ОТ АВТОРА

 

Многим из вас покажется довольно странным появление книги о группе, о которой вы, быть может, никогда и не слышали. Группа «Дружки» не отличалась ни особыми заслугами, ни своей популярностью. Мы были широко известны в узком кругу, и пройденный нами путь не является чем-то особенным, из ряда вон выходящим. Но пусть вас это не смущает.

Эта книга о нас с вами, поскольку я надеюсь, что все мы не так уж сильно отличаемся друг от друга, и наша судьба напоминает судьбу многих молодых людей; — тех, кто жил до нас, и тех, кто будет жить после. Мне хотелось лишь честно и правдиво пересказать то, что прожили мы.

Один святой сказал: «Настоящее смирение человека определяется тем, насколько легко и просто он умеет смеяться над самим собой». Что ж, подумал я, не будет лишним хотя бы улыбнуться. Как часто, думая о самом себе, я подсознательно пытаюсь приукраситься? И это то, чего я больше всего боюсь. И да простит меня Бог, если я в этом преуспею. В нашей жизни и так слишком много позерства и наносного благочестия. Так много, что часто мы уже сами не в состояние разобрать, где есть мы, настоящие, и где лишь наша маска, которую мы выставляем напоказ. Вероятно, потому что слишком глубоко сидит в нас желание казаться лучше, чем мы есть.

В тот момент, когда мне в голову пришел замысел этой книги, я стал раздумывать, прежде всего, о ее форме, поскольку содержание не вызывало у меня особых сомнений. Мне казалось легким и простым занятием пересказать, ничего не придумывая, ту историю, которая произошла с нами. Но, приступив к работе, я вдруг обнаружил, насколько скуден наш словарный запас, насколько ограничены мы в средствах, чтобы передать самое сокровенное и важное, самое глубокое и святое, что живет в нашей душе. И как легко «сорваться на важность», пытаясь научить других уму-разуму.

Все-таки, несмотря ни на что, я решился писать. Ведь для того, наверное, и существует искусство, чтобы помочь нам рассказать то, что мы не в силах выразить словами, помочь нам оставаться настоящими, хотя бы перед самим собой.

Многие из вас могут захлопнут книгу уже через несколько минут. Другие, быть может, узнают на ее страницах самих себя. Как бы то ни было, я в тайне надеюсь, что эта книга поможет нам еще раз украдкой взглянуть на себя со стороны. А посему, приступая к ней,

Я ОБЕЩАЮ ГОВОРИТЬ ПРАВДУ, ТОЛЬКО ПРАВДУ, И НИЧЕГО КРОМЕ ПРАВДЫ.

АМИНЬ.

 

 

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

 

— Ты хочешь спеть?

— Ага.

— Рок-н-ролл?

— Давай.

— А как будем петь — фортиссимо или пианиссимо?

— Будем петь его телкиссимо...

 

Примерно с этого все и началось. Досиживая свой срок в армии (иначе это не назовешь), я чуть ли не каждый день проводил по нескольку часов за пределами части, подрабатывая игрой на саксофоне в переходе на Пушкинской. В те далекие, 90-е годы Москва напоминала большой оптовый рынок, где каждый зарабатывал себе на жизнь, чем только мог. С тех пор мало что изменилось, но тогда все было впервые, тогда все только начиналось.

Я стоял на сквозняке в самом сердце Москвы, одетый в старый серый плащ, из которого давно вырос, и в драные кроссовки, которые мне одолжил мой приятель. Импровизируя на темы Битлов, я умудрялся неплохо зарабатывать, так что моих денег хватало не только на бутерброды с пивом. Не могу сказать, что мне все это нравилось, но жить как-то надо было. Иногда было даже интересно. В течение нескольких дней моей работы у меня появились свои поклонники, которые бредили «Битлз» и потому прощали мне то, что я на саксофоне толком играть не умел. Это было что-то вроде народного признания во мне музыканта, пусть и про непригодного в качестве саксофониста.

В один из вечеров возле меня остановилась молодая пара, которая проявляла явный интерес к моему «музицированию». Одеты они были интеллигентно (в отличии от большинства моих поклонников), да и вели себя достаточно трезво. Парень время от времени что-то говорил своей спутнице, которая в ответ кивала головой и лучезарно улыбалась, что приводило меня в смущение. Я не мог понять, что во мне есть такого смешного, что вызывало ее улыбку. Простояв таким образом минут десять, они ушли, оставив в моем футляре записку с номером своего телефона.

Вечером, возвратясь домой, а точнее, в казарму, я вспомнил о записке и решил позвонить. Делать все равно было нечего.

Николай (так звали парня), был бас-гитаристом и солистом группы со странным, если не сказать хуже, названием «Дружки».

— Мы сейчас пишем альбом, — сказал он мне в трубку. — Правда, пока все ребята находятся в Питере и приедут только завтра. Не мог бы ты помочь нам записать пару мест в альбоме, где саксофон ну просто необходим?

Необходим, так необходим, подумал я. Долго уговаривать меня не пришлось, так как, во-первых, мне все равно нечего было делать, а во-вторых, мне было интересно. До этих пор я никогда не принимал участия в подобных мероприятиях. Еще в пору своего отрочества я учился в музыкальном училище в городе Киеве, и уже пробовал играть на гобое в различных оркестрах. Однако поиграть рок-н-ролл мне еще никто и никогда не предлагал. Мы условились о встрече, которая состоялась спустя несколько дней в одной из московских школ, расположенной у Никитских ворот.

Николай провел меня в просторный актовый зал школы. Войдя в него, я обнаружил там еще двоих членов группы, которые не обратили особого внимания на наш приход. Одного из них звали Гера. Он сидел в углу и дергал струны гитары, пытаясь ее настроить. Другой парень был барабанщиком группы. Звали его Назарет. Он ходил по залу и, скорее всего, о чем-то думал.

— Гера. Эта фраза сюда абсолютно не подходит.

— Какая фраза?

— Ну вот, ты пишешь: «Вы говорите, что Бога нет. Он есть».

— А что тебе, собственно, не нравится?

— Что? Так ты сразу, с первой строчки даешь ответ. О чем дальше писать?

— Послушай, Назарет. Ты утром умываешься, зубы чистишь?

— Что?!

— Зубы, говорю, чистишь?

— Причем тут это?

— А вот и притом.

 

Меня, честно говоря, как постороннего наблюдателя подобная логика не убедила. Но откуда мне было знать, что с этой логикой мне придется сталкиваться ближайшие десять лет.

— Ты ведь не объясняешь никому, зачем ты чистить зубы, — продолжал Гера. Это и так всем ясно. Тоже самое — с Богом. Он есть и все.

— Ну ладно. А здесь? «Где под толпами народа ломи́тся тротуар». Нет такого слова «ломи́тся». По-русски правильно говорят ло́мится, с ударением на первый слог.

— Но так звучит плохо. Кроме того, это слово имеет как бы двойное значение.

— Какое значение? — переспросил Назарет.

— Двойное. С одной стороны ло́мится, то есть ло́мится под тяжестью, а с другой стороны ломи́ться, значит, ломи́ться в дверь.

 

Не знаю, сколько бы все это продлилось, если бы Николай не прервал спор.

— Знакомьтесь, это Сережа! Он саксофонист!

— Очень приятно, — сказал Гера, пожимая мне руку.

— Вот мы тут спорим. Ты как думаешь, можно сказать «ломи́тся»?

— Ну, я не знаю, — уклончиво ответил Сережа, — надо всю песню слушать, по смыслу.

 

Это слово в итоге заменили. Получилось — «Где под толпами народа матерится тротуар». Даже восемь лет спустя, слушая первый альбом, Гера говорил: «Все-таки, «ломи́тся», было бы лучше, чем «матерится». Не знаю, откуда это в нем? Скорее всего, необъяснимая тайна русской души.

В любом случае, знакомство состоялось, и теперь нам предстояло стать больше, чем просто музыканты, которые собирались поиграть вместе. С годами мы стали проживать друг друга, и название «Дружки» как нельзя лучше отражало то, что происходило между нами.

 

А МОЖНО МЫ ВАМ СЫГРАЕМ?

 

Человек, однажды рожденный в этом мире, обречен прожить в нем до конца своих дней, пока не умрет. Эта перспектива нас не особенно удручает, пока мы растем. Наверное, потому что мы воспринимаем этот мир как данность и ничего не знаем о мире другом. С молоком матери мы впитываем принципы и стремления, которые существуют в нашем обществе, и, практически, в этом мы все одинаковы. Годы уходят на то, чтобы научиться выживать, общаться с другими людьми, приобрести знания и вести цивилизованный образ жизни. И пока мы растем, мы все мечтаем об одном и том же: мы ищем признания, мы хотим материальной обеспеченности и... чтобы нас оставили в покое. Не миновала участь сия и нас, родившихся однажды. Мы мечтали о славе. Мы искали признания. Трудно даже объяснить, почему. Мы хотели быть знаменитыми, потому что мы хотели быть знаменитыми, и все!

Свой первый альбом «Дружки» писали в московской студии Добролюбова. Это была обыкновенная однокомнатная квартира, снизу до верху напичканная всевозможной аппаратурой. К этой записи ребята подготовились достаточно серьезно. Еще до приезда в Москву весь альбом был записан в домашних условиях, и оставалось лишь предать всему, что было сделано, профессиональное звучание.

Назарет раскладывал вокруг себя множество всякой перкуссии. Здесь были бонги, тарелочки, всякие мелкие погремушки и даже громадная сковородка, которую Гера вез из Питера и которая с трудом умещалась в его рюкзак. Он был уверен, что такую сковородку найти в Москве практически невозможно. На мой резонный вопрос, как он собирается ее использовать, он ответил, что она понадобится ему в одной песне вместо гонга. Моя задача во время записи альбома состояла в том, чтобы не мешать другим работать и время от времени готовить кофе.

В то время мало кто работал с компьютером в студии, и мы ещё не были испорчены вирусом «облегчить» себе жизнь, используя уже готовые потерны и эффекты. Все звуки Дружки добывали сами. Коля вставлял спички между струн своей бас гитары, и от этого она начинала звучать, как колокол. Гера выжимал из себя звуки флюгельгорна, поджав губы и краснея, как помидор. Назарет надевал на руки туфли и стучал ими по пластиковому полу, имитируя шаги. Для нас до сих пор остается загадкой, каким образом мы перенесли все наши безумные идеи на магнитную ленту. Мы даже умудрились записать детский хор, который пел «Господи, помилуй нас». В этом нам помогла Колина жена Лолита, которая в то время работала в школе для детей с незаурядными театральными способностями. Интересно заметить, что детки, которые пели тогда для нас, сейчас уже играют в московских театрах.

Работа продвигалась достаточно быстро, и уже через месяц альбом был практически готов. Собравшись на квартире нашего звукорежиссера, мы торжественно отмечали окончание своего первого альбома, который отныне назывался «Картинки».

Если когда-нибудь вы переживали «чувство глубоко удовлетворения» от проделанной работы, то вы поймете, что чувствовали Дружки в тот момент. Самое главное было сделано. Теперь осталось дело за малым — найти продюсера, отрепетировать программу, начать выступать, найти деньги на клип, снять клип, продвинуть его на телевидение, разослать альбом по радиостанциям, убедить радиостанции в том, что это та самая музыка, которая им нужна, засветиться на рок-фестивалях, раскрутиться, ну... и еще пара мелких деталей. Но разве может все это помешать настоящему творцу? Обо всем этом мы старались не думать, чтобы не травмировать души грубым вмешательством материализма. Жизнь прекрасна и только начинается. Расцеловав друг друга, мы попрощались, договорившись встретиться через пару недель в Питере.

Петербург! Град святого апостола, колыбель революций и рок-н-ролла. Город, вытесанный из камня, город музеев и развалин, город Онегина и Раскольникова. В те годы ты еще хоть как-то держался «на плаву». Сколько людей мечтали сродниться с тобой, пытаясь приобщиться к твоей элитарности и загадочности. Ты никогда не был с ними ласков, но тебя любили, как только могут любить мечту.

Тогда еще доживал свои последние дни ленинградский рок клуб, и все бредили Гребенщиковым и Шевчуком. Их можно было видеть, с ними можно было общаться. Все верили, что здесь зарождается нечто абсолютно новое, честное и настоящее.

Впервые приехав в северную столицу, я еще не представлял, какое место займет этот город в моей биографии.

Накрапывал дождь — неотъемлемая достопримечательность петербургской жизни. Пересекая площадь у Московского вокзала, я разглядывал открывавшуюся передо мной панораму Невского проспекта, и слушал голос своего друга Геры:

— Раньше эта площадь называлась площадью Согласия, но потом... сам понимаешь. — Я обернулся и увидел позади себя громадный столб, непонятно что символизирующий.

Пройдя чуть меньше квартала, мы свернули под арку и очутились в тесном и грязном дворе. Моему взору открылись все «прелести» питерских подворотен, в народе именуемые «колодцами». Отличительная их особенность состояла в том, что солнце не заходило сюда даже в те редкие часы, когда оно появлялось над Петербургом.

Поднявшись на третий этаж, мы вошли в Герину квартиру. С трудом протиснувшись в двери, я попал в довольно тесную кухню, где копошились соседи по коммуналке.

— Здрасьте, — пытаясь выглядеть интеллигентным, сказал я. Но мое приветствие вежливо проигнорировали.

Семья Геры Алексеева занимала две комнаты, в которых кроме него и Дружков жила жена Люся и двое детей. Вдоль всего коридора были развешены пеленки, так как младшему сыну Алексеевых едва исполнился год. В одной из комнат была оборудована мини студия, состоявшая из старого катушечного магнитофона, допотопного пульта, множества шнуров, микрофона и паяльника. Здесь же спала старшая малолетняя дочь Геры Лена, а также и Николай. Здесь предстояло поселиться и мне.

Ежедневно мы собирались на кухне для обсуждения наших планов.

— Надо репетировать, — мудро замечал Назарет.

— Правильно, — соглашались остальные, — а где?

 

Ответ на этот вопрос не мог дать никто, а потому на этом обсуждение прекращалось, и мы начинали ужинать.

— Кстати, — предлагал Колян, поглощая пельмени, — а не поехать ли нам к «КВ»?

Прозвище «КВ» на самом деле было аббревиатурой от «Константин Васильевич». Так звали одного уже не молодого человека, который любил собирать у себя на квартире продвинутую молодежь.

— Почему бы нет, — отвечали остальные и отправлялись к «КВ».

Жил Константин Васильевич в достаточно большой неубранной квартире в самом историческом месте Петербурга, на набережной возле Эрмитажа. Окна его спальни выходили на Неву, и можно было в любое время любоваться панорамой Петропавловской крепости. Двери его квартиры, как и двери холодильника, всегда были открыты для нас. Кто у него только не собирался — здесь были журналисты и художники, музыканты и поэты, наркоманы и просто демагоги, любящие выпить и поболтать. Сам Константин Васильевич был добродушный человек, который наслаждался тем, что у него постоянно кто-то крутится — по крайней мере, так мне тогда казалось.

Туда же захаживал еще один парень по имени Витюша, которому суждено было сыграть свою роль в будущем нашей команды. Сказать, что он туда захаживал, было бы неправдой, так как он там практически поселился. Родом он был, кажется, из Семипалатинска и только Богу известно, что он делал в Питере. Внешним видом он напоминал наркомана — длинные нечесаные волосы, отмороженный взгляд, поношенные джинсы, другими словами, ничего примечательного. Его главным достоинством было то, что он мог в любое время дня и ночи достать «травку», что с успехом и делал.

Не могу сказать, чтобы анаша занимала серьезное место в нашем коллективе, не все же она присутствовала. Отношение к ней в группе было двоякое в прямом смысле слова, так как двое из членов группы траву курили, а двое нет. К последним относились я и Назарет. Назарет не курил из своих собственных убеждений — мне, мол, и без этого хорошо. Я не курил потому, что один раз попробовал и мне не понравилось. Это случилось еще в армии. Одному узбеку прислали чуть ли не килограмм анаши из какого-то далекого киргизского края.

— Попробуй, — предложил он мне, — самый лучший анаша. На седьмое небо улетишь.

Попробовал, однако восхождение не состоялось. Вместо седьмого неба я очутился в прямом смысле в луже. То ли анаша была плохой, то ли я какой-то нестандартный, но дебют, во всяком случае, не состоялся. Думаю, что Бог хранил.

Двое же наших ребят, Гера и Коля, время от времени этим баловались. Обкурившись, они начинали ухахатываться как идиоты, и в промежутках рассказывать нам, чего мы себя лишаем. Кроме этого, они довольно часто садились музицировать «под это дело». В те минуты их посещало «божественное озарение», не доступное простым смертным — таким, как я и Назарет. Но все это проходило, и уже на следующее утро нас ожидали серые и неприглядные будни в коммунальной квартире.

Каждый день мы ожидали чего-то нового. Нам хотелось играть, нам хотелось выступать. Мы были полны энергии и энтузиазма, однако дни проходили, и абсолютно ничего не происходило. Где только мы не пытались «продвинуть» наш альбом. Нам казалось, что нас не знают только потому, что еще не все услышали нашу музыку. Мы давали слушать альбом критикам, музыкантам, друзьям (последние были самыми благодарными слушателями), сопровождая это бесконечными «Вот это наш новый альбом, вам обязательно надо его послушать», или «подождите, послушайте дальше, здесь начинается самое интересное». Некоторые слушали, улыбались, хвалили, но потом все шло по-прежнему. Нас ждала судьба многих молодых музыкантов, приезжавших до нас. Мы оказались ненужными.

Кроме всего прочего, наше материальное положение оставляло желать лучшего. Говоря «наше», я имею в виду, конечно, материальное состояние семьи Геры Алексеева, так как мои финансы закончились еще до приезда в Питер. Я думаю, не стоит упоминать, что атмосфера в квартире напоминала маленький приют для бездомных, в котором хорошо жилось только Гериной кошке Тине. Ситуация требовала кардинальных перемен, но все наши попытки что-то изменить ни к чему не приводили. Не знаю, сколько бы все это продолжалось, если бы в один прекрасный день ко мне не подошел Гера и не сказал:

— Ахун, так больше жить нельзя, это какой-то дурдом.

— Да, Гера, дурдом, — вынужден был признать я.

— Деньги практически кончились, — продолжал он, — да ты и сам видишь, сколько народу в квартире. Давай, поезжай домой в Киев, а там, как что новое будет, созвонимся.

 

То, что деньги кончились, было ясно и без его напоминания, да я и сам чувствовал, что изрядно засиделся в Питере. Мне ничего не оставалось, как согласиться и уехать.

Прощание на Витебском вокзале было печальным и грустным. Я чувствовал, как понемногу расстаюсь с мечтой, которая умирает на моих глазах. Все это понимали, и хотя старались быть веселыми, все же никто не мог сказать, сможем ли мы когда-нибудь играть вместе, или нет.

Вернувшись домой в Киев, я погрузился в суету консерваторской жизни, так как все-таки решил доучиться. Не могу сказать, что это была пора, о которой мне было бы приятно вспоминать. Мои занятия мало походили на учебу. Как и все студенты консерватории, свое свободное время я проводил в кофейне или где-нибудь в пивном баре. Иногда, приходя на экзамены, я пытался наводящими вопросами выпытать у преподавателя, в чем суть предмета, по которому я сейчас сдаю экзамен, так как само название предмета мне ни о чем не говорило. С горем пополам мне удавалось «переваливаться» на следующий курс, и мне с трудом верилось, что когда-то я доползу до выпуска. Единственное, с чем у меня никогда не было проблем, так это с игрой на инструменте, что, собственно, и спасало меня от исключения.

Спустя год я познакомился со своей будущей женой Леной. Мы встречались не слишком долго и уже через пару-тройку месяцев поженились. В этом отношении наш брак можно назвать «скоропостижным». Мы и опомниться не успели, как стали мужем и женой.

О Питере я практически не вспоминал. Я знал, что первый альбом «Картинки», который мы так безуспешно пытались «продвинуть», наконец кто-то выпустил. Зайдя в центральный универмаг в Киеве, я не без удовольствия обнаружил нашу пластинку на витрине. Я тут же скупил с десяток копий и раздал их всем своим друзьям, чтобы «знали, с кем имеют дело». Но где-то в сердце я желал большего.

О дальнейшем продолжении группы ничего не было слышно. За это время я переиграл во многих профессиональных коллективах, и где-то на горизонте для меня маячила перспектива навсегда остаться оркестровым музыкантом, что меня немало удручало. Моему характеру абсолютно претило однообразие: приходить каждый день на работу, сидеть в оркестровой яме, играть регулярно одни и те же спектакли, которые я знал наизусть... Все это вкупе повергало меня в глубокую депрессию. Плюс постоянное пьянство, которое было неизбежно при таком образе жизни. В общем, если говорить словами Аркадия Гайдара, «все было хорошо, да что-то не хорошо».

Возможно, так бы все и осталось, если бы в один прекрасный день я не получил письмо от Коли. Я до сих пор жалею, что не сохранил его, поскольку это письмо могло бы войти в историю дипломатии.

«Дорогой Сергей!».

Само обращение меня немного насторожило. Можно было ожидать чего угодно, но только не этого. Далее было еще интересней.

«В нашей жизни произошли УДИВИТЕЛЬНЫЕ (выделено мной) изменения. В сердце лежит глубокое желание творить. Чем ты сейчас занимаешься? Как ты смотришь на то, чтобы возродить группу? С любовью Коля».

Возможно, в этом письме было что-то еще, но суть его остается той же.

Для меня же это было радостной новостью. Наконец-то мы сможем поиграть. Видать, не меньше, как раскрутились, думал я. Теперь все, держись за шляпу — стадионы, концерты, записи пойдут. В моей голове носились мысли, одна радужней другой. Мечты увлекали меня за собой в безоблачную высь, и казалось, я никогда не вернусь обратно на землю. Я видел себя рок звездой, стоящей на сцене громадного стадиона. Вокруг меня копошились толпы поклонников, которым я раздавал автографы. Естественно, о продолжении работы в Киеве не было и речи. Купив билет, я сел в поезд «Киев — Санкт-Петербург».

 

 

ВЫ МЕНЯ ПУГАЕТЕ

 

На вокзале меня встретил радостный Гера. Мы обнялись, он взял мои сумки и повел к себе домой. Не предчувствуя ничего дурного, я вошел в дверь его квартиры на все той же улице Восстания. Там меня ждал настоящий сюрприз. За столом сидел еще более счастливый Коля и чуть ли не с порога рассказал мне красочную историю своего обращения в веру христианскую. Я не в состоянии передать его рассказ столь же ярко и эмоционально. Помню, что был сильно изумлен тем, насколько поменялась его лексика. Его речь сплошь и рядом изобиловала выражениями, о которых я тогда понятия не имел: «Христос в сердце моем», «Господь любит тебя», «Признать Иисуса своим личным Спасителем». В другом ухе, как delay, звучал голос Геры, который помогал Коле, время от времени, вставляя фразы типа «Это так хорошо!», «Аллилуйя!», «Какое счастье!», «Иисус любит тебя!». К такой атаке я не был готов. Я не мог вымолвить ни слова и лишь покорно выслушивал проповеди ребят о моем личном спасении.

— Ребята! Вы меня пугаете, — только и нашел я, что сказать.

Вскоре пришел Назарет, и я с облегчением заметил, что с ним все нормально и религиозный вирус в него пока еще не проник. Что ж, хоть какая-то поддержка. Для Назарета все, что говорили ребята, уже не было вновь, так как они обрабатывали его до моего приезда. Поэтому он с пониманием отнесся к моему состоянию, что я и прочел в его грустных глазах. Беседа, а вернее, проповедь длилась несколько часов и закончилась глубокой ночью. Мне необходимо было взять тайм-аут, и мы решили, что я переночую у Назарета. Распрощавшись с ребятами, мы вышли на улицу.

— Назарет, что случилось? — спросил я, когда прошел первый шок.

— Что-что... Ксендзы Козлевича охмурили.

— Какого еще Козлевича?

— Ты что, «Золотого теленка» не читал?

— А, — наконец понял я и робко добавил, — ну, может, еще что и поправится.

 

Однако ничего не поправилось, и наутро все продолжалось в том же духе. Продолжалось это и на третий день, и всю последующую неделю. Более того, эта тема отныне стала для нас с Назаретом крестом, так как в течение года ребята больше ни о чем другом говорить не могли.

Обращение наших друзей случилось столь молниеносно, что мы были просто не в состоянии этого принять. Коле приснился сон, который за одну ночь перевернул все его представления о мире и о себе. Подобные вещи не вмещались в наше сознание.

Все началось с того, что тот самый Витюша, о котором шла речь ранее, безнадежный наркоман из Семипалатинска, в какой-то момент оказался возле Казанского собора, где проповедовали евангелисты. Суть их проповеди сводилось к тому, о чем обычно говорят проповедники на улицах. Всех проходящих мимо призывали принять Иисуса Христа своим личным Спасителем и тем, кто желал это сделать, предлагали выйти вперед и помолиться. Постояв немного и поразмыслив, что ему абсолютно нечего терять, Витюша вышел вперед и произнес молитву покаяния.

С этого момента его как будто подменили. Это была полная противоположность тому Витюше, которого мы знали раньше. От длинных волос не осталось и следа. Наркотики и другая дрянь полностью исчезли из его жизни. Витя подстригся, купил себе «дипломат», оделся в солидный костюм и теперь не уступал по внешнему виду любому крутому бизнесмену.

В таком виде он пришел на улицу Восстания и позвонил в двери гериного дома. Открыв, тот не на шутку перепугался.

— Витюша, ты что, по-крупному пошел?

— Нет, — невозмутимо ответил Витя, — просто в моем сердце отныне живет Христос.

Не знаю, насколько убедительно прозвучали эти слова для Геры, однако с того момента Витя почти каждый день приходил к ребятам. Они беседовали на божественные темы, читали библию и пробовали молиться. Однако, как говорят сами Дружки, ничего не происходило.

Время шло, и было похоже, что дни группы сочтены. Именно тогда Коля решил уехать в Москву. Прощаясь на вокзале, он предложил:

— Знаешь, давай будем пробовать молиться — ты здесь, а я в Москве. Может, Бог поможет.

И Бог действительно помог, правда, несколько неожиданно, что мы и не преминули заметить.

 

 

СПОРЫ

 

Грусть навел вчерашний вечер,

Говорили о судьбе...

 

Отныне теологические споры стали основой наших взаимоотношений. Мы спорили везде, где только можно, — дома на кухне, в городском транспорте, на репетиционной точке. Энергия Коли и Геры не иссякала. Они забрасывали нас религиозной литературой, библиями и кассетами с проповедями. С ними стало просто невозможно общаться. Все разговоры, на какую бы тему они не начинались, заканчивались одинаково.

 

— Ахун, что-то ты грустный какой-то.

— А чему радоваться, Гера?

— Как чему? Иисус любит тебя!

— Ну все, ладно...

— Да нет, ты послушай. Мне, например, абсолютно не хочется того, что мне хотелось раньше. У меня вот в холодильнике водка стоит, так я к ней вообще не притрагиваюсь. А ты, если хочешь, можешь выпить.

— Так что, я один буду пить?

— Такты и не пей.

 

Все это напоминало анекдот: «Мамо! Вы рыбы хочете?». Мое терпение время от времени иссякало, но все же я не терял надежды — а вдруг что-то переменится.

Доводы ребят в своей основе сводились к следующему: отныне мы рождены свыше, и теперь, как написано в Библии, мы новое творение во Христе. Прошлое миновало, теперь все новое. Мы абсолютно не нуждаемся в том, чем мы жили раньше.

 

— Стоп, а как же ты деньги на жизнь собираешься зарабатывать? —спрашивал я Геру, наивно полагая, что этот вопрос заведет его в тупик.

— Так Господь нам все и пошлет. Все, что необходимо; — отвечал, не задумываясь, он.

— А как насчет: «На Бога надейся, да сам не плошай?» — не унимался я.

— Ну, вот и не плошай, — отвечал Гера.

 

Наши доводы не имели никакого успеха. Ребята парили на крыльях любви, наслаждаясь радостью вновь обретенного детства. Где-то в глубине души я им завидовал и хотел испытать подобное в своем сердце. Иногда я пробовал молиться вместе с ними. Мы заходили в кладовку и, становясь на колени, молились каждый по очереди. Когда доходила очередь до меня, я пробовал что-то говорить, но слова получались нелепыми и бессвязными. Я выжимал из себя покаяние, но все это оставалось на уровне моих мозгов и не доходило до сердца. Я просто не был к этому готов ни своим пережитым опытом, ни своими внутренними переживаниями. Герка и Колька искренне хотели, чтобы мы поверили Богу, но их стремления было явно недостаточно. Справедливости ради все же надо сказать, что все случившееся со мною через пару лег произошло отчасти благодаря молитвам моих друзей. Но пока я был Сережей Ахуновым образца 1991 года.

Кроме всего прочего, их «богословие» подогревала церковь, которую они тогда посещали. Туда они меня как-то раз и привели.

Я ожидал увидеть все что угодно, но только не то, что я увидел. В моем тогдашнем представлении церковь — это прежде всего храм. Тут же я обнаружил совершенно иную картину. В небольшом зале сидели люди, причем все женщины носили платки, а мужчины были одеты, как братья близнецы. На них были костюмы похожего образца и неизменные галстуки. На сцене располагались девушки в длинных юбках до пола и белых блузках. Меня приняли участливо и предложили сесть в первый ряд, от чего я вежливо отказался и занял место в самом конце зала — от греха подальше.

Вышел пастор и предложил всем начать молиться. В этот момент поднялся такой шум, что я не на шутку испугался. От крика задрожали стены. Но это было еще не все. К моему ужасу я заметил, что основной шум исходит от первых рядов, где как раз и сидели мои друзья. По внешнему виду они отличались от других так же, как могут отличаться бомжи на приеме у королевы. Чего они только не делали — махали руками над головой, кричали на каком-то непонятном языке, доводя себя до слез, прыгали, плакали, в общем... молились. Это, подумал я, чересчур. И они хотят, чтобы я делал тоже самое?!

Молитва вскоре закончилась, и все стали петь под фортепиано. О том, что я испытывал в этот момент, лучше умолчать, так как, считая себя музыкантом, с трудом переносил самодеятельность. Потом вышел проповедник. Он снял часы, положил их на кафедру и принялся читать из Библии:

— Рассудите сами, прилично ли жене молиться Богу с непокрытой головою? Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестие для него.

В этот момент все собрание покосилось на моих друзей, у которых волосы были чуть не до пола. Но похоже, что для них волосы не были проблемой.

На следующем собрании в первом ряду сидели два образцово-показательных брата с прическами под комсомольских работников.

Я понял, что ребят надо спасать, и мы с Назаретом решили искать помощи у тех, кто, как нам казалось, мог бы повлиять на наших друзей. Первой, к кому мы обратились, была жена Геры Люся, однако после продолжительного разговора на кухне мы зашли в тупик.

— Знаете что, ребята, — сказала Люся, — Гера — мой муж, и поэтому я, скорее всего, ничем не смогу вам помочь.

Разговор с женой Коли Лолитой, был не более обнадеживающим, так как она сама не понимала, что происходит с ее мужем. Мы поняли, что все зашло слишком далеко и всем нам придется с этим смириться.

Вскоре мы обнаружили еще одну проблему. Теперь к богословским разногласиям добавились другие, в частности, музыкальные. Ни Коля, ни Гера ни за что и ни под каким соусом не хотели играть музыку, в которой не поется об Иисусе Христе. Понятно, что мы с Назаретом не разделяли их пристрастий, и нам справедливо казалось, что мы не можем кривить душой, играя то, что сами не пережили. Они ставили нам «образцы настоящей музыки», как они ее скромно называли. От этой музыки у меня волосы на голове становились дыбом.

— Вы что, хотите, чтобы мы это играли?

— А вам не нравится? — удивлялись они. — Это же настоящая духовная музыка. Она прославляет Христа!

— А просто песни, о любви, например. Почему их нельзя петь?

— Можно, только в конце песни надо всегда говорить о настоящей, Божьей любви.

 

Этого было более чем достаточно. Наше терпение вот-вот должно было лопнуть. С горем пополам мы пришли к общему знаменателю, что нам необходимо снять клип на некоторые песни из нашего первого альбома. Однако и на съемках не обошлось без курьеза. В тот момент, когда в песне «Заворот» зазвучали слова «Он нас любит», Коля сел в кресло и достал маленькую брошюру «Евангелие от Иоанна». На вопрос, что все это значит, он ответил:

— Ничего. Просто я буду сниматься с Евангелием от Иоанна в руках.

У нас до сих пор храниться этот «замечательный клип», где мы все прячемся в какой-то ужасной рыболовной сетке, Назарет летает на канате, а Коля, раскачиваясь в кресле, читает «Евангелие от Иоанна».

Впрочем, это был не единственный случай, когда нам приходилось краснеть за ребят. Куда бы мы ни приходили, в каких бы акциях не участвовали, Коля и Гера всегда старались показать всем, что они христиане. Впоследствии мы устали оправдываться и просто стояли в стороне, всем видом выражая свое безразличие к происходящему.

Однако им тоже доставалось от нас. Когда мы собирались вчетвером, силы были равные, но горе, когда кто-то из них оставался наедине со мной и Назаретом. Расправа была беспощадной. Мы использовали все наши знания, весь наш лексикон, чтобы дать понять оппоненту, «в чем есть истинное счастье». Помню, как один раз мы довели Геру до истерики, когда ехали с ним в его старом москвиче. Положение осложнялось еще и тем, что Гера всегда был за рулем, и нам всем подобные споры могли стоить жизни. Но, слава Богу, все кончалось благополучно. При первой же возможности ребята забегали в свою комнату и начинали молиться до исступления. Потом они выходили к нам, сияя, как святые с икон, и продолжали свое дело по обращению неверных.

Шли дни, и пропасть непонимания между нами необратимо росла. Из вредности мы с Назаретом старались делать все, о чем нам говорили Гера с Колей, «с точностью до наоборот». После всех споров и разговоров мы шли в какое-нибудь злачное местечко и напивались пивом. Дело с нашим обращением в веру не продвинулось ни на шаг, и рано или поздно подобная ситуация должна была разрешиться в ту или другую сторону, что и произошло.

Во время одной из дискуссий мы были настолько раздражены и увлечены спором, что сами не заметили, как дошли до откровенного богохульства. Все что произошло после, я до сих пор вспоминаю с содроганием.

Тем же вечером нам обоим дали по роже в абсолютно разных концах Питера. Били нас без всякой причины. Мы даже не помним, как это нам объяснили сами обидчики. Единственное, что я понял, так это то, что меня приняли за шпиона, который что-то вынюхивает, но суть была, конечно, не в том. Мне не раз казалось, что в какие-то мгновения жизни с нас как бы снимается защита. Такое впечатление, что ангелы улетают прочь, оставляя нас одних, чтобы чему-то научить. Я явственно ощущал это несколько раз в своей жизни. В такие моменты вдруг понимаешь относительность всего внешнего мира. Сейчас я могу безбоязненно прогуливаться в достаточно неблагополучных районах города в позднее время, абсолютно не боясь последствий. Однако тогда я был полностью разбит и подавлен, не только физически, но и морально. Вопрос о продолжении нашей деятельности был решен для меня окончательно. Я от всего устал, и мне хотелось домой.

На этот раз меня провожал только Герка. Я пытался кое-как улыбаться, но сказать честно, мне трудно было это делать — не только потому, что любая мимика вызывала боль на моем лице, но и потому, что чувствовал себя тошно и отвратительно. Нам было не о чем говорить. У нас больше не было ни общих стремлений, ни планов. Второй раз я уезжал из Питера еще более подавленный, чем в первый раз, и, как мне казалось, теперь уже навсегда.

 

 

ВСТРЕЧА

 

По возвращении домой я решил использовать весь арсенал человеческих средств, чтобы доказать своим друзьям нелепость их веры. Меня задели за живое, и я должен был определить хотя бы для себя ошибочность мировоззрения дружков. Но для этого нужна была серьезная подготовка, и я углубился в изучение всевозможных доктрин и учений. Помню, я даже пытался заниматься восточной медитацией по методу Шри Ауробиндо, который был очень популярен в то время. Я лежал на диване и под недвусмысленные ухмылки моей жены предавался созерцанию, пытаясь отключить свое сознание.

— Ну, что, получается? — спрашивала она.

— Ты знаешь, Лена, эта практика дает куда больше, чем что-либо другое. Единственное, что надо исключить из жизни, чтобы по-настоящему достичь просветления, это секс.

 

Лена подняла на меня свои невинные глаза и сказала: «Об этом ты должен был подумать до свадьбы».

С каждым днем я все больше занимался разными «глупостями», однако просветления не наступало. Самое смешное, что моя «аскеза» была куда круче невинных желаний ребят во всем довериться Богу. В процессе моих исканий мной постоянно руководила мысль доказать дружкам, что они не правы. Любая книга, любая информация воспринималась мной только в свете моего будущего спора с ними. Сейчас я думаю: откуда во мне все это? И туг же замечаю, насколько я не одинок. Миллионы людей привыкли мыслить только в этом направлении. Наше стремление переубедить других старо, как мир, и коренится в желании утвердить самих себя. Это одно из качеств человеческих, которое мы передаем из поколения в поколение и которое изначально унаследовали от нашего предка Адама. Если подсчитать, сколько времени в течение дня мы тратим на то, чтобы настоять на своем, заставить другого человека согласиться с нами или просто принять наше мнение, то получится довольно внушительная цифра. Причем делаем это мы независимо от вероисповедания. Мне вспоминаются слова Александра Меня, который как-то сказал: «Прежде чем стать христианином, станьте джентльменом». Мудрейший совет. Однако он слишком часто нами игнорируется. «Нет-нет, вы не правы, послушайте, что я вам сейчас скажу. Вы себе не представляете, насколько вы заблуждаетесь. Давайте я вам расскажу, как правильно». Эти фразы, подобно паразитам, слетают с наших губ. Мы постоянно хотим переделать человека, перекроив его по себе. Даже наших друзей мы принимаем в той мере, в какой они с нами согласны, по мере того, насколько они принимают наши взгляды. Результат же всегда пагубный: либо нам все же удается подавить другого человека, либо каждый остается при своем мнении, однако впредь предпочитает держаться от нас на расстоянии.

И все же, несмотря на негативный подтекст, мои новые искания говорили о начале духовного поиска. Я вдруг стал подсознательно ощущать, что где-то должен быть выход из этого замкнутого круга, в который я помещен. Подтверждением этому служили редкие озарения, которые приходили ко мне. Один раз это случилось в поезде. Я вдруг ощутил такое умиротворение в сердце, такую благодать, что мне захотелось кричать. В тот момент мне стало абсолютно безразлично, есть у меня деньги или нет, занимаю я какое-либо положение или не занимаю. Мне просто хотелось жить. Но такие вспышки были непродолжительными, и я был не в состоянии удержать все эти нахлынувшие чувства в себе. Буквально на следующий день я опять погружался в рутину жизни, которая текла по своим законам, не предвещая в будущем ничего хорошего.

Время от времени я звонил в Питер Назарету, справляясь о делах, но всегда получал один и тот же ответ:

— Все по-прежнему. Коля что-то пишет, Гера работает.

— Даты что! А кем работает?

— Да все тем же, Козлевичем. Пастора своего возит.

 

На этом темы исчерпывались. Позже я все реже и реже стал звонить, а вскоре и вовсе перестал. Появились новые друзья, новые интересы, однако я чувствовал, как моя жизнь катится под откос. Мне абсолютно не удовлетворяло ни мое окружение, ни моя работа, ни то, как я живу. Все глубже и глубже я впадал в депрессию, выйти из которой не находил сил. В конце концов, я почти потерял смысл своей жизни — мне стало все равно, живу я или нет, и что со мной будет потом.

Несколько раз я посещал громадные евангелизационные митинги на стадионе, возле которого я жил. Моя душа откликалась на то, что говорили проповедники. Раз пять я выходил на призыв к покаянию, произносил слова молитвы, даже, думаю, искренне, однако ничего, абсолютно ничего не происходило. Мне все чаще казалось, что я пытаюсь в чем-то себя убедить, в чем-то, во что я не верю по-настоящему. В конце концов, я перестал ходит и туда. Тянулись однообразные будни и, наконец, к августу 93-го года мне стало очевидно, что так больше жить нельзя.

Мое решение съездить в Питер созрело почти молниеносно, тем более что Лена, моя жена, абсолютно не возражала против этого. Мне кажется, что где-то в душе она испытывала похожие желания. Я узнал, что ребята отдыхают в пансионате на берегу Финского залива, где могло бы найтись место и для нас. Собрав чемоданы, мы отправились к ним.

К моему удивлению, Дружки уже не были столь категоричны, как раньше. Я вскользь заметил, что увлекаюсь индийской йогой, и это прошло практически без комментариев. Только Гера аккуратно заметил:

— Смотри, чтобы крышу не сорвало.

Чувствовалось, что ребята изменились и стали более терпимы.

Обстановка располагала к отдыху. Атмосфера в пансионате была исключительно мирной. Мы с ребятами ходили на рыбалку, а Лена загорала на пляже до умопомрачения. Один раз я даже испугался, как бы она не покрылась волдырями. Вечерами мы наслаждались покоем и смотрели на закаты. В какой-то момент я даже забыл, что у меня депрессия, и перестал портить нервы своей жене.

В то время дружки записывали одну старую песню, которую Гера сочинил еще в шестом классе, правда, теперь они немного «подправили» слова, и получилось, что вместо девушки, к которой обращался в своей песне Гера, они обращались к Богу. В общем, получалось неплохо. Даже мне понравилось.

На третий вечер, Гера предложил устроить кинозал. Мы смотрели шестичасовой фильм Франко Дзефирелли «Иисус из Назарета». К середине фильма я заметил, что остался совершенно один, так как все давно улеглись спать. Час за часом я погружался в евангельский сюжет и переживал новые, до сей поры неизвестные чувства. Я хорошо помню, насколько меня поразила сцена распятия Христа. Эта сцена снята с потрясающей жизненной правдивостью. Там не было статичных лиц, не было ничего натянутого. В тот момент, когда солдаты подняли крест на дыбы, толпа людей стала беспорядочно метаться, и создавалось ощущение нарастающей паники. Поднялся неимоверный крик, который продолжался несколько минут и вдруг резко стих. На небольшом отдалении от креста стоял Никодим, который шептал строки из книги пророка Исаии: «Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом». Впервые, я увидел Христа неотвлеченно, а реально. Я был поражен человеческой жестокостью: как можно было распять этого человека, даже если Он не был Бог? В какой-то момент мне захотелось плакать, и я решил не сдерживать слез. Не досмотрев фильм до конца, я вышел на берег залива, чтобы собраться с нахлынувшими на меня мыслями. Вода казалась абсолютно тихой и гладкой. Все небо было усеяно звездами. Кто я такой и что я здесь, на этой земле делаю? Я сел на землю и заплакал, первый раз за долгие годы дав волю чувствам. Я не произносил ни слов, ни какой-либо особенной молитвы. Мне просто хотелось чувствовать себя маленьким и беззащитным ребенком, которого некому обнять и которому так хочется, чтобы его обняли. «Кто я такой?» — спрашивал я себя снова и снова. «Ты, Господи, такой большой, а я маленький. Мне так одиноко и плохо, и я не знаю, что мне делать дальше».

И еще я вспомнил одну историю, которую где-то вычитал. История о том, как ученые открыли новую звезду. Она образовалась из-за мощнейшего взрыва в галактике. Свет от этого взрыва несся несколько тысячелетий к нашей земле и зажегся звездой над Китаем. «Каковы должно быть размеры этой галактики?» — думал я. «Каков должен быть Бог, сотворивший эту вселенную?!». Эти мысли прижимали меня к земле и в то же время поднимали над ней. Я выплакивал свое прошлое, в котором меня больше не было и в которое мне не хотелось возвращаться. В ту ночь я вернулся в свое детство. Я вновь ощутил его радость, которую потерял, став взрослым. Вся горечь и тоска прошедших лет выливалась из меня вместе со слезами, и я чувствовал, как что-то, до сих пор незнакомое наполняет меня.

Я не помню, сколько я просидел на берегу залива. Помню только, что войдя в номер я случайно разбудил свою жену.

 

— Ты где ходишь? — спросила она.

— Тише, не спугни, — ответил я, потому что втайне сомневался, не было ли пережитое мною очередным озарением, подобно тем, какие я испытывал раньше. Что, если завтра я проснусь, и все останется по-прежнему?

 

Но утром я ощутил, что мои ночные ощущения никуда не исчезли. Мое тело как будто стало легче. Вскочив с постели, я побежал к колодцу за водой. Я точно помню, что побежал за водой не потому, что она нам была нужна, а потому, что мне хотелось просто что-то сделать. Меня переполняла радость — радость, что я живу, что иду по траве, что смотрю на солнце, радость, что я есть. Я вдруг почувствовал, что смотрю на привычные вещи абсолютно иначе.

— Привет, Ахун, — окликнул меня Гера. — Ты как?

— Ничего, нормально. У тебя Библия есть? — ни с того, ни с сего спросил я.

— Есть. А зачем тебе?

— Да так, надо.

 

Я открыл Библию и стал поглощать страницу за страницей. Сейчас я затрудняюсь сказать что именно я читал, но помню, что в тот момент не особенно вдавался в содержание. Я просто наслаждался чтением, как будто сама книга обладала каким-то магическим свойством. Я чувствовал, что стою на пороге чего-то нового и что впереди меня ждет совершенно иная жизнь — не та, которой я жил до сих пор.

С той поры в моем сердце четко укоренилось понимание того, что вера в Бога — это прежде всего встреча, а не только попытки человека своим собственным усилием познать истину. Не я нашел Бога. Он нашел меня.

В будущем мне ещё не раз придется терять радость, мучиться в депрессии, страдать от того, что мои молитвы остаются без ответа, но осознание того, что Бог реален, что Он личность, с Которой можно иметь взаимоотношения, прочно укрепилось в моем сердце. В то лето вернулся смысл моей жизни, и теперь мне предстоял долгий путь, чтобы начать жить так, как отныне подсказывало мне мое сердце.

 

 

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ДОКТРИНАМ

 

Мы вернулись домой в Киев, и я сразу стал искать церковь, которая могла бы стать моим вторым домом. В то время я еще не был напичкан доктринальными знаниями и не представлял себе, каким образом церкви могут отличаться друг от друга. Название «христианская» автоматически означало для меня, что это и есть та церковь, которая мне нужна.

Первая община, которую я стал посещать, называлась «Церковь евангельских христиан». В ней меня приняли с радостью, как родного брата, и я стал понемногу вливаться в христианскую жизнь. В ней я неожиданно для себя встретил одного своего приятеля, по имени Алик, с которым когда-то учился в консерватории. Увидев меня, он не без подозрения осведомился, каким образом я попал в церковь, и узнав, что я поверил в Бога, сказал:

— Ты знаешь, еще в консерватории, глядя на тебя, я бы ни за что не поверил, что с тобой может подобное случиться.

— Я сам себе удивляюсь, Алик, — ответил я от чистого сердца.

 

Каждый из нас, кто не так давно пережил встречу с Богом, напоминает новорожденного младенца, который еще не знает, с какой беспощадной правдой жизни ему предстоит столкнуться. Он, как губка, впитывает любую информацию, даже не пытаясь проверить, верна она или нет. Какие могут быть разногласия, если мы все рождены от Бога, — наивно полагал я. Я ждал каждого собрания, как праздника, и посещал абсолютно все библейские занятия, которые практиковались в нашей церкви. Мы регулярно ездили в разные города Украины проповедовать. Все знавшие меня ранее не переставали удивляться, видя меня в новом качестве. Но должен сказать, что теперь мое «новое качество» не знало меры. Чего я только не вытворял. Придя, например, на день рождения к своей теще, я демонстративно отстранял от себя предложенную рюмку и заявлял, что поскольку я теперь христианин, то подобными «глупостями» не занимаюсь.

Время от времени я наезжал в Питер. «Наезжал» — очень верное слово, так как я наезжал не только в Питер, но и на Дружков. Теперь мы как будто поменялись местами. Они не пытались утихомирить мой «евангельский» пыл, а только молча слушали, кивали головой и как-то хитренько улыбались. Так может улыбаться врач, когда разговаривает с душевнобольным, — ничего, это скоро пройдет. И вас вылечат. Но их сарказм проходил мимо меня.

Это был период первой любви, который ничто не могло омрачить. Каждое утро я просыпался с сознанием, что меня ждет новый день, который мне предстоит прожить. Я был счастлив. Сколько же всего я тогда впитал — и нужного, и ненужного?! Сколько дров я наломал, не замечая, насколько трудно бывало другим людям общаться со мной?! Впрочем, что было, то было. Таким был я, и оборачиваясь назад, я вряд ли хотел бы что-либо поменять.

Наш пастор был очень хорошим человеком, которого мы все искренне любили. С детства он воспитывался в верующей семье, и перед ним никогда не стоял вопрос о существовании Бога. Он впитал веру с молоком матери. Вместе со своей семьей он был воспитан в старой баптисткой церкви в Киеве, но в какой-то момент вступил в разногласия с руководством и решил создать свою церковь — более открытую и менее консервативную. К тому моменту, когда я впервые в нее пришел, ей было не больше года. Узнав о том, каким образом она образовалась, я был немного смущен — чего-чего, а того, что я стану баптистом, я никак не ожидал. Сказывалось мое воспитание и те представления о баптистах, которыми меня напичкала атеистическая пропаганда. Но постепенно мои страхи рассеялись, и я стал полноправным членом христианской общины. Я любил свою церковь и проводил в ней все свободное время.

Очень скоро я стал замечать, что не все христиане такие же «правильные», как мы, то есть прихожане нашей церкви. И, как правило, я замечал это каждый раз, когда сталкивался с христианами других церквей.

Один раз мне довелось попасть на конференцию пятидесятников. Об этом я радостно сообщил своему пастору, однако это не вызвало в нем того восторга, который я ожидал увидеть.

— Они ведь тоже Христа проповедуют, — заметил я.

— Языки они проповедуют, а не Христа, — сказал, как отрезал, он.

 

Мне стало интересно, что думают по этому поводу сами пятидесятники, и я отправился к ним в церковь. Узнав, что я интересуюсь «говорением на языках», меня окружили несколько человек и наперебой стали учить.

— Ты просто открываешь рот и начинаешь молиться, — сказал один из них.

— Ну? — не понял я, — а причем здесь языки?

— Языки, — объяснил другой, — это один из даров Святого Духа. Но если ты не крещен Святым Духом, то конечно же, не сможешь молиться языками.

— А что значит «креститься Святым Духом»? — спросил я, понимая, что ничего не понимаю.

 

В ответ на это мой собеседник открыл Библию и стал одно за другим цитировать места Писания, где, по его мнению, говорилось о необходимости креститься Духом. Я был смущен, потому что считал, что в моей церкви, где очень серьезно изучают Писание, должны были хоть что-то рассказать мне о крещении Духом.

— А что для этого надо сделать? — робко поинтересовался я.

— Для этого просто надо помолиться и попросить об этом Бога, а мы на тебя руки возложим, — хором ответили они. Последнее предложение меня немного смутило. В моей церкви меня предупреждали, чтобы я не вздумал подставлять свою голову под чьи-либо руки. Однако

поворачивать назад было поздно.

— Ну, надо, так надо, — подумал я и согласился.

 

Поняв, что я созрел, они стали одновременно кричать на «языках», в промежутках прося Бога, чтобы Он ниспослал мне свой дар «говорения на языках». Намолившись вдоволь, они замолчали, и один из них сказал:

— Ну, а теперь ты.

— Что я? — недоуменно спросил я.

— Молись на языках, — ответил молодой парень

— Так я же не умею.

— Умеешь. Просто ты об этом еще не знаешь.

Он опять открыл библию и прочел: «Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов, будут говорить новыми языками».

— Понял? — спросил он меня.

Но тут уж и я подал голос:

— Так это же было дописано после. Сам Марк этого не писал.

— Ну и что? Библия вся боговдохновенна, а не только то, что нам самим выгодно.

Возразить мне было нечего, однако и на языках я молиться не начал.

 

В следующий четверг мы собрались на группу по изучению Библии в своей церкви. Обычно перед началом собрания каждый делился чем-нибудь, что ему открылось на неделе. Так было и в этот раз. Дошла очередь до меня. Не знаю, кто меня дернул за язык, но я сказал:

— Я тут был у пятидесятников, и они возложили на меня руки, чтобы я был крещен Духом Святым.

После того, как я это произнес эту фразу, в группе воцарилось молчание.

— Ты с пастором разговаривал? — спросил лидер группы.

— А зачем? Что я такого сделал? — испугался я.

— Теперь тебе надо произносить молитву отречения.

— Отречения от чего?

— От дьявольского вмешательства в твою жизнь, — заключил лидер.

 

Только этого не хватало. Ну, я попал! Я тут же пошел к пастору и рассказал о случившемся. Он, выслушав меня, подтвердил, что мне действительно надо отречься от того, что я сделал, на что я тут же согласился. А кому хочется, чтобы в его жизни присутствовало «дьявольское вмешательство»?

В то время некоторые члены моей церкви готовили радиоспектакль, который оплачивала зарубежная миссия. Меня как музыканта попросили заняться подборкой музыкального материала для этой постановки, что я и стал делать с явным удовольствием, так как чувствовал, что Бог начинает меня использовать.

В один из дней приехал директор миссии и прослушав материал, который я отобрал, сказал:

— Все хорошо, только Моцарта не надо.

— Почему? — удивился я.

— Не надо. Там что-то нечисто.

— Что нечисто? — не унимался я.

 

В ответ на это он многозначительно посмотрел на меня и удалился заниматься своими делами. Я был озадачен. В чем же заключается эта «нечистота» Моцарта, и чем музыка Моцарта «грязнее» музыки того же Генделя? Позже я увидел, что не только Моцарт впал в немилость директора миссии. В этом, образно говоря, списке значились и менее именитые музыканты, на музыке которых я воспитывался. Не говоря уже о «Битлз» и «Роллинг Стоунз», под категорию «неблагонадежных» подпадали почти все представители рок-н-ролла. Подобно маленькому ребенку, я пытался получить ответ на интересующий меня вопрос у пастора.

— Понимаешь, — сказал он, — эти ритмы пришли из языческих ритуалов африканских племен и, стало быть, несут в себе дьявольскую окраску.

— Но ведь они поют совсем не о дьяволе. Их песни о любви, ну мало ли о чем...

— Вот в том то и дело, что мало ли о чем. Надо быть очень аккуратным, чтобы уметь отличать от Бога ли музыка, или от сатаны.

— Но ведь дьявол ничего творить не может. Творчество происходит от Бога.

— Еще как может. Вон смотри, что он натворил в этом мире.

 

Все стоявшие вокруг засмеялись, и я почувствовал себя неоперившимся юнцом, который вздумал спорить с магистром, который на этом деле «собаку съел». Впрочем, это нисколько не мешало мне радоваться жизни. Бог с ним, с этим рок-н-роллом, думал я. Все равно, рано или поздно все сгорит.

Будучи по своей природе лидером и выскочкой, я больше всех задавал вопросы. Страшно вспомнить, что меня тогда интересовало: правда ли, что все мусульмане пойдут в ад? А если человек родился в тундре или на Чукотке и никогда не слышал о Христе, он тоже в ад пойдет? Обязательно ли девушкам надевать платок, когда они идут в церковь, и вообще, что значит знак для ангелов? Собрания в малой группе напоминали телевизионный клуб «ЧТО, ГДЕ, КОГДА?».

Но больше всего мне нравилось умничать на публике, в самом собрании. Один раз я попробовал себя в качестве проповедника. Я говорил около двадцати минут и потом поспешил сесть на место под полное молчание аудитории. Не знаю, что я там наговорил, но сразу после меня на кафедру вышел пастор и попытался «исправить положение». После него вышли еще два брата и предлагали всем присутствующим забыть о том, что они только что слышали, и сотворить молитву.

И все же я с удовольствием вспоминаю эти годы и свою первую церковь. Все это напоминало отпуск, который подарил мне Господь после долгих лет суеты и уныния, позволив мне вернуться в мое детство. Моя наивность тогда не знала границ, и я чувствую, как мне не хватает ее сейчас. Спустя годы к нам подходили мальчики и девочки, которые задавали нам те же вопросы, которые мы задавали себе в первые месяцы сознательного христианства. В них я узнавал самого себя. Вместе с нашей наивностью мы в какой-то мере теряем и простоту. С годами мы начинаем чувствовать себя экспертами и уже боимся признаться, что мы чего-то не понимаем. Мы боимся показаться смешными, выказав свое незнание. И тогда я начинаю задавать себе вопрос: что может привлечь в нас людей и заставить их хотя бы заинтересоваться Христом? Наша непогрешимость в ответах или, ее хуже, наша безгрешность, которая выражается в примерном поведении? Мы стараемся вести себя правильно, вместо того чтобы вести себя праведно, и пытаемся нашим сладкими речами и натянутыми улыбками показать, что быть христианином не так уж плохо. Но правда, какой бы она не казалась, состоит в том, что людей в нас привлекает лишь та часть, в которой они могут узнать самих себя. Узнать свои проблемы и переживания и понять, что они не одиноки в своих исканиях. Все остальное, все наши маски и специальные ухищрения — не более чем обман, которым мы сами себя прельщаем. Уже спустя годы, когда мы всерьез задумывались над этими вопросами, именно эта правда помогала нам выходить на сцену самых различных площадок, от районных домов культуры до фестивалей на открытых стадионах.

Однако тогда, в 94-м все только зарождалось, мы лишь мечтали о настоящем служении: я — в Киеве, ребята — в Питере. Нам хотелось применить все, что мы умели, чтобы рассказать другим о Боге.

Каждый день я потихоньку обрабатывать свою жену:

— Лена, нам надо съездить в Питер.

— А на какие деньги? — спрашивала она.

— Об этом думать не надо. Господь все пошлет, — говорил я и тут же замечал, что говорю абсолютно те же слова, которые говорили мне Дружки два года назад.

 

Но Лена была права. Денег действительно не было, и мы ждали, когда же, наконец, наше материальное положение начнет поправляться. Не считая более чем скромного заработка, который я получал, играя в оркестрах, за целый год моей христианской деятельности я заработал, страшно сказать, тридцать долларов. Эти деньги я получил за месяц работы над музыкальным оформлением радиопостановки. Возможно, первый раз с начала моей сознательной веры я задумался над тем, что деньги все же надо зарабатывать. Но сколько я не пытался думать, как это сделать, ничего толкового в голову не приходило. Оставалось только ждать. Ждать нам пришлось долго, однако пришел день, когда все решилось само собой. Летом мне позвонили Дружки и предложили съездить в Данию на гастроли. Не раздумывая, я согласился.

 

 

ЗДРАСЬТЕ! МЫ ГРУППА «ДРУЖКИ»

 

Где-то глубоко в душе мы все мечтатели, даже если мы сами об этом забыли. Вот только люди, окружающие нас, всегда кажутся неисправимыми пессимистами, которые слишком много знают, чтобы оставаться романтиками. Мы ко всему этому привыкаем, мы миримся с тем, что кто-то ворует у нас нашу мечту, и утешаем себя тем, что жизнь, в конце концов, не так уж романтична. В конечном итоге мы становимся пессимистами — прагматиками и уже сами поучаем других, как им надо жить, чтобы не сильно впадать в детство, и почаще спускаем их на землю, к которой и без того мы все слишком привязаны.

В те времена Коля написал песню на слова своего друга, московского поэта Владимира Оршанского. Она называлась «Шут на горе». Это был своеобразный протест против того, что пытались навязать нам другие люди, пусть даже из самих благих побуждений. Сюжет песни предельно прост: «Жил был шут. Жил в своем особенном мире, где все дышало детством и простотой. Он жил в розовом доме, на белой горе, залитой золотым солнцем, и носил голубой Колпак. Шут был счастлив. Жизнь казалась ему светлой и радостной, пока к нему не пришел «Черный Фрак».

— Нельзя так жить, — сказал он шуту. — Неужели ты и впрямь думаешь, что со всем этим можешь попасть на небеса? Ты слишком наивен. Убери все эти глупости из жизни и выкинь их подальше, вместе со своим колпаком.

Конец песни печальный, потому что шут послушался слов, которые говорил ему «Черный Фрак», и погиб, окончательно запутавшись».

Смысл этой песни гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд. Вопрос состоит в том, ради чего мы оставляем нашу мечту. В юности мы были полны сил и энергии, однако с годами стали замечать, что жизнь не так уж и проста. Мы говорим — «все это хорошо, но деньги с неба не падают. Да и семью кормит как-то надо». Или, выражаясь словами героя Ильфа и Петрова, жизнь — тяжелая штука. Ученый, ставший бизнесменом, но при этом изменивший своему призванию. Музыкант, который теперь водит такси, вечерами изредка вспоминающий, что когда-то он тоже играл на сцене. Все это факты, взятые из моей собственной жизни. Все это люди, с которыми мне приходилось встречаться. Нам легче верить другим, чем доверять голосу своего сердца. Мы умеем находить массу причин, чтобы оправдать тот факт, что когда-то мы предали самих себя.

Мечта была и у нас. Сейчас я даже затрудняюсь сказать что это была за мечта, но это и не важно. Важно то, что она у нас была. Нам хотелось играть и говорить о том, что живет в нашем сердце.

Датские гастроли сделали свое доброе дело — отныне мы были командой. Однако для полноценной работы нам не хватало барабанщика. Нам не пришлось его долго искать. Им оказался Саша Федоров. Это был настоящий профессионал, в отличии от нас троих. Всю свою жизнь он проработал в Ленконцерте, и слушая, как он играет на барабанах, я не переставал удивляться — как это у него получается играть так ритмично, просто и со вкусом.

Вспоминая те времена, я удивляюсь сам себе: мы играли, абсолютно не представляя, каким образом мы сможем заработать себе на жизнь. Репетиции шли каждый день, и в течение одного месяца была готова новая программа. Мы очень мало спорили — по крайней мере, меньше, чем обычно. Музыка шла легко, но, как всегда, вечно чего-то не хватало. Саша, самый мудрый из нас, в один прекрасный день поинтересовался:

— А где мы все это собираемся играть, неужели в церкви?

Об этом мы не еще не думали.

— Ну, предложим кому-нибудь, — сказал Гера.

— Кому-нибудь — это кому? — не унимался Саша.

— Ну, хотя бы кому-нибудь в клубе.

— В каком клубе? Ты когда-нибудь в клубе по-настоящему играл?

 

Этот был интересный вопрос. Из своей практики мы не помнили, чтобы кто-то из христиан выступал в клубах.

— Надо пойти и предложить, — решили мы и тут же начали попробовать себя в новом качестве.

В то время в Питере существовала громадная сеть рок-н-ролльных клубов. Они значительно отличались от московских. Если там музыканты смотрели на клубы как на место, где они могут заработать денег, то в Питере музыканты играли практически за «спасибо». В лучшем случае, они получали в качестве гонорара по бутылке пива на брата. Наверное, владельцы клубов считали, что само по себе выступление в их заведении — большая честь.

После того, как мы просмотрели списки существующих клубов, наш выбор пал на клуб «Арт клиника». Он находился в легендарном месте Питера на Пушкинской 10. Тем, кто когда-либо интересовался рок-н-рольной жизнью этого города, этот адрес должен говорить о многом. Это было место, где собиралась основная андеграундская «элита». Там находились офисы «Наутилуса» и «ДДТ», там писали свои картины «Митьки», там все бурлило и кипело.

Войдя в клуб, мы попали в основательно накуренное помещение, где под потолком висели женские чулки, а по стенам были развешены картины сомнительного содержания кисти Кирилла Миллера. Глядя на картины этого художника и на него самого, я задавался вопросом: в состоянии ли уместиться в его голове любая другая мысль, кроме секса?

— Вы кто? — спросили нас.

— Мы музыканты. Группа «Дружки»

— Чего?

— «Дружки», — повторили мы уже не так громко, — группа есть такая.

 

Я понял, что название надо менять.

 

— Ну и чего?

— Ничего. Поиграть хотим...

— Где?

— Здесь.

— А что вы играете? — спросили нас не без иронии.

— Рок играем.

— А-а..., — протянула женщина, которая, как выяснилось позже, была хозяйкой клуба, — они рок играют. Ну ладно. Кассету оставьте. Если что — позвоним, хотя у нас тут музыкантов на месяц вперед хватит.

 

На этом аудиенция закончилась. Выйдя на улицу, я спросил Геру:

 

— Как ты думаешь, позвонят?

— Ну, наверное, — сказал Гера, но особой уверенности в его голосе я не услышал.

 

Позвонили на следующий день:

 

— Ребята! Вы сможете играть в этот четверг?

— Так это послезавтра.

— Ну да. Сможете?

 

Естественно мы смогли. Мы были рады и не рады. С одной стороны, это то, чего мы хотели, но сказать по правде, хотели где-то в перспективе. То, что нам придется играть вот так сразу, уже послезавтра, мы, конечно, не ожидали. Это был наш первый клубный концерт, который нам предстояло сыграть, и мы восприняли эту возможность с дрожью в сердце.

Как ответственные музыканты мы пришли на настройку за час до выступления. В помещении клуба мы застали несколько человек, которые складывали свои инструменты после репетиции. Своим видом они напоминали крутых металлистов, которые только что разбили свои гитары о сцену, но еще не поняли, что им теперь не на чем играть. Я четко помню свою мысль в тот момент: «Не фига себе! Тут, наверное, все играют такую музыку. Куда мы лезем со своим детским лепетом?» Но оказалось, что не все.

В первом отделении выступали два коллектива.

Первый назывался «Нервный тик». Его солистом был Роман Трахтенберг, впоследствии прославившийся своими порнографическими шутками. Все трое ребят были одеты в больничные пижамы и имели вид достаточно придурковатый. Судя по всему, задача группы состояла в том, чтобы «раскачать» публику, что они и принялись делать изо всех сил. Они «раскачивали» ее около часа, и я серьезно подумал:

— А не смыться ли нам отсюда?

Их программа состояла из достаточно пошлых шуток и прибауток. Они пели чужие песни, переиначивая в них слова. Так, в одной старой песне про комсомольцев они вместо «И бесстрашно отряд поскакал на врага», пели «И БЕСПЛАТНО отряд поскакал на врага». Кроме того, Трахтенберг в промежутках между песнями «лепил» анекдоты. Народ был в восторге. Им только этого и надо было. К середине выступления вся публика казалась абсолютно взведенной и неуправляемой. А что было от них ждать, если все ради этого и пришли в клуб?

Следующим номером выступала темноволосая девушка со скромным псевдонимом Элефан. Своим томным голосом она пыталась произвести впечатление на слушателей, но все и так были под впечатлением, правда, не столько от музыки, сколько от выпитого пива. Ближе к концу ее выступления к нам подошла хозяйка клуба и сказала:

— Ребята. Вы выходите через десять минут.

Если бы в тот момент мне сказали, что через десять минут мне идти на гильотину, то и это не произвело бы того эффекта, который произвел на меня голос этой женщины. Колян предложил в оставшееся время пойти в комнату и помолиться. Войдя в нее, мы закрыли по всем правилам дверь (еще бы мы оставили ее открытой!) и стали молиться.

— «Господи! Мы не хотим никому ничего «втирать», мы сами не знаем что мы здесь делаем. Но мы просим Тебя — будь с нами». Это было все, что мы смогли выдавить из себя.

Позже, подготавливая о нас статью в христианском журнале, наш датский друг Ким говорил:

— Мы не можем напечатать такие слова, потому что люди подумают, что вы пошли в клуб, не имея цели благовествовать.

Нам трудно было что-либо ответить Киму, кроме того, что в тот момент мы чувствовали себя абсолютно потерянными и обескураженными.

Начиналась наша программа. На сцену вышла ведущая и сказала:

— Надеюсь, вам хорошо у нас. Сейчас выступит еще одна группа, о которой, честно говоря, мне сказать нечего. Пусть они сами о себе расскажут.

Начало не очень впечатляло. Мы выходили на сцену под гробовое молчание зала. Такой бывает тишина перед извержением вулкана. Машинально мы подключили инструменты и стали играть. Программа открывалась песней «Люди выращивают цветы». Это была тихая и очень мелодичная вещь. Мы умышленно начали именно с нее, так как хотели немного погасить пыл слушателей. Однако, как только мы начали играть, Колина гитара потонула во всеобщем шуме:

— Ну-ка, врежь че-нибудь погромче.

— Металл даваааааааазаааааайй!

— Эй, мужик! Стукни по барабану.

 

Не могу сказать, чтобы эти реплики нас очень воодушевляли, но Коля продолжал играть, и где-то к середине песни шум стал понемногу утихать. Дальше стало еще тише, и вскоре мы к своей радости обнаружили, что нас слушают. Наша программа продолжалась около часа, и я был сам не свой, наблюдая, как в течение всего этого времени народ в зале хранил молчание. Даже такие песни, как «Наполни, Боже, своей водой» и «Боже, милый, дай мне силы» не вызывали никаких насмешек. Народ слушал. Я чувствовал, что за нами стоит какая-то сила, которую невозможно описать. Не своей же игрой мы очаровали зал.

Сходя со сцены, мы принимали благодарности от совершенно незнакомых нам людей. Это была победа. После всех подошла хозяйка клуба и сказала:

— Ребята! Мы хотим вам предложить играть у нас каждый четверг, — сделаем рыбный день, чтобы злых духов изгонять. — После чего она выдала по 2 (две) бутылки пива на человека, в качестве платы за выступление.

Это был наш первый честно отработанный гонорар. Мы были окрылены успехом. Люди оказались куда более восприимчивы, чем нам казалось. Нас слушают и это главное. Это открывало для нас совершенно новые, удивительные перспективы. Мы можем играть для самых различных людей и открыто говорить о Боге.

— Теперь, — думали мы, — все пойдет гладко и хорошо.

Однако, как оказалось, мы поспешили со своими выводами. Произошло то, чего мы меньше всего ожидали. Парадокс состоял в том, что в музыкальном плане мы практически не делали никаких различий между выступлениями в клубах и выступлениями в христианских общинах. И здесь, и там мы играли совершенно одинаковую программу, но в церквях, в отличии от клубов, нас или принимали с подозрением и опаской, или не принимали вовсе. Скорее всего, это происходило потому, что в то время еще не знали, как реагировать на подобные вещи. Нам было крайне досадно, потому что как раз среди христиан мы и искали основную поддержку. Но люди остаются людьми, и с нашей стороны было большой ошибкой ожидать от них большего, чем они могли дать. В дальнейшем нам не раз приходилось в этом убеждаться. Вспоминая о тех годах, я поражаюсь, насколько дико было само напоминание многим верующим о том, что Христос пришел не к праведникам, а к грешникам и что нам открывается возможность делать то, чего до нас не делал никто в России. Однако не стоит забывать, что это был 1995 год, и все еще только зарождалось. Мы «изобретали велосипед» и в силу своего юношеского темперамента очень резко реагировали на критику. Это еще больше отдаляло нас от церковной среды. Скорее всего, если бы мы имели тот опыт, который имеем сейчас, мы бы поступали мудрее, но, к сожалению, тогда его у нас еще не было.

Мне кажется, мало просто пережить что-то и приобрести определенный опыт. Важно пережить это в свое время. Для многих людей бремя славы становилось невыносимой ношей, поскольку все это сваливалось на них, когда они еще не были к этому готовы. Каждый из нас проходит свой путь, и не так важно, каких вершин он достиг, — важно, что он вынес из пережитого.

Но в то время нам очень мешали сплетни, которые ходили о нас среди церковных людей. Пастор одной очень крупной церкви в Санкт-Петербурге шутя назвал нас «группой с нечетко выраженным мировоззрением», добавив, что мы, возможно, вообще не верующие люди, а лишь, «поймав струю», пытаемся сделать бизнес в христианском мире. После таких слов подавляющее число прихожан этой церкви стало считать, что так оно и есть, не особенно вдаваясь в подробности. Меня не так угнетала мысль, что нас оклеветали, как то, что все так легко в это поверили и приняли слова своего лидера «за чистую монету». Быть может, здесь сыграла свою роль наша советская особенность мыслить массово: раз сказано, значит, так оно и есть. ТАМ виднее! Странно было наблюдать, как сразу сотня людей переставала слушать нашу музыку, которая, как любая другая, может нравиться или не нравиться. Но тот факт, что они делали это одновременно, вселял в меня подозрение, что за их мыслями и поступками стоит один «крепкий» лидер, который решает за них, как и что им думать. Было бы лишним объяснять, насколько подобные вещи противоречат самому

Духу христианства. Однако все сказанное было реальностью тех дней. Люди меняются, и мы не имеем права упрекать их за прежние мысли. В нашем прошлом тоже найдется немало поступков, за которые нам до сих пор бывает стыдно.

Мы продолжали играть в клубах. Кроме «Арт клиники» нас с радостью принимали в еще одном клубе под названием «Перевал». Принимали отчасти благодаря отличным рекомендациям одного питерского рок критика Андрея Бурлаки, который нас очень любил и любит до сих пор. Именно он вместе с Андреем Тропило выпустил наш первый альбом на ЛП.

Клуб «Перевал» отличался от «Арт Клиники» только тем, что на его стенах не висели картины Кирилла Миллера. Во всем остальном это был достаточно типичный для Питера клуб.

Как-то раз мы согласились пригласить для совместного выступления еще одну христианскую группу и, надо сказать, сделали это в первый и последний раз. Эти милые, на самом деле, ребята, просто не поняли, куда они попали. Перед выступлением мы предупредили их, что это клуб, а не церковь, и поэтому им следует быть очень осторожными в подборе репертуара и в особенности — текстов. Однако не было похоже, чтобы они вняли нашим словам. Складывалось впечатление, что они задались целью ошарашить всех присутствующих своей верой, не особенно задумываясь, какой след это может оставить в душе слушателей. Мне думается, что подобная позиция более всего отторгает людей от нас. Нам кажется, что если мы расскажем об Иисусе Христе достаточно красочно и красиво, то люди тут же нам поверят. Но при этом забываем: то, что принято в церкви, абсолютно непонятно людям, пришедшим в клуб развлечься.

Есть и еще одна, на мой взгляд, причина, почему люди не верят христианам. Очень часто мы общаемся с «неверующими» только для того, чтобы рассказать им о Боге. Мы готовы прощать им их слабости, мы готовы часами слушать их речи, но делаем это только для того, чтобы когда-нибудь они послушали нас и приняли то, что мы расскажем им о Христе. И в этом я вижу громадную ошибку, потому что в таком случае нас интересуют люди не сами по себе, а как объект нашей проповеди. В какие-то моменты мы даже можем сказать, что любим их, но если честно заглянем в себя, то увидим, что мы не в состоянии отдать им частицу нашего сердца и не в состоянии переживать вместе с ними. Любой человек с улицы легко может это почувствовать, но тут даже дело не в нем, а в нас самих. Я много раз задавал себе вопрос: для чего я поверил в Бога и что я могу дать людям вокруг меня? Но сколько бы я не спрашивал себя, я никогда не мог дать до конца удовлетворительного ответа. Эта невысказанная правда до сих пор во мне, и чем больше я живу, тем труднее найти слова, чтобы ее выразить. Что же остается? Остается самое трудное и самое радостное, что может испытывать человек: — забыть себя, научиться в любом человеке видеть образ Божий и по мере своей веры поклониться подобию Бога в нем.

 

 

ЛЮДИ ВЫРАЩИВАЮТ ЦВЕТЫ

 

Однако альбом все же писать надо было. С тех пор, как была выпущена наша первая пластинка, прошло пять лет, и за это время мы выпустили только одну полупрофессиональную кассету с христианскими песнями. Не стоит объяснять, что любая команда может полноценно существовать только тогда, когда она записывает альбомы. Но, конечно же, денег у нас не было, и мы даже не представляли себе, где их можно найти.

Тогда опять пришел на помощь датчанин Ким Хартснер, который предложил записать альбом в датской студии. Это был наш друг, о котором мы до сих пор вспоминаем с громадной благодарностью. Пожалуй, нет больше ни одного человека, сделавшего столько для нас, сколько сделал Ким. Его поддержка не один раз спасала группу от полного распада, и в тот момент она опять оказалась как нельзя более кстати. Мы с готовностью и огромным энтузиазмом отозвались на его предложение, тем более что в те времена (да и сейчас тоже) русские люди воспринимали Запад, как мусульмане Мекку: там во всем разбираются лучше нас, там все хорошо, там бурлит настоящая жизнь. Поэтому сам факт записи нашего альбома в Дании говорил нам, что альбом должен получиться первоклассным.

Датчане нас любили. Скорее всего, потому что не привыкли к музыке, какую мы играли. Мы, в свою очередь, любили датчан, потому что у нас просто не было повода их не любить. На всех концертах нас принимали исключительно, иногда даже слишком.

Как-то перед одним из выступлений в Ютландий Ким предупредил нас, что люди этой провинции немного сдержаннее остальных датчан.

— Это не помеха, — ответили мы, не особо, как всегда, задумываясь над тем, что говорил нам Ким. Однако на этом концерте мы впервые по-настоящему почувствовали, чем отличается датская публика от нашей.

Концерт проходил в прекрасной церкви. Здание было выполнено в современном архитектурном стиле и, я должен сказать, производило колоссальное впечатление. С потолка гирляндами свисали стеклянные сосульки, что создавало ощущение хрустального дождя. Акустика этого зала была будто специально создана для подобных выступлений. Меня поразил пастор, настоятель этого храма — спокойный, без лишних эмоций человек сорока с лишним лет. Он встретил нас при входе в церковь, покуривая трубку и добродушно улыбаясь.

Мы были в ударе и играли, как никогда. Исполнив подряд несколько композиций, мы остановились, чтобы дать возможность публике излить свои чувства. В ответ на это в зале произошло небольшое шевеление, отдаленно напоминающее шум аплодисментов. Я готов ручаться, что каждый из сидящих в зале хлопнул ровно по три раза и потом, прилежно сложив руки на коленях, стал слушать, что мы собираемся делать дальше. Переглянувшись, мы продолжали играть. Коля заливался соловьем, Гера пустил в ход все свое обаяние, а я играл с вдохновением, которому позавидовал бы сам Оскар Питерсон. Но все продолжалось по-прежнему, если не считать, что один из слушателей, похожий на царя Николая Второго, начал лучезарно улыбаться.

Тогда мы решили пустить в ход наш главный козырь. Коля сел за рояль и запел песню «Боже, милый, дай мне силы». Для всех датчан это был стопроцентный хит. Предвкушая, какой эффект произведет эта песня на слушателей, я был готов заплакать. Однако в зале, похоже, никто не разделял моих чувств: было такое впечатление, что за полчаса до концерта они похоронили своего президента, причем похоронили на том самом месте, где сейчас сидели мы. Нам ничего не оставалось, как доигрывать концерт при полном молчании зала.

Едва закончив играть, мы подбежали к своему продюсеру:

— Ким! Что мы не так сделали?!

— Ничего. Все изумительно. Просто здесь люди немного сдержаннее остальных датчан.

Наш Ким прекрасно говорил по-русски, но всегда с каким-то странным чукотским акцентом. Особенно этот акцент проявлялся в те минуты, когда он нас хвалил или ругал. Хвалил он нас всегда сразу после концертов, зато все остальное время от чистого сердца ругал.

— О-о!!! — взвывал Ким с видом оскорбленной добродетели. — Эти русские. Эта не возмозна!

Мы привыкли к его репликам и даже стали воспринимать их с юмором, так как понимали, что Ким произносит их не со зла. На концерты мы почти всегда приезжали с опозданием, так как ездить приходилось через всю Данию. Ким нервничал, и мы старались его утешить:

— Не волнуйся, Кимушка. Мы успеем...

— Как ви можите говорить, что ми успеем, если ви даже не знаете, куда ми едем? — взрывался Ким, и от этого его акцент становился еще кошмарнее. Разве мог он понять особенность нашей русской души? Как мы могли ему объяснить, что даже когда все вокруг плохо, то это все равно означает, что все будет хорошо? Одним словом — капиталист!

Мы любили Кима, и он любил нас, несмотря на то что от общения с нами в его организме вырабатывалась дополнительная доза адреналина. Как-то, упаковывая вещи в багажник, я оставил гитару на крыше прицепа.

Проехав уже значительное расстояние, Гера вдруг вспомнил:

— Кстати, где моя гитара?

— Какая гитара? — спросил я, чувствуя, как ко мне в душу закрадывается страшное подозрение.

— Какая гитара? Моя гитара. Ты положил ее в прицеп?

— Кажется, нет, — только и нашел, я что ответить.

 

Вернувшись километров пять обратно по шоссе, мы обнаружили ее лежащей на обочине дороги. Даже такому парню, как Гера, не пришло бы в голову на ней что-нибудь сыграть.

— Ну и как вы собираетесь выступать? — спросил Ким.

Все молчали. Особенно молчал я.

— Зато теперь мы сможем песню написать, — скромно отозвались мы...

— Какую еще песню? — пытаясь подавить в себе гнев, спросил Ким.

— Про летающую гитару. — Это была слабая и достаточно неуместная попытка пошутить. Но почему-то Киму шутка показалась смешной, и он понемногу успокоился.

В тот день мы поставили рекорд своих опозданий, приехав на концерт на полтора часа позже запланированного времени. Не знаю, какие доводы использовали организаторы, пытаясь уговорить публику подождать еще немножко, но выступление все же состоялось.

Еще один из запомнившихся мне концертов состоялся в средней Дании, в небольшом городишке под названием Силькеборг. Впрочем, мне не так запомнился сам концерт, как один эпизод, случившийся со мной.

Время нашего выступления совпало со слетом байкеров, которые в неимоверном количестве собрались в этом городе, съехавшись практически со всей Европы. В городе, население которого составляет чуть больше пяти тысяч человек, их присутствие было более чем ощутимо. Находясь на центральной площади города, мы с трудом могли общаться друг с другом из-за непрекращающегося рева мотоциклов. Это выглядело для нас весьма экзотично и даже нравилось.

Я сидел недалеко от церкви, где нам предстояло выступать, и спокойно наблюдал за происходящим вокруг меня. Мое внимание привлекла молодая девушка лет 25-ти, которая, сняв обувь, плескалась в фонтане, время от времени перебрасываясь репликами со своим спутником. На ее руках виднелись наколки, да и вся ее внешность была достаточно вызывающей. Вместо того, чтобы шляться тут с всякими байкерами, шла бы ты лучше в церковь, — подумал я, даже не заметив своего лицемерия и того, насколько надменна моя манера оценивать других по внешнему виду.

Побродив чуть меньше часа по городу, я возвратился в церковь. Еще с порога мое внимание привлекла толпа ребятишек, которые, образовав «кучу-малу», прыгали и визжали от восторга. В самом центре этой кучи я, к моему изумлению, увидел ту самую девушку с площади, которая теперь играла с детьми. Что она здесь делает? — подумал я, уже забыв, что сам еще час назад настоятельно рекомендовал ей сходить в церковь. Еще позже я увидел, что именно эта девушка и есть лидер прославления церкви, в которой мы собирались выступать. Глядя, с какой искренностью и верой она поет церковные песни, я почувствовал в своем сердце стыд. Первый раз в своей жизни я с потрясающей очевидностью обнаружил фарисейство в самом себе, и не могу сказать, что был от этого в восторге.

Выступая в Дании, мы постепенно открывали для себя западный мир, который казался нам, как и любому русскому того времени, эталоном человеческого существования. В этой стране человек чувствует себя полноправным членом общества, защищенным от любых невзгод и финансовой нестабильности. Здесь крайне сложно стать нищим, даже если вы приложите к этому максимум усилий, — государство не позволит. Мы им завидовали и не завидовали одновременно. С одной стороны, это то, к чему сейчас все стремятся в России, а с другой стороны (и в этом проявлялась черта нашего русского менталитета), жизнь в Дании казалась скучной и слишком предсказуемой. Каждый раз, приезжая в Данию, мы как бы в издевку задавали наiим друзьям один и тот же вопрос:

— Ну?! Что новенького?

В ответ на это они пожимали плечами, не совсем понимая, что мы имеем в виду. Мы же трепетали от гордости, отмечая свое очевидное «преимущество», которым обладает любой человек, живя в России. Это чувство граничило с патриотизмом. У нас-то точно не соскучишься: что ни день, то новые сюрпризы. Однако при всем этом нельзя было не отметить и положительных сторон жизни датчан, которых наберется куда больше, чем у нас. Жизнь и работа в Дании прекрасно упорядочены. Такое впечатление, что эта страна специально создана длятого, чтобы человек, живя в России, получал вдохновение, а потом мог свободно воплощать все свои идеи в Дании. Однако думать так крайне эгоистично, и я раскаиваюсь в «прахе и пепле» за столь дерзкую мысль.

Работа над альбомом шла размеренно и чинно, и можно сказать, что несмотря на эмоциональные вспышки, которыми мы пытались раскрасить наши серые будни, работали мы с удовольствием. Ким платил за студию сумасшедшие деньги, на которые в Питере мы могли бы записать 10 альбомов, но не надо думать, что это был безвозмездный дар датского предпринимателя бедным музыкантам из России. Все эти деньги нам предстояло отработать в будущем. Мы проводили в студии дни напролет и примерно через месяц торжественно объявили о завершении альбома, который впоследствии назвали «Люди выращивают цветы». Нашей радости не было предела, так как это была первая более или менее завершенная работа за последние пять лет.

Оставался один нерешенный вопрос: как наш альбом должен выглядеть? О дизайне обложки этой пластинки еще никто из нас серьезно не размышлял. Но ситуацию поправил Ким. Он, как обычно, взял все дело в свои руки и объявил:

— Я все знаю! Это должна быть очень «русская» обложка, чтобы все сразу знали, что они покупают.

Эта фраза меня немного насторожила, но, поразмыслив, я решил, что не стоит поднимать панику раньше времени. Не имея никаких возражений, мы молча согласились, что этим делом (как, собственно говоря, и любым другим) будет заниматься Ким.

Макет обложки принесли через два дня. Гордо разложив на столе эскизы, Ким радостно проговорил:

— Вот! То, что нам надо!

Мы были в шоке. Перед нами лежали белые листы бумаги. На одном из них была нарисована русская расписная матрешка, тупо открывшая рот, из которого вылетали ноты в виде цветочков. На другом листе мы обнаружили две таких матрешки, только вместо ноту них изо рта вылетали буквы «Дружки».

— Я предлагал художнику, — продолжал Ким, — чтобы он нарисовал четырех матрешек с вашими головами, но он сказал, что и так хорошо.

Последнюю фразу Гера воспринял как личное оскорбление.

— Какая же это обложка?! Это же фантик!

— Что есть фантик? — недоуменно спросил Ким, который, очевидно, выучил еще не все русские слова.

— Фантик, — повторил Гера, — в который конфеты заворачивают.

 

Когда до Кима дошел смысл этой фразы, он разразился несусветной бранью:

— Вам, русским, ничего не нравится. Вы все время считаете, что во всем разбираетесь лучше других. Здесь Дания, а не Россия.

Спорить было бесполезно. Тем более, что двое других дружков, восприняли новый «фантик» с истинно «христианским» смирением, согласившись, что Киму, наверное, виднее. Ситуация осложнялась еще и тем, что художник, создавший этот «шедевр», был отец невесты Кима, на которой он собирался жениться в ближайшее время. Это был удар ниже пояса. Мы понимали, что в подобном оформлении мы не осмелимся показать этот альбом даже своим родителям. Звезда, которая минуту назад так ярко горела на нашем небосклоне, стала предательски гаснуть. В который раз мы убеждались, что продюсер всегда прав и что мы, на свое счастье или несчастье, родились в России.

Русский человек — самое странное создание, которое мне приходилось встречать. Я не раз задавал себе вопрос: почему наши люди так стремятся уехать жить на Запад? Первое, что приходит на ум, — наш низкий уровень жизни, граничащий с нищетой, и социальная неустроенность. Однако многие русские, которых я встречал там, жили в России далеко не бедно. И все же они продавали все, что у них было, и уезжали за границу. Уезжали и уже через год ругали, на чем свет, страну, жителями которой они становились. Больше всего таких людей я встречал в Америке. Ничего уже не в радость: и американцы жмоты, и солнце слишком яркое, и пища слишком жирная. Вот уже воистину: «Везде хорошо, пока нас там нет». Мне странно было наблюдать, как люди в поисках обеспеченной и уютной жизни тратили драгоценные годы, принимая за аксиому то, что им навязывает мир.

По дороге в Россию мы встретили русскую девушку Галю, которая уже несколько лет жила в Финляндии. Туда она выехала из Сочи, где родилась и прожила всю свою жизнь. Узнав в нас своих земляков, она очень обрадовалась, что случается крайне редко среди наших соотечественников. Вместе мы провели на пароходе несколько часов, и потом Галя уговорила нас заехать к ней домой. Мы согласились, несмотря на то что для этого нам надо было сделать крюк длинной в сто километров.

Ее дом находился в живописнейшем месте Лапландии и стоял в некотором отдалении от города. Выйдя из машины, я был поражен красотой, которая открылась моим глазам. Вокруг абсолютно неподвижно высились многовековые, осыпанные снегом сосны. Чуть поодаль открывались белоснежные поля, бескрайние и гладкие, как лист бумаги. И что более всего меня потрясло, так это царившая надо всем тишина. Никогда в жизни я не ощущал ничего подобного. Боясь хоть как-то нарушить это впечатление, я еле слышно произнес:

— Галя, здесь так красиво! Здесь так тихо!

В ответ на это она грустно посмотрела мне в глаза и сказала:

— Здесь всегда тихо, блин...!!

Я понял, что мы находимся с ней по разные стороны баррикад. Тишина и покой ее абсолютно достали вместе со всей красотой северного края, и она отдала бы все, что угодно, лишь бы привнести в свою жизнь хоть немного шума.

Насколько все относительно в этом мире! Ответ кроется в чем-то другом. Нам скучно не только в нашей стране. Нам скучно даже наедине с самим собой.

Мы вернулись в Питер, холодный и дождливый. Его неприветливость тем более ощущается, когда возвращаешься из-за границы. Но это был наш дом, который мы любили, и другого дома у нас не было. По большому счету, ни город, ни страна, ни люди не могут вам помешать, когда вы твердо знаете, чего вы хотите, и пока в вашем сердце мир и покой. Но вся наша жизнь состоит из перипетий и исканий, взлетов и падений, светлых дней и темных ночей, в которых мы слишком часто теряем самих себя.

 

КРИЗИС ЖАНРА

 

Люди бывают нелогичны и эгоистичны, — писала мать Тереза. Трудно не согласиться с истинностью ее слов, особенно глядя на нас тогдашних. Нам открывались многие пути — мы не воспользовались ни одним из них. Быть может, сказалось то, насколько мы были одиноки, а может (к чему я лично склоняюсь больше) — наше неумение уступать друг другу.

Трое из нас были по своей природе лидерами, из-за чего мы где-то напоминали героев басни Крылова. Все чаще мы не соглашались друг с другом, и все явственней стали проступать не разрешенные ранее проблемы. Какую музыку играть? В каких залах выступать? На какие деньги жить? Эти вопросы становились для нас камнем преткновения. Во всем, что мы делали, ощущалась неимоверная усталость, которая рано или поздно должна была дать о себе знать. Вспоминая те времена, я задаю себе вопрос: что случилось с нашей радостью, с той самой радостью, которую мы ощущали в первые месяцы нашей новой жизни? Куда девалась та сила, которая заставляла нас полностью забывать о себе и просто счастливо проживать каждую минуту жизни, не задумываясь о том, что будет дальше? Почему проблемы, которые раньше вообще не существовали, теперь злокачественной опухолью висели на наших душах? Отныне все наши споры приводили к конфликтам, и мы не имели ни малейшего понятия, как их разрешить. Наши отношения напоминали отношения супругов, которые, прожив вместе не один год, вдруг абсолютно перестали понимать друг друга. Возможно, нам просто надо было отдохнуть и разъехаться на какое-то время, но в силу своего темперамента мы не умели принимать половинчатые решения — мы или играли, или не играли.

Первым взорвался Николай, сказав, что уезжает в Москву. В принципе его решение давно витало в воздухе, и потому в тот момент мы восприняли его отъезд как данность, хоть это и не могло не сказаться на команде. Коля всегда был одной из самых существенных частей нашей группы. Большая часть песен, которые мы играли, была написана им. Его голос звучал на всех наших записях, и заменить его на другого вокалиста было абсолютно невозможно. Поэтому его уход означал, прежде всего, изменение стиля, направленности и статуса группы. Но наша надежда на то, что все еще можно поправить была преждевременной. Вслед за Колей из группы ушел наш барабанщик, Саша Федоров. Он просто не видел смысла продолжать играть без Коли. В который раз все крошилось на наших глазах. В который раз нам опять надо было начинать с начала.

Честно говоря, я был готов последовать примеру Саши Федорова. На тот момент у меня самого существовал запутанный клубок семейных проблем. Моя жена жила в Киеве и растила мою дочь, которую я видел от случая к случаю. Логичнее было бы все бросить и уехать, однако память мозолили мои предыдущие прощания на питерских вокзалах, и это задевало меня за живое. Если бы я уехал и на этот раз, то это означало бы конец всему, и я должен был бы признать, что пять лет моей жизни были потрачены понапрасну. Не знаю, что меня удержало в Питере. Может быть, мое юношеское упрямство или, быть может, вера, что я поступаю правильно. Я до сих пор этого не знаю. Возможно, если бы я уехал, моя жизнь развивалась бы по совершенно иному сценарию. Но произошло то, что произошло, — я решил остаться.

 

 

ПЕРЕЛОМ

 

О продолжении выступлений в клубах не могло быть и речи, так как теперь мы перестали быть полноценной группой. Естественно, было от чего расстроиться, но, как и в любом другом положении, здесь, кроме минусов, можно было найти и свои плюсы. Плюс был — правда, только один. Мы перестали ссориться, и это было колоссальным приобретением. Не было в нашей жизни другого периода, в котором мы были бы с Герой столь же единодушны, как тогда. Если бы меня сейчас спросили, что в группе самое важное, то я бы ответил — единодушие. Сто раз единодушие! По своему опыту знаю, что достичь его крайне сложно, и поэтому, когда единодушие есть, его надо хранить, как дар Божий. Должен сказать, что к моему громадному сожалению, мы этим даром слишком часто пренебрегали.

На тот момент наш репертуар состоял из трех, если не двух песен, которые мы могли исполнять под гитару в сопровождении гобоя. На гобое играл я, так как вспомнил, что в свое время закончил консерваторию. Не напрасно же я учился, в конце-то концов! Играли мы везде, куда нас пускали, а поскольку таких мест набиралось не слишком много, то большую часть времени мы посвящали сочинительству.

Мы все больше размышляли о двусмысленности наших текстов, ведь одно и то же слово может рождать в разных людях абсолютно противоположные ассоциации. Приведу пример.

Первой песней, записанной нами в период после распада команды, была песня «Это был ангел». Это песня — обыкновенная love song, каких, как говорит мировая статистика, 95% из общего числа песен, когда-либо записанных. Эту песню Гера написал о своей первой любви, и ее именно так и надо воспринимать. На одном из наших выступлений ко мне подошла девушка 25 лет и удивленным тоном сказала:

— Мне не понятен смысл вашей песни.

— Какой песни? — спросил я.

— Ну, там где вы поете «Тот, кто тебя мне подарил, — это был ангел»

— А что вам здесь непонятно?

— Как что? Разве может ангел что-то дарить? Все ведь исходит от Бога?

 

Я не знал, что ответить.

 

— Вы когда-нибудь влюблялись? — спросил я.

— Допустим.

— Так влюблялись или нет? — настаивал я, поскольку мне было странно слышать от двадцатипятилетней девушки слово «допустим».

— Влюблялась, — наконец ответила она.

— А кто вам подарил того человека, в которого вы были влюблены?

— Я думаю, Бог, — ответила она.

— Вот видите. Вы думаете, что Бог. А Гера думает, что ангел.

 

Она отошла явно неудовлетворенная моим ответом, да я и сам чувствовал, что объяснить подобные вещи человеку практически невозможно. На этом же концерте высказывались и другие мнения:

— Знаете, — говорила одна женщина, — после вашей песни я как будто опять почувствовала вкус к жизни.

Умение объективно воспринимать музыку, равно как и умение видеть Божье сияние в каждой вещи — великий дар. Можно так спеть о Боге, что после этого никому верить не захочется. А можно спеть о любви к женщине — и затронуть самые светлые, самые глубокие человеческие чувства. Всегда основную роль играет не так сам текст и материал, как отношение к нему автора, поскольку мы живем в мире, где все двусмысленно. Даже такие понятия как любовь, красота, правда будят в двух различных людях абсолютно разные ассоциации. С того момента, как мы начинаем прямо декларировать определенные понятия, они тут же теряют свою глубину и смысл, даже если эти понятия истинны. Этим «грешат» очень многие христианские музыканты, особенно не задумываясь над духовным качеством своей музыки. По словам Стива Тернера¹, они используют ее как «троянского коня, чтобы в один прекрасный момент выскочить из него, потрясая библиями». Подобное отношение привело к появлению того, что сейчас называется христианской культурой запада, в частности, — Америки. Требование для христиан петь только о Христе не дает им возможности размышлять в своей музыке о вещах, которые волнуют остальной мир, и тем самым искусственно отдаляют их от людей. Настоящая музыка состоит из намеков и недосказанных фраз. Нас не раз спрашивали, как это нам удается писать песни для конкретных людей, как будто мы что-то писали специально. Мы писали потому, что в нас жила история, которую мы не могли не рассказать. Эта история состояла из множества глав, в которых находилось место не только для Божьих откровений, но и для человеческих переживаний.

Мы никогда не были способны по-настоящему объяснить все это людям. Тем более слова бессильны, когда человек в состоянии принимать только свою точку зрения.

В один из дней нам пришлось на собственном опыте столкнуться с этой проблемой. Не имея поддержки, мы готовы были откликнуться на любое предложение, которое помогло бы нам заниматься своим делом. Я не помню, каким образом мы познакомились с одной миссионерской бригадой, которая занималась работой с молодежью. Ее лидер был американец — назовем его Пол. Было похоже, что в этой общине абсолютно отрицалась культура как таковая. Мы проповедуем Христа, который один и тот же вне зависимости от культуры, говорили они, однако, как оказалось после, делали из этого сногсшибательные выводы.

Нас приняли с радостью, поскольку они давно искали группу, которая могла бы играть для клубной молодежи на профессиональном уровне. Мы всей душой потянулись в этот коллектив, и даже помню, пару раз выступали в их клубе. Наши песни им нравились, и мы не видели повода не сотрудничать с ребятами.

Однако в какой-то момент я вдруг стал замечать некоторые странные вещи, которые проявлялись в высказываниях их лидера — в частности, в его проповедях. В то время я старался пропускать их мимо ушей, дабы не навредить главному, ради чего мы к ним и пришли. Все эти суждения отличались какой-то узостью и замкнутостью, но, не имея тогда должного опыта, я относил их на счет менталитета Пола, а потому старался не спорить.

— Написано в библии, — сказал он как-то на одном из собраний, — учениями чуждыми не увлекайтесь. И это очень важно. Меня тут спрашивали по поводу священника Александра Меня. С этим надо быть очень осторожными. Давайте посмотрим, что он пишет.

Он открывал свои конспекты и начинал цитировать Александра Меня:

— «Что есть такое спасение? — Это приобщение нашей ограниченной человеческой природы к природе бессмертного Бога». Хорошо-хорошо, — продолжал Пол, — на первый взгляд, все верно. Но давайте присмотримся поближе. А как насчет жертвы Иисуса Христа? А как насчет нового творения во Христе?

Откровенно говоря, я был шокирован и возмущен не столько его тоном, сколько отсутствием всякой логики в его критике по адресу отца Александра. Мальчики и девочки, сидевшие в зале, впитывали его слова, как губка.

После собрания я подошел к нему и спросил:

— Пол! Ты сам-то читал труды Меня?

— Нет, — сказал он, не моргнув глазом.

— Так откуда же ты знаешь, что он писал?

— Мне рассказала моя жена, — ответил он, наверняка думая, что этот аргумент для меня достаточно убедителен.

 

Больше я спорить не стал, только где-то в душе я чувствовал себя очень неуютно. Я ощущал, что мы не сработаемся, даже при всей нашей любви к Богу.

В это собрание ходил молодой парень по имени Саша. Он как-то раз подошел к нам с вопросом:

— Ребята! — обратился он к нам. — Как мне научиться писать тексты песен?

— Ты какую литературу читаешь? — спросил его Гера.

— Разную, — ответил он, — в основном христианскую.

— Этого мало, — сказал Гера, — почитай русскую классику. Достоевского, например. Так же Пушкина не помешает. Я слышал ты бас гитарист?

— Да, — ответил он.

— Ну, тогда тебе стоит слушать больше музыки, чтобы научиться играть, а не только христианскую, — ответили мы, не подозревая, какой резонанс произведут эти слова в будущем.

 

На следующей неделе нас позвали на собрание и дали «по-братски» понять, чтобы мы не особо распространяли здесь всякие «вредные» вещи. Под вредными вещами, очевидно, понимался наш совет ребятам расширить свой кругозор и начать знакомство со своей собственной культурой. Я понимаю, насколько все это звучит дико, и даже не хочу пересказывать весь разговор и наши ощущения. Я вообще не упоминал бы об этой истории, если бы она не изменила наш подход к жизни. Она послужила для нас своеобразным толчком к совершенно новому восприятию. Мы перестали смотреть на людей и стали меньше обращать внимание на то, что они думают по всякому поводу. Мы сказали себе — хватит! Или мы движемся вперед, или продолжаем мотаться по кругу. В нашем сознании произошел перелом, и этот перелом было настолько очевиден, что мы запомнили его дату, — десятое октября.

 

 

«ОКТЯБРЬ 10»

 

— Разве это бочка? — обиженно замечал наш новый барабанщик Саша Жаров. — Бочка должна звучать, как пушечный выстрел.

У Саши было свое представление о том, какой должна быть музыка. До того, как мы его нашли, он уже около двух лет ничем не занимался и проводил все свободное время у себя в квартире. Еще раньше он играл в группе под названием «Скорая помощь». Судя по его настроениям, работа в этой команде не прошла бесследно. Ребята играли жесткий хард-рок в стиле «Deep Purple», и Саша хотел слышать звучание всей команды (или, скорее всего, только барабанов) именно в этом ключе. Но музыка этого направления уже давно не производила на нас особого впечатления, и мы всячески старались объяснить Саше, что кроме барабанов в команде есть еще и другие инструменты. Когда в одной из песен мы решили использовать электронные сэмплы, он не на шутку оскорбился:

— А что я буду делать?

— Так есть же и другие песни, — успокаивал его дипломат Гера, но было не похоже, чтобы его слова убеждали Сашу.

Я никогда не встречал более простодушного человека, чем наш новый барабанщик. С виду он был 40-летним мужчиной, но в душе оставался ребенком.

Как-то он пришел на запись в футболке «Iron Maiden», на которой были изображены всякая дрянь типа пентаграмм и прочей нечисти. В тот момент в студию пришли ребята из церковной группы прославления, которые, увидев Сашу в этой майке, не на шутку перепугались, решив, что ошиблись дверью. Каково же было их удивление, когда они узнали, что это барабанщик христианской группы «Дружки».

— А что такое? — удивленно спросил Саша, когда Гера мягко намекнул ему, чтобы он не надевал эту футболку впредь.

Похоже, он действительно тогда не понимал, «что такое», но этой майки я больше на нем не видел.

К нам в группу приходили и уходили разные музыканты, но к моменту записи альбома «Октябрь 10», она насчитывала пятерых человек. Кроме нас с Герой и барабанщика Саши Жарова в группе стали играть еще двое музыкантов.

Одного из них звали Сергей Рыхлов, которого мы называли «Короткий». Это никоим образом не относилось к его действительному росту, и я до сих пор не понимаю, почему его так назвали. Кроме того, что он был превосходным гитаристом, у него было одно отличительное качество — он все знал! Он знал все о стилях, о музыкантах, играющих в этих стилях. Он знал все о современной музыке, о ее новых направлениях и о том, как эту музыку надо играть. Переубедить его, как впрочем, и любого из нас, было практически невозможно. Но все же он был отличный музыкант, и до сих пор я считаю его своим хорошим другом.

Второго дружка звали Володя Сизов, или Вавилло (писать с двумя л). До сих пор вспоминаю его с теплотой в сердце. Это был профессиональный бас-гитарист, который до этого иногда играл в группе «Пикник». Умудренный опытом, он никогда не спорил и практически не проявлял излишних эмоций. Внешне он напоминал спокойного, добродушного кота и считал, что незачем тратить силы понапрасну, поскольку и так все будет так, как оно должно быть. В свете наших достаточно бурных отношений подобный человек в группе был просто незаменим.

Мы все посещали одну и ту же церковь — все, кроме Сергея Рыхлова. Он посещал другую. Наша церковь называлась «Союз христиан», пастором которой был Дмитрий Поляков. Трудно переоценить то, чем являлась тогда для нас эта община, — за нас молились, нас поддерживали. Были, конечно, и другие люди, которые предлагали нам свою поддержку, однако всякий раз мы ощущали, что нас хотят немного «подправить». Здесь же нас приняли такими, какие мы были, за что и спасибо ребятам.

Мы писали новый альбом в студии, которую нам любезно предоставил Сергей Тимохин, в прошлом бас-гитарист группы «Трубный зов», а ныне пастор одной из петербургских церквей. К началу работы у нас было написано только 70% песен. Остальные мы досочинили прямо в студии.

Работа шла с переменным успехом. Возле звукорежиссера всегда толпились несколько человек, которые давали ему советы, «как лучше». Будет лишним упоминать, насколько его это раздражало.

— Бочку подправь, — звучал лейтмотивом голос Саши Жарова, когда он входил в операторскую.

— Ты уже это говорил, — отвечали ему Дружки.

— Что это за бочка? — не унимался он. — Бочка должна быть плотной, как пушка.

— Мы это тоже слышали, — вежливо повторяли мы.

— Кстати, ты не хочешь выпить кофе?

— Я уже пил, — огрызался Саша и шел пить кофе, однако уже через пять минут возвращался и слушал, вняли ли мы его советам.

Гера переживал за партию гитары. Следует сказать, что это болезнь большинства гитаристов, которым кажется, что их гитара звучит недостаточно убедительно.

— Давай еще одну гитару доложим, — обычно предлагал он.

— Да зачем? — восставал наш звукорежиссер, — и без того нормально.

 

Нашего звукорежиссера и аранжировщика звали Игорь Быстров. Я благодарен Боту за то, что в своей жизни повстречал этого человека. Это уникальный одаренный музыкант, который слышит музыку гораздо глубже и неординарней, чем мы. Я до сих пор считаю его своим учителем. Споры Дружков приводили его в уныние.

— Вы можете довериться мне? — умолял он.

— Да-да, — с готовностью отзывались мы и выходили из студии.

 

Но постояв какое-то время на улице, мы возвращались обратно — послушать, что это он там без нас делает.

— Как-то оно здесь звучит слишком «пластмассово», — вставлял свои пять копеек Гера.

— Я не понимаю, -— в отчаянии восклицал Игорь. — Что значит «пластмассово»?

— Ну, как-то слишком много компьютера, — объяснял Герасим.

— Почему много? — все еще защищался наш звукорежиссер. — Такое впечатление, что любою электронную краску вы принимаете, преодолевая внутреннее отвращение.

Но работа шаг за шагом продвигалась. Уже была записана большая часть песен, среди которых были «Немой крик», «Сон», «Рассвет над городом» и другие. Но мы чувствовали, что нам не хватает быстрых вещей. У меня давно хранилась одна песня, написанная в спокойном, мелодичном ключе. Гера со свойственным только ему темпераментом предложил переделать ее на свой лад, посадив мелодию в жесткий ритм. Спустя несколько дней, он принес текст:

«Это ломаный танец твоих сильных колен,

Это радостный крик, когда прошел этот плен»...

 

От моей песни не осталось ни следа, но делать было нечего, так как альбом без нее действительно звучал немного однообразно. Эта песня вышла под названием «Дорога домой».

Позже родилась еще одна песня, которая по неведомой мне причине стала очень популярной. Один раз по дороге на студию я заметил, как Гера издает странные нечленораздельные звуки, отдаленно напоминающие работу пульверизатора.

— Ты чего? — спросил я.

— Смотри, как классно звучит, — ответил Гера, и принялась дальше «псыкать» ртом. — На-а-писано где-то... Интересный ритм... Да? На-а-писано...

Позже идея, которая родилась из ритмики одного слова, переросла в композицию, без которой не обходилось ни одно наше выступление.

Но были и неудачные эксперименты. Среди них — песня «Иногда», которую мы, на мой взгляд, испортили, пытаясь сделать более подвижной. Вместе с подвижностью она потеряла свой лирический характер, который мне очень нравился и который был ее основным достоинством.

Но самым непреодолимым препятствием для нас стала дилемма, возникшая при записи песни «Любовь». Началось все с тромбона, который играл соло в средней части.

— Этот тромбон звучит слишком старо и пошло, — не унимался «Короткий».

Дался ему этот тромбон. Потом он заметил, что гармония песни в копейку напоминает композицию U2 «Where the street have no name»². Мы настолько запутались, что уже были готовы вообще выкинуть эту песню из альбома. Однако позже все-таки решились вставить ее в концертном варианте, который был записан ранее.

Этот альбом вселял надежду в будущее. Наши планы уже достаточно сильно отличались от тех, которые мы строили в 1990 году при записи «Картинок». Мечты о славе остались позади — мы по-другому смотрели на себя и на жизнь. Однако в нас все еще жила жажда быть признанными. В чем это заключалось? Очень трудно осознавать, что твои основные слушатели - это друзья и ближайшие родственники. Любому музыканту для полноценной работы нужны сцена, слушатели и здоровая критика. Что касалось критики, то ее хватало. Но что касается выступлений, то они происходили от случая к случаю. Мы чувствовали, что способны на большее, но большее приходило более чем постепенно, за что я благодарен Богу.

Спустя два года, альбом распространился с потрясающей скоростью и без особых усилий с нашей стороны. Его передавали из рук в руки, его по несколько раз перезаписывали на бытовых магнитофонах. Нам приходили письма из Мурманска и Дальнего Востока. Это была лучшая похвала и лучшее признание. Но вместе с этим в умах многих слушателей стал формироваться некий образ идеальной христианской команды — зрелой, мудрой, правильной и чуть ли не безгрешной. Этот образ у многих существовал до тех пор, пока они не встречались с Дружками лично. Бывали случаи, когда христиане, поговорив с нами, полностью меняли свое отношение, иногда — от трепетного обожания до полной неприязни, поскольку мы не оправдывали их представлений о нас самих. Какие же они христиане, вопрошали они. Они до сих пор ссорятся и конфликтуют. Кроме того, они пьют пиво, да и грехов у них полным-полно.

Подобное отношение было неизбежно. Пока вы существуете «виртуально», к вам одно отношение. Как только вы выходите на сцену, то любое ваше слово, любой жест подвергается критической оценке. Вы у всех на виду, вы не защищены и полностью открыты для посторонних мнений. И здесь возникает громадный соблазн показаться лучше, чем вы есть на самом деле. Люди ждут от вас определенных вещей. Не можете же вы не оправдать их ожиданий. Нам предстояло перенести очередное искушение, которому в большей или меньшей степени подвергаются все люди, — желание казаться, вместо того чтобы быть.

Казаться — гораздо легче. Если вы не знаете, как реагировать на ту или иную ситуацию, вы можете, в конце концов, поступить так, как от вас ждут. У вас всегда есть шанс уйти домой, где вы можете получить некую передышку, чтобы потом опять во всеоружии показаться на людях. Наверное, потому и происходит так много ссор и скандалов в семье, где у человека просто нет возможности взять тайм-аут и где родные видят его настоящее лицо.

Мы часто ощущали, что от нас ждут поступков «героев веры», и всеми силами души пытались этому соответствовать. Результат почти всегда был плачевным. В нас тогда еще не было ни достаточной мудрости, ни зрелости, ни опыта. Но в жизни эти качества не приобретаются в одночасье. Предстоит не один раз упасть «лицом в грязь», не один раз выказать свое полное несоответствие и миллион раз осознать свою нищету и беспомощность, прежде чем мы откроем во всей полноте величие Христа в нас. А ради этого стоит разок, другой упасть в чужих глазах, но остаться подлинными в глазах Бога.

Работа была завершена. Альбом был записан, и мы опять становились командой, которая могла полноценно выступать на сцене. В клубы мы больше не шли. Скорее всего, потому что закончился и этот период в нашей жизни. Хотелось чего-то нового, и новое не заставило себя долго ждать.

 

РОК-Н-РОЛЛИССИМО

 

— Пациент скорее жив, чем мертв!

— Нет! Пациент скорее мертв, чем жив!

Приключение Буратино.

 

Рок-н-ролл, как это не странно, был все еще жив. Второй питерский фестиваль «Песни конца двадцатого века» начинался на следующий день и должен был проходить на сцене дворца спорта «Юбилейный». В офисе «ДДТ» толпилась масса людей — музыканты, лидеры групп, которые не вошли в число участников и которые пытались правдами и неправдами уговорить директора «ДДТ» Евгения Мочулова дать им возможность выступить. Среди этого скопления народа скромно затесалась неприметная фигура Георгия Алексеева.

— Женя, послушай, — настойчиво атаковал он Мочулова, — прошлый раз нам тоже не хватило места. Может, хоть на этот раз?..

— Мест нет, — отвечал Женя тоном администратора гостиницы, и похоже, что его уже давным-давно все достало.

— Но ты ведь еще даже не слушал наш альбом, - не сдавался Гера.

— Хорошо! Оставь! Я послушаю, — он бросил диск на стол и обернувшись к остальной толпе, попробовал навести порядок, — ребята, тише!

 

Но похоже, к его замечаниям все давно привыкли, а потому не обращали никакого внимания. В комнате стоял дикий шум.

Внезапно дверь отворилась, и в помещение вошел Шевчук. На минуту воцарилась тишина. Все отступили, давая дорогу мэтру, чем незамедлительно воспользовался Гера, который подлетел к Шевчуку, и сказал:

— Юра, привет! Я — Гера! Ты помнить меня?

Шевчук с удивлением посмотрел на Геру и произнес:

—А... Красный потолок...

Тут необходимо дать небольшое пояснение.

Несколько лет назад, на одном из концертов, когда группа «ДДТ» не была еще столь знаменитой, Гера, пробравшись за кулисы, обратился к Шевчуку с предложением:

— Юра! Я хочу пригласить тебя в гости!

Не знаю, что сыграло решающую роль — то ли простота и незамысловатость предложения, то ли открытость Шевчука, но он согласился. Именно тогда, придя в квартиру на улице Восстания, Юра обратил внимание на необычный цвет, которым был выкрашен потолок Гериной комнаты. Он был абсолютно красный.

Они проговорили около часа. Гера показал некоторые свои песни, Шевчук дал пару советов относительно текстов, и потом они распрощались. Спустя несколько лет Юра не помнил ни имени Геры, ни адреса его квартиры, но в памяти четко запечатлелся красный потолок его комнаты.

— Юра! Нам бы поиграть на твоем фестивале, — почти прокричал Гера.

— Слушай. Тут полным-полно людей, которые тоже хотят. Мы же не можем всему Питеру дать играть. И так уже сорок пять команд.

— Но мы — единственная христианская, — настаивал Гера, но продолжения разговора не состоялось. Шевчука уже увлекли в другую комнату, и оставаться в офисе дальше не было смысла.

 

Выйдя на улицу, Гера объяснил нам ситуацию, после чего мы, поразмыслив, заключили, - нет, так нет. В конце концов, можем попробовать на будущий год. Однако мы плохо знали Алексеева.

— Я схожу сюда еще раз, вечером, — провозгласил он.

Что ж, — попытка не пытка. В принципе мы и верили, и не верили в возможность выступить. Конечно, рассуждали мы, было бы хорошо поиграть на такой престижной сцене. Кроме того, нас услышит не меньше пяти тысяч человек. Но выше головы не прыгнешь — есть вещи, не от нас зависящие. Что касалось последнего, то мы были абсолютно правы. Вопреки нашим ожиданиям, мы попали в число участников фестиваля.

— Точно, вам Бог помогает, — уже вечером говорил нам Мочулов, — вы играете в третий день с «ДДТ».

Наступил день фестиваля. Шел 1997 год, и для Питера это было огромное событие. Весь город был завешан плакатами фестиваля, на котором перечислялись названия большинства команд.

— Что-то я Дружков здесь не нахожу, — обиженно говорил Саша Жаров, рассматривая афиши.

— Как не находишь?! А это? Что это, по-твоему? — спрашивал его Вавилло со свойственным ему чувством юмора.

— Где?

— Да вот! «Алиса», «Король и Шут», «Чайф» и др. «ДР» — это и есть Дружки. Просто у них места на бумаге не хватило.

 

До сих пор я с волнением вспоминаю тот день. Перед выступлением мы страшно нервничали, так как впервые играли на подобных площадках. Не стоит говорить, что в те времена подобное выступление для нас было событием из ряда вон выходящим. Нам хотелось быть «светлым пятном» на фоне огромного числа участников фестиваля, и мы ощущали себя божьими посланниками. Но двойственность человеческой натуры давала о себе знать. С одной стороны, мы отдавали себе отчет в том, для чего мы туда пришли, но с другой стороны, время от времени предательски подкрадывалась мыслишка: «А не произвести ли нам тут впечатление?» От нее становилось беспокойно на душе, и появлялся неприятный мандраж.

Мы выступали почти в самом конце — перед «ДДТ» и еще одной группой. Посему больше четырех часов мы слонялись за кулисами в ожидании выхода, болтая друг с другом невесть о чем и к концу дня были абсолютно утомлены. Должен сказать, что для подавляющего числа музыкантов это самая тяжелая часть концертов, в простонародье называемая «тусовкой».

Народ вокруг нас развлекался, чем только мог. В душном прокуренном помещении под названием «Буфет» собралось несколько десятков человек, которые коротали время за пустыми разговорами и кружкой пива. Любая команда, минуту назад сошедшая со сцены, моментально бежала в бар и через какое-то время уже ничем не отличалась от тех, кто сидел там битые часы. Это одна из неизбежных и неотъемлемых реалий питерской рок-н-ролльной жизни. Каждый пил, сколько мог, и стремился показать себя круче других. Но было видно, что за этими масками скрыты обыкновенные люди со своими проблемами и внутренним миром. Интересно, как повели бы себя мы, оказавшись на подобном фестивале семь лет назад?

Я часто размышлял о таком явлении, как рок-н-ролл в нашей стране, и приходил к выводу, что в основе этой музыки за редким исключением кроется протест против условностей жизни и навязанных стереотипов. У большинства людей в душе лежит непреодолимое желание открыто высказать все накипевшее и наболевшее. Когда, еще в годы застоя, появились такие группы как «Зоопарк», «Мифы» или то же «ДДТ», люди воспринимали их как луч света, который пронзал тогдашнюю, насквозь пропитанную фальшью действительность. Звучание этих групп, тексты их песен были слишком резкими и правдивыми для привыкших к слащавому звучанию ушей, и именно это делало их прогрессивными, наделяя неимоверной популярностью среди молодежи. С годами многие старые рокеры немного остепенились и, по их собственному выражению, перестали рубить с плеча. Из их песен стала постепенно уходить социальная окраска — а против кого выступать? Жизнь изменилась. На мой взгляд, многие музыканты, в частности, Юрий Шевчук, стали больше размышлять о вещах, не лежащих на поверхности жизни. Это не могло не отразиться на их творчестве, из которого потихоньку исчезали агрессивные нотки.

Известны случаи, когда в жизни некоторых музыкантов таких — как, например, Константин Кинчев³ или Федор Чистяков⁴, происходили резкие скачки в мировоззрении — от безбашенного рок-н-ролла в сторону открытой религиозности. Эти перемены вызывали полное недоумение в среде их поклонников. Мне случалось брать интервью у некоторых известных рок музыкантов — таких, как Владимир Шахрин («Чайф»), Андрей Романов «Дюша» («Аквариум»), и было интересно наблюдать, насколько по-разному они воспринимают этот мир. Особенно меня поразил Дюша. Разговор с ним состоялся за два дня до его смерти, и это интервью оказалось последним в его жизни. В момент, когда человек, сам того не сознавая, стоит на своем последнем рубеже, его слова приобретают иной вес и значение. Он говорил о вере, о Боге, о вдохновении, и я чувствовал, что все это он пережил и пропустил через свое сердце.

Но мир не стоит на месте. Рокеры 70-х постепенно становятся достоянием истории, а новое поколение рок-н-ролла уже заметно отличается от своих предшественников. Сейчас никто никого особенно не притесняет — пой, о чем хочешь, говори что вздумается, было бы о чем. Но (за редким исключением) говорить людям не о чем. Музыканты конца 90-х, пришедшие на смену старым кумирам, восприняли от них в большинстве случаев лишь агрессивность. Слушая эти группы, я не понимаю, чего, собственно, они хотят. Показать, что им все надоело? Так не им одним. Глядя на многочисленность таких команд, я все больше думаю о русском рок-н-ролле как об отмирающем явлении. По крайней мере, в том виде, в каком он предстает сейчас. При этом все же появляются иногда команды, которые представляют интерес для слушателя.

Таких команд на фестивале было немного. Больше всего меня поразили трое ребят из Белоруссии, которые называли себя «Троицей». Играя на народных инструментах, они умудрились «посадить» разгоряченную публику и заставить себя слушать. Эффект был потрясающий!

На выступление каждому участнику отводилось по пятнадцать минут. Если по каким-то причинам кто-либо из выступавших «заигрывался», то ему просто-напросто отключали звук. Обычно после этого ребята прекращали играть и добровольно уходили со сцены. За ней копошилась толпа музыкантов в ожидании своего выхода.

Подошла наша очередь. Мы вышли на площадку и, наспех подключившись, стали играть. Взяв первые аккорды, Гера обнаружил, что у него отключилась гитара, поэтому он стал курсировать между микрофоном и гитарным усилителем, пытаясь спасти положение. Кроме того, мы ощутили всю величину сцены в прямом смысле слова, так как стояли друг от друга на непривычно большом расстоянии.

Играли мы не ахти как — не хорошо и не плохо. Мы играли так, как могли играть тогда. Возможно, в тот момент нам не доставало простоты и уверенности в себе. Уж больно сильно мы из кожи вон лезли, пытаясь донести до слушателей смысл наших песен. Один из музыкальных критиков, который очень ценил нас по альбому «Картинки», после выступления сказал:

— Ребята, это не рок-н-ролл!

Однако критик не всегда прав. Тогда нам трудно было осознать что мы делали. Мы не ожидали мгновенного успеха и, конечно же, не питали особых иллюзий по поводу наших талантов — мы искали самих себя. Мы искали возможности применить то, что у нас было и рассказать широкой публике все, что накопилась в нашем сердце. Но выступление на громадном стадионе еще не гарантия того, что вас услышат. Не говоря о том, что выходя впервые на такую площадку, вы вообще рискуете забыть, зачем вы на нее взобрались. Сцена, по словам одного известнейшего скрипача, весьма неуютное место. Если вы не верите, постойте на ней сами и убедитесь!

 

 

ТАМ, ГДЕ НАС НЕТ

 

Любовь — непостижимое чувство. С одной стороны, она присуща нам как существам, созданным по образу и подобию Бога. С другой стороны, она затравлена в нас нашим собственным себялюбием и эгоизмом. Мы постоянно вынуждены просить любви у Бога, так как чувствуем себя абсолютно беспомощными любить даже самых близких нам людей: Кроме того, она не в силах удержаться в нас, если мы не будем постоянно отдавать ее другим.

По мере наших сил мы пытались отдать эту любовь. Это и было основной причиной того, что мы заразились идеей играть в тюрьмах. Мы-понимали, что тюрьмы — это те места, где люди особенно нуждаются в добром слове и поддержке. Помимо прочего, наше стремление играть было продиктовано и тем, что мы не чувствовали в этом нашей личной заинтересованности. Мы просто осознавали, что должны это сделать, хотя было бы неправдой сказать, что мы всей душой любили зэков, так же как было бы неверным говорить о нашем равнодушии к ним. Мы просто пытались делать шаг навстречу и верили, что делаем это правильно.

Тот факт, что такое желание возникло прежде всего в сердце у Геры, говорит об его основной отличительной черте. Никто из нас не мог столько «возиться» с бомжами и наркоманами, сколько это делал он, отдавая им свои силы и время. Мне бы хотелось рассказать одну историю, которая как нельзя лучше иллюстрирует эту особенность его натуры.

Как-то, проезжая по мосту в районе Балтийского вокзала, Гера резко остановил машину и указал рукой на девушку, которая переходила улицу. Она была босая, и поскольку на улице стояла осень, это еще больше бросалось в глаза. На бомжей в Питере уже давно перестали обращать внимание — к ним привыкли, их предпочитают не замечать и обходить стороной. Никому не приятно общаться с теми, кто находится на самом дне общества. Однако все сказанное не касалось Геры.

— Я уже видел ее сегодня утром в районе Юго-запада, — воскликнул Гера, — Наверняка она пришла сюда пешком.

Он моментально выскочил из машины и побежал вслед за ней. Они говорили минуты три, после чего Гера вернулся в машину.

— Что ты ей сказал? — спросил я.

— Пригласил ее в церковь.

— Ну и как ты думаешь, придет?

— Не знаю.

 

Света (так звали девушку) пришла. Войдя в зал, она, стараясь быть незаметной, села на задний ряд и стала издали наблюдать за происходящим. Люди косились на нее и, судя по их лицам, не знали, как реагировать.

Мне всегда был интересен тот факт, что в церкви собираются люди, которые никогда и ни под каким предлогом не общались бы в обычной жизни. Ни по своему статусу, ни по социальному положению, ни по своим интересам они не могли бы даже близко подойти друг к другу. Однако впервые попадая внесвойственную им среду, они вынуждены искать общий язык с окружающими их людьми, волей-неволей отстраняя на задний план свои пристрастия и привычки. Уж так Бог устроил.

Некоторым из нас впервые в жизни приходится учиться уступать. Быть может, все это и сделано для того, чтобы мы стали понемногу замечать других.

По окончанию собрания, я подошел к девушке:

— Привет. Ты, наверное, Геру ищешь?

— Да. А где он?

— Где-то здесь должен быть, — ответил я и стал глазами искать своего друга. Я не знал, о чем с ней говорить, и потому немало обрадовался, увидев приближающегося Геру.

— О-о... Привет! — еще издали протянул он, как будто встретил своего закадычного друга, — ну, пойдем. И он повел ее в другой угол зала, где они, усевшись в кресла, проболтали минут тридцать.

 

Я не имел ни малейшего представления, о чем можно было так долго говорить с этой девушкой. Но Гера есть Гера. Это было только начало. Конечно же, важно было не то, что он говорил, а то, что он проявил внимание к ней. После этого Света стала приходить каждое воскресенье и, случайно поймав меня, задавала один и тот же вопрос:

— А где Гера?

Лично я бы не выдержал такого наплыва, тем более что продолжался он не одну неделю и даже не один месяц. Света продолжала ходить в течение всего года, постоянно осведомляясь, где Гера.

Случилось так, что один раз он не пришел, и я попробовал сам поговорить с ней. Уже в начале нашего разговора я понял, насколько мы с Герой отличаемся друг от друга. Мое «христианское» терпение иссякло уже на третей минуте. Весь разговор напоминал игру в испорченный телефон: ты задаешь вопрос, а в ответ звучит фраза, абсолютно не относящаяся к тому, о чем ты только что спросил. Через пять минут я прервал ее монолог:

— Света! Ты вообще слышишь, о чем я тебе говорю?

Она посмотрела на меня, и я понял, что нет. Разговор не получился. К. своему стыду вынужден признать, что некоторую роль сыграл мой эгоизм, заставляющий меня считать, что все обязательно должны меня слушать.

Эта история тянулась долгое время. Люди были отзывчивы к ней. Иногда она подходила к пасторам или к другим прихожанам, но чаще она спрашивала Геру и рассказывала ему о своих проблемах. Один раз я заметил, что во время разговора Гера ведет себя несколько более эмоционально, как будто и его это все понемногу начинало доставать.

— О чем вы говорили сегодня? — спросил я его, когда Света ушла.

— О том, что она должна пойти в милицию и сказать, чтобы они выписали ей новый паспорт, — ответил он, как будто речь шла о покупке помидоров.

— Но ведь ее просто пошлют подальше, — сказал я.

— Но она все равно должна туда пойти. Бог что-нибудь да устроит.

 

В общем-то, думал я, конечно, пойти стоит. Попытка не пытка. Но особого оптимизма я не ощущал.

Сразу после этого разговора Света пропала месяца на три, а когда появилась в следующий раз, мы чуть не лишились дара речи. От прежней Светы не осталось и следа. Я вообще ее с трудом узнал: опрятно одетая, я бы сказал, привлекательная девушка, с красивой прической, подкрашенными глазами… Она наслаждалась произведенным эффектом.

— Света! Что случилось? - воскликнули все хором.

— Ничего. Все нормально, — спокойно сказала она и рассказала историю о том, как она все-таки пошла в милицию, где ей не только восстановили ее паспорт, но и вернули прежнее жилье.

 

Сейчас она уже устроилась на работу и ведет нормальную жизнь. Даже те, кто убеждал ее, что все будет хорошо и Бог поможет, были шокированы очевидностью произошедшего чуда, поскольку то, что это было чудо, не вызывало у людей сомнений. Хотя, всему, конечно можно найти объяснение.

Взрослым трудно верить в чудеса. В отличии от детей, мы потеряли способность видеть суть за пределами видимых вещей. Мы все сопоставляем с нашим опытом и знаниями, которые приобрели из внешнего мира. Мы постоянно анализируем, просеивая любую информацию через наши мозги, — как, каким образом это может произойти? И это наше самое большое препятствие на пути к чуду. Ребенок не задает таких вопросов. Ребенок, который еще не загружен подобными «знаниями» и не имеет большего жизненного опыта, легко и просто видит проявления духовного мира, пусть и неосознанно. Тот факт, что утром он находит игрушки под своей елкой, уже является основанием его веры, и ему не важно знать, каким образом Святой Николай прошел сквозь закрытые двери. Взрослые улыбаются и прощают детям их наивность, но дети не наивны. Они настоящие! Ведь любое событие в нашей жизни мы можем воспринимать двояко: либо игрушки под елку подложили родители, либо Святой Николай побудил папу и маму сделать подарок своему ребенку. Выбор всегда за нами!

Случалось ли нам с Дружками ощущать чудеса в нашей жизни? Случалось, и не раз. Но я сознательно не буду перечислять их на страницах этой книги. Это все равно ничего не докажет. Как верить вещам, которые противоречат реальности? — спрашивают люди, и это самый нелепый вопрос, который мне случалось слышать. Мы слишком много знаем. Мы напоминаем музыканта, который, придя на концерт, слышит все до мельчайших подробностей. Он разбирает форму произведения, он слышит-каждый инструмент, каждый звук в отдельности, но не слышит самого главного — того, что пытался рассказать ему автор. За нотами не слышит музыки.

Все самые сокровенные и глубокие вещи, происходящие в душе, во многом противоречат видимой реальности — по крайней мере, не объясняются ею. Мы же никогда не рассказываем другим, каким образом мы влюблены, — мы влюблены и этого достаточно. Нас никто не в силах переубедить. Мы не нуждаемся в том, чтобы кто-то разъяснил нам до мельчайших подробностей причины, по которым мы любим. Мы любим потому, что прикоснулись к настоящему, к тому, что лежит за пределами видимого мира.

В свою первую поездку в тюрьмы мы отправились с нашим пастором Димой Поляковым. Накануне, собравшись в офисе, Дружки несколько часов оговаривали, что и как они будут делать. Пришла женщина по имени Галина, которая взяла на себя все хлопоты по оформлению документов и пропусков. Выяснили, каким образом мы доберемся в тюрьму, и кто нас туда довезет. Потом, в предвкушении нового этапа жизни, мы, усердно помолившись, разъехались по домам.

Но, как говориться, и здесь не обошлось без «жала во плоти». Этим жалом на тот момент оказался Сережа «Короткий», который умудрился нас и тут нас немного поудручать.

Гера развозил нас по домам на своей машине. Серега выходил одним из первых у Финляндского вокзала. Он уже собирался захлопнуть дверь машины, как вдруг невзначай заметил:

— Да, кстати. Я тут совсем забыл...

— Что еще? — спросили Дружки.

— Я завтра не смогу поехать.

— Как?! — все были потрясены.

— У меня есть одно дело, которое я наметил еще месяц назад. Я никак не могу его отменить.

— Так что же ты молчал все это время?

— Дая забыл... — простодушно ответил «Короткий» и, вежливо попрощавшись, ушел в своем направлении.

 

Нам было нечего сказать — не может, так не может. Организация и строгая дисциплина всегда были отличительной чертой нашей группы. Ехать все равно надо было, и мы поехали вчетвером.

Уже на пропускном пункте, при проверке паспортов начинаешь испытывать неприятное ощущение, будто входишь на чужую территорию. Это очень сильно подавляет, и от этого ты чувствуешь себя еще более не «в своей тарелке».

А имею ли я право им что-либо говорить? Я, который не пережил в своей жизни ничего подобного. Этот вопрос всплывал в моем мозгу каждый раз, когда мы поднимались на сцену. Возможно, из-за этого, в большинстве случаев, я предпочитал играть, а не говорить, чего не скажешь о Герке, который, казалось, чувствовал себя в своей «парафии». Он назидал, увещевал, веселил, утешал, в общем, делал то, что делают в подобных случаях.

После выступлений к нам обычно подходило много людей — задавали вопросы, о чем-то просили. Мне всегда было жаль этих ребят, потому что я осознавал, что через пять минут выйду на свободу, а они останутся здесь досиживать свои сроки — кто пять, кто восемь, а кто и двенадцать лет. У нас были слишком разные судьбы, различные представления о вере, о человеческом счастье, о свободе. Что касается последнего, то они, конечно же, могли бы рассказать куда больше чем я. В то же время, мы были с ними похожи — нам всем необходимо осознавать, что мы кому-то нужны, что кто-то нас помнит. Быть может, поэтому мы и продолжали время от времени ездить в тюрьмы, и, насколько я знаю, наши поездки не проходили бесследно. У нас появлялись друзья, которые, отсидев свой срок, приходили на наши концерты, и по тому, как они отзывались на нашу музыку, мы приходили к выводц: «А все-таки не напрасно мы туда ездили».

 

 

ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ

Людям требуются годы, чтобы приобрести маломальский опыт жизни. Еще больше времени уходит на то, чтобы этот опыт укоренился и дошел до глубин человеческого сердца. Стареет же человек резко и как-то в один момент. Вдруг кто-то скажет: «Да ты постарел!», и все сразу это заметят.

Примерно то же произошло и с нами — правда, не совсем в плане старости. Мы вдруг заметили, что стали нужны. Парадокс состоит в том, что я не помню того момента, когда вдруг ситуация вокруг нас круто переменилось. Все влетело слишком резко и в то же время абсолютно незаметно. Нам стали писать письма, нас начали приглашать на гастроли и даже интересоваться, сколько будет стоить наше выступление. Впервые у нас появилась необходимость составлять график своих концертов на несколько месяцев вперед, однако при нашем организаторском таланте у нас все равно ничего не получалось.

В который раз состав нашей группы изменился — в него влились два новых члена коллектива.

Одного из них звали Артем, а другого Михаил. Это были совершенно юные ребята, одному из которых еще не исполнилось и двадцати. Должен сказать, что они внесли в наш коллектив некоторую свежесть, и благодаря им мы заметно помолодели.

Глядя на все это, Гера вынашивал свои «коварные» планы по утяжелению коллектива. Ему всегда казалось, что мы играем недостаточно резко и жестко. Я сопротивлялся, как мог, но далеко не всегда это получалось. К тому времени уже канули в Лету те светлые дни, когда мы с Герой легко находили общий язык. От былой легкости не осталось и следа. Но, в отличии от прошлых времен, теперь нас было пять человек, не считая администратора Алексея, и поэтому нас кое-как удавалось примирить.

Если раньше круг наших выступлений ограничивался двумя городами — Питером и Москвой, то теперь мы стали ездить по всей стране. Впервые за свою жизнь я своими собственными глазами увидел, насколько громадная держава — Россия, и осознал, что Москва и Питер — лишь небольшая ее часть. Сколько же людей населяют просторы нашей необъятной родины, — калмыки, чуваши, татары, буряты, якуты, башкиры... Даже немцы — и те попадаются.

Мы стоим на одной из площадей города Нефтекамска, где-то в двухстах километрах севернее Ижевска. На фасаде дома виднеется надпись на непонятном мне языке. Справа от нас — пивной ларек. Еще чуть дальше кто-то торгует аудио кассетами, явно пиратского происхождения. Из будки вырываются удушающие звуки песен Розембаума. Артем неторопливо обозревает пространство вокруг себя, риторически вопрошая:

— Когда мы еще сюда приедем?

— Никогда, — думаю я про себя и уже вслух обращаюсь к нашему гиду, — может, съездим, посмотрим центр города, пока время есть.

— Так мы уже и так в самом центре, — отвечает тот. — Это он и есть... самый...

 

Вокруг нас высятся дома, отдаленно напоминающие питерские новостройки. Люди здесь столь же гостеприимны, насколько мы избалованы. Я опрометчиво спрашиваю что-то у проходящего мимо мужика, и уже через минуту вокруг меня стоят еще трое, отвечая на мой вопрос, суть которого я тут же забыл.

Народ здесь живет своим укладом — много пьет, мало работает, ходит на любые концерты, особенно бесплатные. Собрать аудиторию здесь не представляет особого труда. Играть здесь легко и просто. Публика абсолютно не избалована и воспринимает все с большой благодарностью и симпатией. Когда я слышу рассказ какого-нибудь музыканта, что его, мол, недостаточно радостно приняли в провинции, я тут же думаю — сам виноват. Пусть скажет спасибо, что хоть морду не набили, — там-то это уж точно быстрее, чем в Москве.

Для организаторов концерта наш приезд — огромное событие. Они несколько недель самоотверженно готовились к этому дню, и потому обхаживают нас с вниманием и уважением, достойными самого Папы Римского. Мы в свою очередь играем с невероятным воодушевлением, на какое только способны музыканты, которые находят отклик в сердцах слушателей.

На следующий день нас ждут в Ижевске. Концерт планируют провести в центральном парке города. За два часа до концерта в парке отключают электроэнергию. Целый час уходит на то, чтобы выяснить, кто это сделал и зачем. Последний вопрос, впрочем, мы задавали абсолютно напрасно, так как даже тот, кто отключил электричество, не смог бы на него ответить. Скорее всего, ему просто понадобилось отлучиться по своим делам, и он на всякий случай прекратил все мероприятия в парке на время своего отсутствия.

На настройку аппаратуры уходит громадная часть времени, так как за операторским пультом сидит девушка девятнадцати лет и страшно волнуется. До концерта остается слишком мало времени, и я начинаю раздражаться. Через пять минут я уже прошу у нее прощения, проклиная свою несдержанность.

Отсутствие должной аппаратуры — почти всегда неотъемлемая черта подобных выступлений. Какой бы rider (Список аппаратуры, необходимой для проведения концерта.) вы не присылали, почти всегда обнаруживается, что не хватает чего-то самого существенного.

Концерт, как обычно, начинается с песни «Рассвет над городом», так как она звучит для слушателя своеобразным приветствием. После первых фраз «когда рассвет над городом повиснет», Гера всегда вставляет одну и ту же реплику типа «Привет, Ижевск» (или любой другой город, в котором мы выступаем). Один раз на концерте в Евпатории Гера прокричал «Вставай, Херсон» к невероятному удивлению слушателей, которые не могли понять, почему, собственно, Херсон, если концерт проходит в Евпатории. Откуда же им было знать, что перед тем, как приехать в Крым, мы давали концерты в Херсоне?

У нас всегда доставало шаблонных фраз и жестов. Например, во время исполнения песни «Синее небо», Гера обычно поднимал голову вверх, и, указывая рукой на небо, рассматривал птичек, даже если концерт проходил в закрытом помещении. Я тоже старался не отступать от Геры и время от времени отпускал старые, как мир, шутки типа «Сегодня мы закончим пораньше. Может быть, тогда вы нас еще разок пригласите». Но публика эти шутки слушала впервые и потому смеялась — к нашей великой радости, поскольку у нас не было времени сочинять новые. У людей знаменитых всегда найдется в штате пара человек, «ответственных за юмор». Мы же, к счастью, похвастаться этим не могли.

Впрочем, несмотря на все сказанное, мы старались вести себя на сцене правдиво и естественно. Особенно нам нравилось выступать в небольших залах, где между нами и слушателем устанавливался тесный контакт, тогда и мы могли откровенно говорить на разные темы.

Во время наших концертов мы почти никогда открыто не проповедовали — по крайней мере, старались этого не делать. Мы считали, что если то, о чем мы поем, ничего не говорит слушателю, то и наши слова не особенно продвинут дело. Кроме того, мы ощущали, как любое слово, сказанное со сцены, пусть даже самое правдивое, может легко превратиться в «религиозную агитацию». Именно так очень часто воспринимают люди с улицы многие евангелизационные мероприятия. Первый концерт в Ижевске с невероятной убедительностью подтвердил это.

Устроители фестиваля вывесили на сцене броские плакаты религиозного содержания: «Иисус — наш Господь», «Иисус — Путь, Истина и Жизнь». Это тут же сказалось на общей атмосфере праздника. Поднявшись на сцену, мы почувствовали громадное отторжение и явную недоброжелательность со стороны публики. Понадобилось минут тридцать, чтобы заставить их хотя бы слушать то, о чем мы поем. По окончанию выступления мы принялись убеждать пастора церкви, которая организовывала праздник, не вывешивать этих плакатов на следующем концерте, на что он, к его чести, сразу согласился.

Выступление на следующий день проходит «с точностью до наоборот». Людей в парке как будто подменили. Я никогда не встречал более отзывчивой публики. Они невероятно чутко реагировали на каждую песню, каждую фразу, звучащую со сцены, и воспринимали все, что мы пели и о чем говорили так, как это могут делать лишь старые друзья. После концерта я спросил одного из ребят, слушавшего наше выступление, почему сегодня все проходит так здорово.

— Просто вчера, — ответил он, — вас приняли за очередных евангелистов.

— Так мы вроде тоже о Боге поем, — говорю я.

— Нет. Вы — это совсем другое.

— Что другое? — спрашиваю я.

— Вы никому ничего не пытаетесь «втирать». Вы такие, какие вы есть.

 

Глагол «втирать» может прозвучать крайне обидно для людей, которые искренне хотят рассказать другим о спасении души. Но он почти всегда неизбежен, когда христиане начинают говорить с обычными людьми, используя лексику воскресных школ, и, пытаясь поведать, что им надо, забывают о собственной греховности, как бы стараясь указать пальцем на «сучки в чужих глазах». С того момента, как человек выходит на подиум, выставляя себя носителем истины и не отождествляя себя с людьми, сидящими в зале, начинается отторжение. Причина кроется в том, что мы, сами того не замечая, создаем вокруг себя некий мир, который выдаем за мир Божий. Мы сочиняем свою музыку, начинаем по-другому одеваться, по-иному говорить и впускаем в себя некую идеологию, без которой не может обойтись ни один искусственно построенный мир. Мы все еще люди, закрытые для остальных, спрятанные сами в себе. Слова «я — христианин» часто служат защитой от окружающих нас людей, поскольку после таких слов к нам и отношение меняется, и говорить с нами начинают по-другому, как бы предполагая, чего от нас теперь можно ожидать.

Придя к Богу, мы искали правды и мира, но вдруг, незаметно для себя самих, стали подменять эту правду «теплым местечком», где нам хорошо и уютно. Ежеминутно мы сталкиваемся с противоречиями между нашим внутренним состоянием и окружающей средой. Это неизбежно. Тот мир, в котором мы жили раньше, неприятно колет наше внутреннее существо, и мы бежим от него куда подальше, плотно закрывая за собой двери. Но вместо того, чтобы искать опору в нашем сердце, мы опять ищем ее во внешнем мире, только теперь ограничиваем его влияние церковными стенами, время от времени делая вылазки, чтобы заставить других стать такими же, как мы.

Нас часто спрашивали, как это нам удается так легко общаться с людьми неверующими, и всякий раз мы отвечали, что попросту не делаем особых различий между ними и собой. Мир Божий коренится в наших сердцах, а не во внешних вещах. Ведь находясь среди людей, открывая себя для посторонних взоров, пытаясь принять людей такими, какие они есть, мы оказываемся полностью незащищенными от их вмешательства в нашу жизнь, и нам ничего не остается, как искать помощи у Бога. Только так и может возрастать Царство Божие в нас.

Иногда мы слишком легко указываем на проблемы наших ближних и делаем это с чрезвычайной активностью. Особенно мы любим указывать на те чужие грехи, которые не слишком донимают нас самих. Наш друг страдает от алкоголизма, и мы всякий раз пытаемся ему «помочь», указывая на проблему, о которой он и без того наслышан по уши. Но то, что мы сами не страдаем от похожей проблемы, никаким образом не дает нам повода хвалиться этим. Мы все в огромной мере наследуем то, что передается нам от наших родителей.

Мне вспоминается случай, который произошел с нами, по пути с очередных гастролей. В нашем купе ехал пожилой человек, который, услышав, о чем мы беседуем, тут же с гордостью заявил:

— А я в Бога не верю. Я — атеист.

Потом он стал рассказывать историю своей жизни.

— Войну я прошел, — рассказывал он, — без единого ранения. Даже царапины не получил. В 43-м попал в окружение и был единственным, кто выжил из целого взвода. Вокруг погибали мои друзья, прямо на моих глазах, а меня ну хоть бы что...

— Дед, — вдруг спросил его Гера. — а священников в роду у тебя не было?

— Как же не было, — ответил старик, после короткой паузы, — прадед мой был попом.

— Вот оно что. Так, быть может, ты молитвами своего прадеда и выжил в войну.

 

Старик ничего не ответил, да и что ему было отвечать? Многие вещи, происходящие с нами, воспринимаются как закономерность, и мы не особенно задумываемся над их смыслом.

Мой отец родился в глухом татарском селе под Казанью. Поскольку эту деревню населяли люди мусульманских кровей, употребление алкоголя было, мягко говоря, не принято. Я не помню, чтобы мой отец когда-либо выпивал. Сказать честно, я этим где-то подсознательно пользуюсь, так как чувствую, что алкоголь не способен меня по-настоящему «засосать», чего не скажешь о других людях, которым достаточно 50 грамм водки, чтобы уйти в недельный запой. В моем положении очень легко давать советы и всячески наставлять других на «путь истинный». Я чувствую себя даже в каком-то смысле более «праведным», сравнивая себя с человеком, для которого алкоголизм стал своеобразным крестом. Хотя, по большому счету, хвалиться мне совершенно нечем. У меня у самого найдется запутанный клубок проблем, скрытый от посторонних глаз.

Нельзя забывать, что наше существование распространяется дальше наших тел. Наши слова и поступки переживают нас с вами, и своей жизнью мы призваны не только наследовать благословения наших предков, но и разрушать проклятия, которыми могут оказаться разводы, наркотики или алкоголизм, доставшиеся нам по наследству от родителей.

Частые поездки по стране вносили в нашу жизнь свежие впечатления и давали незаменимый опыт. Встречаясь с другими людьми, мы сотни раз убеждались, насколько непреодолимым препятствием для общения может служить разномыслие, которое и препятствием-то быть не должно. Мы нередко выслушивали критику в чей-то адрес, и нам казалось, по меньшей мере, странным, что подобная мелочь вызывает столько споров и шума. А вы из какой церкви? — спрашивали нас. А что вы думаете по поводу тех или этих? После подобных вопросов так и подмывало созвать внеочередной экуменический съезд, девизом которого стало бы что-то вроде «Христиане всех конфессий, объединяйтесь», или «Давайте жить дружно!». Но нечто подобное уже случалось в нашем недалеком прошлом. Не стоит повторять!

Люди очень трудно ладят друг с другом, и христиане в этом далеко не исключение. На одном из концертов в Украине, который устраивала баптистская церковь, на звуки нашей музыки сбежались христиане различных церквей, в том числе и пятидесятники. Это вызвало крайнее неудовольствие организаторов фестиваля.

— Братья, у нас проблемы! — объявили нам в антракте.

— А что случилось? — испугались мы.

— Вы играете слишком громко, и вас слушают одни харизматы, а мы не для них устраивали фестиваль. Кроме того, мы рассчитывали, что вы будете по-другому вести себя на сцене.

— Как так, по-другому?

— Ну, как... Поприличнее...

 

Сказать честно, мы догадывались что они имеют в виду, но сделали вид, что ничего не поняли, так как слишком поздно было меняться, да и не было смысла. После слов «поприличнее», мне сразу вспомнилась старая армейская шутка: «Товарищ лейтенант! Не делайте умное лицо. Вы же офицер!»

В который раз сработал закон соответствия внешнего поведения занимаемому положению. Установился даже некий тип «профессионального христианина», всегда поступающего правильно, вместо того чтобы поступать праведно. Мы, к сожалению, слишком часто путаем эти два понятия. К. счастью, Дружки не принадлежали к этому типу ни тогда, ни после. Однако этот образ положительного христианина достаточно прочно укоренился в сознании очень многих: христианин должен быть опрятно одет, желательно в костюм и галстук. Он не должен иметь вредных привычек и — но возможности — улыбаться. Мы не проходили не по одному пункту.

Однажды в Нью-Йорке, пересекая Бруклинский мост в районе штаб-квартиры «Свидетелей Иеговы», я заметил двух молодых людей, которые успешно скандалили друг с другом, причем парень уж как-то очень сильно размахивал руками. Ну, ссорятся, так ссорятся, с кем не бывает, подумал я и попытался пройти мимо них незаметно. Однако девушка, заметив меня краем глаза, резко прекратила разговор, обернулась в мою сторону и одарила меня лучезарной улыбкой. Через секунду к ней присоединился и парень. Поравнявшись с ними, я был вынужден ответить на их приветствие и принять в «дар» журнал «Сторожевая башня», который они мне любезно предложили. Только вернувшись на родину, я до конца осознал всю комичность той ситуации. Однако любая история бывает комична лишь до той поры, пока мы не находим подобные качества в своем характере. Нередко проходят годы, прежде чем мы сами оказываемся способны увидеть и осознать свое собственное двуличие, пусть и выраженное не в такой гипертрофированной форме. Это жизнь! — как любил говорить наш друг Ким Хартснер.

Приблизительно к концу 1999 года мы записали наш новый альбом «Иди-лети». Всю аранжировку и общее музыкальное продюсирование выполнил наш друг Игорь Быстров, который уже работал с нами над альбомом «Октябрь 10». Эта работа заметно отличалась от предыдущих не только стилем, но и техническим решением. Весь материал был записан с помощью компьютера.

В который раз нас выручили друзья, которые дали деньги на запись и обеспечили студией. Это был последний альбом, в котором я принимал участие в составе группы, не считая более поздних работ, где варьировались наши старые песни. Незаметно для самого себя, я подходил к финальной точке моей деятельности в «Дружках». Все больше я тяготел к иной музыке, к иному осмыслению того, что мы делаем, да и к своей собственной жизни. Иногда наша работа походила на заводской конвейер, который не давал возможности ни остановиться, ни пересмотреть свои взгляды и отношение к делу, не говоря о том, что сами взгляды уже давно расходились во многих принципиальных вопросах. И снова стало нарастать неудовлетворение. Все больше мы стали замечать, что целью нашей жизни становиться нечто вне нас. Мы постоянно пытались достичь кого-то и где-то, в то время как мир и согласие внутри нашей команды давно пошатнулся. Вместо того, чтобы созидать его внутри группы, мы все чаще подчиняли интересы отдельных наших музыкантов общей идее и тем самым начинали взращивать некую идеологию внутри собственного коллектива. То, что больше всего возмущало нас в других, вдруг с потрясающей ясностью стало проявляться в нашей команде. Но с осознания проблемы и начинается процесс, который в Библии называется творческим преображением нашей личности. Никто из нас не совершенен. Многие из нас хотят быть ангелами и часто одним махом избавляются от всего своего, личного и человеческого, сбрасывая это на свою грешную природу. Однако ангелами так и не становятся, да, к сожалению, и человеками быть перестают.

К осени 2001 года, я почти решил для себя вопрос о моем уходе из группы, пусть на то время я еще не мог облечь это в словесную форму. Не хватало некой финальной точки, которую я должен был поставить для себя самого. Но вскоре эта точка была поставлена на концерте в ДК Ленсовета, посвященном десятилетию нашей группы.

 

 

ЗНАКОМЬТЕСЬ, НАМ ДЕСЯТЬ ЛЕТ!

 

«Если бы до того, как я впервые услышал «Картинки» в 90-м году, кто-то сказал мне, что такое в принципе возможно, я бы просто рассмеялся в ответ; услышав же альбом, я долго не мог поверить, что эта небывалая по уровню своей музыкальной культуры и качеству записи работа сделана всего за три ночи, причём абсолютно неизвестными музыкантами, которые до этого имели лишь самый минимальный опыт работы на сцене и никакого — в студии. Прихотливо сплетая цепочки смыслов и иллюзий, играя словами и подтекстами, легко и непринуждённо смешивая стили и жанры — от блюза до арт-рока и от соул до психоделии — «Дружки» выткали восхитительное художественное полотно: их музыка одновременно серьёзна и иронична, грубовата и возвышенна, в ней, как на линии горизонта, небесное встречалось с сугубо земным, не вступая в противоречие, но складываясь в органичную и цельную картину мира. Для меня музыка «Дружков» и сегодня остаётся живой и свежей, а их песни уже давно принадлежат к числу самых любимых. Ей Богу, когда вспоминаю, что в своё время приложил определённые усилия к тому, чтобы этот альбом увидел свет, испытываю законное чувство гордости. И то верно — нечасто удаётся прикоснуться к Вечности».

 

Эта небольшая статья была написана петербургским музыкальным критиком Андреем Бурлакой как отзыв на наш первый альбом «Картинки», выпущенный десятью годами раньше. Трудно даже представить себе, что творилось бы в наших умах, прочитай мы подобную статью в 1991 году, во времена наших бесплодных скитаний по рок-н-ролльным клубам северной столицы. Теперь же она вызвала лишь слабое подобие улыбки, весьма запоздалой. Конечно же, Андрей немного загнул насчет «прикоснуться к вечности», да и «выткали восхитительное художественное полотно» тоже звучит как-то чересчур... И хотя нам все же приятно было читать подобные слова о нас самих, наши приоритеты и взгляды на жизнь за прошедшие годы в значительной степени изменились. Возможно, мы просто выросли. Конечно же, существовало громадное искушение сравнивать себя с другими группами, например, с группой «Чайф», которая образовалась в то же время, что и «Дружки». Не смотря на то, что мы выступали с ними на одной сцене, наша популярность не могла и близко сравниться с популярностью группы «Чайф». Одно радует, думали мы про себя, — не в Америке живем, так как по их стандартам нам пришлось бы признать себя полными неудачниками. Что ж, по меркам, принятым не только там, но и во всем мире, на земле жило много неудачников, одного из которых звали Иисус из Назарета.

Шел 2001 год, и мало кому известная группа справляла свое десятилетие в одном из центральных залов Санкт-Петербурга, ДК. Ленсовета. В этом концерте принимали участие абсолютно все музыканты, которые когда-либо играли в группе. На сцене стоял лучший аппарат города, а за режиссерским пультом сидел Сергей Чиковани, который прекрасно знал нашу музыку. К моему удивлению, мы умудрились собрать практически большую часть зала, который мог принять 3000 зрителей⁵.

Мы играли около трех часов, и, должен признать, я давно не получал такого удовольствия, как во время этого концерта. Практически весь наш репертуар, когда-либо записанный, был предоставлен на суд слушателей, которые с восторгом принимали все, что звучало со сцены. Один из питерских критиков, присутствовавший на концерте, опубликовал на сайте roсk-n-roll.гu заметку примерно следующего содержания: «Если вас не было 23 сентября в ДК Ленсовета, вы провели этот вечер напрасно». Получился настоящий юбилей. Точка была поставлена. После концерта я ощущал, что отдал все, что я мог дать группе. Если когда-то и надо было оставить Дружков, то это мне предстояло сделать сейчас.

 

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

 

Теперь я опять живу в Киеве. Моя жизнь стала менее бурной и, быть может, более осмысленной. Как-то слишком незаметно я расстался со своей юностью. Постарел, что ли?

С момента, как я покинул группу, прошло два года, и Дружки продолжают успешно существовать и без меня, как существовали без Кольки, без Саши Федорова и без многих других ребят, которые играли с нами. Я верю, что сейчас команда подошла к очередной вехе своего развития и будет продолжать играть не один год, если, конечно, Бог даст.

С моей же стороны было бы слишком самонадеянно подводить какие-либо итоги на страницах этой книги. Тем более, что это и не является ее целью.

Заново перечитав все написанное, я внутренне улыбнулся — ничего выдающегося! Мы не написали чего-то нового, наши песни не перевернули мир, наши имена не попали в рок энциклопедию. И все-таки что-то во всем этом есть. Мы прожили путь длиной в десять лет, пытаясь, насколько возможно, пройти его вместе. Сколь многому мы научились друг от друга за годы нашего существования в команде. Мы мечтали достичь «небывалых» высот. Но несмотря на то, что мы не достигли чего-то выдающегося, наш опыт незаменим и навсегда останется с нами. Мы хотели быть лучше, но у нас это плохо получалось. Мы желали рассказать обо всем, что творилось в нашем сердце, да не рассказали и половины. Но мне кажется, что не так важно то, чего мы не успели и не смогли, как то, что мы все же попытались это сделать.

Часто, оборачиваясь назад, мы желали бы изменить свою судьбу и начисто переписать свое прошлое. Человек, по словам митрополита Антония Сурожского, склонен смотреть на свою жизнь как на некий черновик, который он в будущем сможет подправить и заново отредактировать. Но этот шанс не предоставляется никому.

Жизнь напоминает громадное полотно, на которое мы своей неумелой рукой слой за слоем наносим краски. Иногда нам кажется, что все зависит только от нас, но со временем вдруг замечаем, что все события были спланированы чьей-то мудрой и любящей рукой. Мы часто висим в пространстве, не имея сил опустится на твердое основание, и каждый наш шаг сродни шагу, сделанному в невесомости. Похоже, что мы стоим перед светофором, на котором всегда горит желтый свет, и нам самим приходится выбирать, куда двигаться. И хотя сделать этот выбор иногда бывает очень сложно, рано или поздно нам все равно приходится его делать. Мы рисуем свою жизнь, бродя по тихим улицам и шумным проспектам ее города, постоянно ощущая невыносимую тягу к прошедшему и утраченному. Но возвращаться назад также нелепо, как и пытаться предсказывать будущее.

Кто-то из святых сказал, что путь в царство Божье пролегает не от победы к победе, а от поражения к поражению. Но те, кто после каждого падения находят в себе силы подняться и двигаться дальше, рано или поздно обретают его. Великие слова, и мне бы всем сердцем хотелось надеяться, что они о нас с вами.

Энциклопедия Христианской Культуры kontextpaper.ru

Заметки

[←1]

Стив Тернер — английский писатель и журналист, автор многочисленных книг о рок музыки.

[←2]

Там, где улицы не имеют названий (англ.)

[←3]

Константин Кинчев — солист группы «Алиса»

[←4]

Федор Чистяков — солист группы «Ноль»

[←5]

Этот концерт был записан и выпущен в 2002 году на компакт дисках и видео кассетах.

Дружки - история группы
ОТ АВТОРА
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
А МОЖНО МЫ ВАМ СЫГРАЕМ?
ВЫ МЕНЯ ПУГАЕТЕ
СПОРЫ
ВСТРЕЧА
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ДОКТРИНАМ
ЗДРАСЬТЕ! МЫ ГРУППА «ДРУЖКИ»
ЛЮДИ ВЫРАЩИВАЮТ ЦВЕТЫ
КРИЗИС ЖАНРА
ПЕРЕЛОМ
«ОКТЯБРЬ 10»
РОК-Н-РОЛЛИССИМО
ТАМ, ГДЕ НАС НЕТ
ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ
ЗНАКОМЬТЕСЬ, НАМ ДЕСЯТЬ ЛЕТ!
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ