В поисках построения общего языкознания как диалектической системы [Алексей Федорович Лосев] (fb2) читать онлайн

ТЕОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЯЗЫКОЗНАНИЯ: Методы исследования языка

Академия наук СССР

Научный совет «Теория советского языкознания»

Институт языкознания

Москва, «Наука», 1989. – 256 с.

•

Научное издание

Ответственный редактор: член-корреспондент АН СССР В.Н. Ярцева

Рецензенты:

доктор филологических наук Г.А. Климов,

кандидат филологических наук В.И. Постовалова

Оглавление

Предисловие (3)

Раздел первый. В поисках построения общего языкознания как диалектической системы. А.Ф. Лосев (5)

Раздел второй. Теория верификации в сравнительно-историческом языкознании. Г.С. Клычков (93)

Раздел третий. Я.М. Эндзелин и его вклад в развитие языкознания. Д.П. Нитинь (190)

•

Подписано к печати 24.02.89.

Тираж 2000 экз.

Цена 4 р. 40 к.

Предисловие

Многозначность науки о языке является результатом сложности самого предмета исследования. Характеризуясь общими закономерностями существования и исторического развития, язык как явление реализуется в конкретных языках, которые обладают своими специфическими особенностями, подлежащими конкретному анализу и описанию. За время своего существования наука о языке претерпела ряд модификаций в зависимости от эволюции философских, общетеоретических оценок природы и сущности языка, форм и причин его исторических изменений. Учет достижений сопредельных языкознанию гуманитарных и точных наук способствовал совершенствованию методов анализа языкового материала. Диалектический метод познания факторов, определяющих развитие природы и общества обусловил широкий подход к явлениям языка и заставил лингвистов обратить внимание на сочетание общего и частного, универсального и специфического, выявляемого при сопоставлении языков мира между собой.

В работе А.Ф. Лосева «О поисках построения общего языкознания как диалектической системы» дан широкий спектр общенаучных понятий с их конкретным применением в первую очередь к фонологической системе языка. Различные стороны языковой системы взаимосвязаны и взаимообусловлены как в синхронии так и в диахронии. Понятие уровней фонетического, грамматического, лексического широко используется в современном языкознании, но именно звуковая реализация языка, доступная непосредственному наблюдению, может изучаться в различных аспектах физиологического и психологического компонентов. Выработка базисных понятий в этой области является первостепенной задачей общего языкознания. А.Ф. Лосев дает четкую и хорошо аргументированную схему распределения основных параметров системы языка, предваряя тем самым возможность частных наблюдений и обобщения частных признаков отдельных языков.

Мы уже отмечали выше, что язык как явление выступает в образе многочисленных языков сходных и несходных по своим типологическим признакам и по историческим истокам своего происхождения. Сравнительно-исторический метод познания генетически родственных языков, укрепившийся в языкознании с начала XIX в., помог выявить ряд глубинных процессов в их историческом развитии. Различные стороны обогащения и совершенствования методов сравнительно-исторического анализа рассматриваются в работе Г.С. Клычкова «Теория верификации в сравнительно-историческом языкознании».

Одной из важных черт современной компаративистики является стремление подтвердить надежность реконструкции исходных праязыковых моделей данными типологии. Г.С. Клычков специально останавливается на этом вопросе и всесторонне исследует проблему реконструкции праязыковых моделей как важнейшее звено сравнительно-исторического метода. Что касается конкретных процессов осуществления исторических изменений в языке, то возможность сосуществования вариантов, наблюдаемая в каждом исторически засвидетельствованном языке, должна быть проецирована на уровень глубокого прошлого (хотя может и не быть засвидетельствована сохранившимися письменными источниками). Эта новая и важная проблема компаративистики также находит свое раскрытие в исследовании Г.С. Клычкова. В зависимости от материала языков, вовлекаемых в орбиту сравнительно исторического языкознания понятие модели как сопоставления претерпевало значительные изменения. Известно, например, что в XX в. возникла идея о «вторичном родстве», т.е. историческом сближении ранее разобщенных языков. Работа Г.С. Клычкова идет в русле тех исканий современной компаративистики, которые, учитывая данные ареальной лингвистики, достижения типологии и теории универсалий, стремятся дать объективные критерии надежности реконструируемых архетипов языка.

В нашей стране сравнительно-историческое языкознание прошло длительный путь развития. Одним из видных компаративистов в отечественном языкознании являлся чл.-корр. АН СССР, акад. АН ЛатвССР Я.М. Эндзелин, внесший большой вклад как в балтийское языкознание, так и в общую теорию компаративистики. Его лингвистическая деятельность была высоко оценена и мировой наукой (член-корреспондент Хельсинского угро-финского общества, внештатный член АН Швеции и АН Голландии, почетный член Американского лингвистического общества и др.). В работе Д.П. Нитинь впервые с большой полнотой раскрыта многогранная деятельность Я.М. Эндзелина, научное наследие которого имеет не просто историческое значение, но может быть использовано и в современных работах по компаративистике.

Составители книги, объединяя общетеоретические проблемы с прошлыми и современными работами по сравнительно-историческому языкознанию, надеялись послужить дальнейшему развитию отечественной компаративистики, как одной из важнейших отраслей науки о языке.

Редакционная коллегия благодарит за помощь в подготовке к печати рукописи Г.С. Клычкова преподавателей и аспирантов кафедры английского языка МОПИ им. Н.К. Крупской и проф. МГУ им. М.В. Ломоносова О.С. Широкова, а также выражает благодарность ст.н.сотр. Института языкознания АН СССР В.И. Постоваловой за помощь в редактировании рукописи А.Ф. Лосева.

Раздел первый. В ПОИСКАХ ПОСТРОЕНИЯ ОБЩЕГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ КАК ДИАЛЕКТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ (А.Ф. Лосев)

Общее языкознание является в настоящее время твердо установленной дисциплиной наравне с такими частными разновидностями языкознания, как классическое, славянское, романское, германское, восточное и вообще изучение неиндоевропейских систем. Достаточно яркими чертами общее языкознание отличается также и от прикладного языкознания. За последнее столетие в этой науке общего языкознания накоплен огромный материал и сформулированы десятки и сотни разного рода тонких и весьма глубоких проблем. В настоящее время становится уже нетрудным квалифицировать многие такие тонкости, как результат односторонних увлечений, обладавших в свое время прогрессивной направленностью, но в глазах современного исследователя уже потерявших свою универсальность. И тем не менее, отбрасывать все эти односторонности без всякого их положительного использования было бы делом недостойным научного исследователя. Каждая такая односторонность при построении общего языкознания большей частью вполне сохраняет свой смысл и для нас, требуя от нас, однако, умения совмещать всякую такую односторонность со всеми другими односторонностями. Мы исходим из того, что такое единство противоположностей не только возможно, но и необходимо, и что для этого у нас имеется строго научный и вполне проверенный метод установления единства противоположностей, а именно, диалектика.

О том, что теория и история предмета предполагают друг друга хорошо писал еще Н.Г. Чернышевский:

«Без истории предмета нет теории предмета; но и без теории предмета нет даже мысли об его истории»^[1].

А то, что именно диалектика способна устранить все односторонности прошлого, сливая их в одно целостное единство, об этом прекрасно рассуждает В.И. Ленин^[2]. Это не значит, что мы не должны писать всю историю общего языкознания; однако это значит, что мы все же должны учесть главнейшие моменты этой истории. Такой учет главнейших исторических данных мы и приводим ниже.

Другое обстоятельство, которое необходимо иметь в виду при современном построении общего языкознания, – наличие общенаучных категорий решительно во всех современных науках. Дело в том, что в каждой науке уже давно пришли к выводу о необходимости выработки таких общих категорий, которые помогали бы осваивать все бесконечно разнообразные, случайные и часто противоречащие один другому факты и создать из них единую и цельную систему. Изучая эти обобщенные категории каждой науки, нетрудно заметить, что эти общие категории являются общими не только в смысле обобщения единичных фактов в каждой отдельной науке, но и в смысле обобщения отдельных наук между собою. Оказалось, что имеется огромная научная область, которую приходится так и называть, а именно, областью общенаучных категорий. Для обобщения, как выясняется, необходим один и тот же процесс мышления, который по своему содержанию везде разный, но который в своей логической структуре один и тот же. А это значит, что такие же общенаучные категории должны изучаться и в языкознании.

Отсюда и вытекает разделение нашей настоящей работы. Именно, сначала мы коснемся самого общего вопроса о применении общенаучных категорий в языкознании, затем попробуем сформулировать именно языковедческие общие категории и, наконец, попробуем применить все эти принципы к изучению такого трудного и бесконечно разноречиво представленного в истории предмета, как фонема.

Нечего и говорить о том, что, хотя в настоящее время диалектика и стоит на первом плане как научный метод, тем не менее точная формулировка диалектических выводов в языкознании может претендовать только на предварительность. Получение окончательных выводов в этой области есть дело будущего, и притом не ближайшего^[3].

О применении в языкознании современных общенаучных понятий

Вступительные замечания

а) Вопрос о роли общенаучных понятий является не только своевременным, но и в полном смысле слова острым, если не прямо сказать жгучим. Дело в том, что методы позитивизма, ползучего эмпиризма и вульгарного фактопоклонничества уже давно ушли в безвозвратное прошлое. Сейчас всем стало ясно, что без специальной культуры общих понятий невозможна никакая обоснованная наука. Стало ясным, что самый подбор фактов уже требует для себя некоторого рода общего принципа.

Однако, с другой стороны, методы чисто идеальных общностей и метафизика такого рода абсолютизированных категорий в настоящее время для нас тоже ушла в безвозвратное прошлое. Всякая практика, лишенная подобающей теории, бессмысленна. Без установления общностей нет науки. Но эти общности должны строиться так, чтобы они не рассматривались в своей изоляции, но рассматривались как законы и методы получения всех частностей и единичностей. Единичное явление для современной науки есть результат уточнения и дифференциации тех или других общностей, а всякая научная общность есть закон и метод для возникновения индивидуального. Общность есть не абстрактно-изолированная идея, но руководство к действию. Поэтому общенаучные категории естественно подвергаются в настоящее время самому тщательному и утонченному исследованию, и исследование это растет в настоящее время со дня на день.

Для тех, кому еще не пришлось столкнуться с такого рода проблематикой, мы рекомендовали бы ознакомиться с библиографией по этой тематике, приведенной у Э.П. Семенюка^[4], из которой легко понять насколько интенсивно проблематика общенаучных категорий разрабатывается в настоящее время.

б) Чтобы конкретно убедиться в обширности этой проблематики общенаучных категорий, достаточно просмотреть хотя бы тот примерный список таких категорий, который мы находим в книге В.С. Готта и А.Д. Урсула^[5]. Этот список гласит: алгоритм, вероятность, знак, значение, инвариант, изоморфизм, интерпретация, информация, научная информация, модель, надежность, неопределенность, определенность, оптимальность, организация, прогноз, разнообразие, симметрия, асимметрия, система, сложность, состояние, структура, упорядоченность, управление, формализация, функция, элемент и т.д. Поскольку здесь после перечисленных терминов стоит указание «и т.д.», ясно, что и сами авторы этого списка не считают его окончательным. И действительно, подлинный и точный список таких понятий, которые можно было бы с полным правом назвать общенаучными, до последнего дня является весьма спорным и требует углубленного исследования.

Приведем, например, еще два списка предлагаемых общенаучных понятий.

Один такой список принадлежит В.И. Свидерскому и гласит следующее:

«энергия, масса, протяженность, длительность, информация, надежность, норма и аномалия, определенность и неопределенность, организация, инвариантность, изоморфизм, элементы, структура, система, модель, состояние, оптимальность, вероятность, статистичность, симметрия и асимметрия, множество, сложное и простое, порядок и беспорядок, функция и мн. др.»^[6]

Другой список общенаучных категорий принадлежит В.Б. Бирюкову и гласит:

«алгоритм, информация, обратная связь, динамическая система, управление, организация, надежность, исчисление, модель, интерпретация, изоморфизм, симметрия и др.»^[7]

Само собой разумеется, что при настоящем состоянии науки еще весьма рано устанавливать какой-нибудь окончательный и образцовый список общенаучных категорий. Тут все зависит от разных подходов к предмету, а этих подходов имеется очень много. Что касается автора настоящей работы, то при составлении такого списка понятий, он руководствовался двумя целями. Во-первых, нам хотелось бы идти от простого к сложному, а не просто пользоваться общенаучными категориями в каком попало порядке. И, во-вторых, нам хотелось бы представить общенаучные категории в виде строго продуманной диалектической системы. Конечно, ни тот, ни другой подход не являются абсолютно необходимыми. Однако та система общенаучных категорий, которую мы будем стараться установить ниже, все же имеет полное право на свое существование, поскольку ни постепенность перехода от простого к сложному, ни диалектическое систематизирование сами по себе нисколько не могут вызывать какого-нибудь возражения.

Для нас, однако, важно и то, что, каков бы ни был окончательный список общенаучных понятий, они, безусловно, должны найти свое место также и в языкознании, если оно хочет быть подлинной наукой в современном смысле слова^[8].

Вполне стихийно и даже в больших размерах теория общенаучных понятий уже давно применяется в языкознании, так что имеются даже и в достаточной степени подробные разработки этой проблематики.

Уже существующие примеры

а) Мы бы указали, например, на такие категории, как структура, система, а, значит, и элемент. В общей форме с применением этих категорий к языкознанию можно ознакомиться по изданию «Общее языкознание. Внутренняя структура языка»^[9]. Достаточно подробная разработка теории структуры приводилась у нас еще в 60-е годы^[10]. Проблемы структурной типологии освещены в издании «Лингвистическая типология и восточные языки»^[11]; из обобщающих работ по теории структуры можно назвать работы Ю.Д. Апресяна и А.Ф. Лосева^[12].

б) Большой разработке и уже давно подвергается у нас теория языковых моделей. Существует целая школа таких моделирующих исследований во главе с Ю.М. Лотманом. Эта богатая и весьма ценная теория языка как вторичной моделирующей системы локализуется в Тарту и привела к изданию множества работ по этой проблематике. Недостаточность этой теории рассматривается А.Ф. Лосевым^[13]. Общее понимание теории языковых моделей предложено тем же автором^[14].

в) Далее, серьезно разрабатывается у нас также и теория поля. И здесь мы в первую очередь указали бы на работы покойного Г.С. Щура, который явился в советском языкознании в буквальном смысле слова энтузиастом «поля». В его обобщающей работе – «Теория поля в лингвистике»^[15] можно найти изложение и критику языковых полей. Понятие поля применяется и другими языковедами, например, А.А. Уфимцевой, Н.Д. Арутюновой^[16]. В связи с теорией поля у нас возник и так называемый комплексный анализ, который с уровня лексики доведен в последнее время до синтаксиса^[17]; а также многочисленные работы Ю.Д. Апресяна, главной из которых является книга «Лексическая семантика. Синонимические средства языка»^[18].

г) Что касается еще одного общенаучного термина, а именно, термина «валентность», то его значение было уже давно формулировано в работе В.А. Звегинцева «Предложение и его отношение к языку и речи»^[19]. Логическую же природу этого термина вскрывает А.Ф. Лосев в специальном исследовании – «О бесконечной смысловой валентности языкового знака», а также в работе «О поисках языковой валентности»^[20]. Более широкую картину теории валентности мы находим у следующих авторов.

С.Д. Кацнельсон определяет валентность как

«свойство слова определенным образом реализоваться в предложении и вступать в определенные комбинации с другими словами»^[21].

Н.Д. Андреев, В.П. Берков и Л.Н. Засорина определяют валентность как

«потенциальную сочетаемость однородных элементов языка»^[22].

Б.М. Лейкина пишет:

«Валентность – факт языка. В речи выступают не возможность связей, а самые связи – реализация валентности. Отношение валентностей к связям – это отношение потенции к реализации, возможности к действительности. Валентная информация какого-то языкового элемента представляет чаще всего информацию не о данном элементе, а о других членах потенциального сочетания, в которое данный элемент может входить. Валентный элемент, таким образом, характеризуется косвенно через другие элементы, с которыми он может сочетаться»^[23].

Таким образом, принцип валентности имеет в языкознании универсальное значение.

д) Наконец, даже и в примерном обзоре общенаучных категорий языкознания совершенно необходимо указать на категорию знака. Этот термин давно получил всеобщее распространение, но именно ввиду своей большой популярности он часто теряет свою точную понятийную направленность и часто граничит с его вполне обывательским пониманием. Одним из исследователей, которые упорно работают над логическим уточнением этого общенаучного понятия в языке, является Ю.С. Степанов^[24]. Знаковым системам посвящается и длинный ряд работ тартуской школы^[25]. Этот термин «знак» настолько популярен, что является как предметом излишнего увлечения, так и предметом критики. При этом совершенно очевидно, что в языке существуют также и другие, даже еще более значимые категории, чем знак; и в этом отношении критики абсолютной знаковости, конечно, совершенно правы^[26]. В противоположность существующему терминологичекому разнобою в этой области А.Ф. Лосев пытается установить необходимую и самоочевидную аксиоматику теории языкового знака в специальном исследовании на эту тему^[27].

Весь этот приведенный нами список современных работ по общенаучным понятиям в языке при всей своей неполноте и только примерности очевиднейшим образом доказывает одну истину: общенаучные категории в науке о языке – это давнишняя, весьма обширная и в настоящее время очередная и неотложная область. Многое здесь уже близко к разрешению. Многое здесь весьма спорно. Многое здесь только еще начинается. Это – очередная и весьма острая проблематика.

Условия допустимости общенаучных понятий в языкознании

а) Во-первых, языковед не должен бояться логических тонкостей, необходимо возникающих в процессе анализа этих понятий. Автору настоящей работы не раз приходилось встречаться с такими работниками, которые всякую логическую структуру в языкознании считали ненаучной метафизикой и даже устаревшим идеализмом. С такой обывательщиной все еще приходится бороться, а новичкам нужно рекомендовать не отбрасывать, но углублять такого рода логические тонкости. Без них невозможна диалектика, а без диалектики невозможен и диалектический материализм.

б) Во-вторых, общенаучные понятия в каждой отдельной науке должны проводиться так, чтобы от этого не нарушалась специфика данной науки, не нарушалось ее конкретное лицо. Что такое, например, «система», «структура» или «модель», в этой области языковед должен обладать полной ясностью даже и без языка и до языка. Но если языковед этим и ограничится, это будет очень плохой языковед, и общенаучными понятиями ему не нужно было и заниматься. Только строжайшее соблюдение специфики языкознания и может обеспечить собою плодотворную работу в применении общенаучных понятий.

в) Что касается автора настоящей работы, то специфику языка, как это будет показано ниже, он находит в смыслоразличительной коммуникации, т.е. в таких актах смыслоразличения, сущностью которых является разумно-жизненное человеческое общение. Казалось бы, невозможно и представить себе язык не как орудие человеческого общения, а это человеческое общение не как осуществление смыслоразличительной деятельности человека. И тем не менее горький опыт заставляет признать, что та обывательщина, которая не понимает смыслоразделительной коммуникации, все еще не изгнана целиком из нашей науки и все еще заставляет ее критиковать, хотя, собственно говоря, она даже и не заслуживает никакой критики. Тот языковед, который считает для себя унизительным критиковать эту языковедческую обывательщину, очевидно, не имеет педагогического опыта и не сталкивался с необходимостью приводить массового учащегося от незнания к знанию.

Наше настоящее рассуждение как раз и вызвано, с одной стороны, стремлением окончательно избавиться от внешнего и чересчур чувственного понимания языка, когда в языке не находят ничего существенного, кроме физико-акустического звучания. Времена звукового фетишизма принципиально прошли в языкознании раз навсегда. И тем не менее, во многих умах все еще продолжает царить обывательское превознесение в языке его звуковой области. С другой же стороны, там, где наряду со звуком высоко оценивается также и его смысловое значение, очень часто это смысловое значение понимается слишком неподвижно и мертво, на манер абстрактных понятий старой метафизики. Мы исходим из того, что язык есть орудие разумно-жизненного общения людей. А это общение не состоит ни только из звуков, ни только из одних мыслей говорящего или слушающего. А кроме того, язык есть сплошная подвижность и творческая текучесть, в которой, конечно, имеются некоторые устойчивые элементы, но которая ни в коем случае к ним не сводится. Исходя из этих предпосылок, мы и хотели бы добиться полной ясности в вопросе о том, что такое, например, фонема или что такое грамматическое предложение.

Языковой элемент

Никакая наука не состоит только из одних доказательств. Всякая наука опирается на целый ряд понятий и суждений, которые являются очевидными и ни в каких доказательствах не нуждаются. Таким понятием в языкознании надо считать понятие элемента. Его существование в языке, его объединение с другими элементами и вообще его функционирование не нуждаются ни в каких доказательствах. Здесь можно только указывать или показывать, но никак не доказывать.

Что такое звук или комбинация звуков, это понятно каждому. Неделимое единство нескольких звуков, или морфема, а также неделимое единство морфем, или лексема, т.е. цельное слово, а также что такое разнообразные комбинации лексем, все это есть непосредственная очевидность элементов языка, не только не доказуемая, но и не требующая никаких доказательств.

Поэтому элемент языка есть то, что существует аксиоматически; и не его существование необходимо доказывать, но всякое утверждение языковедческой науки уже предполагает элемент языка как нечто известное и совершенно понятное без всяких доказательств.

Другое дело – строение языкового элемента и вообще анализ этого элемента. Логический анализ самоочевидного элемента сам по себе вовсе не так очевиден. Тут возможны и разные точки зрения, и разного рода споры.

Смыслоразличительно-коммуникативная функция

Другое обстоятельство (после указания на самоочевидность элементов), тоже не требующее никаких доказательств, это – то, что язык есть орудие разумно-жизненного общения людей. Или, как логично было бы точнее сказать, язык есть смыслоразличительная коммуникативная деятельность человека. Кто сомневается в том, что язык есть орудие общения, с таким человеком нам не о чем говорить. И притом язык есть не просто общение, поскольку общение может быть самое разнообразное, язык есть орудие именно разумно-жизненного, т.е. смыслоразличительного, общения, а не общения какого бы то ни было. Поэтому и каждый элемент языка обязательно тоже несет на себе функцию этого разумно-жизненного общения. А иначе он вообще не есть язык и не относится к языку. Животные (собака, кошка, лягушка) и всякий комар тоже издают звуки. Но эти звуки не есть результат разумно-жизненного общения животных с другими животными, поскольку такой «язык» животного вовсе не является у них принадлежащей им смыслоразличительной функцией. Это общение – физическое, физиологическое, биологическое и даже в известном отношении психологическое, но уже никак не смыслоразличительное. И поэтому о языке животных можно говорить только в переносном, но не в буквальном смысле слова. Чтобы звук стал элементом языка, необходимо, чтобы он был не просто звуком, но в то же самое время нес на себе разумно-жизненную коммуникативную функцию. Необходимо, чтобы звук человеческой речи разумно говорил нечто о чем-нибудь и говорил это с тою целью, чтобы другой человеческий индивидуум тоже мог понять его разумно-жизненный смысл.

Итак, ни существование языковых элементов, ни их разумно-жизненная смыслоразличительная коммуникативная функция не требуют никакого доказательства для своего существования. Они вполне аксиоматичны и, наоборот, сами лежат в основе всякого языковедческого доказательства. Специфика языковой области, ярко отличающаяся от всех других наук, есть смыслоразличительная коммуникативная функция человеческой деятельности. И если мы будем соблюдать эту специфику, то никакая общность общенаучных категорий не будет для нас страшна, а будет только строжайшей необходимостью.

Три основные области функционирования языкового элемента

Наконец, этот наш общий вступительный очерк был бы существенно неполон, если бы мы не указали на те основные области языка, в которых функционируют указанные нами специфически языковые элементы.

а) Специфически языковой элемент – это та или иная единица смыслоразличительной коммуникации. Однако хотя фактически и невозможно разделять смыслоразличительную и коммуникативную функцию, тем не менее анализ требует сначала рассматривать их в отдельности, а затем формулировать их в их нераздельном единстве и цельности.

Если мы, допуская такую чисто условную абстракцию, будем говорить только о смыслоразличительной функции языка, то, очевидно, это будет то, что в настоящее время называется языком в узком смысле в отличие от речи. Когда язык противопоставляется речи, то под языком ничего иного и не понимается, как именно смыслоразличительная функция. Ее можно и нужно рассматривать отдельно, и в ней необходимо находить свои специфические общенаучные функции.

б) Но язык не существует без речи, т.е. без своего материального воплощения в коммуникативной области. Коммуникация, очевидно, есть не просто смысловое различение, но уже становление этого смыслового различения, его наличие в речевой практике и его бесчисленные разнообразные модификации в связи с наложением каждого элемента в контексте речевой практики. Для речевого потока важен не просто сам языковой элемент, но его позиционная значимость в контексте материального общения людей. Язык в узком смысле слова есть смыслоразличительная деятельность коммуникации, а речь есть поток позиционных модификаций смыслоразличительных актов языка. Если мы всерьез хотим говорить об общенаучных категориях в языке, то их необходимо находить не только в языке в узком смысле слова, но и в позиционно становящейся области коммуникации.

в) Наконец, противоположность языка и речи, очень ценная и максимально очевидная, уже давно преодолевается при помощи других категорий, в которых то и другое представлено совершенно равномерно и которые являются диалектическим синтезом того и другого. Здесь мы указали бы на такую категорию, как текст, причем не только письменный, но и устный. Текст уже отличается той свободой расположения общеязыковых элементов, которую несет с собой коммуникация как материально-речевой поток. В тексте, например, может иметься предложение без подлежащего (безличное предложение), без сказуемого (назывное предложение), даже и совсем без подлежащего и сказуемого, когда предложение в контексте речи только подразумевается («Свои люди – сочтемся» или «Я тебя породил – я тебя и убью»). Такая свобода словесного выражения с особенной силой, конечно, сказывается именно в речевом потоке. С другой стороны, однако, всякая свобода речевого высказывания все-таки должна отвечать своему коммуникативному назначению, а этого невозможно достигнуть без смыслоразличительных функций языка. Термин «текст» в этом смысле мало популярен, но он настолько реален, что уже давно вошел в лингвистические словари^[28]. Весьма четкую и ясную картину этой языковой категории можно найти в «Словаре терминов по информатике на русском и английском языках»^[29], а также в статье Т.М. Николаевой^[30]. Очевидно, общенаучные категории необходимо находить не только в смыслоразличительной или в коммуникативной, но также и в текстовой области языка.

Таковы необходимые предпосылки для использования общенаучных категорий в языкознании и очередь только за составлением их более или менее полного списка и за их изучением в системе, а не в их случайном использовании.

О системе общенаучных понятий в языкознании (пробный опыт построения)

Вступительное замечание

О необходимости применения в языкознании общенаучных понятий мы трактуем в предыдущей главе этой работы. Вышеизложенные выводы обязательно должны быть приняты во внимание при чтении нашего теперешнего рассуждения о системе категорий. Мы исходим из общепринятого разделения языка и речи, но прибавляем к этому разделению также и синтез языка и речи, который мы находим в категории текста. Эти три области языкознания, во-первых, вполне раздельны и даже противоположны, во-вторых, эту раздельность нужно понимать только условно, только ради анализа. На самом же деле и фактически они представляют собой диалектическое единство, т.е. единораздельную цельность. При условии сохранения этой диалектики в нетронутом виде ничто не мешает нам говорить о каждой из этих трех языковых областей также и раздельно. Следовательно, чтобы сохранить системность положения, необходимо сначала осветить общенаучное понятие в языке в узком смысле, в речевой области и в области текста.

Что касается первой из этих областей, а именно языка в узком смысле слова, т.е. в его противоположении с речью, то, очевидно, сущностью такого специфического понимания языка является не что иное, как смыслоразличительная деятельность. Когда же мы переходим от языка к речи, то речевой поток является уже не просто различением смысла, но становлением и живым потоком этой смыслоразличительной функции. Тут и осуществляется то, что мы в названной работе называли коммуникацией или коммуникативной функцией языка. И если язык и речь диалектически объединяются в тексте, то, очевидно, и в этой текстовой области тоже должны быть свои общенаучные понятия.

Начнем с первой области языка, т.е. с языка в узком смысле слова, с языка в его противоположности речевому потоку. Характерная для этой области смыслоразличительная функция, как мы сейчас увидим, выражается, во-первых, в исходной, еще доструктурной заряженности и заданности смысла, которая в дальнейшем превращается в то, что мы называем валентностью языка; а эта языковая валентность выражается в том, что мы назовем моделью и квантом. Мы считаем, что для анализа смыслоразличительной функции языка в свете общенаучных понятий этих категорий на первых порах будет достаточно сказанного.

Коммуникативно-смысловой заряд

а) Одна из первых особенностей языкового элемента, требующих если не доказательства, то, во всяком случае, известного разъяснения, это – смысловая заряженность языкового элемента. Здесь уже приходится вступать в борьбу с тем обывательским пониманием языка, когда на язык переносятся старые механистические взгляды, уж давно ушедшие в прошлое для современной передовой науки. Современное научное представление о мире не механистично, но жизненно-органично, и не дискретно-неподвижно, но жизненно-динамично и творчески-напряженно.

Больше всего и ярче всего это выразилось в понимании атома, ядра атома и электрического заряда, лежащего в глубине атомного ядра. Получается так, что вся действительность не только подвижна и текуча и не только динамична, но и в буквальном смысле слова взрывна. В основе всего лежат заряды, а не готовые и мертвенно-неподвижные и очень маленькие кусочки материи. Все такого рода «кусочки» имеют под собой целую бездну разного рода зарядов, могущих повергнуть в крах любой такой «кусочек», как, правда, и создать их в любых размерах. Для передовой науки – эта «зарядная» теория уже ни у кого не вызывает никаких сомнений. И только в языкознании этот термин все еще отсутствует.

Действительно, что такое человеческое слово? Ведь всякое же слово бесконечно разнообразно в своих значениях и смысловых оттенках. Всякое человеческое слово также бесконечно разнообразно в степени своего воздействия на воспринимающих это слово. Одним или двумя словами можно повергнуть человека в отчаяние или, по крайней мере, в то или иное смущение. Одним или двумя словами можно даже физически убить человека. Но одним или несколькими словами можно также оживить или, по крайней мере, обнадежить человека. Но есть великие имена, которые двигают целыми народными массами. И, вообще, всякое человеческое слово в основе своей обладает таким смысловым зарядом, от которого часто неизвестно чего и ожидать. И это, конечно, не просто физический звук слова, но и не просто та мысль, которая в этих звуках выражается. Это – нечто настолько глубокое, что уже не сводится ни на какие отдельные функции слова, а наоборот, лежит в основе всех этих функций и является их жизненной силой, то малой, то большой, и часто совершенно неожиданной. И поскольку заранее еще неизвестно, на что способно данное слово и какое событие оно вызовет в человеческой жизни, необходимо сказать только одно: в основе своей слово есть заряд, и не физический заряд, а коммуникативно-смысловой заряд; и физические размеры его возможных действий часто даже нельзя заранее предусмотреть.

Ввиду непопулярности представлений о заряде среди языковедов было бы не худо закрепить этот момент как-нибудь и терминологически.

б) Нам представляется, что для такого термина в первую очередь полезно привлечение греческого корня gen, или gon, указывающего как раз на происхождение, становление или порождение. Поэтому нам представлялось бы весьма удобным назвать изучаемый нами языковой и речевой момент автогенным принципом или автогоническим, протогоническим принципом. Нам представляется также, что здесь не худо звучал бы также такой термин, как «генератив». В этом смысле употреблялся также термин интенция, интенциональный акт, указывающий на тенденцию, намерение, на объективирующий акт. Термин «функция», который часто привлекается в языкознании, имеет слишком общее значение и легко сводим на математическое представление. Если же под функцией понимать первичное смысловое действие, лежащее в основе всякой структуры, то этот термин, пожалуй, тоже может здесь привлекаться.

Структура смыслоразличительной функции принципа

а) Сейчас мы должны перейти к тем новым категориям, без которых коммуникативно-смысловая функция становится лишенной всякого смысла. Именно, всякий языковой элемент ни в коем случае не является только зарядом, т.е. только какой-то силой, действующей неизвестно как и неизвестно в каком направлении, и неизвестно в какой сфере. Признавать такой смысловой заряд в его абсолютной данности и при этом не говорить ни о чем другом, это тоже значило бы оставаться в плену у старой абстрактной метафизики и признавать языковые элементы как некоего рода вещи-в-себе и притом ни с какой стороны не познаваемые. Другими словами, чтобы быть реальной основой языкового элемента, лежащие в основе языка смысловые заряды тут же должны обладать определенного рода формой или, чтобы избежать этого многозначного термина «форма», они обязательно должны обладать той или иной структурой. Структура языкового элемента – это уже не просто его смысловой заряд, но и его единораздельная цельность. В современной точной науке тут употребляется один термин, который тоже было бы весьма не худо применить и в языкознании. Правда, некоторыми деятелями языкознания этот термин уже не раз и весьма плодотворно использовался. Однако, нам кажется, что этому термину в общем языкознании нужно отвести одно из первостепенных мест. Термин этот – модель.

б) Первое, с чем мы здесь встречаемся, это опять-таки некритическое и обывательское представление о модели. Обыватель под моделью тоже понимает нечто неподвижное и самодовлеющее, в то время как в языке все подвижно и все динамично, какие бы абстрактные стороны языка мы ни имели в виду. Та живая модель, которая нам нужна для языкознания, есть именно нечто живое. А все живое есть всегда то или иное осуществление того или иного принципа жизни.

Валентность

Поскольку языковая модель входит в процесс жизни, она тем самым обязательно содержит в себе и нечто более общее, более внутреннее, более потенциальное, чем сама непосредственная жизнь. А с другой стороны, всякая живая языковая модель также является и осуществлением своей первопотенции, т.е. моделью в законченном смысле слова.

Тот коммуникативно-смысловой заряд, если он действительно порождает собою структуру раннего языкового элемента, но все еще является только потенцией этой структуры, такой заряд становится для нас уже не просто зарядом, но языковой валентностью. Валентность химического элемента, как это уже давным-давно установлено, есть способность каждого элемента соединяться или не соединяться с другими элементами. Так, кислород легко объединяется с одними элементами и никак не объединяется с другими элементами. Валентность здесь еще не сама структура. Но она во всяком случае является здесь потенцией структуры. Если атом кислорода легко объединяется с двумя атомами водорода, то это и значит, что кислород обладает определенного рода структурой и притом не структурой вообще, а именно определенным образом оформленной потенциальной структурой воды.

Что же касается языка, то было бы настоящим безумием считать, что языковые элементы никак не связаны между собою и никак не предполагают один другого. Это вообще означало бы рассыпать живой язык на бесчисленное количество дискретных точек, т.е. никак не связанных между собою точек. Живой язык только и существует благодаря всемогущей роли языкового контекста. И даже самые подробные словари не в силах охватить всех языковых значений реальных слов, если эти слова понимать как орудие и продукт разумно-жизненного общения людей. Валентность языка, т.е. валентность каждого отдельного языкового элемента, в полном смысле бесконечна.

Модель

И только сейчас, т.е. только после уяснения понятия валентности, можно и нужно говорить о модели языкового элемента. Мы настаиваем на употреблении этого термина в языкознании потому, что он уже давно фигурирует и в математике, и в механике, и в физике, и в биологии, и в психологии, и в социологии. Научное значение этого термина легче всего показать при помощи элементарных математических соображений.

а) Действительно, всем известно, что значит в арифметике сложить или умножить. Но для того, чтобы сложить одно число с другим, мало ведь знать только сами эти числа, над этими числами еще надо произвести некоторого рода операцию, чтобы сложение состоялось и чтобы в результате мы получили именно сумму слагаемых чисел, а не остались бы в области только этих одних чисел. Этот процесс сложения можно назвать и приемом, и методом, и правилом. Но дело в том, чтобы такого рода схемы не заслоняли от нас порождающего характера данной арифметической схемы, или правила, или операции. А в таком случае лучше всего воспользоваться именно термином «модель», поскольку модель есть не просто схема или структура, но именно порождающая структура. И эта порожденность важна для нас именно потому, чтобы мы не забывали здесь динамически-подвижной стороны языка, т.е. не забывали того, что языковая модель всегда есть структурный результат доструктурного коммуникативно-смыслового заряда и той смысловой потенции, т.е. валентности, без которой тоже никакой языковой элемент не мыслим.

б)Математическое понятие модели безукоризненно по своей ясности и определенности. Если мы берем аргумент и функцию аргумента, то эта функция есть не что иное, как совокупность математических операций, производимых с аргументом. Функция поэтому, с одной стороны, есть результат целого ряда операций, т.е. результат некоего числового порождения. А с другой стороны, функция есть нечто точное, определенное и вполне устойчивое. Она – не просто порождение аргумента, но и законченная картина разнообразных порождений аргумента. Эта творческая схема и творчески порожденная числовая структура функции и есть та модель, о которой мы говорим.

Но надо сказать, что речь идет здесь вовсе не об абсолютных величинах, но только о методе их получения, об их порожденной структуре. А так как функцию можно применить и к реальным вещественным вычислениям, подставляя под неизвестные те или иные определенные количества, то функция, понимаемая точно математически, есть не только порожденная, но и порождающая структура. Однако и в том, и в другом случае модель есть совмещение доструктурной валентности с той или иной, но всегда определенной, т.е. всегда структурной числовой операцией.

в) Математики умеют очень ясно и просто понимать и излагать, что такое модель, в то время как многим языковедам этот термин все еще продолжает казаться неясным и чересчур сложным. Так, например, в математике существует целая наука, которая вовсе не трактует ни о каких абсолютных и вещественных количествах, но только о соотношении этих количеств и об их структуре. Алгебра есть наука именно о таких числовых структурах, но не о числах и величинах в обывательском количественном смысле. Этой цели и служит в алгебре употребление не чисел, а только букв, которые в абсолютном смысле могут обозначать какие угодно количества. Составляется уравнение, которое определенным образом решается; но под этими иксами можно понимать какие угодно количества. Поэтому каждое алгебраическое уравнение есть только структура соотношения количеств, а не картина самих этих количеств.

г) Поэтому и в языкознании именно и нужно говорить не только об абсолютном и вещественном значении отдельных языковых элементов, но и о структурном их построении, т.е. говорить об элементах как о некого рода моделях. Каждое слово вовсе не имеет только какое-нибудь одно единственное значение. Это всегда масса всякого рода значений, которые, конечно, связаны между собою и, взятые в целом, образуют собою некоего рода структуру или модель. И поскольку отдельные моменты этой структуры не дискретны, но в своем фактическом существовании всегда незаметно переходят один в другой, то это уже не просто структура, а еще порожденная или порождающая структура, что мы и называем моделью. Алгебраизма здесь бояться не следует, поскольку модель языкового элемента вовсе еще не есть этот момент, взятый в целом. Это – один из уровней языкового элемента, весьма существенный, но отнюдь не единственный.

д) Весьма интересным и значительным примером математического понимания модели может послужить такое извлечение корней, которое невыразимо ни в каком конечном количестве числовых знаков. Если мы извлекаем квадратный корень, например, из 2, или из 3, или из 5, то, во-первых, сама эта операция, заданная с самого начала, имеет вполне определенный смысл и выразима в определенном словесном обозначении. Во-вторых, это не есть просто только задание, но и метод получения результатов этого задания: всякий школьник знает, как надо производить такого рода извлечения корня. Но самое главное, в-третьих, это то, что сколько бы мы ни получали десятичных знаков при таком фактическом извлечении квадратного корня, мы совершенно нигде не можем остановиться, так как количество этих десятичных знаков равно целой бесконечности. Единственное, чего мы можем здесь реально достигнуть, – это отказаться от получения точного результата и остановиться на каком-нибудь одном десятичном знаке, хорошо зная, что такого рода результат есть только приближенное выражение, хотя приближение это может продолжаться бесконечно и тем самым становиться все более и более точным. На этом математическом примере весьма легко и понятно иллюстрируется математическое понятие модели. Модель есть определенная и точная структура, но эта структура требует бесконечного приближения при своей реализации, так что окончательного результата моделирования невозможно получить, а тем не менее и лежащая в основе такой операции структура есть нечто вполне определенное и точное, а также и метод этого структурного порождения тоже вполне определенный и точный.

е) То, что сейчас в языкознании называется фонемой, не есть звук, но закон и метод разнообразных звучаний какого-нибудь определенного звука. Этот определенный звук, конечно, пока еще не есть реально произносимый звук, но только есть его общее понятие. И тем не менее это общее понятие в данном случае вовсе не остается в своей изоляции от реальных звучаний и потому вовсе не остается чем-то неподвижным. Фонема есть закон получения звуков определенного типа, но этих реальных звучаний в речи может быть сколько угодно. А это и значит, что фонема, не будучи звуком, является моделью для получения бесконечного ряда звучаний определенного типа. Точно так же грамматическое предложение в основе своей всегда есть то или иное предицирование, поскольку оно состоит из приписывания чего-нибудь чему-нибудь. Таким образом, предложение есть определенного рода и весьма точная структура, а также и способ получения разных типов предложения. И этих типов, если брать реальную человеческую речь, тоже бесконечное количество. Одно дело «есть» как связка, – копулятивное значение предикации («Иван есть человек»). Другое дело «есть» как указание на существование, – экзистенциальное значение («Боги существуют»). Но кроме всего этого, существует необозримое количество соотношений субъекта и предиката в предложении. Можно сказать, что вообще любое отношение здесь допустимо. Если мы говорим «Отец любит сына», то здесь мыслится весьма сложная предикация, далеко выходящая за пределы простой связи или простой экзистенции. Так, в предложениях «Пианист играет сонату» или «Инженер составляет проект сооружения» или «Мы воюем за правду» мы имеем все новые и новые оттенки предикации, так что фактически исчислить их даже и не возможно. А это и значит, что грамматическое предложение мы понимаем не мертво и неподвижно, но и не только подвижно. Предицирование предиката предложения относительно субъекта предложения есть модель, как мы ее изобразили выше, то есть бесконечно порождающая смысловая структура.

Напомним, кроме того, что всякая модель любого языкового элемента как, например, фонема в звукообразовании или предикация в грамматическом предложении вовсе не есть весь еще языковой элемент, взятый в целом, будь то отдельный звук или будь то целое предложение, но только один из его уровней, правда, существенный.

Квант

В модели мы находим, с одной стороны, структуру, а, с другой стороны, становление того, что осуществляет собою исходную структуру. Позволительно теперь спросить: а не существует ли такой предметности, в которой модельная структура и моделированное становление этой структуры оказались бы в чем-то единым и нераздельным? Если мы обратимся к точным наукам, то здесь мы в настоящее время встречаемся с попытками как раз формулировать именно такое тождество модели и моделированного.

а) Именно, когда в физике говорят об энергии, то имеется в виду некая силовая и динамическая процессуальность, о расчлененности которой прямо-таки вопит реальное функционирование всякой энергии. В самой энергии пока еще не мыслится никакого расчленения. Она есть только некоторого рода непрерывный процесс. Но всякому же ясно, что так понимаемая энергия есть только результат нашего анализа, т.е. некоего рода абстракция, а в своем реальном проявлении всякая энергия обязательно расчленена, т.е. обязательно связана с той или другой структурой. Вот такая непрерывная энергия, которая, оставаясь цельной и непрерывной, в то же время структурно расчленена, и есть то, что в современной физике называется «квантом». Квантовать что-нибудь, например, всякий сигнал, всякое время и пространство, всякую силовую направленность – это и значит расчленить так, чтобы целое оказалось нетронутым.

б) Лучше всего это видно на современном учении о свете. Раньше свет мыслился просто как некоего рода излучение и не ставилось никакого вопроса о вещественном характере этого излучения и, следовательно, об его расчлененности или структуре. В противоположность этому физики думают теперь так, что свет есть атомное излучение, которое совершается определенного рода порциями (в зависимости от поведения электронов в атоме). Но это порционное представление о свете, конечно, вовсе не имеет в виду уничтожить свет как непосредственное и непрерывно-целостно данное излучение. Квант света – это та его мельчайшая частица, которая не подлежит дальнейшему раздроблению, но которая вместе с другими световыми частицами сливается в один целостный и непрерывный поток света. Поэтому свет – это непрерывно лучащаяся энергия, но в то же самое время составленная из бесконечного количества частиц с полным сохранением для себя значения именно непрерывной световой текучести.

Конкретно говоря, это есть не что иное, как учение о волновой природе света, поскольку каждая волна вполне отличается от другой по своему качеству и тем не менее все волны чисто количественно и непрерывно переходят одна в другую. Конечно, волновую теорию в этом смысле надо отличать от тех прежних теорий, когда волнообразность мыслилась вне квантовых представлений о природе света.

в) Нам хотелось бы обратить внимание языковедов на то, что соединение качества и количества в одной цельности вовсе не есть только наше личное и субъективное воззрение. Язык, а значит и каждый отдельный языковой элемент, обязательно есть диалектическое слияние непрерывности и прерывности, цельности и дробности, нерасчлененности и членения. Когда мы беседуем друг с другом, то беседа эта в течение некоторого времени является своего рода непрерывным потоком. Но что бы это была за коммуникация, если бы в этом непрерывном разговорном потоке не существовало бы прерывных и вполне раздельных слов, прерывных и вполне раздельных звуков, прерывных и вполне раздельных интонаций, прерывных и вполне раздельных мыслей и чувств? И если мы скажем, что язык есть квантованное осуществление мысли и что человеческая речь есть квантованно осуществляемый язык, то этим самым мы только достигнем современного общенаучного уровня и избегнем таких давно отживших свой век принципов, как только качества или только количества. И язык, и речь, и вся человеческая жизнь есть не что иное, как квантованная, т.е. квантованно-осуществленная, смыслоразличительная функция. Язык не есть просто мысль, но практически квантованная мысль. И речь не есть просто язык, но практически квантованная мысль. Обычно части целого понимаются как нечто неподвижное и изолированное, а целое вульгарно мыслится как механическая сумма частей. Но квант не есть неподвижная часть, потому что он есть часть энергии, и потому самая подвижная и самая энергийная. И вот почему речевой поток как энергийное целое делится не на мертвые и неподвижные, т.е. взаимно изолированные части, но именно на кванты, т.е. на такие единицы энергии, которые сами тоже энергийны.

Здесь необходимо сказать, что в анализе понятия кванта мы уже приблизились к области речи в ее отличии от языка в узком смысле слова. Язык в узком смысле слова в своей диалектической разработке уже является такой смыслоразделительной моделью, которая предполагает свое становление, но еще не есть само это становление. Само это становление смыслоразделительной функции и есть не что иное, как речь, речевой поток. Но если теперь перейти специально к речевому потоку, то для его понятийного охвата уже мало будет только модели и только кванта. Здесь выступают новые общенаучные понятия, из которых в первую очередь требуют своего разъяснения понятия поля и алгоритма.

В заключение этого раздела о квантах мы бы обратили внимание читателя на две полезные работы. В одной такой работе, принадлежащей В. Гейзенбергу^[31], можно найти широкую картину современных квантовых представлений и весьма полезный анализ значения квантовой физики для всей современной науки и даже для всей культуры. В другой работе, принадлежащей И.С. Алексееву, Н.Ф. Овчинникову и А.А. Печенкину^[32], мы находим попытку обосновать современную квантовую теорию как естественный результат тысячелетнего развития физики и философии, начиная со времен античного пифагорейства и античного атомизма.

Что касается языкознания, то можно только пожалеть, что принцип кванта до сих пор не получил здесь никакого применения и развития. Однако мысль о кванте все же не чужда нашим языковедам. Мы указали бы на М.В. Панова, который употребляет термин «квант» и притом в правильном смысле слова. Поскольку одна волна отличается от другой волны чем-то устойчивым и определенным, ее можно рассматривать в системе парадигматики. Однако волны не только отличаются одна от другой, но и непрерывным образом переходят одна в другую. Приходится рассматривать эти волны уже в порядке становления, т.е. нарастания или спада. И вот М.В. Панов пишет:

«Для парадигматики звуковые единицы – „волны“, для синтагматики – „кванты“. Лишь вместе они полно описывают фонетическую систему языка»^[33].

Об этом же читаем у М.В. Панова:

«синтагмо-фонология не может не быть в принципе фонологией дихотомических единиц, „или – или“, поэтому в ней единицы имеют пороговый характер. Для парадигмо-фонологии звук (вариант парадигмо-фонемы) существует во всей своей типической конкретности, во всех своих многообразных качественных отличиях»^[34].

«Звуковые цепи изображаются более или менее причудливыми кривыми. Синтагмо-фонология может найти в них свои варианты субфонем, разлагая эти кривые, преобразуя их в некие составляющие… для парадигмо-фонологии эта кривая в ее нерасчлененности, в ее индивидуальной целостности и „изображает“ фонему. Рисунок, показывающий реализацию парадигмо-фонемы, в „то же время является и хорошим символическим портретом“»^[35] ее.

Субфонема – «квант», парадигмо-фонема – «волна».

Это редчайший, если не единственный случай употребления термина «квант» у языковедов, и употребление это вполне правильное.

Поле и континуум

а) Понятие поля имеет в науке уже полуторастолетнюю давность. В 30-х годах XIX в. Фарадей впервые заговорил об электромагнитном и гравитационном полях. В 60-е годы того же прошлого столетия Максвелл формулировал математическую теорию поля. В течение первых двух десятилетий XX в. Эйнштейн создал теорию относительности, а в дальнейшем развивал теорию поля в связи со своей теорией относительности. Эта же теория развивалась в XX в. в связи с квантовой механикой, и в настоящее время является одним из фундаментальнейших понятий в физике^[36].

б) Понятие это оказалось продуктивным и во всех других науках, не исключая, например, биологии. Что же касается языкознания, то и в этой области учение о поле тоже развивается уже несколько десятилетий. Основателем этой теории считается Й. Трир, который в 30-х годах впервые употребил этот термин в применении к языку, но его теория в настоящее время ввиду ее интеллектуалистического примата имеет для нас только историческое значение. У этого исследователя нашлось много противников, из которых более известен В. Порциг.

в) С нашей точки зрения, эта ранняя история языковедческого поля страдает неспособностью достаточно ясно формулировать момент непрерывности, без которого поле превращается просто в единораздельную систему, не нуждающуюся ни в каком поле. В самом деле, поле всегда есть некоего рода протяжение, распространение или, вообще говоря становление. Нам представляется, что поле всегда есть обязательно некоего рода континуум. Но этот континуум нельзя понимать слишком абстрактно, т.е. как просто полное отсутствие всякой раздельности. Континуум нельзя составить из отдельных точек, поскольку они мыслятся только в результате прерывности. Но это не значит, что таких точек совсем нет в континууме, который без них вообще не мог бы быть протяжением или распространением. Эти точки в нем есть. Но поскольку между двумя точками всегда можно поместить еще одну точку, а в каждом новом промежутке помещать еще все новые и новые точки, то, очевидно, этих точек существует бесконечное количество и расстояние между ними бесконечно стремится к нулю. Таким образом, континуум есть такая единораздельная цельность, в которой составляющие ее отдельные моменты имеют между собою расстояние, равное нулю. Континуум есть диалектическое слияние раздельной системы со сплошными и непрерывными переходами одного ее момента в другой.

О континууме в науке имеется огромная литература, причем особо тщательно этой проблемой всегда занимались математики. Правда, в этой проблеме континуума математики приходят к малоутешительным выводам о невозможности разрешения проблемы самого континуума. Эта невозможность естественным образом возникает у тех мыслителей, которые не умеют или не хотят применить диалектический метод. Непрерывность и прерывность являются для диалектики только такими двумя противоположностями, которые необходимым образом также и совпадают в некоем, уже неделимом единстве. С нашей точки зрения, это диалектическое единство прерывности и непрерывности есть не что иное, как структура, в которой все отдельные части, во-первых, раздельны и отличны одна от другой, а, во-вторых, совпадают со своей цельностью, и цельность одинаково присутствует в каждой отдельной части, так что, переходя от одной части к другой, мы в то же самое время и никуда не переходим. Здесь мы можем обратить внимание читателя на две полезные работы, вышедшие на русском языке^[37]. Обе эти работы приводят ценные исторические материалы по теории прерывности и непрерывности и по применению этих категорий в отдельных науках.

У языковедов понятие континуума используется иной раз без соответствующего специального термина. Так, Л. Ельмслев^[38] определяет текст как

«синтагматику, цепи которой, продленные до бесконечности, манифестируются любым материалом».

Так как под синтагматикой этот исследователь понимает «семиотический процесс» и так как данный процесс представлен как бесконечность, выступающая в прерывной форме, то ясно, что здесь мыслится нечто вроде синтезирования непрерывности и прерывности.

г) Сущность поля потому поддается определению с большим трудом, что это поле немыслимо без очень острой и напряженной диалектики, а такая диалектика далеко не всем приятна, и далеко не все умеют с нею справиться. Континуальное поле, конечно, есть некоторого рода раздельность, так как иначе по этому полю невозможно бы было продвигаться, потому что для передвижения необходим переход от какой-нибудь одной точки к другой. А с другой стороны, всякому ясно, что континуальное поле, конечно, есть сплошность и непрерывность, т.е. полное слияние всех его точек в один, единый и нераздельный, поток. Вот эта острейшая диалектика раздельности и нераздельности, расчлененности и нерасчлененности, или, выражаясь физически, корпускулярности поля и его волнового характера, вот эта диалектика у многих и вызывает некоторого рода страх или озабоченность, почему момент континуума в поле обычно и формулируется либо весьма слабо, либо совсем не формулируется.

И тут еще весьма важно понимать диалектическую взаимосвязь таких категорий, как модель, квант и поле. Модель только еще предполагает свое становление, для которого она является образцом, в то время как квант уже вмещает в себя свое же собственное становление. Но если у модели приоритет принадлежит единораздельной цельности, а становление этой последней только еще предполагается, то в поле, наоборот, приоритет принадлежит именно становлению, именно континууму, а единораздельная цельность в нем самом отсутствует, но обязательно им предполагается. Поэтому абстрактно-системный и абстрактно-структурный подход к языку, самое большее, может говорить только о принципе модели, но еще никак о принципе поля, для которого на первом плане необходимо предполагать непрерывное становление, а уже потом структурно-раздельную системность. Это, конечно, нисколько не исключает огромной роли структурно-системного последования, а, наоборот, его предполагает.

д) Насколько трудным является понятие континуального поля для большинства современных лингвистов, видно даже по работам Г.С. Щура. Этот весьма вдумчивый языковед хорошо критикует разные применения понятия поля в лингвистике, но сам, можно сказать, даже избегает определять это понятие в его специфике.

То, что структура и система еще не есть поле и что поле не есть просто структура, – это Г.С. Щуру ясно. Но все-таки среди очередных и нерешенных языковедческих проблем он все же находит проблемы «установления соотношения между понятиями „система“, „структура“ и „поле“ в лингвистике», а также «установление соотношения между понятием поля в лингвистике и в общей теории поля»^[39]. Сам Г.С. Шур в качестве своего основного подхода к этой проблеме называет такой подход,

«в основе которого лежит гипотеза… о включенности любого элемента в одну из групп и о существовании в языке нескольких таких групп»^[40].

Согласно Г.С. Щуру, поле – это, собственно говоря, и есть не что иное, как группа элементов.

«Общее, что характерно для многих концепций, – пишет Г.С. Щур, – это постулирование общих дифференциальных признаков группам элементов, рассматриваемым как поле»^[41].

Однако, если всерьез принять такое рассуждение, то придется сказать, что поле – это у Г.С. Щура пустое пространство, заполняемое разными группировками элементов. Но тогда здесь необходимо находить то устаревшее для современных точных наук понимание, когда пространство толковалось как ничем не заполненная пустота, а оформлялось оно извне единораздельным веществом.

е) Этот дуализм пространства и вещества давно преодолен в точной науке. Пространство трактуется теперь не как мертвая пустота и не просто как внешний атрибут вещества, но как та форма материи, которая обладает живым становлением и порождает из себя и отдельные, т.е. вполне раздельные, вещи, и разного рода пространственные отношения между этими вещами. С этой точки зрения материя есть такой континуум, т.е. такая сплошная непрерывность, которая в то же самое время порождает из себя и все раздельные вещи. Континуум не есть структура, но сплошность; однако, в то же самое время, специфически он мыслим только в абстракции, и фактически постоянно порождает из себя всякую раздельность, так что он даже и не мыслим без этой раздельности, как и сама раздельность немыслима без континуума. Континуум – не просто внешний атрибут вещей, но самая настоящая их субстанция, субстанция, постоянно порождающая из себя всякую вещественную раздельность. Таким образом, и континуум и раздельное вещество, постоянно переходя одно в другое, в своей последней субстанции есть проявление материи вообще как принципа всякой реальности вообще.

В заключение мы бы привели тот список языковых полей, который мы находим у Г.С. Щура. При этом необходимо будет сказать, что почти все приводимые здесь теории языкового поля страдают слишком преувеличенной структурностью и системностью, т.е. приматом принципа модальности с игнорированием огромной роли момента непрерывного смыслового становления и реально существующем языке и особенно – в речи. Такая преувеличенная оценка раздельности без учета существенной роли континуума грозит переходом к методам рационалистической метафизики и, в частности, к метафизическому материализму.

Каждый падеж в склонении, каждое глагольное время, наклонение или залог в реальном языке и в речи представлены, во-первых, в раздельном виде, как, например, в словарях для каждого слова перечисляются его раздельные значения. Но самое главное – это то, во-вторых, что все реальные и живые значимости в языке и речи обязательно скользят и постоянно переходят одна в другую. Все богатство языка и речи только тогда и можно будет учесть, если мы кроме раздельности не будем забывать и о непрерывных переходах. Только при этом условии имеет смысл привести те виды языковых полей, которые перечисляют Г.С. Щур.

ж) Вот эти поля: функционально-семантические поля, морфемные поля, фонемные поля, словообразовательные поля, лексемные поля, семантические поля, микро- и макрополя, поле множественности, поле залоговости, модальное поле, компаративное поле, поле одушевленности, поле неодушевленности, указательное поле, поле времени, микрополе предположения, макрополе числа, поле утверждения, поле отрицания, поле вопросительности, понятийное поле, микрополе единичности, микрополе прошедшего, микрополе настоящего, микрополе будущего, поле действительности, поле недействительности, поле фауны, поле побуждения, потенциально-ирреальное поле, поле лица, грамматико-лексические поля, трансформационные поля, реляционные поля, поле места, поле деятеля, поле вещи, поле отвлеченности, поле действия, поле состояния, подполе орудий действия, квазиполе, дисперсионное поле^[42].

Другими словами, в качестве поля необходимым образом проявляют себя все основные категории и элементы фонетики, морфологии, лексики, синтаксиса, стилистики и поэтики. Все эти поля потому являются полями, что здесь перед нами не просто неподвижные абстрактные категории, но – бесконечное множество проявлений этих категорий, причем проявления эти в живом языке настолько близко подходят одно к другому, что часто становится даже затруднительным формулировать их в отдельности и часто воспринимать их приходится только на основании общего чувства языка. Без этого континуума значений, который мы называем полем, невозможно владение живым языком. И вот почему никакой словарь не может заставить понимать отдельные фразы в языке, если нет общего чувства языка, которое возникает только из пользования самим же языком в его континуальной данности. Можно прекрасно знать грамматику языка и в то же самое время не уметь понимать в нем ни одной фразы. И это потому, что грамматики и словари основаны на принципе разделения, а язык основан на принципе нераздельной текучести, т.е. на принципе континуума, которым порождается раздельность, но который сам по себе вовсе не есть раздельность, а непрерывная сплошность.

з) В заключение напомним еще раз, что для теории языка является большим искусством объединить в одно целое континуальные и дискретные стороны языка. Континуум и дискретность только для абстрактной метафизики являются чем-то несовместимым и взаимно исключающим одно другое. В качестве примера того, как континуум и дискретность вполне ясно и определенно объединяются в речевом потоке, мы привели бы следующее рассуждение В.Я. Плоткина:

«Непрерывное звуковое пространство членится на дискретные участки, соответствующие фонемам и получившие название их дисперсионных полей. Конфигурация дисперсионного поля фонемы определяется парадигматически – она зависит от всей структуры фонологической системы данного языка. В речевом потоке дисперсионное поле подвергается синтагматической деформации, в результате которой в каждой данной позиции оно представлено одним из своих аллофонических участков. Дискретность фонемы означает, что у ее дисперсионного поля есть четкие внешние границы. Но в пределах этих границ звуковое поле остается континуумом. Поэтому аллофонические участки дисперсионного поля фонемы дискретными единицами не являются, никакими границами друг от друга не отделены, и их число теоретически бесконечно, а практически оно растет с увеличением точности фонетического инструментария»^[43].

Поэтому никак нельзя остановиться на том, что фонема в языке представляет собою нечто только дискретное. А. Мартине писал:

«…сама возможность говорить о пограничных явлениях подтверждает тезис о том, что фонемы являются дискретными единицами языка»^[44].

Эта теория А. Мартине односторонняя. По М. Мамудяну^[45], тезис о дискретном характере фонем не подтверждается: данные анкетирования показывают, что в разных районах распространения французского языка фонемы не одинаковы и что нельзя определить количество фонем, общее для французского языка в целом.

Вопроса о разложимости и неразложимости фонемы мы еще коснемся ниже.

Алгоритм

Итак, мы пришли к тому выводу относительно модели, что всякая модель требует такого своего окружения, которым сама она не является, но которое есть тот фон и тот материал, для чего она и трактуется как образец. Этот фон является не просто единораздельной цельностью, поскольку таковой является уже и сама модель; но он обязательно является противоположностью всякой единораздельной цельности, т.е. является континуумом. И только благодаря этому континууму модель может осуществить свою единораздельную цельность. Однако модель – это пока еще результат смыслоразличительной функции мышления, но еще не есть язык в смысле реальной речевой деятельности.

а) Человеческая речь всегда есть тоже непрерывно осуществляемая энергия; и если в реальном речевом потоке и встречаются паузы, они тоже имеют здесь свой коммуникативный смысл. Так или иначе, но континуум речи есть свой собственный и вполне специфичный континуум, а именно, континуум артикуляционно-акустических звучаний. И если в нем необходимым образом присутствует своя раздельность (так как иначе человеческая речь превратилась бы в бессмысленное завывание), то, очевидно, отдельные элементы этого речевого континуума – вовсе не те, которые мы находим при расчленении смысловой модели речи. Модель речи есть ее смысл, ее значение, ее коммуникативное содержание. Но сама речь, сам поток речи не есть просто смысл речи, не есть просто только ее значение, но обязательно фактическое произношение. Вот почему, если для единиц энергийно функционирующей модели мы должны были употребить особый термин, а именно «квант», то для обозначения структурных элементов энергийно функционирующего континуума живой речи тоже необходимо подыскать соответствующий термин. Если элемент энергийно звучащего потока речи не будет отличаться от элементов энергийно действующих смыслоразличительных моделей, это будет значить только то, что мы отказываемся различать речь и язык. А это совершенно невозможно на современном этапе языковедческой науки.

б) Нам представляется, что таким элементом как специфическая структура энергийно функционирующего потока речи является то, что в других науках носит название «алгоритм». Правда, этот термин не носит в математике такого заострения, каким он должен обладать в языкознании, если этим термином пользоваться систематически.

Дело в том, что когда математики говорят об алгоритмах, они имеют в виду просто само исчисление, взятое само по себе и ни на чем другом не базированное, как только на самом же себе, на своих же собственных числовых соотношениях, независимо ни от каких посторонних инстанций и часто даже вопреки их кажущейся очевидности. Ярким примером такого алгоритмического понимания исчисления является, например, та или иная формулировка пространства в зависимости от допущенных аксиом, как об этом трактует специальная наука под названием «основания геометрии».

Так, можно отметить аксиому параллельности, сохраняя при этом все прочие аксиомы пространства, и на этом основании получить целую науку, которая называется неевклидовой геометрией и которая продумана с начала и до конца, без всяких противоречий и без нарушения мыслительной системы. Существует ли на самом деле такое неевклидово пространство – этот вопрос совершенно не интересует математиков (в отличие от физиков). И почему? А потому, что это для них только алгоритм. И если развитие науки показало, что такое неевклидово пространство действительно существует, это ничего нового не прибавило к той геометрической системе, которая возможна без аксиомы параллельности. Таким образом, понятие алгоритма только тогда и получает свой смысл, если мы под алгоритмом будем понимать не просто всякое вычисление, а вычисление чисто имманентное, основанное только на самом же себе, на строгой числовой последовательности, возникающей при любых предварительных аксиомах и приходящей к любым выводам, какими бы фантастическими они ни показались вначале.

Эту самообоснованность всякого строгого вычисления математики обычно формулируют не очень охотно, боясь попасть в махизм, в неокантианство или в неопозитивизм. Но тогда получаются такие формулировки алгоритма, которые относятся ко всякому вычислению вообще и потому, взятые сами по себе, мало о чем говорят. Так, например, алгоритм определяется следующим образом:

«Точное предписание о выполнении в определенном порядке некоторой системы операций, позволяющее решать совокупность задач определенного класса»^[46].

Такое определение алгоритма есть определение всякого математического вычисления вообще, так что делается необязательным само употребление термина «алгоритм». Кроме того, приведенное определение алгоритма базируется на интересах материального объекта, либо на воле самого исчислителя, в то время как алгоритм не зависит ни от того, ни от другого, а носит сам в себе свое собственное самообоснование и свою собственную, а именно, чисто логическую, цель. Имеется несколько чисто математических определений алгоритма. Но входить в их анализ для нашей настоящей работы будет делом излишним. Для нас здесь важен только принцип самообоснованности алгоритма и его подчиненность только имманентным законам самой же мыслительно-числовой деятельности; а если правила для каждого типа алгоритма разнообразны и даже вполне специфичны, то это не только не мешает алгоритмической самообоснованности, а наоборот, на ней основывается и выполнением ее заданий только и руководствуется.

в) Но тут и выясняется вся полезность принципа алгоритма для современного языкознания. Только здесь, как и везде, необходимо исходить из специфики той области, в которой мы собираемся применять принцип алгоритма. Специфика эта – не числовая строгость исчисления, но коммуникативная энергия речевого потока. Если алгоритм требует, чтобы исчисление не руководствовалось никакими иными принципами кроме имманентно-числовых, то и алгоритмически понимаемый речевой поток получает свою самостоятельность и свою несводимость ни на какие чисто мыслительные или общеповеденческие процессы.

Прежде всего, алгоритмический подход должен обеспечить для нас только чисто звуковое понимание речи, только переливы одних звуков в другие, без всякого учета какой бы то ни было сигнификации, без всякого учета какой бы то ни было семантики речи.

Точно так же, если бы мы захотели обеспечить подход осмысленно звуковой, т.е. такой подход к звукам речи, когда ставится вопрос и об их звуковой значимости, обосновать такой подход только и можно при помощи принципа алгоритмики.

Наконец, всякому ясно также и то, что в разговорной речи нас интересуют не просто звуки сами по себе, т.е. звуки без всякого смысла, но и смысл звуков, взятый сам по себе, поскольку он есть достояние не физически осуществляемой мысли, но чистой мысли взятой самой по себе и до всякой коммуникации. В реальном потоке речи нас интересуют не звуки и не мысли, а сообщения, в которых звуки и мысли можно выделять только в порядке условной абстракции. А такое цельное представление о реальном потоке речи тоже требует для себя специфического принципа, который обеспечил бы не только возможность и необходимость человеческой коммуникации, но и несводимость ее ни на какие другие процессы человеческой жизни, мысли и поведения. Принцип алгоритмики представляется нам для этого вполне целесообразным. Ведь всякая энергия, как бы и где бы она ни признавалась, не может быть сплошной неразличимостью и континуумом; она должна иметь для себя свои собственные чисто энергийные элементы и свою единораздельную структуру, т.е. свою собственную логику, свое движение. Принцип алгоритмики как раз и обеспечивает для речевого континуума такую его раздельность, которая не нарушает ни энергийности ни вообще его континуальности, а по качеству своему является с ним тождественной и не сводимой ни на что другое.

г) Итак, без принципа алгоритмики невозможно представить себе различие языка и речи, будем ли мы брать это различие в относительном и предварительном смысле или в абсолютном и окончательном смысле. Принцип алгоритмики впервые делает различие языка и речи научным (в смысле последовательно приводимой логической системы) и впервые дает возможность выйти в этой проблеме за пределы приблизительных и только условных описаний.

Язык основан на определенной системе смыслоразличительных и смыслосоединительных операций и не сводим ни на что другое. Это есть результат его самодовлеющей алгоритмической структуры. Речевой поток есть совокупность сообщений одного индивидуума другому индивидууму. И то, что такая речь обладает своими собственными имманентными законами и несводима ни на физические, ни на физиологические, ни на психологические, ни на какие-нибудь другие социологические факты, это есть результат именно алгоритмической структуры речевого потока. И, наконец, если мы отвлечемся от всей случайной обстановки речевого потока и поставим себе вопрос о смысле и значении коммуникативной акции, не сводя это ни на что другое и рассматривая это только в отношении имманентно развиваемой здесь осмысленности, это мы можем делать только в результате обнаружения использования алгоритмической структуры сообщения. Таким образом, без категории алгоритма нет никакой возможности понять что-нибудь в языке и речи как имманентно данную структуру, т.е. понять язык и речь просто как нечто самостоятельное и специфическое.

Переход к последней языковой категории. Программа

а) Эта последняя языковая категория, она же была у нас и первой, является максимально конкретной и максимально реальной. Это, если говорить кратко, есть смыслоразличительная коммуникация. С нее мы и начали, и ею же сейчас мы должны и кончить. Но в самом начале мы говорили о смыслоразличительной коммуникации вообще, т.е. в ее первичном и еще не расчлененном виде, только в качестве смыслового заряда и пока еще не расчлененной потенции, пока еще в качестве общеязыкового субстрата и носителя всей докатегориальной выразительной силы. Но эта первичная докатегориальная сила и пока еще не расчлененный носитель всех языковых расчленений, конечно, тут же потребовал от нас перехода и к этим расчленениям, без которых тоже невозможна смыслоразличительная коммуникация. Расчленение это выступило у нас, вообще говоря, в виде смысловой структуры или, говоря несколько подробнее, в виде функционально квантованной энергии модели. Но всем этим мы все еще не характеризовали язык в его наиобщей форме, но характеризовали язык в узком смысле слова, т.е., как противоположность речи. И впервые только с использованием категории континуума мы перешли от языка к речи, понимая под континуумом не внутримодельную, но внемодельную стихию становления. И здесь мы впервые отошли от смыслоразличительной функции в ее чистом виде к тому ее внесмысловому становлению, которое само по себе еще не есть смыслоразличительная функция, но только ее более или менее совершенный носитель. Нам и предстоит формулировать те необходимые смысловые категории, носителем которых является внесмысловой речевой континуум.

б) Чтобы формулировать эти категории, необходимо твердо помнить, что поток реальной человеческой речи, в отличие от чистых и самостоятельных смыслоразличительных функций, носителем которых он является, есть уже нечто материальное, нечто вещественное, нечто внешне-технически оформленное. Но тогда должно стать ясным также и то, что все предыдущие категории структуры, оставаясь самими собой, должны приобрести теперь техническое и прикладное выражение. И в этом отношении большая заслуга принадлежит теперешнему прикладному языкознанию, которое настолько технически заострено (т.е. семантически ослаблено), что может строить машины для механического получения результатов, бывших ранее доступными только благодаря огромному использованию тончайших мыслительных операций. Вот тут-то и возникает один термин, который уже давно потерял здесь свой обывательский смысл и приобрел точнейшее научно-техническое значение. Это – термин «программа».

Программа, с этой точки зрения, есть любая языковая или речевая алгоритмическая функциональная модель, получившая вещественно-материальное и формально-техническое состояние, которое при помощи формально-математического аппарата и соответствующих алгоритмов может быть закладываемо в машину для получения тех или иных практических результатов или по крайней мере для приближенного предела окончательного того или иного логически обоснованного вывода. С этим новейшим употреблением термина «программа», как нам кажется, уже давно наступила пора оперировать не только специалистам прикладникам, но и языковедам вообще, тем более что вопросы программирования дошли сейчас даже до школьных руководств^[47].

в) Здесь мы доходим до высокой степени конкретизации языка и речи, но и эта конкретизация – не последняя. Ведь мы же исходим из языка и речи как из области смыслоразличительной коммуникации. Принцип программы подвел нас к окончанию научного анализа смыслоразличительной коммуникации. Но самый термин «программа» уже предполагает такую предметность, о программекоторой идет речь. Ведь всякая программа всегда есть программа чего-нибудь. В чем же заключается та предметность в программе, о которой мы сейчас заговорили? Конечно, в основном это есть все та же смыслоразличительная коммуникация. Но раньше эту коммуникацию мы давали либо в нерасчлененном виде, либо в расчлененном. Сейчас же мы должны формулировать такую предметность, которая является одновременно и нерасчлененным носителем всего речевого потока и принципом его смыслоразличительного становления. Кроме того, и необходимое для языка и речи становление мы понимаем то как смысловое, то как внесмысловое и вещественно-материальное. Но окончательная и конкретнейшая языковая и речевая предметность, очевидно, должна быть выше этого разделения на смыслоразличительность и на вещественную материальность. Такой последней и наиконкретнейшей языковой и речевой категории и таким термином является то, что сейчас в прикладном языкознании называют «информацией».

Информация и диалектическое завершение общенаучных понятий языкознания

а) Термин «информация» уже давно потерял только тот свой единственный смысл сообщения чего-нибудь о чем-нибудь и кому-нибудь, который обычно имеется в виду в обывательской практике. Имеется специальный словарь по информатике, в котором перечисляется до 50 видов информации. Что же касается того словоупотребления, которым мы пользуемся в нашей настоящей работе, то под информацией мы понимаем все ту же смыслоразличительную коммуникацию, но уже доведенную до степени индивидуальной определенности и характерную не вообще для всего речевого потока в целом, но для каких-нибудь его точно определенных областей, имеющих свое начало, свою специфику и свой конец. Кроме того, всякая такая строго ограниченная область речевого потока обладает, конечно, и своей собственной, уже не только различительной, но и порождающей смысловой силой. Эта последняя здесь так же специфична, как и строгая определенность и ограниченность неопределенного и безграничного коммуникативного континуума.

Насколько можно судить, именно такого рода определение и дается в указанном у нас сейчас информативном словаре. Здесь пишется:

«Информация – это содержание какого-либо сообщения; сведения о чем-либо, рассматриваемые в аспекте их передачи в пространстве и времени»^[48].

Т.П. Ломтев писал:

«Фонемы выделяются в языке как различительные единицы. Они служат для построения и различения единиц высшего уровня: морфем и форм слов. Фонемы не являются носителями содержательной информации, они представляют собой только материал для построения носителей содержательной информации, которыми являются морфемы и формы слов»^[49].

У того же Т.П. Ломтева читаем:

«Предметной областью фонологии как науки являются только звуки человеческой речи, которые рассматриваются как материальные носители информации»^[50].

б) Таким образом, язык и речь как в самом начале трактовались нами в виде смыслоразличительной коммуникации, так трактуются они нами и в самом конце нашего исследования, где они выступают у нас в виде не только совмещения всех предыдущих категорий, но и в виде их творчески-жизненного направления и практически-утилитарного использования. Первоначальный доструктурный автогенный принцип выступил здесь снова, но уже как вместилище всевозможных уже структурных различительных и внеразличительных операций. И если диалектика есть учение о единстве противоположностей, но речевая информация и есть это последнее и наиболее конкретное единство всех языковых и речевых противоположностей, из которых состоит разумно-жизненное человеческое общение^[51].

Становление концепции фонемы

Из истории термина. Общие сведения

История термина «фонема» изучена в настоящее время весьма обстоятельно^[52]. В нашей работе мы поэтому не ставим никаких исторических целей, которые претендовали бы на обстоятельность. Однако некоторых более значительных фактов из этой истории для нас совершенно необходимо коснуться, конечно, выборочно, без которых невозможно даже и пытаться строить какую-нибудь более или менее точную теорию фонемы, особенно – диалектическую. В краткой форме коснемся этих фактов.

Установлено, что если ограничиться прошлым столетием, то термин «фонема» впервые употреблялся еще у французских лингвистов 70-х годов и притом не только у малоизвестных А. Дюфриш-Деженетта или у Л. Аве. Пользовался этим термином также и знаменитый Ф. де Соссюр и еще в своей работе «Mémoire sur le systeme primitif de voyelles dans les langus indo-européennes» (Leipzig, 1879), отличая фонему от звука просто как нечто более общее и абстрактное в сравнении с реально произносимым звучанием^[53]. Этот ранний период употребления термина «фонема» есть годы 1873 – 1879.

Однако сводить этот период на одних французов никак нельзя. Еще И.А. Бодуэн де Куртенэ в своих ранних работах по древнепольскому языку и общему языкознанию (1870 – 1871) противопоставлял общую физиологию звуков речи и их морфологическое употребление. А немного позже французов Н.В. Крушевский, расходясь с И.А. Бодуэном де Куртенэ в понимании фонемы, в своих работах 1881 и 1892 – 1894 годов впервые в русском языке употребляет термин «фонема»^[54].

Вторым периодом в развитии изучаемого нами термина и понятия необходимо считать годы 1879 – 1916. Здесь впервые была дана точная характеристика фундаментального отличия фонемы от просто звука. Основополагающими трудами являются здесь работы И.А. Бодуэна де Куртенэ, Н.В. Крушевского и Л.В. Щербы.

Поскольку некоторое значение в истории интересующей нас проблемы имел «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра, вышедший впервые в 1916 г., то с этого времени, включая деятельность пражских лингвистов во главе с Н. Трубецким (сюда относятся годы 1916 – 1939), можно выделить третий период в развитии учения о фонеме. Здесь выдвигается на первый план дифференцирующий характер фонемы. Сюда же относятся работы Э. Сэпира (1925) и Л. Блумфилда (1926).

Далее, после 1939 г. можно найти еще следующий, четвертый период развития нашей проблемы, который мы ниже охарактеризуем при описании Московской и Ленинградской школ.

Таким образом, учение о фонеме существует в языкознании почти целое столетие. Некоторые детали этого столетнего периода заслуживают более пристального внимания.

Бодуэн де Куртенэ

а) Общее мнение и отечественных и зарубежных исследователей сводится к тому, что подлинным основателем учения о фонеме явился И.А. Бодуэн де Куртенэ, опубликовавший в 1894 – 1895 гг. на польском и немецком языках работу «Опыт теории фонетических альтернаций. Глава из психофонетики»^[55]. В кратчайшей форме теория Бодуэна сводится к следующему.

б) Прежде всего, весьма ценным понятием является у Бодуэна понятие альтернации, под которой он понимает разнообразное звучание одного и того же звука в разных звуковых контекстах. Оказывается, что для правильной оценки явления альтернации необходимо исследовать целый ряд особого рода построений и прежде всего понятие фонемы. В этой своей работе Бодуэн употребляет слово «фонема» в разных смыслах; и на первый раз может показаться, что учение Бодуэна о фонеме полно логических противоречий. На самом же деле это у Бодуэна вовсе не противоречия, а только чересчур описательный характер разных свойств фонемы.

Действительно, фонему Бодуэн рассматривает как психический эквивалент звуков языка. Не нужно думать, что у Бодуэна это какой-нибудь последовательный субъективизм. Наоборот, обращение к психике возможно у этого ученого на путях исследования реального речевого потока. Уже нельзя было оставаться при изучении звуков только на уровне их артикуляционного описания. Мы теперь говорим не о психических эквивалентах, но о языке как об орудии общения людей и, соответственно, как о надлежащей семантике звуков. Поэтому обращение Бодуэна к психологии, как бы мы теперь отрицательно ни относились к субъективному психологизму, необходимо считать явлением для тех времен прогрессивным.

Иной раз Бодуэн понимает фонему как «представление» (или «образец») звука в отличие от простой артикуляции звука. И такое понимание сейчас тоже надо считать для тех времен прогрессивным. Дальше, фонема понимается у Бодуэна и как физическое звуковое обобщение, как сумма альтернирующих звуков, как сумма обобщающих моментов звучания в речи.

в) Все эти моменты понятия фонемы со времени Бодуэна остались в языкознании навсегда, хотя у него самого определения фонемы носят скорее описательный и чисто интуитивный характер и пока еще далеки от логической систематики. Но дело здесь не в логической систематике, о которой речь пойдет в дальнейшем, а в очень интенсивном чувстве альтернации, в понимании семантической значимости альтернации и в огромной научной энергии, затраченной на такого рода фонемно-артикуляционное изучение языка.

Это и делает Бодуэна открывателем и главою современной фонологии.

Если попробовать найти у Бодуэна точное определение фонемы, то его скорее можно найти в работе 1881 г. «Некоторые отделы „Сравнительной грамматики“ славянских языков». Здесь очень ярко выдвигается на первый план как обобщительно цельный характер фонемы, так и ее подвижной, отнюдь не абстрактно застывший характер.

Фонема, по Бодуэну, во-первых, равняется «цельному, неделимому звуку», причем

«сумма ее отвлеченных свойств а) или совпадает с суммой антропофонических свойств положительного звука, встречаемого в данном месте разбираемого слова (в ворот…), б) или же не совпадает (в ров…)»

Во-вторых, фонема равняется «неполному звуку», поскольку

«известные его свойства а) или идут в пользу другой, рядом стоящей фонемы, б) или же составляют только „случайность“ когеренции и дивергенции, не имеющую для корреляции никакого значения».

В-третьих, фонема равняется, по Бодуэну, цельному звуку + «свойство другого», например, в условиях смягченного положения данного звука. В-четвертых, фонема может равняться «двум или более звукам»^[56].

Все подобного рода рассуждения Бодуэна заставляют нас признать, что в чисто описательной и интуитивной форме Бодуэн находит следующие моменты определения фонемы как единицы языка: 1) общность ряда реально их произносимых звучаний, 2) единство и 3) цельность, обусловливающая собою 4) сумму бесконечно разнообразных звуковых альтернаций на основе ее 5) определенной уже незвуковой семантики. Вместо термина «семантика» Бодуэн употребляет термин «психический эквивалент», или «психический коррелят», куда и относит «морфологическое или семасиологическое различие»^[57].

Сходное и правильное понимание фонемы Бодуэна можно найти у Б.А. Ольховикова:

«…фонема представляется Бодуэну де Куртенэ следующим образом: 1) это единица сложная; 2) она состоит из элементарных единиц (свойств); 3) данная совокупность элементарных единиц (свойств) функционирует в языке как неделимое целое; 4) фонемы, состоящие из простейших элементов, выступают в системе языка как члены соотношений (корреляций); 5) фонема – это отвлеченность, результат языкового обобщения, результат лингвистического отвлечения от реально выступающих в речи звуковых проявлений; 6) эти реальные проявления – суть антропофонической природы. Таким образом, у Бодуэна де Куртенэ в казанский период его деятельности фонема по существу выступает как конструкт, как нечто постоянное, инвариант (в терминах современной фонологии) в плоскости множества вариантов, реально произносимых и слышимых, как элемент чисто системный – с другой»^[58].

г) Из богатых и весьма содержательных рассуждений Бодуэна мы бы указали еще на классификацию фонем^[59], в которой формулируется целый ряд интересных категорий, причем привлекается также и общественно-исторический фактор. Важно уже самое главное деление фонем на чисто артикуляционные (где фигурирует термин «дивергенция») и на семасиологические, предполагающие либо одну и ту же этимологию, либо одну и ту же морфологию для известного количества тех или иных отдельных звучаний (где фигурирует термин «корреляция»).

д) В заключение необходимо указать на то, что теорию фонемы Бодуэна можно правильно оценить только при условии анализа языковедческой теории Бодуэна в целом. Это не может являться задачей нашей настоящей работы, но мы могли бы указать на обстоятельную характеристику Бодуэна, которую дает Т.С. Шарадзенидзе^[60]. Здесь правильно освещается борьба Бодуэна с грубым натурализмом, его опора на психологизм, однако, с широким привлечением также и общественно-исторических методов, его глубочайший интерес к живому языку и бесконечному разнообразию реально произносимых звуков, зачатки структурного и системного подхода к языку, близкая связь и частичное совпадение взглядов Бодуэна и Соссюра, критическое отношение Бодуэна к младограмматикам и предвозвестие лингвистических направлений XX в. Яркость, широта и глубина языковедческих интуиций Бодуэна в настоящее время может вызывать только удивление^[61].

е) Ближайшим учеником Бодуэна явился Н.В. Крушевский, о работе которого 1881 г. весьма положительно отзывается сам же Бодуэн. Этому же Крушевскому Бодуэн в дальнейшем, а именно, в 1888 г., посвятил целое большое рассуждение^[62].

Фердинанд де Соссюр

Поскольку у этого знаменитого лингвиста нет подробно развитой теории фонемы, в нашем кратком очерке можно было бы не упоминать этого имени. Но лингвистическая система Соссюра настолько важна и интересна, а исследователь настолько популярен, что нам придется здесь указать несколько мыслей Соссюра, весьма важных для современной науки о фонеме.

а) Как известно, Соссюру принадлежит весьма энергичное противопоставление языка и речи. Для теории фонемы это важно уже по одному тому, что создатель современной фонологии Н.С. Трубецкой положил это противопоставление, согласно которому фонема относится не к речи, но к языку, в основу своей теории.

Далее, де Соссюр известен своим учением о языке как системе отношений. Для Соссюра невозможно сводить язык только на содержание высказываемых мыслей. Это языковое высказывание всегда точнейшим образом дифференцировано и оформлено, а не просто осуществляется глобально. Поэтому язык, по Соссюру, и надо рассматривать как систему отношений, причем, конечно, отношений не вообще, но специфически языковых. Для нас это значит, что как бы мы ни рассматривали фонему, она всегда является для нас системой отношений, и как эти отношения возникают, такого рода проблематика после Соссюра и явилась навсегда совершенно необходимой для всякого передового языкознания. Для отношений необходимо, чтобы были те субстанции, между которыми устанавливаются отношения. Но как раз эти субстанции и не учитывает де Соссюр в должной мере.

б) Наконец, несмотря на свое резкое противопоставление языка и речи, Соссюр все же весьма убежденно говорит о тождестве обозначающего и обозначаемого в языке. В настоящее время для нас это ясно потому, что мы понимаем язык в первую очередь как орудие человеческого общения; разумно-жизненное общение между людьми только потому и возможно, что слушающий понимает говорящего, т.е., что обозначенное говорящим слушатель понял именно как то самое, что намеревался обозначить говорящий. Сначала это может показаться спорным в том смысле, что в реальном общении людей уже невозможно отличать язык и речь. Однако, противопоставление языка и речи обязательно остается и на стадии человеческой коммуникации; но оно не является метафизическим и формально логическим, но свидетельствует только об известной смысловой направленности языка в сторону речи и об известном осмыслении речи в смысле языковой выраженности. Как мы увидим ниже, без этого тоже невозможно строить в настоящее время такое учение о фонеме, которое претендовало бы на передовой характер. Все эти черты языковедческой теории де Соссюра остались в нашей науке навсегда; и если они кем-нибудь игнорировались или игнорируются, то это характеризует только отсталую манеру мышления подобных языковедов. Положительные и передовые качества теории де Соссюра хорошо излагает Н.А. Слюсарева, привлекая, например, такие не указанные сейчас у нас черты этой теории, как различие синхронного и диахронного языкознания, или как анализ внутренней и внешней стороны языка. Для современной теории фонемы эти черты тоже очень важны. Н.А. Слюсарева понимает также и известного рода эклектизм Соссюра^[63]. Этот эклектизм, как мы думаем, не является эклектизмом в подлинном смысле слова, а есть только результат слишком описательного и интуитивного подхода к языку (что мы находим и у Бодуэна). Этот эклектизм целиком исчезает с того момента, как только вместо интуитивной описательности мы становимся на позиции логики и диалектики.

Н.С. Трубецкой

В истории понятия фонемы существенную роль сыграла пражская лингвистическая школа в 20 – 30 годах, в которую входило несколько чешских лингвистов, P.O. Якобсон и Н.С. Трубецкой. При этом Н.С. Трубецкой сыграл ведущую роль, особенно своей книгой «Основы фонологии», вышедшей в 1939 г. на немецком языке. Он прекрасно отдает себе отчет в своей зависимости от предыдущего развития языкознания и, в первую очередь, от де Соссюра. Но характеристика фонемы у Н.С. Трубецкого являлась основополагающей на все последующее время, так что возможны были только уточнения отдельных сторон этой теории или спор относительно отдельных ее элементов. Так как мы сейчас занимаемся не историей понятия и термина фонемы, но только теми сторонами этой истории, которые, по-нашему, должны лечь в основу современной теории фонемы, то нам нет никакой нужды анализировать все богатое содержание этого исследования, а только то, без чего невозможно обойтись на нынешнем этапе языковедческой науки.

а) Обращает на себя внимание прежде всего критика психологизма, которым, как мы сейчас видели, страдал Бодуэн. Понимание фонемы как психологической категории Н.С. Трубецкой решительно отбрасывает. И, действительно, с нашей теперешней точки зрения, психическое переживание языковой фонемы бесконечно разнообразно, случайно и часто хаотично, в то время как языковая фонема всегда есть нечто строго определенное и тщательно отграниченное от всего прочего.

«Фонема является языковым, а не психологическим понятием».

Она есть функция звука, а не самый звук, и функция эта – смысловая, а не артикуляционная и не психическая^[64]. В настоящее время мы должны считать это фундаментальным достоянием всякого учения о фонеме, претендующего на строгую научность, т.е. как строгое разграничение используемых категорий.

Спешим заметить, что под психологией мы в данном случае понимаем учение о человеческих переживаниях во всей их случайности, противоречивости и субъективной капризности. Само собой разумеется, что под психологией можно понимать также и науку о вполне целесообразных и объективно обоснованных человеческих переживаниях. Но тогда не психология будет диктовать свои законы языкознанию. Наоборот, только само языкознание как наука о человеческом общении (куда психическое, конечно, входит, но отнюдь не является единственным и определяющим фактором), именно это языкознание и определяет собою всю точность и целесообразность соответствующих психологических методов. Поэтому психологию языка мы вовсе «не отрицаем с потолка», но только признаем примат языкового общения людей над психической стихией человеческих переживаний. Важно отметить также и то, что и те из языковедов, которые говорили о психическом корреляте фонемы, часто понимали под психизмом все тот же самостоятельно существующий язык, но только не в бесформенно смысловой, а в своей осмысленной данности. В этом отношении психологизм, например, Бодуэна является прямым предшественником морфологизма московской фонологии, хотя этот морфологизм уже не имеет ничего общего ни с каким психологизмом и ни с каким субъективизмом. Язык есть достояние не субъекта, но достояние и орудие общения разных субъектов, и общение это – вполне специфично.

б) Другое, чрезвычайно важное разделение понятий, которое лежит в основе рассуждений Н.С. Трубецкого, сводится к тому, что смысловая сторона звуков речи отнюдь не во всем своем объеме должна явиться предметом фонологии, т.е. определяться просто как область фонемы. Дело в том, что человеческая речь полна всякого рода выразительных отличий, которые отнюдь не все целесообразно относить к фонологии. По человеческой речи можно судить, например, к какому полу принадлежит данный человек, какого он возраста, какого общественного класса, образования и т.д. Чего стоит только одна интонация речи, и не только интонация отдельного звука или слова, но и фразовая интонация. Все такого рода проблемы Н.С. Трубецкой относит к экспрессивной стороне человеческой речи. С другой стороны, в смысле разумно-жизненного общения, важной задачей является изучение того, как слушатель воспринимает говорящего, т.е. как произносимая речь воздействует на того, кто ее воспринимает. Эту сторону речи, апеллятивную, т.е. воздействующую, изучать можно и нужно, но не она является существенной стороной фонологии как таковой.

Для фонологической науки существенной является не экспрессивная и не апеллятивная, но, – говорит Н.С. Трубецкой, – экспликативная сторона человеческой речи. Существо экспликации заключается в том, что она есть «сообщение о предмете речи» и что при ее помощи «опознаются слова с определенным значением и состоящие из этих слов предложения»^[65].

Еще точнее формулируется предмет фонологии, а это значит, и фонема, в более подробной характеристике экспликации. В этой экспликации Н.С. Трубецкой находит кульминативную (вершинообразующую) функцию, указывающую на количество «слов, словосочетаний» данного предложения, и далее – делимитативную функцию, «указывающую границу между двумя единицами» речи. То и другое для Н.С. Трубецкого имеет второстепенное значение. Самое главное у него – это дистинктивная, или смыслоразличительная функция, дающая возможность устанавливать «различение значащих единиц»^[66].

в) Чтобы отдать себе точный отчет в этих различениях Н.С. Трубецкого, необходимо учесть то, что в них он, собственно говоря, отошел от той своей первоначальной установки, что фонема относится не к речи, а только к языку. Все эти разделения как раз говорят не о языке, но именно о речи. Очевидно, в данном случае под речью Н.С. Трубецкой понимает уже не просто артикуляцию звуков, и не просто их психический коррелят, и не просто отвлеченный смысл, но ту лишь сторону, которая является орудием общения людей, т.е., как мы теперь говорим, он изучает здесь коммуникативную функцию языка. Но это не мешает ясности его анализа, поскольку у него везде совершенно точно воспринимается, где имеется в виду речь как артикуляция звуков и где имеется в виду речь как смыслоразличительная сторона экспликации.

Во всяком случае, основной вывод, который мы сейчас должны делать из рассуждений Н.С. Трубецкого, не подлежит никакому сомнению: фонема есть смыслоразличительная функция коммуникативной сущности языка. В настоящее время спорить здесь не о чем. И если раньше Н.С. Трубецкой связывал фонему не с языком, но с речью, то в конечном счете эту речь он понимает не просто как безразличную текучесть во времени, но как воплощение не чего иного, как именно смыслоразличительной функции в потоке речи. Поток речи в этом отношении является уже функциональным синтезом языка как смыслоразличительной области вообще и речи как воплощения этой смыслоразличительной функции в общеречевом континууме. Зарождающийся здесь у Н.С. Трубецкого функционализм, как мы увидим ниже, сыграет огромную роль и в истории фонемы, и в ее окончательной диалектической дефиниции.

г) Из деталей учения Н.С. Трубецкого – не для их критики, но скорее для их «доуяснения», – мы указали бы на следующие.

Свои рассуждения о смыслоразличительной функции фонемы Н.С. Трубецкой снабжает еще термином оппозиция. Н.С. Трубецкой пишет:

«Итак, под фонологической оппозицией (прямой или косвенной) мы понимаем такое противоположение звуков, которое в данном языке может дифференцировать интеллектуальные значения»^[67].

Но смыслоразличительную функцию языка Н.С. Трубецкой везде и понимает не иначе, как наличие в звуке того или иного «интеллектуального», т.е. смыслового, или внезвукового значения. Надо отдавать себе отчет в том, что же тут дает нового термин «оппозиция»? Оппозиция значащих звуков не есть только их различие. По-видимому, сама новизна фонологического предмета настолько ярко переживалась Н.С. Трубецким, что ему казалось недостаточным говорить только о различии звуков. Термин «оппозиция» звучал, конечно, гораздо более ярко и внушительно, чем просто термин «различие».

Кроме всего этого, имеется еще очень важное обстоятельство, которое заставляет этот термин «оппозиция» считать не только допустимым, но и весьма важным, даже необходимым. Дело в том, что противопоставленные звуки часто объединяются в одно неделимое целое. И если это целое считать самостоятельным и положительным целым, т.е. чем-то по самому существу своему неделимым, тогда неизбежно будет признать фонему единством противоположностей. А такое понимание фонемы есть уже понимание диалектическое. В этом смысле составляющие фонему звуки не просто различны, но именно противоположны; и в этом случае, действительно, уже нужно будет говорить не просто о различии звуков, но именно об их противоположности, об их оппозиционном характере. Кое-где Н.С. Трубецкой к этому близок. Но, вообще говоря, он вполне чужд диалектическому методу, и потому в его устах термин «оппозиция» страдает известной недостаточностью, а именно отсутствием точно формулированных категорий как системы. Как мы увидим ниже, гораздо ближе к диалектике фонемы подошел P.O. Якобсон; но как сознательно проводимая система понятий эта диалектика и у P.O. Якобсона тоже отсутствует.

Наконец, если всерьез проводить разницу между оппозицией и просто логическим различием, то у Н.С. Трубецкого имеется еще и тот богатый материал, который заключается в его классификации оппозиций. Здесь не место приводить и обсуждать эту классификацию. Однако классификация эта^[68] базируется на животрепещущих явлениях языка и речи; и для этого, конечно, стоило вводить термин «оппозиция» и не довольствоваться просто термином «различие». В этом смысле исследование Н.С. Трубецкого в дальнейшем будет играть большую роль в спорах о противоположности оппозиции и позиции.

д) Далее, несмотря на весьма тонкий анализ фонемы, Н.С. Трубецкой все же недостаточно учитывает ее структурное оформление. Дело в том, что по многократным заявлениям Н.С. Трубецкого фонема представляет собою одновременно и нечто цельное, и нечто различное. Во всяком случае, она всегда есть возможность своих разнообразных речевых вариаций и тем самым, по крайней мере, содержит их в себе хотя бы потенциально. С одной стороны, она есть мельчайшая смысловая единица речи и потому неделима^[69]. С другой стороны, однако, всякую фонему необходимо рассматривать в контексте речи, так что тем самым она не может не нести на себе особенностей своего окружения. Автор так и пишет:

«Фонема – это совокупность фонологически существенных признаков, свойственных данному звуковому образованию»^[70].

Но это значит, что фонема есть не только единство, но и раздельность, причем это такая раздельность, которая необходима для фонемы, чтобы она была еще и цельностью. Другими словами, фонема не есть просто смыслоразличительная функция, но смыслоразличительная структура, так как под структурой мы и понимаем в настоящее время единораздельную цельность. Эту структурность своей фонемы Н.С. Трубецкой прекрасно понимает, но он очень далек от того, чтобы дать соответствующую диалектику этой фонемной структуры. Этой диалектикой фонемы нам и необходимо заниматься в настоящее время.

е) Имеется еще один момент в определении фонемы, который тоже прекрасно чувствуется Н.С. Трубецким, но который тоже не нашел у него соответствующей логической квалификации. Дело в том, что в фонеме, как и во всякой выдержанной структуре, отдельные ее моменты не только различны между собою и не только различны со своей цельностью, но в то же самое время обязательно еще и тождественны как между собою, так и каждый со всей цельностью. Да и вся цельность только тогда и является цельностью, если она наряду со всеми различиями совершенно одинаково и целиком присутствует в каждом своем отдельном моменте. Другими словами, во всякой структуре имеется еще и доструктурный момент, без которого не существует и сама структура. Когда я иду по улице, я иду не по материи улицы и не по идее улицы, но по самой улице. Вот эта самость и является во всякой структуре тем, что доструктурно.

И то, что этот доструктурный момент весьма ясно переживается Н.С. Трубецким, видно из такого термина, который он употребляет с особенной любовью, именно, из термина «нейтрализация». Из его книги можно сделать длинный список мест, где эта нейтрализация трактуется у него в самых разнообразных смыслах. Но ведь, собственно говоря, и всякая фонема есть не что иное, как нейтрализация всех ее возможных речевых вариаций. А если так, то всякая фонема только потому и возможна, что кроме ее структурного оформления в ней обязательно имеется еще и доструктурный момент как носитель всех ее признаков, не делимый на эти признаки и невыразимый даже и просто суммой этих признаков. Правда, для полного осознания этого доструктурного момента фонемной структуры опять-таки надо владеть диалектическим методом. Но Н.С. Трубецкой чужд этого метода, и этот метод тоже есть наша теперешняя очередная задача.

ж) Наконец, необходимо сказать еще и о тройном делении коммуникативного акта у Н.С. Трубецкого. Действительно, то, что он называет экспликацией, отлично и от экспрессии и от апелляции. С исследователем можно согласиться также и в том, что экспликация звуков является самым существенным предметом фонологии. Тем не менее при всей специфике экспликации предмет высказывания все же нельзя абсолютно отрывать от способа выражения у говорящего и от способа восприятия у слушающего. Нам представляется, что эти три момента коммуникации можно и нужно изучать не только в отдельности, но и в их нерасторжимом единстве. Но для этого в учении Н.С. Трубецкого невозможно находить никаких терминологических установок.

Нам представляется, что такое совокупное изучение трех указанных моментов в коммуникации не только возможно, но и необходимо; и для этого у нас имеется соответствующая и притом весьма выразительная терминология. Именно, такая тройная совокупность коммуникации есть не что иное, как то, что сейчас носит название «информация»; и для изучения этой области в настоящее время существует целая наука, которая так и называется «информатика». Для этой науки у нас существуют даже и целые словари, даже и учебники. При этом в информации особый интерес представляет для нас область агитации и пропаганды. Эта агитационно-пропагандистская картина фонемы уже не есть просто только предмет сообщения. Наряду с этим предметом сообщения в агитации и пропаганде тоже имеют огромное значение как особенности пропагандиста и способы его словесных выражений, так и особенности тех, на кого рассчитана пропаганда. И при таком положении дела простая экспликация звуков является, конечно, только абстрактным построением. При этом, конечно, не нужно думать, что агитация и пропаганда проводится только в обширных масштабах. Вся обыденная человеческая жизнь, все эти вопросы и ответы, которыми мы пользуемся в наших обывательских разговорах, все эти самые мелкие и малозначащие сообщения, – все это отличается от большой агитации и от большой пропаганды не своей информативной сущностью, но только ее степенью.

з) В заключение, если подвести кратчайший итог исследованию Н.С. Трубецкого, необходимо сказать так. Фонема есть 1) наименьшая единица речевого потока, функционирующая не как артикуляционно-акустическое образование, но как 2) структурно 3) дистинктивная 4) экспликация строго определенного ряда 5) контекстно-звуковых вариаций, для которых она является 6) нейтрально образованным и 7) активно порождающим принципом.

Здесь у Н.С. Трубецкого сконцентрированы настолько ясно и отчетливо разные моменты фонемы, что после этого исследователя в фонологии по преимуществу разрабатывались только те или другие оттенки этой общей концепции фонемы. Заметим только, что сложность определения фонемы у Н.С. Трубецкого нисколько не мешает ее вполне реальной значимости в языке. Обсуждая теорию американского фонолога В.Ф. Тводделла, утверждавшего «фиктивный» характер фонемы, Н.С. Трубецкой полагает, что значимость фонемы, хотя она и не есть физический звук, тем не менее является вполне реалистической значимостью.

«Значимость денежной единицы (например, доллара) точно так же является не физической и не психической реальностью, а чисто абстрактной и „фиктивной“ величиной. Однако без такой „фикции“ не могло бы существовать государство»^[71].

К сожалению, этот коммуникативный реализм учения Н.С. Трубецкого о фонеме в дальнейшем далеко не всегда и не всеми разделялся в нужном виде.

и) Укажем на одно полезное издание, Й. Вахека, помогающее уловить сущность как учения Н.С. Трубецкого, так и всей Пражской школы. Это издание состоящее из приведения цельных фраз пражан, так что это даже и не словарь, а скорее некоторого рода Пражская энциклопедия^[72]. Это издание особенно полезно потому, что в нем рассматриваются разные периоды развития Пражской школы и самые разноречивые, а иной раз и прямо противоречивые, утверждения пражан. Статья «Фонема» в этом словаре указывает и те начальные определения фонемы, когда в ней еще не четко различались физический и смыслоразличительный моменты, а также и многочисленные оттенки фонемной сигнификации. Из одних текстов следует, что фонема – это простейший элемент языка и даже неразложимый. Другие тексты говорят о сложности и, следовательно, разложимости фонемы на отдельные дифференциальные признаки. Эти дифференциальные признаки то рассматриваются в своей, якобы, временной последовательности, а то рассматриваются в своем неделимом единстве.

Другими словами, словарь Й. Вахека свидетельствует как раз о том, на что и мы обращали внимание читателя выше: новооткрытая область фонологии предстала перед пражанами в настолько богатом и сложном виде, что пражане занимались большей частью описанием своих отдельных интуитивных наблюдений и потому были далеки от приведения здесь какой-нибудь окончательной системы. Если рассматривать эти интуиции в таком виде, как они были представлены первоначально, то они часто логически противоречат одна другой. Однако имеется способ объединения этих интуиций в одно целое, а именно способ диалектический, но пражане были от него далеки. Поэтому противоречивость их талантливо подаваемых интуиций свидетельствует гораздо более об огромном прогрессе фонологической науки, чем о ее недостатках^[73].

Некоторые концепции фонемы за последние десятилетия

После создания фонологии как самостоятельной науки в работах И.А. Бодуэна де Куртенэ, Фердинанда де Соссюра и Н.С. Трубецкого появилось необозримое число разных концепций фонемы, представляющих собой в основном разработку отдельных деталей с разной степенью успешности.

а) Прежде всего совершенно необходимо указать на Копенгагенскую школу языкознания, главным представителем и вождем которой был Луи Ельмслев. В начале сороковых годов вышла книга Л. Ельмслева «Пролегомены к теории языка», в которой, во-первых, проводится старая теория де Соссюра о языке как системе отношений, но, во-вторых, проводится без той противоречивости, которая была у де Соссюра и с доведением этой теории до полного и бескомпромиссного конца.

Что касается фонемы, то представление о ней у Л. Ельмслева складывалось из противопоставления содержания и выражения в языке с пониманием того и другого как «фигурного» построения и с применением этой фигурности как в содержании, так и в выражении. Содержание и выражение в языке, с точки зрения Л. Ельмслева, не оторваны одно от другого, но совмещаются в том, что он вслед за де Соссюром называет знаком. А знак как раз и есть тождество означаемого и означающего. И сами эти знаки тоже имеют фигурное строение. Л. Ельмслев не употребляет здесь слова «структура», но ясно, что его «фигуры» складываются не во что иное, как в то, что мы сейчас понимаем под структурами. Правда, в этих «фигурах» Ельмслева основную роль играет система отношений, как это и вытекает из его основного учения, в то время как для нас структура есть не только система отношений, но и определенное качество, определенный смысл этих отношений, т.е. определенного рода субстанция как носитель отношений. Раз нет субстанции отношений, то остается неизвестным, что же именно и к чему же именно образуется отношение, поэтому Л. Ельмслеву и приходится утверждать, что отношения как раз рождают собою соотносящиеся субстанции.

Эта односторонность понимания фонемы как фигуры плана выражения сказывается у Ельмслева еще и в том, что в плане языкового содержания его фигуры оказываются слишком статическими и неспособными охватить становящуюся динамику языка, если этот последний всерьез понимать как энергию.

И все же, однако, теория Л. Ельмслева исторически имеет для нас огромное значение, хотя бы уже по одному тому, что вопреки традиционной фонологии, включая также и пражскую школу, он находит фигурность не только в плане выражения, но и в плане содержания, а также и в том, что всеобщую реляционность языка с тех пор уже нет никакой возможности отрицать, а можно только ее расширять и углублять.

Большой односторонностью, и в этом, между прочим, вина Л. Ельмслева, обладает математическое понимание сущности фонемы и ее исключительно только модельное понимание.

б) Лондонская лингвистическая школа, которую возглавлял в 40-х и 50-х годах Дж. Фёрс, отвергает логический универсализм Л. Ельмслева, но отвергает также и традиционную чисто эмпирическую установку в языкознании. Самое главное в языке, по Дж. Фёрсу, – это значение, которое здесь понимается настолько широко, что оказываются бессмысленными такие разделения, как содержание и выражение, понятие и слово, мышление и речь. Поэтому, собственно говоря, отпадает даже и надобность в таком термине, как фонема, поскольку фонема, как и все, что относится к языку, есть только одна из модификаций значения. Но при таком широком понимании значения Дж. Фёрс должен рассматривать и все позиционные тонкости тоже как проявление общеязыковой значимости. А это значит, что реальная картина позиционного разнообразия, включая любые фонетические ситуации, тоже является только формой проявления языкового значения.

Отсюда, правда, легко сделать вывод, что ситуативизм является основной языковой теорией. Но едва ли это есть вывод самого Дж. Фёрса, поскольку позиционная ситуация есть только один крайний пример значения, который предполагает также и наиболее общую сферу значения. Нам представляется, что этот умеренный, но все же настойчивый смысловой ситуационизм является весьма полезной теорией, и его едва ли можно игнорировать в наших современных построениях фонологии, хотя в настоящее время само понятие ситуации для нас возможно только с привлечением таких категорий, как континуум, структура и смысловая энергия^[74].

в) Большой оригинальностью явилась в 50 – 60-е годы теория математической фонологии. Здесь совершенно односторонним образом выдвигался на первый план момент числового упорядочения фонемы, с привлечением таких наук, как алгебра, теория множеств и так называемая математическая логика. Поскольку фонема всегда мыслилась как единораздельная цельность, ясно, что без четкого числового разграничения составляющих фонему моментов совершенно невозможна никакая фонемная теория, и число здесь, несомненно, играет первостепенную роль. С другой стороны, однако, свести разумно-жизненное общение людей только на числовые структуры означало не больше и не меньше, как полную дегуманизацию всей языковедческой науки. Этот математизм сыграл свою огромную роль в борьбе с закоснелой обывательщиной традиционных теорий. Но это было, конечно, только слишком явным преувеличением, и от такого абстрактного математизма скоро отказались даже и сами его представители^[75].

Другое увлечение, тоже, безусловно, одностороннее, и тоже исторически полезное, но требующее в настоящее время самой серьезной критики – это учение об языковых моделях. Истории этого термина и колоссальному разнобою в его фактическом употреблении мы посвятили небольшое, но специальное рассуждение^[76]. Нами произведен также и анализ фонемы с точки зрения ее модельной структуры^[77], и этим анализом мы в настоящее время воспользуемся, хотя и для специальных целей.

Мы стоим на той точке зрения, что языковая модель – это не только неизбежный, но прямо-таки замечательный принцип и всего языкознания и, в частности, учения о фонеме. Однако для односторонних преувеличений и увлечений в этой области сейчас время уже давно прошло.

г) Американская лингвистическая школа десятки, если не сотни раз излагалась, анализировалась, приветствовалась или отрицалась и, можно сказать, вопреки ее подлинно исторической значимости. И дело здесь не только в том, что американская лингвистикачрезвычайно пестра, разнообразна и противоречива^[78].

Дело в том, что самый принцип американской лингвистики, а именно «чисто описательная» позиция, до крайности односторонен и уже с самого начала не мог проводиться без противоречий. Американцы захотели изучать язык так, чтобы не фиксировать в нем ровно никакой семантики, ровно никакой внезвуковой значимости, и захотели оставаться только на почве чисто звукового описательства.

Нельзя сказать, что подобного рода подход к языку совершенно не осуществим. Он вполне осуществим и даже приносит свои большие результаты. Но язык вовсе не есть только звуки, и уж тут ничего не поделаешь. И покамест американцы «описывают» звуковую природу звука, они создают много полезного для науки, хотя это к человеческому языку не имеет никакого отношения (лягушка и комар тоже издают звуки). Правда, фонема в этом случае является самое большее каким-нибудь общим типом, классом, рядом, характеристикой для известного множества позиционных аллофонов. И эта типология у американцев настолько широка, что они изучают также, например, суперсегментные стороны фонемы, т.е. учитывают не только линейную последовательность разных изучений, но и такие мощные факторы, как ударение, как долгота и краткость или как интонация.

Тем не менее игнорирования всей сферы языковых значений американцы, конечно, не могут провести до конца. Из многочисленных фактов этой области мы бы указали хотя бы на такую категорию, проводимую у некоторых американцев, как морфофонология, или морфонология^[79]. Это уже совсем означает самокритику и отход от первоначальной чисто звуковой описательности. В этом смысле читать труды старшего поколения американских фонологов, Л. Блумфилда и Э. Сепира^[80], конечно, интересно. Но надо прямо сказать, что этот наш интерес в данном случае, т.е. относительно фонологии, только чисто исторический. По существу же исключительная описательность фонемы не только не устраивает нас, но от нее в конце концов отказались даже и сами американцы. В 50 – 70-е годы от прежнего описательного метода в американской лингвистике ровно ничего не осталось ввиду ее перехода на анализ языковых значений^[81].

В заключение, для достижения полной ясности в американском понимании фонемы, необходимо сказать, что выводимая здесь фонема хотя и обладает некоторого рода общностью (ей соответствует известный набор частичных аллофонов), тем не менее общность эта не зрится умом как некое завершенное целое, как некая, хотя бы и только умственная, хотя бы и только смысловая, но все же самостоятельная субстанция. Общность, о которой идет речь у американцев, мы бы сказали, формально-логического, а не диалектического характера.

С точки зрения формальной логики, чем больше объем понятия, тем беднее его содержание: «француз» беднее «парижанина», «европеец» беднее «француза», «человек» беднее «европейца». Совсем другое дело в диалектике, в которой чем больше объем понятия, тем больше и его содержание, поскольку всякая общность как раз и мыслится здесь как единство частичных противоположностей содержания. Вот для американцев общность их фонемы есть нечто гораздо более бедное, чем отдельные реально звучащие ее аллофоны, в то время как для нас фонема как раз совмещает все соответствующие ей аллофоны, являясь их вполне самостоятельной, хотя и чисто смысловой, субстанцией. И эта вражда американцев к самостоятельно субстанциальному пониманию фонемы доходит до того, что некоторые из них называют фонему даже «фикцией». Нам представляется, что без нашего доведения американской описательности до ее полного конца нельзя понять и самой сущности американской описательной фонологии, и нельзя понять ее основной тенденции.

P.O. Якобсон

P.O. Якобсон является настолько мощной фигурой в языкознании последних десятилетий, что его учение о фонеме мы никак не можем игнорировать. Этот исследователь известен своим весьма тонким описанием языковых звучаний, которые он характеризует в виде 12 пар дифференциальных оппозиций. К этому важно прибавить еще и то, что при своем строгом различении звука и значения этот исследователь требует изучать дифференциальные признаки также и в области чистой значимости. Однако, для нас в настоящую минуту очень важно и оригинально его учение о фонеме.

а) Вопреки традиции, но в согласии с одной из сторон учения Н.С. Трубецкого, P.O. Якобсон не считает фонему наименьшим элементом языка. Наоборот, это у него очень сложная категория. Эта сложность фонемы заключается, по P.O. Якобсону, в том, что фонема является пучком дифференциальных признаков. Слово «пучок» звучит с внешней стороны несколько механистично. Но для самого P.O. Якобсона это не проста сумма признаков, но и их определенная структура. И поскольку фонема охватывает собою ту или иную последовательность «просодических» явлений (например, ā равняется двум а), то к существу фонемы обязательно относится и ее «протяженный» характер. И это наблюдение P.O. Якобсона очень важно, потому что здесь у него проявляется понимание континуума, а без допущения континуума невозможно построить и структуру, которая ведь и есть единораздельная цельность континуума. Звуки дифференцируются во времени, в своем временном протекании. Но это не мешает им оставаться самими собой; и это не мешает нам исследовать их дифференциальные признаки, по существу своему уже вневременные.

б) В связи с этим нужно считать весьма важной у P.O. Якобсона его критику «линейного понимания фонемы», согласно которому фонема имеет только одно измерение, а именно, измерение во времени. В каждый момент временного становления фонемы она является самой собой и уже во вневременном смысле. Тут нужно было сделать только один шаг, чтобы трактовать фонему как диалектическое единство звуковых противоположностей. Но этого шага P.O. Якобсон не сделал, хотя и был близок к диалектике. Ведь понимание фонологического уровня языка как системы (или структуры) бинарных звукоразличительных оппозиций, характерной для каждого отдельного языка, – это звучит вполне диалектически^[82]. Но диалектики здесь не получается потому, что момент протяженности внутри фонемы недостаточно ясно отождествлен с моментом мгновенности.

в) Свой метод фонологии P.O. Якобсон резко противопоставляет младограмматической теории, изучавшей историю звуков, но мало обращавшей внимание на специфику самих звуков. Младограмматический метод P.O. Якобсон называет «изолирующим», а свой метод «интегральным». Для фонологии всякий звук есть целое и потому важна система звуков, а не просто их фактическое изменение в языках^[83]. И это целое имеет для P.O. Якобсона вполне положительное значение. Здесь он резко критикует де Соссюра, по мнению которого, фонема указывает на различие звуков, но сама не обладает никаким положительным содержанием. Если взять такую грамматическую категорию, как множественное число, то будет ошибкой, если мы в этой множественности не станем находить ничего, кроме противопоставления единственному числу. На самом же деле

«решающим для категории множественного числа является именно наличие у нее собственной положительной значимости».

Эту положительную и самостоятельную значимость мы должны находить и в фонеме в сравнении с теми дифференциальными звуками, обобщением которых она является^[84]. Фонема объединяет несколько звуков. Однако неправильно думать, что два или несколько звуков нельзя произнести сразу и мгновенно, и что их можно произносить только постепенно и разновременно. Фонема как раз и есть такая звуковая сущность, в которой два или несколько звуков имеются в виду сразу и одновременно^[85].

Таким образом, фонема, по P.O. Якобсону, есть положительная и самостоятельно значащая интегральная сущность для какого угодно числа дифференциально данных фактических оппозиций, противопоставлений.

В итоге необходимо сказать, что из всех зарубежных авторов P.O. Якобсон ближе всех подошел к диалектике фонемы, поскольку фонема у него прямо объявлена положительным и интегральным единством фактически различных звуковых оппозиций. Но осознать свою диалектическую теорию в терминах именно диалектики P.O. Якобсону все-таки не удалось.

г) В заключение необходимо сказать, что теория фонемы отнюдь не носит у P.O. Якобсона какого-нибудь случайного и беглого теоретизирования. Я. Крамски подробно рассматривает категорию понятия фонемы в научном творчестве P.O. Якобсона^[86]. Оказывается, интерес P.O. Якобсона к проблеме фонемы зародился у него еще на студенческой скамье в 1915 г. и впоследствии развивался. Во множестве своих выступлений, и устных, и печатных, P.O. Якобсон неизменно развивал свою любимую идею о фонеме как об интегральной общности и цельности фактических дифференциальных оппозиций в реальном произношении, и в этом его неувядаемая заслуга, заставляющая считать его гениальным языковедом. То, что такое богатое представление о диалектике действительно специфично, а для самого P.O. Якобсона органично в течение всей его научной жизни, – это действительно так и есть. И надо сказать, что эта диалектическая сторона теории фонемы не только у P.O. Якобсона, но до сих пор и ни у какого другого автора еще не нашла для себя достаточного признания и уж тем более не дошла до необходимой здесь терминологии.

Большое значение P.O. Якобсона в нашей науке хорошо освещается в работе М. Халле^[87].

Н. Хомский и М. Халле

Теория порождающей фонемной модели возникла в Америке в конце пятидесятых годов как результат краха прежней чисто описательной теории. Именно, в 1957 г. в своей книге «Синтаксические структуры» Н. Хомский впервые отчетливо заговорил о необходимости понимать синтаксические структуры в их творчески порождающем характере в отношении реально произносимых предложений. Эти творческие структуры Н. Хомский понимал как врожденные и именно поэтому и как регулирующие речевую практику человека^[88]. С 1957 г. по 1968 г. Н. Хомским и еще М. Халле был создан целый ряд работ с тем же пониманием фонемы, хотя и с разными модификациями^[89].

а) Фонема у этих авторов оказалась совокупностью врожденных различительных признаков, и тем самым утверждался ее самостоятельный и положительный характер. Что касается этого положительного и самостоятельного характера, то, как мы видели выше, он был с полной убежденностью высказан еще P.O. Якобсоном. И для нас, собственно говоря, важна не столько врожденность фонемы, сколько именно ее самостоятельный и положительный характер. Однако, новостью явилось понимание фонемы именно как порождающего принципа. Эти авторы отказывались рассматривать аналогичные фразы как только вполне отличные и как только вполне дискретные. Всем таким сходным фразам была свойственна одна единственная структура, которая была не только от них отлична и не только с ними фактически совпадала, но которая именно порождала их, творчески делала их впервые возможными.

б) Весь фонологический уровень, согласно этим авторам, занимал предпоследнее место после всей синтаксической области и перед внешне-звуковым фонетическим уровнем. Таким образом, фонема, с точки зрения Н. Хомского и М. Халле, есть меньше всего звуковое явление, а есть такая языковая конструкция, которая несет на себе всю синтаксическую область, выражением которой она и является. И поэтому если врожденность фонемных признаков производит сначала слишком абстрактное впечатление, то фактически оказывается, что фонема чрезвычайно насыщена в семантическом отношении и даже является носителем тех или иных синтаксических структур, вовсе не являясь просто элементарно звучащим звуком. (Вместо звука здесь могли бы быть, например, цвета или какие-нибудь движения, графика и вообще любые вещественные области). В связи с этим у данных авторов получают большое значение различные суперсегментные явления, поскольку они уже не есть просто качество звучания, но свидетельствуют о той или иной синтаксической значимости. Поэтому Н. Хомский и М. Халле идут не от физического звучания к фонеме, как это обычно делается, и не от фонемы как элемента морфемы к ее реальному звучанию. Фонема в порождающей фонологии более насыщена и более конкретна, чем отдельные изолированные звуки и даже чем их сумма^[90]. В связи с этим и Вяч. Вс. Иванов тоже пишет:

«…о фонеме, например, имеет смысл говорить только, если могут быть указаны правила порождения фонем и выделения их в речи»^[91].

Московская и Ленинградская школы

а) Из всех концепций фонемы за последние полстолетия особенным значением для нас обладают Московская и Ленинградская лингвистические школы, которые в настоящее время имеют за собой уже длительную историю и которые в нашей литературе уже не раз излагались и подробно анализировались^[92]. За полстолетие, в течение которого существовали две эти школы, находилось такое множество разнобойных фактов, что излагать эти две концепции фонемы в настоящее время можно только в порядке специального исторического исследования, которым мы в настоящей нашей работе не занимаемся.

Основное расхождение обеих школ, которое заключается в описательно-типологической и объяснительно-морфологической точках зрения, у конкретных авторов этих школ только в редких случаях выдерживается последовательно, на самом же деле здесь всегда можно находить в той или иной мере смешение обеих позиций. Поэтому для нас важным является в настоящий момент не отдельные авторы и не отдельные исследования, но обзор вообще главнейших методологических тенденций разных фонематических школ, независимо от того фактического их смешения, которое можно наблюдать у отдельных авторов и в отдельных исследованиях из обеих школ, поскольку именно это только и важно для современного построения понятия фонемы. Однако некоторых авторов все-таки придется обязательно коснуться.

б) Необходимо также указать и на то, что мысль о совместимости Московской и Ленинградской школ уже не раз появлялась в науке. А.А. Реформатский^[93] прямо пишет о синтетизме обеих школ и представителями такого синтеза считает С.И. Бернштейна, С.К. Шаумяна, Р.И. Аванесова, М.В. Панова.

Что касается С.И. Бернштейна, то он прямо утверждает, что ленинградская фонема есть первый тип фонемы, наиболее близкий к акустике, а что московская фонема, трактуемая более положительно, есть только развитие первой фонемы. К этому Бернштейн присоединяет еще третью фонему, т.е. еще более общую, которую он получает из сопоставления различных исторических этапов развития той или иной фонемы^[94].

М.В. Панов

Работы этого автора мы считаем целесообразным привлечь здесь потому, что у него как раз даются максимально обобщенные формулы, выходящие за пределы отдельных концепций.

а) В работе 1967 г. «Русская фонетика» М.В. Панов проводит весьма важное разделение парадигмо-фонемы и синтагмо-фонемы.

«Звуки могут чередоваться параллельно чередованию позиций; тогда различие между ними не существенно, не существует в знаковой системе. Поэтому такие звуки помогают отождествлять морфемы и слова и сами отождествляются в целостную функциональную единицу – парадигмо-фонему»^[95].

Таким образом, по мнению М.В. Панова, парадигмо-фонема есть общая цельность всех отдельных позиционных звучаний. Это – и не отдельный звук, и не совокупность звуков, и даже не просто их тип, но нечто новое в сравнении с ними, и отдельные позиционные звучания являются только реализациями этой общей парадигмо-фонемы. Заметим здесь, что это греческое слово – «парадигма» значит не что иное, как «образец», «модель». И хотя сам М.В. Панов этого буквального значения греческого слова не приводит, тем не менее очевидно, что та общая цельность, о которой здесь идет речь, действительно является не чем иным, как именно идеальным и предельно данным образцом или моделью для того или иного множества реально звучащих звуков в разнообразных позициях.

В парадигмо-фонеме очевидно преобладает общность и происходит отвлечение от единичных звучаний. Однако возможна и противоположная ситуация. А именно, можно и нужно рассматривать также и всякое отдельное позиционное звучание в связи с его обобщенным функционированием. Но для этого необходимо точно учитывать зависимость данного позиционного звучания от всего фонетического контекста. Поэтому в наших суждениях о существе звука это сопоставление данного звука с его соседними звуками так же необходимо, как необходимо и учитывать общность, без которой отдельные звучания рассыпались бы на дискретные и друг с другом не сопоставимые звуки. Отсюда и возникло у М.В. Панова учение о синтагмо-фонеме. Это – такая фонема, которая по самому существу своему уже предполагает данное звучание в сравнении с другим звучанием; и поэтому здесь момент синтагмы, т.е. момент взаимного влияния друг на друга соединенных вместе звуков, является совершенно необходимым^[96].

б) Мы позволяем себе высказать мнение, что в этой своей теории двух типов фонемы М.В. Панов близко подошел к диалектическому рассмотрению всей этой проблемы. Подходили и другие. Но, например, P.O. Якобсон, тоже рассматривающий фонему не как точку, но как сложную длительную структуру, тем не менее оказался далеким от понимания протяженности фонемы как некоего тождества составляющих ее элементов. У М.В. Панова протяженность не только играет роль при конструировании фонемы, но вообще является даже одним из двух главных типов фонемы, а именно синтагмо-фонемой.

в) В другой своей книге М.В. Панов, стоящий в определении фонемы на общемосковской позиции^[97], рассуждает еще более четко и еще более настойчиво. Теперь он даже избегает обоих терминов «синтагмо-фонема» и «парадигмо-фонема», считая, что фонема существует только одна, что она не есть звук, но осмысление звука, что ее даже нельзя произнести ввиду ее абстрактности; и тем не менее эта абстрактность мыслится здесь М.В. Пановым как самая конкретная и очевидная картина различия и тождества в соответствующих реальных звучаниях^[98]. Другими словами, под «фонемой» М.В. Панов здесь понимает то, что он раньше называл «парадигмо-фонемой».

Интересно при этом и то, что М.В. Панов вовсе не отвергает изучение аллофонных процессов, а, наоборот, требует самого внимательного изучения всех типов аллофонных позиций. Здесь важно еще и то, что свой фонологический анализ М.В. Панов расширяет и углубляет до целой теории фонетических подсистем языка. Одно дело – обычная разговорная речь, и другое дело – это поэтическая речь^[99].

Далее мы приведем также весьма важное учение М.В. Панова о гиперфонеме, то есть о той фонологической категории, которая, хотя уже давно и фигурировала в языкознании, тем не менее далеко не всегда отличалась ясностью и точностью.

г) Наконец, в 1980 г. М.В. Панов опубликовал статью, которая вносит последнюю ясность в соотношение его теории и теории P.O. Якобсона^[100]. М.В. Панов утверждает здесь, что внесение момента протяженности в само понятие фонемы разрушает логическую цельность фонемы и может быть связываемо только с синтагмой. Следовательно, полноценную фонему М.В. Панов понимает только как парадигму, а не как еще и синтагму. Главное здесь то, что поскольку фонема для М.В. Панова, с одной стороны, мгновенна и неделима, а, с другой стороны, имеет сложное внутреннее построение, то это обстоятельство и ведет к тому, что соотношение единства и множества в фонеме нужно понимать только диалектически. Правда, мы сказали выше, что из всех иностранных исследователей P.O. Якобсон ближе всего подошел к диалектике. Но теперь мы должны сказать, что последние неясности на этом пути устранил не P.O. Якобсон, но именно М.В. Панов. P.O. Якобсон все-таки признавал временнýю последовательность признаков фонемы или ее протяженность. А это лишало фонему той мгновенности, без которой она не может вступить в диалектическое единство противоположностей.

Впрочем, справедливость заставляет сказать, что и сам P.O. Якобсон отнюдь не везде выдерживает свою точку зрения на внутреннюю временнýю протяженность фонемы. Он пишет:

«Утверждение, что фонема как таковая, да и вообще все языковые знаки, как, впрочем, и сам язык, существует вне времени, оправдано только до тех пор, пока речь идет о измеряемом физическом времени. Но если время рассматривать как отношение, то можно сказать, что оно играет исключительно важную роль в системе языковых значимостей, начиная с наиболее крупной из них, с языка, и кончая простой фонемой»^[101].

Таким образом, P.O. Якобсон не просто требует временнóй протяженности внутри фонемы, но склонен понимать эту протяженность как систему отношений внутри фонемы. Правда, для диалектики и этого еще мало, внутрифонемное «время», не будучи физическим временем, все-таки оказывается некоторого рода протяженностью, хотя протяженностью уже чисто смысловой, чисто функциональной, или, можно сказать, содержит в себе свой собственный, чисто смысловой континуум. О том, что такого рода внутрифонемный смысловой и чисто функциональный континуум определенно чувствуется и даже формулируется некоторыми языковедами, можно судить по следующим заявлениям.

У Г.А. Климова читаем:

«Под протяженностью лингвистической единицы следует, конечно, понимать не физическую длину соответствующего сегмента в тексте, измеряемую субстанционально, а некоторую функциональную протяженность фонемы и морфемы, измеряющуюся числом лингвистических единиц, описывающих данное целое»^[102].

Т.В. Булыгина пишет:

«…понятие „неразложимости во времени“ определяется и собственно временной последовательностью определенных артикулярных движений; каждая фонема определенного языка „неразложима во времени“ лишь с точки зрения данной фонологической системы, так что понятие фонологической и „субфонологической“ симультанности и линейности могут не совпадать»^[103].

Поэтому фонема, с точки зрения Т.В. Булыгиной, с одной стороны, сложна, т.е. протяженна, а с другой стороны, мгновенна и единовременна:

«…фонема (с одной стороны – сложная, т.е. не элементарная, единица, представляющая собой совокупность симультанных дифференциальных признаков, с другой стороны – единица минимальная, не способная к разложению во времени)»^[104].

Как считает Л.Р. Зиндер,

«…фонеме, которая представляет собой дискретную единицу в плане языковом, отнюдь не обязательно соответствует четко отграниченный сегмент в артикуляторно-акустической картине речи… звука речи как такой дискретной единицы, обладающей определенной физической характеристикой (как это представляют себе лингвисты), которая могла бы лежать в основе анализа понятия фонемы, реально не существует»^[105].

В.А. Виноградов пишет:

«Фонема „артикуляционно беднее“ звука в том смысле, что она означает совокупность существенных признаков и служит как бы идеальным эталоном, контролирующим звуковое разнообразие и варьирование в речи. Такое контролирование необходимо для того, чтобы не нарушалось понимание высказывания».

«…Фонема – обобщенный символ определенной вариационной зоны, колебания в пределах которой не отражаются на понимании произнесенного»^[106].

В.М. Солнцев рассуждает так:

«Фонема, взятая в виде своего конкретного варианта – звука, не есть раз и навсегда сделанный маленький „кусочек“ звуковой волны. В процессе речи одна и та же фонема воспроизводится вновь и вновь, т.е. фактически „делается“ заново. Поэтому одна и та же фонема может одновременно (например, в речи разных людей) существовать в разных точках пространства. Она характеризуется отсутствием временной и пространственной непрерывности»^[107].

После всего этого вопрос о протяженности или непротяженности внутри фонемы будем считать для себя решенным. Именно вопрос этот решается для нас только диалектически: фонема есть неразложимое и непротяженное единство всех ее разложимых и последовательно протекающих противоположностей; точно так же и в отношении своих аллофонов каждая фонема, с одной стороны, едина и неразложима, а, с другой стороны, проявляет себя во всех своих аллофонах и проявляет везде по-разному.

Некоторые отдельные формулировки

Среди множества всяких выводов, которые приходится делать из обозрения фонемных теорий, можно сделать один, и притом весьма неутешительный, вывод о том, что все существующие определения фонемы представляют собою необозримое множество. Правда, поскольку мы здесь не занимаемся специальной историей фонемного учения, вывод этот для нас не очень страшен. И тем не менее это множество теорий приходится в некоторой мере учитывать, приводя не все, но самые распространенные из них, необходимые для современной науки. Это и заставляет нас учитывать также и многие отдельные формулировки, особенно те, которые вошли в словари и в учебные руководства, а также многие из специальных исследований.

Начнем со словарей.

а) О.С. Ахманова в своем «Словаре лингвистических терминов» дает четыре определения фонемы, из которых третье определение относится к акустико-артикуляционному представлению звука. Но остальные три определения касаются уже существа звука. Здесь говорится либо о единице выражения как об «одновременно реализующихся дифференциальных признаках» «звуковой оболочки» данного звука (1-е определение), либо как о звуковом «типе» «фонетически подобных звуков (аллофонов)» (2-е определение). Но интереснее всего определение фонем как «абстракции второй степени, представляющей собой отвлечение от всех позиционных вариантов и индивидуальных особенностей произнесения данного звука» (4-е определение). Следовательно, кроме фонемы как ряда звучаний и кроме фонемы как типа этих звучаний О.С. Ахманова утверждает существование фонемы как самостоятельной и вполне положительной смысловой конструкции.

Слабее других словарей фонема представлена у Ж. Марузо. Фонема здесь рассматривается как фонологическая единица, а именно, как

«совокупность релевантных звуковых характеристик, реализующихся одновременно»^[108].

Определение это надо считать достаточно бедным, поскольку фонема, собственно говоря, только и понимается как звук вообще. Это подтверждается также и тем, что Ж. Марузо производит разделение фонем исключительно по артикуляционно-техническим признакам.

По мнению В.В. Иванова,

фонема, будучи «основной единицей звукового строя языка, предельным элементом, выделяемым линейным членением речи», «функционирует в составе слов и морфем»^[109].

Значит, для фонемы существенна ее принадлежность к сверхзвуковому уровню языка. В фонеме различаются интегральная сторона, которая выше ее отдельных различий, и дифференциальная сторона, отражающая позиционные различия.

Насколько морфемное понимание фонем получило у нас безусловное преобладание, видно и по разным популярным изданиям. Так, в словаре для учителей фонема прямо определяется как

«кратчайшая звуковая единица, способная различать звуковые оболочки… разных слов и морфем»^[110].

Из словарной литературы наилучшее или, по крайней мере, наиболее четкое определение фонемы мы находим у А.А. Реформатского. Здесь важно прежде всего отграничение от других, односторонних теорий, а затем важно и положительное определение:

«Фонема не является простейшим элементом, т.к. состоит из мерисм (признаков), существующих симультанно (одновременно). Фонема – не физический звук (взгляды многих ученых 19 в.), не представление о звуке, не его психический эквивалент (ранние работы И.А. Бодуэна де Куртенэ, работы Л.В. Щербы, Т. Бенни, Н.С. Трубецкого), не группа родственных звуков (Д. Джонс), не звуковой тип (Щерба), не „пучок“ признаков (Л. Блумфилд, Р. Якобсон, М. Халле) и не фикция (У. Тводделл), а прежде всего элемент морфем, вне которых фонема немыслима»^[111].

Это разграничение со множеством всякого рода односторонних, недостаточных и попросту неверных теорий нам представляется драгоценным. А то, что фонема немыслима без внезвуковой морфематики, свидетельствует только о том, что автор хочет понимать фонему как выражение общечеловеческой коммуникации. Так оно и должно быть, поскольку чисто звуковое понимание фонемы не имеет никакого отношения к человеческому языку, состоящему не просто из звуков, но из звуков с определенной коммуникативной семантикой.

В этом определении фонемы, которое мы считаем одним из лучших, может быть, надо было бы больше остановиться на положительном содержании фонемы. У А.А. Реформатского, с одной стороны, фонема есть «предельный элемент, выделяемый линейным членением речи». Если фонема действительно есть предел звучания, то уже по одному этому она есть нечто неделимое и цельное. А с другой стороны, фонема «состоит из мерисм (признаков), существующих симультанно (одновременно)» Следовательно, фонема есть единораздельная цельность. Но единораздельная цельность есть то, что обычно называется структурой. И вот этого структурного момента, как нам кажется, и не хватает в предлагаемом у А.А. Реформатского определении фонемы. Она, конечно, здесь вполне предполагается, но она не закреплена здесь терминологически.

Морфемное понимание фонемы проводится и в Советском Энциклопедическом словаре^[112]. «Словарь современного русского литературного языка» и «Словарь русского языка» также определяют фонему как звукоразличитель слов или морфем^[113]. Д.Н. Ушаков определяет фонему как

«звук речи, рассматриваемый как звуковой знак языковой системы, способствующий различению значений слов и их грамматических частей»^[114].

Таким образом, что касается словарей, то проводимое в них господствующее понимание фонемы как выражения в звуке его внезвукового значения является очевидным. Не иначе обстоит дело и в академических руководствах по русской грамматике^[115].

б) Если от общих сводок перейти к учебной и общеисследовательской литературе, то и здесь, при всем разнобое общефонемных теорий, дается почти одно и то же определение фонемы, основанное на связи звука с морфемами, лексемами и вообще теми или другими семантическими моментами.

Если начать с учебных руководств 40-х или 50-х годов, то и там мы найдём совершенно определенную связь фонемного звука с цельными словами и их формами, причем на первый план выдвигается здесь социальная значимость^[116]. По словам А.С. Чикобава, «основные типовые единицы звуковой системы языка являются фонемами»^[117]. По мнению Р.А. Будагова, «фонема тоже служит для образования и различения самих слов и морфем»^[118]. То же самое находим в руководствах Б.И. Головина^[119] а также Ф.М. Березина и Б.П. Головина^[120] и Ю.С. Маслова^[121].

В терминах А.А. Реформатского,

«фонемы – это минимальные единицы звукового строя языка, служащие для складывания и различения значимых единиц языка: морфем, слов, предложений»^[122].

А.А. Реформатский указывает, что разработка учения о фонеме производится у разных авторов по-разному и при этом ссылается на М.И. Матусевич. Но у М.И. Матусевич, по крайней мере, определение смысловой значимости фонемы дается почти так же, как и у А.А. Реформатского:

«Эти звуковые типы, которые, противополагаясь в данном языке всем другим, могут принимать участие в смысловой дифференциации слов или в различении морфологических форм, носят название фонем»^[123].

О.С. Широков, различая (вслед за Л. Ельмслевом) фонему как элементарную незначимую единицу речи, однако могущую быть носителем смысла, т.е. быть сигнификативной единицей, устанавливает, что фонема соотносится «с физическими свойствами слогов и их частей» в отличие от просодемы, которая соотносится «со свойствами целых групп слогов, тактов»^[124]. Сверхзвуковое значение фонемы прямо явствует из заявления О.С. Широкова о том, что

«фонемы служат для складывания и различения минимальных значимых единиц – морфем, из которых состоят слова»^[125].

Ю.С. Степанов еще в своей ранней работе резко отличает фонему от составляющих ее аллофонов и полагает, что ее самое нельзя выразить звуковым образом, а можно представить себе только символически, условно, шифрующе или знаково^[126]. Более определенно фонема формулируется у Ю.С. Степанова в другой работе, где критикуется условность фонемы и требуется ее положительное признание в историческом исследовании. Здесь фонема прямо связывается с вопросом о звучании слова^[127]. В новой работе Ю.С. Степанов, характеризуя фонему как мельчайшую единицу звукового выражения, прямо определяет ее как такую единицу языка, которая способна различать «слова и их формы», хотя это второе определение он считает менее точным. Но это проводит данного исследователя к различению интегральной и дифференциальной сторон каждой данной фонемы^[128].

Г.А. Климов в результате своего подробного анализа соотношения фонемы и морфемы приходит к выводу об относительной самостоятельности каждого из этих уровней выразительной модели языка. Но эта самостоятельность не мешает их весьма разнообразному соотношению, которое только и возможно в условиях признания параллелизма этих уровней. При этом нам представляется целесообразным привлечение здесь понятия изоморфизма, поскольку при помощи такого термина, по-видимому, можно довольно хорошо схватить как различие этих уровней, так и их тождество^[129]. Мы бы сказали, что фонема и морфема субстанциально различны, поскольку одно здесь не есть другое; но они в данном случае функционально и структурно вполне тождественны, поскольку в конкретном речевом потоке звуки и их значения сливаются в одно непрерывно становящееся целое.

в) Из исследований самого последнего времени мы указали бы на работу В.Б. Касевича^[130]. Здесь является весьма ценным расширительное понимание фонемы как такого звукового образования, которое могло бы охватить не только западные, но и восточные языки. Важной особенностью работы В.Б. Касевича необходимо считать также выдвижение на первый план динамической стороны фонемы^[131]. При этом данный автор исследует процесс порождения речи, а не ее декодирования (как это принято в большинстве фонологических теорий). В этом смысле автор весьма удачно объединяет американскую теорию порождающих структур (Н. Хомский, Дж. Сэмпсон) с европейскими фонологическими теориями (МФШ, ЛФШ). Наконец, характерно для исследования В.Б. Касевича то, что несмотря на признание разных уровней языка, фонологический уровень все же остается для автора основным, поскольку он даже и не нуждается в воплощении на себе тех или иных внеязыковых уровней морфологического, лексического или синтаксического^[132]. Но здесь, по-видимому, играет первую роль, скорее, терминологический пафос, чем пафос снижения всех прочих уровней кроме фонологического. Для нас суть дела заключается только в том, что существуют разные уровни языка, но что их теоретическая расчлененность еще не есть их фактическая раздельность и несовместимость. Они различны, но они также и нераздельны.

г) Из всех отдельных формулировок нам представляется полной та, которую дает А.А. Реформатский, но при помощи четырех точно разграниченных моментов. Он пишет:

«Фонема – это:

1. Звуковой знак языка, рассчитанный на слуховое восприятие, в отличие от оптических знаков.

2. Это практически неделимая без потери функциональной значимости на данном этапе развития языка фонетическая единица.

3. Это не физический звук в целом, а совокупность различительных его признаков, социально отработанных и исторически отобранных как дифференциалы реальные или потенциальные в данном языке на данном этапе его развития.

4. Это член фонологической системы, противопоставленный своими дифференциациями другим членам той же системы и получивший свою различительную способность в силу этих противопоставлений, и тем более „членораздельный“ член, чем меньшим количеством дифференциалов он противопоставлен другим членам; противопоставляясь одними дифференциалами и сопоставляясь другими, фонема входит в группы и ряды, объединенные какими-либо дифференциалами»^[133].

д) Поскольку нет возможности обозреть все существующие определения фонемы, ограничимся приведением следующего библиографического списка^[134].

Вопрос о классификации фонемных теорий

а) Ввиду необозримости и огромной детализации бесконечно разнообразных фонемных теорий, само собой разумеется, возникает вопрос об их классификации. Вопрос этот в условиях хаотического разнообразия теорий очень трудный, и для решения его потребуются огромные усилия. Но нельзя сказать, чтобы в нашей науке не было ровно никаких достижений в области этой классификации. Внушительные систематические обзоры мы еще раньше находили в работах А.А. Реформатского и М.В. Панова^[135]. Что же касается последних работ, то подробный обзор таких классификаций дается в работе Г.В. Воронковой.

б) Г.В. Воронкова дает такую историческую классификацию фонемных теорий: доструктурная фонетика, Пражский структурализм, Американский структурализм, просодическая школа (Д.Р. Фёрс), генеративная фонология, стратификационная фонология (С.М. Лэм), Московская фонологическая школа, Ленинградская фонетическая школа, Английская фонетическая школа (Л. Джоунз), Копенгагенский структурализм (Л. Ельмслев), Норвежская фонология (А. Ларсен, Дж. Ванвик)^[136].

в) Что касается другого типа классификации, а именно логико-систематического, то такую классификацию можно найти в работе В.И. Постоваловой^[137], где устанавливается восемь разных пониманий фонемы, которые можно свести к двум основным. Одно базируется на «тексте», т.е. мы бы сказали, на чисто звуковой стороне фонемы. Здесь существуют авторы, которые фиксируют свое внимание либо на 1) классе аллофонов, либо на 2) их общем типе, либо на 3) их идеальном конструкте, который обладает самостоятельным положительным значением, хотя ему и соответствуют те или иные аллофоны.

Другое понимание фонемы основывается на фонеме как на определенного рода смысловой системе. Здесь имелась в виду фонема либо как 4) предел оппозиционных отношений, либо как 5) «набор различительных признаков», либо как 6) «дифференциальный знак языка». Таким образом, на этой ступени смысловая система мыслится все еще весьма близко к чисто звуковой области.

Однако системность фонемы может пониматься и в той нераздельной связи, которая существует между звуком и его значением. И здесь тоже возможны понимания фонемы либо просто как 7) единицы языкового выражения, либо как 8) вообще «компонента означающего знака» и, прежде всего, как звукового обозначения той или иной морфемы.

В этой классификации различных пониманий фонемы можно спорить по поводу отдельных выражений, но само это разделение представляется нам безупречным. В дальнейшем В.И. Постовалова дает обширный обзор и разделение различных пониманий 1) сегментации, т.е. того или иного линейного разделения аллофонного ряда, 2) идентификации как способа объединения аллофонов и 3) классификации при объединении разных фонем в новую цельность. Исследование В.И. Постоваловой заканчивается рассмотрением типов реализации фонемы в области ее аллофонов.

Повторяем, в таком обширном обзоре, конечно, возможны и разные другие квалификации разных других явлений. Но та классификация различных фонемных теорий, которую дает В.И. Постовалова, не только заслуживает самого внимательного подхода с нашей стороны, но хороша уже тем одним, что до сих пор является единственной.

В поисках установления более точного понятия фонемы

Обзор главнейших методологических тенденций

Здесь мы подходим к последнему разделу нашей работы о фонеме, т.е. к попытке проанализировать понятие фонемы как диалектическую систему. Но сделать это можно только после соответствующего учета всех основных соответствующих и по существу своему односторонних теорий. Однако рассмотрение это должно уже отойти от каждой отдельной теории, как от ее исторического места, так и от ее логической системы. Диалектика должна учитывать все прошлое, но исключительно в его диалектических этапах. А для этого уже невозможно будет излагать отдельные и цельные теории, в которых было и много диалектики, и иной раз совсем не было никакой диалектики. Эти основные методологические тенденции исторического прошлого фонологии мы и должны формулировать как прямое введение в диалектику фонемы

Первая тенденция – артикуляционно-акустическая или внепозиционно-перцептивная.

Для такой тенденции важны только отдельные звуки в таком виде, как они возникают из соответствующей артикуляции и как они воспринимаются (percipere по-латыни «воспринимать») в их непосредственной данности. Но эта тенденция не имеет ничего общего с вульгарным позитивизмом, поскольку звуки здесь анализируются в непосредственной и даже неразложимой слышимости.

Мы бы назвали такого рода фонемную позицию феноменологией звука. Фонема звука в данном случае не есть просто физический звук в его глобальной и нерасчленимой данности. Фонема звука не есть звук, но его смысловая картина, его смысловая, а не физическая, функция. Тем не менее, такая позиция все же является упрощенством, потому что, получается, сколько конкретно слышимых звуков, столько и фонем. Звук здесь берется в своей полной изоляции от речевого потока, куда он входит, хотя таких изолированных звуков в живом потоке речи не существует.

Повторяем, однако, что такая тенденция слишком элементарна и слишком первична; но это не значит, что она вульгарна или безграмотна. Ведь фонема звука уже и здесь трактуется не как звук, но как смысловая конструкция звука. Смыслоразличительный момент, вообще характерный для речи и языка, вполне присутствует уже и здесь, поскольку этот изолированный звук только потому и может восприниматься и сформулироваться независимо от своей речевой позиции, что он уже противопоставлен всему речевому потоку. Мало того. Здесь ведь функционирует не только смыслоразличительная установка, но обязательно уже и сигнификативная, или семантическая, поскольку всякое значение чего-нибудь потому и является значением, что оно свидетельствует об обозначаемом. Здесь элементарно то, что звук берется в своей изоляции и вне всякой связи со своей позицией в речевом потоке. Но самый принцип значения у внепозиционной перцептивности вполне реален, вполне необходим и нисколько не мешает рассмотрению данного звука также и в связи с его позиционной перцепцией.

Наконец, такое понимание фонемы как смысловой конструкции отдельного звука нисколько не мешает пользоваться и таким понятием, как аллофон (аллофон – это фонема не сама по себе, но фактически осуществленная в речевом потоке). Но только при таком изолированно-перцептивном понимании звука этот звук имеет только один и единственный аллофон, который является здесь просто конкретной осуществленностью самой фонемы. Этот аллофон фонемы в данном случае не есть оттенок звучания звука, поскольку другие звучания данного звука отбрасываются. Это просто звуковая осуществленность, единственно возможная и безоттеночная.

Само собой разумеется, что такой абсолютно изолированный звук есть только наша необходимая абстракция для того, чтобы была возможность перейти дальше уже к связям отдельного изолированного звука, данного в потоке речи, с другими и прежде всего, с соседними для него звуками. Например, ни Московская, ни Ленинградская школа не оперируют с отдельными и абсолютно изолированными звуками, но лишь – с такими, которые так или иначе несут на себе отпечаток речевого потока, куда они входят. P.O. Якобсон прежде оспаривал само существование изолированного звука и связанное с ним дискретно-точечное понимание фонемы. Как это ни звучит странно, но отдельного дискретно-изолированного звука речи просто не существует. Он – только необходимое абстрактное начало для теории реального звучания вообще.

Итак, в пределах этой первой фонемной тенденции фонема есть всякий изолированный звук, но уже рассмотренный как именно звук, а не как что-нибудь другое, и поэтому представляющий собою вполне определенный и чисто смысловой, а именно смыслоразличительный, уровень звука.

Вторая тенденция – акустико-типологическая, или позиционно-перцептивная.

Именно, как бы ни были оригинальны и специфичны отдельные звуки речи, они, даже при самом поверхностном подходе, явно выступают в виде разных типов звучания. Как бы ни звучал гласный звук «о», при всех его речевых вариациях совершенно нетрудно установить, что этот звук типичен для целого ряда своих вариаций в контексте живой речи. При таком подходе под фонемой надо понимать уже не картину данного звука как именно звука, но тот или иной тип звучания. В сравнении с предыдущей тенденцией здесь имеются в виду уже не отдельные звуки, но их обобщение, т.е. такое их формально-логическое обобщение, которое позволяет наряду с отдельными звучаниями устанавливать и нечто общее, которое легко узнается в отдельных частичных его проявлениях. Но здесь интересней всего то, что различные звучания одного и того же звука возможны не только теоретически, но они фактически возникают в потоке живой речи. И с этой точки зрения можно сказать, что абсолютно изолированных звуков вообще не существует. В позиционном отношении каждый звук разнообразится до бесконечности и потому не только материален, но по необходимости оказывается и чем-то общим и абстрактным.

Итак, в пределах этой второй фонемной тенденции фонема есть не просто отдельный изолированный звук, но звук обобщенный, т.е. рассмотренный в позиционном контексте. Тут ему свойственна тоже своя собственная смысловая сущность и свое собственное смыслоразличительное становление, также требующее для себя в науке своей собственной фиксации и своего собственного исследования, т.е. своего типологического обобщения.

Третья тенденция – структурно-сигнификативная.

а) Для такой тенденции оказывается уже недостаточным тот метод, который устанавливает общие типы звучания. Оказывается, что эта общность вовсе не так банальна и формально-логична, но что она заслуживает специального рассмотрения, а это специальное рассмотрение тотчас же устанавливает эту общность как тоже своеобразную смысловую картину. Это не та смысловая картина, которая выявляет каждый отдельный звук, если его рассматривать в его изолированно-слышимой специфике. Это картина самой же общности, поскольку общность эта не просто теряет все свои частные проявления, как того требует формальная логика, но в известной мере уже в себе самой хранит все эти частные проявления, пусть хотя бы только в потенции.

Но если так, то эта общность множества контекстных звучаний является не только общностью, но и целостностью. А поскольку едино-раздельная цельность – это и есть структура, то отсюда и возникает потребность для языковеда формулировать эту структурную общность и тем самым уже покидать формально-логические методы обобщения.

Это ясно на простом примере. Если мы возьмем звучание т и д в словах плот и плод, то с перцептивной точки зрения тут разговаривать не о чем, потому что там и здесь перцепция дает только звук т и больше ничего. Однако такая чисто перцептивная точка зрения в данном случае совершенно недостаточна; и здесь будет слишком примитивно ограничиваться той внепозиционной тенденцией, о которой мы говорили в самом начале. Гораздо интереснее то, что это перцептивно одинаковое звучание относится здесь к разным словам или, точнее, к разным морфемам, т.е. уже перестает быть только перцепцией, но становится уже внеперцептивной значимостью. Такую неперцептивную значимость условимся называть значимостью сигнификативной.

Кроме того, если строго относиться к употребляемым нами выражениям, то даже оценка отдельного звука как такового в связи с его фонетическим окружением все равно требует структурно-сигнификативного, т.е. морфологического, подхода. Например, реальное произношение звука зависит от того, где этот звук произносится, внутри ли морфемы, на стыке ли морфемы или на границе между словами. Таким образом, даже и тот, кто мыслит себя чистым фонетистом, не может избежать морфных наблюдений, если он хочет, чтобы его описание звуков было максимально точным^[138].

Но в данном случае гораздо важнее то, что эта сигнификативная значимость в буквальном виде не дана ни в первом, ни во втором слове из двух приведенных. Тут обычно говорится, что т и д нейтрализуются. Но ясно, что это такая нейтрализация, которая все же указывает на свои совершенно разнотипные аллофоны. В той фонеме, в которой объединяются т и д, эти звуки не просто исчезают, потому что иначе будет метафизический дуализм между фонемой звука и самим звуком. В той фонеме, о которой мы сейчас говорим, эти частичные фонемы т и д не только бесследно нейтрализуются, но и реально представлены, и реальность эта сигнификативная. А раз они реально представлены, то это значит, что они являются элементами того целого, чем является в даном случае сигнификативная фонема. Аналогичное явление можно наблюдать в словах типа «собака», где в первом слоге невозможно определить фонемную принадлежность аллофона. А тем не менее можно определить, между какими реально произносимыми звуками он появляется, т.е. можно и нужно определить, какова фонемная структура этого аллофона, возникающая из определенного соотношения между фонемами о и а (о принципиальном различии между приведенными нами фонетическими примерами см. ниже).

Но если в этих обоих случаях представлены и нейтрализация, и единораздельная цельность, то ясно, что в данной сигнификативной фонеме мы должны находить определенную структуру, поскольку всякая структура и есть не что иное, как единораздельная цельность. Вот почему мы и назвали эту методологическую фонемную тенденцию именно структурно-сигнификативной.

б) Можно было бы наметить длинную историю такого структурно-сигнификативного понимания фонемы, но мы ограничимся здесь указанием только на Н.С. Трубецкого. Н.С. Трубецкой пишет:

«Не будем представлять себе фонемы теми кирпичиками, из которых складываются отдельные слова. Дело обстоит как раз наоборот. Любое слово представляет собой целостность, структуру; оно и воспринимается слушателями как структура, подобно тому как мы узнаем, например, на улице знакомых по их общему облику. Опознавание структур предполагает, однако, их различие, а это возможно лишь в том случае, если отдельные структуры отличаются друг от друга известными признаками. Фонемы как раз и являются различительными признаками словесных структур»^[139].

Эту сигнификативную структуру Н.С. Трубецкой разъясняет еще так:

«Каждое слово как структура всегда представляет собою нечто большее, нежели только сумму его членов (= фонем), а именно такую целостность, которая спаивает фонемный ряд и дает слову индивидуальность»^[140].

Таким образом, когда мы говорим о нейтрализации позиционных аллофонов, то эту нейтрализацию нельзя понимать как просто снятие всех аллофонных различий. Это не есть их снятие, но их смыслоразличительная структура, в которой их множество стало определенного рода индивидуальностью, а эта фонемная индивидуальность есть выражение и осуществление тоже определенной сигнификативной общности.

Заметим только, что Н.С. Трубецкой говорил о смысловой и звуковой структуре целого слова, в то время как этой смысловой структурой для нас обладает уже и каждая отдельная фонема. Фонема звука тоже есть его конкретная и вполне индивидуальная физиономия, а эта физиономичность фонемы, конечно, сказывается и на всех ее аллофонах.

Структурно-сигнификативная тенденция в разных фонологических школах проявилась по-разному.

в) В Московской фонологической школе эта тенденция в построении фонемы уже давно нашла для себя и свой вполне оригинальный термин. Именно, такая фонема называется здесь не просто фонемой, но гиперфонемой. (В данном случае имеются в виду фонетические примеры типа приведенного выше слова «собака».) Обширные исторические материалы на эту тему мы, конечно, приводить не будем, потому что нам важна не история изучения фонемы, но сама сущность фонемы. О гиперфонеме прекрасно рассуждает, например, М.В. Панов, с которым и следует ознакомиться тем, для кого этот термин неясен. Анализ, даваемый М.В. Пановым, очень важен потому, что в нем выясняется именно сигнификативная сущность гиперфонемы, которая в том и заключается, что данная фонема никак и нигде в речевом потоке не может быть выражена буквально фонетически, т.е. буквально перцептивно. Она не просто является в каком-нибудь контексте, но только проявляется в нем. Это блестяще характеризует именно сигнификативную природу фонемы, в отличие от ее разнообразных перцептивных аллофонов. Последние же, повторяем еще раз, не оторваны от гиперфонемы и гиперфонема не оторвана от них, но гиперфонема является той сущностью позиционных аллофонов, которая в них проявляется и потому в них узнается. Отсюда такое блестящее по своей безупречности определение гиперфонемы у М.В. Панова:

«…гиперфонема – функциональная единица, представленная рядом позиционно чередующихся звуков, общих для нескольких фонем, при отсутствии представителя этой единицы в сигнификативно сильной позиции»^[141].

г) Структурно-сигнификативная тенденция проявилась также в Пражской фонологической школе, где в результате анализа примеров типа плод и плот, был введен термин «архифонема». Чтобы полностью понять различие между терминами «гиперфонема» и «архифонема», достаточно прочитать то рассуждение М.В. Панова, в котором он их противопоставляет. Понятие гиперфонемы мы уже дали выше, а понятие архифонемы объяснено следующим образом. Если рассмотреть слово тот, то первое т имеет четыре признака (зубной, взрывной, твердый, глухой), а последнее т – три признака (зубной, твердый, взрывной). Признак глухости в конце слова не является дифференциальным, так как в этой позиции не возможен звонкий звук (д). Обладая в своей характеристике на один признак меньше, чем начальное т, т конечное является поэтому более абстрактной единицей, часто называемой архифонемой. При этом мы бы сказали, общность эта формально-логическая, потому что для формальной логики чем более общим, в смысле объема, является понятие, тем менее оно содержательно. «Европеец» – более общее понятие, чем «француз», но потому оно и менее содержательно. А если взять «европеец» и «человек», то «человек», с точки зрения формальной логики, есть понятие по объему еще более общее, но по содержанию – гораздо менее значащее. Однако совсем иначе обстоит дело в диалектике, с точки зрения которой чем, более общим является понятие, тем оно богаче и по своему содержанию. И вот гиперфонема тем и отличается, что она не беднее, но гораздо богаче отдельных аллофонов и отдельных фонем, потому что она их в себе сигнификативно содержит, их определяет и на них указывает, являясь единством их противоположностей. И тут как раз замечательно то, что гиперфонему нельзя представить себе реально звучащей, поскольку всякое ее позиционное проявление не просто есть ее явление, но именно ее проявление. Поэтому архифонема есть формально-логическое обобщение, а гиперфонема есть диалектическое объединение, в котором обобщаемые аллофоны не только присутствуют, но и образуют собою специфическую структуру, являясь единством их противоположностей.

Вот почему, по нашему мнению, в изображении полноценной фонемы нельзя ограничиваться только формально-логическим обобщением, но необходимо пользоваться обобщением диалектическим. То, что фонологи называют нейтрализацией звуков в фонеме, есть не что иное, как единство их противоположностей.

д) Наконец, поскольку в анализе данной методологической тенденции общефонемной теории речь идет у нас всюду о структуре, надо в конце концов сказать ясно и просто, что же такое структура вообще. Языковым и неязыковым теориям структуры посвящены сотни всякого рода работ – и исследовательских, и популярных. И нигде невозможно добиться ясного определения структуры.

Это определение мы даем в такой простейшей форме: структура вещи (или чего бы то ни было вообще, например, понятия или суждения, морфемы, лексемы, синтагмы) есть ее единораздельная цельность. Это и не пучок отношений, и не набор отношений, и даже не система отношений, но прежде всего сама картина этих отношений, взятых как целость.

Обычно тут же бьются относительно различия структуры и системы, а также структуры и модели. И действительно, все эти категории не только очень близки одна к другой, но прямо-таки предполагают одна другую и базируются одна на другой. Нам представляется, что структура, система и модель есть в своей основе одно и то же, но только с разным логическим ударением. Одно и то же здесь – единораздельная цельность. Но единораздельная цельность, данная как единство, есть система, а данная как раздельность, есть структура, и данная как цельность, она есть модель.

Четвертая методологическая тенденция фонемных теорий – это функционализм.

а) Всякий, кто даже мало знакомился с фонемной литературой, несомненно, заметил, что термин «функция» употребляется в этой литературе не только чрезвычайно часто, но с каким-то маловыясненным и даже подозрительным значением. Говорится о том, что фонема есть функция звука или, наоборот, что отдельный конкретный звук есть функция фонемы звука. Говорится о том, что и вообще значение звука есть функция звука или что звук есть функция значения звука. Говорится о том или ином утверждении, что его нужно понимать не фактически-описательно, но функционально.

Ясно, что во всех таких выражениях просвечивает какое-то особое учение о функциях, вовсе не то, с которым все знакомы еще из школьной математики. В этой последней всегда говорилось, что функция какой-нибудь исходно взятой величины есть совокупность действий, которые необходимо произвести с данной величиной, причем эта последняя именуется аргументом функции. Но явно не это элементарное представление о функции имеется в виду в обширной фонемной литературе, когда заходит речь о функциях.

И действительно, вся фонемная литература оперирует весьма оригинальным понятием о функции, хотя о философском происхождении этого понятия либо не имеется никакого представления, либо оно имеется, но о нем сознательно умалчивается. Поэтому современному исследователю волей-неволей приходится самому вскрывать это понятие функции, которое пронизывает собою решительно всю фонемную литературу.

б) Скажем сначала о тех философских теориях, в которых понятие функции развивалось независимо от языкознания.

В сущности говоря, это старейший философский термин, восходящий еще к средневековой философии, а также к XVII и XVIII вв. Во второй половине XIX и первой половине XX в. с этим учением связаны имена Ф. Брентано, Г. Уфуэса, Э. Гуссерля и К. Штумпфа^[142]. У этих исследователей термин «функция» заменяется также и другими терминами, как, например, «акт», или «интенция» (имеется в виду направленность сознания на предмет и связанные с этим структурные отношения внутри сознания). Но К. Штумпф прямо противопоставляет психические явления и психические функции, понимая под последними не глобальные психические переживания, взятые в их нерасчлененности, но в их взаимных отношениях, без которых невозможно единство сознания. Особенно тщательно разработал эту теорию функции Э. Гуссерль, но вместо термина «функция» у него фигурирует термин «эйдос», т.е. такая родовая абстракция, которая имеет самостоятельное и положительное значение и дается вполне интуитивно, т.е. без всяких предварительных рассуждений.

Интересно, что в фонемной литературе отнюдь не отсутствуют ссылки на подобного рода философов, но ссылки эти даются бегло и всегда случайно. Так, Н.С. Трубецкой в своих «Основах фонологии» много раз употребляет этот термин и притом в самых разнообразных чисто случайных и фантастических значениях. Однако у Н.С. Трубецкого отнюдь не отсутствуют ссылки на К. Бюлера, но опять-таки не в каком-нибудь принципиальном смысле^[143]. А между тем, К. Бюлер как раз относился к тем немецким философам, которые были представителями так называемой Gestaltqualität, т.е. рассуждают о таких оформлениях, которые обладают своим собственным качеством или, как мы бы теперь сказали, своей собственной структурой. Точно так же и P.O. Якобсон ссылается не больше и не меньше, как на самого Гуссерля, и притом не раз^[144]. Но для тех, кто близко знаком с философией Гуссерля, причисление P.O. Якобсона к школе Гуссерля звучало бы смехотворно.

В немецкой философии, и как раз во времена формирования основ фонологии, появился замечательный труд Э. Кассирера^[145]. Здесь давалась максимальная для тех времен разработка теории функции. В противоположность понятию субстанции, т.е. в противоположность глобальной и бесформенной опытной данности, Э. Кассирер выдвигал функцию как систему единораздельных отношений, которая не была просто общим понятием вещи, но была ее смысловым рисунком, к тому же активно оформляющим и всякое наше познавание вещей. Эта философия Э. Кассирера явилась глубоко продуманной системой, которую невозможно обвинять в каких-нибудь нелепостях, обычно возводимых против упора на теорию чистых общностей. Эти функции Кассирера неотрывно связаны с действительностью, обобщением которой они являются, и в состав которой они необходимым образом входят, как равно они неотрывно связаны и с отдельными вещами, на которых осуществляется их смысловая заряженность и которые без этого оставались бы просто непознаваемым бытием, т.е. чем-то бессмысленным^[146].

Мышление, по словам Э. Кассирера, возможно только как переход от одного момента к другому, т.е. только как различие. Но оно возможно еще и потому, что все различаемые им моменты также и тождественны. Но при этом такое самотождественное различие мышления не остается замкнутым в себе, а проявляется как функция при познавании вещей и их мышлении. Функция эта также различествует в своих отдельных моментах, но всегда тоже является неделимым и самотождественным целым. Поэтому функция есть смысловое становление различно-тождественного мышления, будучи его проявлением вовне, и будучи адекватным осмыслением всякой объективной предметности. Э. Кассирер пишет:

«Тождество, к которому все больше и больше приближается мышление, есть не тождество последних субстанциальных вещей, а тождество функциональных порядков и координаций. Но последние не исключают момента различия и изменения, а лишь в них и с ними приобретают определенность. Многообразие, как таковое, не уничтожается, а ставится лишь многообразие другого измерения: математическое многообразие заменяет в научном объяснении чувственное многообразие. Мысль, следовательно, требует не угашения вообще множества и изменчивости, а овладения ими посредством математической непрерывности законов и форм рядов. Но для установления этой непрерывности мышление нуждается в точке зрения различия не менее, чем в точке зрения тождества, и первая точка зрения, следовательно, также не навязана ему извне, а имеет свое основание в самом характере и самой задаче научного „разума“»^[147].

Функция потому является оформлением объективной действительности, что никакой другой объективной действительности, кроме как функционально оформленной, просто не существует; или, точнее сказать, такая функциональная действительность вполне существует, но, если ее обязательно брать в отрыве от ее функций, она окажется только субстанцией, т.е. чем-то непознаваемым, бессмысленным и потому протестующим против своего же собственного изолированного существования.

Во всей фонемной литературе нет ни намека на имя Э. Кассирера. А тем не менее, если бы фонологи продумали свою теорию фонемы до конца, им волей-неволей пришлось бы солидаризироваться с Э. Кассирером^[148].

в) Итак, при любых оценках истории фонологии необходимо сказать, что понятие функции везде играет здесь принципиальную роль. Эта роль до того велика, что вся фонология иной раз называется как именно функциональная теория. Яснее всего об этом рассуждает М.В. Панов. Он говорит, что понятие фонемы должно было выдержать проверку как логическую, так и фактическую. А кроме того еще и проверку ее объяснительной силы. Что же такое фонема, выдержавшая эти три проверки? Это та фонема, которую М.В. Панов как раз и называет функциональной. А функциональность эта есть способность выполнять смыслоразличительную роль в пределах единой морфологической позиции. Таким образом, функциональность, вообще говоря, есть смыслоразличительная сила с определенной семантической нагрузкой (в плане отождествления или различения морфем, а также и цельных слов). А это и есть та функция, о которой говорили приведенные у нас выше немецкие философы. Заслуга М.В. Панова, как и других теоретиков фонемы, заключается именно в том, что они не исходили ни из какой философской школы, а шли, так сказать, снизу, т.е. с чисто эмпирического и позитивного уровня. Именно этот уровень и обнаружил для них всю свою несамостоятельность, а это и значит – свою несостоятельность и свою нужду еще и в других уровнях языка, не просто фактических, и даже не фактически-смысловых, но уже чисто смысловых.

Важно также и то, в чем М.В. Панов видит свое отличие от Пражской школы. Ведь по Н.С. Трубецкому, функция тоже есть обобщение отдельных значимых звуковых тенденций (дифференциальных признаков). Но эта обобщенная функция обобщает у Н.С. Трубецкого только те явления звуков, в которых имеется хотя бы один общий фонетический признак. Что же касается М.В. Панова, то его определение функции не есть просто обобщение эмпирически данных родственных звуков, но это особая их сущность, которая уже далеко выходит за пределы отдельных звучаний и определяется той или иной морфной позицией.

Таким образом, функция у М.В. Панова как бы тоже имеет свою собственную субстанцию, как и реальное звучание; но субстанция эта есть субстанция чисто смысловая, неделимая и нерасчленимая, однако в то же самое время играющая роль разделения и расчленения. А это значит, и вообще оформления целого ряда реально звучащих и уже чисто перцептивных звуков^[149].

г) В заключение нашего раздела о фонемном функционализме мы позволим себе кратко сформулировать сущность принципа функции, который фактически всегда использовался самими фонологами, но, судя по обширным материалам прошлого, никогда не формулировался ими философски. При этом мы спешим заверить, что такое отсутствие философии в период зарождения и восхождения фонологии нужно считать явлением не отрицательным, но в высшей степени положительным, поскольку фонологи всегда занимались именно самим языком, а не философией. И если они приходили к тем же выводам, которые мы должны находить в передовых философских теориях, то это свидетельствует только о том, что в своих чисто языковых обобщениях фонологи были на высоте современных научно-философских требований.

Если попытаться дать определение самого принципа фонемной функции, то нужно будет сказать, что она есть смыслоразличительная, т.е. чисто смысловая, данность. Будучи фактически основанной на эмпирических наблюдениях, она, взятая сама по себе, в смысловом отношении вполне самостоятельна. Функция, во-первых, основана сама же на себе, т.е. она самообоснованна. Во-вторых, теория функции делает свои выводы при помощи своих же собственных, т.е. чисто смысловых и вполне имманентных соотношений. Функция, таким образом, не только самообоснованна, но и самодоказательна. И, в-третьих, она не преследует никаких целей, кроме как проявления и выражения самой же себя. Она, следовательно, не только самообоснованна, не только самодоказательна или, вообще говоря, самодеятельна, но и самодовлеюща.

Можно ожидать, какой переполох вызовет такое определение функции среди эмпириков и позитивистов. Но этот переполох объясняется только отсутствием диалектического понимания предмета. Никакая смысловая значимость, никакая умность или сверхумность, никакая идеальность или отрешенность не страшны для диалектики, которая, хотя и различает идею и материю, тем не менее в конечном счете мыслит их как нечто целое и нераздельное.

И если кто станет отрицать такую теорию функции, он должен будет отрицать значение и самой обыкновенной таблицы умножения, которая, хотя и возникла на почве бесконечных фактических обобщений, но фигурирует так, что нет никакой возможности сводить ее на какие-нибудь определенные вещественные данности.

Если мы говорим, что дважды два – четыре, а дважды четыре – восемь, то мы имеем в виду не камни или деревья, не яблоки или карандаши, а делаем эти свои утверждения совершенно независимо ни от каких вещей. Таблице умножения, конечно, нужно еще научиться, и здесь для ребенка большой труд. И тем не менее сама-то таблица умножения в своем смысловом содержании не рождается, не растет, не расцветает, не болеет и не гибнет. И вообще, таблица умножения – вне возраста. А если кто-нибудь скажет, что таблица умножения все-таки основана на вещах, то это вовсе не будет возражением, потому что мы тоже говорим, что таблица умножения основана на вещах. Только при этом мы добавляем еще то, что такая возникающая из вещей таблица умножения никакого отношения по своему смыслу не имеет ни к каким чувственным или нечувственным вещам. А если таблица умножения и всерьез находится в постоянном движении и изменении, как и все вещи, тогда всегда может оказаться, что дважды два не четыре, а пять.

Можно сказать, что отрицающий чисто смысловую значимость функции просто не знает математики и математической механики. Ведь когда математик решает свои сложнейшие уравнения, он ни о какой материи не думает, а старается только соблюдать чисто имманентную взаимозависимость чисел или величин. И тем не менее оказывается, что именно благодаря такого рода «заумным», с точки зрения позитивистов, уравнениям только и можно представить себе движение солнечной системы и, в частности, предсказывать положение тех или других светил в то или иное время с точнейшим указанием соответствующих точек на небесном своде. Кто и здесь станет отрицать объективную значимость чисто смысловых, т.е. чисто идеальных, математических операций, тот, очевидно, вообще принимает идею за какую-то мертвую глыбу и для практики отрицает значение всякой теории. Но практика, лишенная теории, есть анархия, а понимание идеи как мертвой глыбы есть принципиальное отрицание всякой плановости и вообще всякого принципа как руководства к действию.

Поэтому становится вполне понятным, почему фонологи и вообще лингвисты так бесстрашно пользуются терминами «функция» или «функциональный». Тут ведь и бояться нечего. Однако, для этого необходимо иметь кристально ясное мышление. А вот это-то и отсутствует у тех, кто находится под гипнозом фактического нагромождения бесконечных и бессвязных позитивных данных, поневоле вносящих туман в умы.

д) Из лингвистов, которые, хотя и не пользуются философскими теориями функции, но тем не менее в яснейшей форме оперируют этим принципом, мы бы указали, например, на Н.А. Слюсареву, которая не только дает весьма внушительный и полезный исторический обзор функциональных теорий в языкознании, но и различает функционально-когнитивные и функционально-коммуникативные аспекты, где имеется в виду различие языка и речи. Вместе с тем, однако, этот автор в яснейшей форме представляет себе также и вообще единораздельную цельность функции и объективного предмета функции^[150].

Мы бы считали полезным обратить внимание читателя на кандидатскую диссертацию Л.А. Гоготишвили. Здесь тоже дается ясное разграничение функционального и сущностного методов и языкознании, а также обосновывается необходимость их конечного объединения. В связи с этим автор интересно трактует такой термин, как «форма». Среди обычных и некритических пониманий под формой больше всего имеют в виду пространственно-временные формы. Но указанный автор утверждает, что это отнюдь не единственное понимание формы. Свои формы существуют и в чисто семантической области, где вполне ясно намечаются формы чисто смысловые и формы языковые. Языковые формы, не покрывая всей семантической сферы, осуществляют как функцию изоляции, так и функцию закрепления определенного смыслового содержания за конкретным языковым знаком. Вся эта диссертация и посвящена выяснению тех реальных мыслительно-речевых процессов, в которых изолированное и закрепленное языковыми знаками содержание сливается со всей остальной свободной в этом отношении смысловой идеальной сферой^[151]. Мы бы сказали, что работа Л.А. Гоготишвили является весьма полезным образцом такого применения принципа функции, которое без всякого использования каких-нибудь философско-теоретических построений тем не менее оперирует правильным пониманием функции, соответствующим потребностям современной науки.

Тем читателям, которые хотели бы познакомиться с разнообразными пониманиями функции, можно рекомендовать статью Н.Д. Арутюновой^[152], где характеризуются такие функции языка, как коммуникативная, репрезентативная, экспрессивная, апеллятивная, а также референтная (номинативная, денотативная, когнитивная), эмотивная, магическая, фатическая, металингвистическая, поэтическая и др. Л.Е. Веденина^[153] различает авторов, по которым функция есть внутрисистемное отношение лингвистических единиц, и авторов, у которых функция есть отношение лингвистических систем и их манифестаций внеязыковой реальности. К первым Л.Е. Веденина относит традиционную грамматику, глоссематику и генеративную трансформационную теории, ко вторым – Пражскую школу. Г.В. Воронкова также дает представление о разнообразии современных пониманий функции перечисляя некоторых исторических предшественников^[154].

Изучая все эти бесчисленно разнообразные понимания языковой функции, мы, конечно, получаем огромную пользу. Но не надо забывать только одного: лингвистическая функция не есть просто роль или деятельность того или другого языкового элемента. Т.П. Ломтев прекрасно писал:

«Дифференциальная функция фонемы – это не роль, не назначение фонемы, а сама фонема в одном из ее свойств. Дифференциальная функция данной фонемы есть некоторое множество ее дифференциальных элементов. Множество дифференциальных элементов фонемы формируется при постановке данной фонемы в соответствии с другой фонемой»^[155].

Функция фонемы есть, таким образом, не что иное, как сама эта фонема, но только взятая в аспекте своих смысловых манифестаций.

е) Ко всему предыдущему необходимо добавить, что кроме термина функция в родственном смысле всегда существовали и другие термины, которые не нашли для себя достаточного места в фонологии. Таковы термины: «форма», «акт», «интенция», «энергия» и «энтелехия» в аристотелевском смысле; «идея» и «эйдос» в платонической литературе; а также в чисто феноменологическом смысле у Э. Гуссерля «идеирующая абстракция»; «коммуникация» в смысле Ясперса, «символ»^[156], «знак», «герменейя» (истолкование, интерпретация)^[157]. Сопоставление терминов «функция», «порождение», «оппозиция», «дистрибуция», а также логическую и математическую природу функции находим у Ю.С. Степанова^[158].

Из всех такого рода терминов некоторое распространение в фонемной литературе получил термин «модель».

Итак, в пределах четвертой фонемной тенденции фонема есть смысловая функция звука, когда эта функция, во-первых, смысловым образом формирует субстанцию звука, а, во-вторых, сама возникает как смысловой атрибут этой субстанции. Ясно, что так понимаемая функция тоже есть своего рода субстанция, но уже совсем не перцептивная, а исключительно смыслоразличительная, смысловая, сигнификативная.

Пятая тенденция – моделирующая.

а) Именно эта тенденция многими привлекается потому, что ни типическая общность ряда звучаний, ни структурная общность не могут рассматриваться в отрыве от контекстных звучаний. Эта структурная общность определяет собою все характерные для нее частности, является для них моделью, или законом. Такую методологическую тенденцию при построении понятия фонемы можно назвать моделирующей, или – структурно-моделирующей тенденцией. Для диалектики это является простейшим и очевиднейшим фактом: общность и частность исключают всякую малейшую возможность метафизического дуализма, так что общность есть закон для появления индивидуального, его смысловой образец и модель, а все индивидуальное есть только проявление соответствующей общности.

Критику этого антимоделирующего дуализма в отношении теории гиперфонемы в прекрасной и отчетливой форме дает М.В. Панов. Он пишет:

«Когда-то, в 40-е годы, понятие „гиперфонема“ подозревали в том, что оно есть проявление агностицизма в науке: признав, что в слове собака есть гиперфонема |a/o|, мы будто бы утверждаем, что фонемная суть этой единицы непознаваема (ведь мы не можем решить, |а| здесь или |о|). Это обвинение необоснованно. Оно говорит только о философской неосведомленности тех, кто его выдвигает и поддерживает»^[159].

Действительно, для подобного рода критиков звуки существуют, а отношения между звуками не существуют и даже непознаваемы, или звуки существуют, а их взаимное влияние не существует, или звуки имеют свой смысл именно как звуков, а самый этот общий смысл звуков и, следовательно, позиционная оригинальность звуков, выходит дело, не существует, бессмысленна, и даже непознаваема. Опровергать подобного рода суждения мы не станем. Тем более потому, что сейчас мы как раз и говорили о существенной связи фонемы и ее аллофонов, когда фонема выступала у нас как моделирующий принцип.

б) Между прочим, имеется одно очевиднейшее доказательство неперцептивного характера фонемы, которая не произносится, но мыслится, и не есть звук в его вещественной данности, но невещественный смысл вещественного звука. Именно, фонеме может соответствовать не только определенного рода позиционное звучание, но и полное отсутствие всякого такого звучания. Когда мы говорим честь, месть, кость, то фонема т представлена здесь вполне чувственно, вполне вещественно, вполне перцептивно. Но когда мы говорим честный, лестный, костный, то в этих случаях мы никакого т здесь не произносим, а произносим чесный, лесный, косный. Спрашивается: неужели в этих случаях т целиком отсутствует? Оно, конечно, здесь присутствует, но присутствует не перцептивно, а сигнификативно. Оно здесь не произносится, но предполагается, мыслится. И это очевидно уже из одного того, что, если бы этот звук целиком отсутствовал и не предполагался даже мысленно, то произношение косный было бы двусмысленно, поскольку здесь предполагается не только кость, но и косность. Другими словами, фонема в данном случае определяет собою не только разные перцептивные звучания тех или иных позиционных аллофонов, но содержит в себе возможность и нулевого звучания^[160]. Здесь воочию видно, что фонема, если не целиком, то, во всяком случае, в одном своем аспекте является нулевой значимостью. Но мы уже знаем, что всякая фонема вообще, даже и при наличии соответствующих ей перцептивных аллофонов, все равно в перцептивном смысле есть нуль. Она не просто «есть», но прежде всего «значит», а значение звука само по себе не есть звук, а только его смыслоразличительный признак, его смыслоразличительная значимость.

Итак, в пределах пятой фонемной тенденции фонема есть смысловая модель звука, в конститутивном реализме которой не может быть и тени никакого сомнения^[161].

Шестая тенденция – это общесемантическая.

а) Семантика была и на стадии простой феноменологии звука. Но там ее смыслоразличительная сущность ограничивалась только отдельными звуками. Однако совершенно ясно, что звуки языка – это не просто звуки, но такие звуки, которые сначала что-нибудь различают, а потом и тут же обозначают, но обозначают не только просто самих же себя. Ведь звуки языка и речи обслуживают всю обширную область человеческого общения, всю область разумно-жизненного общения людей. Но тогда звуки отличаются один от другого не просто своими звуковыми качествами, но и своей семантической нагрузкой.

Такая семантическая нагрузка может возникать в результате функционирования целых слогов, или морфов, корней слов, цельных слов и даже грамматических конструкций. Чаще всего говорили о морфологическом смысле звуков. Но, конечно, можно и нужно говорить также и о лексической и грамматической сущности звука. Достаточно указать только на огромную роль междометия в каждом языке. Все эти ах, ох, ух, эх, их, ага, ого, эге, угу, увы, вон, ишь ты, ура, являются, конечно, целыми предложениями и даже больше, чем просто предложениями. Это даже не просто звук, рассматриваемый как звук же, но такой звук, который несет на себе смысл вообще любой семантики, каковая только возможна в языке как орудии человеческого общения. Поэтому не нужно удивляться, если мы будем говорить о морфологической, лексической или предложенческой фонеме. Если всерьез расстаться с абстрактной метафизикой, то для языка и речи, собственно говоря, только такое общесемантическое значение звука и способно удовлетворить реалистически настроенного языковеда.

б) Будет весьма уместно еще раз указать на разницу московского и ленинградского понимания фонемы. Согласно ленинградцам, фонема выполняет лишь смыслоразличительную функцию, но не выполняет смыслообозначительной функции. Другими словами, звук сам по себе не имеет никакого смысла, а только технически различает разные смыслы, заложенные в морфемах. Фонемный состав морфемы, по ленинградцам, может меняться, так как фонема не имеет непосредственного отношения к смыслу морфемы, но лишь к ее техническому различению с другими смыслами. Л.Р. Зиндер так и пишет:

«тождество морфемы не означает тождество фонем…»^[162].

Однако то, что вполне бессмысленно, не может играть какой-нибудь роли в сфере смысла. Поэтому приписывание фонеме каких-либо смыслоразличительных функций либо предполагает, что звук и смысл звука, во-первых, различны, а, во-вторых, тождественны, либо само понятие фонемы будет страдать путаницей или двусмыслицей, т.е. бессмыслицей. Ленинградцы признали, что звук и смысл различны, но не признали, что они в то же время и тождественны, а это и надо считать лингвистическим дуализмом. Согласно же москвичам, фонема выполняет не только смыслоразличительную, но и смыслообозначительную функции, т.е. фонема уже сама по себе у москвичей имеет непосредственное отношение к смыслу, почему для москвичей и имеет столь важное значение тезис, противоположный тезису ленинградцев, о постоянном тождестве фонемного состава морфемы вопреки даже самым неожиданным звуковым модификациям морфемы в речи. Таким образом, москвичи признают не только различие между звуком и смыслом, но одновременно и их тождество, тем самым диалектически преодолевая дуализм ленинградцев.

в) Нетрудно убедиться, что в истории фонологии почти всегда оперировали такими понятиями, как тождество или различие в каком-нибудь одностороннем смысле слова, почти без всякого диалектического понимания единства этих категорий. При этом необходимо сказать, что вопрос о тождестве и различии уже давно потерял характер метафизического дуализма. Т.В. Булыгина пишет:

«Наиболее простым и наиболее общим различием всех мыслимых отношений между различными объектами является противопоставление отношений различия отношениям идентичности или тождества. Известно, однако, что ни различие, ни тождество двух объектов не может быть абсолютным, т.е. совершенно безусловным, с какой бы точки зрения мы эти объекты ни рассматривали»^[163].

С точки зрения В.Б. Касевича^[164], такая фундаментальная для многих фонологов категория, как оппозиция, вовсе не есть только различие, но еще и тождество. А о различии говорят здесь только в виду того, что в оппозиции оно прежде всего бросается в глаза. В.А. Виноградов, прекрасно отдавая себе отчет об односторонности выдвигаемого у де Соссюра примата различия, прямо пишет:

«…всякое тождество в языке есть, в конечном счете, функциональное тождество, т.е. частный случай различия»^[165].

Другими словами, вопрос о диалектике тождества и различия как о единстве противоположностей, так или иначе уже давно созревает в современном языкознании.

Чтобы внести ясность в существующий фонологический разнобой, попробуем рассуждать так.

Во-первых, покамест о звуке говорится только с точки зрения его физико-физиолого-психологического рассмотрения, никаких вопросов о тождестве и различии не возникает. Но стоит только задать себе вопрос, что такое звук, то уж тут, на самой примитивной и элементарной ступени науки о языке мучительным образом дает о себе знать проблема тождества и различия. То, что звук что-нибудь значит, уже само по себе свидетельствует о различии звука и значения звука. Следовательно, без категории различия здесь не обойтись. Но остановиться на таком различии никак невозможно. Значение звука обязательно надо в то же самое время отождествлять с самим звуком, чтобы не было непроходимой пропасти между звуком и значением звука. Другими словами, ответить на вопрос о том, что такое данный звук, это уже значит признать и отличие смысла звука от физического звучания, и тождество того и другого, т.е. признать за звуком самотождественное различие.

Во-вторых, однако, это самотождественное различие физической и семантической стороны звука, в свою очередь, может быть выражено как физически, так и семантически. Самотождественное различие звука и его значения, выраженное физически, явно оказывается физической субстанцией речи, т.е. тем, что мы называем аллофонами, а самотождественное различие звука, выраженное не физически, а семантически, т.е. средствами чисто смысловыми и значащими, есть фонема. Поэтому и в фонеме, и в аллофоне одинаково присутствует самотождественное различие звука и значения звука. Но в фонеме оно дано смысловыми средствами, а в аллофоне оно дано материально-физическими средствами.

Поэтому споры о том, где тут различие, и где тождество, основаны только на формально-логической метафизике. Если подходить к этому предмету диалектически, то самотождественное различие материальной и смысловой стороны присутствует здесь решительно везде, так как без этого не существует языка вообще, но только в одном случае оно дает фонему, а в другом случае дает аллофоны.

Так можно было бы говорить о принципиальном характере общесемантической стороны языка и, в частности, фонемы. Речь идет здесь, конечно, не о семантике вообще, но о семантике лингвистической.

г) В заключение раздела о семантике мы хотели бы предложить одну маленькую систему категорий, которая, как она ни предположительна, но все же должна способствовать уяснению всей этой труднейшей области семантического функционирования фонемы. Однако, если читатель захочет всерьез понять эту систему, он должен исходить не из тех разнобойных и противоречивых категорий, которыми изобилует история фонологии, но только из такого понимания этих категорий, которых здесь мы будем придерживаться. Если эти категории везде имеют десятки и сотни разных оттенков, то это обстоятельство делает позволительным и для нас формулировать эти категории так, как нам сейчас представляется целесообразным.

Звуки есть прежде всего физическое, а на данной основе также и физиолого-психологическое явление. Это мы назовем субстанцией звука, и в первую очередь артикуляцией звука. Артикуляции звука противостоит значение звука (и звуковое, и внезвуковое), которое мы называем сигнификацией звука. Но в потоке живой речи не существует ни того, ни другого в раздельном виде, поскольку здесь фигурируют только так или иначе значащие звуки. Этот значащий звук мы назовем экспликацией звука.

Далее, экспликация звука может быть выражена артикуляционными средствами, и тогда это будут аллофоны. Но экспликация звука может быть выражена и сигнификативно, и тогда это будет фонема звука.

Наконец, экспликация может выражаться и ни тем, и ни другим, но своими собственными средствами. Однако, что значит для экспликации выражаться своими собственными средствами? Для этого необходимо, во-первых, чтобы экспликация оставалась самой же собой, т.е. совокупностью всех своих выразительных возможностей. Во-вторых, такая совокупность тем самым должна предстать и как единораздельная цельность, и, в-третьих, это должна быть не просто единораздельная цельность, но такая единораздельная цельность, составляющие моменты которой должны быть нейтрализованы и как фонемы, и как аллофоны. И, наконец, в-четвертых, такая нейтрализация ни в каком случае не должна трактоваться как простая неразличимость и пустота. Она тоже обладает раздельной природой и раздельность эта тоже и не фонемная, и не аллофонная. Это, таким образом, нейтрализованно-раздельная совокупность. Назовем эти четыре признака самостоятельно функционирующей экспликации интегралом экспликации, или экспликативным интегралом.

Но вот здесь-то, по нашему мнению, и коренятся те категории, которые нашли в фонологии такое разнообразное и противоречивое понимание. Нам представляется, что интеграл экспликации может носить индивидуальный характер. И нам представляется, что именно это имеется в виду, когда говорят о гиперфонеме. Ведь когда говорят, что первый слог в слове собака имеет гласную не а и не о, но нечто среднее между тем и другим, то это и значит, что такой средний звук, во-первых, звучит вполне точно и определенно, и обладает вполне определенным индивидуальным характером. Во-вторых же, этот индивидуальный характер получается именно в результате нейтрализации звуков о и а. И, в-третьих, это оригинальное индивидуальное звучание теоретически и аналитически вполне ясным образом мыслится как нечто раздельное. Таким образом, гиперфонема есть с точки зрения нашей терминологии экспликативный интеграл индивидуального характера.

Далее, этот экспликативный интеграл может пониматься и не только индивидуально, но и множественно. Поскольку здесь продолжает идти речь об интеграле, он остается неделимым в себе. Но ему может соответствовать не какой-нибудь один звук, но несколько разных звуков. И тут мы склонны употребить термин «архифонема», правда, в нашем специфическом его понимании. Когда говорят, что звук т содержит в себе четыре признака, то такое звучание, которое содержало бы три признака, называют архифонемой. Нам представляется, что архифонему вообще было бы лучше представлять как такой экспликативный интеграл, в котором, наряду с ним самим, оказывается в наличии еще целый ряд звучаний, который в свою очередь уже нельзя произнести только как нечто неделимое, но также и как нечто множественное.

И, наконец, экспликация, выражаемая собственными средствами, может быть сразу и одновременно и предметом своего выражения, и способом своего выражения. В таком случае она окажется уже носителем и выражаемого и выражающего, причем носитель этот потому и является их носителем, что он выходит уже за пределы того и другого. Это есть морфема, поскольку слог и построение при помощи слогов слова, выходя вообще за фонемные пределы, и тем самым получая свою собственную, уже внефонемную и, тем более, внезвуковую значимость, оказываются носителями всех фонемных образований. Морфема, таким образом, является только пределом чисто фонологического обобщения, не сводимым ни на какое фонологическое явление, но обязательно в нем присутствующее, его предельным образом осмысляющее.

Итак, экспликативный интеграл, выраженный индивидуально, есть гиперфонема, выраженный множественно – есть архифонема, и выраженный как предел и носитель всех выразительных возможностей экспликации есть морфема.

Вся эта схема, повторяем, обязательно носит только предположительный характер, и при другом понимании употребляемых в ней терминов может и должна приобретать совсем другой вид. Однако, без такой диалектики фонологических категорий (или подобной ей) совершенно невозможно разобраться в терминологическом хаосе существующих семантических построений фонологии.

Что касается многочисленных авторов, исследовавших понятие гиперфонемы и архифонемы, то более близкими к нам надо считать теорию М.В. Панова, которой мы уже касались.

В.А. Виноградов правильно подчеркивает невозможность сведений нейтрализации только к полному отсутствию всякой раздельности. Эта раздельность в области нейтрализованного целого, когда две или несколько фонем сливаются в одно целое и уже действительно неразличимое, и есть гиперфонема^[166]. О понятии нейтрализации имеется несколько специальных работ^[167].

Из многочисленных суждений А.А. Реформатского о гиперфонеме мы бы указали на очень важную концепцию того, что он называет групповой различимостью гиперфонемы. Последний согласный звук в словах плод и плот не есть т и ни д, а нечто среднее между тем и другим. Это среднее есть точный и вполне определенный звук, который и нужно называть гиперфонемой. Он представлен в двух вариантах и потому может быть назван гиперфонемой с групповой различимостью^[168].

Насколько принцип гиперфонемы важен, видно из того, что П.С. Кузнецов еще в сороковых годах ставил гиперфонему гораздо выше фонемы; поскольку гиперфонемы различимы в любой позиции, а фонемы – лишь в некоторых позициях^[169].

Итак, в пределах шестой фонемной тенденции фонема есть носитель как звуковой, так любой внеязыковой семантики, включая слоги, слова, предложения и любое смысловое усложнение грамматического предложения, вплоть до оформления всей вообще разумно-жизненной коммуникации.

На этом мы можем закончить приблизительный обзор основных методологических тенденций, которые можно наблюдать в истории фонологии. Все эти тенденции фонемной методологии должны найти место в современной теории фонемы. Только, конечно, является не очень простой задачей объединить все эти методологические тенденции в одно целое. Объединение внешнее и формальное было бы механистическим эклектизмом. Но существует другой, уже органический способ объединения противоположностей, а именно, способ диалектический, которым мы в дальнейшем и воспользуемся.

Необходимые дополнения

Поскольку указанные шесть методологических тенденций развиваются в языкознании уже много десятилетий, то возникает вопрос, как же обходиться с этими тенденциями в настоящее время. Прошедшее полстолетия, а лучше сказать, и целое столетие фонологии, дало неувядаемые образцы неустанного развития науки с постоянным проявлением все новых и новых, вполне прогрессивных, установок. Само собой разумеется, что и в настоящий момент языкознания тоже должен обнаружиться какой-нибудь новый или относительно новый метод фонологии, такой, который в истории фонологии, несомненно, намечался и назревал, всегда незримо руководил построением новых теорий, но только еще нигде не получил самостоятельной, оригинальной и отчетливой характеристики. Таким методом является для нас в настоящее время диалектика. Она-то и заставляет как по-новому формулировать уже имеющиеся фонологические теории, так и привлекать новые категории, ранее мало популярные в науке о языке, или совсем ей неизвестные.

а) Первым таким дополнением является то, что мы раньше называли автогенным принципом. Специфика фонемы изучена у нас глубоко. Ее действенный, а не мертвый и неподвижный характер, тоже формулировался много раз, и тут мало что можно сказать нового. Но ведь и во всякой вещи, как мы уже сказали выше, имеются не только ее свойства, но обязательно наличен и носитель этих свойств, на них ни в каких случаях не сводимый. И этот носитель всех качеств сам обязательно докачественен, так как иначе он не будет их носителем, а будет только одним из качеств, и притом, качеств неизвестно чего, раз нет самостоятельного и оригинального носителя всех свойств данного предмета. Но это, конечно, и не просто носитель, а носитель, активно действующий. Фонема в данном случае не есть ни просто звуковая материя, ни просто выражаемая звуком идея, а есть сама она, сама фонема. Ведь когда мы дышим воздухом, мы дышим не материей воздуха, но и не идеей воздуха, а самим воздухом. Вот эта самость фонемы, и не абстрактная самость, а реально в ней функционирующая, и есть то, что мы называем автогенным принципом фонемы.

В истории фонологии был один принцип, который очень близко подходил к тому, что мы сейчас выдвигаем на первый план и называем автогенным принципом фонемы. Это – теория нейтрализации. Когда говорят, что две или несколько фонем нейтрализуются в одной общей для них позиции, то этим совсем не хотят сказать, что эти фонемы здесь в данной позиции вовсе никак не представлены. Они здесь вполне представлены, но представлены сигнификативно, а не перцептивно. А то, что фонема не делима на отдельные свои функции, это прекрасно дано в учении о нейтрализации. Стоит только понять эту нейтрализацию не как мертвую пустую схему, но как действующий принцип, и – мы тем самым уже воспользовались этим указанным у нас автогенным принципом.

б) Если от автогенного принципа перейти еще к одному, весьма важному и очередному дополнению функционирующих принципов фонологии, то эту новую категорию мы назвали бы категорией континуума. Мы можем твердо рассчитывать на понимание со стороны фонологов потому, что в фонологии всегда имела огромное значение теория целого и частей. Все убеждены, что каждая часть целого отлична от другой части и уж тем более отлична от самого целого, так что даже простая и механическая сумма частей еще не создает целого, которое в сравнении с ними есть уже новое качество. Но понять соотношение целого и части можно только при условии использования диалектического метода: целое и делится на свои части, и не делится на них; каждая часть и отлична от всякой другой части и от своего целого, и не отлична; целое и присутствует целиком во всякой своей части, и не присутствует целиком, а присутствует только отчасти. Но если мы всерьез утверждаем, что целое присутствует целиком в каждой своей части, то все части целого ничем не отличаются одна от другой, а сливаются в общую непрерывность, в общий континуум. И когда мы переходим от одной части к другой, то, поскольку эта другая часть также есть целое, что и первая часть, мы, перейдя от одной части к другой, ни к чему новому не перешли, и наш переход от одной части к другой был сплошной непрерывностью. Другими словами, понимать подлинное соотношение целого и частей можно только при помощи понятия континуума.

И тут опять-таки нетрудно заметить, что та же самая традиционная нейтрализация внутри фонемы есть не что иное, как принцип континуума. Фонема едина, но и раздельна; она есть единораздельная цельность. Обычно бьются над определением структуры; но мы уже сказали, что структура и есть единораздельная цельность. Так вот, эта структура, эта единораздельная цельность фонемы только и возможна в условиях континуума. Отдельные моменты фонемы дискретны. Но они обязательно также и континуальны. Здесь тоже неумолимая диалектика. И если пражане обычно членят фонему на дифференциальные признаки, а москвичи склонны отстаивать ее нераздельность и неделимость, то в смысле единораздельной цельности правы пражане, но никак не в смысле континуального учета; москвичи же в своем представлении фонемы как нераздельной сущности используют опыт как раз континуальной сущности каждой фонемы.

В школе Л. Ельмслева, который понимал язык как систему отношений, и под таксемой понимал единицу, или элемент такого отношения, фонема оказалась соединением таксемы и звука, так что, будучи системой отношений, она все же оказывалась чем-то совершенно неделимым^[170].

в) Нашим дальнейшим дополнением к приведенному выше обзору методологических тенденций является понятие энергии. Читатель пусть не удивляется, что этот принцип мы выдвигаем как некоего рода новость. Да, после В. Гумбольдта представление о языковой энергии стало общепринятым^[171]. Кроме того, если мы всерьез принимаем язык как орудие общения, то речевой поток уже во всяком случае должен считаться потоком энергии. Однако, эта языковая и речевая энергия очень часто остается у нас только на бумаге^[172]. Ведь если речевой поток действительно есть энергия, то, с одной стороны, он неделим и нерасчленим, т.е. он обладает всеми свойствами континуума; а, с другой стороны, он, конечно, и делим, и расчленим, так как иначе он лишился бы всякого смысла, и слушающий не мог бы даже отдаленно понять говорящего.

Но что такое эти точки речевого потока, без которых невозможна его делимость и его членимость? Если они целиком дискретны, тогда континуум дробится на дискретные точки, т.е. перестает быть континуумом. Следовательно, точки эти совершенно особого рода. Будучи дискретными, они обязательно тяготеют одна к другой, стремятся одна к другой и в конце концов сливаются одна с другой. Отдельная точка энергии, единица энергии – это вовсе не есть неподвижный элемент какой-то неподвижной цельности. Она тоже энергийна. И в науке уже давно выработана категория именно такой единицы энергии, когда единица эта – тоже энергийна. Таково, как мы видели выше, понятие кванта в современной механике и физике.

Но то, что мы эту категорию не использовали в нашей фонологии, значит только, что у научных работников не сразу доходят руки до всего. И без квантов фонология уже давно расцвела в целую науку. С другой стороны, однако, если язык и речь всерьез существуют как энергия и если фонема энергийна, то составляющие ее отдельные моменты не просто есть ее отдельные части или ее взаимно изолированные единицы, но именно ее кванты.

Если обратиться к предшествующей литературе о фонеме, то становится совершенно ясным весьма частое использование в ней понятия кванта, хотя и без квантовой терминологии.

Действительно, когда говорится, что сама фонема не произносима, но является моделью для произносимых звуков и произносимых то ближе, то дальше один от другого, это ведь и есть не что иное, как именно квантовое понимание реального функционирования звуков в речевом потоке. Каждый звук речевого потока отнюдь не только дискретен в отношении других звуков и самого себя, но и вполне континуален в отношении других звуков, и сам тоже может произноситься с бесконечно разнообразной степенью своего функционирования и в качественном, и в количественном отношении. Эта континуально-дискретная природа звучания и заставила, например, пражских фонологов вносить момент длительности даже в само понятие фонемы. И, вероятно, эта же квантовость заставила и P.O. Якобсона ввести в фонему то, что он называет временнóй последовательностью дифференциальных признаков. Если здесь и на самом деле мыслится временнáя последовательность, то это – ошибка, так как к фонеме в ее противоположности речевому потоку понятие времени совершенно неприменимо, и в этом смысле P.O. Якобсон уходит далеко от диалектики. Однако, возможно, что P.O. Якобсон вовсе не понимал здесь время в буквальном смысле слова, а только как мыслительную последовательность, подобную той, которую мы находим и в последовательности чисел натурального ряда, которые, будучи последовательны, в то же время составляют и единое неделимое число, например, десять. И тогда придется признать, что P.O. Якобсон тоже приблизился к диалектике фонологии.

Но необходимость заставляет считать, что все дифференциальные признаки фонемы существуют в ней сразу и одновременно, мгновенно. А тогда вся временная энергийная длительность будет существовать только в аллофонах, которые тем самым волей или неволей придется интерпретировать в квантовом смысле.

Тут необходимо обратить внимание еще и на то, что если отдельные звуки и не считать квантами, то уже во всяком случае слог должен считаться квантом, поскольку именно в слоге отчетливо выражена как дискретная специфика, так и взаимосвязанная континуальность отдельных становящихся аллофонов. Это особенно ярко выражено в американских теориях порождающей грамматики.

Диалектическая сводка

Теперь попробуем свести в единое диалектическое целое определение фонемы на основании рассмотренных выше ее отдельных моментов. Эта сводка может формулироваться с разной степенью подробности.

а) Самое простое можно было бы сказать, что фонема звука не есть сам звук в его физически ощущаемой данности, но идея звука, смысл звука, смыслоразличительная ценность звука, закон, метод, правило звучания, его значение, его смысловая потенция (возможность) и интенция (направленность), его смысловая функция, его форма и принцип, его модель. При этом фонема звука активно организует и оформляет звуковую область, а звуковая область активно воспроизводится в фонеме, так что фонема звука и сам звук активно порождают друг друга.

б) Вводя дальнейшее усложнение, необходимо всмотреться в сущность и в факт самой фонемы. Здесь фонема прежде всего предстает не как глобальная масса неизвестно чего, но как единораздельная цельность, как структура. Но раз мы заговорили о структуре, но тут же возникают и разнообразные ее детали, и прежде всего ее континуально-дискретное строение, или картина.

в) Переходя к дальнейшему усложнению в определении фонемы, необходимо вводить и моменты воздействия фонемной структуры на реально произносимые звуки. И в свете такого определения фонемы глобальные и спутанные звучания реального потока речи получили тоже свое, но уже чисто звуковое, оформление, свое разделение на сильное и слабое звучание и свою вполне уже осмысленную перцептивную взаимозависимость.

г) Наконец, чтобы диалектическая сводка отдельных моментов фонемы достигла своей полноты, в определение фонемы необходимо вводить как ее исходный, доструктурный момент, впервые дающий возможность все многоразличные оттенки фонемной структуры понять как одно неделимое целое, так и ее конечную цель, ее назначение, которое является коммуникативным назначением всякой фонемы, если только понимать ее как реальное достояние речевого потока в процессе разумно-жизненного общения людей.

д) Теперь попробуем свести воедино то, о чем говорилось выше в отдельности. Но при этом не нужно смущаться сложностью такой сводки. Кто занимается историей фонологии, тот прекрасно понимает как отдельные моменты фонемы возникали то там, то здесь, как они вступали то ли в союз, то ли во взаимную борьбу и как определение фонемы неизменно росло и усложнялось в течение столетия. Поэтому не нужно удивляться тому, что в настоящее время такая сводка по необходимости может быть только очень сложной.

Итак, фонема есть: I. 1) валентно-, 2) нейтрализованный, 3) автогенный принцип звука, функционирующий как II. 4) сигнификативная, или смыслоразличительная, т.е. не артикуляционно-акустическая, и не перцептивная, а именно как 5) континуально-дискретная структура; III. 6) энергийно порождающая, 7) модельно-, 8) функционально-, 9) квантованное 10) звуковое поле со своей собственной 11) алгоритмической структурой 12) позиционных аллофонов и с IV. 13) программно- 14) информативным, или, точнее, 15) коммуникативным назначением.

Некоторые пояснения

Все эти принципы конструирования фонемы привлекаются нами только с единственной целью, а именно, с целью построения общего языкознания как диалектической системы.

Автогенный принцип отличен от всех прочих принципов, поскольку он не есть эти самые принципы, взятые в отдельности, но их единственный и на них не сводимый носитель, т.е. природа автогенного принципа, одновременно и совпадающая и не совпадающая с прочими принципами фонемы, логически только и может пониматься как требование диалектики. Таким образом, если нет автогенного принципа, то нет и того, что является скрепой для всех раздельных элементов фонемы; и тем самым фонема рассыпается на множество дискретных взаимоизолированных элементов, т.е. перестает вообще существовать.

Совпадение континуума и дискретности как внутри самой фонемы, так и во всех ее перцептивных осуществлениях тоже можно понять только как диалектическое единство противоположностей. Само противоположение сигнификации и перцепции диалектически снимается в единстве речевого потока. Само явление перцептивных аллофонов только и возможно как диалектическое единство данной фонемы вообще и того или иного ее частного звучания.

Наконец, и сама цель речевого потока быть информацией только и может быть достигнута в том единственном случае, когда обозначающее и обозначаемое оказывается неделимым тождеством. Когда мы словесно общаемся друг с другом, то мы слышим не просто произносимые нами звуки (иначе это была бы не человеческая речь), и не просто идеи говорящего с нами человека (иначе это была бы не реальная речь, но абстрактное мышление). Здесь не звуки просто и не идеи просто, а только сама же коммуникация, в которой звуки и идеи звуков совпадают в одно и неделимое целое.

Таким образом, диалектика фонемы началась с нерасчлененного тождества автогенного принципа, развивается как всесторонне расчлененная структура и в речевом коммуникативном потоке опять сливает все структурное в нерасчлененном автогенное тождество. Сам автогенный принцип доструктурен, но как единство всех структур кончается тоже бесструктурным речевым потоком.

Приведенная у нас диалектическая сводка различных языковедческих понятий основана на том, что

«продолжение дела Гегеля и Маркса должно состоять в диалектической обработке истории человеческой мысли, науки и техники»^[173].

Это и заставило нас изучить историю разных определений фонемы и на основании этого построить диалектику фонемы.

Очередной характер диалектики фонемы

а) Переходя к конкретной диалектике фонемы, мы прежде всего встречаемся с реализацией фонемы в виде физического звука. Но это только природа, а для нас самое важное не природа сама по себе, но разум, овладевающий природой, т.е. важна разумная, или смысловая сторона фонемы. Фонема есть не звук, но разумное овладение звуком, так что природа фонемы и ее разумность для нас только и возможны как единое диалектическое целое. Ф. Энгельс пишет:

«…Существеннейшей и ближайшей основой человеческого мышления является как раз изменение природы человеком, а не одна природа как таковая, и разум человека развивался соответственно тому, как человек научался изменять природу»^[174].

С этой точки зрения споры языковедов о примате звука над его внезвуковым значением или о примате внезвукового значения звука над самим звуком являются в настоящее время для диалектически мыслящего исследователя делом не только наивным, но и смехотворным.

б) Единственным выходом из всех этих обывательских и часто прямо смехотворных затруднений является только диалектика. То, что физический звук в потоке человеческой речи всегда нагружен отнюдь не физическим, но тем или иным коммуникативным значением, об этом спорить не будем. И споры эти предоставим обывателям. Для нас это совпадение звука с его значением, даже не только звуковым, но и внезвуковым, является, во-первых, требованием здравого смысла, а, во-вторых, элементарным требованием диалектики, которая как раз и является теорией единства противоположностей.

Точно так же мы считаем бесплодными и ненужными споры о том, делима или неделима фонема. Если придерживаться здравого смысла, т.е. диалектики, то фонема сразу одновременно и вполне непреложно является как неделимой, так обязательно является и делимой. Функциональную неделимость фонемы энергично защищал еще П.С. Кузнецов^[175], хотя он учитывал и смысловую роль фонемы во множестве текучих аллофонов этой фонемы.

Наконец, только диалектически можно понять, каким же образом фонема и делима и неделима. Если делимость фонемы понимать в виде присутствия в ней разнообразных звуковых признаков, которые ею определяются, то значит в корне искажать всю проблему фонемной делимости. Фонема делима, но отдельные моменты этого деления содержат в себе всю фонему, подобно тому, как отдельный существенный орган организма, будучи отличаем от всего организма, в то же самое время содержит в себе весь этот организм и притом во всей его субстанции. Вот почему удаление сердца или легких из организма равносильно умерщвлению всего организма. Диалектическую ситуацию в решении проблемы делимости и неделимости фонемы хорошо понимает В.М. Солнцев. Он пишет:

«Вряд ли поэтому можно согласиться с формулировкой Н.С. Трубецкого о том, что фонема и „совпадает не с конкретным звуком, а только с его фонологически существенными признаками“. Этой формулировкой фонема помещается как бы на „кончик“ звука и приравнивается к некоторым его свойствам. Но фонологически существенный признак есть физический и неотъемлемый признак звука, превращающий в силу своей функциональной значимости весь звук в фонему, точно так же, как в пилота „превращается“ человек, а не какое-либо его свойство, например, умение водить самолет как приобретенное в результате обучения.

В онтологии языка, таким образом, фонему следует считать звуком в определенной функции. В силу того, что фонемы имеют характер „экземплярности“, т.е. существуют в виде повторяющихся в разных условиях единиц, они существуют в форме вариантов одной и той же единицы. Поэтому фонема есть класс физически сходных звуков, имеющих тождественную функцию, полную значимости. Варианты фонемы – это не „воплотители“ в буквальном смысле некоторой абстрактной сущности, но форма бытия фонемы. Фонема как абстракция, как название некоторого класса своих вариантов, конечно, может быть представлена как пучок дифференциальных признаков, точно так же, как вид в биологии, отражающий общие свойства конкретных особей, может быть представлен как пучок признаков, отражающих видовые свойства некоторой группы особей и тем самым каждой особи, входящей в эту группу»^[176].

В.В. Иванов, объединяя делимость и неделимость фонемы в одно целое, тоже хорошо понимает положительную и вполне специфическую «реальность» фонемы^[177].

в) Камнем преткновения для всех рассмотренных у нас выше фонемных теорий всегда являлась неспособность за каким-нибудь одним моментом фонемы достойным образом оценивать и другие моменты фонемы. Для человека, не овладевшего диалектическим методом, каждая вещь рассыпается только на свои отдельные свойства, и свойства эти – и каждый раз по-разному – превращаются в какие-то самостоятельные субстанции, так что сама вещь исчезает, а вместо нее остается только конгломерат совершенно дискретных свойств, не имеющих одно к другому никакого отношения, т.е. свойств неизвестно чего. Это, правда, противоречит не только диалектике, которая в каждой вещи находит прежде всего нечто неделимое и самостоятельное, а именно, носителя свойств, на них не сводимого, но и простейшему здравому смыслу, поскольку дышим мы, как было сказано выше, не материей воздуха и не идеей воздуха, но самим воздухом. Эту существенную неделимость каждой вещи, которая не исключает ее раздельных свойств, а, наоборот, их предполагает, являясь их носителем, и которая не бездействует, но обязательно проявляет себя в действии, без которого она остается только ненужной абстракцией, вот эту теорию вещи на примере стакана воды с замечательной ясностью и простотой рисует В.И. Ленин:

«Стакан есть, бесспорно, и стеклянный цилиндр и инструмент для питья. Но стакан имеет не только эти два свойства или качества или стороны, а бесконечное количество других свойств, качеств, сторон, взаимоотношений, „опосредствований“ со всем остальным миром. Стакан есть тяжелый предмет, который может быть инструментом для бросания. Стакан может служить как пресс-папье, как помещение для пойманной бабочки, стакан может иметь ценность как предмет с художественной резьбой или рисунком, совершенно независимо от того, годен ли он для питья, сделан ли он из стекла, является ли форма его цилиндрической или не совсем, и так далее и тому подобное.

Далее. Если мне нужен стакан сейчас как инструмент для питья, то мне совершенно не важно знать, вполне ли цилиндрическая его форма и действительно ли он сделан из стекла, но зато важно, чтобы в дне не было трещины, чтобы нельзя было поранить себе губы, употребляя этот стакан, и т.п. Если же мне нужен стакан не для питья, а для такого употребления, для которого годен всякий стеклянный цилиндр, тогда для меня годится и стакан с трещиной в дне или даже вовсе без дна и т.д.

Логика формальная, которой ограничиваются в школах (и должны ограничиваться – с поправками – для низших классов школы), берет формальные определения, руководствуясь тем, что наиболее обычно или что чаще всего бросается в глаза, и ограничивается этим. Если при этом берутся два или более различных определения и соединяются вместе совершенно случайно (и стеклянный цилиндр и инструмент для питья), то мы получаем эклектическое определение, указывающее на разные стороны предмета и только.

Логика диалектическая требует того, чтобы мы шли дальше. Чтобы действительно знать предмет, надо охватить, изучить все его стороны, все связи и „опосредствования“. Мы никогда не достигнем этого полностью, но требование всесторонности предостережет нас от ошибок и от омертвения. Это, во-1-х. Во-2-х, диалектическая логика требует, чтобы брать предмет в его развитии, „самодвижении“ (как говорит иногда Гегель), изменении. По отношению к стакану это не сразу ясно, но и стакан не остается неизменным, а в особенности меняется назначение стакана, употребление его, связь его с окружающим миром. В-3-х, вся человеческая практика должна войти в полное „определение“ предмета и как критерий истины и как практический определитель связи предмета с тем, что нужно человеку. В-4-х, диалектическая логика учит, что „абстрактной истины нет, истина всегда конкретна“, как любил говорить, вслед за Гегелем, покойный Плеханов…

Я, разумеется, не исчерпал понятия диалектической логики. Но пока довольно и этого»^[178].

г) Если всерьез, а не только на словах использовать все это рассуждение Ленина, то необходимо сказать следующее. Фонема есть: I) неделимое диалектическое единство и, необходимо прямо сказать, идеальное тождество звука и его внезвуковой значимости; тем не менее, II) делимое на составляющие его дискретные моменты, для которых фонема является носителем; III) неподвижная и устойчивая конструкция, тем не менее, реально существующая только в своих творческих реально звучащих порождениях, для которых она является моделью и функцией; и IV) конструкция, творческие порождения которой всегда являются актом человеческой жизни, состоящей из разумного общения людей в целях достижения тех или иных общественно-исторических установок.

Все эти отдельные моменты фонемы сотни раз излагались и анализировались в истории фонемы, почему эта история не только всегда для нас поучительна, но является в настоящее время также и прямой необходимостью. Тем не менее все эти исторические односторонности фонемы уже давно сыграли свою роль и уже на самом деле стали для нас историей. Сейчас на очереди – не формально-логические противоположности, но их диалектическое единство и тождество, их активно действующее единство и борьба противоположностей. Без использования тех противоположностей, которые были в истории фонологии, вся эта история превращается в полную бессмыслицу и ненужный хлам. Так понимать историю мы не можем, поскольку она все-таки поучительна. А если она поучительна, то осмыслить все эти исторические противоположности можно только диалектически. Диалектика ведь и есть учение о совокупности противоположностей.

«Теперь, когда умолкли звуки фонологических баталий и громкие фонологические школы, так беспощадные друг к другу, стали более историей, чем реальностью, отчетливо, ясно, как нечто очень простое и очевидное, предстали заблуждения теоретиков фонологии»^[179], – пишет В.Г. Руделев.

К одному из таких заблуждений он относит наличие различных фонологических школ и их бессмысленного антагонизма, сводимого к спору о постулатах.

«Фонема и фонологические системы – сущности многогранные, не одномерные, они полифункциональны, как весь язык»^[180].

Поэтому необходимо учитывать все стороны фонемы в ее адекватном описании, как они были представлены в истории фонологической науки.

Так построенная фонология, будучи диалектической системой, несомненно должна явиться тем образцом науки, который нужно считать и необходимым и очередным. Мало того, в таком виде фонология должна явиться даже образцом для построения других наук. Но мало еще и этого. В.К. Журавлев прямо считает фонологию целым мировоззрением:

«Это – современное лингвистическое мировоззрение, фонология, как фундаментальная наука, как демиург, создает лингвистику XX века по образу и подобию своему»^[181].

В связи с этим мы упомянем одно суждение о фонеме, которое находится в резком противоречии с огромными успехами фонологической науки:

«Если понятие фонемы и сыграло на определенном этапе развития науки свою положительную роль, то сейчас оно является скорее тормозом в развитии фонетики, чем условием ее дальнейшего прогресса…»^[182].

Подобного рода суждение едва ли заслуживает опровержения. Другое суждение о фонеме, которое мы тоже не будем опровергать, но которое в настоящее время звучит просто как курьез. А именно, многие считали, что если фонема звука сама не есть звук, то это значит, что никакой фонемы вообще и не существует, а существует только некоего рода условная фикция. Выходило так, что если ножки стола не есть сам стол, и ящики стола не есть сам стол, то никакого стола вообще не существует, а существуют только ножки и ящики стола. Стол, получается, это только наша условная и произвольная фикция, которой в действительности ровно ничего не соответствует. Вот как излагает А.А. Реформатский это учение американского языковеда Б. Тводдела:

«…в проблеме фонемы вообще никакой реальности искать не надо, так как фонема – это „абстрактная фиктивная единица“ (abstractional fictions unit). Фонема нужна как эвристическая, прагматическая фикция… фонема, по Тводделу, негативная, соотносительная абстракция, она „существует“ лишь как член соотношения, а фонологическую систему, по Тводделу, нельзя определить ни как „Платонову идею“, реализуемую в языке, ни как мыслимую модель, но лишь как сумму фонологических соотношений»^[183].

Подобного рода теория фонемной фиктивности является сейчас жалким и ничтожным, смехотворным пережитком когда-то сильного, а в настоящее время целиком разоблаченного субъективизма.

Выдвигая диалектическую систему как очередную задачу фонологии, мы тем самым вовсе не мыслим предложенные нами решения абсолютным и окончательным. Оно необходимо для сегодняшнего момента. В дальнейшем, конечно, будут возникать всё новые теории фонемы. Но спрашивать нас, что же будет дальше, совершенно преждевременно. Сегодня в языкознании на очереди диалектическая система. А что будет завтра, увидим.

Сноски

Примечания

1

Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. Т. 2. М., 1949. С. 265 – 266.

(обратно)

2

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 29. С. 131.

(обратно) name=t12>

3

Ввиду огромного разнообразия и разноречивости в использовании диалектического метода мы укажем на две наши последние работы по диалектике, в которых и формируется проводимый нами в настоящей работе диалектический метод. См.:

Лосев А.Ф. // Философская энциклопедия. T. 3. С. 209 – 218;

Он же. Диалектика и здравый смысл // Студенческий меридиан. 1982. № 2. С. 31 – 65.

(обратно)

4

Семенюк Э.П. Общенаучные категории и подходы к познанию: Философский анализ. Львов, 1978. С. 163 – 174.

(обратно)

5

Готт В.С., Урсул А.Д. Общенаучные понятия и их роль в познании. М., 1975. С. 24.

(обратно)

6

Свидерский В.И. О критерии всеобщности философских положений // Философские науки. 1974. № 2. С. 65.

(обратно)

7

Бирюков В.Б. Кибернетика и методология науки. М., 1974. С. 202.

(обратно)

8

По этому вопросу являются полезными рассуждения Г.С. Щура в его работах:

Щур Г.С. О некоторых общих категориях лингвистики // Вопросы общего языкознания. М., 1964. С. 16 – 34;

Он же. О соотношении некоторых философских и лингвистических категорий // Вопросы лингвистики. 1973. Вып. 3. Томск.

(обратно)

9

Общее языкознание: Внутренняя структура языка / Под ред. Б.А. Серебренникова. М., 1972.

(обратно)

10

Структурно-типологические исследования. М., 1962.

(обратно)

11

Лингвистическая типология и восточные языки. М., 1965.

(обратно)

12

Апресян Ю.Д. Идеи и методы современной структурной лингвистики. М., 1966;

Лосев А.Ф. Языковая структура. М., 1983.

(обратно)

13

Лосев А.Ф. Терминологическая многозначность в существующих теориях знака и символа // Языковая практика и теория языка. М. 1978. Вып. 2.

(обратно)

14

Лосев А.Ф. Введение в общую теорию языковых моделей. М., 1968.

(обратно)

15

Щур Г.С. Теория поля в лингвистике. М., 1974.

(обратно)

16

Уфимцева А.А. Опыт изучения лексики как системы. М., 1962. С. 20 – 73;

Апресян Ю.Д. Экспериментальные исследования семантики русского глагола. М., 1967. С. 16;

Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл: Логико-семантические проблемы. М., 1976. С. 88 – 122.

(обратно)

17

Падучева Е.В. О семантике синтаксиса. М., 1974. С. 5 – 25.

(обратно)

18

Апресян Ю.Д. Лексическая семантика: Синонимические средства языка. М., 1974.

(обратно)

19

Звегинцев В.А. Предложение и его отношение к языку и речи. М., 1976. С. 190 – 194.

(обратно)

20

Лосев А.Ф. О бесконечной языковой валентности языкового знака // Знак. Символ. Миф. М., 1982. С. 114 – 125;

Он же. О поисках языковой валентности // Языковая структура. М., 1983. С. 131 – 144.

(обратно)

21

Кацнельсон С.Д. О грамматической категории // Вестник ЛГУ. 1984. № 2. С. 132.

(обратно)

22

Андреев Н.Д., Берков В.П., Засорина Л.Н. Исчисление валентностей при переходе от входного языка к языку-посреднику // Тезисы совещания по математической лингвистике. 15 – 27 апреля 1959 г. Л., 1959. С. 72.

(обратно)

23

Лейкина Б.М. Некоторые аспекты характеристики валентностей // Доклады на конференции по обработке информации, машинному переводу и автоматическому чтению текста. М., 1961. Вып. 5. С. 1 – 2.

(обратно)

24

Степанов Ю.С. Основы общего языкознания. М., 1975. С. 7 – 14, 248 – 254, 264 – 266.

(обратно)

25

Труды по знаковым системам. Тарту. 1965. Вып. 2 –.

(обратно)

26

Будагов Р.А. Человек и его язык. М., 1976, особенно с. 9 – 69.

(обратно)

27

Лосев А.Ф. О бесконечной смысловой валентности языкового знака. С. 28 – 92, 125 – 145.

(обратно)

28

См., например: Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966.

(обратно)

29

Жданова Г.С., Колобродова Е.С., Полушкин В.А., Черный А.И. Словарь терминов по информатике на русском и английском языках. М., 1971.

(обратно)

30

Николаева Т.М. Текст // Русский язык / Под ред. Ф.П. Филина, М., 1979.

(обратно)

31

Гейзенберг В. Физика и философия / Пер. И.А. Акчурина и Э.П. Андреева. M., 1963.

(обратно)

32

Алексеев И.С., Овчинников Н.Ф., Печенкин А.А. Методология обоснования квантовой теории. М., 1984.

(обратно)

33

Панов М.В. Русская фонетика. М., 1967. С. 292.

(обратно)

34

Там же. С. 250 – 251.

(обратно)

35

Там же.

(обратно)

36

В своих работах Эйнштейн дает весьма ясное и простое построение поля на основе критики прежних физических теорий, которые либо обходились без понятия поля, либо привлекали его недостаточно и непоследовательно (Эйнштейн А. Физика и реальность. Сб. ст. / Пер. под ред. Б.Г. Кузнецова. М., 1965. С. 255 – 321).

(обратно)

37

Налимов В.В. Непрерывность против дискретности в языке и мышлении. Тбилиси. 1978; Прерывное и непрерывное. Киев, 1983.

(обратно)

38

Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике. M., 1960. Вып. I. С. 387.

(обратно)

39

Щур Г.С. Указ. соч. С. 119.

(обратно)

40

Там же. С. 11.

(обратно)

41

Там же. С. 233.

(обратно)

42

Щур Г.С. Указ. соч. С. 21.

(обратно)

43

Плоткин В.Я. Динамика английской фонологической системы. Новосибирск, 1967. С. 13 – 14.

(обратно)

44

Martinet A. Se soumettre à l’épreuve des faits // La linguistigue. 1983. 19. 1. C. 9.

(обратно)

45

Мамудян M. Лингвистика. 1985. C. 11.

(обратно)

46

Мантуров О.В., Солнцев Ю.К., Сорокин Ю.И., Федин Н.Г. Толковый словарь математических терминов. М., 1965. С. 11.

(обратно)

47

См., например: Звенигородский Г.А. Первые уроки программирования. М., 1985.

(обратно)

48

Жданова Г.С., Колобродова Е.С., Полушкин В.А., Черный А.И. Словарь терминов по информатике. М., 1971.

(обратно)

49

Ломтев Т.П. Общее и русское языкознание. М., 1976. С. 113.

(обратно)

50

Ломтев Т.П. Фонология современного русского языка. М., 1972. С. 9.

(обратно)

51

Категория информации рассматривается Г.П. Мельниковым в его работах:

Информатика, язык и речь // Теория и практика научно-технической информации. М., 1974;

Системология и языковые аспекты кибернетики. М., 1978.

(обратно)

52

Jones D. The phoneme: Its nature and use. 3 ed. Oxford, 1967;

Idem. The History and Meaning of the Term «phoneme». 2 ed. L., 1964;

Kortlandt F.H.H. Modelling the phoneme // New trends in East European phonemic theory. P., 1972;

Krámský J. The Phoneme: Introduction to the history and theories of a concept. München, 1974;

Koerner E.F.K. Zu Ursprung und Entwicklung des Phonem Begriffs: Eine historische Notiz // Sprache in Gegenwart und Geschichte / Hrsg. von D. Hartmann, H. Linke, O. Ludwig. Köln, 1978. S. 82 – 93.

Что касается отечественной науки, то теоретики фонемы почти всегда касались и истории изучения фонемы. Таковы: А.А. Реформатский, М.В. Панов, В.Б. Касевич, Г.В. Воронкова. Из общих историков можно привлечь Т.В. Булыгину, а также работу:

Протогенов С.В. История учения о фонеме. Ташкент, 1970.

Упомянем также следующие работы:

Р.К. Ваараск. Очерк развития теории фонем // Тр. Таллинского политехнического ин-та. Сер. Б. № 3. Таллинн, 1962;

Зиндер Л.Р. Фонология и фонетика // Теоретические проблемы советского языкознания. М., 1968, особенно с. 193 – 207;

Зиндер Л.Р. К истории фонетики в России // Памяти Л.В. Щербы. Л., 1951;

Зиндер Л.Р. и Матусевич М.И. К истории учения о фонеме // Изв. АН СССР. ОЛЯ. 1953. Вып. I. Т. XII;

Каспранский Р.Р. Из истории учения о фонеме // Вопр. общего и германского языкознания. Уфа, 1964.

(обратно)

53

Русский перевод этой работы см. в кн.: Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 309, 319, 334 и др.

(обратно)

54

Якобсон P.O. Значение Крушевского в развитии науки о языке // Избр. работы. М., 1985. С. 331 – 348.

(обратно)

55

Бодуэн де Куртенэ И.А. Избр. труды по общему языкознанию. М., 1963. Т. 1. С. 265 – 347.

(обратно)

56

Бодуэн де Куртенэ И.А. Указ. соч. С. 121 – 122.

(обратно)

57

Там же. С. 301.

(обратно)

58

Ольховиков Б.А. И.А. Бодуэн де Куртенэ // Амирова Т.А., Ольховиков Б.А., Рождественский Ю.В. Очерки по истории лингвистики. М., 1975. С. 486 – 487.

(обратно)

59

Бодуэн де Куртенэ И.А. Указ. соч. С. 280 – 300.

(обратно)

60

Шарадзенидзе Т.С. Лингвистическая теория И.А. Бодуэна де Куртенэ и ее место в языкознании XIX – XX веков. М., 1980.

(обратно)

61

Топоров В.Н. И.А. Бодуэн де Куртенэ: К 30-летию со дня смерти. М., 1960;

Штибер З. Теория фонем И.А. Бодуэна де Куртенэ в современном языкознании // ВЯ. 1955. № 4;

Белинская Т.А. Учение И.А. Бодуэна де Куртенэ о фонеме. Автореф. канд. дис. Тбилиси, 1952;

Леонтьев А.А. Общелингвистические взгляды И.А. Бодуэна де Куртенэ // ВЯ. 1959. № 6.

(обратно)

62

Бодуэн де Куртенэ И.А. Указ. соч. С. 126, 146 – 202.

(обратно)

63

Слюсарева Н.А. Теория Ф. де Соссюра в свете современной лингвистики. М., 1975. С. 99 – 110.

(обратно)

64

Трубецкой Н.С. Основы фонологии. М., 1960. С. 46 – 52. Здесь же дается и критический обзор выдвинутых ранее пониманий фонемы.

(обратно)

65

Трубецкой Н.С. Указ. соч. С. 22.

(обратно)

66

Там же. С. 36 – 37.

(обратно)

67

Там же. С. 41.

(обратно)

68

Там же. С. 73 – 99.

(обратно)

69

Там же. С. 42 – 43.

(обратно)

70

Там же. С. 45.

(обратно)

71

Трубецкой Н.С. Указ. соч. С. 51.

(обратно)

72

Вахек Й. Лингвистический словарь Пражской школы / Пер. под ред. А.А. Реформатского. М., 1964.

(обратно)

73

Пражский лингвистический кружок. Сб. ст. / Сост., ред. и предисл. Н.А. Кондрашова. М., 1967;

Булыгина Т.В. Пражская лингвистическая школа // Основные направления структурализма. M., 1964. С. 211 – 239;

Vachek J. The linguistic school of Prague. Bloomington, 1966. P. 122 – 136.

(обратно)

74

Ольховиков Б.А. История языкознания: Лондонская лингвистическая школа (Пособие для студентов). М., 1974;

Кубрякова Е.С. Из истории английского структурализма: Лондонская лингвистическая школа // Основные направления структурализма. М., 1964. С. 307 – 353.

(обратно)

75

Ради примера изложения и критики языковедческого математизма можно привести следующие работы:

Лосев А.Ф. О методах изложения математической лингвистики для лингвистов // ВЯ. 1965. № 5. С. 13 – 33;

Он же. Логическая характеристика методов структуральной типологии // ВЯ. 1967. № 1. С. 62 – 79;

Он же. О возможности сближения лингвистики классической и лингвистики структуральной // ВЯ. 1968. № 1. С. 50 – 63;

Он же. О пределах применимости математических методов в языкознании // Ленинизм и теоретические проблемы языкознания. М., 1970. С. 184 – 195.

(обратно)

76

Лосев А.Ф. Введение в общую теорию языковых моделей. М., 1968. С. 13 – 20.

(обратно)

77

Там же. С. 34 – 48, 73 – 118.

(обратно)

78

О коренном разнобое в американской так называемой дескриптивной лингвистике можно получить яркое впечатление по работе: Арутюнова Н.Д., Климов Г.А., Кубрякова Е.С. Американский структурализм // Основные направления структурализма. М., 1964. С. 211 – 239.

Об американской проблеме фонемы писал А.А. Реформатский: Реформатский А.А. Из истории отечественной фонологии. М., 1970. С. 204 – 248.

Обзор основных американских определений фонемы можно найти в кн.: Хемп Э. Словарь американской лингвистической терминологии. М., 1964 (ст. «Фонема»).

(обратно)

79

О сложной логической ситуации в связи с понятием морфонологии см.: Кантино Ж.П. Сигнификативные оппозиции // Принципы типологического анализа языков различного строя / Под ред. Б.А. Успенского. М., 1972. С. 61 – 95.

(обратно)

80

Блумфилд Л. Язык / Пер. Е.С. Кубряковой и В.П. Мурат. М., 1968. С. 72 – 141;

Сепир Э. Язык: Введение в изучение речи. / Пер. А.М. Сухотина. М.; Л., 1934. С. 33 – 44.

(обратно)

81

О том, с каким трудом американцы освобождались от своей описательности и подходили к значению, хорошо рассуждает В.А. Звегинцев во вступительной статье к сборнику: Новое в зарубежной лингвистике. М., 1981. Вып. 10. С. 5 – 33.

(обратно)

82

Наиболее сжатое изложение проблемы фонемы P.O. Якобсоном дается в работе: Якобсон Р.О. Звук и значение // Избр. работы / Под ред. В.А. Звегинцева. М., 1985. С. 30 – 82, особенно с. 80 – 92.

(обратно)

83

Там же. С. 117.

(обратно)

84

Там же. С. 64.

(обратно)

85

Там же. С. 82.

(обратно)

86

Krámský J. Op. cit. Р. 103 – 126.

(обратно)

87

Halle М. Roman Jakobson’s contribution to the Modern Study of Speech Sounds // Sound. Sign and Meaning Quinquagenary of the Prague Linguistic Circle / Ed. by L. Matejka. Michigan Slavic Contributions. 1976. 6. Ann Arbor. P. 79 – 100.

(обратно)

88

Chomsky N. Syntactic structures. The Hague, 1957.

(обратно)

89

Название и обзор этих работ можно найти в кн.: Кодзасов С.В., Кривнова О.В. Современная американская фонология. М., 1981. С. 5 – 8.

(обратно)

90

Подробный анализ и критику теории Н. Хомского и М. Халле можно найти в кн.: Кодзасов С.В., Кривнова О.В. Указ. соч. С. 8 – 81.

(обратно)

91

Иванов Вяч.Вс. О приемлемости фонологических моделей // Машинный перевод: Тр. ин-та ТМ и ВТ АН СССР. М. 1961. Вып. 2. С. 397.

(обратно)

92

Это положение и этот анализ можно найти в работах:

Протогенов С.В. Указ. соч. С. 10 – 41;

Руделев В.Г. Фонология слова. Тамбов, 1975. С. 5 – 16.

Однако особенно подробно история Московской фонологии в сравнении ее с Ленинградской школой излагает, конечно, А.А. Реформатский: Реформатский А.А. Из истории отечественной фонологии. М., 1970. С. 9 – 120.

Изложение идей Московской и Ленинградской фонологических школ имеется в работах:

Журавлев В.К. Из истории русской фонологии // Фонология. Тамбов, 1982;

Сидоров В.Н. О Московском фонологической школе // Развитие фонетики современного русского языка. М., 1971;

Виноградов В.А. Позиция, вариант, вариация в теории Московской фонологической школы // Проблемы теоретической и прикладной фонетики и обучение произношению. М., 1973. С. 35 – 37;

Зиндер Л.Р. Основные фонологические школы // Вопросы общего языкознания. Л., 1967;

Зиндер Л.Р., Маслов Ю.С. Л.В. Щерба – лингвист-теоретик и педагог. Л., 1982.

(обратно)

93

Реформатский А.А. Из истории отечественной фонологии. M., 1970. С. 75 – 91.

(обратно)

94

Бернштейн С.И. Основные понятия фонологии // ВЯ. 1962. № 5. С. 62 – 80.

(обратно)

95

Панов М.В. Русская фонетика. М., 1967. С. 286.

Немного раньше того о совмещении парадигматического и синтагматического аспекта правильно, но слишком в общей форме говорил А.М. Мухин: Мухин А.М. Функциональный анализ синтаксических элементов. М.; Л., 1964. С. 30 – 32.

(обратно)

96

Панов М.В. Указ. соч. С. 198 – 205, 282 – 294.

(обратно)

97

Панов М.В. Современный русский язык: Фонетика. M., 1979. С. 94.

(обратно)

98

Там же. С. 118.

(обратно)

99

Там же. С. 218 – 244.

(обратно)

100

Панов М.В. О парадигматике и синтагматике // Изв. АН СССР. СЛЯ. 1980. Т. 39. № 2.

(обратно)

101

Якобсон Р.О. Избр. работы. С. 86.

(обратно)

102

Климов Г.А. Фонема и морфема. M., 1971. С. 30.

(обратно)

103

Булыгина Т.В. Грамматические оппозиции // Исследования по общей теории грамматики. М., 1968. С. 199.

(обратно)

104

Булыгина Т.В. О некоторых аналогиях в соотношении семантических и звуковых единиц // ВЯ. 1967. № 5. С. 79.

(обратно)

105

Зиндер Л.Р. Материальная сторона языка и фонема // Ленинизм и теоретические проблемы языкознания. М., 1970. С. 377.

(обратно)

106

Виноградов В.А. Консонантизм и вокализм русского языка: Практическая фонология. М., 1971. С. 21.

(обратно)

107

Солнцев В.М. Язык как системно-структурное образование. М., 1978. С. 239.

(обратно)

108

Марузо Ж. Словарь лингвистических терминов. М., 1960. С. 327.

(обратно)

109

Иванов В.В. Фонема // Русский язык. Энциклопедия / Под ред. Ф.П. Филина. М., 1979.

(обратно)

110

Розенталь Д.Э., Теленкова М.А. Справочник лингвистических терминов: Пособие для учителей. М., 1972. С. 461.

(обратно)

111

Реформатский А.А. Фонема // БСЭ 3-е изд. М., 1977. Т. 27.

(обратно)

112

Фонема // СЭС. М., 1985.

(обратно)

113

Словарь современного русского литературного языка. М., 1964. Т. 16;

Словарь русского языка. М., 1961. Т. 4.

(обратно)

114

Ушаков Д.Н. Толковый словарь русского языка. М., 1940. Т. 4.

(обратно)

115

Грамматика современного русского литературного языка. М., 1970. С. 7;

Грамматика русского языка. М., 1960. Т. 1. С. 49;

Русская грамматика. М., 1982. Т. 1. С. 69.

(обратно)

116

Шор P.O., Чемоданов Н.С. Введение в языковедение. М., 1945. С. 53.

(обратно)

117

Чикобава А.С. Введение в языкознание. М., 1952. С. 173.

(обратно)

118

Будагов Р.А. Введение в науку о языке. М., 1958. С. 152.

(обратно)

119

Головин Б.П. Введение в языкознание. М., 1973. С. 46.

(обратно)

120

Березин Ф.М., Головин Б.Н. Общее языкознание. М., 1979. С. 10.

(обратно)

121

Маслов Ю.С. Введение в языкознание. М., 1975. С. 63.

(обратно)

122

Реформатский А.А. Введение в языкознание. М., 1960. С. 175.

(обратно)

123

Матусевич М.И. Введение в общую фонетику. Л., 1948. С. 11.

(обратно)

124

Широков О.С. Введение в языкознание. М., 1985. С. 7 – 8.

(обратно)

125

Там же. С. 72.

(обратно)

126

Степанов Ю.С. Структура французского языка. М., 1965. С. 10.

(обратно)

127

Степанов Ю.С. Основы языкознания. М., 1966. С. 9 – 33.

(обратно)

128

Степанов Ю.С. Основы общего языкознания. М., 1975. С. 84 – 85.

(обратно)

129

Климов Г.А. Фонема и морфема: К проблеме лингвистических единиц. М., 1967. С. 103.

(обратно)

130

Касевич В.Б. Фонологические проблемы общего и восточного языкознания. М., 1983.

(обратно)

131

Там же. С. 237.

(обратно)

132

Там же. С. 247.

(обратно)

133

Реформатский А.А. Проблема фонемы в американской лингвистике // А.А. Реформатский. Из истории отечественной фонологии. С. 247 – 248.

(обратно)

134

Белозеров В.Н. Формальное определение фонемы // ВЯ. 1964. № 6;

Вахек Й. Фонема и фонологические единицы // Пражский лингвистический кружок. М., 1967;

Воронкова Г.В., Стеблинский М.И. Фонема – пучок РП? // ВЯ. 1970. № 6. С. 15 – 26;

Воронкова Г.В. Относительность и абсолютность фонологического содержания фонемы // Вестн. ЛГУ. 1977. № 8. С. 104 – 109;

Доброгаев С.М. Фонема как физиологическое и социальное явление // Языкознание и материализм. Л., 1929;

Зиндер Л.Р. Существуют ли звуки речи? // Изв. АН СССР. СЛЯ. 1948. Т. VII, вып. 4;

Зиндер Л.Р. Материальная сторона языка и фонема // Ленинизм и теоретические проблемы языкознания. М., 1970. С. 372 – 381;

Иванов Вяч.Вс. Теория фонологических различительных признаков // Новое в лингвистике. М., 1962. Вып. 2;

Касевич В.Б. Некоторые логические аспекты понятия фонемы // ВЯ. 1971. № 5. С. 49 – 56;

Лыткин В.И. В какой языковой единице нуждается фонетика // Изв. АН СССР. ОЛЯ. 1953. Т. XII, вып. 1;

Мельников Г.П. Онтология фонологических единиц с позиций системной лингвистики // Вопросы фонологии и фонетики: Тез. докл. сов. лингвистов на VII Междунар. конгрессе фонолог. наук (Монреаль, 1971 г.). М., 1971. С. 161 – 168;

Мельников Г.П. Учет формы и субстанции плана содержания при выявлении состава фонем // Фонетические единицы речи. Сб. научн. тр. М., 1982. С. 48 – 55;

Моисеев А.И. О фонеме. Л., 1965;

Новик Л. Проект нового определения фонемы // Пражский лингвистический кружок. М., 1967;

Спиркин А.Г. Проблема фонемы и ленинская теория отражения // Изв. АН СССР. ОЛЯ. 1952. Т. XI, вып. 5;

Сунцова Т. Фонема // Мовознавство. 1934. № 2;

Успенский В.А. Одна модель для понятия фонемы // ВЯ. 1964. № 6.

(обратно)

135

Реформатский А.А. Из истории отечественной фонологии. М., 1970. С. 9 – 120;

Панов М.В. Русская фонетика. М., 1967. С. 350 – 414.

(обратно)

136

Воронкова Г.В. Проблемы фонологии. Л., 1981. С. 73 – 126.

(обратно)

137

Общее языкознание. Внутренняя структура языка / Отв. ред. Б.А. Серебренников. М., 1972. С. 146 – 164.

(обратно)

138

Яснейшее рассуждение на эту тему можно найти в статье: Панов М.В. О двух типах фонетических систем // Проблемы лингвистической типологии и структуры языка. Л., 1977. С. 14 – 24.

(обратно)

139

Трубецкой Н.С. Основы фонологии. С. 43.

(обратно)

140

Там же. С. 43 – 44.

(обратно)

141

Панов М.В. Современный русский язык: Фонетика. М., 1979. С. 119 – 121.

(обратно)

142

В краткой форме с этим можно познакомиться в статье: Кунцман А. Психология мышления Ф. Брентано, Г. Уфуэса, Э. Гуссерля и К. Штумпфа // Новые идеи в философии. СПб., 1914. Вып. 16. С. 109 – 155.

(обратно)

143

Трубецкой Н.С. Указ. соч. С. 22, 44, 332.

(обратно)

144

Якобсон P.O. Избр. работы. М., 1985. С. 58, 143, 174, 301, 303, 385, 406 – 409.

(обратно)

145

Кассирер Э. Понятие субстанции и понятие функции / Пер. Б. Столпнера и П. Юшкевича. СПб., 1912.

(обратно)

146

Там же. С. 16 – 17, 393.

(обратно)

147

Там же. С. 420.

(обратно)

148

Необходимо, впрочем, сказать, что в своей собственной философии языка Э. Кассирер обходился без развитой теории функции, но зато дает развитую теорию языка как выразительной системы. Cassirer Е. Philosophie der symbolischen Formen. I. Teil. Die Sprache. Berlin, 1923.

(обратно)

149

Панов М.В. Современный русский язык: Фонетика. М., 1979. С. 174 – 194.

(обратно)

150

Слюсарева Н.А. Проблемы функционального синтаксиса английского языка. M., 1981 (исторической части здесь посвящены с. 38 – 57, разделению двух основных функций 14 – 21, 59 и слитности функционального и семантического в языке воедино – с. 75).

(обратно)

151

Гоготишвили Л.А. Опыт построения теории употребления языка. Дис. канд. филол. наук. M., 1984. С. 25 – 28, 49 – 59, 53 – 59, 72 – 191.

(обратно)

152

Арутюнова Н.Д. Функции языка // Русский язык: Энциклопедия. M., 1979. С. 385 – 386.

(обратно)

153

Веденина Л.Г. Основная проблематика французского функционализма // Мамудян М. Лингвистика. М., 1985. С. 5 – 6.

(обратно)

154

Воронкова Г.В. Проблемы фонологии. Л., 1981. С. 31 – 33.

(обратно)

155

Ломтев Т.П. Общее и русское языкознание. М., 1976. С. 113 – 114.

(обратно)

156

Ср.: Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1976;

Он же. Знак. Символ. Миф. М., 1982.

(обратно)

157

Ср.: Герменевтика, история и современность. М., 1985.

(обратно)

158

Степанов Ю.С. Методы и принципы современной лингвистики. М., 1975. С. 243 – 301.

(обратно)

159

Панов М.В. Современный русский язык: Фонетика. С. 121.

(обратно)

160

Весьма ценное рассуждение о «лингвистических нулях» можно найти в кн.: Реформатский А.А. Очерки по фонологии, морфонологии и морфологии. М., 1979. С. 45 – 54.

(обратно)

161

Прекрасные рассуждения о «реальности модели» можно найти в статье А.А. Реформатского в кн.: Проблемы лингвистической типологии и структуры языка / Под ред. В.С. Храковского. Л., 1977. С. 3 – 10.

(обратно)

162

Зиндер Л.Р. Фонема и морфема // Проблемы лингвистической типологии и структуры языка. Л., 1977. С. 12.

(обратно)

163

Булыгина Т.В. Грамматические оппозиции: (К постановке вопроса) // Исследования по общей теории грамматики. М., 1968. С. 177.

(обратно)

164

Касевич В.Б. Фонологические проблемы общего и восточного языкознания. Автореф. дис. … докт. филол. наук. Л., 1981. С. 11.

(обратно)

165

Виноградов В.А. Озперанд /ас’п’ирант/: К проблеме гиперфонемы // Фонетика. Фонология. Грамматика. М., 1971. С. 97.

(обратно)

166

Виноградов В.А. Указ. соч. С. 99 – 100.

(обратно)

167

Руделев В.Г. Типы нейтрализации и классификации оппозиций (на материале русского литературного языка) // Проблемы структурной лингвистики. 1971. M., 1972. С. 319 – 333;

Он же. Теория нейтрализации. Некоторые результаты. Перспективы // Теория нейтрализации. Тамбов, 1980. С. 3 – 10;

Виноградов В.А. Некоторые вопросы теории фонологических оппозиций и нейтрализации // Проблемы лингвистического анализа. М., 1966. С. 3 – 25;

Булыгина Т.В. Грамматические оппозиции // Исследования по общей теории грамматики. М., 1968. С. 175 – 231.

(обратно)

168

Реформатский А.А. Из истории отечественной фонологии. М., 1970. С. 105.

(обратно)

169

Кузнецов П.С. К вопросу о фонематической системе современного французского языка // Реформатский А.А. Из истории отечественной фонологии. М., 1970. С. 190 – 191.

(обратно)

170

Мамудян М. Лингвистика. М., 1985. С. 87 – 88;

Fischer-Jørgensen Е. Remarques sur les principes de l’analyse phonéimique // TCLC. 1949. V.P. 231.

(обратно)

171

Примером такого гумбольдтианского понимания энергии является работа: Рамишвили Г.В. Вопросы энергетической теории языка. Тбилиси, 1978 (на груз. яз., с резюме на русском).

(обратно)

172

О «мышечной энергии» при речеобразовании см.: Таранец В.Г. Энергетическая структура речевых единиц. Автореф. дис. … докт. филол. наук. Киев, 1982. С. 14.

Об экономии «фонационной энергии» («изнашивании звуков») см.: Беляев Л.Д. Конвергентные процессы в фонологических изменениях. (На материале истории задненебных в праславянском языке). Автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 1980. С. 6.

(обратно)

173

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 29. С. 131.

(обратно)

174

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 20. С. 545.

(обратно)

175

Кузнецов П.С. К вопросу о фонематической системе французского языка // Реформатский А.А. Из истории отечественной фонологии. М., 1970. С. 177 – 178.

(обратно)

176

Солнцев В.М. Язык как структурно-системное образование. М., 1978. С. 45, 201, 243.

(обратно)

177

Иванов В.В. Историческая фонология русского языка. М., 1968. С. 18.

(обратно)

178

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 42. С. 289 – 290.

(обратно)

179

Руделев В.Г. Предисловие // Фонология. Тамбов, 1982. С. 3.

(обратно)

180

Там же. С. 7.

(обратно)

181

Журавлев В.К. Фундаментальный характер фонологических идей // Фонология. Тамбов, 1982. С. 171.

(обратно)

182

Мигирин В.Н. Гносеологические проблемы знаковой теории языка, фонологии и грамматики. Кишинев, 1978. С. 58.

(обратно)

183

Реформатский А.А. Проблемы фонемы в американской лингвистике // Реформатский А.А. Из истории отечественной фонологии. С. 227 – 228.

(обратно)

Оглавление

ТЕОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЯЗЫКОЗНАНИЯ: Методы исследования языка

Предисловие

Раздел первый. В ПОИСКАХ ПОСТРОЕНИЯ ОБЩЕГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ КАК ДИАЛЕКТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ (А.Ф. Лосев)

О применении в языкознании современных общенаучных понятий

О системе общенаучных понятий в языкознании (пробный опыт построения)

Становление концепции фонемы

В поисках установления более точного понятия фонемы

Сноски

*** Примечания ***