и Советской власти и что с ним надо поступить соответственно. Дивизия за тобой пойдёт. Сергеевские дружки помалкивают.

— Мы его догоним. Непременно догоним… — Жадов глядел в одну точку.

— Конечно догоним. Они ж хлеб собранный с собой тянут. Обоз тяжёлый, тащатся медленно. Мы хоть и не конница, а поживее шагаем.

Начдив-15 молча кивнул.

Донесения в штаб они отправили. Работающий телеграф сыскался в станице Тиховской, что на развилке дорог из Миллерово на станицы Казанская и Мигулинская. Продотряд — если это и впрямь был продотряд — Бешанова двигался на юго-восток по правому берегу Дона.

Вести о случившемся разносились стремительно. И потому следующий хутор на пути Бешанова решил просто откупиться. Казаки сдали хлеб, сдали и оружие. Бешановцы наложили на хутор «контрибуцию» серебром и золотой имперской монетой, а когда того оказалось недостаточно — забрали всё немудрёные украшения с казачек, вплоть до обручальных колец. Правда, расстреляли «всего лишь» одного священника да трёх офицеров. При вопросе — не творили ли насилий над женским полом? — казаки окончательно мрачнели и замыкались, а женщины начинали рыдать.

Но хутор был цел.

— Говорил же я вам, товарищ начдив — у здешних куркулей только выгода и на уме, — Эммануил Штокштейн ехал рядом с Жадовым. В седле он держался едва-едва, мешком, но не ныл. — Собственных баб подкладывают, лишь бы их самих не тронули. И вы их защищаете? И вы товарища Бешанова хотите что, остановить, как бойцы говорят?

Жадов не ответил. Он вообще почти не разговаривал теперь, лишь коротко отдавал необходимые приказы да кивал, выслушивая донесения.

— И вообще, товарищ начдив, я не понимаю — каков боевой план нашей дивизии? Куда мы движемся? Почему не осуществляем разоружение казачьего населения, а также реквизицию и отправку хлеба на ссыпные пункты? — не унимался особист. — И почему вы разрешили примкнуть к нашей дивизии этому казачьему сброду? Контрреволюционному сброду, прошу заметить!

— Я те покажу «сброду»! — вдруг раздался низкий, грудной, но очень красивый даже в гневе женский голос и с товарищем Штокштейном поравнялась казачка, как влитая державшаяся в седле. Была она, что называется, и молода, и пригожа, отличалась известным дородством, что, впрочем, совершенно её не портило. Щёки румяны от мартовского холода, на голове цветастый тёплый платок, на плечах — тёплый полушубок, а на поясе длинный кинжал, явно с Кавказа.

— Даша! — подал голос Яша Апфельберг. Яша, за страшнейшим похмельем, полулежал на подводе. — Даша, ну что ты, ну куда ты…

— Яшенька, — мигом обернулась молодка, — лежи, болезный мой, лежи. Перебрал, так лежи. Так вот, товарищ дорогой, казаки поднялись, потому как изверга этого, Бешана вашего, извести надо. А ты языком мелешь, что худой пёс брешет.

Штокштейн, очевидно, счёл ниже своего достоинства спорить сженщиной (ибо кто спорит с женщиной, тот укорачивает свои годы), но продолжал настойчиво пытать Жадова.

— Так всё-таки, товарищ начдив, я получу ответы на свои вопросы или нет?

— Ты в каком звании, Шток, напомни-ка? — Жадов словно вспомнил заводскую юность, отбросив даже намёки на вежливость. — Комкор? Или, бери выше, командарм? Не вижу ромбов на твоих петлицах, а звезда на рукаве никаких преимуществ тебе не даёт, тем более что ты даже не комиссар моей дивизии.

Штокштейн не выказал никакой обиды, только глаза чуть сузились.

— Особый отдел, товарищ начдив-15, для того создан, чтобы всё в дивизии работало бы, как в хорошо смазанной машине. Чтобы устранялись все… поломки и загрязнения, своевременно и эффективно.

— Это задача начальника дивизии, — отрезал Жадов. — Ты шпионов ловить приехал? Вот и лови, говорил уже тебе. А не устраивай тут штаб в штабе.

— Для нашей победы я готов устроить всё, что угодно, товарищ начдив, а не только штаб в штабе.

Штокштейн глядел прямо и твёрдо.

— На твои вопросы, Шток, я отвечать не обязан. Ты мне не начальник и не командир. Поставят тебя на дивизию — вот и станешь геройствовать. А пока сгинь с глаз. Шпионов лови, говорю тебе.

— Их тоже поймаем, не сомневайтесь, товарищ начдив.

— Когда изловишь, тогда и приходи, Шток.

Весенний ветер раздувал на Дону пламя восстания. Поднялись станицы по Хопру и Дону, известия о поголовно истреблённом хуторе внушили сперва страх, а потом — ненависть. Казаки быстро сорганизовывались в привычные сотни, седлали коней, и…

К вечеру третьего дня погони за Бешановым на пустом тракте разведка 15-ой стрелковой дивизии натолкнулась на ряды брошенных прямо у дороги тел. Передали весть начдиву; вскоре Жадов с Ириной Ивановной и Яшой Апфельбергом уже стояли над придорожной канавой, где лежали в ряд мертвые в красноармейских шинелях и шапках, со звездочками на кокардах — все приняли смерть от ударов шашки.

— Сорок восьмой отдельный продотряд, — особист Штокштейн был бледен, но, как всегда, спокоен. — Захвачены белоказаками и, как явствует из положения тел, изрублены уже безоружными.

Да, явно было, что всех обезоруженных пленных построили вдоль дороги, лицом к обочине, и хладнокровно прикончили.

Имущество отряда было разграблено, хлеб увезен, телеги угнаны. Рачительные станичники не оставили ни единой винтовки, не бросили ни единого патрона.

— Теперь видите, товарищ начдив, с каким врагом мы боремся? С беспощадным, кровожадным, циничным! Убить безоружных пленных!..

— А женщин с детворой что, расстреливать лучше? — мрачно бросил Жадов. — Ох, звереем… с обеих сторон звереем…

— И хорошо! Пусть узнают всю мощь пролетарского гнева!

— У тебя, Шток, в голове хоть что-нибудь, кроме цветистых фраз, имеется? — устало спросил начдив.

— У меня в голове… хм… — делано призадумался особист. — «Tunc Caesar, Eatur, inquit, quo deorum ostenta et inimicorum iniquitas vocat. Jacta alea esto. „Вперёд, — воскликнул тогда Цезарь, — куда зовет нас знамение богов и несправедливость противников! И прибавил: — Жребий брошен“. Гай Светоний Транквилл, „Жизнеописание двенадцати цезарей“». Желаете послушать извлечения из моей диссертации, посвящённой земельным реформам Гракхов? Или порассуждать с вами о новомодном сочинении господина Карла Юнга «Символы и метаморфозы»? Не обманывайтесь, начдив, перед вами не тупой догматик, но человек, всем сердцем принявший необходимость революции и революционной жестокости. Старым мир не сдается без боя, уничтожить его — наша задача. Так сводят дремучий лес, чтобы расчистить место для поля, где поднимутся золотые колосья. Поэтому нет, мне не жаль никого из расстрелянных товарищем Бешановым. Из этих детей вырастили бы врагов революции, которые охотно бы перевешали нас с вами — и с очаровательной товарищем Шульц. Давайте прекратим этот бессмысленный спор. И я бы на вашем месте повернул бы дивизию ближе к району боевых действий.

— В советах не нуждаюсь, — оборвал его Жадов.

…Зарубленных красноармейцев похоронили в братской могиле. Священника не сыскалось, но крест над ней всё равно поставили, хотя Штокштейн и возражал. Яша Апфельберг, не расстававшийся с пригожей вдовушкой Дашей Коршуновой, даже закричал, что, мол, не время сейчас для антирелигиозной пропаганды, не надо злить бойцов — и над погребением вознёсся двухсаженный крест.

Погоня за Бешановым, однако, заканчивалась, не начавшись — на колонны 15-ой дивизии, словно рой разъярённых ос, налетали мелкие казачьи отряды. Стреляли, раз, другой и тотчас поворачивали коней. Подкрадывались в темноте, не давали спать ночью, убили нескольких часовых.

И сочувствие к станичникам, горячо вспыхнувшее в дивизии после жуткого расстрельного яра, мало-помалу начало сходить на нет.

И кто знает, чем бы всё это кончилось, если б колонны 15-ой стрелковой как раз в этот момент не нагнала срочная эстафета из штаба фронта.

…Пара смертельно усталых всадников на столь же смертельно усталых конях — они гнались за дивизией из Тиховской, где стоял небольшой продотряд и охрана телеграфной станции.

Жадов прочитал директиву, изменился в лице. Опустил бумагу.

— Беляки фронт прорвали у Миллерово. Уже несколько дней тому как. Прут на нас, прямо. Южфронт приказывает занять оборону, и ни в коем случае не допустить соединения белых с мятежниками…

Взгляд назад 9

Гатчино, конец весны — начало лета 1909 года

В тот майский вечер Федя Солонов едва не расстался с корпусом, потому что, услыхав от Ниткина совершенно, абсолютно невозможную весть — что здесь каким-то образом появились их приятели из Ленинграда 1972 года, Игорь и Юлька. Всё, что угодно мог ожидать Федор, вплоть до того, что сам он может оказаться потеряным в детстве ребенком индийского магараджи от какой-нибудь белокожей рабыни — но не визита гостей из будущего. Точнее, из другого временного потока — будущее его собственного потока ещё не наступило, оно ещё не существовало и попасть туда было невозможно.

Тогда он подскочил, кинулся к двери, и Петя его едва остановил, мол, куда, вечерняя поверка на носу, он, Петя, сам еле успел! Завтра они пойдут, Ирина Ивановна поможет, они сейчас у неё…

Тут, надо признаться, Федя испытал жгучую зависть. Именно Петю разыскал Игорёк, именно Петя помог им в беде, именно Петя доставил их в корпус, целыми и невредимыми, и это делало Петю… уже как бы и не Петей, кадетом умным, но кадетом-нескладёхой, кого то и дело приходилось вытаскивать из самых разных карамболей.

Мыслей этих Федя сам устыдился. Но заставил бедного Петю во всех подробностях пересказать всё случившееся, включая Игорьковы и Юлькины рассказы.

И заставил себя не задавать самого естественного, наверное, сейчас вопроса — что же теперь будет? «Что будет» — об этом они поговорят все вместе с Ириной Ивановной и Константином Сергеевичем…

Как Федору удалось протянуть следующий день и не схлопотать ни одного кола, не смогла бы объяснить даже госпожа Шульц. Всё казалось словно в тумане, приятелям он отвечал невпопад, и только Господне заступничество спасло его на физике от свирепствий штабс-капитана Шубникова, который явился на урок в крайне дурном расположении духа, и опять наставил плохих оценов (правда, трогать Севку Воротникова он уже опасался).

Едва отделавшись от занятий, они с Петей помчались было на квартиру к Ирине Ивановне; «было» — потому что натолкнулись на Константина Сергеевича, и подполковник Аристов, заговорщически улыбаясь, предложил им следовать с ним, «а не носиться как угорелые, сегодня Ямпольский дежурит, уж он-то случая не упустит задержать невесть куда мчащихся под вечер кадет седьмой роты!»

Подполковник Ямпольский начальствовал над шестой ротой корпуса, на год старше седьмой и почитавшейся смертельными врагами.

Ирина Ивановна открыла им тотчас же, словно поджидала прямо за дверью. В квартирке её ароматно пахло пирогами, жареной курицей и ещё чем-то, отчего у Пети Ниткина немедля забурчало в животе, да так громко, что слышал даже Федор.

Юлька и Игорёк неловко стояли в гостиной, возле накрытого стола с самоваром, Матрена, кухарка Ирины Ивановны, деловито подвигала приборы, исправляя ей одной видимые недостатки.

— Ваше благородие, Константин Сергеевич! Господа кадеты! — приветствовала она их важно.

Федя же во все глаза глядел на гостей. Ну да, Игорёк и Юлька, точь-в-точь, как были, только загорелые оба, в гимназической форме— Игорь к ней явно ещё не привык, а вот на Юльке коричневое платье с чёрным передником сидит как влитое. Ну да, они ведь не сильно изменились, те, что она сама носила в свою школу…

И тут только Федор сообразил, что они не позвали Костю Нифонтова. Костю, который, как-никак, побывал там вместе с ними, тоже, как и они, был причастен Тайне. А вот — ни ему, ни Пете даже в голову не пришло известить Константина.

Юлька обрадованно привзвизгнула, обняла их, словно братьев. Бравые кадеты немедля залились краской, оба подумав, что это совсем не понравилось бы ни Лизе, ни Зине.

— Вот, — улыбнулась Ирина Ивановна, — прошу любить и жаловать. Вот и впрямь неисповедимы пути Господни!

Сели за стол. Матрена явно жалела худую Юльку, постоянно подсовывая ей лишние куски.

— Итак, — откашлялся Две Мишени. — Вопрос у нас, конечно, только одни — что же с вами делать, гости дорогие? Выдающиеся способности нашей дорогой Юлии… вызывают поистине изумление. Но, если я правильно понял, вы застряли тут у нас неведомо на какое время?

Игорёк кивнул.

— Застряли, Константин Сергеевич. Но ничего, время нас само обратно вынесет, как вас вынесло.

— И уважаемая Юлия ничего тут не может сделать?

— Она может, — солидно сказал Игорёк. — Только не знает, как.

Подполковник принялся расспрашивать, но Юлька упрямо смотрела вниз и отвечала односложно. Нет, она понятия не имеет, как всё оно так получилось. Да, она может воспроизвести «последовательность мыслей», но ничего не происходит. Наверное, требуется как раз сама машина, а уж она, Юлька — так, приложение…

Теоретическим спорам конец положила Ирина Ивановна.

— Думаю, что всё просто. Юля и Игорь останутся тут, у меня. Будут ждать, когда их, э-э-э, унесёт обратно. Как уносило нас. И из вашего 1972-го, и из вашего же 1917-го.

— Что ж нам, взаперти тут сидеть? — вздохнул Игорёк.

— А что ещё можно сделать? — удивился подполковник и Федор мысленно с ним согласился. — Вы не знаете здешней жизни. Мало ли что может случиться!

— Вы у нас взаперти не сидели, — буркнул Игорёк.

— «Взаперти» — это метафора. Конечно, погуляем с вами по Гатчино, в Петербург съездим… вам будет интересно.

— Интересно… — вдруг очень по-взрослому сказал Игорёк. — Не за интересом мы сюда…

— Мы ж случайно! — удивилась Юлька.

— Случайно. Но дед и ба как говорят? Что случайностей со временем не бывает. И, раз мы тут, дело надо делать.

— Какое? — хором спросили и кадеты, и Ирина Ивановна с Константином Сергеевичем. А Юлька ничего не спросила, потому что она уже обо всём догадалась.

— Дед что говорил? Что и в вашем потоке тоже надо предотвратить тысяча девятьсот семнадцатый. Что у вас должно получиться. Ну… вот… и мы как бы здесь…

Он вдруг покраснел и сбился.

— Идея понятна, — очень серьёзно сказал Две Мишени. — Но что вы собираетесь сделать? Что такого, чего не можем мы? Вы не знаете города, нравов, обычаев… да вы даже креститься не умеете!

— Умею! — возмутился Игорёк. И показал.

Да, умел. Юльку пришлось учить, но ученицей она оказалась способной.

— В храм вы не зайдёте — всё перепутаете, хорошо, если городовому не сдадут вас. Так что же вы сможете сделать?

— То же самое, что вы в нашем семнадцатом, — вдруг проговорил Игорёк и за столом мигом воцарилась мёртвая тишина.

— Неплохие рассуждения для мальчика двенадцати лет от роду, — покачала головой Ирина Ивановна.

— Деда как учит — иногда неплохо у врага кое-что позаимствовать. — Игорёк упрямо нагнул голову. — «Индивидуальный террор», — выговорил он старательно.

— Мы не знаем, что случилось в вашем семнадцатом, — глухо сказал Две Мишени. — Не знаем, получилось или нет. Не помним. Но… у вас-то изменилось что-то?

Игорёк покачал головой.

— Нет. Но дед говорит, что это так сразу и не должно было произойти, что слияние потоков требует времени…

И вот тут-то Федя Солонов и принялся рассказывать о том странном видении, мелькнувшем в памяти — о том, как они столкнулись на каком-то мосту с некой парой странных немолодых рабочих, и господин подполковник… застрелил их обоих. Застрелил, а тела велел сбросить в Неву…

Потом был ураган вопросов, на которые Федя ответить не смог бы, несмотря на все старания.

И главное — «почему же молчал?!» — потому что сам не мог понять, что это, куда это и к чему. Потому что это воспоминание словно растворялось, ускользало, уходило в глубину, когда кажется — вот же оно, рядом, и можно поделиться с друзьями, а миг спустя его уже нет и ты сам удивляешься, про что ж это я такое только что думал?

— Но у нас ничего не изменилось… — растерянно пробормотала Юлька, словно и разом забыл недавние слова Игорька. — Всё как было, так и есть…

— Значит, у нас-таки получилось, — подытожил Две Мишени. — Но до конца ли? И от кого мы так долго потом отстреливались?

— От кого бы ни отстреливались, неважно. Мы исполнили главное, — вслух рассуждала Ирина Ивановна и вдруг осеклась, глядя на Юльку. — Юля, милая, с тобой всё хорошо?

Юлька сидела бледная и глаза её словно остекленели.

Все разом вскочили, кинулись к ней, у Ирины Ивановна в пальцах мелькнула скляночка, кажется, с нашатырём.

…Юлька в этот миг словно ринулась вверх, взмывая над крышами майского городка, и земля под ней вдруг стала рассыпаться пригоршнями зелёных и золотистых огоньков, сплетавшихся в бесконечные двойные спирали, скручивавшихся и вновь разворачивавшихся; они плясали среди великого множества подобных, протянувшихся сквозь черноту пространства, и Юлька каким-то шестым чувством понимала, что это никакое не привычным наш космос, где кружат спутники вокруг Земли, а автоматические станции прокладывают дорогу к Венере и Марсу.

Она видела, как зеленые искорки становятся золотыми и наоборот. Как потоки этих двух цветов пытаются сойтись и слиться, но не получается, их всё равно разносит в стороны, зелёное в одну, золотое в другую.

Но мало-помалу в потоках нарастала какая-то неправильность, сбой, неравномерность. Сложно, но плавное движение сменилось судорожными рывками, словно живое существо пыталось вырваться из сжавшихся челюстей капкана. Где-то завязался узел, что мешает и не пускает, поняла она. Захотелось протянуть руку, расправить, развязать… но она не знала, как. Тело не слушалось, как во сне, когда вдруг замираешь, мир вокруг тебя рушится, в тебя летят пули, а ты не можешь шелохнуться, двинуться, укрыться.

Крик умер у неё на губах, сердце оборвалось в бездну.

…У Юльки закатились глаза, она обмякла; Две Мишени едва успел подхватить её, заваливающуюся набок; Ирина Ивановна решительно поднесла к Юльке к носу нашатырь.

Юлька дёрнулась, закашлялась, заморгала.

— Доктора надо!..

Ирина Ивановна держала Юльку за запястье, считала пульс.

Игорёк чуть не плакал, но «чуть», как известно, не считается.

В общем, всё обошлось. Явился корпусной доктор, послушал, поцокал языком, нашел «нервическое истощение, да-с, я бы прописал мадемуазель прежде всего покой, хорошее питание, а затем — морское путешествие или поездку на воды, купания и так далее…», но Юльке уже стало легче.

Она не знала, как рассказать и что рассказать, в каких словах. Легко сказать «потоки», но это было куда больше, чем просто потоки. Теперь, прокручивая в голове накрепко врезавшееся видение, она понимала, что «потоки» были на самом деле грандиозным скопищем уходящих в бесконечность плоскостей, огоньки вспыхивали на местах их пересечений, и цепочки их встраивались вдруг сложно изогнутых линий, потому что и «плоскости» не были плоскостями, как учат в школе, а чем-то трепещущим, странно-изогнутым, состоящим из причудливо извивающихся струн.

И она знала, что их всех, все «миры» или «потоки» подстерегает беда.

Кое-как, сбиваясь и запинаясь, она постаралась пересказать даже не увиденное, но прочувствованное.

И, ещё не окончив рассказа, вдруг с ледяной уверенностью поняла — в этом деле ей никто не поможет, потому что чувствующая она тут одна. Остальные могут стрелять, воевать, устраивать революции или подавлять их, но распутать затягивающийся узел сможет только она одна.

И, стоило Юльке осознать это, как страхи с дурнотой как рукой сняло. Так бывает на контрольной, когда сидишь в растерянности над сложной задачей, сидишь, время идёт, начинает грозить банан и тройбан в четверти, а то и в полугодии, что ужасно расстроит маму — и вдруг решение словно само возникает перед глазами, бед подсказок, без ничего, и вот уже летят по бумаге стремительные росчерки чисел и скобок, иксов и игреков, ответ приближается, и тебе вдруг становится так хорошо и тепло внутри, и кажется — чего переживала только что, глупая девчонка?

Дело за малым — понять, где этот узел и как, собственно, его развязывать? Чем? Пальцами? Или как-то ещё?

Но ответ придёт, вдруг подумала она. Обязательно явится, раз уж я увидела эти потоки и поняла, что они такое. Может, если пригляжусь, и нас увижу. Надо учиться — учиться смотреть, слушать и понимать, чтобы эти потоки стали бы настоящей картой, указывающей путь.

…Глядя на встревоженные лица склонившихся над нею и кадет, и Ирины Ивановны с Константином Сергеевичем, она, как могла, попыталась их успокоить. Мол, всё со мной хорошо, никаких проблем; однако Ирина Ивановна лишь покачала головой, положила Юльке ладонь на лоб:

— Подобное знание не дается даром. Почитай любого старца, любого затворника… мистический опыт требует очень многого. Недаром же старцы, в скиты ушедшие, много лет готовились, постом и молитвой, готовились воспринять то, что Дух Святой им открыть возжелает. А ты совсем не готовилась, ни к чему и никогда. Потому и тяжело тебе, приходится заглядывать за грань, за горизонт, и мы только дружбой своей поддержать сможем.

— Поддержим! — хором выпалили Игорёк и Федор. Петя Ниткин о чём-то глубоко задумался, опоздал.

— Поэтому надо тебе, милая, сейчас просто быть. Поменьше о высоком думать, высокое само тебя нагонит, как я поняла. Жить будете тут…

— У меня тоже квартира имеется, — несколько обиделся Константин Сергеевич. — Игорь может ко мне перебраться, вам же небось неудобно здесь, все в одной комнатке…

Юльке и впрямь было чуток не по себе — прячешься за ширмой, раздеваешься, а по другую сторону мальчик.

— А как Игорь станет по корпусу ходить? Да и Юля тоже, — резонно заметила Ирина Ивановна.

— А куда им ходить?

— Но не держать же их взаперти, целыми днями? Им, кстати, и учиться надо. Особенно если они и впрямь будут с нами… в определённых операциях.

— Константин Сергеевич! — Ирина Ивановна аж руками всплеснула. — Юля — вообще девочка!

— Вот передо мной сидит одна слегка подросшая девочка, которая легко сможет на любую операцию, и девять мужчин из десяти за пояс заткнёт.

Ирина Ивановна погрозила подполковнику пальцем.

— Лесть вам ничего не даст, дорогой друг мой.

— Лесть, может, и не даст, а официальная бумага от его превосходительства — очень даже, — невозмутимо заметил Константин Сергеевич. — Составим прошение, что к вам, Ирина Ивановна, прибыли ваши родственники, оставшиеся без попечения родителей, и вы отныне их опекаете. В связи с чем просите разрешения им пребывать на территории корпуса… а также и посещать занятия.

— А д-документы? — растерялся Игорёк. — У нас же ничего нет…

— Придумаем, — подмигнул Аристов. — Хватит выписки из метрической книги. А это мы уж как-нибудь организуем, положитесь на меня.

— А что с остальным? — упрямо спросил Игорёк. — С большевиками? Социал-демократами? С Лениным, Троцким, Сталиным? С ними и у вас нужно так же, как дед говорил у нас надо было поступить.

— До них не сразу доберёшься, — сказал вдруг Федя Солонов. — Разбежались, попрятались кто куда. Многие и за границу подались. Ищи ветра в поле!

— Всё равно, — настаивал Игорь. — Разузнать хотя бы, что они и где! Может, главари-то и здесь! Может, побоятся через границу лезть!

— Если я правильно помню бегло у вас прочитанное, и что мне потом подтвердили наши друзья в Охранном отделении — революционеры эти ходили через границы совершенно свободно. Подделать наш паспорт или даже получить настоящий на вымышленное имя ничего не стоит, увы.

— Но надо знать точно!

— Надо, — согласился подполковник. — Я постараюсь.

— Я тоже, — неожиданно для Игоря и Юльки сказал Федя. — Я тоже могу.

— Тогда так и порешим. Игорь и Юля остаются пока здесь, я добываю нужные бумаги. А вы пока не высовывайтесь, читайте побольше, расспрашивайте Ирину Ивановну… вот для начала научитесь, что во храме нужно делать, как себя вести. Молитвы тоже знать надо. Символ Веры. А там видно будет. Может, вы уже завтра домой отправитесь…

Взгляд назад 10

Но ни завтра, ни послезавтра Юлька с Игорьком никуда так и не отправились. Юлька, открывая утром глаза, всякий раз надеялась увидеть стены лаборатории, опутанную проводами аппаратуру, и чету Онуфриевых, которых и впрямь, безо всякого усилия, уже звала ба и дед, следом за Игорем.

Она разом и надеялась на возвращение и не желала его, во всяком случае, не так быстро. Всё-таки это было восхитительное, небывалое приключение, и чтобы оно вот так резко бы оборвалось? — да ни за что на свете!

Ирина Ивановна с Матреной меж тем всерьёз взялись за их обучение. Матрена растолковывала, что и где берут, где что продается, какие есть магазины и лавки, по каким улицам Гатчино можно ходить, а куда соваться не следует; Ирина Ивановна втолковывала основы старой грамматики, учила молитвы (особенно с Юлькой, Игорь, как оказалось, их и так знал почти все основные).

Днем, пока шли занятия в корпусе (впрочем, подходившие к концу — близились годовые контрольные и экзамены, или «испытания», как говорили тут) Юлька и Игорь предоставлены были попечению Матрены. Матрена, с одной стороны, и впрямь знала всё про Гатчино, чего не знали наверняка и в полицейском управлении, а с другой — не имела привычки болтать. Вдобавок она ничему не удивлялась и не задавала лишних вопросов.

Подполковник Константин Сергеевич Аристов и в самом деле очень быстро добыл ребятам необходимые бумаги — выписки из метрических книг, согласно которым были Игорь с Юлькой родом из никому не ведомого города Зарасайска, затерянного где-то меж Волгой и Уралом, родителей лишились в раннем возрасте, а теперь скончалась и их опекунша; Ирина Ивановна Шульц по этим документам выходила им четвероюродной тёткой.

Юлька просто поражалась, насколько всё это казалось просто и даже наивно. Выписки, невесть кем сделанные, каким-то мелким чиновников заверенные, с мутноватой печатью — а тут это настоящий, полноценный документ!

— Ай да Константин Сергеевич, — одобряла меж тем Ирина Ивановна. — И пожар не забыл вписать, уничтоживший все оригинальные метрики!.. Конечно, если расследовать всё это по-настоящему, докопаются, но, пока станут запросы слать да ответов дожидаться — до Второго пришествия провозятся.

— Так что ж нам, учиться теперь, что ли? — несколько уныло осведомился Игорёк. — Я-то как писать по-старому немного знаю… а вот Юлька совсем нет!

— А вот и нет! — возмутилась Юлька. — Ирина Ивановна очень хорошо учит!

И впрямь, выучив несложный мнемонический стишок про бедного и бледного беса, Юлька уже лихо расставляла яти на положенные им места.

Петя Ниткин, уходя, оставил в передней на видном месте аккуратно свернутые и перевязанные бумажные деньги, стопку серебряных монет, с запиской — «у меня и так всё есть, а вам нужно!» и наотрез отказался брать что-то обратно.

В Гатчине Юлька была только один раз и ничего интересного, с её точки зрения, там не оказалось. Дворец занимал какой-то институт, парк был совсем диким и заросшим. На улицах тянулись обычные пятиэтажки, правда, в центре тогда сохранялось немало старых домов, но выглядели они так себе — обветшавшие, неухоженные, большей частью превращённые в такие же коммуналки, где жили и они с мамой. Эта же Гатчино, с окончанием на «о», не на «а», оставляло совсем иное впечатление. Центральные улицы асфальтированы, дома нарядны, свежеокрашенные, деревянное кружево наличников новенькое и строгие дворники в серых фартуках подметают тротуары. Кое-какие дома Юлька даже узнала. Правда, выглядели они сейчас куда лучше.

Разумеется, на окраинах всё обстояло совсем не так красиво, но и тамошник домики, небольшие, скромные, содержались в порядке.

Всё было непривычно — обилие едальных заведений, зазывалы перед лавками, казавшиеся Юльке смешными вывески навроде «Новѣйшіе граммофоны. Гарфункель и Сыновья». Зато мороженое тут окзалось превосходным, а разнообразие просто поражало. У Юльки, привыкшей к ассортименту навроде «стаканчик сливочный, 19 коп» да «крем-брюле, 15 коп», ну и если очень повезёт, батончик в шоколаде с орехами аж за 28 копеек, просто глаза разбегались от разнообразия ванильных, фисташковых, ореховых, мятных, лимонных, апельсиновых, ананасовых и прочих сортов. И было оно куда нежнее, воздушнее привычного.

А вот рынок почти не изменился. И бабки-торговки почти не изменились тоже.

Сперва Ирина Ивановна их не отпускала одних — поручила Матрене надзор. Матрена подошла к делу со свойственной ей основательностью (как, собственно, Юлька и оказалась на рынке), и страшно удивилась, когда Юлька вызвалась ей помочь на кухне.

— А вы, барышня, и не белоручка совсем! — одобряла Матрена, видя, как Юлька ловко орудует большой сечкой, шинкуя капусту в деревянной миске.

— У мамы дома такая же была, — не задумываясь, ответила Юлька чистую правду.

У Матрены вдруг жалостливо изломились брови, она осторожно погладила Юльку по голове.

— Эх, бедная барышня… Каково-то остаться без родимой матушки в такие-то годы… моя вот родительница, слава Богу, жива и в добром здравии. Как домой ни приеду с гостинцами, так непременно за хворостину хватается, всё-то у неё я недостаточно хороша, — Матрена улыбнулась.

Юлька невольно прыснула, представив себе суровую Матрену, умевшую построить даже свою хозяйку, убегавшей от ещё более суровой матери.

— Вот, верно, не грусти, — истолковала всё по-своему Матрена. — У Господа все живы, а уж Ирина Ивановна о вас с братцем позаботится. Она у меня такая, уж коль за что возьмётся — непременно своего добьётся. И Костянтин Сергеич… очень хороший он барин, очень! Только нерешителен уж слишком. С япошками не тушевался, а тут… Ходит всё кругом да около да вздыхает. Вот уж коль и по осени ничего сделает — вот те крест, сама его ухватом погоню!

— Куда же?! — испугалась Юлька. — Ухватом?!

— А чем же ещё? Сколько ж барышне моей Ирине Ивановне голову-то крутить можно?! Давно уж сватов засылать пора, честным пирком да за свадебку! — разошлась Матрена. — Матреша не досмотрит — так ничего тут и не получится! — закончила она торжественно. — Ну, справилась, милая? Давай, вали сюда, славный пирог будет. Капуста-то, эвон, всю зиму у купца Картаполова лежала, а словно вчера срезана. Всегда только у него беру, лучший товар!..

Игорёк тоже не терял время даром — штудировал гимназические учебники, изучал схемы Петербурга, и Юлька сильно подозревала, что планирует он сейчас свой «индивидуальный террор». От этих мыслей становилось жутко, холодела спина, и Юлька со всех ног бежала помогать Матрене — на кухне работы всегда хватало.

С Петей и Федором видеться удавалось редко — май истаивал, у кадет начались годовые испытания.

Но прежде, чем испытания эти вошли в полную силу, Федор с Петей примчались вечером к Ирине Ивановне.

…После появления Юльки и Игорька Феде Солонову едва удавалось удерживаться на хороших оценках. В голове постоянно вертелись те самые слова Игоря насчёт террора, и от этих мыслей холодело в животе. Однако он был прав, этот мальчишка из будущего, холодного и жестокого. И Федору ничего не оставалось, как вплотную взяться за Веру.

За прошедшее со времени ареста Йоськи Бешеного и Валериана Корабельникова время верхушка партии, пребывавшая в столице, по словам сестры, несколько опомнилась, пришла в себя. Первый шок и страх прошли, распозшиеся кто куда активисты вновь пробирались обратно в Петербург — «разворачивать революционную работу». Вере, остававшейся «вне подозрений», с конца весны стали поручать задания, сперва небольшие — доставить литературу, встретить и проводить на конспиративную квартиру нужного человека, съездить в Финляндию, провезти «груз», осуществить закупку одного, другого, третьего…

— Они опять готовятся, — тихо говорила Вера за неделю до появления Игоря и Юльки. — Учли уроки прошлого провала. Ставка делается на специальную операцию, как это называет Благоев. Группами хорошо подготовленных боевиков атаковать ключевые позиции в столице, теперь-то я поняла… Зимой-то получилось во многом стихийно, из-за чего, как считает Ульянов, «ничего и не вышло». Размахнулись, мол, слишком широко, «при недостатке сознательного пролетариата». Теперь умнее будут. Отказались от убийств отдельных чиновников. Отказались от массовых политических стачек. Будет только одна.

— А план-то, план у них есть?! — изнемогал от нетерпения Федор.

— Есть, да не про нашу честь, — вздохнула Вера. — Меня в него не посвящают. То, что я тебе рассказываю — это мои умозаключения, а не подсмотренные документы. Да и нет их, этих документов. Строгая конспирация.

Однако конспирация конспирацией, а, когда готовишь боевые отряды, волей-неволей приходится выползать на свет. Изучать подходы и проходы, подъезды, системы охраны, численность сторожей и прочее. Вере стали поручать это — хорошо одетая молодая барышня аристократической, «породистой» внешности не вызывала лишних вопросов.

И вот тут как раз и всплыли те самые тоннели под Гатчино. Одна из атак на царский дворец готовилась именно через них, во всяком случае, так полагала Вера. От движения густых народных колонн тоже решили отказаться. Агитацию в армейских полках не то, чтобы свернули, но направили в иное русло — мол, нечего вам погибать за царя и отечество, ибо отечество это не ваше, а всяких «бар», которые «на крови вашей жируют».

— Значит, надо торопиться, — заключил Федор. И вновь сказал: — А, может, всё-таки в Охранное отделение?

Вера только отмахнулась.

— Ты же сам видел, помнишь, что прошлы раз вышло. Всех отпустили.

— Йоську-то с Валерианом уже нет. Значит, могут!

— Не отпустили, но и дело буксует. Варвара Аполлоновна землю роет, скоро до центра Земли доберётся. Сенаторов в покое не оставляет, знакомым членам Синода пишет, видным промышленникам… вот Валериан и сидит себе в ДПЗ, но сидит как король — посылки, передачи, отдельная камера, особое отношение…

— Но предупредить всё равно надо!

— Надо. Но как?

Тут Федору пришлось, как говорят в арабских сказках, «поставить скакунов своего красноречия в конюшни сдержанности». Йоська сидит, но сколько ещё таких йосек найдётся у эс-деков в запасе? А вычислить Веру они сумеют, тут он не сомневался.

Нет, действовать надлежало самим.

…А теперь, когда, словно перст судьбы, появились Игорёк с Юлькой, действовать можно было куда свободнее. Два человека, не связанные «испытаниями» в корпусе могут многое. Разумеется, при должном к тому руководстве.

Разумеется, Вере Федя ничего не сказал — откуда появились его новые приятели. Объяснил просто — мол, дальние родственники учительницы, из мхом заросшей провинции, но «текущий момент понимают правильно». Вера сперва изумлялась, но потом, сходив в гости в Ирине Ивановне, согласилась.

— Но странноваты они, конечно, — говорила она потом Феде, прежде чем расстаться в главном вестибюле корпуса. — Словно… словно… — она досадливо прищёлкнула пальцами, не в силах подобрать слово, что Веру, круглую отличницу и эрудита, всегда неимоверно злило.

— Словно нездешние они? — подсказал Федя.

— Да. Именно «нездешние».

— Провинция, — пожал плечами бравый кадет. — У них родители умерли… совсем рано. Какая-то тётка растила… так, примерно, как лопухи во дворе… Вот теперь Ирина Ивановна за них взялась, а то даже писали с жуткими ошибками…

— Ирина Ивановна может, — согласилась Вера. — Настоящий учитель. От Бога, как говорится.

— А они надёжные?

— Надёжнее меня! — заверил Федя, хотя насчёт Юльки у него оставались кое-какие сомнения.

— Тогда слушай…

Юлька ехала на трамвае. Нет, дивно было не то, что «на трамвае», да и сам вагон не очень сильно отличался от старых, что ещё во множестве ходили по улицам её родного Ленинграда, и которые бабушка Мария Владимировна именовала почему-то «американками». Дивно было то, что на дворе стоял 1909-ый год, город именовался Санкт-Петербург и Юлька с Игорьком ехали делать всё, чтобы он таковым бы и остался — вместо «города Ленина» и «трёх революций».

Тут, конечно, были непривычны билеты — они стоили по-разному в зависимости от продолжительности поездки и кондуктор отрывал сразу несколько разноцветных квитков.

От Балтийского вокзала на 19-ом маршруте до Московского — то есть до Николаевского, поправила себя Юлька. И площадь там не Восстания, а Знаменская. А на месте круглого вестибюля метро стоит небольшая церковь, красивая и очень аккуратная; трамваи огибают небольшой скверик в середине, расходясь кто куда — на Лиговку, на Невский или же на ту его часть, что Юлька привыкла звать Староневским.

— Не расслабляйся! — сердито прошипел в ухо Игорёк, когда Юлька опять загляделась на городового в парадном мундире, прохаживавшегося у главного входа на вокзал.

И Игорь и Юлька были в гимназической форме — сейчас всюду шли годовые экзамены, не только в Александровском корпусе и вопросов их вид ни у кого не вызывал. И, конечно, «простоволосой» Юлька уже не ходила — Ирина Ивановна вручила элегантную (и очень Юльке понравившуюся) шляпку вкупе со скромными серыми перчатками.

Это действительно многое меняло. На гимназическое платье народ взирал с уважением, и Юлька себя ощущала как-то по-иному. Казалось бы, такие пустяки — шляпка, перчатки — а вот чувствуешь себя не девчонкой, а «молодой барышней», к которой даже строгий околоточный отнесётся с почтением.

Они с Игорьком углубились в кварталы Рождественских улиц (которых Юлька привыкла называть «Советскими», и ей опять пришлось всё время себя одёргивать).

Здесь им пришлось петлять. Свернули во двор, пробежали мимо до боли знакомых светло-желтоватых стен, темных окон с коричневыми ящиками-«ледниками» снаружи, нашли нужную дверь, что вела на лестничную площадку другого дома, выходившего уже на следующую Рождественскую, не пятую, но шестую — по мнению Юльки эти шпионские игры были никому не нужны, их с Игорьком тут никто не знал и никто ни в чём не мог заподозрить; но Игорёк, похоже, наслаждался каждым мигом и Юлька не протестовала.

С Шестой Рождественской опять нырнули во двор, и на сей раз остановились.

— Отпирай! Я прикрою!

Узкая-преузкая (кошка едва пролезет) дверь больше походила на створку стенного шкафа и заперта была большим висячим замком. Именно этот замок требовалось открыть, сразу же запереть снова снаружи (почему и требовалось двое для этой миссии), после чего обойти вокруг квартала и встретить Игорька с другой стороны — пока он выносил сумку, полную революционных листовок.

Сердце у Юльки бешено колотилось, она почти что бежала, изо всех сил заставляя себя идти, как положено гимназистке — держа осанку, без спешки, с достоинством — так учила Ирина Ивановна, отрабатывавшая с Юлькой даже походку.

И сейчас, добравшись до нужной парадной, она замерла — Игорька там не было, зато имелись двое усатых городовых и ещё один тип в котелке, ну точь-в-точь «шпик», как их показывали в фильмах про революцию.

Юльке это очень, очень не понравилось.

Она сбавила шаг, неторопливо перешла на другую сторону улицы, делая вид, что вглядывается в номера домов, словно разыскивая нужный.

Обернулась — и вдруг увидела в окне сразу над парадным лицо Игорька, прижавшегося к стеклу.

Игорёк корчил жуткие рожи и тыкал пальцем вниз, явно указывая на городовых.

Юлька не поняла, чего он боится — у кого могут возникнуть вопросы к мальчишке-гимназисту с большой холщовой сумкой через плечо?

Однако, раз он не выходит, значит, она должна ему помочь.

И Юлька, не успев ни удивиться собственной смелости, ни даже как следует испугаться, решительным шагом направилась к полицейским со «шпиком».

Взгляд назад 11

— Прошу прощения, господин городовой, — пискнула она самым сладким голоском, на какой была способна. — Я заблудилась. Ищу дом госпожи Егузинской, вы не поможете мне?

Юлька долго заучивала имена домовладельцев. Адреса тогда больше писали как «дом такого-то или такой-то», в дополнение к номерам, а зачастую и вместо них.

Все трое разом уставились на неё. Суровые такие, усатые, с мохнатыми бровями. «Шпик» прямо-таки буравил её пристальным взглядом, однако, заговорил он очень мирно:

— Егузинская? Пахомов, знаешь такую?

— Как ж не знать, — басом ответил один из городовых. — Прасковьи Степановны дом всякий знает! Вон, на углу с Мытнинской. Жёлтый, двухэтажный. Госпожа Егузинская купчиха справная! Всегда поднесёт и на Рождество, и на Пасху…

Краем глаза Юлька заметила какое-то движение за их спинами. Игорёк! Сообразил, слава Богу!

По спине у Юльки струился пот, но роль надо было доиграть до конца.

— Большое спасибо, господа, — и она сделала самый лучший книксен, на какой была способна. — Я пойду теперь…

— А как звать-то вас, мадемуазель? — осведомился «шпик». — И где местожительство имеете?

Юльке показалось — она сейчас хлопнется в обморок. В революционные героини она никак не годится, мелькнула мысль. Но всё-таки она ответила, как они измыслили с Ириной Ивановной и Константином Сергеевичем:

— Перумова Екатерина^[34], а живу на Итальянской, дом купцов Челпановых…

Имя это подсказал подполковник Аристов — его знакомец, купец Челпанов что держал лавку офицерских товаров в Гостином Дворе, чья собственная сестра вышла замуж за отставного поручика Данилу Перумова, и у них была дочь — такого же возраста, что и сама Юлька. Если что, если будут искать — по бумагам всё совпадёт, а уж чтобы стали так глубоко копать, чтобы искать и являться прямо на квартиру — на подобные подвиги Охранное отделение, по мнению самого Константина Сергеевича, было решительно неспособно.

Кажется, удовлетворились… Юлька повернулась и на негнущихся ногах двинулась прочь, к тому самому дому. Потом не выдержала, обернулась — «шпик» пристально глядел ей вслед, Юлька не нашла ничего лучшего, как помахать ему. «Шпик» махнул своим рукой и они все трое зашли в подъезд, откуда только что должен был выбраться Игорёк.

…Он догнал Юльку уже на Мытнинской. Он пыхтел, таща тяжеленую сумку через плечо, битком набитую прокламациями.

— Бежим! — он схватил Юльку за руку, потащил в очередной проходной двор.

Ох, как же они мчались! Что было сил, во весь дух, так, что пятки сверкали. Остановились, только выбравшись на Суворовский проспект.

— Всё, всё!.. теперь идём спокойно! — задыхался Игорёк.

Они пошли, изо всех сил стараясь, чтобы на них не слишком уж обращали внимание.

— Ты молодец, — вполголоса говорил Игорёк, перекидывая сумку с плеча на плечо. — Не растерялась. А я груз забрал, собрался уже выходить, гляжу — стоят!..

— Они потом в этот дом зашли, — добавила Юлька.

— Во-во! Хорошо, я выскочить успел!

Тащить здоровенную суму, доверху плотно набитую пачками прокламаций, было тяжело. На Суворовском сели на трамвай, «17»-ый, до Литейного, сошли, дождались другого, «20»-ки, и медленно потащились в сторону Невы.

— Удивительно… — тихонько сказала Юлька, глядя в окно. — Помнишь, как после школы с тобой ездили? Только на двадцать пятом…

Трамвай как раз с натугой вползал на Литейный мост. Огромного и жутковатого Большого Дома по правую руку не было, вместо него — аккуратное здание в два с половиной этажа, считая полуподвальный.

— Окружной суд, — Игорёк заметил Юлькин взгляд. — У нас его снесли.

— Красивый, — с сожалением сказала Юлька.

— Красивый… много чего красивого порушили.

— Да, я ещё в Гатчине заметила…

— А вообще да, жутковато как-то даже, — вдруг поёжился Игорёк. — Мы словно в изнанке нашего мира, как дед говаривал.

— А я вообще не понимала, о чём это он…

Игорёк только махнул рукой.

— Давай думать, как задание выполнить.

… «Двадцатка» долго ковыляла сперва по Нижегородской улице, затем по Нюстатской^[35]. Здесь места уже практически ничем не походили на знакомое Юльке. Дома, напоминавшие центр или её родную Петроградскую сторону, быстро кончились, потянулись какие-то длинные низкие строения, перемежавшиеся заводами, потом трамвайные рельсы прижались к железнодорожной насыпи — голой, без привычной Юльке ограды с тополями. Потом вагон свернул — на 2-ой Муринский проспект, в привычной Юльке реальности, разумеется, переименованный в честь видного революционера Шверника. Вот — двухэтажный деревянный дом с вывеской «Трактиръ», напротив — небольшой магазин с огромной, чуть не в пол-фасада, вывеской «Мануфактурный и Галантерейный магазинъ — обувь, бѣлье»; всё очень зелено, выглядит совсем как дачная местность. Дома, конечно, далеко не столь красивые, как в Гатчино, и сама дорога, хоть и замощена, но кажется совсем проселочной, потому что между камней тут и там пробивается упрямая трава. Именно тут, недалеко от кольца, Игорёк и дёрнул засмотревшуюся по сторонам Юльку за руку:

— Пошли! Нам сходить.

Зелёный район никак не походил на мрачные рабочие окраины; Игорёк взглянул на номера домов:

— Сюда!

…Стук. Стук. Пауза. Стук-стук-стук.

Дверь распахнулась. Высокая девушка с высокой причёской, строгий овал чистого и правильного лица.

— Здравствуйте, э-э-э, дома ли Владимир Александрович? — Пароль.

— Владимир Александрович отдыхают. — Отзыв.

— Тогда мы оставим посылку.

Девушка улыбнулась.

— Заходите. Как добрались?

— Чуть фараонам не попались, — несколько развязно бросил Игорёк.

— Как «чуть не попались»? — оторопелахозяйка.

— Да вот так, — вступила Юлька. — Они туда пришли. Полный атас!

— На квартиру?! К… к… товарищу Сергею?

— Угу. Мы у них перед носом выскользнули. Вот, она отвлекла, — Игорёк кивком указал на Юльку. Та гордо подбоченилась.

— Молодцы, — через силу сказала девушка. — Молодцы, дети. Вы настоящие революционеры… но, если товарища Сергея задержали…

— Явка провалена, — басом сказал Игорёк. — Кто-то предал.

— Я… мне7… надо срочно передать сообщение! Даже нет, сообщения…

— Нам вообще-то возвращаться надо, — строго сказала Юлька.

— Это очень важно. И очень срочно. Я сбегаю в одно место, а в другое уже не успею… прошу вас, дорогие мои, умоляю! Вы уже так много сделали!.. Но надо ещё. Иначе столько наших товарищей окажется в застенках охранки!..

— А куда идти-то надо?

— Адрес сможете запомнить? Писать ничего нельзя, понимаете?

— Понимаем, не маленькие, — с обидой сказала Юлька.

— Тогда слушайте…

— Ничего себе! — ворчала Юлька. — Васильевский остров!.. А вернуться-то успеем? От Ирины Ивановны влетит! Матрена наругает!

— Поздно уже, да, — Игорёк крутил головой, отыскивая нужный дом. — Но и упускать такое… никак! Эх, ну и где же этот самый номер…

— Да вот же, прямо под носом!

— Не злись, ну чего ты? Пошли лучше!

Опять проходные дворы, узкие двери, черная лестница и старая квартира. Условный стук и условные фразы.

Только на сей раз Юлька чуть не лишилась дара речи, только пялилась, выпучив глаза.

— Спасибо, до г о г ой Игой. — Человек немилосердно картавил. — Спасибо. Очень важные, а г хиважные сведения! Бегите, то г опитесь! Мы п г имем ме г ы.

И они побежали.

— Ну вот. Теперь ты тоже можешь говорить: «Я Ленина видела!»… Юлька! Да чего с тобой?

— Игорёха… это ж и впрямь он… Ленин… Который всегда живой…

— Юлька! Да забудь ты! Это у нас он «всегда живой» и в Мавзолее… а тут он просто человек.

Они сломя голову торопились на вокзал. Пришлось платить извозчику, и выходило это отнюдь не скоро. Белые ночи уже наступали, сумерки подкрадывались медленно, но всё равно подкрадывались.

— Ты подумай лучше, мы ж теперь их самую главную ухоронку знаем! Константину Сергеевичу скажем! Юлька! Да Юлька же!..

В поезд Игорьку пришлось её чуть ли не запихивать.

А в Гатчино, прямо на станции, едва сойдя на перрон, Игорёк и Юлька угодили прямо в объятия Матрёны.

— Ох! Явились наконец-то! Слава тебе, Господи! Барышня Ирина Ивановна все извелись! И Костянтин Сергеич с нимя вместе! По всем телефонам звонят, во все звонки! Только что пожарную команду не отправили на розыски! А я говорю, не волнуйтесь, барышня, говорю, я сейчас на станцию сбегаю, одна нога здесь, другая там, вот увидите, встречу их! Беги, говорит барышня Ирина Ивановна, беги, встречай!

— Да чего же нас встречать, — солидно заявил Игорёк. — Что ж мы, от вокзала б не добрались? Тут идти-то пять минут!

— Давай-давай, стрикулист! — прикрикнула Матрёна. — Барышню мою мало что до беды не довели. Куда пропали-то? Что стряслось?

— Не ворчите, Матрена милая, — попросила Юлька. — Мы не нарочно, честное слово!

— Не нарочно… Барышню мне изводить не могите! А то не погляжу, что гимназисты, хворостиной угощу!

Так, под конвоем Матрёны, они и добрались до квартиры Ирины Ивановны Шульц; выглядела Ирина Ивановна и впрямь не очень, бледная, как говорится, «лица на ней не было»; Константин Сергеевич тоже был здесь, куда-то названивая по телефону.

Суетни, охов-ахов, восклицаний, всплескивания руками и прочего хватило бы, по мнению Юльки, на добрый десяток встреч. Однако, стоило ей сказать одну короткую фразу: — «А я Ленина видела…» как всё разом стихло.

Игорёк долго и подробно излагал все их приключения.

— Вы у них теперь в доверии, раз выдали главную квартиру, — покачал головой подполковник.

— И, к тому же, такие обширные планы… Поистине наполеоновские. Боюсь, что без досточтимой Веры Алексеевны Солоновой нам не обойтись. Как и без бедного Ильи Андреевича. Он, кстати, стал поправляться. Ему наконец-то лучше.

— Слава тебе, Господи! — Ирина Ивановна широко перекрестилась. — Надо мальчиков обрадовать, они очень переживали.

— Будет для вас, друзья, очень много работы, — обратился подполковник к Игорьку и Юльке. — Революционно настроенные дети, которые смогут не только прокламации из-под носа у шпиков вытащить — это весьма ценно.

— Нам нужны даты их акции. Хотя бы приблизительные.

— Вряд ли они нам такое скажут… — протянула Юлька.

— Вам — нет. Но, если будут доверять вам и вашим делам, то больше откроется и Вере Солоновой.

— Значит, дословно Владимиру Ильичу было передано… — Ирина Ивановна взяла карандаш, принялась расчерчивать какую-то схему, расписывать её строгим каллиграфическим почерком.

— Что туннельная группа под угрозой раскрытия. Что квартира «товарища Сергея» «засвечена охранке» и надо срочно менять расположение, — отбарабанил Игорёк.

— Вот-вот. «Туннельная группа». Эх, эх, дура-девка, всё выболтала, — усмехнулся Две Мишени. — Как будут говорить в грядущие времена и в ином потоке — «болтун — находка для шпиона». Ну, или разведчика, как в нашем случае.

— Мы знаем, что эс-деки сменили тактику после арестов Бешанова и Корабельникова, — заметила Ирина Ивановна. — Это, по их мнению, должно было усыпить бдительность Охранного отделения, дать время подготовить нечто по-настоящему масштабное, огромное, что нивелировало бы все их последние неудачи. И их, и БОСРа.

— Знаете, Ирина Ивановна? Мне кажется, что в квартирку эту стоит наведаться. Туда, где «Ленина видели».

Ирина Ивановна с сомнением покачала головой.

— Если эс-деки уже подняли тревогу, там, скорее всего, никого уже нет. Или остались те, кто ничего не решает и ни на что не влияет.

— А если нет? Если они все там?

— Первое, что они сделают, получив сообщения о провале надёжной, как казалось, явки — это покинут те, где они сейчас. У них тут, как мы знаем, целая сеть.

Подполковник остановился, задумался.

— Я бы не отказывался окончательно от этой идеи. Главарей необходимо найти и…

— Мы их уже нашли один раз, — негромко возразила Ирина Ивановна. — И никто не знает, помогло это или нет. Вот Юля и Игорь свидетельствуют, что ничего не изменилось в их мире — по прошествии стольких месяцев!

— Дед говорит… — обиженно перебил было Игорёк, но Ирина Ивановна его остановила:

— Да-да, я помню. Но сколько времени может потребоваться для изменений? Год? Два? Пять? Десять? Целая человеческая жизнь? Мне кажется, что гораздо более надёжно будет встретить их там, куда они явятся сами.

Аристов помолчал, размышляя.

— Конечно, гоняться за эс-деками по всему Петербургу и окрестностям занятие не слишком привлекательное. Что ж, попробуем иной маневр…

— Кроме того, Константин Сергеевич, убийство безоружных…

— Они не безоружны, Ирина Ивановна. Помните, с чего всё началось? Как они отстреливались — как нам Федор рассказывал?

— Помню. Но то были боевики, особая группа. Товарища Бешанова нам удалось упечь в места, весьма отдалённые в том числе и за это. Нет, Константин Сергеевич, нам до последнего надо оставаться кем мы и есть. Не перенимать их образ мыслей. Не становиться, как они.

— Если враг стреляет тебе в спину, очень… неразумно призывать его соблюдать строгие правила чести и дуэльного кодекса.

— Без сомнений, Константин Сергеевич. Но пусть это останется нашим последним резервом, не так ли?..

— Вот теперь они мне дали настоящее задание, — Вера протянула брату исписанный мелкими, но очень чёткими строчками листок.

Испытания шли своим чередом, кадеты почти не ходили в отпуска, все погрузившись в зубрёжки и «самопроверки», когда устраивали с товарищами импровизированные «экзамены» друг другу.

— Все явки сменены. Руководство партии покинуло город. Прячутся по окрестностям, как правило — в Финляндии. Где точно — мне установить не удалось, к подобным секретам не допускают. А им теперь нужны верные сведения по гвардии, расположению караулов, дежурных смен и прочего. Ещё и настроения в полках хотят, «хотя бы в Туркестанском», где папа́.

— Скажем Константину Сергеевичу и Ирине Ивановне, они подскажут, что эс-декам передать!

Вера кивнула.

— Хорошо, что они знают, — вдруг призналась она. — Знаешь, словно и впрямь плечо подставили. Не так тяжело тащить теперь. Вы мне все так помогаете!.. И ты, и Петя, и ваши учителя… Повезло тебе у таких учиться. Надо мне как-то глубже к ним втереться. Об облаве какой-нибудь предупредить, что ли…

— А, может, и предупредим!

— Но как? Армия с гвардией в облавах не используются. Сейчас не пятый год и даже не эта зима.

— Попробуем узнать через Константина Сергеевича…

Две Мишени замысел одобрил. И, спустя недолгое время на самом деле передал, что его неизвестные «друзья» в Охранном отделении отправляют сколько-то жандармских патрулей проверять «ставшие известными адреса, по которым возможно нахождение инсургентов».

Передать весть опять отправились Юлька с Игорьком. Сама Вера, по легенде, так часто и так свободно отлучаться не могла — выпускные экзамены в гимназии не шутка.

Опять пришлось тащиться через весь город, в Лесной, на единственно известную Вере (и им) явку, что оставалась действовать. Людей, там живших — добропорядочного доктора-вдовца и его взрослую дочь-курсистку, ни в каких манифестациях и сходках никогда не участвовавшую, никаких прокламаций никому не раздававших — ни в чём заподозрить было нельзя.

— Умно, — с видом знатока рассуждал Игорёк. — Держат «чистую» квартиру. Которую невозможно «провалить», только если кто-то сдаст. А если и сдаст, то доказательств никаких. Присяжные наверняка оправдают.

«Двадцатка» медленно ползла по городу (благо кольцо имела как раз у Балтийского вокзала и дальше шла через весь Петербург к Политехническому институту), было время поговорить.

— И «физик» этот приезжает. Федя с Петей чуть не до потолка прыгают.

— Ага, представляешь, уверены, что он от нас!

— А я вот нет. Я ж у деда на работе бывал, его отдел видел. Не помню такого.

— Тю! — отмахнулась Юлька. — Ты ещё маленький мог быть. Не помнить.

— Мог, — не стал спорить Игорёк. — Но от деда бы слышал. А он о таком ни разу не упоминал.

— Всё равно, — не соглашалась Юлька. — Николай Михайлович не мог тебе дотошно всех и вся перечислять!

Игорёк только фыркнул.

— Вот поглядим на этого физика сами и разом всё поймём. Скажем ему этак: «А если не будете брать, отключим газ!» Или «Дичь никуда не улетит, она жареная», или там песню про зайцев…

— На зайцах непременно расколется! — авторитетно заявил Игорёк.

Так или иначе, но они добрались до конспиративной квартиры, вернее, домика. Мария, дочь хозяина-врача, их явлению крайне удивилась, однако, выслушав сообщение, аж схватила их обоих за плечи.

— Вы такие молодцы! Мы пошлём весть немедля. Вижу, вам и более серьезные дела можно поручать…

— Нам-то? Нам всё можно, — солидно сказал Игорёк. — Мы в любую дырку пролезем, в любую щель…

— Да-да, — задумалась Мария. — Надо подумать… Я передам.

И она действительно передала, потому что два дня спустя, пока Федор с Петей потели на очередном экзамене, от Веры Солоновой пришла короткая записка из всего лишь трёх слов:

«Я зайду вечером».

— Они готовы, — Вера сидела в большом кресле у Ирины Ивановны Шульц, комкала платочек в кулачке. — «Туннельная группа» готова. Но они хотят дополнительной разведки. Для этого мне поручено привлечь мадемуазель Юлию и господина Игоря. Они не должны вызвать подозрения. Задача — проверить входы тут, тут и вот тут…

Она положила на стол грубовато вычерченную схему Гатчино.

— Ими обнаружены — переход из подвала дома на Люцевской, возле комендантского управления. Система ходов возле Приоратского замка. Однако, как видно, до конца они не уверены — вот, всё, что пунктиром только лишь «предположительно». Они почти уверены в этом «предположительно», но именно что «почти». Игорь и Юлия должны пройти, убедиться, что всё открыто и чисто. А в самом корпусе должны проверить Федор и Петя.

— А если они не смогут? Или привлекут к себе внимание? — покачал головой Две Мишени. — Я бы на их месте рискнул.

— Опасаются после последних провалов, очень, — пояснила Вера.

— И двое детей должны их уверить в исполнимости задуманного? — задумалась Ирина Ивановна. — Что-то здесь не так. Как есть не так. Проверка? Ещё одна?

— Мы пройдём, — подал голос Игорёк. — Что нам стоит? Подумаешь, подвалы!

Юлька промолчала. Подвалов и темноты она боялась до сих пор. Как-то, в четвёртом классе, они с компанией полезли в подвал дома во дворе школы, в старое бомбоубежище. Было там темно, глухо, пусто, но что-то и витало под старыми сводами, и, когда кто-то из мальчишек вдруг завопил «привидение!» — Юлька сама не помнила, как оказалась на улице, вся дрожа.

— Скорее всего, они разом проверяют и путь, и вас, — наконец заключил Две Мишени. — Не удивлюсь, если за вами тремя станут следить. Удвойте осторожность!

— Как именно им «удвоить»? — заспорила Ирина Ивановна. — Как раз наоборот. Они — обычные дети, сочувствующие революции. Ничего необычного в их поведении быть не должно. В подвалы заглянут. Но не больше! А насчёт слежки… это мы ещё посмотрим, кто за кем следить станет.

А на следующий день в корпус вернулся Илья Андреевич Положинцев. Бледный, исхудавший, опирающийся на палочку, но, несмотря ни на что, бодрый.

Кадеты многих рот выбежали встречать его коляску, равно как и офицеры. Илью Андреевича любили все, за исключением разве что штабс-капитана Шубникова, коему приходилось теперь вернуться к преподаванию исключительно химии.

— Илья Андреевич!.. Ура! Илья Андреевич вернулись! Как вы, Илья Андреевич?.. мы за вас молились все!.. — неслось и справа, и слева.

Разумеется, Петя Ниткин и Федя Солонов были в первых рядах. А рядом с ними — Игорёк и Юлька в своих гимназических формах. Юлька краснела — господа кадеты таращились на неё, словно на чудо невиданное; «тальминки» никогда не появлялись просто так, сами по себе, в корпусе, а иных гимназий в городе не имелось.

— Это Ирины Ивановны родственники, — важно объяснял всем Петя, хотя его никто и не спрашивал.

Илья Андреевич, как мог элегантно, со всеми раскланивался, хотя, чтобы сойти с коляски, ему потребовалась помощь.

— Спасибо, спасибо, дорогие мои, — растроганно говорил он, с немалым трудом прокладывая себе дорогу ко главному входу. — Ничего, ничего, вот вернулся, да, Божьим соизволением. Не отлита ещё моя пуля… летом отдохну, а уж с осени — добро пожаловать, господа кадеты, добро пожаловать! О, и господина кадета Ниткина вижу! Здравствуйте, Пётр, здравствуйте! В летнем лагере, обещаю, римскую катапульту-таки построим, в полный размер, и вы, Пётр, мне в этом поможете…

Петя Ниткин немедля выпятил грудь.

— Не лопни смотри от гордости, — прыснул Федя, не сдержавшись.

Взгляд Ильи Андреевича скользнул по Игорьку и Юльке, резко выделявшихся в толпе галдящих кадет. Господин Положинцев слегка поднял бровь, как бы несколько удивляясь присутствии тут, в корпусе, постороннего гимназиста и, особенно, гимназистки, но вслух ничего не сказал.

— Ну что? — прошипел Федя на ухо Игорьку. — Помнишь его? Он оттуда?

Игорёк досадливо дёрнул плечом.

— Я его не помню.

— Но это ничего ещё не значит! — встрял Петя.

Игорёк кивнул.

Юлька меж тем, беззастенчиво пользуясь привилегиями девочки (было ужасно приятно видеть, как расступаются перед ней кадеты, как изо всех сил стараются не задеть, не толкнуть случайно), оказалась перед самым Ильёй Андреевичем.

— А нам всё равно, а нам всё равно, — вдруг пропела она, — хоть боимся мы волка и сову!..

Илья Андреевич вздрогнул.

— Дело есть у нас, — продолжала петь Юлька, — в самый жуткий час, мы волшебную косим трын-траву!..

Кадеты вокруг примолкли, а потом кто-то из пятой роты очень вежливо поклонился:

— Мадемуазель, что это за песенка? Никогда не слышал.

— Да-да, мадемуазель, спойте!

— Как вас зовут, мадемуазель, простите? Я Воронов Леонид, пятая рота!

— Ю-юля. М-маслакова… — заикаясь, выдала Юлька. Кадет Воронов был высок, строен, очень хорош собой.

— Вы родственница госпожи Шульц, ведь верно?

— Д-да…

— Быть может, вы с вашим… братом, сможете зайти к нам в рекреацию? У нас рояль имеется, песню сыграете!

— Кадет Воронов, умерьте прыть, — Ирина Ивановна оказалась рядом. — У вас, если мне не изменяет память, завтра как раз русская словесность, устное испытание? А вы песни петь собрались?

— Виноват, госпожа преподаватель! — Воронов вытянулся в струнку.

…Пока длился весь этот шурум-бурум, Илья Андреевич успел добраться до главного входа и скрыться в дверях.

— Он вздрогнул! Вздрогнул! — горячо шептал Петя Ниткин, пока они все впятером шли к дому Ирины Ивановны. — Мадемуазель Юля, вы — гений!

— Это мы с Игорем придумали, — смущалась справедливая Юлька. — Просто мне повезло первой возле вашего физика оказаться.

— Вздронул или не вздрогнул — уже не так важно. Важно, дорогие мои, чтобы Илья Андреевич помог бы нам с этими тоннелями.

— И времени терять нельзя, — согласился Две Мишени. — Как бы ни нарушало это все существующие приличия, но к Илье Андреевичу идти надо прямо сейчас.

…Прямо сейчас не получилось, вышло только вечером. Однако делегация собралась внушительная: подполковник, Ирина Ивановна, Вера, Федя, Петя, Игорёк и Юлька.

От ИльиАндреевича только что ушёл денщик, принесший ужин. И сам Положинцев встретил гостей в халате, очень этим смутившись.

— Прошу прощения, дамы и господа, прошу прощения… я, э-э-э, не ожидал…

— Илья Андреевич, дорогой, — Ирина Ивановна решительно шагнула вперёд. — Это вы нас простите, что мы столь невежливо и бесцеремонно вторгаемся к вам, когда вы ещё далеко не полностью оправились от ран. Но, увы, дело не терпит отлагательств. Нам с вами надо поговорить. Очень и очень серьёзно. Прошу вас, продолжайте трапезу. Я буду рассказывать, а мои спутники меня поправят, если я что-то забуду…

Она заговорила. Об эс-деках, зализавших раны после зимнего поражения, прикрытых чьей-то высокой волей и сменивших (во всяком случае, на время) тактику. О подготовке ими «туннельной группы» (тут Илья Андреевич вновь вздрогнул), о выданных Юльке и Игорьку заданиях, о том, что только он, Илья Андреевич, с его интересом к подземным ходам и тайнам Гатчино, может помочь…

Господин Положинцев выслушал Ирину Ивановну молча. Ужин остывал на столе.

— Рад познакомиться с вами, мадемуазель Вера; и с вами, мадемуазель Юлия. И с вами, господин гимназист…

Он словно оттягивал до последнего какой-то очень неприятных для себя момент.

— Вы правы, сударыня моя Ирина Ивановна. Я действительно занимался поиском забытых подземных ходов и даже кое в чем преуспел. Полагаю, господа кадеты Ниткин и Солонов помнят наши разыскания в подвалах Приората. Действительно, я пришёл к выводу, что даже небольшая, но хорошо подготовленная и вооружённая группа способна проникнуть даже и во дворец государя, пройдя этими галереями. К тому же сильно подозреваю, что не только я занимался подобными исследованиями — самые старые папки архивных планов, где нанесены известные подвалы, как я убедился в последние недели моего выздоровления, вызывают немалый интерес неких личностей, тщательно скрывающих свои подлинные имена. Добытые вами, мадемуазель Вера, сведения подтверждают мои догадки и мои опасения. То, что считал отделённой теоретической возможностью, похоже, обретает плоть прямо сейчас. Единственный выход я вижу в широкой огласке этого факта, перекрытии всех галерей, установлении надёжной охраны и…

Ирина Ивановна покачала головой.

— Боюсь, Илья Андреевич, для этих мер время уже упущено.

(Для полноты картины добавлен старый текст: он зачеркнут):

И знаете что, Ирина Ивановна? Мне кажется, надо мне туда наведаться.

— Я с вами, — решительно встала Ирина Ивановна. — Один раз уже получилось, и теперь получится.

— А в тот раз точно получилось?

— Ну мы ведь живы, — невозмутимо сказала она, берясь за всё тот же ридикюль. — Матреша! Нам с Константином Сергеевичем надо срочно уехать. Пригляди, пожалуйста, за детьми. Деньги в верхнем ящике. Если что…

— Типун вам на язык, барышня! — возмутилась Матрена. Упёрла руки в боки, покачала головой. — И говорить так не могите! И слышать не хочу! Коль надо, идите, со Богом со Христом, и возвращайтесь! А я без вас всё тут досмотри, не беспокойтесь!..

И она широко перекрестила сперва Ирину Ивановну, а затем и подполковника.

— К-куда это они? — пролепетала Юлька, хотя уже сама всё прекрасно поняла.

Игорёк только вздохнул.

Матрёна снова покачала головой.

— Садитесь есть, полуночники. А то совсем всё остынет…

— Мы с вами, Константин Сергеевич, как заправские бандиты теперь. Перо в бок — и в дамках, так, кажется, у них говорят? И, кроме того, мы же дадим уцелевшим прямую подсказку, что случилось и почему. Два и два товарищи эсдеки быстро сложат.

— Сложат, Ирина Ивановна. Но каков выход? Ничего иного, кроме грубой силы мы так и не надумали. Поэтому мы подвергаем опасности юную m-mlle Солонову, однако спрятать и спасти её будет проще, чем потом — всю Россию. А Охранное отделение, увы, «индивидуальным террором» не занимается. Потом, как мы знаем, поздно будет. Страна утонет в крови. Поэтому лучше всего будет просто сделать так, чтобы госпожа Солонова просто уехала б куда-нибудь подальше.

— Думаете, этого хватит?

— Никогда не знаешь, чего хватит и чего нет. Но, если мы станем лишь сидеть да рассуждать, господа эсдеки сделают всё, что задумали. И мы знаем, чем это закончится. Так что, Ирина Ивановна, нет, церемониться мы не станем. Но, я вижу, у вас появились сомнения?

— Сомнения? О, нет. Не хочу лишь, чтобы пострадали невинные.

Они шли по ночному проспекту, зелёному, оживлённому, несмотря на очень позднее время. Не как Невский, конечно, но народу тут тоже хватало, всё больше мастеровые, студенты, лавочники, прислуга, тот самый «простой люд».

— Я всё сделаю сам, Ирина Ивановна. Квартира наверняка с двумя выходами, один подопрём. Этаж не последний, так что через чердак им не уйти. Атаки они не ожидают…

— Я бы на это не рассчитывала. Уповать на глупость неприятеля…

— Согласен. Поэтому подготовился. И чем дверь подпереть есть, и чем замок вскрыть. Быстро всё закончим и уйдём. А там пусть ищут. Маску только наденьте, на всякий случай. Вуаль хорошо, но береженого Бог бережет.

— Едва ли вы оставите кого-то в живых, Константин Сергеевич.

— Опять же, надо предусмотреть всё.

Двое в партикулярном, под руку. Молодая дама в длинном тёмном платье, шляпка с густой вуалью, руки в перчатках и с ней высокий стройный господин, в сюртуке, сидящем как-то не очень складно, если приглядеться очень внимательно, можно понять, что господину этому куда более привычна военная форма, выправку не спрячешь. Но присматриваться для этого надо и впрямь очень пристально. И на щеках у этого господина нет никаких следов татуировок. Грим если и удается заметить, то лишь при взгляде совершенно в упор и при дневном свете.

— Мы на войне, Ирина Ивановна, я к этому привычный. А вы не берите греха на душу.

— И свалить всё на вас? Очень удобно, да. Спасибо, но — нет. Я с вами и до конца.

— Сюда. Последний двор, третий этаж флигеля. Для начала заткнём крысам отнорок…

У квартир в петербургских дворах нет «парадного» и «чёрного» ходов, как правило, есть только один — «чёрный», ибо публика там живёт не слишком взыскательная. Но у некоторых, чуть подороже, второй выход имеется — обычно уже в другой двор. Эта квартира и была как раз из таких — с расчётом, что никто в Охранном отделении проверять такие тонкости не станет, а уж туповатые городовые и подавно не сообразят проверить.

Однако Две Мишени, конечно же, сообразил.

Дверь подпёрли, вернулись обратно.

Было тихо. Обитатели соседних квартир улеглись спать.

— Спуститесь на марш, Ирина Ивановна. — Две Мишени достал из кармана небольшой свёрток, ловко прилепил чем-то к краю двери, возле замочной скважины. Чиркнул спичкой, поднёс к короткому фитилю запального шнура.

Сбежал вниз.

— Сейчас…

В руках пары появились револьверы.

Ба-бах!

Гром, треск, дым, летят щепки от разнесённого вдрызг края двери. Две Мишени ринулся вперёд, нырнул в через порог — Ирина Ивановна следом, лицо скрыто ещё и маской. Револьвер вместо привычного браунинга — чтобы не оставлять гильзы. «На всякий случай», хотя едва ли кто-то в то время способен будет выследить их оружие.

Навстречу Аристову кто-то метнулся — гром первого выстрела, короткий крик, Ирина Ивановна кинулась следом. Подполковник перепрыгнул через упавшего, ворвался в освещённую комнату — с десяток людей за круглым столом, один даже успел достать оружие — и первым получил пулю, но не от Двух Мишеней — от возникшей, словно фурия мщения, у него за спиной Ирины Ивановны.

— Никому не двигаться! — рявкнул подполковник. — Где тут у вас…

Однако люди за столом не оцепенели, не замерли, аки кролики перед удавом.

Раздались крики, треск падающей мебели. Выстрелы. Кто-то, желая дорого продать свою жизнь, занёс над головой стул — две пули разом ударили его в грудь, отбросили, опрокинули; кто-то кинулся к дверям чёрного хода, они не открылись, яростно забарабанил в них, словно это могло помочь. Кто-то истошно кричал «Сдаюсь! Сдаюсь! Пощады!», кто-то разбил окно…

И всё это перекрывалось грохотом выстрелов.

Опустошив первый револьвер, Две Мишени достал второй.

Очень быстро всё стихло.

— Слава Богу, женщин нет, — выдохнула Ирина Ивановна.

Две Мишени быстро и цепко вглядывался в лица убитых.

— Главного нет. Даже главных. Ни Ульянова, ни Троцкого. Идемте отсюда. Что могли, то сделали.

…Они проскользнули дворами с Большого проспекта на Средний. Ночь, тишина. Трамваи уже не ходят. Да и извозчиков, считай, нет.

Две Мишени принялся на ходу перезаряжать револьверы.

— Пути назад нет, Ирина Ивановна.

— А зачем нам назад, Константин Сергеевич?

— Такое ведь даже и на исповеди не скажешь…

Помолчали.

— От револьверов надо было б избавиться. Но это ж казёное имущество!..

— Почистим как следует вместе с другими, никто ничего и не заметит, Константин Сергеевич. Но, может, стоило б нам погодить с акцией?.. Собрать больше сведений, чтобы уж наверняка?

— Может, так и получится. Если я правильно помню лица — а их я запоминаю неплохо! — мы накрыли второй слой, второй уровень руководства. Головка ускользнула, осторожные!.. Но и то, что получилось — тяжёлый удар. Разорванные связи так быстро не восстановишь.

— Но Веру придётся прятать.

— Спрячем.

Белая ночь ласково протягивала к ним руки, ветер пытался шептать что-то тихое, бестревожное, трудилась Нева — она вообще никогда не спала.

— Нам надо добраться до вокзала, к первому поезду. И идти придётся пешком.

— Ино ещё побредём, — ответила Ирина Ивановна цитатой из протопопа Аввакума.

Подполковник помолчал, потом улыбнулся.

— Ино побредём, да.

Взгляд назад 12

— Почему же?

— Инстанции государства Российского, увы, поспешают воистину медленно. — Две Мишени был мрачен, рука на оттягивающей пояс кобуре.

— Речь идёт о жизни Государя и всей августейшей семьи. Полагаю, тут инстанции всё-таки начнут шевелиться.

— Нам придётся тогда выложить всё, — напомнила Ирина Ивановна. — В том числе и m-mlle Cолонову. Вы понимаете, чем это ей грозит, досточтимый Илья Андреевич?

— Я не боюсь… — начала было Вера, но Две Мишени только отмахнулся.

— Мы с Ириной Ивановной лучше знаем, на что способна эта публика. Они и так убили слишком много достойнейших людей.

— Не они, а эс-эры, — поправила дотошная m-mlle Солонова.

— Одна камарилья. Невелика разница, — отмахнулся подполковник. — Вам придётся уезжать, скрываться… и, судя по тому, что кто-то протежирует этим субчикам, эс-декам, на самом верху…

— Да кто ж это может быть?!

— Мы знаем, что их снабжают деньгами многие богатейшие купцы-старообрядцы. Хотя теперь уже не «купцы», наверное, заводчики и фабриканты… Морозовы, Мамонтовы, Рябушинские… Хватает и других, не столь широко известных. Вполне возможно, что они же держат векселя многих влиятельных лиц, аристократия наша, увы, по уши в долгах и даже выше. Доказательств у нас, конечно, нет; однако, если принять это за рабочую гипотезу, многое можно объяснить очень легко.

— Про староверов я слышал, — кивнул Илья Андреевич. — Но почему же тогда…

— Государь на склоне лет пытался уврачевать губительный раскол, — пояснил Две Мишени. — Да вы и сами знаете, Илья Андревич. Верно, потому всех этих рябушинских и не прихлопнули. Даже в Соловки не сослали. Или в Пустозерск, как протопопа Аввакума…

— Не будем отвлекаться, — напомнила Ирина Ивановна. — Я хочу сказать, что эс-деки, судя по всему, располагают обширной агентурой в околоправительственных круга, да и в Охранном отделении, не удивлюсь, кое-кто получает от них второе жалованье. Вера, вами мы рисковать не можем. И потому эту «туннельную команду» мы должны встретить сами.

Две Мишени энергично кивнул.

— И потом уже сдать их куда следует. Мадемуазель Вера не будет никак вовлечена, имя её мы упоминать не станем.

— Что ж, — кивнул Илья Андреевич, — один раз мне уже довелось пострелять в корпусных подвалах, второй раз стреляли уже в меня, хоть и на земле, но рядом с тоннелем и, скорее всего, из-за него; Бог, как известно, троицу любит. Не миновать, очевидно, и третьего. Однако нам нужны точные сведения!

— Совсем уж точных не будет, — вздохнула Вера. — Меня так близко не допускают. Вот Юлю с Игорьком на разведку отправляют.

Илья Андреевич поднял на Юльку глаза и вновь их опустил.

— Мы и разведаем! — уверенно заявил Игорь. — Всё узнаем!

Расстелили схемы. Помечали красным нужные подвалы, Илья Андреевич порылся в собственных записях, показал ещё несколько входов.

— Вот уж никогда б не подумал, что Гатчино настолько изрыто, — покачал головой Две Мишени, глядя на исчерченную алыми пунктирами карту.

— Большинство забыто и заброшено, — сказал Положинцев. — Когда город застраивался — при государе Николае Павловиче особенно — случилось интересное, чему я объяснений так и не нашёл. Подвалы каменных зданий соединялись, зачастую, как видим, прокладывались галереи даже под улицами. Зачем собственникам домов этакая забота? Строительство это лишь удорожает. Толку никакого. Ещё и следи, чтобы никто не пролез бы со стороны. Прибавьте к этому старые галереи, ещё от матушек-государыней Елисаветы да Екатерины оставшиеся. Взять ту же приоратский ход — государь Павел Петрович копали. Но это ещё объснить можно. А вот Николай Павлович зачем эти подвальные дела затеял — теряюсь в догадках.

— Может, подсказал кто-то? — невинно предположила Ирина Ивановна. — Известно же, что многое в… политике государя Николая Первого сильно изменилось после чудесного спасения поэта Пушкина…

— Спасения? — Илья Андреевич поднял бровь. — Милостивая государыня Ирина Ивановна, то была дуэль. Пушкин дуэлировал множество раз, с чего вы решили, что его надо было «спасать»? Именно Пушкина, а не его противника, как там его звали?.. Дан…

— Дантес.

— Да-да, именно так. Александр Сергеевич любили драться, большой были забияка, даже в зрелые годы — севастопольские бастионы, подумать только! — так что имена его противников даже и не упомнишь. А тут… сам государь лично помчался разнимать!..

— Вы серьёзно не знаете, почему? — тихо спросила Ирина Ивановна. — И вам совсем не интересно, откуда гимназистка Юля знает песенку… которую тут никто не слыхал?

Две Мишени кашлянул, выразительно указав глазами на Веру Солонову.

— Не понимаю, о чём вы, милостивица, — развёл руками Илья Андреевич. — Простите, я всего лишь физик, а физика — наука конкретная. Вещи, объекты, измерения. Даже невидимое можно определить, использовав соответствующие приборы. Вот и давайте о конкретном. Эс-деки затребовали разведку? Игорь и Юлия вызвались её провести? Замечательно. Вот, мы пометили уже то, что надо проверить в первую очередь и о чём доложить.

— Я доложу, — тут же выскочила Вера.

— Тогда завтра и начните.

И в последний раз поглядел на Юльку, очень, очень странно поглядел.

— И-игорёха…

— Ну, чего тебе? Чего ты меня за руку хватаешь? Ох, у тебя не пальцы, а ледышки! Что стряслось-то?

— Я б-боюсь…

— Чего ты боишься?

— Т-темноты… и п-привидений…

— Какие тут ещё привидения, глупая? — рассердился Игорёк.

В былые времена на «глупую» Юлька б серьёзно обиделась, и обидчику немедля прилетело бы портфелем по башке — но только не сейчас.

— Т-такие… это ж старый город… м-мертвецов х-хоронили… А они… они…

— Хорош придумывать! — Игорёк хорохорился, но голос у него тоже предательски дрогнул, как и слабый луч фонарика в его руке.

Они шли низким и узким подвальным ходом. Обычно накрепко запертые, подвалы, которые им надлежало проверить все, как на подбор, оказывались открытыми, а тяжёлые замки всунуты лишь для видимости. И никакие строгие дворники за этим, оказывается, не следили.

— Готовятся… — бросил тогда сквозь зубы Игорёк.

Они прошли уже два подвала, и из каждого, как оказалось, и впрямь вёл неглубокий сводчатый ход за пределы фундамента. Часть полузавалена всяким барахлом, но пройти можно.

Сперва всё шло хорошо. Из небольших подвальных окошечек-продухов пробивался дневной свет, пару раз мяукнули бродячие кошки, однако третий подвал оказался куда глубже и весь залитый тьмой, сквозь которую с трудом пробивались лучи их фонариков. И обозначенный на плане ход закончился тупиком, наглухо забитой дверью.

— Так и запишем… — бормотал Игорёк, пока Юлька испуганно озиралась. Темнота была полна каких-то скрипов и шорохов, и почему-то ей казалось, что именно так должны скрипеть старые кости, когда трутся друг о друга.

От этой мысли (не считая ожидания «привидений») стало совсем не по себе.

— Стоп-стоп-стоп… Ага! Точно! Люк! Открывай!

Но у Юльки слишком дрожали руки.

— Эх ты, трусиха! — укорил Игорёк.

По узкому колодцу спустились вниз. Пятно света побежало по старинной кирпичной кладке.

— На совесть строили, — шепнул Игорь. — Видишь, как сухо?

Вскоре они добрались до перекрёстка. Игорёк покрутил компас.

— Мы с востока на запад идём… а этот с севера на юг, строго… он в парк дворцовый, нам туда не надо…

В конце концов они добрались до перкрывающей дорогу решётки. Она опускалась, зубчатые колёса подъёмного механизма изъела ржавчина, однако он по-прежнему работал. Запирал его изнутри внушительный замок.

— Вскрыть несложно, — авторитетно заявил Игорь. — Видишь, дотянуться отсюда можно?

— А мы им скажем?

— Конечно. Они ж нам верить должны. Наверняка перепроверят. Во всяком слукае досюда они дойдут спокойно, дворники-то наверняка подкуплены…

— П-пойдём тогда назад? — тихонько попросила Юлька.

— Пойдём, — как-то подозрительно охотно согласился Игорёк. — Только вот этот большой ход начертим… думаю, это тот самый, что от Приората идёт, о чем Положинцев говорил…

— Тихо! — Юлька вдруг схватила Игоря за руку, сжала так, что тот аж ойкнул. — Слышишь?! Идёт за нами кто-то!

Они замерли, вжимаясь в кирпич. Игорёк открыл было рот, чтобы, наверное, вновь назвать Юльку трусихой, да так и остался.

Потому что позади них действительно слышались шаги. Негромкие, преследователь старался двигаться как можно тише, но получалось у него плохо — слишком тяжёлый был шаг.

— Ы-ы-ы… — затряслась Юлька. Внутри всё словно оборвалось.

Игорёк сунул руку через решётку, дёрнул замок, но дужка, увы, не раскрылась, в отличие от запоров на подвалах.

И тут Юлька, наверное, от непередаваемого ужаса, сделала то, на что нипочём не решилась бы раньше — присела на корточки и попыталась протиснуться между вертикальными прутьями решётки и под первым из горизонтальных. Места было там не очень много, но всё-таки оно было.

Она зашипела, но всё-таки проскользнула, перепачкав платье. Игорёк не задавал лишних вопросов, просто полез следом. Ему пришлось труднее, он едва не застрял, но протиснулся тоже.

Шаги в темноте стихли. Словно преследователь ждал, укрываясь в темноте, что последует дальше.

Игорёк овладел собой первым. Встал, деловито отряхнулся, протянул Юльке руку, мол, вставай. И сказал, достаточно громко:

— Ну вот, пролезли! Это ты хорошо придумала!.. Теперь проверим, точно ли по этой галерее пройти можно? Ну-ка, посвети мне на план!..

Руки у Юльки так тряслись, что ей даже не сразу удалось направить фонарик, куда следует.

— Об этой решетке надо непременно сообщить! — продолжал играть роль Игорь. Юлька только кивнула — боялась, что, если откроет рот, будет слышна только дробь, выбиваемая её зубами.

— Идём, идём, — торопил её Игорь. — Пройдём до конца!

И почти что потащил Юльку дальше.

Эта галерея, как Игорёк и подозревал, вывела их в подвалы Александровского корпуса. Пришлось протискиваться через узкое место — кирпичная кладка оказалась разрушена, закладывали наспех, и опять оставили просвет, через который Игорь с Юлькой смогли протиснуться.

— Интересно… — Юлька ощупывала края пролома. — Точно кто-то тут помогает, кто из корпуса сюда вхож. Видишь, извне били? Не изнутри, не откуда мы пришли.

— Глазастая, — одобрил Игорь.

Юлька сама удивлялась, как быстро отступил страх. Те шаги за спиной — ну, конечно, это был просто соглядатай, пущенный эс-деками по их следу. Не про это ли они говорили почти перед самым выходом?

Но, так или иначе, дело было почти сделано, осталось только пройти ещё чуть дальше.

Они крались пустым коридором мимо наглухо закрытых дверей, так напоминавших ворота складов; Юлька внезапно остановилась, словно налетев на незримую стену.

— Э! Ты чего?

— Это здесь было, — Юлька ткнула в сторону одной из дверей, ничем не отличавшейся от иных.

— Чего было?

— Машина была. Я ж их чую, места эти, забыл? Машина тут стояла. Такая же, как у деда.

— А, ну да, точно. Стояла. Ну и что?

— Пошли-ка отсюда, — Юлька ускорила шаг.

— А то что?

Юлька смолчала.

Она не могла сказать, что внезапно ощутила тягу, словно ступив в быстрый поток и чувствуя, что вода так и норовит сбить её с ног, повалить, потащить за собой. И поток этот мог, наверное, доставить их обратно домой… только вот Юльке этого сейчас совсем не хотелось. И поняла она это тоже только сейчас. Она не могла уйти, они с Игорёхой не могли уйти! Дело не сделано, она не может так всё бросить! Федор… Петя… Ирина Ивановна с Константином Сергеевичем… нет, никогда!

И она решительно потянула Игоря дальше.

Галерея и впрямь вывела их куда следует — к дворцовым подвалам. Чья бы воля тут ни поработала, но путь был открыт. Выбраться обратно было не так уж трудно — а мимо того места, где некогда располагалась машина, Юлька прочти пробежала.

Лезть обратно через решётку, само собой, не стали; пробрались в сам корпус, наспех приведя себя в порядок; и лишь оказавшись в квартире госпожи Шульц, Юлька позволила себе громко всхлипнуть и крепко обхватить Ирину Ивановну.

Игорёк закатил глаза. Он оказался куда сдержаннее — подполковнику он просто пожал руку, почти как равному. Точно так же, как Пете Ниткину и Феде Солонову.

Рассказ путешественников длился долго. Услыхав, что проходы в корпус вновь открыты, а кирпичная кладка кем-то частично разобрана, и Ирина Ивановна, и Константин Сергеевич разом нахмурились.

— Кто-то им помогает, — сказали они хором.

— А, может, и никто, — вдруг сказал Петя Ниткин.

— Как это «никто»? — удивилась Ирина Ивановна. — Кто же тогда разобрал кладку?

— У нас же тут всяких строителей перебывало — видимо-невидимо, — пояснил Петя. — Про галерею они точно знают; долго ли было внедриться к рабочим, да и махануть пару раз киркой? Я б на их месте так бы и сделал. Куда безопаснее, чем «своим человеком» рисковать. Если он вообще есть, этот человек.

— Умны вы, господин Петр, — покачал головой Две Мишени. — Что ж, дискутировать этот вопрос и в самом деле смысла особого не имеет. Нам надо встретить этих «туннельных» и положить конец всему этому затянувшемуся безобразию. Мадемуазель Солонова передаст ваши разыскания куда следует, ну, а наше дело — подготовить им тёплую встречу.

В Александровском корпусе кончались годовые испытания. После них господам кадетам предстояли лагеря, а потом — недлинные каникулы. Старший же возраст пребывать в лагерях должен был до осени, пока не выходили приказы о зачислении в то или иное военное училище (даже и те, кто не выбирал офицерской профессии, всё равно должны были пройти эту последнюю «каторгу», как промеж себя называли кадеты эти последние лагерные сборы).

Феде Солонову же предстояло нелёгкое дело — помириться с Лизой Корабельниковой. Точнее, они не ссорились — просто дело занимало теперь почти всё его время. Даже весенний бал в Лизиной гимназии прошёл для Феди словно бы мимо, как в тумане, словно бы и не с ним. Облачились в парадные мундиры, явились, продефилировали мимо самой m-me Тальминовой, потанцевали…

Федор старательно проделывал положенные па, стараясь не глядеть Лизе в глаза.

И больше не приглашал никого из гимназисток, то есть, с точки зрения приличий, «вёл себя просто ужасно», «компрометируя m-mlle Корабельникову», но ему с некоторых пор на приличия стало совершенно наплевать.

Лиза, надо сказать, это вопиющее отступление от правил одобрила. Федя чувствовал, что ему это немало помогло.

А тут ещё и появление Юльки…

Юльку зоркая Лиза, конечно, заметила. К счастью, была Юлька тогда с Игорем, и Федя Солонов не навлёк на главу свою Лизиного гнева. Простодушный Петя Ниткин рассказал Зине всю ту же легенду о приехавших к госпоже Шульц бедных осиротевшихродственников, правда, очень далёких — и Лиза несколько успокоилась. Зато обида её на Федора всё равно росла — Лиза понимала, что у них — у Федора, у Пети есть какая-то тайна, тайна, к которой её не подпускают. Высказала она это Пете ещё зимой, и с тех повторяла не один раз, однако бравый кадет молчал, как та самая рыба. Лиза надулась, однако совсем «раздруживаться» она тоже не хотела.

Так прошла весна, у тальминок тоже начались годовые испытания; Лиза с Зиной, как и остальные, сидели за учебниками. Дружба словно остановилась; Федор и Петя каждую свободную минуту пропадали у Ирины Ивановны. Даже розовые конвертики приходить почти перестали; а когда и приходили, то фразы в них сделались сухо-вежливы.

Добрая Зина огорчалась, расстраивалась, но, мягкая по натуре, на Петю совсем не обижалась.

— Они бы сказали, если б могли, — утешала она подругу. — Раз не говорят — значит, слово дали. Честное кадетское. А коль дали — так скорее умрут, не скажут!

— Тогда я умру! От любопытства! И они будут все плакать! А я буду лежать в гробу такая красивая и несчастная!

— Да ты что! — пугалась бедная Зина. — Грех такое говорить! Потерпи немного, скоро всё разрешится, вот увидишь!

И, что называется, как в воду смотрела.

Взгляд назад 13

Кадеты собирались в лагеря и даже Две Мишени не мог оставить Федора и Петю в корпусе.

— Нечего вам тут делать, — говорил он им строго, попивая чай из самовара в гостиной Ирины Ивановны, окончательно превратившейся в импровизированный штаб. — Хватит, навоевались; Господь сподобит, не достанет на вашу долю. Мы этим должны заняться, взрослые.

— Но, Константин Сергеевич, Игорь с Юлей…

— Игорь с Юлей нужны, однако под пули они не пойдут! — отрезал подполковник. — Найдётся, кому.

Петя Ниткин надулся, словно у него отобрали все до единого книжки по физике.

— Я хорошо стреляю… — попытался напомнить Федор.

— В тесноте да в темноте меткость на больших дистанциях не требуется.

Кадеты уныло понурились. Феде казалось, что несчастнее их с Петей сейчас и быть никого не может — их оставляли в стороне, не пускали, а ведь они не подвели в прошлый раз, не сплоховали! Не радовали даже хорошие оценки, полученные на испытаниях — у Пети Ниткина все «свыше всяких похвал» и особые мнения комиссий, за исключением, само собой, строевой подготовки и гимнастики. Тут все Федины старания смогли вытянуть бедолагу Петю на простое «хорошо». Что, однако, не помешало ему занять первое место в ротном «списке успехов».

Лиза сменила гнев на милость, последний розовый конвертик содержал нетерпеливые поздравления с окончанием, немножко хвастовства её собственным годовым табелем, и, самое главное — ожидания, что в лагере они смогут видеться чаще, ибо летний «домик» Корабельниковых располагался совсем рядом с практическими полями александровских кадет.

«Обычно, — писала Лиза, — мы туда выѣзжаемъ рѣдко. Незачѣмъ, и такъ на дачѣ живемъ, Петербургъ самъ къ намъ на лѣто прибываетъ. Но мѣсто красивое. Рѣчка рядомъ. Озерцо. И до вашего лагеря рукой подать. Кадетъ отпускаютъ въ увольненія, я знаю. Многіе родственники ихъ спеціально дома на лѣто снимаютъ, чтобы рядомъ быть. Приходите къ намъ, дорогой Ѳедоръ, съ Петей, само собой. Зину я позвала у насъ погостить. Будетъ весело, я обѣщаю. И обѣщаю не кукситься. Я была немножко злюкой, потому что сердилась на тебя нѣсколько, но понимаю, что такъ нехорошо. Приходи же. Обѣщай, что будешь приходить, ну, пожалуйста!»

Это было предложение мира. Прекрасная дама извещала своего рыцаря, что больше не сердится и даже признает известные свои ошибки. Разумеется, галантный кавалер, даже если ему всего двенадцать, не может не отозваться на такое.

Тем более, что он и в самом деле не то, чтобы совсем позабыл о бедной Лизе, но как-то отодвинул её в сторону, место тальминки в его мыслях заняли совсем иные материи.

Федор как раз заканчивал ответ — куда пространнее и теплее, чем его последние письма — когда в комнату вломился Петя. Именно вломился, словно вообразив себя Севкой Воротниковым.

— От Веры сообщения пришло.

«Время акціи точно указать не могу, это держится въ строгомъ секретѣ. Но свѣдѣнія Игоря и Юліи сочтены заслуживающими довѣрія; не знаю, слѣдилъ ли кто-то за ними въ подземельяхъ; пока объ этомъ ничего не слышала, что, однако, еще ни о чёмъ не говоритъ. Но акція можетъ состояться уже въ ближайшіе дни. „Тоннельная группа“ полностью готова и ожидаетъ только рѣшенія партійной верхушки…»

— Значит, пора занимать позиции. В лагере меня пока что подменят Коссарт с Ромашкевичем.

— И, конечно, вы собираетесь устроить засидку на красного зверя в городом одиночестве, не так ли, Константин Сергеевич?

Подполковник вздохнул. Выразительно покосился на Матрёшу, как раз ставившую на стол горячий, с пылу-с жару пирог.

— Как хотите, Ирина Ивановна, голубушка, но второй раз я вас…

— Чепуха! — Ирина Ивановна решительно поднялась. — Идём вместе. Один раз уже получилось, и теперь получится.

— А в тот раз точно получилось?

— Ну мы ведь живы, — невозмутимо сказала она. — Кроме того, что вы собираетесь делать? Поселиться в катакомбах, подобно героям эпопеи о «Кракене», кою так любит наша седьмая рота, уже становящаяся шестой?

— Вы забыли, государыня Ирина Ивановна, что я долго воевал в Туркестане. И что к немирным афганцам хаживать доводилось. Найдётся, чем гостей дорогих встретить.

Вера Солонова больше не присылала сообщений; и никуда больше не выходила, ссылаясь на усталость от экзаменов. Выдержаны они на «отлично», подано прошение о зачислении на медико-биологический факультет Бестужевских высших женских курсов (формально, а реально — в Санкт-Петербургский императорский университет); у эс-деков наступило подозрительное затишье, как и вообще в Империи; даже неугомонные социалисты-революционеры поумерили пыл, отсиживаясь кто где.

Казалось, вот-вот начнётся тихое, мирное лето.

Кадеты выступили в лагерь. Как положено, с полной выкладкой, с боевым оружием, шинелями в скатках, полевыми ранцами и прочим обзаведением. Севка Воротников маршировал, совершенно счастливый — он выдержал, ни одной переэкзаменовки на осень, из кадет не выгнали и на второй год не оставили! А в лагерях, как говорили старшие, кормят даже ещё лучше, чем в корпусе! Отчего ж не радоваться?..

Не печалился и Лев Бобровский. Экзамены он закончил вторым в роте, сразу после Пети Ниткина, и сейчас он, похоже, намеревался-таки показать «этой Нитке», что физика с математикой ещё не всё, что требуется справному кадету.

Костька Нифонтов шагал с ними рядом, но, в отличие от Севки и Льва, казался мрачнее тучи. Он вообще очень изменился после их путешествия в Ленинград 1972 года. Нет, он не болтал, не проронил о случившемся ни слова. Но сделался замкнутым, молчаливым, много читал, частенько заговаривал с солдатами из обслуживавшей корпус роты. Учился так себе, не хорошо и не плохо, год закончил ровно в середине. Ничем не выделялся, кроме молчаливости. Две Мишени несколько раз попытался с ним разговаривать — натыкался на стену глухого молчания и уставное «никак нет» да «не могу знать, ваше высокоблагородие». Отца Кости и впрямь перевели (уже давно) в Волынский полк, семья уже не билась в такой нужде, а Костя с каждой неделе становился всё мрачнее и молчаливее.

И Федор, и Петя держались от Нифонтова подальше. Ирина Ивановна как-то попросила поговорить с ним — Костька только зашипел разъярённым котом:

— Отвали, Солонов. И ты, Ниткин. Не о чем нам разговаривать.

— Так-таки и не о чем?

— Не о чем, — Костя был бледен, кулаки сжаты, ноздри раздувались.

— Чего ты на нас так злишься? Что не оставили тебя в том мире?

— Не твоё дело!

— Как это «не моё»? Мы все в этом вместе, навсегда!

Костик оскалился. Было в его взгляде нечто такое, что заставило бы отступить даже и Севку Воротникова. Потому что случись драка — будет Костька биться вплоть до ногтей и зубов, какое уж тут «в кулаке ничего не держать, лежачего не трогать»!

Не за что было тогда схватываться насмерть, и Федя только пожал плечами.

— Я молчу. И буду молчать, — сквозь зубы процедил Нифонтов. — Только держитесь от меня подальше, вы оба.

Федор и Петя переглянулись. Говорить с Костькой и впрямь было не о чем. Точнее, было, но сам он ни за что не хотел.

— Ну, бывай, Нифонтов, — сказал наконец Федор.

И действительно, после этого до самого конца года ни он, ни Петя не обмолвились с Костей ни единым словом.

А сейчас их ждали лагеря. Хотя должны они с Петей были быть там, в корпусе, в его подземельях, с Константином Сергеевичем, с Ириной Ивановной, да и Положинцев наверняка к ним присоединится. Не зря же их роту вёл капитан Коссарт, а капитан Ромашкевич распекал кого-то из отстающих.

Чем оставалось утешаться? Только тем, что в увольнении можно будет отправиться в летний домик Корабельниковых, где будет ледяное ситро, и мороженое, и всякие пряники, и чай из самовара, и серсо, и фанты и вообще все то, что называется «приятная компания». А они с Петей научили бы Лизу с Зиной правилам их военной игры, детально разработанной Двумя Мишенями; они хоть и девчонки, а им бы тоже понравилось, потому что там думать надо, а думать и Лиза, и Зина любили и умели.

Но всё равно, все эти простые летние радости и удовольствия Федор с Петей вмиг променяли бы на тёмные галереи и низкие своды гатчинских подвалов.

В те дни они почти не расставались. Наверное, в глазах офицеров корпуса она, Ирина Ивановна Шульц, должна была бы быть совершенно скомпрометирована, только подполковник Аристов про то сейчас совершенно не думал. Точнее, думал, только в совершенно ином направлении.

…Когда он зашёл утром, едва проводив свою роту и отговорившись у генерала Немировского «срочными личными делами», чем вызвал у его превосходительства понимающую улыбку и ворчание в усы навроде «давно пора, сколько ж бедняжке ждать-то можно?», его встретила Матрёна. Крепкая, молодая, здоровая — не сколько прислуга, сколько наперсница Ирины Ивановны, добровольно взявшая на себя ещё и многотрудные обязанности дуэньи.

И вот она-то, Матрёша, и припёрла его высокоблагородие господина подполковника к стенке, уперев руки в боки и гневно глядя ему прямо в глаза, благо ни Игоря, ни Юли в квартире не было — ушли на улицу, не в силах сидеть в четырёх стенах.

— Ты, Костянтин Сергеич, барышню-то мою тиранить прекрати! Хватит вокруг да около ходить! А то вздыхает, взгляды кидает, а толку никакого! Барышня моя извелась совсем! Горда, виду не кажет, но я-то знаю!.. Эх, вот зарекалась до осени тебе время дать, ан вижу, что не выйдет, скорее надо!

— Это почему же «скорее надо»? — только и смог выдавить подполковник, совершенно забывший в тот миг, что у него на плечах золотые погоны, а Матрёша — она ведь просто Матрёша.

Но вот сейчас она совсем не казалась «простой». Да, собственно, никогда ей и не была, как не были «простыми» его, Константина Аристова, боевые товарищи, с кем он прошёл Туркестан и Маньчжурию, кто спасал его и кого спасал он сам…

— А потому, что беда будет, — наставительно сказала Матрёша. — Большая беда. Сердцем чую… в глазах у ребятишек этих вижу. Я-то знаю, что нет у барышни никакой дальней родни, родители да младшие братья. Остальные-то померли все, прибрал Господь. Хорошие они, Игорёк с Юляшей, ан беда всё равно за ними идёт, за плечом стоит… — Матрёша перевела дух. — Прости меня, барин Костянтин Сергеич, бабу глупую. А только извелась моя барышня, то буду тебе повторять денно да нощно. Не медли. Засылай сватов.

— Ах, Матрена, дорогая, если б всё было так просто…

— А чего ж тут сложного? Аль в сваты позвать некого?

Константин Сергеевич вздохнул.

— Дело у нас с Ириной Ивановной. Сложное, опасное, один Господь ведает, чем кончится. Может, так выйдет, что…

— Как же оно «так выйдет»?

Ирина Ивановна внезапно появилась в проёме входной двери. Матрёша ойкнула.

Константин Сергеевич не успел сказать, как именно оно выйдет.

Громко запищало устройство, совсем недавно смонтированное с помощью Ильи Андреевича Положинцева и всех запасов его физического кабинета. Сам Илья Андреевич им крайне гордился, ибо являло оно собой систему тревожной сигнализации от проводов, протянутых в подземельях.

— Началось… — перекрестился подполковник. — Мне пора, Ирина Ивановна.

— Я с вами, — решительно всталагоспожа Шульц. — Один вы туда не пойдёте, нет. Даже и не думайте! А что я не подведу — вы знаете. Один раз уже получилось, и теперь получится.

— А в тот раз точно получилось?

— Ну мы ведь живы, — невозмутимо сказала она, берясь за всё тот же ридикюль. — Матреша! Нам с Константином Сергеевичем надо срочно… уйти по делам… Пригляди, пожалуйста, за детьми. Деньги в верхнем ящике. Если что…

— Типун вам на язык, барышня! — возмутилась Матрена. Упёрла руки в боки, покачала головой. — И говорить так не могите! И слышать не хочу! Коль надо, идите, со Богом со Христом, и возвращайтесь! А я без вас всё тут досмотри, не беспокойтесь!..

И она широко перекрестила сперва Ирину Ивановну, а затем и подполковника.

— Мы с вами, Константин Сергеевич, всё-таки не совсем в своём уме. Вместо того, чтобы поднять тревогу, весь корпус — в ружьё, и императорский караул и гвардию — идём вдвоём!.. На невесть сколько боевиков…

Они спустились в подвалы. Приходилось поспешать — «тоннельная группа» эс-деков шла точно по разведанной Игорем и Юлькой пути. Тревогу подняла кустарная, но оправдавшая все надежды система электрической сигнализации работы Ильи Андреевича Положинцева. Кто-то из пробиравшихся подземным ходом с раздражением отбросил ногой в сторону валявшийся поперёк дороги провод, не натянутый, а именно валявшийся, но этого вполне хватило.

— Зато, любезная моя Ирина Ивановна, нет опасности, что какой-нибудь старательный, но не слишком умелый жандармский офицер всё запорет — именно по неумеренному старанию.

— Мина…

— Мины хорошо, но: один напорется, остальные убегут. Если ставить простые. Мы с Ильей Андреевичем покумекали, кое-что соорудили, но я-то хочу, Ирина Ивановна, всех этих «тоннельщиков» здесь положить. И непременно кого-то живым. Так что мины — это на крайний случай.

— Тогда…

— Тихо! — перебил подполковник и Ирина Ивановна мгновенно умолкла.

Они и до того шли в почти полной темноте, а теперь Аристов потушил и едва светивший фонарь.

Вот она, решётка, через которую посчасливилось протиснуться Игорьке и Юльке. Если за ними следили, «тоннельная группа» должна явиться с соответствующим слесарным инструментом.

В руках Аристова и Ирины Ивановны появились револьверы. Две Мишени не собирался оставлять никаких улик, даже таких, как стреляные гильзы. Надо полагать, на тот случай, если никого живым взять не удастся, и начнётся разбирательство…

Ждать пришлось недолго. Шаги в галерее отдаются гулко, как ни старайся.

— Много, — едва слышно шепнул подполковник. — Дюжина, не меньше.

— На всех хватит, — также шёпотом, но с ожесточением ответила Ирина Ивановна.

— По местам. И помните, что…

— Да-да. Всё помню.

Две Мишени помедлил ещё секунду, словно собирался что-то сказать, но тут на стенах галереи мелькнули первые отсветы от приближающихся фонарей и губы подполковника только сжались в плотную линию.

— Гляди-ка, — раздалось негромкое. — Точно ребята всё описали… Решётка, как есть. И замок с той стороны. Пахомыч! Давай, твоя очередь. За что тебе деньги платили?

— Помню я, всё помню, — ворчливо ответил низкий голос. Послышалась возня, что-то заскрежетало.

— М-мать, — выругался низкий голос, похоже, тот самый Пахомыч. — Замок-от не простой! От Гарни^[36], точно говорю!

— Ты уж постарайся, — с холодком сказал первый голос. — Империал затребовал, а теперь — «гарни, гарни»!

Снова раздался скрежет.

Длилось это довольно долго; «тоннельная группа» начала терять терпение. Чиркнула спичка, кто-то попытался было зажечь папироску, и тотчас получил выговор от обладателя строгого голоса.

А потом замок наконец сдался. Запахло машинным маслом, зубчатые колёса провернулись уже без такого скрипа.

— Всё, барин, — звякали инструменты, надо полагать, тот самый Пахомыч собирал сумке. — Дальше вы сами. Уговор был замок открыть. Давай золотой.

— Несознательный ты элемент, Пахомыч, — с усмешкой сказал главный, несмотря на то что находились они в подземельях кадетского корпуса, а отнюдь не на партийной сходке. — Какой я тебе барин! Товарищ, а не барин. За рабочее дело бьёмся, а ты — «золотой»!

— Зубы не заговаривай, барин, — не смутился Пахомыч. — Уговор был на золотой империал, пятнадцать рубликов. Вот и давай. Ассигнациями не беру.

— Держи, — нехотя сказал главный. — Ну, чего встали? Поднимайте решетку. А ты куда, Пахомыч? Не-ет, с нами останешься.

— Не было такого уговора! — взъерепенился невидимый слесарь.

— А теперь есть. Ну, пошли. Ящики берите, да осторожнее!..

Ирина Ивановна крепко-крепко зажмурилась. Надвинула пониже капюшон суконного башлыка. Хоть и лето, а пригодился вот…

Шаги. Совсем рядом. И…

Сухой щелчок почти утонул в шарканье многочисленных ног. Магниевая вспышка озарила подземелье нестерпимо-ярким светом, ударила по глазам, даже сквозь плотно сжатые веки и тень от опущенного капюшона.

И сразу же — выстрел.

Ирина Ивановна открыла глаза. Револьвер в её руке содрогнулся, изрыгая огонь, и она знала, что не промахнётся.

Взгляд назад 14

В подземелье мгновенно воцарился ад.

— Всем лежать! — загремел Две Мишени. — Ни с ме…

Кто-то из «тоннельщиков», наполовину ослепший от ярчайшей вспышки магния, всё-таки сумел извлечь револьвер и пальнуть в ответ, в темноту, наугад, пуля вжикнула по кирпичу.

Подполковник выстрелил ещё дважды, меняя позицию, Ирина Ивановна не отставала, правда, старалась бить по ногам.

И всё равно эс-деки и не думали сдаваться. Один, с поистине медвежьим рёвом вскочил, ринулся слепо не подполковника — точнее, к едва угадываемой в темноте фигуре; нарвался на одну-единственную точную пулю, покатился по серому цементному полу, грязно и отчаянно ругаясь.

Несколько фигур из задних рядов попытались юркнуть в тот же тоннель, откуда явились, одного Ирина Ивановна срезала, но барабан её нагана опустел, пришлось потратить секунду, чтобы вскинуть второй револьвер и не то двоим, не то троим удалось ускользнуть. Кто-то метнулся к здоровенным ящикам, которых тащил «тоннельный отряд», но, опять же лишь для того, чтобы упасть на них с простреленной головой.

Но кто-то из упавших продолжал отстреливаться, и отстреливался, несмотря ни на что, пока сам не находил пулю.

Никто не сдавался и никто не просил пощады.

А вот те, что юркнули в ведущую назад галерею, далеко не ушли — грохнул недалёкий взрыв, потянуло дымом; сработала минная ловушка подполковника.

И тут всё стихло.

Несколько мгновений тишины — и вдруг голос:

— Не стреляй, батюшка, не стреляй! Мастер я, по замкам, не из ихних!..

— Пахомыч, что ли?

— Пахомыч, Пахомыч! — истово зачастил слесарь, лежавший на полу среди неподвижных тел и вдруг как-то разом начавших стонать раненых. — Пахомыч я, Иваном кличут! Не губи, барин!

— Расскажешь всё, как на духу если, не погублю, — Две Мишени склонялся над телами, проверяя жив ли, нет.

Ирина Ивановна молчаливой тенью присоединилась к нему, быстро собирая оружие.

Пахомыч нашёлся очень скоро. Пожилой слесарь, в рабочей куртке и с полной инструментов сумкой.

— Ну, — с неопределённым выражением сказал Две Мишени, по-прежнему прикрывая лицо капюшоном, — помогай, коль от государя снисхождение получить хочешь.

…Убитых и раненых выносили на носилках через городские подвалы. Лица закрыты покрывалами, сбежавшихся зевак полиция отгоняла.

— Не толпись! Не толпись! Неча тут глазеть! Бонбисты, эвон, на собственной бонбе подвзорвались, — разом и оттеснял глазевших и излагал свою версию событий усатый городовой.

— Точно говорю — на своей собственной и взорвались! — подтвердил офицер с погонами подполковника, подоспевший к месту действия. — Мы в корпусе взрыв все слышали. Видать, неаккуратно бомбу свою тащили…

Одна за другой подкатывали закрытые полицейские кареты, носилки грузили внутрь. Подоспел и дворцовый конвой, улицы оцепляли, толпа мало-помалу отступала, рассасывалась, вездесущие газетчики ещё не успели сюда добраться, кроме одного, из «Гатчинского курьера», успевшего сделать снимок и лихорадочно строчивший что-то в блокнот.

— Ну, голубчик Константин Сергеевич, рассказывайте. Да со всеми подробностями, ничего не упуская.

Генерал Дмитрий Павлович Немировский, глава корпуса, откинулся в кресле. Сбоку его огромного стола под зелёным сукном устроился неприметный человек в партикулярном платье, с небольшими усиками на совершенно незапоминающемся, лишённым каких-то выдающихся черт лице. Только глаза были острые, колючие, внимательные.

— Рассказывать особенно нечего, — пожал плечами Две Мишени. — Всем известно, что титулярный советник господи Положинцев долгое время изучал не нанесённые на карты подземные ходы Гатчино, о чём составлял соответствующие отношения в дворцовую канцелярию. После обнаружения совершенно неизвестной галереи, ведущей от Приората к резиденции Его Величества, на советника Положинцева было совершено злодейское покушение, он выжил только Господним промыслом и чудом. После этого, как опять же известно, были предприняты известные меры предосторожности, мне лично показавшиеся недостаточными, о чём было составлено должное отношение… — он в упор взглянул на человека в партикулярном. Тот кивнул.

— Понимая, что безопасность августейшей особы Государя и августейшей семьи не может оставаться заложником бюрократических процедур, мы с коллежским секретарём госпожой Шульц взяли за правило проверять подвалы корпуса и те галереи, что были доступны. И вот… — Две Мишени развёл руками, — нам повезло. Или, вернее, не повезло инсургентам. Часть попала под наши пули, часть подорвалась на собственных бомбах. Основной заряд, как известно, остался цел и невредим, благодарение Господу.

— Вы их почти всех поубивали, подполковник, — недовольно сказал человек в сюртуке. — Вы и ваша госпожа Шульц. Почему не была заранее вызвана команда, почему…

— Потому что обращения наши так и остались без ответа и, я подозреваю, что без рассмотрения, — перебил Две Мишени. — Мы не могли рисковать. И не могли подставлять под удар других. И я, и госпожа Шульц — мы знали, на что идём. Как уже имел честь доложить — нам повезло. Но, кроме этого — мы были готовы, мы отлично изучили систему подземелий. Лишние люди бы только мешались, лезли б под пули, и едва ли мы достигли бы большего.

Генерал выразительно взглянул на штатского.

— Не пойму вашего раздражения, господин статский советник. Слесарь Иван Пахомов дал ценные показания. Повинился и раскаялся. Ранеными захвачены несколько боевиков-бомбистов. У вас богатый материал, сударь. Поле непаханное, так сказать.

Господин статский советник словно только того и ждал. Аккуратно извлёк из саквояжа кожаную папку донельзя внушительного вида, с вытесненным на ней двуглавым государственным орлом. Поддёрнул манжеты жестом циркового престидижитатора, раскрыл.

— Извольте, господин генерал. Кто у нас возглавляет левое крыло эс-деков, самых упорных и непримиримых? Ульянов, Благоев, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Красин, Бонч-Бруевич, да-да, тот самый. Брат полковника Михаила Бонч-Бруевича, который сейчас в Либавской крепости начальником штаба… так вот, удалось ли захватить хоть одного из них?

— Помилуйте, сударь, — чуть резче чем следовало, возразил Две Мишени. — Это же боевая акция, никто из вами перечисленных никогда лично ни в кого не стрелял и никого не взрывал.

— Буду вам очень признателен, подполковник, если вы позволите мне-таки договорить до конца, — штатский перебирал бумаги. Приём избитый и подействовал бы разве что на мелкого жулика. — Разумеется, нам это известно. Как известно и то, что инсургенты задумали масштабное выступление в столице.

Две Мишени как можно достовернее изобразил неимоверное удивление.

— Да-да, господин подполковник. Ваша «тоннельная группа» — одна из многих. Их успех послужил бы сигналом для выступления остальных.

— Какой, к чёртовой матери, успех?! — резко перебил шпика Аристов. — Какой успех?! Взрыв государева дворца? Цареубийство?! Думайте, о чём говорите, сударь, не знаю вашего имени, пока я не вызвал вас на дуэль!

— Не горячитесь, подполковник. Разумеется, никакого взрыва бы не последовало. Подвалы дворца давно перекрыты, хода туда и оттуда нет. Господ «тоннельщиков» взяли бы, едва они начали устанавливать свою адскую машину. Не думайте, подполковник, что если Охранное отделение и лично Сергей Васильевич Зубатов вам не ответили, то ваши «отношения» никто не прочитал и не принял во внимание.

— Сергей Васильевич же давно в отставке? — удивился Немировский.

— Для кого — в отставке, а для кого — и нет, — штатский усмехнулся. — Так вот, признаю, о тоннелях мы и впрямь не подумали. Тут вы, господин подполковник, поистине молодец. Но затем полезли, куда вас никто не просил, и чего от вас никто не ожидал… и сорвали нам всю операцию. Боевые группы эсдеков получили сигнал не об успехе, а о провале и успели уйти на дно. Мы знаем далеко не о всех их конспиративных квартирах и прочих норах. Мы как раз и рассчитывали выманить их всех — а для этого во дворце был бы подорван дымовой заряд, распущены панические слухи… Но тут вмешались вы с вашей госпожой Шульц и испортили нам всю операцию!

На скулах Аристова заиграли желваки.

— История красивая, — медленно сказал он. — Дмитрий Павлович, прошу вашего внимания. Официально заявляю, что, по моему мнению, господин статский советник, так и не посчитавший нужным представиться, попросту врёт, как тот самый сивый мерин. Его ведомство упустило и проспало всё и вся, потеряло нити, ведущие к самым отчаянным и решительным противникам существующего государственного строя и России, а теперь делает хорошую мину при плохой игре, пытаясь представить себя этакими всезнающими, всё предусмотревшими мастерами большой игры.

— Вы забываетесь, подполковник! — яростно зашипел штатский.

— Забываюсь? А почему эс-деки, опаснейшие бомбисты и террористы, преспокойно разгуливают по столице, чуть что — безо всяких препонов её покидают, отсиживаются за Сестрой в Финляндии, словно это какая-нибудь Швейцария, в полной безопасности? В Швейцарии они, кстати, тоже отсиживаются. Вас никогда не интересовало, на чьи деньги? Почему после зимних событий актив большевистской партии по-прежнему на свободе, а арестованы лишь мелкие сошки? Кто их прикрывает, господин статский советник, кто и зачем? Кому нужна эта «карликовая» и «совершенно не опасная партия», кто держит их в качестве очень удобного пугала в аппаратных играх?

Две Мишени сейчас во многом импровизировал, но вид внезапно побледневшего и сделавшегося очень серьёзным штатского доказывал правоту подполковника.

— Вам не следует рассуждать о подобных материях, это не ваша компетенция, господин Аристов.

— Моя компетенция — учить моих кадет. А ещё — не допускать никакого вреда особе государя императора, под чьим портретом мы имеем честь заседать. Кончайте ваши игры, господин статский советник. Допрашивайте попавших вам в руки боевиков. Разгромите всю сеть эс-деков. Заодно и их ближайших друзей, левых эсеров…

— Кого-кого? — искренне удивился шпик и Две Мишени ругнулся про себя — никаких «левых эсеров» пока ещё и в помине не было, они возникнут только в 1917 году совсем иного временного потока.

— Социалистов-революционеров, я хотел сказать. Такие же левые, как и сами эс-деки.

— Что нам делать, мы решим уж как-нибудь сами.

— Как-нибудь не надо. Надо как следует.

Штатский поджал губы.

— Вы что же, не понимаете, — сказал он вдруг плаксиво, — что вы наделали своей подземной стрельбой?

— Повторяю свой вопрос. Было бы лучше, если бы террористы донесли свой груз до подвалов резиденции Его Величества?

— Они бы не донесли, — упрямо стоял на своём шпик.

— Стрижено — кошено, — вздохнул Две Мишени.

Немировский помолчал и поднялся.

— Господа. Ссориться нам незачем, мы делаем одно дело. Но вы, господин статский советник, не должны обвинять моих офицеров и наставников. Они выполняли свой долг и выполняли его так, как считали наилучшим. Вам следовало бы не запираться в своей «башне с окнами цветными», как писал наш поэт Бальмонт, а действительно отвечать на поданные отношения. Насколько я могу понять, инцидент исчерпан? Острые слова сказаны, пар, так сказать, выпущен, можно двигаться дальше?

Штатский нехотя поднялся, раздражённо захлопнул так и не пригодившуюся, считай, папку.

— Я вас только попрошу, господин подполковник — никаких больше самостоятельных действий, хорошо? Снеситесь с Охранным отделением. Вы вот геройствовали, а нам теперь этих эс-деков снова ловить по всей России и Европе…

— Так вы их ни здесь, ни там не ловите, — пожал плечами Аристов. — А если и ловите, так почти сразу и выпускаете. Или отправляете в смешные ссылки, откуда они немедленно и успешно сбегают. Вы не задумывались, господин статский советник, почему усилия ваши пропадают, считай, втуне?

— Потому что Россия — страна европейская и гуманная, — резко ответил штатский. — Потому что у нас суд присяжных, который раз за разом оправдывает бомбистов или, по крайней мере, спасает многих из них от петли. Военно-полевые суды, как вам известно, подполковник, хоть и введены вновь после зимней смуты, но, к сожалению, своих эс-деки всякий раз умеют вытащить в суды общей юрисдикции. К сожалению, замечу я. Но — мы верные слуги государевы и выполняем приказы. Работаем так, как можем.

— Тогда не мешайте работать тем, кто не связан подобными ограничениями, — Аристов в упор смотрел на советника. — Вы понимаете, сударь? Не ме-шай-те. Террор — он работает в обе стороны, не так ли?

— Этих фанатиков вы не запугаете, — не сдался штатский. — Им чем больше «павших жертвою в борьбе роковой», тем лучше. Вербуют новых прекраснодушных идиотов.

— Но уж раненых-то, попавших к вам живыми, вы, я надеюсь, не выпустите?

— Не выпустим, — впервые на лице чиновника появилось нечто, похожее на человеческую улыбку. — Для публики они все погибли. Будут долгое время валяться по тюремным госпиталям, под особым надзором. А когда поправятся — по государеву указу поедут далеко-далеко за Туруханск, так далеко, что и представить трудно. В каторжные работы.

— Что ж, это уже что-то, — кивнул Две Мишени. — Хотя лучше было бы их повесить — за посягательство на августейшую особу. В Маньчжурии я если чему-то и научился, так лишь тому, что убитый солдат противника уже никогда не станет в тебя стрелять. Даже если на его место встанет новый.

— Оставим эти софизмы, — поморщился штатский. — Я сказал всё, что хотел, господин подполковник. Не предпринимайте более никаких акций. Прошу вас, ваше превосходительство, господин генерал — удержите ваших офицеров от, возможно, патриотических и верноподданнических поступков, кои оборачиваются, увы, изрядными проторями в областях, кои не сразу заметны.

— Мы примем к сведению вашу просьбу, господин советник, — холодно ответил Немировский, вставая. — Не смею более вас задерживать.

Штатский поднялся.

— Будет жаль, ваше превосходительство, если всё моё красноречие пропадёт даром.

— Могу вас заверить, господин советник — отнюдь не пропадёт.

Господин советник вновь поморщился, словно раскусив лимон, но ничего говорить уже не стал. Молча поднялся, поклонился и вышел вон.

— Мы с вами, Константин Сергеевич, как заправские бандиты теперь. Перо в бок — и в дамках, так, кажется, у них говорят?

— А какой же был выход, государыня моя, Ирина Ивановна?

— Никакого, — вздохнула оная государыня. — Но всё равно — не сложат господа эс-деки два и два? Не подвергнем ли мы опасности юную m-mlle Солонову?

— Нет. Объявлено, что инсургенты подорвались на собственных бомбах. Тела родственника не выданы, захоронены в безымянных могилах, хоть и по церковному обряду. Тех, кто выжил, будут долго держать по разным тюрьмам, потом отправят на каторгу, причём на особую, за Полярным кругом, так далеко, что не враз сбежишь.

— Надеюсь, — вздохнула Ирина Ивановна. — Потому что как подумаешь, какими потоками крови эти поборники свободы и справедливости зальют Россию, так и впрямь — уж лучше перо в бок. Грех нам на душу, но другие зато уцелеют.

— Такова уж наша русская особенность — непременно нам надо посомневаться. Твари ли мы дрожащие или право имеем. А есть моменты, когда сомневаться нельзя. Эс-деки эти да эсеры-бомбисты — они хуже врага внешнего, хуже тех же японцев. Те были честным неприятелем, не больше. А эти… нет, Ирина Ивановна, голубушка — не надо сомневаться. Честное слово, думаю, Господь нас и впрямь отметил и на нас долг особый возложил…

— Ох, уж не в гордыню ли впадаете, Константин Сергеевич?

— Может, и впадаю. А только верю я, что без Его промысла ничего бы этого не случилось. А потому и пойдём мы дорожкой этой до конца.

— До конца… — повторила Ирина Ивановна. — Несомненно. Интересно только, что теперь эти эс-деки сделают?

— Что сделают? А вот это мы и узнаем от юной госпожи Солоновой. Если, конечно, она не решит куда-нибудь срочно уехать…

— Ино ещё побредём, — ответила Ирина Ивановна цитатой из протопопа Аввакума.

Подполковник помолчал, потом улыбнулся.

— Ино побредём, да.

…Однако Вера Солонова наотрез отказалась куда бы то ни было уезжать. Она с зимы брала уроки стрельбы, а теперь открылась матери Анне Степановне. Та с нянюшкой были шокированы, но полковник Солонов новое увлечение дочери горячо одобрил. Всё лучше, чем стихи модных поэтов.

— Ох, и напуганы же они! — докладывала сестра Феде, специально приехав для этого в лагеря. — Смертельно напуганы. Доселе-то только они убивали да эс-эры, а их никто не трогал. Боевика, непосредственного исполнителя могли казнить, а вот чтобы так, на месте, целую боевую группу, отлично обученную и вооружённую!.. Да ни в жисть. Не было такого. Побежали кто куда. Через Финляндию. Лев Давидович, говорят, аж в Америку собрался.

— А объясняют как? На тебя не думают?

Сестра покачала головой.

— Нет, совсем наоборот. Очень советуют мне тоже уезжать. Бросить гимназию, экзамены, всё бросить и бежать.

— Ну, а с объяснениями?

— Ох, братец, не понимают они ничего. Измену, конечно, начали искать, не без того, но пока возобладала идея, что после зимнего мятежа все подземные галереи патрулировались. В общем, только ещё больше друг друга запугивают. Я такого уже наслушалась… что объявились страшные черносотенцы, которые ходят и людей убивают. Что ждал в подземелье отряд из полусотни человек. Что приехали жуткие абреки, кои на клинке поклялись государю извести крамолу под корень. Я, каюсь, тоже прибавила. Сказала, мол, от отца слышала, что якобы кавказский конвой куда-то отлучался как раз в тот день и никто не знает, почему да отчего.

— Пугаешь их… — ухмыльнулся Федя.

— Да они уже сами от каждого шороха вздрагивают. Никого в Питере не осталось, все разбежались.

— А ты? Что же ты теперь делать станешь?

— Я? Ну, я как «дочь полковника» вне всяких подозрений, мне тут оставили кое-что. К сожалению, далеко не самое важное. Сколько-то низовых агитаторов на заводах, сколько-то актива среди студентов Политехнического и Техноложки. Мелочь, если честно. Связи в армии и, самое важное, в гвардии они мне, конечно, не раскрыли.

— Встало всё… теперь только из-за границы главарей выковыривать… да и выковыряешь ли?

Вера огорчённо покачала головой.

— Не выковыряешь; они хорошо попрячутся теперь.

И вот тут впервые Федя подумал, что, быть может, Две Мишени впервые в жизни по-настоящему ошибся. Враг понёс потери, но не разгромлен. Его заправилы ускользнули, они предупреждены и будут теперь скрываться. Они выждут и дождутся. Обязательно дождутся, как дождались те, в другом потоке. Годами, десятилетиями они околачивались по эмиграциям, существуя невесть на какие деньги — а потом вернулись, и…

И всё у них получилось. За ничтожный срок кучка заговорщиков подчинила себе огромную страну, одержала победу в гражданской войне (правда, тотчас же проиграв в войне национальной — с отделившейся Польшей; польский пролетариат, оказывается, и слыхом не слыхивал ни о какой «международной солидарности трудящихся», а дружно пел «Hej, kto Polak, na bagnety!» или «Marsz, marsz, Dąbrowski, // Z ziemi włoskiej do Polski» да поднимал на упомянутые bagnety своих русских «братьев по классу».

И вот теперь они вновь в изгнании. Изгнаны, но живы. И живых их идеи. И найдутся, непременно найдутся те, кто этим идеям поверит, кто будет убивать во имя их и умирать за них.

И колесо закрутится вновь.

И это означало, что им, александровским кадетам, вновь придётся браться за это «сыскное дело», но где и когда — кто знает?

Конечно, Юлька с Игорьком страшно расстроились, что такое приключение прошло без них. Расстроились, несмотря на объяснения Ирины Ивановны, что их бы всё равно не взяли на линию огня, несмотря ни на что. Пока что вот Константину Сергеевичу пришлось срочно отправляться с лагеря, гости из Ленинграда 1972 года остались с госпожой Шульц и Матреной.

Как-то враз стало и пусто, и грустно.

Вера Солонова больше не получала никаких заданий, эс-деки разбежались и попрятались кто куда. Делать стало решительно нечего.

Кадет отпускали в увольнения, но в Гатчино они, само собой, не возвращались. И Ирина Ивановна, поглядев приунывших ребят, решила воспользоваться привилениями наставницы — отправилась в лагеря вместе с Игорьком и Юлькой. Набрали гостинцев с собой; вечер выдался просто волшебный, белые ночи ещё не успели отойти, козодои носились над головами, радостно поквакивали лягушки, пахло цветами, свежескошенным сеном, и вообще — Юльке казалось, что никогда ещё в жизни у неё не было такого прекрасного вечера.

Добрались до лагерей, до длинных одноэтажных бараков. Однако стоило присмотреться, и становилось ясно, что никакие это не «бараки» — окна украшены прихотливыми резными наличниками, крыльцо с балясинами, дорожки аккуратно посыпаны песков и от зелёной травы их отделяют низкие ограды из березовых чурбачков. Походило это всё скорее на пионерский лагерь, чем на воинские казармы.

Ирину Ивановну и её «родню» встретили любезно, отвели гостевую комнату, солдаты-старослужащие сноровисто доставили самовар.

Подоспели Федо с Петей, не заставил себя ждать Константин Сергеевич.

Сели пить чай.

Петя Ниткин за обе щёки уплетал привезённые лакомства.

И беседа только успела завязаться, как Юлька Маслакова вдруг поднялась, и глаза у неё сделались словно чайные блюдца.

…Это было словно порыв холодного ветра из распахнувшейся двери. Или нет, словно она, Юлька, голыми ногами ступила в холодный и быстрый поток, на скользкие камни, и требовалась немалая ловкость, чтобы устоять.

Она поняла всё разом и сразу. И знала, что нужно делать.

Схватила Игорька за руку, вцепилась крепко-крепко.

Сейчас она точно знала, что то самое течение нагнало их наконец, подхватило и готово нести дальше; и только от неё, Юльки, зависит теперь, чтобы они попали именно домой, а не куда-то ещё.

— Нам пора, — вырвалось у неё совершенно чужим, отчего-то срывающимся голосом. — Уносит… дело сделали… пора…

Все так и замерли. Кроме подскочившего и бросившегося к ней Федора Солонова.

И именно Фёдору Солонову она посмотрела прямо в глаза, именно ему она сказала:

— Я приду.

Комната закружилась вокруг них, нахлынула непроглядная тьма, а затем…

— Да что вы, что вы, Эн Эм, просто бросок напряжения!.. — услыхала Юлька.

Мир вспыхнул вокруг, голова больше не кружилась, и вокруг них с Игорьком, которого она по-прежнему крепко держала за руку, была знакомая лаборатория, заполненная гудящей аппаратурой, профессор Онуфриев, Миша в свитере, Стас, бабушка Мария Владимировна…

И только на ней, Юльке, как, впрочем, и на Игорьке, не современная одежда из 1972 года, а гимназическая форма 1909-го.

Здесь, в лаборатории, не прошло, похоже, и трёх секунд. Кажется, никто не успел даже испугаться.

Мария Владимировна поняла всё первой. Шагнула к Юльке, сгребла её в охапку, другой рукой обняла Игорька, тут же принявшегося смущённо вырываться:

— Ну, ба, ну что ты, ба…

А вот Юлька не вырывалась. Просто крепко обнимала бабушку, и всё.

— Вернулись… — прошептала Мария Владимировна. — Вернулись…

И заплакала.

Глава IX.1

Южные края и северные. Весна-лето 1915

15-ая стрелковая дивизия занимала оборону. Балка, в ней узкий ручеек, уже начавший вздуваться от талых вод. Хутор в центре позиции, фланги упирались в глубокие овраги. Справа и слева тоже не голое поле, там встали спешно переброшенные с западного фланга Южфронта дивизии. Правда, было их мало, не все успели подтянуться. Но и те, что успели, были в неплохом виде — пополненные из числа «сознательного пролетариата и беднейшего крестьянства», хорошо вооружённые — винтовок и пулемётов хватало, мало было новейших «автоматов Фёдорова», но это и к лучшему, простому бойцу они сложноваты.

Траншеи и окопы мигом заполнялись водой, стоять в ней приходилось хорошо, если по щиколотку, и красноармейцы стягивались к постройкам, где было, по крайней мере, сухо.

От Миллерово, казалось бы, всего ничего, и фронт беляки прорвали сразу на большую глубину, но увязли, передовые части до конца выполнили свой пролетарский долг — как могли, задерживали царские войска и таки-задержали, почти полностью погибнув, изрубленные улагаевской конницей.

Плохо было то, что в тылу так и не удалось справиться с мятежниками. Наступление на Вёшенскую и вовсе пришлось остановить, продотряды вливались в регулярные красные полки; восставшие казаки приободрились, вылезли из станиц, всё смелее и смелее нападали на тылы, обозы, громили ревкомы; у Бешанова нашлись подражатели, счёт «расстреляным при сопротивлении изъятию хлеба» шёл на сотни и казаки тоже зверели.

Жадов, хоть и начдив, вернулся с последнего похода за провиантом чернее тучи.

— Опять отряд наш попался, — выдохнул он в ответ на немой вопрос Ирины Ивановны. — Хлеб растащили, охрану разогнали, кто жив остался, а вот комиссара… — тут он вздрогнул, зябко повёлплечами. — Ирина Ивановна, дорогая… обещай мне, что, обернись дело полным швахом, и не найдётся у меня последнего патрона или гранаты — обещай, что пристрелишь. Я знаю, ты не промахнёшься. Прямо в лоб попадёшь, или в висок, или в сердце. Я и не почувствую ничего. Раз — и уже там.

— Перестань, Миша, — Ирина Ивановна встала, коснулась на миг его локтя. — Всё будет хорошо. Все останемся живы. И ты, и я. Верь мне.

— Верю, — совсем по-детски вздохнул Жадов. — Тебе — верю. Маленьким был — в Бога так не верил, как в тебя.

Ирина Ивановна на миг зажмурилась, острые тёмные морщины вдруг прорезали лицо; хорошо, что начдив-15 смотрел при этом в другую сторону.

Но, когда она вновь открыла глаза, никаких следов накатившего уже не осталось.

— Всё будет хорошо, — повторила Ирина Ивановна. — Скажи, комиссара этого…

Жадов поморщился.

— Тешились казачки, что сказать… медленно умереть не дали.

— Фамилия его как? — не отступала Ирина Ивановна.

— Пархоменко.

Брови Ирины Ивановны сдвинулись.

— Иван? Да как же он ухитрился-то?!

— И на старуху проруха выходит… мельника они казнили, что хлеб прятал. Большая яма была, на много пудов. Ну и… и…

— А у мельника, небось, жена. И дочки на выданье. Были… Договаривай уж, Миша. Изнасиловали их всех, да и убили. И хорошо ещё, если просто застрелили…

— Да, — с болью вырвалось у Жадова. — Ну как так-то?! Ладно, казачня эта, нагаечники, они иногородних всегда ненавидели… отчего и лупили нас почём зря на маёвках… но наши-то?! Наши-то как?!

— Наши тоже люди, — тихо сказала Ирина Ивановна. — Люди, не ангелы. Женщин на войне насиловали всегда. И убивали после насилия тоже.

— Так то всякий сброд! Буржуйские армии!

— А кто в них служил? Кто в солдатах-то был? Такие ж рабочие, такие же пахари. Не только «деклассированный элемент».

— Эх! — Жадов в сердцах махнул рукой, почти рухнул на лавку. — Долго нам ещё нового человека создавать придётся…

— Так чего ж создавать, я перед собой вот одного такого и вижу, — чуть улыбнулась Ирина Ивановна. — Ты-то, Миша, с пригожей вдовушкой тюфячки давить не станешь.

Жадов аж съёжился.

— Да как же я б смог… когда я… когда ты… когда я тебе…

— Вот потому-то ты и есть тот самый новый человек. — Ирина Ивановна наставительно указала пальцем. — Да-да, Миша. Тот самый. Который хлеб голодным отдаст, последнюю рубаху снимет, жизнь за справедливость отдаст. Всем — всё, себе — ничего. Эх, Миша, кабы все большевики б такими, как ты, оказались бы!.. А они сам знаешь что…

— Да беляки что же, лучше?! — горячо возразил начдив. — Тоже наслышаны! И хлеб отбирают, и расстреливают, и вешают!

Ирина Ивановна грустно кивнула.

— Звереют люди, Миша, вот что печально. Даже нет, не звереют. Звери друг друга сознательно не мучают. Убивают — так уж убивают. Для еды, детенышей прокормить. А мы… — она только головой покачала. — Счастье ещё, что наша дивизия не опозорилась.

— Питерскому полку спасибо. Сознательные ребята. Харьковские, то ж такэ… — вздохнул Жадов.

— То ж такэ, товарищ начдив, а дивизия меж тем готова к отражению вражеского наступления. Сами проедетесь по позиции?

— Если мой начштаба говорит, что готова — значит, готова. Как там этот… Штокштайн? Хоть одного шпиона поймал?

— Как не поймать, — холодно сказала Ирина Ивановна. — Уже с полдюжины. Если б не я — уже бы всех расстрелял.

Жадов аж поперхнулся.

— А почему мне не доложили?!

— О чём? Хватает он бойца, сажает под замок и начинает, как он выражается, «раскалывать» — признавайся, мол, что ты агент беляков, не то к стенке. Сам знаешь, какая у него слава пошла, у Штокштейна.

— И что, признаются? — мрачно осведомился начдив.

— Конечно. Пока я не вмешалась. Со взводом надёжных питерских ребят.

— И молчала!

— Хороший начштаба начдива по пустякам беспокоить не должен.

— Ничего себе! Ирина Ивановна, товарищ Шульц, приказываю вам впредь мне всё докладывать, ничего не упускать!

— Есть не упускать, товарищ начдив. В общем, всех задержанных я отбила. А Эммануилу Иоганновичу сказала: Wenn Sie mit dieser Praxis nicht aufhören, werden unsere Soldaten Sie eines Tages zwingen, Kuhdung zu essen.

— Это что значит?

— Не суть, товарищ Михаил. Он понял. Тебя же не беспокоит, верно?

— Вот оно-то мне и не нравится… Что с разведкой?

— Вернулись. Против нас кубанские добровольцы, Ейский полк и Екатеринодарский.

— Ух ты. Цельная дивизия!

— Нет, товарищ начдив, едва ли половина от нашей наберется.

— Так это и хорошо. Значит, не полезут, — повеселел Жадов.

— Наоборот, плохо. Не нравится мне, Миша, когда против нас так мало сил оставляют. Больше на заслон похоже. Полезут в другом месте, прорвутся, зайдут нам в спину…

И тут, слово отвечая, где-то совсем неподалёку разорвалась шрапнель.

— Не полезут… — скривился Жадов. Накинул шинель и бросился на улицу.

От позиций добровольцев двигалась редкая цепь пехоты, над окопами красных рвались шрапнели, артиллерия белых била с закрытых позиций, и с неприятной точностью.

Батарей 15-ой дивизии попыталась отвечать, по приближающейся пехоте, но артиллерийский наблюдатели у «контры» всегда были отличные, и огонь они перенесли почти тотчас.

…Михаил Жадов этого не знал, но именно так сперва японская артиллерия расстреливала нашу, с закрытых позиций, выдвинув вперёд дозорных с полевыми телефонами.

Цепи добровольцев прошли какое-то расстояние, иные жадные до боя бойцы красных открыли пальбу, но с такой дистанции попасть можно было разве что случайно.

— Смотри-ка, залегли, — удивился Жадов, опуская бинокль. — Обычно контра эта пулям не кланяется, а тут, эвон, пузами благородными да прямо по грязи…

— Потому что они тут атаку только изображают, — Ирина Ивановна оказалась рядом. — А прорываться в другом месте станут. Азбука, товарищ начдив.

Траншеи отрыты были на совесть, на накаты пошло всё, что смогли найти, включая сараи с амбарами, пулемёты наготове — «демонстрируют» тут беляки или нет, а кровью они умоются!

И верно — день длился, а цепи добровольцев, едва поднимаясь в атаку, тут же и залегали.

Канонада, однако, всё сильнее гремела у соседей и справа, и слева.

Немного погодя примчался вестовой.

— Подмоги надо! 12-ая дивизия, Нечипоренко подмоги просит! Давит контра, головы не поднять!

Жадов метнул быстрый взгляд на Ирину Ивановну.

— Давай полк Илютина. Полк паровозного завода, бывший Сергеева.

Ирина Ивановна сперва было кивнула, но затем прищурилась, подняла к глазам бинокль, надолго припала к амбразуре блиндажа, обращённой у наступающим белым.

— Чего медлишь? — выходил из себя гонец, напрочь позабыв о субординации. — !2-ая там насмерть стоит!.. Подмогу давай, у вас-то тут тихо!

— Не полк. Один батальон, — вдруг решительно сказала Ирина Ивановна.

— Это почему?!

— Потому что они только того и ждут. За нами дорога прямая от Миллерово на Вёшенскую, не забыл?

— Думаешь, здесь и ударят? А чего ж мутузятся, встали-легли, легли-встали?

— Как раз и ждут, когда дивизию нашу раздёргают. Полк направо, полк налево — тут-то по нам и ударят.

— Ну, голова, — с уважением выдал Жадов.

На вестового это, однако, не подействовало.

— Хорош базарить, начдив! Помощь давай, говорю тебе!

— Веди батальон, чего медлишь? — обозлился и Жадов. — Слышал, что мой начштаба сказала? Что тут будет главный удар!

— Может, и будет, может, и нет, а только у Нечипоренко совсем худо, вот прямо сейчас!

— Ну так скачи же, не жди! Батальон — тоже много!

Вестовой совсем потемнел лицом.

— Сам ты, начдив, контра настоящая!..

Жадов только сплюнул.

— Будешь время терять — посажу под арест. Как саботажника. Чтобы духу твоего здесь не было через полминуты! Вот приказ Илютину дать тебе один батальон, — начдив-15 наскоро черкнул что-то карандашом на мятом листке бумаги. — Всё, прочь с глаз моих!

Вестовой понял, что дальше упрямиться становится опасно для собственной шеи — схватил приказ и выбежал вон.

Жадов покачал головой.

— Ирина Ивановна… а ты уверена?.. А вдруг надо было и впрямь целый полк давать? Не удержится Нечипоренко, мы в котле окажемся…

— Удержится, — железным голосом сказала товарищ начштаба. — Во-первых, там военспецом подполковник Нифонтов и части из его Волынского полка. Я Нифонтова знаю…

— Нифонтов? — наморщил лоб Жадов. — Погоди-ка… это который же Нифонтов?

— Отец того самого Константина Нифонтова, что с Бешановым в Питере нас с тобой арестовывать явился. Или не арестовывать, не знаю уж — «дела принимать», как они сказали. Но офицер дельный. Смелый. Решительный. На прежнюю власть сильно злой. Нечипоренко может там командовать, но Нифонтов позиции удержит, помяни моё слово.

— А мы?

— И мы удержим.

…Настоящие атаки начались, когда и впрямь ушёл батальон из полка Илютина, когда пушки белых вдруг зачастили, осыпая шрапнелями окопы с траншеями, а гранатами — ближний тыл дивизии. Тяжёлой артиллерии тут не было, только трёхдюймовки, но и этого хватало. Батарейцы Жадова, хоть и «горели революционным рвением», но стрелять с закрытых позиций и по закрытым позициям не умели.

Однако никто не побежал. Хрипя и матерясь, переждали обстрел, кое-как оттаскивая раненых. И — дождались, когда на поле вновь поднялись цепи в длинных шинелях, пошли прямо на них.

Наступали белые умно, перебежками, никто не маршировал и не гнушался «кланяться пулям». А шрапнели так и рвались, обстрел не прекращался.

— Перестанут только когда цепи подойдут почти вплотную, — Ирина Ивановна опустила бинокль. — Умеют, что уж тут… «Огневой вал» это называется, хотя тут, конечно, до настоящего ой как далеко…

— Как бы нам и этого не хватило, — Жадов погладил ложе винтовки рядом. — Что ж, придётся по старинке, «пуля дура, штык молодец».

— Если всё сделали правильно, не придётся. Если пулемётчики сидят в блиндажах, как приказано.

…И, едва стихла артиллерия, едва цепи белых поднялись — уже совсем близко, совсем рядом! — уже рванулся их рёв, никакое не «ура», как с флангов 15-ой дивизии ударили тщательно укрытые там «максимы».

Белые не добежали до линии траншей. Под свинцовым ливнем вновь залегли, и тут уже воспрявшие духом бойцы Жадова взялись за винтовки.

Текли мучительные минуты, и вот — осторожно, пригибаясь, белые начали отходить. Вскакивали, пробегали сколько-то саженей, падали снова; иные с колена стреляли в сторону красных, но едва ли кого-то задевали: траншеи у Жадова были отрыты глубокие, по уставу.

— Тащ комдив, ударить бы по ним! — горячо зачастил командир питерской роты, державшей самый центр позиции.

— Какое «ударить», Михеев, они всю твою роту положат, пока добежишь!.. Ах ты ж, нечистая ты сила, а ну быстро, останавливаем!..

Наверное, с сотню бойцов петербургского полка 15-ой стрелковой думали так же, как и их комроты. Без приказа, без команды, вскочили в полный рост и, как положено, с «ура!» ринулись на отползающие цепи белых.

— Штокштейн!.. — ахнула Ирина Ивановна.

И точно — первым на бруствер вскочил именно начальник особого отдела, в руке маузер, закричал что-то, бросился вперёд, увлекая за собой остальных.

— Назад! — заорал Жадов, бросился наружу. — Назад, мать вашу!..

Ирина Ивановна — следом. Хватали бойцов за плечи, за полы шинелей, за рукава, останавливая храбрый, но безумный порыв. Потому что белые встретили подняшихся красных именно так, как умели, как их учили — спокойно, без паники, хладнокровно встречая атакующих очередями в упор из «фёдоровок» и ручных пулемётов.

Треть вскочивших бойцов Жадова смело сразу. Остальные, слава Богу, попадали кто куда.

— Назад! — надсаживался Жадов. Рискуя, вскочил на насыпь, рядом тотчас же свистнуло, и Ирина Ивановна с силой сдёрнула комиссара вниз.

— Назад! Назад давай! — звали своих и другие красноармейцы.

Кое-как, на карачках, ползком, отходили. Белые отступали тоже, и только на ничейной полосе остались те, кого судьба сегодня наметила «к отправке».

Среди тех, кто выжил и спрыгнул обратно в спасительную щель траншеи оказался и Штокштейн — раскрасневшийся и, в отличие от многих других, даже не ранен.

И прежде, чем Жадов с Ириной Ивановной успели хоть слово сказать, истеричным фальцетом завопил:

— Измена!..

— Какая измена, так тебя, Шток, и растак, куда людей повёл?!

— Измена! Мы бы их смяли!.. — Штокштейн, казалось, сейчас забьётся в падучей.

— Атака не подготовлена. Направление неизвестно. Ближайшей задачи не поставлено. Взаимодействие не отработано. Полки дивизии имеют приказ на удержание позиций, а не на атаку и преследование противника, — холодно и ровно, словно на занятии в Николаевской академии Генштаба отчеканила Ирина Ивановна.

— Вот это и есть измена, что «не поставлено» и «не отработано»! — не сдавался Штокштейн. — Мы бы их погнали!..

— Ровно до их пулемётов. И положили бы там всю дивизию.

Над полем боя взлетело одна за другой две белых ракеты. А над отходящими цепями добровольцев так же внезапно поднялся белый флаг.

— Это что ещё такое? — у Штокштейна была уже явно готова очередная тирада, но тема сменилась.

— Предложение перемирия, что ж ещё. Вынести раненых, оказать им помощь. Такое повсеместно практиковалось с японцами.

— Что за изменнические разговоры? — вновь вскинулся Штокштейн. — Хотят контры золотопогонные своих раненых выручать — пусть подходят с поднятыми руками, бросают оружие и сдаются в плен!

— Там и наши раненые, — напомнила Ирина Ивановна.

— Если б мы атаковали и пошли до конца, то уже помогали бы нашим! Это по вашей вине, начштаба Шульц, всё и случилось!

— А ну, хватит! — зарычал Жадов. — Ротный, помашите этим… кадетам. Пусть не стреляют, мы тоже не будем, раненых надо вынести. Раненых по твоей милости, Шток! Приказа на наступление я не давал! А ты людей грудью на пули повёл!

— Я сам грудью на пули пошёл! — зашёлся Штокштейн. — Пока вы тут в блиндаже отсиживались!

Однако в ответ на размахивание белой тряпицей стрельба со стороны добровольцев и впрямь прекратилась.

— Встали, — Жадов выпрямился во весь рост.

— Тащ начдив!..

— Не «тащ начдив», а за мной! Наших будем собирать!..

Добровольцы и красные бойцы сошлись посреди смертного поля. Винтовки закинуты за спины, в ход пошли носилки. Совсем юный офицерик с красно-чёрными погонами где красовалась единственная звёздочка, чуть поколебавшись, протянут пакет бинтов немолодому уже красноармейцу, пытавшемуся помочь товарищу с простреленной ногой; чуть левее двое бойцов Жадова так же молча, и словно бы стесняясь, помогли женщине в косынке с красным крестом положить раненого добровольца на носилки.

И так же молча разошлись.

…До самого вечера атак на позиции 15-ой стрелковой не последовало. Гремело и справа, и слева, и, казалось, всё будет хорошо. Отправленный батальон так и остался у Нечипоренко, хотя наступление белых стихло и там.

— Кажись, выстояли, — зевнул Жадов.

В блиндаже горела одна-единственная свеча, скупо освещая старую, имперскую ещё топографическую карту.

— Выстояли, — кивнула Ирина Ивановна.

— Так это, значит, и был главный удар?

Товарищ Шульч молчала, красными и синими карандашами чертя на карте какие-то значки и измеряя расстояния курвиметром.

— Нет, товарищ начдив. Не главный. Главного вообще, похоже, не было. Или же поисточились беляки, потери свои им восполнить уже некем, офицеры, какие хотели и могли, давно уже у них, а остальные — либо у нас, либо — как и большинство обывателей — просто ждут, чья возьмёт.

— Мудрено говоришь, товарищ начштаба… — Жадов очень устал. И сейчас ему очень хотелось поверить, что самое страшное позади, что наступление врага отбито, и можно будет «сидеть в окопах», что, право же, куда лучше, чем подниматься в атаку, ожидая, что тебя вот-вот срежет пулемётная очередь в живот. — То главный удар, то не главный… то заслон, то не заслон… а вообще выпить бы сейчас наливочки стопочку, да пельменями настоящими закусить, в Питере, помню, была одна, ходил всегда…

Ирина Ивановна рассеяно кивнула, продолжая чертить и вымерять.

— Погоди, Миша, о пельменях мечтать. Мы с Нечипоренко удержались, а что у других соседей?..

— Отправь вестового… Где Яша, где наш комиссар? Пусть идёт политработу проводит. Что, дескать, героически отразили натиск противника, скоро и назад погоним…

Ирина Ивановна только качала головой. И вдруг хлопнула себя по лбу.

— Ах я дура набитая!..

Жадов аж подскочил.

— Что такое?..

— То-то я голову ломала, где Улагай с Келлером, где конница белых?.. Ни у нас, ни у Нечипоренко не появилась, как и дроздовцы с марковцами и корниловцами.

— И что же?

— Значит, всё ещё хитрее. Обходят они нас, Миша. Не стали прорываться самой короткой дорогой, не стали соседей наших опрокидывать, чтобы нам в тыл зайти. Обошли небось левый наш фланг, через Дон переправились всей массой и пошли прямиком к Вёшенской. Объединятся с мятежниками, да и ударят прямиком на Харьков, на Тамбов, на Воронеж… а захотят — и к Царицыну пойдут, и к Астрахани, яицких казаков поднимать. Для того-то и висели на нас, на всех!..

— И что теперь? — сон с Жадова как рукой сняло.

— Пошли нарочных. Пусть соседи будут готовы к отходу.

— К отходу?!

— Предлагаешь героически погибнуть в окружении, Миша?

— Так тогда беляки ни до Харькова не дойдут, ни до Тамбова! Мы их тут на себя притянем!

— Эх, Миша, Миша! Да не станет из белых никто на тебя окружённого в штыки ходить. Оставят заслоны, и вся недолга. И будем барахтаться.

— Всё равно, — упрямо набычился Жадов. — Всё время бегать — до самого Питера добежим, а толку?.. нет, сражаться надо здесь и сейчас. Никаких отступлений, товарищ начштаба!

— Есть, никаких отступлений, товарищ начдив, — мрачно сказала Ирина Ивановна. — Разрешите тогда начать готовиться к занятию круговой обороны?

— Разрешаю. И предупреди всех соседей. И Яшка, где Яшка, я ж его вызывал?!

— Изъявили намерение, но так и не отдали приказа, — фыркнула Ирина Ивановна.

— Отдаю! Вызывай его сюда, где он вообще шарится?!

…Глухой ночью до штаба 15-ой стрелковой дивизии добрался смертельно уставший всадник, раненый, с рукой на перевязи.

— Эй, вставайте, кто ещё остался… — пробормотала Ирина Ивановна.

— Ты о чём, товарищ начштаба? — Жадов оторвал сонную голову от подушки.

Ирина Ивановна, похоже, так и сидела у стола в штабном блиндаже.

— Книга одна. Неважно. Вставай, товарищ начдив. Сейчас узнаем, права я была или нет…

Она оказалась права.

Собрав все конные полки, Добровольческая армия форсировала Дон вдали от линии фронта, кавалерия сплошным потоком устремилась на северо-запад.

— Штаб фронта приказывает нам немедленно отходить.

— Дай сюда!

Жадов почти вырвал бумагу, отмеченную понизу кровью гонца.

— Что?.. «Согласны с вашим предложением… приказываем немедленно начать отвод дивизии на рубеж… сохраняя материальную часть и продовольственные припасы…» Какое ещё «наше предложение»?!

— Наше предложение отвести войска в случае угрозы окружения. Я его отправила заранее. На всякий случай. Потому что знала, Миша: ты-то решишь стоять насмерть и не отступать ни на шаг.

— Ах ты ж!..

— Ну, можешь меня изругать, даже матом. — Ирина Ивановна пожала плечами. — Вот только бойцы наши едва ли захотят тут ложиться все, в безвестных степях. Командование фронта знает, что делает, и подкрепления идут. Нельзя белякам дать по частям разбить сперва нас, а потом и эти свежие дивизии.

Жадов тяжело вздохнул.

— Тогда будем отходить. Но только вот что, товарищ Шульц… ещё раз такое устроите — сразу проситесь в тот же штаб фронта. Я тут командую, а не ты!

— А я тут для того, чтобы ты, дорогой начдив, не угробил бы разом всю свою дивизию! — не поддалась товарищ Шульц. — Ни военспецов у тебя, Миша, ни военного образования; сердце горячее, руки чистые, совесть больная — всё верно; только чтобы полками командовать, ещё кое-что нужно. Почему беляки теснят нас?.. Вот то-то же. А где в частях военспецы толковые…

— Ладно! — зло прервал её Жадов. — Пошли, отдадим все приказы. Опять людям ночь не спать…

Спать и в самом деле не пришлось. Однако не только из-за отступления — добровольцы, словно что-то учуяв, принялись кидаться осветительными ракетами, вновь загремела артиллерия — верно, били по пристрелянным за день ориентирам.

— Не дадут так просто оторваться…

— Заслон надо оставить, — озабоченно сказал Яша Апфельберг, как всегда, вывернувшийся словно из ниоткуда. — Если всё обойдётся, так уйдут тихо.

— А если нет?

— А если нет, товарищ начальник штаба, то падут смертью храбрых во имя победы мировой пролетарской революции.

На пути у них появился Штокштейн, вынырнув из ближайшего блиндажа.

— Опять ты! — вырвалось у Жадова.

— Мы получили приказ отступать. Товарищ начдив, прошу поручить мне командование отрядом прикрытия. Не дадим контре сесть нам на загривок! В отряд буду брать только сознательных добровольцев.

Жадов вздохнул.

— Наконец-то. А то всё шпионы да шпионы… Благословляю, Эммануил Иоганнович. Выкликай тех, кто сам с тобой остаться захочет.

Уже под утро колонны 15-ой стрелковой потянулись на север. Штокштейн оставался; с ним полсотни бойцов большей частью из харьковских рабочих полков. Вестовых больше не повялялось, и Жадов торопил своих — пока солнце не встало, надо было попытаться уйти в отрыв от белых.

Долгое время всё оставалось более-менее тихо, а потом вдруг резко полыхнула частая артиллерийская пальба.

Ирина Ивановна перекрестилась.

— Идём на прорыв, — Две Мишени поднял бинокль, оглядывая побитые пушечной пальбой позиции красных. — Нельзя больше ждать.

Кубанские добровольцы вчера не смогли здесь продвинуться, да, похоже, не слишком-то и пытались, несмотря на прямой приказ начальника армейского корпуса. Отряд александровцев подоспел только к утру, последний резерв добровольцев на этом участке — всё остальное оказалось втянуто в бой и без особого успеха.

— Что, прямо в лоб? — удивился Федор Солонов.

Когда Две Мишени оставался наедине с ним и Петей Ниткиным, многие формальности отбрасывались.

Аристов поморщился.

— Кубанцы уже ходили. Не дошли.

— А мы?

— А мы в обход. Что-то у красных на позициях тихо совсем.

Федор кивнул. «Тихо совсем» означало, что нет «передвижения личного состава», «в том числе неорганизованного». Добровольцы умели часами замирать в окопе или у амбразуры, не бродили в полный рост, не смолили цигарки и так далее. Красных же отучить от этого не удавалось даже шрапнелью.

— Кубанцы их отвлекут, а мы во-он той балочкой. Посмотрим, насколько бдительно у красных боевое охранение…

…Шли всё тем же верным составом. Сам Две Мишени, Федор, Севка Воротников (куда ж без него) — в головах, остальные александровцы чуть поодаль.

Здесь, в глубокой ложбине, снег ещё и не думал таять, хотя под его слоем уже весело булькал беззаботный ручей.

Как ни странно, охранения в балке не оказалось вовсе. Алесандровцы без помех выбрались к траншеям красных — и там их встретила, как говорится, звенящая пустота.

Глава IX.2

Первого красноармейца Федя Солонов заметил, когда они прошли, наверное, саженей полста по траншеям. Позиции противником оставлены, это уже становилось ясно; а охранение, как оказалось, совершенно не представляло себе свои обязанности.

…Красного бойца Федор поразил снайперским выстрелом, и постарался как можно скорее забыть о ещё одной оборвавшейся жизни. Александровцы атаковали, как умели — мелкими группами, прикрывая друг друга, не жалея ни патронов, ни гранат.

Красных оказалось совсем мало, отстреливались они ожесточённо, но александровцы даже не пытались атаковать «в полный рост» и «не кланяясь пулям». Парами и тройками быстро охватывали сопротивлявшихся, ползком подбирались к мёртвым зонам у амбразур и бойниц, не жалея, забрасывали внутрь взрывчатку, самодельные заряды с короткими запальными шнурами. Пулемёты красных замолкали один за другим, но никто из противников даже не пытался сдаться, отстреливаясь с редкостным ожесточением.

Они сбились в кучу, засев в нескольких хуторских постройках, что по самому центру позиции. Тонкая цепь александровцев охватила их со всех сторон, и Две Мишени уже совсем было собрался предложить красным сдаться, как все уцелевшие защитники позиции разом кинулись наружу; прыгали из окон, выскакивали из дверей, иные даже с крыш; их «ура!» сотрясло воздух, родное, русское ура, и даже у Федора Солонова рука дрогнула, он промахнулся; несколько очередей в упор скосили полдюжины атакующих, ещё двоих в упор застрелил из маузера Две Мишени, но остальные всё-таки достигли редкой цепи бывших кадет, бросили себя на их выстрелы в упор, наставив штыки и забыв даже думать о собственных жизнях.

Федор стрелял, как заведённый. Выстрел — бросок в сторону — прицел — выстрел — ещё бросок; он не видел, как Две Мишени в упор разрядил маузер, схватился за шашку, отбил штыковой выпад, крутнулся, рубанул сам; не видел, как Севка Воротников вышиб винтовку из рук немолодого красноармейца, свалил того подсечкой, замахнулся штыком, чтобы добить; заметил лишь, как Петя Ниткин очень даже неплохо отбивается от наседающего на него бойца — и тут Федор сбил того точным выстрелом в голову.

Среди красных Федор не сразу заметил их командира — с большой комиссарской звездой на рукаве. Тот пальнул на бегу в александровца, попал, но раненый кадет сумел зацепить попытавшегося перепрыгнуть через него комиссара. Тот тяжело грохнулся оземь, в следующий миг на него уже навалился Бобровский и другие.

И всё почти сразу и кончилось. Стоило рухнуть комиссару, как остальные красноармейцы дружно подняли руки, точно у них, только что сражавшихся насмерть, выдернули незримый стержень.

Две Мишени тоже отдал команду.

Военного с комиссарской звездой подняли на ноги, наскоро охлопали по карманам, разряженный маузер передали Аристову. Красноармейцы стояли смирно, но и спокойно, наверное, потому что и сами александровцы оставались хладнокровны и молчаливы, только спешили оказать помощь раненым.

— Кто такие, какой части? — громко спросил Две Мишени, обращаясь к пленным.

— 15-ая стрелковая дивизия, — ответил кто-то.

— Молодцы, — похвалил Две Мишени. — Не молчим, не запираемся. Оно и верно — какой вам ущерб от того, что мы номер вашей дивизии знаем? Никакого. Для вас война кончилась. Мы пленных не убиваем…

— Ещё как убиваете! — вскинулся вдруг человек с комиссарской звездой. — Сколько наши казаки ваши порубили?! Никого не щадили, раненых добивали, на кол сажали!..

— Не надо было у казака хлеб отбирать и оружие, — холодно парировал Две Мишени. — Но мы не казаки, в любом случае. Я офицер русской Добровольческой армии, и таковом качестве гарантирую вам, сложившие оружие рядовые бойцы, что вы будете распущены по домам. Те же из вас, кто проживает за линией фронта, смогут после проверки работать — и получать жалованье — в губерниях, где сохраняется законная власть, порядок и привычный строй жизни. Да, и деньги размениваются на золото, слышали об этом?

Пленные зашевелились.

— Вы тут остались, я так понимаю, прикрывать отход?

Многочисленные кивки.

— Отдаю должное вашей храбрости. Но сейчас всё, бой закончен, давайте позаботимся о раненых. И наших, и ваших. Многих можно будет спасти.

— А с ним что? — вдруг подал голос один из пленных.

— А кто это? — прищурился Две Мишени.

Пленный стушевался.

— Дык, ваше благородие, коль уж ваша взяла, и ты говоришь, что нас по домам опустят иль работу какую дадут, так, может, и его тоже? Не будешь грех на душу брать, безоружного расстреливать? Что ваши с такими, как он, делают, мы наслышаны…

— «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской», — вдруг процитировал Св. Писание Аристов. — От Матфея святое благовествование, глава 18, стих 6. Помните ли? Вот такие, как он, вас и соблазняли.

— Чепуха, — презрительно бросил человек с комиссарской звездой. — Народ вышел биться за свободу, чтобы вас, сволочь, высокоблагородий всяческих, метлой поганой с земли нашей вымести! Не тиранили б народа, не держали б в цепях — никто б не «соблазнил» никого! А теперь давай, расстреливай меня, давай! Мы свой долг выполнили. Дивизия наша далеко уже ушла, не догоните!

— Расстреливать вас, военнопленный, я не собираюсь, — холодно сообщил Аристов. — При других обстоятельствах и, если бы я стал свидетелем ваших преступлений — возможно, и расстрелял бы, не скрою. Но я их не видел. Поэтому судьбу вашу решит суд. Если кто-то другой предавал смерти вам подобных — Бог им судья. А я — им уподобляться не стану. Увести!

— Ну вот, товарищ дорогой, Ирина Ивановна… отзывают нас с тобой в Харьков, штаб Южфронта теперь там, — Жадов держал в руках телеграмму. Дивизию приказано сдать Нечипоренко. У него тяжёлые потери, много разбежавшихся… переформировывают всё. А нас с нашим питерским полком — в Харьков.

— В Харьков — значит, в Харьков, Миша. Борьба не окончена. Даже тот успех охвата белых дал им не слишком многое…

— Ничего себе «не слишком»! Как ты и говорила, на Харьков пошли, на Борисоглебск… Да и на Царицын, говорят, попёрли!

— И совершили тяжёлую ошибку, — ровно сказала Ирина Ивановна. — В военной науке это называется «наступление по расходящимся направлениям», и прибегать к нему можно только в случае очень существенного перевеса над отходящим неприятелем, когда фактически ведётся его преследование.

— А у нас разве не так?

— Конечно, не так. Южфронт не разбит. Мы загибаем фланг, не даём выйти нам в тыл. К Воронежу и Тамбову перебрасываются подкрепления, переформированные полки, с военспецами, хорошо вооружённые, там бывалые солдаты. Можно было окружить нашу 15-ую дивизию, но нельзя окружить весь Южфронт. У белых просто нет столько пехоты. А Царицын… Пусть себе берут. Не там будет решаться судьба революции, а здесь — под Харьковом, Курском, Воронежем… Но это не сейчас, а пока нам в штаб фронта надо. Опять небось товарищ Сиверс захочет из нас «пожарную команду» сделать…

Штаб Южфронта размещался теперь там же, где и харьковский военный округ. Товарищ Сиверс неподчинения не терпел и, как шептались в коридорах, бывший начальник округа Павел Егоров уже отправлен на передовую с новосформированной дивизией.

Вокзал был весь забит эшелонами с севера. Из Москвы, из Петербурга, с Оки и Волги — отовсюду тянулись свежие полки. На платформах — бесчисленные артиллерийские орудия, пирамиды снарядных ящиков. В теплушках — люди и кони.

— Вот видишь, Миша. Этакая силища!.. А ты говорил — остаться в окружении и погибать. Нет, революции ты живой нужен. Все краскомы с боевым опытом ныне на весь золота. Потому что армия только формируется.

— Ну да, — почесал затылок Жадов. — Пехтуры-то много, вижу сам. Да только права ты, дорогой мой начштаба — без опыта сгинут в первом же бою.

— Вот и поехали тогда. Товарищ Сиверс ждать не любит.

Товарищ Сиверс встретил их в кабинете. Сизый табачный дым плавал сплошной завесой, Ирина Ивановна даже закашлялась.

— Прощения прощу, товарищ Шульц. Садитесь, товарищи, Михаил, Ирина. Докладывайте.

— О чём же, товарищ комфронта?

— О вашем опыте, конечно же. Ваша дивизия остановила наступление противника. Не отошла ни на шаг до получения приказа. А так-то и Нечипоренко с 12-ой, и Уборевич с 14-ой — все назад подались. Хотя, судя по всему, атаковали их ничуть не сильнее, чем вас.

— Ничего особенного, товарищ Сиверс. Отрыли окопы с траншеями, рук не жалеючи, блиндажей накопали да бревнами перекрыли, разобрав на это все возможные постройки. Поэтому и шрапнель нам особого ущерба не нанесла. Пулемёты расположили опять же… по науке. Косоприцельный огонь называется. Ну и комиссар товарищ Апфельберг старался… поддерживал у бойцов революционный дух… не допускал колебаний…

Жадов аж взмок — не слишком-то привык «докладывать высокому начальству», даже революционному.

— Н-да, — проговорил Сиверс. — Вы правы, товарищ начдив — простые всё меры, несложные. Вполне доступные любому краскому. Николаевских академий для этого заканчивать не нужно. Но почему-то для очень многих товарищей наших недоступные. Бойцы, видите ли, «не желают окапываться»! В одной из дивизий потребовали прислать «на окопы», видите ли, «представителей эксплуататорских классов»! Буржев, одним словом…

— А что же, предложение хорошее, — оживился Жадов. — Пусть ударным трудом искупают свою вину перед рабочим классом да беднейшим крестьянством.

Сивеср как-то странно поглядел на начдива.

— Товарищ Жадов… вы поймите, слова правильные — они для митингов хороши. А мы с вами не на трибуне. Ну где я вам столько «буржуев» наберу, да ещё и волшебным образом на передовую отправлю, чтобы появились они там вовремя, пока беляк в наступление не пошёл? И буржуи эти должны быть здоровые, сильные, траншеи рыть — не чаи гонять. А того же эксплуататора, хоть ты его расстреляй, а если сил у него нет, так он ничего и не нароет. Вот казачков бы погнать, нагаечников — это да. Да только неудача у нас с ними вышла, что правда, то правда… Одним словом, — он резко выпрямился, упёрся ладонями в стол, — вы со своим полком остаётесь при штабе фронта. Вы, товарищ Шульц, назначаетесь заместителем начальника оперативного отдела. Товарищ Жадов о заслугах ваших умолчал, а вы по скромности классовой его не поправили!..

Товарищ Жадов немедля покраснел и принялся путанно оправдываться. Ирина Ивановна улыбнулась, коснулась легонько его локтя.

— Мои заслуги тут невелики, товарищ командующий фронтом. Но исполнять обязанности готова. А кто же у нас начальник оного отдела?

Сиверс слегка поморщился.

— К сожалению, не военспец. Доверенное лицо товарища Троцкого. Но вы не беспокойтесь, товарищ Шульц, он тут в штабе совсем не оперативными делами занимается. Чем — лучше не спрашивать. Я вот не спрашиваю и вам не советую. Делайте свою работу. Чем должен заниматься оперативный отдел штаба фронта, вам, я полагаю, объяснять не нужно?

Ирина Ивановна кивнула.

— В первую очередь — сбор и представление командованию самых полных данных о положении и состоянии войск, как наших, так и противника. Выработка оперативных решений при…

Сиверс поднял руку.

— Достаточно, достаточно. Разбираетесь, это ясно. Немедля беритесь за дело, а то у нас, увы, тут полный революционных хаос.

— У кого прикажете принять дела?

— Не у кого их там принимать, — Сиверс схватил со стола бланк, обмакнул перо, что-то быстро написал, приложил печать. — Вот моё указание причисленным к отделу выполнять все ваши указания…

— Простите, товарищ командующий — «причисленным к отделу»?

— Нынешний начальник так и не сформировал штат отдела. Люди там по большей части мной туда направленные. Храбрые и боевые командиры, но в штабной работе не слишком разбираются. Берите дело в свои руки. А вы, товарищ Жадов, со своим полком — разворачивайте в бригаду. Если надо — поезжайте в Питер, собирайте верных людей, преданных идеалам революции. У вас остались там… те, на кого можно положиться?

Жадов и Ирина Ивановна переглянулись.

— Борьба за Харьков, за Белгород и Курск будет очень упорной, — Сиверс понизил голос. — Немалая часть наших войск, увы, готово порой поддаться панике. Старые полки, полки царской армии, сменившие номера, названия и знамена, хоть и укомплектованы опытными солдатами, особенно старослужащими — иные фельдфебели с японской служили! — часто думают о том, чтобы по домам разойтись. Пролетарские части, когда под началом хороших командиров — чудеса творят, а бывает, что… — он махнул рукой. — Бывает, что на царские посулы поддаются! Дескать, на югах и работа есть, и деньги, и свободная торговля и всего в изобилии. В общем, без пожарной команды особого назначения не обойтись. Нет, хлеб вывозить не надо. Там товарищ Бешанов постарался…

— «Товарищ» Бешанов, — холодная ненависть в голосе Ирины Ивановны была более, чем заметна, — послужил одной из главных причин казачьего восстания и обвала левого фланга Южфронта. Его бессмысленная и дикая жестокость…

Сиверс остановил её.

— Знаю, товарищ Ирина Ивановна. Всё знаю. Не только вы сигнализировали о нарушениях революционной законности. Не могу сказать, что сочувствую этим нагаечникам — заслужили они своё, гнев трудового народа трудно унять! — но товарищ Ленин нас учит, что пролетариат не мстит, а карает. Товарищ Бешанов несколько переусердствовал и, да, не могу не разделить ваше мнение, что обвал нашего левого фланга, прорыв белой конницы, угроза Воронежу, Борисоглебску и другим городам — в известной части его, Бешанова, вина. Но сейчас говорить об этом нет смысла. Наш левый фланг надо привести в порядок. Отступления закончены, врага мы сперва остановим, а затем и погоним обратно! — он потряс кулаком. — Товарищ Жадов, а вы как можно скорее приступайте к пополнению своего полка. Мне очень нужны будут верные части.

— Вам, лично вам, товарищ комфронта?

— Помилуйте, товарищ Шульц, о чём вы?! Части, до конца верные идеям революции, с одной стороны, и не зараженные анархией пополам с партизанщиной, конечно же!

— Вас понял, товарищ Сивер, — безо всякой радости сказал Жадов. — Я протелеграфирую… тем, кто ещё остался в столице. Хотя, надо сказать, многие были в дружбе с Благомиром Благоевым…

Сиверс разом подобрался.

— А вот этого не надо, товарищ Жадов. Уклоняющихся от генеральной линии партии нам не требуется. И вообще, лучше бы вам отправиться туда самому. Полк передайте заместителю.

— У нас найдутся и не уклоняющиеся, — подала голос Ирина Ивановна.

— Считаю, что оставлять мой полк сейчас политически не совсем правильно, — заявил комиссар. — Для начала испробуем иные каналы связи.

— Что ж, испробуйте. Три дня сроку вам, товарищ Жадов. Потом должите. А пока приступить к учениям. И… подготовьте соображения по организации обороны Харькова. Не думаю, что до этого дойдёт, но бережёного, как теперь говорят, товарищ Ленин бережёт. Это и вам поручение, товарищ Шульц. Вопросы есть?..

— Есть. Место дислокации моего полка. Постановка на довольствие. Получение огнеприпасов взамен истраченного.

— Это к товарищу Якиру. Он у нас отвечает за такие дела. Совсем молодой, но отчаянный, насилу его с фронта вытянул. Мне умные люди тут, в штабе, тоже нужны. Всё? Больше вопросов нет? — свободны, товарищи.

Александровцы наступали. Шли по прямой дороге от Миллерова на Воронеж. До него, конечно, ещё немеряные вёрсты, но с каждым шагом он всё ближе и ближе. Как и Москва, как и Петербург.

Красный фронт откатывался, дроздовцы, келлеровцы, улагаевцы, марковцы почти без боёв занимали станицы на Верхнем Дону. По открывшемуся пути на Воронеж, по главному ходу железной дороги Ростов — Новочеркасск — Миллерово — Лиман — Кантемировка — Лиски — Острожка, а там и Воронеж к западу. В прорыв ушли бронепоезда, вся конница белых, все восставшие казаки; в городах и селах юга шла сплошная мобилизация, кто-то пробовал бежать, но и у красных на севере, и у гетманцев за Днепром таковых тоже немедля ставили в ряды.

Но кто-то должен был пахать и сеять, и потому даже в казачьих станицах призывали не всех. К тому же показывали дно склады южных военных округов, а заводов, что делали б винтовки с пулемётами, у белых не было. Имелся донбасский уголь, металл, имелся хлеб, но и только.

Большевики же располагали Тульским, Ижевским, Сестрорецким оружейными заводами. У них оставались и главные склады старой армии, нехватки патронов или снарядов красные не испытывали.

А тут ещё и немцы с австрияками. Заняв Киев ещё 1-го марта и признав «вольную гетманскую Украину» немцы остановили наступление красных, враждующие стороны разделил Днепр. Левобережье осталось за большевиками.

И после этого Reichsheer-divisionen нависали над флангами и красных, и белых. Ждали, решительно пресекая при этом все попытки белых продвинуться на правый берег; большевики же словно ничего и не замечали.

Тем более, что как раз в дни прорыва белых у Миллерово великие державы Европы, страны «сердечного согласия», то есть Антанты, признали красное правительство. Английский премьер, Герберт Генри Асквит, предложил созвать «мирную конференцию»; вместе с французским президентом Пуанкаре они выступили против «германских территориальных захватов», что подразумевало недвусмысленное: «Берлин, пора делиться».

Вильгельмштрассе изобразило истинно прусское хладнокровие и с прусской же надменностью заявило, что оказало содействие «делу обретения свободы народами, угнетавшимися Российской империей» и что нациям, «имеющим столь давние традиции народоправства» не пристало мешать им, немцам в сём благородном начинании.

В Париже и Лондоне возмутились. И немедля признали большевистское правительство в Петербурге.

— А дальше — дело нехитрое, — разглагольствовал на привале Петя Ниткин, потрясая только что прочитанными газетами. — Торговое соглашение, французские кредиты, английские субсидии — и пожалуйте бриться! Немцы и глазом моргнуть не успеют, как окажутся Советы в той самой Антанте, которую клеймили!

— И что потом? — как бы небрежно осведомился Лев Бобровский.

— А потом, друзья мои, будет всеевропейская война. За российское наследство. Были войны за испанское наследство, за австрийское, за французское, за польское, даже за португальское и баварское!.. Ну, а теперь будет за русское.

— Будет? Чего это ты, Нитка, несёшь? — насупился простодушный Воротников.

— Будет, если мы это допустим, — парировал Петя. — Если мы не победим — разорвут Россию на куски. На мелкие. Поляки уже отложились, финны вроде как тоже, даже в Киеве немцы стоят! А потому нечего и удивляться, что никто нам не помогает. Такой шанс они не упустят.

Помолчали.

Федя Солонов гнал прочь чёрные мысли. Чёрные, потому что тамошние добровольцы тоже имели большие успехи, дошли до Орла, но кончили всё равно Новороссийской катастрофой. А ведь тогда на красных и впрямь напирали со всех сторон, хоть и не согласованно. Теперь же под рукой Государя лишь юг Новороссии, часть Тавриды, Крым, Кубань, донские области, Донбасс — да и всё. На Северном Кавказе неспокойно, из Астрахани и Царицына к горцам засылаются делегации, подбивают ударить на кубанские станицы, откуда, дескать «всех казаков на войну забрали, лёгкая пожива».

В Киеве — немцы и «гетман»; поляки заняли Брест, Гродно, Белосток,двигались на Барановичи. Германские войска основательно устроились за зиму в прибалтийских губерниях, где как-то тихой сапой отменили все революции, хотя формально располагались лишь в портах Ревеля, Риги, Либавы. А на остальной территории, от Архангельска до Владивостока — большевики. И полки старой армии, перешедшие на их сторону, и офицеры — кадровые, присягавшие Государю! — пошедшие на службу к новой власти; и даже Ирина Ивановна Шульц…

Тут Феде становилось совсем плохо. Об Ирине Ивановне они молча договорились не вспоминать.

…Впервые весть о том, что их бывшая учительница теперь с красными, принёс Леонид Воронов. Они со Степаном Васильчиковым сумели в конце концов пробраться на юг и отыскать александровцев. Правда, сами они — «павлоны» — остались со своими. Но о том, как Ирина Ивановна сделалась «товарищем Шульц», они рассказали.

Александровцы выслушали это безрадостно. Кто-то вздохнул, кто-то махнул рукой. Но, в конце концов, им надо было воевать и побеждать, малым числом опрокидывать куда более сильные отряды красных; неполной ротой наступать на батальон, а уж если удавалось собрать хотя бы две полных роты — то тут уже шли на целый полк.

Не только Ирина Ивановна Шульц оказалась «на той стороне». Капитан Шубников оставил корпус в самом начале «заварухи»; потом исчез и полковник Ямпольский. Сейчас же он, говорят, командовал дивизией у красных где-то на центральном участке фронта.

В общем, об Ирине Ивановне поговорили — и перестали. Две Мишени молчал, как рыба, а вот Петя Ниткин с Федором Солоновым впали сперва в чёрную тоску.

Не могла Ирина Ивановна изменить. Не могла сама пойти к красным. После всего, что с ними было, после города Ленинграда, после появления Юльки Маслаковой с Игорем Онуфриевым, после того, что выпало на них в другом потоке — что должно было случиться с Ириной Ивановнов, чтобы она нацепила бы на грудь красный бант?

Ответа не было и взяться ему было неоткуда. А вчерашние кадеты, ныне же — господа прапорщики, привыкли за месяцы войны думать совсем об иных вещах: где раздобыть амуницию и огнеприпасы, чем заменить вышедшее из строя, повреждённое, разбитое; где перехватить хотя бы кусок хлеба, пока не успевает подвоз. Что, в конце концов, с родными и близкими, не успевшими выбраться из Москве или Петербурга, вообще под большевиками?

А Ирина Ивановна… что ж, она останется в прошлом.

Добровольческая армия, частично прорвав фронт красных, частично обойдя его левый фланг и соединившись с восставшими казаками Дона, повернула несколько дивизий на запад, к Харькову. Но ударные части шли прямо на север, шли среди расцветавший весны, слизывавшей последние плети снега, вытянувшиеся по оврагам и тёмным местам, словно уставший Змей Горыныч вывалил бесчисленные свои языки.

Сперва, бывало, целые дни проходили в сплошных маршах, когда александровцам вообще никто не препятствовал. Однако чем дальше на север, тем гуще становились дивизии красных, и там, где Дон резко поворачивает на запад, на участке Лиски — Таловая и дальше по левому берегу Хопра до Урюпинской свежие резервы красных создали устойчивую оборону.

Лиски были крупной узловой станцией, но путь к ней преграждала река. Генерал Келлер, приняв командование сводным ударным «отрядом», попытался перенести острие главного удара восточнее, по левому берегу Днепра, избегая лобового штурма Лисок. И вновь — красные укрепились вдоль правого берега речки Икорец, опираясь на многочисленные тамошние деревни, зарылись в землю по всем правилам фортификационной науки, и пытаться взять их лобовым ударом означало положить здесь все лучшие части Добровольческой армии.

— Плохо дело, Федь.

— Да сам вижу.

Петя Ниткин и Федор Солонов сидели на ступенях трактира в заречной части селения Икорец; напротив них, за одноименной речкой, засели красные. Коннице генерала Келлера удалось ворваться на восточные окраины села, занять полустанок Песковатка, но на большее их уже не хватило. Потрепанные эскадроны оттягивались в тыл, уступая место пехоте, но Две Мишени только присвистнул, глядя в бинокль на фортификации красных.

Правый берег Икорца выше левого, там тянутся холмы, а само село, что ближе к реке и ниже — превращено в настоящую крепость: тянутся линии траншей, насыпаны брустверы, на колокольне Богоявленской церкви — наверняка! — наблюдательный пост. Мосты взорваны, кроме одного, железнодорожного. Долина заболочена, и сама речка, хоть и неширокая, являла собой изрядную преграду.

И само село кишело красными. Они даже особенно не скрывались — мол, давайте, золотопогонники, атакуйте. Посмотрим, как у вас это получится.

Подошёл Две Мишени, спокойный и молчаливый. Кивнул, сел рядом. Понимающе взглянул на друзей:

— Плохо дело, да?

— Вот и я то же самое сказал, Константин Сергеевич, — вздохнул Петя. — С налёта не взять.

— И не с налёта тоже, — буркнул Федя. Они ходил в разведку на север, но на два десятка вёрст вдоль Икорца так и тянулись позиции красных. — Откуда у них столько войск-то здесь?

— А чего ж им не быть? — пожал плечами полковник. — Это там были и Колчак на востоке, и Юденич на северо-западе, и ещё Бог весть кто. А тут вся старая армия цела. И офицерство кадровое не выбито, как там, и в немалом числе пошло на службу к большевикам. А ещё многие рассеялись по имениям, по квартирам, по родне — и сидят себе, выжидают, чья возьмёт.

— Но почему же так, Константин Сергеевич?! — с мукой вырвалось у Фёдора. — Мы же читали… там и впрямь в войне многие погибли, кому ни попадя погоны прапорщиков вешали. Но тут-то, у нас? Гвардия дралась, и кто уцелел — здесь; а остальные-то?

— Обиженных много, Федя, — вздохнул Две Мишени. — Вот как капитан — бывший — Нифонтов. Тоже ведь у красных служит.

Господа прапорщики дружно разинули рты.

— Откуда ж известно такое, Константин Сергеевич?

— Слухами земля полнится, Петя, как есть полнится… но не в Нифонтове дело. Видать, сходства-то меж потоками куда больше, чем нам казалось. Я-то, грешным делом, тамошних книжек почитав, надеялся, что у нас так не случится, или, если случится, так офицеры, все, как один… — он отвернулся, махнул рукой. — Ошибался. Погоны золотые носили, пили за Государя, а верности-то настоящей не оказалось. Как и там. Потому что те же, что там, и у нас смуту затеяли. Гучков, Милюков… вся эта шайка-лейка «временных». Теперь-то о них никто не вспоминает, но дело своё чёрное они сделали.

Помолчали.

— Но вы, друзья мои, всё правильно определили — плохо дело наше. С теми силами, что есть, красных не опрокинуть. Пока на одного нашего их трое было, даже четверо — мы вперёд шли. А теперь, когда семь-восемь уже, а то и больше — нет, не сможем. Разрывы во фронте они ликвидировали грамотно. Оттянули назад всё, что могли, назад, восстановили сплошную линию. Знали, когда драться надо, а когда и отступать. Знали, что мы в них упрёмся и начнётся окопное сидение. Как у тех под Верденом и не только. А мы их не пересидим.

— Значит, надо атаковать и прорываться!

— Надо, Федя. Вот только как? Дайте мне их танковый корпус, и я до Москвы за три дня дойду. А тут? Разве что на испуг брать…

— На испуг?

— Есть тут одна мысль… — загадочно улыбнулся Две Мишени. И тотчас поднялся, ушёл. Напоминать о «строжайшей секретности» не стал — и без того понятно, что Федя с Петей и не пикнут, что у господина полковника «мысль одна» появилась.

Ночью они переходили реку. Они — команда «стрелков-отличников», вернее, те, кто от неё остался.

В самом начале, ещё в Гатчино, погиб Юрка Вяземский.

Полег невдалеке от Юзовки Варлам Сокольский.

Умер от ран в ростовском госпитале Пашка Бушен.

Лежал в тифозном бреду Лихой, он же Дима Зубрицкий.

Остались Миша Полднев, Севка — только не Воротников, а Богоявленский, да Степан Метельский. Ну, и он, Слон, Федор Солонов — четвёртый.

Мало.

Поэтому отправились с ними и Левка Бобровский, и, конечно же, тот «другой Севка», Воротников, и Женька Маслов, худой, цепкий и ловкий. Все — тяжело нагруженные.

Майская ночь ещё холодна, и ещё холоднее река Икорец, но вчерашние кадеты не жаловались. Молча, бесшумно, без всплесков скрывались под водой. Тяжёлых винтовок с собой не брали. У каждого в плотном коробе с тщательно промасленными краями крышки — по бельгийскому тяжёлому «браунингу». За месяцы войны каждый из александровцев собрал по целому арсеналу — истинному воину всегда мало того оружия, которым он уже владеет.

Правый берег Игорца, как и левый, был изрядно заболочен, заливные луга — истоптаны скотом, и окопы красные устроили выше, но устроили как следует, не пожалев ни колючей проволоки, ни кольев, ни пота своих солдат.

И секреты они выставили, всё по правилам.

Вот только не учли, что полковник (погоны генерал-майора Две Мишени так и не надевал) Аристов дрался с последними работорговцами Туркестана, с дикими афганскими кочевниками, с маньчжурскими хунхузами и с японскими самураями — дрался с ними со всеми и выжил.

Реку переплывали под водой, дыша дедовскими методом — через трубки. Свети луна и будь внимательны дозорные, они, быть может, заметили бы подозрительную рябь на спокойной воде.

Но луну скрыли плотные серые тучи, словно сам Господь развернул на все небеса солдатскую шинель. А часовые, хоть и не дремали, но слабую дрожь на поверхности тёмной воды не углядели.

…Приречный ивняк красные частично порубили, но свести его по всей линии обороны, конечно же, не могли. Две Мишени и его команда выбрались на берег, холод был адский, мокрое обмундирование липло к телу, но они проделывали это множество раз, в лагерях под Гатчино, переходя вброд и переплывая под водой бесчисленные тамошние озёра и речки.

Осветительных ракет у красных то ли не нашлось, то ли не сочли нужым их запускать.

В полусотне шагов, за болотистым лугом, начинался лес, круто поднимавшийся по склону. Вековые деревья не смогла бы повалить и армия дровосеков, и кадеты скрылись в их густой тени.

Команда Аристова обходила село с юга, оставив по правую руку железнодорожный мост. Мост красные взрывать не стали, но возвели на своём его конце настоящую крепость, перегородив рельсовый путь завалами; и, несомненно, это всё прикрывалось артиллерией и пулемётами.

Вот и линия траншей, вот и колья…

Севка Воротников перевернулся на спину, сноровисто парой движений перерезал колючую проволоку, как положено, в нескольких местах. Федор пополз первым, «браунинг» уже на поясе, а в руке — верный, как смерть, финский нож, наточенный острее бритвы.

Первый часовой рухнул молча, второй успел только захрипеть. Азы подготовки «воина-разведчика». Этим Две Мишени мучил их с самого первого года в корпусе.

Третий дозорный стоял далеко. Что и спасло ему жизнь.

Часть содержимого из заплечных мешков — герметично упакованные удлинённые взрывные заряды — перекочевала по назначению. Две Мишени разматывал запальный шнур.

…Все вместе они ползли к мосту. Федор видел свою цель — караульный скорчился за бруствером из мешком с песком, время от времени старательно высовываясь в импровизированную бойницу. Противника он заметил слишком поздно.

…Не думать, что убиваешь людей. Не думать, что убиваешь русских людей. Не думать. Не думать. Только о том, чтобы убить. Устранить. Элиминировать.

Конечно, всё время им везти не могло. Стрельба вспыхнула, когда они уже почти всё закончили, старый солдат вскрикнул, когда нож Севки Богоявленского скользнул по вороту шинели. Второй раз Севка не промахнулся, но тревога уже поднялась.

Две Мишени не дрогнул. Продолжал раскладывать заряды, даже головы не поднял.

Остальные господа прапорщики выхватили пистолеты.

Бах, бах, бах, и вот уже двое самых быстрых, бросившихся на них, падают. Остальные тотчас залегли, а полковник Аристов коснулся пламенем спички запального шнура, тотчас махнул рукой своим; кадеты кубарем скатывались к реке, их дело сделано, теперь…

Взрывы вспороли ночь, разметывая позиции красных, завал на мосту разметало, пулемёты подбросило в воздух, а с того берега Икорца молча, без криков «ура!» и стрельбы ринулась тёмная масса добровольцев.

Они шли на прорыв.

В коридорах харьковского штаба Южфронта дым стоял коромыслом. Курили постоянно. Курили все — за исключением зам. начальника оперативного отдела фронта, комполка товарища Шульц Ирины Ивановны.

Долго отступление на левом фланге закончилось. Наконец-то подошли свежие части, и «пролетарские дивизии», и кадровые, с «военспецами». Фронт выгнулся дугой от Днепра вдоль Ворсклы (беляки-таки сумели там несколько продвинуться, пока все резервы были брошены к Дону), до Кобеляк, оттуда сворачивал на восток по реке Орёл, севернее Лозовой, затем Изюм, Купянск, Валуйки, Алексеевка, Острогожск, Лиски, Таловая, Новохопёрский и дальше до Урюпинской. Там начиналась ответственность нового фронта, только что созданного Юго-Восточного. Там командовал Александр Егоров, «бывший штабс-капитан царской армии, добровольно вступил в ряды Красной гвардии, принимал деятельное участие в установлении Советской власти в Петербурге; с декабря 1914 года — работал в Военном отделе ВЦИК, отвечая за подбор личного состава для Красной армии. Лично уговорил многих знакомых кадровых офицеров вступить в её ряды…»

Ирина Ивановна склонялась над картой, быстро и точно, словно заправский генштабист, нанося на неё пометки синими и красными карандашами. Рядом лежала кипа донесений и телеграмм — Южный фронт больше не отступал.

Не отступал?..

«Штаб Южфронта тчк срочно зпт секретно тчк ночью десятого мая белые прорвали оборону седьмой сд у среднего икорца силами до двух дивизий пехоты с ударными частями александровского корпуса тчк противник занял лиски развивает наступление на коротояк воронеж ввел все резервы прошу немедленных подкреплений тчк

начдив семь романов»

— Что у вас, товарищ Шульц?

— Прорыв у Икорца, товарищ Сиверс.

— Что-о? — Сиверс сжал кулаки, пристукнул по столу. — Как прорвались?

— Седьмая стрелковая дивизия докладывает, что вчера ночью. Донесение подписано начдивом-семь, но составлял не он.

— Откуда знаете? — Сиверс уже нависал над картой, с ним — ещё трое штабных, все — из «бывших». Их вообще появилось много в Красной армии за последний месяц…

— Стиль, — Ирина Ивановна потрясла телеграммой. — Написано по принципу «слышал звон, да не знает где он». Начдивом в седьмой дивизии Герасим Федорович Романов, военспец, маньчжурец, в старой армии имел чин полковника, бывший командир бывшего 26-го Сибирского стрелкового полка. Он такой белиберды никогда бы в вышестоящий штаб не отправил.

— И что же это значит?

— Значит, что Романова в штабе нет, пытается организовывать оборону, велел отправить за своей подписью донесение, но, видать, у него совсем не было возможности его писать.

— У нас там рядом и десятая дивизия, и двенадцатая… — бросил один из штабных. — Сил достаточно.

— И вообще, у страха глаза велики, — продолжил Сиверс. — Откуда там у беляков две дивизии? Разве что они «дивизиями» теперь батальоны кличут.

— Сопротивление им нарастает, — льстиво поддакнул штабной. — Так называемые «дроздовцы» пронесли огромные потери…

— Но и закрывать глаза мы на это не станем, — перебил Сиверс. — Товарищ Шульц, подготовьте соответствующие приказы начдива-десять и двенадцать. Пусть окажут помощь, нанесут контрудар и восстановят положение.

— Не просто восстановят, но и опрокинут врага!

— А вы, товарищ член военсовета фронте, не витайте в облаках, — резко возразил штабному Сиверс. — Опрокидывать будем по науке, резервами. Приказываю, товарищ Шульц — передайте дивизиям контрудар нанести, после чего держать прочную оборону, положение восстановить, но преследованием не увлекаться, буде беляки вдруг ни с того, ни с сего отступать начнут. Хватит с нас одного Антонова-Овсеенко и его Южармии…

Икорец они взяли. По захваченному целехоньким мосту на станцию ворвался бронепоезд, прямой наводкой разнёс батарею красных, попытавшуюся было накрыть атакующих шрапнелями, а дальнейшее, как выражался Две Мишени, было «делом техники».

Где и при каких обстоятельствах он приобрёл эту привычку, знали лишь Федя Солонов да Петя Ниткин. Ну, ещё Костя Нифонтов да Ирина Ивановна Шульц, но они не считались.

От Икорца шла торная дорога прямиком на Воронеж, туда сейчас сворачивала улагаевская конница, а вчерашним кадетам предстояло прикрыть её левый фланг от более чем вероятного контрудара красных.

Пленных было мало, по ночному времени многие успели разбежаться, попрятаться — и в самом Икорце, и в окрестностях.

— Значит, не всё так плохо, как казалось, а, Петь?

Петя вздохнул.

— Мы красных-то разогнали, но не уничтожили. А уничтожить можно только операциями на окружение.

Петя, как всегда, говорили умные и правильные слова, только вот они вечно навевали тоску. Поистине, во многой мудрости много печали…

— Этих смяли — а на ними следующая дивизия, а за ней ещё одна. Разбежавшихся соберут и обратно на фронт. Ещё десять вёрст пройдём, ещё двадцать… Пусть даже сто. А потом?

Тут, конечно, надо было бы прикрикнуть на друга, мол, что за малодушие и пораженческие мысли? — однако Петя был прав. Да и говорил он это только и исключительно наедине с Федором.

Сейчас, после перехода и занятия без боя Лисок, они с Петей просто сидели на лавке, рядом, на станционных путях, дымил бронепоезд. И, как всегда, в невесёлую минуту (причины которых не понимал никто из друзей, кроме того же Пети да полковника Аристова), Федор полез за пазуху. Извлёк слегка помятый конверт, до сих пахнущий лёгкими, тонкими, ускользающими духами.

«Милый Ѳедоръ, что ни вечеръ, то жду вѣстей изъ Дѣйствующей арміи. Папа́ приносятъ цѣлую папку, онъ читаетъ всѣмъ намъ вслухъ. Всѣ герои, кто сражается сейчасъ за великую Россію, но я особенно жду упоминаній о вашей части. И ваши письма жду, онѣ меня неизмѣнно радуютъ. Жизнь наша здѣсь полна заботъ — мы съ мама́ и сестрами трудимся въ Елисаветинскомъ госпиталѣ. Раненыхъ и увѣчныхъ очень много, и я всякій разъ плачу, когда вижу, что помочь страдальцу уже ничѣмъ нельзя. Всякій день молимся за всѣхъ нашихъ воиновъ, а я тихо, про себя, еще молюсь за васъ. Твердо вѣрю, что побѣда придетъ, что Россія воскреснетъ, и это уже будетъ совсѣмъ иная, лучшая Россія. Мама часто разсуждаетъ, что сдѣлаетъ, когда вновь станетъ Супругой Наслѣдника Цесаревича, говоритъ о нашихъ съ сестрами замужествахъ, о королевскихъ дворахъ Европы, а я слушаю и думаю, что не хочу замужъ, и пусть бы лучше мы остались безъ трона, безъ короны, но жили бы въ своей странѣ и могли бы сами выбирать свою судьбу.

Молюсь за васъ, дорогой другъ Ѳедоръ.

Всегда ваша, Татіана»

Просто «Татиана», ничего больше.

Федор перечитал письмецо и вновь спрятал. На это письмо он уже отослал ответ, как раз перед прорывом через Икорец.

Нет, не мечтай, не мечтай, кадет. Ты же с Лизой, Лизой Корабельниковой, ты же…

Однако он ничего не слышал о Лизе уже много месяцев, как и об остальной своей семье. Всё равно, он должен быть верен… рыцарь не оставляет прекрасную даму только потому, что не осведомлён о её судьбе…

Но с каждой неделей и с каждым новым письмом от великой княжны слова эти звучали всё менее убедительно, словно шорох ветра в весенней листве.

Друг Ниткин проницательно взглянул на приятеля, вздохнул. Петя не одобрял ни кобелячества Севки Воротников, ни охватывающей Федора мечтательности. Сам же Петя хранил поистине лебединую преданность Зине и отчего-то пребывал в твёрдой, неколебимой уверенности, что с нею (как и с Лизой) «всё будет хорошо». Почему так — объяснить он не мог, но и поколебать это его убеждение не мог никто и ничто.

И вот сейчас Петя, неодобрительно покачивая головой, уже явно собирался разразиться филиппикой на тему верности и неверности, как мимо промчался кадет второй роты (до сих пор кадет, им прапорщиков пока не присвоили):

— Две Мишени зовёт! Давай к командиру!

Они стояли на харьковском вокзале, Ирина Ивановна Шульц и бывший начдив-15 Михаил Жадов. Готов был паровоз, и спецсостав вот-вот должен был отправиться, сперва в Москву, а потом и в Питер. Жадов, при полном параде, с новеньким орденом Красного знамени на груди, несмотря на вид свой, глядел хмуро, мял пальцами ремень.

— Не хочу я никуда ехать, Ира…

— Надо, Миша. — Ирина Ивановна глядела себе под ноги. — И так оттягивали, сколько могли. Верные люди нужны, все, кого сможем собрать.

— Уж не про Благоева ли опять думаешь?..

Ирина Ивановна слабо улыбнулась.

— Ты решил меня и к нему приревновать?.. Нет, Миша, просто боюсь, что придётся нашим батальоном…

— Полком.

— Ну да, полком. А, может, и бригадой — это уж сколько ты собрать сможешь — так вот, скорее всего, придётся полком последний резерв беляков опрокидывать. Кульминация близится, Миша. За прорывом через Икорец и другие последуют. Нельзя белым более медлить. Они же видят, сколько резервов к нам каждый день прибывает. Если не сейчас, то к середине июля мы их просто раздавим. Вот и торопятся, пока ещё что-то могут.

— Ну и зачем мне тогда ехать? Пока соберу, пока вооружу, пока сюда доставлю…

— А ты поспеши, — непреклонным тоном сказала Ирина Ивановна. — Поспеши, друг дорогой. Вот помяни мои слова — потребуется нам тут, под Харьковом, каждый штык, который не побежит.

— А другие что же, побегут? — непритворно удивился Жадов.

— Побегут. Как из Икорца побежали.

— Так ведь кадровый полк! С военспецами! А ничего без пролетарских батальонов не могут!

— И ты тоже прав, как говаривал царь Соломон. Иные военспецы-то того, примкнули к нам только ради пайка. Им вообще всё равно по большому счёту, кто победит. Как и большинству народа. Так что и изменить могут, и стойкости не проявить. Теперь понимаешь, зачем нам верные бойцы?

— Да понимаю я… только… тебя мне оставлять… Неспокойно на сердце, Ира!..

— А чего ж ему беспокоиться? — Ирина Ивановна чуть склонила голову набок, улыбнулась. — Ты меня кое о чём просил, Миша. Давно уже просил. И я тебе всё отвечала — мол, подумаю да подумаю. Вот и… надумала.

Жадов аж задохнулся. Глаза его вспыхнули, он подался вперёд, неловко, словно стесняясь, взял Ирину Ивановну за локти и она не отстранилась.

— Ириша… милая… неужели?..

— Вернись скорее и всё тебе будет, — она закинула руки ему на шею, ладони Жадова соскользнули ей на талию. — По закону, само собой. Если не передумал, конечно.

— Это я-то… я-то передумаю?! Ира, любимая… Господи…

Ирина Ивановна резко прижалась к нему — так, чтобы он не видел её лица и плотно-плотно зажмуренных глаз.

— Возвращайся скорее, — шепнула ему в ухо. — Возвращайся, я буду ждать.

Паровоз дал долгий гудок, Жадов нехотя отпустил Ирину Ивановну.

— Ну, милая, ну… обрадовала… — он улыбался несмело, чуть растерянно. — Эх, ну куда мне вот ехать!..

— Куда надо, туда и ехать, — непреклонно сказала уже не Ирина Ивановна, но товарищ Шульц, зам. начальника оперативного отдела штаба Южфронта.

И поцеловала Жадова.

Дохнул паром локомотив, тронулись вагоны. Комиссар в последний момент вскочил на площадку, взмахнул фуражкой:

— Я тебя люблю!.. Слышишь?! Люблю!..

Ирина Ивановна кивнула — или просто склонила голову, потупившись?

Интерлюдия 3.1

Ленинград, лето-осень 1972

Конечно, после возвращения Юльки и Игорька поднялась ужасная суматоха. Все бегали, кричали, вопили и размахивали руками.

Бабушка ощупывала то Юльку, то внука, словно пытаясь удостовериться, что это не призраки. Николай Михайлович тоже обнял их обоих, а потом, охнув, присел к столу, держась за сердце и Мария Владимировна тотчас захлопотала вокруг — «таблетку под язык» и прочее.

Сотрудники Николая Михайловича, его ученики и «посвящённые», Миша, Паша и Стас, потащили Юльку к каким-то стендам, «словно ведьму на костёр». Все говорили разом, трясли её и дергали, пока наконец не вмешалась бабушка и не разогнала всех по местам.

Да, здесь, в Ленинграде, не прошло и минуты. Точнее, не прошло и тридцати секунд. Никто ничего не понял, Юлька просто встала и пошла, в неё вцепился Игорёк, а потом они оба исчезли. Никаких тебе «порталов», вообще ничего. И наблюдать за ними было невозможно. Однако все не успели даже как следует испугаться, потому что пропавшие объявились обратно — правда, в совершенно иной одежде.

После этого они все отправились домой к Онуфриевым — Миша, Паша и Стас заявили, что немедля умрут, если не услышат самого подробного рассказа о случившемся.

…Они долго, бесконечно долго пили чай с булочками, распространявшими по всей квартире упоительный запах корицы, а Юлька с Игорьком рассказывали, сменяя друг друга.

Стаса и Мишу больше всего интересовал сам перенос; Паша дернулся было сперва что-то записывать, но Мария Владимировна это заметила, и карандаш с блокнотом у провинившегося немедля конфисковала.

И потом, когда ученики профессора отбыли по домам, тут же затеяв новый спор об «источнике энергии переноса» и «уравнениях эфира», чета Онуфриевых снова слушала рассказ путешественников, только теперь уже — про саму жизнь.

Бабушка слушала Юльку, её девчоночьи рассказы про мороженое, сладости, магазины, наряды; слушала, прикрыв глаза, и улыбалась. Дедушка слушал тоже, переспрашивал, потом достал вдруг старую-престарую, потёртую, пожелтевшую тетрадь, где выцветшими фиолетовыми чернилами шли какие-то записи, полистал, стал спрашивать, а не видели ли Юлька с Игорем такие-то и такие-то магазины в таких-то и таких-то местах и, когда ребята дружно кивали, радовался, словно ребёнок.

— Всё подтверждается. Всё сходится, — повторял он, делая пометки в уже новом, современном рабочем журнале. — Потоки очень, очень инерционны, инерционность просто потрясающая, несмотря на такие перемены!..

— Да, я это Юленьке как-то тоже объясняла, — заметила бабушка.

— И вот совершенно новая тема — временные интервалы пребывания!.. — профессор лихорадочно что-то записывал. — А ведь мы исходили, помнится, из линейности, одномерности и равной скорости течения. А получается, что… куда более сложная картина получается!.. — и карандаш его вновь стремительно нёсся по бумаге, оставляя затейливую вязь математических символов, греческих букв и прочего, из чего Юлька узнавала только плюсы да минусы. — Ребята вот спорили насчёт энергии переноса… откуда, мол, берется у такой, как наша Юленька… и уж не в разной ли локальной скорости потока, создающей локальные же напряжения… — дедушка Игорька бормотал себе под нос что-то, сделавшееся под конец совершенно неразборчивым, лихорадочно заполняя размашистыми формулами одну страницу за другой.

— Николай Михайлович ушёл в себя, — усмехнулась бабушка. — Не будем ему мешать, дети.

— А ведь выходит-то, что кадеты добились успеха, — осторожно сказал Игорёк. — Они хоть и не помнили никаких подробностей, но так, по обрывкам…

— Тоже, кстати, интересный феномен с блокировкой памяти, — кивнула бабушка. — Я бы отнесла его на побочные эффекты петлистой структуры континуума, похоже, правы были Николай Михайлович мой со Стасом, что структура именно петлистая…

— Да я не про то, ба! Я про то, что, если кадетам удалось всё — то, значит, можем мы-таки ждать изменений?

— Дорогой мой, ну, я же говорила, бесчисленное множество раз…

— Так-то теория, ба! А теперь у нас практика!

Бабушка вздохнула.

— Не знаю, дорогой мой. Вот Юленьке пыталась объяснить, да и поняла, что сама путаюсь. В единый миг иного мира у нас не настало. «Слава КПСС» как на всех углах висела, так и висит. Амальгамация, слияние потоков… не знаю, не знаю. Ум за разум заходит.

— А что, если ничего и не случится? — подала голос Юлька. — Что, если всё так и останется?

— Инерция потоков, деда сам сказал, — солидно подхватил Игорёк.

— Тогда, — медленно сказала бабушка, — у нас останется только один выход.

И выразительно посмотрела на Юльку, да так, что та задрожала.

— Твой талант, милая моя девонька, нуждается в развитии и огранке. Коль и впрямь у тебя этот великий дар — быть проводницей между потоками, ходить меж ними, словно по вагонам поезда — то, может, ты поможешь нам с Николаем Михайловичем там очутиться? Взглянуть ещё хоть разок на город нашей юности… как раз я тогда в гимназию ходить начинала, приготовительный класс, затем первый…

— Э, э, ба, что это ты говоришь такое? — всполошился Игорёк. — А как же я?

— У тебя, мой дорогой, родители есть, — строго сказала бабушка.

— Ну да… — отвернулся мальчишка. — Мама в одной экспедиции, папа в другой… уж забыл, когда последний раз их видел-то!

— В экспедиции, да, — строго сказала Мария Владимировна, но Юлька вдруг подумала, что как-то не слишком уверенно она это произнесла, пряча неуверенность за показной строгостью.

Интерлюдия 3.2

— Ты там был. Но для тебя, милый внук, это просто захватывающее приключение. Как там говорил Буратино? «Страшные приключения и ужасные опасности»? Вас, мальчишек, хлебом не корми, дай это пережить. А для меня, дорогой, это моя молодость. Детство. Улицы, что до сих пор помню. Вот и хочу, хоть разок… снова на это всё посмотреть. Там ведь, милый мой, мои мама с папой живы. И я — маленькая — там где-то хожу. — Голос её дрогнул.

И наступила тишина.

— Так ведь я ж не могу так просто… по своему желанию… — пролепетала Юлька.

— Сможешь, — непреклонно сказала бабушка. — Талант твой пробудился. Теперь дело пойдёт, вот увидишь.

— Э, ба! Ты только смотри, там же всё равно не останешься! — проницательно выпалил Игорёк. — Обратно сюда вынесет!

— Вот и хорошо. К тому же, дорогой, если здесь время почти что стоит, пока ты там— так в моём возрасте это особенно важно. — Бабушка уже улыбалась. — Ну, а теперь — спать! Мы и так вас замучили.

Жизнь изменилась разом, круто и необратимо. Куда больше, чем после того, как в Юльке открыли это самое «чувствование». Паша, Миша, Стас, «Эн-Эм», как звали они профессора Николая Михайловича, бабушка — все трудились, не покладая рук. Без конца заставляли Юльку лежать, обвешав всю её электродами. То и дело ей приходилось «мысленно открывать ворота», подробно представлять и вспоминать, «как оно всё было». Грелись паяльники, шипела канифоль, паялись новые схемы, и одновременно выполнялись какие-то «темы», писались отчёты…

И так прошло лето.

И, пожалуй, единственное, что стоило, по мнению Юльки, упоминания, стала новая её школьная форма — не из магазина, топорщащаяся, сидящая кое-как, а шитая на заказ, у частного мастера, у Исаака Соломоновича, дородного и добрейшего, что возился с Юлькой так, словно предстояло ей в этой форме выходить на самое меньшее на сцену Кремлевского дворца съездов. И платье вышло на славу, Юлька в нём казалась сама себе настоящей принцессой. Дорогая шерстяная ткань, юбка длиннее обычной, в духе той самой гимназической формы (которую Юлька бы сама носила в школу, не отличайся оно настолько сильно от дозволенного), от хорошего материала складки на юбке выходили очень красивыми. И сидело, как влитое.

Девчонки в классе от зависти лопнут.

А вдобавок на ногах у Юльки не стоптанные сандалеты, а кожаные туфельки на небольшом каблучке, ужасно стильные — чтобы уж совсем как принцесса.

…Так и наступил незаметно сентябрь. Вернулись в город и Юлька уже чуть ли не по-хозяйски обосновалась в квартире Марии Владимировны и Николая Михайловича. И ей по-прежнему всё ужасно нравилось.

Нравилась своя небольшая комнатка, тихая и светлая. Нравились бесконечные ряды книг в библиотеке. Нравилась кухня с массой старинных вещей и вещиц, чудом уцелевших, как рассказывала бабушка, во всех революциях, войнах и даже в блокаде.

Кофемолка, отдельные мельницы для соли, перца и даже для сахара; ножи с костяными ручками, с инициалами «М. О.» в овале — бабушкин свадебный подарок, «тогда, в двадцатые, Юленька, ещё многое можно было, это после того, как НЭП прикрыли, оно-то всё и началось…» — Юлька охотно помогала готовить, ловко резала, чистила, месила. На коммунальной кухне так не поготовишь — там абы разогреть что-то побыстрее, да и сбежать.

В классе новое платье с туфельками, конечно, заметили — девчонки. Шептались по углам, мальчишки, само собой, внимания не обратили. Правда, один попытался было дернуть Юльку за косичку, но тут вдруг вмешался Игорёк:

— Оставь её. Машку иди дёргай.

— А то что? — подбоченился мальчишка.

— А то. Выходи после уроков махаться во второй двор. Выйдешь?

И такая угрюмая, но явственная угроза прозвучала в этих Игорьковых словах, что обидчик стушевался.

— Да чего ты? Я ж так… больно надо мне кого-то дёргать! — и отступил.

Сидеть с мальчишками за одной партой в Юлькином классе было не принято, но из школы они с Игорьком по-прежнему ходили вместе. Новым было то, что и в школу они теперь ехали вдвоём.

Классная это, конечно, заметила.

— Маслакова, а ты это что же… вы с Онуфриевым, что ни день, приходите?

Юлька покраснела, смутилась. Промямлила что-то, и спас её только звонок с перемены.

Вечером она всё рассказала бабушке.

— Вот как, — нахмурилась та. — Не волнуйся, милая, я этим сама займусь.

И занялась. Да так, что классная сама потом чуть ли не извиняться подошла:

— Юля, что же ты сразу не сказала, что твоя мама выполняет ответственное задание Родины на Крайнем Севере? Бабушка Игоря звонила директору.

— Так вы не спрашивали, Марь Иванна…

— Ну вот теперь спрашиваю. Тебе, значит, если что, то по домашнему телефону Онуфриевых звонить…

Уроки, однако, пролетали как в тумане. Юлька старательно учила (потому что Игорёк был твёрдым хорошистом, отставать было никак нельзя!), но поняла, что всё это стало просто фоном, надоедливой обязаловкой, которую надо просто вытерпеть, чтобы потом заняться настоящим.

А настоящее было — обуздать свой открывшийся дар. Научиться и впрямь открывать двери в иные потоки, неважно, эфир там или не эфир (которого как бы нет). Может, эфира и нет, а потоки есть, и кадеты в них живут очень даже настоящие.

И да, бабушке с дедушкой очень-очень надо побывать в городе их юности. Где всё почти точно так же, как они помнят. А для этого ей, Юльке, надо понят и повторить то, что она сделала в лаборатории, уже не случайно, а сознательно. Кроме того, стало интересно — а другие потоки есть? Николай Михайлович говорит, что, конечно, да, просто их «ещё не нащупали».

Вот вдруг она, Юлька Маслакова, их и сможет «нащупать»?

А ещё она наконец набралась смелости и спросила у бабушки, кто такой Илья Андреевич Положинцев? Он отсюда или нет? И как вообще аппарат оказался в подземельях кадетского корпуса?

Мария Владимировна нахмурилась.

— Догадаться, милая, в общем, было нетрудно, да?

— Конечно! Но почему он не признался? Он же видел, что мы с Игорьком отсюда! Мы ему прямо сказали!

— Потому что, милая, у всех наших посланцев там категорический императив — ни при каких условиях, никогда, ни за что не признавать тот факт, что они — от нас.

— Но почему же?! Мы же сказали!..

— Потому что это знание не может распространяться. Потому что — «что знают двое, то знает свинья». Поэтому Илья Андреевич всё отрицал, и правильно сделал. Только если б явились те, кто его непосредственно знал здесь, и если бы не было людей того времени… тогда бы он заговорил. А так — кто знает, кто вы такие и откуда добыли информацию? Быть может, к примеру, кто-то схватил другого из наших, каким-то образом выбил из него сведения по жизни в 1972 году и теперь пытается воздействовать на самого Илью Андреевича…

— Нет, нет! — забывшись, воскликнула Юлька. — Не может быть! Чепуха какая-то! Он же видел, что мы — не гимназисты!..

— Илья Андреевич не знал, кто вы такие. Игоря он никогда не видел. В такой ситуации он мог только придерживаться нашего негласного устава — никогда и ни в чём не признаваться. Тем более… при наличии конкурирующей группы с совершенно иными убеждениями, чем наша.

— Дядя Сережа?

— Он и его единомышленники, да, — кивнула бабушка. — Вы могли оказаться кем угодно, даже… прости, милая… детьми из Большого Дома. Что ты так на меня смотришь? От товарища Никанорова ещё и не то ожидать можно. Николая Михайловича и меня он очень сильно не любит. Признает, что без нас ничего бы не было, но не любит всё равно. Считает врагами, недобитой контрой… в чём он, надо признаться, прав. Так что не удивляйся. Илья Андреевич поступил так, как должен был, как был обязан. Он же, надо полагать, и привёл машину в действие, перед тем, как кадеты попали к нам сюда. А вот как и почему устройство сработало именно так, как сработало — это вопрос. Возможно, само место… мы же не случайно ставили машину именно там. Вообще, когда всё это налаживалось, очень многое мы ещё не знали и не умели, не могли тогда шастать туда-сюда настолько свободно, как ты.

— Да я вовсе не шастаю! — запротестовала Юлька.

— Мы с Николаем Михайловичем никогда не бывали в другом потоке. Потому что хоть и открыли методы возвращения, хоть и отработали их, но риск всё равно оставался.

— Какой? — Юлька не отставала.

— У самого первого из наших путешественников, когда он возвращался обратно, не выдержало сердце, — сухо сказала бабушка. — А потом и у второго. Это едва не поставило крест на всём проекте.

Юлька мгновенно устыдилась.

— Но как же тогда… вы же мне сказали…

— Милая, — бабушка ласково погладила Юльку по волосам, — потом мы, конечно, научились. Ну, и посланцев старались отбирать поздоровее, без кардиологических проблем. А ты — ты, дорогая, это совсем другое дело. Машина ломает, крушит, рвёт… продирается через… через эфир, оставим это название, словно ледокол через матёрые льды. Волочит тебя за собой, и чем ты старше, тем труднее, особенно, когда ты возвращаешься. А ты… ты проскальзываешь, прокалываешь, как иголка, и нитка за тобой тянется. Вот ты же просто взяла Игорька за руку — и он за тобой отправился. Мальчики чуть бумаги не сгрызли, разбирая записи приборов — они были совершенно не такими, чем когда мы отправляли посланца обычным путем. Так что ты, дорогая, и впрямь «чувствующая». Открывающая пути. Ты так, кто берет за руку и ведёт… вот и я надеюсь, что ты сможешь нас с Николаем Михайловичем провести, пусть и ненадолго.

— Ничего себе «ненадолго»! Мы-то сколько там просидели!..

— А тут прошли считанные секунды. Полминуты. Так что ты понимаешь, дорогая, что это для нас будет значить.

Юлька кивнула. Она понимала.

— Ну, чего ещё спросить хочешь, неугомонная ты моя?

— А как же такую огромную машину там соорудили?

— Блоки собирали здесь, понемногу туда перебрасывали; я тебе ещё не говорила, но ограничения на «мёртвую материю» при переносе существуют, и весьма значительные. Арсенал современного оружия ты с собой не потащишь. Кстати, твои подвиги навели нас на мысль, что именно тонкие структуры мозга, ответственные за взаимодействие с эфиром, как раз и обеспечивают перенос; а тащить на себе мёртвый груз — это как человеку рюкзак.

А в корпусе Илья Андреевич вообще сразу зарекомендовал себя как чудак. Вот как с поиском тех же подземных ходов, о которых и кадеты, и вы с Игорьком нам рассказывали. Тогда многие чудачества прощались. Даже поощрялись, что ли. «Есть о чём порассказать» на корпусном празднике.

Так что, милая моя Юленька, всё с одной стороны сложно, а с другой — всё просто. Мы хотели изменить прошлое… и наше, которое уже случилось, и которое сделалось бы будущим для потока наших замечательных кадет. Их будущее, очень надеюсь, станет лучше нашего прошлого… а вот наше настоящее… — бабушка покачала головой. — Мы ждём. Потому что если кадеты выполнили то, что мы их просили, если им удалось уничтожить верхушку революционеров… не вздрагивай, милая, à la guerre comme à la guerre, то октябрьского переворота уже не могло случиться, или большевиков бы задавили в самом начале. Во всяком случае, некому было бы отдать приказ об убийстве царской семьи.

— Значит, будем ждать?

— Не только, милая, не только. Ты будешь учиться искать пути.

И Юлька действительно училась.

Примчавшись из школы и наскоро поев, они с Игорьком неслись в институт к Николаю Михайловичу, где и начиналась настоящая жизнь. Включалась машина, аккуратно повышалась её мощность, теперь сделанная регулируемой; Паша, Миша и Стас нависали над верньерами и циферблатами; Юлька натягивала на глаза плотную маску чёрного шёлка и словно ныряла в золотистое море.

Это был словно полёт в волшебном лесу через сплетения призрачно-золотистых ветвей. Они скрещивались, переплетались, перетекали одна в другую, пребывая в постоянном движении, а Юлька отыскивала дорогу, ныряла в тёмные пространства меж ними, ловко уворачивалась он внезапно поднимающихся сияющих столбов, избегала внезапно тянущих куда-то в сторону вихрей, кружений, так похожих на водовороты; иногда ей начинало казаться, что она словно мчится над широкой золотистой рекой, заключённой в берега темноты, но темноты не мрачной и не страшной.

Страшно было другое.

Страшными оказывались слепяще-белые воронки, где Юлька ощущала внезапные головокружения, где её начинало словно тянуть на «дно», чем бы тут это «дно» ни оказалось. Попадались и места, где это «белое» начинало литься сверху, словно гибельный водопад; приходилось уворачиваться, однако Юлька не боялась. Наоборот, её охватывал самый настоящий азарт — она должна добраться до той золотой реки! Вот просто обязана, и всё.

Всё это она проделывала, полулёжа в кресле, очень похожем на зубоврачебное, вся опутанная проводами, с электродами на лбу, на висках, на затылке, даже на запястьях. Щиколотки и талию охватывал мягкие кожаные ремни — Юлька сама не стремилась проваливаться сейчас в другой потом. Важно было именно отыскать путь, а не слепо броситься в омут.

Иногда ей казалось, что золотистая мелкая пыль, мелькающая, словно мошкара, вокруг протянувшихся в бесконечность ветвей, складывается в знакомые лица александровских кадет, Ирины Ивановны и Константина Сергеевича; Юлька пыталась их окликнуть, позвать, но голос её тонул в золотистых сплетениях, слова не достигали цели.

А потом она получала команду вернуться. Игорёк брал её за руку (ужасно смущаясь при этом) и её, лежавшую с завязанными глазами, вдруг начинало тянуть обратно. Погружаясь глубоко в своё странствие, Юлька переставала слышать обычные голоса.

Профессор, Мария Владимировна и все трое учеников Николая Михайловича были оченьдовольны.

— Связь тонких структур с эфиром — несомненна! — Стас размахивал исчерканными листами, рядом валялись ленты самописцев. — Пики резонанса… здесь, здесь и здесь, самомодуляция Источником — несомненна также! Она нашариват путь, Эн-Эм, видите?

— Вижу, вижу, — ворчал профессор. — А вы, дорогой мой, позабыли, что резонансы эти как раз и обозначают возникающее взаимодействие с эфиром, то есть наша несравненная Юлия не нашаривает путь, она его создаёт. Открывает.

— Везение, конечно, невероятное, — заметил на это Миша. — Идти по улице, нагнуться и подобрать бриллиант на сто карат. Или на двести.

— Теория притяжения подобий, — вскользь уронила Мария Владимировна и Юлька тотчас пристала ко всем с расспросами.

— Если совсем грубо, то есть абсолютное предположение, что наши манипуляции с эфиром — или той субстанцией, что делает возможными перемещения между потоками, притягивая тех, у кого структуры мозга в силу наследственности ли, ещё чего-то имеют сродство к манипуляции с ним. Мы возимся с эфиром уже не один год, и… скажи, вы давно ведь живёте на Куйбышева?

— Мы переехали, когда… когда папа ушёл. — Юлька потупилась.

— Всё это, конечно, очень смутно и приблизительно, — поднял руку профессор. — Но ничего удивительного здесь нет. Мы же чувствует, где Солнце, даже крепко зажмурившись. Ощущаем тепло.

— Вообще надо покопаться в твоей родословной, — заметила бабушка. — Маслакова, это …

— Это мамина фамилия.

Мария Владимировна кивнула.

— С твоего разрешения, милая, я покопаюсь в твоей семейной истории.

Юлька кивнула. Хотя чего там копаться?.. Бабушек и дедушек она никогда не знала, родители отца жили далеко, их она вообще никогда не видела. Собственно, она даже не знала, живы ли они. Мама о них никогда не говорила. А мамины родители погибли на войне…

— Посмотрим, подумаем. А пока что давайте-ка собираться. Вы уроки все на завтра сделали?

Юлька с Игорьком переглянулись. Уроки-то они сделали, но наспех, кое-как, потому что здесь, в лаборатории, было куда интереснее.

Стас, Михаил и Павел оставались — «обсчитывать результаты» и уже спорили, кто пойдёт за шоколадкой для «девочек» из вычислительного центра, когда дверь лаборатории резко распахнулись.

Человек, представившийся профессору Онуфриеву «полковником Петровым», решительно шагнул через порог.

Интерлюдия 3.3

Впрочем, если он рассчитывал на немую сцену, то крепко ошибался. Николай Михайлович только хмыкнул, взглянув на полковника поверх очков, Мария Владимировна вздёрнула подбородок, спокойно собирая бумаги в сумку; Паша, Стас и Михаил тоже не сплоховали — кто выключал приборы, кто складывал ленты, покрытые целым лесом пиков.

Тем более, что полковник явился один.

— Чем обязаны приятностью визита вашего, любезнейший? — осведомился профессор, и Юлька вдруг подумала, что так, наверное, обращаются только к лакеям. Кто таков этот человек на пороге, она не знала; но исходящую от него угрозу и недоброжелательство ощутила тотчас.

— Или вы теперь с обыском и в мою лабораторию? — продолжал Николай Михайлович. — В таком случае позвольте, всё-таки, ордер. И понятых. Кстати, я ведь тогда последовал вашему совету, Иван Сергеевич — если, конечно, вы и в самом деле Иван и в самом деле Сергеевич — и написал во все упомянутые вами инстанции. И в Ленинградское управление, и в обком партии, и в Москву, и в ЦК, и в Комитет партийного контроля. Юрию Владимировичу написал тоже, хотя едва ли она до него дошла, моя цидуля…

— Ваши жалобы попали по назначению, гражданин профессор, — холодно сказал «Петров». — Как вам должно бы известно, наши партия и правительство очень серьёзно относятся к сигналам с мест.

— Очень рад, любезнейший Иван Сергеевич. Однако рабочий день давно закончен, и, с вашего разрешения, я бы откланялся. Нам ещё ужин готовить.

— Чем же вы тут заняты так поздно? — «Петров» не сдвинулся с места.

— А вы разве не читали наши отчёты? — сварливо ответил профессор. — По хоздоговорной тематике в том числе? Миниатюризация спецаппаратуры?

— Читал. Можете не сомневаться, гражданин Онуфриев, заслуги ваши и вашего коллектива не останутся без справедливого вознаграждения.

— Лучше выписали бы моим мальчикам пропуск в этот ваш распределитель. Или хотя бы в буфет Смольного. Ну, так зачем вы здесь, гражданин начальник? Если хотите что-то сказать, то могли бы и повесткой вызвать.

— Сказать-то хочу, гражданин профессор. Пока просто сказать. Ваша деятельность последнее время вызывает много вопросов.

— Так задавайте и не тратьте даром моего времени, коль уж своего вам не жалко!

Однако задиристый тон профессора «Петрова» словно бы совершенно не задевал.

— Руководство поручило мне поговорить с вами со всеми. Да-да. Никто никого никуда не вызывает, совсем напротив. Даже внука вашего можно не убирать, пусть послушает. И девочка… Юлия Маслакова, не так ли?

Юльке было ужасно страшно. Куда страшнее, чем в другом потоке.

— Что вам до девочки, молодой человек? — холодно осведомилась Мария Владимировна.

— Абсолютно ничего, гражданочка. Ну так вот, деятельность вашей группы вызывает всё больше вопросов. Нет-нет, гражданин Никаноров тут ни при чём. Он, как известно, вообще теперь в другом месте. Нам очень бы хотелось получить принципиальные схемы вашей установки, граждане.

— Вы долго нас «слушали» во всех диапазонах, на всех длинах волн и убедились, наконец, что мы не передаём ни в какие «заграничные центры» никакой информации, так, полковник? А поскольку и тридцать третий, и тридцать седьмой и даже сорок девятый давно уже прошли, высосать «шпионскую группу» из пальца вам уже не позволило начальство, так, Иван Сергеевич? Никаких аппаратов у меня на даче вы не нашли, дома тоже. Стали пытаться исследовать этот, верно? А он ничего никуда не передаёт, никакой «дальней связи», что бы там не утверждал бедный Сережа Никаноров. И вы оказались в тупике, любезнейший полковник — «Петров»? Ни у кого из моих учеников ни родственников за границей, никто не был на оккупированной территории, в плену, на работах в Германии, никто не замешан в этих глупостях «диссиденства», никто «вражьи голоса» не слушает, «самиздата» не имеет, не распространяет, не занимается спекуляцией, не извлекает нетрудовые доходы, не…

— Достаточно, — спокойно прервал его полковник. — Мы хотим понять, чем вы тут занимаетесь, граждане. За государственный счёт, между прочим.

— Вновь спрошу — отчёты и практические демонстрации наших разработок, доклады на конференциях, на совете генеральных конструкторов — этого недостаточно? — взгляд профессора метал молнии.

— Нет, — «Петров» не отвернулся. — Всё это хорошо. И, как я сказал, труд вашего коллектива будет оценен по достоинству. Но, кроме всего этого, всех докладов и прочего, кроме всех представленных моделей и технологических регламентов — что делает эта установка?

— Вам какими терминами это объяснить, гражданин начальник? — сладким голосом осведомился Михаил. — Чтобы понять, простите, надо иметь степень кандидата физмат наук, как минимум. Уж простите. Неофиту, человеку с улицы это не объяснишь. Но, если вкратце, это связано с созданием особым образом модулируемых вихревых полей… — И Миша завернул такую тираду, что у бедной Юльки ум мигом зашёл за разум. Если в математике у соратников деда она понимала хотя бы плюсы, минусы, степени и скобки, то тут — только «и», «вот» да «таким образом».

— Складно рассказываете, гражданин Черкашин, — «полковник Петров» терпеливо дослушал всё до конца. — Что ж, тогда вашу талантливую команду не затруднит представить полное описание смонтированной в данной комнате № 401 установки, с приложением её, как я сказал, принципиальной схемы, равно как и ожидаемых результатов, что должны быть получены с её помощью.

— А на каком основании требуете, гражданин? — сварливо сказал Николай Михайлович. — Где приказ замдиректора по науке, как минимум? Я вам не подчинён. Требовать с меня какие бы то ни было бумаги можно только по соответствующему разрешению прокуратуры. Эх, жаль, что не захватил я то письмо из ЦК, крепко там вашему брату доставалось — за обыск у меня без понятых, без ордера, без открытого дела. Думал, подействует, ан нет! Опять явились corpus delicti искать? И опять не как положено?

— Гражданин Онуфриев, — сухо и официально объявил полковник, — вы же понимаете, что приказ я вам организую в пять минут?

— Вот и организуйте. А пока никаких схем. У нас очередные отчёты на носу, да и хоздоговорную тематику никто не отменял.

Полковник Петров постоял, молча глядя на профессора. Николай Михайлович заложил руку за борт пиджак, гордо выпрямился.

— Зачем вам это всем? — наконец пожал плечами «Петров». — Неприятностей захотелось?

— Каких-таких «неприятностей»? Мы честные советские люди. Работаем. На ударной трудовой вахте, так сказать. А вы тут являетесь, мешаете научному поиску.

Полковник усмехнулся.

— На ударной трудовой вахте? Советские люди? Да на вас только глянешь — сразу беляк виден!

— «Беляк» — это заяц, уважаемый. А во мне с супругой моей видите вы, увы, исчезающую породу людей, гимназией воспитанных. Короче говоря, гражданин начальник, будьте так добры, принесите нам приказ.

— Что ж, принесу, — пожал плечами «Петров». — А вы, граждане Черкашин, Северов и Туроверов — вы подумайте над своими перспективами. Уверяю вас, в иных лабораториях вы сможете добиться куда большего.

— Спасибо, гражданин начальник, но нам и тут нравится.

Полковник вновь пожал плечами.

— Ждите официального распоряжения. За подписью директора.

Развернулся по-военному чётко, выполнил команду «кру-гом!» и исчез.

— Ну и зачем ты дразнил гусей?! — сердилась Мария Владимировна по пути домой.

— Не «гусей», Мурочка, а всего лишь одного гуся, — Николай Михайлович пребывал в отличном расположении духа.

— Он же и впрямь может устроить нам неприятности.

— Неприятности? Чепуха, дорогая моя. Схему мы ему представим, честь по чести, доволен будет. Ручаюсь, целый их институт будет в ней о-очень долго разбираться.

— Но в конце концов они в ней разберутся.

— Именно, Мура. Разберутся.

— И?

— И теперь у нас есть Юля. Чувствующая. Которая умеет открывать путь куда лучше наших машин.

— И ты думаешь… — Мария Владимировна вдруг сделалась очень-очень спокойна и серьёзна. — Что ждать больше нечего? Даже если кадетам всё удалось — нечего?

Николай Михайлович смотрел на дорогу, руки его спокойно лежали на руле.

— Мы много считали, Мурочка. Миша в особенности. Строили модели амальгамирования потоков — всё благодаря Юленьке. Вот уж, поистине, дар Божий…

— Не устаю Его хвалить.

— Так вот, по новым данным… мы эффекта можем и не дождаться. Или дождаться, но в совершенно не том виде, как нам казалось…

Юлька сжалась на заднем сиденье «Волги». От слов профессора и в самом деле повеяло вдруг тем самым «холодом» из книг.

— А это значит, что…

— Да. — Николай Михайлович был спокоен и твёрд. — Мы это с тобой обсуждали, Мурочка.

Бабушка кивнула. И тоже сделалась вдруг словно ледяная, замерла, прикрыв глаза.

— Хоть сколько-то поживём по-людски.

— Да мы и так с тобой неплохо живём, — бабушка по-прежнему не открывала глаз. — Но ты прав. Перестанем, наконец, дрожать…

— Но это только если там вышел иной исход.

— Именно. Если там вышел другой.

— И это мы скоро узнаем.

Дедушка с бабушкой замолчали. И до самого дома никто не проронил ни слова.

— Игорёшь, о чём это они?

Юлька с Игорьком сидели в её комнатке, при свете лампы доделывая уроки на завтра. Первая четверть подходила к концу, приближались городские контрольные.

Сама Юлька сидела с ногами в кресле, держа раскрытый учебник английского. С ним у Игорька было куда лучше, чем у неё, и неудивительно — и профессор, и Мария Владимировна свободно изъяснялись и на английском, и на французском, и на немецком и даже на неведомой прежде Юльке латыни.

— Ничего удивительного, милая, — ответила тогда бабушка на Юлькин смущённый вопрос, откладывая в сторону дореволюционное издание Виктора Гюго «на языке оригинала». — В гимназии учили, да так, что только держись. Три языка. Латынь, немецкий, французский. А латынь, дорогая, это такой язык, из которого вырастают очень многие современные и, когда его знаешь, то и другие освоить куда легче.

— Так и мы языки учим! Язык то есть…

— Учить-то учите, да выучиваете ли? В гимназии ведь как было? — не успеваешь, плохие отметки, экзамены не выдержал, переэкзаменовку провалил — всё, до свидания. Неучей да митрофанушек в гимназиях не держали. Кто не хочет учиться — до свидания. Вот мы и учились. Ну и… проще всё было. Кто хулиганит — учитель мог и за ухо к начальнику гимназии отволочь, в особых случая даже выдрать могли. И, знаешь, действовало!

Юлька тогда подумала, что кое-ког из их с Игорьком одноклассников точно не помешало бы выдрать; но слова бабушки запомнила.

— Так о чём это они? — повторила она, потому что Игорёк как раз морщил лоб, обдумывая, как лучше объяснить Юльке тему про «фьюче перфект ин зе паст», никак ей не дававшейся.

— Да то ж дело нехитрое, — уныло ответил он наконец. — Дед и ба давно говорили, что, мол, если совсем тут прижмут, уйдут в тот поток. Насовсем уйдут, ну, до самой смерти.

— Ой… — задрожала Юлька. — Да как же они там будут? Они же старые!..

Игорёк вздохнул — очень по-взрослому.

— Помнишь, Константин Сергеевич тоже про это говорил? И дед тогда ответил, что, мол, это будет последнее средство, если «загонят в ловушку здешние власти предержащие». Видать, опасается он, что таки-загонят… Петров этот, что в лабораторию приходил… он же из Большого Дома, из Комитета… Значит, занялись всерьёз. Может, твой дядя Серёжа всё-таки достучался… до тех.

— А что там они «насчитали»?

— Маслакова! — возмутился Игорёк, правда, в шутку. — Ну откуда мне знать-то?! Тут такая физика-мизика, что ой!

— Насчитали, что ничему кадеты помочь не могли, а только навредить, да?

— Слушай, ну чего пристала? У деда спроси напрямик!

И Юлька спросила.

Николай Михайлович тоже вздохнул.

— Серьёзный вопрос, Юленька. Беда в том, что никто — и я тоже — не смог создать непротиворечивую модель, что и как у нас изменится. Приходилось палить, что называется, наугад. Да, да, Ирина Ивановна и Константин Сергеевич мне говорили, что это безответственно, что нельзя решать за всех, что нельзя вообще ничего делать, если точно не знаешь, чем это кончится… спорить не будем. Но вот теперь, с тобой, дорогая, мы можем попробовать.

— Что попробовать? — Юльке было страшно. «Всё-таки я изрядная трусиха…»

— Попробовать увидеть в точности, что же там-таки случилось. И, может, понять, почему у наших любезных кадет, как и у их наставников, напрочь отшибло память. Ты нам расскажешь, а, кроме этого — мы многое поймём, считывая показатели работы твоего мозга. Ты у нас всё-таки уникум, — он положил руку Юльке на плечо, сильную, несмотря на годы, тёплую руку. — И надо торопиться. Видела гостя сегодняшнего? «Петров Иван Сергеевич», «полковник», ха-ха. Нет, может быть, и полковник. Но имя точно не настоящее. Так что надо торопиться, Юленька. Надо торопиться.

«Торопиться» они начали уже на следующий день. Вахтёрша покосилась недовольно на Юльку с Игорьком и, едва они прошли, принялась накручивать противно визжащий диск телефона.

— Куда следует звонить кинулась, — хладнокровно заметила Мария Владимировна.

— Пусть звонит, — отмахнулся Николай Михайлович. — Схему мы им передали, пусть разбираются. Хорошая схема такая, подробная. Только ничего в ней понять невозможно.

Юлька не удержалась, хихикнула. Игорёк тоже. Сейчас это и впрямь казалось смешным, а не страшным.

…В лаборатории, в той самой «комнате № 401» всё пошло заведённым порядком. Юлька, в маске, полулежала в кресле, опутанная проводами, ни дать, ни взять — Валентина Терешкова перед запуском в космос.

— Ты замечательно натренировалась, Юленька, — негромко говорил ей профессор. — Я это вижу — по сигналам, идущим от твоего мозга. Они изменились. Постарайся настроиться именно на то, чтобы увидеть наших кадет; а после этого, может, завтра, можешь, послезавтра — уже мы с Мурой отправимся…

— Как, насовсем?! — с ужасом привстала Юлька.

Николай Михайлович только отмахнулся.

— Что ты, милая… какое там «насовсем». Так просто туда не прыгнешь, уж ты-то должна бы знать. Если просто туда прыгнуть, рано или поздно вынесет обратно. Поэтому нужны соответствующие меры. Ну и требуются, само собой, запасы. И материальные и, так сказать, неовеществлённые. Знания, прежде всего. Представь себе, сколько мы спасём жизней, развернув производство антибиотиков! Это, конечно, медицина, а не физика, но в химическом синтезе нам с Марией Владимировной тоже пришлось поднатореть, далеко не всё для наших машин можно было получить через Госснаб. Но мы отвлеклись, дорогая. Ищи кадет. Они — твои друзья, они в твоей памяти, а память — штука материальная. Она тоже способна взаимодействовать с эфиром, вернее — модулировать твоё с ним взаимодействие. «Кто ищет — тот всегда найдёт», помнишь?

Юлька помнила.

…Сеанс начался как обычно. Прогрелись приборы, гудели усилители и попискивали выпрямители, а может, всё наоборот. Чем один прибор отличался от другого, Юлька не очень запомнила.

Виски слегка пощипывало. Кончики пальцев покалывало, однако этому Юлька была даже рада. Чем больше таких вот ощущений, тем ближе она к другому потоку.

И сейчас она уже почти привычно скользила, летела через золотой лес к той заветной реке, что — знала она — как раз и есть тот самый «поток», другая вселенная, другое время, слепок нашего мира, точно так же, как наш мир — слепок бесчисленного множества других.

И да, как можно усерднее вспоминала — летние улицы Санкт-Петербурга и Гатчины, уютную квартирку Ирины Ивановны, свою кровать за ширмой, роскошного сибирского кота Михайлу Тимофеевича, что любил спать, привалившись к ней, Юльке, пушистым и тёплым боком, Матрёну, что пекла такие замечательные пироги, Федю Солонова, Петю Ниткина, таких далёких и одновременно — таких близких, так непохожих на мальчишек её класса (ну, за исключением Игорька); и она сама не поняла, как очутилась над раскинувшейся на необозримые пространства золотой рекой.

Это было словно в кино, когда снимают со стремительно несущегося на бреющем полёте истребителя. То и дело из золотистого тумана возникали образы, однако образы Юльке знакомые и понятные, памятные с детства: выстрел «Авроры», красный флаг над рейхстагом, возвращение Гагарина…

Это было её время, её потом, а вовсе не тот, где побывали они с Игорьком!

…Однако именно здесь, где-то совсем рядом, были александровские кадеты. Юлька не сомневалась, она даже не верила — она твёрдо знала.

Интерлюдия 3.4

Поток расстилался перед нею, невообразимо огромный, вмещавший в себя всё — вселенную ведомую и неведомую, бесчисленные галактики и звёзды, но всё это тонуло в золотистом тумане. Юлька казалась себе птицей, что мчит над неоглядной рекой, настолько широкой, что берегов не видно.

Это было жутко, это было страшно, но это и захватывало, словно на американских горках, когда визжишь разом и от страха, и от удовольствия.

«Ищи кадет. Ищи друзей. Ищи Федю с Петей».

И она нашла.

Так, наверное, перелётные птицы безошибочно возвращаются к старым гнездам.

Так, наверное, кошки приходят домой, отыскав дорогу за много километров.

И так люди чувствуют, что их близкие в беде — даже находясь за тридевять земель.

Спокойное течение золотой реки нарушилось, по поверхности змеились серые трещины, хотя какие трещины могут быть на воде? — если только это не лёд.

Но они были, и это предвещало беду; у Юльки перехватило сердце. Холод мигом напрыгнул, охватил, окутал, заледенил не только живот, но и руки, и плечи, а сердце затрепыхалось пойманной птичкой.

И, чем ближе подлетала она к центру этого безобразия, тем страшнее становилось, ибо река начинала закруживаться водоворотами, золотистое становилось сперва бесцветно-серым, а потом пугающе-чёрным, и это была чернота бездны, а не тёплый сумрак летней ночи.

Что-то очень-очень плохое творилось так, Юлька не знала, что именно, но чувствовала — словно по дамбе разбегаются предательские разломы, вода уже во-всю сочится сквозь них, запруда вот-вот не выдержит и тогда потоки ринется вниз, сметая и смывая всё на своём пути.

Но что же послужило причиной, где корень зла?..

Да вот же, вот!..

Чёрный блестящий пузырь абсолютного мрака, от которого в разные стороны разбегаются всё расширяющиеся и углубляющиеся трещины. Юльку тянуло к нему с поистине неодолимой силой, словно Земля тянет к себе подброшенный камень.

Вот она уже совсем рядом… вот мчится всё быстрее и быстрее, стремительно снижаясь, устремляясь прямо на чёрный пузырь — а он, в свою очередь, становится прозрачнее, и сквозь него становились видны фигурки — словно в кино; а потом Юлька вдруг оказалась рядом, но не внутри, и голова её закружилась, навалилась вдруг такая тошнота, что в глазах потемнело, виски стиснуло болью.

Прямо у неё под ногами — хотя ног у неё сейчас никаких не было — расползалась, стремительно чернела и распадалась прахом золотистая ткань великой реки. Юлька невольно вгляделась — исчезала не просто «ткань», или «материя», как писали в умных книжках домашней библиотеки Онуфриевых — исчезали бесчисленные человеческие лица, фигуры, улицы городов незнакомые и знакомые — вот исчез на Юлькиных глаза Невский, рассыпался прахом Исаакий, рухнуло Адмиралтейство, накренился, погибая, Александрийский столп.

Кажется, она закричала, не слыша собственного крика. Ужас обжёг ударом хлыста — такое было в раннем детстве, когда Юлька потерялась как раз на Невском, в подземном переходе на углу Гостиного двора и Садовой, возле Публичной библиотеки: просто вырвала у мамы руку и побежала прочь. А потом истошно рыдала, каким-то образом оказавшись у витрины кондитерской «Север» (которую бабушка с дедом Игорька называли по-старорежимному «Норд»), пока её не подобрала милиция и не доставила в отделение, где мама её и обнаружила.

Тут ужас был ещё сильнее.

Юлька словно висела над погибающим родным городом, и видела причину.

Чёрный пузырь, и в нём — её друзья.

Да, именно они. Федя Солонов, Петя Ниткин. Ирина Ивановна с Константином Сергеевичем. И Костя Нифонтов, да, он тоже! Все пятеро — в чёрном пузыре, что-то делают, куда-то бегут, кажется, в кого-то стреляют…

Но они тонут!.. Тонут в этой бездне, погружаются всё глубже, и вокруг них гибнет и всё остальное.

Острое, холодное, словно свалившаяся за шиворот сосулька, осознание.

На миг Юльке стало даже смешно. Сосулька!.. за шиворотом!.. Это они в классе любили.

И, наверное, это её и спасло.

На глазах расползающаяся прореха в золотой реке её не засосала, не затянула; а она, Юлька, вдруг поняла, что надо сделать — надо, чтобы это тяжеленный чёрный шар не прорывал бы ткань реальности, чтобы он вернулся бы туда, где и должны пребывать кадеты, в их собственный поток.

И Юлька попыталась толкнуть этот шар. Смешно сказать, толкнуть, не имя рук; толкнуть, просто представив, как бурное течение обрушивается на этот оказавшийся не на своём месте чёрный камень, подхватывает его, приподнимает над прорехой, и несёт дальше — туда, где он и должен пребывать, где должны быть оказавшиеся в нём люди и все их деяния.

Толкнула раз, другой, третий. Голова кружилась всё сильнее, и всё сильнее Юльке казалось, что она — рядом с теми самыми кадетами, загнанными в тупик, прижатыми к стене, которым некуда отступать, но которые всё равно отстреливаются.

Отстреливаются до конца, опустошая магазины. Вокруг них вповалку лежали неподвижные тела в гражданской одежде, дверь в комнату была выбита, но наступающим это не помогало — коридор тоже устилали погибшие, истошно кричали раненые, а Ирина Ивановна с Константином Сергеевичем всё стреляли и стреляли. Кадеты — Федор с Петей — подтаскивали патроны, Костя Нифонтов же сидел, вжавшись спиной в угол, подтянув колени к подбородку и раскачиваясь, словно в трансе.

И стреляли Ирина Ивановна с подполковников совсем не так, как показывали в кино — видно было, как даёт отдачу тяжёлый даже на вид пистолет Константина Сергеевича; кадеты, скорчившись за опрокинутой мебелью, лихорадочно набивали магазины патронами из вскрытых зелёных ящиков, так, что стрелки только меняли пустые, ни на миг не прекращая огонь.

Но всё равно, они тут завязли, завязли глубоко, словно машина на бездорожье; пузырь этот был вовсе не лёгким и летучим мыльным, напротив — тяжеленным, словно свинцовый шар. И сам по себе он никуда не собирался «уплывать», профессор ошибался, страшно ошибался!

Юлька вновь навалилась на чёрную сферу всем невеликим своим весом. Её по-прежнему не было тут, она не видела собственного тела, точно во сне. Но ей казалось, что она именно наваливается, упирается, что сандалеты скользят по влажной земле, будто она где-то на Щучьем озере играет с Игорьком и остальной компанией.

Ей было ужасно больно. Голова уже не просто кружилась, она горела, в глазах плавали блестящие стеклянистые точки и круги, однако она всё равно толкала.

Этого пузыря не должно здесь быть!

Не должно, любой ценой!..

…А потом он вдруг содрогнулся, пополз, поплыл, поднимаясь над зияющей пробоиной в золотистом потоке; поплыл, отдаляясь, унося с собой всё и всех, там находившихся.

Но не только там — сфера дрогнула, изменила форму, словно осьминог, выбросила тёмное щупальце, подхватила что-то и теперь поплыла окончательно.

Юлька замерла, где и была. Сил не было, она не могла двигаться, словно зависнув над чернотой пробоины.

Правда, там, «внизу», золотистый поток начал медленно сходиться, набегал со всех стороны на открытую рану, оставленную тёмной сферой. Золотое сияние затягивало, закрывало прореху, и Юлька, глядя вниз, вновь видела поднимающиеся из праха Исаакий и Казанский, Адмиралтейство и шпиль Петропавловки, Ростральные колонны и Эрмитаж…

«Это же мне кажется, просто кажется!» — твердила она себе, словно заклинание. Не может же оно всё рушиться, а потом сразу же восстанавливаться! Это просто… просто кино!

Стало легче, но боль отступать не торопилась, и Юлька по-прежнему никуда не двигалась. Взгляд её по-прежнему прикован был к чёрной глобуле, что плыла вдаль, но поразительным образом никуда не уплывала — оставалсь такой же, а вот золотистые леса вокруг менялись всё сильнее, и вот уже темная сфера достигает иной реки, столь же широкой и неоглядной; начинает погружаться в неё, и цвет её разом меняется — из чёрного делается серым, а потом и это бесцветье начинает уступать место всё тому же мягко-золотистому свечению; шар сливался с великой рекой, растворялся в ней, и вот он уже исчез полностью, скрылся, вернувшись туда, где должен быть.

И вот это безвременье, пребывание там, где их не должно было быть, обязательно должно отразиться на кадетах; как они говорили, что ничего не помнят, один только Федор что-то вспоминал в смутных снах? Значит, время милосердно стёрло почти все следы, потому что —?..

Этого Юлька, само собой, не знала. Она просто висела, словно застывшая в полёте птица, видела, как затянулась окончательно чёрная дыра, понимала, что надо «возвращаться», но категорически не знала, как. Голова так и кружилась, мысли путались. Она… должна… вернуться… вернуться… вернуться…

А когда голова, наконец, перестала кружиться, она поняла, что лежит в постели, на своей кровати в квартире бабушки и дедушки Игорька, лежит, заботливо укрытая одеялом, а рядом сидит тот самый Игорёк. Сидит, весь какой-то словно почерневший, осунувшийся, глаза ввалились; на коленях книжка, но непохоже, что читает.

— Юлька… — услыхала она его шёпот. — Ну очнись, ну, пожалуйста… очень тебя прошу… ты же живая, Юлька… возвращайся…

А потом её взяли за руку.

И вот тут она поняла, что пора.

И открыла глаза.

Игорёк аж подскочил.

— Юлька! — заорал он. И сразу же: — Ба! Деда! Юлька очнулась!

Что случилось потом — не описать словами. И ба, и дед влетели в Юлькину комнатку, побив, наверное, все мировые рекорды в спринте.

Были слёзы, объятия и снова слёзы и опять объятия.

— Ох, ох, Юленька, как ты же нас всех напугала…

— Двое суток как мёртвая лежала!

— Ну не как мёртвая, Игорь, не придумывай!

— Как спящая — это да.

— Как Спящая Красавица, — улыбалась бабушка сквозь слёзы.

— Именно! Просто как спит, только не проснётся никак!

— Но вот теперь-то проснулась наконец…

— П-простите… — всё, что пришло Юльке на ум в тот миг. — Я… я должна рассказать…

— Какие рассказы, милая, отлеживайся!

— Да я уж и так столько лежала!.. — Юлька попыталась спустить ноги с постели, но тут Игорёк с ба и дедом встали стеной, словно новгородцы перед псами-рыцарями и Юлька оказалась повергнута обратно на подушки.

— Там такое… такое… — и она заговорила, поневоле сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое и возвращаясь обратно, но потом всё-таки сумела кое-как изложить всё увиденное более-менее внятно.

В комнатке воцарилась тишина.

— Что ж, — выдохнул наконец Николай Михайлович, — самое главное, Юленька, что ты жива и здорова. Всё остальное — вторично.

— А кадеты? — не выдержала Юлька.

— И кадеты тоже. Но с ними всё кончилось благополучно, они вернулись в свой поток, ты с ними чаи гоняла, — улыбнулась бабушка. — Гораздо важнее, что с тобой приключилось!

…Юлька потеряла сознание далеко не сразу, рассказывал дедушка. Сперва «с тебя шли данные, потоком, каких никогда ещё не было. Невероятная активность, пространственно-распределённая — Стас всё грозится разработать транслятор, но это, понятно, дело не сегодняшнего дня. Мы видели, как твой разум взаимодействует с чем-то совершенно непредставимым…»

— И, конечно, то, что ты видела — это не на самом деле, — продолжила бабушка. — Это сознание твоё старалось представить тебе в хоть сколько-то понятном виде. Но вот все эти видения катастроф — они не просто так. Мы зафиксировали очень необычные активности эфира, его возмущения. Ты, милая, уже не просто «чувствующая» — ты способна на куда большее. И самое опасное тут кроется в том, что мы понятия не имеем, как это скажется на нашем времени, как отзовётся в нашей реальности.

— Но пока что ясно, что не произошло ни расхождения, ни, напротив, амальгамирования потоков, — Николай Михайлович оставался спокоен, хотя Юлька видела, чего ему стоит это спокойствие. — Никакие изменения в нашем прошлом, неважно, людьми ли из нашего потока или из иных, невозможны. Теория на этот счёт оставалась весьма смутной, но теперь мы получили экпериментальные подтверждения. Поток скорее разрушится, или же в нём возникнут локальные турбулентности… или не очень локальные… но изменения не двинутся против тока времени. Не перейдут в наше «сегодня». И это значит, — голос его упал до шёпота, — что усилия наши тщетны. Бедная Россия, Господи, несчастная наша Родина… — он замер, закрыв лицо ладонями.

— Как знать, дорогой, — непривычно мягко сказала бабушка, обнимая профессора за плечи. — Как знать, изменения могут отозваться совсем не так, как нам кажется, и над Кремлем ещё появится наш флаг!

— Отчего ты так думаешь? — искренне удивился профессор.

— Действие было совершено. Реактивность эфира нам известна. Собственно, об этом ещё древние греки догадывались, особенно гностики. Мы с тобой эффекта может не дождаться, но вот они, — она указала на Игорька с Юлькой, — вполне смогут. Я надеюсь.

Николай Михайлович хмыкнул.

— Может быть. А, может быть, и нет. Наука, дорогая, не оперирует подобными категориями. Вероятность, которую можно подсчитать — да, но не «может быть». Так или иначе, нам с тобой пора… готовиться.

Мария Владимировна кивнула.

— Только чтобы с Юлей уже такого бы не приключилось.

— Не, не будет, — решительно сказала сама Юлька. — Я Игорька провела, и ничего. А тут совсем другое было!

— Вот и я тоже так думаю, — кивнул профессор. — Ну, а мы с Мурой станем готовиться. Выжимки из книг, оборудование, ценные вещи… ну, и «якоря», чтобы нас не вынесло бы обратно.

— А и вынесет — не беда, — подмигнула бабушка. — Юля, если что, нас обратно отведет.

— Эк у вас всё просто выходит, — буркнул Игорёк. — А я что? Я куда?

— Решим по ходу дела, — отрезал Николай Михайлович. — Не пропадёшь, мой дорогой, в любом случае. А если поучишься в тамошней гимназии, то, право же, тебе не повредит.

— Теперь главное Юленьке поправиться окончательно.

— Не, не, ба, дед! Вы что это всё за меня решили?! — возмутился Игорёк.

— Дорогой, — ласково сказала бабушка. — За тебя мы решить ничего не могли. Мы решили за себя. Прости, милый внук, но мы с дедушкой уже старые. Опять же прости, я знаю, ты не любишь эти разговоры, но жить нам осталось недолго. Может быть, пять лет, может, семь или восемь. Это тебе сейчас кажется, что «завтра никогда не наступит», а пять лет — это вообще вечность. Поверь, милый, просто поверь, что для старых людей это не так. Время течёт для нас куда быстрее, во всяком случае, нам так кажется. И это очень для нас важно. Мы не можем сидеть здесь, если знаем, что ничего исправить уже нельзя.

Профессор вздохнул. Он глядел куда-то поверх Юлькиной головы, и она вдруг подумала, что он сейчас может чувствовать — всё, над чем он работал, чем жил, вдруг обратилось в ничто!..

А Николай Михайлович словно бы прочёл эти её мысли.

— Ты знаешь, Юленька, один раз мы уже это проходили. Когда всё рухнуло, всё погибло, Белая гвардия уходила из Крыма. Она уходила, а мы — мы с Мурой остались. Потому, что хотели бороться и дальше. Крушение всех надежд мы уже пережили, пусть и пятьдесят лет тому назад, но пережили. Сейчас это уже легче. Даже как-то… облегчение, что ли.

— Для всех мы уйдём на пенсию. Такую, не совсем настоящую, в институте останемся консультантами, — продолжила бабушка. Будем… возвращаться порой. Я надеюсь, что ты не откажешься нас проводить обратно?

— Но как же вы вернётесь сюда? — беспомощно переспросила Юлька. — «Якорь», вы говорили — чтобы там удержаться?

— Якорь на то и якорь, что его можно поднять, а можно и отдать, — усмехнулся профессор. — Нам ещё предстоит над этим немного подумать. В конце концов, какое-то время есть… как раз хватит, чтобы воплотить идею в, так сказать, металл.

— Пока наш дорогой «полковник Петров» разбирается в наших принципиальных схемах, — улыбнулась бабушка.

— Зато, когда разберется, ох, и осерчает же!

— А пусть себе серчает. Нас тут уже не будет.

— А когда вернётесь? Вы же вернётесь, да?

— Ну, конечно, — успокоила Юльку бабушка. — С твоей помощью, дорогая. Видать, пора и в самом деле заняться тем потоком по-настоящему. Чтобы никаких большевиков. Чтобы телевиденье, антибиотики и всё прочее. Чтобы ни Сикорский, ни Зворыкин, ни Сорокин никуда бы не уезжали.

— Это кто такие? — удивилась Юлька.

— Узнаешь, — отмахнулась бабушка. — Выдающиеся конструкторы, инженеры и основатель науки социологии. Сейчас это не так важно. А важно то, что мы старались вмешиваться осторожно и аккуратно. Спасение Александра Сергеевича Пушкина стало нашим самым дерзким актом.

— Разве? — поднял бровь Николай Михайлович. — А как же Борки?

— Не путай бедную девочку, — строго сказала Мария Владимировна. — Она ни про какие Борки отродясь не слышала, и это не её вина. Двумя словами — когда нашему посланцу удалось предотвратить покушение на императора Александра Третьего, в силу чего он благополучно и доцарствовал до времени наших бравых кадет. Но теперь, Юленька, ясно, что действовать надо ещё более активно. Те же лекарства, методы лечения, технические усовершенствования… — А почему же вы раньше этого не делали? — не удержалась Юлька.

— Не хотели зряшнего внимания, дорогая. Представь себе, что случилось бы в том потоке, просочись там сведения о нас, или если бы мы в открытую стали бы размахивать направо и налево чудесными диковинками. Мы помогали, но тихо, осторожно, незаметно. Сейчас мы тоже не намерены бить в барабаны и трубить в трубы, но всё-таки будем более активны.

— Мы всё-таки многое знаем и можем, — подхватил профессор. — Физика, химия, электротехника, фармацевтика, мы много где сможем помочь. Кое-где достаточно будет просто слегка подтолкнуть, подсказать верное направление, как с тем же пенициллином. Но всё это не сразу. Сперва устроиться, опять же, смонтировать новую, более мощную машину — что так и не удалось бедному Илье Андреевичу. Потому что и впрямь, не можем же мы бросить вас тут одних! Что вы тут станете делать без взрослых?

— Так мы тогда с вами, выходит?

— На какое-то время — несомненно. Со школой мы всё уладим.

Как-то это всё равно было странно, и Юлька беспокоилась всё сильнее — кувырком должна была полететь такая замечательная, такая хорошая жизнь!..

— Знаю, вы волнуетесь, — бабушка погладила Юльку по голове. — Конечно, родная, нам с Николай Михайловичем очень грустно, просто мы стараемся не показывать вида. Мы очень надеялись победить здесь, где мы родились, где сражались, где хоронили друзей… Господь судил по-иному. Что ж, в том потоке — такие же люди. Даже, наверное, в чём-то лучше, хочу верить, что по причине спасённого нашими стараниями Пушкина. Ты там побывала, Юленька, ты видела своими глазами — там можно многое изменить, многое сделать лучше. А здесь… может, Ирина Ивановна Шульц и в самом деле права. Можем ли мы решать за всех, живущих здесь и сейчас? Да, большинство людей, наверное, и не хотело бы иной жизни. Стоят в очередях, поругивают власть, рассказывают анекдоты, но…

— Но всё равно каждый раз ждут, что Чапай выплывет, — добавил профессор.

— Вот именно. Ждут, что выплывет. Помню, когда с гостями нашими спорили, с Ириной Ивановной, как раз и выходило — что народ к другой жизни уже привык, старая не нужна. Но… мы-то рассчитывали, что эта жизнь изменится сама по себе, а она, выходит, не изменится… или очень не скоро… Так что лучше, пожалуй, нам и впрямь заняться тем потоком. Тем более, что тропинка уже, получается, натоптанная — за то тебе спасибо, дорогая.

— Короче, будем готовиться, — подвёл итог Николай Михайлович. — А ну, выше нос, дорогие мои! Всё устроится, вот увидите. И вам самим — разве не хочется вновь туда отправиться, увидеть друзей?..

Юльке хотелось. Игорьку явно тоже.

— Всё будет хорошо, — хором сказали старшие.

Юлька им верила.

Глава Х.1

Лето 1915. Россия

И вновь кипел штаб Южфронта, кипел свежими людьми в новенькой, с иголочки формы — старые фабрики и ателье, «строившие» ранее гвардейские мундиры, дружно перешли наконец на новые образцы. Пестрело в глазах от разнообразных геометрических фигур в петлицах, а на груди новоиспечённых краскомов было пока что девственно-чисто. Редко у кого мелькнёт орден Красного знамени, но таких было мало.

Прорывы белых всюду удалось остановить. Враг не дошёл до Воронежа, после взятия Икорца добровольцы прошли еще целых сто с лишним вёрст до Старого Оскола, где наступление их наконец выдохлось — красные подтянули многочисленные резервы, зарылись в землю. На севере разъезды белой конницы шарили у Колодезного, но перерезать стратегическую рокаду Воронеж-Курск так и не смогли.

Повсюду на фронте велись, как указывалось в сводках, «бои местного значения» или «поиски разведчиков». Южные армии красных набухали людьми, словно снег — вешними водами, готовясь вот-вот уступить место настоящему половодью.

Ехали уже не «пролетарские полки», но старые, регулярные части, многие — укомплектованные ещё маньчжурскими сверхсрочниками. Прибывали артиллерия и боеприпасы, целыми эшелонами доставлялись снаряды, шли тяжёлые орудия; и зам. начальника оперативного отдела штаба Южного фронта Красной армии товарищ Ирина Ивановна Шульц скрупулёзно отмечала всё это на картах, так, что хвалили даже опытные «военспецы».

И всё чаще в коридорах звучало:

— Пора бы и наступать!

Наступать и впрямь было пора. Гетманцы сидели за Днепром тише воды, ниже травы, поддерживаемые германскими и австрийскими штыками, на восток пока не лезли; это надлежало использовать, не дожидаясь, пока свидомые парубки не решат, что настал отличный момент захватить всё Левобережье.

В самом начале июня на харьковский вокзал прибыл «особый литерный» состав, поезд из числа «императорских». На нём теперь раскатывал народный комиссар по военным и морским делам товарищ Троцкий. Формально Красной Армией по-прежнему командовал старый генерал Брусилов; но реальные приказы отдавал именно Лев Давидович.

С ним вместе прибыл целый полк охраны — балтийские матросы, «ударные пролетарские сотни», интернациональный батальон.

— Ну, товарищи, докладывайте обстановку!

Товарищ Троцкий не умел просто ходить. Он всегда не шёл, не шагал, он словно летел, почти не касаясь земли. Сила и порыв в нём крылись поистине фантастические, и всех вокруг он буквально заражал своей энергией.

Весь штаб Южфронта стоял навытяжку перед огромным столом, заваленным картами. Самую крупную, какая только нашлась, водрузили на стену; товарищ Троцкий не очень хорошо видел, и потому Ирина Ивановна все значки наносила втрое крупнее, чем полагалось уставами.

— А, товарищ Шульц! — Троцкий блеснул улыбкой. — Рад, рад, душевно рад! Вижу, что вы нашли себя, и, поистине, в штабной работе наконец-то наведён порядок!

— Служу трудовому народу, товарищ народный комиссар! — отчеканила Ирина Ивановна.

— Прекрасно, прекрасно! — Лев Давидович довольно потёр руки. Оглянулся — лощёный адъютант, явно из гвардейского полка, живо подставил ему кресло. — Докладывайте. Вы, товарищ Сиверс?

Командующий Южфронтом нервно вытер руки о галифе. Правда, заметила это одна лишь Ирина Ивановна, так и оставшаяся стоять у карты.

— Обстановка, товарищ нарком, такова…

Надо признать, докладывал Сиверс чётко и дельно. Противник всюду остановлен. Ему нанесены весомые потери, добровольцы перешли к обороне. В бой оказались втянуты все резервы белых, а потому сейчас самые момент перейти в решительное наступление. Царские войска глубоко вклинились в нашу линию, однако в этом для них кроется и большая угроза — мы нависаем над их флангами. Два достаточно мощных удара по сходящимся направлениям могут привести…

— Именно так я это и задумал! — перебил Лев Давидович. — Окружить и уничтожить! То, на что не способны оказались битые царскиегенералы, осуществим мы — командиры пролетарской армии новой России! Соберите лучшие дивизии! Чтобы у нас было впятеро… нет, вдесятеро больше сил на участках прорыва! Неудачи не должно быть, помните! Потому что с теми, у кого сплошные неудачи, разбираться будет наш секретно-исполнительный отдел. Товарищ Бешанов, шаг вперёд!

Товарищ Бешанов шагнул и глаза Ирины Ивановны чуть-чуть, едва заметно сузились. Сузились на миг, и вот уже вновь сделались прежними.

— Он прекрасно провёл кампанию по изъятию излишков хлеба у контрреволюционного казачества, конфисковал большое количество оружия и уничтожил множество готовых выступить против советской власти царских наймитов. Так что не сомневайтесь, сумеет разобраться и с теми, кто станет действовать недостаточно решительно. Помните — никакой пощады контрреволюционерам! Мы обязаны разгромить и раз и навсегда, чтобы отсюда, из отсталой и тёмной России, хлынул бы во все стороны свет мировой пролетарской революции!

Бешанов, подбоченившись, обвёл приумолкнувших краскомов нехорошим, прищуренным взглядом — словно мясник, явившийся выбрать пару-тройку поросят для вертела.

Повисло неловкое молчание. Далеко не все испугались — трое или четверо комдивов глядели на Бешанова безо всякого страха, и Ирина Ивановна заметила, как губы Йоськи Бешеного чуть дрогнули, искривились — он тоже это увидел.

— Итак, какие дивизии вы предполагаете сосредоточить для удара? — как ни в чём ни бывало, осведомился Троцкий у Сиверса.

Тот начал перечислять номера частей, количество штыков, сабель, орудий и пулемётов, но Лев Давидович лишь небрежно помахал рукой.

— С этим, товарищ Сиверс, вы разберётесь сами. Нет, я спрашиваю — каково качество этих дивизий? Они из полков старой армии или уже нового формирования? Каков процент сознательного пролетариата и беднейшего крестьянства? Процент добровольцев? Какие комиссары там работают, каково настроение бойцов? И не перекладывайте это на военный совет! Комфронта отвечает за всё, помните это.

Сиверс не то, чтобы побледнел, но кулаки у него сжались. Гордость его была явно задета.

— Дивизии, товарищ Троцкий, в основном старые. Новые, пролетарские, как я не раз докладывал и вам, и товарищу главкому, понесли большие потери в боях зимы и весны. Наступление, предпринятое Южной ревармией товарища Антонова-Овсеенко, обернулось Юзовской катастрофой и разгромом наиболее мотивированных, укомплектованных местным пролетариатом частей. Кампания по сбору хлеба на Дону, при всей её необходимости, привела к шатаниям в части отправленных туда полков, бойцы из мобилизованных крестьян, даже бедняков, не видели в белоказачестве своих врагов, несмотря на всю разъяснительную работу наших комиссаров…

Ирина Ивановна взглянула на Сиверса с невольным уважением. Он не боялся, хотя слухи о том, какими методами товарищ наркомвоенмордел наводит порядок, широко распространились по фронту.

Лев Давидович дослушал до конца, улыбнулся снисходительно, словно вынужденный объяснять прилежному, но не слишком способному ученику то, что его товарищи по классу давным-давно уже усвоили.

— Вы, товарищ Сиверс, не понимаете всю остроту текущего момента. Отсюда и ваши рассуждения, словно позаимствованные из замшелых драгомировских учебников. Ну, вижу, рвётесь что-то сразу возразить. Возразите, мы не боимся дискуссий. Лишь бы они потом не повлияли на исполнение приказов.

— Товарищ народный комиссар… положение наше на сегодняшний день вполне выигрышное. Как ни посмотри — с точки зрения ли военспеца или политработника… Враг в полуокружении, его лучшие части уже обескровлены, а новые взять неоткуда, самые упорные защитники старого режима уже полегли. Те кадровые офицеры, что приняли нашу сторону, служат вполне хорошо, факты измены крайне редки… Мы можем выстроить за Воронежом ещё десять оборонительных рубежей, если надо, и, пока враг их прогрызёт, от него вообще ничего не останется. Если вы считаете, что надо поступить именно так, то мы, командование Южфронта, разумеется, выполним приказ — но я считаю, что мы сейчас можем одним ударом покончить с беляками, сбросить их в море, пленить царя или вынудить его к позорному бегству. Мы превосходим противника по численности самое меньшее в пять раз. Если не наступать сейчас — то когда же? А для наступления мы как раз и планируем использовать старые кадровые части.

— Вы закончили? — вежливо осведомился Троцкий.

Сиверс кивнул. У него заметно дёргался кадык.

— Наша победа, — спокойно и даже вкрадчиво начал Лев Давидович, — должна быть достигнута силами новой армии. Красной армии. Пролетарской армии. Военспецы и прочее — не более, чем инструмент. Поэтому так важны успехи, одержанные именно нашими рабочими полками. Поэтому мы с товарищем Лениным были так огорчены неуспехом Антонова-Овсеенко — типичнейшая партизанщина, самовольство, прикрытие незнания и неумения трескучей революционной фразой! А вы, гражданин комфронта, допустили эту катастрофу! И теперь в старых дивизиях, хоть и перешедших на нашу сторону, распространяется поверье, что, дескать, это они спасают революцию. Разумеется, мы проведем соответствующую работу, но победа должна быть достигнута не царской армией, просто поднявшей новые знамена и поменявшей номера дивизий! А новой, нашей, рабочей Красной армией, новыми командирами, да-да, такими, как вы, товарищ Сиверс. Вы можете гарантировать успех наступления? Или, быть может, лучше и впрямь построить десять оборонительных рубежей и дождаться, пока белые расшибут о них твои толоконные лбы?

По вискам Сиверса обильно стекал пот.

— Победа. Должна. Быть. Нашей! — Троцкий словно гвозди вгонял каждым словом. — Никаких «может быть», «хорошие шансы» и так далее! Нам нужен успех, товарищ Сиверс, но не просто успех! Немцы в Прибалтике и за Днепром только и ждут момента, чтобы двинуться дальше на восток! Вам известно, что они с австрийцами перебрасывают к линии боевого соприкосновения с нами кадровые, полностью отмобилизованные дивизии? Да, они ждут, они ведут сложную игру, они помогли нам разобраться с Временным Собранием, но теперь у них проснулся настоящий аппетит. А нам требуется некоторый срок, чтобы провести соответствующую работу среди пролетариата Германии — пролетариата, одетого в солдатские шинели и брошенного туда, где вот-вот может появиться новый фронт — от Балтийского моря до Чёрного! И нам нужна твёрдая власть — от Петербурга до Севастополя! Это лишь первый этап грядущей мировой революции, однако без него не обойтись. Поэтому, товарищ комюжфронта, вы должны не просто наступать — вы должны одержать решительную и полную победу. Которой добьются наши пролетарские полки, дивизии и корпуса. Не можете обеспечить эту победу — скажите об этом честно, как большевик, прямо сейчас. Мы, — его голос вдруг упал почти до театрального шёпота, — обеспечим вам замену.

При этих словах Бешанов приосанился и подался вперёд, гордо закладывая ладони за ремень.

Но и Сиверс был сделан не из песочного теста. Пусть его и прошиб пот, но голос его не дрожал и отвечал он твёрдо:

— Ваши распоряжения, товарищ народный комиссар, будут безусловно выполнены. Да, я ручаюсь в успехе. Да, мы, конечно же, сделаем так, чтобы слава досталась бы нашим рабочим дивизиям…

— Сведите разрозненные батальоны и полки, где много пролетариата, особенно добровольцев, в особые дивизии, — властно перебил Троцкий. — Используйте их для достижения конечного успеха, пусть старая армия пробивает оборону белых. Вот товарищи Будённый и Ворошилов — хорошо воюют, смело! Доверьте им, к примеру, наши новые конные части, из красного казачества и других.

— Будет исполнено! — отчеканил Сиверс.

— Когда вы планировали наступать? — вдруг совсем иные тоном спросил Троцкий.

— По нашему изначальному плану — через две недели… дождавшись полного сосредоточения…

— Вздор! При пятикратном перевесе вы уже сейчас можете прорвать белый фронт, не дожидаясь, пока они сами закопаются в землю. Начинайте операцию немедленно! Сколько у вас наличных сил сосредоточено непосредственно для нанесения удара?

— Пока ещё нисколько, мы планировали сделать это в последние трое суток, дабы сохранить в тайне направления наших главных ударов…

— Начинайте переброску немедленно. Я лично приму на себя координацию действий Южного и Юго-Восточного фронтов. Штаб мой разместится здесь. Товарищ Шульц! Проследите за соответствующим оформлением всех приказов. И мне на подпись, как можно скорее! Вам всё понятно, товарищи командиры?

Ответом было молчание да кивки.

— Превосходно! — Троцкий обвёл всех горящим взглядом. — Сон, еда и прочие, как говорится, «буржуазные излишества» надлежит свести к абсолютно необходимому минимуму. Неудачи, как я сказал, не должно быть. Мировая революция ждёт нашего успеха. Приступайте к работе, немедля!

Встал, резко крутнулся на каблуках и вышел — почти вылетел — в сопровождении всей своей свиты. Последним уходил Бешанов.

Глава Х.2

Энергия Льва Давидовича Троцкого, казалось, способна распространяться прямо «через воздух», заражая всех вокруг. Посыльные раньше ходили — теперь бегали, да не просто так, а и впрямь «сломя голову»; пишущие машинки трещали, словно целая пулемётная рота, пишбарышни старались, как могли.

— Прошу заметить, товарищ Сиверс, что такое количество вольнонаёмных в штабе фронта — большая угроза утечки секретных сведений.

Ирина Ивановна Шульц смело и даже с вызовом глядела в глаза комфронта. Тот явно нервничал — приезд Троцкого всех выбил из колеи, и куда больше, чем все на свете прорывы белых. Особенно — команда Бешанова. Эти немедля заняли здание Харьковской ЧК, а уже через сутки последовал расстрел «с распубликованием в газетах».

Расстреляли дюжину «бывших». Купцов, священников, пару старых, вышедших в отставку генералов, доживавших свой век в имениях на Харьковщине и решивших почему-то, что «их никто не тронет». «Распубликовано» было, что все казненные были «агентами царской охранки». «Эта же участь, — предупреждала статья в „Харьковской правде“, — ожидает любого изменника народной власти!»

Бедняга Яша Апфельберг совсем сник. С бойцами батальона ещё держался, а потом запирался со своей казачкой и плакал.

— Вы преувеличиваете, товарищ Шульц.

— Ни в малейшей степени, товарищ командующий. Через наше машбюро проходят все приказы штаба фронта, даже совершенно секретные. А кого набрали туда работать? Насколько тщательно их проверили, этих пишбарышень? Они грамотные, служили в конторах присяжных поверенных, в городской Думе, в банках… как вы думаете, преданы ли они всей душой нашей пролетарской революции?

— Так ведь, товарищ Шульц, вы тоже в кадетском корпусе служили… — не растерялся Сиверс.

— Служила. Так я и Таврический штурмовала! А они?..

— Что вы предлагаете, конкретно?

— Поручить ЧК тщательно проверить всех машинисток штаба — это раз. Ввести правило, что документы с грифом «особо секретно» и «совершенно секретно» печатать могут только командиры штаба.

Последнее Сиверсу совсем не понравилось.

— Да вы что, Ирина Ивановна! У нас никто печатать не умеет, одним пальцем ударяя, круглые сутки сидеть станем!

— Я умею. Можете мне давать.

— У вас другие обязанности! — всполошился Сиверс. — Держать все документы в порядке! Лев Давидович, кстати, отметил образцовое ведение дел… Так и надо продолжать!

— Ну, смотрите, товарищ командующий. Потом не надо меня винить, что, дескать, беляки что-то сумели разузнать. Вообще отношение к секретному делопроизводству в штабе совершенно нетерпимое. Я делаю всё, что могу, у меня ни единой бумаги на виду, всё в сейфах, а черновики оперативно уничтожаются; в то же время многие краскомы, особенно не из военспецов, разбрасывают служебную документацию, доклады с мест и штабную переписку где попало, с теми же пишбарышнями крутят, простите за такие подробности, романы, склоняют к сожительству, а для пущего эффекта болтают языками, хвастаются своей «осведомлённостью». Да, и, кстати, я заметила — печать штаба фронта у вас, товарищ командующий, на столе стоит, а не в сейфе, как положено.

— Хорошо, хорошо, товарищ Шульц! Возьмите на себя печать наиболее ответственных и секретных документов. В этом, пожалуй, есть известный резон. А печать…

— Должна быть в сейфе, — железным голосом повторила товарищ Шульц.

Сиверс помощился.

— Мой кабинет — не проходной двор, прошу помнить. Но я приму к сведению ваши слова.

Ирина Ивановна кивнула. И, словно удовольствовавшись достигнутым, тотчас отошла — наводить страх на штабных машинисток.

А приказов и впрямь печаталось немало. В такие наступления Красная армия ещё не ходила, безумный рывок Антонова-Овсеенко не в счёт. Да и царская не ходила тоже — чтобы не одна дивизия, не один корпус, а сразу пять армий, два фронта, друг другу навстречу! С турками воевали, тогда в Болгарии — ничего подобного не случалось.

Всем полкам точное место задай, укажи. Марш организуй. Вагоны выдели. Погрузку-выгрузку. Чтобы паровозы имелись. Чтоб огнеприпасы б подвезли. Чтобы сухари отпустили бы в достаточном количестве, и крупу, и сало, ещё царскими запасливыми генералами заложенные на хранение.

Ирина Ивановна сидела одна в оперативном отделе, пальцы так и порхали над клавиатурой «ундервуда». Пачка свеженапечатанных приказов быстро росла.

Вечером вновь появился Лев Давидович Троцкий. Был товарищ народный комиссар бодр, весел, как всегда, энергичен и не сомневался в успехе. Стоял, заложив руки за спину, негромко насвистывая что-то себе под нос, разглядывал карту, на которой отмеченный синим клин Добровольческой армии глубоко врезался в территорию Советской России, острие почти достигло Воронежа.

Но зато фланги открыты. Лучшие части добровольцев — на острие, по бокам же — полки из мобилизованных, из бывших пленных, в общем — «силой поставленные на службу гидре контрреволюции». Их смять нетрудно будет, это не те, что окружили в Юзовке Южармию!

Ирина Ивановна вышла из комнаты оперативного отдела с пачкой свежих приказов. Все — с грифом «секретно».

— Товарищ народный комиссар, вы приказали подать вам на подпись последнеи распоряжения…

— Именно, — Троцкий вальяжно устроился за столом. — Товарищ Сиверс! Вы эти приказы лично составляли?

— Лично составлял. Со всем штабом.

— Значит, понимаете свою за них ответственность, — Лев Давидович обмакнул перо в чернильницу, занёс над первым из выложенных перед ним Иринов Ивановной документов — ни дать, ни взять художник, готовый нанести изначальный мазок на холст.

Вообще-то ответственность была на том, кто ставит подпись, но об этом никто товарищу народному комиссару напомнить не решился.

— Понимаете свою ответственность, — продолжал разглагольствовать Троцкий. Ему, похоже, очень нравились звуки его собственного голоса. — Наступление надлежит осуществлять с неослабной решимостью. И это важнее даже всех законов военной науки. Нам надо покончить с заразой контрреволюции раз и навсегда. На нас сейчас смотрят пролетарии всех стран и континентов. Победим — и мировая революция не заставит себя ждать, наиболее вероятно — в Германии, Англии и Франции. Не сумеем разгромить врага, будем его выталкивать, терять время — и рабочие Европы, наши товарищи, подумают, что лучше жить и дальше, как жили, вырывая у капитала мелкие подачки то тут, то там. Так, мои дорогие красные командиры, дело не пойдёт. Нам нужна не просто победа, нам нужен полный и тотальный разгром белого движения. Нам нужен царь. А выталкивать их, медленно, в час по чайной ложке… конечно, кто-то скажет, что, мол, какая разница, если мы всё равно победим? Мы, конечно, победим. Но очень важно, как именно мы победим. И сейчас у нас есть всё, чтобы победить сокрушающе, полностью и абсолютно. Упустить такой шанс будет преступлением перед мировым пролетариатом. А преступления подобного рода наша революция не прощает.

Сиверс и все остальные краскомы старательно кивали. Не кивал один лишь Бешанов, обводя собравшихся нехорошим взглядом. Особенно злобно он пялился на товарища Шульц. И не напрасно.

Лев Давидович, закончив пламенную речь, принялся наконец подписывать ожидавшие его приказы. Подписывал он размашисто, и тоже с явным удовольствием.

— Необходимо понимать, товарищи, — молчать для Троцкого, похоже, было невыносимой му́кой. — Что каждый из нас отвечает сейчас не только за свой полк, или дивизию, или даже армию. Человечество получило — благодаря нам — величайший шанс избавиться от эксплуатации, неравенства, несправедливости. Мы ввели — директивно — режим военного коммунизма. Товарообмен — вместо купли-продажи. Ибо любые финансовые отношения порождают и тех «специалистов», что будут извлекать из этого прибыль, торговать воздухом. А деньги, как известно, даже золотые, нельзя не есть, ни надеть, и обуться в них нельзя тоже. Не все наши товарищи оказались к этому готовы, даже среди сознательных рабочих. Однако, по мере того, как нам удавалось обеспечить главные заводы страны твёрдым снабжением по нормам, отношение начало меняться. Нашим главным врагом остаётся крестьянство…

Краскомы невольно шевельнулись. Кто-то переступил с ноги на ногу, кто-то поднял руку к затылку.

Троцкий, разумеется, не мог этого не заметить.

— Успокойтесь, товарищи командиры. Слово «враг» здесь означает не то, что принято считать у военных. Пролетариат, взявши в руки власть, не сможет ограничить себя буржуазными рамками в революции; для обеспечения своей победы пролетарскому авангарду придется на первых же порах своего господства совершать глубочайшие вторжения не только в феодальную, но и в буржуазную собственность. И нам пришлось это сделать, ибо иначе это никакая не революция, а просто переворот, и буржуазия, приспособившись, при сохранении товарно-денежных отношений в любом виде, просто вернула бы себе командные высоты в обществе.

Пролетариат же, осуществляя упомянутое мною выше глубокое вторжение в собственность, придет при этом во враждебные столкновения не только со всеми группировками буржуазии, но и с широкими массами крестьянства, при содействии которых он пришел к власти. Противоречия в положении рабочего правительства в отсталой стране — с подавляющим большинством крестьянского населени — смогут найти свое разрешение только в международном масштабе, на арене мировой революции пролетариата! Ибо, пребывая во враждебном окружении, когда великие державы Европы пытаются использовать нас в своих интересах, мы будем вынуждены идти с ними на те или иные соглашения — следовательно, сохранять какие-то буржуазные порядки. То есть соглашения эти в лучшем случае могут помочь нам залечить те или другие экономические раны, сделать тот или иной шаг вперед, но что подлинный подъем социалистического хозяйства в России станет возможным только после триумфа пролетариата в важнейших странах Европы. Теперь вам понятно, товарищи, почему так важна ваша полная, стремительная и абсолютная победа?

А за крестьянство, товарищи, не беспокойтесь. Свободный труд на государственной земле — ибо чем крестьяне хуже рабочих? — позволит нам решить все проблемы.

Он размашисто подписал последний приказ в пачке, прихлопнул ладонью.

— Выполняйте ваш долг, товарищи командиры.

На всём тысячеверстном фронте от Днепра до Дона в эти короткие летние ночи наступило непонятное, пугающее затишье. Добровольческая армия словно бы выдохлась, и уже не пыталась нигде атаковать. Напротив, её поредевшие части усердно копали землю, прокладывая траншеи, оборудуя пулемётные гнёзда и позиции артиллерийских батарей.

Обо всём это красные части старательно докладывали с фронта — и телеграммами, и «секретными пакетами», написанными то аккуратным почерком старого военспеца, то чернильным карандашом не шибко грамотного краскома, выдвинувшегося из самых низов.

— Что это значит? — ломал голову Сиверс, склоняясь над картой, рассечённой паутиной синих и красных линий.

— Ничего необычного, товарищ комфронта, — хладнокровно заметила Ирина Ивановна. — Наступательный потенциал добровольцев выдохся, самые одушевлённые их части пытаются восполнить потери. Вдобавок — не могу не сказать — белые старательно укрепляются на всех направлениях нашего грядущего наступления. Я бы сказала — наверняка не обошлось без сведений из нашего штаба. Или от комдивов. Всё-таки всецело доверять военспецам… особенно таким, как, скажем, комдив Ямпольский…

— У вас есть какие-то сведения по Ямпольскому? — вскинул голову Сиверс.

— Ничего себе «какие-то»! Я ведь, товарищ комфронта, служила в том же корпусе, что и он. Разве вы не смотрели его личное дело? Перед тем, как назначить на дивизию?

Сиверс смешался.

— Конечно, смотрел! Но что ж тут такого? Военспецов у нас теперь много. Громадное большинство вполне честно воюет… не без заложников, конечно, но это было необходимо. Тем более, что и расстреливать почти никого не пришлось. А верность огромного числа бывших офицеров это обеспечило.

— Угроза, как говорят шахматисты, сильнее её исполнения, — кивнула Ирина Ивановна. — Вот только в корпусе этот Ямпольский был самым что ни на есть ярым монархистом, «за веру, царя и отечество!» орал при каждом удобном случае. Не верю я таким, которые со всем пылом и вашим, и нашим. А сейчас его послушаешь — так чуть ли не старый большевик.

— А вы, товарищ Шульц? — прищурился Сиверс. — Вы не такая, выходит? Вы ж тоже в кадетском корпусе служили!

— Служила. Никогда этого не скрывала. Потому что с детства по лагерям да гарнизонам. Среди солдат выросла. Отец у меня лямку армейскую всю жизнь тянул, ни чинов, ни богатств не выслужил. А я новобранцев грамоте учила, ещё девчонкой будучи. Так что в кадетский корпус пойти — для меня как продолжение всё той же жизни. От гимназии ничем не отличалось. Такие же мальчишки, только в форму одетые. А вот господин-товарищ Ямпольский до полковника дослужился. Сами понимаете, товарищ Сиверс, этакие погоны не сами на плечи прилетают.

— Ну то есть никакого конкретного материала у вас на него нет, товарищ Шульц?

— Был бы конкретный материал, так комдив Ямпольский уже именовался бы «бывшим комдивом» и давал показания следователям ВЧК.

— Суровая вы барышня, Ирина Ивановна…

— Я не барышня. Я товарищ комполка.

— Но, раз материала нет, товарищ комполка, ничего по отношению к комдиву Ямпольскому мы предпринимать не станем. Дивизия его дерется хорошо. Позиции не сдаёт. Перебежчиков на сторону белых очень мало…

— Воля ваша, товарищ командующий. Мой долг был доложить вам.

— А теперь трава не расти, что ли? — Сиверс изобразил раздражение. — Нет уж, товарищ заместитель начальника оперативного отдела, сказавши «а», говорите и «б»! Просто поклёп возводить никому не позволено!

— Есть, не возводить просто поклёп. — Ирина Ивановна поджала губы, гордо вскинула подбородок. — Разрешите доложить о развёртывании ударных частей в районе…

Указка её уже скользила по карте.

Сиверс внимательно слушал.

Из дневника Пети Ниткина, июнь 1915.

(Записи по-прежнему ведутся с предельной, почти маниакальной аккуратностью. Обязательны даты, дни недели, место. Правда, заполняются страницы чем под руку подвернётся, то карандашом, то пером для каллиграфии. На бумаге — дорогой и качественной, светло-кофейного цвета появляются разводы и пятна…)

«…Мы не рыли ни траншей, ни окопов. Александровцев отвели с переднего края. И, после долгого перерыва, все наши роты оказались сведены вместе, в один батальон. Присоединились к нам и бывшие кадеты, сделавшиеся юнкерами — из Павловского, Александровского, Владимирского училищ. Бывшие наши недруги из возраста, старшего нас на год, теперь с почтительностью слушали наши рассказы о прорыве из столицы и спасении Государя. И неудивительно — мы-то сделались прапорщиками, а они до их пор не имели никакого чина. Забавно было смотреть, как Севка Воротников в обнимку расхаживает со Степкой Васильчиковым; правда, на вопросы, куда именно делся их ротный, полковник Ямпольский, бывшая шестая рота (а для нас они навсегда именно „бывшая шестая“, когда мы только-только пришли в корпус, будучи „младшей седьмой“) — бывшая шестая рота отвечала смутно и неохотно.

Оно и понятно. Слухи, что Ямпольский командует у красных целой дивизией, расходились среди нас, александровцев, всё шире. Поговаривали, что и капитан Шубников тоже среди „военспецов“, но этого следовало ожидать. А вот Ямпольский удивил. И удивил нехорошо.

Впрочем, что нам до этого „удивления“! Мы отошли от Икорца, нас сменили пехотные части из мобилизованных Таврической губернии. Силой духа они не отличались, и мы с Федором высказали Двум Мишеням своё удивление этим решением. Он же лишь пожал плечами и ответил фразой, которую мы доселе от него ни разу не слыхали: „начальству виднее, кого на передний край посылать“».

Глава Х.3

Отошла в тыл и кавалерия. Новосформированные 3-й кубанский кавкорпус и 4-ый Донской, из восставших казаков Вёшенской и окрестностей тоже куда-то исчезли.

Мы же наслаждались жизнью, насколько могли. Особенно преуспевал в этом Сева Воротников, оказывая поистине магическое воздействие на юных лиц женского пола, как селянок, так и городских мещанок, поместных жительниц, гимназисток и даже, о, ужас, учениц местного епархиального училища!

Многие сами шли к нам, с безыскусными рассказами, что, мол, «сперва-то ничего было, обрадовались многие, свобода настанет, а потом-то, охти, что потом-то началось, ни купить, ни продать!.. батюшку нашего увезли куды-то, чека и увезла, за пропаганду, грили». Федор не удержался, бросил жалобщикам прямо в лоб, что, дескать, хата, которая с краю, первая и гореть начинает. Чему, мол, радовались — вракам, что Государь отрекся?! Не отрекался Он. Какая вам «свобода»? От чего свобода? Ну, попробовали с вэ-че-ка пожить, сильно понравилось?!

Федора даже Две Мишени пришёл успокаивать. Людям, сказал, надо объяснять и растолковывать. В чём у большевиков сила? — в лозунгах, простых и понятных. А что жизнь им не соответствует — так это «происки врагов». Ещё проще, ещё понятнее. Так что пусть их, Федя, сказал полковник (на самом-то деле генерал-майор, но погон генеральских ни за что так и не надевает). Вот мы пришли, торговлю разрешили, деньги у нас настоящие, из столицы вывезенным золотом подкреплённые. Реформа земельная уже объявлена; на заводах — рабочее законодательство, восьмичасовой рабочий день, а больше — только за особую плату, полуторную. Ничего, Федор, придут люди ещё в себя, очнутся от красного дурмана…

Хорошо говорил Две Мишени, да только я думаю — не всё так легко и просто. Многим нравилось даже, когда всем поровну, а главное — «богатеев бить!». И против нас — красных впятеро больше. Тут голову поистине сломать надо, пока поймёшь, как же с этакой силищей справляться. Потому что если не справимся — то кончим, как те…

Федя Солонов снисходительно взглянул на склонившегося со своим дневников Петю. Ладно уж, пусть пишет. Когда мы победим, для истории пригодится.

Когда мы победим. Если мы победим.

Городок, где они остановились, был, казалось, неотличим от множества таких же, широко разбросанных по великой Руси: главная улица с добротными каменными домами, от рынка до собора, зелень садов, упирающиеся в речной косогор огородами и выгонами, пара трактиров, постоялый двор, гостиница, школа да фельдшерский пункт. На окраинах — маслобойный заводик, мельница, а подле церкви — заросшее сиренью кладбище, лучшее место для свиданий, по мнению Севки Воротникова.

Мало осталось «стрелков-отличников», и прапорщик Солонов набрал новую команду. Уже не Две Мишени — он сам занимался с нею, и не только стрельбой, но и тактикой, «тактикой снайперских пар», как он сам это называл. Александровцы удивлялись странному названию, но лишних вопросов не задавали.

Они просто радовались лету, и внезапной тишине, и светлым платьям девушек, и лукавым их взглядам, и колокольному звону, что плыл над городком и заречными лугами, и пузатому самовару в трактире, и свежему хлебу, что зимой и весной «утаили, не дали вывезти аспидам!».

По каплям уходило это время. С венками из полевых цветов на головах у местных красавиц, с мычанием стад, возвращавшихся вечером домой, с гоготом гусей, что хворостинками загоняли в птичники босоногие девчушки; со всем тем, чего, как казалось александровским кадетам, они навсегда лишились — ведь так долго был только снег, да распутица, да заводские трубы и терриконы Юзовки.

Скоро это кончится.

Но пока Севка Воротников обнимается с очередной пассией, Петя Ниткин корпит над дневником, а Федор Солонов до немыслимого блеска начищает верную, как смерть, «фёдоровку», что прошла с ним весь путь от Гатчино до Икорца и далее.

Все ждут.

— Сверим, — Сиверс форсисто поддёрнул манжет, открывая крупные «траншейные» часы. — девять часов двадцать две минуты.

Штабные послушно принялись крутить и вертеть свои собственные «буре», «мозеры» и «фаберже».

Летнее утро едва успело отгореть, чистое небо не предвещало долждя — ах, какой славный сенокос получился бы! И не жарко, солнце не палит чрезмерно, а травы уже поднялись, уже можно браться за косу-литовку, выходить на добрую работу; не только майский день год кормит, но и июньский, и июльский тоже, когда сметываются высокие стога — чтобы было чем скотине кормиться долгой белой зимой.

Ирина Ивановна Шульц тоже смотрела на часы. Круглый серебряный «мозер», крупные, мужские. Маленькая секундная стрелка завершила круг, минутная легла на половину часа, и земля содрогнулась.

…Артиллеристы-военспецы из Михайловской академии открыли огонь с закрытых позиций. Из столиц и центральных складов доставленные гаубицы в шесть дюймов изрыгнули огонь, и засуетились вокруг них муравьи-человечки, торопясь загрузить в раскрытые пасти казенников сперва снаряд, затем — пороховой заряд в картузе, словно тщась насытить вечно голодное чудовище.

Все штабные дружно вскинули бинокли.

На «той стороне», на цепи высот, где укрепились белые, благоразумно не суясь в болотистую низинку, встали чёрные султаны разрывов.

Второй залп… третий… четвёртый…

Эх, весёлая работа, бей буржуев, не жалей!

Вообще-то говоря, штабу всего Южфронта находиться на переднем краю никак не полагалось, совсем наоборот. Вот Лев Давидович Троцкий никуда не лез, вернее, лез, только когда было нужно. И, самое главное, точно знал, когда именно нужно. Поэтому сейчас он преспокойно пребывал в Харькове, «ожидая добрых вестей», как он выразился.

Порученец его, Бешанов, со своими ухорезами тоже остался при товарище народном комиссаре, а вот Константин Нифонтов, напротив, мрачно сидел сейчас в седле на самом краю строя штабных. На него старались не смотреть — потому что в чёрных петлицах его формы, новой, дорогой и из лучшего сукна, по-прежнему красовались не кубари или шпалы, а одна-единственная адамова голова цвета серебра. На Ирину Ивановну Константин время от времени бросал странные взгляды — вроде и со злобой, но в то же время и какие-то виноватые.

Никто, ни один краском, товарища Сиверса не исключая, не задал Косте Нифонтову ни одного вопроса — кто он, собственно, такой, в какой пребывает должности и что вообще тут делает, не имея никакого отношения к штабной работе?

В седле Костя сутулился, словно только что выучившись верховой езде, будто и не было всех этих лет в корпусе, с обязательной выездкой, с умением скакать даже и без сбруи.

Но сейчас штабные глядели исключительно вперёд, на разворачивающую атаку «ударных пролетарских частей». На самом деле никакими «пролетарскими» они не были — обычные номерные полки старой армии, лишившиеся своих названий и численных обозначений, получившие новые знамёна, да новые петлицы. Многим не хватило латунных треугольников, квадратов или «шпал» на петлицы, и знаки различия просто рисовали краской через трафарет.

Но, трафарет или нет, а в атаку они поднялись хорошо, дружно. Пока артиллерия продолжала обрабатывать гребень цепи холмов, пехота одним броском преодолела низину, задержалась, накапливаясь перед решающим натиском.

К Ирине Ивановне подал своего коня Павел Егоров — бывший начальник Харьковского военного округа, а затем — начдив; в начдивы он попал, не поладив со властным и жёстким Сиверсом, однако теперь вот оказался возвращён в штаб, шептались, что по личному указанию товарища Троцкого.

— Всё идёт хорошо, не так ли, товарищ Шульц?

— Всё хорошо, — кивнула Ирина Ивановна. — Белые не ожидали такой мощи нашего огня, это ясно. И не ожидали здесь удара.

— Почему вы так думаете?

— Потому что иначе бы постарались открыть ответный огонь шрапнелью по сосредоточенной пехоте, — показала Ирина Ивановна. — Не надо было им там задерживаться, скопились, замедлились… грамотный и готовый к отпору противник накрыл бы их прямо сейчас, нанеся нам потери ещё до начала настоящего боя.

— Хорошо б, кабы так…

— Да вы сами посмотрите, товарищ член военного совета.

И точно — артиллерия била теперь куда-то в глубину, накрывая тщательно разведанные цели (списки их Ирина Ивановна самолично рассылала командирам-артиллеристам); над головами поднимался воздушный шар артиллерийских наблюдателей, снабжённых телефоном, дабы по прямому проводу корректировать стрельбу.

А пехота красных частей встала во весь рост, взревела дружно старорежимное, но по-прежнему действенное «ура!» и, наставив штыки, устремилась вперёд, прямо вверх по склонам разбитых тяжёлыми снарядами высот.

Белые успели тут укрепиться, но нельзя сказать, что так уж сильно — оно и понятно, разом на всём тысячеверстном фронте укрепления не выстроишь и даже колючей проволоки может не хватить.

Вот и здесь — всего один ряд кольев, во множестве мест уже разнесённый тяжёлыми снарядами.

Ожил один пулемёт белых, за ним другой. Бегущие фигурки в зелёном падали, но куда большее число их перемахнуло через колючку, ворвавшись на позиции добровольцев и пулемёты тотчас захлебнулись.

Новые волны пехоты следовали за первыми, шли густыми цепями, пулемёты молчали, молчали и пушки белых — они имелись на этом участке, стояли на закрытых позициях, но, похоже, были успешно накрыты красной артиллерией.

— Запросите наблюдателей, что с поражением целей пять, восемь и десять? — Ирина Ивановна обернулась к порученцу. Тот по старой привычке козырнул, и кинулся к телефонистам.

— Успешно поражены! — доложился вскоре.

Услыхавший это Сивсерс довольно кивнул.

— Вскоре и ваш черед настанет, Семен Михайлович.

— Да уж заждались, — пробурчал усатый кавалерист. — Покажем контре этой, что такое красный конник!

— Да чего там показывать, в пустоту войдёте, если разведка нам не врёт, — подхватил Егоров.

— Чего это «в пустоту»? — аж обиделся усатый. — Нам пустота не нужна! Кого рубить станем?

— Спокойно, спокойно, товарищи. Сейчас должны командиры доложиться…

И точно — немного погодя от к штабным подвели пару запыхавшихся вестовых.

— Комполка докладывает, что высоты взяли! Беляки сбежали, пулемёты побросав! Винтовки тож! Видать, чтобы бежать сподручнее было!

Штабные хохотнули.

— Карту! — властно потребовал Сиверс.

… — Михайловку, значит, взяли. Новоцыгановку тоже. Сопротивление белых слабое. Очень мало войск.

— Подозрительно это, — вдруг мрачно заявил Костя Нифонтов. Нервно засучил пальцами, словно что-то солил. — Добровольцы всегда насмерть стоят, контратакуют при первой возможности, а тут… постреляли, да и отходят. Ни трофеев, ни пленных. Сколько пулемётов взяли, два всего?

— Ничего удивительного, — резко ответила Ирина Ивановна. — Вы хотя бы знаете, сколько у белых всего на фронте войск и сколько — конкретно на этом участке? Или вы считаете, что штаб Южфронта должен был специально выбрать направление, на котором беляки зарылись в землю по самые брови, и где у них стоят их лучшие части? Только чтобы вам «трофеи» обеспечить?

Остальные штабные воззрились на товарища Шульц с почти мистическим ужасом. Возражать личной гвардии Льва Давидовича с адамовой головой на петлицах не решался никто.

— Слишком уж легко это у нас получилось, — упрямо бурчал Нифонтов. Вид у него, правда, был весьма затравленный. — Подозрительно. Я доложу товарищу наркому…

— Доложите, — ещё резче бросила Ирина Ивановна. — А заодно доложите, что штаб Южфронта — несомненно, из контрреволюционных соображений — так выбрал место для прорыва, чтобы тут оказалось бы как можно меньше войск противника. Чтобы наши полки бы понесли как можно меньшие потери. Всё это, разумеется, очень подозрительно. Весь настоящие командиры, всем известно, стараются атаковать наиболее сильно укреплённую позицию врага.

Раздался сдержанный смех. Нифонтов покраснел.

— Правильно, товарищ Шульц! — Сиверс набрался храбрости. — А вы, товарищ Нифонтов, не думайте, что только вы товарищу наркому докладывать можете. Мы такое количество войск не для того собирали, чтобы телами солдатскими все подступы к позициям беляков устилать.

Нифонтов нахохлился, руки его тискали поводья.

— Мы продвинулись на четыре версты, — обвёл штабных взглядом Сиверс. — Беляки не бегут беспорядочно, они стараются отходить, цепляясь за тыловые позиции. Но их тут слишком мало, понятно это вам, товарищ Нифонтов? Вот и Семену Михайлович в дело пора. Застояли, поди, лошадушки-то ваши?

— Как есть застоялись! — ухмыльнулся усач. — Наконец-то, товарищ комфронта! Первая конная дивизия себя покажет, не просрамит пролетарского дела!

Сиверс кивнул.

— Добро. Задача вам известна. А нам пора. Сейчас второй эшелон в дело пойдёт; а Льву Давидовичу мы доложим, что оборона белых прорвана на всю глубину, противник отходит, оказывая слабое сопротивление в силу ограниченности сил. Надеюсь, на Юго-восточном фронте, у товарища Егорова, дела идут так же хорошо.

В Харьков, в штаб фронта все вернулись в приподнятом настроении. Прорвавшиеся части слали бодрые донесения, конная дивизия Будённого пошла дальше, гулять по тылам беляков, пехота, сколько могла, продвигалась даже и в темноте.

Лев Давидович Троцкий встретил их в большом зале, подле огромной карты, на которую расторопные его ординарцы успели нанести положение наступающих полков.

Красные стрелы глубоко и уверенно вонзались в пространство, очерченное жирными синими линиями. Короткими дугами показывалось положение отдельных частей; за день горловина прорыва расширилась до двадцати вёрст.

Правда, не были взяты два городишки у основания прорыва, там беляки отстреливались несколько более бодро, но Сиверс решил не городки эти просто блокировать, а ещё лучше — окружить, благо сил хватало. Потом добровольцы оттуда сами уйдут, ну, а если не уйдут — им же хуже.

У Егорова на Юго-восточном фронте дела тоже шли хорошо, хотя там противник сопротивлялся упорнее.

За сутки получилось два глубоко врезавшихся в боевые порядки белых клина. Конные дивизии продвинулись ещё дальше, и последние рапорты от них были более, чем бодры — захвачены железнодорожные станции, перерезаны дороги, белые всюду отходят…

Троцкий поигрывал красным карандашом, склоняясь над картой поменьше, чем висевшая на стене.

— Товарищ народный комиссар…

Все в штабе Южфронта разом обернулись. Сжав кулаки и побледнев, рядом с развалившимся в кресле Бешановым стоял Костя Нифонтов.

— Лев Давидович, Костян тут дело говорит, — Йоська обращался к народному комиссару по военным и морским делам словно к собственному дядюшке. — Что-то легко уж больно у нас всё выходит. У меня так с фараонами выходило. Коль чего идёт, как по маслу и даже глаже — жди засады.

Троцкий наблюдал за Бешановым с каким-то почти медицинским удовольствием. И улыбался, словно задавшись целью определить, до чего тот может дойти и что вытерпят штабные командиры.

— Товарищ народный комиссар, — твёрдо сказал Сиверс, — мы не знаем этих людей, не знаем степени их военных познаний, равно как и не осведомлены об их заслугах перед революцией. Секретно-исполнительный отдел пока что отметился в Харькове расстрелом заложников. Контру, конечно же, расстреливать надо; но геройствовать в подвале, куда приговорённого приводят связанным, это несколько не то, что встретить его же на поле боя, да ещё и при оружии.

— Смело говорите, товарищ Сиверс, смело! — Троцкий усмехался, даже как будто одобрительно. — Но ведь наступление и впрямь успешно началось? Как по маслу, не так ли, товарищ Бешанов?

Сиверс не сдавался. Рядом с ним тесно стояли штабные, и «военспецы», и те, кто ещё полгода назад и не помышлял о военном деле. Все — сильные мужчины не робкого десятка, все при оружии. И Сиверс решился.

— Очевидно, гражданину Бешанову больше пришлось бы по нраву, если бы мы сейчас умывались кровью, так?

— На понт не бери, начальничек, — Бешанов не сменил позы, так и сидел, развалясь, в своём кресле. — Говорю тебе, Сиверс, я подлянку фараоновскую за три версты чую.

— Товарищ народный комиссар! — Сиверс вытянулся в струнку, рядом с ним так же встали по стойке «смирно» кадровые военспецы, а, после мгновенного колебания — и остальные красные командиры. — Я не знаю, в каком качестве здесь пребывает этот гражданин, — комфронта вновь сделал акцент на слове «гражданин», — и почему он позволяет себе подобное. Если вы, товарищ народный комиссар, самолично утвердив своей подписью приказы штаба Южфронта, недовольны мною, как его командиром — снимайте с должности, но терпеть выходки этого… этого уголовника я не намерен!

Глава Х.4

Бешанов нагло закинул ногу на ногу, покачивался до блеска надраенный сапог. Гневные словеса Сиверса его нимало не задели и даже не взволновали.

— Вы, товарищ Сиверс, прямо как и не большевик, не красный командир, — Троцкий улыбался. — Товарищ Бешанов не «гражданин», а начальник секретно-исполнительного отдела ВЧК; и здесь он со специальным заданием: проверить, не работает ли тут разведка белых, нет ли здесь их агентов.

— Агентов искать, бесспорно, следует, товарищ нарком, — спокойно сказала вдруг Ирина Ивановна. — Вопрос только в том, где именно их искать. Мы вот, например, с товарищем комфронта проверили всё организацию секретного документооброта, усилили контроль за вольнонаёмным персоналом…

— А с тобой мы ещё поговорим! — Бешанов вдруг резко поднялся. — В Питере разговора не вышло, ничего, здесь закончим!

— Тихо, —негромко сказал Троцкий и, удивительное дело, Бешанов мгновенно осёкся. — Не горячитесь, товарищи. Большевик — это прежде всего холодная голова. Товарищ Сиверс! Вам самому успех первого дня не кажется подозрительным?

— Никак нет, товарищ нарком!

— Почему? У Егорова на Юго-восточном такого глубокого прорыва нет.

— У Егорова казачьи земли, он прямо в области Вёшенского мятежа наступает. Ясно, там из-за каждой стрехи в спины палить будут. А у нас здесь области русские, крестьянские. Они продразвёрсткой хоть и не шибко довольны, но беляков ненавидят, — Сиверс говорил уверенно, с напором. — Это раз. Второе, не знаю, как Егоров разведку у себя поставил, а вот у нас товарищ Шульц, хоть и зам по оперативному разделу, но разведкой занималась самолично, множество ценных сведений было собрано!

— Это как же? — заинтересовался Троцкий.

— Нет, за линию фронта я не ходила, товарищ нарком, — товарищ Шульц позволила себе лёгкую, почти незаметную улыбку. — А вот с бабами говорила. Бабы, они сейчас туда-сюда шмыгают, тут что-то продадут, там на что-то сменяют, здесь что-то купят. Мужики-то большей частью или дома сидят, или в армии…

— В какой? — тотчас перебил Лев Давидович.

— В обеих, товарищ нарком, — Ирина Ивановна оставалась очень спокойна. — Куда мобилизовали. Вот бабы и бегают. Всё видят, всё слышат. И языками мелят, само собой. Вот мы баб-то и слушали. Потом, конечно, перепроверяли, слухи отсеивали, выдумки, прочее… Вот и нашли слабое место!

— Значит, местное население, раз. Разведка, два. Что ещё, товарищ Сиверс?

— Артиллерийское наступление, товарищ нарком. Собрали все тяжёлые орудия в один кулак. Аэростат подняли, с наблюдателями. И накрыли все выявленные разведкой цели. Товарищ Буденный вот докладывал — батарей у беляков разгромлены нашим огнём, много побито и брошено!

— Учёт трофеев ведётся?

— Так точно, товарищ нарком. Только с тех трофеев толку немного — обломки одни. Что сгорело, что осколками посекло.

— То есть орудия белые не бросили?

— Исправных совсем мало. Всё остальное только на лом и годится.

— У царских войск плохо с артиллерией, — вступила Ирина Ивановна. — Поэтому ясно, что орудия они спасали любой ценой.

— Возможно, возможно… — бормотал Троцкий, вглядываясь в карту. Прерывистые красные линии оказались глубоко в белом тылу, окружение грозило всей воронежской группировке противника.

— Чего они ждут, спрашивается?

— Надеются нас остановить на тыловых рубежах, потому там быстро и отходили — чтобы подтянуть резервы. Воронеж им необходим как ступенька для наступления на Москву, за него они будут драться.

— Что ж, нам их упорство на руку, — заключил нарком. — Товарищ Сиверс! Вы готовы к развитию успеха?

— Так точно, готов, товарищ Троцкий. — Однако…

— Никаких «однако»! Если бы мы колебались и медлили перед октябрьским переворотом, ничего бы у нас не вышло. Зиновьев и Каменев нас, помнится, запугивали, дескать, в столице у Временного Собрания и немецкие части, и юнкера, отлично вооружённые, готовые драться, и казаки, и гвардия может вырваться из стрельнинского окружения — нельзя, мол, выступать! Но мы их не послушали, да, не послушали! Действовали смело, решительно, и добились полного успеха. Вот и вы тоже — не медлите, углубляйте прорыв, вводите резервы, сейчас не до сбережения чего бы то ни было! Преступлением перед революцией будет упустить такой шанс!

— Безоглядное продвижение вперед без должного закрепления на позициях… — начал было Сиверс, но Троцкий лишь отмахнулся.

— Медлить нельзя, товарищ комфронта, понятно вам это или нет? Нельзя! Белые вот-вот сообразят, чем им грозит наш прорыв, поймут, что нас уже не остановить и начнут отход от Воронежа, выскальзывая из нашего капкана. Это, конечно, тоже будет успех — отбросить их на юг. Но не тот успех, что нам требуется!

— Вас понял, товарищ нарком.

— Что-то быстро вы согласились, — Троцкий пронзил Сиверса взглядом. — Небось думаете, мол, пусть начальство это уедет, а мы тут сами обделаем, как считаем нужным? Нет уж, дудки! Никуда не уеду, буду следить! Егоров на востоке отстаёт… так что от вас теперь зависит куда большее, чем вам казалось. Наступление вести со всей пролетарской энергией, яростью и отвагой! Все резервы — в дело! К чему они нам, если белые отступят, вырвутся из ловушки? Теснить силы контрреволюции на юг мы сможем и так. Но надо не выталкивать их, а окружать и уничтожать! Чем решительнее будут наши победы, тем внимательнее и пристальнее станет мировой пролетариат смотреть на нас, тем скорее он сам убедиться в действенности вооружённой борьбы за свободу, и тем скорее вспыхнет мировая революция!

Закончил речь свою товарищ нарком словно на митинге — стоя, взнеся сжатый кулак и обводя всех собравшихся огненным взором. Говорить Лев Давидович умел. Не сбивался, не мямлил, не тянул — фразы лились потоком, без малейших сбоев, «как по писаному».

Правда, Бешанова с ним сегодня не было. Говорили, что он сидит безвылазно в здании Харьковской ЧК, держа при себе для поручений коменданта Фукса и командира расстрельного взвода Саенко; а вот Нифонтов постоянно отирался в штабе фронта, без каких-то ясных полномочий и дел. Красные командиры, даже и те, что из пролетариата, его сторонились, военспецы смотрели с брезгливостью.

Ирина Ивановна печатала очередную пачку приказов, когда Нифонтов вдруг возник на пороге её отдела (именно её, потому что начальник его так в штабе и не появлялся, занятый какими-то особо секретными и одному товарищу Троцкому известными вещами).

Костя отпустил жидковатые усики, носил щёгольские сапоги на изрядном каблуке, чтобы казаться выше и значительнее. Перетянут ремнями, словно красотка корсетом; справа маузер, слева шашка.

— Где последние донесения от передовых отрядов? — поинтересовался он голосом, что, наверное, ему самому казался сильным, властным и значительным. — Мне сказали, что вы забрали их все. Дайте, мне они нужны.

Ирина Ивановна не подняла головы. Пальцы её с прежней скоростью порхали над клавишами.

Нифонтов побагровел.

— Я задал вам вопрос!

Ирина Ивановна продолжала печатать.

Костя, казалось, заколебался. Но уже миг спустя рот его сжался в некрасивую бледную черту, правая рука легла на кобуру.

— Встать, сука! — почти завизжал он. — Документы сюда! Я приказываю!

Ирина Ивановна перестала печатать. Пальцы Нифонтова дернули кожаный клапан кобуры, однако прямо в лоб ему вдруг уверенно глянул чёрный глазок пистолетного дула. Верный, как смерть, «люгер», 9 миллиметров.

— Руки!.. — скомандовала Ирина Ивановна.

И тут Костя Нифонтов сделал самую большую глупость, какую только смог.

Рук он не поднял. Рванулся в сторону, но не вправо от Ирины Ивановны, а влево, так что кисти её надо было сделать совсем небольшое, почти незаметное движение. Пальцы Нифонтова уже сомкнулись на рубчатой рукояти маузера, но такое страшилище из огромного деревянного футляра (могущего служить ещё и прикладом) в один миг не выхватишь.

«Люгер» грянул, в замкнутом помещении вышло особенно громко. Раз и второй, полетели слегка дымящиеся гильзы.

Костя с воплем грохнулся на пол, галифе быстро темнели от крови.

Ирина Ивановна вскочила, ствол смотрел Нифонтову в голову.

На грохот стрельбы в кабинет вбежали люди, охрана штаба, краскомы, затем и сами Сиверс с Егоровым, пистолеты уже наготове.

— Что такое? Что тут случилось?

— Подверглась нападению вот этого, — небрежно кивнула Ирина Ивановна на корчившегося Костю. — Была вынуждена защищаться. Предложила ему поднять руки и прекратить глупости, однако понимания не встретила. Пришлось стрелять. Как видите, товарищи командиры, могла бы легко его прикончить, но не стала. Отправила ему по пуле в мякоть ног.

Над Нифонтовым уже склонялись, кто-то наспех начал перевязывать раны.

— Только этого нам и не хватало, — чертыхнулся Сиверс. — Товарищ Шульц! Неужто нельзя было как-то иначе…

— Нельзя, товарищ комфронта, — твёрдо ответила Ирина Ивановна. — Поинтересуйтесь у этого гражданина, зачем он сюда явился и что от меня требовал. А требовал он, ни много, ни мало, все последние донесения от наших передовых частей, совершенно секретные сведения! Не удивлюсь, что на самом деле никакой это не сотрудник секретно-исполнительного отдела нашей славной ВЧК, а агент разведки белых!

Меж тем явились и санитары с носилками; стонущего Костю уложили на них, понесли прочь. Маузер его так и остался на полу, а как он оказался снят — никто даже и не понял.

Сиверс мрачно молчал, мял подбородок; Егоров скривился, потирая щёку, словно его мучила сильнейшая зубная боль. Остальные штабные тоже молчали.

— Что с вами, товарищи? — Ирина Ивановна обвела всех строгим взглядом, словно в классе кадетского корпуса. — Чего вы боитесь? Вы, красные командиры? Мы с вами воюем за новую жизнь, за счастье народное, за мировую революцию — и что же, нам теперь бояться одного уголовника и одного нервного, растерявшегося и сбитого с толку мальчишку, моего бывшего ученика, кстати?

Все отводили взгляды.

— Или вы боитесь товарища наркома? — усмехнулась Ирина Ивановна. — Понимаю. Лев Давидович может…

— Лев Давидович таки-может таки-что? — вдруг раздалось от дверей.

В проёме застыл сам товарищи народный комиссар по военным и морским делам. Рядом с ним мелко суетился Бешанов — именно «мелко суетился», у него всё время двигались руки, бедра, плечи, он словно порывался бежать сразу во все стороны разом.

Сам же Лев Давидович говорил с нарочитым акцентом одесского Привоза, хотя обычно речь его была очень правильной и чистой, на зависть любому выпускнику историко-филологического факультета.

— Товарищ народный комиссар может принять решительные меры, основываясь на революционном понимании текущего момента, — Ирина Ивановна не опустила взгляд.

Троцкий медленно вошёл в кабинет, за ним следом мелко трусил Бешанов, беспрерывно потирая руки.

— Что здесь произошло, товарищ Шульц? Почему вы стреляли в моего сотрудника?

— Человек в форме с неуставными знаками различия, который по должности никак не обязан здесь находиться, непонятно зачем и непонятно почему пребывающий в здании штаба фронта, явился ко мне, в недопустимой форме потребовав предоставления ему совершенно секретных сведений. Полагая, что тем самым он сводит со мной старые счёты, я не стала отвечать. Тогда он перешёл на крик, грязно оскорбил меня. Схватился за маузер. Я его опередила и, наставив пистолет, потребовала поднять руки. Он не подчинился. Бросился в сторону; мне пришлось применить табельное оружие. Стреляла я аккуратно, с целью лишь обездвижить, а не нанести ранения, не совместимые с жизнью.

Бешанов прямо-таки прожигал Ирину Ивановну ненавидящим взглядом, но поперед товарища народного комиссара лезть побаивался. За спиной Троцкого маячила ещё тройка крепких молодцов, смотревших на наркома, отнюдь не на Йоську Бешеного.

— Того, что это мой человек, вам было недостаточно, товарищ Шульц?

— Недостаточно, товарищ народный комиссар. Социализм, как учит нас товарищ Ленин — это учёт и контроль. До меня так и не были доведены обязанности и полномочия гражданина Нифонтова. Я даже не знала, в какой он должности и почему я обязана ему подчиняться. Есть порядок работы с секретной документацией. И её я не могу безоглядно выдавать кому попало.

— Вот как? А если бы документы эти затребовал я?

— Я бы предложила бы вам ознакомиться с ними в соответствующем помещении, ни в коем случае не допуская выноса никаких материалов под грифом «сов. секретно» или даже просто «секретно», не говоря уж об «особой важности». Но это вы, товарищ Троцкий. Ваши функции мне понятны. А что здесь делает гражданин Нифонтов — мне абсолютно не ясно.

— Выполняет мои указания!

— Даже ваши указания, товарищ нарком, не могут идти вразрез с правилами работы. Секретная документация зовётся секретной не просто так. Когда на карту поставлен успех важнейшей стратегической операции, мелочей быть не может.

— Да контра она, контра! — в наступившей тишине раздался особенно громко яростный шёпот Бешанова.

— Спокойно, Иосиф, — Троцкий даже не глянул на своего подручного. — В словах товарища Шульц есть резон. Подобная смелость мне импонирует. Товарищ Нифонтов, конечно, не должен был ничего требовать. Однако мы все — и я первым — должны знать о положении на фронте.

— Нет ничего проще, товарищ нарком. Я или любой другой штабной командир готовы в любой момент исчерпывающе доложить вам.

— Не только, товарищ Шульц, не только… — Троцкий обходил её медленным шагом — словно акула, кружащая вокруг жертвы. Бешанов следовал за наркомом, как приклеенный. — Я обязан знать, в какой степени все преданы делу революции. И для этого буду применять все необходимые меры.

— Несомненно, товарищ нарком. И моя преданность делу революции как раз и заключается в том, чтобы следовать порядку, а не крайне подозрительным указаниям крайне подозрительных личностей, как тот гражданин, которого мне пришлось ранить. Я уже высказала товарищам краскомам — не является ли он агентов разведки белых?

— Кто, Костя? — рассмеялся Троцкий. — Да вы шутите, товарищ Шульц.

— Почему же нет? — невозмутимо возразила Ирина Ивановна. — Нифонтов — из дворян, его отец служил в гвардейском полку, в Волынском…

— Волынский полк? — перебил Лев Давидович. — Да он же одним из первых поддержал нашу революцию!

— Поддержал, перейдя на сторону победителей, — парировала Ирина Ивановна. — Не припоминаю его среди штурмовавших Таврический.

Отчего-то это неимоверно развеселило товарища наркома.

— Остроумно, товарищ Шульц, остроумно. Значит, таким сложным образом белые внедряли своего агента в непосредственное окружение народного комиссара по военным и морским делам?

— На месте белых я бы не пожалела никаких средств и сил, чтобы внедрить своего агента в ваше непосредственное окружение, — ровным голосом ответила товарищ Шульц. — И, чем безумнее биография, тем лучше.

— Вот как у вас? — хохотнул Троцкий. Штабные командиры замерли.

— Да, вот как у меня, — не смутилась Ирина Ивановна. — И, должна вам сказать со всей откровенностью, товарищ нарком — мне приходится денно и нощно делом доказывать свою преданность революции. Спросите вот хотя бы товарища Ягоду. А о последнем времени — товарища Сиверса. Или товарища Апфельберга.

— Товарищ Апфельберг, конечно, очень талантливый сотрудник, но, увы, подвергся в последнее время моральному разложению с одной пригожей казачкой, правда, должен признать, очень пригожей казачкой, — усмехнулся Троцкий. — Что ж, товарищ Шульц! На будущее нам всем урок. Иерархии командования надлежит выстраивать чётко. А ваш доклад мы, несомненно, заслушаем… Спокойно, спокойно, Иосиф, я же сказал! Слушаем доклад товарища зам. начальника оперативного отдела.

— Слушаюсь, товарищ нарком, — Ирина Ивановна, как ни в чём ни бывало, взяла указку и пошла к висевшей на стене карте. — Согласно последним поступившим донесениям, наши авангарды достигли рубежей…

Глава Х.5

Из дневника Пети Ниткина, июнь 1915

«Не успели мы стать батальоном, а пришёл приказ о разворачивании в полк. Рывок наш к Воронежу не прошёл незамеченным; со всей России пробирались добровольцы — старшие кадеты выпускных возрастов, юнкера, военгимназисты; и оказалось, что многие (если не все) знают о нас, о том, что мы „Государя спасли“. И просились специально к нам.

А потом на фронт приехал и сам Государь. Да не просто так…»

Батальон александровских кадет стоял в парадном строю. Почищена чёрная форма, надраены сапоги, сияют верные «фёдоровки». Щёки Севки Воротникова в свежих порезах от неумелого бритья. Идёт вдоль сверкающей штыками шеренги Две Мишени, и на плечах у него — по-прежнему полковничьи погоны.

Импровизированным плацем послужил деревенский выгон за околицей. Обитатели сбежались все, от мала до велика, мальчишки облепили деревья и крыши, мужики с бабами приоделись, замелькали алые праздничные платки с рубахами.

Все глядели на ведущую к станции дорогу.

Глядели, глядели, солнце поднималось выше, начинало припекать.

Федор Солонов стоял на правом фланге, рядом с офицерами батальона.

Ждал, как и все. Ждал, а живот так и сжимался от волнения.

И, когда уже казалось, что «никогда ничего не случится», на дороге появились всадники, а за ними — сразу три автомобиля, да не простых, а полугусеничных.

Фыркая мощными моторами, покатили прямо к строю батальона.

Остановились.

И все александровцы, как один, неважно, из самого ли корпуса, или из юнкеров, или даже из примкнувших в последнюю неделю военгимназистов, грянули «Боже, царя храни».

Без оркестра. A capella.

Адъютант распахнул дверцу машины. Государь тяжело поднялся во весь рост, спустился на землю. В руках он держал что-то вроде большого зонта (очень большого зонта). За ним следом сошли наследник-цесаревич Николай Александрович, брат его Михаил, а из второго автомотора, почти упершегося носом в первый, одна за другой выходили девушки, но не разряженные, не в платьях, но в скромных накидках сестёр милосердия с красными крестами на белых косынках.

Федор подумал, что вот прямо сейчас он провалится сквозь землю.

Великие княжны скромно остановились. Государь же с сыновьями шёл прямо к замершему строю александровцев.

Остановился он прямо напротив Федора — бывшие кадеты составили первую роту батальона. Выпрямился, расправил плечи — однако Федя видел, как сдал Государь. Ввалились глаза и щёки, и во всём, даже в осанке, ощущался какой-то надлом; Государь боролся с ним, как мог.

И сейчас, стоя перед строем поющих гимн мальчишек и юношей, он словно бы вновь стал прежним, как на портретах да старых фото — времён турецкой войны.

Две Мишени, отбивая шаг, встал во фрунт, вскинул руку к козырьку, доложил звенящим голосом, словно и не боевой генерал, из одного лишь странного упрямства носящий погоны полковника, но зеленый прапорщик, только-только из юнкеров.

Государь кивнул.

— Вольно, сыны мои…

Совсем не уставные слова прозвучали. Слова не императора, но и впрямь усталого, жизнью битого отца семейства.

— Вольно, храбрецы. Давно собирался к вам, да негоже с пустыми руками являться, а скоро только сказка сказывается. Но вот и готово то, с чем и царю не стыдно перед такими героями появиться. Недолго вам в батальонах ходить, ныне и присно будет вам имя — Первый отдельный стрелковый государя Александра Третьего полк. Александровцами вас и так кличут; значит, таково и имя ваше будет. И вручаю вам знамя. Не простое — внучки мои, считай, всю зиму над ним спины гнули, пальцы иглами кололи. Самолично вышили…

Цесаревич с великим князем Михаилом помогли отцу снять серый чехол.

Потек светло-коричневатый, словно икона, нежный шёлк. Дрогнул, распустился, замер.

Глянул на застывшие шеренги батальона — впрочем, уже полка! — образ Спаса Нерукотворного. Строго глядят глаза, распустился нимб дивным цветком; поверху знамени вышито «С нами Богъ», а понизу — «Вѣра и Вѣрность».

Государь говорил ещё. О том, что они, александровцы, теперь все, считай, его крестники. О том, что они не посрамят ни имени своего, ни тех, кто пал в борьбе и кто уже с небес смотрит на товарищей своих, продолжающих бой.

А потом Две Мишени, опустившись на колени, поднёс к губам шёлк знамени, высоко его поднял; грянуло многоголосое «ура!», а у Федора Солонова защипало в глазах.

— Но это не всё, — Государь сделал знак цесаревичу. Тот кивнул, шагнул к Аристову, державшему новый стяг.

— Спасение августейшей семьи первой ротой александровцев — за подвиг тот причисляется полк ко гвардии, и носить будет на знамени своём ленту ордена святого Георгия…

Чёрно-золотая лента, свернутая причудливым бантом, прикрепляется к древку. На одной конце — кованый вензель Государя, на другом белый Георгиевский крест. И надпись — положенным полууставом: «За спасенiе Государя, 29 октября 1914».

И вновь — троекратное «ура!»

…А потом Федор сам не помнил, когда прозвучала команда «вольно!», уже после того, как прошли церемониальным маршем мимо императора и его близких; помнил только, когда рядом с ним вдруг оказалась великая княжна Татиана, и они пошли рядом, у всех на виду, туда, где накрыты были столы под белыми скатертями, и дымились самовары, и стояли корзины с белыми калачами, с печатными пряниками да иными заедками.

— Вот и встретились, Федор Алексеевич…

— Вот и встретились, ваше высочество…

— Татиана. Просто Татиана.

— Тогда и я просто Фёдор.

Смотрел ли кто на них, нет — Федя сказать не мог. Только никто к ним не подступился, никто не помешал, а они двое всё говорили и никак не могли наговориться. От Юзовки и пленного Антонова-Овсеенко до Икорца и последних боёв. О том, как прорывались к восставшим под Миллерово. Как дроздовцы хотели расстрелять пленного комиссара и как Две Мишени не дал им этого сделать.

Обо всём рассказывал Фёдор Солонов и слова текли вешними водами, легко, свободно, словно от века так было.

И Татиана говорила тоже — о том, как днюет и ночует с сёстрами в госпитале, как учится на ходу у лучших докторов, и многое уже сама может, хоть и не сиживала на лекциях медицинского факультета.

— Ничего, — сказал Фёдор. — Кончится война — и не придётся вам по палатам госпитальным маяться…

Татиана вдруг словно угасла, погрустнела, вздохнула.

— А я вот не хочу, — шепнула вдруг. — Знаю, грех это великий… сама Господа молю да Богородицу, что ни вечер, за нашу победу. А только в госпитале, с ранеными — нужна я им, не княжна великая, а сестра, сестрица, что помощь подаст. Вот это правильно, вот это хорошо. А на балах плясать… нет, как отрезало. Сестры смеются, мол, в монашки собралась, Татиана? А я не в монашки, я во врачи собралась. Ну и что, пусть сейчас там почти одни только мужчины… я не хуже смогу…

— Сможете, — убеждённо сказал Федор. — Обязательно сможете! Иначе и быть не может!

Конечно, сможет, вдруг подумал он. Сможет, всё сумеет — потому что не будет лежать в той яме жуткой, как там, как у тех.

И — неловкое молчание. Только тут Федор вдруг осознал, что слишком многие пристально смотрят на них — и друзья-товарищи, и великие княжны — сёстры Татианы Николаевны, и Наследник-Цесаревич, отец её, и даже сам Государь.

И она поняла это тоже, щёки заалели, сделавшись словно красный крест на белой косынке.

— П-простите, Федор… — пролепетала, пальцы судорожно переплелись. — Я… мне надо…

— Конечно, Татиана Николаевна, — Федор слегка поклонился. — Я тоже… пора мне…

Ему было совершенно не «пора», но требовалось же что-то сказать!

— Пишите мне, — шепнула Татиана на прощание.

Федя лишь молча кивнул.

Друзья встретили его понимающими взглядами, а бесхитростный Севка Воротников от души хлопнул по спине, да так, что далеко не слабосильный Федор едва устоял:

— Ну, Слон, ну, молодца! Значится, покуда я тут по гимназисточкам, ты, значит, по великим княжнам собрался!..

— Заткнись, Ворот, — огрызнулся Федя. — Чушь не неси!..

Надо отдать Севке должное — был он при всей своей силе совершенно незлобив, даже и не подумав обижаться на приятеля.

— Ладно-ладно, не буду, не серчай.

— Да, вот именно, не надо, — встрял Левка Бобровский. Но взгляд на Федора кинул такой, многозначительный и с уважением, мол, «ну, даёшь, бродяга!».

А понимающий всё Петя Ниткин промолчал. Только вздохнул тяжело.

…И, после вручения знамени всё и началось.

Невдалеке, к юго-западу, тяжко гремела артиллерия. Орудий красные навезли много, били они часто, недостачи снарядов там явно не испытывали.

Новоназванный Александровский полк только формально успел разделиться на 1-ый и 2-ой батальоны, людей особо не прибавилось; а теперь уж и подавно было не до переформирований.

Две Мишени повёл александровцев ближе к грохочущему фронту. Однако именно что «ближе», а не на него самого. Остановились в очередном крохотном городишке, с единственной главной улицей, где стояли каменные дома, и тут полковник Аристов велел укрепляться, да не как раньше — окопы по окраине — а занимать подвалы, строить глубокие блиндажи в четыре-пять (а лучше в шесть) накатов, сколько хватит брёвен; готовить сектора обстрела для пулемётов, ориентиры, составлять огневые карточки и так далее и тому подобное, понятное лишь человеку военному; человек же партикулярный вполне удовлетворится общими словами «зарываться в землю».

Правда, на сей раз зарывались в неё александровцы так, как никогда раньше.

Городок звался Зосимов, и мирных обывателей его Две Мишени велел выселять куда подальше при первой возможности. Обороняться тут и впрямь было удобно — справа речка Зосимовка с широкими топкими берегами, цепи высот с крутыми, обращёнными на юг и юго-запад склонами, большая дорога, что вела к Воронежу. Дальше на восток — Зосимовская заповедная пуща, где лес не рубили, а лишь «подчищали».

В общем, не обойти, не объехать. Или можно, но стоить это будет уйму времени и сил.

Городской голова явился было к полковнику Аристову протестовать — мол, что за «самовольный снос частных строений»? Что значит «а если красные придут»? Придут, не придут, то ещё бабушка надвое сказала, а косить надо прямо сейчас, а у пчёл в разгаре медосборы, а скоро уже и озимые жать нужно!

Кончился разговор тем, что голову посадили в подвал на хлеб и воду. Бани, риги, сараи, отдельные срубы размётывались по бревнышку, до пояса раздетые александровцы таскали материалы, без устали махали лопатами. Кое-кто из местных вызвался помочь, но запросил двойную плату. Две Мишени помянул нечистого, но заплатил, почти опустошив полковую кассу.

Канонада гремела совсем уже близко. А потом, к вечеру — прелестному, волшебному летнему вечеру на русском Черноземье, стихла, словно утомившись.

— Завтра начнётся. — Аристов собрал начальников рот и старых, бывалых александровцев, то есть и Федю Солонова, и Петю Ниткина. — Соседей слева у нас нет, только справа немного — две роты марковцев. Задача простая — удерживать Зосимов до последней крайности, притянуть к нему как можно больше красных, заставить их штурмовать его снова и снова…

— Трудная задача, Константин Сергеевич, — полковник Яковлев, начальник второго батальона, задумчиво водил карандашом по крупной карте-верстовке. — Неприятель упорен, настойчив, да и лес с болотом не то, чтобы совсем уж непроходимы. Я б с нашими кадетами прошёл бы.

— Вот потому, Семен Ильич, мы и создадим летучую команду. Пора собственной кавалерией обзаводиться, чем мы хуже улагаевцев или келлеровцев?

Сдержанные улыбки.

— Летучую команду — это можно. Дать им ручных пулемётов, гранат, патронов побольше…

— А в пуще — мин наставить! — подал голос Петя Ниткин. — На всех тропах! Мин у нас мало, но на такое дело хватит. Будут потом вперёд ползти медленно-премедленно!

— Запасы уже доставляют, хотя это и старый вариант мины Карасёва, вариант ещё с японской войны, — кивнул Две Мишени. — На вопрос, почему не сделано заранее отвечу сразу — тут у красных хватает осведомителей.

Но отступать из Зосимова мы не можем. Фронт наш, как теперь всем понятно, прорван. Большевики идут прямо на юго-восток, отрезая всю нашу воронежскую группировку. Наступают глубоко, цель амбициозная — выйти к Миллерово, замкнуть там кольцо; встречный удар наносят через Вёшенскую с северо-востока. Пехоты у них хватит. Конница хуже нашей, но зато её много. «Красные казаки», что б их…

Чернявин, новоназначенный начштаба полка, только скорчил презрительную гримасу.

— Красные казаки, да… а наши орлы из гвардионцев их по-прежнему презирают.

— Не сталкивались потому что нос к носу по-настоящему. То тут, то там, вот и «презирают».

— Ну, у нас конницы нет, так что и гадать нечего, господа. Занимаем позиции, приданную артиллерию на закрытые позиции, все пристреляны?

Капитан Мякишев, преподававших последние два года в корпусе артиллерийское дело, кивнул.

— Так точно, Константин Сергеевич. Оборудовано пять позиций, сооружены укрытия, подступы пристреляны, таблицы составлены.

— Прекрасно, Савва Игнатьевич. Тогда осталось последнее дело…

— Товарищ Шульц! Ирина Ивановна!

Товарищ Шульц оторвала взгляд от очередного донесения, кое-как накарябанного химическим карандашом на обрывке серой оберточной бумаги.

— Слушаю, товарищ комфронта.

— Что там за чепуха с этим городишкой, как его, Зосимов? Отчего до сих пор не занят?

— Части комдива Ямпольского получили приказ вступить в город и организовать там тыловую базу для нашего движения на северо-восток…

— Это я знаю! — нетерпеливо перебил Сиверс. — Почему город до сих пор под беляками?

— Новых донесений не поступало, товарищ командующий. По данным нашей разведки, частей белых в городе нет, лишь небольшой тыловой гарнизон, полурота марковцев, отведенная туда на отдых.

— Эти сведения надёжны? — перебил Сиверс.

— Насколько вообще могут быть надёжны сведения из вражеского тыла, — Ирина Ивановна пожала плечами. — Множество иных, полученных такими же способами, подтвердились. Расположение батарей и так далее.

— Батареи подтвердились, — словно нехотя кивнул Сиверс. — Однако малое количество трофеев настораживает. Как-то уж больно ретиво белякам всё вывезти удалось. Да и муляжей, макетов пушечных наши тоже сколько-то нашли. Представляете, пара колёс тележных, а вместо ствола оглобля, и в зеленый цвет покрашено!

— Само собой, — очень ровно сказала Ирина Ивановна. — Это же азбука артиллерийской маскировки — сооружение ложных позиций. Мы ж не с папуасами воюем, не с дикарями какими. Враг у нас умный, хитрый, образованный. Конечно, пускается на все мыслимые хитрости.

— Так куда мы стреляли, что накрывали-то? Настоящие позиции или ложные?!

— Какая-то часть наших снарядов, несомненно, угодила и по фальшивым батареям, это неизбежно. Хотя на моей карте я пометила в нашем секторе прорыва самое меньшее четыре таких вскрытых позиции, если помните, товарищ комфронта. Но вы же меня про Зосимов спросить хотели?

— Хотел, это вы меня своими батареями с толку сбили! Не нравится мне это, Ирина Ивановна, ой как не нравится! Нутром чую. Вот так же было, когда Антонов-Овсеенко на Юзовку дуром полез. Храбрый был человек, честный, истинный большевик — но дура-а-ак, ой, какой дурак!.. И сам погиб, и армию погубил.

Ирина Ивановна быстро записала что-то на листке.

— Я немедленно отдам распоряжения выяснить, что за обстановка под Зосимовым и в чём причина задержки. Хотя, товарищ командующий, сам по себе этот городок, хоть и удобен, что на тракте стоит, большого значения не имеет. Обойдём Зосимовскую пущу с востока, дорогу перережем — и пусть марковцы сидят в этом городишке хоть до морковкина заговенья.

Глава Х.6

— Мне бы вашу уверенность, товарищ Шульц…

— Моя уверенность опирается на факты и знания, товарищ комфронта. Но, если вы считаете, что не освобождённый Зосимов для нас угроза, мы можем предпринять следующие меры: усилить части комдива Ямпольского резервами — лучше всего из дивизии товарища Щорса. Он хоть и молод, но успел хорошо себя показать, из комбата быстро дорос до комдива; есть и резервный конный полк червоного казачества. Хотя, товарищ Сиверс, я бы всё-таки не стала преувеличивать значение этого городка. Гораздо важнее сохранить темп нашего продвижения вглубь занимаемой белыми территории, перерезать им пути снабжения; окружим воронежскую их группировку — и все на свете Зосимовы наши станут. Расходовать ж резервы на штурмы…

— Вы же сказали — «там полурота марковцев»!

— Марковцы — отборная пехота белых, они и полуротой долго сопротивляться смогут, особенно в городе. А вот почему комдив Ямпольский не докладывает своевременно в штаб о положении дел в его частях — для меня загадка.

— Не любите вы комдива Ямпольского, товарищ Шульц!

— Он не добрый молодец, чтобы его любить, а красный командир.

— Хм… ну тогда оформите приказом — направить на усиление комдива Ямпольского дивизию тов. Щорса, и… какой там конный полк вы упомянули?

— 1-ый Червоного казачества имени мировой революции.

— Красиво. Ну, вот и их. Да, и обязательно отметьте в приказе, чтобы части Щорса не раздергивать, бить единым кулаком! Чтобы через двое суток доложили бы о взятии Зосимова!

— Через пять, товарищ командующий. Щорсу ещё пеший марш совершать.

— Четыре! — отрубил Сиверс. — И ни часом больше!

— Вас поняла, — кротко откликнулась Ирина Ивановна. — И всё-таки, товарищ командующий…

— Знаю-знаю, — поморщился тот. — Выделим из резерва ещё одну дивизию для усиления натиска на главном направлении. Вы правы, что мешкать нельзя. Белые не отводят войска от Воронежа, интересно, что это — непонимание обстановки или надежда, что им нас удастся остановить?

— Скорее нежелание оставлять такой выгодный плацдарм для наступления на Москву. И, вы правы, надежда, что мы вот-вот остановимся.

— А мы не остановимся! — Сиверс ударил кулаком в ладонь. — И вообще, не слишком ли много мы удерживаем в резерве?.. Я это обдумаю.

Ирина Ивановна молча кивнула.

Прапорщик Солонов лежал в неглубоком окопчике, набросив на себя маскировочную накидку, что на скорую руку смастерили из самой обычной рыболовецкой сети. Казалось бы, какие тут могут быть сети? — но, оказывается, ими брали рыбу в больших искусственных прудах.

На сетку повязали множество зеленовато-коричневых лоскутов, получилось почти как у тех в книгах о войне; рядом пройдёшь и не заметишь.

В сильную оптику его винтовки был отлично виден край дальнего леса, протянувшиеся до самых окраин выгоны, поля и огороды, перемежавшиеся узкими полосками кустов; через всё это пространство тянулась большая дорога, виднелся полосатый верстовой столб, и посейчас украшенный имперским орлом.

Так всегда бывает — пустые часы текут незаметно, словно медленная река; а затем что-то начинается— и время ускоряет свой ход, сжимается, в единый миг происходит множество всего, только успевай поворачиваться.

Вот и сейчас — только что вокруг царила сонная тишина летнего дня, за спиной Феди жил своей жизнью тихий Зосимов; а вот из леса появляется голова конной колонны, идут походным порядком, открыто, над передними рядами плывёт красное знамя.

Хорошо идут, держат строй, по четыре всадника в ряд; старая школа, старая кавалерийская часть. Но идут безо всякой опаски, без разведки, как говорится — «на арапа».

Федор аккуратно нащупал верёвку с узлом под правой рукой, дернул трижды, и затем, после паузы, ещё столько же. Дёрнул — и вновь припал к оптике. Полевого бинокля ему, увы, не досталось.

Красные кавалеристы, казалось, собираются вполне беззаботно въехать в Зосимов; однако, не доезжая полуверсты, головные осадили коней. Вправо и влево от дороги поскакали пары всадников; остальные — всего около сотни — ждали; из леса меж тем показались три тачанки, за ними — лёгкая батарея, всего две трёхдюймовки, но тем не менее; а за артиллерией из леса высунулась голова и пехотной колонны. Красные наступали плотным кулаком, коннице не отрывалась от главных сил.

Больше тут делать Федору было нечего. Конечно, можно было попытаться снять снайперским выстрелом командира красных, но поди ж пойми, где он там! Хитрые — знаки различия мелкие, на петлицах, да и вдобавок полевые, под цвет обмундирования.

Наблюдательный его пост устроен был на небольшом холмике, так что отходил Федор под прикрытием хоть и невеликих, а всё-таки склонов; до своих он добрался безо всяких приключений.

Александровцы меж тем уже успели молча и скрытно занять все позиции на окраинах. Поднялись стволы пулемётов; готовы «фёдоровки», на тыловых позициях заряжены орудия, стволы приподнялись, готовые отправить гибельные шрапнели.

Две Мишени стоял в траншее, протянувшейся между домами, глубокой и тоже тщательно замаскированной. Федор торопливо доложился; полковник молча кивнул.

— Ты знаешь, что делать, Федя.

Федя знал. И торопливо потащил через голову успевшую выцвести на солнце гимнастёрку.

— Севка сказал, что всё подготовит.

Разведка красных беспрепятственно доскакала до окраин городка. И теперь многое зависело от того, насколько окажутся храбры эти конники.

И — насколько сообразительны и удачливы они с Петей Ниткиным, Левкой Бобровским и Севкой Воротниковым.

Федор ставил себя на место красного кавалериста, получившего задачу «выяснить, если ли в городе белые».

Неприятно подъезжать верхами к окраинам, минуя бани, сараи да огороды, когда каждый миг ждёшь меткого выстрела тебе навстречу. Далеко ли полезешь в такой городок? Скорее всего нет, ограничишься околицей; ну и спросишь у местных…

…Разведчики красных въехали в Зосимов с речной стороны, по единственной большой улице, что вела к мосту. И первое, что они увидели, миновав плетни, четверых молодых крепких парней в не шибко чистых белых рубахах, любезничавших с парой местных девчат у колодца. Девчата жеманились и хихикали, самый рослый и плечистый парень вдруг легко подхватил одну, подбросил, поймал под восторженный визг.

— Эй, трудовой народ!

Парни остановились. Девчата разом притихли, прячась за их спинами.

Двое кавалеристов выглядели очень внушительно. Новая форма, у одного шашка наголо, другой держит наизготовку короткий карабин.

— Чегось надоть? — не шибко вежливо осведомился широкоплечий, тот самый, что подбросил и поймал девицу.

— Белые в городе есть?

— Есть, как не быть, — вполне равнодушно сказал другой парень, оттопыривая губу. — Марковцы зовутся. Тама, — он махнул рукой по направлению к центру.

— Много? — всадник с шашкой разом пригнулся.

— Да полсотни, кажись.

— Не считали, — сказал третий парень. Четвёртый из их компании скромно молчал, глядя в землю. — Там они, где храм…

Что-то тут было не так, но красные разведчики не вдавались в подробности. Задание выполнено, можно возвращаться.

И они повернули коней.

Наверное, они бы заподозрили бы неладное, заметь они круглые очки на четвертом из парней, какие никогда не носят в народе. Однако, желай местные их обмануть, то наверняка сказали б, что, мол, «никого в городе нет, заходите, гости дорогие». Полсотни марковцев — сила серьёзная, они в таких количествах города брали.

— Спасибо, красавицы, — от души сказал Севка Воротников девушкам, как только красные конники скрылись.

— Вот ещё! — решительно сказала одна, с очень длинной косой, наверное, до самых колен. — Придут в Зосимов, батюшку моего расстреляют — как в Марьино отца Иоакима расстреляли!

— Бежать вам надо было, — вздохнула другая девушка.

— Ну вот уж дудки! Я хоть и поповна, а под лавкой прятаться не буду! — решительно возразила первая.

— Идёмте, господа, — стеснительно проговорил юноша в очках. — Вы нас очень выручили, уважаемые Ксения и Александра…

— Да чего там, — засмущались девицы, бросая разом на широкоплечего и высокого парня совершенно недвусмысленные взгляды.

Четверо парней почти бегом бросились туда, откуда и появились изначально — к южной окраине Зосимова.

Ксения — поповна, с длинной косой — вздохнула, обняла подругу.

— Сейчас бой будет. Пойдём, батюшке моему поможем. Господин полковник велел всем по подвалам прятаться, а кто может — в храме. Стены толстые, не пробьёт…

— Пойдём, — откликнулась та, что звали Александрой.

…Красные, получив доклад вернувшейся разведки, подошли к делу основательно и по всем правилам. Подтянувшаяся пехота развернулась в цепи; конница сместилась на фланги строя.

Батарея снялась с передков, и номера выкатывали орудия на прямую наводку.

Наступали спокойно, без суеты и лишней спешки.

Внезапно грянувшие выстрелы заставили подскочить даже привычных ко всему бойцов Александровского полка — такая стояла до этого тишина, что даже нарушить её казалось святотатством.

Окраины Зосимова полыхнули все разом. Спрятанные пулемёты, многочисленные «фёдоровки» александровцев, лёгкие «мадсены», более солидные «гочкисы» — всё, что могло стрелять.

Федор Солонов аккуратно прикладывался к прицелу, ловил очередную фигуру, что казалась ему кем-то из командиров, следовал за ней перекрестьем, затаивал дыхание, брал упреждение и плавно нажимал спуск. Не человек — машина, лишённая чувств и эмоций, их сейчас не должно было быть.

Фигуры в его прицеле спотыкались, ломались, падали сломанными игрушками, а Федор уже ловил следующую. Без мыслей. Просто потому, что так было нужно.

Расстреливаемые с фронта и флангов, цепи красных залегли, растерянные. Батарея послала первые снаряды наугад в оборонительную линию воображаемых «марковцев», да тут же получила и ответ — с закрытых позиций ударили пушки александровцев, накрыв цели с первого залпа. Фугасы рвались прямо там, где стояли орудия красных — им не повезло встать как раз на заранее пристрелянном месте; впрочем, все удобные места как раз и были пристреляны заранее.

А затем над залегшими цепями стали рваться шрапнели.

Этого пехота красных уже не выдержала, люди вскакивали, бежали прочь, многие побросали даже винтовки. Конница, потеряв множество и всадников, и лошадей, тоже отступала.

Успех был полный.

— Донесение от комдива Ямпольского, — голос Ирины Ивановны был разом и сух, и холоден, словно январская ночь в самую стужу, когда небо чисто, а на нём — колючие и яркие огоньки звёзд. — Сообщает, что Зосимов обороняют «крупные силы белых, не менее дивизии». Требует подкреплений.

Склонившийся над картой Сиверс зло бросил карандаш.

— Вы докладывали о «полуроте марковцев», Шульц!

— Я докладывала то, что получила от разведки. К белым в Зосимове могли подойти подкрепления, это раз. Комдив Ямпольский пытается прикрыть свою неудачу, преувеличивая силы противника, это два. Я не удивлюсь, если он пренебрёг разведкой, вступил в город походным порядком и его авангард расстреляли из засады. Марковцы на такое способны, да и пулемётов у них хватает.

— У вас, выходит, не разведка, а… — и Сиверс грубо выругался.

Ирина Ивановна и бровью не повела.

— Вспомните лучше, товарищ командующий, в скольких случая эта «моя разведка» оказалась целиком и полностью права. Мы уже перерезали белым железную дорогу Лиски-Миллерово, взяв Кантемировку; Егоров с востока прорывается к Вёшенской; и, вы понимаете, что значит резко усилившееся сопротивление добровольцев в Зосимове, если, конечно, это правда?

— Что же? — угрюмо осведомилсяСиверс, не отрываясь от карты.

— А то, Рудольф Фердинандович, что внезапно взявшиеся резервы белых знаменуют начавшийся отход царской армии от Воронежа. Очевидно, они наконец-то осознали опасность стратегического окружения и пытаются сейчас вырваться из кольца. А мы этого допустить никак не можем.

Сиверс недовольно фыркнул.

— И, товарищ комфронта, дивизию Щорса и полк червонного казачества надо не бросать на Зосимов, а отправлять туда, на восток, к Миллерово. Возьмём его — никакие Зосимовы нам будут не нужны. Нам тогда даже Зосимовскую пущу, о которой я упоминала, обходить не надо будет, — по карте теперь порхал красный карандаш Ирины Ивановны, оставляя легкие, стремительные пометки, отметины алым, словно следы крови, боёв и пожарищ. — Ямпольскому надо не город штурмовать, укладывая людей в бессмысленных атаках, а оставив против него заслон, всеми оставшимися силами двигаться вслед за главными нашими силами, на юго-восток.

Красный карандаш лежал теперь неподвижно, словно выбившийся из сил боец.

— А что, если… — Сиверс резко провёл толстую синюю черту через Зосимов прямо на юг. — Что, если беляки тут как раз и решили прорваться?

— Куда им тут прорываться? — развела руками Ирина Ивановна. — Мы их ещё не окружили. Путь отступления от Воронежа по-прежнему свободен. Правый берег Дона всё ещё в их руках. Нет, товарищ комфронта, никто тут никуда прорываться не будет. А вот нам надо ускорять наступление. Почему я и советую вводить резервы в бой на главном направлении, а не под Зосимовым.

— Нет! — резко и зло бросил Сиверс. — Говорю вам, Шульц, не нравится мне этот проклятый городишка! Марковцы там или нет, но взять его надо непременно! Как вы сказали, обойти Зосимовскую пущу? И обойти, и через неё пройти! Дивизию Щорса — туда! Остальные резервы — вперёд! Город взять во что бы то ни стало!

— Слушаюсь, товарищ командующий. Прикажете подготовить соответствующее распоряжение? И каковы будут дальнейшие задачи этой группы войск после взятия Зосимова?

— Я сам поставлю им эти задачи. И приказ сам подготовлю, — Сиверс быстро вышел, не глядя на закусившую губу Ирину Ивановну. В дверях обернулся, бросил холодно: — И, не беспокойтесь, сам же и напечатаю. Ничего, справлюсь уж как-нибудь.

— Слушаюсь, товарищ командующий. Какие будут приказания?

— Никаких, — створки захлопнулись.

Ирина Ивановна постояла несколько мгновений, глаза полузакрыты. А потом с усилием развела пальцы правой руки — всё это время они, оказывается, судорожно сжимали рукоять «люгера», заблаговременно извлечённого из кобуры.

Бои за Зосимов гремели уже третий день. Красные подтянули артиллерию, теперь уже не два, но двадцать два или даже тридцать орудий громили несчастный город. Пехота Ямпольского попыталась продвинуться через Зосимовскую пущу, нарвалась на минные заграждения и наступать там отказалась наотрез. Пришлось отрядить целый полк и двигаться в обход — только для того, чтобы угодить в тщательно подготовленную белыми засаду, потерять целую сотню людей убитыми, втрое больше ранеными и бесславно отступить; добровольческий же отряд беспрепятственно скрылся в глубине пущи, они-то знали, как проложены тропинки через минные поля.

Комдив красных решился на ещё один штурм. Окраины Зосимова были уже сильно разбиты артиллерией, немало домов сгорело и под прикрытием орудийного огня пехотные цепи почти дошли до траншей белых — и вновь не удержались, в упор расстреливаемые из пулемётов, подавить которые никак не удавалось.

Неся потери, красные вновь откатились назад.

На четвёртые сутки подошёл «1-ый полк червонного казачества», изрядно опередив пехоту Щорса. Вновь попытались ворваться в город, главным образом со стороны реки — и вновь неудача.

Пятый день ознаменовался прибытием, наконец, свежих полков щорсовской дивизии. Под крохотным Зосимовым оказалось собрано больше десяти тысяч штыков и сабель красных войск, серьёзная сила.

На шестые сутки начался «генеральный штурм».

Глава Х.7

— Отчего же вы молчите, товарищ Шульц?

— Вы не задаете мне никаких вопросов, товарищ командующий.

— Прекратите это! — Сиверс в раздражении прошёлся туда-сюда мимо длинного стола с картами. — Мы не в пансионе, тут капризам и обидам места нет.

— Я не обижаюсь, товарищ комфронта. Все ваши распоряжения — кои вы сочли возможным мне доверить — доведены до войск и выполнены. Чётко и в соответствующие сроки.

Сиверс вновь пробежался вдоль стола. Пестрые карты, исчерченные алыми и синими линиями, покорно лежали, словно карты судьбы, готовые указать, кому жить, а кому нет — тем, что составляли наполнение овалов, прямоугольнико и ромбов, обозначавших полки, дивизии и батареи.

— Что за ерунда с Зосимовым? — он запустил пятерню в волосы.

— Никакой «ерунды», товарищ командующий, — голос Ирины Ивановны оставался ровен. — Очевидно, мы столкнулись с подошедшими от Воронежа частями, иного объяснения у меня нет. Белые полагают, что мы решили наступать также и в тыл их основной ударной группировки, главные силы которой они так и не отводят. Ямпольский со Щорсом упорно штурмуют город, но противник столь же упорно сопротивляется. Зосимовская пуща заминирована — никто не ожидал, что белые успеют заложить столько минных полей. А мы теряем время. Вы же знаете, что на подступах к Миллерову наступление наше замедлилось, враг понял грозящую ему опасность и бросил туда все резервы. Егоров тоже бьётся, аки рыба об лёд. А мы тратим силы в бессмысленных штурмах Зосимова. Простите, товарищ командующий, если я утратила ваше доверие — отрешайте от должности, но не сказать вам этого я не могу.

Сиверс сел к столу, нервно забарабанил пальцами.

— Нет! Зосимов очень важен! Мы сковываем там крупные силы беляков, судя по всему — дивизия, не меньше, может, даже две. Войск у нас хватает, а вот у противника — нет. Что осталось в резерве?..

— Вы же знаете, товарищ командующий. Последний резерв — 1-ая петербургская пролетарская ударная дивизия.

— А ваш батальон, вернее, полк? Ваш с Жадовым? Когда он назад, кстати?

— Товарищ Жадов телеграфировал, что набор добровольцев идёт успешно. Вернётся с личным составом ещё на целый полк.

— Прекрасно, переформируем в бригаду, как и собирались. Только быстрее надо.

Ирина Ивановна кивнула.

— Так что пока будем обходиться тем, что есть.

— Значит, первую пролетарскую — в дело.

— К Зосимову, товарищ комфронта?

— К Зосимову. Его надо взять.

— Господи! — не выдержала Ирина Ивановна. — Да зачем, зачем вам этот несчастный городишко, Рудольф Фердинандович?! Кого мы там «сковываем»? Наши резервы нужны на острие главного удара, а под Зосимовым вполне можно оставить просто заслон.

— Если беляки так за него дерутся — значит, им он очень важен! А раз им важен — то важен и нам.

— Товарищ командующий. У нас перед началом операции было пятикратное преимущество в силах, благодаря ему мы так глубоко продвинулись, благодаря ему мы теперь так близки к главной, стратегической победе! — Ирина Ивановна прижала руки к груди. — А сейчас две наших дивизии связаны у Зосимова, и туда же отправляется третья! Ну, возьмут они этот город, и что тогда?! Как это поможет нам замкнуть кольцо?!

— Зосимов удобно удерживать. Если мы его займём, белякам придётся кровью умыться, пожелай они тут прорваться на юг.

Ирина Ивановна помолчала.

— Товарищ командующий фронтом. Я ощущаю ваше недоверие.

Сиверс молчал, смотрел с нехорошим прищуром.

— Я не привык повторять свои приказы, но на сей раз повторю. Первый и последний раз. 1-ую пролетарскую — к Зосимову. Со строгим приказом овладеть городом, не взирая на потери.

— Слушаюсь, товарищ командующий, — без эмоций ответила Ирина Ивановна.

— Приказ я подготовлю сам.

— Слушаюсь, — повторила товарищ Шульц.

— Можете идти.

— Есть.

Зосимов застилал тяжёлый, жирный дым. Горели избы, оставляя лишь закопчённые мёртвые пальцы печных труб; снаряды разбивали и каменные дома, внутренности выгорали, оставляя лишь пустые, заваленые обугленными головнями коробки. Ложились гранаты и вокруг городского храма, но Господь, что называется, миловал.

День за днём красные части комдивов Ямпольского и Щорса штурмовали Зосимов. День за днём пехотные цепи вставали в полный рост и шли на разбитые окраины городка после того, как их обрабатывала крупнокалиберная артиллерия, с немалым трудом подтащенная из тыла.

В колокольню красные артиллеристы целились, но попасть никак не смогли. Зато разнесли рынок и трактир.

Александровцы поневоле растянулись. Красные пытались обойти упрямый городок, проникали в Зосимовскую пущу, в леса к западу, попадали в засады, несли потери, но попыток не оставляли.

«Стрелки-отличники» Федора Солонова работали парами, устраиваясь в развалинах, тщательно маскируясь, вплоть до того, что свои же заваливали их битым кирпичом или обугленными брёвнами. Стреляли, стреляли и стреляли, выбирая только командиров — научились выделять их в цепях. Дошло до того, что в последние атаки красные шли даже без взводных начальников.

Однако таяли и ряды александровцев; прибавлялось раненых, и отец Лука (отец смелой поповны Ксении) не успевал соборовать умирающих. Сама же Ксения с подругой Александрой и многими другими девицами Зосимова ходила за увечными.

Город держался.

Однако красные цепи наступали с прежним упорством, а снаряды и патроны у александровцев начинали иссякать. На окраинах то и дело вспыхивали рукопашные схватки, и поповна Ксения, закусив губу, бинтовала рассечённую штыком руку Севке Воротникову; к счастью, рассекло неглубоко.

А к атакующим подходили всё новые и новые подкрепления, и на красных знамёнах Федор Солонов прочёл, глядя в окуляр прицела: «1-ая петербургская пролетарская ударная дивизия».

Но и стяг александровцев гордо трепетал на самом высоком здании городка, вышитый руками великих княжон Спас Нерукотворный, и Зосимов держался.

Кажется, целую вечность они уже бьются в этих развалинах, и никакой иной жизни никогда не было, а все воспоминания — просто туман, фантазия, попытка сознания отстраниться от творящегося вокруг ужаса.

— Что, это всё, господин полковник?

Федор глядел на выложенные в ряд обоймы для его стрелков. Шестнадцать штук, по две на человека.

— Это всё, — Две Мишени жутко осунулся за это время, глаза ввалились. Он по-прежнему был идеально выбрит, но это, пожалуй, и всё, что осталось от прежнего Константина Сергеевича Аристова. — И лучше, Федя, если твоя команда сможет это растянуть это ещё и на завтрашний день. Помни — огонь открывать только по командирам!

— Да не ходят они уже в цепях-то, Константин Сергеевич…

— Понимаю, что не ходят. Тогда тем более береги патроны, Федор. Помощи мы не дождёмся, не так оно всё задумывалось, совсем не так…

Федя хотел спросить, а как оно должно было быть «так», но не стал. Какая разница?.. Почти всех друзей попятнало, однако в тылу никто не отсиживается, даже Севка со своей рукой, и они будут держаться. До конца, каким бы он ни оказался.

Лев Давидович Троцкий, наркомвоенмордел, был очень недоволен. Бешанов с Нифонтовым стояли по обе стороны от него, стояли навытяжку, словно аршины проглотив.

— Три дивизии не могут взять один-единственный городишко!.. Кто его обороняет у белых, кстати? Может, не худо бы красным командирам поучиться у наших врагов?

— Некий «Александровский полк», — нехотя доложил Сиверс. — Видать, из новых. Марковцы с дроздовцами и алексеевцами все или под Воронежом или на юге.

— Александровский полк? Как интересно, — Троцкий в упор взглянул на Ирину Ивановну. — А это часом не ваш ли бывший корпус, товарищи Шульц?

— Не могу знать, — ровно ответила она. — Пленных из этого полка до сих пор взять не удалось. Ну, а при царях было столько всего «александровского», что удивительно не то, что такой полк появился, а что мы не встретились с ним раньше.

— Резонно, — кивнул Лев Давидович. — Ну что, товарищи краскомы, опозорились, да, признайтесь?

— Никак нет, товарищ нарком, — вместо Сиверса вдруг ответил Егоров. — Это всего лишь один изолированный боевой эпизод. Наш авангард уже на окраинах Миллерово. Окружение вот-вот замкнётся. И какое тогда будет иметь значение этот Зосимов?

— Белые держатся за него, потому что это — путь на юг, — авторитетно заявил Троцкий. — Потому так и вцепились. Надеялись ударить здесь, ожидая, что у нас тут окажется слабое место. Но не тут-то было!.. Что, вы не согласны, товарищ Шульц?

— Не согласна, товарищ нарком. Но мои соображения не встретили поддержки у штаба Южфронта, следовательно, я заблуждаюсь.

— Да-да, я получил сообщение… — Троцкий несколько рассеяно кивнул. — Но я согласен с товарищем Сиверсом.

— Чьи приказы я и выполняю.

— Вот не надо тут этого самоуничижения, товарищ Шульц, не надо! Как говорят попы, самоуничижение грех хуже гордыни. Какие сейчас будут предложения?

— Оставить заслон против этого «александровского» полка. Остальные силы — к Миллерово. Юго-восточный фронт товарища Егорова застрял на реке Чир, значит, кольцо надо замыкать нам, Южфронту. Три дивизии далеко от острия нашего удара — это неправильно, товарищ нарком.

— Товарищ Шульц упорно пытается уговорить меня отправить все эти силы вперёд, — перебил её Сиверс. — А я считаю, что Зосимов надо взять во что бы то ни стало. Потому что белые могут попытаться именно тут вырваться из окружения.

— Разделяю ваши опасения, товарищ Сиверс. Но и в словах товарища Шульц есть свой резон.

— Считаю, надо усилить группировку под Зосимовым ещё и полком Жадова. Он доселе оставался тут, личный резерв командующего фронтом… — Сиверс заговорил о себе в третьем лице.

— Прекрасное решение! — бросил Троцкий. — Думаю, что товарищу Шульц тоже не мешает с ними отправиться.

Сиверс внезапно переглянулся с Павлом Егоровым и Ионой Якиром.

— Товарищ Шульц более необходима здесь, в штабе.

— Вам виднее, — неожиданно легко согласился Троцкий. Поднял взгляд от карты, обвёл им краскомов штаба. Наступила неловкая тишина.

— Приказ — взять Зосимов. А потом все силы — вперёд. Удерживать город можно и небольшим отрядом.

— Прекрасное решение, — льстиво проговорил Егоров.

— Приказы мне на подпись, — бросил товарищ нарком, вставая.

Ирина Ивановна Шульц быстро и ловко печатала на верном её «ундервуде». Рядом лежала целая пачка других бумаг, схожих видом, с напечатанным колонтитулом «Штаб Южного фронта», а чуть ниже и правее, красным цветом — «Совершенно секретно».

Закончила, резко выдернула документ из-под прижимных валиков, собрала бумаги в папку, чуть не бегом бросилась прочь из своего кабинета.

— Товарищ комфронта!..

— Готовы приказы? — тон Сиверса был холоден. Егоров с Якиром тоже глядели безо всякой приязни.

— Так точно, — Ирина Ивановна словно ничего не заметила. — Прошу, нужна ваша виза. И затем на подпись товарищу наркому.

Сиверс, против обыкновения, просмотрел каждый приказ из пачки очень внимательно, дал ознакомиться и Якиру с Егоровым.

— Всё правильно. Несите Льву Давидовичу.

Ирина Ивановна кивнула. Выходя, в дверях чуть не столкнулась с Бешановым, окинула его холодным взглядом — и Йоська, хоть и скрипнул зубами, но невольно посторонился.

— Вот, товарищ Троцкий. Приказы на завершение операции.

Тот кивнул.

— Давайте.

Перо его стремительно заскользило по бумаге. Один приказ, другой, третий…

— Виза командующего фронтом на всех документах имеется.

— Вижу, не слепой, — буркнул товарищ нарком.

Четвёртый, пятый, шестой, седьмой…

— Товарищ нарком!

Перо остановилось над восьмым документом.

— Что вам, товарищ Шульц?

— Считаю, что товарищ Сиверс отчего-то проникся ко мне недоверием.

— Это Рудольф-то? Вздор. Товарищ Сиверс хороший военный, но решать, кому тут доверять, буду я, а не он.

— И всё-таки…

— Говорю же, вздор!

Троцкий вернулся к подписываемой бумаге, но перо его прошлось по ней уже почти машинально.

— Вот, забирайте. И немедля в войска. Выполняйте.

— Есть выполнять, товарищ нарком!

Ирина Ивановна почти выбежала в коридор.

…Старались на ключах телеграфисты, поскакали и поехали курьеры. По незримым нервам Южфронта неслись новые приказы, чтобы заставить по-иному двигаться его руки и ноги — многочисленные полки и дивизии, растянутые сейчас от Воронежа до Днепра по дуге через Миллерово.

Ирина Ивановна, закончив передачу последнего распоряжения, медленно шла к себе в кабинет, молчаливая, погружённая в себя. Лицо её казалось разом и спокойным, и скорбным, взгляд — устремлён куда-то далеко-далеко, сквозь кирпичные стены, в далёкое северное небо.

Так, ровным и мерным шагом, она прошла к себе, передвинула чернильницу на столе, поправила карандаши в стаканчике. Тихонько вздохнула, расстегнула кобуру. Поколебалась, но потом взяла-таки карандаш, быстро набросала несколько фраз на листке, тщательно свернула, спрятала в дуло «люгера».

И — быстрой, упругой летящей походкой вышла в летний харьковский вечер.

Если бы Йоська Бешанов или Костя Нифонтов — оправься оный от ран — догадались бы отправиться за ней следом, из этого могло бы получиться немало интересного.

Но они не догадались.

— Всё, — хрипло сказал Две Мишени. — Последние.

Федор Солонов и остальные жадно глядели на россыпь винтовочных патронов на самом дне ящика. Россыпью, безо всякого порядка, не как положено — воистину, по сусекам скребли.

За последние сутки нажим красных усилился чрезвычайно. Им удалось зайти на западные окраины Зосимова; от восточных, где городок прикрывала река, противника удалось отбросить. Шальной снаряд угодил в колокольню. Другой пробил купол храма, да так и остался там, не разорвавшись.

Вчерашние кадеты, нынешние прапорщики смотрели на почти пустой ящик. Помощи не было. Подвоза не было. Тракт в северо-восточную сторону, к Воронежу, оставался свободен, однако оттуда никто не появлялся — только беженцы текли и текли прочь от израненного городка.

Красные пробовали обходы, натыкались на летучую команду Аристова, попадали в засады, оказывались окружены, но упрямо продолжали искать пути в тыл упрямых защитников Зосимова.

И, наверное, тут ещё можно было бы продержаться, если бы не кончились патроны.

— Крепость невозможно было удержать, как сказал Наполеону один из его маршалов, «по шестнадцати причинам», из коих первая — не было пороха, — мрачно пошутил Лев Бобровский.

— И остальные пятнадцать Потрясатель Европы уже не стал слушать, — закончил Петя Ниткин.

— Ребята… — осипло сказал вдруг Две Мишени. — Долго я вас учил, всему, что сам узнал и что выдумал. Что спасало меня и моих солдат в Туркестане и в Маньчжурии. А теперь просто говорю — надо продержаться. Совсем немного. Вы меня знаете.

— А что случится после этого «немного»? — Петя Ниткин поправил очки, речь его, как всегда, была донельзя правильна.

— Всё изменится, вот увидите. Надо только выстоять. Помощь идёт, я точно знаю.

Севка Воротников грустно потрогал пустую ленту своего нежно любимого «гочкиса».

— Пока дойдёт, Константин Сергеевич, краснюки нас всех тут на штык возьмут. Кровушкой умоются, но в конце концов возьмут. Злые, черте, лезут, словно позади них сам диакон с кадилом ладанным кадит.

— Всё знаю, — Две Мишени аккуратно положил поперёк стола свою шашку. — Но, коль Господь так судил… значит, поляжем здесь, а Зосимова не отдадим.

Молчание. Федя Солонов сунул руку за пазуху, коснулся плотного пакета с письмами великой княжны, что всегда носил во внутреннем кармане. Представил, как его тело обшаривают чужие жадные руки, вытаскивают конверты, алчно, нетерпеливо, ожидая найти что-то ценное — и разочарованно отбрасывающей «цидульки какие-то» прямо в пыль.

Нет уж. Лучше он сожжёт их сам.

— С рассветом начнут… Выстоим, ребята. Честное слово, немного осталось. День. Самое большее — два. А потом…

Две Мишени поманил к себе кадет. Коротко стриженые головы приблизились вплотную; Аристов понизил голос до шёпота и заговорил.

Глава Х.8

Утро встретил александровцев жутковатой тишиной; не гремела артиллерия, не рвались на улицах Зосимова бесчисленные снаряды. Нет, на окраинах постреливали, но именно «постреливали», так, словно по обязанности.

Александровцы, разобрав последние патроны, уже привычно растеклись по местам — именно растеклись, вешней водой, пробираясь по отрытым щелям и траншеям. Растеклись, впитались в пейзаж войны, растворились в нём, ожидая атаки.

И она последовала. Рявкнули орудия откуда-то из-за леса (у красных тоже хватало артиллеристов с «орлом и пушками» Михайловской академии, умевших стрелять с закрытых позиций; под прикрытием этих залпов поднялись в атаку широкие цепи пехоты в серо-зелёном.

Было их заметно меньше, чем вчера и позавчера; но и вчера и позавчера в подсумках александровцев не так свистел ветер, как сейчас.

Цепи шагали, наставив винтовки, опустив штыки; окопы и укрытия защитников Зосимова молчали.

— Стрелять только по команде! — гулял шёпот по траншеям.

Федор привычно разглядывал красные цепи в окуляр прицела. Что-то не то сегодня с ними, совсем не то… Да, точно, меньше стало. Заметно меньше.

Он вздохнул. Две обоймы. Десять патронов — на весь сегодняшний бой. Если не случится чудо, город придётся оставить. К этому александровцы были уже готовы — все, кто хотел уйти из мирных, уже ушли.

Некоторые, правда, упрямо отказывались. И в их числе — поповна Ксения, с которой Севка Воротников весь вечер простоял у её ворот. Просто простоял, весь какой-то растерянный, покрасневший и то и дело принимавшийся чесать стриженый затылок.

А сейчас, небось, засел за своим пулемётом, грустно глядя на жалкий огрызок снаряжённой ленты, уходящий в приёмник.

Совсем мало осталось, совсем… Федор отогнал непрошенные мысли — ты, господин прапорщик, должен думать, как потратить эти две обоймы с толком.

Черное волосяное перекрестье ползло по приближающейся цепи. Он, Федор Солонов, мог прервать сейчас любую из этих жизней, на выбор. Могущество, достойное одного лишь Господа; не должно оно доставаться грешному человеку, он, не должны.

Может, вот этого, в выцветшей гимнастёрке? Нет, явно рядовой. Ага, а вот цель поинтереснее: идёт в бой в солдатской форме, но в руке маузер. И на рукаве что-то краснеет — уж не комиссарская ли звезда?

Вот ты и будешь первым. Ты соблазнял малых сих, обещал им «мировую революцию» и что «богатеев не будет, всех раскулачим»; в занятых городах «истреблял гидру контрреволюции», «боролся со спекулянтами и перекупщиками», гонял торговцев, следил, чтобы магазины и лавки, ещё недавно радовавшие изобилием, превратились бы в унылые «места выдачи пайков» да «отоваривания карточек».

Ну и, очень возможно, ты, комиссар, расстреливал заложников, офицеров, отказавшихся воевать в твоих дивизиях, или их близких — если «военспец» переходил на сторону белых или хотя бы оказывался заподозрен в таковом намерении.

Нет, я не Господь. Я не мщу, ибо рёк Он: «Мне отомщение и Аз воздам». Я просто исполню другое Его веление, про соблазнённых малых и о том, как надлежит поступить с соблазнителем. Жернова на шею и пучины морской тут не имеется, но, право же, пуля окажется даже милосерднее — тот, кому она предназначена, по крайней мере, не будет мучиться.

Он аккуратно передвинул затвор, не передёрнул, а именно передвинул, медленно, бережно, словно заранее прощаясь с каждой из отпущенных ему десяти пуль.

И замер на невесть сколько мгновений, пока слуха его не достиг резкий свисток Двух Мишеней, и пальцы всё сделали сами.

Шагавший чуть впереди цепи человек с маузером — смелый человек, решительный человек — споткнулся, рухнул в траву и остался лежать неподвижно. Плечо у Федора болело после отдачи, несмотря на, казалось бы, уже совершенную привычку, однако вот нет. Даже тело сопротивлялось тому, чему приходилось заниматься.

Он прошипел ругательство сквозь зубы. Сейчас нельзя злиться, стрелять надо спокойно и хладнокровно, не в людей, не во врагов, а просто в мишени, иначе нельзя, лишишься рассудка.

И его око, взгляд, усиленный линзами, вновь двинулся вдоль мерно шагающей цепи, игнорируя близкие разрывы снарядов, от которых уже почти оглох; Федор выбирал следующую цель.

А патронов оставалось уже всего лишь девять.

Открыла огонь и артиллерия александровцев, выпуская последние шрапнели — зарядные ящики тоже показывали дно.

Коротко взлаивали пулемёты, совсем-совсем коротко.

В цепях падали, цепи залегали, вновь вставали — Федору удалось сбить одного из тех, что поднимал их в атаку, затем ещё одного — упрямо пробиваясь сквозь смерть к окраинам Зосимова.

Растянувшись, вдоль реки двинулись всадники, держа дистанцию и расстояние. Чем реже строй наступающих, чем дальше они друг от друга, тем больше приходится тратить на них боеприпасов; но это же можем их и подвести, если дело дойдёт до рукопашной.

Четвёртый патрон Федор потратил на знаменосца. Пятый — на подхватившего упавшее знамя; больше к древку уже никто не притронулся, алый шёлк так и остался среди не успевшей выгореть зелени.

Но видно было, что огнём наступавших сегодня не остановить. Они словно почувствовали, что пуль в их сторону летит заметно меньше, и с угрюмым стоицизмом игнорировали потеря, перешагивая через упавших.

Что будет дальше, Федор знал точно. Такое уже случилось на фронте, и не раз. Цепи дошагают-таки до вражеских окопов, в ход пойдут ручные гранаты, а потом штыки, сапёрные лопатки и так далее вплоть до ножей. Скажут своё слово маузеры, потому что в тесноте траншей длинной винтовкой ворочать не слишком-то сподручно.

И они, александровцы, должны выстоять.

Федор сменил обойму. Последняя. Нет, есть ещё верная «фёдоровка» с полным магазином, тоже последним. Есть «браунинг», такой же, как у Двух Мишеней (с в подражание ему же и взятый). Есть нож за голенищем и другой — на боку. Федору Солонову найдётся, чем встретить врага.

Но потом всё равно умереть. Он успеет захватить с собой трёх, четырёх, может, даже пятерых, но потом судьба всё равно отвернётся. Непобедимых не бывает.

Однако сейчас он думал только о том, как лучше потратить последний пять патронов для его винтовки с оптическим прицелом. Эх, так берег, так холил, а теперь, видно, придётся бросить.

Он как-то вдруг сдал жалеть своё оружие, словно оно могло его укорить, словно это подруга, оставляемая им на поругание; мелькнуло лицо Лизы, сердитые её брови: «ты что это, помирать собрался?!», а затем — скорбный лик великой княжны Татианы. Она молчала и просто плакала.

Меньше мгновения прошло, пока образы эти вспыхнули перед Федором; а затем было уже не до них, потому что красные подошли совсем близко, и он бил, уже не разбирая, командир попадал в его прицел или рядовой.

Быстро расстрелял обойму, схватил «фёдоровку»; красные цепи, почуяв близость крови, перешли на бег, взорвавшись хриплым и жутким рёвом.

Рядом дал короткую очередь пулемёт и почти тотчас умолк. Севка, он, точно.

Последние мгновения никто не стрелял.

Красные достигли линии траншей, сами, наверное, не веря подобной удаче. Пальба вспыхнула вновь, теперь из револьверов и пистолетов, огрызались «фёдоровки» александровцев; перед окнами каменного дома без крыши, где засели Федор, Петя, Лев и Севка, появились первые красноармейцы.

Двух Федя сбил выстрелами, одного — Ниткин, Лев лихорадочно перезаряжал свой форсистый маузер — а ведь говорили ему, бери «браунинг», там магазин в одну секунду меняешь! — Севка же Воротников, подхватив винтовку, вдруг с яростным рыком бросился на замахнувшегося гранатой бойца красных.

Штык пробил тому грудь, граната выпала, и Севка от души пнул её, так, что та отлетела далеко, саженей за двадцать, где и разорвалась.

Однако враг сегодня не собирался останавливаться. Есть такой момент в бою, когда противник, звериным чутьём ощутив близость победы, рвётся к ней, не обращая внимания на потери и падает только мёртвым.

— Севка! Назад!

Воротников быстро кивнул, не оборачиваясь — понял, мол.

…Семь долгих лет Две Мишени школил свою роту. Сперва «младший возраст», потом шестую, пятую, четвёртую — и так до первой. Семь лет изнурительных, не до седьмого — до семьдесят седьмого пота занятий на полосе препятствий, в штурмовом городке, что появился в корпусе стараниями тогда ещё подполковника Аристова (только Федор, Петя, да ещё Костя Нифонтов понимали, откуда взялась эта идея). Семь лет жёстких схваток, хоть и учебных, но частенько до синяков и крови.

И сейчас кадеты-александровцы (а бывших кадет не бывает) действовали, как учили, как умели. Сунувшиеся следом за Севкой красные увидели направленные на них с трёх сторон дула; двое, что поумнее, разом бросили оружие, один, что поглупее, попытался выстрелить, но, само собой, не успел.

Следом за первой тройкой по улочке от околицы бежали новые и новые бойцы в выгоревше-серо-зелёном. Александровцы в своей форме были от них почти неотличимы и всё-таки каждый безошибочно знал, где свои, где чужие.

Но красные штурмовать города не умели; не умели, не знали, что делать, когда в них стреляют из каждого окна, когда специально пропускают до перекрёстка, отсекают огнём и забрасывают немногими оставшимися гранатами. Ворвавшаяся в Зосимов первая волна «Ударной пролетарской дивизии» растаяла, словно снег на солнце.

…Зато не растаяла та, что прорывалась вдоль речки, вдоль восточных окраин городка. Конные мчали вскачь, растянувшись, стараясь уйти из-под немногочисленных шрапнельных разрывов. Очень скоро, кстати, и разрывы эти прекратились: артиллеристы-добровольцы деловито готовили орудия к взрыву. Отступать было некуда и незачем.

Несущася вдоль Зосимовки масса красной конницы начала заворачивать влево, в узкие переулочки, спускавшиеся к приречным лугам. Дальше к северу начинались уже окраины городка, он кончался, дома вытягивались ниткой вдоль воронежского тракта. Часть всадников повернула туда — отрезать, отсечь этот распроклятый Зосимов, окружить его защитников, и тогда…

Птица, испуганно вспорхнувшая над потревоженной пущей, увидела бы знакомую с начала всей невеликой жизни её картину — сужающийся к полуночной стороне клин полей, подступающие к дороге рощи и поворот самого тракта, сейчас пустого, словно заброшенного — все, кто мог и, главное, кто хотел уйти из Зосимова, уже ушли. Оставшимся предстояло разделить судьбу александровцев.

… — Отходим, Севка, кому говорят!..

Отродясь Севка Воротников никого не боялся и никого не слушал (ну, кроме только лишь Две Мишени, коего почитал лишь самую малость меньше самого Господа Бога) — а тут послушался. Федор рванул его за рукав, втащил за угол как раз вовремя: кто-то меткий со стороны красных приложился по ним, пуля вышибла кусок штукатурки богатого купеческого дома.

— Федь, дальше куда?

Севка так и не бросил свою любимый «гочкис», правда, использовать пулемёт сейчас можно было лишь как дубину, патроны иссякли.

Федор оглянулся. За спинами — невеликая зосимовская площадь, главная и единственная в городке. Храм святого Георгия-Победоносца за спинами, а дальше…

Из переулка вылетели всадники. Блестят вскинутые шашки, и сами кавалеристы пьяны от близкой победы.

— Гойда! Гойда!

Заметили, пустили коней вскачь. Лошади уже устали, но что до них наездникам, когда вот она, «контра», совсем рядом, и уже даже и не стреляет!..

Петя Ниткин, впрочем, тотчас доказал, что это не так. Офицерский наган плюнул прямо на налетающих всадников, сшиб одного, другого снял выстрелом из браунинга Федор, третьего — Левка Бобровский, зарядивший, наконец, свой чудовищный маузер.

Но красных было слишком много. Они не заметили упавших, клинки взлетели; Севка Воротников прыгнул, прикрывая друзей, железо проскрежетало по стволу «гочкиса», но другой всадник, изогнувшись, хлестнул-таки шашкой куда-то по спине Всеволоду.

Куда-то — потому что Федор и Петя выстрелили разом, красный рухнул на шею коню, сваливаясь на сторону; однако другой уже занимал его место, и карабин поднят, и…

— Сева-а-а!

Заметалось над брусчаткой белое платье. Свалился с плеч платок, поплыли волосы цвета спелого мёда. Невесть откуда, то ли от храма, то ли с самих небес бросилась к ним та самая поповна Ксения, и в руках — тяжеленая «автоматическая американская дробовая магазинка системы Браунинга».

Картечь, вырвавшись из ствола двенадцатого калибра, выпущенная в упор, разворотила грудь одному красному всаднику, обратила в месиво голову другого, бедро третьего, дико кричали раненые кони, словно пытаясь дозваться, объяснить, что они не хотели, что не своей волей!..

Пять выстрелов с кинжальной дистанции, пять пустых сёдел. А в следующий миг Ксения уже упала на колени, обхватывая Севку, и лепетала что-то, что всегда на губах и в сердце русской девицы, на глазах которой погибает любимый.

Федор даже не успел ничего сказать, ничего сделать. Петя Ниткин уже деловито ворочал Севку, зубами надрывая упаковку бинтов; однако с другой стороны площади вдруг ударили в камень копыта, копыта, копыта, вспыхнула вдруг пальба, и разом из нескольких ведущих на северную окраину улочек вырвались всадники, и над ними тоже трепетало знамя, только не алое, а сине-бело-красное со врезкой в левом верхнем углу: соболино-чёрный русский орёл на золотистом фоне.

— Гей! Гей! Бей, не жалей!..

Клич келлеровцев перекрыл даже грохот боя.

Помощь пришла.

Глава XI.1

В штабе Южфронта в ту ночь не гас свет. У входа сбились в кучу автомоторы, уткнувшись друг в друга носами безо всякого порядка. Часовые у входа смотрели хмуро и, хотя никто ничего не знал — а ощущение беды растекалось по городу, словно липкий ядовитый туман; в животах холодело, особенно у советских ответработников.

Горел свет и в Харьковской ЧК.

Сам же товарищ нарком по военным и морским делам склонялся над расстеленной во весь огромный стол картой. Лицо его было хмуро, губы плотно сжаты.

— Что вы предприняли, Рудольф Фердинандович?

— Павел Егоров уже выехал в войска.

— Куда? — поморщился Троцкий. — И зачем, что он там изменит?

— Бывший батальон, а теперь полк Михаила Жадова выдвинут к Купянску. Егоров будет собирать там отходящие части, приводить в порядок и восстанавливать фронт…

Троцкий выпрямился. Холодно блеснуло пенсне.

— А эти «отходящие части» в курсе, что товарищ Егоров будет поджидать их именно в Купянске?

Штаб молчал. Бешанов, стоя за правым плечом Троцкого, обводил краскомов обычным своим взгядом голодного упыря.

Скрипнула дверь, в зал сунулся порученец Сиверса; хотел было спрятаться обратно, но комфронта махнул — заходи, мол.

— Телеграммы, донесения… — сдавленно доложился порученец, совсем молодой парень, явно не из юнкеров и не из прапорщиков.

— Давайте всё сюда, — обернулся Троцкий. — Зачитывайте, товарищ Сиверс.

Бледный, но решительный и злой, комфронта почти вырвал из подрагивающей длани порученца неопрятную пачку телеграфных бланков вкупе с другими бумагами, самыми разными — начиная от аккуратных листков полевых блокнотов и заканчивая обрывками обоев.

— Телеграммы открытым текстом слали, — проницательно заметил Лев Давидович при виде старых бланков с ещё императорским орлом. Заменить их не дошли руки ещё ни у одной власти. — Впрочем, сейчас уже не до секретности, скорость куда важнее.

— Начдив-7, Романов, сообщает, что они отрезаны… надо же, повезло вестовому, пробрался… Докладывает, что пятая и восьмая стрелковые дивизии в окружении северо-западнее Миллерово, это всё, что ему известно. Из трёх полков его седьмой дивизии один, из только что мобилизованных, разбежался… Будет прорываться на запад, навстречу нашим.

— Что ещё? — отрывисто бросил Троцкий.

— Телеграммы… белые окружили 1-ую ударную пролетарскую дивизию под Зосимовым…

— А где Ямпольский и Щорс?

— Почему-то оставили позиции и двинулись на юго-восток.

— Обоих начдивов расстрелять, если только выберутся живыми, — Троцкий обернулся к хищно ухмыльнувшемуся Бешанову.

— Ямпольский опытный командир, военспец, едва ли бы он сорвал дивизию без весомой причины, — возразил Сиверс.

— Какая причина?! — вскипел нарком. — Приказ ему какой был отдан?!

— Во взаимодействии с дивизией Щорса и 1-ой ударной пролетарской овладеть Зосимовым и, если обстановка позволит, преследовать врага вдоль воронежского тракта.

— Приказ имеется?

— Разумеется. У Шульц всё подшито. Немецкая аккуратность… — Сиверс махнул рукой, кто-то из краскомов услужливо раскрыл перед Троцким пухлую папку.

— Вот, пожалуйста. Наши с Егоровым визы… ваша роспись, Лев Давидович…

— Действительно… А где сама Шульц, кстати?

— Послали уже за ней, — встрял Якир. — Автомотор на квартиру погнали.

Глава XI.2

— Хм, странно. Зам начальника оперативного отдела штаба, а почему-то не на месте…

— Так она «зам», — вдруг сказал Сиверс. — А вот начальника оного отдела мы и вовсе тут никогда не видели. Только в ГубЧеКа и сидел.

— Не ваше дело, — отрезал Троцкий. — Где надо, там и сидел. Тем более, что эта ваша Шульц ведь справлялась с обязанностями?

— Справляться-то она справлялась…

— Но? Чувствую в голосе вашем некое сомнение, товарищ Сиверс.

— Но вот мы со временно отсутствующим товарищем Егоровым, Павлом Васильевичем, постоянно настаивали на взятии Зосимова, а Шульц как раз советовала ограничиться там просто заслоном, а все силы двигать на юго-восток, на острие нашего прорыва. Дескать, как только замкнётся кольцо окружения, так и Зосимов неважен станет.

— Помню, помню, — досадливо отмахнулся Троцкий. — Надо признать, в этих словах имелся определённый смысл… Однако…

— Она ввела нас в заблуждение! — с пылом подхватил Сиверс. — Пыталась отвлечь наше внимание от стратегически важного пункта!..

— Не заговаривайте мне зубы, товарищ краском, — Троцкий раздражённо поморщился. — Фронтом командуете вы, а не Шульц. Она могла что-то вам советовать, но решения принимали вы.

Сиверсу, похоже, очень хотелось ответить чем-то вроде «но последней-то инстанцией оставались вы, товарищ нарком…» — однако он бросил взгляд на Йоську Бешанова и лишь молча склонил голову. Молчали и Иона Якир, и другие краскомы.

— Однако, так или иначе, а штурмы Зосимова провалились, — подвёл итог Троцкий. — Белые нанесли контрудар, опрокинули наши ослабленные бесплодными атаками части под этим проклятым городишкой, одновременно перешли в наступление с юга и замкнули кольцо. Юго-восточный фронт товарища Александра Егорова угодил в такую же западню. Его ударную группировку отрезали от остальных сил о окружили восточнее речи Чир.

Лев Давидович повторял всем известное. Белые армии действительно перешли во внезапное контрнаступление, в окопах под Воронежем остались считанные единицы солдат, надо сказать, довольно мастерски изображавшие присутствие полнокровных частей.

— Разведка прошляпила, — после краткого молчания бросил Троцкий. — Следили за воинскими эшелонами, за погрузкой беляков на станциях… а они, видать, пешим порядком, да ночами, да проселочными дорогами… уж не знаю, как, а основные силы они из-под Воронежа вывели. Пока мы готовили им Канны, они успели устроить нам свои. В двух экземплярах. Что намерены предпринять, товарищи?

К этому вопросу Сиверс был готов. Он заговорил, чётко, уверенно, водя указкой по карте и перечисляя соединения, которые смогут «не только закрыть брешь, но и опрокинуть обнаглевших беляков».

— Чушь! — вдруг вспыхнул Троцкий. — Кого вы хотите бросить туда? — красных курсантов из Рязанского пехотного училища? А вы в курсе, что их всех оттуда уже забрали? 28-ая, 29-ая и 30-ая стрелковые дивизии существуют только на бумаге, приказ об их формировании был отдан мною заблаговременно, но изменники на местах из числа вонспецов саботировали мои распоряжения!.. И я узнал об этом буквально только что!

— Красное казачество… — сдавленно проговорил Сиверс, но нарком только рукой махнул.

— Мигом обернётся белым, если только те им предложат землицы, оружия да не вмешиваться совсем в их хуторские дела. А царь-то сейчас пообещает всё, что угодно. Небось ведь и Егоров с Юго-восточным фронтом застряли на Чире не просто так. Ну, так что, товарищ Сиверс, кроме частей, кои ещё сформировать нужно, ничего у вас под рукой нет?

— Постойте, товарищ нарком, но как же «ничего нет»? Мы задействовали далеко не все полки старой армии!

— Которые не задействовали, разбросаны от Архангельска и до Владивостока. К тому же все самые надёжные части уже здесь, на фронте. Нет, товарищ Сиверс, неверное вы понимаете текущий момент!.. Нет, Рудольф Фердинандович, сейчас надо не квадратики на картах рисовать!.. Впору задуматься, по плечу ли вам руководство фронтом в столь напряжённой обстановке!.. — Троцкий несколько картинно отбросил карандаш. — Немедля — я подчёркиваю, немедля! — разверните самую бешеную, самую яростную работу по мобилизации всего харьковского пролетариата. Всего, вам это понятно? И вообще, по всей территории, находящейся под вашей ответственностью, в Курске, Белгороде, Орле, Воронеже, Брянске!.. Егоров начнёт то же самое в Тамбове, Саратове, Пензе, Самаре, Царицыне!.. я немедля обращусь в ЦК — подобную же мобилизацию рабочих объявим в Москве и Петербурге, на Урале, в Сибири. Но Сибирь — это дело не одного дня, а вот московско-петроградский пролетариат нам может очень помочь. И кампания нам нужна тоже совершенно бешеная! «Все на борьбу с бывшим царём!» «Революция в опасности!». Актив партии тоже должен отправиться на фронт — в истребительных батальонах. Если надо, поставим их позади старых полков, пусть расстреливают бегущих. Военспецов лишний раз предупредить — расстрел всей семьи за измену. Да, и показательно расстрелять десятка два-три, с широким распубликованием.

— Но никто из военспецов не изменял…

— Это вам так кажется, товарищ Сиверс. Непременно изменял! В этом и заключается причина временных, сугубо временных успехов нашего классового врага! Так мы и объявим. Вот Ямпольский этот — очень даже можно расстрелять. Зосимов не взял — потому что не смог или потому что не хотел?..

— Комдив Ямпольский сейчас в окружении и уж скорее белые его сами расстреляют…

— Тем лучше! А мы расстреляем его семью. Расстреляем одну — а тысячи других военспецов даже и мысль забудут об измене!

Троцкий даже не говорил, он вещал,словно с трибуны. Он излучал сейчас абсолютную уверенность в победе, в том, что все эти расстрелы совершенно оправданы и необходимы. «Цель оправдывает средства, если цель эта — спасение души», ну, или мировой революции.

— Отведите все войска, какие возможно, пока они сами не оказались в окружении. Снимайте со спокойных участков фронта всё, вплоть до отдельных рот. Но самое главное — новые части! Пусть беляки сейчас радуются, занимая пустоту. Не сомневаюсь, что до Харькова они дойдут — и тут вы их должны встретить поистине железокаменной обороной! Пусть обломают о неё зубы!

— Вы думаете, товарищ нарком, они пойдут именно на Харьков? Не на север?

— Сперва на Харьков. Наверняка попытаются окружить и разгромить правый фланг нашего фронта, что примыкает к Днепру — пользуясь пассивностью германцев и гетманцев. Ну, с последними-то дело ясно — «мій будинок з краю» — а вот с немцами… хм… надо обдумать. Итак, вам всё ясно, товарищ Сиверс? Приказ о немедленной и всеобщей мобилизации — мне на подпись, сейчас, не откладывая ни на минуту! И, кстати, где эта ваша Шульц?!

— Здесь эта наша Шульц, — раздался спокойный голос от дверей.

Троцкий замер. Брови его изумлённо дрогнули, даже ему, железному трибуну революции, понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя.

Наконец он обернулся — и столкнулся со спокойным, даже чуть отрешённым взглядом Ирины Ивановны. Она была в гражданском, одетая, словно учительница, строго, в тёмное.

— Где вы пропадали, Шульц? Почему не на месте?

— Командующий фронтом Сиверс перестал мне доверять, — пожала она плечами. — Всё, что возможно, всё, что было в моих силах, я сделала. И отправилась на квартиру, простите, вымыться. И наконец-то постирать форму. Извините за столь интимные подробности, но, похоже, от меня скоро будут требовать отчёты о походах в кабинет задумчивости.

Рудольф Сиверс казался совершенно растерянным. Иона Якир хлопал глазами. Даже Бешанов вылупился на Ирину Ивановну абсолютно непонимающим взглядом.

— А-а, товарищи, — мягко сказала товарищ Шульц, подходя к карте. — Всё ясно. Решили, что я шпионка белых, что попытаюсь скрыться и всё такое? А я никуда не скрывалась, мирно пребывала на своей квартире, когда шум-гром, треск, тревога!.. Устроили невесть что ваши посыльные, Рудольф Фердинандович.

— У нас к вам вопросы, Шульц! — Троцкий опомнился первым. — Очень много вопросов!

— Какие ж тут могут быть вопросы, товарищ нарком? Всё произошло, как я и предупреждала. Три дивизии застряли под никому не нужным городком, из-за этого наша ударная группировка, в свою очередь, была остановлена под Миллерово, замкнуть кольцо вокруг белых не удалось. А двинь мы все силы вперёд — уже праздновали бы в Новочеркасске. В бессмысленных штурмах Зосимова мы понесли крупные потери, войска были измотаны, боевой дух упал. Вместо того, чтобы подготовиться там к обороне, комдивы Ямпольский, Щорс и Вострецов штурмовали город в лоб, положили массу народа, растратили огнеприпас. Когда началась контратака белых, отражать её было уже нечем.

— Погодите, Шульц, не заговаривайте мне зубы! Почему дивизии Ямпольского и Щорса пошли вперёд?! Их же не было под Зосимовым?

— В самом деле? — Ирина Ивановна слегка подняла бровь. — В таком случае ничем не могу помочь. Все приказы, проходившие через оперативный отдел, имеются в наличии. Только если…

— Что «только»?!

— Только если Ямпольский сам не понял, что зря теряет время под Зосимовым и не принял решение, как старший воинский начальник, двигаться на юго-восток самостоятельно, к нашим главным силам. Или, — Ирина Ивановна вдруг прищурилась, — кто-то из штабных начальников Южфронта не отдал Ямпольскому со Щорсом иной приказ, так сказать, «не проводя через инстанции» и без вашей визы, товарищ нарком.

— Вздор! Бред! Чепуха! — взорвался вдруг Сиверс. — Этого не может быть, потому что не может быть никогда!

— А что же вы так нервничаете, Рудольф Фердинандович? — усмехнулась товарищ Шульц. — Печать штафронта у вас. У вас одного. Ни у меня, ни у отсутствующего Павла Васильевича Егорова, ни у присутствующего Ионы Эммануиловича Якира доступа к ней не было и нет, она у вас в сейфе, как и положено. Она ведь у вас в сейфе, не так ли?

У Сиверса на висках внезапно выступил пот, он замигал, рот его приоткрылся.

— М-м-м, — констатировала Ирина Ивановна. — Неужели вы, товарищ комфронта, проигнорировали мои советы по должному ведению секретной документации и хранению относящихся к ней предметов, в том числе — печати штаба, вещи, за которую беляки отдали бы золота в сто раз больше, чем она весит? Где сейчас печать?

— Нет-нет, всем оставаться на местах! — рявкнул Троцкий, едва Сиверс сделал движение к дверям. — Иосиф, сходите и доложите.

— Товарищ нарком! — возопил Сиверс, пошатнувшись и пытаясь опереться о столешницу. — Я, я… печать… она у меня на столе!.. Я, я… забыл… да, забыл, со всеми этими делами!..

— Иосиф! С каких пор вам надо повторять мои распоряжения? — ласково осведомился Лев Давидович и замершего было Бешанова как ветром сдуло.

— И как часто вы «забывали» печать, где ни попадя, Рудольф Фердинандович? — сладким голосом вопросила Ирина Ивановна. — И не говорите, что я вам не напоминала! Вот и товарищ Якир свидетель, и другие. И пропускная система в штабе так и не была толком налажена. Скажите спасибо, что машинисток я проверила!.. Насколько могла, конечно же. А только они всё равно шастали, и какие-то кавалеры их в форме тут шатались; а мои служебные записки никто не читал, судя по всему!..

Меж тем вернулся Бешанов; молча положил перед Львом Давидовичем злосчастную печать.

— Ага! — Троцкий потёр руки. — Значит, таки бросали где ни попадя, а, товарищ Сиверс?

— Нет! Только у себя в кабинете! — взвыл несчастный Сиверс. — Туда никто не заходил!.. Кроме лишь ответработников штаба!..

— А также одной машинистки Клавочки, другой машинистки Машеньки и ещё третьей, буфетчицы Анастасии, — Ирина Ивановна разила без промаха.

— Так-так-так! Ещё, значит, и моральное разложение! — Троцкий усмехался. — Не сомневайтесь, Сиверс, в этом мы разберёмся. Пока что у нас имеются более насущные проблемы. Значит, Шульц, вы не знаете, как и почему дивизии Ямпольского и Щорса начали движение от Зосимова и оголили фронт?

— Никак нет, — твёрдо ответила Ирина Ивановна. — Могу лишь предполагать. С моими предположениями вы, товарищ нарком, ознакомлены. Разве что добавить, что последнее время командующий Южфронтом Сиверс не доверял мне, брал на себя оформление приказов. Я за них не отвечаю. Только за те, что давала вам на подпись, товарищ нарком.

— Это навет! Поклёп! — Сиверс не сдавался. — Это она, это Шульц!.. Она постоянно говорила, что надо, дескать, вперёд идти! А мы-то как раз были все за то, чтобы Зосимов брать, и вы тоже, товарищ нарком!

Ирина Ивановна скрестила руки на груди.

— Она, она всё подстроила! Через неё все приказы проходили! Она и ваш приказ подделать могла!..

— И чего только не выдумают, чтобы отвести подозрения, — покачала головой товарищ Шульц. — Лев Давидович, ну вы сами посудите — была б я, не знаю, шпионкой или изменившим военспецом, хотя формально я и не «военспец» — так неужто я б спала себе спокойно в своей постели, а до этого — как говорят в народе, устраивала бы постирушки? Да меня б давным-давно бы и след простыл!

Троцкий молчал, переводя взгляд с Сиверса на Ирину Ивановну и обратно. А потом вдруг резко бросил:

— Арестовать. Обоих. Бешанов, головой ответишь, чтобы ни один волос с них не упал бы!..

Бешанов резко схватился за кобуру.

Сиверс закричал вдруг, тоненько, словно заяц, настигнутый хищником. Ирина Ивановна лишь пожала плечами.

— Воля ваша, товарищ нарком…

— Воля моя, а в ЧК разберемся, — оборвал её Троцкий. — Увести! Якир!

— Я!

— Принимайте фронт. Вызывайте Егорова, нечего ему в Купянске делать. И, как я сказал, готовьте приказы о самой полной, самой всеобщей, тотальной мобилизации пролетариата!.. А я займусь посланием в ЦК…

Петербург. Смольный. 29 июня 1915 года.

Владимир Ильич Ульянов, занимавший должности Председателя Совета Народных Комиссаров (первый заместитель и нарком по военным и морским делам — тов. Троцкий) терпеть не мог запаха табака.

И собравшиеся вокруг длинного стола люди — ЦК партии большевиков, попутно почти в полном составе являвшийся и народными комиссарами того или иного — не притрагивались к портсигарам, даже Иосиф Виссарионович Джугашвили, сунувший в рот по привычке чубук пустой трубки.

— Положение, товарищи, а г хисложное. Скажу без обиняков, никогда ещё наша г еволюция не оказывалась перед лицом такой опасности, и тов. Т г оцкий сп г аведливо на это указывает. Тут мы с ним согласны, — Владимир Ильич не сидел, он быстро вышагивал вдоль стены, где висела огромная карта южных областей России. — Положение и вп г ямь к г итическое. Белым удалось от г езать и ок г ужить большие наши силы — Юго-восточного ф г онта у г еки Чи г и Южного — в г айоне Милле г ово. Ца г ские войска воспользовались этим и уда г или в пустоту, наступают на Ха г ьков, Ца г ицын, Во г онеж, Тамбов, Са г атов… Что вы хотите сказать, Алексей Алексеевич?

Брусилов, бывший генерал, а ныне — формальный главковерх Красной Армии, осторожно откашлялся.

— Товарищ Ульянов… Владимир Ильич… Белые просто не могут наступать разом по всем названным направлениям, у них нет для этого сил. Самое большее — могут двинуться на Харьков и на Курск-Орёл, даже Царицын весьма сомнителен, ну, а Тамбов с Саратовым — и совершенно невозможно.

— Вот командование ваше тоже думало, что конт г уда г белых — «сове г шенно невозможно»! И оказалось а г хинеп г аво!.. Това г ищ Т г оцкий сообщает о ши г окой измене в штабе Южф г онта, что подоз г еваемые уже а г естованы. Это, конечно, хо г ошо, но положение так п г осто не изменит. Лев Давидович п г едложил всеобщую мобилизацию па г тии и п г олета г иата. Ве г но, но тоже недостаточно.

Председатель СНК сделал эффектную паузу. Всё-таки привычки помощника присяжного поверенного — они очень въедливы.

— Мобилизация, това г ищи, бесспо г но, необходима. Однако наш до г огой на г комвоенмо г смот г ит на воп г ос че г есчу г узко. Сове г шенно игно г и г ует междуна г одный аспект.

— Мировая революция несколько запаздывает, — подал голос бледный Дзержинский, сидевший с карандашом и большим блокнотом.

— Надо использовать наши связи с немцами, това г ищи. Они очень боятся сейчас Антанты, Англия и Ф г анция, как известно, с большим подоз г ением смот г ят на усиление ге г манского г ейха. Нам надо использовать п г отиво г ечия между импе г иалистическими хищниками. П г едложить Германии больше, чем она имеет сейчас, например, всю Ук г аину с К г ымом — пусть они нанесут уда г во фланг белым. Кайзе г де г жит на Днеп г е сколько дивизий, Алексей Алексеевич?

— Пять армейских корпусов, товарищ Ульянов. Десять пехотных дивизий, пять кавбригад и столько же артиллерийских. Двести тысяч человек, не считая тыловых частей.

— Вот видите, това г ищи! Это ог г омная сила. А сколько у белых на Днеп г е?

— Очень немного, фактически — только части завесы. Не больше десяти-пятнадцати тысяч, тыловые соединения, куда включают и выздоравливающих раненых…

— Quod erat demonstrandum. Посулим немцам всю те гг ито г ию вплоть до Донбасса, и пусть они…

— Постойте, постойте, товарищ Ульянов! Это как же так — отдать всю Украину?!

— Да вот так, това г ищ Коллонтай, и сядьте, пожалуйста. Не забывайте, что мы все идём к мировой г еволюции, где г г аницы будут сове г шенно неважны. Мы и так успешно ведем агитацию с г еди немецких солдат, если они втянутся ещё глубже, да ещё как наши союзники — мы получим великолепную платфо г му для п г опаганды наших идей! А Ук г аина к нам ве г нётся. Как гово г ят поэты, в земша г ную г еспублику Советов.

ЦК зашумел. Вскочившая Коллонтай — элегантная женщина, красивая женщина — возмущённо ударила кулаком:

— Нет! С мировым капиталом надо вести беспощадную революционную войну, а не отдавать им наши земли!

— Пока что, Александ г а Михайловна, мы не можем выиг г ать г еволюционной войны даже п г отив бывшего царя. Какая жалость, что не успели его г асстрелять вместе со всей семейкой!..

— Кое-кого успели, — вставил Дзержинский.

— Успели, да не тех! Главные улизнули! Вп г очем, сейчас г ечь не о них. Ставлю на голосование, това г ищи, воп г ос — создать г едакционную комиссию и в течении двенадцати часов п г о г аботать об г ащение к германскому правительству. Обещайте им всё, что угодно, всё равно ми г овая г еволюция, как я уже сказал, отменит все и всяческие границы!

Собрание зашумело.

Бухарин морщил лоб и качал головой.

— Нельзя так, Владимир Ильич. Мы, конечно, всегда были против военных авантюр царского правительства, агитировали за его поражение и в японской войне, и во время балканского кризиса, но всё-таки передача Германии целой Украины, огромных, неописуемых богатств… Мы уже отдали Польшу и Финляндию, и…

— И ничего, никому не было до этого дела!.. — запальчиво перебил Ленин. — К г оме владельцев летних дачек в Те г иоки да в Куоккале. И тут будет то же самое, уж вы мне пове г ьте!

— Но это же позор! — вспылил Дзержинский. — Как мы можем агитировать пролетариат за мировую революцию, если идём на поклон к империалистической Германии, не в силах сами справиться с горсткой бывшего офицерья да казаков-нагаечников?!

— «Позо г» и «не позо г», Феликс Эдмундович, если катего г ии мо г альные а, следовательно, не оп г еделяемые. В г амках замшелой бу г жуазной этики — возможно, а в г амках этики новой, г еволюционной, п г олета г ской — никакого «позо г а» в этом нет, а есть лишь осознанная необходимость, некоторый манев г на пути к победе ми г овой г еволюции!

Сталин хмурился, посасывал пустую трубку, но в дискуссии не вступал.

…Спорили долго.

Зиновьев с Каменевым выступали за «обещания» немцам, пусть, дескать, «произведут демонстрации», а за это мы сделаем им уступки в Лифляндии и Эстляндии. Украину им отдавать было явно жалко, и веры в мировую революцию как-то у них не ощущалось, на что не преминула указать ядовитая Коллонтай. Зиновьев не остался в долгу, в свою очередь указав на дворянское происхождение уважаемой Александры Михайловны; в ссору вмешался Бухарин, Рыков принялся всех мирить, а меж тем совершенно всеми забытый, поднял руку товарищ Сталин.

— Прашу слова, таварыщи.

— Гово г ите, гово г ите, това г ищ Коба, только по делу и поко г оче! Балаган этот по г а кончать и ставить воп г ос на голосование!

— Таварыщи, побудыть импэриалыстов сражаться за наши интэрэсы — есть прэкрасная идэя. Но этого мало. Таварыщ Лэнын савэршэнно вэрно сказал, что великобританское и французское правитэльства с большим нэдовэрием и опаской смотрят на усилэниэ германского рейха в восточной Европе. Польша всэгда считалась англо-французской вотчиной, они раздували там восстания против царского правитэльства…

— Каковые восстания против гнилого самоде г жавия подде г живало всё ми г овое сообщество, всё п г ог г ессивное человечество!.. Ге г цен!..

— Савэршэнно вэрно, Владимир Ильич. А сэйчас Германия создала себе карманную Польшу, поставив прогерманское правитэльство. В Париже и Лондоне этим очэнь нэдовольны…

— Товарищ Коба! Я же просил — покороче!

— Я ужэ заканчиваю. Так вот, надо обратиться нэ только в германское посольство, то также в великобританское и французское. Сказать им, что у нас нэт иного выхода, и что мы, конэчно же, нэ пошли бы на такой шаг — а можэм и нэ пойти! — если Англия и Франция окажут нам более сущэствэнную помощь. Напримэр — если они, обладая сильнейшим флотом, высадятся в Севастополе и в Новороссийске, овладэют Крымом и Таманью, ударят бэлым в тыл. Они вэдь признали наше правитэльство, все мольбы бывшэго царя к ним остались бэз отвэта. Таким образом, если Англия и Франция не захотят чрэзмэрного усиления Германии, они вполне могут нам помочь… или же, что более вэроятно, побудить Германию к более активным действиям. А нам много нэ надо.

— Дерзко. Архидерзко, товарищ Сталин. Но в нашем положении нужны именно архидерзкие шаги. Вы закончили?.. Нет-нет, Феликс Эдмундович, довольно споров. Ставлю на голосование предложения: обратиться только к германцам или же и к ним, и к Лондону с Парижем. Прошу, товарищи, кто за первое?…

Глава XI.3

Харьков. 30 июня 1915 года

Камеры харьковское ЧК оборудовало наспех, прямо в подвале того дома, что занимало. Поэтому не было неистребимого тюремного запаха, не успел скопиться. Пахло тут обычным подвалом. Ну и немного кошками.

Проемы между массивными опорами подвала на скорую руку заложили кирпичом, поставили двери — деревянные, но добротные. Разумеется, в распоряжении чекистов была и настоящая харьковская тюрьма, но, видать, особо важных узников решили держать, так сказать, поближе к сердцу.

В самой камере, как и положено, имелся только деревянный топчан да ведро-параша. От какой-то старомодной стыдливости его поставили за ширму — явно конфискованную в каком-то богатом доме: китайскую, шёлкую, шитую золотом.

Ирина Ивановна сидела на топчане, сложив руки на коленях и полуприкрыв глаза. Губы её чуть заметно шевелились, и надзиратель, заглянув в окошечко, подумал — молится, что ль?

Но размышлять на эту тему ему было некогда. Арестованную велено было доставить на допрос, и он привычно отодвинул засов двери.

Кабинет, куда привели Ирину Ивановну, отличался даже не «купеческой», а прямо-таки «торгашеской» роскошью нуворишей. Купеческое — оно на Руси всегда было солидным, добротным, основательным, на века, с запасом. Оклад золотой к иконе или храм, или странноприимный дом, или богадельня, или больница для бедных — тут русские купцы всегда преуспевали. А особняки если и украшали как-то особенно кричаще — так считанные единицы.

Сюда же хозяин кабинета — товарищ Бешанов — сволок, похоже, всё яркое и блестящее, до чего смог дотянуться, словно сорока-воровка. Мебели было столько, что едва пройдёшь, козетки, канапе, оттоманки словно так и норовили растолкать конкуренток плечами; на стенах — картины в золочёных рамах, на комодах и секретерах — золочёные же часы, иные, как заметила Ирина Ивановна, стояли, не ходили, и служили, очевидно, лишь для украшения. Пол застелен коврами, некогда богатыми и красивыми, персидскими, а теперь — грязными и затоптанными. На гигантском, под зелёным сукном столе подле роскошного письменного прибора с крылатыми ангелами красовалась неряшливая пепельница, до краёв забитая окурками. На иных — следы яркой, очень яркой губной помады.

В сторонке, у стены, на единственном более-менее расчищенном месте стоял демонстративно-скромный дубовый стол с простыми чернильнцей и подставкой для перьев. Жёсткий стул за ним пустовал.

Бешанов — восседавший за «главным» столом — перехватил её взгляд.

— Костька Нифонтов там сидит обычно. Да подранила ты его, сучка белогвардейская, по госпиталям так и мается. Ступай, товарищ, — махнул он надзирателю. — Да дверь поплотнее прикрой.

Ирина Ивановна не дрогнула. Стояла, глядя прямо в лицо Бешанову, смотрела спокойно и словно бы даже отрешённо, точно пребывая уже на самом пороге совсем иного мира.

— Чего пялишься, сучка? — губы Бешанова кривились, в глазах закипал гнев. — Моя теперь очередь радоваться, на моей теперь улице праздник!

Ирина Ивановна молчала.

— Отвечай, тварь!

Молчание.

Бешанов резко вскочил, едва не опрокинув роскошное венское кресло.

— Я тебя!..

— Спокойнее, товарищ Бешанов. Спокойнее. Революционер направляет праведную ярость свою на нужды пролетарской революции, а не чтобы сводить старые счёты. Коль вы так уж негодуете, так лучше б вы геройствовали на фронте. Белые, боюсь, очень скоро будут и в Купянске, и в Воронеже, и одни Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом ведают, где ещё. А вы тут из меня шпионку сделать пытаетесь. Справиться с развалом фронта это, увы, не поможет, хоть пересажай вы и перестреляй весь штаб во главе с Сиверсом.

— Сиверс за свою измену сам ответит! А ты, ты ведь не изменяла, ты контра изначальная, коренная! Думаешь, забыл я, как ты меня с хахалем своим фараонам сдала?.. Думаешь, забыл, как по твоей милости по пересылкам мотался да на сахалинской каторге в кандалах мыкался?

— А не надо было гоп-стопом заниматься, — Ирина Ивановна по-прежнему стояла, глядя Бешанову прямо в глаза.

— Да уже тогда богатеев тряс!.. Зубами их грыз, сволочей, за весь трудовой народ!..

— Чем вы тогда, товарищ Бешанов занимались — дело прошлого. Но вниманием своим не обделяли вы не только лишь богатых. Разбойничали и грабили всех, кто под руку подвернулся.

— Заткнись! — Бешанов подскочил к ней, замахнулся. Ирина Ивановна ловко уклонилась, Йоська потерял равновесие, чуть не упал.

— Осторожнее, товарищ, не споткнитесь. Лучше сядьте, где сидели.

Голос её звучал просто нечеловечески ровно и спокойно.

— Сядьте и, поскольку вы сейчас за секретаря, записывайте мои показания.

Бешанов опешил. Недоумённо уставился на Ирину Ивановну.

— Вам что-то непонятно, товарищ? — вежливо осведомилась она. — Садитесь, перо возьмите, да получше, чтобы бумагу не рвало, — Ирина Ивановна слово пыталась втолковать какие-то элементарные вещи нерадивому ученику. — Пишите, а я вам расскажу всё, что знаю, о подпольной белогвардейской организации в штабе Южного фронта.

Йоська только и мог, что хлопать глазами.

— Так признаешься значит, контра? — наконец выдавил он, но вышло это совсем без того напора, что нужно.

— В чём? — удивилась Ирина Ивановна.

— Не нудись тут! Признаешься, что на беляков работала?

— Разумеется, нет, — холодно сказала товарищ Шульц. — Вы меня плохо слушаете, товарищ Иосиф. Волнуюсь, что вы неправильно запишите мои показания, могущие иметь критическое значение для спасения ситуации на фронте!

Бешанов, похоже, так растерялся, что и в самом деле послушно взял бланк допроса с колонтитулом «Харьковская ГубЧК» и обмакнул перо.

— Пишите, — Ирина Ивановна, благо не была связана, прошлась взад-вперёд перед столом. — Протокол допроса свидетельницы Шульц Ирины Ивановны, заместителя начальника оперативного отдела штаба Южного фронта, по делу о контрреволюционной шпионской организации в вышеупомянутом штабе… Написали? Да не торопитесь, кляксу посадите. Да, и без «ятей» пишите, и без «еров», согласно революционному правописанию. С новой строки: будучи опрошена… да-да, именно «опрошена», комполка Шульц сообщила следующее…

Она говорила разменено и чётко, словно диктуя своим кадетам. И Бешанов, похоже, настолько оторопел, что какое-то время послушно записывал всё, что ему говорили, молча и старательно скрипя пером.

— Бывший командующий фронтом Сиверс, проводя двурушническую политику, разваливал работу штаба, игнорировал требования правил секретного делопроизводства, заводил любовниц из числа вспомогательного персонала. Развал работы штаба выразился в следующем: работа с донесениями не велась, подаваемые командующему фронтом сводки оставались непрочитаны…

— Это почему? — искренне удивился Бешанов.

— Потому что каждый ответработник штаба, получив от меня секретную сводку, обязан был расписаться на ней, после чего вернуть в архив. Мои слова очень легко проверить, достаточно поднять подшитые мной сводки. На них есть подписи товарищей Егорова, Якира, других; но подписей Сиверса вы там найдёте очень мало. Из чего следует, что Рудольф Сиверс сводки если и читал, то крайне нерегулярно.

— Ну, он же мог просто не расписываться, — как-то не слишком уверенно возразил Бешанов.

— Не могу знать, товарищ. А только правила ведения подобной документации писаны кровью, как и боевые уставы. Есть подпись — значит, ответработник с разосланным документом ознакомлен. Нет подписи — значит, нет. Сиверсу эти правила были прекрасно известны.

— Но зачем ему это? — продолжал недоумевать Бешанов. Он и не заметил, что дал себя втянуть в эту странную игру. — Зачем нужно было не читать… ну, или не подписывать сводки?

— Командующий фронтом, — внушительно сказала товарищ Шульц, — задаёт правила работы штаба. Если работа организована чётко, то столь же чётко принимаются и решения. И другие краскомы в штабе тянутся за командующим, подражают ему. Если он — деловит, собран, требует исполнительской дисциплины — то штаб работает, как хорошие часы. А если нет — то и командиры расслабляются. Тут недочитал, там недосмотрел, здесь оставил на завтра, а завтра вообще позвал к себе смазливую машинисточку и двери кабинета надолго запер. Девушек я не виню — времена тяжёлые, иная и за пару фильдеперсовых чулок согласится.

— Так, значит, Сиверс разваливал работу штаба, не читая сводки? Или читая, но не подписываясь?

— Я просто привела пример. Развал работы выражался также — в постоянных задержках документации, всё происходило крайне медленно, командиры лишены были инициативы, все решения принимал только и исключительно Сиверс, который, гм-гм, частенько бывал очень занят диктовкой, как я только что вам рассказала. Человеку невоенному это может показаться пустяками, но на войне пустяков не бывает. Так, комфронта санкционировал отправку боевых частей в район станицы Вёшенской для проведения хлебозаготовок. Я лично была свидетелем того, как Сиверс грозился всех «нагаечников» отправить «в Дон, раков кормить».

— Ну и что же тут не так?

— А то, товарищ Бешанов, что тем самым Сиверс сознательно спровоцировал колеблющие массы середняческого казачества на бунт, на мятеж, на то, чтобы ударить нам в тыл. Беляки были за это ему более, чем благодарны. В результате этой предательской деятельности Сиверс получил прекрасный предлог оттянуть с фронта ещё больше опытных, обстрелянных частей, чем, разумеется, лишь облегчил белым прорыв нашей обороны.

— Но-но! Я сам там был, директиву о расказачивании выполнял! — вскинулся Бешанов. — Хлеб собирал!

— Вы выполняли приказы, отданные заговорщиками! — отчеканила Ирина Ивановна. — Ибо нити заговора тянутся куда выше, в сам Петербург! Посмотрите сами, товарищ Иосиф — хлеб вы собрали, да. Жёсткими мерами, но собрали. А теперь все места эти — под белыми, и казаки, что могли бы все воевать на нашей стороне, влились в ряды Добровольческой армии. Кому от этого стало хорошо? Нам? На всю огромную Россию хлеба, собранного вашим отрядом, не хватит. И тот факт, что приказы вы эти получили не от Сиверса, говорит о том…

— Я их получил от самого товарища Троцкого!

— Товарищ Троцкий, бесспорно, действовал из самых лучших, революционных побуждений. Но разве он вам сам подобно рассказал, как надлежит действовать? Он ведь вас отправил выполнять директиву о расказачивании, так?

— Так…

— А смысл директивы был искажён на местах. Искажён агентами царской охранки. Им был просто необходим мятеж в нашем непосредственном тылу, жизненно важен! Без Вёшенского мятежа не случилось бы прорыва фронта, и белые не продвинулись бы так далеко на север.

Бешанов помолчал, растерянно крутя перо в пальцах. Заметил, что выпачкал их чернилами, раздражённо бросил.

— Это всё разговоры какие-то, — сказал он как бы со злобой, но вышло чуть ли не жалобно. — А мне факты нужны. Факты по белогвардейской организации. Пока что у нас одни лишь неподписанные сводки…

— Будут и факты, — пообещала Ирина Ивановна. — Вы готовы записывать, товарищ Бешанов?..

Александровцы шли почти строго на закат, и на кратких, очень кратких привалах Петя Ниткин исполнял очень нравившуюся бывшим кадетам странную песню со словами «нынче по небу солнце нормально идёт, потому что мы рвёмся на запад!»^[37], на вопрос — «чьи это стихи?» — отговаривался, что сам это услышал «на станции».

И они действительно рвались на запад.

В Купянске красные пытались организовать оборону, собрать рассеявшиеся и беспорядочно отходящие (если не сказать бегущие) части, но Две Мишени с александровцами на трёх бронепоездах прорвался от Валуек (которые красные оставили без боя), и занял город. Обмелевший Оскол александровцы перешли севернее Купянска, атаковали молча, без «ура» и выстрелов. И прямо у них на глазах попытались выскользнуть из захлопывающего капкана три броневика, удалось это двум, один подбили огнём захваченной трёхдюймовки, уже подготовленной к стрельбе — однако номера её предпочли поднять руки, после того, как их старший сбежал.

Из покалеченной, завалившейся набок машины вытащили троих — водителя и двух явно командиров, у одного на руке красовалась неспоротая комиссарская звезда.

Вытаскивали «новые» александровцы, из добровольцев, присоединившихся к отряду за последний месяц, но, стоило подбежать Федору с Левкой Бобровским и неразлучными с некоторых пор Пете Ниткину и Севке Воротникову, стоило взглянуть на второго командира, с одним ромбом в петлице, как они, все четверо, так и замерли.

Потому что краскомом, «комбригом», как это у них называлось, оказался никто иной, как бывший капитан Шубников, заменявший в своё время Илью Андреевича Положинцева и едва не выгнавший Севку Воротникова из корпуса.

Шубников ушёл от александровцев, наверное, первым — на станции Пудость, ещё до большевицкого переворота, до спасения Государя, до… до всего. Ушёл, когда в Таврическом дворце ещё сидело Временное Собрание, о котором теперь вообще никто не вспоминает. А деятели его, Гучковы-Милюковы, маются, как неприкаянные, по заграницам, ибо их не принимает ни Государь, ни, само собой, большевики…

И вот, значит, встретились.

— Вы чего, господа прапорщики? — спросил один из державших Шубникова новобранцев, вчерашний гимназист, казавшийся Феде Солонову совершеннейшим дитём и даже молокососом.

— Знакомца встретили, господин вольноопределяющийся, — в тон ответил Федор. — Вы ступайте, ступайте, вот комиссара не упустите, а с этим пленным мы сами разберёмся.

Они вчетвером обступили Шубникова. Тот стоял бледный, но злой, глаз не опускал, смотрел прямо. При виде Воротникова губы его скривились:

— Надо же… в такую орясину, да ни разу и не попали за всю войну…

— Не отлита ещё пуля моя, — ответил Севка обядовой фразой. Он хотел сказать что-то ещё, но тут подошёл Две Мишени, мрачно посмотрел на пленных. Глаза его сузились — Шубникова он, конечно же, тоже узнал сразу, но ничего не сказал, только отвернулся молча.

Комиссар со звездой на рукаве глядел затравленным зверем. Две Мишени и его проигнорировал, обратившись к третьему пленному, в солдатской форме, уже немолодому:

— Ну, рассказывай, братец. Какой дивизии, какого полка, кто командиры?..

Водитель — явно старый кадровик, сверхсрочник — мигом вспомнил соответствующее обращение:

— Я, вашбродь, тут случайно. Нас Троцкий расстрелять грозился, всю автоброневую роту, коль воевать откажемся…

— Врёшь, трус! — зарычал на солдата комиссар. — Вы все добровольно пошли! Все, как один!

— Это неважно, — оборвал его Аристов и для верности сунул комиссару под нос ещё неостывший маузер. — В лагере для военнопленных будете разбираться. Что за части тут были, кто командовал?

— Да каких тут частей только не было… считай, все дивизии перемешались, когда утекали, кто смог. А за старшого Егоров тут был, — с готовностью сказал механик. — Егоров Павел Васильевич. Они со штабом утекли, в тех двух броневиках были.

— Эка жалость… ну, ничего, с этими, что остались, разберемся. А ты, солдат, коль тебя силком на фронт отправили, посиди, подумай — глядишь, и надумаешь к законному государю в добровольческую армию записаться. Жалованье у нас регулярно платят, а купюры на золотые империалы по-прежнему поменять можно. И в механиках у нас недостача. Фельдфебелем станешь!

— Хреново ж дело твоё, контра, коль пленного империалами соблазнять приходится, — прошипел сквозь зубы комиссар. — У нас-то за идею дерутся!

— Драться за идею — это хорошо, — невозмутимо сказал Аристов. — Но голодный солдат воевать не сможет вообще. Так, с вами, комиссар, мы потом потолкуем. А вот с вами… — он обернулся к Шубникову, — с вами у нас особый разговор выйдет.

— Не сомневаюсь, Аристов, — Шубников сглотнул, но гордого вида не утратил. — Что, расстрелять велишь своим головорезам?

— Если я приму решение, что кто-то заслуживает расстрела, то приведу приговор в исполнении сам, — ровно сказал Две Мишени. — Нечего ребятам о вас руки марать. Ну, отвечайте, Иван Михайлович, как вы дошли до жизни такой. Облегчите душу. Так сказать, напоследок. Исповедуйтесь, хотя я и не лицо духовного звания.

И было в голосе Константина Сергеевича Аристова нечто такое, что лицо Шубникова мгновенна залила та самая «смертельная бледность».

Глава XI.4

— Отвечайте, как вы, офицер и дворянин, из столбовых, как я понимаю, стали служить даже не Временному Собранию, нет! — те-то хотя бы были гласными Государственной Думы, легитимного парламента нашего — но красным, которые, как ни посмотри, есть просто узурпаторы? Или вы тоже внезапно прониклись марксовыми идеалами борьбы за счастье трудового народа? Или что-то ещё? Поделитесь, будьте так добры.

— Мы об этом станем толковать на улице? У полковника Аристова нет более важных дел?

— Вы правы, Иван Михайлович. Дел у меня действительно много. Сева! Будь так добр, братец, отыщи надёжное место, куда товарища красного комбрига пока что спрячем. Хотя… нам в Купянске задерживаться резона нет, имей в виду.

Воротников быстро кивнул и безо всяких церемоний потащил слабо упиравшегося Шубникова куда-то прочь.

— Как бы ни прикончил Сева его, по старой-то памяти! — встревожился Петя Ниткин.

— Не прикончит. Всеволод наш буен только когда знает, что можно, — усмехнулся Две Мишени. — Так, комиссара — к пленным, а ты, братец… — полковник повернулся к водителю.

— А чего думать, вашбродь, — с готовностью ответил тот. — Я тут постоял, покумекал, покуда вы тут балакали. Не надо меня в лагерь, ваше высокоблагородие, господин полковник! Готов служить. Вот только на чём? Броневик-то мой того, покорёжен!

— Как звать тебя, солдат?

— Пахом, ваше высокоблагородие, Пахом Смирнов сын.

Две Мишени что-то быстро написал в полевом блокноте, вырвал листок, протянул механику.

— Вот, держи, фельдфебель Пахом Смирнов. Собери своё и ступай на станцию. Там головным бронепоезд, «Единая Россия». Старшего на нём найдёшь, штабс-капитана Котляревского. Ему записку мою отдашь, он тебе место найдёт. А насчёт броневика не печалься, новый найдём. Ну, ступай, братец. И вот тебе, чтобы было на что махорки прикупить, — Аристов полез в карман, вытащил несколько банкнот, протянул солдату; и, пока тот глазел на деньги, сверху приложил золотой кругляш государева империала.

— Чтобы не думал, что врёт тебе полковник этот, — усмехнулся на прощание.

— Премного благодарен, ваше высокоблагородие!.. А комиссара этого вы, того, к стенке поставьте. Много народу он смутил.

— Разберёмся, — чуть холоднее сказал Аристов. — Не стоит расстрельными приговорами этак легко разбрасываться, братец.

— Виноват, вашбродь! Это я так… с переполоха…

— Ступай, ступай, братец. Да Котляревского найди, не мешкай. Мы тут не задержимся.

Пленных в Купянске взяли много. И, наверное, впервые за всю войну немало красноармейцев сдались сами, как-то буднично и без особых переживаний. Кричали из окон — эй, вашбродь, не стреляйте! Мы выходим! Штыки в землю!

Их разоружали, однако многих, особенно мобилизованных крестьян, попросту отпускали на все четыре стороны. Задерживали рабочих, само собой — балтийских матросов. С востока подходили новые части добровольцев, а Две Мишени, дождавшись, когда бронепозда наберут воду и загрузятся углём, приказал выступать.

От Купянска до Харькова чуть больше сотни вёрст по железной дороге; александровцы готовились к очередному рывку.

Подошедший «номерной» полк 3-ей пехотной дивизии добровольцев принял Купянск и несколько тысяч пленных, александровцы шли дальше.

«Единая Россия» уже была готова, когда Федор, вися на подножке перед самым закрытием броневой двери, вдруг заметил у самого вокзала какую-то суматоху.

— Да куда прёшь, баба глупая?!

— Куда надо, туда и пру! А ну, лапы убрал свои!..

В окружении нескольких солдат 3-ей дивизии скандалила, размахивая руками, какая-то женщина в простой крестьянской одежде, в тёмном платке, ни дать, ни взять — богомолка из недалёкой Святогорской лавре.

Федор вгляделся — да так и обмер, узнавая.

— Матрёна!!!

Баба в тёмном платке подняла голову.

— Федя! Ой, простите…

Но Федя Солонов уже крикнул вглубь штабного броневагона — «стоп, машина!» — и соскочил наземь.

— Пропустите её! Пропустите! Я её знаю!

Прапорщик-алексеевец с полковым знаком на груди — солдаты и впрямь расступились.

— Вот, вашбродь, рвётся, ну чисто оглашенная!

— Всё в порядке, молодец, хвалю за бдительность! Матрёна Ильинична, скорее сюда давайте!..

Матрёна не заставила просить себя дважды.

Дверь захлопнулась, вкусно чмокнул хорошо смазанный замок.

— Ох, Феденька!.. То есть, простите, господин прапорщик! — расчувствовашаяся Матрёна по-матерински обняла Федю, прижала к себе. — Ох, велик же Господь над нами в милости своей! Сподобил-таки!..

— Да что же, что ж случилось, Матрёна Ильинчна? Откуда вы здесь?

— Долго рассказывать, Феденька. Веди-ка ты меня к барину, к самому Костянтину Сергеевичу! Он же тут где-то, неподалёку?

— Конечно, он же полком нашим командует! Сейчас проведу. Но как же…

— Ох, Федя! И сказать не могу, и не сказать тоже. Беда с барышней моей, с Ириной Ивановной!..

— Да что же случилось?! Где, как?!.. Мы ж про неё ничего и не знали!.. Только что пропала она, у красных оказалась!..

— Потом, Феденька, всё потом! Ох, прости меня, бабу глупую, господин прапорщик, не по-вежеству обращаюсь, всё по старой памяти Феденькой кличу, а какие уж вы теперь Феденька!..

— Зовите, Матрена Ильнична, дорогая!.. За мной, за мной давайте!..

В центральном салоне штабного вагона на них все так и уставились — господа офицеры, бывшие командиры рот в корпусе, теперь возглавлявшие батальоны Александровского государя Александра Третьего собственного полка.

— Матрёна?! — узнал её полковник Чернявин.

А Две Мишени, едва её завидев, так просто кинулся к ним.

— Что?!..

— В чека она, — выдохнула Матрёна, глядя прямо в глаза полковнику. — Забрали давеча; я, как прознала, сразу и кинулась… на последнем эшелоне, что с Харькова уходил сюда… знала, где вы пойдёте!..

Как Матрёна могла знать, где мы пойдём?! — мелькнуло у Федора. И, видать, недоумение это явственно отразилось у него на лице, потому что Две Мишени вдруг цепко на него глянул, взял Матрёну под локоть.

— Идёмте, Матрёна Ильинична, потолкуем.

— Да уж потолкуем, барин Костянтин Сергеевич!..

И они скрылись — в узком пенале служебного купе командира.

А Фёдор остался, оказавшись разом под шквалом вопросов других офицеров.

— Откуда она здесь?!

— Это ж Матрёна, кухарка у Шульц!.. Значит, и Ирина Ивановна где-то рядом!..

— Не знаю, господа, ничего не знаю! — отбивался несчастный Федор. — Сам только её заметил, на вокзале, охрана остановила, а я узнал!..

Бронепоезд тем временем набирал ход, колёса простучали по стрелкам. Пошли по главному харьковскому ходу, оставляя позади купянские огороды и выгоны. Растянувшись ниткой, набирали скорость.

Конечно, лететь вот так, в неизвестность, когда красные запросто могут пустить навстречу паровоз с взрывчаткой — с точки зрения строгой военной науки не очень-то разумное мероприятие; а уж Николаевская академия небось в полном составе бы в обморок пала, аки женское епархиальное училище при виде обнажённой мужской натуры — но сейчас всё решала скорость, и Федор понимал, почему Две Мишени идёт на такой риск.

Харьков — штаб Южного фронта красных. Крупный город, множество заводов, «революционный пролетариат». Узел железных дорог. Захвати его — и в полукольце окажется весь правый фланг красных, примыкающий к Днепру. Дроздовцы меж тем загибали фронт, устремляясь прямо на север, к Воронежу и дальше.

…Перед бронепоездом александровцев старательно пыхтел старенький «О», «овечка», толкая четыре вагона с балластом. Так себе защита, но хоть что-то.

Разумеется, и Федор, и Петя Ниткин просто сгорали от нетерпения — что случилось с Ириной Ивановной? О ней ведь они ничего не слышали с самого переворота — с самого первого переворота, когда власть взяли «Временные» и началась германская интервенция. Две Мишени оставался нем, аки камень, об Ирине Ивановне не вспоминал, так что циничный Лев Бобровский предположил, что они-де «просто поссорились», потому что предложения полковник так и не сделал, они оба по-прежнему оставались бобылями, и Константин Сергеевич, и Ирина Ивановна.

И вот вдруг, нате вам — Матрёна в Купянске! Да ещё, дескать, «знала, где вы пойдёте»! Помилуй Господь, да как же такое возможно?!

А потом Две Мишени вдруг появился рядом. Прямой, строгий, суровый.

— Федор. Пойдем, ты мне нужен. Возьми своих.

«Своих» — это, конечно, хитроумного Петю Ниткина, силача Севку Воротникова, ловкого Леву Бобровского. И смешно теперь вспоминать, с чего всё у них начиналось в корпусе почти десять лет назад.

…— Друзья, — негромко сказал Две Мишени, когда они все четверо набились к нему в крохотное купе. Матрёна скромно пристроилась в самом уголке. — Друзья, у нас — у меня — к вам просьба. Ирина Ивановна Шульц попала в беду. В большую беду. Её схватило харьковское чека красных. И теперь вы должны выслушать меня очень, очень внимательно…

Штаб Южфронта напоминал сейчас развороченный муравейник. Мчались верховые и автомоторы, вбегали и выбегали вооружённые люди, а вокруг расстеленных карт застыли люди, до рези в глазах вглядывавшиеся в небрежно проведённые алые и синие линии. Небрежно, неаккуратно проведённые — никакого сравнение с тем, как было поставлено дело при Шульц, которую не то уже расстреляли, не то вот-вот собираются расстрелять.

Сам товарищ наркомвоенмор, хмурясь, глядел наэтот первозданный хаос.

— То есть, товарищ Якир, никаких надёжных известий, где находится противник и каково состояние наших войск, вы не имете?

Иона Якир был смелым и бесшабашным человеком, но перед Троцким робел даже он.

— Егоров ничего не сообщает из Купянска, значит, городок этот ещё за нами. Валуйки потеряны, беляки прут вдоль желдороги Валуйки-Касторная на север. Войск, чтобы остановить их, у нас под рукой нет.

— Это я и сам знаю, — высокомерно бросил нарком. — Скажите лучше, что вы предприняли? Выполнено ли моё указание о немедленной и всеобщей мобилизации пролетариата?

— Так точно. Весь пролетариат харьковских заводов сведен в четыре ударные дивизии. Сейчас идёт выдача оружия. К сожалению, плохо с орудиями и пулемётами… Мы послали запрос на центральные склады за вашей подписью, товарищ Троцкий, но пока что…

— Пока их подвезут с центральных складов, белые будут уже в Воронеже, — Лев Давидович выпрямился, окинул краскомов тяжёлым взглядом. — Что ещё? Строительство оборонительных рубежей вокруг Харькова ведётся? Я ведь и это приказывал!

— Ведётся, товарищ нарком. Мобилизован весь эксплуататорский элемент. С утра до ночи лопатами шуруют, — Якир позволил себе слегка улыбнуться. — Да, и саботажников мы расстреливаем, показательно, перед строем. Хотя какой там строй, не умеют эти буржуи в строю стоять! Значит, копаем здесь, здесь и здесь… — карандаш скользил по карте. — К тому же на подмогу нам прибывает Волынский полк. Он хоть из старой армии, а один из первых перешёл на нашу сторону.

— Волынский полк? А, это там, где начдив Павел Нифонтов командует? — Лев Давидович явил отличную память. — Отец Константина Нифонтова?

— Да, товарищ нарком. Уже и начдива ему присвоили, а он всё с полка уходить отказывается. Дескать, тут моё место, с моим полком буржуев бил и бью, а на дивизию пусть кого получше ставят.

— Скромность украшение командира, — усмехнулся Троцкий. — Но дисциплина пролетарской армии прежде всего. Хватит толковому командиру сидеть на полку. Пусть возглавит дивизию, тем более при наших печальных делах…

За дверьми возник какой-то шум, Лев Давидович недовольно поднял взгляд. Бешанова с ним не было.

Высоченные двустворчатые двери распахнулись, ввалился военный в перемазанной машинной смазкой форме и с кое-как перевязанной головой. Бинты давным-давным требовалось сменить, по ним расплывалось бурое пятно. Волосы растрепаны, глаза красны и сильно ввалились.

— Товарищ Егоров! — Якир аж разинул рот. — Павел Васильевич, вы же должны…

— Беляки взяли Купянск, — хрипло проговорил Егоров. Тяжело ступая, подошёл к карте, ткнул в неё грязным пальцем, хотя все и так знали, где находятся этот городок. — Мы насилу вырвались… из трёх броневиков одни подбили сразу, другой сломался по дороге… кое-как добрались!..

— Успокойтесь, Егоров! Вы не забеременевшая институтка! — голос Троцкого ударил, словно хлыст. — Возьмите себя в руки, вы большевик или кто?! Эй, кто-нибудь, дайте ему воды!

Егоров пил жадно, проливая на грудь. Троцкий наблюдал с известной брезгливостью, скрестив руки.

— И позовите кто-нибудь врача. Так что, товарищ Егоров — Купянск, значит, потерян? Но ведь фронт проходил там совсем недалеко, почему же город не был заранее подготовлен к обороне?

— Он… был… — прохрипел Егоров. Поставил стакан со стуком — словно камень о крышку гроба. — Но эти беляки… отборная их мразь пришла… александровцы, это сволочи почище дроздовцев… Атаковали по железной дороге, и реку перешли… а в городе уже был хаос, все бежали, советские органы власти, товарищ нарком, сбежали первыми. Я успел расстрелять двоих, но тут нас окружили…

— Понятно, — прервал излияния Егорова нарком. — Вы ни в чём не виноваты, и вы ничего не могли сделать. Я правильно вас понял?

Егоров низко опустил голову.

— Я готов отвечать… перед партией… Но должен сказать — железную дорогу на Харьков никто не прикрывает. Тыловые части просто разбежались.

— Так белые прямо на Харьков и двинут? — заметил Якир.

— Очень проницательно! — фыркнул Троцкий. — Провалили всё, что возможно, развели в штабе фронта измену, а теперь бежите ко мне, наркому, чтобы товарищ Лев Давидович достал бы из рукава пяток свежих дивизий, прикрыть ваш позор? Но у Льва Давидовича нет пяти свежих дивизий. Только те, что вы, Иона Эммануилович, должны были создать здесь, в Харькове. И те, что, по вашему докладу, уже получают оружие. Немедленно прикажите им занять оборону. Пошлите навстречу белым, если они наступают с использованием бронепоездов, пару встречных паровозов со взрывчаткой. Предупредите по телеграфу все станции, ещё остающихся под нашим контролем, чтобы пропускали такие паровозы, чтобы расчистили им путь. А белым, чтобы напротив, портили бы стрелки — впрочем, вам виднее, что там нужно испортить!..

— Товарищ нарком… — простонал Егоров. — Мы тащились на броневике по проселкам, ломались, чинились, заправлялись… а беляки по железке… они уже вот-вот будут здесь!

— Вот-вот будут здесь… — медленно повторил Троцкий. — Вот с этого и надо было начинать. Немедленно отправить все силы к железной дороге! Разобрать пути, ведущие к Купянску! Товарищам штабным командирам — возглавить части рабочих дивизий, хватит стрелочки на картах рисовать. Харьков удерживать любой ценой! Разрешаю начать отвод войск от Днепра. С гетманцами разберёмся после, если украинский пролетариат не свернёт им шеи прежде. Вы, граждане красные командиры, головой отвечаете за сохранность Харькова. Вы уже просмотрели измену у себя под носом, у вас тут орудовали двурушники Сиверс и Шульц…

— А они уже сознались? — вдруг перебил товарища наркома Якир, и аж присел, сам испугавшись собственной смелости.

— Достаточно того, что первый дал показания на другого, а другой — на первого, — отмахнулся Троцкий. — Их обоих расстрелять. Я же не могу тут более оставаться, кроме вашего, рушится ещё и Юго-Восточный фронт. У другого Егорова дела не лучше. Так что до скорой встречи, товарищи командиры. До встречи в советском, пролетарском, свободном от белой нечисти Харькове!

И, сказав сии исторические слова, товарищ нарком по военным и морским делам резко развернувшись, почти выбежал из кабинета.

Штабные проводили его совершенно мёртвыми взглядами.

Глава XI.5

Кортеж Льва Давидовича отъезжал от штаба Южфронта торжественно и с помпой, сам товарищ нарком на заднем сиденье открытого «руссобалта». Броневик впереди, затем грузовик с охраной, затем ешё один открытый автомотор со свитой, и только потом уже следовала машина самого Троцкого. Замыкали процессию второй грузовик со стрелками и ещё один грузовик — с припасами, кои товарищ нарком почитал необходимыми возить с собой, в том числе неприкосновенный запас тщательно запечатанных ящиков с консервами и бутылками минеральной воды.

Однако стоило машинам отъехать, как Лев Давидович резко толкнул шофёра. Тот кивнул, не оборачиваясь, и нажал клаксон. Колонна начала ускоряться.

У здания Харьковской ЧК притормозили. Троцкий спрыгнул на тротуар, вбежал в двери, охрана и свита — следом.

— Иосиф! Хватит тут возиться, мы уезжаем.

— Есть, Лев Давидович, — Бешанов поспешно вскочил из-за стола.

— Архивы сжечь.

— Да как же, товарищ Троцкий, там же на контру столько всего!

— Не беда, Иосиф, новую контру себе наловишь.

— А с теми, что уже сидят? Сиверс уже признался, что занимался вредительством!..

— А Шульц?

— Шульц его и припёрла к стенке. На очной ставке. Её показания полностью изобличили предательскую деятельность…

Губы Троцкого недоверчиво скривились.

— Вот, у меня как раз тут её бумаги…

Нарком взял пачку листов, бегло пробежался взглядом; точнее, это могло показаться, что беглым, на самом же деле Троцкий, обладая феноменальной зрительной памятью и скоростью чтения, успевал за минуты усвоить содержимое сложных и запутанных документов.

— Эх, Иосиф… — покачал он головой. — Ну, её счастье, что некогда нам с ней как следует поработать. Наплела она тебе с три короба, а ты и поверил. Измену из пальца высосала. «Не расписывался на сводках», ха-ха. Это у нас Коба очень любит, чтобы на его рассылках из наркомата национальностей все закорючку бы поставили, а я так внимания не обращаю. Чепуху она плела, эта Шульц.

— Так как же… — сбивчиво забормотал Бешанов. — Тогда Сиверс что же, не виноват, что ли?

— Ещё как виноват, и расстрелять его надо непременно. Фронт разгромлен, бежит, белые не сегодня-завтра будут в Харькове, а мы что же, Рудольфа Сиверса к ордену Красного Знамени должны за это представить? Расстрелять, обязательно расстрелять! С непременным распубликованием, как Старик любит говаривать.

— А Шульц?

— Её тоже расстрелять. Сильно подозреваю, она не та, за кого себя выдаёт… но времени вести следствие у нас нет, да и неважно это. Контра она или не контра, но отвечать за провал тоже должна. Вместе с Сиверсом. Не тяни, Иосиф, вызывай команду и списывай их всех. Мы — на вокзал. Не медли, как закончишь — немедленно выезжай. Долго ждать не будем, предупреждаю прямо.

— Ну, мы с ней разберемся тогда, с Шульц этой… — лицо Бешанова наливалось тёмной кровью.

— Отставить! — поморщился Троцкий. — Всё-таки интеллигентная дама. Давай-ка, Иосиф, без этих твоих фокусов. Просто расстрелять, не мудрствуя лукаво. Имей в виду, правду я всё равно узнаю, так что не советую хитрить.

— Слушаюсь, — понурился Бешанов.

— Ладно тебе. Наловишь ещё себе контры, говорю же! Всё, Иосиф, исполняй. Да смотри — задержишься, опоздаешь — пешком до Москвы добираться станешь.

Чуть больше ста вёрст от Купянска до Харькова. Чуть больше ста. В былые времена проскочили бы их и даже б не заметили, а теперь… Эвон, пыхтит впереди поезд, «на закланье предназначенный», как пафосно выразился Петя Ниткин. «Единая Россия» — следом, и не летят они, но тащатся. Хорошо, если вёрст пятнадцать в час выходит…

Их встречали брошенные красными станции и полустанки. И, словно вновь пробираются они через всю Россию из охваченной мятежом столицы на юг — провряй все стрелки, следи, не разобраны ли пути, нет ли ещё какой пакости. На месте красных Федя Солонов постарался бы взорвать хоть и самый мелкий мост — тут бы всё и встало.

Но Господь миловал, а, может, уже и некому было у красных сейчас что-то минировать. Части их, перемешавшись, частично побросав оружие, в беспорядке отходили кто куда. Иные так и вовсе не от ходили, а попросу рас ходились — по домам.

Никогда ещё Федор не видел Две Мишени таким бледным. И никогда не видел его молящимся при других. Молитву Константин Сергеевич всегда вершил сам, вдали от чужих глаз; сейчас же — молился вслух, никого не стесняясь.

И никто не задал ему никаких вопросов. Какие уж тут вопросы…

Чугуев они прошли уже вечером. Пришлось замедлить ход, двинуться вперёд целую роту александровцев — но никто не попытался преградить им путь, и сам городок замер, застыл, вымер — обыватели попрятались, двери крепко заперты, ставни захлопнуты, на вокзале — ни души.

— Черт с ними, — сквозь зубы бросил Две Мишени непонятно в чей адрес. Врага рода человеческого он старался не поминать вслух, видать, сейчас и впрямь край наступил. — Слушайте меня, братцы-александровцы, господа прапорщики. У нас приказ Государя и главнокомандующего Добровольческой армией — взять Харьков. Харьков мы, конечно, возьмём. Но по-своему.

— Константин Сергеевич! — не выдержал Федя. — Так что же с Ириной Ивановной? Она что, в Харькове была? Зачем, почему?.. И в чека попала? Так, значит, её выручить надо!

— Именно это, дорогой Федор, мы и собираемся предпринять, — лицо полковника не оставляла жуткая, могильная какая-то бледность. — И, чтобы всё получилось, действовать предстоит, как шестерёнки в часах, без единого сбоя. Держат её вместе с другими заключёнными в Харьковской ЧК, вот здесь… — карандаш ткнул в карту города. — Командование полком примет Чернявин, он город брать будет, а мы с вами — если вы, конечно, со мной! — отправимся совсем в иное место. Предупреждаю сразу — я намерен нарушить приказ. Согласно ему, я должен возглавить штурм, но я… — Аристов выдохнул, — не чувствую в себе сил сделать это. Поэтому пусть вся слава пойдёт начальнику штаба. Что скажете, господа прапорщики?

— А чего тут говорить, Константин Сергеевич, куда вы — туда и мы, — решительно сказал Фёдор.

Остальные кивали, кто молча, кто повторял всед за Фёдором. Первая рота Александровских кадет, вернее, то, что от неё осталось после почти девяти месяцев войны.

— Патроны берите по три нормы, — распорядился полковник. — Тяжело, но ничего не поделаешь.

По старой привчке, ещё четырнадцатого года, александровцы везли с собой на платформах тяжёлые грузовики. Харьков — город немаленький; тогда, по осени, без машин они бы уж точно никого не спасли. Платформы прицеплены в конце поезда, грузовики съезжают с них своим ходом. И тогда — держитесь, красные!

…Так называемые «ударные пролетарские дивизии» — благодаря кипучей энергии Льва Давидовича Троцкого — и впрямь удалось если не «сформировать» по всем правилам, то, по крайней мере, собрать туда людей и выдать им оружие. Верные, как смерть, трёхлинейки, да подсумок с патронами. Кому-то досталось и гранат, а вот с пулемётами было совсем плохо.

Разбитые же части с фронта, словно понимая, куда будет направлен следующий удар белых, Харькова старательно избегали. Вереницы самых упорных и упрямых по-прежнему пробирались от Купянска к столице советской Украины лесными дорогами, сельскими просёлками, однако они безнадёжно опаздывали…

Однако рабочие дивизии выдвигались к окраинам Харькова. Дело шло уже совсем к вечеру, когда на идущей с юга к центральному вокзалу ветке возник, словно призрак, летящий на всех парах поезд.

Паровозы, нагруженные взрывчаткой, ещё только готовили. «В чистом виде» её на складах не оказалось, и локомотивы решили загрузить артиллерийскими снарядами. Пока их подвезли, пока таскали тяжеленные ящики — за окнами депо тяжело ударили морские орудия «Единой России».

Шедший первым поезд-смертник сбросил ход перед харьковским вокзалом; соскочившие с него люди быстро перевели стрелки, и бронепоезда ворвались на главную станцию прямо следом за ним.

Федя Солонов никогда не бывал в Харькове. Он просто крутил баранку грузовика, старательно следуя за головной машиной, что вёл сам Две Мишени. За их спинами дробно рассыпалась стрельба, часто-часто строчили пулемёты, окрестные дома, словно от ужаса, вздрагивали от близких разрывов.

Вокзальную охрану александровцы опрокинули быстро. Так же быстро и сноровисто сгрузили машины. Запрыгнули в кузова, подняли — по старой привычке — красное знамя. «Автомоторный отряд „Заря Свободы“», неволько вспомнил Федор.

Промчались по Екатирнославской, что вела от вокзала к центру города. Можно было ждать засады на мосту через Лопань, однако несколько сбившихся там в кучу фигур в гражданском с винтовками наперевес даже не подумали останавливать набитые вооружёнными людьми грузовики под красным стягом. Никто даже не заметил, что на плечах у солдат — погоны…

Миновали Покровский монастырь, духовную семинарию, помчались по Сумской. За их спинами всё шире разворачивался бой, александровцы выпрыгивали из вагонов, широкой дугой штурмовых отрядов двигаясь параллельными улицами к центру. Кто-то из «рабочих дивизий», сообразив, что дело пахнет керосином, тотчас вспоминал, что дома остались какие-то важные дела; другие, однако, занимали позиции, как смогли и как сумели.

В штабе Южфронта число народа резко поубавилось. Разбежались и попрятались пишбарышни, прочий вольнонаёмный персонал. Куда-то исчезли военспецы, особенно среднего звена, и без того державшиеся тише воды, ниже травы.

Телефоны штаба внезапно перестали работать и Иона Якир, медленно положив на рычаг умерший слуховой раструб, повернулся к Павлу Егорову:

— Они взяли телефонную станцию.

— Значит, скоро будут здесь, — Егоров сидел возле стола, заваленного картами, разом ставшими и бесполезными, и ненужными, и курил, отрешённо глядя перед собой.

— Вставай, Пал Васильич. Уходить пора, дорогой.

— Уходи, Иона, коль хочешь. А я не побегу. От Купянска бежал, страха натерпелся… всё, больше никуда. Здесь останусь.

— Не дури! — обозлился Якир. — Беляков мы ещё расколошматим. Соберемся с силами и расколошматим! Пошли, кому говорят?!

— Куда идти-то? И зачем? — бесцветным голосом сказал Егоров. — Их взяла, Иона… бегут солдатики, не стали насмерть драться за революцию нашу…

— Тьфу, пропасть!

Якир больше не тратил время. Схватил Егорова за рукав, рывком поднял на ноги.

— Застрелиться всегда успеешь. Я тебе свой заветный наган одолжу. С одним патроном. А сейчас пошли!.. Штаб только запалим, и…

— Не надо палить, — вдруг резко бросил Егоров. — Дом красивый, его весь Харьков знает.

— Так бумаги?!..

— Какие бумаги? Шифры я уже уничтожил. Сразу, как из Купянска вернулся, и как нарком убыли. Тогда и ясно стало мне, чем дело кончится. Вот и уничтожил. А архив… да кому он нужен? Фамилии командиров беляки и так знают.

— Слишком многое они знают… — Они сбежали по роскошной лестнице на первый этаж. — Прав ты. Черт с ними, с бумажками этими. Пусть у чека об этом голова болит.

— Эти-то небось первыми удрали…

Якир хмыкнул.

— Не любишь ты их, Пал Васильич…

— Не люблю, Иона. Я, как-никак, кадровый офицер. Но в Красную-то армию пошёл по убеждению, а не потому, что семья в заложниках! Я с беляками драться был готов, и контру давить, но на фронте, а не в расстрельных подвалах!..

— О, гляди-ка, ожил, — усмехнулся Якир. — А то совсем было на тот свет засобирался. Давай, Пал Васильич, говорю ж тебе — беляков мы ещё расколошматим!.. А пока что надо спасти то, что ещё можно. Жадовский полк надо из города вывести, так без толку только погибнет. И волынцев завернуть, Харьков они не отобьют. Беляки-то, эвон как воевать стали! «Операции на окружение», кто о таком слыхал-то?..

— Такое разве что Суворову удавалось, ну, и Кутузову при Рущуке, — заметил Егоров.

— Именно. Ну, раздумал стреляться, Пал Васильич? Вот и ладненько.

— А что товарищу наркому говорить станем, почему не обороняли Харьков «до последней капли крови и до последнего патрона», ты придумал?

— Товарищ Троцкий, в отличие от прочего ЦК, — усмехнулся Якир, — положение понимает. На людях он шуметь будет, лозунги выкрикивать. Иначе-то нельзя. А так-то — все ж понимают, Пал Васильич, что беляки и впрямь иначе воевать стали.

— На самом-то деле уже то, как они Южармию в Лозовке окружили, должно было насторожить…

— Именно. А Сиверс ушами хлопал, да и Шульц эта его тоже. Так и с Харьковом будет. Окружат, дороги перережут. И тогда поистине только геройски помирать. А я помирать без толку не хочу, Пал Васильич. Я ещё мировую революцию увидеть должен.

— Ну, смотри, Иона, — бледно улыбнулся Егоров. — А я вот не знаю. Как бы товарищ нарком нас с тобой к стенке не приказал поставить, «за сдачу пролетарского Харькова».

— Не поставит, — уверенно бросил Якир. — Договоримся и с наркомом…

Егоров пожал плечами, но больше ничего не сказал.

На улице их ждали кони. Отряд в полсотни всадников двинулся не на север, но на восток, избегая сдавливающей город петли добровольческих войск.

Бывший модный столичный репортёр, бывший зав. отделом печати питерской ЧК, а ныне комиссар полка особого назначения Яков Натанович Апфельберг после отъезда в Петербург начдива Жадова и перевода его заместителя комполка Шульц в штаб Южного фронта вдруг очутился в роли полкового командира.

Нет, он не растерялся. Напротив, в полку улучшилось довольствие, потому что Яша обладал поистине фантастической способностью находить нужных людей и договариваться с ними. Ну, и держать данное слово, что в той среде было особенно важно.

В общем, жил полк и не тужил. Обосновались в отличных казармах Харьковского пехотного училища, кое должно было послужить образцом для возведения иных и средств на него не пожалели. Правда, ни одного выпуска училище не сделало, а поступившие туда в полном составе оказались в Красной Армии.

И имелось у Яши и ещё одно качество, очень помогавшее в его прежней профессии (а начинал он простым криминальным репортером) — острое чутьё на «события», умение оказаться там, где нужно, и не оказаться— где не надо.

Пока развивалось наступление красных на Миллерово, Яша сперва радовался вместе со всеми, отмечая воткнутыми в карту маленькими алыми флажками взятые города и селения; однако упрямо державшийся Зосимов, надо которым упрямо торчал синий флажок заставил его впервые нахмуриться, а начавшееся вдруг наступление белых, мгновенно обрушившее фронт красных — отдать приказ полку «собирать манатки».

— Вот не нравится мне это, милая, — изливал он вечером душу той самой «пригожей казачке» Даше Коршуновой, лежа с ней в обнимку на широченной постели. — Потому и приказал. А то накроет, да так, что не успеешь «hilf, hilf!!»^[38] воскликнуть.

— Умный ты у меня какой, Яшенька! — восхищалась Даша. Яша скромно улыбался.

Так или иначе, но полк был готов. И, когда пришли вести о падении Купянска, о том, что «рабочие дивизии» получают оружие, а «эксплуататорские классы» срочно выгнаны рыть траншеи, Яша только присвистнул и грустно сказал Даше:

— Вот уж воистину, «ой, гевалт-гевалт, спасайте ваши бебихи!», милая.

— Что ж делать теперь, дорогой мой?

Даша нельзя сказать, чтобы сильно испугалась, хотя ей, природной казачке, «спутавшейся с комиссаром», дома пришлось бы несладко, да и белые могли не помиловать.

— С одним полком мы город не удержим, — рассудительно сказал Яша. — И рабочие дивизии тоже. Судя по тому, как беляки целые наши дивизии окружили, Харьков они тоже в лоб брать не станут, придумают что похитрее. А потому самое главное, Дашенька, любовь моя, вовремя отсюда убраться. Жадов с Шульц меня по головке не погладят, если полк погублю.

— Вот и верно! — одобрила Даша. — А то и вовсе — ну, как белые верх возьмут? Что тогда, дролечка мой?

— Не возьмут, — быстро ответил Яша, но как-то не слишком уверенно.

— Ты вот, Яшенька, мне люб, а дело-то красное какое-то уж оно сильно странное, — вздохнула Даша. — Мануфактуры никакой не укупишь, за ботики столько просят, что страх Божий!

— И пиво подают — не пиво, а помои, — согласился Яша. — Эх, далеко нам ещё до мировой революции!

— А может, Яшенька, и не нужна она? — Даша прижалась плотнее, задышала Яше в самое ухо. — Может, как при царе-батюшке-то оно лучше было?

И вот раньше большевик товарищ Апфельберг, пламенный трибун и оратор, зажигавший своими речами запасные полки ничуть не хуже товарища Троцкого — раньше на подобные речи он ответил бы гневной отповедью, в лучшем случае отмахнулся бы, мол, у бабы волос длинен, а ум короток; а теперь Яков промолчал, во многом и потому, что горячая казачка Даша явно собиралась предаться куда более приятным занятиям, чем дискуссии о мировой революции и текущем моменте.

…Когда же в городе началась стрельба, когда забухали в стороне вокзала тяжёлые орудия, Яков Апфельберг со своей Дашей, как весь его полк, были полностью готовы и организованно, колонной, двинулись на север.

Приказ комфронта Ионы Якира нагнал их уже за окраиной города.

— Вот и бумажку прислали, — буркнул Яков, подсвечивая себе спичкой. — Отступаем к Белгороду. А там видно будет…

Умный и хитрый Яша Апфельберг не зря начинал криминальным хроникёром. У блатных, как известно, главное — это «успеть вовремя смыться». Поэтому и отходила его часть переулками да огородами, успешно избегнув встреч с александровцами; в отличие от него, Волынский полк двигался в эшелонах от Курска через Клейнмихелево и начдив Павел Нифонтов отступать отнюдь не собирался.

Звуки канонады донеслись до них, когда головной эшелон уже достиг станции Южный Пост, и до центрального вокзала оставалось всего лишь три версты.

— Товарищ начдив, что делать-то будем? Беляки в городе!

— А то не знаешь, Ефимов? — Павел Нифонтов, кряхтя, спускался на землю. — Клюку мою дай!.. Ну, чего пялишься? Командуй, начштаба, разворачивай полк!.. Пойдём Харьков освобождать…

Глава XI.6

Иосиф Бешанов ни на миг не сомневался, что никто его на вокзале ждать не станет. Не сомневался, что особый литерный поезд наркома (точнее, сразу несколько их, включая бронепоезд охраны) отбудет в тот же миг, как товарищ Троцкий ступит на подножку.

И нельзя сказать, что Йоська Бешеный как-то бы на это обижался. В конце концов, он сам поступил бы точно так же. И, когда он выберется из этой мясорубки, когда вернётся в Москву, или в Питер — будет служить Льву Давидовичу с прежним рвением. Пахан он пахан и есть. Пахан всегда думает о себе первым, иначе он не сделался бы паханом. А те, что в благородство играли, тех давным-давно в землицу зарыли, или на каторге камень рубят.

Так устроен мир, что при царе, что при Советах. И не ему, Бешаному, этот мир менять. Можно поменять лишь своё в этом мире положение. К чему Йоська Бешеный, по мере сил своих, и стремился.

Дурачок Костька Нифонтов всё про какие-то идеалы блекотал, блаженненький. А сам разрыдался, когда ещё в Питере отправил его Йоська командовать расстрельной командой. Как раз тогда гимназисточек наловили, отменная контра была, свеженькая, молоденькая, первый сорт. Себе бы оставил, да вот пожалел Костьку, поделился… а тот в слёзы. Оружие бросил, перед командой опозорился… потом в ногах у него, Иосифа, валялся, умолял простить…

И ведь простил он его, простил непутёвого Костьку! Сладко это было, когда барчук этакий, кадет бывший у него, сироты горемычного, с самого дна поднявшегося, прощения просит, на коленях ползает…

Впрочем, был Нифонтов и полезен. Вещицу оценить мог. На подделки нюх имел. Потому что собирал Йоська Бешеный себе коллекцию небольших, лёгких, но ценных вещей, что легко на себе унести можно. Камешки, золотишко всякое. Империалы царской чеканки. Потому что как там с мировой революцией обернётся, ещё никто не знает (а Йоська подозревал, что никак, эвон, немцы на Днепре стоят, в Риге, в Ревеле, в Вильно — и никакой пролетарской солидарностью у них и не пахнет) — а золотишко оно всегда золотишко. Всегда и везде.

И потому Бешанов совершенно никуда не торопился. Беляки взяли Купянск, ну так от Купянска они до Харькова ещё два-три, а то и все четыре дня телепаться станут. Уходить надо тоже умеючи, что нужно взяв, а что нужно — и оставив, спрятав надёжно.

Именно этим и занимался последние часы товарищ Бешанов, начальник секретно-исполнительного отдела ВЧК, отдела, созданного личным распоряжением тов. Троцкого. Самые важные из заключённых сидели прямо здесь, в подвале здания на Сумской, в городскую тюрьму и на Чайковской 16, где держали заложиков, Иосиф отправил расстрельную команду Фукса, коменданта харьковской чека, со строгим приказом не церемониться и время даром не тратить.

Сам же Бешанов, тщательно упаковов свою «коллекцию», уложив её частично в ранец, частично — в специальный пояс под кожанку, намеревался спокойно и без помех «разобраться» с теми, кого он считал достойными своего визита.

И прежде всего — с этой сучкой Шульц.

Прежде всего — потому что именно она отправила тогда, много лет назад, совсем ещё юного Иосифа Бешанова сперва в ДПЗ, а потом и на каторгу. И не помогло заступничество влиятельных людей, сам ведь Благоев тогда их всех, большевиков то есть, уверял, что и «в верхах» есть немало таких, кто революции сочувствует, кто хочет изменений и что за них, простых бойцов, есть кому замолвить словечко — да только впустую болтал, как оказалось. И присяжные оказались все, как на подбор, звери какие-то, и уловки поверенных ни к чему не привели — влепили Йоське тогда аж двадцать лет сахалинской каторги, не посмотрев на нежный возраст.

Правда, с каторги он сбежал, спасибо тому же Благоеву. Сделали Йоське тогда новый паспорт, приставили к делу… занимался он «эксами», сиречь вооружённым грабежом, налётами на банки и тому подобное — всё в пользу революции, само собой. С «товарищами» теми сложно выходило — они-то, зараза, идейные, каждую копейку — в партийную кассу.

Не разгуляешься.

Зато теперь, при товарище Троцком, вышло Йоське полное раздолье. Вот уж порадовалась его душенька, за всё он богатеям отплатил. Хотя нет, ещё не до конца.

Управившись с делами, Бешанов отдал последние распоряжения немногочисленным оставашимся в здании чекистам. Собрав группу, повёл её в подвалы; работы предстояло много, но работу эту Иосиф любил. Любил, когда его умоляли о пощаде, когда рыдали, когда от ужаса тряслись; но таких было не очень много. Большинство просто молилось, и это Йоське не нравилось. Мало радости такого расстрелять, даже если богатей.

— Очистка полная будет, товарищ начальник?

— Полная, полная, — кивнул Бешанов. — Нечего с этой контрой возиться. Сдают красный Харьков белой сволочи, но ничего! Мы ещё вернёмся!..

— А с телами что? Зарыть?

— А ничего, — Иосиф рассмеялся. — Так и оставим. Пусть смотрят, пусть знают — пролетарский гнев удержу не знает!

Не лучшая это была команда, но лучшую пришлось с Фуксом отправить, чтобы потом перед товарищем наркомом не краснеть.

Спускались. И Йоське Бешеному, отнюдь не склонному ни к какой мистике, не верящему ни в Бога, ни в нечистую силу, они казались сейчас всемогущими, властелинами жизни и смерти, и превыше этого наслаждения не было для него ничего. Слаще даже визжавших под ним гимназисточек. Хотя, если честно, визжали тоже далеко не все. Иные просто лежали, молча, безучастно, неживыми куклами — с такими он расправлялся быстро и безо всякой жалости. Иных, что визжали и плакали, мог и пожалеть. А мог и отпустить, выкуп взяв — когда приходили к нему деловые люди с деловыми, солидными, хорошими предложениями.

Йоська сам распахнул дверь первой камеры.

— Которые тут контра? Давай, с вещами на выход!

Когда совсем рядом, в подвалах же, загремели выстрелы, когда раздались первые крики, Ирина Ивановна Шульц не зарыдала, не забилась в истерике. Просто сложила руки, склонила голову.

— Да воскре́снет Бог, и расточа́тся врази́ Его́, и да бежа́т от лица́ Его́ ненави́дящии Его́. Я́ко исчеза́ет дым, да исче́знут; я́ко та́ет воск от лица́ огня́, та́ко да поги́бнут бе́си от лица́ лю́бящих Бо́га и зна́менующихся кре́стным зна́мением, и в весе́лии глаго́лющих…

Выстрелы, выстрелы в коридорах, гулко разносится эхо. Кричат люди в соседних камерах, они уже всё поняли.

— …Ра́дуйся, Пречестны́й и Животворя́щий Кре́сте Госпо́день, прогоня́яй бе́сы си́лою на тебе́ пропя́таго Го́спода на́шего Иису́са Христа́, во ад сше́дшаго и попра́вшего си́лу диа́волю, и дарова́вшаго нам тебе́ Крест Свой Честны́й на прогна́ние вся́каго супоста́та…

Опять выстрелы. Ирина Ивановна плотно зажмурилась. Слёзы потекли сами, но губы шевелились, и молитва длилась:

— О, Пречестны́й и Животворя́щий Кре́сте Госпо́день! Помога́й ми со Свято́ю Госпоже́ю Де́вою Богоро́дицею и со все́ми святы́ми во ве́ки. Ами́нь.

Докончила. Вздохнула, чуть заметно кивнула, словно прощаясь с кем-то невидимым. Села, расправила юбку, пригладила волосы и стала ждать, когда распахнётся дверь камеры.

Под колёса грузовиков стелилась брусчатка Сумской. Бои растекались подковой, александровцы разом и окружали Харьков, и малыми, но до зубов вооружёнными группами прорывались в центр, занимая ключевые точки — мосты, телеграф, телефонную станцию, окружные армейские склады, арсенал. Рабочие дивизии, лишённые единого командования, кое-где разбежались, а кое-где, наоборот, держались крепко и зло. Их накрывала артиллерия бронепоездов, гаубицы «Единой России» высоко задирали стволы, изрыгая снаряд за снарядом.

Окна в здании Харьковской ЧК были плотно занавешены. У входа — ни души.

Грузовики один за другим затормозили, не доезжая полсотни шагов; особая группа заходила со стороны Мироносицской улицы, куда выходили зады строения — нового и роскошного по меркам Харькова доходного дома Бергера по адресу Сумская, 82.

Тихо. Пусто. Не стоят у подъездов автомоторы, никто не рассылает вестовых с приказами; здание казалось покинутым.

Федор Солонов видел, как по лицу Константина Сергеевича прошло нечто, кое так и хотелось назвать «тенью смертной тени». Казалось, вся жизнь его вытянулась тонкой, исчезающе истончившейся струной, и, лопни она сейчас — всё, не будет жить полковник Аристов, уйдёт из мира, даже не получив ни вражьей пули, ни осколка; просто перестанет быть.

А потом рванули гранаты. Сразу много — их швырнули к дверям, и к передним, и к задним. Окна нижнего этажа предусмотрительно заложены были мешками с песком, но Севка, размахнувшись, играючи закинул целую связку в окно меж белых полуколонн.

Грохот, полетели стёкла, рухнули высокие створки. Кто-то выстрелил сверху, какой-то одиночка, выстрелил и тотчас спрятался, потому что в то самое окно разом влетело полдюжины пуль. Севка Воротников с верным «гочкисом» наперевес с рёвом первым ворвался в здание, Федор — сразу за ним.

Две Мишени вёл спецгруппу с заднего двора.

Внутри было темно и тихо. Охрана благоразумно убралась куда подальше.

Как и было условлено, часть александровцев бросилась вверх по лестнице, осматривать этажи; Федор же, Левка, Петя, Севка и другие, все уцелевшие, кого с младшего возраста учил и натаскивал Две Мишени — устремились к подвалам.

Тяжёлые железные двери не заперты. Настежь их! — оттуда, из сырой полутьмы, выстрелы и крики — Боже, Боже милосердный, неужто опоздали они?!

Федор не помнил, как скатился по ступеням.

Там сейчас палачи выводят людей из камер, значит, штурмовать по всем правилам, забрасывая темноту гранатами, никак нельзя.

И они с Севкой рванулись вперёд, слепо, против всех правил, с «Господи спаси!» на устах. Из глубины коридора кто-то выстрелил, промахнулся, выстрелил снова, пуля вжикнула рядом; и вдруг вспыхнул яркий свет, кто-то повернул где-то выключатель, стало видно всё пространство — высокие опоры фундамента, арки меж ними, грубая кладка перегородок, и люди впереди.

Часть в кожанках. Часть в гражданском.

Подвела вас, товарищи чекисты, привязанность к этим шоферским нарядам…

Федор выстрелил, навскидку, почти не целясь — но одна из фигур в чёрной коже уронила маузер и растянулась на сером полу.

— Падайте, все! — заорал Федор — и его поняли.

Гражданские бросились кто куда, падая ничком, откатываясь в стороны; чекисты чуть промедлили и поплатились. Очередь «фёдоровки», слившись с басом севкиного «гочкиса» просто смела тех, кто ещё стоял.

— Вперёд!

Федор ли сам это крикнул, или Севка, или Петя? А, может, Лев Бобровский, с колена всаживавший пулю за пулей туда, где скрывался враг?

Бросок — укрыться за опорой, хорошо, что оставлены выступы колонн, что кирпичная кладка перегородок идёт с отступом! Выстрел, выстрел, кто там шевелится, кто поднимает голову? — пауза — вперёд!

Федор перепрыгнул через тело в кожанке; кто-то — старик в остатках генеральского мундира трясущейся рукой указал:

— Там они, господа! Там! Туда расстреливать потащили!

Вот и тупик, вот и последняя дверь — ломай, Севка!

— Эй, контра! А ну слушай сюда!..

Боже правый, какой знакомый голос!..

— Слушай, контра, тебе говорю! У меня тут три десятка ваших, пока ещё не жмуриков! Хочешь их живыми получить? — выпустишь нас, понял? И чтоб без фокусов! Может, нас ты и положишь, но и всех своих, которых мы тут набрали, тоже!

— Ах, тварь! — вырвалось у Федора. — Гражданскими прикрываешься, гад?! Лучше сдайся, если с мирными людьми что случится…

— Я застрелиться всегда успею, — глумливо ответили из-за двери. — Больше смерти, беляки, всё равно не дадите. А вот контру вашу мы на прощание всю положим. И легко они не умрут, это я тебе, контрик, обещаю.

Федор поглядел на Петю Ниткина. И Севка. И Лев Бобровский. Мол, на тебя вся надежда, умник.

И, однако, где же Две Мишени?

Петя Ниткин тоже оглянулся на друзей. За их спинами александровцы уже сбивали замки с камер, выводили заключенных:

— Выходите, господа! Выходите! Всё, мы пришли!

Вскрики, на сей уже от радости. Кто-то рыдает, какая-то девушка повисла на шее у Женьки Маслова; Петя откашлялся и очень внушительно сказал, обращаясь к наглухо запертой двери:

— Мы готовы рассмотреть ваше предложение. Только для начала, в качества знака доброй воли, отпустите хотя бы женщин.

За дверью расхохотались. Очень, очень знакомым смехом.

Не может быть, подумал Федор. Не бывает таких совпадений. Разве что Господь сам так судил и пути нам начертал.

— Ну, зачем же вот так сразу, — прежним тоном продолжал Петя. — Ваше положение безнадёжно, с боем вы отсюда не вырветесь. А если вы оставите заложников, мы готовы вас выпустить. Даже с оружием. Но отпустите хотя женщин, повторяю вам.

Тишина за дверью.

И вдруг — новый голос, тоже до боли знакомый:

— Не слушайте их! Убивайте всех, нас не жалейте! Не дайте им уйти!

— Ирина Ивановна! — охнул Федор.

Замятня за дверью — шум, крики, выстрел…

— Гранату!

Однако их опередил иной взрыв, грянувший там, по ту сторону.

Севка рванул запальное кольцо гранаты, александровцы отскочили в стороны, секунда — и подвальную дверь разнесло в щепки.

Федор ринулся внутрь, совсем рядом в стену ударила шальная пуля, но — открывшееся зрелище врезалось ему в память, словно снятое на фотографическую пластинку.

Сгрудившиеся в дальнем углу у стены гражданские, мужчины и женщины, все вперемешку. Рядом с ними — фигуры в чёрных кожанках, в руках — наганы и маузеры. А ещё дальше, в углу, клубится пыль и дым от взрыва; и из этого дыма вырвался Две Мишени, в одной руке браунинг, в другой — шашка.

За ним рванулись другие александровцы, кого-то из них зацепил вражий выстрел почти в упор, но слишком близко они уже были, и Бешанов — а его Федор узнал тотчас, хотя и прошло столько лет — не успел начать стрелять в заложников.

Две Мишени с ходу выстрелил в одного чекиста, разворачиваясь, полоснул шашкой другого. Он вообще двигался с невероятной, почти нечеловеческой быстротой. Перед ним оказался Бешанов, и…

Федор не успел крикнуть. Йоська Бешеный выстрелил, но с правой руки, к чему Две Мишени должен был быть готов, но с левой, засунутой в карман. Из чего-то не слишком крупного, может, даже дамского браунинга.

Аристов дёрнулся. Сбился с кошачье-стремительного шага. Выстрелил в ответ — и, небывалое дело, промахнулся.

Что с ним случилось дальше, Федор не видел. Потому что глаза застлал алый туман ненависти, и не утонул в нём один только Йоська Бешеный.

И Йоська тоже заметил рванувшегося к нему александровца. На исчезающе краткий миг взгляды их скрестились, и Федор мгновенно понял, что его тоже узнали.

Бешанов выстрелил. С обеих рук. Из маузера и второго пистолета, вырванного из кармана, но Федор уже нырял вправо от противника, стелясь по жесткому бетону пола, перекатился, оттолкнулся — миллион раз он проделывал это на занятиях с Двумя Мишенями, имевшим своё неортодоксальное мнение, что делать с противником, у которого пистолеты в руках.

Федор выпустил оружие; его руки сейчас самое страшное оружие. Это тоже было против всех и всяческих правил; это бы назвали неимоверной глупостью, однако Бешеный нужен был ему живым и только живым.

Теперь он был сбоку от Йоськи, и резко, как учили, ударил тому под колено, добавил падающему локтем в голову. К нему уже подоспели Левка со Всеволодом, заламывая Бешанову руки и, не успел тот и глазом моргнуть, как оказался вздёрнут обратно на ноги, обезоруженный, скрюченный и ослеплённый от боли в плечах и локтях.

И всё разом стихло.

Хотя нет, не всё.

— Ирина Ивановна…

Две Мишени стоял перед ней, по его боку расплывалось алое пятно.

Ирина Ивановна, такая же бледная, шагнула к нему. Александровцы глазели на неё, как на воскресшую из мёртвых.

— Вы… ранены… Константин Сергеевич…

— Пустяки. Царапина.

Это было не так, Федор видел, но…

Уцелевшие чекисты бросили оружие. Их уводили, но недалеко — ясно же, что надо будет снимать допрос. Заложники молчали тоже, избавленные от страшной гибели, они застыли, и тоже смотрели на молодую женщину, застывшую перед высоким и уже не столь молодым офицером с черно-красными погонами полковника.

— Ирина Ивановна…

Правая рука Аристова нырнула в карман.

— Да, Константин Сергеевич?..

Кажется, они ничего не видели вокруг себя.

— Ирина Ивановна! Милая! Я, я — я вас люблю! Люблю и прошу… — тут он попытался встать на одно колено, пошатнулся, и Федя Солонов едва успел подхватить его в последний миг. Лицо полковника дрогнуло от боли, но ладонь уже раскрывалась. Тускло блеснул простой золотой ободок кольца. — И прошу стать моей женой!

Все так и замерли. Спасённые заложники, александровцы, Федор с друзьями. А потом в тишине кто-то вдруг громко всхлипнул.

Севка Воротников! Силач и покоритель множества девичьих сердец — это он громко всхлипнул и, не стесняясь, рукавом утёр слезы.

А Ирина Ивановна чуть склонила голову набок, улыбнулась, тоже смахнула слезу, и сказала:

— Я согласна. Я тоже вас люблю, милый мой Константин Сергеевич. А теперь, если мы покончили с объяснениями, позвольте мне, как невесте, позаботиться о вашей ране.

Глава XII.1

Лето 1915. Наступление

Ничего этого не зная, только слыша треск стрельбы да разрывы снарядов — в отдельных местах города ещё продолжались бои — Волынский полк, развернувшись в боевые порядки, продвигался по харьковским улицам со стороны слободы Ивановки. Двигались сперва по Большой Панасовской, затем перешли Лопань по мосту в створе Ивановской улицы — это был самый северный из городских мостов и александровцы не успели его занять.

Шёл Волынский полк, свежий, готовый к бою, решительный и злой, во многом напоминая характером своего командира. Только, в отличие от начдива Нифонтова, упрямо остававшегося на старом посту, волынцы не нуждались в костылях и подпорках.

Сам же Нифонтов упрямо ковылял в первых рядах своих стрелков. Выцветшая форма, петлицы начдива, а на груди — орден Красного знамени за номером 14.

Стрельба слышалась то впереди, то правее. На левом фланге сохранялась тишина, и понятно, почему — там белых не было, полного окружения города ещё не случилось.

— Куда двигаться будем, товарищ комдив?

— Не знаешь, Ефимов? Эх, а ещё комбат. Беляки наскочили, но их мало. А раз их мало, то брать будут самое важное. Телефон,телеграф, склады, штаб фронта. Мосты через Лопань наверняка держат. Вокзал. Артиллерия гремит — слышишь? Тяжёлая. Притащить с собой не могли, значит, бронепоезд пригнали. Значит, на вокзале их главное кубло. Туда и бить станем.

— Так чего ж с эшелона слезли?

— Храбрый ты у меня боец, Ефимов, но глупый. Да не обижайся, я это любя. Северный ход — оттуда они атаки и ждут. Там мы должны были развернуться, оттуда наступать. Ну, а мы их обрадуем, — Нифонтов хрипло рассмеялся. — И город заодно вычистим. Много тут контры быть не может. А держать им мест разных надо изрядно. Следовательно, на каждой точке их едва ли больше пары взводов, а то и меньше. Вот мы и пойдём, их по пути прихлопывая. Опять же, если они на бронепоезде пожаловали, то полевой артиллерии с собой много привести не могли. Улавливаешь, Ефимов?

— Так точно, товарищ начдив!

— Вот и молодца. Мы рассеиваться не будем, кулаком надо сжатым бить, а не пятернёй растопыренной…

Совсем недалеко от них, за тёсовыми крышами и садами, где тянулась Сумская улица, тяжло ударили взрывы, стремиетельной барабанной дробью рассыпалась стрельба.

— Ишь, «фёдоровки», по звуку ясно, — прищурился Нифонтов. — Не простые солдатики тут, Ефимов, не тавричане мобилизованные…

— Офицерский полк, да, товарищ начдив?

— Он самый. Вот только кто? Марковцы, дроздовцы, корниловцы или деникинцы? Впрочем, неважно, всех на штык возьмём. И рядом совсем, хорошо, мне ковылять ближе. Подай-ка, Ефимов, мне карабин. Я эти новомодные штуки не люблю…

— Тут чека харьковское рядом… Может, там и стреляли, товарищ начдив?

— Да наверняка. Молодцы братва, отбиваются, не драпанули, в отличие от остальных… Ну-ка, Ефимов, бери как две роты, да пойдём с тобой, поможем товарищам… Остальным батальонам задача поставлена, справятся.

Волынский полк перед началом «событий» содержался по штатам мирного времени, проводимая Советской властью мобилизация его численность почти не увеличила, и две роты, наступавшие через окрестности университетского сада, имели в общем лишь около двухсот пятидесяти штыков.

Однако стрельбы больше не слышалось, и Нифонтов нахмурился.

— Разведка! Спим?! — рыкнул он.

Очень скоро оттуда, где скрылись его бойцы, вновь донеслись выстрелы.

— Тьфу, пропасть! Обнаружили себя!.. Точно тебе говорю, Ефимов — офицерский полк тут. И из лучших!..

— Александровцы?

— А пропасть их знает!.. Павлов! Ну, чего там? На кого нарвались?

Боец встал навытяжку: стойка «смирно» перед начальством, пусть даже и революционным, была давно отменена, но старые привычи быстро изжить невозможно.

— Не могу знать, тащ начдив! Как они нас углядели, Бог весть! Мы сторожко пробирались, и вдруг — от дома, где чека, как сказали — давай палить! Иванцова да Семенченку сразу убили, Пирогова ранили, мы сразу назад…

— Откуда стреляли, вы хоть заметили?

— Так точно, тащ начдив. У чеки-то грузовики стоят, а палили по нам с окон, второй этаж да выше.

— Значит, взяли они чеку… — Нифонтов зло оскалился.

— Да может, товарищ начдив, наши же товарищи разведку нашу за беляков приняли?

— Не дури, Ефимов. Я беду нутром чую. Нет, на грузовиках подскочили, на испуг взяли. Надеюсь только, что товарищ Бешанов контру в своих подвалах успел к праотцам спровадить… Всё, отставить разговорчики! По группам — разберись! Как учил я вас!..

Прикрывая друг друга, боевые группы волынцев атаковали по всем правилам, резко, внезапно, однако их явно ждали.

Из окон здания ЧК ударили пулемёты — во множестве. И они ловили любого, кто дерзнул высунуться на открытое пространство. А потом оттуда вылетела граната, брошенная с такой силой, как простой боец никогда бы не сумел и разорвалась прямо в гуще волынцев, уже изготовившихся к броску.

Стреляли из окон так плотно и так метко, что Нифонтов, скрипнув зубами, велел отходить.

Велеть-то он велел, да поздно.

Стрельбы вспыхнула у волынских рот за спинами, из-за углов полосовали ручным пулемёты и казалось, что ими, пулемётами, вооружён вообще каждый из беляков, и патронов у них с собой бесконечный запас.

— Обходят, черти, — яростно захрипел Нифонтов. — Назад давай! Все назад!

Боевые группы отступили от Сумской, но от противника не оторвались. Беляки повисли на плечах, они не жалели патронов, и, похоже, пытались взять две роты волынцев в кольцо, те отстреливались, как могли, но вот тут-то и сказалось преимущество «фёдоровок», особенно, когда они в должном порядке, вычищены, смазаны, ухожены и каждый боец благославляет тот момент, когда начальство приказало брать с собой тройную норму патронов.

Волынцы несли потери, но не рассеивались, держались вместе, упрямо пробиваясь на запад, к главным силам полка. Нифонтов отходил с последними.

…Фёдор Солонов сменил магазин в «фёдоровке». Предпоследний. «Выбирай цель как следует, Ѳедоръ Алексѣевичъ» — словно наяву услыхал он голос отца.

Он сменил позицию, припал на одно колено — его скрывала густая сирень — и в прорези прицела вдруг возникли несколько фигур в красноармейской форме, а среди них явно командир, с алой каплей их ордена на груди. Rara avis, как сказали бы мудрые римляне.

А спустя ещё мгновение Фёдор Солонов узнал этого командира.

Павел Нифонтов, отец Костьки Нифонтова, хлопотами его, Федора, отца переведённый из кронштадских казематов в гвардии Волынский полк; и потом взбунтовавший этот самый полк, изменив присяге.

Прапорщик Солонов, александровец досрочного выпуска 1914 года, не думал сейчас о том, что перед ним — отец его однокашника, с которым Фёдор пережил самое невероятное, самое замечательное приключение; что перед ним герой-маньчжурец, что сражался рядом с Алексеем Евлампьевичев Солоновым, что честно проливал тогда кровь за отчизну; нет, сейчас перед ним был просто неприятельский офицер, командир, кого надлежит выбивать в первую очередь из сугубо практических военных соображений, а не из какой-то там «мести» или чего-то подобного.

Он просто нажал на спуск. И сразу же — вторично.

Нифонтов с проклятием упал, к нему кинулись его бойцы и сами оказались под огнём.

— Уходите! — услыхал Федор отчаянное: Нифонтов гнал своих прочь.

Ранен, только ранен. Не убит, как так? Он, Солонов, «стрелок-отличник», промахнулся?!..

Красные, оставашиеся с Нифонтовым, лежали вокруг него, неподвижные — никто даже не стонал.

Сам же Павел Нифонтов с чёрной подсердечной бранью пытался вытащить завязший в кобуре наган.

Врага надо убить, а не мучить.

Федор Солонов вновь прицелился.

И тут…

— Слон! Ты чего?! Это ж батька Костькин!

Огромный Севка Воротников вдруг бросился прямо к лежавшему краскому.

— Севка-а!

А это уже Петя Ниткин. Совсем все с ума спятили!..

Воротников в два прыжка оказался возле Нифонтова-старшего, зубами рванул индпакет.

— Пал Николаич! Сейчас перевяжу!.. Не узнали? Это ж я, Сева! Воротников! Мы с Костей дружками в корпусе были!.. Не-не, не надо стреляться!.. Пал Николаич, всё хорошо будет, сейчас я вас перевяжу!..

Александровцы погнали растерявшихся волынцев; те, оставшись без командира, беспорядочно отхлынули прочь, за университеский сад.

Со стороны вокзала вдруг резко усилилась стрельба, без передыха била артиллерия.

Этого не знали ни Федор Солонов, ни даже всеведущий Петр Ниткин, но следом за бронепоездами александровцев от Купянска на Харьков шли и шли эшелоны Добровольческой армии. Даже Келлер, «последний рыцарь Империи», и тот согласился посадить одну свою дивизию в вагоны.

Но их опередили корниловцы. Дивизия Лавра Георгиевича Корнилова, 1-ая пехотная Офицерская, уже заслужившая прозвище «Стальной», была переброшена поездами сразу же за александровцами и, едва успев разгрузиться, вступили в бой с продвигавшимися к вокзалу застрельщиками волынцев.

Это был уже не передовой полк, рассеявшийся широким охватом по Харькову; это была целая дивизия, хоть и понёсшая потери, но более чем боепособная.

Волынцам ничего не оставалось, как отходить в пока ещё свободном северном направлении.

Своего командира они лишились.

Нифонтов-старший по-прежнему пытался вытащить наган, и Севка Воротников осторожно, но твёрдо забрал оружие.

— Не надо, Пал Николаич. Христом-Богом вас молю, не надо! О семействе подумайте, о супружнице вашей, о Марии Владиславовне! Что она без вас делать будет? А дочка, Софья Пална, она-то как?.. Нет, незачем стреляться! А мы вас перевяжем, в госпиталь свезём…

— Севка, это же красный. Красный командир, начдив, петлицы не видишь, что ли?

— Кха, кха, кхы! — заходился в кашле Нифонтов. — Воротников… ну, контра… ну, погоди…

— Погожу, погожу, Пал Николаич, и вы погодите. Вот поправитесь, тогда мне всё и выскажете. Даже на дуэль вызвать сможете. На пистолетах. «Стволы Лепажа роковые», помните?

Говоря всё это, Севка на самом деле сноровисто и ловко перебинтовал раненого. Встал, оглянулся на друзей.

— В госпиталь его надо. К нам, в «Единую Россию», там же была операционная…

— А что по этому поводу Две Мишени скажет? Противник уже разгромлен, бой закончен? — хмуро бросил Фёдор.

— Две Мишени скажет, — раздалось вдруг, — что прапорщик Воротников совершенно прав. Раз уж Господь отвел пулю, пусть судьбу пленного Государь решает.

Федор прикусил язык. Вот жеж нечистый под руку толкнул, точно!..

Константин Сергеевич Аристов приближался к ним, поддерживаемый госпожой Шульц, китель надет внаброску, рана перевязана.

— У нас, господа, целая коллекция уже, — бледно усмехнулся командир александровцев. — Товарищ Шубников в карцере сидит, грустит. Ну, а этот…

— Господин полковник, это же Костьки Нифонтова батька!.. — всплеснул руками Воротников. — Ну, как же не спасти-то его?!

Две Мишени вдруг остро и проницательно взглянул на Федора.

«Понял, кто стрелял», мелькнуло у Солонова.

— Ты его спасешь, Ворот, а он тебя при первой возможности к стенке, — пожал плечами Бобровский.

— Отставить споры! — Две Мишени сделал движение, слишком резкое при его ране и поморщился. Ирина Ивановна тревожно взглянула на него, обхватила плотнее. — Господин Солонов, возглавьте разведчиков. Господин Бобровский, установите связь с главными силами, Лавр Георгиевич должен сейчас как раз разворачиваться в районе вокзала. Господин Ниткин, возьмите на себя наведение порядка в этом вертепе, — Аристов махнул себе за спину, где оставалось здание ЧК. — Нам ещё вести следствие о содеянном ими…

— А вы, Константин Сергеевич, проследуете со мной, дабы врач осмотрел бы и вас, вместе с пленным, — прервала его Ирина Ивановна. — Всеволод, не могли бы вы мне помочь?

— Так точно, госпожа препо… то есть…

Госпожа «препо…» улыбнулась.

— Вы, господа прапорщики, ещё не закончили как следует курса русской словесности, не забывайте об этом.

…К утру Харьков был полностью в руках Добровольческой армии. Бои стихли. «Рабочие дивизии» частично разбежались, частично попали в плен; регулярные части красных отошли от города на север, но в относительном порядке отходил только «полк комиссара Жадова», как его называли. Волынцы, лишившись командира и начальников батальонов, хаотично двигались вдоль тракта на Курск, их преследовала конница графа Фёдора Келлера. С вокзала ушли серо-зелёные туши бронепоездов, по их следам катились воинские эшелоны — вперёд, только вперёд, на север!

Александровскому полку дали два дня отдыха. Хотя, конечно, что это был за отдых!.. Не на перинах нежились, а наводили порядок.

А ещё — встречали гостей.

Разместился полк в универитетских аудиториях, дело было привычное — побросали шинели на пол, вот и постель готова.

— Так только в молодые годы и можно, — ворчал полковник Чернявин, начальник штаба. Впрочем, сам он, едва голова коснулась вещмешка, захрапел, да так, что стёкла тряслись.

Вечером следующего дня, когда полк строился на поверку, когда появился перед ними Две Мишени (встреченный яростным и радостным «ура!» — рана командира оказалась небольшой), со стороны Сумской улицы вдруг мелькнуло светлое девичье платье, нарядное, праздничное — словно весенний цветок, распустившийся на поле серых солдатских шинелей да чёрной, словно свежая зябь, формы александровцев.

— Пропустите! Пропустите, мне нужно!.. — раздалось звонкое.

Множество стриженых голов повернулось в ту сторону.

Девушка выбежала на свободное пространство, и в неё разом впились сотни и сотни глаз; каждому хотелось, чтобы это его нашли, чтобы к нему бежали опрометью, едва не потеряв платок.

Мотнулась длинная, роскошная, толстая коса.

— Вы куда, красавица? — загородил девушке дорогу Семен Ильич Яковлев, командовавший вторым батальоном александровцев.

— Господин полковник! Господин полковник, мне мой суженый нужен! — без тени смущения объявила девица.

— Суженый? Ну, у нас есть из кого выбрать! — полковник подкрутил ус, но красавица даже не взглянула на бравого офицера.

— Есть у меня он уже! — звонко раздалось над импровизированным плацем.

— Это кто же? — осведомился Яковлев.

Девушка окинула быстрым взглядом ряды полка.

— А во-он стоит! На правом фланге! Первого батальона первой роты!..

Все так и повернулись.

А там, на правом фланге, навытяжку застыл красный, словно спелый крымский помидор, Всеволод Воротников — это к нему лёгкой летящей походкой шла через плац мимо строя александровцев там самая поповна Ксения, из славного града Зосимова.

Кто-то первым крикнул «ура!» и клич подхватили, да так, что миг спустя от этого «ура» содрогался весь Харьков.

Ксения сама залилась краской, но шла гордо, прямая, никого не боящаяся и не стесняющаяся.

— Господин прапорщик! Выйти из строя! — Чернявин старался, чтобы это прозвучало б строго, но получилось не очень. — Господин прапорщик, что же вы красну девицу заставили за собой гоняться?..

— А он не заставлял! — бойко выпалила Ксения. — Я сама! Батюшка благословил! Вижу, сказал, что он и есть твой суженый, Господом посланный! Иди, сказал, дочь, и скажи ему, что благословляю я вас!..

— Что ответите, господин прапорщик?

Воротников чётко, как на параде, вышел из строя, отбивая шаг.

Ксения, отчаянно краснея, встала перед ним — и Федору показалось, что вот-вот развернутся у неё за спиной белые крылия, и что взлетит она, аки агнелы Господни.

Вот только что сам Две Мишени признавался в любви Ирине Ивановне Шульц, но то было в мрачном расстрельном подвале, а тут — тёплым и ясным русским вечером, когда вдруг стихла на миг война, и отчаянный сердцеед Севка, по котором вздыхали, а, может, и плакали десятки красавиц от Гатчино и до Елисаветинска, стоит перед Ксенией, которую и встретил-то буквально только что, и все видят, что да, он — для неё и она — для него.

Севка был не мастак на громкие слова перед всем миром. Поэтому он просто сгрёб Ксению в охапку, подбросил, легко, словно куколку и вновь поймал.

А потом поцеловал.

Глава XII.2

— Идёмте, господа.

Две Мишени внял-таки просьбам Ирины Ивановны и обзавёлся костылём. Но в госпиталь отправляться решительно отказался — рана, мол, пустяковая.

Нифонтова-старшего Севка Воротников до врачей-таки дотащил, и того прооперировали — удачно. В харьковских лазаретах открылось немало раненых красных бойцов, с ними тоже надо было что-то делать.

Но сейчас они шли в бывшее здание Харьковской ЧК, шли во главе с полковником Аристовым.

Правда, не все. Севку Воротникова полковник не взял, просто приказал остаться.

— К тебе невеста приехала, Всеволод. Вот и побудь с ней.

Севка залился краской.

— Господин полковник… Константин Сергеевич…

— Ну что «Константин Сергеевич»? Вам обвенчаться надо, отец Корнилий всё уже готовит, я за посаженного отца буду, а Ирина Ивановна вот — за мать. Так что радуйся, господин прапорщик, а мы другие дела, грешные, делать пошли.

Севка казался донельзя несчастным, но тут, на счастье, пожаловала сама Ксения, улыбнулась — да так светло, счастливо и радостно, что рот у Всеволода сам разъехался до ушей.

— А я как раз с отцом Корнилием и поговорила, — объявила она. — Пойдём, любезный мой, он тебя тоже видеть хотел…

И Севка, как зачарованный глядя на Ксению, без споров пошёл за ней.

— Вот и хорошо, — проворчал Две Мишени, глядя им вслед. — Нечего им за нами ходить. Незачем.

— А…а куда мы идём-то, Константин Сергеевич? — наивно спросил Петя Ниткин.

Лев Бобровский закатил глаза.

— Святая ты простота, господин прапорщик.

— Чего это я «святая»? — обиделся Петя. — Куда мы собрались-то?

— В гости, — сухо сказал Две Мишени. — В гости к товарищу Бешанову.

— Ой…

Петя разом всё понял. И побелел.

Ирина Ивановна сжала ему локоть.

— Тебе необязательно там быть, Пётр.

— Нет… нет! — Петя даже ногой топнул. — Я понял… то есть сперва не понял, а теперь понял, простите! Я буду, обязательно! Идёмте, хватит тянуть!

…У здания бывшей ЧК стоял внушительный караул; в вестибюле они столкнулись с парой очень озабоченных офицеров-алексеевцев — белые фуражки со светло-синим околышем — тащивших куда-то целые вороха бумаг.

— Господин полковник!..

— Здравия желаю, господа. Что это у вас?..

— Михаил Васильевич вот назначил в комиссию по расследованию деятельности ЧК, — пожаловался один из офицеров, с погонами капитана и бело-синим крестом Алексеевского полка на груди. — Честное слово, господин полковник, я подпоручиком безусым с япошками дрался, думал, всё уже повидал… а вот это читать начала — верите ли, господин полковник, замутило, точно институтку. Меня!..

— Ничуть не удивлён, господа, — строго сказал Две Мишени. — Протоколируйте всё, и как можно подробнее!.. Освобождённых узников опросили?

— Так точно.

— Хорошо, исполняйте. А мы тут должны повидать кое-кого…

Офицеры проводили их, спускавшихся в подвал, подозрительными взглядами, но промолчали.

Здесь, в подвале, тоже стоял караул, но немногочисленный. Охранять было особо некого — персонал ЧК в большинстве успел разбежаться, кто-то сгинул в уличных боях, расстрельную команду коменданта Фукса перехватили дроздовцы. Фукс сдаваться отказался, отстреливался до последнего патрона, а последний потратил на себя. Его люди попытались было прорваться и все полегли под очередями «гочкисов».

Начальником караула оказался совсем юный алексеевец с погонами вольноопределяющегося, с черно-желто-белым «царским» шнуром по контуру — гимназист или реалист, имеющий, в силу образовательного ценза, права в дальнейшем держать экзамен на офицерский чин. Перед раненым полковником с грудью в орденах и окружавших его александровцах в их известной всему фронту черной форме с алыми кантами карманов он явно робел.

— Заключённый Бешанов?..

— Камера номер два, ваше высокоблагородие!

— «Господина полковника» будет вполне достаточно. Это вам на будущее, господин вольноопределяющийся. Идёмте, господа прапорщики.

Фёдор вновь шёл подвальным коридором, только теперь это уже был просто подвал. Впечатлительный Петя Ниткин, судя по его виду, наверняка ощущал сейчас и «запах смерти» и тому подобное, что отлично смотрелось на страницах «Приключений „Кракена“» — а сейчас для Фёдора это был просто подвал.

Он запретил себе думать о тех, кого здесь расстреляли, кто встретил тут свой конец. И потому — это просто подвал. Сырой, полутёмный. Но просто подвал.

Цифра «2» была кое-как выведена белой краской на двери камеры. Александровцы остановились.

— Я отвечаю за всё, господа прапорщики, что бы ни случилось, — Две Мишени отодвинул засов.

Иосиф Бешанов сидел на грубо сколоченном топчане, откинувшись и привалившись к стене. Лицо его сделалось совершенно белым, глазам запали; он глядел прямо перед собой, странным отсутствующим взглядом.

— Заключённый Бешанов, встаньте.

Тот не пошевелился, даже головы не повернул.

Две Мишени, похоже, его молчанию ничуть не удивился.

— Можно и здесь, — сказал спокойно, извлекая с некоторым трудом массивный маузер из кобуры. — Исповедаться, покаяться и причаститься не предлагаю. Другим бы предложил, но не вам.

Только теперь Бешанов соизволил повернуть голову.

— Убивать явились, да?.. — губы его кривились, вздрагивали.

— Казнить, — с прежним спокойствием ответил полковник.

Взгляд Бешанова метнулся к Ирине Ивановне, глаза сощурились.

— А, небось порассказывала обо мне всякого… она ж, как и я, в чека работала… у Благоева… в военно-политическом… с хахалем своим, Жадовым…

Две Мишени не дрогнул.

— Нам известны ваши преступления, Бешанов. Вплоть до самых последних.

— Да? А где ж тогда ваш суд, а, полковник?.. даже когда ты меня вот с нею — пока она с тобой была, потом-то с Мишкой Жадовым валялась-миловалась — когда ты меня фараонам сдал, и суд был, и присяжные. А теперь что же?..

— Судить тебя — слишком много чести, — голос Константина Сергеевича оставался ровен, но Фёдор знал, во что обходится полковнику это спокойствие. — К тому же один раз уже пробовали. Ничего хорошего не вышло.

— Так это баба жадовская меня под расстрел подвести хочет, — прохрипел Бешанов. — Сама красным служила, не за страх, за совесть, сам Троцкий её хвалил! Мне не веришь — у Костьки Нифонтова спросите, он в госпитале здесь валяться должен, если только вы его уже к стенке не поставили…

— Нифонтов? Костя? — вырвалось у Ниткина. — Так он здесь?

Бешанов криво ухмыльнулся.

— Здесь он, здесь. Вот она, — он ткнул пальцем в сторону Ирины Ивановны, застывшей, словно мраморная статуя, — его и подстрелила. Мне-то Костька заливал, что, дескать, ни за что, ни про что, но я-то думаю, что врёт. Руки небось распустил, вот и получил пулю. Оно и верно, куда мозгляку этому до Жадова. Тот-то здоровенный, и высокий, и плечистый…

Фёдора скрутило тугой и горячей ненавистью. Да что он себе позволяет, этот Йоська?!

— Костю Нифонтова надо отыскать. Особенно, если отец его всё-таки выживет, — негромко сказал Две Мишени, почему-то — Бобровскому.

Левка торопливо кивнул.

— Но об этом позже, — полковник поднял маузер. — Молись, Бешанов, если хоть одну молитву знаешь.

— Знаю, знаю… — пробормотал Бешанов, сползая с топчана. — Погоди, полковник, дай и впрямь помолиться… я ж отсюда никуда не денусь…

В следующий миг он рванулся вперёд.

Если б не рана Константина Сергеевича, Бешанова тут же бы и встретила пуля; но Две Мишени чуть-чуть промедлил, самую малость, и Йоське этого хватило.

Глава XII.3

Нырнул, с ловкостью хорька кинулся между александровцами, выстрел Аристова пропал даром; однако на пути у Бешанова вырос Фёдор Солонов.

Давным-давно они встретились почти вот так же, «на кулаках», а теперь круг завершался.

Йоську встретил хорошо нацеленный удар — прямо в подбородок, и второй — апперкот, когда первый Бешанову удалось отвести. Что-то хрустнуло, и Йоська с глухим стуком повалился на серый цементный пол камеры.

…Фёдора не «трясло», его не «заливала ненависть». Он встретил врага и ударил словно машина, спокойно, без чувств и эмоций. И не думал о «замкнувшемся круге», и ни о каких «символах» со «знаками» не думал также. Просто сшиб Йоську с ног хорошо поставленным ударом, и всё.

Ирина Ивановна уже хлопотала вокруг скривившегося от боли Константина Сергеевича, дёрнулась было к Фёдору, но тот лишь рукой махнул — сами, мол, справимся.

Йоська заворочался и застонал. Фёдор с Левкой Бобровским вздёрнули его на ноги, для верности заломив руки за спину. Толкая, повели вперёд — в тот самый дальний угол обширного подвала, где чекистов заблокировали изначально.

Бешанов, похоже, приходил в себя. Живуч, однако; и, когда его прислонили к стене, не связывая руки, захрипел, попытался снова прыгнуть.

Не получилось.

— Именем России!..

Фёдор Солонов выстрелил.

И, в отличие от раненого Аристова, не промахнулся.

Лев Бобровский.

— Прапорщик! — раздалось за спиной гневное. — Господин прапорщик, что вы себе позволяете?!

— Не только вам приговоры исполнять, Константин Сергеевич, — услыхал Фёдор свой собственный голос.

— Вот именно! — поддержал его Бобровский. — Не всё вам на себя брать, господин генерал-майор!

Лёвка нарочно поименовал Две Мишени присвоенным генеральским чином, несмотря на то, что погоны тот носил по-прежнему полковничьи.

Аристов, поддерживаемый под руки Ириной Ивановной и Петей Ниткиным, только головой покачал.

— Эх, ребятки… чего грех на душу-то…

— Выросли они, Константин Сергеевич, — негромко сказала Ирина Ивановна. — Выросли, всё. — Склонилась над неподвижным Бешановым, закрыла ему глаза. — Берём, мальчики. Он заслужил смерть, но похороним всё равно, по обычаю — мы люди, не звери.

Венчание Севки Воротникова с Ксенией собрало весь славный Алесандровский полк. Всем полком же приводили в порядок Севкин мундир — кроме как в нём, жениться было не в чем. И родителей его во храме не было; какие уж тут родители, когда сколько месяцев от них никакой весточки и вообще, кто знает, живы ли?..

Был Константин Сергеевич Аристов посаженным отцом, хотя и не по чину выходило — сам-то он не женат. И Ирина Ивановна Шульц за посажённую мать, и дружно подхватывали все «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!» и всё прочее.

И даже командиры двизий, случившихся в Харькове, заглянули на огонёк.

А вот отпуска молодым не вышло, совсем. Только одна всего ночка.

Потому что утром уже Александровский полк, погрузившись в эшелоны, мчал на север, помогать наступавшим частям.

Петербург,4 июля 1915 года

Михаил Жадов невидящими глазами глядел в строчки текста — тёмные буквы на желтоватой бумаге расплывались отвратительными насекомыми. Но это была «Правда», это было обращение ЦК партии и не верить ему большевик до мозга костей Михаил Жадов просто не мог.

«Товарищи! Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции. Защитники эксплуататоров, помещиков и капиталистов, русские и иностранные, делают отчаянную попытку восстановить власть грабителей народного труда, помещиков и эксплуататоров, в России, чтобы укрепить падающую их власть во всем мире.

Наступление царских армий принесло им некоторые успехи. Не признавать этого — значит прятать голову в песок, а такие „прячущиеся“ есть сейчас злейшие враги партии и молодой Советской республики. Нет, мы, большевики, всегда говорилии будем говорить трудовому народу правду, как бы горька она ни была, ибо честность — единственный путь к победе.

После упорных и кровопролитных боёв нашими войсками оставлен Харьков. Враг овладел Воронежем. На захваченных территориях установлен жесточайший режим репрессий: расстрел десятков тысяч рабочих. Расстрел даже меньшевиков и эсеров. Порка крестьян целыми уездами. Публичная порка женщин. Полный разгул власти офицеров, помещичьих сынков. Грабеж без конца. Такова правда о наших врагах. Такая судьба ждёт каждого рабочего, каждого крестьянина, что вновь окажется под царской властью. Именно это мы, большевики, должны донести сейчас до всякого, не обходя колеблющихся, напротив, сосредоточив там наши главные усилия.

Партия объявила всеобщую мобилизацию. Каждый большевик должен найти сейчас своё место на фронте. Долой тыловую самоуспокоенность! Долой никчёмные заседания, бесчисленные „комиссии по вопросу“ и так далее. Вопрос сейчас может быть только один — мы или они, третьего не дано.

К оружию! Вступайте в ряды доблестной рабоче-крестьянской Красной Армии! Победа близка, а за нашей победой последует и мировая революция!..»

Комиссар вздохнул, аккуратно сложил газету.

Его дело здесь, в столице, было выполнено. Пополнение набрано. Можно было выступать обратно на фронт, но…

Но тут началось наступление беляков, и всё смешалось. Запасы, вооружение, обмундирование, провиант приходилось выбивать с боем, а таких вот «снабженцев с маузерами» в столице оказалось сейчас с преизлихом.

И сейчас Жадов тоже сидел и ждал. Ждал директивы — потому что набранные им роты, как говорится, «с белой ручки не стряхнёшь да за пояс не заткнёшь» и на своих двоих к фронту не отправишься. Выбивай теперь ещё и вагоны, выбивай очередь на отправку!..

Сидел комиссар в просторном коридоре бывшего штаба столичного военного округа, где теперь устроился наркомат по военным и морским делам. Плавал табачный дым, трещали пишущие машинки, бегали озабоченные военные, а Михаил Жадов ждал. Должен был его принять зам. наркома, причём сам комиссар понять не мог, зачем — не велика важность, один батальон отправить, тут бы и куда менее значимый воинский начальник справился; но чтобы сам зам. наркома?!..

Что-то здесь крылось не то. Совсем не то.

— Жадов? Чего сидишь, надулся, как мышь на крупу?

— Тимофей Степаныч! Боков!

Зам наркома был хоть и «старым большевиком», но таким же, как и Жадов, кадровым питерским рабочим. По эмиграциям не отсиживался, на женевских да лондонских съездах глотку не рвал. Если агитировал — то в цехах. При этом был мастером, хорошо зарабатывал, имел свой дом; Жадов его знал ещё по девятьсот пятому году.

— Вот не знал, что ты, Тимофей Степаныч, ныне таким важным заделался! Глянь, кабинет-то каков! Всё думал, куда ж ты запропал?

— А никуда я, Миша, не пропадал. Просто об иных делах наших болтать много не следовало. Льву Давидычу вот помогал. А он меня раз — и в «заместители»! Мол, мне говорунов и так хватает, а вот чтобы дело делать — так нет. Вот я и делаю. Снабжение, вооружение, всё такое. Тебе вот пособить успел в батальоном немного.

— Так это ты, Тимофей Степаныч, нам «гочкисов» выделил?

— Я. Только, Миша, не затем я тебя сюда звал, чтобы ты мне поклоны бил, ровно перед иконой чудотворной.

Жадов подобрался.

— Да уж понимаю, Тимофей Степаныч. «Правду» вот прочитал — волком выть захотелось, честное слово. Харьков сдали, как так?! Что там с моим полком — никто не ведает…Где штаб Южфронта, где Сиверс, где Егоров, где…

Он осёкся.

Боков, усатый, массивный, с круглыми щеками и разбегающейся от глаз сетью морщин, только вздохнул. Был он в военной форме, с тремя ромбами в петлице, но, как человек сугубо гражданский, носить мундир не умел.

— Где Шульц, Ирина Ивановна, ты хотел сказать, Миша? Плохо там дело, с этой Шульц…

— Что о ней?! — Жадов подался вперёд, сжал пудовые кулаки. — Что о ней слышно? Жива?

— Лев Давидович, когда вернулся, — понизил голос Боков, — доклад подал. Я его читал, Миша. Штаб Южфронта обвиняют в измене. Сиверса и Шульц арестовали, уже перед самым… ну, за сутки или двое до того, как белякам город-то достался.

Жадов сидел ни жив, ни мёртв.

— Лев Давидович лично приказали их, как врагов революции, в чека забрать… Погоди, Миша, вижу, как побелел ты весь. Небось знать хочешь, чего я тебе всё это рассказываю?..

— Да чего ж тут знать… — глухо проговорил комиссар, не глядя на зам наркома. — Донесли небось уже… по команде…

— Не «донесли», а «проявили партийную бдительность», — вздохнул Боков. — «Донесли» — то в царской охранке было.

— Разница-то какая? — буркнул Жадов. Стиснул подлокотники венского кресла — дерево жалобно заскрипела.

— Люба она тебе? — вдруг в упор спросил Тимофей Степанович. Спросил совершенно по-отечески, словно непутёвого сына.

Жадов вместо ответа поднялся, встал по стойке «смирно».

— Товарищ заместитель наркома, разрешите идти?

— Куда?

— На вокзал. Я так понимаю, мне…

— Миша! — встал и Боков. — Меня послушай прежде. Что там в Харькове было — Бог весть. Полк твой товарищ Апфельберг вывел. Без потерь.

— То есть как? — опешил Жадов. — Харьков же… после упорных и кровопролитных боёв… так «Правда» пишет!

Боков только отмахнулся.

— Какие там «кровопролитные бои»! Некому оказалось кровь проливать. Ударные дивизии наши в окружение попали. Заслон под Купянском — рассеялся. Только Волынский полк и попытался город отстоять, да харьковские рабочие отряды…но волынцы опоздали, а пролетариат, конечно, герои, да только там против них отборное офицерьё оказалось, не сдюжили. Полк твой вывели, всё верно сделали. Одним поленом избу зимой не нагреешь, только спалишь зря. Вязанку собрать надо! И волынцев незачем бросать в бой было. Им бы отойти, собрать всех рассеявшихся, оборону занять толком… ну, отступили б до Белгорода или даже Курска, всё равно. Зато беляков бы стена встретила!.. а так… волынцы кровью умылись, командира потеряли. Жаль Нифонтова, хоть и из офицеров, а дельный был комполка. И вот вам, пожалуйте бриться — и Харьков не удержали, и Курск отдали, и дай нам Бог за Орёл уцепиться. Беляки-то прут, бронепоезда гонят, конницу, где дыру нащупают — туда всей силой! — Боков схватил графин, плеснул воды в стакан, жадно выпил. — Беда, в общем, Миша. Армии нет. Какие части есть — отступают.

А вот из штаба Южфронта вышли только Якир с Егоровым, ну, и командиры помельче. Что с Сиверсом, что с Шульц — никто не знает, кроме лишь того, что арестовала их ЧК. Товарищ Троцкий пишет, что за измену. Так что, Миша, готовься к худшему.

— К худшему…

— Да. Лев Давидович с собой Бешанова брал, начальника секретно-исполнительного отдела.

— Знаком мне этот гад… — скрипнул зубами Жадов. — Позорят революцию нашу такие!

— Верно. Позорят. Я товарищу Троцкому это в лицо говорил, ты ж меня знаешь. С фактами.

— Говорил? А он что?

— Рассмеялся да по плечу похлопал. Мол, не боишься ты, товарищ Боков, критиковать в открытую, честно, по-большевистски. Нам такие люди нужны. Но и такие, как Бешанов, нужны тоже. Революция, дескать, это не только новый мир строить, это ещё и труп старого… пре-па-ри-ро-вать.

— Давай уж покороче, Тимофей Степаныч. Ты ныне в чинах больших, понимаю, заслужил. Да только не томи уж, а?

— Прости, Миша, старика. В общем, уезжай-ка ты отсюда поскорее.

— Я и так собирался…

— Сняли тебя с полка.

— Как это «сняли»?!

— За связь с белой агентурой.

— Она не агентура! — Жадов вскочил. — Мы с ней Таврический штурмовали!

— Эх, Миша, душа ты чистая, — вздохнул Боков. — Знаешь, сколько таких, кто Таврический штурмовал, ныне на ту сторону перекинулось?

— Не знаю и знать не хочу! Ир… товарищ Шульц не такая!

— Такая, не такая… Они с Сиверсом ныне ответ иному судии дают, я боюсь. А на тебя приказ вышел. Из Красной Армии уволить, но под суд не отдавать. Упросил я Льва Давидовича…

Жадов молчал, растерянно вертя в руках бумагу с приказом.

— Уезжай из Питера, Миша. Куда подальше, хоть на Урал. Постой! По глазам вижу, что делать станешь. В Харьков бросишься, да? Фронта, по-сути, нет, до города доберешься, и…

— И. — Комиссар вышел из оцепенения. Аккуратно положил приказ на край неоглядного стола. — Хоть могилку отыщу…

— Ничего ты там не отыщешь. Чека наше учёт захоронениям не вело, расстреляных закапывало где придётся — контра, чего её жалеть? Говорю тебе, не узнаешь ничего и не отыщешь, только пропадёшь зря. Я ж тебя знаю.

— А что ж мне делать-то тогда, а, Тимофей Степаныч? Если из армии меня погнали, знать, и не начдив я теперь…

— Не начдив, — вздохнул Боков. — Вот, держи. На склады пойдёшь, заберешь паёк за месяц вперёд. Я подписал.

— Благодарствую, товарищ замнаркома…

— Не за что. Я, чтобы ты знал, Миша, с приказом этим не согласен. Ошибку они допустили, это точно. Но и ты пролетарской бдительности не проявил, согласись. Из Питера, как сказал тебе уже, уезжай. И скажи спасибо, что из партии тебя не вычистили.

— А вот уж черта с два им! Я вступал, когда…

— Да знаю я, Миша, всё знаю! — с досадой перебил Боков. — Уезжай, честное слово. В себя приди. На заводе поработай…

— Товарищи мои насмерть с беляками бьются, а я, значит, отсиживаться стану? Вот уж нет! Мобилизация идёт? — Идёт! Вот и пойду добровольцем, хоть и рядовым!

— Уезжай, Жадов! — повысил голос и зам. наркома. — Уезжай, пока в тебя Ягода не вцепился! У этого всякая вина виновата, контру изводит прямо как опричиники царя Грозного боярскую крамолу.

Тимофей Степанович был мастером грамотным и начитанным, а больше всего любил он «Князя Серебряного».

— Одну бумагу я тебе справил, видать, и второй не избежать, — Боков принялся рыться в ящиках. — Поедешь в командировку, чин чином. На Ижевский оружейный завод. Ну, чего глазами сверкаешь? Я тебя не царский генерал, не сверкай зря. Бери мандат и иди. И чтобы к вечеру духу твоего в Питере бы не было!

— Не будет, — мрачно посулил Жадов. — Благодарствую, Тимофей Степаныч. Не забуду твою доброту.

Боков только отмахнулся.

— Я хоть и зам у Льва Давидовича, а только так тебе скажу, Михаил — Благоев-то многое верно говорил. Ой, многое… Ну, прощай. Да как в Ижевск приедешь — телеграмму дай. Служебную. Всё понял?

— Так точно, товарищ Боков, понял.

— Да не вздумай самовольничать! В Харькове беляки, так что…

— Я помню, — Жадов взялся за ручку двери. — Только… я правды всё равно добьюсь!

И шагнул за порог.

Боковлишьпечально покивал.

— Добьёшься, добьёшься…

И вернулся к бумагам.

Вечером того же дня на Московском (как именовался с первых дней революции бывший Николаевский вокзал) появился высокий и плечистый рабочий в форменной чёрной тужурке мастера-металлиста казённых заводов, на серо-стальных петлицах — скрещённые молот с резцом. Царский герб уже отковырен, видел только более тёмный его след. Стрелку железнодорожной охраны рабочий этот показал мандат, подписанный зам. наркомвоенмора товарищем Боковым и был беспрепятственно пропущен. Тот же мандат доставил ему билет и плацкарту.

Поезд, правда, был не ижевский, совсем нет.

Михаил Жадов ехал в Москву.

От Харькова прямая и торная дорога ведёт почти строго на север. Хорошее шоссе на Белгород — Курск — Орёл и железнодорожная ветка. Именно к Орлу и подходил эшелон александровцев, сразу за головным бронепоездом «Единая Россiя».

— Орёл, Орёл, Орёл… — бормотал Петя Ниткин, листая страницы «Большого географического справочника» и подсвечивая себе фонариком. Где он ухитрялся добывать книги — все давно и гадать бросили.

— У тех тогда всё там и назад покатилось, — заметил Фёдор полушёпотом.

— Именно, — Петя не отрывался от книги, вертел то так, то сяк, разглядывая схемы. — Но тогда всё было иначе.

— Как «иначе»? Сил у красных и тогда, и сейчас больше десятикратно. И тогда, и сейчас был, считай, один фронт. Колчака-то тогда, к осени их 19-го, уже разбили. На западе перемирия добились.

— Верно. Потому и у нас один-единственный шанс. Такой же, как тогда. Не останавливаясь, вперёд. И не думая о флангах. Возьмём Москву — всё у большевиков рухнет. А не возьмём — увязнем в их пехоте. Сейчас они её со всех концов погонят.

— Уже гонят. Не могут не гнать.

— Угу. А потому — прямо на Москву. Кинжальный удар. А оттуда на Питер. Бронепоездами. Как немцы у нас осенью четырнадцатого, помнишь?

Федор помнил.

— Только красные рельсы попортят, вот и вся недолга.

— Пусть портят. Это Москва себя прокормит, а Питер нет. Возьмём Москву — отрежем Питер от страны, от запасов, от…

— Да какое ж отрежем, а ветка на Витебск? На Вологду?

— Эстляндия с Лифляндией все под немцами, а поляки уже под Минском стоят. «Жабьими прыжками» вперёд пробираются. С большевиками о мире да границе балакают, а сами — тут на пять вёрст вперёд, там на семь. Вот сперва до Барановичей добрались, а теперь уже и Минск близок. А с Вологды многого не натащишь.

— Две Мишени этот план выдвинул?

— Он, — кивнул Петя. — Потому как тоже голову ломал над той гражданской. Думал, как победить можно было. И пришёл к выводу, что только стремительный бросок к Москве, больше никак. Не растекаться широким фронтом, а только вперёд.

— Вот и летим вперёд…

— Летим. Тогда и там у наших силы кончились.

— А здесь, Петь? Не кончатся, думаешь?

— Непременно кончатся.

— Умеешь ты ободрить, брат Ниткин!

— Воинские силы имеют такое обыкновение — кончаться, — важно заявил Петя. — Поэтому побеждает тот, у кого они кончатся последними.

Фёдор только рукой махнул. И стал думать о том, что давно не приходили белые конвертики от великой княжны Татианы. Эх, забыла небось простого прапорщика-александровца, не до него ей…

Правда, особо долго размышлять не пришлось. Бронепоезд замедлял ход, на востоке всходило солнце, а наблюдатели успели поднять тревогу — впереди были разобраны рельсы.

Начинался новый день, начиналась «работа», как называли это александровцы. Не «бой», не «атака», не «наступление», а именно «работа».

Орёл с юга почти ничем не был прикрыт. Не считать же за серьёзную преграду овраг и не то ручей, не то речку под названием Пересыханка. Железная дорога на Москву проходила по восточной окраине, даже не пересекая здесь Оку.

У окраин красные лихорадочно рыли окопы, ставили орудия и пулемёты.

Бронепоезд остановился вне досягаемости вражеских батарей; его тяжёлая артиллерия же, напротив, могли их накрыть с лёгкостью.

Александровский полк готовился к атаке.

Глава XII.4

— Помните, нам нельзя тут застревать, — повторял Две Мишени, обходя ряды добровольцев. Он хромал, опирался на костыль, но упрямо отказывался идти в госпиталь — мол, это просто царапина, допрыгаю, чай, не кукла фарфоровая — к вящему неудовольствию Ирины Ивановны Шульц.

Её возвращение бывшие кадеты восприняли с восторгом. Для них она была пережившей ужасные вещи и спасённой в последний момент учительницей, кого они помнили и любили. Никто не умел так рассказать о Пушкине или Лермонтове, о Тютчеве или о Фете, как она. И на уроках, посвящённых графу Толстому у неё завязывались отчаянные споры, чуть до драки не доходило; так что сведенные в первую (Государеву) роту первого батальона Александровского полка кадеты, без экзаменов и прочего сделавшиеся прапорщиками просто радовались — те, кто не знал.

Ирина же Ивановна часто поглядывала на Фёдора, на Петю — и вздыхала. Но им сейчас было не до разговоров…

Орёл они брали хитрым обходным манёвром, во взаимодействии с конницей графа Келлера. «Единая Россiя» с безопасной дистанции накрывала позиции красных своей морской 130-мм артиллерией, специально снаряжённые шрапнели рвались над торопливо вырытыми траншеями, собирая обильную жатву. И в атаку александровцы двинулись, как умели — перебежками, переползанием, прикрывая друг друга и беря на прицел любое шевеление на красных позициях.

Когда штурмовые пятёрки достигли линии окопов — там уже почти никого не осталось. Не выдержав обстрела, пехота красных начала беспорядочно оттягиваться вглубь городских кварталов,растекаясь по улицам и переулкам.

Фёдор, как всегда, шёл с Петей, Левкой, Севкой Воротниковым, а пятого им, как важно заявлял Ниткин, и не требовалось, потому что Севка, мол, «и так за троих может». Воротников не расставался со своим любимым «гочкисом», и в его руках это оружие творило настоящее опустошение на вражеских позициях.

Вот и сейчас — ползком преодолели последние сажени, швырнули гранаты, нырнули сразу же за разрывами, добили-дострелили выживших, Севка прочистил траншею несколькими короткими очередями. Рванули дальше — несколько красноармейцев подняло руки, бросив винтовки.

— Куды сдаваться-то идти, вашбродь? — деловито осведомился молодой парень с натруженными крестьянскими ладонями. — Мне батька с мамкой наказали живым вернуться, мол, без тебя обойдутся, красные ли, белые, а ты нам живым нужен.

Парня трясло, он болтал без умолку.

— Винтовку разряди, — велел Фёдор. — На плечо повесь, штыком вниз. Руки держи вверх. И иди прямо во-он туда, где рельсы.

— Эт где чугунка, вашбродь?

— Угу, где чугунка. Скажешь, мол, александровского полка прапорщик Солонов Фёдор тебя послал.

— Ага! — деловито кивнул парень. — А, вашбродь, пороть сильно станут?

— Тьфу! Наслушался баек этих! У нас пленных крестьян, кого по мобилизации забрали, домой отпускают. Ну, если не захочешь у нас воевать, у добровольцев.

— Ни, — покрутил головой пленный. — Батька мне велел домой живым… а то, грит, так шкуру спущу, что и на том свете вспомнишь! благодарствую, вашбродь!

И он, вместе ещё с тройкой таких же, явно только что набранных в пехоту солдат, пошёл к позициям белых.

Александровцы легко прорвали позиции красных на южной окраине Орла. В самом городе перестрелки вспыхивали то у присутственных мест, то у опустевшего здания кадетского корпуса, но зацепиться за город красная пехота не смогла. Рассыпалась, разлетелась брызгами. Многие сдавались в плен — тем охотнее, если слышали, что сдаются не дроздовцам или марковцам, но александровцам.

К полудню добровольцы овладели всем Орлом. На площадь перед собором вышел весь клир, в торжественных облачениях; сбежались обыватели, из тех, что позажиточнее.

— Нет-нет, — покачал головой Две Мишени. Вновь поморщился, потрогал невольно бок. — Не время благодарственные молебны служить, батюшка. Все понимаю, без Божьей помощи не случилось бы сего одоления супостатов, да только и время терять нельзя. Мы…

Ирина Ивановна Шульц, сменившая гражданскую одежду на френч и свободные галифе, решительно положила руку Константину Сергеевичу на локоть.

— Идём-ка, дорогой. На перевязку пора.

В Орле оставался совсем небольшой гарнизон, а главные силы добровольцев вновь устреслялись вперёд, к Москве.

Петербург, Смольный, 6 июля 1915 года

— Положение, товарищи, наше швах. Как говаривал мой дядя…

— Вы, Лев Давидович, всё шутки шутить изволите!.. А царские войска уже взяли Орёл!..

— Мы, Владимир Ильич, уже собрали у них на фланге ударную группу. Командует Егоров. Якир у него заместителем. Там наши лучшие, самые надёжные части. Латышская дивизия, Московская пролетарская, Петербургская ударная. Первая и вторая конные дивизии червоного казачества. Сводная бригада красных курсантов. Эстонская дивизия, под командованием товарища Пальвадере. Двенадцать тысяч штыков, четыре тысячи сабель, сто двадцать орудий и четыреста сорок пулемётов. Перебрасываем силы с Западного фронта, пользуясь переговорами с поляками. Подходят сибирские мобилизованные дивизии, но до их полного сосредоточения в Москве ещё самое меньшее десять дней.

— Чэрэз дэсять днэй враг будэт в Москвэ, товарищ Троцкий!

— Ошибаетесь, товарищ Сталин. Беляки слишком широко размахнулись, они пытаются с ничтожными силами захватить и удержать огромные территории. Им приходится всюду оставлять свои гарнизоны.

— Да-да, т г удовое к г естьянство и г абочие восстают п г отив возв г ащения ста г ых по г ядков! Жестокий те гг о г, установленный…

— Владимир Ильич, дорогой, ну хоть тут давайте без лозунгов, хорошо? Вы же сами писали, в чём сила бывшего царя?..

— Свободная то г говля хлебом, действительно, способна п г ивлечь часть несознательного к г естьянства, однако возв г ащение помещичьего землевладения…

— Они не возвращают земли помещикам, вот в чём фокус. Вы разве не читали царский манифест?

— Читал, батенька, г азумеется, читал! Жалкая попытка обмануть т г удовой на г од!..

— Простите, товарищи, Владимир Ильич, Лев Давидович, но у нас белые под Москвой!.. Предлагаю вернуться к теме заседания!

— Кхм. Кхм. Согласен. Так что с вашей уда г ной г г уппой?

— Она готова к наступлению. Ударим во фланг и тыл белым. Они рвутся к Москве, бросили в прорыв все силы…

— Но ведь многие их части должны быть по-прежнему скованы боями с нашими окружёнными дивизиями?

— Нет, Феликс Эдмундович, к сожалению, сопротивление там прекратилось.

— Как это «прекратилось»?!

— Насколько мы можем судить по донесениям разведки — а они весьма разнятся, эти донесения — царь…

— Бывший царь!

— Верно. Бывший царь, товарищ Дзержинский; бывщий царь приехал к нашим дивизиям и предложил им сложить оружие под его честное слово. Многие поверили. Сопротивление прекратилось. Белые высвободили крупные силы, которые сейчас срочно перебрасываются на север.

Долгое молчание. Тяжёлая тишина. Скрипит старый паркет.

— Я приказал отводить все боеспособные наши части к Москве. Пусть беляки забирают пустое пространство, оно только заставит их распылить свои войска. Ударная группа готова, мы перейдём в наступление, как только авангарды противника упрутся в нашу оборону. Пусть у них наступит…

— Галавакружэниэ от успэхов.

— Совершенно точно, Иосиф Виссиарионович. Головокружение от успехов. Они думают, что со взятием Москвы у нас всё развалится; глубочайшее заблуждение! У нас — вся Россия, до Тихого океана, а у них?..

— Не так и мало, учитывая донской и кубанский хлеб, донецкий уголь и прочее.

— Верно, товарищ Рыков. Но, товарищи! На заседании29 июня, насколько я помню, товарищ Сталин предложил весьма элегантный и дерзкий план. Я, с военными делами, признаться, не в курсе, как сейчас обстоят дела?..

— Нэмцы так и нэ двинулись за Днэпр. Гэтманцы попытались, но были разбиты бэлыми.

— Но почему же Вильгельм медлит? Момент такой выгодный!

— Очэвыдно, дэмарши великобританского и французского правитэльств возымэли дэйствие, товарищ Троцкий. Гэрманцы испугались.

— Допустим, а что же сами англичане?..

— Война у них не пользуется поддержкой в парламенте, насколько можно судить по лондонским газетам. Они не хотят ни всерьёз помогать нам, ни, слава Богу — простите, случайно вырвалось, привычка — ни белым.

— Так что же, товарищ Рыков, они так и будут наблюдать?

— Боюсь, Лев Давидович, что главная цель держав l’Entente cordiale — не допустить захвата германцами обширных территорий на Украине. Прибалтийские губернии они, похоже, уже считают окончательно перешедшими к Германии, а вот за Украину готовы бороться. При этом вмешиваться в наш «конфликт» с бывшим царём не намерены. Ждут.

— Ждут… понятно, чего ждут. Ждут, когда и мы, и царь окончательно ослабнем и будем вынуждены принять какой-нибудь их арбитраж…

— Вы угадали, Лев Давидович. Я только что получил послание от ф г анцузской миссии, что великие де г жавы п г едлагают нам вступить в пе г егово г ы с «п г авительственными силами юга Г оссии».

— Как интересно, Владимир Ильич…

— Да! Да! А г хиинте г есно! А знаете, для чего?

— Чтобы противостоять Германии и вытеснить её с Украины, не иначе.

— Именно! Именно! Чтобы мы напали бы на немцев! Начали ев г опейскую войну!

— Едва ли мы к ней готовы, Владимир Ильич.

— Да-да, Алексей Иванович, никто и не гово г ит, что мы к ней готовы! Мы должны вступить в таковую войну — если она случится — как можно позже, с одной-единственной целью — сове г шить ми г овую г еволюцию!

— Тут, Владимир Ильич, дорогой, у нас никаких разногласий. Но, пока мировой революции не случилось, нам надо разгромить беляков. Мой план предусматривает три этапа: сперва остановить их на подступах к Москве, затем окружить и разгромить их ударные части, и, наконец, решительным преследованием покончить с белыми вообще. Для этого, кроме ударной группы Егорова, мы сосредотачиваем в самой Москве большую группировку войск — из числа мобилизованных и добровольцев. Старые полки неважно показали себя в последние недели.

— Когда же вы хотите наступать? Конница белых идёт прямо на Тулу!

— Как только они втянуся глубже и завяжутся бои на первой линии московской обороны. Беляки окружили наши дивизии, ну, а теперь наш черёд. Теперь окружать будем мы!..

— Прекрасно, Лев Давидович, но что вы предполагаете делать с военспецами? Ваше сообщение об измене в штабе Южфронта, признаться, внушает серьёзные опасения за исход всей операции!

— У нас в крепости до сих пор содержатся гвардейские офицеры, попавшие в плен ещё прошлой осенью. Предлагаю отобрать из их числа пополнение для новых дивизий.

— Погодитэ, Лэв Давыдовыч, но это жэ отъявлэнныэ контррэволюцинэры!

— Это, Иосиф Виссарионович, офицеры гвардии. Их семьи в основном здесь же, в столице. Большинство у нас в заложниках, в лагере. Вызовем добровольцев, тех, кто откажется, уведомим об ожидающей их близких судьбе. Вот, кстати, списки.

Шелест бумаг.

— Солонов Алексей Евлапьевич, гене г ал-майо г… Солонов… Солонов… знакомая фамилия…

— Вера Солонова, Владимир Ильич. Была одно время близка нашему кружку, лет семь назад. Потом отошла от активной партработы.

— Да-да, именно! Помню её, помню… Значит, отошла? Ну что ж, кто отходит — тот отходит. Примите, Лев Давидович, все меры к задержанию всех необходимых лиц.

— Не волнуйтесь, Владимир Ильич. У товарища Ягоды в этом большой опыт.

Седьмое июля Александровский полк встретил уже на станции Горбачёво. До Тулы — семьдесят восемь вёрст. В пути от Орла их бронепоезд даже ни разу не обстреляли, красные словно растаяли в ночи. И рельсы остались нетронуты.

— Заманивают, — уверенно заявил Петя Ниткин. С ним никто не стал спорить; собравшаяся на бронепоезде четвёрка бывших александровских кадетов, а ныне — прапорщиков молчала.

— А, может, и нет? — пожал широкими плечами Севка. Покрутил обручальное кольцо на безымянном пальце — не привык ещё. — Может, и впрямь разбежались все?

— Эти не разбегутся, — сквозь зубы сказал Фёдор.

И точно — на станции бронепоезд уже ждали.

В бинокль хорошо были видны оборудованные позиции, перебегающие красноармейцы. Трёхдюймовки ударили с закрытых позиций — недолёт.

«Единая Россiя» подалась назад. Александровцы же, напротив — пошли вперёд.

Но, опять же, пошли как умели — редкой цепью, короткими перебежками. Казалось невероятным, что эта горстка солдат способа опрокинуть засевших в глубоких траншеях красных; бронепоезд начал пристрелку, стараясь держаться подальше от встающих разрывов.

К свистящей рядом смерти нельзя привыкнуть. Можно лишь сжиться с ней, сделаться для врага «сложной мишенью», да полагаться на Господа.

Петя Ниткин в атаку всегда шёл с молитвой. Бормотал себе под нос, а помнил он их множество. Лев Бобровский ругался. Севка просто и незамысловато кричал «ура», ну, а Фёдор Солонов всегда молчал.

Ему первому надлежало выбрать цель. Его задача — свалить начальствующих на «той стороне» и крики тут — только помеха.

Артиллерия красных открыла огонь шрапнелью, и разрывы вспухали всё ближе — командовал батареей дельный артиллерист.

— Мы у них как на ладони, — подполз к Фёдору Ниткин. — Так наступать не можно! В обход надо.

Но Фёдор и сам видел, что надо. Орудия с бронепоезда старались нащупать пушки красных, но без наблюдателя сделать это удалось бы лишь по особой Господней милости.

— Не скапливаться, вторая рота! — гаркнул Фёдор, привставая. — Занять позицию! Вести огонь! Первая рота, за мной!..

Вид пятящихся, убегающих «беляков» вызывал в красных окопах бурю восторга. Вторая рота залегла, принявшись добросовестно осыпать противника беглым огнём.

— За речушкой у них батарея, — Лев Бобровский лучше всех умел на слух угадывать расположение вражеских орудий и почти никогда не ошибался.

Речушка Локна — даже не речушка, а, пожалуй, ручей, длинный и узкий пруд. Первая рота александровцев скорым шагом шла в обход, совсем рядом гремели разрывы, заглушая винтовочный треск.

Команду Фёдора, конечно, заметили. Но этого александровцы и ждали — пока красные разворачивали пулемёты, первая рота одним броском одолела последнюю сотню саженей, ворвавшись на батарею.

Фёдор Солонов терпеть не мог штыковые атаки. Были они, по его мнению, несусветной глупостью и признаком нерадения воинских начальников. Врага надо поражать с дистанции, чтобы он тебя не достал. А «грудь на грудь» — так только петухи бьются, вот и пускай.

Поэтому он сейчас с колена всаживал пулю за пулей в заметавшуюся прислугу. Кто-то упал; кто-то бросился бежать; и батарея совсем уже было оказалась в руках александровцев, но тут наперерез бегущим выскочил седоусый и седобородый командир, выстрелил в воздух, схватил за шиворот одного, толкнул другуго, глоткой остановил третьего и четвёртого с пятым.

Дрогнувшие было батарейцы повернули, дружно наваливаясь на первую роту. Фёдор выцелил седобородого, но тут прямо рядов в землю ударила пуля, рука у него дрогнула, выстрел пропал даром.

Фёдор только и мог, что обругать себя последними словами.

Однако геройский порыв батарейцев длился недого. Александровцы встретили их огнём «фёдоровок» в упор, гремел севкин «гочкис» и на сей раз красные артиллеристы не выдержали. Их седой командир отходил последним, и замешкался — Севка Воротников, изловчившись, прыгнул на него сбоку, сбил с ног, прижимая к земле.

Батарея красных замолчала, а затем послышалось громовое «ура!» и «Россия!» — наступали главные силы полка.

Пехота красных дрогнула и начала рассеиваться — грубо говоря, побежала.

— Ваше имя.

Седобородый, немолодой уже военный в красноармейской форме, но с явно офицерской выправкой, стоял перед Аристовым спокойно, невидяще глядя сквозь командира александровцев.

— Станкевич, Антон Владимирович, — ровно ответил он.

Две Мишени отчего-то вздрогнул, как показалось Фёдору.

— Чин в русской императорской армии? Должность?

— Полковник. Старшинство с шестого октября десятого года. Командир 90-го Онежского пехотного полка.

— Должность у… у красных?

— Начдив-55.

— Полковник… командир онежцев… и вы стали служить инсургентам? Узурпаторам? Скажите, господин Станкевич, у вас, очевидно, семья в заложниках? Да, и садитесь, прошу вас.

— Благодарю, — Станкевич тяжело опустился на стул. Видно было, что Севка его изрядно помял. — Нет, сударь, моя семья не в заложниках. Я вступил в Красную Армию совершенно добровольно и безо всякого принуждения.

Глава XII.5

У Константина Сергеевича закаменели скулы.

— Как прикажете вам понимать, господин — или товарищ? — Станкевич? Вы же потомственный дворянин, вы присягали Государю!.. Многие офицеры пошли на службу красным по принуждению, под страхом смерти, под угрозой расстрела семей, но вы…

— Повторяю, я вступил добровольно, — с упрямым раздражением сказал старый полковник.

— Но почему?!..

— Потому что я присягал России. Потому что я служил не человеку, а моей стране. Моей великой и несчастной стране. Я не «слуга государев», — в голосе Станкевича зазвучала издёвка, — не его камердинер. Я не присягал его ночную вазу выносить. А присягал защищать Родину.

— И каким же образом, — ледяным тоном осведомился Аристов, — вам удаётся её защищать, пребывая в рядах вооружённой банды инсургентов? И, позвольте узнать, товарищ защитник Родины, что вы делали, пока мы, маньчжурцы, дрались под Ляояном? В каком тогда полку служили?

— В 102-ом Вятском, — пожал плечами Станкевич. — Наш полк на маньчжурский театр не перебрасывался. Приказа не было.

— Не перебрасывался. Приказа не было. Как удобно. А рапорт о перевода в Действующую армию вам, разумеется, лично Государь не девал написать?

— Маньчжурия не есть моя Родина, — отрезал пленный. — Что мы там забыли, за Амуром, в Китае? Своей земли мало? У себя сперва порядок навели бы!

— Есть такое хорошее высказывание, что воевать крайне желательно малой кровью и на чужой территории, — проговорил Аристов. — Если уж выбирать, какому городу гореть — Ляояну или Владивостоку, я предпочту первый. Ну, а вы, похоже, выбрали бы второй.

— Зато теперь по вашей милости пол-России полыхает! — не выдержал Станкевич. — Наконец-то к власти пришли люди, которые не ради двоцов на Лазурном Берегу, не ради кутежей в Баден-Бадене, а ради простого человека!..

— Которые ради простого человека запретили торговлю, ввели жесткую диктатуру, разогнали все политиеские партии, кроме одной-единственной, закрыли все газеты, кроме своих?..

— Всё это временные меры. Издержки перехода отсталой, неграмотной и нищей страны к новому, справедливому обществу.

— А «чрезвычайки», расстрелы «по классовому признаку», заложничество — это тоже путь к справедливости? — осведомился Две Мишени.

Спор этот шёл в классной комнате недавно выстроенной в Горбачёво земской школы. По стенам молча стояли александровцы, и вчерашние кадеты, и те, кто присоединился к полку совсем недавно.

Две Мишени сидел за учительским большим столом на возвышении. Скрестив руки на груди, к холодной по летнему времени печке прислонился Семен Ильич Яковлев, командир второго батальона, глядел на Станкевича, нехорошо сощурившись.

Полк вот-вот должпн был выступать дальше. Подтягивались дроздовцы, им идти с александровцами в прорыв; фланг предстояло прикрыть марковцам. Следом, окончив харьковские дела, торопились деникинцы, кутеповцы и корниловцы.

— Какой смысл спорить? — Станкевич прикрыл глаза. — Делайте своё дело.

— Какое «дело»?

— Ну, вы ж меня расстреляете. — Пленник сказал об этом совершенно буднично, как о чём-то поистине не стоящем внимания.

— Никто вас не станет расстреливать… — начал было Аристов, однако тут его резко перебил полковник Яковлев.

— Никто вас не станет расстреливать, это верно. Вот ещё, патроны тратить!.. Вас просто повесят, по приговору военного суда, как изменника и дезертира.

— Суд?

— Да. Военно-полевой суд. И вы, как бывший полковник, должны прекрасно знать, как он формируется, из кого состоит и каковы его полномочия.

— Семен Ильич… — начал было Две Мишени, но Яковлев только отмахнулся.

— Если бы все вот эти Станкевичи помнили бы свой долг, ничего бы не случилось, — яростно бросил он. — Если бы дралась не только гвардия. Проклятье, никогда б не подумал, что такое скажу — но даже эти негодяи-«временные», все эти гучковы и милюковы, они, по крайней мере, пообещали народу Учредительное Собрание; а большевики что? А, Станкевич? Что пообещали большевики и что исполнили? Кто прибалтийские губернии немцу отдал, а Украину — им с австрияками? Фабрики и заводы у кого, а?.. Земля?..

— Эстляндия с Лифляндией не русские. Как и Польша, кстати. Пусть сами живут, немцы им самоуправление пообещали, а полякам и вовсе своё государство сулят и уже сейм собрали. А что до прочего… Земля, говорите? — так земля теперь у крестьян. Фабрики — под рабочим контролем, — упрямо ответил Станкевич. — Я, сударь, лямку с прапорщика аж тридцать пять годочков тяну. Ротой без малого восемь лет командовал. Своих солдат до сих пор в лицо почти всех помню. Сам за неграмотных письма в их деревни писал; и сам же им ответы читал, так что всё знаю. Не по гвардейским паркетам отирался! Так что вижу, что главное красные уже сделали — волю народу дали. Землю дали. А что её покупать-продавать нельзя — так оно и к лучшему: мироеды не скупят, бедняка по миру не пустят.

— То-то вам с продразвёрсткой пришлось по деревням ходить, хлеб собирать… — скривился Яковлев. — Видели мы на Дону, как ваши работали. Сперва-то казачки не то, чтобы за нас были, нет. Это когда ваши комиссары поехали, да хлеб выгребать стали — вот народ и поднялся!

— Так то казаки. Они испокон веку и землю имели, и волю. А почему только они?.. Чем они смоленского иль рязанского пахаря лучше?

— Тем, что кровь всегда готовы были за Отечество пролить, — отрезал Яковлев. — Тем, что сполоху явиться должны были, «конно и оружно», и всё, до последней иголки — своё, не казённое. Впрочем, чего спорим-то? Изменником и дезертиром вы от этого быть не перестанете. Константин Сергеевич, вы полковой начальник. Согласно уложению о военно-полевых судах, вы его возглавить должны. Мы не большевики, у нас не чека.

— Некогда нам тянуть да суды разводить. Я казни не одобряю — за малым исключением — и даже комиссаров пленных к Государю на суд отправлял. Впрочем… дадим ему шанс? Один!

— Добрый вы человек, Константин Сергеевич, — вздохнул начальник второго батальона. — Вот у Михаила Гордеевича не так, совсем не так…

— Михаил Гордеевич воюет доблестно, и не мне его судить, — возразил Аристов. — Ни его, ни методы его полка. А мы здесь никого ни расстреливать, ни вешать не будем. Арестовать и отправить по этапу. Нет, Семен Ильич, никаких возражений. Я, как старший воинский начальник, решение принял. Станкевич! Вы слышали, я сказал про один шанс? Даю вам возможность раскаяться и кровью искупить вину свою перед Россией и Государем, перейдя на нашу сторону. Командир вы толковый, место для вас найдётся. Немало таких же вот, как вы, «краскомов» бывших за нас воюет и воюет хорошо. Решайте, Станкевич. Шанс будет только один.

Бывший полковник только усмехнулся.

— Roma traditoribus non premia. Рим предателям не платит. Нет уж, сударь, я свой выбор сделал. С кем народ российский — с теми и я.

— А вы уверены, что народ не с нами? — прищурился Аристов. — Вот ребята вокруг меня, они что же — не народ, нет? И разве не сказано: «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает^[39]»? А большевики разве с Ним?

Станкевич только пожал плечами. И промолчал.

Пленника отправили в тыл вместе с ранеными, Александровский полк шёл дальше.

Ни Аристов, ни Яковлев — никто не знал, что уже во Мценске медицинский их вагон будет остановлен дроздовцами. Нет, изначально они не хотели ничего дурного — просто погрузить своих увечных бойцов. На беду, бывшего начдива-55 Станкевича заметил сам Дроздовский, осведомился, мол, кто таков? Не подозревая ничего плохого, сопровождавшие транспорт александровцы — из недавно присоединившихся к полку — подробно доложили. Ибо кто же в Добровольческой Армии не знал полковника Михаила Гордеевича Дроздовского!..

Полковник выслушал доклад. А потом с каменным лицом приказал: «Караул снимаю, пленного приказываю передать под мою ответственность. Вот расписка для вашего командования».

…Суд над Антоном Владимировичем Станкевичем таки состоялся. И это был не Государев суд, а суд военно-полевой. Да ещё в Дроздовском полку, знаменитым тем, что сами они пощады не просили и не давали.

Бывшего полковника Станкевича^[40] приговорили к повешению. Приговор был приведен в исполнение немедленно. В последнем слове Станкевич только и сказал, что честно служил России, так, как велела ему его совесть и, раз за это суждено ему быть даже не расстрелянному, как дворянину и офицеру, а повешенному, словно последний разбойник — значит, так тому и быть.

Тело Станкевича всё-таки похоронили. И даже в церковной ограде. Тут Дроздовский возражать не стал.

Но ничего этого в тот июльский вечер александровцы тогда ещё не знали…

Интерлюдия 4.1

Ленинград, 1972. Осень

Разумеется, ни завтра, ни послезавтра Онуфриевы-старшие никуда не отправились. Ни в следующую неделю, ни даже через месяц.

«Всё будет хорошо», пообещала бабушка Мария Владимировна и Юлька Маслакова ей поверила. На какое-то время всё так и сделалось — «хорошо». Юлька с Игорьком по-прежнему вместе ходили в школу, делали уроки; но что-то изменилось, и изменилось сильно.

Во-первых, бабушка с дедушкой и впрямь готовились. Отбирали небольшие, но ценные вещи, которые можно «там» легко продать. Собирали информацию, печатали сами себе «шпаргалки» по химии, биологии, медицине. Тщательно отбирали вещи, некоторые шили на заказ, «чтобы безо всяких меток». Собирали вещи и для Игорька с Юлькой.

— Вы посмотрите, приглядитесь. И сами потом всё решите.

— Как это «сами решите»?! — пугалась Юлька. — А как же моя мама? Она же приедет! И уже довольно скоро! Полгода прошло, даже больше!

— Всё устроится, — непреклонно отвечала всякий раз бабушка. — Никто вас с Игорьком на произвол судьбы не бросит.

Тут Юлька подумала, что ведь Мария Владимировна едва ли может вот просто так взять и забрать её из школы. Хотя, с другой стороны, если здесь, в её родном потоке, пройдёт всего минута, а в потоке александровских кадет, Пети Ниткина и Феди Солонова целых полгода, то…

«Но ведь я же расту!» — вдруг мелькнула паническая мысль. Она и за то время, что пробыла в Гатчино 1909 года, несколько вытянулась. Хорошо, что в школе ничего не заметили, или решили, что, мол, «изменилась за лето».

Бабушка и профессор выслушали её очень серьёзно. Они вообще относились к ней почти как к взрослой, что, как ей казалось, несколько злило Игорька.

— Всё верно, милая. Но, как я сказала, ты сама решишь. Время летит быстро — глазом моргнуть не успеешь, а и детство кончится, и юность промелькнёт.

— Мурочка! — возразил Николай Михайлович. — Юленька спрашивает о вещах сугубо конкретных, никак не общефилософских. И «завтра» для неё — очень далёкое будущее.

— Верно. Понимаешь, Юля, мы уверены, что теперь тебе не надо ждать, пока течение времени само вынесет тебя обратно, в наш родной поток. Ты теперь сама отыщешь дорогу. Сперва при помощи машины, потом якоря, а потом…

— Потом, мы верим, тебе не понадобится ни того, ни другого, — добавил дедушка. — Ты, как в сказке, сможешь исчезать в одном мире и появляться в другом. Старик Эйнштейн позволил бы отпилить себе правую руку без анестезии, чтобы только пронаблюдать за этим. Переворот в физике, однако! Идеи Теслы работают!..

— Потом об идеях и перевороте поговорим, дорогой, — строго сказала бабушка. — Пока что вот нам надо, пока полковник Петров с нашими схемами разбирается, отработать твоё, Юленька, возвращение. И не просто из межпоточного пространства — это ты, слава Богу, умеешь, Игорёк тебя может обратно вызвать — а из того потока.

— Это как же? — хором удивились и Юлька, и Игорёк.

— Очень просто. Тот раз, когда ты впала в кому, Юля, ты же не оказывалась в том мире, верно?

Юлька кивнула.

— Начнём с того, что ты просто станешь представлять себе тропу. Как бы открывать дверь, но не переступать порог. Знаю, знаю, сказать куда легче, чем сделать. Но надо начинать, надо пробовать. Сперва с машиной, а потом и без неё. И надо торопиться. Задача, в общем — добраться до нужного нам потока, но в него не входить.

Они торопились. В лабораторию Юлька теперь ходила, «словно на работу», как выражался дедушка. Очень быстро выяснилось, что она и впрямь может «стоять на пороге» — зависать на самой грани неведомого пространства, окидывая взглядом предстоящий путь и намечая дорогу.

Золотистый поток расстилался под нею, она не плыла над ним, а словно глядела с высоты, будто стоя на обзорной площадке. Она действительно научилась открывать себе дорогу туда, умела увёртываться от белых водоворотов и грозящих засосать воронок; умела скользить над золотым сиянием; правда, глаза её не могли различить никаких деталей, но это было и хорошо — она же не хотела оказаться по-настоящему в том мире, завязнуть там на месяцы, не умея сама открыть себе дорогу назад?

Однако, для того, чтобы научиться это делать, ей требовалось подходить к опасной черте всё ближе и ближе, склоняться над бездной, вглядываться в неё.

И она старалась. И, как прежде, то, что Игорёк держал её за руку, помогало вернуться, причём всё лучше и лучше, всё увереннее и увереннее.

Однако она не покидала пределов лаборатории. Ученики Николай Михайловича постепенно снижали выдаваемую машиной мощность — но Юлька, хотя «нырять» становилось и всё труднее, тем не менее обретала и всё бóльшую уверенность.

Полковник «Петров» заявился к ним в лабораторю дождливым октябрьским вечером. Осень уже вступила в свои права, листья пооблетали, надо Ленинградом ползли низкие серые тучи, лизали крыши, словно голодные псы.

— И что у вас за манера являться после окончания официального рабочего дня? — сварливо осведомился Николай Михайлович. — Мы тут, понимаете, в преддверии любимого праздника седьмого ноября трудимся, не покладая рук, даже детей вот сюда таскаем… Чем могу помочь, гражданин начальник? Разобрались, наконец, в нашей схеме? Или так и не смогли, за консультацией решили обратиться?

Яда в голосе профессора хватило бы на десятерых, но полковник и бровью не повёл.

— Скажите, Николай Михайлович… когда вы в послений раз видели товарища Никанорова?

Профессор свёл брови, как бы в глубоком раздумьи.

— Давненько с ним не сталкивался. Его новый отдел на другом этаже, на НТС он не ходит… на защиты тоже… наверное, летом последний раз он мне на глаза попадался. А что случилось? Только не говорите, что собираетесь нас везти на опознание тела! Сережа мне немало крови попортил, однако он небесталанен, жалко было бы…

— Нет-нет. Опознавать пока что нечего.

— Пока что? — совсем нахмурился Николай Михайлович.

— Товарищ Никаноров исчез. Он не вернулся из отпуска, он не подаёт о себе вестей. Его начальство забило тревогу. Нет ли у вас каких-то соображений, где он может находиться?

— Рад был помочь вам, полковник, но, увы, не могу, — профессор развёл руками. — Сергей — сложный человек, однако он не алкоголик, не асоциальный тип. Не увлекается ни картами, ни… излишествами всякими нехорошими, как говорил в таких случаях Трус.

— Он уведомил руководство, что собирается в туристический поход по тайге. Мы проверили информацию — на турбазе, что он указал в докладной, Никаноров не появлялся. На соседних — тоже. Равно как и на отдалённых. Поверьте, профессор, мы искали очень серьёзно. Так что же, вы ничего не можете сказать?

— Помилуйте, голубчик, да что же я вам скажу? Сами же знаете, сколько доносов на меня он написал! Откуда ж мне знать, где ему быть? Может, он в одиночный поход ушёл. С палаткой. Просто в леса.

— В леса… — с неопределённым выражением повторил полковник. — А вы не допускате мысль, профессор, что леса эти могут оказаться… финскими?

Интерлюдия 4.2

Все так и оторопели, даже ко всему привычные дедушка с бабушкой.

— Что?! Леса могут оказаться финскими? Помилуйте, что за чепуха! Вот уж кто-то, а Сергей бы этого никогда не сделал, обещай ему хоть какие блага. Он к нам с супругой относился, мягко говоря, без приязни, но напраслину я на него не возведу. Советской России он был верен. Трудился на благо страны. Имеет большие заслуги в деле укрепления обороноспособности. Отмечен государственными наградами…

— Академик Сахаров тоже имеет большие заслуги. И был отмечен самыми высокими наградами, — без улыбки сказал «Петров». — Это не является гарантией, отнюдь.

— «Полное спокойствие может дать человеку только страховой полис», как говорил в таких случаях Остап Бендер. Но нет, уверяю вас, вы ошибаетесь. Сергей Никаноров где-то здесь, на родных просторах. Просто… не выходит на связь.

— Его отпуск закончился. Он не вышел на работу. Телефон в его квартире не отвечает. Поскольку товарищ Никаноров был вовлечён… впрочем, это неважно. Важно лишь то, что было осуществлено вскрытие его квартиры, в присутствии понятых жилое помещение было тщательно осмотрено. Там никто не появлялся самое меньшее несколько месяцев. Видно было, что хозяин не выбежал в спешке: комнаты и кухня тщательно убраны, электроприборы выключены, включая холодильник.

— А документы? — вырвалось у Марии Владимировны.

— Все документы, уважаемая гражданка Онуфриева, на месте. Паспорт, партбилет, диплом, всё остальное. Доставка корреспонденции отменена. Оплату за квартиру осуществляла… близкая подруга гражданина Никанорова, проживающая на собственной жилплощади, для чего Никаноровым ей были оставлены денежные средства, весьма приличные, между прочим.

— И она, разумеется, ничего не знает?

— Разумеется, — кивнул «Петров».

— А чем же мы тогда можем помочь?

— Мы проверяем все версии, даже самые… маловероятные.

— С «финскими лесами»?

— В том числе.

Профессор развёл руками.

— Как уже сказал, вероятность данного события даже не стремится к нулю, а нулю равняется. Это абсолютно невозможно.

— Ну что ж, — вздохнул «Петров», — и тут ничего… Иного не ожидал, так, теплилась слабая надежда, потому и зашёл неофициально, а не вызывал никого повестками, поодиночке и всё такое прочее.

— Мы были бы рады вам помочь, полковник, поверьте. Но, увы, мы не из тех, кому Сергей Никаноров стал бы поверять свои тайны. Очень надеемся, что всё это окажется обычным недоразумением. Чисто житейской причиной. Ну, знаете, как оно бывает — «я встретил девушку, полумесяцем бровь…»

Однако «Петров» никуда не торопился. Не спрашивая разрешения, прошёл, сел возле установки. Побарабанил пальцами по лабораторному столу.

— Видите ли, в чём дело, товарищи учёные. Мы провели самый тщательный… осмотр квартиры Сергея Валентиновича.

— То есть обыск, — уточнила бабушка, поджимая губы.

— То есть обыск, — охотно согласился полковник. — Гражданин Никаноров очень старался, уничтожая все следы. Что само по себе весьма подозрительно, согласитесь; отправляясь в турпоход, вы не сжигаете письма и дневники.

— А он именно сжёг?

— Мы ничего не нашли. Никаких личных бумаг. Так не бывает, уважаемый профессор.

Что-то с этим человеком, тяжёлым и упрямым, было не так, подумала Юлька. Что-то он скрывает, что-то недоговаривает.

— Сергей всегда был нелюдим.

— Да, ни законной жены, ни детей…

— Его страстью была работа, — сказал профессор. — Буду справедлив, скажу по чести, хотя он и слал свои votum separatum о моей скромной персоне в соответствующие инстанции.

— Да, работа была его страстью, — кивнул полковник. — Но не только. История нашей страны, история революции, предреволюционных лет, гражданской войны…

На лицах четы Онуфриевых не отражалось ничего, кроме вежливого интереса к словам представителя «органов правопорядка»; их молодые ученики, увы, такой выдержкой не обладали. Юлька аж вздрогнула, заметив те взгляды, которыми они обменялись.

И полковник, разумеется, заметил их тоже.

— Как я уже сказал, обыск вёлся очень тщательно. Была проверена, в том числе, и вся одежда, все карманы, всё. И вот что нам удалось обнаружить, — «Петров» полез в карман, достал аккуратно сложенную бумагу. Развернул, продемонстрировал.

— Это, разумеется, фотокопия. Но изображённое здесь… наводит на странные мысли.

— Позвольте? — профессор невозмутимо протянул руку.

— Пожалуйста. Это всего лишь копия.

Юлька, сгорая от любопытства, несмотря ни на что, вместе с Игорьком уставились через плечо игорькова деда.

Никаноров писал на листке бумаги в клеточку, явно из ученической тетради. И там были изображены две прямые, с засечками-делениями, словно у линейки. Возле засечек проставлены даты, по большей части — конец XIX века и начало XX-го, вплоть до 1937-ого.

А вот дальше — дальше чисто. И стоит одна-единственная отметка, их настоящий, нынешний год, 1972-ой. И от этого 1972-ого тянулись многочисленные стрелочки к другим годам. 1881, 1885, 1900, 1904 и так далее. Вдоль стрелочек — торопливо набросанные каракули и обрывки формул. Ряды чисел сбоку.

Юлька, разумеется, мгновенно поняла, что всё это значит и сердце у неё ушло в пятки.

— Хм, — спокойно сказал профессор, возвращая листок. — Решительно не вижу ничего, что могло бы заинтересовать столь серьёзную и уважаемую организацию, как ваша. Уж чем-чем, а шифром для передачи за границу секретных сведений это точно не является.

— А чем же тогда это может являться? — вкрадчиво осведомился полковник.

— Помилуйте, ну откуда ж мне знать?

— А что это за формулы? Что за расчёты?

Николай Михайлович пожал плечами.

— Написано крайне сумбурно, для себя, не для того, чтобы поняли другие… Ну, вот это явно похоже на дзета-функцию Римана…

— В комплексной полуплоскости, — добавила Мария Владимировна. — Но зачем это, для чего — ума не приложу, полковник.

— Возле чисел стоит указание «мощ. по Т.». Напрашивается «мощность по Тесле».

— Вполне возможно. Но, опять же, я не знаю, чем гражданин Никаноров занимался в последнее время, поэтому подсказать вам, что это значит, увы, не могу. Дзета-функция Римана применяется во многих областях — теоретическая физика, статистика, теория вероятностей… Всё это вполне подходит к тому, чем занимается наш институт.

— А «мощность по Тесле»? «По Тесле» вы у нас один специалист, профессор.

— Идеи Никола Теслы, как я не раз писал в своих отчётах, являются крайними, предельными случаями многих вполне укладывающихся в рамки классической физики теорий, и ваш покорный слуга нашёл некоторые способы использовать эти идеи для, гм, выполнения решений двадцать четвёртого съезда КПСС…

— Профессор, — поморщился «полковник». — Ну зачем вы паясничаете? Или вы думали, что Комитет не докопается до вашего белогвардейского прошлого? Которое вы предпочли скрыть!.. Поэтому прошу вас, не надо этих трескучих фраз. Вы очень хорошо замели следы, но…

— Милостивый государь, — величественно бросила Мария Владимировна, — насколько мне известно, участие в Белой гвардии на данный момент уголовно ненаказуемо. Взять хотя бы академика Александрова!.. Анатолия Петровича я имею в виду, директора ИАЭ. Был у Петра Николаевича Врангеля пулемётчиком, три креста имел. И ничего. Дважды герой соцтруда, не шутка! Так что…

— Никто вас ни в чём не упрекает, уважаемая гражданка Онуфриева. Я просто говорю, что не стоит прикрывать трескучей фразой… ваш труд. Как и труд академика Александрова, он оценивается по достоинству. Но речь не об этом, речь об исчезнувшем гражданине Никанорове и об этой загадочной страничке. Знаете, что она мне напоминает? Вот эти стрелки от нашего семьдесят второго года к годам предреволюционным и революционным?

— Что же? — вежливо спросил профессор.

— Путешествия во времени, — абсолютно серьёзно заявил полковник.

Мария Владимировна рассмеялась, и смех её звучал совершенно натурально.

— Извините, гражданин полковник, но это абсолютная ерунда. Герберта Уэллса мы все прочли в школе. А мои внук с внучкой… прости, Юленька, уже давно о тебе как о собственной думаю… — они «Путешествием к предкам»1зачитывались, но так это же сказки.

— Путешествия во времени, уважаемый гражданин полковник, — тоном лектора сообщил Николай Михайлович, — запрещены законами природы столь фундаментальными, что нарушить, отменить или хотя бы найти лазейку в них совершенно невозможно. Только вместе со всей нашей Вселенной! Но откуда у вас столь… фантастическое предположение?

— Слишком уж много неувязок в вашем, уважаемый профессор, деле.

— О как! — усмехнулся Николай Михайлович. — Как говорится, был бы человек, а дело найдётся… Надеюсь, меня не обвиняют хотя бы в шпионаже и работу на какую-нибудь польскую дефензиву или румынскую сигуранцу…

— Органы государственной безопасности Польской народной республики и Социалистической республики Румыния бдительно стоят на страже завоеваний мира и социализма в своих странах! — скороговоркой выпалил полковник. Перевёл дух. — Нет, никто вас не обвиняет. Мы лишь хотим выяснить… некоторые странности. Например, с загадочно исчезнувшей машиной, аппаратом, что был установлен в подвале вашей дачи…

— Опять вы за своё, — поморщился профессор. — Не было там никакой машины. Вы же сами там были. Сами всё видели.

— Видел. Но, Николай Михайлович, мы ведь люди упрямые. Уж простите, но мы без вашего ведома провели соответствующие мероприятия — взяли соскобы и смывы со стен и пола в том месте, на котором, согласено… полученным сообщениям, располагал ось ваше устройство.

— Так-так, — кивнул дедушка. Скрестил руки на груди. — И что же?

— Машины мы и в самом деле не обнаружили. А вот следы, говорящие, что она так была — мы нашли. Экспертиза…

— Что за чепуха! — перебила Мария Владимировна. — Это подвал. Вы сами видели. Чего там только нет!.. Я у любой марь иванны в этих ваших «соскобах» найду всю таблицу Менделеева. Пол весь исцарапан, что у нас в том углу только не стояло, чего там только не хранилось!.. Могу себе представить, что вы там обнаружили!..

— Ну, например, ведущий в никуда электрический кабель. Который не заканчивается розеткой.

— Вот, дорогой, сколько я тебя пилила, что надо штепсель там поставить? — укорила Мария Владимировна супруга. — Аж до КГБ дошло!

— Это ничего не доказывает, — заяви полковнику профессор. — Мало ли почему у нас там остался провод!.. Нечего там подключать было, вот розетку и не дошли руки поставить.

— У меня иное объяснение, получше, — полковник вдруг улыбнулся. — Вы вовремя демонтировали своё устройство. Очевидно, получив сигнал… возможно, какое-то предупреждение…

— Не придумывайте только моего тайного осведомителя-«крота» в собственной организации, — фыркнул Николай Михайлович. — И уж наверное, если я такой предусмотрительный, то, конечно, не оставил бы провод торчать просто так, не правда ли? Прикрутил бы к нему тот самый штепсель, и всё.

Полковник по-прежнему улыбался.

— Я специально обратился ко всем вам сразу, товарищи. Да-да, товарищи, несмотря на белогвардейское ваше прошлое, уважаемые Мария Владимировна и Николай Михайлович. Мои коллеги считают, что я теряю время с вами, но я так не думаю. Надеюсь, что вы примете правильное решение…

— Гражданин полковник, — перебил профессор. — Честное слово, мы бы помогли от всего сердца. Но я — как и остальные, полагаю — понятия не имеем, чем и как мы можем помочь. Оказывать содействие органам правопорядка — священная обязанность гражданина, но мы…

— А если «священная обязанность», то помочь вы можете,рассказав правду о том, как именно исчезла та машина из вашего подвала и какие функции она выполняла. — Полковник полез за пазуху, извлёк плотный конверт. — Вот здесь подборка ваших счетов за электричество, в сравнении с вашими соседями. Посмотрите на их размер.

Николай Михалович с непроницаемым лицом взял пачку бумаг, бегло просмотрел.

— Расход электричества резко упал после нашего к вам визита. «Зеленогорскэнерго» не смогло предоставить более подробной информации, у них данные только за целый месяц. Но тем не менее контраст разителен, не правда ли?

— Ничего разительного, — сердито сказал профессор. — Во-первых, наступило лето. Мы перестали использовать электрический котел для отопления. Во-вторых, выключили телевизор. Детям его смотреть совершенно неполезно, они книги должны читать. В-третьих…

— Если вы так настаиваете, товарищ профессор, то ты сможем сделать точный расчёт. И всё равно, уверяю вас, он покажет, что до мая месяца включительно на вашей даче электроэнергии расходовалось куда больше. Вопрос — на что она расходовалась?

— Зимой и весной — на отопление. Сами ведь знаете наш питерский климат.

— Ленинградский, Николай Михайлович, ленинградский.

— «Питером» он был два века с лишним. А Ленинградом — ещё и пятидесяти лет не прошло. Так что я уж булу называть, как привык, ладно? А подобную раскладку вы уж сделайте для нас, будьте любезны. Всегда полезно знать, куда свет даром уходит.

Полковник вздохнул.

— Николай Михайлович. Да поймите ж вы наконец, что, желай я дать делу ход, я б совсем иначе с вами бы разговаривал? Совсем иначе и совсем не здесь. Я не верю, что вы — шпион. Способы работы этого контингента совсем иные. Даже отщепенец Сахаров — кто угодно, антисоветчик, диссидент, но не шпион.

— Так скажите уже, наконец, прямо! — не выдержал профессор.

— Прямо… ну что ж. Прямо так прямо. Вы, товарищи, научная группа профессора Онуфриева, совершили, судя по всему, некое выдающееся открытие в области физики, настолько фундаментальное, что оно способно совершить если не переворот в науке, то, во всяком случае, вызвать немалое сотрясение основ. Но, по каким-то причинам вы решили скрыть от нашего государства своё достижение. Возможно, связывая это с вашим белогвардейским прошлым, вы не хотели усиливать мощь Советской державы. Возможно, считали, что на основе этого открытия можно создать какое-то страшное оружие — многие западные учёные, да и наш, увы, академик Сахаров, как известно, разочаровались в том, что работали над ядерной программой. По их мнению, военный атом слишком могущественен и потому его нельзя доверять политикам. — «Петров» перевёл дух. Стало заметно, что он волнуется. — Очевидно, вы разошлись во взглядах с Сергеем Никаноровым, вашим бывшим учеником. Разошлись в каких-то деталях, в главном же вы оставались союзниками — СССР, считали вы, не должен получить результаты вашего труда. Меня это, признаться, крайне огорчает.

Все молчали. Мария Владимировна лишь всё сильнее стискивала Юльке плечо.

— Так или иначе, но вы смонтировали некую установку у себя в подвале. После сообщения гражданина Никонова, вы её оперативно разобрали, в спешке забыл убрать или как следует замаскировать силовой кабель. Вы также недоучли разницу в расходе электроэнергии. Вы, Николай Михайлович, вообще отнеслись к нашей организации с неуместным для учёного вашего уровня пренебрежением. Вы уверовали, что мы удовольствуемся пустым подвалом и не станем копать дальше. Вы ошиблись. Как вы понимаете, я очень легко могу «слепить» дело о шпионаже, измене Родине и так далее. Да-да, не удивляйтесь, что я использую слово «слепить». Есть ещё отдельные недостатки и в наших органах, погоня за показателями… Но ничего «лепить» я не хочу. Я хочу, чтобы открытие ваше служило моей — и вашей — Родине. Да, над ней не трёхцветный флаг. Но Кремль всё тот же. Нева, Петропавловка, Эрмитаж и… да всё остальное! Неужто для вас настолько значимы фантомы далёкого прошлого?

— Да что ж мы такого могли тут изобрести? — пожала плечами Мария Владимировна. — Все наши отчёты у вас есть. Схему вот этой вот установки мы вам давно передали. Вы должны были уже получить справку о том, что на ней можно делать и что нельзя. Где же мы, по-вашему, «ведём секретные работы», если воображённая вами машина из нашего подвала, как вы сами сказали, «разобрана»?

— Машин может быть не одна. Каковы бы ни были ваши разногласия с Никаноровым, однако он, судя по всему, вёл свои собственные исследования, аналогичные вашим.

— Мы вам поняли, гражданин полковник. — Профессор поднялся. — С вашего позволения, мы все отправимся по домам — мы же не под арестом, не так ли? — и обдумаем вами сказанное. Хотя вы так и не сказали нам, что ваши эксперты смогли вынести из представленных схем нашей лабораторной установки — мы попытаемся вам помочь. Хотя бы в случае с исчезновением Сергея Нифонтова.

Полковник поколебался, затем кивнул.

— Хорошо. Я вам верю. Думаю, что послезавтра мы сможем продолжить эту беседу.

Юлька осторожно заглянула Марии Владимировне в глаза. Они казались сейчас совершенно ледяными.

Юльке сделалось вдруг очень, очень страшно.

1 «Путешествие к предкам» (1970) — пятая и заключительная книга из научно-популярного цикла для школьников «Книги знаний» Александра Свирина (Михаил Ляшенко был соавтором первых двух). Автор и его одноклассники зачитывались этими произведениями. Добыть их в школьной библиотеке было практически невозможно.

Глава XIII.1

Последний штурм

Москва кипела вокруг Михаила Жадова и он вдруг подумал, насколько ж ему, питерскому рабочему, тут неуютно. Москва хотела торговать, хотела богатеть и не хотела воевать. Ну, не вся, конечно же, но в немалом числе. Все эти лавочники, охотнорядцы, купечество, мелкие мастеровые, хозяйчики, кто лобызал портрет бывшего царя на совсем недавно отмечавшемся трёхсотлетии дома Романовых — все они были врагами революции, Его, Михаила Жадова, революции.

И пусть революция эта перестала ему верить, пусть лишила начдивовских петлиц, отобрала командование — ему было всё равно. Потому что всё сознание его сейчас занимала одна-единственная мысль.

Что с ней?! Неужели и впрямь расстреляли, мёртвую в какой-то поганый ров скинули?!

Он думал об этом неотступно. Ночью просыпался с криком, потому что в пугающе-ярких снах она стояла у расстрельной стенки, а целый ряд холёных офицеров в парадной форме целились в неё из винтовок, готовые дать залп.

А потом — в тех же снах — вместо офицеров расстреливала её команда чекистов в вечных их чёрных кожанках.

Он ни на йоту не поверил Тимофею Степановичу. Не вчера родился, чай. Оговоры, клевета, подсиживание — они сразу не уйдут, даже при самой справедливой власти. Пережитки прошлого, что поделать. Так что он не удивлялся, не осталось вообще ничего, кроме холодной и неуклонной решимости.

…«Они» могут мне не верить. Могут лишить «чинов» — да и плевать, тоже мне, понавыдумывали новоявленных «благородий», «начдивов» да «комбригов», ну чисто в старой армии. Обойдёмся! Чай, в отряде у него никаких званий не было, а имелись просто бойцы, ну, и он сам, комиссар Жадов. Который отряд этот собрал, сколотил, вооружил, превратил из толпы в воинскую часть. Так что никакие заседающие в Смольном шишки ему, Михаилу Жадову, не воспретят защищать его Революцию так, как он посчитает нужным.

Он должен найти свой полк. Там сейчас за командира Яков Апфельберг — у него, конечно, ветра в голове хватает, но за народное дело Яша дюжине царских псов глотку перегрызёт. Несмотря на предосудительную, конечно, но по-человечески понятную склонность поваляться в постельке с красивой казачкой Дашей.

И, приняв решение, потомственный питерский рабочий-металлист, станочник высшей квалификации, Михаил Жадов с избранного пути уже не сворачивал.

Он быстрым шагом проходил мимо аршинных плакатов, где огромный красноармеец, цветом словно варёный рак, нанизывал на штык карикатурно-уродливую фигурку бывшего царя, изображённого с волочащейя по земле бородой, словно у пушкинского Черномора и огромным брюхом.

«К посулам бывших, рабочий, ухо твоё будь глухо.

Как увидишь, не мешкай,

Штык им вгоняй прямо в брюхо!»

— гласили напечатанные лесенкой строчки на плакате.

Жадов поморщился. Нет, не Пушкин, никак нет. Хотя и «пролетарская поэзия».

А сейчас Михаилу требовались правдивые вести.

Разумеется, самый верный способ узнать, о чём «говорят в народе» — это отправиться на Хитровку, на самый крупный рынок тогдашней Москвы. Частная торговля уже который месяц была запрещена, лавки и магазины закрыты, витрины заколочены, и Жадов, проходя по московским бульварам и центральным улицам, некогда кипевшми жизнью, сейчас невольно думал, что жизнь-то, конечно, новая, однако длинные ряды забитых досками дверей и окон как-то смотрятся совсем грустно.

Ведь раньше-то как думалось? — царя, буржуев да дворян прогоним, земля крестьянам, фабрики — под рабочим контролем, никаких хозяев да хозяйчиков, а всё, что человеку нужно, ему в заводской лавке бесплатно выдадут. Сколько, к примеру, отрезов сукна или там ситца простому человеку на год нужно?.. Немного ж совсем. А что сверх того — то баловство; тут, правда, на ум Жадову приходила казачка Даша, страсть как любившая наряжаться и ему приходилось добавлять мысленно — «ну, для баб ситчику повеселее накинем».

И совсем не думал честный большевик Жадов о том, что будет со всей остальной жизнью, что помимо поля да фабрики. И только теперь вот подумал, что нарядные, красивые магазины — это было совсем не плохо. Ведь, сказать по чести, зарабатывал он «при царе» очень даже недурственно. Недурственно — потому что водку не пил, мастерству учился, в деле своём мастером становился. Хороший костюм имел, с жилеткой и часами — в храм ходить. Да и с друзьями-приятелями не только по дешевым окраинным трактирам отирались; сиживали и в «Вене», и в других заведениях, на том же Невском.

И синематограф Жадов любил. А моложе был — и на танцы ходил, в клуб при заводе… стоп, а клуб-то заводчик построил, и был тот клуб для рабочих бесплатен. А буфет там вообще был самый дешевым из всех Жадову ведомых.

И всё вот это должно было… что? Закрыться, прекратиться? И только «пайки» останутся, которые какой-то неведомый бухгалтер для него, Жадова, положит? И кто-то другой, не он, Жадов, решит, что ему положено, а что нет?

Ведь когда буржуйские газеты позакрывали — это ж было хорошо и правильно. А когда рабочие газеты царь запрещал — то, наоборот, плохо, отвратительно и отсутствие свобод. Хотя тут Жадов вспомнил незабвенную газету «Нагаечка», что прямыми и простыми словами после девятьсот пятого года призывала к восстанию против «прогнившего самодержавия», и ничего — выходила, пока, наконец, не прикрыли после уже прямого оскорбления государя императора…

Тут Жадов поймал себя, что бывшего царя он даже в собственных мыслях поименовал не кровопийцей, не тираном или душителем свобод, даже не просто «бывшим», но именно «государем императором», и Михаилу стало совсем скверно.

Это что же он, в какой-то уклон начал сваливаться?!.. Нет, нет, на фронт, на фронт, к своему полку!.. Там всё будет проще, куда проще!

Потратив изрядно времени, он отыскал «столовую для начальствующего состава Красной Армии», двери в которую ему открыл так и оставшийся у него на руках мандат начдива.

«Эх, товарищи, так вас и разэтак… царские-то жандармы уже б небось всё по телеграфу передали куда следует…»

Он был готов к тому, что его остановят, что поинтересуются, почему это бывший командир Красной Армии лезет куда не положено; на этот случай Жадов заготовил объяснение, что, дескать, двигается к месту служебной командировки, простите, мол, обознался, по старой памяти ноги сами принесли.

Но его никто не остановил. Никто не озаботился спросить, почему товарищ начдив-15 не на фронте и почему на нём тужурка питерского рабочего-металлиста?

Обед в столовой был так себе. Настолько «так себе», что Жадов только и мог, что молча головой потрясти. Жидкий супчик, где плавали какие-то жалкие рыбьи косточки да чуть-чуть картошки — вода, а не суп. Кошки бродячие и то б, небось, побрезговали бы.

Но зато Жадов переоделся, и теперь на москвские улицы вышел уже не просто рабочий, но красный командир, при полном параде. Теперь можно было и выяснить, где его полк.

И Жадов, держа, как говорили на питерских рабочих окраинах, «морду кирпичом», двинулся в единственное место, где он мог подобные сведения получить — в штаб Московского военного округа.

Воистину, «смелость города берёт» — Жадовым овладела какая-то поистине небывалая лихость, когда сам чёрт не брат. В штаб он вошёл так, словно сам товарищ наркомвоенмор; часовому небрежно показал мандат и тот тоже лишь молча кивнул — проходите, мол, товарищ командир.

Суета здесь царила не в пример харьковской, ибо здесь, как понял Жадов, размещался сейчас штаб всего «южного направления», не одних лишь частей, оборонявших сейчас Мценск.

Мценск?!

Достаточно оказалось пройтись по коридорам, чтобы по одним лишь обрывкам разговоров понять, что дело совсем плохо и куда хуже, чем это представлялось из Питера.

Мценск давно уже под белыми. Ударные их части — корниловцы, дроздовцы, келлеровцы и александровцы — уже у Тулы. Хорошо, если «под», куда хуже, если «в». Южный фронт рассыпался и теперь его приходится собирать наново, уже почти у самой Москвы. А готовить саму первопрестольную к уличным боям никто и не начинал.

Рабочие дивизии, тем не менее, формировались. Правда, со скрипом, как понял Жадов: в основном пролетариат уже ушёл на фронты. А набранные «по мобилизации» части «не слишком надёжны», потому что «у царя-то торговлишка разрешена по-старому, да и землицу-то дали». И тем, кто за красных воевать пошёл, прощение вышло. То, мол, сатанинское прельщение было.

А что с землицей той делать — мужик уж сам решит. Красные, эвон, всё позапрещали; куда крестьянину податься?

Жадов молча ловил обрывки этих фраз и лишь скрипел зубами.

Дело было плохо, он чувствовал это всем своим существом.

Но за Революцию дерутся до конца.

…В тот день у него получалось буквально всё. Краском с петлицами начдива и соответствующими мандатами безо всякого труда разузнал всё, что ему требовалось. Яша Апфельберг, оказывается, отправил «наверх» обстоятельное донесение обо всём, что случилось в Харькове; полк, не понеся потерь, был отведён к Туле. Беляки, судя по всему, так и пёрли на бронепоездах к Москве.

Узнав всё, что ему было нужно, запасшись соответствующими мандатами, Михаил Жадов беспрепятственно покинул здание штаба.

Поезда на Юг давно не ходили. Теперь к Туле отправлялись только воинские эшелоны; ждали «сибирских дивизий», об этом говорила «вся Москва», во всяком случае, Жадов слышал это на каждом перекрёстке. А пока что из первопрестольной к фронту тянулась жидкая вереница наспех собранных резервов; всё, что могли, уже отправили.

Казалось бы, густонаселённые центральные губернии, малоземельное крестьянство, ненавидящее «бар» — однако призванные из деревень мужики как-то мялись, жались и вообще не слишком рвались защищать пролетарскую революцию. Несознательные, что с них возьмёшь.

…Был вечер седьмого июля, когда Жадову удалось присоединиться к очередному эшелону. Рабочий полк завода «Гном», выпускавшего авиамоторы, элита московских пролетариев; впрочем, как и сам Жадов, не таких уж и пролетариев: все имели кое-что помимо тех самых «цепей», что, согласно «Манифесту Коммунистической партии», составляют их, пролетариев, единственное имущество.

Мастера, подумал Жадов. Если уж их на фронт отправили — значит, выгребают уже последних.

Сами «гномовцы», однако, настроены были бодро. Мол, тюфяки всяческие беляков пропустили, но через нас, мол, они не пройдут.

Жадов слушал и мрачно молчал.

Он доберётся до своего полка. Они встанут насмерть. Белые через них не пройдут. А потом… потом он доберётся до Харькова. Он выяснит, что случилось с женщиной, которую он полюбил, да так, что действительно — один раз и до гроба. И, если её больше нет… — тут Жадов холодел на миг — если её нет, он найдёт каждого из её убийц, кем бы они ни оказались. Белые, красные, царская охранка или чекисты — неважно.

Найдёт и убьёт.

А если она жива…

То он увезёт её так далеко, как только возможно. Туда, где никакие троцкие и никакие ягоды их не достанут. Потому что они — не Революция, даже если так о себе думают.

Но это только если она жива…

Сто шестьдесят вёрст от Москвы до Тулы эшелон, хоть и воинский, тащился целую ночь, подолгу стоял у каждого столба, почему, отчего — неведомо. Утром восьмого июля, наконец, втянулись на Ряжский вокзал; и попали, что называется, с корабля на бал.

По окраинам уже во всю разадавалась стрельба. Где-то совсем неподалёку ложились тяжёлые снаряды, и рядовые бойцы, заполнявшие вагон, где по-простому, прикорнув в углу, ехал и сам Михаил Жадов, суматошно задвигались, затолкались, спеша как можно скорее спрыгнуть на рельсы.

Потому что каждому, наверное, пришло в голову — «а если в вагон попадут…»

Сейчас казалось, что на улице, под огромным небом — безопаснее.

Командир рабочего полка ожидал, что их встретят, поставят задачу, но на вокзале никого из начальства не оказалось. Не оказалось ни стрелков железнодорожной охраны, ни военного коменданта, ни…

Словом, не было никого.

И комполка, ещё совсем недавно бывшего старшим мастером на заводе «Гном», не нашёл ничего лучше, как встать перед Жадовым.

— Что нам делать, товарищ начдив?

— Вам какая задача поставлена?

— Прибыть в Тулу. Поступить в распоряжение командарма-13 Геккера.

— Что, и всё?

Комполка кивнул.

— Даже где штаб искать, в случае чего, не указали?

«Гномовец» развёл руками. Ни он, ни Жадов не были профессиональными, кадровыми военными, не знали, «как надо» и «как положено» и потому, посовещавшись, решили отправить делегатов на поиски штаба, а самим с полком двигаться «на выстрелы», оказать помощь там, где дерутся.

Ничего лучшего в голову ему не пришло.

Где-то здесь, в городе, должен был быть и его полк…

С такими-то силами Тулу они удержат. Не могут не удержать. Харьков не повторится.

Строем рабочий полк ходить не умел. И в ногу шагать тоже. Поэтому тульскими улочками пробирались как придётся; необстрелянные новобранцы только пугливо пригибались да втягивали головы в плечи при недальных разрывах.

Гремело на западе, в районе Московского, главного городского вокзала. Гремело возле сахарного завода. Гремело на юге, где находились городской парк и большое кладбище. Гремело, наконец, и на востоке, куда убегали рельсы Сызрано-Вяземской железной дороги и Жадов мрачно подумал, что белые наверняка прорвались на бронепоездах в обход, через Волово и Узловую — Тула, таким образом, оказывалась в полукольце.

И шут его знает, где резервы, где сибирские дивизии, когда прибудут и в каком числе?

Тульские обыватели попрятались. И где же, думал Жадов, рабочие дружины с местного оружейного завода? Или все уже втянуты в бой?

— Стой, комполка. Беляки откуда, значит, сильнее всего напирали?

— Дык с Харькова, товарищ начдив. Как с него поперли вдоль чугунки, так и валили. Белгород, Курск, Орёл…

— То есть вдоль московского хода. Поворачивай своих, к вокзалу пойдём. Там они удар наносят.

Командир «гномовцев» не возражал. Тот вокзал или иной, главное — что ему старший воинский начальник распоряжение отдал.

От Ряжского вокзала до Московского, если не срезать углы — чуть более четырёх вёрст, час ходьбы. Но добрался отряд только до самого центра Тулы, до знаменитого на весь мир завода и древнего угрюмого кремля.

С юга, через Зареченский мост, бежали красноармейцы. Наверное, половина — без оружия. Стрельба как-то резко придвинулась, гремело теперь даже и за спиной, словно бронепоезда беляков прорвались ещё дальше на север, к железнодорожным развилкам, где пересекались московский ход с направлением на Узловую.

— А ну стой! — загремел Жадов, выхватывая маузер. — Стой, кому говорят! Стой, трусы такие-сякие!..

Рабочие «Гнома» разворачивались за его спиной, лязгали затворы, и перед растерявшимися и отступающими бойцами вдруг оказался сплошной строй, ощетинившийся множеством воронёных стволов.

…Жадов не знал, насколько ему повезло. Охвати людей настоящая паника, они смели бы его и затоптали. Но так — обошлось.

Выяснилось, что беляки и впрямь взяли Тулу в полуокружение. Ударили внезапно, на самом рассвете, с трёх сторон. С востока — кутеповцы, с юга — корниловцы, ну, а с запада навалились самые жуткие — дроздовцы с александровцами. Полк Жадова тоже был здесь, держал Московский вокзал, елико возможно, а теперь — отходил, но в порядке и последним.

Где командарм-13 Геккер, не знал никто.

Михаил Жадов не заканчивал Николаевских академий, однако сразу понял главное — красных оттеснили от железной дороги на Москву, и сейчас белые, оставив против Тулы небольшой заслон, повалят дальше.

И до самой первопрестольной задержать их будет уже некому.

Глава XIII.2

— Понятно, почему они пути не взорвали, — Две Мишени опустил бинокль. — Гонят из Москвы подкрепления. Этим надо воспользоваться. Михаил Гордеевич, что думаете?

— Что ж тут думать? — Дроздовский резко дёрнул плечом. Сидеть командир легендарного полка не мог, быстро ходил взад-вперёд по конторе начальника тульского вокзала. — Согласн с вами, Константин Сергеевич. Вперёд надо и только вперёд. А эти чинуши из штаба корпуса только нас за фалды хватают! — губы его скривились в презрительно-нервной усмешке. — Закрепляйте территорию, дескать. Всё уже с ними обговорено, всё утверждено, сам Государь начертал — «одобряю», а они всё туда же!

Аристов незаметно вздохнул. Нелюбовь Дроздовского к «штабным» тоже стала легендарной, как и подвиги его людей.

— Вот, значит, закреплять и не будем, а дальше пойдём. Но тульский завод хотелось бы всё-таки заполучить. Что там с Москвой ещё выйдет, Господь ведает, а завод…

— Зачем вам завод? — резко и тоже нервно рассмеялся Дроздовский. — Пролетарии нас ненавидят. Прежде, чем работать начнут, половину перепороть придётся. Для вразумления.

— Будет вам, Михал Гордеевич, из себя Савонаролу с Торквемадой строить, — покачал головой Две Мишени. Елисаветниские заводы вполне себе работают и никого пороть не пришлось. Юзовские с луганскими тоже. Всего-то и требовалось — жалованье приличное дать, тред-юнион, как наши великобританские не-друзья говаривают, разрешить, да честных людей в городские управы с судами. Так и тут будет.

— Тогда штурмуйте город и дальше, господин полковник, — неприязненно бросил Дроздовский. Скрывать свои чувства Михаил Гордеевич никогда не умел, чем нажил множество врагов, причём, как правило, на совершенно пустом месте. — А я выдвигаюсь к Москве. Пока большевики и впрямь пути не взорвали. А что, Константин Сергеевич, телеграф тут как — работает?

Аристов кивнул.

— Телеграфисты сбежали, естественно, но аппарат цел, провода не обрезаны.

Дроздовский усмехнулся.

— Вижу, удивлены, господин полковник?

— Удивлён, господин полковник, — в тон ответил Две Мишени. — При вашей-то всему фронту известной нелюбви к сношениям со штабами и вдруг интересуетесь телеграфом!

— Мы от вас, александровцев, слегка отстали, в Мценске подзадержались; а по слухам, красные-таки собрали ударную группировку и пошли в наступление, нас намереваясь отрезать. В принципе, решение логичное и напрашивающееся. Мы рвёмся вперёд, тылы отстали; самое время ударить, окружить, примерно как мы их под Миллерово. Но то слухи были, а как на деле — штаб корпуса нас извещать не счёл нужным. Вот и хотел проверить.

— И вы, Михаил Гордеевич, молчали? — Две Мишени поднялся.

Дроздовский равнодушно пожал плечами. Людское мнение о себе он давным-давно игнорировал.

— К слову не пришлось, Константин Сергеевич. Да и не в этом разве весь замысел? — ни на что внимания не обращая, рваться вперёд, до самой Москвы? А красными пусть марковцы занимаются. Им задача была поставлена левый наш фланг прикрыть.

Две Мишени кивнул. Дроздовский — он такой. Его можно на дуэль вызвать, застрелить даже, только он всё равно не изменится. Храбрости невероятной, в бою — удачлив, полк его боготворит, однако и крови льёт…

— Тогда удачи вам, Михаил Гордеевич. Тулу оставлять так просто нельзя, гарнизон тут немалый. Найдётся решительный командир, приведёт их в порядок, да и ударит. Сейчас их ещё рассеять можно, а завтра уже нет.

— Тогда решено. — Дроздовский быстрым шагом направился к дверям. — Но телеграмму в штаб давайте всё-таки дадим.

…Они так и сделали. К полному изумлению Аристова, ответ пришёл считанные минуты спустя.

— Слава Богу, — ядовито прокомментировал Дроздовский, — наконец-то шишки наши сподобились дежурного у аппарата держать безотлучно. Ну, что там, Константин Сергеевич?..

Две Мишени склонился над лентой.

На рассвете 7 июля 1919 года Ударная группа Южного фронта красных, в составе четырёх стрелковых дивизий и двух стрелковых бригад, а также трёх кавалерийских дивизий вкупе с отдельными рабочими полками, сосредоточившись в районе восточнее Брянска, перешла в наступление в общем направлении Карачев-Богородицкое, имея задачу выйти к Орлу, перерезав там коммуникации наступавших на Москву белых частей, после чего, продолжая движение на северо-восток, овладеть Мценском. Отдельным частям приказано было занять слабозащищённые Кромы и Дмитровск. Одновременно при поддержке резервов переходили в наступление собранные у Павелеца и Ряжска части левого крыла Южфронта, 3-я, 42-ая стрелковые дивизии и 12-ая кавбригада, пополненные за счёт «партийного призыва». Встретиться намечено было у Ельца.

Городок Карачев красные заняли без боя, добровольческих частей там просто не было; это, само собой, не помешало тов. Якиру отправить победную реляцию по прямому проводу непосредственно в Смольный. Далее часть войск двинулась, подражая белым, на бронепоездах и в эшелонах по железнодорожной ветке прямо на Орёл, другая — по широкой шоссейной дороге Карачев-Нарышкино.

Конные части устремились южнее, нацеливаясь на Кромы.

К полудню красные, наконец, встретились с добровольцами.

Левый фланг 1-го армейского корпуса Добровольческой армии обеспечивали «марковцы» — 2-ая Офицерская генерала Маркова дивизия, развёрнутая из полка. Поневоле растянувшись кордонами на несколько десятков вёрст, дивизия не занимала сплошной линии обороны, укрепившись в узлах дорог, в районах переправ и так далее. На правом фланге дивизии, где стоял её «исходный», «материнский» полк, два батальона коего (из четырех) обращены были на формирование двух новых полков, марковцы заняли Нарышкино, где сходились железная и шоссейная дороги, что вели к Орлу.

Рельсы были разобраны. Дороги перекопаны рвами и траншеями.

Бронепоезд красных встретили артиллерийским огнём с закрытых позиций, по заранее пристреляным ориентирам. Получив несколько попаданий, с пожаром на артиллерийских площадках, бронепоезд начал отходить, однако тут уже на излёте трёхдюймовой гранатой был поражён паровоз и экипаж бронепоезда его оставил.

Подошедшие эшелоны Эстонской дивизии начали разгружаться прямо в поле, однако марковцы сделать им этого не дали. Без «ура», молча, цепи в чёрных мундирах встали из окопов, опрокинув не успевшие развернуться эстонские роты и пленив многих прямо в вагонах.

Впрочем, «пленив» — это неверно. Марковцы и дроздовцы отличались жесткостью и жестокостью на поле боя, попавших в их руки красных командиров и комиссаров расстреливали, если это были, как Станкевич, офицеры императорской армии, перешедшие на сторону красных — вешали; но рядовых, особенно из крестьян, обычно просто распускали по домам.

Не в этот раз.

Эстонская дивизия, сформированная из «эстонского пролетариата и трудового крестьянства», отличалась стойкостью и дисциплиной. Почти полностью укомплектованная эстонцами, в том числе и из пребывавших в Петербурге на заработках, она беспрекословно выполняла любые приказы, в том числе и подавляя «мятежи контрреволюционного кулачества», что стали вспыхивать то тут, то там зимой-весной 1915-го.

В этот раз ей не повезло.

Очень многих её бойцов марковцы расстреляли прямо в вагонах.

Первый натиск Ударной группы был отбит, однако красная конница, кавалерийские дивизии червоного казачества, сумели пройти через разрывы в оборонительных порядках марковцев, приблизившись к Кромам. На направление обозначившегося успеха командующий Ударной группой Егоров перебросил Московскую пролетарскую дивизию.

Восьмого и девятого июля шли упорные бои, марковцы медленно отходили к линии железной дороги, прочно удерживая, однако, Нарышкино.

…Десятого июля красные вышли на окраины Кром.

Восьмое июля 1915 года. Тула

— На тройки — разберись! — вполголоса скомандовал Федор Солонов. — Ворот, чего ухмыляешься?

— А ты, Слон, чего раскомандовался? Не маленькие, сами всё знаем! — Севка перезаряжал свой верный «гочкис». — Сейчас пойдём и всех поубиваем!

Простая душа Севка Воротников. Хотя, подумал Фёдор, может, оно и верно. Севку молодая жена ждёт, в медицинском отряде александровцев.

Их полкмедленно, но верно теснил защитников Тулы. Наступал спокойно, уже выучившись за месяцы и месяцы боёв. Спешить в таких делах нельзя, вмиг пулю словищь; «festina lente», как говорили мудрые римляне, «поспешай медленно». Правда, здешние красные части отбивались упрямо и умело, держали позиции до последнего, и это-то парадоксальным образом их и подводило. Александровцы охватывали очередной узел сопротивления с трёх сторон, оборонявшие его отстреливались до последнего, и в результате погибали, забросанные гранатами или расстрелянные с тыла.

Сейчас александровцы уже вышли к каменным кварталам в самом центре Тулы. Вот он, древний кремль, серые башни, над ними — кресты соборов. На острове посреди реки дымит тот самый тульский оружейный завод, каковой Две Мишени попросил (не приказал, а именно попросил) «буде представиться возможность, взять без особенных разрушений».

Красным бы отойти на северный берег Упы, взорвать мосты, разрушить рельсовые пути — однако они поистине стояли насмерть, на не слишком выгодных позициях, но зато — «ни шагу назад!».

— Готов, Слон? Не спи давай!

— Сева, Федор не спит. Забыл что ли, он всегда такой, перед тем как снайперить?

Верный друг Петя Ниткин с его вечной страстью всем и всё объяснять. А Федя Солонов и впрямь сидел, низко опустив голову, словно не слыша рассыпную дробь близких выстрелов, удары гранат, ставшие редкими артиллерийские разрывы; когда прикрываешь идущую вперёд тройку, нет смысла пытаться «увидеть всё» — вглядываясь, утонешь в деталях и самого важного всё равно не узришь. Ловить надо движение, а для этого — смотреть расфокусированным зрением, чтобы в единый миг, сделавшись единым целым с оружием, нажать на спуск.

— Пошли, Сева, Лев, — буднично сказал Петя.

Да, у них не «тройка». У них — «штурмовая четвёрка».

Лев Бобровский фартовски отбросил папироску. Встряхнулся.

— И впрямь, чего сидим…

Трое рванулись через дорогу, хитрым зигзагом, не все вместе и рядом, но как раз наоборот — каждый бросался в свою сторону, плёл собственное кружево, сбивая с толку вражеских стрелков, но все трое сходились всякий раз в одной точке, именно там, где нужно.

В разбитом окне хлебной лавки мелькнуло что-то — Федору не надо было знать, что именно, достаточно было, что мелькнуло именно так, как ему требовалось.

Мушка легла, как надо. Палец скользнул, нежно, но и быстро. Выстрела Федор словно и не услыхал — зато твёрдо знал, что не промахнулся и что нацеливавшаяся в друзей винтовка со стуком падает сейчас на пол.

И Левка Бобровский спокойно забрасывает внутрь гранату. Севка срезает очередь сразу двоих выскочивших, ещё одного укладывает Петя.

И снова вперёд, вперёд, не останавливаясь, не задерживаясь.

Точно так же сейчас по другим улицам Тулы к её кремлю пробиваются другие тройки и четвёрки александровцев. Занимают крыши и колокольни, берут под контроль перекрёстки, двигаясь всё дальше и дальше, всё глубже в город.

Михаил Жадов отыскал свой полк. Или, вернее сказать, полк отыскал Михаила Жадова.

Среди тех, кто бежал через мост, оказались и его бойцы.

— Товарищ Жадов!.. — выкрикнул кто-то, и этого оказалось достаточно.

Подобно тому, как случайно опустившаяся в ручей ветка тянет к себе, собирает воедино бессильно плывущие по ней листья, Михаил Жадов тянул к себе беспорядочно отступающих. Ветка в ручье — что может она? — однако минет совсем немного времени и поперёк течения воздвигнется настоящая запруда. К листьям присодиняться другие ветки и сучья, влекомые потоком, запруда станет шире и крепче…

Он повёл их через мост, мимо хмурого кремля, туда, в улицы Тулы, мимо желтоватых, голубоватых, кремовых домов в один и два этажа, мимо вывесок, мимо всего того, что было мирной жизнью.

— Где Апфельберг? Где… — и осёкся.

Потому что её здесь не было.

Увы, с Яшей Апфельбергом Жадов встретился куда скорее, чем полагал.

Бывшего комиссара 15-ой стрелковой дивизии несли на носилках четверо бойцов, рядом торопилась Даша Коршунова; как истинная казачка, она не голосила, не рыдала, а только держала Яшку за руку. В другой у неё Жадов заметил наган.

— Яшка! Ты чего это?!..

Жадова встретили радостными возгласами — «командир! Командир вернулся!»; Даша от полноты чувств аж повисла у него на шее, только один раз позволив себе всхлипнуть.

— Миша… ты прости, Миш… видишь, зацепила меня пуля-дура…

— Всё хорошо будет, вытащим тебя сейчас…

— В кремле лазарет устроили, — выпалила Даша.

— Да? Ну, туда и тащите; а я к полку. Вокзал отбить надо!

— Кха… какое отбить… — слабо прошептал Яша. — Отходить надо. Меня… с ранеными оставь. Полк спасай, Миша! Остальных спасай, теперь только у Москвы их и остановим…

— Не болтай, вредно тебе сейчас, — оборвал его Жадов. — Ну, чего встали? — рыкнул он на бойцов. — Товарища комиссара в лазарет, немедля!.. Даша! Не отходи от него! — как будто Даша Коршунова собралась куда-то!..

А полк действительно отступал. Огрызался, упирался, цеплялся за прочные каменные стены складов и лабазов, пытался достать врага сверху, с крыш и колоколен, но это лишь оборачивалось новыми потерями — стрелки у беляков были куда лучше.

И всё-таки Жадову удалось собрать вокруг себя отходивших. Отдельные роты полка сбивались вместе, и, когда набралось порядка двух сотен штыков, Жадов скомандовал атаку.

Перед ними лежали пустым, вымершие, пыльные улицы. Кто из городскиз обывателей не сбежал, те сидели по самым глубоким подвалам. Беляки были тут, прямо перед ними — ан слово и нет их, рассыпались, рассеялись, никого не видать.

И, стоило жадовским бойцам высунуться из-за укрытий, как им прямо в лица защёлкали меткие выстрелы. Белые палили словно отовсюду, и атака мгновенно захлебнулась.

Трое погибло. Ещё двое раненых стонали, не в силах подняться или ползти.

Белые не стреляли.

— Верёвку кидай! — зло распорядился Жадов. — Чего смотришь? Кидай давай!

Белые вновь не стали стрелять, дав красным вытащить к себе раненых.

Прав был Яшка-то, отрешённо подумал Жадов. Но ничего, мы ещё поглядим, кто кого!

…Однако их теснили и теснили. Белые наступали умело, без спешки, прикрывая друг друга, стреляя редко, да метко. Там, где бойцы Жадова закреплялись в прочном каменном доме, белые их обходили, охватывали, просачивались, проползали, иногда — прорывались перебежками.

И очень, очень метко стреляли.

…И мало-помалу, мало-помалу, но полк Жадова и все примкнувшие к нему бойцы, включая и рабочих-добровольцев с «Гнома», оттянулся к самому тульскому кремлю.

Артиллерии не было, в достатке имелись винтовочные патроны, и, следовательно, если они хотят и дальше удерживать Тулу, следует отступить в крепкое место, какое не сразу разобьют полевые трёхдюймовки белых. Имелись, конечно, тяжёлые морские орудия на бронепоезде, но тут уж ничего не поделаешь.

Защитники Тулы отступили в кремль.

— Ну что… убедился, кха, кха?.. — Яша Апфельберг был плох, но держался молодцом. — От…ходить надо. Пока не поздно.

Жадову очень хотелось сказать, мол, до каких пор отходить-то станем? — но, видя бледное Яшино лицо, закатившиеся глаза, он промолчал.

Потому что комиссар был прав. Кремль — крепкое место, но долгой осады в нём, конечно, не выдержать. Да и не станут беляки его штурмовать. Оставят заслоны с пулемётами, а сами двинут дальше на север, на Серпухов, за которым уже рукой подать до Москвы.

— Хорошо, Яша, — сказал он наконец. — Будем выводить людей…

Однако они опоздали. Беляки успели перейти Упу, скорее всего, по железнодорожным мостам, засели в кварталах, примыкавших к Ряжскому вокзалу; и только теперь Жадов, похолодев, понял, что они отрезаны окончательно, так что и впрямь остаётся лишь сидеть в осаде. Столько, сколько сумеют выдержать.

Глава XIII.3

— Нет, ну ты посмотри на них, — Две Мишени опустил бинокль. — Они, видите ли, смерть предпочтут позорному плену! Лучше гибель в бою чем… как они там выразились, Федор?

— Чем петля палача-золтопогонника, — мрачно ответил за Фёдора Петя Ниткин.

— Ну не глупцы ли? Храбрые, но глупые, Господи, прости меня, грешного! А ведь русские люди. Только с толку сбитые…

— Михайло Гордеевич бы не согласился… — негромко заметила из угла Ирина Ивановна.

— Дроздовский воевать умеет, только лютует уж очень. И вот вам результат — что нам с этими делать, которые в кремле заперлись?

Федя Солонов стоял молча. Они с Ниткиным, Воротниковым и Бобровским только что вернулись от наглухо запертых ворот.

В парламентёров не стреляли, просто обругали матерно и не только; но отчего же Ирина Ивановна сидит совсем бледная, точно неживая, и смотрит неотрывно в одну точку?

И это она такая весь день, как только появились первые пленные и александровцы узнали, что защищает Тулу от них, «золотопогонников» и «буржуев» ещё в Питере созданный особый пролетарский полк под командой некоего Михаила Жадова, ну, и другие рабочие части, не из старой армии.

Две Мишени, заметил Фёдор, тоже нет-нет, а и поглядывал на Ирину Ивановнц, поглядывал с явной тревогой.

— Да, место крепкое, — заметил полковник Яковлев. — Умели пращуры наши строить. Накрыть артиллерией с «Единой России», конечно, можно, но и этаки стенищи не вдруг проломишь. А сидеть в осаде у нас времени нет. Красные эвон, контрудар-таки нам во фланг организовали. Удержат марковцы Кромы с Орлом, не знаю…

— Удержат, — твёрдо сказал Две Мишени. — Деникинцы на подходе. А нам тут время терять и впрямь нельзя. Дроздовский, конечно, идёт, аки лев рыкающий, но в одиночку Москву ему не взять, само собой.

— Я… я пойду. — Все повернулись: Ирина Ивановна говорила поистине «загробным голосом». Совершенно мёртвым, неживым. — Я пойду и предложу им сдаться. Вы же согласны будете… выпустить их из крепости?

— Выпустить? Как это «выпустить», Ирина Ивановна? — полковники Чернявин с Яковлевым недоумевающе уставились на неё.

— Как Пётр Великий, случалось, выпускал. Гарнизон сдавал крепость с тяжёлой артиллерией, но сохранял оружие, знамена и честь. Пусть они уходят, нам сейчас не это важно. Эшелонов, чтобы броситься за нами к Москве, у них всё равно нет.

— Э, э, матушка Ирина Ивановна, как это так?! — возмутился Яковлев. — Их же тут тысячи две, если не три. Ударят нам по тылам, что тогда?!

— Я добьюсь, чтобы они… ушли бы на север. — Ирина Ивановна смотрела на Аристова и только на него.

— Как?! — вырвалось сразу у всех, без различия чина и возраста.

Ирина Ивановна не ответила.

Константин Сергеевич тоже стоял бледный, и тоже не отрывал взгляда от своей невесты.

— Я пойду, — тихонько сказала она наконец. Она не спрашивала, она сообщала. — А потом… мы поговорим с тобой.

Две Мишени закусил губу, а потом кивнул.

— Только помни, пожалуйста, что, если с тобой что-то случится…

— Да-да, я знаю. Ты сроешь этот кремль на три сажени вглубь.

— Срою!.. — вырвалось у Аристова.

— Ничего со мной не случится. Вот увидите!..

Никто Ирине Ивановне, само собой, не поверил. Но никто и не преградил ей путь. На Константина Сергеевича было страшно смотреть.

— Всё будет хорошо, — госпожа Шульц обмотала вокруг левой руки белое полотнище, с каким ходили к воротам Солонов и компания.

Остановилась напротив Аристова, взглянула в глаза. Закинула одну руку ему на шею, другая, с белым флагом, упала, словно не в силах поднять эту тяжесть.

Что-то зашептала ему на ухо.

— Не мсти за меня, слышишь? Что бы ни случилось, не мсти. Я сама виновата. Молчи! Вернусь, всё расскажу. А не вернусь, значит, по грехам моим Господь меня наказывает. Нет! Молчи и слушай.

Рука её лихорадочно-сильно стиснула ему пальцы и Аристов понял, что сейчас надо и впрямь молчать. И ещё понял, что остановить её силой, конечно, можно, но тогда она уйдёт. В тот же миг, в никуда.

А этого вынести он уже не мог.

— Иди, — только и шепнул он в ответ. — Только возвращайся. Пожалуйста. Что бы ни… что бы там ни было.

— Я вернусь. И всё тебе расскажу. И ты решишь.

Они шептались, никого вокруг не видя и не замечая; а потом Ирина Ивановна вдруг резко отстранилась от жениха и пошла прямо к выходу — прямая, строгая, такая же, как и входила когда-то в класс.

— Солонов! — резко бросил Две Мишени. — Всех твоих стрелков — на позиции! И постарайтесь забраться повыше.

Команду исполнили мгновенно, так быстро, как, наверное, не смогли бы и на высочайшем смотру.

…В сильной оптике Фёдор видел невысокую, по-прежнему очень-очень прямую фигурку, что шла прямо через площадь к стенам тульского кремля, в высоко поднятой левой руке — белый флаг.

Со стен не стреляли.

Волосяное перекрестие скользило по верху древней стены, задерживалось на бойницах, отсюда, с колокольни Казанской церкви, отлично просматривался (и простреливался) почти весь кремль. Красным надлежало бы цепляться за эту церковь до последней крайности, однако они словно даже и не подумали об этом.

Ирина Ивановна оставила за спиной старые гостиные ряды; перед стенами кремля тянулся неширокий сад, где могли скрыться секреты красных; вряд ли,конечно, но кто их знает.

Ирина Ивановна медленно подошла к самым воротам. Тяжеленные створки вообще-то никогда не закрывались, вросли в землю, но красные — ребята резкие, закрыли. И ещё наверняка завалили изнутри всем, что попалось под руку.

Однако калитка в них тоже имелась, и вот её-то красные, оказывается, не завалили.

Ирина Ивановна шагнула внутрь и Фёдор потерял её из вида.

Ещё минуту назад Михаил Жадов был настоящим командиром. Отдавал приказы, следил за исполнением. Взобравшись на колокольню Успенского собора, мрачно следил в бинокль за аккуратно, короткими перебежками приближающейся к кремлю пехоте белых.

Выучены, да. Дисциплинированы. Его отряд не уступает в храбрости, но вот умения не хватает, увы. И далеко не всё можно усвоить на фронте в считанные дни.

Сейчас же, запершись в кремле, Жадов понимал, что, с одной стороны, его отряд оказался в мышеловке; а с другой — что белым придётся попотеть, прежде чем его удастся отсюда выкурить. Время для врага сейчас — главная ценность, золотопогонники рвутся к Москве, и застревать в Туле им совершенно не с руки. А слабым заслоном тут не отделаешься, бляками не дурак командует.

Так что, можно сказать, они с добровольцами сейчас вдвоём в одном капкане.

— Товарищ Жадов, тут эта… баба какая-то к воротам идёт. С флагом белым… — прервал его размышления один из рабочих с «Гнома».

— Опять будут предлагать сдаться, — недовольно проворчал комиссар. — Вот жеж упрямая публика!.. Крикните ей — пусть уходит. Мы с женщинами не воюем. Чай, не бешановцы.

— Тащ командир, — запыхавшись, подбежал другой боец, ещё из самого первого, питерского, состава, с которым брали Таврический, — тащ Жадов, там… там… там товарищ Шульц перед воротами!.. Живая!..

Земля ушла у Жадова из под ног, в глазах потемнело.

— Господи, слава Тебе! — вырвалось у него с такой страстью, что оба его бойца разом, не сговариваясь, широко и истово перекрестились.

Он кинулся к воротам, бежал, задыхаясь, в голове словно били колокола.

Она!.. У ворот!.. Жива!..

А почему с белым флагом, как её пропустили осаждающие — он в этот момент не думал.

…Она шагнула в приоткрывшуюся калитку, осунувшаяся, похудевшая, в простом тёмном платье. Левая рука судорожно сжата, пальцы мнут белую ткань флага.

И остановилась перед ним, молча и скорбно.

Но ничего этого Михаил Жадов в тот миг не заметил. Или заметил, но значения это не имело. Сгрёб её в охапки, прижал к себе, оторвал от земли, закружил. Наплевать ему сейчас было, что подумают его бойцы, наплевать вообще на всё, на красных, на белых, потому что значение имела только она одна.

А сама Ирина Ивановна повисла в его руках, словно тряпичная кукла, не обняла, нет, не пыталась отстраниться — молча позволила ему делать что угодно.

И молчала. Молчала, пока Жадов не поставил её на землю и чуть отодвинулся, чтобы взглянуть ей в глаза.

— Господи, Господи, слава Тебе, слава!.. Жива, жива!.. Господи!..

— Миша…

— Ничего, ничего, всё хорошо теперь будет!.. Ты жива, ты вернулась!..

— Миша… — голос был совершенно замогильный, сдавленный, она слово едва-едва проталкивала слова сквозь бледные губы. — Послушай меня, послушай меня, Миша, ну, пожалуйста…

— Ну, слушаю, слушаю, — он улыбался до ушей, словно мальчишка, он весь светился.

— Ты помнишь Таврический?..

— Что?! — опешил Жадов. — Таврический?.. Ах, да, Таврическеий. Помню, конечно, только причём он тут?

— Помнишь, как я выводила юнкеров?

Она смотрела ему в глаза, бледная, и взгляд её подозрительно блестел.

— Н-ну… помню, да, — у комиссара разливался внутри леденящий холод. Что-то ужасное должно было вот-вот случиться, вот-вот…

— Я их тогда вывела. Мальчишек, до конца верных дурной присяге. Мальчишек, которых иначе бы просто перебили.

— И… что?.. — он не хотел впускать в сознание смысл её слов. Хотя смысл этот уже во-всю стучался в двери.

— А теперь я так же выведу вас.

— Вас?

— Твой полк, Миша, и всех, укрывшихся в кремле.

Комиссар только хлопал глазами.

— Пообещай мне, что будешь отходить на Серпухов пешим порядком. Оставишь пулемёты, и только; и винтовки, и патроны сохранишь. Вас выпустят. Слово чести русских офицеров.

— Чьё-чьё слово?

— Русских офицеров, — терпеливо повторила Ирина Ивановна. — Здесь сражается Александровский полк. Полк, где костяк — кадеты и воспитатели того самого корпуса, где я преподавала. Я знаю их всех. Я смогла это устроить.

— Ты? Ты смогла? Как? Погоди, Ира, ты что же…

— Александровцы спасли меня от расстрела. Вытащили из подвала харьковской чрезвычайки. Из лап товарища Бешанова, коего так ценил товарищ накомвоенмор.

— Господи… — медленно проговорил Жадов, кладя ей руки на плечи. — Вот уж воистину, неисповедимы пути Твои…

— Для моих спасителей я была просто Ирина Ивановна Шульц. Для кадет, хоть и бывших — хотя бывших кадет не бывает — их учительница. Они ничего не знали… где я была и чем занималась последние месяцы.

— Вот и беляки на что-то сгодились… — бледно улыбнулся Жадов.

— Неважно, — настойчиво сказала Ирина Ивановна. — Сейчас вообще всё неважно, кроме того, что вам надо отсюда выйти. Иначе вы тут просто погибнете… нет, нет, Миша, дай мне сказать! Ты-то с радостью за мировую революцию жизнь отдашь, Миша, но отдавать-то надо со смыслом! А смысла вам тут сидеть нет. Добровольческая армия идёт на Москву; вас просто расстреляют с дальних дистанций, а кто попытается вырваться положат пулемётами. Послушай меня, Миша, умоляю тебя, послушай! Забирай свой отряд и отходи. К Серпухову.

— Эк они тебя… — медленно проговорил Жадов. Лёд стягивал его внутренности, тугой комок сжался в животе.

— Что «они меня»? «Они» меня спасли. От расстрельной стенки оттащили. Да, и Бешанова к ней поставили. Как говорится, по мощам и елей. Что ты хочешь от меня, Миша? В чём винишь? Что я вас хочу спасти? В этом? Или надеешься тут отсидеться, в расчёте, что белые штурмовать вас не будут? Будут, Миша, непременно будут. На бронепоезде морские орудия стоят, закидают вас снарядами, вот и всё. И не только в тебе дело, Миша, но и во всех твоих бойцах. Спроси их, хотят ли они все тут головы сложить, причём безо всякого смысла?

— Не то ты говоришь… — Жадову было страшно. Но не потому, что ему на голову вот-вот могли посыпаться двухпудовые стотридцатимиллиметровые гостинцы, нет; а потому, что глаза у Ирины Ивановны были совершенно неживыми, и читались в них только боль да вина.

— Не то, — она не опускала взгляда. — Не то ты хотел от меня услыхать, знаю. Виновата перед тобою кругом. Меня возненавидеть можешь, если хочешь — но людей спаси!

— Кого возненавидеть? С чего? — терялся Жадов. — Ириша, милая моя… что ты несёшь? Ты вернулась, слава Богу, живодёр Бешанов не добрался, и, видит Бог, тому офицеру белому, что спас тебя, я б и руку пожал и братом его бы назвал — но теперь-то всё хорошо! Ты вернулась, ты жива, выберемся теперь и отсюда! Все вместе выберемся! Ты ж к нам пришла, верно? Вот и уйдём отсюда все вместе!.. Серпухов, говоришь? Верно, там Ока, там задержать их можно. Полк наш тут, пополнение, правда, я не привёл, задержалось оно в столице и вообще… не начдив я больше… но то другая история!

— Как не начдив?! — вдруг уцепилась за это Ирина Ивановна. — Что случилось, Миша?

— Потом расскажу, — мотнул он обросшей головой. — Вельми рассерчал на нас товарищ нарком по военным и морским делам, но то дело десятое. Значит, отсюда нас выпустят, при оружии и боеприпасах?

— И при знамёнах, — кивнула Ирина Ивановна. — Бойцам скажем правду — что на этих позициях, в полном окружении, можно только героически умереть, а разве этого требует их революция?

— Скажем правду, — кивнул Михаил Жадов, даже не заметив оборота «их революции». Их, а не нашей. — Ничего ещё не кончилось; а наступать мы ещё будем!.. Господи, какое же счастье, ты вернулась!.. И уж теперь-то я никуда тебя от себя не отпущу.

Ирина Ивановна молчала.

— Что такое?.. — отступивший было холод вновь разливался по жилам. — Ты же… ты же пришла…

— Я пришла спасти от верной и, главное, бессмысленной смерти хороших и смелых людей… — она едва шептала. — Но я… но ты… но мы…

— Мы… нет? Мы — всё? — у Жадова вдруг закружилась голова. Творилось что-то поистине ужасное и язык отказывался ему повиноваться.

Ирина Ивановна не опускала головы и не отводила взгляда.

— Я… страшно виновата перед тобой, Миша… я позволила себе… непозволительное. Согрешила.

— Ты меня никогда не…

Она закусила губу, а по щеке скатилась первая слеза.

— Если бы я сказала тебе, что «никогда не», я бы солгала, Миша. И в этом весь ужас и в этом моя вина. Ты замечательный, сильный и добрый, ты ощутил бы фальшь. Я не хотела. Я боролась с собой. И я не дала свершиться… самому последнему, после которого — только головой в омут. Ну, или… — она сунула руку за пояс платья. Тускло блеснул маленький дамский браунинг. Нажата кнопка, выскочил магазин.

Пустой магазин, увидел Жадов.

— Не бойся, Миша. Там всего один патрон. Уже в стволе.

— Зачем?.. — вырвалось у Жадова.

— На тот случай, Миша, — с ужасающим спокойствием ответила она, — если Господь решил бы избрать тебя орудием Его гнева. Противиться Его воле — великий грех, и я, я ужасная трусиха. Лучше уж сразу, в один миг. Потому и один патрон.

— Ты испугалась, что я смогу… — в горле у Жадова клокотало.

— Миша, бывают минуты, когда даже лучшие из мужчин тонут в слепой ярости. Прости, если сможешь. Но я… я боялась, что ты потеряешь голову и…

— Но почему?.. Почему?.. — вырвалось у него. — Мне казалось… ты ведь была…

— Была. Потому что позволила себе стать… неравнодушной к тебе.

— Я тебя люблю!.. а если ты «неравнодушна» — то почему же тогда?!

— Неважно, Миша; я просто говорю, что не могу быть с тобой. Я дала тебе надежду, и это великий грех. Что ж, — браунинг вновь шевельнулся, — я готова заплатить.

Михаил Жадов стоял, окаменев.

Ирина Ивановна вытерла слёзы.

— Ты меня никогда не простишь, я знаю. Но я не могу дать тебе просто так погибнуть. Только не говори, что тебе жизнь без меня не нужна!.. Господь нам велел жить, а не умирать!..

— А ты-то собралась…

— Так я же трусиха. Я ужасно боюсь…

— Чего? — глухо спросил Жадов. В груди свивала кольца змея боли.

Ирина Ивановна только слабо шевельнула рукой.

— Собирай отряд, Миша. Собирай — и выходите. Прямо на север. По Миллионной. Никто вас не тронет.

— Я тебя никогда не увижу.

Она впервые зажмурилась. Капли скатывались из-под плотно сжатых век.

Глава XIII.4

— Господь управит. На Него уповаю. По грехам моим всё… а ты уходи отсюда, Миша. И людей уводи. Не надо им в могилы.

— Я тебя никогда больше не увижу… — повторил Жадов. — Ты… ты что же, теперь с ним? С тем белым, что тебя спас?

Брови Ирины Ивановны изломились. Казалось, в неё разом вонзилось множество раскалённых игл, словно в средневековой пыточной.

— Лгать тебе не стану, Миша. Я с ним, да.

Жадов тоже зажмурился.

— Быстро ж ты… — слепая ярость поднималась откуда-то из самой глубины, затопляла, разливалась весенним неудержимым половодьем.

— Меня ты можешь ненавидеть. Презирать. Поносить. Твоё право, Миша. Я виновата. Только теперь это неважно. Что бы ты обо мне ни думал, что бы ни говорил, я вас отсюда выведу.

Он сделал к ней движение — оставаться недвижным просто не мог, каждая жила, каждая мышца сильного мужского тела требовала действия, хоть какого-то, и невесть — то ли зацеловать её, то ли задушить.

Взлетела её рука с браунингом, дуло прижато к собственному виску.

Слёзы у неё так и струились. Губы шевельнулись, и Жадов разобрал:

— Господи, прости меня, грешную…

Жадов замер.

В исчезающе краткий миг он вдруг понял, что да, она сейчас выстрелит. И столь же молниеносно осознал, что этого допустить он не может.

— Ира… — Жадов отступил на шаг. — Не надо, прошу тебя. У-уходи.

Она молча кивнула, но браунинг не опустила.

— Пусть… — он тяжело сглотнул, — пусть придут… с той стороны. Договоримся…

Ирина Ивановна медленно пятилась. И лишь у самых ворот рука её с пистолетом опустилась.

Жадов не шевельнулся.

— Прощай, Ира…

— Прощай, Миша.

Кровь его вскипела, однако ноги словно приросли к земле. И так, не шевелясь, он смотрел ей вслед, сквозь незакрытую калитку ворот, смотрел, как она медленно идёт по аллейке, вновь развернув белый флаг.

Вот она дошла до поворота. Вот остановилась и обернулась. Подняла руку с белой тканью, словно давая знак, мол, не стреляйте — но Жадов знал, что это она прощается с ним. Взгляды их вновь встретились и он почти уже нашёл силы сорваться за ней следом, слепо, нерассуждающе — но тут Ирина Ивановна наконец шагнула за угло, а вокруг шеи Михаила Жадова вдруг обвились две женских руки.

Даша. Даша Коршунова. Господи, она-то откуда здесь взялась?! Так, и тоже плачет. Ох, бабы, бабы!..

— Не ходи. Не ходи, сгибнешь, — быстро прошептала Даша, отступая на шаг. — Ох, ох, вырвала она тебе сердце, как есть вырвала!..

— Ты как тут очутилась? — выдавил Жадов. И в самом деле, у ворот, кроме него, никого не было.

— Почуяла! — быстрым шёпотом выпалила Даша. — Что придёт она, вот те крест, почуяла! Я-то всё видела, Михайло, и как ты на неё смотришь и как она на тебя!.. Не сомневайся, она тебя тоже любила. По-своему, не как ты её, но любила-а! Запрещала себе, гнала от себя, а всё равно!.. Мы, бабы, такое сразу видим. Эх, эх, меня б вот кто так полюбил, как ты её…

— А Яша как же? — вырвалось у Жадова. Господи, вот уж воистину чудны дела Твои — сидим в осаде, враг у ворот, а я тут дела сердечные с чужой почти женой обсуждаю!..

— Яша, он хороший, — серьёзно сказала Даша, — и ко мне присох, да только не так, как ты Ирину свою… Ветер у него во головушке буйной, легко цалует, легко слова красные говорит, а сестра наша на это падкая… А только знаю — понравится ему какая другая, хвостом махнёт и поминай как звали. Это не с того, что злой он иль сердце чёрное, нет, натура просто такая, ветренник он, чего уж там… Эх, эх, Михайло, вот кончится война эта проклятущая, поедем мы с тобой на Дон, ко мне. Там казачек пригожих да вдовых много. Найдёшь такую, что тебя тоже всем сердцем полюбит! Мы, казачки, это умеем.

Вот ведь добрая баба, — мелькнуло у Жадова. — Хорошая и добрая. Повезло Яшке-дурачку, а он не ценит… А на такой и жениться можно, честное слово!

Мысль мелькнула — и утонула в поднимающемся приливе боли.

Ушла…

«Я тебя никогда не увижу…»

— Идём, Михайло, — тихонько сказала Даша. — Полк выводить нужно…

И он пошёл.

Александровцы молча наблюдали, как длинная змея красных выныривает из ворот кремля, поворачивает на мост, как голова её углубляется в заречные кварталы, по Миллионной улице.

— Не согласен с вашим решением, господин генерал-майор, — очень сухо и очень официально заявил полковник Яковлев, нарочно назвав формальный чин Аристова, хотя последний упрямо не носил генеральских погон. — Приказ ваш я выполнил, никто не чинит красным препятствия к отходу, но имейте в виду — я подаю рапорт о переводе в другую часть. В полк Михаила Гордеевича Дроздовского. Они, по крайней мере, не выпускают красных из окружения с оружием и боеприпасами. Батальон прошу разрешения сдать моему заместителю.

— Как вам будет угодно, Семен Ильич, — холодно бросил Аристов. — Подайте рапорт, я подпишу. Разрешаю приступить к передаче дел в батальоне.

— Честь имею! — Яковлев резко вскинул ладонь к козырьку, по всей форме повернулся кругом, строевым шагом промаршировал прочь.

Его проводили молчанием.

— Кто ещё не согласен с моим решением? — ровным голосом осведомился Две Мишени. — Таковые да благоволят подать мне рапорты о переводе в иные части. А я русскую кровь щадил и буду щадить. На поле боя противника должно уничтожать, когда же можно принудить его к отступлению без столкновения — ещё лучше. А все усилия наши должны быть направлены к овладению стратегическими позициями; нам нельзя терять время, нас ждёт Москва. Ну, господа? Кто желает последовать примеру полковника Яковлева?

Никто не шелохнулся.

— В таком случае, господа, прошу вас начать погрузку ввереных вам частей в эшелоны. В Туле оставим комендантский взвод до подхода главных сил. А нам, господа, вперёд и только вперёд. Нам ещё Оку форсировать.

…Всё это время Ирина Ивановна Шульц неслышной тенью простояла в углу их временного штаба в новых торговых рядах. Проводивший её от кремля Федор Солонов натолкнулся на более чем выразительный взгляд Константина Сергеевича и мгновенно ощутил, что он очень нужен сейчас совсем в ином месте — проследить, чтобы отходящая колонна красных чего-нибудь бы не учудила, или чтобы не учудили уже свои.

И, когда уже дверь за ним захлопывалась, краем уха он уловил:

— Сударыня, нам надо поговорить.

Две Мишени подождал, пока шаги его кадет стихнут снаружи. Повернулся к Ирине Ивановне, что так и стояла, уронив руки и глядя куда-то сквозь все на свете стены невидящими глазами.

Он кашлянул.

— Сударыня…

Это звучало жутко фальшиво и пошло, словно в дурной мелодраме.

— Ирина Ивановна… Ира… милая… что всё это значит?

Ирина Ивановна тяжело вздохнула.

— Я тебе всё расскажу, Константин Сергеевич. Без утайки и вранья, потому что между людьми, Богом соединёнными, никакой лжи быть не может.

Ему очень хотелось сказать что-то ехидное, может, даже язвительное — боль требовала выхода, однако он сдержался. Если женщина, которую он любит так давно и, как ему казалось, безнадёжно, сделала то, что сделала — значит, к этому были весомые причины.

— Я тебя люблю, помни об этом, — начала она. Резко, в лоб, без прелюдий. — Я могла бы соврать. Могла бы сказать, что, дескать, я знаю этот полк, они меня послушают. Это была бы хорошая ложь, убедительная. Потому что, на самом деле, это — правда. Я ведь была с этим отрядом с октября четырнадцатого, ты знаешь.

Он кивнул, хотел что-то сказать, но Ирина Ивановна лишь вскинула руку.

— Нет, не перебивай. Это правда, но это не вся правда. Я хотела их спасти, их, наших врагов. Мне удавалось удерживать их штабными интригами подальше от фронта, устраивать так, что полк отправляли не туда, где он больше всего нужен… — Она перевела дух, вся сжалась, словно готовая ринуться в ледяную воду. — Это правда, но не вся правда. А правда, которая «не вся» — уже ложь. Господь послал мне испытание… а, может, искушение…

— Михаил Жадов, — глухо вырвалось у Аристова. Кулаки сжались.

— Михаил Жадов, — кивнула Ирина Ивановна. — Честный, добрый, смелый русский человек, вышедший сражаться за справедливость, как он её понимал. Нет-нет, Костя! Если ты сейчас подумал, что я тебе изменила, что я… была с ним…

Константин Сергеевич лишь потупился.

— Нет, милая. Если бы ты… оказалась бы с ним, мы бы сейчас не говорили, я знаю. Ты бы просто ответила мне «нет», и всё.

Она кивнула.

— Но я бы солгала тебе, сказав, что он был мне безразличен. Сперва мне было просто больно и обидно, что такой человек сражается против нас. Что искренне верит в большевицкие лозунги, в эти их «свободу, равенство и братство», не замечая бьющей в глаза реальности. Мне хотелось… чтобы он оказался бы с нами, но это было невозможно. А потом… я вдруг ощутила, что думаю о нём, забочусь, как могу. А он… он в меня влюбился.

Две Мишени зажмурился.

— Влюбился и стал добиваться. И я, я вместо того, чтобы сразу, решительно сказать ему «нет», тянула, отделывалась туманными намёками, смутными обещаниями…

— Но ты не могла поступить иначе! — вырвалось у Аристова. — Твоя миссия… те известия из штаба красных…

Ирина Ивановно слабо улыбнулась.

— Могла, сударь мой Константин Сергеевич. Могла. Но — не сумела. Протянула, упустила время, а потом уже было поздно. Физической близости я не допустила. А вот близости сердечной не избегла. Был момент, когда я… словно бы любила двоих мужчин сразу. Да-да, любой батюшка мне скажет, что сие — грех, прельщение и назначит хорошую такю епитимью. Но — оно так было. Я не оставила тебя и не забыла. Вы словно… были из двух разных миров, совершенно друг от друга отличных. В одном я оставалась госпожой Шульц, коллежским секретарём, наставницей в лучшем кадетском корпусе моей Империи, верноподданной моего Государя; а в другом жила товарищ Шульц, революционерка, бравшая Таврический, начальник штаба в большом отряде, а под конец — исполняющим обязанности начальника оперативным отделом в штабе целого фронта. Иногда мне казалось, что это вообще не я, а какая-то совершенно новая личность в моём теле… И она, эта личность, не осталась равнодушной к признаниям красного командира; правда, и не сделала ничего непоправимого, всё осталось исключительно платоническим…

— Ты просто вжилась в эту роль, ничего больше. А если бы не вжилась, тебя бы раскрыли! — горячо воскликнул Две Мишени.

Ирина Ивановна покачала головой.

— Нет, милый. Если бы всё это оставалось чистым притворством… Но это не было притворством, не было игрой. И потому, когда я узнала, что Жадов здесь, я… поистине, его привёл сюда сам нечистый дух. Я ведь специально услала его прочь, подальше, в Питер, надеясь просто исчезнуть из его жизни; а, если бы он поверил, что меня расстреляли, было б всем куда легче.

Она вздохнула.

— Я виновата. Не в теле моём, но в душе и сердце побывал другой. Ты оттуда никогда не уходил, нет. Просто… вас было двое. И потому я пошла сюда, да. Врать тебе, милый, не хочу и не могу. Вот, исповедалась… теперь сделаю, как ты скажешь. Скажешь «уйди» — уйду. Потому что ты чист, а я нет.

— Всё это ужасные глупости, — медленно сказал Константин Сергеевич. — Имеет значение только то, что ты здесь, со мной. Больше ничего. И откуда ты знаешь, что я в твоё отсутствие оствался, гм, безгрешен?

Она слабо улыбнулась.

— Не придумывай, милый. Даже если ты мне сейчас заявишь, что проводил страстные ночи с каким-нибудь великосветскими вакханками, я тебе не поверю ни на грош.

— Не проводил, да, — признался он.

— Вот то-то, дорогой. Ты не проводил. И ни на кого не глядел. И в сердце у тебя никого не было. А я…

— Не ты. А товарищ Шульц.

— Но ведь она — это я, — тихонько сказала Ирина Ивановна.

Аристов покачал головой.

— Нет, душа моя. Она — не ты. Она — твоя личина. Твоя маскировка. Очень хорошая, живая. Иначе и быть не могло. И ты увидела хорошего человека, сбитого с толку большевиками… и попыталась спасти хотя бы его. Но нельзя спасти душу, не полюбив того, кого спасаешь, даже будь он закоренелый грешник.

— Ох, батюшка Константин Сергеевич, заговорил ты ну ровно сам Иоанн Кронштадский… теперь вот меня от себя самой спасаешь!

— Спасаю, — подтвердил он. — Потому что иначе ты сама себя загрызёшь, совестью собственной задушишь, словно петлёй. Не скажу тебе «забудь» — ты не забудешь — просто пойдём дальше. Вместе. Ведь так?

— «Добро, Петрович, ино ещё побредём», как сказала бы протопопица Марковна, протопопа Аввакума супружница.

— Ино побредём, — кивнул Две Мишени. — Ну, а теперь, дорогая невестушка, коль признания и выяснения мы закончили, прошу пожаловать к полку нашему. Он вас заждался.

В ночь с восьмого на девятое июля 1915 года эшелоны Александровского полка, одолев без малого восемьдесят вёрст, подошли к Серпухову. Полк Дроздовского уже зацепился за северный берег Оки, однако тут красные упёрлись по-настоящему.

Ока у Серпухова в ширину около сотни саженей, где-то чуть меньше, где-то чуть больше. Дроздовцы стремительным натиском ворвались на железнодорожный мост, зубами вцепились в постройки на другом берегу. Справа — болотистая низменность, три озерка-старицы: Лютица, Долгое и Гнилое1, чуть дальше — возвышенный берег, где и раскинулся старинный Серпухов.

Дроздовцы дошли по насыпи до маленького жёлтого вокзала станции Ока, и тут упёрлись в настоящую стену огня.

Надо было ждать подкреплений.

Александровцы выскакивали из вагонов. Утро только-только занялось, роскошное русской утро, какое и бывает только здесь, к югу от Москвы; а впереди, за Окой, во всю грохотало и бухало.

Фёдор Солонов выскочил в числе первых. Их первая рота первого батальона, государева рота, собравшая всех уцелевших кадет их корпуса, смешавшая «возрасты», уравнявшая всех — первая рота быстрым шагом направилась было к переправе, но тут из-за реки прилетел первый снаряд, взметнувший в Оке высоченный фонтан воды.

— Ого, — хладнокровно прокомментировал Две Мишени, — шестидюймовка.

— Крепостная гаубица образца 1909 года, — тотчас зачастил Петя Ниткин, словно вновь оказавшись в рядах седьмой роты, только-только поднявшейся по ступеням в главный вестибюль корпуса.

— Она, родимая. Предельная дальность семь вёрст, то есть лупят они откуда-то с северной окраины, наверное, от вокзала.

Бронепоезд дроздовцев отвечал, высоко задрав стволы орудий; однако Две Мишени лишь покачал головой:

— Только снаряды зря тратят. Без корректировки-то, не зная даже, где там эти батареи…

Утро девятого июля александровцы провели, стараясь найти подходящее место для переправы. Однако и к востоку, и к западу по берегам Оки красные отрыли окопы, оборудовали позиции, и не просто позиции, а занятые войсками.

— Сообразили, однако, — скрипнул зубами Аристов. — Отступали, почти бежали — а они в это время тут обустраивались. Ну ничего, это мы ещё посмотрим, кто кого…

Фёдор Солоной и их неразлучная четвёрка глазом не успели моргнуть, как оказались наряжены в разведку.

— Ищите слабое место, — напутствовал их Две Мишени. — Не поверю, что красные тут отрыли столько же, сколько мы под Мукденом.

…Они искали, пробираясь правым берегом Оки. Шли верхами, взяв штабных коней. И Фёдор, против воли, не мог не вспомнить, что уже давно не приходила почта, не приносили аккуратных конвертов от великой княжны Татианы. Поди, забыла о нём, простом прапорщике…

Отмахав добрых десять вёрст верхами на восток, они повернули назад. Фланга красных не просматривалось. Надо было или возвращаться, или идти дальше — но на «идти дальше» не имелось приказа.

Севка Воротников ругался последними словами.

— Это что же получается, мчались-мчались, да со всего разгону и лбом об стенку?!

…Так прошёл весь день. Дроздовцы, зацепившись за вокзал на той стороне, продвинулись ещё, до окраины городка, но там уже встали намервто, и сам их командир не гнал людей в самоубийственные атаки.

Наутро же десятого июля пришли вести о контрударе красных под Кромами и Орлом.

1В те времена Павленского озера ещё не было.

Глава XIII.5

И одновременно красные от окраин Серпухова начали первое по-настоящему хорошо организованное наступление. По зацепившимся за клочок земли у моста дроздовцам била гаубичная артиллерия, била часто и метко.

Дроздовский скрепя сердце дал команду на отход.

Сами красные через мост благоразумно не лезли.

Меж тем на юге, имея перед собой впятеро превосходящего противника, марковская дивизия медленно отходила к западу, к железной дороге Харьков-Белгород-Курск-Орёл. Потрёпанную Эстонскую дивизию сменила Московская пролетарская. Латышская стрелковая и Питерская ударная пытались обойти Нарышкино с юга; бригада красных курсантов — с севера. Конные дивизии штурмовали Кромы. В резерве Якира оставались одна стрелковая бригада и два «рабочих полка».

Взять Кромы лихим налётом не удалось, марковцы оттянулись назад, встретив красную конницу пулемётным огнём. Оставив у окраин городов неподвижные тела и людей, и лошадей, «червоное казачество», недолго думая, тоже устремилось в обход, однако марковцы, хоть и не конники, сделали вылазку из Кром, так что красным казакам пришлось заворачивать назад — по железной дороге шли эшелоны 3-ей пехотной дивизии Деникина и получилось, что красная кавалерия сама явилась к тем, кто её ждал.

Местность к югу от Кром, хоть и вся распахана, пересечена многочисленными ручьями, балками, рощицами в них; сам городок стоит не на железной дороге, а чуть к западу от неё. Пехотные части деникинцев успели развернуться в цепи и встретили красных казаком у лесополос, высаженных вдоль рельсового хода. Пока длилась перестрелка, два батальона добровольцев обошли красных справа и слева.

Червоное казачество, связавшее себя с большевиками, не состояло из трусливых или слабых, оно не повернуло назад и не побежало. Однако именно этого и добивалось командование добровольцев — втянуть превосходящую численно Ударную группу красных в изнурительные городские бои, заставить штурмовать укреплённые, пусть и на скорую руку, пункты. В какой-то степени повторялась история с Зосимовым.

Между Орлом и Кромами гонялись друг за другом небольшие отряды красных и белых, да так, что не поймёшь, кто за кем.

Видя, что Ударная группа теряет темп, Якир ввёл в бой стрелковую бригаду из резерва. Вместе с бригадой курсантов они-таки вышли к Орлу с севера, однако на подмогу 3-й дивизии Деникина уже дивигалась 4-ая, Алексеевская. Антон Иванович двинул свои полки к Орлу, передав Кромский боевой участок подоспевшим алексеевцам. С юга надвигались келлеровцы, шедшие широким охватом по правому берегу реки Кромы; бои приняли затяжной характер.

Однако магистраль оставалась в руках добровольцев, и с юга всё шли и шли воинские эшелоны; кубанские казаки, осетинские сотни, оставшиеся верными престолу; немцы-колонисты; шла мобилизация на Дону и теперь там уже не отсиживались по куреням…

Петербург, 11 июля 1915 года, Смольный.

— Итак, това г ищи, наши п г едсказания сбылись в точности!.. Белые упё г лись в несок г ушимый заслон п г олета г ских войск!.. Тепе г ь надо думать, как г азг г омить ца г ские а г мии г аз и навсегда!.. Ваши п г едложения, Лев Давидович?

— Мы сформировали целую дивизию из пленных офицеров гвардии и самых упорных контрреволюцинеров, Владимир Ильич. Все их семьи, разумеется, в заложниках. Пока Южфронт удерживат рубеж Оки, мы подтянем подкрепления…

— А ваша Ударная группа, таварыщ Троцкий? Что с нэй? Пачиму мы нэ слышим о её успэхах?

— Она добилась немалых успехов, товарищ Коба.

— Каких жэ? По моим свэдэниям, она упэрлась в обороняэмыэ бэлыми Орёл и Кромы.

— Ненадолго, Иосиф.

— Увэрэнности вашей, Лэв Давыдович, можно только позавыдовать. А я вот нэ уверен ужэ ни в чём. Нэмцы так и не пэрэшли Днэпр. Великобританцы с французами также бэздэйствуют. Одни поляки, по моим свэдэниям, сражаться готовы, но трэбуют за свою помощь Киев и Минск.

— Ха! В Киеве германские войска и «самостийный гетман» Петлюра. Поляки могут «требовать» очень долго…

— Но поляки успели сформировать настоящую армию, товарищ Троцкий! Давайте и в самом деле предложим им Минск прямо сейчас, а Киев — чуть погодя. И пусть они прямо сейчас выдвигаются к Калуге!

— Ну вы и хватили, Григорий Евсеевич. Сразу — и к Калуге! У нас ведь даже польского посланника нет, мы с ними вообще-то воюем.

— Знаменитая польская благодарность. Мы сразу же признали их независимость!

— Пе г ежитки бу г жазного национализма, това г ищи. Но национализм малых наций должен нами п г иветствоваться, ибо он ка г динально отличается от велико г усского национализма, г еакционного национализма на г ода-де г жимо г ды!..

— Владимир Ильич, но это какие-то беспочвенные политические прожекты!.. Поляки давят на наш Западный Фронт, пытаются занять как можно больше территории, намекают на переговоры, но пока к ним так всерьёз и не приступили, условились лишь о перемирии; впрочем, и это уже позволило нам снять войска для формирования Ударной группы…

— А г хиневе г но, голубчик, а г хиневе г но! Политические п г ожекты имеют свойство становиться политической г еальностью, как, нап г име г, с нашей г еволюцией! Использовать надо все возможности! Запишите в протокол — немедленно послать перегорную группу к полякам. И запишите также — обещайте им как можно больше.

— Ми также обэщали очэнь много нэмцам. И вэликобританцам. Но никакого рэзультата, Владимир Ильич.

— Не в наших правилах опускать руки, товарищ Коба. Англия и Франция умурдяются протаскивать в Польшу оружие, а Германия словно бы ничего не замечает. Вот у этих буржуазных деятелей неплохо бы поучиться настойчивости! Искали пути — и нашли!

— А, может, и не стоит обращаться к полякам? Уж кто-кто, а я их знаю.

— А что же вы п г едлагаете, Феликс Эдмундович?

— Наступление Ударной группы развивается достаточно успешно. У Серпухова белые упёрлись в нашу оборону и прорвать её не могут. Вот-вот начнёт наступать Юго-восточный фронт.

— Он ужэ одын раз наступал…

— Иосиф Виссарионович! Почему вы меня перебиваете, причём совершенно неконструктивно?! Вы можете что-то предложить? Ваши предыдущие планы, как известно, не сработали! Я имею в виду — с Германией или Англией!

— Я прэдлагаю прэкратить все наступления, пэрэйти к жэсткой оборонэ на всэх участках. Можно проводить отдельные наступательные опэрации, но с ограничэнными цэлями. Вот ви, товарыщ Троцкий, ви увэрены, что ваша оборона достаточно крэпка? Напримэр, под Калугой? Можэт, стоить её усилить?

— Вы, Коба, разве не знаете? — белые рвутся к Москве по кратчайшему маршруту, по прямой, растягиваясь в линию. Калуга? У них нет сил для столь дальнего обхода.

— Чэрэз Оку, товарыщ Троцкий, вэдет чэтыре жэлэзнодорожных вэтки. Калуга, Серпухов, Кашира и Коломна. Там жэ и переправа чэрэз Москву-рэку. Насколько надэжно прикрыты всэ эти мосты? У бэлых нэт сил, ви говорите? А что, если найдутся?

— Надёжно, товарищ Коба, весьма надёжно!

— Так жэ, как был «прикрыт» Харьков?

— Тихо, тихо, това г ищи! Не в г емя для п г епи г ательств. Вы оба п г авы. И вы, Лев Давидович, и вы, Иосиф Висса г ионович. Обо г ону надо усилить, наступление п г одолжать, как задумали и — как я сказал — отп г авить делегацию к полякам!..

— Сегодня, — сказал Две Мишени.

Полк не строился в красивые шеренги, как и дроздовцы. Не играли оркестры, не печатали шаг шеренги — парады поднимают дух, но ещё больше его поднимаю победы.

Михаил Гордеевич Дроздовский войска свои любил и берёг; но он же мог, лично отправившись на передний край, повести полк в штыковую, если чувствовал, что оборона противника вот-вот рухнет. Здесь же, однако, под Серпуховом, красные насмерть вцепились в берег Оки; и к обороне они подготовились основательно.

— Маньчжурцы там у них, — сквозь зубы процедил Две Мишени. — Мы так под Мукденом оборонялись. Не люнеты, а траншеи, пулемёты на косоприцельном огне, замаскированные наблюдатели-корректировщики…

…Одного такого вчера вечером захватили дроздовцы — красные ухитрились протянуть полевую связь по дну Оки и молодой парень в интеллигентского вида круглых очках сидел в норе у корней отдельно стоявшего дуба; здесь же, в норе, имелся и телефон.

Дроздовцы разбираться, увы, не стали — корректировщика они повесили на том же дубу, намотав тому на шею телефонный провод. Когда примчался сам Дроздовский, всё было уже кончено.

— Снимите и похороните, — только и приказал он. — Виновников отдаю под суд.

Отдать под суд ожесточившихся легко; а вот прорвать оборону красных — куда труднее.

Фёдор Солонов видел — что-то готовится. По северному берегу Оки стреляли, но уже больше для порядка, или отвлекая врага; а вечером Две Мишени собрал Государеву роту, первую роту Александровского полка.

— Сегодня ночью. Никаких «ура», «в полный рост» и «грудью на пулемёты». Тебя, Всеволод, особенно касается. Господь тебя хранит, не иначе, как по Ксении твоей молитвам!..

— Виноват, Константин Сергеевич!..

Две Мишени усмехнулся.

— Никакого чинопочитания. Ну да ладно — Сева! О жене молодой если не думаешь, так хоть о старой матери подумай.

— Все под Господом ходим, господин полковник! Кому какая пуля назначена — та не минет.

— Пуля того «не минет», — строго сказал Две Мишени, — кто дуром вперёд не прёт. Короче, первая рота! Слушай мою команду. И помните, что новое — это вовремя применённое старое!..

Июльская ночь на Оке так прекрасна, как может быть только русская ночь, на бескрайней русской равнине. Когда соловьи выводят свои коленца, когда величественно выплывает луна, когда стихает всё и остаётся только чернота звёдного неба, перечёрнутая, словно орденской лентой, блистающей полосой Млечного пути.

И как тут думать о войне и смерти? О том, что надо идти в бой, быть может — в последний?

Петя Ниткин опустился на колени, снял очки.

— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя. Яко беззакония моя аз знаю и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших, и лукавая пред Тобою сотворих, яко да оправдишися во словесех Твоих и победиши, внегда судити Ти…

Рядом Севка Воротников нежно, словно свою Ксению, обнимал родимый «гочкис», и Федя разобрал его горячий шёпот:

— Я вернусь, вот увидишь. Приду. Не сомневайся.

И Феде Солонову тоже очень-очень хотелось сейчас обратиться хоть к кому-то, неважно, к живым или мёртвым.

Лиза. Мама. Отец. Сёстры. Уж девять месяцев, как идёт война, и девять месяцев от них никаких вестей.

— Лиз. Ты не сердись, ладно? Я, мы, мы все вернёмся. Господь управит…

Он хотел ещё добавить — «и тогда я тебя поцелую по-настоящему», но не дерзнул.

Неслышной тенью возник Две Мишени.

— Все готовы?..

— Так точно! — в тон, шёпотом, ответил Федор.

— Тогда пошли, господа прапорщики.

И — словно по заказу! — набежали тучи, скрывая луну и звёзды. Первая рота в молчании приближалась к речному берегу, выбрав место, где заросли не слишком густы, иначе противник, если бдителен, непременно заметит их шевеление.

Ночная вода холодна, но ступившие в неё сейчас не чувствовали холода. Погружались, ныряли, выставляя на поверхность дыхательные трубки.

Сколько Две Мишени изводил их в корпусе такими вот «форсированиями»! Бессчётное число раз переправлялись они через холодные реки и речушки, даже самую узкую полагалось «штурмовать по всем правилам», высунулся на поверхность — всё, «убит».

Ока широка, сто саженей, и течение не слабое. Александровцы не боролись с ним, позволяя сносить себя вправот от того места, где погрузились; дозоры красных и траншеи тянутся по всему берегу, но, чем дальше от Серпухова и моста, тем они реже и слабее.

Александровцы выбирались на северный берег. По правую руку — устье Речьмы, впереди — густые приокские леса. Траншеи красных дальше, за речушкой, но и тут, впереди, хватает выдвинутых секретов, пулемётных засад, и прочих прелестей. Хорошо, хоть мин нет.

До железной дороги и Серпухова — пять верст. Но это, если по ровному. А если так, как они…

Одного дозорного заметил и «снял» Севка. Пулемётчики в хорошо замаскированном гнезде не дремали и натворили бы бед, кабы Петя Ниткин не подсказал — «а давайте, господа во-он там глянем, уж больно местечко хорошее, сам бы засел!»

С третьими столкнулся сам Фёдор, пробираясь по влажной земле. Шли красные в полный рост, не скрываясь, и, похоже, ощущали себя в полной безопасности.

Нож в руке, Фёдор возник прямо перед ними, делать обходной маневр и заходить со спины времени уже не осталось; выпад, удар, отшагнуть, ударить вновь.

Всё. Никаких мыслей, сомнений, колебаний. Они придут потом, с ежедневной молитвой. А сейчас он просто открывает дорогу своим.

Ровно в два часа ночи возле моста поднялась стрельба. Беспорядочная, но сильная. Александровцы уж успели взобраться на небольшую возвышенность, поднимавшуюся над приречной низиной. Высота невелика, и крутизны нет, а всё-же и обзор лучше: весь берег как на ладони.

Над крышами Серпухова при первых выстрелах взлетела сигнальная ракета. Две Мишени поглядед на неё, прищурившись; а затем с правого, южного, занятого добровольцами берега грянули один за другим три орудийных выстрела. Снаряды разорвались в мелкой воде и возле насыпи у северного конца моста.

— Встали, — негромко сказал Аристов.

В тишине, без «ура», александровцы покатились упругим клубком к позициям красных. И — вот они, окопы, траншеи, бруствера, всё обращено к мосту.

Полетели гранаты, спрыгнул в траншею Севка Воротников, его «гочкис» ожил, поливая всё свинцом; Фёдор Солонов выстрелил навскидку, едва уловив краем глаза движение у врага; Лев Бобровский, как всегда, имея донельзя презрительный вид, метко закинул связку гранат прямо в распахнувшуюся дверь блиндажа.

Теперь палили уже в них, палили все вокруг, но, как всегда, в панике и неразберихе, александровцы успели захватить пулемёты и переколоть-перестрелять пулемётчиков.

Вокзальчику крошечной станции «Ока» досталось больше всего, из окон верхнего этажа валил дым; но Фёдор и его команда были уже внутри, быстро покончив с сопротивлением.

Мост был взят. Уже не первый, и, наверное, не последний…

Две Мишени меж тем повёл роту на север, к центру Серпухова, а по мосту уже катилась волна пехоты — дроздовцы и александровцы вместе.

Ночной бой хаотичен. Где свои, где чужие, где командиры, что делать? Только отлично обученные войска решаются на ночную атаку, где каждый знает свой маневр; а вот если маневра не знать, если бойцы жмутся друг к другу, зная только, как намертво вцепиться в свой окоп — тогда дело плохо.

Третьей волной прошли корниловцы. Маленький тихий Серпухов заполнили стрельба, разрывы, крики, где-то что-то начало гореть; однако работа первой роты была сделана и вынырнувший, как из-под земли, Две Мишени погнал мокрых своих прапорщиков в тыл. Нечего вам, мол, тут делать.

Странно это было и даже дико — отходить цепочкой в затылок по одному, когда через мост валят и валят свежие части. Но мокрые александровцы (плыли-то в одежде, да и оружие тащили с собой, тщательно упрятав оружие в доставленные из Тулы водонепроницаемые мешки) сейчас не солдаты. И потому Две Мишени отводил их в тыл — свою работу первая рота сделала.

Теперь — очередь других.

И потому они шли в тыл, как люди, хорошо сделавшие свою работу.

Петербург, 14 июля 1915 года

— Тихо, тихо, товарищи! Слово для сообщения о текущем моменте имеет товарищ Боков, заместитель товарища наркомвоенмора. Товарищ Троцкий срочной убыл ближе к фронту для личного руководства обороной Москвы.

— Ви, товарищ Рыков, очэнь дэликатно высказываетесь. Не по-большэвицки. Товарищ Троцкий, очэвыдно, нэ хотэл, чтобы я вновь задал бы ему нэприятныэ вопросы…

— Иосиф Виссарионович! Ну скажите же, ради Бога — ох,простите, товарищи, случайно вырвалось! — чего вы добиваетесь? Прямо, по-партийному, по-большевицки?

— Во-пэрвых, товарищ Рыков, я не «добиваюс», а прэдлагаю. Прэдлагаю нэмэдлэнно снять Троцкого с поста наркома по военным и морским делам. Во-вторых, прэдлагаю нэмэдлэнно прэкратить всэ наступательные дэйствия Ударной группы под Орлом и Кромами. Конныэ части Келлера заходят им в тыл. А вот опэрацию мэстного значэния, начатую Егоровым на Юго-Восточном фронтэ надо продолжать и подкрепить рэзэрвами, ибо там намэтился успэх, что заставляет бэлых перебрасывать туда подкрэплэния. В-трэтьих, надо ускорить всеми мэрами сбор рабочих частей в Астрахани и Царицыне. У бэлых не хватило сил его захватить, они ограничились кордонами. Ми же послэ масштабной нэудачи согласованного наступлэния южных фронтов позабыли о глубоких флангах бэлых. А это глубоко нэправильно, товарищи. А наркомвоенмор думал только о том, как рагромить бэлых в гэнэральном сражэнии, возомнив сэбя Наполэоном. Наконэц, в-чэтвэртых, насколько я знаю, поляки дали отвэт. Поставили нэкиэ условия. Считаю, что сэйчас надо принять любые их трэбования.

— А вы, товарищ Сталин, уже знакомы с этими требованиями?

— Знаком, товарищ Зиновьев. Условия очень тяжёлыэ, но их необходимо принять.

— Так какие же, черт возьми?!

— Вся Бэлоруссия, Минск и Смолэнск.

Тишина. Молчание. Люди в кабинете начальницы Смольного института благородных девиц оцепенели.

— Иосиф Виссарионович, но ведь это… Владимир Ильич, а вы почему молчите?!

— Потому что, това г ищ Зиновьев, я очень внимательно слушаю а г хиинте г есное выступление това г ища Сталина.

— И что же?! Вы согласны, что надо отдать Смоленск?! А, может, и в Москву их тогда пустить?!

— Спокойно, това г ищ Г ыков, не надо исте г ии! Во-пе г вых, как я не г аз подчё г кивал, все г г аницы сот гёт ми г овая г еволюция. Во-вто г ых, сове г шенно необязательно отдавать полякам что бы то ни было. Мы легко поднимем лозунг защиты социалистического Отечества. П г ивлечём ещё больше кад г овых офице г ов, п г ичём без заложничества. Быть может, это подтолкнёт к действиям и Ге г манию с Авст г ией. Или Великоб г итанию с Ф г анцией. Понятна ли моя мысль, това г ищи?

Глава XIII.6

— Вполне ясна, Владимир Ильич. Но мне предствляется — это огромный риск, уступать такие территории, и даже не великой державе, как Германия…

— Голубчик! Если те гг итории и уступать — так исключительно слабым, лимит г офным об г азованиям! Потому что у ге г манского г ейха отоб г ать землю об г атно будет совсем не п г осто, пока не случится ми г овой г еволюции; а вот у Польши или там Финляндии — вполне можно. Немедля телег г афи г уйте нашей делегации: согласиться на все условия поляков и зап г осить точный с г ок начала их наступления!..

— Товарищи… товарищи родные мои…

— А, товарищ Боков! Простите, мы так и не заслушали ваше сообщение. Что вы имели сообщить, товарищ, только коротко, пожалуйста?

— Товарищ Зиновьев… товарищи… я только хотел сказать, что белые прорвались за Оку…

— Это мы уже знаем, товарищ замнаркома.

— Они прорвались в Серпухове, приковали к нему наши силы, а сами по железной дороге погнали эшелонами на Калугу. Через Сухиничи. Мост через Оку в Калуге только наплавной, мы его, само собой, развалили… Ударная группа вся втянута в бои севернее Орла… запас боевой мы к Сухиничам, понятное дело, погнали, да поздно… А тут ещё и Келлер с юга под Кромами жмёт… А вы про поляков!..

— Успокойтесь, товарищ Боков. Причём тут поляки?!

— Нельзя им ничего отдавать! Ни полжменьки нельзя!

— Вы, товарищ Боков, неверно понимаете текущий момент. Интересны мировой революции…

— Да что мне до мировой революции, вы ж наших русских людей пану польскому сдать решили!..

— Товарищ Боков! В последний раз призываю вас к порядку. Доложите, чётко и конкретно, обстановку на фронте нашей обороны вдоль Оки. Что белые захватили Серпухов, мы уже поняли. Теперь, значит, они взяли ещё и Калугу?

— Точно так. Егорову удалось продвинуться, он взял Астапово, вышел к мосту через Дон… там его приостановили.

— Вот видите, товарищи! Неуспех Ударной группы позволил, однако, товарищу Егорову осуществить глубокий прорыв на территорию, занятую противником. Теперь белые будут вынуждены…

— Как я и говорил, Григорий Евсээвич…

— Да, как вы и говорили, Иосиф Виссарионович. Но удар Егорова был рассчитан на встречное наступление Ударной группы к Ельцу, теперь ему остаётся лишь оттягивать на себя резервы противника.

— Пусть угрожаэт, но нэ зарываэтся. Не то и его окружат, как наши дивизии под Миллэрово… А ви, товарищ Боков, нэ волнуйтэсь так. Ничего ми полякам так просто нэ отдадим. Займитэсь лучше подготовкой рэрэрвов для обороны Москвы…

Тимофей Степанович Боков, питерский рабочий-большевик, зам. наркома по военным и морским делам, вернулся в свой кабинет. Невидяще поглядел на карты, на разбросанные по столу цветные карандаши. Быстро схватил один, стал что-то лихорадочно набрасывать.

…Очень скоро во все части и соединения Западного фронта ушла шифротелеграмма за подписью зам. наркома, предупреждающая войска, что поляки будут пытаться обмануть их, заявляя о какой-то «договоренности» о «передаче Польше Белоруссии и Смоленска». Доблестным воинам Красной Армии предписывалось на подобную ложь не поддаваться, а, напротив, оказывать «польским панам» всё возможное сопротивление, как было сказано в тексте. Красной армии надлежало бить врагов рабочего класса и трудового крестьянства всеми силами, при невозможности держаться — отступать на восток, уничтожая всё, что нельзя вывести, взрывая мосты и водокачки, стрелки, вообще всё железнодорожное хозяйство.

«Наконец-то!» — был общий глас в штабах и траншеях красных войск.

…Утром 15-го июля польские войска двумя «боевыми группами» общей численностью в двадцать тысяч штыков и сабель начали продвигаться к Минску. Третья и четвёртая группы, Енджеевского и Скадовского в примерно такую же силу, атаковали слабые войска «завесы», двинувшись в направлении Жлобина. К их полному изумлению, разложившиеся как будто полки Запфронта красных оказали яростное сопротивление; во многих местах следующих походными колоннами поляков подпускали совсем близко, внезапно открывая кинжальный пулемётный огонь в упор.

Понеся тяжкие потери, измеряемые тысячами, поляки откатились. В Варшаву полетели негодующие телеграммы (когда сумели добраться до телеграфа), там разводили руками и пытались связаться с большевицким правительством в Петербурге, атаки было велено прекратить, очевидно, решило польское командование, это была военная хитрость клятых москалей.

Наступление остановилось.

И, если Западный фронт красных удержал позиции, то Ударная группа окончательно оказалась в полукольце, и вынуждена была начать отход на север. Но белые, захватив Сухиничи, уверенно теснили её всё дальше и дальше к Брянску; вдобавок оказались перерезаны пути снабжения, «ударникам» грозило остаться без боеприпасов и провианта. В деревнях тоже не особо поживишься — июль, урожая ещё нет.

Группа Егорова, сбив слабые заслоны белых, без особых потерь дошла до Дона в его верховьях, наступая вдоль железной дороги Астапово-Елец. Однако мост оказался заблаговременно укреплён — но не взорван; Егоров принял решение попытать счастья и прорваться именно здесь, на что и рассчитывало командование белых. Выше и ниже по течению Дона красным переправиться не удалось, попытки отражались «кочующими» батареями и пулемётными командами.

Ещё дальше к югу линии фронта как таковой не существовало. Казаки удерживали обширные районы возле Хопра, цепь кордонов тянулась до самого Царицына, где укрепились «революционные рабочие дружины». Однако ни красные, ни белые тут не пытались наступать, возникло стихийное перемирие. Дошло до того, что из Екатеринодара в Царицын начали ходить поезда, «царские деньги» ходили повсюду на занимаемой красными территории, и в Царицыне, и в Астрахани…

А меж тем Манифест Государя о земельной реформе, реформе земской, сословной, о «рабочих союзах» и прочее — воплощался в жизнь. Веселее шла мобилизация. Патронный завод в Луганске работал, как часы, хоть и втридорога, но удавалось закупать через Италию недостающее. Императорская семья заложила спасённые из столицы драгоценности…

Александровский и Дроздовский полки, прорвав оборону красных у Серпухова, наступали прямо к Москве. Сколько могли — эшелонами. Правда, тут путь уже портили систематически, если успевали.

Сто вёрст. Всего лишь сто — и целые сто!..

Никто из александровцев не думал, а что же случится, когда она займут Москву. Да, там склады военного ведомства — но они не только там; есть и под Петербургом, и в Иваново, и в Ижевске, и в Екатеринбурге, и на Дальнем Востоке; но отчего-то всем всё равно казалось, что там, за стенами древнего кремля, война наконец закончится.

Михаил Жадов и его полк, вобравший в себя и рабочий отряд с завода «Гном», отступали от Тулы пешим порядком. Сам бывший начдив-15 шёл, как в тумане. Какая-то часть его личности отдавала распоряжения, командовала, даже шутила, подбадривая бойцов; другая же молчала, оледенев и только поглядывала всё чаще и чаще на чёрное дуло маузера.

Боль внутри оказалась нестерпимой.

Никогда ничего подобного не случалось с Жадовым; нет, гулял, конечно, по молодости с разбитными фабричными девахами, захаживал потом и к соломенным вдовушкам; но никогда ничего подобного с ним не случалось. Потому и не знал он, как это больно, когда…

Когда она поворачивается и уходит.

Когда прямо говорит, что она теперь с другим.

И, наверное, ему стал б легче, знай он, что было с её стороны всё это притворством, игрой; разозлился бы, плюнул, да, глядишь, и утешился бы с кем; но Жадов знал, знал точно, что она не лгала. Что он был в её сердце, но…

И вот это «но» жгло невыносимо.

Да так, что вытеснило все мысли о мировой революции.

Нет, он не забыл о долге перед своими бойцами. Он выводил их из бой, он отступал с ними на север, к Оке, к своим. Он спасал их, не себя.

И, похоже, единственная, кто его понимал сейчас, оказалась Даша Коршунова.

Она не бросила своего Яшу, постоянно ухаживала за ним. Но частенько оказывалась и рядом с Жадовым, пускала своего конька шагом, а то спешивалась и шагала подле комиссара, что упорно не садился в седло, шёл, как все бойцы.

Даша просто шла, когда молчала, когда негромко говорила. Не советовала «забыть», напротив:

— Такое не забудешь, да и нельзя забывать, Михайло. Только ты себя уж не губи, а то я вижу — сам в домовину лечь готов и крышку закрыть. Душа-то сгинет, грех то великий, Михайло. Вот ты не веришь, а у нас на хуторе была одна такая, утопилась с несчастной любви. Парень, видишь ли, голову крутил, сватов обещал заслать, а потом раз, и изменил. Ну, дура-девка в омут-то и бросилась. Батюшка у нас строгий был, ни тебе отпевания, ни похорон, как положено… Так она вставать из гроба стала, хутором ночами ходить, младенцев душить. Делать нечего — пришлось разрывать, где закопали, бесов изгонять, а труп потом казаки с молитвой спалили и по ветру пепел развеяли. Такой ли судьбы хочешь, Михайло?

— Никакой не хочу, Дарья…

— Э-эх, не хорони себя раньше времени, Михайло! Что сердце болит — это хорошо, живое оно, сердце-то, значит. Мёртвое оно когда — не болит, совсем. А Господь нам назначил жить, и смертного часа своего не ведать, и Его правды алкать, и Ему молиться. И любовь он нам даровал, и… радости иные… — тут бойкая Даша вдруг смутилась и покраснела. — Грех всё то откидывать! Вот Иринка-то — она ж мучается, я видела. Несказанно как мучается! А с чего? — тебе сердце разбила. Нет для хорошего да светлого человека муки горше, чем знать, что через него другой страдает, слезой незримой исходит.

— Эк у тебя красно говорить-то получается… ну ровно Троцкий на митинге…

— Троцкого твоего не слыхивала, а что говорю красно… так это сердце говорит, Михайло. Оно, когда от сердца, от души идёт, само льётся. Жалко мне тебя, пропадом пропадаешь, а такие, как ты, жить должны! Честный ты человек, Михайло, я ж видела. Копейки чужой у тебя к рукам не пристанет, увидишь, как тыща рублёв упала — догонишь да вернёшь, будь то хоть купчина толстопузый, потому как — чужое добро счастья не приносит.

Так, с разговорами, брели они на север, избегая больших дорог. Вороне от Тулы до Оки лететь по прямой семьдесят пять вёрст, ну, а отряд Жадова, петляя да прячась, все сто должен был отмахать. Четыре полных дня шли, а когда вышли — специально забирая от Серпухова подальше — то нарвались на пулемёты своих.

Был поздний вечер 12-го июля, и первая рота Александровцев уже шла форсировать Оку; Жадов тоже попытался, но, сколько ни кричал — свои мы, мол! — с северного берега отвечали только матерной бранью да пулемётными очередями. Волей-неволей пришлось останавливаться на ночлег, кое-как перемоглись до утра; с рассветом выслали разведку. Однако на сей раз с левого берега стрелять не стали. Кое-как собрали плотик, Жадов сам на нём поплыл, в полной форме начдива(вот и пригодилась ещё раз), высоко держа белую тряпку.

Ничего. Северный берег Оки оказался покинут.

…Немало времени прошло, пока Жадов смог переправить через широкую реку весь свой отряд. Собрали в приречных деревеньках лодки, какие смогли; мужики глядели мрачно, помогали неохотно. Когда Жадов спросил, в чём, мол, дело — оказалось, что именно здесь дернула нелёгкая чекистов расстрелять местного священника. А батюшка оказался не как с антирелигиозных карикатур, и паства его любила…

После некоторых раздумий решили повернуть на Каширу. Пробираться глухими приокскими лесами — это если выяснится, что беляки и в самом деле кругом.

…В Кашире красный гарнизон оставался. Петлицы начдива помогли — о том, что Жадов уволен из армии, здесь, само собой, никто не знал.

— Тут и встанем, — сказал Михаил своим бойцам.

Они встали.

Однако уже назавтра пришёл приказ — оставить позиции в Кашире и всем двигаться в Москву…

— Плохо дело, — Яков Апфельберг поправлялся, хоть и небыстро. — Прорвались беляки за Оку… теперь только в первопрестольной драться и осталось. А если они её возьмут…

— «С потерей Москвы не потеряна Россия», — щегольнул Жадов знанием цитат.

Яша отмахнулся.

— Потеряна, Миша, потеряна. Узел всех дорог. Заводы. Склады. Население. А главное — символ!

— Чего это она «символ»? — удивился Жадов. — Кутузов, повторю, Москву сдал. И что?

— Другую Москву он сдал, Миша, друг мой. Большую деревню он сдал, вот чего. Кремлевских реликвий, конечно, жалко было, но пушки-то поважнее. А пушки где лили? В Туле. Ружья там же делали. В Сестрорецке тоже… А Москва — что Москва? Там даже провианта для французов не оказалось, всё вывезти успели. А теперь Москва — это совсем другое дело. Теперь это центр, считай, всего. И мануфактуры, и заводы, и железные дороги, — Яша хотел махнуть рукой, но только скривился от боли. Даша заботливо погладила его по плечу, но поглядела при этом на Жадова, да так, что тот смутился.

— Вот и суди сам, товарищ начдив-15. Возьмут беляки Москву — всё посыплется. И так на заводах в Ижевски разброд и шатания, я слыхал, ещё до отправки нашей. Рабочие там и так неплохо жили, зарабатывали, а теперь — всё, баста, пайки и никакого тебе ситчика весёленького для жён, коли комитет не выделит. Прав был Благоев, как есть прав! Эх, не он сейчас в Смольном…

Про Ирину Ивановну Яша деликатно не спрашивал.

— Раз не он в Смольном, то и говорить об этом нечего, — отрезал Жадов. — Значит, надо к Москве пробираться, нельзя её белякам отдать…

…Однако приказ пришёл совсем иной. Оставив в Кашире небольшой заслон и подготовив мосты к взрыву, выступить в западном направлении, на Серпухов. Задача — взять город, отрезав прорвавшиеся белые части от подкреплений. Подписано самим товарищем Троцким; за невыполнение приказа — расстрел на месте.

Непонятно было только, на каким именно месте собирается Лев Давидович расстреливать виновников; но слова были грозные, и гарнизон Каширы выступил — по дороге на Иваньково. Потом просёлками предполагалось достичь деревни Кутуково и затем уже, продвигаясь правым берегом Оки, выйти непосредственно к мостам.

Однако не прошли они и версты, как за спинами их поднялась заполошная стрельба.

…Конная дивизия кубанцев, совсем недавно собранная и сформированная, была переброшена эшелонами в Узловую, за день преодолела сорок вёрст и внезапно заняла Венёв, оказавшийся в пустом пространстве меж красными и белыми. Захватив там несколько паровозов и мобилизовав все вагоны, какие смогли сыскать, кубанцы устремились прямо к Кашире…

Жадов развернул свой отряд.

Внезапной атакой его полк выбил кубанцев из города, однако те, легко отскочив и стараясь избегать потерь, закружили у окраин; мост через Оку в черте города жадовцам удалось отстоять, зато железнодорожный казаки захватили с налёту.

Михаил Жадов повёл свой полк в новую атаку. Повёл сам, впереди злых, наставивших штыки цепей. И, помня, как атаковали его в Туле александровцы, то и дело орал своим:

— Легли!.. Встали!.. Легли!.. Перебежками, мать вашу!..

Казаки огрызались, они тоже были упорны и злы, но жадовцев и рабочих с «Гнома» было не остановить. Сейчас они рассчитывались за всё, за долгое отступление, за оставленные города и села, за постыдный выход из тульской западни — и кубанцы не выдержали, отхлынули, мост был отбит.

Так и началась игра в кошки-мышки, потому что мосты через Оку в Кашире разнесены, между ними почти две версты.

Михаил Жадов был почти что счастлив. Счастлив потому, что жуткая боль в сердце отступила, отползла чуть в глубину, не исчезла окончательно, но и это облегчение казалось райским блаженством.

Бей, стреляй, а там видно будет.

Глава XIII.6

Тимофей Степанович Боков тщательно прибрал свой кабинет. Аккуратно, словно инструмент на родном заводе, разложил по местам бумаги, перья, карандаши, всё прочее. Одёрнул форму и вышел, заперев дверь на три оборота.

Дел предстояло много. Отправить подкрепления на Западный фронт; пока разберутся, пока то, пока сё — а ляхов-то и остановят; Тимофей Степанович больше всего любил «Князя Серебряного», но и «Русских в 1612 году» Загоскина читывал-перечитывал неоднократно.

Нельзя никому русские земли сдавать. И никакая «мировая революция» тому не оправдание. Своих, русских, ляхам поганым в рабство?! — да ни за что на свете! Льву свет-Давидовичу, может, и всё равно, а ему, питерскому рабочему Бокову, у которого жена, Василиса, две дочки на выданье да двое сыновей — ему не безразлично. Русские земли полякам отдавать, а потом забирать назад, русской же кровью?!

Нет, к стенке вставать за «предательство революции» он тоже не собирался. Но и такая «революция», за которую он столько лет дрался, себя не щадя — ему не нужна! А что ещё отдадут товарищи из ЦК, чтобы только удержаться у власти? Царь-то, эвон, манифест издал, считай, все требования трудового народа выполнил. Да и «поражать врагов Отечества, на земли его посягнувшие» призывает. Ещё, конечно, смотреть надо, как оно всё исполнят — но ведь принял же! А Манифесты царские никогда обратно не брались.

Донесения из-за линии фронте Боков тоже получал — по закрытому списку, знал, что там творится. Ни тебе «продзатруднений», ничего. А всё почему? — потому что свобода торговли. Нет, у него-то самого паёк был хороший, а у остальных? В отличие от других, Тимофей Степанович не злорадствовал, видя выгнанных на непосильные работы стариков в генеральских шинелях и женщин в добротных пальто.

И сейчас он пошёл против воли ЦК, прекрасно понимая, чем ему это грозит. Василисе он всё рассказал — как принято было меж ними уже три десятка лет. Она, конечно, сперва заахала, заохала, а потом обняла:

— Молодец ты у меня, Степаныч! Иначе б и не сделал. Только теперь что же, бежать нам надобно? За Машутку с Дуняшей боюсь, не за себя…

— Вам — бежать, — кивнул Боков. — Вот, гляди — верные люди вас выведут, в карельских лесах укроют…

И сейчас, оставшись один, ощущал он только странное спокойствие, даже умиротворённость. Что нужно, он сделал. А к стенке… это мы ещё посмотрим, кто кого к стенке поставит.

Сводку о прорыве фронта на Оке, о том, что эшелоны белых идут к Москве и будут там самое позднее к вечеру, он получил, прочитал, аккуратно расписался в журнале курьера.

А потом начал действовать.

Летит вперёд бронепоезд, оставив позади очередной подрыв рельсов. Исправили быстро; закладывали заряд наспех, неумело, да и шашка была слабой. Мелькают подмосковные станции, нарядные пряничные домики вокзалов, оно и понятно — сюда выбирается на лето из города чистая публика, снимая дачи.

«Единая Россiя» набрала ход, гонит вперёд, александровцы облепили бронеплощадки, выбрались на крыши, и никакие приказы не способны сейчас загнать их внутрь.

Мелькают станции. Шарапова Охота, Лопасня, Столбовая, Гривно, Подольск…

У Подольска бронепоезд обстреляли из винтовок. Не попали ни в кого, несколько артиллерийских гранат в ответ — и вот уже взяты стрелки, взят вокзал и, не задерживаясь — дальше, дальше, стоило показаться передовому эшелону дроздовцев.

Другие части, корниловцы, деникинцы удерживают сейчас фланги, расширяя горловину прорыва. А они, александровцы, первая государева рота, идёт напрямую в Москву. Или грудь в крестах, или голова в кустах. Кончились стратегии и тактики, теперь только одно — буря и натиск, по-суворовски!

Трепещет и бьётся на ветру бело-сине-красный и соболино-золотисто-серебристый флаги.

Севка Воротников вдруг негромко запевает, не в силах сдержаться:

— Погоди! — останавливает его Фёдор. — Не у Кремля пока ещё!..

Севка послушно умолкает.

Щербинка. Бутово. Дачное Царицыно.

Остаются позади утопающие в зелени домики московских предместий, церковь, перед ней священник, успевший сбежаться народ — батюшка крестит-благословляет бронепоезд, народ тоже.

И вот он — Курский вокзал, и тут начинается настоящая работа.

Рядом с ним выкачена на прямую наводку батарея. Первый же снаряд попадает в головой броневагон «Единой Россiи», прошивает броню, но, к счастью, не взрывается; бронепоезд тормозит, головное орудие отвечает, тяжёлый морской снаряд взрывается прямо среди выкаченных вперёд трёхдюймовок.

Александровцы уже привычно разворачиваются в цепь. Фёдор Солонов так же привычно прикладывается к оптическому прицелу; его дело сейчас — не штыковая, но командиры и наводчики противника.

Вот — мелькнула фигура в чёрном среди серо-зелёного; палец тотчас жмёт на спуск и фигура, сломавшись, падает ничком.

Оживает пулмёт, однако укрыт он плохо, и Феде вновь удаётся поймать стрелка в перекрестье; пулемёт умолкает, а второй номер вдруг решает, что своя рубашка ближе к телу.

Александровцы вновь поднимаются в атаку, их уже невозможно остановить. Некий краском пытается увлечь своих в штыковую, падает, грудью поймав пулю прапорщика Солонова.

Площадь перед вокзалом стремительно пустела, народ разбегался кто куда; александровцы прокатились от тупиков и пакгаузов прямо к платформам, орудийная прислуга разбегалась.

Что-то надломилось у красных. Словно они сами уже не верили, что отстоят Москву…

Медлить было нельзя, и александровцы устремились московскими улочками прямо к её сердцу — Кремлю.

По Земляному Валу, по Воронцову Полю, Хитровка, Солянка…

Они бежали, не чуя под собой ног и не ведая усталости. Кремль был совсем рядом, а ещё — совсем рядом была Лубянская площадь, где в здании страхового общества «Россия» устроилось московское отделение ВЧК.

Двухэтажная Москва, множество окон заколочены, над иными — копоть давно отпылавшего пожара. Лавки закрыты, заброшены, вывески многие сорваны, валяются на земле, но куда больше просто исчезло — скорее всего, просто сгорели в печках зимой пятнадцатого года…

Другие колонны их и дроздовского полков должны были зайти на Лубянскую площадь другой дорогой; и тут впереди них, возле самой Лубянки, вдруг раздалась множественная стрельба, вдруг перекрытая яростным «ура!», да таким, что Феде такого не доводилось слышать ещё ни в одной атаке.

Две Мишени, хоть и бодрившийся после харьковской раны, бегать, само собой, не мог, и так получилось, что первую роту александровцев вывел к Лубянке никто иной, как Фёдор Солонов.

— Товарищ нарком… Лев Давидович… Они уже здесь…

— Отлично, товарищ Лацис. Всё идёт в полном соответствии с моим планом. Дивизия из бывших гвардейцев на позициях? Личный состав проинструктирован о судьбе, ожидающей их семьи?

— Так точно, товарищ нарком.

— Резервные части в готовности? Рубеж атаки занят?

— Занят, Лев Давидович.

— Прекрасно. Отдавайте приказ, Ян Фридрихович.

— Эй, господа, это что ещё такое?!

Лубянскую площадь перегораживали баррикады. Входы в здание ЧК прикрыты брустверами из мешков с песком; окна заложены тоже, в каждом подготовлена бойница.

И одновременно за спиной у александровцев стали распахиваться ворота и двери московских домов, лавок и даже храмов; и оттуда молча вываливалась толпа плохо одетых людей, в каких-то грязных лохмотьях, раньше, наверное, бывших армейскими шинелями; в руках винтовки со штыками.

Они повалили на александровцев с отчаянием обречённых; кто-то из них попытался свернуть, скрыться и вдруг упал, потому что откуда-то из-за спин в него ударила короткая очередь.

— Это же… гвардия! — вдруг крикнул кто-то из алесандровцев.

И тотчас вспыхнула пальба им прямо в лица.

Засада!.. Западня, ловушка, капкан!..

Фёдор метнулся к стенам, вскинул винтовку, почти не целях, выстрелил — слишком далеко высунувшийся пулемётчик красных опрокинулся, скатился с баррикады.

Стоять на месте — смерть, и александровцы сделали то единственное, что могли и что умели делать, наверное, лучше всех в Добровольческой армии — они атаковали баррикады, забрасывая их гранатами, лучшие стрелки били во всех, кто пытался подняться, кто высовавался, жадный до того, как пальнуть в «буржуев».

Сзади накатывался вал этих непонятно кого, невесть каких солдат, и Фёдор уже видел — в руках у них не «фёдоровки», даже не «мосинки», а додревние берданки.

За спинами этих маячили сразу два броневика.

Вот атакующие с берданками уже совсем рядом, вот кто-то из александровцев выстрели — однако набегавшие «гвардейцы» (или кто бы это ни был) — вдруг взорвались хриплым «ура!» и кинулись прямо на баррикады, словно и не замечая добровольцев.

Прямо в них грянул нестройный залп, заговорили и пулемёты тех красных, что были позади, что отрезали александровский полк от своих, но атакующих было уже не остановить.

Словно весеннее половодье, они залили огрызающиеся огнём баррикады; замелькали штыки; дикие крики тех, кто сейчас умирал под их ударами.

Нет, и они сами умирали, но не напрасными смертями; вместе с ними на баррикады ворвались александровцы, Севка Воротников полоснул «гочкисом», Бобровский метнул гранату, и вот уже Фёдор Солонов, сбивший очердным снайперским выстрелом бросившегося к умолкнувшему пулемёту красного бойца; они ворвались в здание, сыпались стёкла в витринах, под вывесой «Общество мальцевских заводов», а они уже бежали вверх по ступеням…

— Они прорвались внутрь, Лев Давидович. Гвардейцы изменили.

— Хм, что ж, значит, покончим с ними со всеми. Пока они будут захватывать пустые этажи, думая, что сейчас пленят всё московское че-ка, ха-ха!

— Это вы гениально придумали, товарищ нарком!

…Первым сообразил, что оно всё не так, он, Фёдор. А первым понял, что из этого следует, само собой, Петя Ниткин. И, если б не он, кончилось бы всё это для первой роты более, чем скверно.

— Пусто! Пусто здесь! — заорал в коридор Федор, когда уже третья дверь, им распахнутая, явила лишь пустые кабинеты. Нигда никого, не разбросаны бумаги, никаких следов поспешного (или не очень) бегства.

Нас ждали, обожгла мысль.

— Пе… — начал он было, но Ниткин уже бежал навстречу остальным александровцам, раскинув руки:

— Назад! Назад все! Мины! — вопил он так пронзительно, что слышно было, наверное, аж по всей Лубянке.

Не только первая рота, не только даже первый батальон, весь полк уже знал, что если прапорщик Ниткин что-то говорит — надо не задавать глупых вопросом, навроде «а с чего ты это взял?», а делать, как он говорит.

Первым ринулся обратно Севка Воротнков, заворачивая собой остальных, словно поршень в паровозном цилиндре.

— Вали, братцы, вали!..

Со стороны могло показаться, что александровцы обратились в позорное и паническое бегство, безо всяких видимых причин.

— Прыгай! В окна! — командовали разом и Фёдор, и Петя, и Севка, и мигом присоединившийся к ним Лев.

Александровцы повиновались без колебаний, увлекая за собой других. Здание стремительно пустело; на площади бой уже стихал, красные откатились ближе к Кремлю, наступали сейчас те, что пытались зайти добровольцам в спину.

— Ходу! Ходу! — Севка размахнивал «гочкисом», словно элегантной тростью, Бог весть, как ему это удавалось.

…Они успели отхлынуть от здания, когда оно словно вздохнуло, раздался гулкий «буммм!» и из всех окон потоками рванулись клубы серого дыма. С тяжким треском просела крыша, стены заваливались внутрь, взметнулось облако кирпичной пыли, смешанное с дымом от взрыва, такое густое, что вытянутой руки не разглядишь; добровольцы невольно отступали, вслед за красными втягиваясь в ближние улочки, где вновь вспыхнула яростная стрельба.

— Товариш нарком, подрыв осуществлён! Враг, без сомнения, понёс тяжёлые потери.

— Превосходно, товарищ Лацис! Вокзалы заняты?

— Так точно.

— Подкрепления белых подходят?

— Постоянно.

— Открывайте огонь артиллерией из засад по скоплению вагонов, по идущим составам. Иногда, чтобы разгромить врага, нужно дать ему… ложное ощущение победы. Всё по диалектике, всё по Марксу!

В охватившем Лубянку хаосе сориентироваться было нелегко, но Федор сумел. Собрал вокруг себя первую роту, повёл её прочь от развалин — туда, где надвигались, плюясь очередями, два неуклюжих броневика.

— На крыши! — гаркнул Фёдор. — Петя, гранаты!..

Оба броневика они подорвали, потратив, правда, последние огнеприпасы. Пехота красных скапливалась в узкостях московских улочек, но пятилась, словно набираясь храбости.

Главные силы александровцев остались позади, вперёд вырвалась первая рота Феди Солонова и сколько-то самые дерзких из второй и третьей. Выгнанные на них странные солдаты, которым красные стреляли в спину, деловито вооружались, подхватывая оружие у мёртвых и сноровисто обшаривая неподвижные тела.

…Да, это была гвардия. Молчаливые, с совершенно мёртвыми глазами люди, забывшие, что такое страх или нерешительность. Петя Ниткин аж закрестился, едва столкнувшись взглядами с немолодым уже офицером, с формы которого были с мясом сорваны погоны.

— Кто командует? — громко воззвал вдруг немолодой уже гвардеец, деловито закидывая на плечо винтовку, взятую у погибшего красного бойца.

— Я, прапорщик Солонов, александровский полк, первая Его Величества рота! — Федор сам не знал, как это вырвалось. Ему ли командовать седыми офицерами, капитанами и полковниками гвардии, что по меркам армейским — уже генералы?

Однако немолодой гвардеец только кивнул.

— Рядовой фон Краузе, бывший полковник лейб-гвардии Преображенского полка. Командуйте, господин прапорщик…

Некогда было выяснять, почему полковник-преображенец вдруг объявил себя рядовым.

— Нас отрезали от главных сил. Необходимо восстановить связь. Два броневика мы подорвали, теперь пробиться будет легче…

Гвардеец кивнул.

— Так точно, господин прапорщик. Разрешите выполнять?

— Выполняйте, — сказал Федор, чувствуя, что сходит с ума. — Только… господин полковник, отчего же…

— Нет больше полковника, — преребил фон Краузе. — Был, да весь вышел, господин прапорщик.

И он чётко, словно на плацу, сделал поворот «кру-гом!».

…Красных они оттеснили. Не опрокинули, не погнали, но оттеснили. От Курского вокзала подходили и александровцы, второй батальон, и дроздовцы. Откуда-то издалека доносились взрывы, с юга, от Павелецкого вокзала пробивались корниловцы; а им вслед торопились новые эшелоны и бронепоезда Добровольческой армии.

На подступах к Москве им пришлось несколько задержаться — когда расставленные батареи красных начали накрывать поезда на главном ходу, пришлось останавливаться, и брать артиллеристов «на штык». Пехотное прикрытие у батарей этих, конечно, изначально присутствовало — всё-таки на местах распоряжались кадровые офицеры старой армии — но вот настрой у этого прикрытия изменился очень и очень сильно.

Так бывает. Вроде бы всё хорошо у армии — сражается за народную власть, за свободу, за «землю — крестьянам», а «заводы — рабочим», и числом огромна, и пополнения никто не считает, и офицеры-военспецы стараются, кто за страх, а кто и за совесть, но стараются, и почти уже рухнул прогнивший царский режим, и уже вот-вот Южная революционная армия возьмёт в железное кольцо последнее убежище сбежавшего царя — город Елисаветинск, и вдруг…

Полгода Красная Армия отступала и отступала. Попытки атаковать заканчивались катастрофами — сперва юзовской, затем миллеровской. А беляки берут город за городом, прорывают рубеж за рубежом, и вот они уже в Москве, словно неостановимый морской прилив, словно сила самой Природы.

Только, в отличие от прилива, сами они не уйдут.

И, если рабочие дружины и национальные части, особенно эстонские и латышские сражались упорно, хотя зачастую не слишком умело, старые пехотные полки мало-помалу утрачивали «классовую ярость», а то и вовсе вспоминали, что дома у них тоже полным-полно неотложных дел.

Вот и на сей раз — один эшелон был и впрямь разбит, но подоспевшие корниловцы сноровисто сбрасывали под откос горящие вагоны, домкратами с бронепоезда опрокидывали паровоз, поражённый прямо в котёл удачным снарядам и даже оставляя собственных погибших товарищей — рвались дальше.

Павшие товарищи поймут и простят, когда придёт время встретиться. Но только в одном случае — если оставшиеся в живых победят.

Глава XIII.7

— Товарищ нарком… они, похоже, взяли телефонную станцию…

— Да, Ян, взяли. Отключают все номера скопом, вычислить, где мы, они не могли.

— А вдруг смогли, Лев Давидович? Вдруг продал кто-то? Шкуру свою спасая? Товарищ Троцкий — лакомая добыча!

— Лакомая, согласен. Ну что ж… Правде надо смотреть в глаза. Командуйте отход, товарищ Лацис. Если пролетариат не желает защищать собственную революцию — тем хуже для пролетариата.

— У нас всё подготовлено. Поезд под парами.

— Идёмте. И отдайте приказ всем частям держаться до последнего.

Петербург, ночь с 16 на 17 июля. Борт линейного корабля «Севастополь», рейд Кронштадта

— Итак, товарищи. Приходится констатировать, что Москва или уже в руках белых, или вот-вот окажется в их руках. Они понесли тяжелейшие потери, завалили город трупами, однако озверевшее офицерьё своего-таки добилось…

— Григо г ий Евсеевич, без общих слов, п г ошу вас. Доложите лучше, как п г оходит пог г узка ценностей на ко г абли эскад г ы?

— Погрузка, Владимир Ильич, проходит планово. Все ценности из банков грузятся сейчас на линкоры. Основная часть — сюда, на «Севастополь», меньшие и не столь ценные — на крейсера. Центробалт произвёл отбор верных делу революции команд. Ненадёжные списаны на оставляемые нами старые суда. Всё новое, включая «Андрея Первозванного» и «Павла Первого» мы забираем с собой.

— Погодите, товарищ Зиновьев. Армия на Западном фронте оказала ожесточённое сопротивление полякам, сорвала их наступление — то есть верные и готовые сражаться части у нас есть? А вы уже думаете о бегстве?

— С этим мы пытаемся разобраться, но в военном ведомстве… то есть, простите, в наркомате по военным и морским делам без Льва Давидовича полный хаос. Никто ничего не знает, не берет на себя отвтственность, все отвечают «да-да, будет исполнено», но получить хоть какие-то сведения совершенно невозможно.

— Хм… расстрэлять парочку саботажников нэ пробовали, товарищ Зиновьев?

— Ах, Иосиф Виссарионович, да оставьте вы это ваше «расстрелять»! Военспецов расстреливали пачками, и что?.. Выжившие белым сдаются, на коленях прощения просят!.. В Москве было сосредоточено больше ста тысяч штыков! Весь стратегический резерв! И что же? — город сдан, всерьёз сопротивлялось лишь несколько полков, остальные — стояли и наблюдали, а потом отправили делегатов к белым!

— Ви так хорошо освэдомлэны, Григорий Евсээвич…

— Московский комитет партии прислал исчерпывающее донесение, Иосиф Виссарионович. Фронт разваливается на глазах. Верность идеалам нашей революции сохраняют лишь очень немногие части. Балтфлот — одна из них. Хорошо, что мы успели вернуть на корабли почти всех специалистов.

— Мнэ нэ прэдставляются вэрными паническиэ настроэния части ЦК.

— Прекрасно, товарищ Сталин! Вы уже не раз за последние недели выдвигали различные идеи, ни одна из них не привела к коренному перелому! Что на этот раз?

— Товарыщи, эсли ви вэритэ, что царь побэдил — он победит.

— Коба, избавьте нас от ваших несравненных силлогизмов, аллюзий и прочих словесных ухищрений! Что вы предлагаете? Как спасать положение?

— Так жэ, как ми эго спасали всэ годы до прошлой осэни. Нэобходимо вэрнуться в подполье. К счастью, я позаботился о том, чтобы оборудованиэ наших типографий осталось бы в нэприкосновэнности.

— В подполье?

— В подполье, товарищ Рыков. Чэм сэйчас займётся побэдивший царский рэжим? — тэм жэ, чэм и после пятого года. Рэпрэссии. Только тэпэрь они будут куда сильнээ. И чэм это кончится? — рабочий класс вновь двинэтся на баррикады, бороться за свободу. И повэсти новых борцов должны ми. Ужэ нэ повторяя прэжних ошибок.

— А вы уверены, товарищ Сталин, что рабочие будут по-прежнему доверять нам?

— Нам прэдстоит очэнь трудная работа — сохранить их довэриэ. Но я лично намэрэн бороться за это всэми силами. Поэтому ценности надо нэ грузить на корабли, а прятать здэсь. Впрочэм, кому милээ жэнэвскиэ кофэйни, тот, конэчно, можэт уэзжать в новую эмиграцию. А я никуда нэ поэду.

— Москва сдалась, товарищ начдив…

Перед Жадовым стоял растерянный боец его полка, ещё из тех, с кем они брали Таврический.

— Вот, телеграмма…

Жадов протянул руку, взял бланк. «Надо же. Всё рушится, а телеграф как обычно…» — мелькнула нелепая мысль.

— Ступай, Иван, — совсем не по-военному сказал Жадов красноармейцу. — Людей собери, кто не в охранении…

— Ага, — боец просветлел лицом. Верит, верит крепко, что начдив-15 Михаил Жадов придумает, что теперь делать. Ишь, побежал…

Жадов заставил себя войти в пустовавшую по летнему времени земскую школу, где разместился его штаб, с высоко поднятой головой и расправленными плечами. Мол, ничего страшного, командир ваш с вами и присутствия духа не теряет.

Яша Апфельберг полулежал на импровизированной койке, рядом, как всегда, сидела Даша.

Раненый комиссар бросил проницательный взгляд на бланк телеграммы в руке Жадова. Прикрыл глаза, вздохнул.

— Оставили Москву, так?

Даша охнула, закрывая рот ладонью.

— Так, Яков. Вот, телеграмму прислали…

— И что же нам предписывается?

— Действовать по обстановке.

— Обожаю подобные формулировки, — криво усмехнулся Яша. — Как именно действовать? По какой обстановке? У нас тут вокруг Каширы крутится сотни две кубанцев, остальные куда-то делись, верно я говорю?

Жадов молча кивнул.

— Вот пока мы тут сидим, беляки всё к Москве-то и кинули. А в старых полках разброд и шатание, а публика, в Москве оставшаяся — отнюдь не пролетарии…

— А что делать-то теперь? — мрачно спросил Жадов. — Куда подаваться? Отходить? Куда отходить? С ранеными что? Тебя-то, Яша, вынесем, а остальных?

— Никого нельзя оставлять, — скрипнул зубами Яша.

— Именно, что нельзя. А и отходить как? Куда именно? Москва всё. Если к Питеру пробиваться, так только в обход, дальний. Если на восток, то, опять же, куда? Что там сейчас начнётся, если армия разваливается?

— А она разваливается? — со внезапной надеждой вдруг спросил Яков. — Юго-восточный фронт Егорова не разбит. Белые бросили всё на Москву, а этих-то забыли! Может, туда и надо?

— Может, — кивнул Жадов. — Если там тоже не побросают винтари да не разбегутся.

— Рабочие дивизии не разбегутся, — твёрдо начал было Яша и вдруг осёкся. — Ой, нет, что я. В Харькове-то разбежались. Сперва дрались, а потом разошлись, как стало ясно, что город всё.

— Вот их небось и перевешали всех, — мрачно бросил Михаил.

— Не знаю, врать не буду, — честно признался Апфельберг. — В общем, Михайло, ты командуешь, тебе решать, но я б на восток отходил, а потом к югу б сворачивал. Мосты в Кашире наши, пешим маршем до станции Озеры всего ничего пройти, а там, если чугунка, как в народе говорят, действует, и до Рязани доберёмся. А это были тылы Егорова.

— Так и сделаем, — Жадов поднялся. Слава Богу, хоть что-то можно делать, заглушить этот страшный набат в голове — «всё кончено… кончено… кончено…»

Даша что-то шепнула Якову на ухо, поднялась, вышла следом за Жадовым.

— Михайло… ты на Рязань не шибко надейся-то.

— Это ещё почему?

— Да потому. Баба я, а слышу-то многое, что в сотнях гутарят.

— В каких «сотнях»?

— Ох, прости, это я по донской привычке нашей. В ротах, значит, бойцы, словом. Все уж знают, что Москва под белыми.

— Язык бы болтунам повыдергать, — в бессильной ярости прорычал Жадов.

— А чего ты хотел, Михайло? За новую жисть народ честно бился. Иные и впрямь головы сложить готовы. А иные — так нет. Про семьи думают, про жён да детишек. Про родителей старых. Это на Дону у нас круг казачий про сирот думает, да про стариков, что сыновей лишились. Научились, за столько-то войн. А остальные?..

И вот надо было б гаркнуть что-то вроде: «молчи, мол, баба глупая! Волос длинен, да ум короток!» — ан не гаркается.

— С Каширы-то уйдём, то дело нехитрое, — продолжала Даша. — Делать тут и впрямь нечего. Ни припасов, ничего.В Коломне-то получше должно быть. Да только…

— Чего «только»? — мрачно буркнул Жадов.

— Как бы белые и туда первее нас не добрались бы.

— Типун тебе на язык, — только и нашёлся Михаил. Махнул рукой и пошёл отдавать распоряжения.

Это было удивительно. Это было… пьяняще, именно пьяняще без «зелена вина», как спели б в былинах. Москва больше не стреляла. Всё кончилось, словно кто-то невидимый отдал команду, и вот уже поплыл над городом малиновый звон сорока сороков.

Колокола зазвонили, все разом, точно звонари только и ждали, и были готовы, и бросились вверх по узким лесенкам на колокольни.

Красные отступали на север. Каланчёвская площадь и все три вокзала на ней были уже заняты добровольцами, охрана из мобилизованных без особых сожалений побросала винтовки.

— Идите домой! — крикнул им Две Мишени, взобравшись (не без помощи бывших кадет и Ирины Ивановны) на случившуюся рядом телегу. — По домам ступайте! Всё, война ваша кончилась! Государь и землю даёт, и волю! Кого красные загребли да воевать заставили — всем полное прощение! Государь в Москве днями будет, новый Манифест огласит!

Аристова слушали. Белые и красные, стояли рядом, у какого-то совсем молодого красноармейца с соломенными растрепанными волосами и курносым веснушчатым лицом никто даже не отобрал винтовку. Парень огляделся и аккуратно, с крестьянской хозяйственностью, прислонил её к вокзальной стене.

— Конец смуте великой настаёт! — продолжал Аристов. — Жизнь новая начинается, люди русские, народ православный! Хватит, навоевались! Надавали друг друг тумаков, головы поразбивали — хватит! Охрана, слушай мою команду! Воль-но! Разой-дись! По домам — шагом марш!

— Э, погоди, господин полковник, — вдруг выступил немолодой кряжистый солдат с окладистой, диакоту впору, бородой. У него винтовка висела на плече, но стволом вниз. — По домам — это ты хорошо сказал. А жрать нам что? А добираться как? Об этом-то ты подумал, твоё благородие? И что там с землёй-то, и с волей — как? Землю, что под барами — нам отдадут?

— Отдадут, — без колебаний ответил Две Мишени. — Да только по России той земли осталось — с гулькин нос. И, вот скажи мне, солдат — в деревне у тебя землицы, почитай, у мужиков мало?

— Мало, — согласился бородач. — А откуда ей взяться-то? Едоков-то всё больше!

— Верно. А ты слышал, братец, что в Сибири земли дают столько, сколько вспахать сумеешь?

— Слышал, — недовольно ответил солдат. — Да только чего это мы из мест родных уезжать должны?

— Не должны, — согласился Аристов. — Кто захочет, тот поедет, с подъёмными и прочим. Просто у бар-то земли тоже не осталось. Попродавали, закладывали-перезакладывали, да ни с чем и остались. Но ты, братец, коль мне не веришь, оставайся! Вот в нашем Александровском полку и оставайся, кашей поделимся. Государя дождись, его слово послушай.

— А что, и послушаем! — вдруг задорно выкрикнул курносый парень. Деловито закинул винтовку на плечо, по примеру пожилого бородача — стволом вниз. — Коль меня ещё примете, тож останусь!

— Примем, пример! Ирина Ивановна, записывайте!..

С юга в Москву вливались всё новые и новые добровольческие части. То, что ещё совсем недавно было «Ударной группой Южного фронта», откатывалось на северо-запад, однако там уже совсем близок был польский фронт, где, опомнившись, противник вновь попытался продвинуться вперёд, на сей раз по всем правилам.

Под Минском им это удалось.

— Всё осуществляется согласно вашим указаниям, Лев Давидович. Мы отступаем последними, сапёрный поезд, следующий сразу за нами, подрывает все мосты.

— Прекрасно, товарищ Лацис, прекрасно. Нас не догонят.

— Никак нет, товарищ Троцкий.

— И все мои указания по созданию тайников выполнены?

— Разумеется, Лев Давидович. Золото в монетах, драгоценные камни, иные активы.

— Великолепно. Надо быть готовыми… ко всяким неожиданностям.

— Право слово, не очень понимаю вас, Лев Давидович. Мы прочно удерживаем Петербург. Обстановка спокойная. Флот, форты Кронштадта и береговые батареи на нашей стороне. Если наладить линию снабжения хоть из той же Финляндии или из Швеции, держаться можно сколь угодно долго.

— Чем вы будете расплачиваться за это снабжение в долгосрочной перспективе, дорогой Ян Фридрихович, м-м? На какое-то время хватит остатков золота, а потом?

— Потом народ поймёт, увидит, каково это опять жить под царским гнётом, и…

— Не повторяйте дурака Кобу. Это его идеи, он их продвигал на последнем ЦК, мне доложили. Увы, в царской свите нашлись неглупые люди, надоумили… его свергнутое величество повторил, считай, эсеровскую программу. Это выбило у нас некоторые козыри…

— Но крестьян же наверняка обманут, Лев Давидович!

— Возможно. Но готовыми нам следует быть к обоим вариантам. В том числе и к тому, что не обманут.

— И что же тогда?

— Капитализм, мой дорогой Ян, не изменит свою природу. Он может пойти на временные уступки, но не более. Сейчас наша задача — сохранить партию, её боевые ячейки, актив!..

— Но ведь Сталин предлагает то же самое…

— Коба думает, что народ восстанет, как только белые займут Петербург и начнут вешать революционеров направо и налево. А я говорю, что скорее всего этого не случится. Что народу бросят кость, дадут какие-то поблажки… но суть кровавого режима не изменится. Коба надеется на «скорое выступление пролетариата», а я подобными категориями — «надежда» — не оперирую. Точный расчёт, Ян, точный расчёт! Сейчас мы в нём допустили ошибку. Возможно, выступление наше было и впрямь слегка преждевременным. Надо было дождаться утверждения «временных», дать этим идиотам развалить всё и вся и лишь после этого выступать. Что ж, мировая революция слегка откладывается. Но не более того!

…Александровцам не досталось и нескольких часов передышки. Едва Ирина Ивановна переписала всех красноармейцев, что решили остаться в первопрестольной, как на площадь прискакал взмыленный вестовой на столь же взмыленном коне.

Две Мишени разорвал пакет, прочитал, брови его сдвинулись.

— Александровцы! Слушай мою команду! Получен приказ… становись!

…Записавшимся бывшим красным бойцам второпях оставляли что-то вроде «мандатов», делились пайком. Федор без колебаний разломил краюху хлеба, протянул половину курносому парню, своему ровестнику.

— Спасибо, — искренне сказал тот.

— Да не за что… — Федор неловко развёл руками.

— Эх, и чего бились, народу сколь положили зазря, — вдруг вздохнул курносый. — Вот сделали б, как сейчас, сразу — так и никакой войны б не было!

— Всё в руце Божией, — только и смог сказать Фёдор, чувствуя правоту парня. — Вот теперь есть всё. И стрелять друг в друга не надо.

Парень кивнул.

— С Богом, тов… то есть господин прапорщик. Вот те крест, от сердца говорю!

— А что в «товарище» плохого? — встрял Севка. — Вот мы все тут — товарищи. Как же иначе?

— Вот и я мыслю, ничего, — согласился курносый. — А вот ещё…

Кто знает, до чего ещё договорились и в чём бы ещё согласились прапорщик-доброволец и мобилизованный в Красную армию крестьянский сын, но уже александровцы строились посреди площади, которая спустя некоторое время и в другом потоке реальности станет прозываться «площадью Трёх вокзалов»; казалось диким, странным и удивительным, что они могут вот так, в городе, что только что был вражьей цитаделью — строиться в шеренги, слушая боевой приказ, и не скрываться, и не прятаться, и все как-то словно вдруг, сразу и до конца, поверили, что здесь, в Москве — всё кончилось.

И да, красные бойцы спокойно стояли, многие так и оставшись с винтовками, смотрели и слушали…

…Они опять грузились в эшелоны. Те красные, что остались верны своему правительству в Петербурге, взорвали на вокзале и дальше по главному ходу всё, что могли; Александровский полк грузился на Курском вокзале.

— Петербургскую линию они разнесли основательно, — объяснял Две Мишени на передней площадке «Единой Россiи», — пойдём через Ржев и Великие Луки, а там видно будет. Питер мы им не оставим!

…До Озеров жадовский отряд тащился два полных дня — глухими приокскими лесами, узкими дорогами, больше напоминавшими звериные тропы. Тащили раненых, волокли имущество. Отряд поуменьшился в числе — иные бойцы, узнав последние новости, решили по-тихому исчезнуть, благо сделать это тут было нетрудно.

Жадов не обращал внимания. И сам старался ни о чём не думать, кроме лишь самого непосредственного — вывести его бойцов живыми. А там видно будет.

Коломна встретила их тишиной и благолепием. Сновал по улицам народ, торговал рынок — что уже заставило Жадова насторожиться. Свободная торговля? Что, белые уже и сюда явились?!

Даша вызвалась сходить на разведку.

— Кто меня, бабу, заподозрит?..

И пошла, бесстрашная.

Отряд ждал её далеко за окраиной, у опушки леса. В бинокль с вершины дерева Жадов хорошо видел всё — и неспешно ползущие по улицам телеги, и собравшихся на рынке людей, что-то бойко покупавших и продававших; а вот красноармейцев в форме заметно совсем не было.

…Часа через два Даша вернулась. Надо сказать, что, завидев её, Жадов вдруг понял, что радуется, и не просто лишь тому, что с опасного дела вернулся его боец.

Шла она, низко опустив голову в цветастом платке. В руке что-то белело, что-то плотно сжатое.

— Ну?! — Жадов не выдержал, схватил её при всех за плечи.

Даша вздохнула, аккуратно отстранилась.

— Красных в Коломне нет. И этих… партийцев ваших тоже нет. Все ушли.

— Куда?

— А нечистый знает, — отмахнулась Даша. — Народ радуется. Мол, торговать снова можно. На рынок все и потянулись. Деньги старые, царские снова в ходу.

— Вот жеж ты!.. — не выдержал Жадов. — Дело говори!

Даша терпеливо, понимающе, даже как-то снисходительно улыбнулась.

— На-ко вот, Михайло. Только что привезли. На станции раздавали.

— Откуда привезли? Кто привёз? На чём привёз?!

— Из Москвы. Офицеры. На поезде, — самым невинным тоном отрапортовала Дарья. — Да ты читай, читай, чего на меня-то зыркать?

Жадов взглянул на бумагу.

Так, так…

«Божию Милостью… МЫ, Александр Третий, Император и Самодержец… так, так… Великий Князь Финляндский… и прочая…

Объявляем всем верным Нашим подданным… Богу, в неисповедимых судьбах Его… угодно было даровать Нам и всем верным Нашим… одоление над губительной смутой… Москва, первопрестольный град Наш, освобождён войсками Нашими… Повсюду мятежники складывают оружие… Лишь один Петербург ещё пребывает во пленении недостойных извергов из верного народа Нашего… Час освобождения столицы Нашей близится, но уже сейчас, во древней Москве, на ступенях священных соборов её… Мы заявляем народу Нашему, что земля пребудет во владении тех, кто её обрабатывает и давняя несправедливость та будет изжита навек, как при почившем в бозе родителе Нашем не свирепостью уложений, но благостью и кротостью свершено было великое дело освобождения крепостных крестьян. И потому обращаем Мы призыв Наш к ещё сражающимся отрядам впавших в разбойное прельщение подданых Наших — оставить сиё позорное дело и разойтись по домам. Словом Нашим и Манифестом сим Мы подтверждаем, что прощён будет всякий бунтовщик, пусть даже и предводительствующий частями их, коль сложит оружие и вернётся сейчас к мирной жизни. Лишь те, кто возглавлял смуту, не могут быть прощены…»

Жадов уронил руки. Ну всё, конец. Скрывать это бесполезно, люди и так узнают. И… разойдутся.

А они с Яшкой куда? И Дарья… Ей-то каково? Она ведь «с комиссаром спуталась», ей дома жизни не будет…

— Товарищи… — слова застревали у Жадова в горле. — Товарищи мои! Москва сдана. По городам читают царский манифест. От вас скрывать ничего не стану. Дело наше дрянь. Не знаю, кто будет сражаться, кто нет, но… — он обвёл взглядом мрачные лица, — но я — буду! Как решили сперва, буду пробиваться к Егорову, к Рязани. А там… — он махнул рукой, — там увидим. Но, кто хочет уйти — тот пусть уходит. Слова дурного не скажу. Кто со мной, товарищи?

Отряд Жадова стоял безо всякого строя, поэтому никаких «шаг вперёд!» делать не пришлось. Просто вскинуты винтовки со штыками, или сжатые кулаки, или…

В общем, желающих воспользоваться обещанным прощением не нашлось.

И отряд двинулся дальше.

Даша Коршунова только вздохнула да покачала головой.

Очень много всего происходило в эти летние дни по всей Руси великой, и лишь стремительный ангел Господень мог бы всякий раз оказаться в нужном месте и в нужное время.

Только такой ангел мог оказаться на заполненной людьми Соборной площади Кремля, где с Красного крыльца обращался к народу государь; рядом стояли его сыновья, цесаревич Николай, великий князь Михаил, и всё остальное семейство; и только такой ангел, всевидящий, почти всезнающий, для кого, конечно, открыты были души и судьбы всякого на этой площади — он заметил бы там множество героев этой истории.

Заметил бы немолодого бородача и совсем молодого курносого парня в красноармейской форме, на которую сейчас никто не обращал внимания; заметил бы солдат и офицеров корниловской дивизии, заметил бы графа Келлера, заметил бы самого Лавра Корнилова, заметил бы Кутепова и Алексеева, Деникина и Улагая; и конечно, он заметил бы бледную печальную Татиану Николаевну, великую княжну, внучку Государя, что смотрела лишь себе под ноги да пряталась за сестёр; а потом, едва шевельнув крылиями, посланец Божий оказался бы над пыхтящим бронепоездом, возглавлявшем длинную череду воинских эшелонов, устремлявшихся на север, к угрюмой имперской столице, глянул на отроков с оружием, сгрудившейся на передней площадке бронепоезда, несмотря ни на какие приказы, потому что внутри жарко и душно, а здесь ветерок; а ещё потом, едва шевельнув белоснежным пером, пронёсся бы над некогда нарядным и зелёным городком Гатчино, где пустыми закопчёнными окнами, точно зловещий мертвец, пялится на окрестности бывший императорский дворец; а в наполовину заколоченной даче жмутся в углу и шепчутся две девушки — одна стройная, с длинной косой, другая круглолицая, с косой ещё длиннее и пышнее, а рядом на полу разложены два маузера, обоймы и патроны к ним; а чуть дальше на север, в самом сердце города, в здании, успевшем снискать жуткую славу, быстро сбрасывает какие-то пачки и свёртки в чёрный кожаный саквояж молодой ещё человек со впалыми щеками и короткой щёточкой чёрных усов под носом; коридоры уже почти опустели, все, кто смогли, сбежали, попрятались…

А ещё увидел бы ангел скопление военных кораблей на рейде Кронштадта, линкоры, броненосцы, крейсера, эсминцы — казалось, вот-вот раскрутятся турбины, провернутся винты и эскадра, дымя трубами, двинется прочь, но пока она ещё здесь, пока ещё здесь…

Интерлюдия 5

Ленинград, 1972. Поздняя осень и начало зимы

После беседы с «полковником Петровым» время, казалось, ускорилось десятикратно. Профессор передавал какие-то свои архивы ученикам. Мария Владимировна собирала вещи, и всё это делалось так, чтобы внешне ничего бы не изменилось.

Игорёк с Юлькой всё так же ходили в школу. Онуфриевы-старшие — на работу. Все стояли в очередях, добывали продукты, хотя теперь Мария Владимировна несколько чаще, чем раньше, ходила на Сытный рынок, где продавалось безумно дорогое, по мнению Юльки, мясо за десять рублей килограмм.

— Нечего теперь экономить, — только и шепнула ей Игорькова бабушка.

В назначенный срок появился и сам Петров. Принёс устрашающего вида бумагу, где утверждалось, что «установка, выполненная по предложенной схеме, не является работоспособной».

Миша, Стас и Паша дружно возмутились, подхватили полковника под белы рученьки, усадили на почётное место, после чего с видом жрецов тайного культа принялись нажимать кнопки и перекидывать тумблеры.

Установка загудела.

Поползли ленты самописцев, качнулись стрелки, на экранах осциллографов заметались причудливые фигуры Лиссажу.

— И что? — скептически осведомился Петров.

— Гоните ваших «экспертов» поганой метлой, — сердито заявил Николай Михайлович. — Если они не способны понять разницу между принципиальной схемой и разводкой непосредственного устройства!.. На овощебазу таких знатоков. Или в совхоз имени Ленсовета. На ударную, так сказать, трудовую вахту!..

— Профессор, ваш сарказм неподражаем. Но не могли бы вы…

— Полковник Петров, или как вас там! Вы что, не поняли главного?! Главного, вот здесь показываемого?! — Николай Михайлович несколько раз ткнул в бумаги. — Ради чего всё это затевалось?! Ради самофокурирующегося пучка!.. Вы понимаете, что такое самофокусирующийся пучок и какую роль могут сыграть такого рода установки в борьбе с перспективными противокорабельными ракетами потенциального противника или при отражении его массированного ракетно-ядерного удара?!

Кажется, Петрова проняло.

— Тише, тише, Николай Михайлович!..

— Что «тише», ну что «тише»?! Я что писал в отчёте?! Что необходим переход к разработке перспективной установки, мобильного устройства, в крайнем случае, для противоракетной обороны столицы!..

— Но почему же наши эксперты…

— А почему ваши «эксперты», — ядовито осведомился профессор, — зарубили отличный проект «Волга», хотя он продемонстрировал весьма многообещающую эффективность на лабораторном стенде?.. Я вам скажу, почему. Потому что гораздо привычнее и удобнее идти по пути создания противоракет, несмотря на все ограничения, налагаемые законами классической физики на такие системы. А тут…

— Достаточно, товарищ Онуфриев, достаточно!..

— А вы мне рот не затыкайте! Так и знайте, я вновь буду вынужден обратиться в ЦК. И в Политбюро. И в наркомат… то есть в Минсредмаш! Я этого так не оставлю! Это же натуральное вредительство и подрыв обороноспособности нашей страны! И вам бы, гражданин полковник, разобраться, нет ли у этих горе-экспертов родственников за границей, особенно из числа так называемых перемещённых лиц, сотрудничавших с немецко-фашистскими оккупантами!.. И, будьте уверены, этот момент я в своём письме отражу также!.. В полной мере отражу!

Несчастный Петров совсем стушевался. Профессор наседал на него, словно коршун на голубя.

— Вы меня шантажируете! — продолжал бушевать Николай Михайлович. — Я требую независимой экспертизы и конкурентных испытаний!.. О, я догадываюсь, догадываюсь, чьи это интриги! Теплофизики, да? Академик — в кавычках! — Аб…

— Всё, всё, довольно! — прямо-таки завопил несчастный Петров, вскидывая руки. — Успокойтесь, Николай Михайлович, прошу вас. Никто вас ни в чём не обвиня…

— Как это «не обвиняет», когда вы прямым текстом именно что обвинили меня в подтасовке научных результатов и подаче заведомо ложных сведений!.. Пусть эти эксперты явятся сюда! Я им докажу!.. если, конечно, они в состоянии отличить функцию…

— Я вам верю! Верю! — Петров в изнеможении затряс взнесёнными дланями. — Довольно, товарищ Онуфриев! Возможно, наши эксперты… были недостаточно беспристрастны…

— Давно бы так, — проворчал профессор. — Ну, так и что дальше?

— Дальше у нас Сергей Никаноров, его загадочное исчезновение, — с изрядным облегчением и весьма поспешно выпалил полковник. — Вы обещали помощь…

— Обещал. И я своё слово держу. Мы с ребятами провели, так сказать, мозговой штурм. Я бы на вашем месте проверил следующие места: северный берег Ладоги, Водлозеро и треугольник густых лесов между Тихвином, Неболчами и Анциферовым.

— Вот как? А поточнее?

— Поточнее вот, — профессор размашисто написал что-то на листке, протянул полковнику. — Эте те места, куда, я знаю, Никановров частенько отправлялся под предлогом охоты, ещё когда мы работали с ним вместе. Оформлял путёвки в охотобществе, всё как положено, отмечался в охотхозяйствах на местах. Вы должны были бы это обнаружить.

— Охотобщество? Охотхозяйства? — Петров аж весь подобрался. — Николай Михайлович, уверяю вас, все связи Нифонтова отрабатывались с предельным тщанием. Я готов руку дать на отсечение, он не состоял ни в каких обществах. Из оружия у него был только наградной пистолет, а больше ничего.

— Как это «не состоял», да я сам его охотбилет видел, — встрял Стас.

— И дичь он привозил! Прошлой весной, глухарей…

— Вот видите, как интересно получается, товарищ начальник, — усмехнулся профессор. — По бумагам человечек чистенький, а на самом деле всё у него есть. И охотбилет, и ружьишки, даже не одно. И приятели в нужных местах, что из списочков фамилию его убрать-то смогут. Вы формально проверили, запрос послали, ответ в дело подшили — и голова не болит. Не-ет, с такими кадрами мы не то, что коммунизм, мы и социализм-то достроить не сумеем…

— А почему вы раньше не упоминали, что Никаноров — охотник? — вдруг прищурился Петров. — Про походы говорили…

— Потому что к слову не пришлось, да и не был он таким уж страстным охотником последние годы. Мы вот отчего глухарей-то запомнили? — оттого, что редко очень он что-то такое привозил. Уж полтора года прошло. А вот туризм — походы он любил. Так что проверьте вот эти места, что я вам написал, полковник.

— Что ж, благодарю, Николай Михайлович. Это, действительно, очень интересные сведения. Незаконная охота, незарегистрированное оружие, непонятно как полученный охотбилет… отсутствие в списках…

— Вот-вот, — подхватила Мария Владимировна. — Вот там копните, да экспертов своих потрясите. Глядишь, и не понадобится нам с мужем нервы трепать.

— Хотя, должен вам сказать, товарищ начальник, что мы тут с супругой посовещались и решили, что пора, так сказать, уступить дорогу молодым. Уходим мы, любезный полковник. На пенсию, на заслуженный отдых. Останемся консультантами.

Известия эти застали Петрова, похоже, врасплох.

— Как это «уходите»?! Николай Михайлович, вы же только что делились планами…

— Планами написать в ЦК и прочие инстанции, да. Так оставление поста зав. лабораторией мне не помешает.

— Постойте, постойте, нельзя же так! — взмолился вдруг Петров. — С экспертами разберемся, противоракетная тематика… — тут он осёкся, кинул быстрый взгляд на притаившихся в уголке Юльку с Игорьком. — Не при детях. Товарищ профессор, очень вас прошу, давайте продолжим этот разговор в более подходящем месте…

— Спёкся нащ полковник, — посмеиваясь, рассказывал после Николай Михайлович, неспешно попивая чай в столовой. — «Завибрировал», как Стас выражается. А нам того и надо. Пускай теперь Никанорова по карельским да новгородским лесам ищет. Охотхозяйства трясёт, егерей и прочих, да только народ там тёртый, таких, как «Петров» этот, сырыми на завтрак ели, и даже без соли. Я не я, лошадь не моя — и поди докажи чего. А напугать их не напугаешь. В глухомани живут, ни тюрьмы, ни ссылки не боятся. Да и куда их сошлёшь? В Туруханский край?

— Так и что же теперь? — робко спросила Юлька.

— Теперь, Юленька, действуем, как и наметили. Кадеты наши к нам пришли из 1909 года и вы с Игорьком туда же угодили. Прекрасный год, судя по всему. Вот туда и надо заглянуть. Для начала — совсем ненадолго. Осмотреться. Приглядеть жильё. Отработать легенду. Заполучить паспортные книжки, наконец!

— Ну, с этим проблем не будет, — усмехнулась Мария Владимировна. — Отработано…

— О да. У них же там документы даже без фотографий. Описания примет, да такие, что под каждое тысячи людей подойдут.

— Значит, когда?

— Как ты сможешь, милая. И смотря что тебе для этого потребуется.

— М-машина…

— Будет тебе машина. В этом мире мы исчезнем на несколько секунд и сразу же появимся вновь. А вот там нам лучше пока не задерживаться.

…Гудели приборы, мигали лампочки. Они стояли посреди лаборатории, все четверо, в «соответствующей времени одежде», Юлька с Игорьком — в подлиной своей гимназической форме, Мария Владимировна — в длинном платье и шляпке, Николай Михайлович — в солидного вида костюме с жилеткой и котелком. В жилетном кармане — золотые часы.

— Возвращаются домой, — профессор защёлкнул крышку. — Подарок отца на семнадцатилетие. Долгонько же ждали… Ну, с Богом!

— За руки все возьмитесь, — язык плохо слушался Юльку. — И за меня.

Она не знала, почему так нужно, но не сомневалась — нужно именно так.

Пространство открылось сразу же, послушное малейшим усилиям её воли; знакомое золотистое сияние, столпы, тёмные водовороты — и разом всё совсем не так.

Тогда она легко скользила, была подвижна, словно рыбка в океанской толще; была в своей стихии, а сейчас словно продиралась через колючий незримый лёд, каждое движение давалось огромным трудом и нарастающей болью.

Она не летела, она ползла над бездной.

Юльку начало захлёстывать паникой, как бывает с пловцом, вдруг осознавшим, что он угодил в отбойное течение, что его уносит в океан, а силы стремительно тают.

Она начала задыхаться. Хотя чем она может дышать в этом пространстве?!

…И всё-таки Юлька дотянула. Золотое сияние искомого потока надвинулось на неё, мир вокруг обрёл чёткость, краски, звуки, запахи — вокруг царило лето, милое, прекрасное лето, и кадеты сейчас в лагерях, и Ирина Ивановна Шульц наверняка навещает их с гостинцами, с несравненными пирогами «от Матрёны», а роскошный сибирский кот дремлет себе на высоком комоде, прикрыв драконьи глаза…

Прошлый раз они с Игорьком оказались на площади Революции подле Кировского моста; на сей раз Юлька нацеливалась примерно на ту же область, только на дворы, где их появление никто бы не заметил. Она не сомнвалась, что сумеет попасть, куда надо, и она попала…

Правда, ноги у неё немдля подкосились, в голове закружилась, она едва не оказалась на земле — хорошо, подхватил Игорёк, а миг спустя и Онуфриевы-старшие.

Что там вокруг неё — Юлька не видела. Мутило, в глазах всё плыло, она не могла даже идти; на вопросы только кивала, что, мол, жива, дышу.

Николай Михайлович отправился «ловить извозчика» и вскоре и в самом деле вернулся, подхватил Юльку на руки, понёс.

Потом был цокот копыт и покачивание пролетки. Куда они едут, зачем — она не знала. Больно было даже смотреть.

Ещё потом они куда-то приехали, её несли на руках, звучали тревожные голоса: «может, доктора, барин?..»; потом её уложили на постель и она провалилась в сон, как в беспамятство.

Ей показалось, что она тотчас же их и открыла. Голова не кружилась, только во рту остался какой-то свинцовый привкус. Вокруг стоял знакомый, привычный шум — гудели вентиляторы, басовито жужжали приборы; они вновь были в лаборатории.

— Две секунды, — услыхала она. — Юленька, милая, как ты?

— Я-а… ничего… — выдавила Юлька. — Опять я… в обморок упала?

— Нет, на сей раз ты просто крепко спала. Ну, как крепко, ругалась вот, когда я тебя будить пытался, — Игорёк стоял рядом, держал её за руку. — «Отвали, я спать хочу» и всё такое.

— Поэтому мы не так перепугались, как в первый раз, — подхватила Мария Владимировна. Щёки у неё раскраснелись, глаза блестели. — Спасибо тебе, милая. Даже не представляешь, какое это было счастье…

— Погоди со своим счастьем, — сурово перебил её Николай Михайлович. — Вот, Юля, выпей. Должно полегчать. Глюкоза, витамины, тонизирующие вещества… У тебя явно гипогликемия, ты израсходовала слишком много сил… вот, приляг.

— А сколько ж мы там…

— Два дня, Юленька. Два дня. Но нам хватило. Многое сделали, многое успели. Наняли квартиру, заплатили вперёд. Купили кое-какие вещи и уже завезли, там это быстро, а если даешь ломовику рубль, он тебе безо всякого лифта «стейнвей» на последний этаж в одиночку затащит. В общем, подготовились. Дежурили подле тебя, конечно. Менялись. Но на сей раз ты была не в коме, просто спала. Ворочалась. Иногда во сне разговаривала. Игорька вот отгоняла, мол, дай поспать. Так что всё хорошо, дорогая. Поедем домой, отдыхать будешь.

… — В общем, ничего интересного не было, — докладывал потом Игорёк, сидя у Юлькиной постели. — Вот честное слово, ничегошеньки! Ба с дедом по каким-то маклерским конторам бегали, квартиру сняли. Квартира, правда, хорошая, дорогая, на Каменноостровском, в новом доме. Любит дед Петроградскую сторону… то есть Петербургскую. По магазинам ходили. Вернее, на извозчике ездили. Из ресторации обед заказывали. Вкусный, нечего сказать. Ну и… знаешь, Юлькин, он счастливы были, дед и ба. Светились прямо. Не потому, что они нас мало любят, просто, просто… это, ну, совсем особое. Вот, справочник «Весь Петербург» купили. Нашли там свои дома… родителей своих… — тут голос Игорька дрогнул, он отвернулся, зашаркал ногой, скрывая неловкость. — Ты бы видела, как они на эту страницу смотрели… на страницы то есть… Они ж рядом жили, с детства были знакомы, дачи по соседству снимали… Только в школы, в гимназии то есть, в разные ходили…

— Я их понимаю, — тихонько сказала Юлька. — Я бы тоже своих отыскать хотела. Ну, маминых родителей. Они ж в войну погибли… Хотя… нет, они ж ещё не родились…

— А вот интересно, Юльк, — вдруг спросил Игорёк, — ты только в 1909-ый можешь? Или в какой захочешь? Ты ж рассказывала — это сплошная река, поток непрерывный. Так может, мы с тобой можем вообще куда захотим отправиться?

Юлька помотала головой.

— Не. У них там 1909-ый, вот туда и могу. Из нашего времени в их. Не раньше, не позже.

— Ой ли? — вдруг сощурился Игорёк. — Если видишь сплошную ленту? Если над ней летаешь, как сама говорила?

— Ленту-то вижу, да только не попасть больше никуда. К тому же ленты-то наша и их движутся… друг относительно друга… очень уж странно! Наша словно медленнее, если и Пушкина спасти в 1837-ом успели. Это ж не в 1902-ом по нашему счёту было!

— Умная ты, Маслакова, стала, не по годам, — ухмыльнулся Игорёк, но тотчас посерьезнел. — Я чего тебя пытаю-то. Уж больно хочется узнать, чего там случится, и с нашим потоком, и с ихним — Ленина-то кадеты в нашем прошлом того, грохнули! А дед с ба, они, похоже, просто решили про это не думать…

— И что же? Причём тут «в какой год ты попасть можешь»?

— Так, может, ты оттуда в наше неслучившееся сможешь заглянуть?

— Ты что?! — Юлька аж замахала руками. — Неслучившееся — его ж нет? Оно не случилось!

— А в кого тогда кадеты в нашем 17-ом стреляли и попадали? Оно ж тоже не случившееся, выходит?

— Тьфу на тебя, Игорюха! У меня и так голова болит! Вот лягу, отвернусь к стенке и не буду с тобой разговаривать, тогда узнаешь!

Игорёк, конечно, отстал. Но слова его Юльке запали; в самом деле, можно ли увидеть неслучившееся? И да, если перед ней сплошные ленты потоков, то что там, в неслучившемся будущем?

Вопросов и впрямь оставалось множество. А в другой поток она может попасть? А в поток, который опережаёт тот, в котором они сейчас?

Тут у Юльки голова совсем пошла кругом и она призвала Игорька обратно; и он, конечно, тотчас явился, как верный рыцарь; явился и принялся рассказывать дальше, что хотел, конечно, повидать и Петю, и Федора, и Ирину Ивановну с Константином Сергеевичем, но, поскольку она, Юлька, пребывала хоть и во сне, и даже пиналась, не желая просыпаться, то оставлять её одну было нельзя и вот из-за этого…

— То есть ты из-за меня письмо даже им не смог послать?

— Ну, не смог. Так это ж не страшно, Юльк! Не последний раз мы там. Ещё и пошлём, и увидимся!

Юлька пожала плечами. Она, как могла, рассказала о случившемся, о том, как тяжело оказалось пробиваться сквозь пространство с таким «грузом»; и сумеет ли она это повторить? Может, лучше как встарь, машиной?

— Машиной нельзя, — покачал головой Игорёк. Ба же объясняла. Они могут не выдержать с дедом…

— А я? Если я не выдержу? — в упор врубила Юлька. И осеклась — на пороге её комнатки застыла Мария Владимировна собственной персоной.

— Ты всё верно говоришь, милая, — бабушка подошла, присела рядом на кровати. — Мы уж с дедом тут судили, рядили… и впрямь — куда это годится, тебя эксплуатируем, словно кулаки какие батрачку. Права ты, Юленька. Кругом права. Прости нас, дураков старых, прости, коль сможешь. Потеряли мы голову, да… так хотелось в молодсти оказаться, в том мире, что мы помним… хотя сами-то мы не помолодеем, нет…

У Юльки защипало глаза.

— Ба, да я ж не…

— Права ты, милая. Нельзя тебя так гонять. В общем, пока что все экспедиции отменяются, тебе надо сил набраться. А нам — понять, что же это такое было…

Вновь потекли дни, до ужаса обыкновенные. Школа, вторая четверть, самая короткая. Полугодовые контрольные. Новый Год приближался, зимние каникулы. Юлька, как ни странно, никогда их особенно не любила. На улице холодно, а сидеть в огромной коммуналке — тоже мало радости. Для всяких там «ёлок», с непременным их «раз, два, три — ёлочка, гори!» она была уже слишком большой. Это для малышни несознательной.

Профессор, однако, угрозу свою исполнил. Подал заявление об уходе с поста завлаба, но тут в институт вдруг пришло Откуда-то Сверху очень грозное письмо и директор с замом по науке чуть ли не на коленях умолили Николай Михайловича «немного погодить с уходом».

Все чего-то ждали. Точнее, ждали, когда она, Юлька, скажет, что «пора».

Глава XIV.1

Лето-осень 1915 года. Россия. Переплетение путей

Эшелоны александровцев подошли к столице по линии от станции Дно к Витебскому вокзалу. По левую руку осталось Гатчино и Федя Солонов только проводил убегавшие туда рельсы тоскливым взглядом. Не время.

Но теперь никто не пытался их остановить. Напротив — народ выбегал к станциям, махал руками, кто-то выносил иконы; а Фёдору только и хотелось спросить — где ж вы раньше были, девять месяцев назад? В ноябре 14-ого? Где отсиживались? Чего ждали? А теперь, значит, с образами встречаете?

Петя Ниткин, уже почти исписавший свою книжку-дневник, словно подслушал его, Фёдора, мысли.

— Они не виноваты, Федь. Люди всегда такие — власть есть власть, ей подчиняются. Могут не любить, даже ненавидеть могут, но — подчиняются, слушаются…

— То-то они Государя тогда слушались…

— Иногда перестают, да, — согдасился Петя. — Когда в прельщение впадают. Но это всегда ведь меньшинство, Федя. И там, и тут. Меньшинство брало власть, а большинство молчало да приспосабливалось. И теперь так же будет.

Они старались говорить о чём угодно, только не о семьях, не о близких, оставшихся под большевиками. Всё, казалось им, заколебалось в неустойчивом равновесии. Добровольцы заняли Москву, это большая победа, но огромная Россия оставалась большей частью под властью красных. Всё Поволжье, весь Урал, весь Север, вся Сибирь, Дальний Восток, Камчатка… А на западе правобережье Днепра цепко заняли германцы с австрияками, и даже в Одессе — уж сущей позор! — орудовали какие-то ничтожные румыны. Те самые, о которых принято говорить, что «румын — это профессия». Братушки-болгары, и те постарались оттяпать себе кусочек Бессарабии, самое южное её окончание.

Занимали немцы и Прибалтику, объявив независимость тамошних губерний и «ассоциацию» с германской короной. Но сидели тихо, словно выжидая, чем всё это кончится. Высадились и в Гельсингфорсе, «поддерживая стремление финского народа к независимости», и — тоже ассоциация с германским рейхом.

Англия и Франция глядели на всё это во всевозрастающим недовольством, но — пока лишь только глядели.

Казалось, вот так же вкатятся они, как по ровному, и в саму столицу; но, если кто и собирался сдаваться, так это не питерские рабочие дивизии, не успевшие попасть на фронт из-за стремительного его обрушения.

К Московской заварухе они опоздали, а вот когда война пришла к ним домой — оказались готовы встретить.

Спасли их только осторожность и предусмотрительность Константина Сергеевича. Все уже уверовали в победу (ну, или почти все), решили, что войдут в северную столицу торжественным маршем, а Две Мишени по-прежнему гнал перед «Единой Россiей» тяжело гружёные платформы — бутовый камень да мешкис песком.

Грохнуло так, что все без исключения оглохли, платформы встели дыбом, разлетаясь в щепки. Задрались в небо рельсы, а прямо поперёк полотна появилась воронка в человеческий рос глубиной.

Оставшиеся платформы валились под откос, и хорошо, что как раз на этот случай перед локомотивом имелась аварийная сцепка, успевшая сработать — паровоз остался на рельсах.

…И сразу же вокруг головного броневагона начали ложиться снаряды. Разрыв слева, разрыв справа, перелёт, недолёт, накрытие — стреляли настоящий специалисты, видно сразу.

Две Мишени вжал кнопку общей тревоги. «Все наружу!»

На сей раз красные всё сделали, как положено. Укрытые, хорошо замаскированные батареи, ведущие огонь по заранее пристреляным ориентирам с закрытых позиций. Не одну болванку, небось, потратили, пока не добились требуемой меткости. И там, за лесополосами, в деревеньках вдоль железной дороги, александровцев ждёт пехота, хорошо окопавшаяся и решительная.

Лучше всего рассчитывать именно на тккое, чем на противника деморализованного и готового вот-вот обратиться в бегство.

По «Единой Россiи» били с двух сторон, вражьи батареи аккуратно чередовали залпы, не мешая друг другу вносить поправки. У них явно имелись и полевые телефоны, и спрятанные где-то поблизости корректировщики.

Александровцы горохом сыпались под насыпь. Бронепоезд начал отползать, послав первые снаряды куда-то «в направлении батарей неприятеля».

Фёдор Солонов быстро собрал вокруг себя взвод — первая рота первого батальона знала свой маневр. Им сейчас предстояло отыскать неприятеля — до вечера ещё далеко, а июльские вечера под Петербургом — это не ноябрь там же.

Величайшей глупостью было бы сейчас построиться «в ряды» и двинуть вперёд на скрытые пулемёты. Их, пулемёты эти, предстояло отыскать ему, Фёдору.

«Сейчас ведь подпустят поближе», — билось в голове, — «и в упор… как мы их под Зосимовым…»

Но, видеть, питерский пролетариат и впрямь ненавидел «золотопогонников», явившихся душить «оплот мировой революции»; огонь они открыли, едва завидев редкие цепи александровцев, приближавшихся короткими перебежками.

Зная порядок, добровольцы залегли. Начиналось то, что Севка Вороотников называл «скрадыванием» — медленное, скрытное, но неуклонное движение ко вражеским окопам.

Стрелки-отличники, уже давно новая команда, выцеливали, выжидали; нелегко из винтовки заставить замолчать вражеский пулемёт, однако александровцы всё равно ждали, ждали с величайшим терпением, ловя в сильную оптику прицелов любое движение на той стороне смертного поля.

«Единая Россiя», отступив, посылала теперь снаряд за снарядом туда, где таились полиции красных. Корректировать огонь сейчас — сущее мучение, если только Две Мишени не протянул оперативно полевой телефон.

А он, судя по всему, протянул, потому что после пяти попыток залпы стали ложиться точно у траншей. Ещё спустя небольшое время точно подобрали длинну запальной трубки и шрапнели начали рваться в воздухе, осыпая красных настоящим свинцовым ливнем.

Однако те держались. Никто не бросился, очертя голову, в тыл. Никто не ринулся и вперёд, в самоубийственную атаку — такое тоже случалось на фронте, хоть и редко.

Немного погодя ответный огонь открыли и батареи красных — и тоже шрапнелью. Быстро перенацеливаются, молодцы. Похоже, и впрямь каждую сажень здесь пристреляли…

Шрапнель над залегшими цепями — это плохо, очень плохо. Из-под разрывов надо выходить, и чем скорее, тем лучше.

Фёдор приподнялся, махнул рукой.

Встали, побежали, упали снова, прижимаясь к земле и молясь, чтобы шрапнельные пули прошли бы мимо. И вражьи траншеи уже кажутся настоящей Землёй Обетованной, которую непременно надо достичь, потому что любая рукопашная куда лучше вот этого ожидания слепой и равнодушной смерти.

И они добрались.

Вот они, брустверы наспех набросанной земли, в полутора десятках саженей!..

Где-то в рядах александровцев рождается рёв, утробный, низкий рёв зверя, наконец-то растянувшегося в прыжке.

Артиллерия бронепозда прекращает огонь, добровольцы врываются в траншеи и начинается работа, когда голову надо держать холодной, когда всё решают мгновения.

Когда прикрываешь друга, а в следующий миг друг уже прикрывает тебя и его меткая пуля валит тех, кто пытается зайти тебе со спины.

Фёдор прикрывал Севку, Петя Ниткин — Льва Бобровского. Они работали так не в первый раз, не жалея гранат. Как говорится, побольше на себя навесишь перед операцией — скорее жив останешься. Себя не жалей, тогда и другим тебя жалеть не придётся.

И они сумели — зубами вцепились в изгиб траншеи с блиндажом, очистили его, заняли позиции; на второй линии ожил пулемёт, не давая поднять голову.

Артиллерия красных била теперь через головы, пытаясь затруднить подход к александровцам подкреплений. «Единая Россiя» замолчала совсем, за отсутствием достоверно разведанных целей.

По железной дороге должны сейчас были подходить эшелоны дроздовцев, но, пока ещё они развернутся!..

Дело оборачивалось новым окопным сидением. Помог бы рывок свежих сил на Гатчино, но откуда их взять, свежие силы?..

…Приказа продолжать атаку так и не поступило. И понятно, почему — оборона красных оказалась выстроена очень грамотно, глубоко, с перекрёстным огнём, за первой линией траншей — вторая, а там и третья, похоже. Прогрызать это можно неделю и с тяжёлыми потерями.

Где там Келлер со своими «кентаврами», когда они так нужны?

…А потом и вовсе приполз вестовой.

— Отходим.

— То есть как это «отходим»?! — возмутился Севка. — Мы зачем эту долбанную траншею брали?!

— Чего ты на меня-то прыгаешь, Ворот? — огрызнулся вестовой. — Две Мишени сказал — «отходим», значит отходим. Ему виднее.

…Отходили, когда уже сгустилась ночь. Уставшие, злые и голодные — сухари в полевых сумках кончились, фляги показывали дно.

Однако кое-кто и оставался. Наутро ожидалась контратака, добровольцам было приказано «прикрывать отход». Не в смысле «защищать отступающих», а чтобы замаскировать отсутствие главных сил.

— Тут и наступать-то некуда, — шёпотом успокаивал расстроенноего Севку Петя Ниткин. — Ну сам-то смотри, раз шагнём, два — и куда упрёмся?

— Ну, куда? — с географией у Севки всегда дело обстояло неважно.

— В речку Ижору, вот куда! Смотри, на северном берегу у красных шоссейка, плохонькая, но лучше, чем ничего. Цепочка деревень — опорные пунты. Пути взорваны. Штурмовать это в лоб — весь полк положим. Только обходить. Это и ежу понятно!

— Но я-то не ёж! — продолжал возмущаться Севка, вызвав просто гомерический хохот.

Ночь александровцы провели кое-как, в отошедшем бронепоезде и вокруг оного; и, задолго до зари, Две Мишени повёл весь полк вперёд.

Места были знакомые, здесь, в ближних пригородахГатчино в кадетские времена обшарена каждая кочка, знакома каждая тропинка. По правую руку — речка Ижора. Её множество раз «форсировали» на учениях, всеми мыслимыми и немыслимыми спосбами, но сейчас упираться в оборону красных нет смысла.

— Нет, и останавливатья нельзя, — объяснял Петя на ходу слушавшим его александровцам. — Под красными огромные территории, что там народ думает?.. Замрём, время потеряем, кто знает, как оно обернётся? Нет, столицу надо брать. Брать, пока не опомнились.

— Уже опомнились, судя по обороне, — буркнул Лев.

— Тем более. Так что придётся в обход.

…Пути на соединительной ветке Гатчино-Тосно были взорваны заранее. Бронепоезд остался далеко позади, пока не починят рельсы. Значит, Гатчино брать без тяжёлой артиллерии, «на одиннадцатом номере», как говорится.

Марш занял у них четыре часа — продвигались осторожно, краем лесов, примыкавших к широким лугам, что тянулись к югу от Ижоры.

Поднялось солнце, жара расплескалась кругом; алесандровцы шли, тащили на себе патроны и гранаты, почти опустошив запасы «Единой Россiи».

Противник благоразумно оставался на северном берегу Ижоры.

— В Гатчино засели, я не я буду, — Фёдор глядел в бинокль на поднимавшиеся невдалеке купола собора в самом сердце города.

— Где оно началось, там и кончается, — философски откликнулся Петя.

Вот она, Гатчино. Вот виднеется острый шпиль башенки над Приоратским дворцом, тонет в облаках зелени императорский дворец; и всё так тихо и мирно…

А корпус? Что с корпусом?..

Потом. Всё потом.

— Кто пойдёт в разведку?

Дви Мишени и Ирина Ивановна стояли перед первой ротой. Ротой, что собрала, наверное, всех оставшихся в живых кадетов «старшего возраста», вступивших в бой осенью 14-го…

Вперёд шагнули все, как один.

Две Мишени слабо улыбнулся. Ирина Ивановна отвернулась и, кажется, смахнула слезу.

— Отставить! Пойдут… Фёдор! Петя! Лев! И…

— И я! И я!

— Ну как же без тебя, Сева. Задачу, полагаю, вам уже ставить не надо, сами поставите кому угодно.

Всё-таки хорошо придумал Петя с этими «камуфляжами». А всё почему? — потому что успел в 1972 году просмотреть у Игорька дома целую кучу книг и журналов. И в самом деле, что может быть проще? Серо-оливковую форму сделать пятнистой, подмешать коричневого, тёмно-зелёного, и вот, пожалуйста — в пяти шагах пройдёшь и не заметишь.

Малая и Большая Загвоздки заняты неприятелем, так же, как и Малая Гатчина. Пришлось обходить; теперь они подобрались к окраинам Алесандровской слободы, рабочего района, где когда-то им, мальчишкам, пришлось пробиваться силой. По левую руку оставался корпус; там всё тихо.

— Стал бы ты его занимать, Петь?

— Не-а. Он ничего не прикрывает, ни на одной дороге не стоит, вокруг деревья. Что там оборонять?

— Вот и я так думаю. Поэтому идём вперёд…

Вперёд они пошли, и почти сразу же заметили свежеоткопанные траншеи красных. Они заняли позиции вдоль домов, укрепились по линиям железной дороги; и можно было только дивиться, откуда их столько? Вроде бы красные проводили мобилизацию за мобилизацией, а тут на подступах к столице, оказывается, ждала своего часа сплошная полоса обороны!

Они уже хотели возвращаться, но Фёдор вдруг решительно потянул их в сторону корпуса.

— Проверим!

— Да чего там проверять? — подал плечами Севка. — В худшем случае напоремся на краснюков. И что?

— Увидишь!

…Ограда корпуса стояла по-прежнему, и даже дырка оказалась на том же месте, правда, теперь, чтобы пролезть, пришлось попыхтеть.

А затем — затем они увидели.

Стены корпуса стояли, все закопчёные, все покрытые гарью. Крыша провалилась; внутренности все выгорели. Однако огонь, пожрав верхние этажи, не добрался до нижних — там кое-где в окнах даже уцелели отдельные стёкла.

— Ах, твари!.. — вырвалось у Бобровского.

— Потом скорбеть станем, — Фёдор тащил их внутрь. — Ну, все поняли, куда идём?

Ему никто не ответил. Все понимали.

Внутри их встретил полный разгром и разорение. Тут и там стены с потолком пятнали чёрные следы огня, словно кто-то пытался поджечь то одно, то другое, но здание, построенное без деревянных перекрытий, специально — так, чтобы как можно лучше противостоять пожарам, выдержало.

Фёдору Солонову не потребовалось много времени, чтобы отыскать дорогу в подвалы. Замки были сбиты, двери выломаны — разграбившие корпус, похоже, искали «ценности».

Подвалы, конечно, тоже очищены, однако глубоко погромщики не полезли. Не потребовалось много времени, чтобы понять — пройти можно. Ну, с некоторой помощью взрывчатых веществ.

… — Значит, пройти можно… — кивнул Две Мишени, выслушав доклад. — Дерзко. Но… иначе нам не прорваться.

…Был уже вечер, когда длинная цепочка алекандровцев втянулась в разграбленные мёртвые останки корпуса. У них был один шанс сломать оборону красных, открыть дорогу на Питер и тем самым — верили они — положить конец войне.

— Удивительно, конечно, — заметила Ирина Ивановна. Несмотря ни на какие возражения, она облачилась в галифе, китель, подпоясалась ремнём и шла вместе со своими учениками. — Красные окопались совсем рядом, а корпус бросили. Даже секрет не оставили.

Петя принялся вновь объяснять, что позиция, дескать, невыгодная, кругом деревья и так далее, но Ирина Ивановна только отмахнулась.

— Не нравится это мне. Вот не нравится, и всё тут.

— Да нет там никого, Ирина Ивановна!.. Мы проверили!

— Не сомневаюсь, Сева, что вы сделали всё возможное. Но это не изменит моего мнения.

Шли подземным коридором, тем самым, что некогда пробиралась группа «бомбистов». После известных событий его должны были перекрыть, замуровать, завалить и так далее и тому подобное, но, как обычно и бывает, дело начали, но до конца не довели. Замки, какие оставались, александровцы аккуратно взрывали; и так добрались до самого подвала в сердце старого Гатчино…

Вылезали, аккуратно рассредотачиваясь по окрестным дворам. Городок, некогда чистый и аккуратный, сейчас казался таким же мертвецом, что и разорённый и наполовину выгоревший корпус.

Ни единого огонька в окнах. Не горят и уличные фонари, и ни единой живой души на улицах.

Провести полк — конечно, не тот полк старого состава, три с половиной тысячи штыков — через игольное ушко старого подземного хода непросто, требует времени. Уже совсем стемнело, когда александровцы полностью втянулись в Гатчино, высыпали звёзды, а вокруг всё оставалось по-прежнему тихо, даже собаки не брехали, словно ни одной не осталось.

— Неужто так облажались красные?.. — прошептал Фёдор. В мысли настойчиво лез такой близкий дом, где была их квартира, где счастливо и мирно жила его семья (ну, не совсем мирно, если вспомнить все их приключения); и ещё один, старая дача на Бомбардирской…

— Они не первый раз облажались, — так же шёпотом отозвался Петя Ниткин (не мог удержаться, конечно же). — Они и там ошибались, просто на сей раз мы этим воспользовались.

Петя есть Петя — где бы он ни был, а поговорить на отвлечённые темы, невзирая на близость и боя, и смерти — это святое.

— Тихо ты! — шикнул Фёдор.

Тишина ему донельзя не нравилась. Так не бывает. И куда делись все обитатели Гатчино? Неужто разбежались? Нет, от чекистских чрезвычаек не разбегались, всё надеялись пересидеть да переждать. Во многих местах уже дождались.

Теперь скопившиеся в тылу врага александровцы могли ударить красным в тыл, несмотря на все сложности ночного боя. С фронта должны были поддержать дроздовцы, остальные идущие на Питер эшелоны надо было разворачивать по соединительной ветке (Фёдор надеялся, что её-таки починили).

— Пошли! — прошелестело по рядам.

Тени в гимнастёрках с винтовками наперевес (далеко не у всех оставались верные «фёдоровки», куда больше за время войны стало простых трёхлинеек) потекли мимо тёмных домов (иные, оказывается, выгорели, оставив только закопченные коробки кирпичных стен) — туда, к окраинам, к траншеям и пулемётным гнёздам красных.

Две Мишени приготовил ракетницу.

Александровцы из бывших кадет знали тут каждый поворот и каждый перекрёсток. И, наверное, только потому уцелели, когда Левка Бобровский вдруг вскинул руку, а Федя Солонов выстрелил, не дожидаясь команды.

И разом со всех сторон загрохотало, вспышки выстрелов, крики, стоны, проклятия…

…Фёдор заметил неосторожно высунувшегося из-за печной трубы пулемётчика, тёмный силуэт осветила луна; Солонов не промахнулся, и, наверное, только это спасло его взвод от полного истребления.

Глава XIV.2

Первый номер в пулемётном расчёте завалился набок, покатился по крыше, нелепо колотя руками по кровельному железу.

Второй номер дёрнулся было заменить товарища, но промедлил, александровцы уже ворвались в мёртвую зону под самыми стенами, ударили прикладами в двери — заперто! — Севка Воротников нажал на спуск, очередь вырвала целый кусок створки, дорога открыта, вверх по узкой деревянной лесенке; Фёдор почти физически ощутил, как ударит ему сейчас в грудь раскалённый металл; однако тень наверху опоздала, пуля «фёдоровки» оттолкнула его к стене.

Ночной бой распадается на множество схваток, управление теряется, и побеждает тот, кто лучше знает «свой маневр».

Бывшие кадеты знали его очень хорошо.

Две Мишени выпалил из ракетницы. Красная вспышка, и алая звезда закачалась над головами александровцев.

Они-таки выманили на себя оборонявших Гатчино. И потому, когда в атаку поднялись дроздовцы, они, бешеным своим натиском, сумели прорваться в Александровскую слободу и к Балтийскому вокзалу, однако дальше не продвинулись — красные держались в окраинных домах, и александровцы не успели их оттуда выбить. И сами пятились, медленно отходя к северу, к проспекту Павла Первого.

— Бомбардирская! — оказавшийся рядом Петя Ниткин дернул Фёдора за рукав.

Да, Бомбардирская, 11. Тёмный дом, окна наглухо заколочены. Крыльцо с фигурными балясинами наполовину снесено, словно тараном.

Господи, только бы они успели уйти, только бы укрылись… ну хотя бы в подвале б!..

Со стороны императорского дворца слышалась частая стрельба, однако она не приближалась, а прорваться навстречу дроздовцам не выходило — пулемёты на крышах далеко не всегда удавалось сбить так же, как первый.

Красные надвигались с обеих сторон Бомбардирской; и это лишний раз говорило Фёдору, что александровцев тут ждали.

Добровольцы рассыпались по тёмным дворам; прорыв явно не удался, и теперь приходилось самим пробиваться на соединение с дроздовцами; но пока что красные приближались со всех сторон, и Фёдор Солонов вдруг осознал, что их осталось только четверо. Четверо, которых словно хранил Господь, не позволяя разлучиться или потеряться.

Севка спокойно менял ленту в своём «гочкисе». Петя Ниткин следовал его прмеру, торопливо набивая магазины «фёдоровки», недовольно фыркнул — подсумок показывал дно.

Левка Бобровский дёрнул Фёдора за рукав — смотри, мол. И точно — от Соборной улицы по Бомбардирской приближались фигуры в долгополых шинелях, явно подражая самим александровцам: короткие перебежки, другие прикрывают, хотя, конечно, прижавшихся к штакетнику александровцев они не видели.

Фёдор и остальные медленно пятились, дожидаясь момента, чтобы накрыть противника — всех и сразу, пока их не видят.

А для этого — затаиться, пропустить врага, ударить с тыла, может, даже пленить.

И, наверное, им бы это удалось, если бы с дюжину красных вдруг не замерли как раз подле дома номер 11. Один махнул рукой, словно что-то заметив в тёмном проёме выбитого окна, кое-как прикрытого полуоторванными ставнями, и сразу ринулись к дверям — потому что прямо в них из-за ставень грянул выстрел, громкий выстрел маузера.

Выстрелы били теперь часто-часто, и их мало что не перекрывал отчаянный девичий визг.

Фёдора словно незримая рука сорвала с места, швырнула вперёд. Вскинута «фёжоровка», выстрел — по смутной фигуре в шинели на разбитом крыльце.

Крыльце дома по адресу Бомбардирская, 11.

Крики, выстрелы. Распахнутая дверь, сломанные створки. Фёдор перепрыгнул через тело на пороге, пальнул по разворачивающемуся ему навстречу противнику, в последнюю секунду отвёл штыковой выпад; а в пытавшегося его заколоть всадил короткую очередь Севка.

Совсем рядом снова выстрелили, где-то в глубине дома, и это была не винтовка.

— Бросай оружие! — заорал Воротников, подтверждая слова очередью. Непонятно было, к кому он обращается — обширная гостиная была пуста.

Фёдор указал на закрытую дверь — за ней, он знал, располагалось что-то вроде малой диванной, ещё дальше — кабинет.

Дверь пинком раскрыл Севка, Бобровский хотел, по доброй традиции, швырнуть туда гранату, Петя Ниткин успел перехватить его руку в последний момент — пока Фёдор стремительно жал на спуск.

Двое красных упали, ещё твое ринулись к окнам. Одного срезал Лев, остальные спаслись, повыбрасывавшись с завидной ловкостью во двор. Ещё одного зацепил Севка, кинувшийся следом.

Выстрелы стихли. С сгустившейся тишине слышалось только тяжёлое дыхание александровцев.

— Господи, хоть бы они живы были!..

У Пети и Фёдора это вырвалось разом.

И тут из глубины тёмной комнаты, где первозданным хаосом громоздилась перевёрнутая и разбитая мебель, раздалось тихое и неуверенное:

— Ф-федя? Петя?.. М-мальчики?..

— Мы! — кто завопил первым, понять было нельзя.

А в следующий миг Лиза Корабельникова уже повисла на шее у Фёдора, А застеничивая, робкая Зина не просто обняла Петю Ниткина, но и поцеловала — по-настоящему, прямо в губы.

— Ух ты! — искренне восхитился обычно циничный Левка, а Сева широко перекрестился.

— Слава Богу!

А и Лиза, и Зина уже пытались что-то начать рассказывать, у Лизы потекли слёзы, она, всхлипывая, прижммалась к Фёдору и, честное слово, даже самые строгие ревнители приличий не увидели бы в этом сейчас ничего иредосудительного.

— Это я, я виновата, дура такая, — лепетала тем временем Лиза. — Зина мне сказала сиди, а я полезла смотреть, а они меня заметили, а я давай стрелять…

Фёдор обнимал её и несколько мгновений был совершенно счастлив — ровно до того момента, пока не включился в дело прапорщик Солонов, командир взвода первой роты первого батальона Государя Александра Третьего полка, и не приказал — «продолжать выполнение боевой задачи!»

— Идёмте, господа. Лиза, Зина, вам нельзя тут оставаться. Бой вокруг, прячьтесь в подвале!

— Нет! Ни за что! Мы с вами!

— Куда «с нами», под пули?!

— Лучше с вами под пули, чем в подвале сидеть и ждать, когда до нес доберутся! — топнула ногой Лиза и Зина, всегда мягкая и сговорчивая, закивала, соглашаясь.

Однако уйти им удалось не сразу. Красные опомнились, и со стороны центра города приближался их новый отряд, благо, ночь выдалась лунная.

Александровцы подпустили противника поближе и открыли огонь в упор. Атакующие легко рассыпались и отступили, залегли, беспорядочно паля «в примерном направлении».

На самом деле оставаться тут и впрямь не стоило. Если у красных найдётся толковый командир, он сумеет по ночному времени обойти внезапно возникший у него под носом «опорный пункт» противника, или даже вызвать артиллерию, особенно, если будет хороший корректировщик в первой линии.

Девушки горячо одобрили.

Только теперь Федя смог рассмотреть, что на Лизе с Зиной — ушитые, укороченные мужские френчи, ниже — широченные галифе, и только обувь осталась прежней — изящные женские ботики, а не армейские сапоги или ботинки.

Выбрались на улицу. Красные, раз встретив отпор на Бомбардирской, похоже, и впрямь решили обойти внезапно возникшуу препятствие, а не пытаться штурмовать его в лоб.

Александровцы и Лиза с Зиной пробирались ближе к окраине Гатчино, где во всю гремели выстрелы — Две Мишени упорно пробивался из окружения на соединиение с дроздовским полком.

Девушек встретили галантно, как и положено, словно вновь они все — кадеты, блестит начищенный паркет главного зала, а разрумянившиеся гимназистки-тальминки сбрасывают шубки на руки своим кавалерам.

Полк дошёл до крайней гатчинской улицы и остановился. Совсем рядом, за железной дорогой, бились дроздовцы, но до них ещё предстояло прорваться.

Александровцы сгруппировывались на углу Люцевской и Ксенинской улиц; впереди, в парке между Чёрным и Филькином озерами стояли красные. Позади тоже наступали их отряды; однако добровольцев они потеряли.

Две Мишени и Ирина Ивановна стояли в углу меж сходящимися стенами двухэтажного кирпичного дома, некогда бывшего генеральской дачей; сейчас поверху торчали только обугленные стропила, крыша рухнула, верх выгорел.

Полковник в свете полной луны казался настоящим мертвецом.

— Завёл в ловушку… — услыхал Федор покаянный шёпот полковника. Ирина Ивановна тотчас нахмурилась, сердито дёрнула Аристова за рукав. Федя понимал, почему — сейчас нельзя, чтобы твои солдаты узнали о твоей неуверенности.

Две Мишени резко выдохнул, вскинул голову. Федя понимал, что он сейчас скажет — что надо прорываться навстречу дроздовцам, выходить из окружения. Но вместо этого Аристов лишь махнул рукой:

— Братцы-александровцы. Сами видите, какое дело. Враг ждёт, что мы пойдём на прорыв. И мы пойдём, только в другую сторону. Опрокинуть тех, что давит на нас с тыла. Тогда и с теми, что перед нами, говорить по-иному станем.

Фёдор заметил, как пожал плечами Лев Бобровский, как сдвинул брови Петя Ниткин и как вздохнул даже самый бесшабашный из них Севка Воротников.

Куда? Почему? Что там делать, во вражеском тылу? Что с ранеными? Что с погибшими? Александровцы не оставляют своих, ни живых, ни мёртвых. А огнеприпас? Хватит того, что в подсумках и заплечных мешках?

Фёдор уже готов был, забыв о субординации, начать спорить, однако Аристов все ёти поползновения пресёк сразу:

— Прапорщик Солонов, вам поручается остаться здесь и имитировать нашу атаку — чего от нас и ждут красные. Шумите побольше. Пускайте ракеты. Две зеленых — так дроздовццы узнают, что тут только наша демонстрация.

— А вы, господин полковник? — не сдержался Фёдор.

— А мы опрокинем остальных. Они-то, эвон, осторожничают, вперёд уже не лезут. Задача — выбить их за Игнебургскую улицу и старое кладбище, выйти к железной дороге. Маршруты движения…

…Ирина Ивановна стояла в обнимку с Лизой и Зиной, о чём-то с ними шепталась. Ну, конечно, она их прекрасно знала — столько раз тальминки танцевали с кадетами её роты на корпусных балах за эти годы!.. Но вот — резко отстранилась, перекрестила сперва одну, затем другую:

— Берегите их!..

И — повернулась, слилась с уходившими александровцами, её серый френч, почто такой же, что и на девушках, мигов слился со спинами добровольцев.

Ночь быстро поглотила их.

Фёдор оглянулся на свой оставшийся взвод. Приказ есть приказ и его надо выполнять.

— Господа, слушай мою команду!..

Полковник Михаил Гордеевич Дроздовский был человек отчаянной отваги и столь же отчаянного риска. Нервный и желчный в тылу, в общении с командованием, он совершенно преображался, едва вокруг начинали свистеть пули. Вот и сейчас, уперевшись со своим полком в прочную и хорошо организованную оборону красных, он немедля прекратил лобовые атаки, велел окапываться и укрепляться, елико возможно; на фланги отправились лучшие разведчики, несмотря на ночное время.

Две зелёных ракеты, взлетевшие над позициями красных он увидел сам.

— Аристов, рисковая голова… Капитан, поддержите эту демонстрацию. Начинайте обстрел…

Дома на Люцевской улице добротные, часть каменные, но большинство — из бруса. Тот неведомый красный командир, что подготовил эту ловушку для александровцев, всё рассчитал правильно: с его точки зрения, «белякам» будет некуда деваться, только идти на прорыв и пытаться соединиться с дроздовцами.

И потому взвод Солонова встретил ураганную пальбу из всего, что могло стрелять. Другое дело, что летело это всё мимо, впиваясь в стены и изгороди, асфальт и деревья. Изображали наступление александровцы усердно, правда, стараясь не тратить драгоценные патроны. Перебежки — рискованно, настоящая игра со смертью, но что поделать!

Красные усердно осыпали пулями всё пространство перед собой. Фёдору удалось достать ещё одного пулемётчика, они с налёту захватили целый дом, дальше начинался уже Приоратский парк.

Зина с Лизой держались молодцами, не хныкали, не дрожали, не замирали в ужасе и, самое главное, ни в чём не противоречили его, Фёдора, командам. Надо — бежали. Надо — падали. Надо — ползли.

С той стороны, со стороны дроздовцев тоже раздалась стрельба, шум, кто-то даже крикнул «ура». Перестрелка ширилась, хотя кто тут в кого мог попасть — вопрос крайне сложный.

Пользуясь моментом, взвод Солонова укрепился в доме, сноровисто заваливая окна всем, что попалось под руку.

Красные сейчас разберутся и пойдут в атаку. С их точки зрения окружённые точно пытаются вырваться из кольца, а этого допустить нельзя.

Однако минута текла за минутой, а штурма так и не начиналось. Зато глубоко в улицах Гатчино, за собором, вдруг вспыхнула яростная пальба, перемежаемая глухими взрывами.

Лиза тихонечко подобралась к Фёдору, пристроившему свою «фёдоровку» на край импровизированной бойницы; девушка осторожно потянула его за рукав.

— Федя… Феденька… Я хотела сказать…

Ох, не время же сейчас для подобного, совсем не время!..

Но александровец не ждёт благоприятных обстоятельств, не ждёт, что препятствие исчезнет само, нет, он «предпринимает все меры к устранению оного»!

Даже если это означает обнять Лизу прямо на боевом посту — деяние, запрещённое всеми и всяческими уставами, начиная с легендарного «Артикула» государя-императора Петра Алексеевича.

И он обнял Лизу, крепко прижал, чувствуя, как она замирает, ну точнь-в-точь как птичка, которую достаешь из клетки; как птичка, ещё не знающая, что миг спустя её отпустят в родную стихию.

— Ты мне всё скажешь, чуть позже, и я тебе скажу тоже.

— Нет-нет! — упиралась Лиза. — Я сейчас… я, чтобы ты знал… я не тургеневская девушка…

— Потом. Всё потом, — Федор поднялся.

— Нет! А вдруг мы эту ночь не переживём?! А я тебе так и не сказала!..

— Переживём, — с каменной уверенностью отрезал Фёдор. — Не отлиты пули наши.

Лиза улыбнулась.

— Да. Не отлиты. Конечно!..

— Вот именно, — вдруг вмешалась Зина. — Оставь, Лизок. Нам до утра продержаться надо. Давай, сюда иди, как раз бойница свободна!

Тот, кто командовал силами красных, сообразил, что дело тут нечисто. Александровцы поднялись в атаку, да только совсем не в ту сторону, как ожидалось и как, казалось бы, она уже пошла. Пришлось разворачивать фронт, реагировать на новую угрозу; Фёдор Солонов словно читал сейчас его мысли.

А это значило, что отсиживаться им никак нельзя. Пусть атакуют их, а не тыл остального полка.

…Девушек оставили на втором этаже, сами спустились вниз. Севка не пожалел одной из остававшихся гранат, несколько метких выстрелов — и вот противник опять поворачивает, опять начинает штурмовать; совсем как тогда, прошлой осенью, когда трое «стрелков-отличников» держали «мельничный домик» в дворцовом парке.

Господи, это вчера было — или сто лет назад?

…Выстрел, отход, снова выстрел, снова отход — они возвращались обратно на позиции, увлекая за собой неприятеля. Красные, видать, обозлились — им бы обойти этот дом, однако они почему-то решили взять его «во что бы то ни стало» и, как водится, «любой ценой».

— Работаем, господа, — Фёдор приложился к тёплому дереву «фёдоровки».

Конечно, сильно помогала лунная ночь. Противник же далеко не сразу смог даже точно установить, где именно в его спине засела эта заноза; и, когда начал обкладывать солоновский взвод по-серьёзному, выстрелы на севере Гатчино полностью стихли.

Наверное, это хорошо, убеждал себя Фёдор. Наверное, Две Мишени знает, что делает. Вот только как теперь выбираться отсюда его с его командой, да ещё и с девушками?

Меж тем дом, где они засели, оказался уже в сплошном кольце. Красные не жалели патронов, кто-то из них попытался забросить гранату в оконо — неудачно, в узкую бойницу не попал, граната откатилась и взорвалась, никому не причинив вреда, а самого гранатомётчика подстрелил кто-то из Фединых товарищей.

Но Две Мишени!.. Что с ним, что с полком, что делать, куда прорываться? Назад, вперёд? Боже, помоги мне! — горячо взмолился Фёдор.

Следующая атака оказалась злее всех. Красные бойцы вскочили дружно, разом кинулись к стенам дома из-за всех углов и укрытий, кто-то падал, но кому-то удалось-таки подорвать связкой гранат входную дверь; баррикада рухнула, в проём метнулись фигуры — и тут же рухнули, потому что сверху, с лестничной площадки второго этажа ударили два маузера — Лиза с Зиной с азартом неофитов палили вниз, и промахнуться тут было просто невозможно.

Подоспел Севка с пятком александровцев, навалившись, забросали пролом изломанной мебелью. Но долго продержаться это, конечно же, не могло.

— Уходим!..

Теперь их атаковали уже со всех сторон. Взрыв гранаты, кто-то стонет, ранен; надо прорываться, прапорщик Солонов, всё, время вышло!..

Фёдор потерял счёт времени; казалось, ночь тянется уже целую вечность.

Глава XIV.3

И тут со стороны Варшавской железной дороги грянуло, да так, что осветилось всё небо, ввысь устремился столб огня. Со звоном полетели стёкла, где они ещё оставались; оглохшие александровцы попадали, где стояли.

А за первым взрывом последовали второй и третий, не менее мощные. И сразу же — крики «ура!», треск пулемётных очередей, и взлетевшие во вновь потемневшее небо три красных ракеты.

Им мгновенно отозвалось ещё одно «ура!» — со стороны дроздовцев. Пальба вновь вспыхнула и справа, и слева, и спереди, а вот только что штурмовавшие дом красные бойцы заколебались, кто-то из них махннул рукой и атакующие отступили.

— Наши! Наши! — заорал Севка Воротников.

И точно — по Ксенинской молча, словно ночные призраки, появились фигуры с «фёдоровками». «Ура» дроздовцев раздалось вновь, и было оно теперь куда ближе.

…А ещё миг спустя всё побежало. Замелькали бросившиеся в тыл фигуры, многие даже без винтовок. Слитный и хриплый рёв атакующей пехоты раздался совсем рядом, а затем на открытое место вдруг, пренебрегая опасностью и нарушая все писаные и неписаные уставы, вдруг вышли Две Мишени с Ириной Ивановной.

— Солонов! Федя, господа, вы живы?

Две Мишени не скрывался.

— Так точно! — откликнулся Федор и увидел, как Аристов с Ириной Ивановной разом и широко перекрестились.

— Слава Богу!..

Гатчино было в руках добровольцев. И не просто «в руках» — упорно дравшиеся красные полки сломили взрывы целого состава со снарядами и прочим огнеприпасом, захваченного александровцами на запасных путях ближе к Петербургу. Его-то и направили в тыл основного узла обороны красных; это и оказалось той соломинкой, что сломала спину верблюду.

Красные отступали.

Они отступали, а Фёдор Солонов стоял перед домом на углу Николаевской и Елизаветинской. Перед домом номер 10.

Домом, где почти восемь лет назад поселилась вся его счастливая тогда семья.

Ныне же от него остались только покрытые гарью кирпичные стены. Всё внутри поглотил пожар. Крыша рухнула, прогорели балки и стропила, не осталось ничего, один лишь старый, давно остывший пепел, промытый снегами и дождём.

Лиза осторожно взяла его за руку, и вновь жест это показался совершенно естественным, словно иначе и быть не могло.

— Пойдём, Феденька… нельзя нам тут долго…

Увы, что случилось с родителями, сёстрами, старой нянюшкой, что так и жила с ними все эти годы — Лиза ничего не знала. Солонов-старший, говорили, пропал без вести в стрельнинских боях, где до последнего держалась гвардия; Анна Степановна, Надя, Вера и няня Марья Фоминична исчезли тоже. В Гатчине их никто не видел и ничего о них не слышал.

Фёдор молча кивнул Лизе и они, так и не расцепляя рук, побрели обратно — к приводившим себя в порядок александровцам.

А пока брели, Лиза тоже рассказывала — как в самом начале, едва красные взяли власть, мать отправила её к Зине, в расчёте, что их не тронут. И действительно — на простую экономку, считай, прислугу, никто не обратил внимания. А вот за Варварой Аполлоновной пришли.

Точнее, пришли за Лизиным отцом, Корабельниковым-старшим. А маму забрали вместе с ним и с тех пор они так и «сидели», как говорили теперь в народе. Слава Богу, что можно было носить передачи, в «Крестах» их ещё принимали.

Занятия в гимназии, само собой, прекратились. Ученицы разбежались кто куда, а саму гимназию переименовали в «1-ую трудовую школу», и набирать туда стали уже всех детей с округи. Что, конечно, было правильно, учиться все должны, но…

Зине с Лизой удалось пристроиться там же учительницами. Хорошо, помогла сама начальница гимназии, Тальминова: безропотно перенесла все изменения, не моргнув глазом, встретила орду вчерашних уличных мальчишек. Учителей, правда, не хватало, и бывшая директриса (а ныне просто «старший преподаватель»), немедля устроила своих же учениц наставлять детвору грамоте.

— Нам, по крайней мере, паёк давали… Можно было за маму с папой хлопотать…

Лиза не отпускали Фединой руки.

— Мы их выручим, честное слово! — вырвалось у Федора.

Лиза вдруг грустно и очень-очень по-взрослому взглянула на него.

— А я уже простилась. Молюсь за них, всё время молюсь, а вот внутри-то сидит оно, что… что всё…

— Не говори так!

— Да что ж «не говори», Феденька, милый… Знаешь, сколько уже вот так пропало без вести? Забрали в чрезвычайку и всё, обратной дороги нет. Ты только не ругай меня, я верю, верю, я молюсь… но на всякий случай уже попрощалась.

Они шли, и Фёдор не знал, как утешать Лизу. Всё, что пришло на ум — обнять её за плечи и она тотчас доверичиво прижалась к нему.

…Когда солнце уже поднялось, а все валились с ног, когда в город вошли колонны дроздовцев, а противник в беспорядке отступил кто куда, по большей части — без затей к столице — к Аристову подбежал взмыленный вестовой со свежей повязкой на лбу:

— Господин полковник!.. Тут… вас просят…

— Что случилось?

Доброволец был «из новых», не кадет, не юнкер. Он не знал деталей и подробностей.

— Командира красных окружили. Хотят живым взять. Вы приказывали…

Аристов кивнул.

— Идёмте.

…Однако, когда они подоспели, всё уже почти кончилось. Вжавшись спиной в угол кирпичной стены, бессильно склонив голову набок, сидел немолодой уже офицер в красноармейской форме, присыпанный белой пылью от разбитой штукатурки. На правом боку расплылось уже большое тёмно-алое пятно.

В руке он всё ещё сжимал наган, но непохоже было, что собирался отстреливаться — не осталось сил.

Вокруг застыли александровцы, в основном — бывшие кадеты.

— Что вы стоите?! — гневно начал было Аристов и осёкся.

Раненый с трудом поднял голову. Взглянул полковнику в глаза, губы слабо скривились.

— Ямпольский, — выдохнул Две Мишени. — Ну и встреча…

— Аристов… — слова давались Ямпольскому с трудом, получалось еле слышно. — Пришёл… посмеяться?

— Плохо же вы меня знаете, если и вправду так думаете, — ледяным тоном ответил Две Мишени. — Опустите револьвер, вас перевяжут.

— Чтобы… повесить?..

— Чтобы судить.

— И… потом… повесить. Поглумившись…

— Я бы вас казнил, Ямпольский, за измену присяге. Но судьбу вашу решит государь, не я. Опустите ре…

— Хватит, Аристов… возьмите… вот тут… в кармане… адрес… матери… отдайте… не хочу… у вас… болтаться…

Револьвер поднялся к виску. Дуло подрагивало — всё-таки рана Ямпольского была тяжела.

Грянул выстрел — и наган вышибло из ослабевших пальцев бывшего полковника.

Две Мишени опустил браунинг.

— Судьбу вашу государь решит.

Но Ямпольский уже заваливался набок, силы его оставляли.

Ирина Ивановна склонилась над ним и почти сразу же выпрямилась.

— Преставился…

Аристов перекрестился.

— Хотя бы не сам. Хотя бы от этого греха уберегли…

Он расстегнул пуговицу нагрудного кармана, вытащил смятый и запечатанный конверт с полустершимся адресом. Вздохнул, аккуратно спрятал.

— Отдадим матери, как он просил. И похороним. А пока…

А пока они вновь готовили эшелоны, расчищали путь. Варшавский ход разметало взрывом эшелона с боеприпасами, двигаться следовало по Балтийскому, и вдруг оттуда, со стороны Мариенбурга, вдруг донёсся длинный паровозный гудок.

Это было странно. Кому это потребовалось столь громогласно оповещать о своём приближении?

Вскоре появился и сам состав. Шёл он медленно, а над паровозной будкой колыхался трёхцветный русский флаг.

— Уж не хитрость ли это? — пробормотал Две Мишени.

Александровцы и дроздовцы вместе рассыпались вдоль полотна, бронепоезд «Единая Россiя» грозно зашевелил стволами орудий.

Приближающийся паровоз совсем остановился. С подножки соскочило несколько человек, спокойно, без суеты, развернули два флага — бело-сине-красный и просто белый.

Две Мишени поднёс к глазам бинокль.

— Ба! Знакомые всё лица! — он изумлённо потряс головой.

Прямо по рельсам, закинув на плечо винтовку и высоко держа трёхцветный стяг, к ним шагал ни кто иной, как Иван Тимофеевич Степанов, питерский рабочий с «Треугольника», тот самый, что командовал тамошней рабочей дружиной ещё до октябрьского переворота.

И сейчас он шёл навстречу Аристову, лицо серьёзно, но спокойно.

Приблизившись, остановился, вгляделся. Сделал знак шедшим вместе с ним — немолодым уже рабочим с винтовками.

— Никак твоё благородие Константин Сергеевич Аристов?

— Он самый, Иван Тимофеевич. Как видишь, вернулись мы. Хоть и не сразу.

— Вот мы потом-то к вам и направились. Дружина наша заводская в смуте не мешалась.

— Что, так завод и охраняли? — усмехнулся полковник Чернявин, тоже помнивший Степанова.

— Охраняли, — невозмутимо кивнул Иван. — Наш завод теперича, рабочий! Буржуев прогнали, по справедливости устроим!

— Погоди, ведь это ж большевики так говорят!

— Так, да не так, твоё благородие. Мы, которые рабочие с умением, не поденщики какие, не подсобники, посовещались и решили — инженера нам надобны, и кассиры, и те, кто продает, и ещё много кто. Все важны. Я вот свои станки знаю, а без инженера всё равно никуда. А хозяину отдавать нечего. Лучше уж пусть в казну нас возьмут.

— Государь издал указы о рабочих союзах, — осторожно сказал Две Мишени. — Там многое есть, о чём ты, Иван Тимофеевич, толкуешь…

— Вот и я про то же. А с большевиками — не-ет, мы не голытьба. Натерпелись, хватит. От голода сколько народу померло, сколько по деревням разбежалось… заводы стоят, работы нет, куркули на рынке за пригоршню муки чуть ли не золото по весу требуют. Чрезвычайки те ж… Так что мы как узнали, что вы уже близко, порешили — была ни была, навстречу пойдём. Государь милостив…

— Государь милостив, — кивнул Две Мишени. — Так и что же вы теперь?

— Хотим к вам присоединиться! — тряхнул головой Степанов. — У нас и эшелон имеется, и в вагонах место сыщется. История, твоё благородие, завершиться должна.

— Да ты, Иван Тимофеевич, философ, однако!

— Тут не то, что философом, тут мистиком станешь, Господи, прости меня, грешного, — перекрестился Степанов. — Ну, что, твоё благородие?

— Что ж говорить, Иван, помог ты тогда нам крепко. Государь о тебе знает, между прочим, он-то помнит, кто и как нам дорогу указал.

Степанов ухмыльнулся.

— Ну вот и увидим, не пропадает ли государем служба. За Господом-то молитва не пропала…

— Это какая же?

— Да ясное дело, какая. Чтобы смута б эта кончилась.

— Кончится, Иван Степанович, — твёрдо посулил Аристов. — Теперь уже точно кончится.

Петербург, 24 июля. Борт линейного корабля «Севастополь», рейд Кронштадта.

— Что ж, товарищи, медлить больше нельзя. Белым удалось прорвать последний рубеж под Гатчино. Есть сведения, что к ним присоединились отдельные несознательные рабочие. Считаю, что дальше нельзя медлить. Не понимал и не понимаю, Лев Давыдович, на что вы рассчитывали?..

— Это уже не имеет значения, Николай Иванович. Перед нами новые цели. Кстати, где Коба и Старик?

— Коба оставил записку, что остаётся.

— Надо же, какой упрямый. Ну, история нас рассудит. А Старик?

— Владимир Ильич у себя. В… э-э-э… адмиральском салоне, так это называется?

— Грустит, понятно. Ничего, это пройдёт. Старик нужен партии. Мы все нужны. Это не поражение, Николай Иванович, это всего лишь временная отсрочка неизбежной, как восход солнца, победы мировой революции. Мы вернёмся. Законы общественного развития обмануть невозможно. Капитализм пришёл на смену феодалам, а на смену капитализму придёт коммунизм. Мы с вам и разбили сплошную цепь старых держав, Николай Иванович, мир никогда уже не станет прежним. Мы везём достаточно ценностей, чтобы продолжать борьбу.

— Но царский манифест…

— Жалкая попытка обмануть трудящиеся массы. Прозрение наступит очень быстро, уверяю вас, товарищ Бухарин. Не забывайте — немцы стоят на Днепре, остзейские губернии тоже в их руках, Бессарабия и Одесса заняты австрияками, польские войска на ближних подступах к Смоленску, а финны — на реке Сестра, в тридцати верстах от Питера. Царю не останется никакого иного выхода, кроме как начать большую войну, пытаясь вернуть утраченное. И, как говорит наш Старик, «войну империалистическую надлежит превратить в войну гражданскую»…

— Одну гражданскую мы уже проиграли, Лев Давидович.

— Вздор, Николай Иванович! Для истинного революционера никаких «проиграли» не существует. Страна устала от войны, люди хотят мира, даже ценой, увы, свободы; а его императорской величество, чтоб ему подавиться его собственной бородой, погонит мужиков на фронт. А они не хотят воевать, товарищ Бухарин, мы это явно видели. Ни за белых не хотели, ни за красных. Думаете, они будут очень счастливы воевать за какое-то там «великое княжество Финляндское», которое им абсолютно не нужно?.. Нет, дорогой Николай Иванович, эта война только ускорит и усугубит окончательный кризис самодержавия. И вот тогда, когда огромная масса мобилизованных крестьян с винтовками озвереет от бессмысленной бойни — вот тогда мы вернёмся. И тогда уже не повторим былых ошибок. Прежде всего — не повторим мягкотелости, всепрощения, наивной веры в человечество. Только железное, непреклонное, неумолимое подавление и истребление эксплуататорских классов!.. Так, кажется, наконец, тронулись…

Петербургская губерния, форт «Красная Горка». Тот же день.

Тимофей Степанович Боков, бывший замнаркомвоенмора товарищи Троцкого, при полном параде, в красноармейской форме, прибыл к караулке форта, как и положено, на автомоторе, с шофёром и охраной. Небрежно махнул растерянному часовому, велел вызвать начальника форта.

— А нету его, — тотчас ответил парень. — Убыли. Ещё вчера.

— Куда убыли?

— Не могу знать, товарищ заместитель народного комиссара!

Сбежал, подумал Боков. Что ж, может, он не так уж и неправ.

— Старший артиллерист на месте?

— Так точно!

— Военспец?

Боец кивнул.

— Пост снимаю, — распорядился Боков. — Веди к нему, товарищ боец.

Старшего артиллериста они нашли на центральном посте. Форма Красной Армии, но выправка и вид «старорежимные» — сразу видно, военспец.

— Какие будут приказания, товарищ заместитель?

Смотрит мрачно, отметил Боков, видно, всё уже знает. Но людей своих не бросает, хорошо.

— Форт готов открыть огонь?

— Обижаете, товарищ Боков, — усмехнулся артиллерист (небось в старой армии штабс-капитаном был, подумал замнаркома, для подполковника слишком молод, даже для капитана). — Форт в полной боевой готовности. Он же новенький, с иголочки. В четырнадцатом только закончен постройкой.

— Прекрасно. Объявляйте боевую тревогу. Расчёты — к орудиям!

— Так в кого ж стрелять-то? — вдруг совсем не по-военному спросил артиллерист.

Боков набрал воздуха, затаил на миг дыхание — старая, ещё заводская привычка перед ответственным прохождением резца, когда требовалось снять ничтожные доли дюйма с заготовки.

— Предатели дела революции пытаются бежать из Петербурга на кораблях Балтийского флота, загрузив их похищенными у трудового народа ценностями. Понимаю, что остановить их вы едва ли сможете, но, всё-таки…

— Батилйский флот уходит? — понимающе усмехнулся артиллерист. — Что ж, ожидаемо, ожидаемо. Нас с вами оставляют, а сами…

— Корабли жалко, — вдруг вырвалось у Бокова. — Красивые такие. Я же помню, как их на воду спускали, тот же «Севастополь»…

— И мне жалко, — очень серьёзно кивнул артиллерист. — Но… мы откроем огонь, товарищ замнаркома. Только что же дальше?

— Дальше? А дальше с поляками воевать будем, — как о чём-то само собой разумеющемся ответил Боков. — Или русских людей наших ляхам отдадим в рабство? Или немчуре поганой?

Что-то дрогнуло в лице артиллериста. Он выпрямился, резко вскинул ладонь к виску:

— Не отдадим! Ни за что не отдадим!

— Вот если Троцкий их, людей наших, ляхам сдал, а царь освобождать станет — я за царя, — твёрдо вымолвил Боков.

Артиллерист печально кивнул.

— Эх. А не боитесь, Тимофей Степанович, что их величество-то нас с вами… того… быстро и высоко?

— Не боюсь. Милости царской искать не стану. Но и Россию врагам не продам. И с теми, кто её продаёт, мне не по пути. Впрочем, хватит лясы точить. Я знаю, они вот-вот двинутся…

На «Красной Горке», совсем недавно введённом в строй, имелось восемь двенадцатидюймовых орудий: четыре отдельных, за бетонными брустверами и ещё четыре в двух башнях. Именно они и изрыгнули разом хищную стаю снарядов; на дистанции в тридцать семь кабельтов накрытия «Красная Горка» добилась со второго залпа — по щитам там успели пострелять достаточно.

Боков с тяжёлым сердцем глядел, как над «Севастополем» взметнулся исполинский султан чёрного дыма.

Однако он ещё не знал, что сумеет натворить этот снаряд…

Отряд Михаила Жадова беспрепятственно достиг Рязани, однако стало уже ясно, что дело красных проиграно. Белые заняли Москву, на правом своём фланге вступили в Царицын, откуда красные полки просто ушли.

Армия Егорова, наступавшая на Елец, оказалась словно в пустоте. Вроде и противник есть, а стрелять как будто и не в кого. Крутятся «белоказаки» перед фронтом, да и только. Мало-помалу начались сперва перемирия, чтобы вынести раненых, а, пока выносили, стали менять одно на другое, другое на третье. Потом и вовсе «сговариваться» стали, мол, на окраинедеревеньки Малые Петухи с утра «сходимся», кому чем надо, поменяемся. У казаков имелись и хлеб, и сало, и махорка, а вот у красных бойцов зачастую на обмен шло «прилипшее к рукам» во время «реквизиций и экспроприаций».

Солдаты двух армий сходились, закинув винтовки за плечи стволами вниз, менялись, толковали — и вроде б и не резались друг с другом насмерть считанные недели назад. Говорили, что, дескать, земля теперь будет их, пахарей, мобилизованные крестьянские парни из-под Ярославля или Нижнего удивлялись, что казаки, оказывается, тоже пашут и сеют, а не только лишь «нагайками трудовой народ разгоняют».

В общем, стояли если и не ко всеобщему удовольствию, то, во всяком случае, это было лучше, чем бежать со штыками наперевес прямо сквозь ураганный огонь.

И ещё толковали равно и красные, и белые, что хорошо б домой, к семьям, к жёнам да невестам, к старикам-родителям, кого покоить надо, и вроде как все победили — народу трудовому свобода вышла, а и царь-государь, как ни крути, возвращается.

Михаил Жадов глядел на всё это, аки Иван-крестьянский сын на Чудо-юдо у Калинова моста, но сделать уже ничего не мог. И ведь дошёл, довёл отряд, на зубах дотащил; Яков Апфельберг поправляется, вставать даже начал; сердце, конечно, болит по-прежнему, даже хуже стало — как пришли к своим, не требовалось каждый день думать, что да как, но так на то оно и сердце. Болело и болеть будет, и неведомо, излечится ли когда?..

Александр Егоров, командующий наступавшими войсками красных, штабс-капитан «старой армии», на Жадова только рукой махнул.

— Сами видите, товарищ начдив, что творится. Войсками утрачен дух, никто драться уже не хочет. Только и разговоров, что, дескать, штыки в землю…

— А нам — в петлю, — Жадов мрачно глядел в тусклое оконце. Штаб Егорова устроился в небольшой избёнке, и ощущащлось тут всеобщее уныние. Александр Ильич сам привлёк множество офицеров к «борьбе за народное дело» и сейчас они все глядели на него, мягко говоря, без большой симпатии.

— Может, и в петлю, — Егоров размял папиросу. — Вот, видишь, начдив? Мои же у казаков выменяли. Не хотят воевать, да и как тут сражаться станешь? Снабжение останавливается. Московские склады утрачены. Шлю запросы в Нижний — там отмалчиваются. Да, может, там уже и нет никого, разбежались…

— Так что же делать станем, Александр Ильич? — выдохнул Жадов. — Сил моих уже нет. Хоть самому стреляйся!..

— Стреляются только институтки забеременевшие, — строго сказал Егоров. — Уходить надо. Белые уже у Питера, думаю, возьмут его скоро. ЦК эвакуируется за границу, для этого у них весь Балтфлот под рукой.

— У нас флота нет, — криво усмехнулся Жадов.

— Зато у нас и дорог больше, — возразил Егоров. — Оставайся с нами, начдив. Уйдём за кордон, в Персию. Я служил в Тифлисе, в Эриване бывал, в Баку неоднократно. Пути известны.

— В Персию? — подивился Жадов. — Что ж там делать, в магометанство записываться, что ли? Да и языка персиянского я не знаю…

— Персия — это только начало, — терпеливо пояснил Егоров. — Оттуда пароходы и в Европу ходят и в Америку. Вот где ЦК наш обоснуется, туда и мы проберёмся. Что скажешь, начдив?

Жадов пожал плечами.

— Ты, товарищ Егоров, человек грамотный. Языки те же разумеешь. А я нет, рабочий я, станочник. Не побегу я никуда. Уж прости ты меня, таким вот уродился.

— На амнистию царскую надеешься? — хмыкнул Егоров. — Зря, Михаил, зря. Я с подпоручика начинал, настроения тех, кто Александру верен остался, знаю. Мстить станут, страшно мстить! За страх свой, за бегство, за всё — что на мир их мы посягнули.

Жадов лишь досадливо дёрнул плечом.

— Ты уж прости меня, товарищ, — повторил только. — Тебя отговаривать не стану, ты, как-никак, штабс-капитаном было. Может, тебе и впрямь за кордон лучше. А я останусь. Яков, комиссар мой, ранен вот — как я его брошу? И остальных…

— А я, значит, своих бросаю? — нахмурился Егоров. — Ты вон сам глянь-то, начдив — сколько у тебя за последние дни сбежало?

— Многие, — не стал спорить Михаил. — Но костяк, питерские рабочие мои — все тут. Никуда не бегут. И я не стану. Но и тебя, товарищ Егоров, не думай, что осуждаю. Своя дорога у каждого…

Глава XIV.4

Егоров только дёрнул плечом — мол, как знаешь.

— Только что ж делать-то станешь, начдив? Отряд у тебя, верю, и в самом деле крепкий. В лесах держаться? Какое-то время сможешь, а потом что? Или в боем куда-то прорываться? Можно, только куда? Как некрасовские казаки, в Турцию? Или в Финляндию попытаешься?

Жадов только рукой махнул.

— Сказал же — не побегу никуда.

— Смотри, Михаил, как бы боком это тебе не вышло. Как начнут бойцов твоих вешать, вспомнишь тогда мои слова, да поздно будет. А я вот чувствую уже — пора.

…И точно. На следующее утро пришли последние известия из столицы…

Петербург, 25 июля 1915 года

Варшавская железная дорога оживала. Девять месяцев назад, когда александровские кадеты уходили из взятой революционерами столицы, станции были мертвы, пусты, брошены и покинуты; сейчас же, на удивление, работали и семафоры, и стрелочники вдруг волшебным образом вновь оказались на своих местах. И над уцелевшими вокзальчиками уже развевались не красные флаги большевиков, а трёхцветные бело-сине-алые.

— Нос по ветру держат, — заметила Ирина Ивановна, стоя со «своими кадетами» на передовой бронеплощадке «Единой Россiи». — Прослышали уже обо всём.

— Хитрый народ, — поддержал Иван Степанов, присоединившийся к своим, как ни крути, но старым знакомцам. — Чья власть, за тех и они.

— А вы? — вдруг выдал Левка Бобровский. Фёдор дёрнул того за рукав, но поздно.

Однако Степанов лишь пожал плечами.

— Мы и тогда сами за себя были, сударь мой прапорщик, — ответил он безо всякого смущения и особого почтения. — Забыл, что ли? Завод мы свой держали, порядок охраняли. Свобода — это хорошо, да только без городового на перекрёстке тоже как-то скверно выходит.

— Так что ж, вам всё равно, что ли? Что царь, что большевики, что «временные», лишь бы порядок был?

— Ну-у, — уклонился Степанов, — кому-то и так. Есть такие, чего уж там. Я вот понял, что нет, не будет без государя порядка настоящего, как ни старайся, не будет. Потому как слушаться да подчиняться кому только можно? — Господу одному, не человеку. А государь — он именно что от Бога.

— Верно, Иван Тимофеевич, — уважительно кивнул Две Мишени. — Жаль только, что таких, как ты, маловато будет.

— Сейчас-то поприбавилось, — криво и невесело усмехнулся тот. — Голод не тётка, твоё благородие. И чекисты тоже.

— Значит, если б не они, так всё б хорошо было? — прищурился Бобровский.

— Для меня — нет, — вдруг очень серьёзно ответил Степанов. — А для многих — да, всё хорошо. Другое дело, что «хорошо» это не продержалось бы. Вот нутром чую, не продержалось бы.

— Не продержались. Я знаю, — так же серьёзно сказала Ирина Ивановна. — Развалилось всё. Распалось. Вернее, развалится и распадётся, — поспешно поправилась она. Без царя в голове — это ж не только про человека…

— Вот потому-то мы и тут, — кивнул Степанов. — Теперь слушай, твоё благородие! Большевики-то, народ говорит, заранее уже в Кронштадт перебрались, на корабли. В городе если кто и остался, так это оперполк чеки.

— Не разбежались? Драться станут? — деловито осведомился Аристов.

— Может, и не станут, — подумав, ответил Иван. — На заводе нашем узнаем. Но, скорее всего, разбегутся, я думаю. Народ там ушлый, нос по ветру держит, как и стрелочники здешние. Нельзя, чтобы народ опять грабить да убивать бы кинулся.

— А что, ещё осталось, что грабить? — искренне удивилась Ирина Ивановна.

— Кто ищет, тот всегда найдёт, — отозвался Степанов. — Как там в пословице? Вор у вора дубинку будет стараться украсть. В общем, надо сразу «Кресты» занимать. И чеку, что в Окружном суде бывшем, на Литейном… Там и ДПЗ рядом…

— Мы знаем, — перебил Две Мишени. — Государя оттуда как раз и выручали.

— Ну вот. Там ещё народ сидит. Выручать надо, как бы их того, во злобе, как говорится… А так-то твоя правда, Ирина Иванна — нечего в городе грабить уже. Всё, что смогли, разграбили.

— Что, и Зимний с Эрмитажем? — ужаснулась Ирина Ивановна.

— Их нет. Да только, я слыхал, ценности оттуда вывозили и на корабли грузили… А вот дворцы всякие — те пограбили, да.

Замолчали. Бронепоезд и эшелоны уже достигли окраин города, появились махавшие добровольцам люди.

— Надоело народу всё это, — откровенно сказал Степанов. — Да и манифесты царские до нас дошли…

— Государь своё слово держит.

— Именно, что держит, — кивнул Иван. — Мы вот помозговали тут и решили… ну, а что решили, ты, твоё благородие, сам видел.

Замолчали — потому что бронепоезд входил на тот самый вокзал с которого начался их анабазис.

Тут царила пустота; поезда ходили в красной России, но, видно, с приближением фронта народ предпочитал иные направления.

И площадь за вокзалом пустовала. Всё так же чернели языки гари над выбитыми окнами, за девять месяцев никто так и не удосужился ни отмыть закопчённые фасады, ни, тем более, вставить выбитые рамы.

…Они двигались по вымершим улицам. Прилегавшие к Обводному каналу рабочие кварталы явно не ждали от их победы ничего хорошего, но и сражаться за красных «до последней капли крови» сочли… излишним.

Жуток был вид великого города, словно из него неведомый упырь высосал всю кровь, всю жизненную силу. Вывески над лавками сбиты, сами магазины — разграблены, двери выломаны, окна выбиты. Никто и не думал ничего починять, исправлять, налаживать; и в самом деле, какое это имеет значение, если не сегодня-завтра грянет мировая революция, наступит коммунизм, и «свободный труд свободных людей» обеспечит всем невиданное раньше изобилие?

Тротуары покрывал мусор. По стенам домов, по афишным тумбам — криво-косо расклеенные приказы, напечатанные крупным шрифтом на скверной бумаге. Плакаты — могучий мускулистый рабочий давил огромным сапогом корчащихся уродцев: один в царской короне, другой в поповской рясе, третий в офицерском мундире и четвёртый, с огромным пузом и в чёрном цилиндре, надо понимать, «буржуй».

Александровцы продвигались всё дальше, и по ним никто не стрелял. Но и на улицах не попалось ни единой живой души, словно здесь всласть погуляла чума, забрав с собой всех, от мала до велика.

— Пугается народ-то, — объяснил Степанов. — Да и правильно делает, нечего мирным под пули лезть.

И лишь когда они подошли к Фонтанке, в подворотнях мелькнули первые человеческие фигуры.

Их становилось всё больше, старушка в допотопном салопе, худой старик в висящем, как на вешалке, кителе с генеральскими погонами — отдавал честь, и александровцы словно сами собой начали выстраиваться, держать шаг, тянуть носок; казалось диким, что они вот так входят в город, и не просто «в город» — в «колыбель революции», где она началась, где впервые распустились её кровавые цветы.

Это должен был быть их «последний и решающий бой», как пелось в большевицком «Интернационале», а вместо этого они идут чуть ли не церемониальным маршем. Это кажется невозможным, нереальным, словно все они спят и видят сон, донельзя странный, даже пугающий.

Где же те, кто станет отстреливаться до последнего патрона? Или они остались там, на гатчинском рубеже, и с ними должны разбираться сейчас подходящие части корниловцев и других?

Так или иначе, но александровцы выбрались на Невский. Отдельный отряд шёл занимать телеграф, отдельный — телефонную станцию.

Тут народа сделалось существенно больше. Махали руками, шляпками, цилиндрами и совсем простыми кепками.

А где же большевики?.. Где же пламенные рыцари революции?..

Бывший зам. наркома Боков в Питер добрался без приключений. Эскадра, само собой, прорвалась; один форт мог изрядно попятнать её корабли, но остановить — нет. Впрочем, попятнали изрядно. На всех крупных кораблях были пожары, все уходили кое-как, иные с креном. Пуще всех дымил и горел «Севастополь», ему особенно досталось.

И теперь, сделав, что должен, Боков собирался обратно в город.

Он успел вовремя.

Уже у самой Дворцовой площади Фёдор Солонов увидал, как навстречу им вышел человек в полной красноармейской форме. Рядом с ним — ещё двое, по осанке — явно офицеры, бывшие. Шли они без оружия, спокойно и неспешно.

Кто-то из александровцев вскинул оружие — Федор поспешно ударил по нацелившемуся стволу.

— Тихо ты! Бог даст, без крови обойдёмся!

Две Мишени поспешно, насколько позволяла всё ещё беспокоившая рана, шагнул навстречу. Фёдор, Петя, Лев, Севка и Ирина Ивановна как-то сами оказались с ним рядом, остальным Аристов дал знак — оставайтесь сзади.

— Господин полковник, — чётко, с достоинством начал немолодой уже человек с ромбами в петлицах. — Я Боков, Тимофей Степанович. Был заместителем наркомвоенмора Троцкого. Сообщаю, что весь ЦК, вся верхушка партии сбежала на военных кораблях Балтфлота. Я сам с верными России офицерами, — кивок направо и налево, на молчаливых своих спутников, — постарались достойно их проводить, двенадцатидюймовками с форта «Красная горка». Докладываю, что в городе ни военных частей, ни власти большевиков уже не осталось. Мы же, узнав, что ЦК продал русские земли Польше за военную помощь, больше такую революцию поддерживать не могли. Город цел, водопровод, канализация, электрические станции. Всё работает.

Две Мишени кивнул.

— Я Аристов, Константин Сергеевич, полковник Добровольческой армии, командир Александровского ударного полка. Что ж, Тимофей Степанович, коль правда всё, что вы говорите, милость государя вас не минует. Он не желает умножать зло и кровь на русской земле.

— Правда вся до единого слова. Спросите хоть кого с форта.

— Думаю, к вечеру эскадра у немцев в Ревеле встанет, — нарушил молчание один из спутников Бокова. — Потрепали мы их знатно, «Севастополь» горел от носа до кормы. На нём весь ЦК уходил, мы знаем.

— Если это так, то вскоре станет известно, и, бесспорно, вам зачтётся, — невозмутимо сказал Аристов. — То есть я верно понимаю, что красных войск в городе нет?

Боков покачал головой.

— Все, какие были, отправлены на южные подступы. А которые здешние… так то ж чека. Они-то первые разбежались. Попрятались. Но списки остались — у меня в наркомате.

— Так вы что же, — остро взглянула Ирина Ивановна, — всегда были против большевиков? Им служили, но, видать, не по доброй воле?

— Зря смеетесь, барышня, — хладнокровно ответил Боков. — Революции я служил не за страх, а за совесть, потому что рабочему человеку свобода нужна, крестьянину — земля. Да только понял, что не так и не туда оно идёт, когда, как сказал, ЦК стал русские землю ляхам сдавать почем зря. А до этого — как чрезвычайки разгулялись, правого и виноватого хватая. Вот и всё, вот и кончилась моя революция. То, что сейчас мне не надобно. Ответ держать готов, потому и не побежал никуда, аки заяц, а с вами тут стою.

— Стоять и впрямь не надо, — кивнул Аристов. — Тюрьмы, места заключения, где они? Кроме всем известных «Крестов» да ДПЗ на Шпалерной?..

— Идёмте, всё покажу.

Они завернули за угол, им открылась Дворцовая во всём своём величии; гордо вздымался Александрийский столп, а на его вершине…

Вместо склонившегося ангела с крестом уродливой шишкой, чужеродной опухолью торчала серая голова бородатого Карла Маркса.

— Что это? — остолбенел Петя Ниткин.

Ирина Ивановна едва заметно усмехнулась.

— Основатель теории, которая всесильна, потому что верна, как выражался товарищ Ульянов-Ленин.

— Глупость, конечно, — обернулся Боков. — Многим не нравилось.

— Нравилось, не нравилось, а терпели!

— Терпели, — согласился Боков. — И я терпел. Считал, что в главном-то мы правы, а это… жалко ангела, конечно. Его, кстати, мы сохранили. В Петропавловском соборе.

— Поставим на место! — посулил Аристов.

…К полуночи всё было закончено. Огромный город тихо-мирно снимал красные флаги и вывешивал трёхцветные. Знание ЧК — бывший Окружной суд — было занято александровцами, архивы обнаружены нетронутыми. Весь, что называется, личный состав чрезвычайки оказался очень ловок и отнюдь не собирался «стоять насмерть».

— Все сбежали, — констатировала Ирина Ивановна. — Впрочем, донесения-то остались, забыли сжечь в панике.

Боков, который как-то сам собой сделался кем-то вроде «комитета по передаче дел», только пожал плечами.

— Это было ведомство Льва Давидовича Троцкого. И Генриха Ягоды.

— Знаем-знаем, — усмехнулась Ирина Ивановна. — Лев Давидович отплыли-с, а вот Ягода — он похитрее, знает, где прятаться. Ничего, вылезет на свет Божий, никуда не денется.

…А меж тем Фёдор, Лиза и его взвод александровцев открывали «Кресты». Охрана сбежала, остались лишь несколько старых надзирателей, что служили и при царе.

— Ты, твоё благородие прапорщик, погоди, не суетись, — сказал старший из них Фёдору, без особых страха или почтения. — Которых че-ка привезла, их много. Однако ж и уголовной публики немало, нельзя мазуриков этих просто так выпускать.

Лиза едва сдерживалась.

— А списки, списки есть?!

— Эх, барышня милая, — вздохнул надзиратель. — Какие тут списки? Пригоняли десятками, и распихивай, Михеич, по камерам, как хочешь. Ходил сам, записывал, что мог. А как иначе-то? Народ, что ни день, у ворот, передачи нёс. Арестантов-то кормить надобно?..

…Двор, точнее, пространство меж корпусами, заполнялся людьми. Худыми, измождёнными, многие едва стояли, иных несли сокамерники. И в какой-то момент Лиза даже не вскрикнула, взвыла — и кинулась на шею какому-то старику, поддерживаемому какой-то старухой.

Фёдор оторопело помотал головой. Стоп, это что, Лизины родители? Гордая, надменная Варвара Аполлоновна, в свои тридцать семь сохранявшая красоту — всего какой-то год назад?!

Лиза бурно рыдала, родители её обнимали, а Фёдор только и мог отвернуться, чтобы предательски защипавшие глаза не выдали его товарищам.

Ни отца, ни матери, ни сестёр, ни няни… куда все исчезли? В какой сгинули бездне?!..

Но на него смотрел целый взвод и прапорщик Солонов, гордо вскинув голову (лишь один раз сморгнул неловко), обернулся к освобождённым:

— Всё, господа! Кончились мучения ваши! Санкт-Петербург освобождён Добровольческой армией!.. Всё!..

— Всё, — выдохнул Яша Апфельберг, опуская руку с листовкой. Листовку только что притащила хозяйственная Даша — их во множестве сбрасывали из пролетевшего над позициями красных аэроплана с трёхцветной розеткой на крыльях. — Питер в их руках.

— Врут, поди, — буркнул Жадов. Но буркнул уже просто так, чтобы хоть что-то сказать.

Вокруг них оставалось совсем мало бойцов. Мобилизованные крестьяне расходились по домам, хозяйственно прихватывая с собой винтовки, «пригодятся». Склады показывали дно, подвоза не было, советские дензнаки никто не брал, на рынке все требовали «старое».

Однако, как бы то ни было, но костяк, ещё питерский, того самого первого батальона, по-прежнему оставался с Жадовым. Ему верили. Его слова ждали. И больше тянуть было уже нельзя.

Тем более, что «беляки» совсем распоясались. Подъезжали спокойно, без страха, уже не кричали даже «Не стреляй! Меняться едем!». Стояли, курили, разговаривали.

И, после исчезновения Егорова (видно, и в самом деле «до Персии» подался) — бывший начдив-15 Жадов решился.

…Он роздал бойцам всё то немногое, что оставалось на складах. И сам вышел на передний край, замахал руками.

Его заметили. Вскоре подскакал немолодой бородатый казак.

— Ну, чего шумишь, краском?

— Начальство позови. Поговорить надо.

— Надо — значит надо, — усмехнулся бородач. — Так и быть, позову. Только я тебе и за начальство скажу: расходись по домам, краском, вас трогать не будут, коль сам не начнёшь. Ну, жди здесь, я скоро.

Ждать пришлось недолго. Появились трое всадников, есаул, подхорунжий и с ними тот давешний казак. Спешились.

Есаул кивнул Жвдову. Был он небольшого роста, но коренастый, широкоплечий, как говорят — «со становой силой». Глядел спокойно, без всякой злобы.

— О чём гуторить хотел, краском?

Жадов тяжело вздохнул. Проклятые слова прилипали к гортани, их приходилось силой выталкивать наружу.

— Давай подмогну, — без усмешки сказал есаул. — Ты вояка что надо, Жадов. Знаем мы тебя.

— О как, — непритворно удивился Михаил. — Откуда ж?

— Ты в станицах с казаками по-людски говорил, а не по-звериному, — кратко отмолвил есаул. — Тебя и запомнили. Так вот, Михайло, говорю тебе, как перед Господом Богом, истинную правду, — он широко перекрестился. — Хошь верь, хошь не верь… а в Питере уже наши. Добровольцы город взяли. Вернее, заняли. Он пустой был. Все большаки-то на эскадре уплыли, да, говорят, славно их батарейцы проводили, ваши же, красные. Государь в столицу следует из Москвы. Давай, Михайло, всем по домама пора, и вашим, и нашим. Всем война эта уже вот где сидит, — он провел пальцем по горлу. — В общем, уводи отряд свой, краском. Препятствовать не буду. Даже оружия сложить не потребую. Вот, велено мне в таких случаях бумагу особую давать, подорожную, что ль, — он полез в планшет на боку. — Держи. Заранее заготовил. Сколько у тебя штыков?

— Восемьсот, — мрачно ответил Жадов.

— Остальные уже разошлись? — понимающе кивнул есаул.

Жадов кивнул. Гнусно и мерзко было ему сейчас, гадко, хоть в петлю — белякам на милость сдаваться!

— Ну и ладно, — Петлицын, давай перо.

Подхорунжий ловко раскрыл полевой письменный прибор. Есаул развернул внушительного вида бумагу с гербовой печатью, аккуратно вывел «восемьсотъ» прописью и цифрами, после чего протянул документ Жадову.

— С ним тебе в Рязани и эшелон подгонят.

— Что, Рязань тоже?..

— Тоже, тоже. Красные оттуда ушли… точнее, как ушли. Красные звёзды сняли, теперь снова добропорядочные обыватели. В общем, не тяни, Михайло Жадов. Куда собрался, туда и направляйся. Бог тебе в помощь. Более мы не враги.

— Б-благодарю, — выдавил Жадов. Есаул коротко и проницательно взглянул, кивнул, сел в седло.

— Бог даст, свидимся ещё.

— Бог даст…

Нет нужды особо описывать обратный путь отряда Жадова. В Рязани им и впрямь удалось получить целый эшелон — два десятка теплушек. Потащились в обход Москвы, через Павелец, Узловую, Тулу — тут Жадову совсем поплохело, все мысли об Ирине, что, помогая ему, милосердно забирала война, вновь ожили и он лежал на узких и жёстких нарах лицом вниз, чтобы только ничего не видеть.

Даша Коршунова, оставив выздоравливающего Яшу, садилась рядом, вздыхала. Молчала, ничего не делала, просто сидела, но от этого Михаилу становилось хоть немного, но всё-таки легче.

Тащились долго и уныло. От Твери — к Калуге, оттуда — Вязьма, Ржев и, наконец, Лихославль. Главный ход Николаевской железной дороги, Москва — Питер.

Здесь стояли долго, пропуская бесконечные «литерные» поезда, один за другим проносившиеся к столице.

— Баре возвращаются… — услыхал Жадов брошенные с затаённой злобой кем-то из его бойцов слова. — То-то порадуются… Поизгаляются, кровушки нашей напьются…

Зажимай уши, не зажимай, а слышать всё равно придётся. Самые верные остались с Жадовым, и из питерских, и из тех, что прибились на военных дорогах — пролетарии Москвы и Харькова, Тулы и прочих градов русских. Они не смирятся с поражением. Кровь польётся снова…

А он так устал от этого.

Не надо лить кровь. Надо договариваться. Царь многое пообещал в своих манифестах и, говорят, их даже начали приводить в исполнение. Посмотрим…

Посмотрим, говорил он себе. Твердил, повторял, пока слова не начинали утрачивать значение.

И, скрежеща зубами, заставлял себя встать, шёл к бойцам, говорил — что битва за свободу рабочего класса не закончена, она лишь будет теперь по-другому вестись.

Верили ли ему? Кто знает; однако он всё равно шёл и говорил.

…В Петербурге их эшелон загнали на запасные пути далеко от главного здания вокзала. Тупик оцеплен; стояли казаки и даже с пулемётами.

Вокруг Жадова раздались гневные крики, щёлкнули затворы — его отряд возвращался с оружием. Однако, несмотря на поднявшиеся стволы, к составу бестрепетно шагнул офицер — один и без оружия.

— Господа, — он был вежлив и твёрд. — Государь помиловал всех рядовых участников смуты. Вы вольны разойтись по домам, но винтовки и пулемёты придётся сдать. Револьверы можно оставить. Чтобы вы не сомневались, я буду вашим заложником.

Глава XIV.5

Отряд Жадова разоружался. Медленно и нехотя, но складывал винтовки. Бойцов не обыскивали — мол, идите на все четыре стороны. Многие накидывали гражданское поверх красноармейской формы. Жадов не стал.

Выбравшись на окраинные питерские улочки, не расходились — так и шли толпой, уже не строем, молчаливые, понурившиеся. На них косились — Жадов не обращал внимания.

Да, уверены они в в себе, победители хреновы. Целый отряд мой — а ну как мы снова, и…

Нет, не получится «снова». Один раз попробовали — хватит.

Мало-помалу люди начинали расходиться. Питерские — к семьям. Прибившиеся к отряду — вместе с теми, с кем успели сдружиться.

Вместе с Жадовым оставались Яков Апфельберг с Дашей Коршуновой.

— Ты куда ж теперь, Михайло?

Жадов пожал плечами. Жильё своё за Нарвской заставой он, путиловский рабочий, оставил уже очень давно.

— Давай-ка с нами, — прокряхтел Яша. — У меня-то квартирка, хе-хе, защищена была от всех уплотнений и подселений. Старорежимная ещё. Всем места хватит. Там и помозгуем, что дальше делать да как жить…

Константин Сергеевич Аристов сидел в разорённых и наспех, кое-как, прибранных казармах лейб-гвардии первого батальона Преображенского полка, что рядом с Эрмитажем на Миллионной улице.

Электричества не было — лампочки побиты, светильники растащены — и потому при свечах он, сверяясь с записной книжкой, медленно выводил мартиролог.

Едва ли половина осталась от первой роты. Сгинули бесследно в урагане войны подполковники Коссарт и Ромашкевич. Тяжело раненый, был оставлен в Питере начальник корпуса генерал Немировский, а потом имя его нашлось в расстрельных списках чека. Уже в Гатчино пуля настигла ушедшего к дроздовцам полковника Яковлева.

Имена выстраивались колоннами, словно на параде.

Погиб при прорыве из Петербурга. Погиб во Пскове. Умер от ран, полученных в Витебске. Пропал без вести в Юзовке. Захвачен в плен и, скорее всего, расстрелян в Старобельске. Погиб на реке Икорец. Георически погиб при обороне Зосимова. Пропал без вести в Харькове…

И так далее и тому подобное. Теперь он, Аристов, сможет написать семьям по известным ему довоенным адресам, хотя кто хзнает, там ли ещё остались те, кому преднезначены горькие вести?..

Скрипнула дверь. Ирина Ивановна вошла, коснулась его затылка.

— Сколько же молебнов за упокой…

Аристов накрыл её ладонь своею.

Они молча глядели на аккуратно выписанные в столбик имена.

— А помнишь, как наша рота нас с тобой «мирила»? Кирилл Вильчицкий придумал, Костя Нифонтов мышей наловил, Кирил кожана с чердака привололк…

— Это они ещё не мирили, — улыбнулся Константин Сергеевич, — это они ещё напугать тебя пытались, потому что их Васильчиков и пятая тогдашняя рота дразнили…

— Верно, и Витгоф измыслил, что я мышей боюсь…

Она осеклась.

Ларион Витгоф погиб уже здесь, в Гатчино, совсем немного не дожив, не довоевав до победы…

— А Нифонтов, — глухо проговорил Две Мишени, — он уже всё. Нечистый дух им владеет, и им, и отцом его, и что теперь с ними будет?..

— Молиться за них только и осталось.

— Да как за таких молиться-то…

— Надо, — строго сказала Ирина Ивановна. — Пусть они нас и ненавидят. Всё равно надо.

Она глубоко вздохнула, прикрыла глаза.

— О распе́нших Тя моли́выйся, любоду́шне Го́споди, и рабо́м Твои́м о вразе́х моли́тися повеле́вый, ненави́дящих и оби́дящих нас прости́, и от вся́каго зла и лука́вства к братолю́бному и доброде́тельному наста́ви жи́тельству, смире́нно мольбу́ Тебе́ прино́сим, да в согла́сном единомы́слии сла́вим Тя, Еди́наго Человеколю́бца. Спаси́, Го́споди, и поми́луй ненави́дящия и оби́дящия мя, и творя́щия ми напа́сти, и не оста́ви их поги́бнути мене́ ра́ди, гре́шнаго. Ами́нь!..

Молитва стихла. Горела свеча, и двое застыли рядом, держась за руки, словно сами не веря, что всё наконец-то кончилось.

Александровцы разметились в казармах, а Лиза с Зиной — в квартире Пети Ниткина. Квартиру каким-то чудом не разграбили, хотя богатые дома по соседству сильно пострадали. Утраты и потери не обошли Петину семью — его дядя, генерал Сергей Владимирович Ковалевский, пропал без вести, пробираясь на юг, к добровольцам, мама и тётя Арабелла, к счастью, уцелели, хотя сильно голодали и обменивали ценности на хлеб. Лизу с Зиной они прекрасно знали — вся компания не раз в мирные годы собиралась у Пети, когда они, уже старшие возраста, решали провести кадетский отпуск в Петербурге. Кажется, ни Петина мама, ни тетушка Арабелла не сомневались, к чему идёт у сына и племянника с доброй и мягкой Зиной — и отнюдь не возражали.

А ещё они изо всех сил старались помочь Ирине Ивановне Шульц, разбиравшей захваченные чекистские архивы, стараясь выяснить судьбу арестованных и пропавших без вести людей, если не отыскать живыми — то хотя бы найти могилы, чтобы родным было где оплакать любимых…

Искали и пропавшее семейство Феди Солонова, однако безо всякого успеха. Строгая Матрена, вернувшаяся со своей «барышней», смотрела на Константина Сергеевича более, чем выразительно: объяснился наконец, молодец, ну, а свадьба-то когда?..

Но прежде, чем свадьбы гулять, требовалось завершить ещё одно, может, самое важное дело…

— Славно ж ты жил, товарищ Яков…

— Да чего уж там, — Яша Апфельберг безнадёжно махнул рукой. — Неплохо.

— И всё цело! — Даша аккурано погладила бархатную накидку на придиванном столике в гостиной.

— Так не зря ж мне бумагу дали, с бронью от всех обысков и уплотнений, — ухмыльнулся Яков.

Они сидели в квартире Якова — просторной, кроме гостиной, кабинета и столовой — ещё три спальни, кухня и комната прислуги — и решительно не знали, что делать дальше. Запасливый Яков, оказывается, хранил у себя в кладовой немалый запас муки, круп и консервов, как раз на такой вот случай.

— Никогда не знаешь, meyn teyere freynd1, что может случиться.

— Воистину, — пробормотал Жадов.

Город вокруг них быстро оживал. Первыми заработали рынки; один за другим открывались магазины; появились бригады ремонтников, восстанавливавших оборванные провода.

— Яша! На консервах твоих сидеть, конечно, хорошо, но что дальше-то? Ты запас немало, однако и они скоро кончатся!

Яша вздохнул.

— Газеты открываются, — сказал он наконец. — Я слыхал, заводы тоже вот-вот заработают. Ты, Миша, мастер-золотые руки, тебе всюду рады будут. Но… ты никогда не говорил… а семья-то твоя где?

— Один я, — вздохнул Жадов. — Родители-то оба преставились, а сестры с братьями во младенчестве все умерли, только я и выжил. Вот, квартиру снимал, а теперь туда и нос не покажешь, враз донесут.

— Так простил же всех государь! — вступила в разговор Даша.

— Государь-то, может, и простил. А всякие там беляки? Думаешь, они все как один всё забыли? Я-то ничего не забыл. Думаю, и они тоже. Вот ты, Яша, ты уверен, что о службе твоей в ЧК никто не знает?

— Знают, — спокойно сказал Яша. — Я ж печатью заведовал. Только как «заведовал», сам знаешь — разрешал, а не запрещал. Уповаю, что народ запомнил. А так-то… не хочу, Михаил, бегать, аки заяц. Многие-то из наших побежали. В провинцию подались, там устроятся какими-нибудь счетоводами или бухгалтерами или местную полицейскую хронику писать будут, лишь бы на глаза не попадаться. А я вот нет, не могу так. Кumen vos ken2, но… рана моя проходит, ковыляю вот понемножку, слухи слушаю — пойду по редакциям, где меня помнят…

Жадов только покачал головой. Эх, Яша, рисковая голова; впрочем, кто их знает, газетчиков этих, у них своё братство. Глядишь, и не выдадут. А насчёт заводов… может, и верно. Умения его никуда не делись, мастером был, мастером и остался. Работа сыщется. Только что ж теперь, опять на буржуя пузатого ишачить? За свободу сражался, а теперь вошью мелкой будешь сидеть, носа вынуть боясь?..

Совсем черно на душе сделалось Жадову от этих мыслей. Революция проиграла, снова власть в руках помещиков и капиталистов; конечно, многое, очень многое в революции было сделано не так, неправильно, без толку, с реками лишней, невинной крови и он сам, Жадов, частенько размышлял, что «такого при царе не бывало!». Но главное-то, главное — идея, что труд должен быть свободен, она же никуда не делась! И бороться за народное счастье всё равно нужно! Может, не так, как раньше, не теми же способами, но всё равно нужно!

— Прав ты, Яков, — Михаил поднялся. — Пойду-ка я и впрямь по заводам, по конторам, поспрашиваю. А ты, Даша, смотри, чтобы раненый наш окончательно бы поправился!

— Да я уже ничего!..

— Посмотрим, посмотрим.

И точно — люди требовались везде. И на родном Путиловском, и на Металлическом, и на Адмиралтейских верфях, и на «Русском дизеле». На последнем его встретил сам управляющий — против ожиданий, никакой не «пузатый буржуй», а очень усталый немолодой инженер.

— Вот вы-то, Михаил Егорович, нам и нужны. Завод оживлять надо, на дизеля наши заказов было немало, а сейчас ещё больше будет.

— А как насчёт…

— Жалованья? Видел я, что вы на станке способны сделать; так быть вам мастером, а у мастера оклад…

— Я не про оклад, — вдруг перебил управляющего Жадов. — Государь закон издал, про рабочий контроль. Про союзы трудовые. Как с этим?

Управляющий медленно покивал.

— Да, Михаил Егорович, понимаю вас. Сам был, что называется, «сочувствующим». Я ж не фабрикант, не заводчик, я инженер. Меня после переворота рабочие и выбрали. Другое дело, что чека… — тут щека его дёрнулась.

— Кто? — вдруг охрипшим голосом спросил Жадов. Спросил так, точно имел на это право и собеседник его ничуть не удивился.

— У вас тоже, да?.. Сын. Старший. Арестовали, выслали куда-то, куда — никто не знает. Бумаги… слышал я, разбирают их сейчас, может, найдут чего. Молюсь, что сын сам вернётся.

Жадову не хватило духу признаться, что у него-то как раз никто из семьи не сгинул — за неимением оной; он просто кивнул.

— Так что насчёт рабочего контроля я всё понимаю. Должен быть. Только должен быть такой, чтобы заводу и всем на пользу. И да, чтобы хозяева прибыли б не прожигали бездумно, а рабочему, технику, инженеру платили б достаточно. Тут я, милостивый государь, ваш союзник. А насчёт жалованья давайте-таки поговорим…

…Государь въезжал в свою столицу в канун Преображения Господня, вечером 18 августа. Весь Невский был заполнен народом; цепи алесандровцев, марковцев, корниловцев, дроздовцев и прочих, из иных добровольческих полков стояли густой цепью вдоль тротуаров. Казалось бы — только что прекратились бои, в столицу возвращались прощённые красные бойцы, само собой, по рукам ходило не просто «много», а очень много оружия; и всё же император настоял на своём.

— Господу угодно было провести Россию через страшные испытания, — сказал Александр приближённым, что, как могли, отговаривали его от этого предприятия. — И, если Господу угодно, чтобы я и дальше оставался тем, кто я есть — со мной ничего не случится. Если же нет… тогда мне и жить незачем. Пусть бразды правления примет другой, на ком нет стольких грехов, кои, видать, и привели к этой катастрофе.

И сейчас император в открытой коляске медленно ехал по Невскому, словно нарочно испытывая судьбу, словно сам ища смерти от руки какого-нибудь «мстителя». Стоял во весь рост, в белом кителе, при полном параде, спокойно окидывая толпу взглядом.

Нет, не вернулся ещё Невский к своему прежнему виду. Не бегали шустрые трамваи, заколочено было большинство витрин, но уже вешали новые вывески, уже заделывали следы пуль и мин (особенно возле Аничкова моста, где ещё по осени держали оборону александровские кадеты — за всё время у новой власти так и не дошли до этого руки).

Император смотрел на толпы приветствовавших, и взгляд его оставался тяжёл. Он подписал множество указов, издал не один Манифест; прежней Россия уже не будет никогда, но она будет. Такая, как она есть, несовершенная (как и все остальные страны), но естественная, не изнасилованная кровавыми догматиками, готовыми ради торжества теории, которая «всесильна, потому что верна» отправить в расстрельные рвы тысячи и тысячи и тысячи просто потому, что принадлежали к «эксплуататорским классам».

Император испытывал судьбу. Он не боялся; он был готов ко всему. Он ждал рокового выстрела; к миру с самим собой он пришёл и, если смерть его нужна России — что ж, пусть так будет.

Имеператор думал о немцах, что заняли прибалтийские губернии и половину Украины. О поляках, занявших половину Белоруссии. Об австрийцах, прибравших к рукам Бессарабию с Одессой. Наконец, думал он и финнах, чьи поспешно собранные войска стояли на реке Сестра у Белоострова, а дальше от новоявленной границы срочно строятся укрепления.

Государь понимал, что новая война на пороге и куда более страшная, чем только что закончившаяся Смута. Но как сможет сражаться тяжело раненная страна? Пойдёт ли народ, поднимется ли, или рязанский, тульский, псковский, вятский мужик скажет — да на хрена мне сдалась Чухония эта, пусть те, у кого там дачки, её и отбивают!..

…Однако выстрелы не грянули. Императорский кортеж благополучно добрался до Зимнего дворца; на флагштоке взвился золотой штандарт с гордо расправившим крылья двуглавым орлом. Грянул гимн, оркестр у ворот играл «Боже, царя храни».

Толпа, что стеклась на Дворцовую, разразилась востороженным «ура!»

…А вокруг Александрийского столпа уже возводили леса — снимать голову Карла Маркса…

1Мой дорогой друг (идиш).

2Будь, что будет (идиш)

Заключение 1

Петербург, зима 1915

Фёдор Солонов плакал. Плакал, не стыдясь слёз, а вместе с ним плакали мама, сёстры и нянюшка.

— Нашлись! Нашлись! — только и удавалось ему выговорить между всхлипываниями.

Да, нашлись. Много воды утекло с тех времён, как старшая сестра Вера увлеклась социалистическими идеями и даже была близка к большевистской верхушке. Она с отличием закончила гимназию m-me Тальминовой, получив большой похвальный лист, и, не колеблясь, поступила в Санкт-Петербургский женский медицинский институт, окончила весной 1914-го, после чего собиралась держать экзамен на степень доктора медицины — но тут-то всё и началось.

Средняя сестра Надя, веселая и непосредственная, считала, что сидеть и после гимназии за партой — это донельзя скучно, и занята была больше поиском подходящей партии; тут, правда, особого успеха не снискала и продолжала жить дома, вращаясь в обществе молодых сослуживцев Солонова-старшего. А потом грянуло, и Федя с семьёй расстались почти на год.

Вера не колебалась, и почти сразу после переворота бежала на юг. Гатчино на тот момент было уже разорено и покинуто; после многих приключений старшая Федина сестра добралась до Ростова, где и работала в госпиталях всю войну. Оперировала. Ассистировала. Выхаживала. Сама учила молоденьких сестричек милосердия, из добровольцев. Искала семью, но в хаосе войны и в том потоке раненых, что поступали на излечение, не смогла…

А мама, нянюшка и Надя сумели отсидеться в деревне, у нянюшкиной родни; деревня была богатая, большевистские меры там, мягко говоря, не шибко одобряли, и потому переждать лихие времена удалось более-менее спокойно.

Анна Степановна, правда, отправилась в Петербург искать мужа, едва не угодила сама в чека, ничего не узнала, и едва, как говорится, унесла ноги.

Никаких следов Солонова-старшего. Офицеры гвардии, насильно мобилизованные большевиками и сдавшиеся, несмотря ни на что, в Москве, только и смогли рассказать, что генерала Солонова забрали «на допросы» одним из первых и больше его уже никто не видел.

Они отводили взгляды и Фёдор понимал, почему.

Но сейчас вера, что отец найдётся, ещё оставалась, особенно у мамы и сестёр и у Феди не хватило духу высказать то, что жгло и мучило — что отца почти наверняка нет в живых, что он, отказавшийся пойти на службу к большевикам, скорее всего расстрелян.

Однако мама и сёстры отказываются в это верить…

Маленький белый конверт лежал в руках Феди Солонова, и тот никак не решался его распечатать. Писала великая княжна, и душа бедного Феди вновь пришла в смятение.

Вроде бы всё стало просто и понятно. Он любит Лизу и Лиза любит его. Им хорошо вместе, и шутить, и грустить, и смеяться, и плакать. Они понимают друг друга с полуслова, Лиза всегда была боевым кадетским товарищем, непременной участницей всех их вылазок, ничего не боялась, лазала по деревьям и заборам, в общем — «свой парень».

А великая княжна… наверное, это было что-то вроде Прекрасной Дамы, которую платонически обожали средневековые рыцари, кому посвящали баллады и стансы, в чью честь трубадуры воспевали «небесную любовь».

И вот письмо.

И пальцы дрожат.

Эх, была-не была, Фёдор! Чего ты испугался?..

«Милый другъ мой, Ѳеодоръ Алексѣевичъ. Простите меня, что только вотъ сейчасъ пишу Вамъ. Была безумно счастлива узнавъ, что Вы цѣлы, невредимы и, насколько сейчасъ это возможно, благополучны. Я много думала о случившемся, еще больше молилась. Но, какъ видно, самъ Господь указалъ мнѣ путь — въ елисаветинскій госпиталь пріѣхала какъ-то команда врачей изъ Ростова, и среди нихъ — докторъ Солонова, которой я просто восхитилась; съ невѣроятнымъ мужествомъ и спокойствіемъ она оперировала самые сложные случаи, несмотря на то, что не такъ ужъ и старше меня.

Мы разговорились, и я узнала, что она — сестра Ваша. Она разсказала мнѣ многое и семьѣ Вашей и о Васъ, дорогой мой другъ. Я много думала, много переживала, много молилась, какъ уже сказано. И я поняла — Господь указываетъ мнѣ путь служенія, служенія моему народу, передъ коимъ семья моя, августѣйшая семья, облеченная особымъ довѣріемъ Господа нашего, но и особой отвѣтственностью, такъ виновата. Виновата тѣмъ, что допустила смуту, что не излѣчила тѣ язвы, не выкорчевала тѣ несправедливости и обиды, что дали теперь столь ужасные кровавые всходы. Я должна сдѣлать всё, чтобы искупить эту вину, хотя бы частично.

Встрѣча съ сестрой Вашей подсказала мнѣ дорогу. Я намѣрена поступить, какъ и она, въ медицинскій институтъ, сдѣлаться врачомъ. Я откажусь отъ статуса члена императорской фамиліи, если будетъ необходимо. Студентка Татіана Николаевна Романова,вотъ и всё.

И… я узнала о Вашей давней и душевной дружбѣ съ m-mlle Корабельниковой. Отъ всей души и сердца я желаю Вамъ съ ней счастья. Никогда не простила бы себѣ, если — вольно или невольно — но стала бы причиной чьего-то горя и разбитаго сердца. Простите меня, другъ мой. Я знаю, Вы вѣрно служите Россіи; продолжайте же это дѣло, ради всего святаго.

Я робко надѣюсь, что пути наши еще пересѣкутся и мы сможемъ поговорить какъ друзья, сохранивъ въ памяти всё, что должно сохранить. Не стану просить Васъ сжечь или же вернуть это письмо. Вы человѣкъ безукоризненной чести, дорогой Ѳеодоръ, и поступите такъ, какъ положено.

Остаюсь навсегда вашъ другъ — Татіана».

Фёдор осторожно сложил письмо, спрятал в конверт. Нет, он не станет его сжигать, и возвращать тоже не станет. Пусть это навсегда останется с ним, памятью о Прекрасной Даме, которой он служил, как мог.

Пусть это будет. А Лиза… Лизе он расскажет, если будет уверен, что она поймёт правильно.

Странное наступило время. Какое-то нереальное, невсамделишное. Миновал август, наступала осень, в питерских парках желтели листья. Александровский полк стал гвардейским. Фёдора Солонова, как и других бывших кадет, догнали наконец царские милости — чин поручика и первый из георгиевских крестов. Ожил Петербург; зашумел Невский; стремительно исчезали все следы Смуты. Отстраивался, ремонтировался родной корпус; Две Мишени становился его начальником, и теперь он уже с полным правом носил генерал-майорские погоны, а к крестам на груди его прибавилось сразу два — за спасение августейшей семьи и за операции во время смуты. Три степени ордена Св. Георгия — при том, что полный бант собрали за всю историю лишь четыре человека: Михаил Илларионович Кутузов, Михаил Богданович Барклай-де-Толли, а также Иван Дибич и Иван Паскевич.

…Вместе с Константином Сергеевичем шла заведовать учебной частью корпуса и Ирина Ивановна Шульц, особым указом Государя возведённое в полковничий чин.

Но при этом никуда не делись германцы с Днепра, австрияки с Днестра, поляки с Березины и финны с Сестры. Воевать точно придётся, почему же Государь велел Аристову принять корпус?.. Или война будет, но не сразу?..

Наверное, не сразу. Стоит в ревельской бухте побитый снарядами «Красной горки» мятежный отряд Балтфлота; немцы вроде как дали убежище командам. Многозначительно молчат Англия и Франция; тучи всеевропейской войны собираются всё гуще. А немцы — что немцы? Тянут время да укрепляются на Днепре. При одной мысли о том, как форсировать эту реку, у Федора мурашки бежали. Тут кровью не то, что умоемся, тут в крови утонем.

Но Государь медлит, и Фёдор тоже понимал, отчего. Страна к войне не готова. Множество кадровых офицеров выбито, а которые живы — многие утратили доверие, пойдя на службу к большевикам. Гвардия погибла под снарядами германских линкоров, её надо формировать заново. Запасы во многом исчерпаны, немало складов сгорело или разграблено. И тут новая война!.. В то время, как у немцев всё в порядке, потери, что они понесли прошлой осенью, относительно невелики. Австрийские же войска и вовсе свежи. А тут ещё и поляки. Да и финны не подарок. Тем более, что лейб-гвардии Финляндский полк в полном составе изменил присяге и ушёл за границу, в Териоки.

Нельзя воевать. И нельзя не воевать.

Эх, эх! Ум за разум заходит. А тут ещё и друзья начали расходиться — подали в отставку Лев Бобровский и, что самое печальное, Петя Ниткин.

Это было как обухом по голове.

— Петя! Ну как же ты так?!

— Да не военный я, Федя, не военный! — несчастный Петя чуть не плакал, словно и не грудь в орденах и не боевой офицер. — Забыл, что ли? Дядя-опекун меня в корпус определил!

— Да какая разница, кто определил!.. Ты офицер, Петь, из лучших! Ты головой думать умеешь!

— Умею, — без ложной скромности согласился Петя. — Но думать много где надо, Федя. И вот с тех пор не даёт мне покоя одна идея…

— Это какая?

— Узнаешь, — загадочно посулил Петя. — И будешь доволен, обещаю.

Ленинград 1972/3 — Петербург 1915/6

…Все приготовления были закончены. В Лениграде медленно и тягуче приближался к концу 1972 год. Хороший год, спокойный. В этот год появились такие фильмы, как «А зори здесь тихие» Ростоцкого и «Печки-лавочки» Шукшина, «Горячий снег» и «Руслан и Людмила». «Укрощение огня» и «Золотые рога». Заключены договоры с США об ограничении систем противоракетной обороны и об ограничении стратегических вооружений. Сыграна была хоккейная Суперсерия. Летом, правда, случилась засуха и многочисленные пожары, в том числе торфяные, но Ленинград этим практически не затронуло.

И вот этот год кончался. У Николая Михайловича и Марии Владимировны всё было готово. Юлька должна была отвести их с Игорьком в 1909 год, после чего, побыв там некоторое время, они бы вернулись обратно. Так, на два дома, они продолжили бы жить до момента, пока не вернётся Юлькина мама. Маме Юлька собиралась всё рассказать, после чего они бы вдвоём решили, что делать — оставаться ли тут или отправиться в другой поток.

Откровенно говоря, Юльке больше нравилось «там». Телевизор она не смотрела, кино, конечно, любила. Но в кино можно сходить и в своём потоке.

Вот так вот, буднично. «Сходить в кино в своём потоке». Она привыкла к мысли, что может вот такое. Почему и отчего может — неважно. «Господь благословил», как говорила бабушка Мария Владимировна.

Все ждали, когда Юлька скажет «пора».

И она сказала, когда закончился наконец 1972-ой, начались зимние каникулы.

Институт был пуст и тих. 1-е января, выходной. Да ещё и понедельник. Три дня отдыха подряд выпадало далеко не всегда, так что едва ли им кто-то помешает.

Игорёк заикнулся — мол, что будет, охрана ж заметит, что войти люди вошли, а обратно никто не вышел, — на что Николай Михайлович только усмехнулся и сказал, что меры уже приняты.

И точно — на проходной в стекляном стакане их встретил никто иной, как ухмыляющийся Стас.

— Ух ты! — восхитился Игорёк. — Это как?!

— Да вот так, подменил человечка, — сообщил довольный соратник. — Они тут очень хорошо Новый Год встречали.

Юлька удивилась — для чего эти предосторожности, они же, если вернутся, то практически в то же самое время, почти в ту же секунду. Никто и не заметит ничего!

Но у профессора были иные соображения. А ну как случится что? Лучше подстраховаться.

…Дальше всё было уже привычно. Гудение машины, мигание огоньков; реальность послушно погасла вокруг Юльки, погасла и вновь вспыхнула — та, ей одной доступная реальность, «пространство Духа», как непонятно говорила бабушка.

Золотая лента временного потока. Вознесшиеся «деревья» (или «временные фрактали», как говорил профессор), области почти непроглядного мрака («отрицательное время», ещё более непонятное — как время может быть «отрицательным»?); и вихри, вихри повсюду. Их стало куда больше, чем прежде; дорога сделалась на порядок сложнее и опаснее, однако Юлька не боялась. Только она способна тут пройти и она пройдёт.

Цель — 1909-ый год, где уже снята квартира, сделаны приготовления. Затем — «легализация», как пишут в книгах о разведчиках; ну, а потом — та самая «жизнь», просто жизнь. Дедушка с бабушкой ведь ужасно старенькие уже, для них каждый день бесценен…

Однако пробиваться сейчас оказалось трудно, как никогда. Белые воронки почти сливались, Юльке едва удавалось отыскать лазейку.

Как и в прошлый раз, она начала задыхаться. Голова кружилось, в глазах темнело, она едва разбирала препятствия, всё сделалось вдруг серо-бесцветным. И золотистая лента под ней тоже стала серой, абсолютно неразличимой.

Тут впору было запаниковать, но Юлька это уже переживала, в самую первую вылазку с ба и дедом. Из отбойного, относного течения даже не слишком хороший пловец вырвется без особого труда, если знать, что надлежит сделать.

А она знала.

Отставить в сторону страх, знать, что она может. Что это просто «трудности пути», что она справится.

Она прорывалась, она прокладывала дорогу всё дальше и дальше, и почти проложила — но, когда оставался последний шаг, Юлька словно упёрлась в незримую преграду. Сделать одно завершающее усилие никак не получалось, серая (уже не золотая) лента вилась прямо под ней, а погрузиться в неё — никак.

Это было чем-то новым. Но, новым или нет — только вперёд!..

Она пыталась, пыталась и пыталась. И помнила при этом, что «пассажиры» её всё-таки очень даже старенькие, и добраться до цели надо как можно скорее.

…И, когда она наконец отыскала щель в невидимой преграде, это была именно щель. Ощущение было — словно протискиваешься между стеной и шкафом, играя в прятки. Только здесь это было отнюдь не игрой.

Твёрдая земля под ногами. Небо над головой. Николай Михайлович держится за сердце, Мария Владимировна поддерживает его под руку, Игорёк выкатывает из пузырька шарик нитроглицерина.

— Ох, слава Богу, Юленька! Что-то тяжело в этот раз пришлось, да?

Юлька только кивнула. У неё самой подкашивались ноги.

Они попали туда, куда и шли — на Каменноостровский проспект, где снята была и даже обставлена квартира.

Летний день, тёплый вечер. Вот только…

— Это что ещё такое? — Игорёк, вытаращив глаза, уставился на криво намалёванные буквы.

Прямо наискось шла аршинная надпись, при одном виде которой за сердце схватилась теперь и сама Мария Владимировна.

«Вся власть Совѣтамъ!»

— Господи, царица небесная, защити и оборони!..

— Спокойно! — Николай Михайлович уже взял себя в руки. — Юленька, на пути сюда ничего не случилось?

— Ужасно трудно было, — призналась Юлька. — Еле пробились.

— Что-то меняется… — пробормотал профессор. — Начальные стадии процесса показывали изрядные отклонения…

— Потом, дорогой. Идём домой. Надо обживаться, дел невпроворот…

— А лозунг?

— Мало ли кто чего не стене намалюет, внучек. К тому же сам видишь — надпись уже изрядно поблекшая, старая. Может, забастовка какая была, вот и изобразили. Так, где у нас дворник?

Дворник сыскался. Как положено в «приличном доме для чистой публики», носил он аккуратный серый фартук и до блеска начищенную медную бляху.

— Голубчик, Степан, — узнала его бабушка. — Отвори нам, пожалуйста. Пятнадцатая квартира… и… что это у тебя седины-то так прибавилось, Степан?

Дворник, заметивший «барина с барыней и чадами», рысью подбежал к ним, вгляделся.

— Простите великодушно, барыня, не признаю вас. Пятнадцатая квартира? — там там их превосходительство генерал Емелин жительство имеют…

— Какой-такой Емелин? — возмутилась бабушка. — У нас договор найма! И как это ты нас не помнишь, Степан Евграфыч, если совсем недавно ты же нам вещи помогал носить? Вот, читай, ты же грамотный!

— Погодите… погодите… — ошарашенно забормотал дворник, сдвигая картуз на затылок. — Пятнадцатая квартира… точно, помню, история с ней была… сняли её на год, заплатили вперёд…

— Так я о чём тебе толкую, любезный?!

— Так год-то прошёл, барыня! И не один!.. То когда ж было, кто ж такую квартиру пустой держать станет!..

— Постой, постой, дорогой, — вмешался дедушка. — Вижу, тут какое-то недоразумение. Значит, квартиру сдали?

— Сдали, барин, да и как не сдать?

— А вещи?!

— Вещи все целы! Помилуйте, барыня, у нас дом приличный, не малина воровская! Аккуратно вывезли всё и сложили! Управляющий все бумаги имеет!.. Так это вы, выходит, были? То-то я смотрю — узнавать не узнаю, а лица-то вроде как знакомы!.. Только где ж вы, барыня, были?..

— Где надо, — с каменным лицом уронила бабушка. — Ну, веди тогда к управляющему, любезный. А заодно объясни, что это у тебя за безобразия на стенах написаны? Почему не убраны?

— Уберём, барыня, закрасим! Дому вообще ремонт требуется! Чека у нас тут разор навела, да, слава Богу, прогнали мазуриков!..

— Чека? В смысле Чрезвычайная Комиссия?

— Она, — кивнул дворник. — Как переворот-то случился, ну… леворюция эта…

— Революция…

— Да барыня, что ж вы так побледнели? Прогнали ж мазуриков! И государь вернулись! Аль не знаете?!

— Знаем, знаем, любезный, — поспешил Николай Михайлович. — Ну, коль управляющий здесь, то…

— Здесь, барин, третьего дня вернулся. Пойдёмте, он-то во всём разберётся…

Управляющий и в самом деле разобрался. Робкие его попытки выяснить, куда же барин с барыней пропали аж на семь лет, Мария Владимировна пресекла со всей решимостью. Мол, главное — вернуть вещи. И, кстати, нет ли иной квартиры, свободной? Очень уж ей нравится этот дом, где сумели сохранить их с супругом собственность!

— Сохранили, как есть сохранили! — залебезил управляющий. — Извольте-с сами убедиться, госпожа, ничего не пропало!.. И квартира есть, как не быть!.. Многие-с уехали, и того-с, с концами, контракты не продлили!.. А многие и того-с, с прошлой весны как съехали, так и всё!..

— Значит,1915-ый. Революция разгромлена. Добровольцы победили, — бабушка сидела, зажмурившись и запрокинув голову. — Что ж, Николай Михайлович, дорогой, всё-таки у них получилось!.. Получилось у наших кадет!.. Уверена, они тут сражались; надеюсь только, что живы…

— Даст Бог, живы, — профессор перекрестился. — Вот ведь удивятся!..

А Юлька с каким-то странным и горьким сожалением подумала, что, вот, кончается, не начавшись, их дружба. Ведь Феде, Пете и Косте сейчас уже по восемнадцать лет, если не по девятнадцать. О чём им говорить с двенадцатилетней девчонкой?..

Проблему, почему они оказались не в 1909-ом году, а в 15-ом, Николай Михайлович решительно отставил. Как и болезненный лично для него вопрос, почему не случилось никаких изменений в их 1972-ом, несмотря на успех кадетской миссии в 1917-ом.

— Потом все вопросы, потом! Сперва устроиться здесь, а потом уже разбираться! Почему случилось то, что случилось — выясним непременно, но не сразу!

Проще всего оказалось с паспортными книжками. В хаосе революции и гражданской войны очень многие остались без документов, масса архивов сгорела, оказалась растрёпана, рассеяна, и вот, пожалуйста — по предъявлению всего лишь каких-то «выписок из церковной метрической книги» добропорядочным подданным Российской Империи Марии Владимировне и Николаю Михайловичу Анофриевыем были выписаны паспорта. Относились они к дворянскому сословию, что подтверждалось выписками из соответствующих родословных книг Харьковской губернии. Над университетскими дипломами пришлось попотеть; от полноценной копии отказались, не под силу было от руки всё это воспроизвести в Ленинграде осенью семьдесят второго. Заменой стали «заверенные копии», готова была история о «пожаре в имении, уничтожившем семейные архивы», однако она не пригодилась. Теперь всё можно было валить на великую Смуту.

Юлька и Игорёк ходили по городу. Он казался и тем же, что они видела в 1909-ом, и совершенно другим. Куда меньше работало магазинов, и народу на улицах стало куда меньше. По Неве не ползли в таких количества суда и судёнышки, замерли баржи у Гагаринского пенькового буяна, там, где в 1972-ом высилось Нахимовское училище.

Но над Зимним дворцом развевался Императорский штандарт. Государь, не любивший это место и предпочитавший всему уютную гатчинскую резиденцию, на сей раз изменил себе и оставался в столице, наводя порядок.

— Ба с дедом счастливы, ты знаешь, — Юлька сидели с Игорьком на лавочке Летнего сада. — Будут лекции теперь читать…

Да, Онуфриевы-старшие безо всякого труда получили места на физико-математическом факультете питерского университета. Многие профессора сгинули безвестно, многие бежали — и далеко не все стремились вернуться. А ещё Николай Михайлович собирался решительно порвать с практикой невмешательства в научный прогресс и, для начала, развернуть производство антибиотиков.

«Это не так сложно. Технологии уже все практически есть, осталось только чуть-чуть подрихтовать…»

Питерская осень надвигалась, минули август и сентябрь. Несмотря ни на что, университет1-го ноября начал занятия. Юлька, Игорёк и ба (которая тоже должна была преподавать, но на специально учреждённом женском отделении — уступка Государя консерваторам, возражавшим против отмены всех и всяческих ограничений) — отправились на первую лекцию.

Это была «общая физика», для только что зачисленных, и народу набилось много — профессоров не хватало.

А в первом ряду среди других студиозусов сидел круглолицый юноша в старомодных круглых очках, донельзя знакомых. Его соседи пересмеивались и перешучивались, он же методично раскладывал третради и остро отточенные карандаши, явно собираясь конспектировать.

Носил он военную форму с погонами подпоручика.

— Гляди! — Юлька пихнула Игорька в бок. — Смотри! Это же…

— Точно! — ахнул Игорёк. — Пойдём, пойдём скорее!.. Пока не начали!..

Они выбежали из-за высокой кафедры. Юноша в очках их не заметил, всецело поглощённый раскладывание в должном, одному ему ведомом порядке письменных принадлежностей.

— П-прошу прощения… — Юлька вдруг оробела. — Простите, но не вы ли… господин Ниткин?

Юноша вздрогнул, уронил очки, попытался подхватить, промахнулся; хорошо, что Игорёк успел поймать их в последний момент.

— Не может быть!..

— Мы познакомились в мае. В кафе-мороженом на Невском, — тихонько сказала Юлька. — А потом мы с Игорем пришли к те… к вам домой, возле Исаакия…

— Юля! Игорь! — Петя Ниткин вскочил с места, карандаши рассыпались, тетрать упала на пол. — Господи, спасибо тебе!.. А мы-то уже и надеяться перестали… Ждали сперва возвращения вашего, а потом… И вот, столько лет прошло…

На них стали оглядываться и Петя прикусил язык.

— Мы поговорим. После лекции.

И, когда Николай Михайлович появился на кафедре, Петя вновь разинул рот и долго не мог закрыть.

…Но лекцию записывал с неимоверным старанием.

После занятий они все вместе сидели в новом, недавно открывшемся заведении на Биржевой линии и говорили, не в силах наговориться. Петю интересовало абсолютно всё, и главное — что же случилось, почему гости исчезли на столь долгий срок?

Однако Николай Михайлович вопросы эти пресёк со всей решительностью, кою так и тянуло назвать «большевистской».

— Никто не знает, уважаемый Пётр. Мы познали далеко не все законы движения между параллельными потоками. Скажу больше, сама Юля для нас — абсолютная загадка, энигма. Так что лучше пока даже не спрашивать, ответа на данный момент не существует.

Петя кивнул. Его это, похоже, совершенно не разочаровало, напротив — Юлька помнила, что он обожает загадки.

— А вы совершенно не изменились, я вижу!

— Нельзя сказать, что «совершенно», всё-таки у нас сейчас январь 1973-го, а не май 1972-го. Юля с Игорем эвон как подросли!

Юлька слегка покраснела.

А Петя уже рассказывал, что творилось у них. Очень кратко — про минувшие кадетские годы («учились, шалили… иногда»), куда подробнее — про революцию, как вспыхнули волнения в столице, как их подхватила Дума и запасные полки, опасавшиеся отправки на фронт…

— Погодите, Петя, какой мог быть фронт? Разве Первая мировая у вас тоже началась в 14-ом?

— Нет. Это всё балканские дела. Государь хотел вмешаться, а тут началось из-за каждого угла — мол, мало нам японской, мало смертей ни за что, так теперь опять!.. Все афишные тумбы обклеены были листовками, я помню…

Николай Михайлович покивал.

— Так-так… узнаю стиль… И что же, подействовало?

Петя вздохнул, соглашаясь.

— Подействовало. Теперь-то я понимаю, очень умелые руки это всё направляли и готовили. И с германцами заранее снеслись. А потом р-раз — и понеслось. Государь низложен, в Морском канале — германские дредноуты, в Ревеле и Риге — немецкие десанты под видом «союзников свободы». Гвардия выдвинулась к Стрельне, да там в большинстве и осталась. Мы сперва ничего не поняли, наш старший возраст двинулся в Петербург, а там уже полный хаос. Ну, а потом большевики власть взяли. Куда быстрее, чем у вас.

— Вот, значит, чем они заняты были… — пробормотал профессор.

— Кто «они», Николай Михайлович? — почтительно осведомился Петя, хотя видно было, насколько он сгорает от нетерпения.

— Руку даю на отсечение, не обошлось тут без товарища Никанорова и его сподвижников. Помните такого, Петя?

— Ещё б не помнить!..

— Мы этого не обнаружили своевременно, — горько сказала Мария Владимировна. — И он действовал куда хитрее, чем могло показаться. И, похоже, обогнал нас в развитии технологии переноса, если сумел так точно отрабатывать попадания в нужные ему моменты этого потока. Конечно, у нас нет прямых доказательств, но очень уж похоже. Революции так просто не случаются. Февралю семнадцатого у нас предшествовали два с половиной года мировой бойни, что и сподвигло запасные полки к бунту.

— А Никаноров, похоже, действовал по тому же шаблону, — подхватил профессор. — По шаблону, но и куда хитрее. Особенно интересны его связи с немецким Генштабом и как вообще удалось убедить кайзера влезть в подобную авантюру.

— Очевидно, у него имелось достаточно времени всё подготовить, — заметила бабушка. — Сейчас, впрочем, это имеет больше академический интерес. От вас, я так понимаю, эти супчики ускользнули?

Петя виновато развёл руками, словно это лично он упустил Никанорова с сообщниками.

— Что ж, придётся чуть задержаться в семьдесят третьем, — вздохнул профессор. — Никаноров опасен. Тем более, что у них в руках — машина для переноса и явно не одна. Причём, как верно сказано, в чём-то лучше нашей….

…Они говорили ещё очень долго. Петя пересказывал военные приключения, и, уже совсем выдохшись, сообщил последние новости: что Константин Сергеевич и Ирина Ивановна теперь в возрождаемом корпусе, а Александровский полк, во главе с полковником Чернявиным отправился на «линию боевого соприкосновения» с польскими войсками, и Федор Солонов с ними.

— Война будет? — тревожно спросила Юлька.

Петя вздохнул.

— Никто не знает. Должна бы быть — уж слишком много нашего и под ляхом, и под немцем, и под австрияком! — а и сил воевать нет. Потому и я здесь, а не в полку.

Петя Ниткин стал их проводником по новому Петербургу. Повидались в Гатчино с Аристовым и Ириной Ивановной, получили приглашение на свадьбу; с помощью генерал-майора обзавелись ещё какими-то документами для Юльки и Игорька.

На лекции Николая Михайловича приходило всё больше и больше студентов, потому что читал он их, по выражению Пети Ниткина, «яростно».

А кроме этого профессор с ба занимались и другими вещами. «Налаживаем производство тут кое-чего», как сказала бабушка.

Так уж получилось, что Юлька и Игорь оказались предоставлены сами себе. И, конечно, оказалось, что не всё так радужно и замечательно в 1915-ом году, дорогам не помешал бы асфальт вместо брусчатки (хотя брусчатка кое-где оставалась в центре Ленинграда даже в Юлькины времена), масса лошадей оставляла в воздухе весьма своеобразное и малоприятное амбрэ, о кинематографе и мечтать не приходилось. Да и по любимым книгам Юлька скучала — не потащишь же в иной поток целую библиотеку! Конечно, тут есть и «Три мушкетера», и весь «Шерлок Холмс», и Майн Рид, и Фенимор Купер, и есть любимая теперь Чарская, но нет «Волшебника Изумрудного Города», нет «Страны багровых туч» и «Пути на Амальтею», нет «Туманности Андромеды», нет «Военной тайны» и «Голубой чашки», нет сказок Прокофьевой, нет «Незнайки» и вообще Носова… ужас, сколько всего нет!

Они с Игорьком словно зависли меж двух миров, не в силах выбрать, не в силах оставить ни один из них. Да и нужно ли выбирать? Она до сих пор не слишком понимала, как Онуфриевы-старшие собирались поступить с ней и Игорьком. Ну, хорошо, у Юльки была мама и прошла уже почти половина её командировки; а Игорёк? Где его родители? По молчаливому уговору Юлька никогда об этом не спрашивала. «Экспедиции», как-то обмолвился Игорёк. Ох, знаем мы эти «экспедиции», совсем по-взрослому подумала Юлька. И ещё подумала, что за всё время её жизни у Онуфриевых никто из родителей Игорька им не позвонил, не прислал письма или телеграммы. На стенах не было никаких фотографий.

Подозрительно. Очень.

И, кстати, где сейчас Илья Андреевич Положенцев?..

Тем же вечером она задала этот вопрос вслух.

— Илья Андреевич вернулся обратно, в наш поток, — с оттенком печали сказала бабушка. — Вернулся после очень тяжёлого ранения, он ведь чудом выжил…

— А как же он вернулся? Ведь машины уже не было? Или она была? Или была другая? — не отставала Юлька.

— Вернулся потому, что его вынесло обратно, как и вас, как и многих других, — пояснила Мария Владимировна. — Теперь мы понимаем — продолжительность зависит от энергии переноса. Грубо говоря, чем сильнее ты подбросишь камень, тем выше он подлетит. Так и здесь. Машины ведь не только позволяли нам переноситься, они поддерживали — до определённой степени — пребывание наших посланцев там. Но надолго они задерживались не столь часто. Иногда возвращались к нам и вновь отправлялись туда. По-разному бывало.

— А вы? Как же вы? Ну да, вас провела я, но…

— В худшем случае мы вновь окажемся в 1-ом января 1973 года, милая. И ты поможешь нам вернуться, — улыбнулась бабушка. — Но, как мне кажется, способно твои возрастают. И ты словно вшиваешь нас в ткань здешней реальности. Это очень сложно объяснить, ещё сложнее обсчитать. Николай Михайлович за такие гипотезы, не подкреплёнными матаппаратом, меня на смех поднимет, это он умеет.

Однако главное — нас если и выбросит отсюда, то совсем нескоро. Часть деталей для аппарата уже тут, остальное Стас сейчас готовит. Так что мы не пропадём.

— А другие, которые в этот поток отправлялись, они тоже так, как мы, р-раз и обратно в ту же секунду?

— Нет, — очень серьёзно сказала бабушка. — Проходило некоторое время, всякий раз разное. Иногда — сколько присутствовали там, столько же отсутствовали и здесь. Иногда выходило быстрее, но никогда — медленнее, и мы головы сломали, пытаясь объяснить этот парадокс. Так и не смогли, вот только с твоим появлением что-то начало проясняться. Время-то в том потоке шло явно быстрее, иначе мы б и Пушкина не спасли. И вроде бы оно идёт быстрее, но никак не может обогнать наше.

— А, это как про «непреодолимую Апорийскую дорогу»? — вспомнила Юлька.

— О! — восхитилась бабушка. — Ты знакома со знаменитыми апориями Зенона?

— Не, — покраснела Юлька. — Просто вспомнила… книжка такая есть, я её люблю… «Магистр рассеянных наук». Там была такая дорога, Апорийская, которую никто не мог пройти, а героиня просто пробежала до конца, и всё…

— Именно, — улыбнулась бабушка. — Вот тут нечто подобное. «Их» время словно постоянно догоняет наше и никак не может догнать. Впрочем, так ли это сейчас важно, дорогая? Даже если какие-то загадки мы пока разрешить не сможем, это не значит, что не надо радоваться жизни и думать о каких-то иных вещах?

— А мы с Игорьком тут не будем учиться? — Юлька поняла намёк и сменила тему. — Вы говорили, ба…

— Говорила. Да вот только не знаю теперь, хорошая ли это мысль. Уж больно программы разные, по языкам особенно.

…Они вернулись, проведя в Петербурге 1915-го года почти два месяца; и да, вернулись в тот же день, час и минуту 1-го января 1973-го, когда уходили.

Возвращение прошло безо всяких происшествий, все спокойно покинули институт; продолжались новогодние каникулы, однако у Юльки на душе становилось всё тревожнее.

Как, и в самом деле, она станет жить, если старшие Онуфриевы окончательно поселятся в ином потоке? Что станет с Игорьком?

Наконец, она не выдержала и в упор спросила бабушку.

— Очень просто, милая. Твоя мама за чем поехала на Чукотку? — за деньгами, чтобы купить кооперативную квартиру. Ну так вот, с деньгами мы поможем. Появилась возможность, после визита… туда.

— Но это ж… ужасно дорого! — пробормотала ошарашенная Юлька. — Мама не возьмёт! Никогда не возьмёт!

— Не возьмёт, — кивнула бабушка. — Особенно, если «дать» просто так. Но как наследство — вполне.

— Наследство? — недоумённо пробормотала Юлька. — К-какое наследство?

— Самое обыкновенное. Бывает, что у людей есть дальние родственники, о которых они даже не подозревают. Не волнуйся, всё будет в порядке.

Юлька так не думала, но Мария Владимировна явно давала понять, что разговор окончен.

— И подумай сама, Юленька, если твоя мама захочет с тобой отправиться туда, к нам — будь уверена, она сможет рассчитывать на весьма обеспеченную жизнь.

— Там же женщин много куда не пускали! — Юлька изрядно поднаторела в реальностях 1915 года. — Женщина-инженер — да не бывало там такого!

— А теперь будет, — невозмутимо парировала бабушка. — Но это на твоё усмотрение, дорогая.

— А Игорёк? Он-то с кем останется?!

— С нами, конечно. Пока. Но при этом он, само собой, потом сможет выбирать, где ему находиться. Главное — учиться, а там видно будет.

— А его родители? Где они? В экспедиции?

Бабушка как-то по особенному поджала губы, вскинула подбородок.

— Не будем об этом, Юленька, милая. Очень тебя прошу. Ты всё поймёшь — в своё время.

Игорёк, к которому Юлька подступила с настоящим допросом, только помотал головой.

— Да я маму почти и не помню. Они с отцом всё время в «экспедициях». Я, пока маленький был, даже и не спрашивал, отчего так, ну, знаешь, как дети…

— А что за экспедиции?

— Не знаю. За границей где-то. В Африке, в Азии… Меня туда не брали, в отпуска родители не приезжали… Знаешь, Юльк, я, на самом-то деле, с ба и дедом хочу. Революцию там задавили, нормальная жизнь будет. Ну, а кино или книжки там… ты ж нас не бросишь, верно? Не знаю, как там с машинами для переноса будет, удастся ли тут новую устроить, полковник-то, Петров который, наверняка бдит! Да и наши, Стас и другие из лаборатории дедовой, тоже за ним следом собираются. Только б вот с Никаноровым ещё разобраться…

— Так он, небось, в 1915-ом так и остаётся? Если, конечно, ба права и он вообще там был.

— Вот будет с ним много хлопот, нутром чую!..

…Как ни странно, всё так и исполнилось. На Юльку и её маму вдруг, невесть откуда, свалилось завещание — отличная трёхкомнатная кооперативная квартира в строящемся доме на Пискаревке. Чего это стоило оформить — Юлька догадывалась, несмотря на юные годы. Однако вот как-то же смогли Онуфриевы-старшие, одолели бюрократию; маме на Чукотку улетели несколько телеграмм-«молний», но оказалось, что вернуться раньше она не сможет, только прилетит в отпуск.

А потом Онуфриевы снова отправились обратно. На сей раз Юльке удалось их провести точно, куда и следовало, причём впервые получилось попасть, куда и целили — в день конца 1915 года, всего на сутки отстоявшего от возвращения. Это она придумала сама, просто попробовать, после памятного её фиаско (как Юлька считала, это было именно фиаско) с семью потерянными годами — и всё получилось. Видать, нужно было один раз «проложить трассу», как шутил Николай Михайлович.

Жизнь кипела ключом. Читались лекции, проводились семинары, готовилось к запуску «дело» с лекарствами, а также с какими-то усовершенствованными электродвигателями, «регулируемыми электроприводами» и электрогенераторами; Онуфриевы-старшие были счастливы, и, глядя на них, как-то повеселел и Игорёк. Он готовился сдавать экзамены за классы реального училища, и Юлька вдруг с грустью поняла, что её друг, похоже, сделал-таки свой выбор.

А ей оставалось только ждать маму и…

И тоже делать свой выбор.

И в этот раз в Ленинград Юлька вернулась одна.

Она просто не могла оставаться тут дольше. Они с Игорьком росли, и месяцы, проведённые в другом временном потоке не могли не сказаться.

Это было самое трудное, самое горькое возвращение. Конечно, было условлено всё, что только могло быть условлено, обговорены даты, написаны послания для Стаса и других соратников профессора; и всё равно Юлька горько плакала, когда настала пора отрываться от потока.

Возвращение было нетрудным. Ученики Николая Михайловича молча вскрыли адресованные им конверты, но о чём там шла речь — Юльке так и не сказали.

Как-то незаметно, потихоньку, полегоньку проходила зима 1973-го. Прилетела в отпуск мама; побегав по инстанциям, они с Юлькой стали обладателями заветных ключей от собственной квартиры. Мама опять плакала, только теперь от счастья.

…А потом как-то так вышло, что возвращаться на Чукотку из отпуска оказалось необязательно. Какие-то планы пересмотрели и скорректировали, «группу урезали» и мама осталась в Ленинграде.

…Переводиться в другую школу Юлька отказалась наотрез, хотя добираться на улицу Войнова с Пискаревки было непросто — долго трястить на «сотке», автобусе номер 100.

Место Игорька в классе теперь пустовало. Юлька узнала, что его документы «забрали в связи с переездом» и где он теперь будет учиться — никто не знал.

Всё это время Юлька несказанно мучилась. Мучилась, раздираемая сомнениями — что делать? Признаться во всём маме? Но мама едва ли поймёт профессора с Марией Владимировной: для неё «беляки» были лютыми врагами, которых победили доблестные красные конники Будённого и Ворошилова. Пару раз Юлька осторожно подступала к этой теме, но мама только отмахивалась. Она была так счастлива внезапно свалившейся на голову квартирой, что даже не задавалась вопросом, откуда взялся этот неведомый родственник.

Юлька в одиночестве брела теперь из школы домой. Визиты в институт прекратились; она попыталась как-то пройти в другой поток сама, без машины, но ничего не получилось.

Приближался, однако, назнчаенный день, когда Юлька должна была провести с собой в пятнадцатый год учеников Николая Михайловича, всю его лабораторию, посвящённую в тайны. И — мыслимое ли дело?! — тут внезапно объявился пропавший то ли в новгородских лесах, то ли в ином потоке дядя Сережа. Товарищ Никаноров.

Он подстерёг Юльку у школы. Вынырнул из-за угла, огромный, небритый, исхудавший. Глаза горели недобрым огнём.

— Ну, здравствуй, — он нависал над Юлькой и ей вдруг стало очень страшно.

— Зд-дравствуйте… — выдавила она кое-как.

— Поговорить бы надо. Пойдём-ка!..

— Я без мамы ничего говорить не буду и никуда не пойду! — Юлька попятилась.

— Ты, дрянь, пойдёшь со мной, потому что я так сказал! — и он попытался схватить её за руку.

Юлька отпрыгнула, пулей влетела в школьный вестибюль. По счастью, нарвалась прямо на директрису Эльвиру Николаевну.

— Юля! Что случилось? На тебе лица нет! Кто тебя обидел?

— Н-никаноров… — зубы у Юльки клацали.

— Никаноров? Кто он такой?

— Д-дальний р-родтственник… он… он меня утащить хотел…

Никаноров — лёгок на помине — как раз появился в дверях.

— Юлия! Немедля сюда!

— Гражданин! — Эльвира Николаевна была женщиной боевой и решительной. У неё даже секретари райкома по струнке ходили. — Вы кто такой? По какому праву пытаетесь тут схватить ребёнка? Вы кто, отец?

— Дядя! — рявкнул Никаноров.

— У ребенка есть мать. Без её разрешения никакие «дяди» никуда никого не поведут. — Эльвира Николаевна загородила собой перепуганную Юльку. — А будете тут буянить — враз милицию вызову.

Никаноров подался назад.

— Гражданочка. Вы не понимаете. Девочка растёт без отца, я её его заменяю…

— Что-то я вас, гражданин, ни разу на родительских собраниях не видела, — отрезала директор. — Покиньте помещение, немедленно. А ты, Юля, не бойся. Я сама тебя домой провожу. Посидишь у меня в кабинете, уроки сделаешь. Маме твоей я сообщу.

…Юлька всё рассказала ученикам Николая Михайловича. Стас выслушал её и сказал:

— А давай-ка мы с тобой порадует полковника Петрова. Пусть его контора теперь с Никаноровым разбирается.

— Нельзя, — вздохнул Миша. — А если машину найдут? Или записи? Или сам Никаноров, как говорится, «расколется»?

И все посмотрели на Юльку.

— Машину его надо уничтожить, — вдруг вырвалось у неё холодно-яростное. — А его самого…

— В дурдом его, вот куда, — буркнул Паша. — А машину найти и впрямь надо. И спалить. Нечего никаноровым всяким по потокам шляться, революции устраивать!

Хотя прямых доказательств не было, но никто из сотрудников не сомневался, что в Петербурге 1914-го не обошлось без «дяди Сережи».

— А другую машину они не смогут построить? — забеспокоилась Юлька.

— Если Никанорова и впрямь в палату номер 6 упекут, то восстанавливать там будет некому, — убеждённо сказал Стас. — Я немного с его группой был знаком. Там историки. Убеждённые, э-э-э, коммунисты. Без Никанорова не справятся, я уверен. Он любил всё держать в своих руках. А даже если записи и есть, то это не транзисторный приёмник, так просто, по схемке, не спаяешь.

— Когда мы уйдём, тут не должно ничего остаться, никаких материалов, — кивнул, соглашаясь, Михаил. — Чтобы нипочём не смогли бы восстановить.

— А… вы тоже? — беспомощно пролепетала Юлька. — Я слышала, но думала… надеялась…

Двери захлопывались одна за другой. Она останется тут совершенно одна.

— И мы тоже, — кивнул Стас. — После всего, что Эн-Эм рассказал… и что ты нам поведала, Юля… Что нам тут делать? А там — непочатый край работы! Сделать Россию самой сильной, самой богатой, самой процветающей — разве это не достойная цель? Так долго был полный запрет на усовершенствования… на серьёзное вмешательство…

— Разве что вот Пушкина спасли, — буркнул Миша.

— А Лермонтова не сумели… — вспомнила Юлька.

— Да, не смогли… но всё равно, нельзя было нарушать целостность потока — так мы тогда думали. Потому что хотели этот исправить.

— А этот уже, похоже, не изменить…

— Теми способами, что Эн-Эм думал — нет, не изменить, Стась. Потому мы, Юленька, и уходим.

— А как же… родители? Дети?

— Мы все холосты, — сказал Стас. — А родители… мои, например, на Камчатке. Вижу их раз в год. Но уж раз в год-то выберемся, нет?

— Само собой, — кивнул Михаил. — У меня вот только мама… в Ташкенте. Но у меня братья и сёстры есть, племянники… Ей одиноко не будет. А их я тоже раз в год видел. Письма разве только, ну так письма передадим.

— Главное, чтобы комитетские до новой базы не добрались, — вступил Паша. — А у меня родители умерли, так вот получилось уж, Юля.

— Простите… — пробормотала Юлька, опуская голову.

— Это давно было, — спокойно сказал Паша. — Авиакатастрофа. В общем, мне тут без Эн-Эм и ребят — совсем делать нечего. Так что мы все пойдём. Как базу докончим — так, чтобы никакая контора глубинного бурения не добурилась бы.

— А ты, Юль, поговорила бы с мамой, — посоветовал Стас. — Глядишь, и она захочет.

— А если она Юлю в больницу сдаст? — заспорил Михаил.

— А как мы там без Юли? Машины это хорошо, но вот так, как она — никто не умеет!

— Вы про Никанорова не забыли, товарищи мушкетёры? — насмешливо осведомился Стас.

— Я не забыла, — сказала Юлька. — Вот только думаю, что добраться до машины его вы не сможете.

— Это ещё почему? — дружно возмутились Стас, Паша и Михаил.

— Не подпустит он никого к ней, я ж его знаю.

— А как тогда?

— Я вот что думаю… — И Юлька заговорила.

Петербург, 1915, декабрь. Ресторан «Вена», Малая Морская, дом 13/8

Вновь открывшаяся по прежнему адресу «Вена» гуляла шумно и весело, хоть и без модных всегда цыган (эти пели-плясали на Островах). Вот и сейчас — время к полуночи, приехала «богема».

Сдвинуты столики, за ними — всё сплошь известные личности, иные — в военной форме, с орденами. Во главе — Аркадий Аверченко, в неизменном своем pince— nez, с высоко зачёсанными назад волосами, в руках — знаменитая его пивная кружка, именная, уцелевшая во всех передрягах.

Сидят вокруг те, кто составлял славу «Сатирикона», Саша Чёрный, Тэффи, Дон Аминадо — у последнего рука на перевязи, воевал, прошёл весь путь корниловской дивизии. Сидят и другие, правда, несколько стульев пустуют. Их никто не занимает — словно ждут, что старые товарищи ещё появятся…

И там же, среди «сатириконцев» затесался(и отнюдь не потерялся) наш старый знакомый — Яша Апфельберг, рядом с массивным Куприным. Куприн за что-то горячо благодарит Яшу, а тот лишь смущённо краснеет:

— Да что вы, Александр Иванович! Я ж так, всего лишь чуть-чуть пособил… ну, сыскались и у меня в че-ка знакомые, так у меня полгорода знакомых, Александр Иванович!

Куприн лишь качает головой.

— Кабы не ты, Яша, сидеть бы мне не здесь, с вами, а лежать… на Кронверке, где великих князей расстреляли…

Яша скромно улыбается. На коленях у него весьма непосредственно устроилась красивая молоденькая дама, в которой почти невозможно узнать прежнюю товарища Сару, сотрудницу отдела печати питерской ВЧК… Она обнимает Яшу за шею, смеется.

Аверченко встаёт, в руках у него какие-то листки.

— Господа, господа!.. Вот послушайте, набросал тут кое-что…

Он начинает читать и все обращаются в слух.

— «С грохотом, стоном и визгом несется с теплого юга на холодный север огромная железная птица, дымящая и пыхтящая с натуги, несется, как бешеная, на север — вопреки инстинкту других птиц, которые на зиму глядя тянутся не с юга на север, а с севера на юг. И чрево той птицы, этой первой ласточки, — которая сделает весну, — набито битком разным русским людом, взор которого, как магнитная стрелка, обращён к северу, а на лице написана одна мысль, звучащая в такт лязгу колес: „Что там? Что там? Что там?“…

Там у них все! Жены, оторвавшиеся от мужей, мужья от жен, дети от родителей, там десятки лет свивавшиеся гнезда, там друзья, привязанности, дела и воспоминанья — там все что было так прочно налажено, так крепко сшито — и целый год, считай, никто не имел ни слуху, ни духу: „Что там, что там, что там?“…»1.

Аверченко читает отлично. С чувством, но одновременно и с какой-то почти неуловимой самоиронией. Его слушают. И только нетерпеливый Яша что-то шепчет на ухо лукаво улыбающейся даме у себя на коленях.

В шумной и веселой «Вене» никто не озирается по сторонам. И никто не обращает внимания на хорошо, но без вычурности одетую молодку в коротком полушубке и цветастом платке. Она решительно тащит за руку могучего сложения мастерового, правда, тоже во вполне приличном пальто с меховым воротником.

— Вот он, изменщик! — молодка оказывается рядом с Яшей. Аверченко останавливается, глядит спервав с недоумением, но затем начинает хохотать — потому что молодка в полушубке, не тратя время даром, удалым взмахом, точно заправский кулачный боец, отправляет визжащую даму с колен Яши Апфельберга в самый настоящий «нокаут», как сказали бы любители английского бокса.

Шум, крики, мастеровой пытается было остановить молодку, но та хватает со стола тарелку с недоеденным Яшей жарким, после чего со всего маху опускает нежный фарфор прямо на голову бывшемутоварищу, а ныне — вполне себе господину Апфельбергу.

— Даша! — слабо пискнул означенный господин. — Дашенька, милая, я сейчас всё об…

Бац! — и об голову Яши разлетелся уже графинчик тонкого стекла.

— Я тебя, изменщик, давно уже заподозрила! Ишь, речи умные он со мной, видите ли, вести не может! «Ровня мне нужна», так, милок?! Ну, я тебе покажу ровню!..

— Даша! — вмешался наконец мастеровой. — Пошли отсюда, Даша!

Писатель Куприн только качал головой, глядя на происходящее. Тэффи аж вскочила на стул, чтобы лучше видеть. Саша Чёрный аплодировал.

— Мы, казачки, изменщикам не спускаем! И спасибо скажи, что у меня скалки под рукой не нашлось!..

Яше досталось изрядно, по виску стекала кровь. Его дама кое-как сумела подняться — Даша расквасила ей нос.

— Какой пассаж! — воскликнул Аверченко. — Дарья, уважаемая, прошу вас, остановитесь!.. Пожалейте этого бедолагу, он уже достаточно наказан!..

Мастеровой гневно фыркнул.

— А нечего было казачку обижать!

— Верно! — поддержала его вдруг Тэффи. Резво, несмотря на свои сорок три года, спрыгнула со стула, подбежала к рабочему, схватила за рукав. — Казачек обижать нельзя! Милостивый государь, вы имеете честь знать эту нашу Брунгильду?

— А ты на Мишу не заглядывайся! — отрубила Даша, презрительно пихнув Яшу на прощание. — Не по тебе он!.. Идём, Михайло!..

Аверченко меж тем уже успокаивал мэтрдотеля и официантов.

— Всё в порядке, всё хорошо, убыток покроем!.. да, и принесите полотенец, не видите — голову рассекли человеку!..

— Эх, Михайло, что ж делать-то теперь мне… с чем пришла, с тем и ухожу… Да только и идти-то особо некуда. В Питере никого, в станице родня не примет…

— Даша, постой… как так вообще вышло-то?

— Да вот так и вышло, Михайло. Заскучал он со мной-то. Я казачка простая, хитростям не обучена. Любить умею, с ухватом на нечистого выйду, хозяйство веду… а вот чтоб умные речи про стихи всякие… это не могу. А Яшке-то изменщику, видать, и впрямь это нужно было. Чтобы он умные слова б говорил, а барышни в рот глядели да восхищались. А я?.. что я… Баба простая да глупая…

— Перестань, Даша, ну какая ты глупая! — Жадов не утерпел, взял Дашу за руку. — Ты Яшку любила, холила да лелеяла, выхаживала, пока он раненый валялся. Всё по чести сделала!

— А толку? — горько бросила Даша.

— Какой же тут толк? — развёл руками Жадов. — Не грусти, не в чем тебе себя винить. Молодая, красивая, эх!..

— Ну, молодая, ну, красивая, — Даша перестала всхлипывать и явно ожидала продолжения.

— Вот что, — решительно сказал Жадов. — Никуда я тебя не отпущу. Я теперь на «Русском Дизеле» мастер, да ещё и в рабочем контроле состою, в профсоюзе. Идём, у меня остановишься. Дух переведёшь, осмотришься. Тогда и решишь, что делать. Может…

— Да? — заглянула ему в глаза Даша.

— Может, и заметишь кого другого… не хуже Яши… — и он покраснел, словно мальчишка.

Даша отвернулась. И тоже кивнула, быстро-быстро, словно боясь, что он передумает.

…На свадьбу собрались все александровцы. Вся первая рота — навечно первая; все, кто остался в живых. Служба была в только что отремонтированной корпусной церкви; стояли изрядно поредевшие шеренги александровских кадет и отец Корнилий, совсем не по чину смахивая слезу, венчал молодых.

И над целым генерал-майором Константином Сергеевичем Аристовым венец держал вчерашний его ученик, Фёдор Солонов. А над Ириной Ивановной Шульц — её верная Матрёна, тоже проплакавшая всю церемонию.

Не по правилам, не по чинам — мальчишка с погонами поручика и вчерашняя кухарка; да только с ними пройдено столько, что и сказать нельзя.

Стоят и родители невесты — крестьяне деревни Глухово не дали разорить скромный «барский» дом наехавшим из города «революционным рабочим» (а в реальности — обычным погромщикам). Ивану Ивановичу Шульцу уже семьдесят четыре, матери, Марии Егоровне, пятьдесят восемь. Тоже плачут.

Отца поддерживают младшие братья Ирины Ивановны, Михаил и Дмитрий. У Дмитрия левая рука до сих пор на перевязи, у Михаила нет правой ноги ниже колена — оба брата воевали в деникинской дивизии.

Стоят и Севка Воротников с молодой женой Ксенией, стоит Лев Бобровский, что смотрит на брачующихся с какой-то странной завистью. Стоят Лиза Корабельникова и Зина Рябчикова, держатся за руки и тоже, кажется, плачут.

Отец Корнилий вершит службу.

— Имаши ли, Константин, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль, пояти себе в жену сию, Ирину, юже зде пред тобою видиши?

— Имам, честный отче, — отвечает Две Мишени.

— Не обещался ли еси иной невесте?

— Не обещахся, честный отче.

— Имаши ли ты, Ирина, произволение благое и непринужденное, и твердую мысль, пояти себе в мужа сего Константина, егоже пред тобою зде видиши?

— Имам, честный отче, — твёрдо звучит голос Ирины Ивановны.

— Не обещалася ли еси иному мужу?

Федору кажется, что чуть-чуть дрогнул голос невесты:

— Не обещахся, честный отче.

— Благослови, Владыко! — гудит низким басом диакон.

— Благословено Царство Отца и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков!..

— Аминь! — возглашает хор.

Фёдор Солонов держит венец и очень хочет думать, что всё уже кончилось. И что всё ещё только начинается.

— Ты, Юля, с ума сошла.

— Точно сошла.

— Абсолютно точно.

Стас, Паша и Михаил сказали это почти в унисон.

— А что ещё делать? Вы большие, взрослые — делать-то что?

Стас почесал затылок, Михаил вздохнул. Паша барабанил пальцами по столешнице.

— Только осторожнее.

— Мы тебя прикроем.

— Не только у Никанорова огнестрел сыщется.

Конечно, Юлька ужасно трусила. Но, с другой стороны, что ещё можно сделать?

Две копейки послушно провалились в щель телефона-автомата.

— Дядя Серёжа? Вы меня искали?

— Юля?!

— Это я, да. Вы меня искали? Зачем?

— Юля, ты где?

— На улице. Я из автомата звоню.

— Юля, нам надо поговорить.

— Так я и звоню. Давайте говорить, дядя Серёжа. Просто я знаю, чем вы заняты были. И куда пропадали. Потому что я там тоже побывала.

Тишина в трубке.

— Дядя Серёжа?..

— Так ты всё знаешь?

— Всё знаю. И ещё много чего.

— Например?

— Не по телефону, — очень взросло сказала Юлька и Стас яростно закивал.

— Я за тобой приеду! Куда?..

Юлька назвала адрес.

Теперь оставалось только ждать.

1Автор позволил себе чуть-чуть подредактировать, изменив лишь время с будущего на настоящее, известнейший рассказ Аркадия Аверченко «Возвращение».

Заключение 2

…Дядя Серёжа не подвёл. Прикатил быстро, в своём «москвиче-408», распахнул дверцу.

— Садись. Поедем. Где твои… гм… опекуны?

— Ушли, — неопределённо ответила Юлька. И сразу же взяла быка за рога: — Дядя Серёжа, я знаю, у вас тут машина стоит. Отвезите меня туда, и я вас смогу провести и обратно вернуть. И притом «там» никакой машины мне не потребуется. И обратно нас не вынесет, если мы не захотим.

Сам Никаноров выглядел плохо, так, словно не спал несколько ночей. Щеки и подбородок заросли щетиной, глаза красные.

— Я могу провести туда кого угодно. И вернуть оттуда в ту же секунду, что здесь была.

— Врёшь, — прохрипел Никаноров.

— Не вру, — обиделась Юлька. — Поедемте, я всё покажу!

Никаноров зло поглядел на неё и с хрустом врубил первую скорость.

— Да, и я знаю, что в 1915-ом вас побили, — выпустила Юлька парфянскую стрелу. — Белые Питер взяли. Царь вернулся.

Дядя Сережа дёрнулся, как от удара.

— Мы ешё всё поправим, — прошипел он. — Мы, истинные коммунисты!..

Крутанул руль, вдавил педаль газа.

И, разумеется, не заметил, как следом за ним двинулась «волга» профессора — ключи он оставлял своим ученикам.

…Поехали. Тоже за город, но не по Приморскому шоссе, а к Ладожскому озеру.

— А далеко нам? — забеспокоилась Юлька. — Я ж вернуться должна вовремя!..

— Не волнуйся, вернёшься, — сквозь зубы пообещал Никаноров.

И в самом деле, ехали относительно недолго, всего лишь до Всеволожска, там дядя Сережа свернул с шоссе и запетлял по окраинным улочкам, остановился возле совершенно неприметного домика в три окна.

— Сюда.

— А вас, дядя Сережа, ка-гэ-бэ искало, — не без злорадства сообщила Юлька.

— Знаю, — буркнул тот. — Ну, заходи, чего встала? Показывай, уж раз напросилась!..

И тут Юлька вдруг подумала, что, раз Никаноров показывает ей самое своё драгоценное, свою собственную машину, значит, он уверен, что она, Юлька, никому ничего о ней не расскажет.

В животе похолодело.

Внутри всё оказалось очень просто, очень бедно и очень неухоженно. Стоят вдоль стен три раскладушки, кое-как прикрытые старыми одеялами. Под потолком — висят голые лампочки на проводах, даже без абажуров. На полках — технические справочники.

В доме были люди, только сейчас они явно попрятались. На столе расстелена газета, видны мокрые следы от кружек с чаем, разбросаны крошки, лежит даже кухонная доска. Юльке казалось, она чувствует троих, неведомо как, но чувствует.

Это плохо. Стас, Михаил и Паша на такое не рассчитывали. А у Никанорова, оказывается, тут постоянная не то охрана, не то держурства… Ой, мамочка, что же делать?

— Сюда, — раскрылась узкая дверь в подпол.

Коленки у Юльки начали дрожать. Сейчас её смелый план уже не выглядел таким уж разумным.

В подвале и впрямь отыскалась машина, огромная, раза в три больше той, что стояла в лаборатории.

Никаноров перекинул главный рубильник, защёлкал тумблерами.

Юлька сжалась, сосредоточиваясь. У неё только одна попытка, другой не будет. Она не может рисковать, она должна сделать дело и вернуться, и выбраться отсюда, и предупредить остальных!

— Ну, так и чего ты мне хотела показать?..

Юлька молча взяла Никанорова за руку. Рука была холодна и мокра от пота.

Пространство послушно раскрылось, мелькнула золотая лента, вздыбились знакомые уже «деревья». Юлька открыла дорогу много раньше того, как машины набрала полную мощность.

И — Никаноров этого не видел — но Юлька сделала то единственное, что ей оставалось, чего не пробовала никогда, но иного выхода сейчас не видела: попыталась представить, как одно из таких «дерев» опрокидывается назад, врезается в агрегат громадным стенобитным тараном(про который она читала в «Книге будущих командиров», а ещё и в очень взрослой «Истории военного искусства») — и машины разлетается веером осколков.

Нет, пожара не надо, там ведь другие люди — чтобы с ними ничего не случилось.

Золотая лента пронеслась под ней, словно полоса аэродрома; мир ворвался в её чувства, с холодом зимы, морозом, снегом и ветром.

Они оказались там, где она и хотела — на угло Каменностровского проспекта, рядом с домом, где квартировали Онуфриевы-старшие.

— Вам сюда, — сказала Юлька очень взрослым голосом. — Квартира двадцать один. К профессору Николаю Михайловичу, скажете дворнику.

Никаноров ошарашено оглядывался.

Она впечатала их двоих в этот новый мир так крепко, как только могла. Никанорова не «вынесет» обратно и он не сможет явиться в 1973-ем по собственной воле. Пусть договаривается с профессором и остальными из команды, пусть, в конце концов, взрослые выяснят всё раз и навсегда!..

И Юлька, не дожидаясь ничего иного, вдруг вырвала руку у Никанорова, резко оттолкнулась от чего-то незримого, но упругого, наверное, той самой золотой ленты времени — и ринулась назад, изо всех сил.

Наверное, она «толкнулась» слишком сильно. Или случилось что-то ещё, но мир никак не проявлялся так, как следовало. И Юлька оказалась не в подвале никаноровского дома, а на Невском проспекте, вернее, «над» ним, словно так и не проникнув до конца в поток времени.

Серая дымка застилала ей глаза, но главное она увидала.

«С новым 1994-ым годом!»

В морозном воздухе недвижно висел флаг на Мариинском дворце — не красный, а трёхцветный.

Золотая лента скользила под Юлькой, она так и не могла сделать последний шаг — получалось так, словно она летит над родным городом.

Да, красные флаги исчезли.

Но что-то было не так, очень сильно не так.

Ощущение страшного горя, нищеты и бедствий. По Невскому катили машины, ходил транспорт — чуть другой, чем тот, к которому она привыкла, но те же автобусы и троллейбусы. Несколько иные «жигули» — но явно они, а в Юлькином 1973-ем они ещё только начинались.

Да, она-таки смотрела на будущее своего потока, не в силах туда прорваться. Взгляд её скользил по уличной жизни серого зимнего дня, по скупым новогодним украшениям, но видел площадь Мира, где середину занимали какие-то бетонные заборы и шахта строящегося метро, а остальное заполняли сплошные ряды торгующих всем, чем попало граждан; какие-то бесчисленные грязные ларьки, к каким было бы страшно даже подойти.

Что-то очень страшное тут случилось, жуткое, нехорошее. У Юльки похолодело в животе — что, если то самое «слияние потоков» таки произошло?! И произошло таким вот образом?

Или «акция» кадет тут ни при чём?..

Чем больше Юлька всматривалась в этот поток, тем меньше ей это всё нравилось. Нет, вроде бы город тот же, и Невский не изменился, разве что вывесок каких-то побольше — а вот ощущение огромной, чудовищной беды никуда не девается. Всё какое-то серое, нищее, страшное.

Мир не пускал к себе девочку из прошлого. Из такого тихого, мирного и, несмотря на очереди с дефицитами, более-менее благополучного для громадного большинства советских людей 1973-го.

…Нет, здесь не было государя на престоле. Стояли памятники Ленину — во множестве. Поменялись кое-где названия улиц в центре, появились Кирочная, Захарьевская, Фурштадская, а родная 185-ая школа стояла теперь не на Войнова, а на Шпалерной.

И набережная сделась Воскресенской из Робеспьера.

А вот Рылеевы и Радищевы остались. И Пестель остался, и проспект Чернышевского вместо Воскресенского.

Вот уж воистину, «слияние»!

И тут Юлька вдруг поняла, что не станет она рассказывать об этом профессору. Пусть лучше думает, что ничего не изменилось. Пусть спокойно живёт в новом потоке, делает ту Россию великой. А про случившееся в этом потоке ему знать не надо.

И, мироздание словно только и ждало от Юльки этого решения. Золотистая лента отодвинулась, детали мира стремительно потонули в серой дымке, и сквозь неё стремительно проявлялись стены и потолок никакноровского подвала.

…Как Юлька и ожидала, здесь, в 1973-емпрошло не более секунды. Машины больше не было: она исчезла, как исчезла и в тот раз, когда кадеты с Константином Сергеевичем и Ириной Ивановной отправлялись назад из подвала комаровской дачи. Тихо-тихо, на цыпочках, Юлька поднялась обратно в большую комнату; там было пусто, соратники Никанорова продолжали где-то прятаться. Дверь не заперта, Юлька выскользнула наружу, хорошо, что не раздевалась, не снимала ни шубки, ни тёплых сапожек.

Вспыхнули фары стоявшей неподалёку машины. Юлька кинулась к ней, Стас поспешно распахнул дверцу.

— Что случилось?.. Мы как раз собирались, время вышло!..

— Заводи! — совсем как взрослая скомандовала Юлька и только после того, как «волга» сорвалась с места принялась рассказывать.

Стас только вытаращил глаза, Михаил с Пашей дружно ахали, ну точно кумушки на коммунальной кухне.

— Развалила её, значит?..

— И развалила, и обломки сгинули! — не удержалась, похвасталась Юлька.

— Теперь не восстановят, — кивнул Паша.

— И что к Эн-Эм его отправила, тоже правильно, — поддержал и Михаил. — Здесь его оставлять нельзя, он бы машину точно восстановил и дальше бы вредить начал. Ну, или попала бы она в контору глубинного бурения… и добурились бы они до нас в конце концов.

— А там, глядишь, и поумнеет в конце концов, — заключил Стас. — Сергей Никаноров — не дурак ведь, отнюдь не дурак. Понять бы ещё, что конкретно его группа в нашем новом потоке отмочила…

— Здесь же мы всё равно аппарат оставим, — закончил Стас. — Чтобы ты, Юля, могла бы ходить. Ну, и мы тоже. Никто ж не подумал бы тебя тут одну оставить и от нас отрезать. А уж как маму уговоришь — так и совсем с концами к нам давайте.

— Дайте нам не двадцать, дайте нам десять лет — и вы не узнаете России! — Паша потёр руки. — Эх, наконец-то, дожили всё-таки!..

— Крестился бы ты, Паш, — вдруг сказал Михаил. — Потому что это — Господен промысел, не иначе. Что вообще всё у нас получилось. И что Юля нашлась. Это вообще только по Его воле могло быть, по Его великой милости.

— Да, — после краткого колебания согласился Паша. — Очень может быть. Потому что так законы физики нарушить только Он может.

Замолчали. Стас гнал машину в сгущающихся зимних сумерках.

— Сейчас домой тебя отвезём, — деловито сказал он. — К маме твоей зайдём, успокоим, если что. И вообще, как ты тут одна будешь, без нас?

«Как ты тут одна будешь?» ученики Николая Михайловича спрашивали постоянно. Заботились о ней, оберегали, помогали; каждый раз спрашивали, не страшно ли ей одной в пустой квартире Онуфриевых, куда Юлька иногда заходила после уроков, под предлогом, что «просили приглядывать»?..

Но Юлька как раз ничего не боялась. Одиноко порой бывало, но страшно — никогда. И кашеварить на себя научилась, и вообще — мама порой тоже в командировки ездила, так что позаботиться о себе Юлька всегда могла.

Одиноко — потому что маму Юлька, конечно, любила, но и посвятить в Тайну никак не могла. Во всяком случае, пока. Тянула, откладывала разговор, а сама всё думала — как там, в 1916-ом, что с кадетами (точнее, уже офицерами и студентами), что с ба и с дедом, что с Игорьком, что, в конце концов, с дядей Серёжей?..

…А полковник Петров о пропавшем тов. Никанорове не забыл. И явился в школу прямо к Юльке.

Бедная Эльвира Николаевна самолично прибежала, выдернула Юльку с урока математики; не только уступила полковнику свой кабинет, но выгнала всех и из «предбанника», плотно прикрыв все двери.

— Здравствуй, Юля.

— Здравствуйте… товарищ полковник.

— Хорошо, что хоть ты меня «гражданином начальником» не величаешь, — улыбнулся Петров. — Юля, я с тобой буду говорить, как со взрослой, без скидок. Ты нам можешь очень помочь; это связано с твоим родственником, Сергеем Никаноровом.

— А что ж с ним? Он тут появился, в школу приходил, — не моргнув глазом, заявила Юлька. — Очень-очень сердитый, не знаю уж почему!

— А потом? — мягко поинтересовался полковник.

— А потом я ему позвонила, — Юлька вспомнила наставления Стаса: «по крупному не ври, там, где легко проверить!».

— Зачем?

— Он… злой был очень.

— И ты решала с ним поговорить?

— Решила.

— И поговорила?

— Поговорила. Он во Всеволожск ездил, а я с ним.

Петров кивнул.

— Всё так. И как же ты решилась?

— А чего мне бояться? — нахально сказала Юлька. — Он же мой родственник, хотя дядя не родной, а двоюродный.

— Гм. Ну, допустим. А потом?

— Мы поговорили… по пути. А потом ученики профессора Онуфриева меня домой отвезли.

— И Сергей Никаноров не сказал, где же он пребывал всё это время? Почему исчез с работы, почему не выходил на связь?

— Не говорил, — ответила Юлька чистой правдой. Дядя Серёжа и впрямь ведь не говорил, что, был, мол, в другом временном потоке! Поджилки у неё, конечно, всё равно тряслись; и ей вдруг очень-очень захотелось оказаться там, на Каменноостровском(а не Кировском) проспекте.

— А о чём же вы разговаривали, если не секрет?

— Я спрашивала, почему он такой сердитый. На меня сердится, на маму…

— И почему же?

— Мы живём неправильно.

— А как правильно?

— Своим трудом всего добиваться. А нам вот квартира по наследству досталась.

— Да, — кивнул полковник. — Могу только поздравить. А куда уехали профессор Онуфриев с супругой, вы не обсуждали?

— Нет. И я не знаю, куда точно они уехали. Говорили, что в санаторий какой-то.

— Так надолго?

— Так они же старенькие какие!

— В общем, ничего интересного вам гражданин Никаноров не рассказал?

Юлька помотала головой. И добавила:

— Он всё равно сердитый очень. Словно хочет с кем-то поругаться, неважно, по какому поводу. Просто хочет. Точно неприятности у него ужасные.

— Неприятности у него действительно есть, но исключительно по его собственной вине и далеко не такие, что невозможно разрешить. Вот, Юля, возьми мой телефон. Будешь говорить с… дядей Серёжей, скажи ему, пусть не скрывается, а позвонит прямо мне и все его проблемы будут решены. Хорошо?

— Конечно, — легко согласилась Юлька. И в самом деле, чего не пообещать? Особенно, если с дядей Серёжей она встретится в таком месте, откуда полковнику дозвониться невозможно при всём желании?

…Стас, Михаил и Паша тоже уволились с работы. Рассказ Юльки про Петрова восприняли очень серьёзно, разработали целый план по уходу; сама машина устроена была ими глубоко в лесах Карельского перешейка, там, где не было никаких дотов линии Маннергейма, во все времена привлекающих любопытный народ. Подвал старой-престарой финской кирпичной кирхи, давно заброшенной и полуразрушенной. Осталась только часть стен, смотреть совершенно не на что.

Но зато уцелел подвал, где теперь и стояла тщательно собранная машина переноса, а рядом — дизельный генератор с аккумуляторами, которые хозяйственный Стас раздобыл где-то «слева».

— И никаких тебе счетов за свет, — Михаил, пыхтя, отвалил тяжеленную стальную плиту, закрывавшую вход. — Всё запомнила, Юляш? Давай, запускай.

Пришлось ждать, когда если не сойдёт, то хотя бы слежится-осядет снег, дабы не оставлять следов.

— Мы-то все ждём, когда ты безо всякой машины туда-сюда ходить сможешь, — улыбнулся Стас.

— Смогу, — упрямо сказала Юлька. — Вот увидите, смогу!

…Какое-то время пришлось ждать, пока всё «раскрутится», а «напряжённость достигнет нужного уровня». Стас, Паша и Михаил стояли молча, одетые «по времени места назначения».

И, когда огоньки наконец мигнули, Юлька ощутила — да, вот оно, дорога открывается.

Теперь предстояло всего лишь оттолкнуться от реальности.

В доме по Каменностровскому проспекту, роскошном доме с курдонером, в квартире номер 21, зазвонил звонок.

Молодая горничная в опрятном сером платье и белых перчатках сняла трубку.

— Степан Евграфыч? Что там? До хозяев пришли? Трое и девочка с ними? Сейчас доложу…

— Открывайте, Машенька, открывайте скорее! Это наши, мы их ждём… — Мария Владимировна выглянула из дверей гостиной.

После объятий и поцелуев (даже Игорёк, расчувствовавшись, вдруг чмокнул Юльку в щёку, после чего ужасно смутился) сели, как положено у русских людей, «поесть с дороги».

Подавали телятину, дичь, буженину, пироги; к чаю вынесли фрукты.

— Вот почему у проклятых буржуинов клубника зимой — пожалуйста? — Стас уплетал за обе щёки.

— А народ в это время голодает, как писали в наших учебниках, не забывай, — Паша наставительно поднял палец.

— Голодает тот народ, который работать не хочет, — резко сказал профессор. — Мы вот горничной нашей хорошо платим, как квалифицированному рабочему на заводе, потому что работа у неё трудная, а Маша старается, место ценит и отношение… Но, дорогие мои, это неважно. Дела наши тут — отличны, и даже Сережа Никаноров их испортить не смог.

Юлька встрепенулась, забыв на время даже о мороженом с вишнями.

— Я, я не знала, как лучше будет… Вот, простите, если что-то не так, но…

— Милая моя, — бабушка встала, обняла её. — Ты всё сделала правильно. Не должно в нашем бывшем семьдесят третьем ничего остаться, никаких следов. А тут — работы по горло, друзья. И с лекарствами, и с электротехникой. Вот, прошу всех в кабинет, я там чертежи расстелила…

Игорёк и Юлька сидели в его комнате, настоящей мальчишеской, с винтовкой на стене и патронташем, правда, патроны были малокалиберные.

— У деда и нормальная есть, — Игорёк перехватил Юлькин взгляд. — Слушай… ты когда к нам? Ну, насовсем, а?

И опять покраснел.

Юлька тоже покраснела и пробормотала что-то про маму, с которой «пока никак». Игорёк выразительно вздохнул и, сменив тему, принялся рассказывать про реальное училище, что там тоже не мёд и не сахар, учиться надо ой-ой-ой как, экзамены как в институте, тащишь билет и отвечаешь сразу, стоя у доски, никаких тебе шпаргалок или подсказок. И чертить надо много. Хорошо хоть на рисовании всё больше шары да цилиндры, что нужно для изображений всяких деталей техники, а не гипсовые головы, как у несчастных гимназистов.

— Ну, и драться тоже надо, — слегка хвастливо добавил он. — Как у нас было — «выходи махаться после уроков».

— И как?

— Ну, как… дерусь! — Игорёк героически задрал нос. — Хорошо, дед учителя нашёл, по боксу, ну и на палках ещё.

— Тебе тут нравится, да?

— Да мне тут и в прошлый раз понравилось, когда мы с тобой… ну, помнишь же.

Юлька кивнула.

— Тут как есть, так и говорят. Есть государь — вот он и есть государь. Никаких «всё во имя человека, всё для блага человека — и мы даже знаем имя этого человека», вспомнил он старый анекдот. — Никто про «власть народа» не рассуждает. И даже пионеры тут есть, кстати. Только их скаутами зовут, разведчиками то есть. В походы ходят, выживанию учатся, игры военные устраивают, точь в точь «Зарница» наша. Только безо всякой «борьбы за дело коммунистической партии», просто — за Россию.

— В общем, хорошо тут?

— Только зубы лечить плохо, — признался Игорёк. — Машины ужасно медленные. Но дед уже говорит, что займётся этим. Золотое дно, мол.

— А что… с Никаноровым? Я аж боялась у ба спрашивать… хотя она и говорит, что, мол, всё правильно…

— Ох, тут такое было! — засмеялся Игорёк. — Ввалился такой, вопить начал было, а дед «браунинг» достал и говорит, я тебя, Сережа, сейчас успокою навек, и свидетели покажут, что я защищался. Я тут, мол, уважаемый член общества, а ты кто?.. В лучшем случае — опасный государственный преступник, если я прав и здешняя охранка до дел твоих докопается. А если нет и ты болтать вздумаешь — так тебя в палату для умом скорбных упекут, и все дела. Давай как, дед сказал, сядем спокойно и поговорим… как когда-то.

— И что, поговорили?

— Поговорили. Никаноров, понятное дело, обратно рвался, а дед ему — нет уж. Хватит того, что вы здесь устроили. Давай-ка, устраивайся, выходи из нелегальщины. У тебя ж, мол, тут документики какие-то были? Вот и давай. Можешь инженером на завод, в них нужда сейчас отчаянная.

— А Никаноров?

— Что он… сперва-то всё ругался, мол, народ бедствует, крестьяне нищенствуют, а дед с ба тут, мол, «дорвались». Долго они все втроём спорили… потом дед и говорит: смотри, Сережа, обратно мы с Мурой не собираемся. Сколько нам осталось, тут проживём. Рак что в семьдесят третьем лечить не умеют, что сейчас. Поэтому машина нам тут без надобности. А тебе её самому из тех материалов, что здесь есть, не построить. Так что решай, смотри. Погляди на жизнь настоящую, не через прорезь прицела. Может, поймёшь, почему у тебя тут не получилось. Ну, деда-то много чего другого говорил, я уж не запомнил.

— А потом? Потом-то что? У Никанорова ж наверняка тоже оружие найдётся!

— Не. Он что-то обратно очень хочет. Но на работу устроился, и в самом деле на завод пошёл… Дед его про их группу расспрашивал, но Никаноров не шибко признаётся. Только сказал, мол, всё у них было продумано, «социализм по ленинским нормам», с применением опыта… как это он сказал-то… а, да! «стран народной демократии», вот как, да!

— И ничего не вышло?

— Не-а. Ирина Ивановна с Константином Сергеевичем тут в гости приезжали, рассказывали… Ирина Ивановна особенно, она-то, представь, тут в чека была! Ну, как разведчица, само собой. Тут, в общем, такое было… большевики грызлись, что пауки в банке.

— А что с ними потом стало?

— Да разное вот говорят…

В неприметном трактире за городской заставой, в Удельной, за столиком сидели два человека кавказской внешности, одетые очень просто, чтобы не сказать — бедно. Говорили негромко, по-грузински. Перед ними стояло пиво, но непохоже, что к нему они притрагивались.

— Сведения точные, Серго?

— Насколько это вообще возможно, Коба. Ты же понимаешь, связь с Ревелем не слишком надёжна. Но я проверил по всем каналам. На «Севастополе» погиб весь Центральный Комитет. Один снаряд — и всё… взрыв, пожар. Все. Лев Давидыч, Владимир Ильич… все. Может, снарядов и больше было. Свидетели расходятся. Но линкор избит очень сильно. Стоит в гавани, немцы не знают, что с ним дальше делать.

— Значит, мы остались, и всё…

— И всё, Коба.

— Я пытался через рядовых товарищей отыскать Благоева и его сторонников. Мельников, Кашеваров, Никаноров… Последний — особенно дельный товарищ был. Сейчас вот назад глядя, думаешь, что не во всём они неправы были. Может, и в самом деле перегнул Старик палку с военным коммунизмом…

— Коба! Да что ты говоришь?! Мы ж сами, с тобой, думали… мечтали…

— Серго, всё надо диалектично понимать. Недооценили Старик со Львом пережитки буржуазные в сознании даже самого революционного пролетариата. Может, с другой стороны надо было заходить… ну да теперь вот иначе попробуем.

— А германцы нам так же помогать станут?

— Не германцы, так англичане. Не они, так французы. Американские банкиры, я вот слышал, очень злы, что царь уцелел, потому что винят его лично в еврейских погромах, имевших место на Украине. Нет, мы найдём себе союзников. Жаль, что те же немцы не последовали моему совету и встали на Днепре.

— Думаешь, война с ними будет, Коба?

— Будет. А если не будет, то в наших интересах, чтобы она началась. Благоев, помнится, говорил… что в современных условиях насыщение обороны пулемётами делает её прорыв очень трудным, почти невозможным. Фронты могут замереть надолго, траншеи и колючая проволока от моря до моря.

— Да, припоминаю. «Позиционный тупик», он это называл.

— Так вот, очень скоро солдатам на фронте это осточертеет до крайности. А вот тут уже нам надо будет не сплоховать. В японскую ведь начинали уже, но до конца не довели. И сейчас тоже. Благоев очень хорошо работал с запасными полками, мастерски работал. А представь, Серго, если такой станет вся армия? Кадровых золотопогонников выбьет, их уже и так куда меньше стало. На их место придут вольноопределяющиеся, а то и просто призванные с образованием и краткими курсами прапорщиков. И тогда…

— Да, Коба, я тоже помню. Просто удивительно, с какой уверенностью он об этом говорил, точно сам всё это видел.

— Вот и надо, как говорится, творчески развить эти идеи.

— Людей нет, Коба.

— Вздор, Серго. Люди всегда есть. Кадры найдутся. И действовать будем ещё решительнее, без ненужных дискуссий.

— Никаноров, помню, говаривал — не пугайте страуса, тут пол бетонный.

— Странные слова, ни от кого больше таких не слыхал, но сказано верно. Старик был гением, но мы страуса пугать не будем. Мы пойдём другим путём…

Юлька, само собой, вернулась в Ленинград-1973. Маму же не оставишь! И вновь, вновь она мучительно думала, что делать и как быть.

Позвать маму как бы в поход, ненароком добраться до кирхи и провалиться вдвоём в прошлое? Как бы с мамой чего не случилось от неожиданности! А вдруг у неё сердце не выдержит?!

Но разрешить эту коллизию она обязана!

Потому что Онуфриевы-старшие, Стас, Михаил, Паша и… и Игорёк, они ведь ждут её. Конечно, жить можно и без «нырков» в семидесятые годы; но с ними-то гораздо лучше! Те же лекарства, книги, справочники… Никогда у Юльки не было «великой цели», только в книжках про это читала, а теперь вдруг появилась.

И это было мучительно.

Но она всё равно знала, что своего добьётся.

Как добились александровские кадеты.

Послесловие

Великая война

«К лету 1916 года русскому правительству удалось восстановить нормальное функционирование государственного аппарата, промышленности и сельского хозяйства. Шло активное реформирование, прежде всего в армии. Прощено и возвращено на службу было значительное число офицеров из пошедших на службу к мятежникам; однако многим пришлось смириться с понижением в чине и не самыми важными постами. Были воссозданы старые гвардейские полки и пожалованы таковым званием новые: пехотные Александровский, Марковский, Дроздовский, Корниловский, конные Улагаевский и Келлеровский.

Всё это время продолжались интенсивные переговоры между Петербургом, Лондоном и Парижем. Россия заявляла о намерении вернуть захваченные „польскими инсургентами“ и войсками Германского рейха области, требуя от союзников по Антанте твёрдых обязательств одновременного начала боевых действий.

Англия и Франция, однако, тянули время, одновременно настаивая на признании Россией независимости Польши и Финляндии. Согласно проекту Жоржа Клемансо, вновь вернувшегося в правительство Франции, „Польшу необходимо окончательно оторвать как от России, так и от Германии… наши поставки оружия польским вооружённым силам, несмотря на формальный контроль Германии, дали нам достаточно твёрдые позиции в польском обществе…“.

Подобные поставки допускались Германией, так как, при общем подавляющем перевесе немецкой военной машины над новосозданными польскими войсками, Берлин считал считал поступление этих вооружений не критичным для себя и, по-вторых, признавалось полезным внесение раздора в ряды стран Антанты, так как подобная политика(прежде всего Франции) вызывала сильнейшее раздражение в Петербурге.

Берлин также вёл вялотекущие переговоры „по разрешению конфликта“ с Россией, однако придерживался крайне жёсткой линии, ультимативно требуя передачи себе прибалтийских губерний, устройство в Финляндии зависимого от Германии государства (с утверждением там на троне германской династии), и признания Россией независимости „свободной украинской державы к западу от Днепра“.

К 15-му июля на линии разграничения с польскими войсками, проходившей по рубежу Вильно-Молодечно-Стобцы-Слуцк-Микашевичи, командование русской армией смогло сосредоточить восемь армейских корпусов общей численностью 250 тыс. штыков и сабель. Основу составляли т. н. „войска завесы“ и переформированные части Добровольческой армии.

Польские войска, действовавшие от Вильно до Микашевичей, насчитывали около 100 тыс. штыков и сабель.

18 июля русские войска перешли в наступление на Вильно, на Молодечно-Лидском направлении, а также вдоль дороги Минск-Барановичи. На последнем завязались упорные бои, однако на правом фланге корпусам Деникина и Кутепова удалось прорвать относительно слабую польскую оборону, в прорыв были введены конные части Келлера (20 тыс. сабель).

Уже 20-го июля русским удалось овладеть Вильно, 25-го — Лидой, 30-го июля было взято Гродно. Под угрозой окружения польское командование начало отводить войска с центрального участка фронта под Минском, имея цель задержать русское наступление под Барановичами.

31 июля перешли в наступление корпуса левого крыла русского фронта, от Слуцка на Барановичи и от Микашевичей на Лунинец (местный узел дорог) и далее на Пинск.

8 августа наступавшие от Гродно войска вышли к Белостоку. Полякам удалось на время стабилизировать фронт по рекам Свислочь и Неману, однако парировать удар на юге они уже не смогли. 10 августа русские войска вступили в Пинск, разворачиваясь фронтом на север и одновременно продолжая продвигаться по направлению на Кобрин. Над всей польской армией к востоку от рубежа Белосток-Брест нависла угроза стратегического окружения.

Польшу в эти недели сотряс невиданный патриотический подъём. „Три раздела Польши были, но четвёртому не бывать!“, писали на военных плакатах. Германское командование передало полякам значительные военные запасы, кроме того, не препятствовало завозу через Восточную Пруссию оружия и снаряжения, поставляемых якобы „волонтёрскими организациями“ Англии, Франции, Бельгии, Голландии, а также Дании и Швеции.

Перегруппировавшись и подтянув резервы, 12 августа русские войска нанесли удары из района Белостока в южном направлении, на Брест. Два обеспечивающих вспомогательных удара наносились на Острувском и Дрохиничском направлениях. Польское временное правительство меж тем лихорадочно организовывало оборону по Западному Бугу и, в качестве тылового рубежа, по Висле.

15 августа передовые части Южной группы русских войск завязали бои за Брест. Не пытаясь немедленно овладеть городом, они блокировали значительный польский гарнизон, устремившись от Бреста по дороге на Белосток. Настречу им двигались войска Северной группы.

Мобилизованные и волонтёрские части польских войск (где имелись многочисленные офицеры, проходившие службу в полках русской армии) успели занять оборону на реке Нарев, где разгорелись упорные бои. Подходившие с запада Польши резервы с ходу вводились в бой, вскоре польская армия уже имела на фронте более 400 тыс. штыков и сабель.

Армии Рыдз-Смиглы удалось задержать Северную группу русских войск на Нареве, однако в тыл полякам ударила наступавшая от Бреста Южная группа. Польское командование приняло решени отойти на рубеж Вислы; Барановическая группировка польских войск попыталась нанести контрудар и вырваться из кольца, однако ей это не удалось, 18 августа Северная и Южная группы русской армии соединились в районе Бельск-Подляски. В двадцатых числах августа передовые отряды корпуса Улагая достигли предместий Варшавы.

Окружённые к западу от Барановичей польские войска продолжали сопротивление, надеясь на германо-французскую помощь. Таковая действительно поступала.

Император Александр Третий вызвал французского посла. Присутствовавший при разговоре Б. В. Штюрмер оставил следующие о нём записки:

„Служба моя Государю Александру Александровичу началась ещё с его коронации, и за долгие эти годы я ни разу не видывал его в таком гневе, как в день 22 августа 1916-го. Посол Жорж Палеолог отличался, в общем, симпатиями к нашей державе, однако при переворотах не выказал нам никакой поддержки, напротив.

— Посол, — сказал Государь по-русски. — Я вызвал вас, чтобы задать только один вопрос. Желает ли ваше правительство мира с державой Нашей или войны?

Палеолог, догадавшийся взять с собой переводчика (если бы Государь не гневался, Он говорил бы по-французски), принялся цветасто убеждать Императора в неизменной дружбе и приязни его правительства. Государь прервал его:

— Польские мятежники пользуются широкой поддержкой Франции, в том числе военной. Войска наши захватывают большое количество французского вооружения, в плен попали также офицеры французской армии, присланные вашим правительством. Я повторяю свой вопрос: желает ли французское правительство мира с Нашей державой или войны?

Палеолог побледнел и слабым голосом сказал, что его правительство, разумеется, желает мира. Сочувствие же к несчастной Польше имеет во Франции давние традиции и потому…

— И потому, — сказал Император, — вы готовы рискнуть? Рискнуть разрывом наших договоров и союзов?

Посол возразил, что, разорвав сии договоры, Россия останется наедине с Центральными державами. Германская империя, оккупируя владения России к западу от Днепра, а также прибалтийские губернии, несомненно, представляет куда большую угрозу, чем какие-то ничтожные польские повстанцы, всего-то и желающие, чтобы жить в своём небольшом независимом государств, кое никак не может представлять никакой угрозы столь громадной и могущественной Империи, как наша.

Тон Палеолога становился совершенно нетерпим. Он вполне оправился от неожиданности и сам переходил в наступление. От негодования у меня сделалось колотьё в висках, а глаза поистине налились кровью.

И тут Государь, шагнув к послу и нависая над ним, пророкотал:

— Месье, вы не понимаете. Вы предали нас, а Россия не прощает предательств. Германцы есть враги наши, но враги честные; они не заключали с нами союзов и не давали никаких обещаний. И я готов подарить им всю Францию, без остатка. Я заключу союз с кузеном моим Вильгельмом, и мы вдвоём двинем войска наши на Париж. Это вы понимаете или нет, господин посол?!

Палеолог молчал и я видел капли пота, покрывавшие его виски.

— Вы понимаете или нет? — ещё яростнее повторил Государь. Я видел, что Он сейчас сгребёт посла за лацканы, словно трактирного гуляку, выбрасываемого на улицу.

— Я понимаю, ваше величество, — еле слышно ответил посол.

— Известите ваше правительство, — гремел Государь, — что, в случае начала войны, я реквизирую всю собственность французских подданных в России. Аннулирую все долги России перед Францией, имеющие место быть на сей день. И, клянусь, я не успокоюсь, пока мы с кузеном моим Вильгельмом не пример парад на Елисейских полях. Если мне не изменяет память, сто два года назад таковой парад уже имел там место!.. А с кузеном мы договоримся. Думаю, Лазурный берег, Ницца и прочие прекрасные места на Средиземном море его вполне устроят в обмен на малороссийские губернии. Вы можете идти, месье!..“

Это свидание вызвало к жизни знаменитую „телеграмму Палеолога“, где он умолял французское правительство прекратить военную помощь Польше и как можно скорее воздействовать на польских мятежников, дабы они приняли российские условия…

Уже23-го августа направлявшиеся в порт Кенигсберга французские транспорты с оружием развернулись, взяв курс на Кале.

К1-му сентября русские войска стояли на линии Млава-Плоцк-Варшава-Демблин. Здесь поляки организовали прочную оборону на западном берегу Вислы; оказавшиеся в окружении польские войска к западу от Барановичей продолжали упорное сопротивление, разбившись на малые группы и стараясь лесами выйти к своим.

2-го сентября в Петербурге было получено секретное послание премьер-министров Франции и Англии, Аристида Бриана и Герберта Асквита соответственно.

В послании предлагалось „не нарушать целостность Антанты“, а также „дать свободу несчастному народу Польши“, каковой факт, несомненно, привлечёт на сторону России общественное мнение двух стран и облегчит правительствам выполнение их союзнических обязательств. Указывалось также, что, даже обнародовав все решительные Манифесты государя, Россия не ведёт каких-либовоенных действий против Германского рейха, несмотря на оккупацию последним значительных российских территорий. Премьер-министры писали, что „в интересах сохранения мира“ и „дабы избегнуть ужасов войны“ они могут почтительно посоветовать Его Императорскому Величеству согласиться с существованием независимых Польши и Финляндии, отказаться от претензий на черноморские проливы, и тогда Англия и Франция готовы начать разработку совместных военных планов по „принуждению Германского рейха к очищениюзанимаемых им ныне владений Российской Империи“.

Фактически это был ультиматум. Или Россия соглашается с условиями двух других держав, или… ей предлагалось попробовать и осуществить свои угрозы и пытаться договориться с Германией.

Содержание этого послания, как ни странно, осталось неизвестным германской разведке. Генеральный штаб Второго Рейха продолжал оставаться в убеждении, что только отсутствие активных военных действий против России удерживает Англию и Францию от нанесения удара через Рейн — именно этим объяснялась пассивность немецких войск, остававшихся на правом берегу Днепра и не вступавших в бой за своих „польских союзников“. Кайзер рассчитывал, что ослабленная гражданской смутой Россия не пойдёт на решительную войну со всеобщей мобилизацией, Германия же тем временем укрепит своё господство в западных губерниях Малороссии.

В конце концов, пользуясь нежеланием общественного мнения Англии и Франции „ни с того, ни с сего“ вступать в войну за интересы какой-то там России, Германия полагала добиться выгодного для себя исхода с признанием по крайней мере на части Правобережья Днепра вассального Германии государства. В качестве компромисса рассматривался вариант уступки в финском и прибалтийском вопросах: отказа от германского протектората и германской династии на троне великого княжества Финляндского, а также вывод войск и „возвращение“ России Эстляндской губернии. Как нетрудно видеть, предлагался обмен несуществующего „актива“ и оккупированных земель на вполне реальные российские территории.

России предстояла схватка один на один с сильнейшей армией Европы да и, пожалуй, всего мира.

6-го сентября конный корпус Келлера форсировал реку Вепш и стремительным броском дошёл до Пулавы, преодолев за один день более сорока пяти вёрст. В Люблине началась паника, покатились страшные слухи, что казаки вырезают всех, от мала до велика, не щадя даже младенцев.

Однако Люблин никто не штурмовал. Русские войска переправлялись через Вислу в районе Ивангорода, на левом берегу завязалось ожесточённое сражение. Одновременно началась переправа Северной группы возле Вышогруда.

Польские войска сражались храбро, не один раз переходя в контратаки. К 10-му сентября, однако, на левом берегу Вислы русская армия имела два плацдарма в два десятка вёрст по фронту и не меньше трёх верст в глубину каждый. Становилось ясно, что Варшава под угрозой окружения.

Значительная часть мирного населения покинула город, но куда больше явилось добровольцев, уверенных, что проклятые московиты непременно станут штурмовать город.

Однако вместо этого был образован ещё один „котёл“, примерно так же, как западнее Барановичей, а ещё раньше — когда в кольцо попали красные ударные дивизии под Миллерово. Северная и Южная группы соединились возле Жирардова, Варшава оказалась отрезана.

Перед германским командованием встал вопрос, что делать дальше. Русские выходили во фланг находившейся западнее Днепра группировки, огромный фронт был совершенно неподготовлен к обороне. Конечно, русские сами подставили свой правый фланг возможному удару из Восточной Пруссии, но…

Кайзеру были представлены варианты военных планов „А“, „Б“ и „Ц“. Первые два предусматривали решительное наступление против России, последний — против Франции. Все три плана требовали проведения всеобщей мобилизации. Большинство исследователей сходится во мнении, что автором плана „Цэ“ был никто иной, как генерал Пауль фон Гинденбург, а исходную идею выдвинул его горячий сын, капитан Оскар фон Гинденбург.

План предусматривал стремительный разгром французских и английских войск на континенте при стратегической обороне на востоке. „Ибо, — говорилось в плане, — бесконечные просторы России позволяют ей, избегая разгрома в приграничном сражении, почти бесконечно отступать на восток, что поставит нас в положении Карла XII и Наполеона, овладевших территорией, но потерпевших сокрушительные поражения из-за растянутости коммуникаций и отсутствия стратегических пунктов, овладение которыми позволило бы сломить сопротивление русских…“

В оперативном смысле план отталкивался, само собой, от разработок Альфреда фон Шлиффена. Сокрушить Францию за полтора месяца, после чего перебросить все силы против России. Глубокое проникновение русских армий в мятежные губернии возвращало стратегическое положение к изначальному, когда существовал „польский клин“, с которого было удобно наступать, но который сам мог сделаться ловушкой для русской армии.

Всё говорило за то, чтобы попытаться нанести России решительное поражение, пользуясь неготовностью Англии и Франции. Однако не приходилось сомневаться, что русские просто отойдут на восток, державы Антанты будут вынуждены вступить в войну, а за спиной Англии маячили могущественные в экономическом отношении Северо-Американские Соединённые Штаты.

Преувеличивая силу французской и английской армий и опасаясь того, что они-таки ударят в германский тыл, пока главные силы Второго Рейха будут пробираться на восток через русские пространства, где, как известно, „нет дорог — одни лишь направления“, кайзер и Генеральный Штаб пришли к решению использовать вариант „Б“, предусматривавший быстрый разгром Франции…

Так начиналась война 1916–1920 годов, прозванная „Великой“.

В Берлине считали, что боеготовых войск у России относительно немного: бывшая Красная Армия в подавляющей части распущена по домам, польская операция осуществляется силами имевшихся полков и дивизий. Германский Генштаб также считал, что скорость мобилизации в России не может быть высокой, а дух собранных под ружье солдат окажется низким. Кроме того, продолжающееся упорное сопротивление поляков не даст России использовать против Германии наиболее сильные и закалённые боями части, прежде всего из бывшей Добровольческой армии.

Германский рейх проводил растянутую во времени и скрытую мобилизацию начиная с осени 1914 года, под предлогом „нестабильности в бывшей Российской Империи“. Проводившиеся на протяжении почти двух лет мероприятия дали немецкому Генштабу достаточно резервов, чтобы решиться на атаку до завершения формально объявленной всеобщей мобилизации.

12 сентября 1916 года немецкие войска перешли в решительное наступление через территории Бельгии и Люксембурга. Нидерланды объявили о своём нейтралитете.

Англо-французско-бельгийские войска потерпели ряд поражений и принуждены были очистить Бельгию и значительные территории северо-восточной Франции. Германские войска вплотную приблизились к Парижу.

В день начала германского наступления Россия также объявила о всеобщей мобилизации. На „польском выступе“ продолжались упорные бои. Окружённая западнее Барановичей группировка польских войск перестала существовать, по большей части сдавшись в плен; лишь незначительным её контингентам удалось пробиться на запад и соединиться с главными силами.

Англия и Франция оказались в затруднительном положении касательно польского вопроса: поляки сражались против их стратегического союзника, России. Посол Палеолог пережил невероятное унижение, умоляя министра иностранных дел Штюрмера (государь отказался принимать посла) „сплотиться перед лицом коварных гуннов“ и как можно скорее атаковать германские позиции „всюду, где это только возможно“.

Александр Третий отправил последнюю телеграмму в Берлин, требуя немедленного очищения всех российских владений. В телеграмме намекалось, что Россия может при определённых условиях закрыть глаза на немецкое наступление во Франции (как она закрыла глаза на франко-прусскую войну 1870−71 годов); впоследствии это дало повод многим исследователям и политикам обвинять русского императора в „предательстве союзников“.

Кайзер Вильгельм, уверенный в победе, приказал оставить телеграмму без ответа.

В дальнейшем маневренный период войны быстро кончился, от моря до моря пролегли линии глубоко эшелонированной обороны. Немцы вышли на ближние подступы к Парижу, город обстреливался тяжёлой артиллерией, однако французскому командованию удалось насытить фронт резервами и перевести борьбу в позиционную.

Англии и Франции пришлось отказаться от поддержки польских повстанцев, Варшава сдалась русским войскам.

Потерпев неудачу с планом быстрого разгрома Франции, германский генштаб решил перенести акцент на восточный фронт, уповая на крепость западных оборонительных линий. В ходе наступления весны-лета1917 годагермано-австрийским войскам удалось вытеснить русских из Польши, однако дерзкий прорыв на Петербург из Эстляндии провалился, немцев удалось остановить на рубеже реки Коваши — река Чёрная — Ропша — Кипень — Гатчино — Луга — Псков. Далее фронт тянулся по восточному берегу реки Великая — Остров — Опочка — Клястицы — Полоцк — Вильно, сворачивая оттуда к югу.

Поддерживавший атаку германский флот был встречен огнём кронштадских фортов и береговых батарей; протралить проходы в минных полях не удалось.

Лишившись трёх старых броненосцев и двух линкоров типа „Нассау“, не считая четырёх крейсеров и дюжины эсминцев, Хохзеефлотте отступил обратно в Ревель.

Попытка австрийцев форсировать Днепр и продвинуться к Донбассу также была сорвана, плацдармы на левом берегу ликвидированы.

Вступление в войну Турции осложнило положение России, однако турецкий натиск на Закавказском фронте тоже удалось остановить, уступив лишь около 50 вёрст от границы.

Кампания1917 года закончилась установлением стабильной линии фронта от Балтики до Черного моря. Русские войска в Польше отошли на линию Вильно-Гродно-Белосток-Брест, далее по северному берегу реки Припять до её слияния с Днепром и потом уже по левобережью Днепра до самого моря.

В1918-ом году германское командование вновь перенесло центр тяжести своих операций на Запад. Немецкий генштаб попытался спланировать операцию на окружение, огромные „канны“ наподобие тех, что дважды удались русской армии в операциях против польских инсургентов. Целью ставился захват Парижа.

Весь1918-ый год на Западном фронте продолжались кровопролитные бои на Марне и в районе Понтуаза-Ле Мюро, где немцы пытались форсировать Сену.

Все эти атаки закончились безрезультатно, как и попытки англо-французского наступления в районе Бове-Бретей, где была поставлена цель выйти к Компьену, отрезая северную ударную группировку немцев.

На русском фронте 1918-ый год прошел более-менее спокойно. Русское командование провело ряд частных операций, в частности, удалось срезать гатчинский выступ фронта, оттеснив немцев за реку Луга; операции к северо-западу от Вильно угрожали нарушить немецкие коммуникации с эстляндской группировкой и, хотя большого продвижения не случилось, Германия была вынуждена перебросить большие резервы с Западного фронта, что, бесспорно, оказало существенное влияние на т. н. „парижскую битву“.

В 1919-ом году ситуация, однако, изменилась с появлением на русском фронте первых танков.

За два года „военной индустриализации императора Александа“ была проложена железная дорога к новооснованному незамерзающему порту Романов-на-Мурмане, через которую начала поступать помощь от союзников.

В Москве, Петербурге и Нижнем массово возводились промышленные предприятия, прежде всего машиностроительные. По идеям генерал-лейтенанта Аристова, профессора Онуфриева и тогда ещё студента Петра Ниткина была сформулирована концепция боевой бронированной машины для прорыва вражеской обороны. Надо отметить, что схожие идеи высказывались одновременно и в Англии, однако в России успели первыми. Кроме того, конструкция русских танков была куда более совершенна — в России сразу же отказались от концепции охватывающих корпус гусениц.

Наступление началось на участке северо-восточнее Вильно, и развивалось по правому берегу Немана в общем направлении на Мемель.

Решение русского командования отложить наступление до формирования полноценных танковых соединений (генерал Аристов особо настаивал на этом) и избавления первых машин от „детских болезней“ часто критикуется военными историками — мол, русские воспользовались „истекающими кровью“ союзниками, чтобы более-менее спокойно довести до ума первые серийные танки — однако успех наступления того стоил.

В первый же день германская оборона была прорвана на глубину в 10 вёрст. За неделю русские войска преодолели три полосы обороны, овладев Поневежесом и выйдя на подступы к Радзивилишкису. Германское командование начало срочный отвод войск за реку Нарву, сокращая фронт и не пытаясь более удержать выгодны для атаки на Петербург позиции.

Ещё через две недели, отразив немецкие контратаки из-за Немана, русские войска достигли побережья Балтики. Эстляндко-Лифляндская группировка германской армии оказалась отрезана.

После этого, заняв оборону на Немане, русские повели наступление на север.

Германский генштаб, тем не менее, принял решение отстаивать Прибалтику, уповая на снабжение по морю. Однако русское наступление удалось остановить лишь после того, как была утрачена вся Курляндия и русские вышли с юга на Западную Двину. После этого был нанесён второй удар, от Полоцка на Двинск. Не сумев отразить это фланговое наступление, немецкие войска начали отход с рубежа Двины дальше на север, в Эстляндию, остановившись лишь на рубеже Пернов-Фелин-Юрьев.

Италия, до того момента уклонявшаяся от выступления на той или иной стороне, приняла решение присоединиться к Антанте. В войну вступали также Северо-Американские Соединённые Штаты. Несмотря на поставки продовольствия с правобережья Днепра, в Центральных державах всё сильнее ощущались эффекты морской блокады.

Последней надеждой германского генштаба оставась крупная смута в России, где население также испытывало немалые тяготы. И действительно, группой Джугашвили, Орджоникидзе и Никанорова была предпринята попытка мятежа в запасных полках, которым внушалось, что, мол, их отправляют в мясорубку и на фронте они все погибнут. Надо как можно скорее заключить мир и установить „народное правительство“, которое „без перегибов“ устроит „справедливую жизнь“.

Мятеж был подавлен частями Новой Гвардии (Александровский, Дроздовский и Корниловский полки) с применением танков и авиации. Труп Орджоникидзе был найден и опознан на поле боя, Джугашвили с Никаноровым сумели скрыться.

„Октябрьский кризис 1919-го“ был успешно преодолён.

Всю зиму германское правительство зондировало почву на предмет заключения сепаратного мира, неважно, с западными союзниками или с Россией. Россия настаивала на безоговорочной капитуляции, западные союзники после некоторых колебаний присоединились к её позиции.

Весной 1920-го года русские войска форсировали Днепр в нижнем течении, высадив десанты в районе Николаева и Одессы. Румынские войска немедленно обратились в бегство, австрийские и гетманские части, попытавшись дать оборонительное сражение в районе Киева, принуждены были к отступлению, а Германия уже не могла оказать австрийцам никакой помощи.

В результате весенне-летнего наступления 1920 года русская армия выбила противника из малороссийских губерний, освободила Киев и вышла на рубеж Пинск — Сарны — Ровно — Бердичев — Жмеринка — Каменец-Подольский.

11 октября 1920 года Центральные державы запросили мира.

15 октября было согласовано прекращение огня.

25 октября одновременно в Компьене и в Бресте были подписаны предварительные мирные соглашения. В России их называют „безоговорочной капитуляцией“, поскольку германское и австрийское командования были вынуждены согласиться со всеми требованиями Антанты — вывод войск, сдача тяжёлого вооружения и снарядных запасов, а также танков (того небольшого числа, что успела произвести Германия) и аэропланов. Германский Флот Открытого Моря подлежал разделу между союзниками, России возвращались уцелевшие корабли Балтфлота, остававшиеся в Ревеле.

За европейскими делами остались в тени события на турецких фронтах. В Закавказье русская армия взяла Эрзерум и Трапезунд, англичане заняли Ирак и Палестину. Непосредственно перед подписанием перемирия, в сентябре 1920-го адмирал Колчак сумел высадить десант у Босфора, что обеспечило претензии России на черноморские проливы.

Осенью 1920-го немецкие, австрийские и румынские части всюду отступили за свои национальные границы. Начавшиеся беспорядки в Центральных державах привели к быстрому распаду Австро-Венгерской империи, образованию национальных государств — Австрии, Чехии, Словакии, Венгрии, Хорватии, Словении, Македонии. Укрепились Сербия, Болгария и Греция. Османская империя также перестала существовать, в огне греко-турецкой войны появилась Турецкая республика, созданная „младотурками“.

В Германии вспыхнула самая настоящая революция. Кайзер отрёкся от престола и бежал, власть оказалась в руках левых, рабочие отряды удерживали Берлин. Ряд источников отмечает в этих событиях важную роль русских эмигрантов; была провозглашена Германская народно-демократическая республика с широкими социальными правами трудящихся, но без „перегибов“ военного коммунизма. Среди советников нового правительства отмечены Joseph Dschugaschwili и Sergey Nikanorov.

В 1921 году в Версале состоялась мирная конференция. По её итогам Россия приобрела-таки Черноморские проливы и распространила свой суверенитет на исторический район Стамбула, коему было возвращено название „Константинополь“, а Св. София вновь сделалась христианским храмом. После долгих переговоров Турции было позволено сохранить узкую полоску берега в проливе Босфор для „экстерриториального коридора“ в оставашиемся турецкими районы Стамбула; в этом коридоре невозможно было устройство каких бы то ни было военных сооружений. С обеих сторон коридор контролировался русскими фортами Св. Георгия и Св. Михаила. Россия также получила обширные территории бывшей Турецкой Армении с Трапезундом и Эрзерумом, и зону проливов с Мраморным морем.

Ради этого пришлось пойти на уступки в польском вопросе.

Россия соглашалась на создание „ассоциированного с Россией Великого княжества Варшавского“, получавшее статус практически полной автономии, с более широкими правами, чем у Финляднии: собственная денежная система, собственная, хоть и ограниченная в численности, армия, своя система управления и таможенная служба. Русский государь сохранял титул „Царя Польского“, прибавлял к нему „и великий князь Варшавский“ — это давало возможность утверждать, что „Польша“ в лице её восточных земель по-прежнему входит в состав Империи. Восточные земли действительно остались в Империи, граница была проложена по линии Млава — Остроленка — Седлец — Ивангород — Холм.

При этом Император Александр наотрез отказался обсуждать какую бы то ни было „независимость Финляндии“, более того, решительно обрезал финские права и вольности, уничтожив финскую марку, распустив Сейм и разделив бывшее Великое княжество на губернии. Ответом было финское восстание, подавленное в 1922−23 годах.

В 1924 году, завершив многотрудную свою деятельность, став свидетелем восстановления креста на святой Софии и будучи уже весьма преклонного возраста, Император Александр Третий скончался от сердечного приступа.

Начиналась новая эпоха, „ревущие двадцатые“, но это уже совсем иная история…»

Послевоенное

Россия, Выборгская губерния, Териоки. Усадьба действительного члена Императорской Академии наук, профессора Николая Михайловича Онуфриева и его супруги Марии Владимировны, май 1921 года.

— Некогда мне болеть да по санаториям прохлаждаться, дорогой Фёдор Алексеевич. Дел-то эвон сколько! Новый завод электродвигателей запускаем, новое фармацевтическое производство, всюду глаз да глаз нужен! Мне хоть и 77, а сиднем сядешь — так тут же и помрёшь. А помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела!

Капитан Фёдор Алекссевич Солонов только вздохнул.

Они сидели на веранде обширной дачи, что Онуфриевы возвели на том же месте, где стоял их домик в оставленной реальности, только эта была куда просторнее.

— Хорошо у вас тут, Мария Владимировна! Всем места хватает!

— Конечно, Ирина Ивановна, дорогая. Место нужно, пусть Игорьку с Юленькой достанется. Глядишь, и правнуков ещё понянчить успеем, — на залитую солнцем веранду вошли Ирина Ивановна Шульц с Марией Владимировной. — Вот честное слово, милая, как сюда перебрались, так и тут болеть перестало и там больше не ноет. Чудеса, да и только! А ваши-то детки как?

— Да всё хорошо, спасибо Николаю Михайловичу за лекарства, скарлатину победили, теперь бегают, только глаз да глаз. В Глухово бы поехать с ними, да как корпус оставить? Государь строго велел «полную славу его восстановить», а теперь ещё и танки, все кадеты с ума посходили, и Константин мой Сергеевич с ними! Танкодром строит, можете себе представить?

— Танкодром?! Так, я это должен увидеть!

— А вы, господин капитан, должны не по стройкам мотаться, а готовиться к экзаменам в Академии!

— Ну, Ирина Ивановна, ну пожалуйста!..

— По-том! — железным голосом отрезала госпожа Шульц. — Вот сдадите экзамены, господин капитан, тогда и приезжайте. Лизу с собой возьмите, и Петю с Зиной… Так, чего покраснели?

— Так мы с Лизаветой того… Ждём…

— Поздравляю, дорогой мой!.. Нечего, нечего, всё будет хорошо. Мария Владимировна, а Игорь с Юлей где же?

— На взморье пошли, дело молодое, надеюсь, к ужину вернутся. Игорь по осени уже в Политехнический зачисляться будет, экстерном за последний год всё сдал.

— А Юля?

— Думает ещё пока. Может, врачом, может, ещё куда. Теперь-то запретов нет.

— А у мамы её как дела? Прижилась в конце-то концов?

— Прижилась, хоть и нелегко. Вот, свою проектную контору открыла и клиенты идут. Сперва-то косились, видано ли, женщина-архитектор! Но ничего, мы с Николай Михайловичем моим помогли чуть-чуть, а потом и дело пошло.

Да, Ирина Ивановна… я тут хотела вас кое-что сказать…

— Да, Мария Владимировна?

— Я когда-то давно обещала Юле нашей раскопать её родословную. И… раскопала.

— Так это же хорошо? Что вас смущает, дорогая моя?

— Ирина Ивановна… я вот почему-то Юле так и не сказала. Не смогла отчего-то. А вам скажу. Потому что это и ваша история.

Ирина Ивановна отчего-то схватила старую женщину за руку, сжала.

— В том временном потоке, откуда явились мы, грешные, — негромко продолжала Мария Владимировна, — вы, Ирина Ивановна, встретили Константина Сергеевича гораздо раньше. И… брак ваш случился там гораздо раньше. В 1908-ом у вас с капитаном Аристовым родилась дочь Анастасия. Других детей не случилось… а, может, я не сумела найти. Потом началась мировая война… Константин Аристов ушёл на фронт, храбро сражался, стал сперва подполковником, потом полковником…

— Продолжайте, умоляю вас, — Ирина Ивановна вдруг побледнела.

— А дальше случился наш февраль семнадцатого года, а за ним и октябрь. Полковник Аристов был верен своему Государю, верен до конца. Присягать Временному правительству он отказался, был отрешён от командования, отправлен «в резерв». После октябрьской смуты вы с ним и Настей, само собой, оказались на Дону, были с нами где-то рядом. Может, даже встречались… А потом… мужайтесь, дорогая…

— Мы погибли? — спокойно спросила Ирина Ивановна.

— Нет. Вы остались в России. В Советской России. Почему, отчего, как — мне неведомо, да и никто уже не узнает. Жили тихо и незаметно. Скрыли своё происхождение, как мы и с Николаем Михайловичем, это я могу сказать точно, потому что вы оба работали в школе, а «лишенцам» это было запрещено.

Ваша дочь Анастасия, также скрыв происхождение, поступила в медицинский институт. В 1930-ом вышла замуж за коллегу-врача, Сергея Маслакова. В 1935-ом у неё родилась дочь Марина. Анастасия никогда ей не рассказывала о вас, берегла.

А потом грянул 1937-ой… «Большой террор»…

— Нас арестовали?

— Нет. Вы отстреливались. Редчайший случай, попал во внутренние справки Конторы. А потом вы скрылись и следы ваши теряются. Константину Сергеевичу тогда должно было уже быть 68, вам — 56. Но вы бежали и…

Понятно, если вы и дали дочери знать, то она об этом никому не рассказала.

Так или иначе, но Анастасия Константиновна Аристова, по мужу — Маслакова проскользнула сквозь сито сталинского террора. В войну с мужем работали в госпиталях. И… погибли, попав под бомбёжку. Марина, ваша внучка, оказалась в детском дому. Сумела, однако, не сломаться, выучиться на архитектора. Вышла замуж, правда, неудачно. Муж её оказался последней, простите, сволочью. Быстренько променял скромную Марину на дочку партийного бонзы. Неудивительно, что наша Юля не желала иметь с ним никакого дела. Вот ведь какая история, Ирина Ивановна…

— Промысел Божий, — Ирина Ивановна торопливо перекрестилась. — Его Воля. Значит, выходит, Юля мне… правнучка?

Мария Владимировна кивнула.

— Погодите, дорогая моя, ваша ж дочка… она тоже Анастасия?!

Ирина Ивановна молча склонила голову. Зажмурилась на мгновение.

— Всё сходиться… не может не сойтись…

— Не может не сойтись.

— Я понимаю, почему вы Юле до сих пор не сказали…

— Всё с духом собираюсь. Но, глядишь, и соберусь сегодня. Уж больно день хороший, да и вообще… пришла пора.

Пыхтит старомодный, до блеска начищенный самовар. На белоснежной скатерти — целая россыпь розеток с вареньями, вазочки с мороженым, печенья и крендели от «петербургского отделения дела купца Филиппова». Ветер чуть шумит приморскими соснами, всё лето ещё впереди, и кончилась страшная война, хочется просто стоять, подставив лицо северному солнцу.

— А вот и молодые наши, — приветствует Мария Владимировна появившихся Игорька и Юльку.

Нет, уже не дети, не подростки. Высокий юноша и красивая девушка с ямочками на успевших загореть щеках.

— Ба! Дед! Ирина Ивановна, Федор!..

— Петя вот не смог приехать, жаль. Всё в институте своём сидит, чертит да считает. Всю премию от государя на оборудование потратил, Лиза хотела ему заместо Зины голову оторвать, так Зина не дала, — смеется Фёдор.

— Ничего, в следующий раз приедет, — решительно говорит Мария Владимировна. — Ну, все в сборе?.. Давайте теперь чай пить!..

Петербург, квартира генерала от бронетанковых войск, кавалера ордена св. Георгия трёх степеней Фёдора Алексеевича Солонова, май 1946 года.

Наконец-то выбрались в Мариинку, Лизу порадую хоть, — думал Фёдор, тщетно пытаясь завязать перед зеркалом цивильный галстук хитромодным в нынешнем сезоне узлом. Уж год, как война кончилась, а в театр — первый раз идём!.. Позор, конечно. Нет, Лиза молодец, вместе с ним моталась по гарнизонам, из Первой танковой армии в Гвардейский мехкорпус, с полигона на полигон, из института в институт… Как же теперь её не вывести в свет, бедную?

Нет, ну его, этот галстук. Форму надену, — решив так, Фёдор разом повеселел.

— Дорогой, ты готов?.. — Лиза появилась в дверях, струящееся тёмно-синее платье до полу. Ни за что не дашь ей её сорок восемь лет…

— Прости, милая, галстук вот меня одолел. Почти как Манштейн под Минском.

— Ну и брось его, мундир надень!.. Подумаешь, проблема!.. Пойдём, пойдём, хочу заранее приехать, по театру хоть пофланировать!.. Когда ещё такое платье и покажешь!..

Фёдор поспешно переодевался, Лиза терпеливо ждала.

— От Веры письмо пришло.

— О, и как у неё?

— Главный врач московской Всех святых больницы теперь. И главный хирург. Всю войну в эвакогоспиталях, на фронте, и вот теперь…

— Ох! Вот молодец, — искренне восхитилась Лиза. — Напишу ей сегодня же вечером, поздравлю. А Надя?

— В Крыму. Восстанавливают Херсонес.

— Вот жеж какая у меня золовка младшая! Хоть бы слово написала, хоть бы телеграмму прислала!.. Да, милый мой Федор Алексеевич… ты б к Зое заглянул потом. Что-то мне она последнее время совсем не нравится.

— Что такое?

Зоя. Поздняя, нежданная, едва-едва выношенная и рождённая, и потому, наверное, столь любимая младшая дочь.

Господь не обделил Фёдора Алексеевича Солонова детьми, старший, Алексей, прошёл всю войну, вернулся — грудь в орденах, и погоны капитана. Средний, Пётр, ушёл было добровольцем, но, поскольку был способным математиком, с фронта его быстро выдернули и под конвоем отправили разрабатывать шифры, а заодно и взламывать вражеские. Юлия, художник-иллюстратор, детские книги отрисовывает. На войну сбежала, приписав себе год, была снайпером. Боже, как же они с Лизой извелись, пока строптивая дщерь не снизошла им послать весточку!.. А то, видишь ли, обижалась она, что её «ватой обкладывают»!..

И, наконец, Зоя. Гимназистка. Шестнадцать лет. Правда, Лиза вздыхает, что она в шестнадцать лет и представить себе не могла даже мыслей таких, что теперь у нынешних девиц (ну, может, Смольный институт ещё держится), и Федор с супругой, в общем, согласен.

Зоя строптива. Всё не по ней, всё не так. Может, конечно, возраст такой, перебесится и успокоится, но… Вечно спорит. Матери перечит, сестру дразнит; точнее, дразнила, пока Юля не потеряла терпение и младшенькую не поколотила по фронтовой привычке.

— Я с ней потолкую. Завтра, как-никак, суббота…

— Вот-вот, потолкуй. Да, Фёдор Алексеевич, твоё высокопревосходительство, обратно ты за руль садись, ибо супруга твоя намеревается отдать дань шампанскому в театральном буфете, да-да!..

Давали «Жизель». Танцевала Уланова, уже тогда называемая всеми «великой» и публика стоя отбивала ладони, всё вызывая и вызывая балерину на заваленную цветами сцену.

А потом «руссо-балт» мягко нёс их домой, на Каменноостровский. Дом 73–75 уже у самых Островов.

Лиза и впрямь приударила по шампанскому, сделалась совсем весёлой, и…

В общем, вечером они с супругой во всю доказывали друг другу, что порох в пороховницах у них ещё очень даже имеется, так что в комнату дочери Федор заглянул только следующим утром.

Зоя безмятежно спала.

Верно, читала вчера заполночь, потому что из-под двери пробивался слабый свет, когда Федор с Лизой вернулись домой.

Из-под матраса торчал уголок желтоватой страницы.

Вот как? Что это ты, голубушка, под матрас прячешь? Вот уж нашла место, нечего сказать!..

Федор аккуратно потянул уголок на себя.

В руках его оказалась тонкая брошюра, отпечатанная, однако, на неплохой бумаге. Германская, не иначе. Ох, уж эти мне Kameraden, так вас и растак!.. Государь больно милостив, а надо было возвращать на престол какую-нибудь династию, хоть баварский дом Виттельсбахов, хоть… ну, кто угодно лучше, чем нынешние наследники товарища Тельмана.

«Если бы большевики не проиграли тогда».

Мелким курсивом, чуть ниже — эпиграф:

«Угнетённые всех стран, соединяйтесь!»

«Что дала народу победа сил реакции в 1915-ом году?.. И что могло случиться, если бы не эта трагическая ошибка истории, что, несомненно, будет вскоре исправлена. „Вскоре“ — это по историческим масштабам, конечно, не завтра и не послезавтра; но законы исторического развития, сформулированные Марксом, Энгельсом и Лениным неумолимы.

Что такое была Великая Октябрьская социалистическая революция? Во-первых, ликвидация эксплуататорских классов, тех, кто не работает, но ест. Во-вторых, ликвидация всей машины угнетения трудящихся — армии, полиции, жандармерии и черносотенных боевых отрядов. В-третьих, устранение сословных перегородок, давшее народу доступ к образованию. Ведь правящая клика Российской империи сознательно держало неграмотный народ в темноте, не допуская „кухаркиных детей“ даже в гимназии, не говоря уж об университетах. В-четвёртых, огромные богатства князей, дворян, помещиков и капиталистов, все их дворцы, дачи, особняки, поместья и прочее — должно было служить трудовому народу.

Как же именно должно оно было служить? — спросит нас внимательный читатель. И мы ответим: во дворцах были бы открыты общественно-полезные учреждения. Школы, детские дома, больницы, библиотеки, дома отдыха и санатории, где не лопающиеся от богатства эксплуататоры, а рабочие, крестьяне, трудовая интеллигенция смогли бы получить то, что им необходимо: доступную медицинскую помощь, полностью бесплатную, взять любую книгу, отдохнуть, подлечиться, и так далее.

Нам говорят, что якобы революция отменила гражданские свободы. Нет ничего более далёкого от правды, товарищи. Да, мы разогнали так называемое „Временное собрание“, мы разогнали „Государственную Думу“. Но кто заседал в этой „Думе“? — всё те же помещики и капиталисты или же их платные наймиты, всякие присяжные поверенные, литераторы, чиновники, бывшие офицеры. Там не было никого от трудового народа. „Дума“ не выражала его интересы. Из-за краткого срока, отведённого Советской Республике, мы не успели в полной мере явить всю силу истинно народной демократии. Но мы знаем, как это должно было быть.

В социалистическом обществе нет антагонистических классов, следовательно, нет нужды и в политических партиях, отражающих принципиально разные, враждебные друг другу интересы. Конечно, интересы рабочих и крестьян не во всём совпадают: скажем, рабочий радуется солнечному и сухому дню, рассчитывая, если это выходной, провести его на речке или на озере, искупаться; а крестьянин как раз хочет, чтобы пошёл бы дождь, напоил посевы, поля и огороды. Разумеется, пример этот во многом шуточный, ведь рабочие тоже заинтересованы в богатом урожае.

Но главное — интересы рабочих и крестьян не антагонистичны. Они могут спорить, каким именно способом будет лучше всего добиться той или иной цели, для общего блага, а для этого необходимо, чтобы в органы народной власти попадали самые ответственные, самые компетентные товарищи, хорошо знающие жизнь и производство, неважно, в шахте, на заводе или на поле.

Поэтому трудовые коллективы избирают из своей среды лучших, самых сознательных рабочих или крестьян. На районном съезде, где нет места пустой и лживой политической пропаганде „традиционных партий“, делегаты обсуждают повестку дня и избирают представителей на городскую или губернскую конференцию. Там уже наши товарищи в спокойной рабочей обстановке выбирают после открытой дискуссии тех, кто поедет на главный съезд народных представителей.

Разумеется, это лишь самая общая схема. Размер данной статьи не позволяет во всех деталях обсудить механизм работы истинной народной демократии…»

Федор опусти брошюрку. Взглянул на спящую дочь.

Да, с ней надо будет говорить; и сегодня, и завтра, и каждый день. Взять на полигон, пусть поговорит с танкистами, с теми, кто дошёл до Парижа. С танковым асом, капитаном Зиновием Колобановым. С другим асом, но тоже капитаном, Дмитрием Лавриненко. Первый — сын крестьянина, второй — кубанского казака. Оба — полные георгиевские кавалеры, сейчас как раз в его, Федора Солонова, распоряжении. Показать ей других бойцов из его родного Александровского полка, ныне не просто пехотного, но гвардейского мотострелкового…

Чудовище вновь ожило. Чудовищу мало пролитой крови, ему вечно её мало.

Надо говорить, нельзя молчать. Прямая дорога очень часто ведёт к бездне; природа не любит прямых линий.

Федор Солонов аккуратно всунул брошюрку на место и тихо прикрыл за собой дверь.

Пусть Зойка поспит. У неё сегодня будет трудный день, а он, её отец, чтобы день стал бы по настоящему трудным, должен всё как следует организовать…

Они победили один раз, победят и сейчас.

Александровские кадеты не сдаются.

Финал

— Минутная готовность.

— Есть минутная готовность. Занимаю исходное положение.

— Кедр, как слышите меня?

— Заря-первая, слышу вас хорошо.

— Ключ на старт! Даётся продувка.

— Вас понял, у меня всё штатно.

— Ключ на дренаж. Пошли наддувы. Кабель-мачта — отход!

— Есть отход. Слышу, клапана работают.

— Кедр, даю зажигание!

— Есть зажигание!

— Предварительная… промежуточная… главная… Подъём!

— Есть подъём, Заря-первая!.. Полетели!..

Генеральный конструктор Пётр Николаевич Ниткин крепко сжимал микрофон. «Восток» поднимался, словно сказочный великан, опираясь на огненный столп, на подчинённое, укрощённое пламя.

Россия рвалась в космос, и не было уже такой силы, что смогла бы остановить её разбег.

— Чуть быстрее, чем там управились… — негромко проговорил Пётр Николаевич странную фразу, которую не понял ни один из его соратников.

А в кабине поднимающегося «Востока» молодой поручик Юрий Гагарин бодро докладывал, что у него всё хорошо и полёт проходит нормально.

К О Н Е Ц.

Примечания

1

Н. А. Вельяминов, (*1855-†1920) — в нашей реальности хирург, лейб-медик, тайный советник (что соответствовало званию «генерал-лейтенант»), врач императора Александра Третьего, академик Императорской Военно-медицинской академии.

(обратно)

2

Михаил Гаврилович Тартаковский (*1867-†1935) — в нашей реальности эпизоотолог, микробиолог и патологоанатом. В 1904 году опубликовал работу, где показал, что «выделяемое зелёной плесенью вещество подавляет возбудителя куриной холеры», то есть почти что открыл пенициллин. Был репрессирован и погиб в пересыльном лагере.

(обратно)

3

Феофан Затворник (*1815-†1894) — русский богослов, знаменитый проповедник своего времени, епископ Тамбовский и Шацкий, затем Владимирский. С 1872 года — в затворе, в Вышенской пустыни Тамбовской епархии.

(обратно)

4

Rat der Arbeiterdeputierten — Совет рабочих депутатов (нем.).

(обратно)

5

Herr Hauptmann, ich muss Sie benachrichtigen — Господин капитан, я должна уведомить вас (нем.).

(обратно)

6

Брусилову.

(обратно)

7

«Позорный памятник предателям польского народа». Памятник шести генералам и одному полковнику армии Царства Польского, убитых мятежниками в ходе Ноябрьского восстания вечером 17 (29) ноября 1830 за отказ нарушить присягу, данную царю польскому и императору всероссийскому Николаю I.

(обратно)

8

Виктор Карлович Булла (*1883 — †1938) сын знаменитого петербургского фотографа Карла Карловича Буллы. Как и отец, выдающийся фотограф, кинодокументалист, один из пионеров этого жанра в России. В нашей реальности после революции и впрямь должен был подрабатывать в петроградской ЧК. Принял Советскую власть, много снимал членов правительства, в т. ч. В. И. Ульянова (Ленина) на VIII и IX съездах партии. Несмотря на большие заслуги, в 1938 году был репрессирован и в том же году расстрелян.

(обратно)

9

Имеется в виду безуспешная осада Пскова польским королем (он же литовский великий князь) Стефаном Баторием в 1581–1582 годах.

(обратно)

10

Да-да, в скромном губернском Витебске тех лет наличествовал трамвай (подлинный исторический факт), причём был он по счёту пятым в Российской империи, после Киева, Нижнего Новгорода, Елисаветграда и Екатеринослава, будучи открыт еще в 1898 году.

(обратно)

11

Именно так в нашей реальности стали называть автоматические винтовки Федорова, поступившие на Румынский фронт Первой мировой войны.

(обратно)

12

Первый сборник стихов Валерия Брюсова (1895).

(обратно)

13

Ныне проспект Чернышевского.

(обратно)

14

По свидетельству Л. Д. Троцкого, в Смольный совершенно свободно проходили «осведомители революции», вплоть до «жён мелких чиновников».

(обратно)

15

«Рассказы по истории СССР», М., «Просвещение», 1976, стр.131. Читатель легко узнает в этом описании знаменитые кадры «психической атаки» из кинофильма «Чапаев». Разумеется, в действительности ничего подобного не случалось, но в советские учебники включались, как исторические «факты», чисто пропагандистские материалы.

(обратно)

16

Имеется в виду советский пятисерийный фильм 1969 года.

(обратно)

17

Фильм вышел в прокат в декабре 1971 года, так что Юлька, конечно, уже успела его посмотреть.

(обратно)

18

То есть Зиновьеву и Каменеву.

(обратно)

19

Великий князь Константин Константинович, внук императора Николая Первого, поэтический псевдоним К. Р. (*10 августа 1858) — член Российского Императорского дома, генерал-адъютант (1901), генерал от инфантерии (1907), генерал-инспектор военно-учебных заведений, президент Императорской Санкт-Петербургской академии наук (1889), поэт, переводчик и драматург. В нашей реальности скончался 2 июня 1915 года (ст. стиля).

(обратно)

20

Князь императорской крови Олег Константинович (*15 ноября 1892) — правнук императора Николая Первого, корнет лейб-гвардии Гусарского полка. В нашей реальности умер от раны, полученной в одном из сражений Первой мировой войны 29 сентября 1914 года (ст. стиля).

(обратно)

21

Большая Щемиловская улица — ныне Фарфоровская улица.

Шлиссельбургскому проспект — ныне проспект Обуховской обороны.

(обратно)

22

Цитата из повести А. и Б. Стругацких «Трудно быть богом». Повесть впервые опубликована в 1964 году и, насколько помнит автор этих строк, имелась на полке «в любой интеллигентной семье Ленинграда», семью автора не исключая.

(обратно)

23

Крапивин В., «Красный кливер», М., «Пионер», 1972 — № 5 — стр.12.

(обратно)

24

Героиня видит старый плашкоутный мост. Постоянный, привычный нам Дворцовый мост был возведён в 1911−16 годах.

(обратно)

25

Иван Иванович Боргман (*1849 — †1914) — выдающийся русский физик, профессор,основатель Физического института при Санкт-Петербургском университете.

(обратно)

26

«Желаю удачи» (идиш).

(обратно)

27

Ирина Ивановна ошибается, в силу старой привычки к персональным военным званиям, которые в описываемое время введены не были; поэтому должность — «командир батальона» — она называет «званием».

(обратно)

28

На этих улицах в Лондоне и Париже соответственно располагались министерства иностранных дел.

(обратно)

29

«Как я рад» (идиш.).

(обратно)

30

«Какие деньги пропадают!» (идиш.).

(обратно)

31

Вы же не девушка с нервным срывом, не так ли? — (нем.).

(обратно)

32

Как ни парадоксально, именно такое положение существовало и в нашей реальности. Зимой 1918/19 годов казаки, сражавшиеся на стороне белых, начали массово дезертировать, целыми полками расходясь по родным станицам, заявляя при этом, что воевать, мол, хотят только «кадеты да золотопогонники» (под «кадетами» понимались, само собой, конституционные демократы). При этом казаки старались договориться с красными командирами на местах о фактическом нейтралитете. Добровольческая армия в жалкие 20–25 тыс. человек на тот момент с трудом удерживала небольшой район вокруг Ростова, Таганрога и Новочеркасска. Всё, что требовалось советскому руководству — это и в самом деле не посягать на казачий нейтралитет; однако вместо этого 24 января 1919 года Оргбюро ЦК выпустило за подписью Свердлова печально известную «директиву о расказачивании», начав системный террор против казачьего сословия. Выглядело это и впрямь как «месть» казакам за «разгоны пролетарских манифестаций».

(обратно)

33

«Александры», «сашки», «санечки» — казначейский билет в 25 рублей с портретом Александра III. «Катеньки» — билет номиналом 100 рублей с портретом Екатерины Второй, «петруши» — в 500 рублей с портретом Петра Первого.

(обратно)

34

Вот так в книге появляется собственная бабушка автора — Екатерина Даниловна Перумова (*1902 — †1977). Я излагаю подлинную историю своей семьи.

(обратно)

35

По улице акад, Лебедева и Лесному проспекту.

(обратно)

36

Имеется в виду немецкая фирма «Garny AG», старейший производитель сейфов и замков в Европе.

(обратно)

37

Сознательно допущенный автором анахронизм. Владимир Высоцкий написал эту песню — «Мы вращаем землю» — летом 1972 года на съемках фильма «Плохой хороший человек».

(обратно)

38

«Помогите!» (идиш.).

(обратно)

39

Евангелия от Матфея, гл. 12 стих 30.

(обратно)

40

В нашей реальности уже не полковник, но генерал-майор А. В. Станкевич, временно исполнявший должность начальника 55-ой дивизии Красной армии, был под Орлом взят в плен 1-ым батальоном 1-го ударного корниловского полка, судим военным судом и приговорен к повешению. После отступления ВСЮР тело Станкевича было перезахоронено в братской могиле у Кремлёвской стены. Посмертно был награждён орденом Красного Знамени.

(обратно)

Оглавление

Пролог 1

Пролог 2

Взгляд назад 1

Взгляд назад 2

Взгляд назад 3

Глава I.1

Глава I.2

Глава I.3

Глава I.4

Глава II.1

Глава II.2

Глава II.3

Глава II.4

Глава III.1

Глава III.2

Глава III.3

Глава III.4

Глава IV.1

Глава IV.2

Глава IV.3

Глава IV.4

Глава IV.5

Интерлюдия 1.1

Интерлюдия 1.2

Глава V.1

Глава V.2

Глава V.3

Глава V.4

Глава V.5

Глава VI.1

Глава VI.2

Глава VI.3

Глава VI.4

Взгляд назад 4

Взгляд назад 5

Взгляд назад 6

Интерлюдия 2.1

Интерлюдия 2.2

Интерлюдия 2.3

Взгляд назад 7

Взгляд назад 8

Глава VII.1

Глава VII.2

Глава VII.3

Глава VIII.1

Глава VIII.2

Глава VIII.3

Глава VIII.4

Глава VIII.5

Взгляд назад 9

Взгляд назад 10

Взгляд назад 11

Взгляд назад 12

Взгляд назад 13

Взгляд назад 14

Глава IX.1

Глава IX.2

Интерлюдия 3.1

Интерлюдия 3.2

Интерлюдия 3.3

Интерлюдия 3.4

Глава Х.1

Глава Х.2

Глава Х.3

Глава Х.4

Глава Х.5

Глава Х.6

Глава Х.7

Глава Х.8

Глава XI.1

Глава XI.2

Глава XI.3

Глава XI.4

Глава XI.5

Глава XI.6

Глава XII.1

Глава XII.2

Глава XII.3

Глава XII.4

Глава XII.5

Интерлюдия 4.1

Интерлюдия 4.2

Глава XIII.1

Глава XIII.2

Глава XIII.3

Глава XIII.4

Глава XIII.5

Глава XIII.6

Глава XIII.6

Глава XIII.7

Интерлюдия 5

Глава XIV.1

Глава XIV.2

Глава XIV.3

Глава XIV.4

Глава XIV.5

Заключение 1

Заключение 2

Послесловие

*** Примечания ***