Том 16 (XVII век, «смеховой мир») [Коллектив авторов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Библиотека литературы Древней Руси Том 16 (XVII век)
«СМЕХОВОЙ МИР» ДРЕВНЕЙ РУСИ
Разумеется, сущность смешного остается во все века одинаковой, однако, преобладание тех или иных черт в «смеховой культуре» позволяет различать в смехе национальные черты и черты эпохи. Древнерусский смех относится по своему типу к смеху средневековому. Для средневекового смеха характерна его направленность на наиболее чувствительные стороны человеческого бытия. Этот смех чаще всего обращен против самой личности смеющегося и против всего того, что считается святым, благочестивым, почетным. Направленность средневекового смеха, в частности, и против самого смеющегося, отметил и достаточно хорошо показал М. М. Бахтин в своей книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса». Он пишет: «Отметим важную особенность народно-праздничного смеха: этот смех направлен и на самих смеющихся».[1] Среди произведений русской демократической сатиры, в которых авторы пишут о себе или о своей среде, назовем «Азбуку о голом и небогатой человеке», «Послание дворительное недругу», «Службу кабаку», «Калязинскую челобитную», «Стих о жизни патриарших певчих» и др. Во всех этих произведениях совершается осмеивание себя или, по крайней мере, своей среды. Авторы средневековых и, в частности, древнерусских произведений чаще всего смешат читателей непосредственно собой. Они представляют себя неудачниками, нагими или плохо одетыми, бедными, голодными, оголяются целиком или заголяют сокровенные места своего тела. Снижение своего образа, саморазоблачение типичны для средневекового и, в частности, древнерусского смеха. Авторы притворяются дураками, «валяют дурака», делают нелепости и прикидываются непонимающими. На самом же деле они чувствуют себя умными, дураками же они только изображают себя, чтобы быть свободными в смехе. Это их «авторский образ», необходимый им для их «смеховой работы», которая состоит в том, чтобы «дурить» и «воздурять» все существующее. «В песнях поносных воздуряем тя», — так пишет автор «Службы кабаку», обращаясь к последнему. Смех, направленный на самих себя, чувствуется и в шуточной послании конца 1680-х годов стрельцов Никиты Гладкого[2] и Алексея Стрижова к Сильвестру Медведеву. Ввиду того что «нелитературный» смех этот крайне редко встречается в документальных источниках, привожу это письмо полностью; Гладкий и Стрижов шутливо обращаются к Сильвестру Медведеву: «Пречестный отче Селивестре! Желая тебе спасения и здравия, Алешка Стрижов, Никитка Гладков премного челом бьют. Вчерашния нощи Федора Леонтьевича проводили в часу 4-м, а от него пошли в 5-м, да у Андрея сидели, и от Андрея пошли за два часа до света, и стояли утренюю у Екатерины мученицы, близ церкви, и разошлись в домишки за полчаса до света. И в домишках своих мы спали долго, а ели мало. Пожалуй, государь, накорми нас, чем Бог тебе потому положит: меня, Алешку, хотя крупенею, а желаю и от рыбки; а меня, Никитку, рыбкою ж по-черкасски. Христа ради накорми, а не отказывай! Писал Никитка Гладков, челом бью. Желая против сего писания, Алешка Стрижов челом бьет». Гладкий и Стрижов «валяют дурака»: требуют себе изысканных яств под видом обычной милостыни. В древнерусском смехе есть одно загадочное обстоятельство: непонятно, каким образом в Древней Руси могли в таких широких масштабах терпеться пародии на молитвы, псалмы, службы, на монастырские порядки и т. п. Считать всю эту обильную литературу просто антирелигиозной и антицерковной мне кажется не очень правильным. Люди Древней Руси в массе своей были, как известно, в достаточной степени религиозными, а речь идет именно о массовой явлении. К тому же большинство этих пародий создавалось в среде мелких клириков. Аналогичное положение было и на Западе в средние века. Приведу некоторые цитаты из книги М. Бахтина о Рабле. Вот они: «Не только школяры и мелкие клирики, но и высокопоставленные церковники и ученые богословы разрешали себе веселые рекреации, то есть отдых от благоговейной серьезности, и «монашеские шутки» («Joca monacorum»), как называлось одно из популярнейших произведений средневековья. В своих кельях они создавали пародийные и полупародийные ученые трактаты и другие смеховые произведения на латинском языке <...>. В дальнейшем развитии смеховой латинской литературы создаются пародийные дублеты буквально на все моменты церковного культа и вероучения. Это так называемая «parodia sacra», то есть «священная пародия», одно из своеобразнейших и до сих пор недостаточно понятых явлений средневековой литературы. До нас дошли довольно многочисленные пародийные литургии («Литургия пьяниц», «Литургия игроков» и др.), пародии на евангельские чтения, на церковные гимны, на псалмы, дошли травести различных евангельских изречений и т. п. Создавались также пародийные завещания («Завещание свиньи», «Завещание осла»), пародийные эпитафии, пародийные постановления соборов и др. Литература эта почти необозрима. И вся она была освящена традицией и в какой-то мере терпелась Церковью. Часть ее создавалась и бытовала под эгидой «пасхального смеха» или «рождественского смеха», часть же (пародийные литургии и молитвы) была непосредственно связана с «праздником дураков» и, возможно, исполнялась во время этого праздника... Не менее богатой и еще более разнообразной была смеховая литература средних веков на народных языках. И здесь мы найдем явления, аналогичные «parodia sacra»: пародийные молитвы, пародийные проповеди (так называемые «sermons joieux», то есть «веселые проповеди» во Франции), рождественские песни, пародийные житийные легенды и др. Но преобладают здесь светские пародии и травести, дающие смеховой аспект феодального строя и феодальной героики. Таковы пародийные эпосы средневековья: животные, шутовские, плутовские и дурацкие; элементы пародийного героического эпоса у кантасториев, появление смеховых дублеров эпических героев (комический Роланд) и др. Создаются пародийные рыцарские романы («Мул без узды», «Окассен и Николет»). Развиваются различные жанры смеховой риторики: всевозможные «прения» карнавального типа, диспуты, диалоги, комические «хвалебные слова» (или «прославления») и др. Карнавальный смех звучит в фабльо и в своеобразной смеховой лирике вагантов (бродячих школяров)» (Бахтин, с. 17–19). Аналогичную картину представляет и русская демократическая сатира XVII века: «Служба кабаку» и «Праздник кабацких ярыжек», «Калязинская челобитная», «Сказание о бражнике». В них мы можем найти пародии на церковные песнопения и на молитвы, даже на такую священнейшую, как «Отче наш». И нет никаких указаний на то, что эти произведения запрещались. Напротив, некоторые снабжались предисловиями к «благочестивому читателю». Дело, по-моему, в том, что древнерусские пародии вообще не являются пародиями в современном смысле. Это пародии особые — средневековые. «Краткая литературная энциклопедия» (Т. 5. М., 1968) дает следующее определение пародии: «Жанр литературно-художественной имитации, подражание стилю отдельного произведения автора, литературного направления, жанра с целью его осмеяния» (С. 604). Между тем такого рода пародирования с целью осмеяния произведения, жанра или автора древнерусская литература, по-видимому, вообще не знает. Автор статьи о пародии в «Краткой литературной энциклопедии» пишет далее: «Литературная пародия «передразнивает» не самое действительность (реальные события, лица и т. п.), а ее изображение в литературных произведениях» (Там же). В древнерусских же сатирических произведениях осмеивается не что-то другое, а создается смеховая ситуация внутри самого произведения. Смех направлен не на других, а на себя и на ситуацию, создающуюся внутри самого произведения. Пародируется не индивидуальный авторский стиль или присущее данному автору мировоззрение, не содержание произведений, а только самые жанры деловой, церковной или литературной письменности: челобитные, послания, судопроизводственные документы, росписи о приданом, путники, лечебники, те или иные церковные службы, молитвы и т. д. и т. п. Пародируется сложившаяся, твердо установленная, упорядоченная форма, обладающая собственными, только ей присущими признаками, — знаковой системой. В качестве этих знаков берется то, что в историческом источниковедении называется формуляром документа, то есть формулы, в которых пишется документ, особенно начальные и заключительные, и расположение материала — порядок следования. Изучая эти древнерусские пародии, можно составить довольно точное представление о том, что считалось обязательным в том или ином документе, что являлось признаком, знаком, по которому мог быть распознан тот или иной деловой жанр. Впрочем, эти формулы-знаки в древнерусских пародиях служили вовсе не для того только, чтобы «узнавать» жанр, они были нужны для придания произведению еще одного значения, отсутствовавшего в пародируемом обекте, — значения смехового. Поэтому признаки-знаки были обильны. Автор не ограничивал их число, а стремился к тому, чтобы исчерпать признаки жанра: чем больше, тем лучше, то есть «тем смешнее». Как признаки жанра они давались избыточно, как сигналы к смеху они должны были по возможности плотнее насыщать текст, чтобы смех не прерывался. Древнерусские пародии относятся к тому времени, когда индивидуальный стиль, за очень редкими исключениями, не осознавался как таковой[3]. Стиль осознавался только в его связи с определенным жанром литературы или определенной формой деловой письменности: был стиль этнографический и летописный, стиль торжественной проповеди или стиль хронографический и т. д. Приступая к написанию того или иного произведения, автор обязан был примениться к стилю того жанра, которым он хотел воспользоваться. Стиль был в древнерусской литературе признаком жанра, но не автора. В некоторых случаях пародия могла воспроизводить формулы того или иного произведения (но не автора этого произведения): например, молитвы «Отче наш», того или иного псалма. Но такого рода пародии были редки. Пародируемых конкретных произведений было мало, так как они должны были быть хорошо знакомы читателям, чтобы их можно было легко узнавать в пародии. Признаки жанра — те или иные повторяющиеся формулы, фразеологические сочетания, в деловой письменности — формуляр. Признаки пародируемого произведения — это не стилистические «ходы», а определенные, запомнившиеся «индивидуальные» формулы. В целом пародировался не общий характер стиля в нашем смысле слова, а лишь запоминавшиеся выражения. Пародируются слова, выражения, обороты, ритмический рисунок и мелодия. Происходит как бы искажение текста. Для того чтобы понять пародию, нужно хорошо знать или текст пародируемого произведения, или «формуляр» жанра. Пародируемый текст искажается. Это как бы «фальшивое» воспроизведение пародируемого памятника — воспроизведение с ошибками, подобно фальшивому пению. Характерно, что пародии на церковное богослужение действительно пелись или произносились нараспев, как пелся и произносился и сам пародируемый текст, но пелись и произносились нарочито фальшиво. В «Службе кабаку» пародировалась не только служба, но и самое исполнение службы; высмеивался не только текст, но и тот, кто служил, поэтому исполнение такой «службы» чаще всего должно было быть коллективный: священник, дьякон, дьячок, хор и пр. В «Азбуке о голом и небогатом человеке» тоже был пародируемый персонаж — учащийся. «Азбука» написана как бы от лица заучивающего азбуку, думающего о своих неудачах. Персонажи эти как бы не понимали настоящего текста и, искажая его, «проговаривались» о своих нуждах, заботах и бедах. Персонажи — не объекты, а субъекты пародии. Не они пародируют, а они сами не понимают текст, оглупляют его и сами строят из себя дураков, неспособных учеников, думающих только о своей нужде. Пародируются по преимуществу организованные формы письменности, деловой и литературной, организованные формы слова. При этом все знаки и признаки организованности становятся бессмысленными. Возникает «бессистемность неблагополучия». Смысл древнерусских пародий заключается в том, чтобы разрушить значение и упорядоченность знаков, обессмыслить их, дать им неожиданное и неупорядоченное значение, создать неупорядоченный мир, мир без системы, мир нелепый, дурацкий, — и сделать это по всем статьям и с наибольшей полнотой. Полнота разрушения знаковой системы, упорядоченного знаками мира, и полнота построения мира неупорядоченного, мира «антикультуры», во всех отношениях нелепого, — одна из целей пародии. Авторы древнерусских пародий находятся во власти определенной схемы построения своего антимира — определенной его модели. Что же это за антимир? Для древнерусских пародий характерна следующая схема построения вселенной. Вселенная делится на мир настоящий, организованный, мир культуры — и мир не настоящий, не организованный, отрицательный, мир «антикультуры». В первом мире господствует благополучие и упорядоченность знаковой системы, во второй — нищета, голод, пьянство и полная спутанность всех значений. Люди во второй — босы, наги, либо одеты в берестяные шлемы и лыковую обувь — лапти, рогоженные одежды, увенчаны соломенными венцами, не имеют общественного устойчивого положения и вообще какой-либо устойчивости, «мятутся меж двор», кабак заменяет им церковь, тюремный двор — монастырь, пьянство — аскетические подвиги, и т. д. Все знаки означают нечто противоположное тому, что они значат в «нормальной мире». Это мир кромешный — мир недействительный. Он подчеркнуто выдуманный. Поэтому в начале и конце произведения даются нелепые, запутывающие адреса, нелепое календарное указание. В «Росписи о приданом» так исчисляются предлагаемые богатства: «Да 8 дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью, — 3 человека деловых людей, 4 человека в бегах да 2 человека в бедах, один в тюрьме, а другой в воде». «И всево приданова почитают от Яузы до Москвы-реки шесть верст, а от места до места один перст». Перед нами небылица, небывальщина, но небылица, жизнь в которой неблагополучна, а люди существуют «в бегах» и в «бедах». Автор шутовской челобитной говорит о себе: «Из поля вышел, из леса выполз, из болота выбрел, а неведомо кто». Образ адресата, то есть того лица, к которому обращается автор, также нарочито нереален: «Жалоба нам, господам, на такова же человека, каков ты сам. Ни ниже, ни выше, в твой же образ нос, на рожу сполз. Глаза нависли, во лбу звезда, борода у нево в три волоса широка и окладиста, кавтан ...ной, пуговицы тверския, в три молота збиты». Время также нереально: «Дело у нас в месице саврасе, в серую субботу, в соловой четверк, в желтой пяток...»[4]. «Месяца китовраса в нелепный день...», — так начинается «Служба кабаку». Создается нагромождение чепухи: «...руки держал за пазухою, а ногами правил, а головою в седле сидел»[5]. «Небылицы» эти «перевертывают», но даже не те произведения и не те жанры, у которых берут их форму (челобитные, судные дела, росписи о приданом, путники и пр.), а самый мир, действительность и создают некую «небыль», чепуху, изнаночный мир, или, как теперь принято говорить, «антимир». В этом «антимире» нарочито подчеркивается его нереальность, непредставимость, нелогичность. Антимир, небылицы, изнаночный мир, который создают так называемые древнерусские «пародии», может иногда «вывертывать» и самые произведения. В демократической сатире «Лечебник, како лечить иноземцев» перевертывается лечебник — создается своего рода «антилечебник». «Перевертыши» эти очень близки к современный «пародиям», но с одним существенный отличием. Современные пародии в той или иной степени «дискредитируют» пародируемые произведения: делают их и их авторов смешными. В Лечебнике же, «како лечить иноземцев» этой дискредитации лечебников нет. Это просто другой лечебник: перевернутый, опрокинутый, вывороченный наизнанку, смешной сам по себе, обращающий смех на себя. В нем даются рецепты нереальных лечебных средств — нарочитая чепуха. В «Лечебнике, како лечить иноземцев» предлагается материализовать, взвешивать на аптекарских весах не поддающиеся взвешиванию и употреблению отвлеченные понятия и давать их в виде лекарств больному: вежливое журавлиное ступанье, сладкослышные песни, денные светлости, самый тонкий блошиный скок, ладонное плескание, филинов смех, сухой крещенский мороз и пр. В реальные снадобья превращен мир звуков: «Взять мостового белого стуку 16 золотников, мелкого вешнего конного топу 13 золотников, светлого тележного скрипу 16 золотников, жесткого колокольного звону 13 золотников». Далее в «Лечебнике» значатся: густой медвежий рык, крупное кошачье ворчанье, курочий высокий голос и пр. Характерны с этой точки зрения самые названия древнерусских пародийных произведений: песни «поносные», песни «нелепые», кафизмы «пустотные»; изображаемое торжество именуется «нелепым», и т. д. Смех в данном случае направлен не на другое произведение, как в пародиях Нового времени, а на то самое, которое читает или слушает воспринимающий его. Это типичный для средневековья «смех над самим собой» — в том числе и над тем произведением, которое в данный момент читается. Смех имманентен самому произведению. Читатель смеется не над другим каким-то автором, не над другим произведением, а над тем, что он читает, и над его автором. Автор «валяет дурака», обращает смех на себя, а не на других. Поэтому-то «пустошная кафизма» не есть издевательство над какой-то другой кафизмой, а представляет собой антикафизму, замкнутую в себе, над собой смеющуюся, небылицу, чепуху. Перед нами изнанка мира. Мир перевернутый, реально невозможный, абсурдный, дурацкий. «Перевернутость» может подчеркиваться тем, что действие переносится в мир рыб («Повесть о Ерше Ершовиче») или мир домашних птиц («Повесть о куре») и пр. Перенос человеческих отношений в «Повести о Ерше» в мир рыб настолько сам по себе действен как прием разрушения реальности, что другой «чепухи» в «Повести о Ерше» уже относительно мало; она не нужна. В этом изнаночном, перевернутом мире человек изымается из всех стабильных форм его окружения, переносится в подчеркнуто нереальную среду. Все вещи в небылице получают не свое, а какое-то чужое, нелепое назначение: «На малой вечерни поблаговестим в малые чарки, таже позвоним в полведерышки». Действующим лицам, читателям, слушателям предлагается делать то, что они заведомо делать не могут: «Глухие потешно слушайте, нагие веселитеся, ремением секитеся, дурость к вам приближается». Дурость, глупость — важный компонент древнерусского смеха. Смешащий, как я уже сказал, «валяет дурака», обращает смех на себя, играет в дурака. Что такое древнерусский дурак? Это часто человек очень умный, но делающий то, что не положено, нарушающий обычай, приличие, принятое поведение, обнажающий себя и мир от всех церемониальных форм, показывающий свою наготу и наготу мира, — разоблачитель и разоблачающейся одновременно, нарушитель знаковой системы, человек, ошибочно ею пользующийся. Вот почему в древнерусском смехе такую большую роль играет нагота и обнажение. Изобретательность в изображении и констатации наготы в произведениях демократической литературы поразительна. Кабацкие «антимолитвы» воспевают наготу, нагота изображается как освобождение от забот, от грехов, от суеты мира сего. Это своеобразная святость, идеал равенства, «райское житие». Вот некоторые отрывки из «Службы кабаку»: «глас пустотный подобен вседневному обнажению»; «в три дня очистился до нага»; «перстни, человече, на руке мешают, ногавицы тяжеле носить, портки и ты их на пиво меняешь»; «и той (кабак) избавит тя до нага от всего платья»; «се бо нам цвет приносится наготы»; «кто ли пропився до нага, не помянет тебе, кабаче»; «нагие, веселитеся»; «наг объявляешеся, не задевает, ни тлеет самородная рубашка, и пуп гол: когда сором, ты закройся перстом»; «слава тебе, Господи, было, да сплыло, не о чем думати, лише спи, не стой, одно лишь оборону от клопов держи, а то жити весело, да ести нечего»; «стих: пианица яко теля наготою и убожеством процвете». Особую роль в этом обнажении играет нагота гузна, подчеркнутая еще тем, что голое гузно вымазано в саже или в кале, метет собой полати и пр.; «голым гузном сажу с полатей мести во веки»; «с ярыжными спознался и на полатях голым гузном в саже повалялся». Функция смеха — обнажать, обнаруживать правду, раздевать реальность от покровов этикета, церемониальности, искусственного неравенства, от всей сложной знаковой системы данного общества. Обнажение уравнивает всех людей, «Братия голянская» равна между собой. При этом дурость — это та же нагота по своей функции. Дурость — это обнажение ума от всех условностей, от всех форм, привычек. Поэтому-то говорят и видят правду дураки. Они честны, правдивы, смелы. Они веселы, как веселы люди, ничего не имеющие. Они не понимают никаких условностей. Они правдолюбцы, почти святые, но только тоже «наизнанку». Древнерусский смех — это смех «раздевающий», обнажающий правду, смех голого, ничем не дорожащего. Дурак — прежде всего человек, видящий и говорящий «голую» правду. В древнерусском смехе большую роль играло выворачивание наизнанку одежды (вывороченные мехом наружу овчины), надетые задом наперед шапки. Особенную роль в смеховых переодеваниях имели рогожа, мочала, солома, береста, лыко. Это были как бы «ложные материалы» — антиматериалы, излюбленные ряжеными и скоморохами. Все это знаменовало собой изнаночный мир, которым жил древнерусский смех. Характерно, что при разоблачении еретиков публично демонстрировалось, что еретики принадлежат к антимиру, к кромешному (адскому) миру, что они «ненастоящие». Новгородский архиепископ Геннадий в 1490 году приказал посадить еретиков на лошадей лицом к хвосту в вывороченной платье, в берестяных шлемах с мочальными хвостами, в венцах из сена и соломы, с надписями: «Се есть сатанино воинство». Это было своего рода раздевание еретиков — причисление их к изнаночному, бесовскому миру. Геннадий в этом случае ничего не изобретал[6], — он «разоблачал» еретиков вполне «древнерусским» способом. Изнаночный мир не теряет связи с настоящим миром. Наизнанку выворачиваются настоящие вещи, понятия, идеи, молитвы, церемонии, жанровые формы и т. д. Однако вот что важно: вывертыванию подвергаются самые «лучшие» объекты — мир богатства, сытости, благочестия, знатности. Нагота — это, прежде всего, неодетость; голод противостоит сытости; одинокость — это покинутость друзьями; безродность — это отсутствие родителей; бродяжничество — отсутствие оседлости, отсутствие своего дома, родных; кабак противостоит церкви, кабацкое веселие — церковной службе. Позади осмеиваемого мира все время маячит нечто положительное, отсутствие которого и есть тот мир, в котором живет некий молодец — герой произведения. Позади изнаночного мира всегда находится некий идеал, пусть даже самый пустяшный — в виде чувства сытости и довольства. Антимир Древней Руси противостоит поэтому не обычной реальности, а некоей идеальной реальности, лучшим проявлениям этой реальности. Антимир противостоит святости — поэтому он богохулен, он противостоит богатству — поэтому он беден, противостоит церемониальности и этикету — поэтому он бесстыден, противостоит одетому и приличному — поэтому он раздет, наг, бос, неприличен; антигерой этого мира противостоит родовитому — поэтому он безроден, противостоит степенному — поэтому скачет, прыгает, поет веселые, отнюдь не степенные песни. В «Азбуке о голом и небогатом человеке» негативность положения голого и небогатого все время подчеркивается в тексте: у других есть, а у небогатого человека нет; другие имеют, но взаймы не дают; хочется есть, но нечего; поехал бы в гости, да не на чем, не принимают и не приглашают; «есть у людей всего много, денег и платья, только мне не дают», «живу я на Москве (то есть в богатом месте. — Д. Л.), поесть мне нечего и купить не на что, а даром не дают»; «люди, вижу, что богато живут, а нам, голым, ничего не дают, чёрт знает их, куда и на что деньги берегут». Негативность мира голого подчеркивается тем, что в прошлом голый имел все, в чем нуждается сейчас, мог выполнять те желания, которые сейчас не может: «отец мой оставил мне имение свое, я и то всё пропил и промотал»; «целый был дом мой, да не велел Бог мне жить за скудостию моею»; «ерзнул бы за волком с собаками, да не на чем, а бежать не смогу»; «ел бы я мясо, да лих в зубах вязнет, а притом же и негде взять»; «честь мне, молодцу, при отце сродницы воздавали, а все меня из ума выводили, а ныне мне насмешно сродницы и друзи насмеялись». Наконец, негативность подчеркивается вполне «скоморошьим» приемом — богатым покроем совершенно бедных по материалу одежд: «Феризы были у меня хорошие — рогоженные, а завязки были долгие мочальные, и те лихие люди за долг стащили, а меня совсем обнажили». Голый, неродовитый и бедный человек «Азбуки» не просто голый и бедный, а когда-то богатый, когда-то одетый в хорошие одежды, когда-то имевший почтенных родителей, когда-то имевший друзей, невесту. Он принадлежал раньше к благополучному сословию, был сыт и при деньгах, имел жизненную «стабильность». Всего этого он лишен сейчас, и важна именно эта лишенность всего; герой не просто не имеет, а лишен: лишен благообразия, лишен денег, лишен пищи, лишен одежды, лишен жены и невесты, лишен родных и друзей и т. д. Герой скитается, не имеет дома, не имеет где голову приклонить. Поэтому бедность, нагота, голод — это не постоянные явления, а временные. Это отсутствие богатства, одежды, сытости. Это изнаночный мир. «Сказание о роскошном житии и веселии» демонстрирует общую нищету человеческого существования в формах и в знаковой системе богатой жизни. Нищета иронически представлена как богатство. «И то его поместье меж рек и моря, подле гор и поля, меж дубов и садов и рощей избраных, езерь сладководных, рек многорыбных, земель доброплодных». Описание пиршественного стола с яствами в «Сказании» поразительно по изощренности и обилию угощения. Там же и озеро вина, из которого всякий может пить, болото пива, пруд меда. Все это голодная фантазия, буйная фантазия нищего, нуждающегося в еде, питье, одежде, отдыхе. За всей этой картиной богатства и сытости стоит нищета, нагота, голод. «Разоблачается» эта картина несбыточного богатства описанием невероятного, запутанного пути к богатой стране — пути, который похож на лабиринт и оканчивается ничем: «А кого перевезут Дунай, тот домой не думай». В путь надо брать с собой все приборы для еды и оружие, чтобы «пообмахнутися» от мух — столько там сладкой пищи, на которую так падки мухи и голодные. А пошлины на том пути: «с дуги по лошади, с шапки по человеку и со всего обозу по людям». Аналогичное напоминание о том, что где-то хорошо, где-то пьют, едят и веселятся, видно и в шутливых приписках на псковских рукописях, собранных А. А. Покровским в его известной работе «Древнее псковско-новгородское письменное наследие»[7]: «через тын пьют, а нас не зовут»; «Бог дай здоровие к сему богатею, что кун, то все в калите, что перт, то все на себе, удавися убожие, смотря на мене». Но подобно тому, как дьявол, по древнерусским представлениям, все время сохраняет свое родство с ангелами и изображается с крыльями, так и в этом антимире постоянно напоминается идеал. При этом антимир противопоставлен не просто обычному миру, а идеальному миру, как дьявол противостоит не человеку, а Богу и ангелам. Несмотря на сохраняющиеся связи с «настоящим миром», в этом изнаночном мире очень важна полнота вывертывания. Перевертывается не одна какая-либо вещь, а все человеческие отношения, все предметы реального мира. Поэтому, строя картину изнаночного, кромешного или опричного мира, авторы обычно заботятся о ее возможно большей цельности и обобщенности. Смысл «Азбуки о голом и небогатом человеке» в том и состоит, что все в мире плохо: от начала и до конца, от «аза» и до «ижицы». «Азбука о голом» — «энциклопедия» изнаночного мира. В последовательности описания новых московских порядков как перевернутого наизнанку мира — смысл и известной ярославской летописной шутки о «ярославских чудотворцах»: «В лето 971 (1463). Во граде Ярославли, при князи Александре Феодоровиче Ярославском, у святаго Спаса в монастыри во общине явися чудотворец, князь Феодор Ростиславич Смоленский, а с детьми, со князем Константином и с Давидом, и почало от их гроба прощати множество людей безчислено: сии бо чудотворци явишася не на добро всем князем Ярославским: простилися со всеми своими отчинами на век, подавали их великому князю Ивану Васильевичу, а князь велики против их отчины подавал им волости и села; а из старины печаловался о них князю великому старому Алексий Полуектович, дьяк великого князя, чтобы отчина та не за ним была. А после того в том же граде Ярославли явися новый чудотворец, Иоанн Огофонович Сущеи, созиратаи Ярославской земли: у кого село добро, ин отнял, а у кого деревня добра, ин отнял да отписал на великого князя ю, а кто сам добр, боярин или сын боярьской, ин его самого записал; а иных его чудес множество не мощно исписати ни исчести, понеже бо во плоти суще цьяшос»[8]. Изнаночный мир всегда плох. Это мир зла. Исходя из этого, мы можем понять и слова Святослава Киевского в «Слове о полку Игореве», которые до сих пор не были достаточно хорошо осмыслены в контексте: «Не се зло — княже ми непособие: наниче ся годины обратиша». Словарь-справочник «Слова о полку Игореве» достаточно отчетливо документирует значение слова «наниче» — «наизнанку». Это слово совершенно ясно в своем значении, но недостаточно ясно было значение всего контекста «Слова» с этим «наниче». Поэтому составитель Словаря-справочника В. Л. Виноградова поставила это слово под рубрику «переносно». Между тем «наниче ся годины обратиша» можно перевести совершенно точно: «плохие времена наступили», ибо «наничный» мир, «наничные» годины всегда плохи. И в «Слове» «наничный» мир противостоит некоему идеальному, о нем вспоминается непосредственно перед тем: воины Ярослава побеждают с засапожниками одним своим кликом, одною своею славою, старый молодеет, сокол не дает своего гнезда в обиду. И вот весь этот мир «наниче» обратился. Весьма возможно, что загадочное «инишное царство» в былине «Вавило и скоморохи» — это тоже вывернутый наизнанку, перевернутый мир — мир зла и нереальностей. Намеки на это есть в том, что во главе «инишного царства» стоит царь Собака, его сын Перегуд, его зять Пересвет, его дочь Перекраса. «Инищое царство» сгорает от игры скоморохов «с краю и до краю»[9]. Мир зла, как мы уже сказали, — это идеальный мир, но вывернутый наизнанку, и прежде всего вывернутое благочестие, все церковные добродетели. Вывернутая наизнанку церковь — это кабак, своеобразный «антирай», где «все наоборот», где целовальники соответствуют ангелам, где райское житье — без одежд, без забот и где всех чинов люди делают все шиворот-навыворот, где «мудрые философы мудрость свою на глупость пременяют», служилые люди «хребтом своим на печи служат», где люди «говорят быстро, плюют далече» и т. д. «Служба кабаку» изображает кабак как церковь, в то время как «Калязинская челобитная» изображает церковь как кабак. Оба эти произведения отнюдь не антицерковны, в них нет издевательства над Церковью как таковой. Во всяком случае, его ничуть не больше, чем в Киево-Печерском патерике, где бесы могут появляться то в виде ангела, а то в виде самого Христа. С точки зрения этого «изнаночного мира», нет богохульства и в пародировании «Отче наш»: это не пародия, а антимолитва. Слово «пародия» в данном случае не подходит. Отсюда понятно, почему такие богохульные с нашей современной точки зрения произведения, как «Служба кабаку» или «Калязинская челобитная», могли в XVII веке рекомендоваться благочестивому читателю и считаться «полезными». Однако автор предисловия к «Службе кабаку» в списке XVIII века писал, что «Служба кабаку» полезна только тем, кто не видит в ней кощунства. Если же кто относится к этому произведению как к кощунству, то читать его не следует: «Увеселительное аще и возмнит кто применити кощунству, и от сего совесть его, немощна сущи, смущается, таковый да не понуждается к читанию, но да оставит могущему и читати и ползоватися». Предисловие XVIII века ясно отмечает различие, появившееся в отношении к «смеховым произведениям» в XVIII веке.* * *
Для древнерусского юмора очень характерно балагурство, служащее тому же обнажению, но «обнажению» слова, по преимуществу его обессмысливающему. Балагурство — одна из национальных русских форм смеха, в которой значительная доля принадлежит «лингвистической» его стороне. Балагурство разрушает значение слов и коверкает их внешнюю форму. Балагур вскрывает нелепость в строении слов, дает неверную этимологию или неуместно подчеркивает этимологическое значение слова, связывает слова, внешне похожие по звучанию, и т. д. В балагурстве значительную роль играет рифма. Рифма провоцирует сопоставление разных слов, «оглупляет» и «обнажает» слово. Рифма (особенно в раешном или «сказовом» стихе) создает комический эффект. Рифма «рубит» рассказ на однообразные куски, показывая тем самым нереальность изображаемого. Это все равно, как если бы человек ходил, постоянно пританцовывая. Даже в самых серьезных ситуациях его походка вызывала бы смех. «Сказовые» (раешные)[10] стихи именно к этому комическому эффекту сводят свои повествования. Рифма обединяет разные значения внешним сходством, оглупляет явления, делает схожим несхожее, лишает явления индивидуальности, снимает серьезность рассказываемого, делает смешным даже голод, наготу, босоту. Рифма подчеркивает, что перед нами небылица, шутка. Монахи в «Калязинской челобитной» жалуются, что у них «репа да хрен, да черной чашник Ефрем». Ефрем — явно небылица, пустословие. Рифма подтверждает шутовской, несерьезный разговор произведения; «Калязинская челобитная» заканчивается: «А подлинную челобитную писали и складывали Лука Мозгов да Антон Дроздов, Кирилл Мельник, да Роман Бердник, да Фома Веретенник». Фамилии эти выдуманы для рифмы, и рифма подчеркивает их явно выдуманный характер. Пословицы и поговорки также часто представляют собой юмор, глум: «Аз пью квас, а коли вижу пиво, не пройду его мимо»; «Аркан не таракан: хош зубов нет, а шею ест»; «Алчен в кухарне, жажден в пивоварне, а наг, бос в мыльне»; «Обыскал Влас по нраву квас»; «Плачет Ероха, не хлебав гороха»; «Тула зипуны сдула, а Кашира в рогожи обшила»; «У Фили пили, да Филю же били»; «Федос любит принос»[11]. Функция синтаксического и смыслового параллелизма фраз в балагурстве «Повести о Фоме и Ереме» или балаганных дедов служит той же цели разрушения реальности. Я имею в виду построения типа следующих: «Ерему в шею, а Фому в толчки»; «У Еремы клеть, у Фомы изба»; «Ерема в лаптях, а Фома в поршнях». По существу, повесть подчеркивает только ничтожность, бедность, бессмысленность и глупость существования Фомы и Еремы, да и героев этих нет: их «парность», их братство, их сходство обезличивают и оглупляют того и другого. Мир, в котором живут Фома и Ерема, — мир разрушенный, «отсутствующий», и сами эти герои ненастоящие, это куклы, бессмысленно и механически вторящие друг другу. Прием этот — не редкость и для других юмористических произведений. Ср. в «Росписи о приданом»: «жена не ела, а муж не обедал». В древнерусском юморе один из излюбленных комических приемов — оксюморон и оксюморонные сочетания фраз[12]. На роль оксюморона в искусстве балаганных дедов, в «Повести о Фоме и Ереме» и в «Росписи о приданом» обратил внимание П. Г. Богатырев. Но вот что особенно важно для нашей темы: берутся по преимуществу те сочетания противоположных значений, где друг другу противостоят богатство и бедность, одетость и нагота, сытость и голод, красота и уродство, счастье и несчастье, целое и разбитое и т. д. и т. п. Ср. в «Росписи о приданом»: «...хоромное строение, два столба в землю вбиты, а третьим покрыты»; «Кобыла не имеет ни одного копыта, да и та вся разбита». Нереальность изнаночного мира подчеркивается метатезой[13]. Метатеза постоянна в «Лечебнике на иноземцев» и в «Росписи о приданом»: «Мышь бегуча да лягушка летуча», «Пара галанских кур с рогами да четыре пары гусей с руками»; «Холстинной гудок да для танцов две пары можжевеловых порток».* * *
Как глубоко в прошлое уходят характерные черты древнерусского смеха? Точно это установить нельзя, и не потому только, что образование средневековых национальных особенностей смеха связано с традициями, уходящими далеко вглубь доклассового общества, но и потому, что консолидация всяких особенностей в культуре — это процесс, совершающийся медленно. Однако мы все же имеем одно яркое свидетельство наличия всех основных особенностей древнерусского смеха уже в XII–XIII веках — это «Моление» и «Слово» Даниила Заточника. Произведения эти, которые могут рассматриваться как одно, построены на тех же принципах смешного, что и сатирическая литература XVII века. Они имеют те же — ставшие затем традиционными для древнерусского смеха — темы и мотивы. Заточник смешит собой, своим жалким положением. Его главный предмет самонасмешек — нищета, неустроенность, изгнанность отовсюду, он «заточник» — иначе говоря, сосланный или закабаленный человек. Он в «перевернутом» положении: чего хочет, того нет, чего добивается — не получает, просит — не дают, стремится возбудить уважение к своему уму — тщетно. Его реальная нищета противостоит идеальному богатству князя; есть сердце, но оно — лицо без глаз; есть ум, но он, как ночной ворон на развалинах, нагота покрывает его, как Красное море фараона. Мир князя и его двора — это настоящий мир. Мир Заточника во всем ему противоположен: «Но егда веселишися многими брашны, а мене помяни, сух хлеб ядуща; или пиеши сладкое питие, а мене помяни, под единым платом лежаща и зимою умирающа, и каплями дождевными аки стрелами пронзающе». Друзья так же неверны ему, как и в сатирических произведениях XVII века: «Друзи же мои и ближнии мои и тии отврегошася мене зане не поставих пред ними трапезы многоразличных брашен». Так же точно житейские разочарования приводят Даниила к «веселому пессимизму»: «Тем же не ими другу веры, ни надейся на брата». Приемы комического те же — балагурство с его «разоблачающими» рифмами, метатезами и оксюморонами: «Зане, господине, кому Боголюбово, а мне горе лютое: кому Бело озеро, а мне чернее смолы; кому Лаче озеро, а мне на нем седя плач горкии; и кому ти есть Новегород, а мне и углы опадали, зане не процвите часть моя». И это не простые каламбуры, а построение «антимира», в котором нет именно того, что есть в действительности. Смеша собой, Даниил делает различные нелепые предположения о том, как мог бы он выйти из своего бедственного состояния. Среди этих шутовских предположений больше всего останавливается он на таком: жениться на злообразной жене. Смеяться над своей некрасивой женой — один из наиболее «верных» приемов средневекового шутовства. «Дивней дива, иже кто жену поимаеть злообразну прибытка деля». «Или ми речеши: женися у богата тестя чти великия ради; ту пий и яжь». В ответ на эти предположения Даниил описывает безобразную жену, приникшую к зеркалу, румянящуюся перед ним и злящуюся на свое безобразие. Он описывает ее нрав и свою семейную жизнь: «Ту лепше ми вол бур вести в дом свои, неже зла жена поняти: вол бо ни молвить, ни зла мыслить; а зла жена бьема бесится, а кротима высится (укрощаемая заносится. — Д. Л.), в богатстве гордость приемлет, а в убожестве иных осужает». Смех над своей женой — только предполагаемой или действительно существующей — был разновидностью наиболее распространенного в средние века смеха: смеха над самим собой, обычного для Древней Руси «валяния дурака», шутовства. Смех над женой пережил и самую Древнюю Русь, став одним из любимых приемов шутовства у балаганных дедов XVIII и XIX веков. Балаганные деды описывали и свою свадьбу, и свою семейную жизнь, и нравы своей жены, и ее наружность, создавая комический персонаж, который, впрочем, не выводили напоказ публике, а только рисовали ее воображению. Злая и злообразная жена — это свой мелкий и подручный домашний антимир, многим знакомый, а потому и очень действенный. Д. С. ЛихачевПОВЕСТЬ О ЖЕНИТЬБЕ ИВАНА ГРОЗНОГО НА МАРИИ ТЕМРЮКОВНЕ{1}
В лето 7072-го (1564) повелением царя Ивана Васильевича ходил из Свияжска царь Шахалей Касимовской Волгою-рекою на стругах под Астракань,[14] на Кутумовской остров[15], с силою многою. А в те поры Астракань была дерновая[16], вверх 9 сажен. А мурза[17] был в то время черкасов горских в Астракани Теврюг Юньгич[18]. И много Шахалей, царь касимовской, ратовался со астраканцы — и ничего не починил, лишь московские силы и казанские много потерял. И пишет мурзе черкаскому Шихалей[19]: «Теврюг Юнгичь! Покорися грозному и сильному государю нашему царю Ивану Васильевичу. Он тебя, государь наш, не ведаешь, чем пожалует. Аз и царь, да ему, государю, покорен и слуга его волный». Мурза же глаголет Шихалею: «Царю Шихалей! Отпиши царю своему Ивану Васильевичу: аще единородную мою и прекрасную и любезную дщерь Марию Теврюговну[20] поймет за себя царицею, то с нею и до устья реки Волги, до моря, и вверх по Яику[21] и с черкасы поклонюся ему, государю». Сия слышав, царь Шихалей Касимовской отряжает посланника своего из Астракани в царствующий град Москву ко царю Ивану Василевичу, дав ему грамоту, сице написанну: «Грозному и страшному, и сильному, и великому государю нашему царю и великому князю Ивану Васильевичу. Холоп твой Шихалей, царь касимовской, пад на землю, премного челом бьет твоему царьскому пресветлому величеству. По твоему великому страшно приказу из Свияжска-города с великою московскою силою и казанскою в Златой Орде на Кутумовском острове под градом Астраканью[22] елико с воинством мужествовав, и Астрахани не взял. А взять ея не мочно, потому что стоит на воде и крепче Казанского царствия. И того града Астарахани мурза черкасов горских Теврюг Юнгич мне, холопутвоему царю Шихалею, написал писмо за своею рукою руским языком: буде-де царь Иван Васильевич поимет за себя дщерь мою любезнейшую в царицу себе, аз-де Астраканью и до уст реки Волги, до моря Хвалынского[23] и по морю улусами[24] черкаскими, и вверх по реке Яику, и с людми, которые во всей моей Золотой Орде черкасы горские живут, поклонюся ему и грамоту дам на всю свою державу до века. И тебе, великому государю Ивану Васильевичу, как Бог известит в размышление твоем, мне, холопу твоему, о всем отпиши. И царствуй вовеки». Сию грамоту отписа царь Шихалей и посла скоро, повелевая в 5 дней к Москве пригнать, а с Москвы в пять дней же. И той же царь Шихалей посла в Казань, повеле запасов и казны прислать скоро. Приехав же скороходец в Московское государство пред царя Ивана Василиевича всея России в самый господственный день Воскресения Господня, еже есть Велик день Христов[25], в 3 час дни и обрете его, государя, стояща в соборной церкви Успения Пресвятыя Богородицы, слушающа божественную литоргию на царском своемь месте. Круг же его бояре и князи стояху, и дядюшка ево Никита Иванович Романов[26] близ его стоя. Преосвященный Филипп-митрополит[27] со властми служаще божественную литоргию. И причастися царь от руку его святого Тела и Крове Христа, Бога нашего, и паки ста на царском своем месте. Борзоходец же прииде пред царя и паде о церковный помост, а грамоту от царя Шихалея выше главы своея держа. И паки, востав, поклонися второе и третие до земли и отдает грамоту в руце его. Царь же прием грамоту и узре печать Шихалея, царя касимовского, радостен бысть. И отслушав божественную службу, пойде в полату свою. И взяв его дядюшка Никита Иванович Романов под руку его, и прочии вельможи во царские полаты с ним же идяху. И сяде он на своем царском престоле, распечатав грамоту, и учал ея смотрить. И, посмотря, велел грамоту писать царю Шихалею, имуще писание сицево: «Великии во царех и силный в силных и страшный в страшных всея великия Росии и Славенския земли и Казанския обдержатель, царь и великий князь Иван Васильевич, самодержец Северныя страны[28] верному моему слуге Шихалею, царю касимовскому и казанскому, радоватися. Приях писание твое и прочтох пред велможами моими и похвалихом тщание твое, еже к моему пресветлому величеству, и неизменную твою службу, еже о моей державе страждеши. Пишу к тебе скоростию: еже еси в грамоте своей ко мне писал, буди по глаголу твоему; только образ[29] ея написав, пришли со устроением[30] лепоты[31] лица ея в златом одеянии. И видь удобь[32] доброту[33] ея и очима светлость. И не опишися во всей доброте ея и лепоте. И не подменный образ: вместо ея иной не напиши! И не поругайся моему царскому пресветлому величеству, и не восприими нужныя[34] себе и горчайшия смерти!». Сия написав царь Иван Васильевич и подпечатав перстнем своим любезнейшим, на немже сам написан[35], и даде сия борзоходцем, повеле скоро ехать к Шихалею в Златую Орду, еже Астракань именуется. Вскоре послании с писанием царевым прибегоша во Астракань и отдаша Шихалею. Царь же прием писание от царя Ивана Васильевича, роспечатав и прочет, радостен бысть. И пойде к мурзе Теврюгу Юнгичу и прочет пред ним вся, елика одписа к нему царь. Теврюг же радостен бысть и светел, рече Шихалею: «На три дни дай сроку — образ написан будет любезнейшия моея дщери Марии[36], не подобает бо никому же прежде царя на цареву дщерь и царицу зрети. А и образ ея написан будет, никому же не показан будет, разве тебе единого, царя Шихалея». И повеле царь Шихалей воинству своему тверду и опасну, и оруженну быти. Минувшим же трием днем, звание прииде царю Шихалею в полаты Теврюговы. И пойде царь и с ним 100 человек от воинства его храбрых людей. И прииде в полату, идеже образ написан Марии Теврюговны. Царь же, пад пред образом ея, сице рече: «Господине Теврюге! Аще сицевая доброта дщери твоея, а нашия великия государыни Марии Теврюговны, то государю нашему царю и великому князю Ивану Васильевичу любима будет, а нас он, государь, за сие великое дело жаловать станет, а сия дщерь твоя с ним, государем, царствовать в велицей славе станет». Теврюг же рече Шихалею: «Иди и зри на дщерь мою». Царь же рече: «Невозможно никому от слуг царевых на царицу прежде царева видения зрети[37], но уверения ради да увижду». И поведоша царя Шихалея в полату, идеже она седяше на престоле высоце. Царь же поклонися ей и возре на нея, и удивися. И на мног час размышляя о лепоте лица ея и о доброте возраста ея. И рече: «Достойна сия красота государю нашему, царю Ивану Васильевичу, с ним царствовать в пресветлом его величестве и государстве». И паки Шихалей паде на землю и пойде из полаты. И приемлет образ, написанный и посылает его к царю Ивану Васильевичу в радости велицей. И даде борзоходцем, повеле скоро отвести. Царевна же Мария Теврюговна за своею печатью посла с ними же, борзоходцы, ларец злат, а в нем ширинка[38] златотканная с камением драгим и жемчугом великим. Царь же Шихалей образ лица ея и лепоты в той же ларец положи и устрой его утвердо, и запечатав златым своим гербом, и вскоре повеле гнати к царю к Москве. И грамоту посла с теми же борзоходцы, сице написано: «Грозному и силному царю Ивану Васильевичу. Слуга твой Шихалей-царь рабское поклонение творит твоему пресветлому царскому величеству до лица земнаго. По твоей государеве грамоте все повеление твое исполних и о чем ты, великий государь, повелел еси, прислал к тебе, и вся наказанная тобою твердо снабдех[39] и испытах со опасением, и послах в руце твои. Царствуй, государь, вовеки и навеки». Прибегоша же послании в царствующии град Москву от царя Шихалея и приидоша в полату пред царя Ивана Васильевича. И, падше, поклонишася ему и поставиша пред него златый ларец. Царь же роспечатав ларец и отверзе его и пойде с ним в ложницу[40] свою з дядею своим Никитой Ивановичем Романовым. И изем образ писанный, его же Шихалей-царь прислав из Златые Орды, царевны Марии Теврюговны. И удивися доброте ея и лепоте лица ея. И рече дяде своему Никите Ивановичу: «Видиши ли лепоту и доброту сию пресветлую? В выборе у меня велможских детей — благообразных дев больше 100 было, а ни одна не судит[41] половиною сицевыя красоты и доброты, никоторая из них не судит!» Посем разогнув ширинку и виде в ней вещи зело мудры и дивны. И удивися зело сицевому премудрому делу царь и, на многия часы розмышляя, в недоумении велицем бе камению драгому и жемчугу крупному. И повеле изнести из сокровищ своих драгия своя вещи и камения многоценныя и повеле с ними сложити — и не обретеся не един противу присланных, еже царь Шихалей присла из Астракани[42]. И посем царю Ивану Васильевичу в похотение приде, еже пояти за себе великую государыню Марию Теврюговну. И посла по митрополита Филиппа всея Росии, да приидет к нему в полату. Митрополит же Филипп скоро прииде к нему. И советовав с ним царь много, и поведа хотение свое, рече: «Благослови мя, честный отче». Митрополит же повеле по воле его быти и благослови его честный крестом маия в 7 день в 3 час дни[43]. Царь же митрополиту великии духовный праздник сотвори и угости, и дары великия даде, и с честию его проводи в патриархию его. И скоро повеле воеводам своим и князем пред собою стати. И избра от них 12 и воинства 24 тысящи московских стрельцов[44] и девиц благообразных 24, и жен велможских 30, и княгинь, и вдов избра 50. Воеводам же даде одеяние злато и девицам, и вдовам, и женам летники[45] златыя, и всему воинству одеяние цветное, и просто реши — всех наряди в золоте. И посла их к Шихалею, царю касимовскому, в Астракань в самый день аггела своего мая в 8 день на память святаго апостола Иоанна Феолога[46]. И твердо им заповеда, да в 6 недель от Москвы станут в Астракани. На Коломне же стругов взять повеле 120, уготованы бо быша повелением царевым. И тако пойде сила от Коломны Окою-рекою и день, и нощь беспрестанно. И ехаша до Казани пять на десять дней. И тамо с луками казанских татар взяша 2000 человек, оружия в Свияжске взяли двести пушек, казны пороховые взяли шестьсот пуд. И тако пойде московская сила в Астракань Волгою-рекою повелением царя Ивана Васильевича. И ехаша 4 недели. И приехаша в Астракань в 5 час нощи — тако царю повелевшу. И не доехав до Астракани 3 версты, весть послаша к царю Шихалею, яко «Сила идет московского царя, а с нею 12 воевод, силы же с ними 26 000 и жен, и дев сто четыре, по царицу Марию Теврюговну». Царь же Шихалей радостен зело бе о таковом велицем деле и повеле из оружия стреляти на мног час. Приехаша же в Астрахань послани от царя Ивана Василевича июня в 30 день на память святых апостолов 12. Наутрия же в 1 день июля воеводы с царем Шихалеем, девицы, вдовы и жены, вси в златом одеянии, с силою многою, болши 40 000, внидоша ва град Астарахань. И по башням, и по воротам повеле царь Шихалей московской силе стати со всеоружеством своим, сами же поидоша в полаты царевы. Исходит мурза Теврюг Юнгич и спрашивает о цареве здравии. Воеводы же поведаша, яко «Здрав есть государь наш, грозный и силный царь Иван Васильевич, и царствует в радости велицей». И принесоша ему порфиру от царя и венец, и возложиша на главу ему, и поклонишася ему. Он же противу им поклонися, рече: «Многа лета государю царю Ивану Васильевичу и з градом сим, и со всею Златою Ордою. И аз после любезнейшия своея дщери Марии Теврюговны выду из града сего вон, за реку за Яик, и тамо себе жилище починю[47] до смерти своея, и улус починю на оной стране реки Яика». Внидоша же послании в полаты Теврюговы и узреша дщерь его, великую государыню Марию Теврюговну, седящу на престоле превознесенне злате, и сама златотканными одеждами оболчена, и от драгих камени светится вся полата, от красоты ея. И, падше, поклонишася ей вси послании от царя Иоанна Васильевича и даша ей венец и перстень царев злат. Она же, восстав со престола своего и облобызав венец и перстень, и паки сяде на престоле своем. Брат же ея Мастрюк стоя подле ея на правой стране, мати же ея подле ея седяше, на ином престоле. И рекоша послании: «Госпоже царице! Время сотворити повеленное нам». Она же повеле им пребыти до заутрия и угостити любезно, и всех их выслать ис полаты своея. И призва к себе Шихалея, повеле ему устроити три корабля. И вся сокровища драгия в ковчегах[48] и ларцах, и сундуках повеле в них ис полат своих износити. И наполниша два корабля златом и сребром, и камением драгим, и ризами многоценными, и одеянии драгими, и завесами заморскими, третий же корабль — всяких питей заморских и запасов, и рыб всяких, и икор, и хлеба, и мяс, и просто рещи — всего на путное шествие настави. Воинству же московскому — всякому человеку на себя запасу повеле брати, елико сила может. И призва к себе воевод московских, отдаст им град весь Астракань и з жителми его. Отцу же своему рече: «Батюшко мой Теврюг Юнгич! После меня и часу не живи во граде сем, поедь аможе хочеши. Мене же, любезнейшую свою дщерь, прости». И охапися[49] с ним, и плакася на мног час, таже с материю своею, последнее целование восприем, плака же ся. И поклонися им до земли. Посем прислании от царя Ивана Васильевича девицы подхватиша ю на руках своих и несоша во уготованный ей корабль, иже взят в Казани повелением московского царя, в немже казанский царь на реке Волге шествие и утешение, и веселие приимаше. Подобен орлову летанию чердак у корабля, весь стеклян вылит, верх же златом устроен[50]. И брата ея присного[51] Мастрюка с нею в корабли остави[52], и лехких людей[53] гребцов 12 человек в корабли ея устрой, и девиц 15 лепых — пред нею стояти повеле, сам же Шихалей-царь с воинством московским и воеводами по обе страны корабля пловяху, гребуще день и нощь. И тако пустишася от Астракани месяца июля в 2 день. Посла же из Астракани Шихалей к великому государю царю Ивану Васильевичу посланника своего, скороходца, з грамотою: «Великий и грозный над цари царь Иван Васильевич, многолетствуй в радости и царствуй вовеки! Для твоея царския светлости и утехи пустилися с царевною из Астракани июля в 2 день во втором часу дни. И оставил я в Астракани шесть воевод, а с ними силы 500 000 стрелцов. А мурза и царь черкасов горских Теврюг Юнгич выступил с черкасы, и 2000 с ним с женами и детьми поехали за реку Яик, к морю Хвалынскому, а городом Астраканью поклонился тебе, великому государю царю Ивану Васильевичу, и дщерию своею, великою государынею царевною Марьею Теврюговною, и всею Золотою Ордою. И ныне мы, государь, твоим пресветлым величеством идем Волгою-рекою по милости великаго Бога здравы, в радости. А силы со мною, холопом твоим, двадцать тысяч, а пушек с нами 66, а пороху сто пуд, а лушников, гораздых стрелцов с луками ис Казани татар, 2000 человек. И идут они по обе стороны реки Волги в великом управлении опасны». Сия слышав, царь возрадовася зело, что Бог без крови Астараханское царство под Московскую державу поручил и покорил. И абие совет творит самодержец со святителем Филиппом, митрополитом всея Росии, да повелит преосвященному митрополиту Гурию Казанскому и Свияжскому просветити святым крещением царевну Марию Теврюговну[54]. Митрополит же повеле по воли его быти, рек: «Царю великодержавный! Воля Господня да будет и твоя! Якоже хощеши, твори». И повеле царь скоро ехать велможе своему во град Казань, а с ним сто человек стрелцов, легких людей. Написа же и грамоту к Гурию, первосвятителю казанскому, имеюще писание сицево: «От царя и великаго князя Ивана Васильевича, московского и новогородского, и казанского, и астраханского, и всеа великия Росии, и северныя страны самодержца, во град Казань преосвященному Гурию, архиепископу казанскому, радоватися и молити за ны общаго нашего Владыку и Бога за спасение наше. Пишу я к твоей кротости и с советом великаго архиерея преосвященного Филиппа, митрополита всеа России, да просветиши святым крещением, якоже лепо по правилом святых апостол и святых отец, астараханскую царевну, великую княгиню Марию, и с великою честию отпустиши ея ко мне, дав свое благословение. Лепоты же и доброты ея телесныя да не даси в видение многим! Ты же, архиерею великий, и восприемник ей буди. Старейшую же от вдов, иже с нею, избери в восприемницы ей, иже тебе Бог известит. Купель же избери пространну или повели зделати вскоре древоделцем[55]. А крести ея за подсолнешником[56] со всем освященным собором. И всем воеводам казанским повели изыти на стретение ей с великими похвалами, а даров, что в Казани оставлено от нашего величества в ларцах камок[57] и бархатов и отласов, и участков[58] золотых в казне моей царской, все ей в дары отдайте. Царю же Шихалею повели твердо и опасно о ней имети попечение и до самого нашего великого царствующаго града Москвы. А на месте, на брегу Волги-реки, вели построить началным града часовню в 5 часов и украси ея чудными иконами, и в ней крести любезнейшую мою царицу Марию. И ни единому от велмож и князей доброты ея не покажи, толко ты, святителю Гурие, и восприемница будте! В корабль же и ис корабля вели изводить со страхом, чтобы порухи[59] и злохитрия никакова не было. А кто, невежа, неискуство какое починит, вели царю Шихалею смерти предать. Пожалуй, великий и честный архиерею Гурие, сотвори наше повеление и спасайся о Господе». Приидоша же послании в Казань и архиепископу послание царево ведавше и благословение от него приемше. Он же вопроси их о цареве здравии. И прочет писание и, якоже лепо, порадовася. И посла по началных града. И приидоша. Прочет пред ними послание царево. Они же, слышавше, падоша на землю, отздравствоваша царю и архиепископу. И во всем по повелению цареву исполняху. Повелеша древоделцем часовню строить, иконописцем же подписывать под шатром на часовне лета и день, и месяц, и повеление царево, и коего ради дела часовня состроена бысть — тако архиепископ Гурий повеле сотворити во удивление преждебудущим родом. Посем иконами украси и подписа в ней стенным писмом. И тако состроиша часовню июля в 20 день на память святаго пророка Илии. Во осмое лето царства государя царя и великого князя Ивана Васильевича, в 4-е лето по взятии Казани и по усмирении татар, в 20 лето возраста его состроена часовня о́на[60], в нейже крещена великая государыня, царя Ивана Васильевича сожителница, царица Мария Теврюговна, астраханского черкаского царя Теврюга дщи. Велможа, иже от царя прислан ко святителю Гурию с писанием, повеле воеводам дати воинства ему 1000 стрелцов ехать на стретение великия государыни к Шихалею, царю касимовскому, с писанием от царя, имеющо послание сицево: «Превысочайшей моей и любезнейшей, и величайшей царице и государыне всея великия Росии Марии радоватися, а о путном великом, животу прискорбном пути горести не имети: в веселии безмерном царствия моего радоватися со мною имаши во славе велицей. А и аз, великий во царех, о твоей пресветлой доброте и лепоте возраста твоего в велицей скорби и в тузе-печали есмь: не вем, како дождатися и насладитися доброты твоея. Того ради, любезнейшая моя, велико тщание и скорость велех творити о тебе. Еще же и писание послах о тебе в Казань первосвятителю Гурию, еже просветити тебе святым крещением и всяко промышление о тебе творити. Ты же во всем его, яко отца, послушай. У святаго же крещения ни единому от человек не вели стояти. Часовня же устроена на крещение твое, вели ея затворити. Святителя же Гурия ни в чем не срамляйся яко отца своего. От воевод же дары приими против величества своего, вели им со страхом предстоять. Неискусных и невежей вели царю Шихалею смерти предать. Сама же в великую печаль не вдавайся, но радуйся паче, яко от царствия в царствие идеши. И по том мир ти, любезнейшая моя». Еще вписа царь Шихалею: «Блюди мужественно и снабди крепко, и опасение чини твердо. Аще твоим небрежением что неискусно учинится над любезнейшею моею, глава твоя отсечена да будет!» Прием же велможа у казанских князей 1000 воинов, елико могии скоро во стретение царице поеде и обрете их на устье реки Камы. И приехав, веле пристати, не доезжая поприща единого, и пойде пеш и с воинством до царицына корабля, ему же недалече от брега гребущу. И пад пред ним, поклонися трижды велможа же в златом одеянии и отдает послание Шихалею-царю. Он же, прием его, поклонися. И присташа ко брегу. Воинство же все на брегу круг сташа вооружени. И нача царь Шихалей прочитати писание от царя Ивана Васильевича, еже выше написано, единой царице. Она же, слышавши сие, возрадовашеся радостию великою, еже сподобитися ей святаго крещения. И тако поехаша во град Казань. И, не доезжая три поприща, повеле воинству всему изо оружия всякого стреляти, яко и солнца в дыму не видети, и гласа не слышать. Воинства же с царем Шихалеем от Астракани шестьдесят тысяч. Князи же казанстии, слышавше царицыно пришествие, идоша противу ея во сретение в златых одеяниих, 12 князей, — тако бо поведено от самодержца держати град Казань. И паки падше пред кораблей и лежаху на мног час. Царица же от великия радости испущаше слезы и радовашеся душею, видяше повелением сожителника своего царя Ивана Васильевича честь ей воздаему противу достоинства ея величества. И приехаша до часовни, и присташа ко брегу. И устроиша исходы ис корабля, и город поставиша выбойчатой[61], еже сама царица из Астракани с собою везе, и окружиша часовню в него, и никому не повеле в него входити, разве архиепископа Гурия. Архиепископ же по чину церковному нача глаголати молитвы оглашенныя[62] и благослови ея, и поклонися. Царица же святителю поклонися до земли и глаголет ему: «Сотвори мя, честный отче, христиану, яко желает душа моя». Святитель же поведа ей вся, елика царь сотвори в Казани. И како Казань взя, и вся ей о цари поведа: и обычай его, и нрав — вся ей сказа. Она же радовашеся о всем, якоже святитель сказа. И посем святитель Гурий повеле уготовати купель и воды налити ея. И нача действовати над водою, якоже повелевает молитвослов. Царицу же повеле ввести в часовню и открыта ея низу, и во единой ризе стояти, всех же предстоящих ей извести ис часовни, токмо восприемницу ея остави. И сам святитель действоваше един — тако бо царю повелевшу. И просвети ея святым крещением. И проводи ея в корабль ея. Воеводы же принесоша дары, якоже повеле им царь. И, приемши у них, повеле им от питей своих покой дать великий[63]. Святителю же Гурию даде много злата и сребра на соделание честным сосудом, камок же и бархатов даде на священныя ризы. И, прием благословение от него, рече: «Отче великий архиерею Гурии! Моли за мя Бога, грешную». Святитель же отпусти с нею чудотворныя образы, устроены златом и с камением светлым. И повеле вести ея к Москве, царю же Шихалею повеле твердо и опасно имети о ней попечение, якоже царь повеле. Шихалей повеле воинству остатися в Казани 20 000, в Свияжске 20 000 же, с собою же повеле итти до Касимова 20 000. И тако, Богу им поспешествующу, вскоре приидоша во царствующий град Москву месяца августа в 15 день на праздник Пресвятыя Богородицы, честнаго ея Успения. Крещена бысть великая государыня в Казани Гурием-архиепископом месяца июля в 22 день на память святыя Марии Магдалыни в 19 лето возраста своего. Вестники же к царю Ивану Васильевичу приидоша и поведаша ему пришествие великия царицы Марии. Он же радостен бысть зело и повеле всем бояром своим и князем, и воинству своему изыти во сретение ея, и корету свою царскую извести и привести ея скоро. Привезоша же послании без всякого медления великую царицу и введоша ю во светлую полату. И держаху ея жены велможския под руце ея. Царь же седя на престоле своем. Царица же повеле подсолнешник сняти с себе и поклонися пред образом всех Бога трижды, и паки паде пред царем и поклонися ему дважды. Царь же зря на нея и во изумлении велицем бе, дивяся красоте лица ея и доброте тела ея. И рече: «Блаженна сия красота, яко в велицей радости веселитися имаши». Ем ю за руку ея и посади на престоле своем подле себя. И любезно облобызася. И всем велможам повеле поклонитися ей. Они же падоша на землю пред нею. Посем повеле царь нянькам своим вести в светлицу ея и нарядити в порфиру и венец, сам же нарядися во одеяние светло и венец возложи на главу свою. И посла по митрополита Филиппа. И вскоре митрополит прииде. И рече ему царь: «Отче честный! Совокупи мене законным браком с любезнейшею моею»[64]. И повеле извести пред митрополита. Изведоша же ея, она же поклонися ему. Митрополит же благослови ея честным крестом, рече царю Иоанну: «Радуйся, царю великодержавный и честный самодержче, яко обрел еси сожителницу себе подобну величеству твоему, обрел еси сокровище себе, полно камений драгих и чудных! Величайся с сею красотою во многолетном здравии вовеки». И поклонися царю и царице до земли, и повеле итти царю с царицею в соборную церковь Пресвятыя Богородицы честнаго ея Успения. Митрополит же повеле всему собору облещися во священнический чин, сам же во всю священную одежду облечеся. И нача священная по чину действовать, якоже правила повелевают: сотвори прежде обручание, потом венчание и повеле начати священником божественную литоргию. И прияша царь и царица святое причащение от руку его. И по отпусте проводи их митрополит с чудотворными иконы в царские его полаты и, молебная совершив, возвратися в митрополию свою. Царь же многи дары митрополита одари и весь священный собор. И нача с царицею своею царь и великий князь Иван Васильевич, с великою княгинею Мариею Теврюговною, царствовать любезно; сокровища же ея, их же из Астракани привезе, повеле с великим утвержением и снабдением пред себя поставить. И тако град Астракань покорена бысть сим делом, якоже о ней зде писано есть. Царя же Шихалея многими одарив дарми: даде ему град Казань в снабдение его и в веселие и Астраканью ему же повеле, Шихалею, владети и попечение о нем творити. И тако поживе царь Иван Васильевич с царицею своею Марьею год и месяц 6[65]. И окормлена бысть от изменников отравою[66], от столника Василья Хомутова[67] с товарищи, их же царь Иван Васильевич злой смерти предаде: в котле свари[68]. А род их весь перевешал, и з женами и детми.ПОВЕСТЬ О ЦАРЕ ИВАНЕ И СТАРЦЕ{2}
Царь Иван Васильевич пришел в Сергиев монастырь к бдению[69] и слыша крылошанина[70] горазда пению, а он сам горазд был пению[71]. И послал к нему боярина своего вопросить: «Откуду, старец[72]?»[73] И пришел боярин, сотвори молитву (а старец говорил аминь): «Царь-де Иван Васильевич велел тебя спросить: “Откуду, старец?”». И старец отвещал: «Аз-де отвсюды старец», — и на себя оком окинул. И пришел боярин, говорит: «Государь, я не смею говорить тебе. Старец говорит: «Я-де отвсюду чернец, и спереди и созади». И в другой поем[74] посылает того же боярина спросить: «Где пострижен?» И боярин спросил с молитвою, по чину: «Где пострижен?» И старец поднял шапочку*[75] и указал, рек: «В то пострижен», — на главу. И боярин сказал царю, и царь рек: «Впрямь-де он с главы пострижен»[76]. И как почали ексапсалмы[77] петь, и царь сам пошел к старцу и сотворил молитву, — и старец аминя не дал. И царь прочь пошел. И царь опять пришел и сотворил молитву, — и старец аминя не дал, царь и прочь пошел[78]. И начали петь «Алилуия», и царь сотворил молитву, — и старец рек: «Аминь с проволокою[79]». И царь молвил: «Что-де ты давеча не отвещал?» — «Здесь-де одного подобает слушати»[80]. И царь взошел на крылос[81], и старцы все роздалися, а головщик[82] не поступился, — и царь стал под ним. И как приспело петь поилеилуй[83], и старец не почал петь, а царь пел. А старец говорит: «Только, су[84], умеешь!» И царь сошел с крылоса. И как приходит «Пролог» чести[85], царь говорит архимандриту, чтобы положили исподнею доскою вверх, да обернуть главою вниз, а низом вверх; а чести велел архимандрит тому же старцу. И старец пошел честии отворил книгу и учал здорное[86] говорить. И, молвя слова два-три и «Богу нашему слава» да поотшед, молвил: «Чтоб-де чисто было в глазах у тово[87], кто книгу положил». А положил книгу уставщик[88] по архимандричью велению. И царь о том был светел. И после пения царь приказал архимандриту покоить[89] головщика пивом и медом, чтобы упился и проспал заутреню. И заутро праздник Ивана Богослова, и бысть бдение. И как отдали часы дневные[90], и царь пошел подслушивать[91]. В келье они[92] крылошены играют, все пьяны, масло колотят[93]. И тот головщик начаял и́[94], что тут играет. И царь, идучи, без архимадричья благословения приказал благовестить. И пришел до звону царь, а головщик стоит на крылосе чинно. И царь пришел, сотворил молитву и говорит: «Чернец, бес ли ты или человек? Топеря тя сказали пьяна, а ты на крылосе стоишь!» И старец рек: «Бес-де не может от зла к добру, а человек преложен естеством и самопроизволен: может ся преложить от зла к добру и от добра ко злу»[95]. И на другой день государь после стола глядел сквозь оконницу, а тот головщик идет с погреба сам-друг со старцем, а несут по кувшину пива. И как будут против окна, и учали драться. И, дрався, один от другого побежал, и он за ним бросил всем кувшином — и кувшин разбил, и пиво пролил. И царь был светел. И те старцы один другому говорил: «О чем дралися?» И другой говорит: «Не сведаю, о чем». И паки один возрев на церковь[96] и рек: «Пресвятая Троице, помилуй нас»[97], — все до конца[98]. И по сем прощение полное получися[99], и пошли. И царь пошел из монастыря и приказал беречь его архимандриту. И старца призывает к столу в Александрову слободу:[100] а быть ему ни конем, ни пешу, ни в платье и ни нагу[101]. И тот старец пошел с крылошаны. И как будут близ слободы и двора церковнаго[102], веле ся оболочи всем старцем мережами[103], и друг друга несли за кукорки[104], переменяясь[105]. И царь смотрел сверху. И дивился царь старцеву разуму. И велел за столом посадити и, покоя гораздо, дати всемим ложки долгия стебли[106], что неможно самому себе в рот уноровить. И учали старцы есть, друг другу чрез стол в рот подавать[107]. И царю сказали, и царь дивился разуму его. И после многаго кушанья велел царь спросить: «Сыты ли?» И они сказали: «Сыти-де». И велел государь принести к ним пирог свой царский, — и они его весь съели. И царь приказал[108]: «Как-де вы, старцы, лжете: сказав сыти, — и пирог весь сели?» И головщик говорил: «Как-де бывает хоромина полна людей, а царь идет и молвит: «Всем тесна, а царю пространная дорога». И так-де и пирог царский»[109]. И царь его призвал к себе и говорит: «Чернец, приказа-де тя архимандриту. Чем жаловать?» И он приде: «Государь, немного старцу надобно, только втрое[110]: тепло, мокро и мягко»[111]. И бояре дивились, что говорить нелепо пред царем. И государь говорил: «Впрямь-де он просит тепло — келья, и питья нескуднаго, и мягкаго хлеба»[112]. И приказал его архимандриту жаловать наипаче всех братий. И опять пошли крылошеня в монастырь, а государь царь Иван Васильевич остался во Александровской слободе.ЛЕГЕНДАРНАЯ ПЕРЕПИСКА ИВАНА ГРОЗНОГО С ТУРЕЦКИМ СУЛТАНОМ{3}
ПОСЛАНИЕ ТУРЬСКОГО ЦАРЯ САЛТАНА К ЦАРЮ И ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ ИВАНУ ВАСИЛЬЕВИЧУ, ВСЕА РУСИИ САМОДЕРЖЦУ[113]
В лета 7054-го (1546) году[114] избранному моему ратаю[115] и тележному поганатаю[116], белому[117] Ивану, великому боярину, яселничему[118] моему, руской области воздержателю[119], рускому князю, якоже и сродником твоим и братома[120], — инрога рог[121],[122] над цари царь[123], над князи князь, вышняго Бога Саваофа произволением[124] страж гробу Господню[125] и печалник[126] у вышняго престола, великий воин, крепкий вооружник[127] мужеством своим и всем царем царь и советник восточныя и северския страны, избранный во царех царь, обнаженный меч неутолимый, гнев возбуженный сердцем, разсудный[128] многим державам неоградшиый страхом предложенный[129], златоточец[130] изообилный всяким богатеством, смиренный от вышняго присвоенным милосердием, драгий бисер, светлыйна главе венец[131] прозорливый, во всея светлости б лагообразный наказатель царских властелин[132], светилник горнего Иеросалима и учитель воинственней силе, храбрый воин, исполненый всякой мудрости совершенный возрастом[133], непреклонная гордыня[134], прекрасный лицем быстрое возрение очное[135], вышний закон, ключарь небесный и непокоренный землям[136], турский царь салтан кланяяся и, мню, радоватися[137], — пишу. Послахом ныне к тебе от своея силы[138] поклисаря[139], а с ними сотворих писание о выходные[140] моея казны[141] за 12 лет[142]. Занеже[143] отцу твоему Василью умершу, а тебе младу сущу после его оставлшуся, и яз до твоего возраста и недосовершенного твоего разума[144] не нудил[145] своея оброчныя казны имати. И яз ныне приказ свой послал к тебе, а велен есми бес пождания[146] казну свою взяти исполнену[147] по прежним книгам отца твоего и по моим поклисарским грамотам. И ты б, воздержатель руския области, отечеству[148] своему последовал и спрашивал у прежних советников отца своего, которым было мочно ведати[149], как отец твой у нашей силы изоброчен[150] был и как чтил поклисаров моих. И како советники ти истинну изрекут, и ты б поклисаров моих отпущал честных[151], как им годе[152], не замедливая исполненных. А будет советники твои учнут тя развращати[153], и ты б мне изрядно[154] проповедал[155], да и разум растворил[156] от воздержания[157] создателя своего; да и поклисары от своея власти руския пришли с своими угодными речми и с покорением[158]. А поклисары б твои были превелика разума и смысла, хто б умел с моими паши говорити и смел, занеже они у меня превысочайша и велми велика разума и смысла, и по моему наказу всея области моея и наши советницы и разтворенники[159] многим державам (в совершенней мудрости вышним Саваофом направляеми) великое сокровище в сердцы своем полагают, занеже словеса их страшна суть, — како по моему величеству восхотят, тако и творят. Вси области силы моея страшатца; камо аз сам двигнуся, ту путь мой прав и покорен[160]. И имянуяся самовластен, не устыжуся никоторые иные державы, развее[161] вышняго Саваофа, потому что наше коли перед ним неисправление, в который грех впадем, ино[162] наидет на державу мою страх и неизреченный трепет, земля ся от него поколебает; а милость его коли к нам придет велика, и яз их тогда всех осеняю своим величеством. А ис которых царств приходят ко мне поклисары, и оне зрети на мой образ не могут: страх велик обдержит и ужас, занеже лице мое бестудно[163]. И кто может исповедати[164] силы величества моего или видети великое страхование мое[165], како аз обладаю всеми державами?! А имею аз седалище[166] свое в велицей полате, а очи мои закровенныи[167]. А коли придут ко мне паши мои извещати о чем, и оне до меня не доходят за 20 мер, да понизят главы своя до земля. И яз в те поры учиню очи свои откровенныи да учну с своими ближними витязи разсужати, кождо им по чему угодно, да и отказ[168] от меня улучат и походят в свою полату и там иншим державам управление учинят по моему наказу. И приезжают в мою область из инших царств поклисары и самые градодержцы, и оне гласа моего слышати не могут, занеже державами, иншими царствами, владеют. Дани и оброки мне со всех земель дают, все повинуютця мне и во всем послушание творят предо мною, а роздрания комне[169] и сетей на мою державу не чинят, занеже в моей области град нерушимый[170]. Все области удивляютца о моей державе. Тако же и ты, руски правитель, аще[171] сего не сотвориши, дани и казны моей к нашей силе с моими поклисары не отпустишь и отцу своему последовати не учнешь, как отец твой к нашей силе повинование творил и службу свою предо мною великую ставил? А будет тебе на смысл[172] сроку надобеть, и ты б известно моей державе учинил, и аз бы тобя в том не шкотил[173], занеже яз к покоренным милостив, аки вышний; а хто передо мною великое повинование творит и держит, ино его меч мой не сечет. И ты, руский белой воздержатель, избери себе едино: повинование предо мною или гордыню. Да ко мне и поклисаров своих отпусти[174], яко же годе. Аще же повинование предо мною не сотвориши, а возложишь на ся гордыню и поклисаров моих не честных отпустишь в мою область и моей с ними выходные казны не отпустишь, и ведомо ти буди, послю на тя гнев свой с великою яростию, не велю утолити меча своего и руце свои возложу на плеща твоя[175], а силу твою велю за твою к себе неправду злой смерти предати, а град твой под свою область покорити. А которые моление от тебя посылают к Вышнему, и яз тех велю когождо по своим державам розводити[176], а в те поры Вышний не услышит гласа твоего в тыем моление, положит тя в великое забвение и милости к тебе не покажет за твое ко мне неповинование и за непокорение, потому что хощешь един сопротивник быти мне. А всех областей цари, и князи, и градодержатели повинование ко мне творят[177]: литовские короли[178], и Святая святых горы[179], и греки[180], и волохи[181], и еросалимляне[182], и витязи[183], и римцы[184], и кафимцы[185], и тургане (а преже было Вавилон и Асирия)[186], и вся восточныя и северския страны, — те все великую службу ставят предо мною от сотворения миру. А ты, руский воздержатель, хощеши един со мною братися, а не возможеши противу меня стояти, потому что в силе твоей стяжания нету[187], и храбрости, и конского ухищрения[188], и несть достойно к моей силе. А как будет время, и яз послю к тебе опасного[189] хранителя, чтобы тебе было ведомо страхование мое и грозная супостать[190] силы величества моего движения. А как придет на твое воздержание руское от моея силы плен, и ты учнешь в те поры от меня ждати великие милости, и яз не пощажу никоторыми делы, велю область твою рускую мечному посечению предати, занеже сердце мое неутолимо есть. И ты, князь, извесися[191] себе, како ти угодно, а грамотам моим поклисарским ревнуй[192]: все ти ведомо чиню и милосердо ставлю. Сия поклисары отпущены от далняго силняго и грозного обладателя турского и тевризского царя салтана[193], угодного землям. Мир и здравиеПОСЛАНИЕ ГОСУДАРЯ ЦАРЯ И ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА ВСЕА РУСИИ ОБЛАСТИ
Божиею милостию и Пречистыя Божия Матери Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, Сына Божия, Вышняго Творца, создавшего небо и землю Вседержителевы десницы от благоверного и православного и великого, и разумного и мудрого, и справедливого и милосердого правителя истинного, от Небесного Царя слуги, нареченного и первого во царех царя, якоже есть вторый Манамах[194], и сильного и грозного обдержащего Московского царства, и иных многих областей воздержатель русский царь и государь великого княжения Иван Васильевич, всея русския державы от Владимирского крещения, всея сибирския и северския страны обладатель и повелитель, заступник и поборник истинныя православныя християнския веры, Вышняго Бога избранный пастух, над державами изрядными поставленый, проповедатель благочестия великий государь и разсудный, покоренный милостивый пощадитель, от страшного великого сану, от грозного и от крепкого супротивника неверным, от твердыя ограды Божия хранителя, от укрепленного словом Божиим и совершенна Духом Святым, от ключа всея земли русския области, от щедрого государя по достоянию царскому и по величеству власти и силы отческаго правительства[195], от крепкого и твердого щита ратующим[196] воинством — — в турский во Царь-град, к неверному и злообразному, самохвальному и недостойному царского венца и скипетра, заблуждшему и зашедшему в дальние тии земли, от света во тьму, от православия в неверие, самозванному царю и посаженному[197] не от Бога салтану. Се же ти[198] мню и покланяние творю в царском своем месте, сидя на степеннем[199] месте, и известно[200] ти являю: приидоша от твоего неверия к нашему православному державству, к великому царству, в поклисарстве твои невольныи повелители, и яз приказ свой учинил конюшему своему болярину, а велел с твоими неверными поклисары посольство правити яко же годе. И по моему царскому приказу и по величеству силы моея области посольство с моим конюшим болярином было о выходной к тебе моей казне и о оброцех[201]. И яз возрех своим царским видением в Писание Господа нашего Исуса Христа и в уложение святых отец, да потому милостивно есмь к тебе, неверному, сотворил и к невольным твоим поклисарем: не велел есми посланников твоих смертней казне предати, аразсудил есми от Создателева вдохновения своим царским смыслым, что ты тако сотворил от неверия, младоумием своим и с недовершенным возрастом своим не сметився[202]. Да и потому, что ты невольный обдержатель и посаженный градарь[203] и послушатель, уподобися наемнику, како ти цареградцы повелят, тако и творишь[204], да и потому что ты от царския моея русские державы поудалел в заморские волнения[205] и ты не мниши себе супротивника, живешь во отчаянии[206] и посолские грамоты так пишешь. Аще ли бы еси был близ нашего царства, православнаго державства, и яз бы по твоим посольским грамотам к твоему неверному державству повинование творил, дани и оброки посылал и поклисаров бы своих к тебе с казною отпущал. В-первые[207] б послал к тебе малого слугу — воеводу своего: а дал бы к тебе отвести дань от своея царския силы — острый меч и неунятую саблю, и ты б, неверный, от той дани оставил свое неверственое державство и скрылся бы в горы каменные. И яз бы еще послал к тебе атамана своего и стрельцов: а дал бы им от своея казны оброк тебе — пушки и скорострельные пищали, и ты б от того оброку и тамо не укрылся. Да еще бы к тебе послал послы своя: а велел бы им посольство правити — тебя бы жива перед собою поставити, а в державе бы твоей велел православие утвердити. А к превысочайшим твоим пашам — велел бы к ним милость учинити: темничному заключению предати. А в которых ты полатах поседание с своими витязи творишь, и яз бы те полаты приказал разоренью предати, а тем бы камением велел думцов твоих побить и витязей, которые от тебя посольские грамоты чинят, а тело их прихоронити — псом на снедение дати за их неверствие. Да и возможно мне так учинити, занеже Господь и Бог мой Исус Христос, Сын Божий, всегда супротивные и неверные враги покоряет мне вышним своим промыслом и под нозе мои подлагает вас, скверных. А тебе, неверному, невозможно на мое царство никоторое злое подвижение учинити, потому что не до воли твоей сягнути[208] на нас. И много в православнем царстве, в моей державе, святителей истинных — богомольцев, которые Вышнему Вседержителю молитвы воздают о моей державе и о православном християнстве. И аще ты с неразумия своего и с недовершеннаго разума и движение учинишь, и ты со всем своим движением в морском волнении погрузишься, якож и Козат, воевода ваш. И аще будет сему не доверишь, и ты возри в летописей свой: коли[209] был православный царь Костентин Великий во Цареграде, а после его царствовал сын его. И потом начат Царьград держати неверный салтан, якоже и ты. И в том во Цареграде лежало тело Иванна Златоустого. И фрязове[210] из Родоса[211], приехав во Царьград, да у салтана у неверного и у его думцов тело Иванна Златоустого откупили жемчугом, и златом, и бисером[212], да привезли во Родос-град. А рака его и ныне во Цареграде. И салтан царьградский послал в погонь Козата, воеводу своего, кораблей и велел отняти тело Иванна Златоустого — и Златоуст их победил и потопил их корабль в море со всем воинством[213]. Тако же и ныне того же убойся, не попущает бо Вышний неверных на православие, а православию державы моея попущает на вас, неверных. Потому не могу бо терпети злокозненного вашего служителства Дияволу, чтоб вы обратились ко истинному крещению и к вере христианстей, занеже Христос неверных наказует овогда гладом, овогда нашествием войску на град, а овогда запалением огненым на град за ваше беззаконство. И вы кладете то в великое забвение и не обратитеся на истинный путь да[214] моление творишь капищам идольским. Да и се ти ведомо буди изрядно о моей державе: хощу к твоему неверию конечный мир — обоюдный острый меч. И хощу прострети руку свою царскую и двигнути силою[215] своею на твое неверное и злонравное державство за непокорение твое ко мне и за неистовое[216] поклисарство твое к нашему державству. Да и мню своим мечным посечением и великим движением поколебатись по коренным[217] твоим странам, како мне царской десницей Бог даровал, и видети невольных твоих жителей по улусом, чтоб они, от тебя отторгнувшиеся, под мою десницу преклонилися и во всем пред царскою моею десницею повиновение ставили, якоже и иные державы преклонены к моему царству. А твоему неверию о моей силе ведомо учнет быти, коли я гнев свой велю утолити и меча не велю удержати. Сия посольская грамота совершена в Росийском царстве у православного державнаго царя и великого князя Ивана Васильевича, всея Русии области солнечныя.ПЕРЕПИСКА ТУРЕЦКОГО СУЛТАНА С ЦЕСАРЕМ ЛЕОПОЛЬДОМ{4}
СПИСОК ТУРСКОГО САЛТАНА К ЦЕСАРЮ РИМСКОМУ С ГРАМОТЫ 1663-го г.
Махмет, сын прехвалныя славы и надо всеми повелитель, сын Божий[218], монарх турский, греческий, молдавский, волоский, македонский, царь арменской, антиохийской, царь Великого и Малого Египта[219], царь всея вселенныя, изряднейший меж всеми сынми Магометовыми, винословник[220] венгерский, государь земнаго Рая[221], страж и хранитель гроба Бога твоего, государь всех государей мирских от востока дажа[222] до запада, царь всех царей, государь Древа жизни[223],[224] началник московский[225] и земли обетованныя[226] [227] велий гонитель християнский, бог древа цвета[228], блюститель[229] Бога твоего распятого, председатель[230] всякия надежды, — повелеваем поздравити тя, Леополдуса- цесаря. Аще хощеши и желаеши быти ми приятель, изрядно[231] же веждь: от того времени, отнележе[232] разорися мир, бывший между нами (безо всякой обиды, сотворенной тебе от нас делом или войною), догадываемся, яко со иным неким королем покусился еси внити в совет[233], да против моей силы ратоборствуеши[234]. И в том лутчего сотворил еси и смышленно ничего иного. Не ожидаеши токмо совершенныя погибели, коея воистинну волею ты поискал еси. И се объявляю тебе, что я на погубление твое к тебе изыду, от востока и от западу зайду и покажу силы моя и крепость с великим твоим наказанием и прещением[235], яко да познаеши и узриши, сколко силы государства моего могут. А понеже надеяшися на некоторые свои городки[236], будто сии крепкии, конечно[237] порадею[238] вконец разорити, и искоренити, и извергнути, будто никогда на свете не бывали. Сверх того объявляю вящее[239] исполнение[240] и удоволствование[241], яко Богу попущающу[242], вся твоя земля, городы и страны никогда имети не будут покоя, яко устави мысль моя[243] погубити тя купно с людми твоими без малыя времяне мешкоты[244], и немецкую землю всю разорити, расточити, ничего не оставляя в ней и в государстве твоем, токмо вечную память страха и пролитие крови, саблею моею сотворенное тамо. И то все сбудется, чтоб то дело везде было славно и разголошено повсюду и чтобы вера наша больше от часу множилась и приращение прияла. Да потом Бога твоего, к кресту пригвожденного, вечно гонити возмогу, его же сила и крепость никакоже возможет сотворити тебе помощь и от моих рук свободити и отгоняти впредь. Паче же священники твоя уставихом[245] псом на снедение предати и сосца женска урезывати совершенно[246]. Добро б ты и мудро сотворил, аще бы веру свою оставил, и твои подданыи всии с тобою обратилися. Сего доволно буди для познания тех, яже тебе написах и еже к любви твоей належит[247] и к соприятствованию[248] потребнаго нашего желателства[249], к тебе сотворенного и объявленного.СПИСОК З ГРАМОТЫ ЦЕСАРЯ РИМСКОГО К ТУРСКОМУ САЛТАНУ
Магмете, сыне погибели, дедичю[250] вечного осуждения[251], муже гнилый Древа жизни, смрадный блядословче[252] Бога. Всякого полне зла писание твое неразумное приях аз, Леополде, государь твой, король твой и цысарь твой, которое яко прах вмених[253] и в разуме моем едва положих, видя тще[254] совершенно, ибо псу поволно есть лаяти, их же господа обыкоша в железах водити[255]. Пишешь, что я с некоторым королем приял совет — воистинну с Небесный Царем, на негоже всю мою положив надежду в совершенную твою погибель. Глупче[256], страж бутто гроба Христа, Бога моего, пишешся, вменяя ся[257]. Обаче[258] да не хвалиши ся тем, рвяся[259]: вемы бо добре — во псы тебе влагатися[260], да стрегут дворы царевы и двери государей, иже мечют им по частицы хлеба к губам. Того ради и мы тебя имеем, и пребываеши даже до нынешнего времени в стражбе[261], — но занеже[262] гордостию напыщаешися[263] и царем и государем нашим нарицаешися? Таков ответ творим, яко в кратце времяни познаеши силу Христа Роспятого, егоже, яко безумен, не престаеши хулити. И наше благоволение узриши, яко все во искоренение имени твоего от лица земли будет. И то сотворю до конца века: грады твоя и государства поимутца от нас и пленятца, и престол твой будет празнен[264], и в наше порабощение и под властию нашею будут вся. Паче же уставихом богохулныя твоя капища[265] вконец разорити или в яслища[266] обратити, а церкви наша воздвигнем[267]. И будет по всей вселенней радость и веселие всем, имя Христово исповедующим. Вам же горе и плачь семо и овамо[268] придет[269]. Лживи же твои жрецы сотворю дрова и камение сеши[270], жены же твоя тяжки сотворю, да ведут землю и воду[271]. От востока же и от запада погоню всеми силами моими, а Магмет твой и росулей[272] никоея помощи не даст, во вся дни преизрядно к тому сотворю. Аще бы святым крещением омылся, ваши бы вси от слепоты поганския, ею же обдержими есте, свободилися да у нее разрешение епитимиею[273] осуждении будете, — вечно да не осудитеся[274]. Сих же доволно, от них же разсудити можешь наше сердце. Веждь, якоже ничто ино в мысли нашей имеем тайного. 1663-го г. Перевод с немецкого писма октября 1-го числа; переведено в нынешнем во 178-м году (1669) октября в 24 день.ПЕРЕПИСКА ТУРЕЦКОГО СУЛТАНА С ЧИГИРИНСКИМИ КАЗАКАМИ{5}
ПЕРЕВОД С ПОЛСКОГО ПИСМА, СПИСОК С ЛИСТА САЛТАНА ТУРСКОГО, ПИСАННОГО В ЧИГИРИН К КАЗАКОМО ИЮЛЯ В 7 ДЕНЬ 1678-ГО
Салтан, сын салтана турского, цесарь турской и греческой, македонской, вавилонской, иерусалимской, паша ассирийской и Великого и Малого Египта, король александрийской, арменской и всех на свете обитающих, князь над князи, внук Божий, храбрый воин, наветник[275] христианский, хранитель Разспятого Бога, господарь великий, дедич[276] на земли, надежда и утешение бусурманское, а христианом скорбь и падение, — — повелеваю вам, чтоб есте доброволно поддались нам со всеми людми.САЛТАНУ ОТВЕТ ИЗ ЧИГИРИНА ОТ КАЗАКОВ НА ПИСМЕ ОТДАН
Салтан, сын проклятого салтана турского, таварыщ сатанин, бездны адовы салтан турской, подножие греческое, македонской повор, вавилонской бронник[277], иерусалимской колесник, ассирийской винокур, Великого и Малого Египта свинопас, александрийской арчак[278], армейской пес, татарской живущей на свете проклятой аспид[279], похититель Каменца Подолского и всех земных обитателей подданой шпынь и скаред[280], всего света привидение, турского уезду бусурман, равен[281] жмоту, клеврет сатанин, всего сонмища адова внук, проклятого сатаны гонец, Распятого Бога враг и гонитель рабов его, надежда и утешение бусурманское, падение и скорбь их же, — — не поддадимся тебе, но биться с тобою будем.ПОВЕСТЬ О ВЗЯТИИ СМОЛЕНСКА ИВАНОМ ГРОЗНЫМ{6}
В лето 7063 (1555) году месяца июля в 29 день на память святого мученика Калинника царь и великий князь Иван Васильевич всеа России своими рускими воеводами взял Смоленьск-град. А стоял под градом три годы, занеже крепок град древяной бысть и острог. Не домысляше, како — приступом или подкопы — взят. И бысть Смоленска-града из болшей пушки стрелили, и прииде пушечное ядро и сорва маковицу[282] от церкви Преображенья Спасова, и поставив маковицу зле[283] шатер царев, да едва в шатре царя маковицей не убило. Царь же разгневася и заповеда в той церкве не служить до скончания. И на утрии же другаго дни приехав посланник от тверскаго архиепископа Еуфимия, привезе замок и ключ и писание от архиепископа написано: «Благословляю тя, царю, и замыкай тем замком и отмыкай ключем Смоленск-град». Царь же воспалився и ярости наполнися и повеле того посланника казнить и предать его смерти. А по архиепископа тверскаго скоро послал немилостива гонца и повеле его скована привести и злой смерти предати, занеже под градом три годы стоя и много крови пролье, рускаго воинства паде и казны истощив, а не можаху никакоже града взять. «а он, архиепископ, мне, царю, посмеявся, велит град замыкать». И Божию помощию Смоленска-града в третий ден людие посидельцы град отворили и здалися царю гладные ради великие нужы. И государевы воеводы во град ехав, град взяли. Царь же той вины тверскому архиепископу отдаша, славя Бога и Пречистую его Богоматерь.БАСНИ ЭЗОПА В ПЕРЕВОДЕ Ф. К. ГОЗВИНСКОГО{7}
ПРИТЧИ, ИЛИ БАСНОСЛОВИЕ, ЭЗОПА ФРИГИ
СТИХИ, ИЛИ ВИРШИ, НА ЭЗОПА
[Феодор Касьянов, сын Гозвинский].
1. ОРЕЛ И ЛИСИЦА[295]
Орел с лисицею содружившеся, близ себе жити начаша и утвержение нрава[296] любве и дружбы[297] сотворше. Орел убо[298] на высоце древе гнездо изви, лисица же в ближних кустех чада породи. На паству[299] же некогда лисице изшедшей, орел же пищи и брашна не имея[300], слетев в кусты и лисицыны чада восхитив, вкупе[301] со своими младыми[302] птенцы пожре. Лисица же пришедши и содеянное увидевши, не толико[303] о смерти своих чад скорбяше, елико[304] отмстити орлу не можаше: земная бо[305] сущц птицу летающую гонити[306] невозможеот. Темже[307] и издалеча став, еже[308] и немощным есть удобно, сопротивника своего и врага, безчествуя[309], проклинайте. Не по мнозех же днех последи нецыи человецы козу на жертву принесше, богом жроша[310]. Слетев орел и часть некую тоя жертвы со углием горящим восхити и ко птенцем своим в гнездо принесе. Ветру же люту дышущю сицеву, яко и пламени возгоревшуся. Орличища же, еще суще бескрылни, улетети не могуще, спекшеся, на землю низпадоша. Лисица же, видевши[311], притече и, радуяся, пред лицем орлим всех снеде[312]. ИСТОЛКОВАНИЕ ПРИТЧИ. Притча являет, яко иже[313] дружба разорившии, аще и обидимых убегнут отмщения, — неможения ради обидимых — но Божия отмщения праведного не убегнут.2. О СОЛОВЬЕ И О ЯСТРЕБЕ[314]
Соловей, на древе седя, по своему обычаю пояше. Ястреб же, видев и брашна иного не имея, налетев, изыма[315] и хотяше его снести. Моли соловей ястреба, дабы его не снел, «ибо, — глаголаше, — мною, малою птицею, не наполниши своего ястребья чрева, но на болшая птицы, возвращься, устремил бы ся»[316]. Ястреб же не внимаше его словес, рече: «Но аз безумен аще был бых, сия сотворил: в руках готовую пищу имея, оставл, не сущих же где взысковати[317]». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко и от человек сии суть безумнии, иже ради надежда многих безнадежных[318], аще о сих, яже в руках имеюще, понерадеют[319].3. О ЛИСИЦЕ И О КОЗЛЕ[320]
Лисица и козел жаждуще, влезоша в кладезь. И егда[321] напишася, козел смотряше и, неисходное[322] место видев, усумнеся, откуду изыти[323]. Лисица же рече: «Дерзай[324], козле, — потребное аз нечто обоима, себе и тебе, к свобождению умыслих: стани убо прост[325], предние ноги к стене приложиши и роги такоже наперед поклониши. Аз же потеку[326], скочив[327] чрез твои плеча и роги, и, ис кладезя тако искочив, посем и тебе отсюду извлеку». Козел же уверися словесем ея, сие дело готово[328] сотвори. Она же тако ис кладезя по ево плечах искочивши и скакаше окрест устия[329] кладезнаго, веселящнся. Козел же ю[330] обличаше, яко преступила есть обеты и не сотвори по своему завету[331]. Лисица же к нему рече: «Но аще[332] бы ты толико разуму имел, о козле, елико в своей браде имевши власов, не первее[333] бы ты вшел еси в кладезь, прежде даже не разсмотрив неисходное от него!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко тако и разумну мужу подобает прежде конец зрети вещей[334], посем же тако к вещем приступати.4. О ЛИСИЦЕ И О ЛЬВЕ
Лисица некогда[335] не видевши лва, и по некоему случаю сретеся со лвом, и убо первее[336], изначала[337] тако убояся, яко вмале[338] не умре. Посем же второе видевши, убояся убо, но не якоже первее. В третие же сего увидевши, тако с ним дерзну, яко и пришед беседоваше. ИСТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко нрав и присвоение[339] [340] и страшныя вещи удобная творит.5. О КОТЕ И О АЛЕКТОРЕ[341]
Кот пойма алектора, со благословною[342] сего виною хотяше снести. И обличает его, глаголя, яко «тяжел еси человеком, нощию вопия, возбраняя им сна насытитися». Алектору же отвещавшу, яко к человеческой ползе сие творит, еже бо[343] на обычная их дела возбужает. Паки[344] кот иную вину наносит, яко «нечестив еси и нечист[345] естеством, матери и сестрам присовокупляешися». Ему же: «И се на ползу своим господиям и владыкам творити[346] — глаголаше, — и ради сего многия яйца родятца». Кот отвещав рече: «Но аще ты многия благообразныя[347] собиравши ответы’ аз же убо гладен сый, не жду», — и сего снеде. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко лукавое естество, согрешити хотяше, аще со благословным не возможет образом, и яве[348] лукавнует.6. О ЛИСИЦЕ[349]
Лисица в сеть впадши, и отсекшися у нея ошиби[350], — побеже, срамное и безчестное[351] мняше себе быти житие. Помысли убо научити и иных лисиц, да сотворят сие, — яко да общею страстию[352] прикрыет свой студ[353]. И тако всех собрав, похваляет им ошиби отсецати, глаголя, яко не точию[354] непотребный и непригожей[355] есть сей уд[356], но еще и лишняя тягота волочащаяся[357]. Уразумевши же некая от них, отвещав рече к ней: «О ты! Но аще бы тебе сие не случилося[358], не бы ты нам сие сотворити советовала». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко луквии человецы не ради благоразумия и благоизволения[359] творят советы, — ради же своего полезнаго.7. О ЛИСИЦЕ И О КУСТЕ
Лисица на тын восшедши поползнувшися[360], упасти хотяше, приимаше на помощь имети куста[361]. И тамо падши, и нозе свои на кустовых терниях острых прободши, и болезнующи, к кусту рече: «Ох мне, прибегшей убо к тебе яко на помощника, — ты же в помощи место[362] злейшее мне сотвори». Рече же куст: «Согрешила еси[363], о ты, мною хотящия восприяти[364] ся, — аз же всех восприявати сице обыкох». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко тако и от человек суетнии сии суть, елицы[365] к сицевым помощником притекают, имже обидети есть паче свойственное.8. О ЛИСИЦЕ И О КОРКОДИЛЕ
Лисица и коркодил-змей[366] о благородствии беседоваше. Многая же коркодил горделивно о светлости прародителей своих глаголаше, якоже и о их богатырских подвизех[367]. Лисица же отвещавши рече: «О друже! Аще и не глаголати о своем благородствии будеши, от кожи бо явствен еси, поне[368] з древних времен еси сего ради и обнажен»[369]. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко лжущих мужей обличением бывают вещи.9. О АЛЕКТОРЕХ И ПЕЛЕПЕЛИЦЕ[370]
Алекторов некто имея в дому, купи и пелепелицу и со алекторы вместе пусти пастися. Им же бьющим ю и отгоняющим, пелепелица скорбяще зело, мняше, яко иного сый племене, сие от алекторов стражет. И убо по немнозех днех и оных увиде пелепелица между собою борющихся и бьющихся, скорбь оставив, рече: «Но аз убо отныне не скорблю, зря их и между собою бьющихся самех». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко премудрии человецы удобне[371] претерпевают от чюжих брани, егда увидят и их самех с своими ся бранящих.10. О ЛИСИЦЕ И ХАРЕ[372]
Лисица, в дом пришедша кощуника[373] некоего скомороха[374] и вся его сосуды[375] презревша[376], обрете и главу харину, художествене содеянную, юже[377] и руками приемше, рече: «О сицевая[378] глава! — точию мозгу и разуму не имат!»[379]" ТОЛКОВАНИЕ. Притча к мужем великоименитым[380] убо плотию, душею же безсловесных[381].11. О УГОЛНИКЕ И САПОЖНИКЕ
Уголник[382], в некоем живый в дому, моляше и сапожника, да пришед с ним вместе поживет. Сапожник же отвещав рече: «Но аз сего сотворити не могу, — бою бо ся, да некогда аз убелю, ты же паки, сам прахом уголным исполнив, учерниши». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко всякое неподобное себе — не причастное[383].12. О РЫБОЛОВЕХ И О КАМЕНИ
Рыболове влекуще невод. Тяжку же ему сущу, — радовахуся и плясаху[384], многу ловитву, мняще, быти. Егда же невод на брег извлекоша, тогда рыб убо обретоша мало, камень же в сети великий обретоша, — скорбети начата не толико о малости рыб, елико о сем, еже сопротивная восприяша[385]. Един же некто от среды их старейший рече: «Не скорбим, о друзи! Ибо радости всегда[386], яко же обычай, бывати сестра скорбь. И вам такоже подобает, прежде радующимся, всячески же и поскорбети». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко не подобает скорбети, аще что и не получим.13. О САМОМНИТЕЛИ[387]
Муж некто отшелец[388]. Посем же паки во свою пришед землю, между иными многими и различными беседовании сказуя: в различных градех мужествовати, — и скакати, и храбровати[389].[390] И яко в Родийском граде[391] место велико прескакаше, якова же никто же выше его можаше прескочити. «На сие же и свидетелей имети тамо бывших», — глаголаше. От предстоящих же некто отвещав рече: «О ты! аще истинну се быти, глаголеши, ничто же требе есть свидетелей. Се тебе град Родийский, се и прескакание[392], — скочи, и увидим!»[393] ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко всякое надорожное[394] [395] дело, аще вещи ю и делом не будет указано, всякое слово сицевое, кроме дела, ложно же и суетно.14. О НЕПОДОБНЫХ[396] ОБЕТЕХ[397]
Муж нищий, болезнуя и зле лежа (понеже от врачей повержен[398] бысть), богом моляшеся, яко, аще по-прежнему паки здрава его сотворят, сто волов обеща им принести на жертву. Жена же его вопроси, глаголя: «И где тебе сия будут[399], егда уздравишися?» Он же рече: «Остави убо[400] и даждь ми токмо востати от болезни. Боги же сего на мне не воспросят»[401]. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко мнози суть, иже удобь многая обещевают, яже совершити делом не надеятца[402].15. О ЗЛОКОЗНЕННОМ
Муж злокозненный в Делфы[403] прииде ко Апполлону, искусити его хотя. И взем воробья в руку и сего ризою прикры, стоя близ олтаря, и вопроси бога[404], глаголя: «Аполоне! Еже в руках тебе приношу, рцы ми[405], каково есть: живое ли или бездушное?[406]»[407] — хотя сице[408] сотворити: аще бог речет «бездушное» — жива воробья показать; аще «живо» речет — абие[409] удавив, мертва воробья принести. Но убо бог, разумев его злохудожное[410] умышление, рече: «О сей! еже хощеши сотворити — сотвори, у тебе бо се лежит на произволение: или, жива, еже имееши, или мертва покажеши». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко божественному оку[411] вся не сокровенна и не утаенна.16. О РЫБОЛОВЕХ
Рыболовы на ловитву изшедше. И понеже многое время трудившеся, не уловиша ничтоже, зело скорбяху и разытися хотяху. Абие же рыбица селдь[412], от великих рыб гонима, в корабль их скочи. Они же и сего вземше, с радостию разыдошася. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко множицею[413], яко художество[414] не подаст, сие случай дарует.17. О ЖАБАХ[415]
Жабы две во езере пасяхуся. На весне[416] же езеру изсохшу, они же, оставльше се, искаху иного и обретше глубокий кладезь. Узрев, едина другой глаголет: «О друже! Снидем в сей кладезь». Другая отвещав рече: «Аще убо и та, яже в нем, вода изсохнет, то како от него изыдем?» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко не подобает неразмысленно и неразсудително[417] приступати к вещем.18. О СТАРОМ МУЖИ И О СМЕРТИ
Старец некто дрова секий в горе и на раму[418] несый. И понеже многий путь идый, утрудися, сложи с себя на землю дрова и смерти приити призывание. Смерти же абие представши и вину вопроси: чесо ради ю призывает? Старец же, убоявся[419], рече: дабы взяла сие бремя дров и на его раму возложила. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко всяк человек любоживотен сый: аще и тмами[420] бед впадый, мнится смерти призывати, но обаче[421] жити множае, нежели смерти, желает.19. О БАБЕ И О ВРАЧЕ
Баба некая, болезнующи очима, призва некоего врача, и на мзде согласившеся тако: аще убо исцелит ю, хоте ему мзду дати; аще ли же ни — ничто же дати. Восхоте убо и врач тако врачевати. И на всяк день приходя к старейшей[422] и очи ея мазаше мастию, еже никако же возрети в то время ей от помазования не могущы. Он же, егда она не смотряше[423], едино нечто из дому ея от сосудов украдый, отхождаше. Баба же увиде свое имение и сосуды[424] на всяк день умаляющаяся, яко напоследи, донелиже[425] уврачюется, и ничесому бе остати. Врачь же по согласию мзды от нея прошаше[426], глаголя, яко уже чисто зрит, — и свидетелей приведе. Она же: «Паче[427], — рече, — ныне ничесо же зрю, ибо егда очима болех, много сосудов в храмине своей видех. Ныне же, егда ты видети ми глаголеши, ничто же от сих вижу». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко лукавии человецы яже творят, случается им на самех же себе обличения[428] наносити.20. О ГОСПОДИНЕ И О СОБАКАХ
Муж некто от зимы[429] пришед в предградие[430] жити[431]. И первие убо овцы снеде, посем же козы. Зиме же обдержащей[432], и работныя волы, заклав, ядяше[433]. Пси же сие видевше, беседоваху меж собою: «Побежим убо мы отсюду, аще убо и работных волов господин наш не пощаде, нас же како пощадит?» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко от сицевых наипаче бегати и блюстися подобает, иже своих не щадят.21. О УГРЫЗЕНОМ ОТО ПСА
Угрызен некто от пса, врачевания иский, ходяше. Срете же его некто и, разумев, чесо ищет, рече ему: «О ты, аще исцелитися хощеши, прием хлеба и, се в кровь вреда[434] омочив, угрызшему псу снести подай». Он же, возсмеявся, рече: «Но аще сице сотворю, подобает ми от всех псов, иже во граде, угрызненну быти». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко лукавии человецы благодетелствуеми наипаче обидети благодетелствующих поощряются[435].22. О ДВОЮ МЛАДЕНЦАХ И О ПОВАРЕ
Два младенца[436] при поворе седяху. И повору во своих делех замышлившуся[437], един от них часть некую мяса украде, другому в недра[438] положи. Возвращшу же сь повару[439] и мяса ищущу и не обретшу, украдый кляся[440], глаголя: «не имети»; имеяй[441] же в недрех глаголаше: «не украде». Повар же, уразумев их лукавство, рече: «Но аще мне утаисте, кленуще же ся богу не утаисте». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко аще человекомутаим кленущеся, Богу же не утаим.23. О НЕДРУЗЕХ
Два некая, между собою враждующе, на едином же корабле пловяху: един убо при корме седяще, другий же на носу. Зиме же и ветру люту[442] бывшу, кораблю же уже хотящу погрузитися, и сей, иже на корме седяше, правителя[443] вопроси, глаголя: «Кая убо прежде часть и страна карабля потопится?» Правитель же рек, яко нос первие погрузится. Но убо той, иже на кормк седый[444], рече: «Мне убо есть не прискорбна смерть, аще узрю прежде недруга моего умирающа». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко мнози от человек ничесо же о своих врежениях не скорбят, аще токмо увидят преже себе своих недругов злостраждущих.24. О ЖЕНЕ[445] И О КУРИЦЕ
Некая жена-вдовица име курицу, на всяк день яйца ей родящую. Помысли себе, яко аще болши курице ячмени предлагати, будет дважды дней родити. И сице сотвори. Курица же, отолстевши и тучна сущи[446], ниже единого яйца днем родити возможе. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко любостяжания ради болши желающия и настоящая[447] погубляют.25. О КОТЕ И О МЫШАХ
В дому некоем многим сущим мышам. Кот же, сие уразумев, живяше зде[448] и всякую от них, иже поимаше, снедаше. Мыши же на всяк день себе растлеваемых зряще, рекоша к себе: «Не к тому[449] снидем низу, да не всячески погибнем, — ибо коту не могущу к нам зде приитти, мы от него спасемся». Кот же увиде не сходящих к нему низу мышей, разсудив помышлением над ними умудряяся[450]. И дирою некоею к ним возшед и, отлучься от них[451], претвори себе мертва быти[452]. От мышей же некая, приникнувши[453], узре кота, яко же мертва, лежаща,[454] рече: «О ты, аще и прахом будеши и перстию[455],[456] не приближуся к тебе!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко премудрии человецы, егда неких мучителства искусят, не к тому прелстятся от них лицемерствы.26. О ЛИСИЦЕ И О ОБЕЗЬЯНЕ
В собрании некогда безсловесных зверей посреди их пляса обезьяна. И благоизволившим всем зверем, царем ю поставиша. Лисица же ей позавидевши и в некоей пасти[457] мясо увидевши, обезьяну взем, тамо приведе и сказующи ей, яко обрете сокровище и «сего мне, лисице, не подобает взимати, сего ради поне се царю токмо единому[458] закон дает». И похваляше[459] обезьяне, да пришед, увидит,[460] и яко царю подобает сокровища собирати. Обезьяна же не разсмотривши и, пришед сокровище видети, поимася пастию и о прелщении обличаше лисицу. Лисица же рече: «О обезьяно! Сицевое ты буйство и безумие[461] имея, безсловеснии звери[462] царствовати восхоте!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко, иже к делам неразсмотрително приходяще, в злыя случаи впадают.27. О СЕЛДИ И О ДЕЛФИНЕ-РЫБЕ[463]
Селдь,[464] гоним от делфина, велиею волною носим[465]. И егда изыматися хотяше, случися зелным течением, и испаде на некий остров[466]. Подобный и тацем же течением и делфин к нему испаде. И селдь, обращься и, скорбна душею[467], делфина видевше, рече: «Не к тому ми смерть прискорбна, зрящу ми виновного сего и вкупе со мною умирающаго». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко неудобне случая человецы претерпевают, иже аще к сему повинных злоденствующих самех узрят.28. О ВРАЧЕ И О БОЛЯЩЕМ
Врачь болнаго врачеваше. Водному же умершу, рече врачь ко относящим его на погребение: «Сей человек, аще бы вина удерживался пити и требовал бы кристилов[468], не бы умер». От престоящих же некто отвещав, рече: «Изрядне[469], не подобает ти сих ныне, воспоминая, глаголати, егда чему уже несть полза, — но тогда советовати, егда сими требоватися[470] еозмогл бы». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко подобает другом во время скорби и нужды[471] помощь подаяти.29. О БОБРЕ
Бобр животно есть четвероножное, множицею ж в езерах живет. Его же срамные уды, — глаголют, — врачем потребна быти[472]. Сей убо, егда от человек гоним бывает, ведый, чесо ради его гонят, отгрызый своя срамныя уды, повержет[473] пред гонящими — и тако свобождение[474] получает. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко сице человецы разумнии ради своего спасения имения не щадят.30. О ПСЕ И О ПОВАРЕ
Пес скочивый в поварню, — повару же замедлившу, — сердце восхитив, побеже. Повар же, обращся, яко виде его бегающа, рече: «О ты, разумей, яко, идеже аще будеши, хранитися от тебе буду: не убо у мене сердце взял еси, но мне сердце дал еси!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко многожды страсти человеком наказания[475] бывают.31. О ПСЕ И О ВОЛКЕ
Пес пред дворищем неким спаше. Волку же пришедшу и хотящу его снести, моляше волка, дабы его ныне не снедал: «Ныне бо, — рече, — худи тонок есм и сух.[476] Аще же мало пождеши, хотят мои господне творити брак[477], — и аз, тогда многая ядый, тучнейшие и тебе сладчайшии брашно буду». И волк, веровав его словесем, отыиде. По днех же паки пришед, обрете пса верху дома спяща. И, стоя низу, пса призываше, дабы попомнил своя обеты. И пес рече:«Но, о волче, аще по сем времяни преддворищем узриши мя спяща, уже к тому[478] браков не жди». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко премудрии человецы, егда в чем бедствующе спасутся, по вся дни живота своего сего хранятся.32. О ПСЕ И О АЛЕКТОРЕ[479]
Пес со алектором дружбу сотворше. Вечеру же сущу, и алектор, убо на древе спяще, возлете. Пес же при корени себе берлог сотвори. И алектор по обычаю нощию возгласи. Лисица же, услышав, к нему притече и, стоя низу, алектору снити з древа повелевает: «Пожелаше бо, — глаголя, — сице благаго ти[480] гласа имеющего животного целовати»[481] Ему ж рекшу, дабы преже лежащаго пса пред коренем возбудила: «И егда ми сей путь отверзет, тогда и сниду». Лисица же ищущи пса возгласити, пес же, абие вскочив, расторже ю. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко премудрии человецы врагов нашедших к силнейшим посылати обыкоша.33. О ЛВЕ И О ЖАБЕ[482]
Лев некогда услыша жабу зело вопиющу, возвратися ко гласу, разумея: некое великое животно быти. Пождав же мало, яко виде ю, исходящу от езера, пришед лев, наступив, удави ю. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко не подобает прежде видения слухом самем[483] смущатися.34. О ЛЬВЕ, И О ОСЛЕ, И О ЛИСИЦЕ
Лев и осел, и лисица, сообщение дружбы сотворше, изыдоша на ловитву и многу ловитву собравше. Повеле лев ослу разделити им. Он же три части сотвори, разделив[484] равныя, и любити[485] им повелевает. И лев разгневася о разделении,[486] осла снеде. Посем лисице разделяти повеле. Она же на едину часть и страну вся извлече, себе же мало нечто остави. И лев радостно к лисице рече: «Кто тя, о изрядная, сице разделяти научи?» Она же рече: «Ослов случай[487] и злострастие[488]».* ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко у целомудрения инаказания[489] бывают человеком иных злоденствия.35. О ЛВЕ И О МЕДВЕДЕ
Лев и медведь, вкупе еленка малого[490] обретше, о нем боряхуся. И не могуще победитися[491], от великия брани помрачевахуся[492], разшедшеся, издалеча лежаща зряху. Лисица же, окрест обшедши и упадших их видевши, еленка ж посреди их лежаща мала, посредь обоих протекши, восхити и, бегающи, отоиде. Они же видевше убо ю, не могуще же востати, рекоша: «Бедные мы, яко лисицы ради труждахомся!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко инем трудившимся, инии же приобретают и корыствуют.[493]36. О ВОРОЖЕЕ, СИИРЕЧЬ О ВОЛХВЕ
Ворожбит, на торзе седяй[494], беседоваше. Пришед же абие некто к нему, извещеваше ему, яко в его храмине двери сокрушены все и окна,[495] и вся, яже внутрь быша, изнесена. Услышав же ворожбит,[496] вскочи и стеня скоро потече к своей храмине. Текуща ж его некто увиде, рече: «О сей, иже чюжая вещи предведати глаголаше, своя же не предведе!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует ко иже[497] убо свой живот зле строящии, а еже ему ничесоже потребно — увещевати[498] покушается.37. О МУРАВЛЕ И О ГОЛУБИЦЕ[499]
Муравль возжада, сошед на источник, и извлечен бысть течением струя,[500] и утопаше. Голубица же сие видевши, сучец древа, или стебль, взем, чрез источник поверже: на нь же возлезе муравль, спасеся. Ловец же некто сеть ис тростия сложи,[501] голубицу хотя уловити. Сие же муравль увиде, ловца в ногу угрызе. Ему же болезновавшу, с тростию убо и с сетию поверже и голубицу изжене[502]. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко подобает добротворящим благодать за благодать[503] воздаяти.38. О КОЖАНЕ, И О РЕПЬЮ[504], И О ЧАЙКЕ
Кожан[505], репей и чайка дружбу сотворше, помыслиша купецкое житие жити изволиша. И убо кожан, или нетопырь, сребра взаймы взем, положи во общину. Ряпей же ризу с собою взем. Чайка же третия — меди. И отплы ша торговати в страны далече.[506] Ветру же и зиме лютей сущи и караблю бедствующу потопитися, разбившуся,[507] — вся погубиша, сами точию[508] ко брегу спасошася. И сего ради от сего времяни убо чайка всегда при мори по брегу и при езерах[509] притекает, егда где медь море извержет[510]. Кожан, или нетопырь, должников[511] бояся, во дни не является, нощию же токмо на паству исходит. Ряпей же, при ходящих стоя, ризу дабы где познал, прилипая, ищет. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко о чем тщимся, о сем последи приходяще[512] и поучаемся.39. О БОЛЯЩЕМ И О ВРАЧЕ
Болящий некто от врача вопрошен бысть: како пребысть? Болящий же рече, яко «зелонад подобающее потех[513]». Врач же рече: добро се быти. Посем паки второе вопроси: како пребысть? Болящий же рече: дрожанием многим содержим[514] и дряхлостию[515] мучим.[516] Врач же: «И се добро быти», — рече. В третие же вопроси болящаго: како пребысть? — рече: внутреннюю огневую[517]* впаде. Он же: «И сие паки добро, — рече, — быти». Посем же от своих домашних некто сего вопроси: «Како ся имаши?» Болящий же рече: «От благих своих погибаю». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко наипаче сих человек нам ненавидети подобает, иже всегда ко благодати хотят нам глаголати.40. О СЕКУЩЕМ ДРОВА И О ЕРМИСЕ[518]
Секий некто дрова при реце, и спаде ему секира с топорища в реку.[519] Иский же и не обрете,[520] седе при брезе, плакася. Ермис же бог[521] испыта вину[522] плача и милосердова о человеце сем, сошед в реку, и златую изнесе секиру, и вопроси: аще сия секира его есть, юже погуби? Ему же отвещавшу и рекшу, яко не та. Абие[523] паки сошед и сребряную изнесе секиру. Ему же: «Ниже сию, — рекшу, — быти»[524]. Третицею сниде Ермис в реку и его секиру железную[525] изнесе. Ему же глаголющю, яко «сия истинная погибшая моя есть!» Ермис же восприим любовно его правду и все три секиры[526] дарова ему. И пришед, соседом своим всем бывшее проповеда[527]. От них же паки един такоже сотворити умысли. И пришед на реку, и свою секиру вверже в реку, и плача седяше. Яви же ся и ему Ермис и вину плача вопроси. Сошед, такоже златую секиру изнесе и вопроси: аще сию погуби? Он же с радостию вскочи[528] и «истинно, — глаголющу, — сию секиру быти!» Возненавиде убо бог его безстудство и неправду[529] и не токмо сию даде, но ниже истинную свою восприяти. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко елико праведный Бог пособствует,[530] толико неправедный противится.41. О ОСЛЕ И ОГОРОДНИКЕ
Осел, делая[531] у огородника, понеже убо мало ядяше, много же труждашеся, молися Зевесу,[532] дабы, от огородника отвед[533], иному продал бы господину. Зевес же послушав его молитву и повеле его горшечнику продати. Паки труждашеся болши перваго и беднее жиывяше,[534] брение[535], и горшки, и плинфы[536] нося; паки переменити господина моляшеся. И продай бысть усмарю, или кожевнику, — злейшему убо от первых впаде господину. И зря, яже от него творимая, со воздыханием[537] и стенанием горким рече: «Ох мне, бедному! Лутче мне бысть у прежних господей пребывая жити, нежели у сего немилостиваго: сей убо, якоже вижу, и кожу мою напоследи[538] изработает[539]». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко тогда наипаче первых господей слуги и раби[540] п о м и н а ю ще желают, егда у последних господей восприимут искуство.42. О ЛОВЦЕ И О ПТИЦЕ ДУДОК[541]
Ловец птицам составляше сети. Дудок[542] же, сие издалеча видев, вопрошайте его: что убо сие созидает? Ему же: «Град созидати», — сказавшу[543]. Посем же ловцу далече отшедшу и скрывшуся, дудок же словесем мужа уверися, пришед, влезе в «созидание» и изымася[544]. Ловцу же абие притекшу, дудок же рече: «О ты, человече добрый![545] аще сицевые грады созидати будеши, не многих обрящеши в них живущих». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко тогда наипаче грады и домы опустевают,[546] егда началиицы их, владыки и царие, свирепеюще мучителствуют.[547]43. О ПУТЕШЕСТВЕННИЦЕ
Путешественик многий прешед путь, моляшеся богу Ермису,[548] аще убо обрящет что, половину сего Ермису на жертву возложити обеща. И прешед мало,[549] обрете пиру[550], исполнену фиников и мигдалов[551]. И сию срадостию[552] взем, финики и мигдалы снеде, финиковы же кости и мигдалные чешуя на некоем возложи жертвеннице, глаголя: «Имаши, о Ермнсе-боже,[553] по моей молитве и обещанию[554], ибо обретеннаго и внешняя и внутренняя тебе приношу!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча к мужу-сребролюбцу, иже и Бога любостяжания ради обмановающа[555].44. О ДЕТИЩИ И О МАТЕРИ
Детище во училищи у соученика своего книжицу[556] украде, принесе к своей матери. Ей же не биющи его, но и паче же похвали его и восприим от него любовне. Проминувшим же летом, нача и болшая красти. На торгу же некогда пойман и веден быст на смерть. Матери же последующи и плачющися, он губители[557] и судии[558] моляше, дабы мало постояли,[559] хотя нечто побеседовати к матери своей в ухо. Она же скоро ко устом чадовым приложи свое ухо, он же вместо беседования матери своей зубами ухо угрызе. Мати же и инии последующии ему начаша его обличати, яко не токмо украде, но уже и на матерь беззаконнова[560]. Он же отвещав, рече: «Сия убо моей погибели бысть виною, ибо егда книжицу украдох, и побила бы меня, не бы на се устремился дело. И ныне ведом есм на смерть бесчестно»[561]. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко, иже в начале малых не мучими, на болшая злая возрастают[562].45. О ПАСТЫРИ И МОРИ
Пастырь[563] по брегу моря стадо пасяше. Узрев тишину морскую и, пожелав, похоте[564] плыти на куплю[565]. И продаст овца, фиников купи и поиде. Зиме же зелне сущи, и кораблю бедствующу погрузитися, вся своя бремена и мехи изверже в море, едва токмо сам караблем праздным[566] избавися. По днех же немногих пришедшу некоему к морю[567] (море же утишися)[568] и тишине его чюдящуся, — отвещав же, пастырь рече: «Фиников еще желает, и сего ради являет ся тишиною». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко страсти человеком бывают учением.46. О ГРУШИ И О ЯБЛОНИ
Груша[569] и яблонь о красоте пряхуся[570]. Многим же браням посреде их[571] бывшим, куст кропивный*[572] близ плота[573] сущий: «Престанем, — рече, — о друзи, некогда[574] бранящесь?» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко честным мужем бранящимся, иные ж, пришедше, иже ничесому же достойни и ничто же суще,*[575] мнятся нечто быти.47. О КРОТЕ
Крот животно есть слепое. Рече убо некогда к матери: «Смоковницу вижу». Посем абие рече: «Ливанова благоухания исполнихся». Третицею ж рече: «Меди и железнаго оружия шум[576] слышу». Матерь же к нему, отвещавши, рече: «О чадо, уже познах, яко не токмо видения и зрения[577] не имаши, но уже и слышания и обоняния лишился еси!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко некие любопрителие[578], немощная вещи сказующе, и в менших вещах обличаются.48. О ШЕРШНЯХ И ПЕЛЕПЕЛИЦАХ
Шершни и пелепелицы, жаждею содержими, к делателю земьному[579] приидоша, у него пити просиша, обещевающеся вместо воды сию благодать благодатию воздати:[580] и убо пелепелицы копати винограда обещевахуся, шершни же, окрест обшедше, жалами угрызая, отгоняти от винограда татей. Делатель же земной речо: «Но убо суть у меня два вола, иже, ничто же обещеваеми, вся творят, еже хощу. Лутчи убо есть онема[581] дати, нежели вама». ТОЛКОВАНИЕ. Притча к мужем вредливым, ползовати убо обещевающих, вместо же ползования вредящих многая.49. О ПАВЕ И О ГАЛКЕ
Птицам хотящим сотворити себе царя, пав себе похваляше и достойна быти глаголаше ради красоты. Восхотевшим же сего всем, галка, обращся, рече: «Но убо тебе царствующу, орел же нас прогоняти начнет, — како нас от него отимеши?» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко началником не ради токмо красоты, но крепости ради и премудрости ради силных и премудрых[582] избирати подобает.50. О КУКОЛКЕ, СИИРЬЧЬ О ЗОКЗУЛЕ, И О ЛИСИЦЕ[583]
Единственная птица куколка, или зокзулка[584] дивия[585], на некоем древе стоя, зубы, или нос, поощряше[586]. Лисица же воспроси: коея ради вины, ничто же видевши и ни единыя сущи нужды,[587] — чесо ради зубы поощряше? Зокзулка, отвещав, рече: «Не без ума сие творю, ибо, егда беда и нужда обдержевати[588] мя начнет, уже не к тому мне удобное время, во еже[589] поощряти зубов, но наипаче готовый сущим боротися». ИСТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко подобает ко всякой беде и нужи приуготовлятися.51. О ПТИЦЕ ДУДОК[590]
Дудок, в пасти поиман, слезя, глаголаше: «Ох мне, бедной и несчастной птице! Ниже злато у кого взях, ниже сребро, ни ино что от честных[591], — зерно же пшеничное малое смерть мне приуготова». ТОЛКОВАНИЕ. Притча ко иже ради корысти малыя великим впадают бедам.52. О ЕЛЕНЦЕ МАЛОМ
Еленец некогда к еленю рече: «Отче, ты и больши и скорейши от псов еси, и роги паче сего[592] преизрядныя носиши на оборону. Чесоже ради убо сице сих боишися?» Он же возсмеявся, рече: «Истинну убо сия глаголеши, чадо. Едино же свем[593]: егда лаяние песие услышу — и абие в бегство не вем како устремляюся». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко естества боязливаго и страшливаго[594] никоими же похвалами не укрепиши.53. О ЗАЙЦАХ И О ЖАБАХ[595]
Зайцы некогда сошедшеся, между собою свое оплакаваху житие, яко многаго страха житие их исполнено, ибо от человек, и от псов и орлов, и от иных многих потребляются. «Лутче убо, — рекоша, — умрети единицею[596], нежели чрез все свое житие, смущаяся[597], дрожати». И сие проповедавше и утвердивше повсюду слово, устремишась в езеро, яко да, вскочивше, в нем потопятца. Седящим же окрест езера жабам. И егда услышаша жабы течения зайцов шум, абие вскочиша в езеро. От зайцов же мудрейши некто мняся быти, рече: «Стойте, о друзи! Ничтоже злаго вы себе сотворити: се, яко же зрите, и от нас иная суть животная боязневейша!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко злоденствующии[598] человецы инеми, злейшая терпят, утешаются.54. О ОСЛЕ И КОНЕ
Осел коня блажаше[599], понеже нещадно[600] и прилежно бысть кормлен, осел же иногда ниже соломы имея доволно. И сего ради многажды себе отчаявая[601]. Егда же наста время брани и рати,[602] и воин вооружен вседе на конь, всячески скача — посем же и посреде супостат втече. И коня, уязвленнаго на брани, осел увиде лежаща, последи коня окаяваше[603]. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко не подобает князем и богатым, ревнуя, завидети: к сей их зависти нужду и беду поминающе[604], нищету и убожество любити.55. О СРЕБРОЛЮБЦЕ
Сребролюбец некто все свое имение в сребре собра, сотвори златую плиту и на некоем месте в земли погребе, спогребый[605] тамо и душу свою и ум, и на всяк день, приходя, смотряше ю. Некто же от ево раб, увидев, помысли и, ископав, украде. По сих же сей пришед и, испражненое[606] место обрет, нача плакатися и терзати власы. Его же некто сетуема увиде и вину сетования вопроси. «Не сетуй, скорбя,[607] — рече, — о сей, ниже бо, имея, злато имел еси[608]. Камень убо вместо злата взем, положи и уразумей себе: злато быти. Сицевое бо ти, якоже и прежде сего,[609] исполнит требование[610], — яко же бо видех: ниже тогда, егда злато бе, в требовании бысть стяжавшаго[611]». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко ничто же богатества стяжание,[612] аще не будет сего в требование.56. О ГУСЕХ И О ЖАРАВЛЕХ
Гуси и жеравли на едином пасяхуся поли. Ловцем же показавшимся, и убо жеравли лехки суще, скоро отлетеша; гуси же, тяжести ради плотския оставшеся, поимани быша. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко и в пленении градов нестяжателные и нищие[613] удобне убегают пленения; богатии же богатества ради работают в пленении[614].57. О ЧЕРЕПАХЕ И О ОРЛЕ[615]
Черепаха орла моляше, дабы он летати[616] ю научил. Орлу же сказующу: далече сему быти от естества ея. Она же наипаче с молением прилежаше. Взем убо ю орел нохтями и на высоту вознесе, посем пусти ю летати. Она же, на камение падши, сокрушися. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко мнози, любопрения ради[617] мудрейших преслушавше, себе самех вредиша.58. О БЛОХЕ
Блоха некогда, вскочивши на ногу мужу, сяде. Он же Ираклея[618]–богатыря[619] на помощь призываше. Ей же угрызши*[620] и абие отбегши, со стенанием муж рече: «О Ираклею! аще на блоху не способил еси, како на болших сопротивников пособиши?» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко не подобает о малых вещех Бога призывати, но токмо в нужных.59. О ЕЛЕНИЦЕ
Еленица[621], единым оком ослеплена, при брегу морскомъ пасяшеся. И убо здравым оком к земли зряше, ловцев блюдяшеся, ослепленое же око к морю имяше, откуду ничего же не начаяся. Приплывшим же неким и сие смотряющим[622] и уразумевшим, застрелиша ю. Она же, умирающи,[623] восплакася и рече: «Отнеле[624] же бояхся, оттуду ничто же пострадах. Откуду же не начаяхся зла получити, оттуду предана есмь на смерть!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко многожды нам вредная мнящаяся быти — бывают полезная; полезная же — вредная.60. О ЕЛЕНЕ И О ЛВЕ
Елень, ловцов бегающи, в пещеру вбеже. Лву же тамо впаде и от него поимася. Умирающи же, глаголаше: «Ох мне, человеков бегающи, зверю лютейшему в руце[625] впадох!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко мнозии человецы, от малых бед бегающии, в великия беды впадоша.61. О ЕЛЕНЕ И О ВИНОГРАДЕ
Елень, бегающи от ловцов, под виноградом скрыся. Проминувшим же ловцом мало, елень совершенно уже проминути их мняще, начат виноградное листвие ясти. Им же от трясения шумящим, — услышавше,[626] ловцы возвратишася к шуму, мняще и познавше, яко нечто от зверей есть крыющеся, стрелами стреляюще, убиша еленя. Он же, умирая, сицевая глаголаше: «Праведно убо аз пострадах: не бы подобаше ми спасающую и покрывающу мя от смерти[627] сию погубляти». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко обидящии благодетелей своих от Бога мучими бывают.62. О ОСЛЕ И ЛВЕ
Осел некогда со алектором вместе пасяхуся. Лву же нашедшу на осла, алектор возгласи. Лву же, — глаголют, — алекторова гласа боятися,[628] — убоявся, лев побеже.[629] Осел же мняше, яко его убояся лев и побеже текий[630] скоро, лва гоняше.[631] И егда далече его отогна, идеже не к тому бысть алекторов глас слышан, возвращься лев, осла снеде. Осел же, умирая, вопияше: «Бедный убо аз и безумный! Не сый[632] воинских родителей, и почто на брань устремихся?!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко мнози человецы, несохранително и небрежно[633] на смиряющихся врагов лстивно[634] и неразсужденно приступающе, от смирения сих погибают.63. О ОГОРОДНИКЕ И ПСЕ
Огородников пес в кладезь впаде. Огородник же, хотя его оттуду извлещи, сниде и сам в студенец[635]. Разумев же пес, яко еще глубочае сего хощет, сошед, погрузити, и обращься, огородника угрызаше. Он же, з жалостию возвращься, рече: «Праведно убо пострадах: что мне треба есть и чесо ради[636] своего губителя[637] извлещи потщахся?[638]» ТОЛКОВАНИЕ. Притча к неправедным и неблагодарным.64. О СВИНИИ И О СУКЕ
Свиния и сука между собою браняхуся. И убо свиния кляся на Афродиту зубами расторгнути суку. И сука к ней, отвешав, рече:[639] «Добре нам на Афродиту кленешися: являеши ся убо, яко вяшще от нея любима еси, — иже твоих нечистых плотей (вкушающая) ниже всячески во святилище приносити тя велит».[640] И свиния рече: «Сего ради убо наипаче являет бог,[641] приимущи и любящая мя, ибо от убивающаго мя всегда, сопротивляяся,[642] отвращается. Ты же убо зле воняеши — и жива, и умерши!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко премудрии от риторей, яже от врагов уничижения благообразно в похвалу преображают.65. О СВИНИИ И О СУКЕ
Свиния и сука о благородствии пряхуся[643]. Рече же сука: благородна быти от всех пеших[644] животных. Свиния же, обращся, к сим[645] рече: «Но егда сия глаголати будеши, разумей, яко сего ради и слепых своих щенят родиши!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко не в скорости вещи, но в совершении[646] разсужаются.66. О ЗМИИ И О РАКЕ
Змий с раком живуще и дружбу с собою сотворше. И убо рак прост сый нравом, пременити моляся змию лукавство. Змей же никако же приимаше сего словес и упоминания[647].[648] Седе же рак, стрегий. И узре, змию спящу, и своею силою, елико име, стиснув змию, удави и уби.[649] Ю же по смерти протягну,[650] ко змию рече: «Тако подобаше преже сего праву и просту быти, не бы сицевое осуждение восприял еси!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко иже к другом с лестию[651] приходяще, сами наипаче вредятся.67. О ПАСТЫРИ И ВОЛКЕ
Пастырь малого скимена[652] волчия обрете и, взем, с собаками вкупе питаше. И егда возрасте, и волк прихождаше овцу восхитити,[653] с собаками и сей волка гоняше. И псом иногда не имущим поимати волка и возвращающимся, — и оный с ним последоваше, донележе приобщится своисти[654] их ловитве. Посем возвращашеся. Аще же волк внешний не восхищаше овчате, сей, тайно поимав, вкупе со псы снедаше. Пастырь же, познав и разумев творимое, на древе сего повесив, уби. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко лукавое естество блага нрава не питает.68. О ЛЬВЕ И О ВОЛКЕ
Лев, состаревся и болезнуя, лежаше в пещере. Приидоша убо все иные звери, посещаюше царя, кроме лисицы, — сама[655] не прииде. И убо волк, восприем благовремение[656], обличаше предо лвом лисицу, иже[657] ни во что же полагает всех их царя владеющаго и сего ради ниже на посещение прииде. В то же время прииде и лисица и последних волчиих послушаше глагол. И убо лев на ню возярися, она же времяни ответу моляше. «И кто, — рече лисица, — от пришедших толико тебе ползова, елико аз, повсюду обходящи и врачевства о тебе от врача ищущи и навыкох[658]?» Лев же абие врачевство изрещи повеле. Она же, отвещав, врачевьство изрече: «Аще с волка живаго кожу снем и сего кожею горячею обвиешися, тогда здрав будеши». И волку же лежащу предо лвом, лисица же, смеющися, рече: «Тако не подобает царя и владыку ко гневу и ярости[659] подвизати[660], но ко благоутробию[661]!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко иже[662] кто на кого лесть сшивает[663], сам себе пагубу устраивает, и ров изрый впадает сам вь яму, юже сотвори.[664]69. О ЖЕНЕ И О МУЖЕ-ПИЯНИЦЕ
Жена некая мужа-пияницу име. Его же сию злую[665] страсть отменити хотящи, сицевое некое дело, умудрялся, смысли: похмелна[666] его от пьянства узревши и, якоже мертва и нечюственна, на рамо вземши, на окопище погребалное[667] принесши, с мертвецы положи и отиде. И егда мняше его уже проспатися и прохмелитися, пришедши и потолче во врата окопищная. Он же рече: «Кто сей, иже во врата толкий?» Жена же, отвещав, рече: «Иже мертвый брашна приносящи, аз есмь пришедшая!» Он же рече: «Ни, не ясти мне, но пити, о изрядне, наипаче принеси! Прискорбно бо ми есть брашно, но питием мя воспоминай!» Она же в перси ударивши ся: «Ох мне, бедной! — рече. — Ниже бо, умудряющися, купих[668]: ты бо, о мужу, не токмо еже наказан еси, но е ще и злейшее сотворился еси, не имея пременения страсти!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко не подобает в злых вещех временовав медлити[669], ибо иногда и не хотящу человеку от пребывания в злобе[670] нрав налагается.70. О ЛЕБЕДЕ И ГУСЕ
Муж некто богатый гуся вкупе и лебедя кормяше — не к подобающему своему[671], но сего убо пения ради,[672] сего же трапезы ради. Егда же подобаше гусю пострадати, на не же кормяшеся, нощь убо бысть, и познавати время не попущаше другаго. Лебядь же вместо гуся пойман бысть, — воспет песнь, смерти предисловие, и пением убо возвещает естество и скончания смерти[673] убегает пением. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет: множицею пение и мусика[674] смерти и скончания пременение содевает.71. О ЕФИОПЛЯНИНЕ
Ефиопленина некто купи, сицевый его образ мняше быти прежняго ради нерадения[675]. И пришедше с ним в дом, всячески глаголаше ему и всякими банями и умывалницами покушаше[676] его убелити. И убо образа его пременити не можаше, болезновати же люте приуготова. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко пребывают естества сице, яко же изначала приидоша.72. О ЛАСТОВИЦЕ И О ВОРОНЕ
Ластовица с вороною о красоте пряхуся. Отвещавши же, ворона к ластовице рече: «Но убо твоя красота в весненое время процветает, мое же тело и зиму претерпевает». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко крепость плоти лутчи есть благолепия[677].73. О ПТИЦЕ ПОДКРОПИВНИЦЕ[678]
Подкропивница с некоего окна висяше. Нетопырь же пришед, вопрошаше вины: чесо ради во дни убо в молчании пребывает, нощию же поет? Подкропивница же: не всуе творити се, — глаголаше: да некогда во дни поюща поймана будет, — и сего ради сице уцеломудряется[679]. Нетопырь же, отвещав, рече: «Но убо не ныне тебе блюстися подобает, егда сему никакова же есть полза, но подобаше ти блюстися[680] преже поимания». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко в злых случаях несмысленное покаяние: по шкоде[681] мудрость неподобная[682].[683]74. О ЖОЛВИ, СИИРЧЬ О СЛИМАКУ[684] И О ОТРОЧИЩИ
Земледелатель отрочищ печаше слимаков на углию. Услышав же их лускающих[685] на огни и рече: «О злейшая[686] животная! Домом вашим жгущимся, сами же поете!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко всякое дело, не во свое время творимое, бывает со уничижением ненавидено.[687]75. О ЖЕНЕ И О РАБЫНЯХ
Жена-вдовица люботрудивая сущи и рабыня имеющи. И сих обыче[688] нощию на дело возбужати, прежде даже не возгласят алекторы. Они же повсегда делы и труды непрестаннами[689] мучими суще, помыслиша убити сущаго во дворе алектора, мняще[690], яко сего ради гласа госпожа их нощию востает и их возбужает. Егда же сие соделаша и алектора убиша,[691] случися има лютейшим власти бедам, ибо госпожа их, не ведущи и не слышащи[692] алекторова гласа, глубочайшею нощию и ранее[693] сих возбужати начат. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко многим человеком бсоветования ко злым виною бывают[694].76. О ЖЕНЕ-ВОЛХВЕ
Жена волхвующи, гневы и ярости[695] божия пременити обещевающася. И много лет проживе, сие творящи и корысть оттуду имеющи. Написавшим же неким нечестия ея, и поимаша ю, осудивше, ведоша на смерть. Видев же ю некто ведому на смерть,[696] рече: «О сия, иже божия гневы отвращевати обещевающая! Како же человеческаго совета[697] пременити не воз- може?» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко мнозии человецы, великая обещевающе, ниже малая сотворити могуще.78. О КОШКЕ И ПИЛЕ
Кошка[698] вшедши в делателницу[699], или в кузницу, котелника[700] и тамо лежащую пилу железную[701] лизаше языком, от нея же претирашеся язык ея, и крови мнозей от языка ея истекающей. Она же услаждашеся, мнящи, нечто железу вредити, донележе и весь свой язык погуби. ТОЛКОВАНИЕ. Притча ко иже в любопрениих самем себе вредящим.78. О ЗЕМЛЕДЕЛАТЕЛИ
Земледелатель некто, копая землю, злато обрете и везде, от нея благодетелствен сый, Землю венчаше. Случай же, или Счастие,[702] представши к нему, рече: «О ты! что Земли моя дары возлагаеши, яже аз тебе даровах, обогатити тя хотящи? Ибо, егда время преложшеся проминет[703] и ко иным рукам сие твое злато преидет, ведай убо, яко не к тому на мене, Случая, плачися». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко подобает благодетеля познавати и ему благодарения воздаяти.79. О ДВОЮ ПУТЕШЕСТВЕННИЦЕХ
Два некие по единому пути шествующе, и единому от них секиру обретшу. Другий же, не обретый, повелевает обретшему не глаголати «обретох», но «обретохом».[704] Вмале же прешедшим им к секиру погубившим, имеяй к необретшему спутешестееннику глаголаше: «Погубихом!» Он же рече: «Погубих» глаголи, а не «погубихом»,[705] ибо, егда секиру обрете, «обретох» глаголал еси, а не «обретохом». ИСТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко иже непричаствуемии во благоденьствиях, ниже в злых случаях сицевые известные[706] бывают друзи.80. О ДВОЮ ЖАБАХ
Две убо жабы с собою соседствующы. Пасяху же ся едина убо в глубоцем и далечайшем от пути езере, другая же близ пути, мало имеющи воды. И сия же в далечайшем[707] езере другую призываше к себе преити, яко да и крепчайше место жития восприимет. Она же не послушаше, глаголя, яко крепчайшее имат место присвоение. И тако живяше,[708] донележе случися возу преити — и сокруши ю. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко и человецы, злым делом вручающеся, лучше обыкоша погибати, нежели на лутчее дело нрав пременити.81. О ПАСЕЧНИКУ, СИИРЕЧЬ О ПЧЕЛНИКУ[709]
В пасеку, или во пчелницу, некто тать вниде, — стяжателю[710] же сея пчелницы негде отшедшу[711] и не сущу, — мед с воском[712] украде. Стяжавшии же пришед и ульи праздны увидев, стоя, с печалию помышляя[713] в себе. Пчелы же от паствы с поля[714] возвращшеся, нашедше на своего господина, жалами угрызаху его и зле ужалиша. Он же к ним рече: «О злейшая животная! — ибо крадущаго воски ваши цела отпустисте, мене же, промышляющаго[715] и радеющаго[716] вами, уязвисте!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко тако и некие от человек ради неразумия от врагов не сохраняющеся; другов, якоже врагов, отстоят[717] вредяще.82. О ПИФИКЕ, СИРЕЧЬ О ОБЕЗЬЯНЕ,[718] И О ДЕЛФИНЕ-РЫБЕ
Нрав бяше неких плавателей морских мелетийских[719] щенят и пификов в корабли имети, утешения ради корабленнаго обыкоша. Пловый же некто, име с собою и пифика. Сущим же им у урочища у Суния Аттическаго,[720] зиме и ветру зелну случися быти, и караблю разбившуся, и всем плавающим погрузившимся и утопающим, — погрузися, утопая, и пифик.[721] Делфин же рыба, сего узревши и человека сего мняще быти, пришед, восприят его и понесе его на остров[722]. И егда бысть с ним близ Пирейскаго места и Афинейскаго пристанища,[723] вопрошаше делфин-рыба пифика: аще родом есть афинеянин? Пифику же сказавшу, яко и родителей оттуду пресветлых есть. Вопрошаше же паки пифика: Пирея знает ли? Разумев же пифик, яко о человеце Пирее[724] се вопрошает, рече, яко наипаче друг ему есть и сожитель. И делфин, убо о сицевой его лжи негодовав, пифика, погружая в мори, потопи и уби.[725] ТОЛКОВАНИЕ. Притча к мужем, иже истинны о вещех не ведуще, мнятся и иных прелщати.83. О МУХАХ[726]
В некоем сокровище[727] соту медвяному пролнявшуся, налетевше, мухи ядяху. Волнувшим[728] же их ногам, отлетети не можаху и, утопающе, глаголаху: «Бедные мы, яко малыя ради пищи погибаем!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко мнозем человеком многих злых виною сластолюбие бывает.84. О ЕРМИС-БОГЕ[729] И О ИДОЛОТВОРЦЕ
Ермис, разумети хотя, в какой есть чести у человеков, прииде ко идолотворцу[730], преображся в человеческий образ. И узрев идола[731] Зевсава, вопрошаше продающаго: на колице сей продатися может? Идолотворец же рече: на грош. Возсмеявся Ермис и на колице идол богини Иры[732] — вопрошаше. Рече же идолотворец: «Поболе гроша». Узре и свой, Ермисов, идол и, понеже есть посланником, ползователен[733] человеком, мняше, яко в велицей чести и дражайши есть[734] в человецех, вопроси и о своем идоле. Идолотворец же к нему, отвещав, рече: «Аще сих двою купиши, сего же в придачю тебе дам». ТОЛКОВАНИЕ. Притча к мужу тщеславному, мнящемуся у себе нечто быти,[735] у иных же ни в какой чести сущему.85. О ЕРМИС[736] И О ТЕРЕСИЕ-ВОЛХВЕ[737]
Ермис, хотя Тересиево волшество искусити, аще праведно[738] есть, украде сам из нивы своя волы.[739] Пришед к Тересию во град увещевати[740],[741] человеку уподобився. И пришед, сказаше[742] Тересию о погибели волов. Он же взем с собою Ермиса, изыдоша оба на некое место татя усмотрите.[743] И повелевает Ермису сказати,[744] какову аще от птиц птицу увидит. И Ермис узрев первее орла, от левыя страны на десную страну прелетевшаго, и се сказа Тересию. Тересия же рече: «Не к сему сия быти». Второе рече: «Ворону видех,[745] на некоем древе седящую, иногда верху взирающия, иногда же к земли восклоняющись», — и волхву сказаше. И волхв отвещав рече: «Но убо сия ворона кленется небом и землею, яко аще ты сам восхощеши, своя восприимеши волы».[746] ТОЛКОВАНИЕ. Сим словесем глаголет некто мужу-татю.86. О ДВОЮ ПСАХ
Имея некто два пса: единаго убо ловити научи, другаго — хранити двора. И егда убо ловчий пес уловит нечто, и домашний ему соприобщашеся ядению его. Вознегодовав же ловчий пес и оного домашняго возненавидяше, яко сей убо на всяк день труждается, оный же, ничтоже труждаяся, его трудами питаетца. Отвещав же, домашний пес рече: «Не мене, но владыку[747] уничижая[748] обличай, иже мене не тружатися научи, но чюжая труды поядати». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко и младые ничесому же от юности навыкше, не они хулими бывают, егда родителие их тако без наказания оставиша.87. О КОЗЛЕ И О ВОЛКЕ[749]
Козел, остався от стада, гоним бысть волком. Возвращься к волку, рече: «О волче! понеже познах, яко твое брашно буду, молю тя, яко да не кроме покаяния[750] и пения твоего умру: воструби убо ми, яко да возпляшу ти». Волку же вострубившу и завывшу,[751] и козлу пляшущу, пси же, услы- шавше глас волчий, волка гоняху. Волк же, обращся х козлу, глаголет: «Праведно мне сия быша: подобаше бо мне, повару сушу, трубнича трубления не воспоминати[752]».[753] ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко иже убо к чему же обыкоша, последи же о сем понерадеют и иным делом, ни во что же им потребным умети,[754] себе искушающе, — злым случаем впадают.88. О РАКЕ И О ЛИСИЦЕ
Рак, из моря изшед, на некоем месте пасяшеся. Лисица же гладна сущи, яко увиде его, пришедши, взем. Он же, егда снести его хотяше, рече: «Но аз убо праведно пострадах: иже морский рак сый, земным быти восхотех». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко и человецы, иже своя оставляюще строения[755], и ничтоже им подобающих вручаются, самовластно[756] злоденствуют.89. О ТАТЕХ
Тати, вшедше в дом некий, ничто же обретоша, точию алектора. И сего вземше, отъидоша. И егда хотяше от них убиен быти, молися, дабы его отпустили, глаголя, яко потребен быти человеком, нощию возбужая их на дела. Тати же рекоша: «Но сего ради наипаче убием тя: онех убо возбужая, нам же красть не попущаеши». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко сия вещи наипаче лукавым суть сопротивныя, яже благим суть благопотребная[757].90. О ВОРОНЕ И О ВРАНЕ[758]
Ворона, позавидевши врану, начат человеком волхвовати и о сем свидетелей поставляше, еже предглаголаше[759] будущее.[760] Узрев же неких пришедших путьшественников, взыде на некое древо и, ставши, зело возгласи. Им же ко гласу возвращшимся от пути, хотяще видети,[761] отвещав же некто рече: «Отъидем, о друзи, — ворона есть, иже возгласи, волхвования же не имать».[762] ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко тако и человецы, иже лутчим сопротивляющися[763], к равности не приходят, но смеху и поношению[764] исполняются.91. О ВОРОНЕ И О ПСЕ
Ворона, Афине-богине[765] жертву приношающи, и пса на обедование[766] призываше. Пес же к ней рече: «Что всуе жертвы расточаеши? — ибо богиня сице тя ненавидит,[767] яко и всегдашних твоих волхвований верность испроверже[768]». Ворона ж ко псу рече: «И сего ради аз наипаче жертвы приносити буду, яко да ярость свою[769] пременит ко мне». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко мнози, ради своея корысти, и недругом своим добро творити не ленятся.92. О ВРАНЕ И О ЗМИИ
Вран, брашна не имеяй, узре на некоем солнечном месте змию спящу, — сего,налетев, восхити. Змию же возвращшуся и врана угрызе. Умирающий вран глаголаше: «Бедный аз, иже сицевое обретох брашно, от него же умираю!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча к мужу, иже сокровишнаго ради обретения к ползе — и от сего последи бедствующаго[770].93. О ГАЛКЕ И ГОЛУБИЦЕХ
Галка в некоем голубнику голуби виде добро питаемыя, убелившися, прииде, яко да и сия[771] их пищи сопричастится. Голуби же, донележе молчаше галка, мняху ея голубя быти и не возбраняху ей пища.[772] И понеже некогда позабывшися галка и своем естественным гласом посреде их возгласи, — и сицевое ея естество познавше и изгнаша от среды их, биюще. И лишена бысть тамошния их пищи, возвратися паки к галкам. И сии галки ради убеления не познавше и с собою жити не пустиша: яко иже вдвоих[773] желающая ниже единого получи. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко подобает и нам своими довлетися[774], помышляюще, яко любостяжание и любоимение[775] ни к чему же ползователно, но и паче и настоящая погубляет.94. О ГАЛКЕ
Галку некто поимав и связав ю мутовозом[776] за ногу, своему даде отрочати. Она же, не могуще терпети еже со человеки жития, по малех днех волное время обретши, бегая, летяще к своему гнезду. И обвязавшуся союзу[777] ея к ветвем древесовым, отлетети не могуще. И егда умираше, сама в себе рече: «Бедная аз, иже у человек не претерпевши работы[778], впадох[779], сама себе живота лишающи». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко сут некие, иже, от мерных[780] бед хотяще себе свободити, в болшая беды впадают.95. О ЕРМИСЕ
Зевес Ермису повеле всем художником[781] зелие лжи, сотворив,[782] влита. И Ермис сотворив и меру сего постави, поелико[783] коемуждо[784] вливати им. И оставльшуся последи сапожнику, много оста зелия лжи, — и прием Ермис и все сапожнику влия. И от сего времяни случися всем художником лгати; паче же всех множае[785] лжет сапожник. ТОЛКОВАНИЕ. Притча к лжесловным художником.96. О ЗЕВЕСЕ И О СРАМУ
Зевес созда человеки,[786] и убо вся состави обычая[787] и нравы им вложи, единаго же точию студа вложити в них позабысть. Ради сего, поне не име откуду срам ввести, повеле сраму сквозе народъ проити. И убо срам сопротив глаголаше недостойная от них претерпети, — и понеже Зевес зело ему повелеваше, рече срам: «Но аз убо на сицевых исповедниях[788] и уговорех[789] вниду, яко аще похоть блуда[790] не внидет. Аще похоть блуда внидет, то аз абие оттуду изыду». И от сего случися всем блудником безстудным быти. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко служащии похотем блуда безстудны бывают.97. О ЗЕВЕСЕ И О ЖОЛВЕ*[791]
Зевес, браки творя, всех животных призвав, учрежаше[792]. Едина точию черепаха, лишена бысть[793] пирнаго учрежения. Чюждаше же ся Зевес, и вины лишения вопрошаше ю: чесо ради сия на пир брачной не прииде? Она же отвещав рече: «Дом любим и мил,[794] дом изряден[795]». И вознегодовав Зевес о глаголе сем, прокля ю[796] и дом, на себе держащи, носити повеле. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко мнози от человек желают лутчи во убожестве у себе самех жити, нежели у иных многоценно[797].98. О ВОЛКЕ И О ОВЦЕ
Волк, от псов угрызен и зле стража[798], лежаше. Пищи же не имеяй, и узре овча[799] издалеча,[800] моли его, дабы ему от текущия реки пити принесл: «Аще бо ты, — рече, — мне даси питие, аз брашно себе обрящу». Уразумев[801] же овча, отвещав, рече: «Но аз убо вем, яко[802] аще питие тебе подам, — и брашно себе мене сотвориши». ТОЛКОВАНИЕ. Притча к мужу-злодею, лицемерствием и лукавством уловляющему и прелщающему.99. О ЗАЙЦАХ И ОРЛАХ[803]
Зайцы, некогда воюющеся со орлы, призываху и лисиц на помощь. Они же отвещавше: «Помогохом бы вам, аще бы не видехом, кто есте и с какими воююще боретеся».[804] ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко иже с лутчими любопрящеся, своего спасения пренебрегают.100. О ПТИЦЕ АЛКИОН, ПРИ МОРИ ЖИВУЩЕЙ[805]
Алкион[806] птица есть любопустынная, присно[807] при мори живущая. Сию, — глаголют, — человеческаго уловления блюдущуюся[808], при морских каменех гнезда своя сотворяет. И егда раждати хотящи, гнездо сотвори. Отлетевши же ей на паству, случися морю от великаго ветрянняго дыхания волноватися, и потопи ея гнездо, и птенец ея растли. Она же, прилетевши и сотворенное познавши, рече: «Бедная убо аз, иже земли, якоже прелестницы, блюдохся, на море убежах, иже болши содеяся мне невернейшая![809]» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко некие человеки, иже врагов хранящеся, случается им многажды лютейших врагов другом впадати.101. О РЫБОЛОВЕ
Рыболов на некоей реце ловяше. Распростер сети, течение реки содержа; на обоих концах сети камение привязав, в воду бияше,[810] яко да рыбы, бегающе несохранно, в сеть впадут. При сем же месте некто живый и сице творящаго виде, злословяше его, яко, возмущая реку, чистыя воды не даст напитися. И рыболов отвещав: «Но аще не сице мною сия река возмутится, тогда мне случится умрети от глада». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко и судии[811] [812] градов наипаче обогащаются, егда отчину в бранях видят.102. О ЛОВЦЕ ПТИЧНОМ И О ЕХИДНЕ
Ловец птичей леп[813] и тростия взем, на ловитву изыде. Узревши дрозда, на высоце древе седяща, и трости вместо[814] в долготу сложив, вверх к ней смотряше, хотя ю поимати. И случися ногою на спящую ехидну[815] наступити. Она же разгневася, сего угрызе. Он же скорбя[816] глаголаше: «Бедный убо аз, инаго уловити хотя, сам уловихся от иного до смерти». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко иже иных прелщающеи, случается им множицею от иных сицевое страдание.103. О МУРАВЛЕ
Муравль иже ныне, преже сего человек бысть, земледелству присно прилежа. И не удовляшеся своими труды и соседния плоды и семена[817] украдаше. Бог[818] же, разгневайся и негодовав[819] о его любостяжателстве, преврати его в сицевое животное, иже ныне[820] муравль нарицается. И сей свой убо образ премени, но обычая не премени, ибо и доныне, нивы обходя, чюжая труды собирает, себе сокровищует. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко иже естеством лукавии, аще и образ пременят, но нрава не пременят.104. О КОМАРЕ
Комар, пришед ко лву, рече: «Ниже боюся тя, ниже силнейши еси мене. Аще же ни, — искусимся,[821] кая ти есть сила и крепость? Яко дереши нохтями и грызеши зубами? — сие и жена с мужем бранящися творит. Аз же зело есмь силнейши тебе. Аще же хощеши — изыдемь на брань!» И вострубив, комар полете, угрызая окрест носа его, безвласное львово лице грызый. Лев же своими ноготми драше самого себе, донележе изнемог, лежаше. Комар же, победив лва, воструби и, победную песнь воспет, полете. Паук же сеть связа паучинную, в ню же, летя, комар впаде, и паук сего снеде.[822] Снедаемый же комар плакаше: «Ох, яко с великими воюяся, от малаго животного паука погибох!» Притча к победившим великих, от малых же низложенным.105. О ГАЧЕ,[823] СИИРЕЧЬ О НЕТОПЫРЕ, И О КОШКЕ
Нетопырь, на землю падши, котом[824] пойман бысть. И хотящи погубитись, прощения моляся. Кот же рече, яко не может нетопыря отпустите, поне естеством всем птицам воюет и сопротивляется.[825] Нетопырь глаголаше, яко не птица, но мышь есть, — и тако отпустися. Последи же, паки упадши, от иные поймай кошки и молися, да не снест ея.[826] Кошка же отвещав рече, яко всем враждует мышам. Нетопырь же рече, яко не мыш, но нетопырь, — глаголаше, — быти, и паки отпустися. И тако случися ему дважды, пременяющи имя, свобождение полу чити. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко подобает и нам не во едином имени[827] всегда пребывати, помышляюще, яко временем сообразующися многажды бед убегают.106. О ПУТЕШЕСТВЕННИЦХ
Путешественницы, при некоем брегу морском идуще, приидоша на некое место видети[828]. И тамо видевше волны,[829] издалече пловущая, — корабль быти великий мняху. И ради сего пождаху, якоже хотящим волнам приустремитися[830]. И егда ветром несомы быша и волны приближишася, не к тому корабль, но судно малое,[831] разумеша, видети. Принесеныя ж волны блис ко брегу, увидевше, друг ко други рекоша: «Яко всуе мы, еже ничесому суще, ждахом!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко некие человецы ради недоумения[832] мняще[833] страшна быти, егда же во искуство приидут[834], ничесому же обрящутся достойни.107. О ОСЕ ДИВИЕМ
Осел дивий[835] осла увиде домашняго в некоем хлеву,[836] пришед, блажаше его о благоимении[837] плоти и пищном восприятии. Последи же виде его бремены люте[838] отягчена и возаря созади его седяща[839] и киями[840] его биюща, рече: «Но аз не к тому тебе блажу, зрю бо, яко не кроме великих злых благоденствие имаши!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко не ревнива[841] суть и не желателная[842] корысть, бывающи з бедами и тяготами.108. О ОСЛЕХ И О ЗЕВЕСЕ
Ослы некогда, во еже[843] тяшкими и частыми бремяны бедствуемии, послаша послы к Зевесу, разрешения трудов[844] моляще. Он же им указати хотя, яко сие есть невозможно, рече: «Тогда вы свободитися от злострастия трудов, егда мочащеся сотворите реку». Ослы же, истинну сие мняще быти, от оного времяни даже и доныне, идеже[845] аще мочение иных ослов увидят, тут и сами ставше мочатся. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко всякому сотворенное[846] неисцелно есть.109. О ОСЛЕ И ЛИСИЦЕ
Осел, одеяся львовою кожею, прехождаше[847], иная животная устрашивая. И узрев лисицу, покусися и сию устрашити. Лисице же случися преже сего слышати его ржуща, — ко ослу рече: «Но аз убо добре свем, яко и аз убояхся бы тя, аще бых тя преже сего не слыхала ржуща». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко некие от ненаказанных и буих[848], извне мнящеся некто быти, от своего же блядословия[849] обличаются.110. О ОСЛЕ И ЖАБАХ
Осел дрова несый и преходя некое езеро, поползшеся, впаде в езеро и, не могий востати, воздыхая стеняше. Сущие же в езере жабы, стенание его услышавше: «О сей! — рекоша, — и что сотворил бы еси, аще бы сицевое время зде пребывал, елико мы? Поне на малое время впадый, так воздыхая стенеши!» ТОЛКОВАНИЕ. Сицевым словом требует аще некто[850], — к мужу нерадивому и ленивому,[851] в малых трудех себе отчаявающася, — сам многия[852] удобнее претерпевая.[853]111. О ОСЛЕ И ЛИСИЦЕ
Осел и лисица сообщение сотвориша друг ко другу и изыдоша на ловитву. Срете же их лев. Лисица же видевши неминущую[854] беду, пришедши ко лву, предати осла лву обещася, аще точию ей безбедное[855] обещевати будет. Лву же изрекшу отпущение ей, она же, приведши осла, в некое в пагубное место[856] впасти уготова. И лев, видя его бегати не могуща, первее лисицу пойма, посем також и на осла возвратися и устремися.[857] ТОЛКОВАНИЕ. Притча (являет), яко иже сообщников прелщающе и изменяюще,[858] случается им многажды[859] и самем погибати.112. О КУРИЦЕ И О ЛАСТОВИЦЕ
Курица змиины яйца обретши, прилежне загревающи их, изсиде. Ластовица же сие видевши, рече: «О суетная![860] что сия питаеши, иже возрастше, тебе первие обидети начнут!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко неподобающее и неползователное[861] есть[862] лукавство, аще и множайшими благодеянми обогатиши.113. О ВЕРБЛЮДЕ
Егда первее верблюд явися, человецы убояшася и от величества его, удаляющеся,[863] бегаша. Егда же времени проминувшу, увидеша его кротка быти, дерзнуша во еже к нему приити. Вмале же познавше, яко сие животное ярости и желчи[864] не имат, в сицевое пренебрежение прииде, яко узды ему наложше, детищем гоняти предаша. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко страшная вещи обычай и нрав[865] благопренебрегателная творит[866].114. О ОРЛЕ
На камени[867] орел седяше, зайца уловити иский. Его же некто уби, стрелою постреливъ. И убо стрела внутрь его вниде, ушко же с перием предочима его стояше. Видев же его, орел рече: «И се мне иная[868] скорбь, еже от своего перея сам умираю!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко бедно есть, егда кто от своих бедствует.115. О ЗМИИ
Змей, многими мужми попираем, молися Зевесу. Зевес же к нему рече: «Но аще бы перваго наступившаго угрыз, не бы вторый сие сотворити попытался». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко иже первее находящим сопротивляющеся — и иным страшны бывают.116. О ГОЛУБИЦЕ
Голубица, жаждею содержима сущи, узре на некоем месте чашу воды написанную, мняше, истинну ю быти. Темже и[869] великим желанием содержима,[870] ринувся ко тщану близ доски сверху, — и[871] случися на ню упасти доске и крыле ея преломшеся, низпаде на землю и от некоего прилучившагося поимася. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко человецы, ради зелнаго пожелания неразсмотрително вещем вручающеся, влагают самех себе в пагубу.117. О ГОЛУБИЦЕ И О ВОРОНЕ
Голубица, в некоем голубьнику питаемая, о многочадии похваляшеся. Ворона же услыша ю, рече: «Но, о сия! престани о сем чествующися: елико бо аще родиши многих, толико и многая печали собираеши!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко и от рабов сии несчасливыи суть, елицы в рабстве суще многая чада рождают.118. О БОГАТОМ И О ДЩЕРЕХ
Богатый две дщери имея, и единой умерши, сетовалниц нанят. Второй же дщери глаголющей[872]: «Яко бедные мы! — имьже[873] есть печаль, сетовати не умеем; сим же не сущим[874] — сице зело биются!» Мати же рече: «Не чюдися, чадо, иже сии сице сетуют: на сребре сие творят». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко некие человецы ради сребролюбия не ленятся чюжая случая носити.[875]119. О ПАСТЫРИ
Пастырь гоняше в некий лес овцы, распростре под дубом ризу свою и возшед на дуб, плоды желудные трясаше. Овцы же желуди ядуще, случися ими ризу снести и сожвати.[876] Пастырь же, сошед, яко[877] увиде бывшее: «О злейшая, — рече, — животная! Вы инем волну[878] на ризы даруете, мне же, кормящему вас и радеющему вами,[879] ризу разстлисте!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко мнози человецы неразумия ради ни в чесом же ползующих — благодетелствуют, своим же — злая содевают.120. О РЫБОЛОВЕ И О РЫБИЦЕ СМАРИДЕ[880]
Рыболов, сеть ввергий в море, извлече смариду-рыбицу. Мала же сущи, молися у рыболова, дабы ее ныне не имал, но отпустил бы, поне мала есть. «Но егда, — рече, — возрасту и велика буду, поимати мя возможеши и на болшую ползу тебе буду». Рыболов же отвещав рече: «Но аз безумен аще был бых, еже в руках сущую корысть, аще и мала есть, оставити, ожидаемаго, аще и велика будет, надеятися». ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко безсловесен сей будет, иже ради надежда болшия сия, яже в руках малая сущи, оставляет.121. О КОНЕ И О ОСЛЕ
Человек некто име коня и осла. Идущим же им в пути, рече осел коню: «Возми от моего бремени, аще хощеши имети мя цела». Конь же не послуша. Осел же падый на пути от труда и скончася. Господин же его, взем бремя, все на коня возложи, и самого осла кожу. Слезя, конь вопияше: «Ох мне, безсчастному! И что мне случися, бедному? — Не хотя убо малыя тяготы прияти, се ныне все бремя несу и кожу!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко иже в малых трудех друг другу способствуют[881] оба спасутся в житии.122. О ЧЕЛОВЕЦЕ И О ДИВИИ МУЖЕ САТИРЕ[882]
Человек некто с сатырем дружбу и любовь[883] сотвори и бысть ядя с ним. Зиме же и мразу сущу — человек, руце свои согревая,[884] принесено устом, дыша. Сатырь же вопроси: коея ради вины се творит? Рече человек: «Руце мои согреваю от зимы». По немнозе же времени брашно горящее принесоша, человек принесе ко устом, дыша, прохлаждаше брашно. Паки вопроси его сатырь: коея ради вины се творит? Рече: «Брашно прохлаждаю». Отвещав же сатырь рече: «Но аз убо отныне отказую тебе любовь и дружбу, посему яко от единых сих же уст горячее и студеное износиши». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко и нам подобает сицевые любви и дружбы отбегати, иже суть сугубаго естества[885] и двоедушни.123. О ЛИСИЦЕ И О ДРЕВОСЕЧЦЕ
Лисица, от ловец бегающи и в пустыни[886] многий путь прешедши, обрете в ней мужа-древосечца, его же моли, дабы ю скрыл. Он же указа ей свой шалаш, — вшедши, скрыся во углу. Ловцем же пришедшим и вопросившим мужа, и сей гласом убо кляшеся:[887] ничто же видети, — рукою же своею место указоваше, иде же бысть лисица.[888] Они же, не разумевше,[889] отъидоша абие. И яко узре лисица ловцев проминувших и прошедших,[890] изыде тайно от шелаша,[891] не возгласивши. Обличаше муж ю, яко спасеся его ради, благодарение же его не исповедует[892]. Лисица же, обращься, рече: «О ты! Но аз убо ведах бы, како твоя благодати проповедати, аще бы словесем твоим подобная дела руки и нрава имел еси». ТОЛКОВАНИЕ. Притча ко иже благая обещевающеся словесы, сопротивная же творящая делы.124. О ЧЕЛОВЦЕ, РАЗБИВШЕМ СВОЕГО ИДОЛА
Человек некто име древянаго бога, си и речь болвана[893] или идола[894], и молися ему, дабы ему благодетелствовал. И убо сие творяше и ничто же вяще, но во убожестве пребываше, — разгневася и, взем идола за ноги, поверже и удари его о землю. И разбившися идоловой главе и разлепившейся,[895] злато потече многое от него. И убо собирая злато, человек вопияше: «Кривой еси[896], якоже мню, и безумен: почитаюшу убо мне тебе — не ползовал еси мне ничтоже[897]; биющу же ми тебе — многими благими исполнил еси!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко не ползует[898] человек, чтый лукаваго человека; биющу же его — наипаче ползуется.125. О ЧЕЛОВЕЦЕ И ПСЕ
Человек некто готовляше вечерю, учреждати[899] хотя некоего от другов своих и домашних. Пес же его иного пса призываше, глаголя: «О друже! прииди, совечеряй со мною вместе». И пришед пес званый, радуяся стояше, зря готовление великаго пира и вечери,[900] вопия в сердцы своем: «Ох, какова мне радость ныне внезапу явися: накормлюся убо и досыта навечеряюся, яко и заутра никако же не взалчю». Сия в себе псу помышляющу и глаголющу и вкупе покивая ошибию[901], посему поне яко на друга надеяся. Повар же, яко узре сего зде тако хвостом трясущаго, взем сего за выю,[902] изверже абие вон из окна. Он же упад, отиде, зело вопия. Некто же от псов на пути сего срете, вопроси: «Како вечерял еси, о друже?» Он же отвещав рече: «От великаго пития на пиру упихся[903] досыта, ниже пути сего видех, откуду изыдох!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко не подобает надеятися, иже от чюждих благо творити обещевающимся.126. О РЫБОЛОВЕ И О СВИРЛЕХ[904]
Рыболов сый неискусен рыболовства, взем свирели и сети, изыде на море. И став на некоем камени, вначале убо заигра во свирели, мня, яко к сладкогласию рыбы приидут послушати и внидут в сети.[905] И тако многое время пребысть играя, не улови ничто же. Посем отложи свирели и, взем сети, вложи в воду и многие рыбы пойма. И изложи я от сети и, яко узре их скачющих на земли, рече: «О злейшая животная! Егда играх, вам в свирели не плясасте; егда же престах играти, сие творите, скачюще!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча ко иже при словесех и времени настоящее и подобающее[906] творящих.127. О ВОЛОПАСЕ
Волопас, стадо быков пася, погуби телца. И обшед всю пустыню, искаше. И егда ничто же обрести возможе, помолися Зевесу: аще телца вземшаго татя ему покажет, козла на жертву принести обещася. И пришед в пустыню, обрете лва, снедающаго телца, — пристрашен убо пастырь бысть и зело убояся, вознесе руце свои на небо, рече: «О владыко боже![907] Обещах ти ся козла на жертву дати, аще татя обрящу. Ныне же быка тебе на жертву обещаю, аще от рук сего убегну!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча к мужем бедствующим, иже, погубивше убо нечто, молятся обрести; обретше же — ищут и молятся*[908] отбежати.128. О ВРАНЕ БОЛЯЩЕМ
Вран, болезнуя, рече к матери: «Мати, помолися богу и не слези». Она же отвещавши рече: «И кто тебе, о чадо, от богов[909] помилует? У коего убо мяса не украл еси?» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко иже кто многих врагов в житии имеет, ни единого же друга в нужде обрящет.129. О КОЗЛЕ И ВОЛКЕ
Козел[910] на некоей храмине стоя и волка пришедшаго увиде, лаяше волка и безчествоваше. Возрев же на него,[911] волк рече: «О сей, не ты мене лаеши и безчествуеши,[912] но место, на нем же стоиши».[913] ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко множицею место и время подает дерзновение на сопротивных.[914]130. О КОНИКЕ, СИИРЧЬ О КУЗНЕЧИКЕ, И О МУРАВЛЕХ
Во время осени и зимы пшеницам поспевшим, муравли зимою от трудов своих питахуся.[915] Коники же, гладом умирающе,[916] пищи у муравлей просиша. Муравли же рекоша к ним: «Чесо ради весною[917] не собирали есте пищи?» Они же рекоша: «Недосуг было, ибо, мусикийски играюще, пехом».[918] Муравли же, возсмеявшеся, рекоша: «Но аще в весненое время пели есте, играюще, ныне же, зимою, согревающеся пляшите». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко не подобает никому же с небрежением во всякой вещи жити, да некогда скорбию бедствовати будет.131. О ЧЕРВИ И О ЛИСИЦЕ
В гнои крыющеся, червь на землю пришед, глаголаше всем животным: «Врач есмь и зелия врачевския[919] свем. Подобен есмь врачевством Пеону[920], божиему врачю!» Лисица же, отвещавши, рече: «Како ты иных врачевствуя, сам хром и безног[921] сый, себе не уврачюеши и не исцелиши?» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, аще не наружно искусство, всяко слово праздно есть и суетно. К сему подобно слово: врачю, исцелися сам![922]132. О КУРИЦ ЗЛАТОРОДНОЙ
Курицу некто име, яйца златыя родящую. И разумев, яко внутрь ея узол[923] злата обрящет,[924] закла ю, — и обрете подобная внутренняя, якоже и в прочих курицах: иже многое богатство надеявыйся обрести и малаго оного лишен бысть. ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко подобает настоящими довлетися, несытства же бегати.133. О ЛВЕ И О ЛИСИЦЕ[925]
Лев состаревся и не могий и сходити на ловитву*[926] собирати себе пищи, помысли в разуме сице сотворити себе: и пришед в некую пещеру, сотвори себе[927] болна и ляже. И приходящая животная на посещение, поимая, снедаше. И многим животным сице погибшим, лисица, коварственную[928] хитрость лвову познавши, прииде к нему на посещение.[929] И ста извне от пещеры далече, вопроси лва о здравии: како пребывает? Лев же рече: «Зле». И вины лев у лисицы вопроси: чесо ради лисица к нему в пещеру не вниде? Лисица же рече: «Яко зрю убо следы многих к тебе в пещеру входящих, не многих же от тебе из пещеры исходящих». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко премудрии человцы от вредных и видимых[930] бед отбегают.134. О БАБЕ И О ВОЛКЕ[931]
Волк, гладей сый, обхождаше, иский пищи. И пришед на нкое место, услыша детище плачюще и бабу к нему глаголющую: «Отроча,[932] престани плакати! Аще же не престанеши, то часа сего отдам тя волку!» Мнев же волк, яко истинствует баба, стояще, многое время ждый. Его же и вечер постиже, слышит паки бабу утешающу и играющу*[933] со отрочатем и глаголющую к нему: «Аще приидет семо волк, убием его, о чадо!» Сия услышав, волк побеже, глаголя: «На сем подвории иная убо глаголют, иная же творят». ТОЛКОВАНИЕ. Притча к сим человеком, иже не имеют дел словеси подобных.135. О МУЛЕ, СИИРЕЧЬ О ОСЛИЧИНЕ СЫНЕ[934]
Мул, ячмени насыщся, отолсте,[935] скакаше, вопия и глаголя: «Отец мой есть конь скоротекущий, и аз уподобихся ему весь!» Егда же прииде нуже бегати, и течения преста, абие отца осла воспомяну. ТОЛКОВАНИЕ Притча являет, яко аще время в славу кого приведет, своего прежняго случая да не забывает, — безвестно убо житие се.136. О ЗМИИ И ЗЕМЛЕДЛАТЕЛИ
Змей пред враты земледелателя гнездо изви и угрызе детище его. Печаль же бысть великая родителей его. И убо отец, с печалию взем секиру, хотяше изшедшую змию убити, — удари в диру земледелатель и промину.[936] Отшедши же змии, земледелатель, разумев, змию не к тому злопамятствовати, приим хлеб и соль, положи на дире, идеже змей живяше.[937] Змей же, тонко засипев, рече: «Отныне не будет нама вера и любовь, донеле же аз камень зрю,[938] ты же — гроб своего отрочате». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко никто же ненависти и скорби не забудет, донелиже возрит память, чим оскорблен бысть.137. О ТРУБНИКЕ
Трубник полки собирая, поиман бысть от сопротивник, вопияше: «Не убийте мя, о мужи, всуе, безвиннаго крови,[939] — ни единаго бо от ваших убих. Кроме сея меди[940] ничтоже иного имам!» Они же к нему рекоша: «Сего ради наипаче умреши: поне сам ты не могий воевати, всех же ко брани возбуждаеши!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко вящше сии суть виновнии, иже злых и тяжких началников[941] возбужают на злотворение.138. О ТРОСТИ И О МАСЛИЧИНЕ
О терпении и о крепости трость и масличина беседоваху.[942] Трость же уничижаема бысть от масличины, яко не силна есть и удобее колеблется всякими ветры. Трость же молча, ничтоже глаголаше. И мало пождав, и ветр воздыше велий, и трость убо колеблющися, наклоняшеся ветром и удобне спасеся. Масличина же, сопротивляющися ветром, сломися нужею[943]. ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко, иже вовремя лутчим себе не сопротивляющеся, лучшии сих бывают, иже любопрятся сопротив болших.139. О ВОЛКЕ И О ЖЕРАВЛЕ
Волку в шее кость увязне, жеравлю мзду дати обеща, аще главу свою вложит и кость из шеи волчьи извлечет. И жеравль, на мзде[944] долгою своею шеею извлекше кость от зле страждущаго волка, мзды прошаше. Волк же, возсмеявся и зубами стиская, рече: «Довлеет ти и сия мзда едина, яко от волчьих уст и зубов всеядних изнесл еси главу свою целу, ниже что пострадавшу». ТОЛКОВАНИЕ. Притча к мужем, иже от бед когда спасшеся, благодателем же сицевая воздают злобою благодать.140. О АЛЕКТОРЕХ
Два алектора о курицах браняхуся, и един другаго, бив, отогна,[945] И на месте осененом[946], отшед,[947] скрыся. Победивши же наверх возлете и, на высокой стене став, велегласно возгласи. Орел же налетев и абие сего восхити, а иже на месте темне скрывыйся, невозбранно от сего часа курицы топташе.[948] ТОЛКОВАНИЕ. Притча знаменует, яко Господь гордым противится, смиренный же дает благодать.141. О ЖАБАХ[949]
Жабы две, иссохшу езеру, в нем же живяху[950] обходяще, искаху, где пребыти. И пришедше на источник глубокий, наклонившуся низу и видевше воду, едина советоваше: «Да скочим абие долу». Другая же рече: «Аще и сие изсохнет, то како возможем оттуду изытти?» ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко кроме совету не подобает творити ничтоже.142. О ВОЛКЕ И О АГНЦЕ[951]
Агнец, на высоком месте стоя, волка низу ходящаго по пути смотряше и зверем злым нарицаше и сыроядцем. Волк же, обращься, рече к нему: «Не ты мене безчестиши, но столп[952], на нем же стоиши!» ТОЛКОВАНИЕ. Притча к претерпевающим лаяния от недостойных человек ради страха высочайших[953].143. О СТАРОМ И О СМЕРТИ[954]
Старый некогда, дрова секий и сия несый, многий путь идяше. И ради многаго труда на некоем месте низложи бремя, смерти призываше. Смерти же пришедши и испытовающи вины, чесо ради ю призывает, — убоявся, старец рече: «И да возмеши и понесеши[955] бремя мое». ТОЛКОВАНИЕ. Притча являет, яко всяк человек любожителен есть, аще и злоденствует, аще и нищь будет.Конец притчей Эзоповых
[144]. ПРИТЧА МУРАВЛЕЙ И КУЗНЕЧИКОВ.[956] ПРЕТВОРЯЯ ЮНЫХ КО ТРУДОМ
Весне сущи возрасту[957], коники[958], мусикию собравше доброгласную[959], пояху. Муравли же тружатися в плодех начаша и собираху семена и плоды, ими же имеяху зимою питатися. Зиме же пришедши старости, муравли в них же труждахуся, тем и питахуся. Сих же красота пения скончася убожеством. Тако убо и юность не хотящыя труждатися в старости злостражет.НАДПИСАНИЕ[960] АВТОНИЯ[961]-МУДРЕЦА
Баснь, или притча, от творцев изыде. Бывает же и у риторей обща от похваления[962]. И убо притча, или баснь, слово есть ложное, изообразуя истинну. Нарицается же «сиварикос»[963] и «киликс»,[964] и «киприос»[965], — ко обретшим приложи имена[966]. Наипаче же Езопския глаголются, понеже Езоп изрядне[967] всех написа притчи. И бо баснь, или притча, есть «словесная», «нравоучителная» и «совокупителная».[968] «Словесная» убо сложена, в ней же аще что творит человек. «Нравоучителная» же, еже от бессловесных воспоминаемыя[969] нравы. «Совокупленая», еже от обоих — от бессловеснаго и словеснаго. Похваление[970] же и истолкование, о чем притча есть сложена, — «надбасным»[971] нарече.ИСТОРИЯ КНИГИ СЕЯ
Притчи, или баснословие, Езопа Фриги, философа греческаго и баснотворца, преведены быша з греческаго диалекта на словенский язык преводником Феодором Касьяновым, сыном Гозвинским в царьствующем граде Москве в лето от создания миру 71.«ЗРЕЛИЩЕ ЖИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО» — СБОРНИК БАСЕН В ПЕРЕВОДЕ А. А. ВИНИУСА{8}
ЗРЕЛИЩЕ ЖИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКАГО[972], В НЕМ ЖЕ ИЗЪЯВЛЕНЫ СУТЬ ДИВНЫЯ БЕСЕДЫ ЖИВОТНЫХ СО ИСТИННЫМИ, К ТОМУ ПРИЛИЧНЫМИ ПОВЕСТЬМИ В НАУЧЕНИИ ВСЯКАГО ЧИНА И САНА ЧЕЛОВЕКОМ.
НЫНЕ НОВОПРЕВЕДЕНО[973] С НЕМЕЦКОГО ЯЗЫКА ВСЕМ В ОБЩУЮ ПОЛЬЗУ ТРУДОЛЮБИЕМ А. А. с. В.[974] В ЦАРСТВУЮЩЕМ ВЕЛИКОМ ГРАДЕ МОСКВЕ В ЛЕТО ОТ ВОПЛОЩЕНИЯ БОГА СЛОВА 1674.
ПРЕДИСЛОВИЕ[975]
Аще[976] убо прежде сего времени притчи сия в тиснении типографии нашей изданы были,[977] обаче[978] не таким изрядным расположением, якоже ныне, ибо к сему приложих совершеннейшаго ради разумения к кийждой[979] притчи от древних летописец согласующуюся предстоящей притчи повесть.[980]Потреба же книги сея всякаго сана людем (наипаче же младым) велика, зане[981] о всяких делех всем человеком притчи сея учение подают, како мудро и опасно[982] жити. К тому же зело дивно размышляти, како Всемогущий Господь Бог не точию[983] кийждому животну свое свойство и природу дарова, но в некоторыя от них изрядныя обычаи и нравы насадил есть, которыя безсловесныя[984] не точию человеком в пищу, но и во многия потребы годствуют[985]. Еще же от сих научитися можем, яко, зря на безсловесныя, достоит[986] нам житие свое и нравы злобныя исправляти. Ибо не многия ли видим свирепейших львов и медведев, иныя ж нечистейших свиней, овых[987] же неблагодарнейших псов, иных же гордейших павлин? Не подобает ли таковым сих срамлятися[988]? Не пременяют ли таковии человецы свое подобообразие Божие в подобно сих безсловесных?[989] К таковым убо глаголет Иов:[990] «Вопроси четвероног[991] — и рекут ти. И птицы небесныя — и возвестят ти. Повеждь земли — и скажет ти, и поведят рыбы морския. Кто не разуме, яко рука Господня сотвори сия?» Паки[992] Соломон повелевает ленивому: да идет ко мравию и возревнует[993] пути ея и от нея научится,[994] сия бо в лете себе к зиме пищу уготовляет.
Темже[995], аще[996] оныя безсловесныя кийждо по своему природному свойству Содетеля[997] своего возхваляют и красотою и действием своим Творца своего являют неизглаголанную[998] премудрость, кольми[999] подобает нам, словесным[1000] сущим и надо всеми сими поставленными и многократно красотою оных превосходящим, красоту, благовоние, сладкопение, сладковкушение сих безсловесных, ихже Бог нам покори, употребляя, о всем благотворца нашего о неизреченных его благодеяниих веселящеся хвалити и благодарение возсылати?!
Сего ради во общую пользу, — наипаче младым отроком, иже во дверь сего многомятежнаго вступают жития, — сии притчи в научение и во употребление во всякии случаи составих и, якоже на зрелище, предложих; и да никтоже многим чтением отягчитца, кийждой притчи кратчайшим толкованием оныя изъясних. Сих же прочитая, внемли, изряднейшия яко пчела избирай, да в сердцы твоем мед премудрости собереши, иже во вся находимыя горести жития твоего растворити можеши,[1001] и труды моя в пользу себе да употребиши.
1. О КОНЕ И ВОЗНИЦЕ[1002]
Некоему коню впряжену бывшу в тяжкий воз, хотя минута блатину[1003], ввалися в ню. Возница же нача коня зело бити. Конь же много трудився, воза своего не извлече и вознице своему рече: «Како ты немилостив сый! Видиши мя труждаюша о извлечении воза твоего, ты же не престаеши бити мя!» Он же, сие слышав, лютейше нача бити его.Сия повесть являет, яко горе рабам, над нимиже мучитель господствует, зане[1004] люди своя в тяжкой работе понуждает[1005] и еще биет!
Сице сотвори Тиверий,[1006] кесарь Римский, над единем от рабов своих, зане некогда прилучившуся[1007] сему в пути пред кесарем ехати, в блатину увязе. Кесарь же, разгневався, рече ему: «Изыди скоро отсюду! Аще ли не изыдеши, люте бити тя повелю и в блатине оставити». — О сем пишет Светоний.[1008]
2. О ЛЬВЕ И О ЛИСИЦЕ[1009]
Некогда лев от глада велика[1010] сотвори себе[1011] быти недужна и повеле с великим запрещением[1012], да приидут в дом его вси звери совета ради дел великих. Звери же, боящеся заповедь его презрети[1013], во двор его стекошася. Лисица же, пришед близь двора львова, виде след многих зверей во двор львов пришедших, но ни единаго от изшедших, рече к себе: «Воистинну сии безумни суть вси, яко собрашася тако ко лву. Мню, яко вси погибоша». Лев же оных зверей всех разтерза и пищу себе надолго уготова.Тем являя, яко мудрый человек во время потребно[1014] сети сильных может убегнути, в них же простые[1015] люди себе предают.
Тако сотвори Рудолф, цесарь Римский.[1016] Зане егда вопрошен бысть от князь своих: чесо ради не прииде войною во Итталию,[1017] якоже и протчии цесари и короли, предки его? — отвеща, рече к ним: «Многих цесарей и королей стопы вижу, вшедших во Итталию, ни единаго же вижу с радостию возвращающася». И сказа им притчею, выше изображенною.[1018] — Куспиниан.[1019]
3. О ДРЕВЕСЕХ ДУБЕ И ВЯЗА[1020]
Нача вяз дуба, яко царя древесем, молити, дабы соизволил[1021] ему все древеса, окрест дуба стоящия, посещи, — да удобнейши дуб ветви своя изрядно разширит и красоту свою явно всем окажет. И видя дуб лукавство вязово, рече ему: «Да аще тако сотвориши и древеса окрест мене стоящия посечеши, како аз, во время мразов великих и егда есень и зима хладными ветры мя учнет колебати и от крепких моих кореней опровергати[1022], скрыюся? Вем[1023] твое лукавство, его же ради извергаю[1024] тя от дубравы моея».Темь являя, яко благое состояние князей и государей состоится во благоденьствии подданных их. И блажен убегая[1025] языка льстива и беседы хвалу в лице глаголющих: их же намерение — точию како кого оглаголати[1026] и богатых дооснования опровергати.
Такий совет некий Сосистрат[1027] подаде жителем града Сиракуса.[1028] Ибо егда той, видя друзей Агафокловых[1029] во граде и окрест града обстоящих и град соблюдающих, даде гражаном совет: да погубят Агафокла и друзей его, — умысля в себе, егда сего воеводы и добрыя советы его лишатся, тогда удобнейши возможет град получити и обладати. — Полиан.[1030]
4. О ВАСИЛИСКЕ-ЗМИИ И О ГОРНОСТАИ[1031]
Некогда василиску[1032] лежащу при пути и стрегущу ему, како видом[1033] своим человека шествующа уязвит. Сие же видя, горностай обви себе травою рутовою[1034] (ведая, яко сия трава пользует от яда василискова),[1035] нача со змиею братися[1036] и от себе ю прогна.Тем научая, яко и безсилныя хитростью противо сильных стояти могут и себе не точию обороняти, но и силу супостат своих сокрушати.
Сице сотвориша раби и поселяне в Скифии оставльшия. Понеже[1037] егда господа их брань творяху со женами-амазонами[1038] и во брани той пребыша седмь лет, тогда оныя рабы все имение господ своих себе похитиша и сами себе господами сотвориша и возвращающихся от брани господей своих изгнаху.[1039] И тако оные господне с рабы своими многую брань творяще, но выну[1040] от рабов побеждени бяху, дондеже[1041] прииде един от господей оных и рече: «Не достоит нам с рабами своими оружием братися, яко с сильнейшими неприятельми, но воевати их лозами и палицами[1042], яко рабов и поселян». И тако их победиша и грады своя восприяша. — Устин.[1043]
5. О ОБЕЗЬЯНЕ (О ПИФИКЕ) И ЧАДЕХ ЕЯ[1044]
Некоторый пифик[1045] дву детей име и тех неравно воспита: единаго бо зело любляше, другаго же от себе отверже. И любимаго непрестанно изобилно питаше и о нем веселяшеся, о друзем же не име брежения[1046] и того гладом моря. Сему же унывающу, другому же веселящуся, преломи себе ногу.[1047] Се же видя, матерь его зело оскорбе, обаче помощи никоей же подати возможе. И великим жалбнием обдержима, непрестанно к себе прижимая, яко по малых днех тому умрети.Сею притчею являя, яко родителем не достоит чад своих воспитовати в великом лакомстве[1048] и любви чрезмерной, ибо возрастше без наказания[1049], бывают таковии во всяких злобах[1050] превосходны.
Сице бысть Александру[1051] и Антигону,[1052] сыновом царя Гиркана,[1053] зане Гиркан Антигона зело любляше и того наследника себе сотвори, Александра же ненавидя. И аще сей храбростию и разумом Антигона превзыде, обаче отца своего зело бояся. Посем Антигону умершу, бысть наследник отцу своему[1054] Александр и великие славы изящных[1055] ради дел[1056] достиже. — Пишет о сем Иосиф Флавий.[1057]
6. О ЛЬВЕ И О КОНЕ[1058]
Некогда конь хождаше в поле. Прииде к нему алчный лев, нача ему лукавно вещати: «Вижу тя, о друже мой, от времени[1059] многа недугом одержима. Сего ради пришед, возвещаю ти: аще хощеши, то исцелю тя, зане во врачевстве есмь зело искусен». Конь же позна лвову хитрость, отвеща, ему рече: «Добре сотворил еси. Вправду познал еси, яко недуг имам, ибо копыта мои задния зело ми болят. И молю, да усмотриши болезнь мою, и, аще исцелиши, благодарен явлюся тебе». Лев же припаде, хотя болезнь усмотрити, и абие[1060] от коня ногами ударением во главу бысть умерщвлен.[1061]Сице бывает человеку, хотящу искреньняго[1062] своего лукавством погубити, и емуже аще кто ров ископает, сам в него впадет.
Яко же лев сей, тако и Клеопатра,[1063] царица Египетская,[1064] (аще и с велиим лукавством, но к погибели своей) прииде ко Антиоху.[1065] Ибо егда Антиох во брани победи Александра,[1066] тогда Клеопатра смертною ненавистью вознена- виде сего Антиоха. Обаче се она скрыв, приступи к нему, испущая лестныя глаголы. И во время великия его жажды принесе ему в сосуде питие, с ядом смертным растворенное. Он же сие уразумев, повеле ю от себе отгнати и потом убита. — Савеллий.[1067]
7. О ЛИСИЦЕ И О ЖУРАВЛЕ[1068]
Некогда лисица позва друга своего журавля на пир и представи ему пищу на ровных блюдах жидкия, иже журавль долгим своим носом ясти не можаше. Лисица же все яди[1069] полиза, жаравль же гладен отиде. Посих же жаравль позва лисицу и представи ей пищу в стклянице[1070] уготовану, и моли лисицу, да яст и насытится.[1071] Она же токмо[1072] видением себе питаше, яди же достати не возможе. Журавль же доставаше и пояде все, рече ли- сице: «Чесо ради сткляницу токмо языком своим облизаеши, ядей же, положенных в ню, не вкушаеши?» Лисица же ответа: «Правда есть, яко кто иным творит посмеяние, сам в посмешище бывает».Сице сотворися царю Иустиниану Второму[1073] от неприятеля его Леонтия, иже не точию сему царю отъя царство, но и нос повеле урезати ему. Егда же Иустиниан паки царство получи, отмсти не точию Леоньтию единому, но во всякое время, егда восхоте нос усморкнути, воспомяну Леонтия и абие повеле единаго от рода его[1074] убити. — Фулгозий.[1075]
8. О ПАВЕ И О СОЛОВЬЕ*[1076]
Пава некогда слыша соловья красным и преизрядным[1077] гласом поюща, зело подивися и рече: «О богиня Натура![1078] Како мя сице сотворила еси велика и златыми перии украшена, гласа же такова, якоже сия малая птица соловей, не имам?» Натура же обличи павлиное неблагодарствие, яко не удовольствова красотою, юже паче иных птиц стяжа, и яко оная же малая птица себе точию утешая красным пением своим: «Сего ради буди доволна тем, еже тебе дано есть, и не желай, что дано иному».Тем научая, яко кийждому человеку подобает довольну быти, имже Бог его украсил, ибо не вси человецы вси дары имут, но овому[1079] убо дадеся талант, иному же два, — и кийждому свое дарование дадеся.[1080]
Сицевое свойство павлиное име Каллион,[1081] сын Калиопы,[1082] иже не точию прекрасен лицем и телом, но и природы добрые, и того ради многими дары разумными украшен бе. Обаче вопроси богиню Калиопу:[1083] како научитися красно пети? Она же рече ему: «Буди доволен красотою, имже украшен еси». — Адагий.[1084]
9. О ВОЛКАХ И ОВНАХ[1085]
Бе некогда овнам с волки великая брань. Видяще же се, пси приидоша и помощь овнам сотвориша и волков разгнаша. Волцы же посих приидоша к овцам, рекоша: «Аще хощете с нами быти мирны, то повелити псом от себе отъити». Овны же сие сотвориша, и нападоша на нь волцы и растерзаху, потребиша[1086] я.[1087]Научает тем, яко не подобает словесем неприятельским верити и себе в силу[1088] их своею неопасностию предати.
Тако сотвори царь Антипатр[1089] граду Афины, егоже выну иска погубити. По многих убо бранех посла Антипатр ко гражданом афинским, глаголя: «Аще хощети имети со мною мир, то во свидетелство крепчайшаго вашего постоянства изгоните от себе десять мужей,[1090] сущих ваших риторов, иже причинны суть вашему многому мятежу», — ведуще[1091], яко тии в советах первыя и мудрейшия во граде бяху. Егда же афиняны сие сотвориша, лестию[1092] прииде с воинством своим во град и всех себе поработи. — Демостен.[1093]
10. О ЛЬВЕ И МЫШИ[1094]
Случися лву впасти в тенета, ловец ему поставленныя. И много трудився, не возможе от сих излести, но вяще увязе в сети тыя и начася о помощи горко вопити. Сие же услышав, мышь с надеждею, яко получити имать воздаяние много,[1095] прииде и сети оны прегрызе, — и тако лва избави.Сим научая, яко и малии подданнии могут во время подобно[1096], яко и великия, помощи государем своим сотворити.
Сице бысть Балдвину,[1097] царю Иеросалимскому. Сей убо на брани егда взя жену Амурата,[1098] воеводы срацинского, восхоте убити ю. Но паки[1099] помысли, яко смертию ея себе ничтоже корысти сотворит, повеле ю отпустити. Посем, егда той-жде Балдвин взят бысть от Амурата, молением[1100] той его жены свобожден бысть. — Игнатий.[1101]
11. О СОЛНЦЕ И ВЕТРЕ СЕВЕРНОМ[1102]
Ветр некогда с солнцем име великое прение[1103], яко той солнца в силе превосходит. И купно совет[1104] сотвориша, да кийждо силу свою на путешествующим покажут. Видевшим же им человека два[1105] шествующе путем, нача ветр зелно с стужею велиею дмети[1106] на ня, — они же крепко одеждею своею укрываху ся, дондеже ветр преиде. Посих солнце нача тихия и теплыя на них испущати лучи, — путницы же от теплоты ризы от себе отвергоша.Сице яростию правящим реку, яко не толикую силу имут, яко тии, иже тихостию и разсуждением управляют своя люди.
Сице бысть обоим царем-братом Титу[1107] и Доменьтиану, сыном кесаря Веспасиана. Един, убо первый, правяше люди своя во блазе[1108], со всякою тихостию, и кийждому суд творяше праведный,[1109] — и велию за се любовь от подданных стяжа, и богатства собра многия, и все, еже восхоте, от них получаше. Доментиан же мучителство велие и гонение людем своим творил и сим умышлял имения их отяти. Обаче мучением и насилием не много сокровище себе собра. Посем же от своих убиен бысть.[1110] — В «Житии кесарей».[1111]
12. О СВЕРЧКЕ И О МРАВИИ[1112]
Прииде в зиму сверчок ко мравию[1113] и рече: «Се ныне наста время зимы, аз же не имам что ясти, зане в лете питахся различными овощи, вас же веселих своими песньми. Ныне же дадите мне от жита вашего,[1114] да гладом не погибну». Они же рекоша к нему: «Чесо ради не уготовал еси себе к зиме жита, яко же и мы, но все лето во благоденьствии и лености, и песнех дни своя изжил еси? Мы же выну труждаемся и ныне насыщаемся плодами трудов своих[1115]. Ты же по многом веселии, яже получал еси, терпи!»Тем поучая, яко подобает нам время свое не туне[1116] изживати, но всегда себе и ближним своим нечто потребное творити.[1117] Зане, якоже древний некий философ рече, ничтоже быти на земли дражайше времени, ибо богатство изгибшее человек приобрести может, время же изшедшее никто же может возвратити.
Сицевый сверчек бяше Ацилий,[1118] иже во младости своей блудно все имение отца своего изжил. Посем прииде к Тиверию-кесарю, прося от него помощи. Той же ответа ему, рече: «Друже, почто толико спал еси? Пришествие твое долго ожидах!» — и повеле ему от себе отити. — Целий.[1119]
13. О ВОЛКЕ И ЖУРАВЛЕ[1120]
Прииде волк к журавлю, прося от него помощи, дабы у него кость (от многаго его объядения[1121] в горле увязлую) извлек, обещася ему воздаяния многа. Журавль же ради корысти главу свою во уста волка вложив и кость из горла его извлече. Егда же нача волка о воздаянии стужати[1122], ответа ему, той рече: «О несмысленне! Како не памятуеши, егда глава твоя была в челюстех моих и аз тя непротиво[1123] своего природнаго нрава пощадих? Сего ради буди доволен, яко главу твою не оттерзал!»[1124]Являя тем, яко неблагодарные человецы николиже не познавают благодеяния благодетелей своих, и вся им благотворимое точию в должность себе вменяют.
Сице бысть оному вельможи,[1125] иже избави от смерти Василия, царя Греческаго.[1126] Ибо егда сему на ловли бывшу и елень рогама своима хотяше царя умертвити и за пояс его уцепи, прииде той вельможа и пояс царьский мечем своим пререза, и тако царя от смерти избави. Посем царь не позна сего благодеяния его, но повеле главу ему отсещи, глаголя, яко не достоит таковым рабом быти живым, иже дерзают извлекати на царя мечь.[1127] — Зонора.[1128]
14. О ДРЕВЕ И ТРОСТИ[1129]
Некое древо стояше зело высоко и простираше ветвия своя даже до небес, зело возношашеся гордостию, глаголюще, яко не быти на земли подобну ему, ругающуся трости, яже от малаго ветра колеблема бывает. Случи же ся быти ветру велику, и опроверже оное древо от корени его. Тростие же сие видевше, рекоша в себе: «О великое чюдо! Како сие высокое древо, еже ветвия своя зело высоко и широко распространяше, ныне паде и сокрушися, малое же тростие от сего невредими пребыша!»Сице человецы в санах сущих великих падению подлежат, малии же выну стоят[1130] и аще от крепких ветров колеблеми, обаче невредими бывают.
Такую гордость показа великий град Тир,[1131] егда Великий Александр,[1132] яко крепкий ветр, в землю Финическую вниде. Малии гради вси ему покоришася и от него невредими пребыша. Тиру же граду надеющуся на силу свою и крепость, противляхуся Александру. Той же обступи град велиею силою, взя его и всех жителей в нем изби[1133] и домы их разори. Тогда удобно[1134] глаголаху малии гради: «О коль потребно силнейшему себе покорити!» — Иосиф Флавий.[1135]
15. О ЛЖИВОМ ПАСТЫРИ[1136]
Некий пастырь, стрежаше стадо овец, нача горко вопити, яко волк прииде и похити едину овцу от стада его. Прибегоша же к нему инии пастырие, хотяще помощь ему сотворити, он же посмеяся им. И тако неколико крат сотвори, ругающу ему точию прочим клевретом[1137] своим. Посих же прииде некогда волк и овцу от стада его похити. Он же аще и много о помощи вопиаше, обаче никтоже к нему прииде, чающе, яко посмевается им,[1138] яко и прежде.Являя тем, яко аще кто, истинны отступя, кийждому во всяких глаголех лжет, и тому, аще потом и правду глаголет, веры не емлют, но глаголы его во лжу вменяют.
Сице бысть граду Ампилии в Пелопонезии.[1139] Егда воини стрегущии неколико крат в нощи вопияху, яко супостаты приидоша, жители же, сие слышаша, вооружишася и абие к брани уготовляхуся, и[1140] ничтоже обретоша. Сему же неколико крат бывшу,[1141] приидоша супостаты их, и аще стражи и вопиаху, обаче жители не яша им веры. И тако кроме[1142] противления град взят бысть.
16. О СВИНИИ И О ВОЛКЕ[1143]
Прииде к свинии волк и рече ей: «О мати моя! Зело оскорбихся[1144] [1145] видети тя в такой старости и толикими детми отягченную. Сего ради умилихся[1146] о тебе: даждь ми на соблюдение чада твоя, да воспитав[1147] их, от всяких лютых зверей тех соблюду». Свиния же рече волку: «Господине мой! Вем добре, кто еси ты, вем, яко ищеши точию детми моими себе насытити и наследие их себе похитити!»[1148]Тем являя, яко подобает человеку зело осмотряти, кому хощет чада своя при исходе души своея в сохранение предати.
Тако сотвори Турский царь Солиман.[1149] Ибо егда Иоанн,[1150] воевода Седмиградский[1151] и король Венгерский, умре и остави младаго сына, присла той Солиман к матери его, глаголя: «Предаждь ми в соблюдение сына твоего, да возращу и сотворю его наследника отцу его».[1152] Но что сей волк турский сим своим желанием желаше, и посих сотвори: довольно зла той младий князь Седмиградский и матерь его обрели.[1153] — Сурий.[1154]
17. О ГОРДОМ ОСЛЕ[1155]
Бысть некоторый осел, иже от господина своего зело тучно воспитан бысть. И той господину своему вельми[1156] хваляшеся о высокой своей породе и никого же подобна себе восхоте признати, и яко во всяких хитростех воинских намале[1157] ученных коней превосхождаше. Егда же сей употреблен бысть с протчими коньми, тогда своея ради природныя лености от всяких бысть посмеян.[1158]Являя, яко аще кто себе и хвалит, обаче дела его являют, аще имать каковыя добродетели.
Такий осел был сын Фионов.[1159] Той убо аще и зело бяше ленив и безумен, обаче вменяше[1160] себе быти мудра и поспешна[1161]. И сотвори з братом своим с Хлорием[1162] (иже мудр бе и смыслен) залог: кто от обоих в беге превзыдет. Егда же Хлорий брата своего зело превзыде, той поруган бысть. — Павзаний.[1163]
18. О ВОЛКЕ ВО ОВЧЕЙ ОДЕЖДЕ[1164]
Прииде некогда волк ко овце во одежди овчей и нача молити ю, да идет с ним к некоему месту, идеже[1165], — сказа, — обрете пажить[1166] и воду зело изрядну. Овца же вопроси его:[1167] «Друже, повеждь ми, кто еси ты?» Волк же рече: «Видиши, яко овца есмь, твоя сестра». Овца же рече ему: «Аще овца еси, не имам с тобою итти, зане не возможеши от волков оборонити мя. Аще бы ты волк был, тогда бы с тобою охотно пошла». Тогда волк возрадовался, мняше, яко овца готова итьти с ним, отверже[1168] свою одежду овчю и рече: «Виждь, несмь овца, но волк!» Овца же, сие видя, рече волку: «Иди от мене! Не имам с тобою итти, зане овцы с волки николи имут дружества, аще и овчею одеждею прикрываешися».Сим научает, яко подобает кийждому себе остерегати, с кем хощет дружество творити.
Яко волк сей, сице сотвори Салладин, воевода Египетцкий,[1169] иже облечеся во одежду овчю, хотя прельстити христианы в немецкой и во францужской земли, дабы не посылали сущим христианом во Иерусалим помощи.[1170] Тии же познаша его, рекоша: «Тогда имамы тебе верити, егда будеши в сердцы твоем христианин, а не закона Махометска».[1171] Он же виде, яко познано бысть лукавство его, от них отступи со срамом.[1172] — Игнатий.[1173]
19. О ПАСТУХЕ И ИДОЛЕ[1174]
Убогий некий пастух зело идолу некоему кланяяся, моля его, да даст ему богатство, якоже и протчим человеком,[1175] и от великия его нищеты избавит. И на мнозе молящуся ему, никакова ответа не получи. Тогда разгневася пастух, взем млат, удари идола и сокруши его, и обрете в нем великое (от некоих положенное) сокровище. Сие же виде, рече: «О боже мой! Се разумех, яко не молением мя услышал еси, но принуждением мя помилова»[1176].Являя тем, яко аще кто кому сотворит по многом молении и принуждении кое-любо благодеяние, таковаго благодарства и хвалы не сподобится, якоже таковый, иже скоро ближнему своему помощь творит.
Сице мнози народи сотвориша идолом своим. Егда убо не возмогоша моления[1177] своя от них получити, в ярости своей сокрушиша я. Егда же посем просимое от них получаху, мняху, яко бози их к тому принуждени быша, и паки тем[1178] идолы вяще первых устрояху.
Тако бо сотвори Ксеркс,[1179] царь Перский. Егда море Гелеспонское сокруши мост его великий, на немже хотяше от Азии во Европию преити,[1180] повеле море бити и железа[1181] ножныя в него ввергнути, хотя тем Нептуна, мнимаго их бога морскаго,[1182] во юзах[1183] связати. Егда же посем море от колебания преста, верова, яко убояся прещения[1184] его. — Иродот.[1185]
20. О ЛИСИЦЕ И КОТАХ[1186]
Шествующу убо некогда путем лисице с котами, нача лисица о хитрости своей и о разуме зело хвалитися, яко всех зверей сущих на земли превосходит и самых врагов своих псов овогда[1187] лукавством, овогда же ласканием избегает,[1188] котам посмевашеся, яко дело их точию мыши ловити. И тако еще ей глаголющу, нападоша на них псы. Коты же скочиша на древо и лисице рекоша: «Спасися ныне мудростию своею!» Она же от псов растерзана бысть.Тем являет, яко мнози себе над иными зело превозносят и щастием своим хвалятся и прочим ругаются. Им же абие Щастие[1189] время пременяет и сверху кола[1190] их опровергает[1191]. Того ради блажен, иже во благополучии своем гордостию не возношается.[1192]
Зело притчи сей подобна повесть сия: бысть в Риме некий звездочетец. Сему же с неким воином именем Папирием[1193] на пути шествующе,[1194] нача звездочетец Папирию глаголати, яко никая хитрость[1195] на земли несть подобна звездочетию и яко тем возможно будущая ведати и вся злая избегати. Папирий же рече: «Аз есмь воин, не имамь иныя хитрости, кроме рук и оружия моего». И тако им шествующим, нападоша на них разбойницы.[1196] Папирий же приим свое оружие, оборони себе и избеже рук их[1197]. Звездословец же сего, хвалящася мудростию своею с хитростьми своими, погубиша. — Савеллий.[1198]
21. О ЗМИИ[1199]
Некая змия нача железную наковалню грысти, хотяше ту острыми своими зубами растерзати. Егда же змия зубы свои разби и ничтоже преуспе, рече: «О безумная! Что всуе труждаюся? Аще бы зубы моя были и железныя или медяны, никоеже зло сотворити возмогла бы!»Научая притчею сею, яко вси, иже ищут дела, яже выше меры их, таковыи в посмеяние иным бывают.
Яко сия змия туне угрызаше оную железную наковалню, сице древнии мучители туне христиан к поклонению идол принудити тщахуся, якоже сотвориша злочестивии кесари[1200] Нерон,[1201] Троян,[1202] Иулиан,[1203] Валерий,[1204] Северий[1205] и протчия. Ибо колико вяще они на христиан твориша гонение, толико христиане умножахуся, яко потом Северий принужден бысть рещи, яко убийством толиких христиан вящую сотвори себе беду, нежели христианом, и яко кровь христианская истинное бысть семя их возращению. — В «Житии кесарей».[1206]
22. О СТАРОМ И МЛАДОМ РАКЕ[1207]
Младый рак с старым поплы чрез некую реку и старому рече: «Не подобает нам плыти вспять,[1208] якоже творят прочии от рода нашего, но попловем вперед, яко и прочии звери и рыбы». Старый же рече младому: «Добре глаголеши. Но покажи мне собою образ[1209], како се сотвориши, да и аз, от тебе сие видя, тако сотворю».Сие учит, яко хотящии иных учити, таковым подобает прежде себе непорочных от всякаго зла сотворити и всяким добродетелем показати собою образ.
Кесарь Гелиовал[1210] от младости своей возращен бысть во всяких злотворениях и беззаконии, и к тому научен бысть от матери своей,[1211] — сего ради вельми злое препровождаше житие. Его же кесарь Северий[1212] моли усердно, да престанет от такова зла и возвратится на путь добродетелей. И той отвеща, рече: «Не могу возвратитися от таковаго пути, на нем же материю своею возведен бысть». — Куспиниан.[1213]
23. О ВОРОНЕ И ОВЦЕ[1214]
Некоторый наглый ворон сяде на хребет беззлобныя овцы и нача ю немилосердно терзати. Овца же нача врана молити, дабы отступил от нея. Он же ни мало милосердова об ней, дондеже насытися плоти ея.Тако силнии творят немощным, и аще много вопиют и молят, ничто же преуспевают, дондеже таковии вранове немилосердии имениями[1215] убогих насыщаются.
Якоже вран сей, сице сотвори мучитель[1216] Лисимах[1217] некоему Феодору,[1218] егоже зело мучаше и вся имения его отя.[1219] Он же вся сия претерпе мужествено и ничтоже отвещава. По сем мучитель возъярися, грозяще смертию живот его скончати. Тогда рече Феодор, глаголя: «Сие много твориши, непротивляющуся тебе. Вем, яко не дерзнеши сие творити подобному себе». — Цицерон.[1220]
24. О ЛИСЕ И О ПЧЕЛАХ[1221]
Лисица некогда хождаше окрест дома поселянина некоего, да обрящет себе пищу,[1222] и паде в яму и не возможе излести. Нападоша на ню многие пчелы и начаху кровь ея пити.[1223] Проиде же иная лисица и рече к ней: «Почто пчел, тако тя томящих, не изгониши?» Она же отвеща, рече ей: «Глаголеши, яко едина от безумных. Веси, егда сих, насыщенных, отгоню, то приидут гладныя и паче первых имут томити мя».Сим являя, яко, по древней притчи, всегда достоит нам от дву беду легчайшую избирати, — и блажен, иже вящую беду убегает.
Яко лисице сей, тако бысть Цицерону. Ибо егда впаде в руце Клодиевы[1224] и протчих сопостат своих, тогда к Физону[1225] и прочим другом своим писа, дабы помочь ему о избавлении сотворили. Физон же отвеща ему: «Не требуеши[1226] ныне помощи нашея, зане аще врази твои уведят, яко хощем тя избавити, абие тя убиют, да нас свободятся»[1227].[1228] — Цицерон.[1229]
25. О ЛИСЕ И ОРЛЕ[1230]
Орел, видя гнездо некоей лисицы, нача детей ея стрещи. Егда же тии во отлучении матери своея изыдоша из гнезда своего, абие орел взем похити я и в гнездо свое принесе. Лисица же издалеча сие виде, восхоте избавити чада своя, но не возможе, — нача орла молити, да отпустит чада ея. Он же лисице посмеавашеся. Лисица же видя, яко высокости ради гнезда орлина не возможет орлу ничтоже сотворити, взем огнь и зажже оное древо, на немже бе гнездо орлино. И тако дети орлины и гнездо его погуби.Сим являя, яко сущим в силе велицей не достоит малых и немощных уничижая презирати[1231] и зло им творити.[1232]
И бо сице сотвори[1233] перский воевода Арпаг[1234] мучителю царю Перскому Астиагу.[1235] Сей егда уби сына воеводина и на утрии представи тело его отцу в ядех устроеное, он же сие не позна и плоть сына своего яде. Егда же посем от царя сие уведе, ничтоже рече, но посих мсти ему, зане жену и чада его уби, самого же из царства изгна.[1236]
26. О ОСЛЕ, СКАЧУЩЕМ НА ЛОНО ГОСПОДИНА СВОЕГО[1237]
Осел некогда, — видя малаго пса всегда на лоне[1238] господина своего седяща, и играюща с ним, и лутчим брашном питаема, — позавидя псу и рече в себе: «Аще и аз тако сотворю, то господин мой и мя такоже, якоже и пса сего, имать любити». Егда же грубый осел на лона господина своего нача наскакивати, повеле господин его немилостивно бити и из храмины изгнати.[1239]Являя тем, яко кийждому достоит довольну быти чином, в немже есть зван, и не подобает выше меры[1240] своея, кроме звания[1241], из чина в чин прескакати.[1242]
И бо, яко сей осел, тако сотвори Амплий.[1243] Ему же предстоящу Августу-кесарю[1244] и виде, яко кесарь вельми некоих любяше различных их ради кощун и глагол смехотворных, восхоте такоже сотворити. Но испусти, яко осел, такия глаголы нелепыя, яко кесарь зело разгневася на нь и повеле ис полаты изгнати его и немилостивно посем бити. — Светоний.[1245]
27. О ВОЛКЕ И О ОВЕЧЬКЕ НЕВИННОЙ[1246]
Некогда волк от студенца[1247] пияше воду. Прииде же ту и овечка, еже хотяше жажду свою утолити. Волк же, стоя со страны, рече овце: «Кто еси ты, иже дерзаеши на студенец сей приходити и воду возмущати? Аще бы была еси и от великих волов, подобало бы тебе о сем молити нас!» Овца же нача невинность свою представляти, глаголя, яко вси зверие приходят семо[1248] и пиют. Но волк, не зря на невинность ея, немилостивно взем ю, уби и в снедь себе употреби.Тем являя, яко аще кто ближнему своему хощет сотворити зло, скоро вину к погибели его может обрести.
Сице сотвори мучитель Нерон[1249], кесарь Римский. Ибо егда некий именем Фрасий[1250] воззре печално на нь, виде толиких человек невинно от него страждущих,[1251] абие повеле кесарь убити его, зане возмне[1252], яко с мыслию злою воззре на него. — Светоний.[1253]
28. О ТАТЕ И ПСЕ, СТРЕГУЩЕМ ДОМ[1254]
Некий человек име в дому своем пса, егоже доволно питаше, да стрежет дом его верно. Некогда же прииде нощию в дом его тать, на него же пес оный нача зело метатися и лаяти. Тать же взем хлеб, меташе псу, да умолчит. Но пес нача паче вопити, доньдеже господина своего от сна возбуди. Той же воста и татя от двора своего отгна.Тем являя, яко кийждому рабу подобает господину своему верно служити и имения его стрещи, якоже свое, и никаких ради даров не прелщатися.
Таков верен бяше некоему Менению[1255] раб его. Ибо егда приидоша в дом сего врази его со оружием, вопрошающе, где есть господин его (обещающе рабу сему дати многа злата; аще же не повесть где скрыся, то имут его убити), — раб же сей не прельстися даров ради, ниже прещения убояся, но господина своего скрыв, свободи. Сам же избрав лучшее умрети, неже господина своего видети убиения.
29. О ВОЛЕ И ПСЕ[1256]
Некогда прииде вол от работы своея и восхоте насытитися своим, ему уготованным, сеном. На нем же обрете лежаща великаго пса, который никако восхоте вола к корму его припустити. Вол же печально рече псу: «Почто ми не даси сена моего, имже питаюся? Веси[1257], яко пси сено не ядят». Пес же отвеща ему: «Иди от мене! Сие бо сено аще мы не ямы, обаче постели моя есть, на нейже покойно опочиваю».Являя тем, яко мнози, якоже и пес сей, обретаются человецы, иже во изобилии своем[1258] останки своя и крупицы, остающия от трапезы их, нищыми убогим не дают, но лутче псам своим тех в снедь вергают[1259].
Таков бяше Птоломей,[1260] царь Кипрьский.[1261] Сей убо стяжаше великое число злата и сребра, требующим же николиже даяше. И не точию тем, но и себе ничтоже от собраннаго сокровища взимаше. И умысли, да не будет никто же наследник такому великому сокровищу, — повеле все свое злато и сребро в корабль вложити и в море утопити. И тако все свое богатство водам предаде.[1262]
30. О ОТЯГЧЕННОМ ОСЛЕ И КОНЕ[1263]
Некоему человеку путем шествующу, име осла и коня. Вся же отягченная и бремя возложи на осля. Осел же от великия тягости изнеможе, и бремя свое носити не восхоте, и нача коня молити, да нечто от бремя его понесет и ему отраду сотворит. Конь же паче ругаяся ему. Осел же от многаго труда паде и умре. Посем господин его взем коня и все бремя ослино на коня возложи. Коню же не хотящу — сему[1264] люто биен бысть.Являя тем, яко мнози радуются о бедах искренних своих и никако не умилосердятся над ними. Но Господь Бог (бедствующих избавляя) многия беды на таковых попускает.[1265]
Сице бысть Октавии[1266] и Сабине,[1267] сущим женам Нероновым. Ибо Нерон Октавию зело мучаше, Сабина же, юже Нерон зело любляше, никакоже милосердова о ней. Сего ради Октавия не можаше сего вяще терпети, Нерона непрестанно моля, да умилосердится об ней. И той вяще оскорбе о ненавиде- нии Сабины, яко Октавию ненавиде, преста Октавию гонити[1268] и зелным гневом возненавиде Сабину. — Светоний.[1269]
31. О ПОПУГАИ И ЛИСИЦЕ[1270]
Лисица некогда виде попугая на древе седяща и сладкую ядь во устах имуща, приступи к нему и рече: «Счастие, счастие, о прекрасная птица, тебе желаю! Не точию паче всех птиц на земли украшена еси, но паче всех животных разумом и гласом словесным, подобно человеком, одарована еси и песньми таковыми, яже всякаго мусикийскаго согласия[1271] превосходит. Сего ради молю, да воспой мне песнь на утешение печали моея!» Попугай же, слышав сию хвалу, возрадовася и восхоте пети, опусти ядь от уст своих. Лисица же, посмеяся попугаю, восхити ядь его, отбеже.Сице творят лукавыя лисицы, иже и мудрых лестными своими глаголы обавают[1272] и многая имения из рук их лукавно умышляют[1273], и посем о том хвалятся, сим же посмеваются.[1274]
Таковыя лисы быша предстоящия[1275] тщеславному кесарю Антонию Каракаллу.[1276] Ибо егда принесоша в сокровища его многое злато и сребро, тогда оныя ласкатели начаша кесарю льстити и милостивым его паче всех царей земных нарицати. Кесарю же тщеславие сие тако бысть угодно, яко многие дары им дати повеле. — Дион.[1277]
32. О ОРЛЕ, ЖАБЕ И МЫШЕ[1278]
Бысть мышам з жабами о блатах и полях великая брань.[1279] И минувшей брани, умиришася. Обаче жабий начальник не можаше гнева своего утолити, — смыслив лукавство, позва мышьяго начальника к себе на пир. Пришедшим же им к реке, жаба посади мыш на хребет свой, да превезет мыш чрез воду. Достигшу же ей среди реки, опроверже мыш в воду. Сие же видя, орел восхити обоя и потреби я.Тем являя, яко убийцы николиже могут отбежати местия[1280] своего, зане совесть их[1281] и злая деяния выну обличают и, яко стень[1282], окрест вслед их течет.
Сице збысться не точию Палеологом,[1283] сущим в Константинополи, но и Лукану, царю Пелопонийскому,[1284] и Мануилу Кантакузению[1285] во Албании, ибо сии един другаго искаху погубити. Нападе на ня, яко крепкий орел, Махмет,[1286] султан Турецкий, и от обоих царства и люди восхити и себе покори. — Халкокондилий.[1287]
33. О ВОЛЕ И ЖАБАХ[1288]
Некоему волу ходящу близ блатины,[1289] снедающу траву, яже растяше окрест ея. Собрашася жабы и начаху вопити на вола, глаголюще: «Почто траву, на нейже мы веселимся, снедаеши и ногами своими попираеши?» И брань на него воздвигоша и, ведуще, яко волу ничтоже могут сотворити, от зелнаго гнева мнози разседахуся[1290]. Вол же сему посмеявся, яко вящую пакость себе, нежели ему, сотвориша.Являя тем, яко не подобает человеку сущу безсилну брань воздвизати с крепльшим себе, ибо сосуд скуделен[1291], сразившуся з железным, всегда сокрушается,[1292] оному ничто же содеявшу. Сего ради блажен, иже себе выну познавает и выше меры ничто же всчинает.
Тако бысть Силе,[1293] ипату[1294] царя Агриппы,[1295] иже ради своего многаго собраннаго богатства, славы и разума подобна мняше быти себе самому царю. И тоя ради гордости от двора царева изгнан бысть. И посем ничтоже ему могущу сотворити, печалию многою одержим, зле живот свой сконча.[1296] — Флавий.[1297]
34. О ЕЛЕНИ, СТОЯЩЕЙ ПРИ ИСТОЧНИЦЕ[1298]
Некогда стояше елень при источнице, виде подобие свое в воде и помысли в себе, яко роги ея велию красоту ей подают, стояще на главе ея яко венца два; негодующу же на нозе свои, яко злообразни суть. Сие же ей помышляюще, слыша глас ловца трубяща, абие воскочи, хотяше убежати, но в древесех меж ветьвиями рогами своими увязе. И тако от ловца ята бысть.Тем являя, яко обычай человеком зло хвалити, благое же хулити. И пришедшим в зло, тогда отверзаются им очи разумныя, и познавают, яко еже благо являшеся, то самая пагуба бывает.
Сице бысть Орифии,[1299] дщери Ерифреевы, еже некогда седяше при источнице, виде в воде подобие свое и о красоте своей зело дивися и помышляше в себе, яко нигде же подобно ей быти. И абие притече, восхити ю Вореас[1300] [1301] и насильствова ю.
35. О ЯСТРЕБЕ, СОКОЛЕ И ГОЛУБЕХ[1302]
Начальствующу над голубми ястребу, многия от них уби, а иных пояде. Голуби же избраша посем начальника[1303] себе сокола, иже, вместо еже оборонити я, паче ястреба побиваше и снедаше их.Являя тем, яко мнози раби избегоша от господей своих,[1304] предашася иным, чающе лучьшаго жития. Но потом горше первых обретают, ибо многие господне, егда приемлют новыя рабы, великия с клятвою им обеты творят, на них же посих великия и неудобьносимыя возлагают бремена.
Яко ястреб сей, сице сотвори лукавый Птоломей[1305] Симеону Маккавейску,[1306] сущу начальнику Июдейску. Его же, купно и дву сынов его, призва во царство свое и во град свой, любезне прият и велию вечерю на ня сотвори. Но посем, упиющемся им, повеле убити я. — I Маккавеи, 16. [1307]
36. О КОНИ И ЕЛЕНИ[1308]
Бысть елени с конем брань. Восхоте же конь еленю мстити сия, призва некоего человека себе в помощь. Той же помощь ему сотворити обеща, аще даст ему на себя положити бразду и седло. Конь же сему произволи и, возъярився ко отмщению, попусти оному всаднику сести на себя з браздою и остроги, иже онаго еленя, копием поразив, умертви. Посем конь восхоте от человека того быти свобожден, но той рече коню: «Зане тя имам в силе своей, имаши паки пребыти под властию моею».[1309] И тако конь нужне живот свой сконьча.Являя тем, аще кто хощет иному зло сотворити и в помощь сильнейшаго паче себе призывает, потом и себе увидит прельщенна, ибо той сочиняет себе зло, иже иному зло составляет и в своя поставленныя сети сам впадает.[1310]
С таким лукавством Марий,[1311] началник римский, римлян себе покори. Ибо егда тии от Силы[1312] зело отягчени бяху, оному Марию о помощи просиша, иже от Африкии с великим воинством в Рим прииде и римлян от Силы избави, но и себе я покори и вящее иго на ня возложи. — Плутарх.[1313]
37. О ЛВЕ И О ПРОТЧИХ СОБРАННЫХ ЗВЕРЕХ[1314]
Некогда повеле лев всем зверем к будущей брани готовитися, и по сему велению вси абие стекошася. Тогда приступи ко лву медведь и рече:«Господине царю! Почто повелел еси быти ослу и зайцу, яко непотребным: сему — неразумѣния, другому же — малодушия ради?» Отвещав же, лев рече: «И сия убо нам потребны имут быти, зане осел, аще и несмыслен, великаго ради своего рыкания неприятеля устрашит, заец же скораго бега — вести будет переносити».Сим являя, яко во общую пользу и последнии угодны быти могут В службу противо силы своей.
Сице глаголаше Сципион Емелиан,[1315] егда воздвиже брань со нумантинезы,[1316] яко Кай Метеллий[1317] во брани не имать быти потребен, и за совершенна юрода того призна, — и рече: «Аще мати его еще родит сына, то, мню, не человека, но осля родит». Обаче сей Кая во брани оной многую помощь сотвори. — Целий.[1318]
38. О ЛОВИТЕЛИ ПТИЦ[1319]
Некоторый ловец постави сети своя и насыпа жита, да уловит птицы. И нападоша голуби и иныя птицы, хотяще от жита насытитися. Сие же ловец виде, восхоте сеть стягнути, но абие наступи на змию, яже и уязви его язвою смертною. Птицы же, сие видевше, возрадовашася и из сети на древо возлетеша и оному ловцу посмеяшася.Тако и тем, иже ищут и тщатся иных предати и уловити, сами в первых уловлени и уязвлени бывают. Ибо злыя иным выну зло ищут творити, но на таковых последи сугубое зло обращается.
Таковыя ловители бяху сущия при дворе Навуходоносора-царя,[1320] иже оклеветаша пророка господня Даниила,[1321] егоже и в ров лвом ввергоша. Но минувшим неколиком днем, сей исхищен бысть, оклеветавшии же его ввержени быша и абие от лвов потребишася.[1322] — Даниил, 6. [1323]
39. О ПАВЛИНЕ И СОРОКЕ[1324]
Некогда собрашася вси птицы небесныя, советующе, кого себе оберут[1325] царя. И по многом обрании[1326] купно вси согласно обраху прекраснаго павлина. Многоглаголивая же сорока не возможе умолчати, приступи на среду и рече прочим птицам: «Аще враг наступит на ны, како павлин имать обороняти нас, зане кроме прекрасных перей своих ничтоже имать?»Тем являя, яко во избрании начальников[1327] на красоту внешную не по- добает смотрити, но на красоту душевную и добродетели.
Сице, егда во Аррагонитском царстве[1328] умре король Мартиний[1329] и вси вельможи[1330] собрашася, советующе, како оберут иного короля, приступи к ним князь Урцеленсий,[1331] рода преизящна и богат зело, — да его королем оберут. Но сии не восхотеша[1332] и избраша себе Фердинанда,[1333] сына короля Кастилийскаго, иже королевство добре многия лета управи.[1334] — Валла.[1335]
40. О ВОЛЕ И КОРОВЕ[1336]
Бысть некогда вол, в велицей работе труждаяся во дни во орале[1337] непрестанно. В нощи же, отдыхая от тягости своея, опочиваше при яслех некоея тучныя коровы, яже ругаяся оному волу и работе его. Посем виде вол, яко господин корову взя и уби ю. Того ради обрадовася вельми и житие свое похвали, яко николи же имать боятися убиения,[1338] яко корова оная.Тем являя, яко всякому человеку достоит не на начало, но на кончину своего дела зрети.[1339]
Яко сия корова во изобилии утучненна[1340] и ко убиению ведена, вол же аще и в порабощении, обаче одержа[1341] жизнь свою, тако и людем Израилевым в пустыни бысть. Ибо егда манною не насытишася, но восхотеша мяс, яко и во Египте,[1342] — тогда им во множестве дано бысть. Но абие, еще мясу сущу во устех их, гневом Божиим побиени быша. Протчиа же, довольствующе манною, невредны пребыша. — Числа, 2. [1343]
41. О ОРЛЕ И ВОРОНЕ[1344]
Некогда обрете орел на брезе моря раковину, юже всякими образы ища разбити, но никакоже возможе. И абие прииде к нему ворон и рече: «Аще не возмеши сию и не возлетиши и не опустиши ю, не имаши ясти от нея». Тогда орел, чая, яко ворон правду глаголет, возлете высоко и раковину опусти, яже разбися. Ворон же скочи и похити труды орлины и убежа.Сице мнози ласкатели[1345] и трапезныя друзи творят: аще что и приговаривают[1346], то чинят к своей корысти. И тако убо друзи вменяют ся, доньдеже трапезе приседят.[1347] Егда же сие престанет, тогда и дружество их исчезает.
Сице бысть царю Онорию,[1348] иже не точию хотяше правити царство Римское, но восхоте похитити богатьство и сокровища, предками его собранное. Недоумевающу же ему, како подобно[1349] о сем начнет, вопроси ипата своего Стиллика[1350] (иже непрестанно тайно тщашеся, како власть оную от Онория-царя отчюждить). Той же глагола ему: да не даст воином уроки[1351] их и не повелит готфом[1352] обещанную дань даяти.
Сие же сотворившу ему, абие воины возмутишася, а готфы от него от ступиша[1353] и к Стиллику приложишася и Стиллика царя сотворити восхотеша. — Бонфиний.[1354]
42. О ВО́РОНЕ И ОВЦЕ[1355]
Некогда орел паряше по воздуху, ища, да нечто получит ко утолению глада своего. Виде пасуща овец, от них же едину восхити. Сие же виде ворон, помысли в себе: «Аще орел тако сотворил есть, то и аз едину овцу восхищу». И абие на едину овцу лучшую нападе, юже, яко орел, восхоте похитити, но не возможе. Пастырь же, сие узрев, прибежа и врана ят и смерти предаде.Являя тем, яко всякий человек сице погибель свою ищет, яко же вран сей, иже подемлет дела не по силе своей и вяще бремя на себе полагает, нежели носити может.
Таковыя вранове бяху римляне Тереньтий Варо и Павл Амилий,[1356] сим убо с воинством своим бывше близ Карфагснскаго воеводы Анибала.[1357] И видевшу же им храбрый подвиг Фабиев,[1358] како в сражении множество воев анибаловых поби, мняху, яко тако сотворити им возможно. И абие с вои своими совокупишася и на Анибала нападоша. Но противление такое обретоша, яко един убиен бысть, другий же побежа. — Плутарх.[1359]
43. О ОСЛЕ И ВЕПРЕ ДИВИИМ[1360]
Некогда вепрь дивий встрете осла, на работу грядуща, и нача осла зело поношати и различными укоризны обличати, глаголюще, яко несть на земли худейша осла, зане непрестанно человецы того в работу употребляют и всякие ометы[1361] на нем из градов вне вывозят. Себя же зело хваляше и в первых от всех дивиих зверей сказываше, и в славе велицей живуща, и яко плоть его во дворех вельможь обносится[1362] в сладчайших ядех. Осел же, довольно слышав, вепрю рече: «Доволен есмь о житии своем, ибо аще и в трудех, обаче без печали живу. Ты же непрестанно в боязни пребывавши, зане всяк ищет убити тя и сладким мясом плоти твоея насытитися».Тем являет, яко муж разсудный всякую досаду не токмо стерпети, но и добром воздати может[1363].
Подобне сотвори царь Греческий Феодосий Юнный.[1364] Мнози его уничижиша[1365] и о нем многое поношение и зло рекоша, сей же николи о сем гневашеся. Егда же некто от вельмож его вопроси, чесо ради таковым не мьстит, рече: «Аще бы возмогл, и аз бы и тех, иже к смерти осужденны — избавити, и по осуждении убиенныя — воскресити!» — Зонора.[1366]
44. О БРАНИ ПТИЦ СО ЗВЕРМИ[1367]
Некогда убо бысть брань велия птицам небесным с четвероножными, и во брани той кийждый брася в силе с подобным себе. Нетопырь же, чая, яко звери птиц преодолеют, предася на страну их. Егда же увиде, яко зверие от птиц прогнани быша, и, свое непостоянство помышляя[1368], постыдися и в нощи отлучися от зверей и скрыся от птиц, да не познают его.Сице бывает таковым, иже пременяют верность свою и двоедушно дела своя устрояют, — таковии убо от всех ненавидими бывают, зане надеятися на таковых невозможно.[1369]
Яко же нетопырь сей, сице сотвори некий Гиерон.[1370] Ибо егда вождь Афинийский Темистоклий[1371] вслию брань имяше с персы, посла к сему к Гиерону, да приидет к нему с воинством своим и помощь ему на персов сотворит. Он же, зане персов бояся, не прииде и Темистоклию помощи не сотвори, но ста на едином месте, зряше битву. Егда же Темистоклий персов победи и с великою честию и победными лики возвратися, прииде абие к нему той Гиерон, хотяше себе к нему совокупити и такую же честь получити. Но Темистокл со гневом и укоризною отгна его от себе, глаголя: «Зане непричастен мне был еси во брани, сего ради не подобает ти причастну быти и чести моей». — Алиан.[1372]
45. О ЖАБЕХ И КНЯЗЕ ИХ[1373]
Некогда жабы собрашеся и моляху прилежно бога своего[1374] Юпитера, да даст им князя. Юпитер же услыша моление, по безсилию их даде им такова началника — се есть колоду. Сию же видяще, и яко живота[1375] не имать и злыя их не наказует и благим воздаяние не творит, но точию во блатине валяется и от них попираем бывает, — паки молиша, да даст им иного князя, жива. Тогда Юпитер посла к ним начальника журавля. И той аще и суд благ между ими творяше, обаче многия от них снедаше.Сия же притча на таковыя, иже не довлеют князьми и начальники своими добрыми, им от Бога данными, но на таковыя возставают и побивают или от властелинства отставляют.[1376] Таковым Бог посих дает злейшия начальники, иже, правляще мучительно, вся погубляют.
Сице бяху древнии римляне недоволни кесарем Диоклитианом,[1377] но восхотеша иного. И посем избраша Максимиана[1378] — и сей им неугоден бысть, сотвориша кесаря Константина Великаго.[1379] Посем Галерия,[1380] по Галерии же Валерия Севериа,[1381] иже вси неугодны им бяху. Последи же сотвориша кесаря Максеньтия-мучителя.[1382] Сей же, яко злый мучитель и пес кровавый, многия от них уби, иныя же в заточение посла, имения их похити[1383] и безчисленныя мучительствы сотвори. — Зри о сем в «Житии кесарей Римских».[1384]
46. О ВОЛКЕ И О КОЗЕ МЛАДОЙ[1385]
Некогда коза, изшед из двора своего, идяше искати себе пищи, повелеваше дщери своей двери дома своего никако[1386] же отверсти. Сие же слыша волк, — козе отшедшей[1387], прииде к дверям и нача в двери бити, да отверзутся ему, глаголющв козк, яко «мати твоя пришла». Коза же рече: «Ни, не знаю, кто еси. Аще еси мати моя, то рцы ми слово, и аз познаю, мати ли моя еси ты». Волк же, биюще, рече: «Слово оное, еже дах ти, забых». Рече коза: «И аз не вем, где ключи дверныя положила есми. Сего ради пожди, да обращу я».Тем научая, яко подобает нам последовати законом, древле от отец наших нам данныя. К сему же и наказания добрая родителей своих не отметати.
Сице бысть жителем града Салапии Итталийской.[1388] Ибо егда из сего града изыде Крисп-начальник[1389] в Рим и запрети им, да не прельстятся от Анибала, супостата римскаго, сушу ему близ града онаго с воинством многим. Сие же Анибал уведе, сотвори писание и с печатию Марцельлия[1390] (начальника римскаго) и посла во град: в немже якобы повеле вои, присланныя в нощи, пустити. Но граждане сие лукавство Анибалово уразумевше, воев во град не пустиша и тако от погибели своея сохранишася.[1391] — Плутарх.[1392]
47. О ДРЕВОСЧЬЦЕ[1393]
Некий поселянин иде путем и виде секиру едину, обаче кроме топорища. Прииде в лес, моли всех древес, да соизволят ему точию едино топорище от леса своего изсещи. Они же не возбраниша ему о том. Егда же сие сотвори и топор свой уготова, иде изсече овогда дуб, овогда вяз, овогда сосну. И по мнозех днех и вся древеса ссече и всю дубраву искорени.Научая тем, яко не достоит кийждому веры яти и оружия своя иному вручати, зане иже нынедруг, заутра враг бывает[1394] и твоим оружием тя убиет.
Такий древосечец бе Фисистрат,[1395] иже упроси жителей града Афины, да соизволят ему купити во граде их оружия. Сие же соизволившу ему купити оружие, — и велию брань на ня воздвиже и водности их и град Афин в покорение себе приведе.[1396]
48. О ПАВЛИНАХ И СОРОКЕ[1397]
Некая сорока, тщеславием великим одержима, восхоте быти в соборищи преукрашенных павлин. И собра многое павлиное перие и теми ся украси, мняше себе павлином во всем подобна быти. Посем прииде к павлинам и с ними равна быти восхоте. Но тии, видяще сорокино лукавство, нападоша на ню и кийждый перие свое от нея отъя, и сороку биша и едва живу отпустиша.Являя тем, яко достоит кийждому человеку водитися с подобным себе, и худославному велеродным себе имети не подобает.[1398]
Такое поругание прият в Риме Калистрат.[1399] Сей убо аще бе рода худославна, обаче восхоте быти меж рыцери[1400] в первых и не точию нача с ними общатися, но рыцерския науки употребляти. И занеже в Риме обычай бяше, яко никогоже в соборище рыцерское[1401] приимати, аще кто не имать на 10 000 златник[1402] имения недвижимых. И сего не точию бедна, но и худородна обретоша, — бысть поруган и от соборища их изгнан. — Мартиалий.[1403]
49. О ЕЛЕНЕ И ВОЛАХ[1404]
Некий ловец со псами своими еленя зело гоняше, иже не обрете места, где скрытися, прибеже в некое волостоялище и волов о помощи нача молити. Волы же стояще отвещаху елени: «О бедная елень! Что притекла еси к таковым, иже тебе помощи и обороны подати не могут? Ты же, доньдеже приидет нощь, скрыйся иньде в сене». Се же глаголющу им, прииде господин волов и уби еленя.[1405]Тем научая, яко нам о помощи подобает просити сильнейших, иже нам помощь подати могут. Мудр же той есть, иже напасти своя может убегати.
Яко сего еленя ловец прогна, сице Иисус Навин[1406] победи пять царей Амморейских,[1407] иже хотяху убежати от него, скрышася в пещере, идеже обретших я уби. — Иисус Навин.[1408]
50. О ЛИСЕ И ВИНОГРАДЕ[1409]
Лиса некогда восхоте от гроздия виннаго насытитися, иже высоко на древе висяху. И не могущу ей никакоже достати я, нача гроздие оное зело хулити, яко зелены и кислы и никоим зверем не потребны бяху.Сице мнози, егда нечто получити желают, но получити не возмогут, начинают оныя дела хулити, дабы желание свое тем укротити.
Таков обычай име некоторый житель римский. Сей зело усердствова, како получити ему двор Мартиалов.[1410] Его же получити не возможе, нача двор оный (аще зело бяше строением преизрядным украшен) хулити, яко никому же потребен бяше. — Мартиалий.[1411]
51. О ПИФИКЕ И КОТЕ[1412]
Некогда пифик виде при огни каштаны (плод некий древесный) лежащия, зело я возжеле ясти, взем кота за лапу и тою оныя каштаны из огня взимаше. Кот же зело вопияше, яко лапу его сожже (не бяше бо железная), глаголаше: чего ради мучительство такое ему творит? Но обезьяна, ругающися коту, рече: «Что вопиеши? — аз бо не слышу».Сице вельможи и властелие руками подданных своих[1413] достизают многие земли и грады от среды огня лютыя брани.
Сице сотвориша два татя во время Рампсиния, царя Египетскаго,[1414] иже велие сокровище стяжа. Приидоша бо сия во храмину и восхотеша сокровища его покрасти и, проломав стену, един посла клеврета своего в скважню. Егда же сей некими хитрыми петли уловлен бысть, нача горко вопити, — другий же побеже и клеврета своего остави. — Геродот.[1415]
52. О МЛАДОМ КОНЕ И СТАРОМ ОСЛЕ[1416]
Некий конь младый бысть в великой печали, зане вседневно точию телеги господина своего принужден бяше тянути. И восхоте имети волю и ничтоже труждатися.[1417] Егда же по случаю всрете стараго осла, обремененна возом великим, рече в себе: «Ныне вижу, яко житие мое зело легчайши есть сего осла!»Тем научая, яко мнози обретаются неудовольни житием, в немже живут, и непрестанно мыслят высокая[1418], забывающе, яко многия подобныя им в тяжких бременах одержими пребывают.
Такое мнение име Демоклий.[1419] Ибо егда той виде Дионисия-мучителя[1420] живуща во всяком изобилии богатства и силе, — позавиде ему и блаженна того быти мняше. Сие же Дионисий уведе, призва сего Демоклия, и велию вечерю ему сотвори, и во одежды царския того облече, и яди пресладчайшия ему представити повеле. Мечь же острый повеле повесити на тонкой верви над главою его, — и моли его, да яст и веселится. Демоклий же, егда восхоте ясти, виде над собою висящь мечь острый, устрашися. Дионисий же рече ему: «Что устрашился еси скоро? Не ужасайся. Виждь, яко ныне изобразих тебе мое житие, зане выну в таком страховании пребываю». — Цицерон.[1421]
53. О КОВАЧЕ[1422] И О ПСЕ ЕГО[1423]
Некий ковачь препровождаше дни своя трудами тяжкими при огни и искрах, работая по вся дни, за которыя труды едва возможе пропитати себе. Той же име пса, валяющася и спяща во весь день; точию егда господин его начинаше ясти, тогда прихождаше к нему, да его напитает. Господин же его разгневася, рече: «О ленивый псе! Почто просиши у мене ясти, николи же работавши, но непрестанно спиши и валяешися и себе утучневаеши?» Пес же отвеща к нему: «Господине мой! Аз сему обык: яко же ты во трудех, аз же в лености пребываем, обаче дни наша купно с тобою к коньчине текут».Сице мнози человецы обыкоша жити трудами и потом кровавым иных человек. Таковыя самую плоть от костей ближних своих потребляют и снедают.
Сице бысть, егда Афины храбро Ксеркса, царя Перскаго,[1424] победиша и многое сокровище взяша. Обаче протчии ельлини,[1425] иже точию в лености пребыша и ничтоже сотвориша, вящее богатьство от персов получиша.[1426] — Иустиний.[1427]
54. О ЛИСЕ БЕЗХВОСНЕЙ[1428]
Некогда яша лису, и отсекоша ей хвост, и отпустиша ю. Она же виде себе тако обругану, недоумевашеся, что о сем клевретом своим речет. Пришед же последи к ним, рече: «Се разумела есмь, яко роду нашему непотребно имети хвосты, зане хвосты красоту нашу отъемлют. Того ради хвост свой отсещи повелела есмь, и тако сотворити и вам совещеваю». Они же, видевше лукавство ея, отвещаша ей: «Аще паки отрастет хвост твой, и тогда еще отсечеши, и мы такожде сотворим».Тем являя, яко мнози, иже лишишася добраго своего имени, таковии ищут и клевретов своих в том же видети, ибо злым есть обычай — егда приключитца им зло, тогда и ближнему своему зло желают.
Такий лис быше воевода Адальгерий,[1429] иже за некое преступление ят бысть и к Северию-кесарю[1430] приведен, иже в поругание власы главы его и браду острищи повеле и отпустити. Егда же прииде во страну свою, рече всем людем рода своего, яко при дворе кесарском обычай новый бысть — всем власы и браду остригати. И тако всех прельсти, ибо вси такожде сотвориша. — Марко Велсерий.[1431]
55. О ЯСТРЕБЕ И ПРОЧИХ ПТИЦАХ[1432]
Некий ястреб восхоте торжествовати день рождения своего. Созва на пиршество различныя роды птиц и уготова трапезу, всякими яди различными зело изобильно устроену, и моли их, да ядят, и пиют, и веселятся. Сим же во всяком веселии бывшим, абие ястреб, заключив двери, нападе на ня и нача от перваго даже до последняго побивати я.Тако подобает человеку не всякому верити, зане от скорые веры мнози прельстишася. И аще кто, корысти ради каковыя, предаются в руки неприятельские, чающе паки убежати я, таковый поруган, посем посмеян бывает.
Сице сотвориша различныя римския кесари,[1433] яко же Нерон, Калигула,[1434] Клавдий[1435] и прочия, иже созвавше граждан своих на пиршества велия, на них же последи внезапу, аки волцы или ястребы, нападоша[1436] и побиша и имения их разграбиша. — В «Римских деяниях».[1437]
56. О КОЗЛЕ, ОВЦЕ И ВОЛКЕ[1438]
Некогда козел с овцею крепкий сотвориша союз и в том обещеваху един другому яко во благополучии, ниже в напастех друг друга оставити. Посих срете их волк и той рече овце: «О безумная! Что твориши? Чего ради с смрадным сим козлом дружество сотворила еси? Прииде ко мне и ходи со мною: аз тя имам оберѣгати от всех хотящих тебе зло сотворити». Козел же волку рече: «О злый хищник! Иди от нас! Вем, яко беззлобну овцу хощеши прельстити и потом погубити!»Тем являя, яко кийждый, иже со благим дружество имеет, во всяких напастех на оборону и надежду имеет. Ибо несть ничтоже человеку дражайши друга верна и нелицемерна в день скорби и беды.
Таковое лукавство сотвори Антоний[1439] Октавию-ипату,[1440] иже велий друг Цицерону бяше. Ибо егда сей Антоний различными образы тайно тьщася оного Октавия убити, но не возможе сие сотворити, прииде к нему лестный сердцем и нача ему любезне глаголати, да приимет его в дружество свое, зане зело желаше дружества таковаго славнаго и храбраго мужа. Октавий же, лукавство его виде, рече к нему: «О Антонии! Вижду, яко дружества моего не требуеши. И увеждь, яко и аз тя друга имети не хощу, но имам друга верна Цицерона, и той един ми довлеет». — Плутарх.[1441]
57. О МРАВИИ И МУХЕ[1442]
Бысть мухе со мравием великое прение. Муха житие свое зело хвалити нача, глаголющи, яко выну пребывати ей в полатах царских и насыщатися пищами сладчайшими, мравии же уничижаше, яко тии всегда, подобне волам и ослам, в лете в работе тяжкой пребывают. Мравии же рекоша: «Аще мы в лете труждаемся, обаче в зиму плодами трудов своих насыщаемся, вам же тогда от глада погибающим». Посем прииде зима. Тогда велеречивая сия муха от глада погибе, мравии же питашеся уготованною себе пищею.[1443]Тем научая, яко кийждому человеку подобает, доньдеже не приидет зима старости его, уготовати себе пищу рукоделия: да препитает себе, егда приидет старость, — зане ленивым николиже Господь Бог благословение и преуспение подаст.
Подобне рече Максимиан-кесарь[1444] Диоклитиану:[1445] яко полезнее жити воедине, вне града на селе, кроме всякаго попечения[1446], зане таковыя николиже имут опасения живота своего. Диоклитиан же, сие слышав, остави престол свой и иде во едино убогое место и во убожестве живяше.[1447]. Прииде же некогда к нему Максимиан (иже посем царство приим) и похвали себе, яко живет во изобилии, Диоклитиану же насыщающу себе брашнами грубыми. Отвеща же Диоклитиан, яко он доволен сим малым есть, обаче велицыи никогда известны живота своего. — Куспиниан[1448]
58. О ОРЛЕ И СКОРЬПИИ [1449]
Некогда скорпия[1450] уязви орла великаго. Той же зело возярися, како бы скорпии отмстити, — восхити ю паки и нача давити ю. Скорпия же паки вяще уязви орла смертию, яко ему поврещися и умрети.Тем являя, аще за некое полученное зло кто хощет мстити, в-первых да зрит, кому противлятися хощет. Аще той крепчайши его обрящется, то лучше ему претерпети, нежели себе мстити и, мстя оному, себе прежде да не погубит.
Сице сотвори Дион-царь Птоломею, царю Египецкому.[1451] Ибо егда Дион взя Птоломея и ища подобно времяни[1452], како убиет его, тогда Птоломей, сие уразумев, сотвори яд смертен, даде Диону. Той же, егда не веде, прият зелие, начат умирати и Птоломею рече: «Аз тя восхотех убити. Ныне же вижу, яко аз от руки твоея умираю». — Плутарх.[1453]
59. О ПОВЕШЕННОМ ВОЛКЕ ВО ОВЧЕЙ ОДЕЖДЕ [1454]
Некий волк умысли, како ему лучитца[1455] овцы похитити. Облечеся во одежду овчю и смесися в стадо овец, и хождаше с ними. Нощию же во овчарне овцам спящим, нападе на едину от них и подави и снеде ю. И тако многия овцы ему избившу. Последи же пастырь виде овец погибших многих, волка же виде облеченна во одежду овчю, нападе, ят и уби его, и повеси на древо.Сице творят нецыи, иже незлобивых хотят уловити и многое время с ними дружатся во одеждах овчих. Егда же им не чающим, нападают и разоряют я.
Якоже сей волк, сице сотвори Дарий, царь Перский,[1456] некоему Саку, воеводе греческому.[1457] Ибо той Дарий на первое его ополчение внезапу нападе и поби, и повеле воем своим облещися во одежды избиенных греков. Сему же бывшу, прииде на второе греческое ополчение. Они же мняху, яко греки с победою от персов возвратишася, любезне прияша я. Тии же нападоша на ня и всех избиша. Сице и с третию частию сотвори. Но посем сей Дарий, якоже волк, от отца своего Артаксеркса[1458] убиен бысть.
60. О ВОЛКЕ И О ЕЖЕ[1459]
Некий гладный волк всрете ежа и недоуме, како насытитися им, зане отвсюду копиями вооружен и тем себе бороняше. Рече ежу: «Брате мой! Не страшися и не воставляй копия своя во ополчения на мя, зане возвещаю ти, яко вси зверие ныне мир имут меж себе». Еж же отвеща: «Вем, брате волче, яко вси зверие мир имут в пределех своих. Но вем, яко мнози обретаются от них хищницы и разбойницы. Их же ради выну во ополчении пребывати должен есмь, да никто же незапно похитит мя».Научая, яко подобает выну человеку мудру врагов своих опасатися и друзьям своим мнимым тайну свою не явити, ибо враг твой, неопасна тя обрет, похищает, друг твой, тайну твою уведав, уловляет.
И бо, якоже волк сей, тако сотвори Помпий Великий.[1460] Зане егда Цесарь Иулий[1461] с велиею силою прииде в Рим, тогда посла Помпий к Цесарю, глаголя: «Зело прискорбно ми есть видети при тебе толикое воинство, имже толикое иждивение твориши. Того ради советую ти, да отпустиши я, зане не имаши брани ни с кем».[1462] Но Июлий, ведая лукавство Помпиево, не отпусти от себе воев своих, зане аще бы сие сотворил, абие бы от Помпия убиен был. От него же посем сам смерть получи.[1463] — Плутарх.[1464]
61. О ЗМИИ И О ЕЖЕ[1465]
Прииде некогда еж к змии и моли ея прилежно, да соизволит ему дати малое мѣсто в гнездо свое, доньдеже преидет зима. Змия же ежевое умилное моление виде, возжалеся и пусти ежа в гнездо свое. Егда же еж в гнездо ея вниде, и избра себе лутчее место и иглами своими нача змие досаждати. Змия же рече ежу: «Что твориши, о неблагодарный?! Како ты скоро забыл еси к себе милость мою!» Еж же отвеща: «О проклятая человеков ненавистница![1466] Аще аз тебе вред чиню, то изыди из сего места и ищи себе инде покоя». И тако змию из гнезда ея выгна.Тем являя, яко мнози неблагодарнии человеци благодеяние, от иных им бываемое, вскоре забывают. И не точию забывают, но за благое и зло воздают.
Сице сотвори в Грецыи воин некий Филиппа, царя Македонска.[1467] Ибо егда сего некий гражданин приим в дом свой и любезне угости, той воин не точию того жителя из дому изгна, но оклеветанми своими на нь дом и имения его себе от царя получи.[1468] — Целий.[1469]
62. О ХАМЕЛЕОНЕ-ЗВЕРИ[1470]
Сей хамелеон свойство имеет ничим же питатися, точию от ветра. Имеет же обычай непрестанно во дни и в нощи вся места преходити и х коему месту какова цвета приближится, в такой цвет и претворяется. И тако той всякими цветы изменяется.Тем являет, яко многия человецы с какими-любо человеки дружество творят и знаемость чинят, на то время такой и обычай приемлют.[1471]
Таков бяше Алцибиад,[1472] ибо той проклятым тьщеславием, яко ветром, чрево свое насыщаше и тем вседневно питашеся. Того ради и обычай хамелеонов имяше, зане всякия нравы на себе приимаше. Ибо со афины[1473] живяше по обычаем их, яко бо был любезен и всякаго человеколюбия исполнен. С персы же лстив, гневлив и всякаго пиянства одержим. С трояны же предадеся во всякое плотоугодие. И повсему[1474], чей хлеб ядяше, того и хвалу простираше. Обаче зане лукав сый, точию благия нравы прияти не возможе. — Пробий.[1475]
63. О БОРАНЕ И ВОЛЕ[1476]
Сего борана род его яко начальника себе и вожда обраша[1477]. Той же, гордостию одержим, мня в силе не быти ему подобна нигде. Хотящу же ему власть свою распространити и инныя области себе покорити,[1478] надеяся на свои крепкия роги, воздвиже брань с волами и вызва на битву единаго от волов. И той абие прииде битися з бораном. Егда же тии сразишася, боран побежден же бысть и паде.Сице подобает кийждоиму властелину, хотящему брань всчинати, размышляти, аще может сопротивитися неприятелю, с нимже хощет войну всчинати.[1479]
Тако сотвори славный воевода Июда Маккавей.[1480] Ибо той аще и многи враги силою Божиею победи, яко вси окрест живущии цари и велможи бояхуся его. Егда же сей, надеяся на свою храбрость, с малым числом воев своих сразися с крепльшим себе, абие от неприятелей убиен бысть. — I книг Маккавей.[1481]
64. О КУРИЦЕ И О КОРШУНАХ[1482]
Некая курица имея многия птенцы, их же хотяху похитити три коршуна и потребити я. Курица же яко мати о чадех своих печашеся и на растерзание их не даде.Тем являя, яко кийждому властелину подобает подданныя своя защищати от всех нападающих на ня врагов.[1483]
Такое попечение име о людех своих Темистокл,[1484] воевода афинский. Ибо егда Ксеркс,[1485] царь Перский, различными образы тщашеся греков погубити наипаче жадаше[1486] пити кровь жителей афинских, и того ради многия лукавства измышляше, — обаче Темистокл все умыслы его ни во что претвори и никоему же злу на ня быти попусти. — Диодор.[1487]
65. О ЗЕМЛЕДЕЛАТЕЛИ И О МЫШАХ[1488]
Некий земледелатель по вся лета велие пиршество творяше в день рождения своего. И тако во едино лето от тех созва многия свои клевреты и угощению велие им сотвори. По многом же питии оный земледелатель зажже пред домом своим огнь велий, да удобнейше с протчими званными ликует. Егда же сей возгоре, прииде ветр великий и дом его запали. И абие вси друзи его званныя разбегошася. Сие же ему зрящу, избеже из дому его из огня мыш малая, юже той восхити и во огнь верже, глаголя: «О окаянная! Во благоденьствии всегда со мною была еси, ныне же зло страдати со мною не хощеши!»Являя тем, яко во благополучии кийждо многия други имать, пришедши же беде, вси страждущаго оставляют и от дружества своего отчюждаются.
Сице Нерон, кесарь Римский, сотвори. Ибо егда упившуся ему, яко вином, яростию, повеле дом свой и град Римский зажещи и всех человек, хотящих огня избежати, повеле паки во огнь вметати. — В «Житии Неронове».[1489]
66. [1490] О ЛОВЦЕ ПТИЦ
Некий ловец простре своя сети, и абие нападоша множество врабии, но о тех небрежаше[1491], зане мали бяху.[1492] Посих иныя виде, вяще тех, обаче ожидаше, како в сеть его великия птицы внидут. Врабие же насытившеся отидоша, большия же не приидоша. Вечеру же бывшу, ловец той точию единаго воробья улови.Тако бывает сребролюбцем, иже непрестанно помышляют, како стяжати имения мира сего, и никако же удовольствующе тем, еже имеют. Ибо иже гонит[1493] за неизвестным[1494], многаго известнаго лишается.
Сице сотвори некий прокуратор[1495] в Константине-граде. Ему же за труды его некий человек даде воздаяние, яже той прияти не восхоте, зане являше ему мало быти. Егда же посем не обрете не точию великаго, ниже малейшаго дара, разгневася на ся и повеле бити себе, да мудрейши будет, ибо всякое даяние со благодарением приимати подобает[1496] — Поктаний.[1497]
67. О ЗЕМЛЕДЕЛАТЕЛИ И МУЖИ ДИВИЕМ[1498]
Некий земледелатель идяше путем, обрете мужа дивия[1499], от хлада умирающа. Его же прият в дом свой, да согреет его. Той же дивий муж виде земледелателя в дубраве руце свои дмяща[1500] и тем я согревающа. И паки, пришед в дом его, виде, яко той же ядь теми же устнами ухлаждает, — отбеже от дому его, глаголя: «Не хощу жити с человеки, иже теплое и хладное из одних уст испускает».Тем являя, яко подобает таковых опасатися, иже имут во единой руце огнь, в другой же воду.
Тако сотвори Мануил,[1501] царь Греческий. Ибо егда кесарь Кондрат[1502] с своим воинством идяше во страну Палестинскую, тогда зело любезен к нему явися и многое жито ему дати повеле. Но повеле с мукою известь смесити, от того же многия воини его недугом одержими бяху, инии же и умроша. Се же Кондрат-цесарь уведя, яко Мануил ему в словесех являшеся любовен, на деле же лукав, иде от него в путь свой. — Савеллий.[1503]
68. О МЫШИ И О РАКОВИНЕ[1504]
Некая мышь не довлеяше пищею, еюже обильно в дому своем питашеся, иде искати новыя пищи. Пришедшу же ей на брег морский, виде раковину отверсту лежащу, в ней же бяше рыба[1505]. Ю же ясти возжеле и главу свою в раковину вложи, яже абие затворися и мышь удави.Тем являя, яко ковди[1506], иже не удоволен пищами, имиже питается, и начнет искати сладчайшия, впадает во многия злыя страсти и неприязни[1507] великия.
Таков бяше Диоген,[1508] иже, не довольствуя пищею обычною, восхоте при брегу морском новыя пищи искати и в ловитве рыб утопе в мори. И тако зле живот свой в возжелении сконча.[1509] — Афинеус.[1510]
69. О ОРЛЕ И РАКОВИНЕ[1511]
Сие чрепокожное некогда негодова о своем житии, яко выну валяшеся по земли, ничтоже видяще от красот земных.[1512] И молися орлу, да вознесет ю на высоту и покажет красоту земли, и за сие велий дар орлу обеща. Орел же взем, восхити ю на высокия. И посих, егда ничтоже обещанна дара получи, спусти с высоты и разби и снеде.[1513]Сице человеком худородным бывает, не довольствующим санами средними,[1514] но ищущим достоинства высокия, — на ня же возшед, абие впадают в погибель конечную.
Сице бысть Иустиниану Второму[1515] царю Греческому. Ибо егда той с престола своего изгнан бысть, тогда иде к царю Болгарскому,[1516] да сотворит ему помощь, да паки государьство свое получит, обещавая ему великое воздаяние. Его же помощию желаемое получи и паки на престол свой возведен бысть. Егда же царь Болгарский нача воздаяния просити и ничтоже получити возможе, разгневася зело и паки не точию престол его, но и все, яже имяше, от него отъя.[1517] — Куспиниан.[1518]
70. О КОКУШКЕ[1519] И КОРШУНЕ[1520]
Некогда коршун, курячей разбойник, виде кокушку, на древе седящу и точию червми питающуся (зане не име сердца храбраго, еже кормити себя искати), посмеяся ей. Она же иного ничего не востребова, единеми точию червьми довольна бяше. Посем разбойник той хитростию ловца уловлен бысть и во образ[1521] братиям его в кошнице[1522] повешен бысть. Сие же виде, кокушка прилете к нему и рече: «Безумне! Аще бы доволен был еси пищею моею, то в сети сия не бы еси увязл».Тем являя, иже ся малый доволен бывает и пищей сладчайших не желает, многия сети видимыя и невидимыя избегает. А иже себе предает во всякия плотиугодия, таковый во многия скорбныя случения[1523] ся повергает.
Сице посмеяся царю Александру Македонскому Анаксарх-философ.[1524] Ибо той житие провождаше нищетное и питашеся пищею малою и худою, Александр же по вся дни живяше светло и питаяся пищами сладчайшими и получаше себе вся по всему желанию сердца своего. Посих впаде Александр в некий тяжкий недуг. Тогда приступи к нему Анаксарх-философ, рече: «О Александре! Се ныне зриши, яко аз худыми своими ядьми здравие стяжах. Ты же во всем сластопитании твоем в недуги телесныя впал еси и предал еси себе, яко в темницу, на мучение врачем, иже в заключении имут держати тя, донелиже хощут». — Алиан.[1525]
71. О ЯСТРЕБЕ И СОЛОВЬЕ[1526]
Некий гладный ястреб нападе на соборище малых птиц, от нихже улови малого соловья, иже горьким рыданием нача вопити и молити[1527] его, глаголя: «О господине мой, всех парящих птиц царю! Пощади худость мою и отпусти мя, ибо аз во вся дни живота моего тя имам благодарити и сладкими своими песньми тя веселити». Ястреб же рече: «Ни, друже, не тако глаголеши: чрево мое краснаго пения твоего не требует и мусикийскаго твоего гласа слышати не хощет, но требует плоть твою в насыщение глада моего».Сим являя, яко в нуждах великих человецы пощади не имут. Сего ради подобает комуждо от многих потребных нужнейшая избирати.
Сице бысть в Риме. Ибо егда в народе бе глад великий, и людие к правителем приидоша, хотяще убити я, аще жита им не дадут. Они же повелеша ритором своим к народу[1528] изыти и к ним преизрядными глаголы ярость их укротити. Они же от него сие слышавше и видяще, яко кроме глагол ничтоже им принесе, паки вопияху. Той же ритор, пришед ко властелем, рече: «Словами моими чрева их не насытих. Сего ради подобает им дати жита, аще ярость их хощете утолити».
72. О ЗМИИ И О ЧЕЛОВЦЕ[1529]
Некий человек идяше путем и, видя змию на пути от хлада умирающу, умилосердися о ней: взем ю в дом свой, и огнь разложи во храмине своей, согре и паки ю оживи. Она же, яко от природы неблагодарна сущи, пришед в силу, нача уязвляти благодетеля своего, иже, приим секиру, уби ю.Тем знаменуя, яко неть на земли злейше человека неблагодарна, иже, высоту чести достиг,[1530] не точию благодетелем своим добро воздают, но за благо всякое зло содевают.
Таков бяше кесарь Арнулфий,[1531] ибо той избави от изгнания и убиения Зундебалда, царя словенска,[1532] и не точию врагов его прогна, но паки на престол его возведе.[1533] Той же вместо благодарения брань воздвиже на благодетеля своего и кесаря Арнулфа. Той же, ярости исполнен, с воинством великим пришед на него, из царства Зундебалда паки изгна и всю землю его разори. — Липрандий.[1534]
73. О ЧЕЛОВЕКЕ И ЛЬВЕ[1535]
Некий человек идяше путем со львом. И глаголющим же им между себе, приидоша к некоему месту, идеже на камени изсечено[1536] бе: человек побеждающи лва. Лев же сему подивися и рече: «Яко возможно ли человеку лва победити, зане лев вящшую силу паче человека имать?» Человек же той наипаче человеческую силу и храбрость похвали,яко в силе лва превосходит. Лев же разгневався, скочи, нападе на шествующаго с ним человека и рече: «Друже, яви мне ныне силу твою, да увемь, яко силнейший человек есть льва!»Тем являет, яко не подобает человеку хвалитися пред силнейшим себе, ибо возносяй ся смирится, смиряяй же ся — вознесется.[1537]
Сице, яко человеку сему о силе своей хвалящуся, бысть Клиту, воеводе Александрову.[1538] Ибо той, егда зело похвалися, яко во брани не точию многия враги руками своими поби, но и Александра из рук неприятельских исхити, яко бы вяще Александра во храбрости себе быти вменяше, и тако гнев Александров на ся воздвиже, ибо той посих Клита руками своими уби. — Курций,[1539] книги 8.
74. О ЛЬВЕ И ОСЛЕ И ЛИСИЦЕ[1540]
Некогда иде лев с ослом и лисицею на ловлю, и совет[1541] сотвориша, аще что изловят, разделив, возмут кийждо часть едину. Шедшим же им, уловиша елень. Осел же рече лву: «Разделим корысть сию, и кийждо от нас да приимет равную часть». Лев же разгневася на осла зело и скочи на нь, растерза его. Лисица же, издалеча стоя, моля лва, да разделит[1542] во второй[1543] части. Лев же тако сотвори, лисице повеле взяти едину. Лисица же взя себе часть едину, меньшую. Лев же обратися к лисице, рече: «Где изучилася еси вежству сему?» Отвеща, лисица рече: «От погибели ослины».Тем научая, яко от чюждих напастей и страданий подобает нам научатися и себе от таковых начинаний, ниже[1544] те страждаху[1545], опасати.
Сице сотвориша воеводы Югурта,[1546] Гиемпсал и Адерван.[1547] Ибо егда Нумидийское царство взята и разделити восхотеша, тогда Гиемпсал лучшую часть себе взя. Югурта же, иже выну лвино сердце имяше, о сем зело возъярися и воздвиже брань на Гиемпсала и уби его и часть его себе взя. Адерван же, сие виде, Югурта устрашися и малою, худую себе часть удоволи. — Саллустий.[1548]
75. О ЛЬВЕ И ЛИСИЦЕ[1549]
Некогда виде лисица лва издалеча грядуща, зело ужасеся, вострепета, скрыйся от него. Посем паки внезапу срете его, обаче не тако от него устрашися, якоже прежде. Егда же в третий раз лва виде и, яко никое же ей сотвори зло, не отбеже от него, но с ним в путь идяше.Тем являя, яко аще человек обыкнет во благом или во зле, — и той за обычай и зло без страха творит, ничтоже бояся.[1550]
Такая лиса бяше Финий.[1551] Ибо егда той от села прииде в Рим ко царю, зело величества царьскаго устрашися. Посих же вседневнаго ради царьскаго предстояния преиде страх его, обаче той николи же доверивай себе, зане ведяше: близость царская — яко близость огня.[1552] — Ливий[1553]
76. О ЛВЕ, О ВЕПРЕ И О ЯСТРЕБЕ[1554]
Некогда срете лев вепря, и той зле нападе на нь, и нача люто битися с вепрем. И тако борющимся им, прилете ястреб, обрадовася зело, мня в себе, яко един от обоих имать быти убиен, егоже плотию насытит гладное свое чрево. И всяде на единем древе ту близ стоящу, ожидаше кончину брани их. Они же, много борющеся, престаша и, мир сотвориша, кийждо в путь свой отиде, ястреба гладна оставиша.Тем являя, яко не подобает до времени радоватися о делех непостоянных и не поймав не подобает терзати, темже[1555] безумен сей, иже хвалится неполученными делами.
Сице имаху брань велию меж себе Аристовул[1556] и Гиркан, и многим летом продолживше брани. Ирод[1557] зело о сем радовашеся, мняше, яко един от обоих напоследи убиен будет, другаго же преодолев, купно земли их себе получит. Но посих тии от брани мир сотвориша, оному же Ироду ничтоже оставльше.[1558] — Савеллий.[1559]
77. О ВОЛКЕ, ЛИСИЦЕ И ПАСТЫРЕ[1560] [1561]
Волк сотвори себе некое жилище и многую пищу себе надолзе уготова и живяше во изобилии сытости, и никоеже попечение ему имущу. Лисица же, на ловли быв, ничто же возможе яти.[1562] Шед мимо жилища Волкова и его видя в таковем изобилии живуща, прииде к нему и моли его, да нечто даст ей от богатыя его трапезы. Волк же от себе ю отгна. Тогда лисица, завистию и гневом исполнена, иде к пастырю и жилище волково ему сказа, иже шед, волка уби и жилище лисице даде. Обаче егда сие изобилие волково обрете, нападоша на ню псы и растерзаша ю.Тако бывает человеком завистию одержимым. Ибо таковии, егда братию свою погубляют, сами посем в горшия напасти впадают.
Сему подобно, егда Мусульман[1563] (брат Баязита I-го[1564] салтана Турского) от Моисея,[1565] брата своего, побеже страха ради. На пути же от неких турков познан, ят бысть. И чающе от салтана Моисея себе великаго воздаяния, приведоша и предаша его Моисею, — от него же абие убиен бысть. Предателей же вместо воздаяния повеле з женами и с чады и с родом живых пожещи. — Халкокондилий, книги 4. [1566]
78. О ЛИСИЦЕ, О ПСЕ И О ЗАЙЦЕ[1567]
Некогда лисица всрете внезапу великаго пса, и той, хотя глад свой насытити, нападе на ню и нача давити ю. Она же рече ему: «Пожди мало и послушай словес моих. Се отвещаю ти, яко плоть моя тебе в снедь зело не здрава и не сладостна. Аще хощеши насладитися пищами сладчайшими, се бежит заец, — его же поставляют на трапезах славных и на пиршествах великих». Пес же лису остави и за зайцем погнася. Той же, страхом великим одержим, убеже от зуб песьих. Лисица же сие видев, такоже скрыся. Заец же посем лисицу увиде, рече ей: «О лукавая! Почто пса на мя навела еси?»[1568] Лисица же рече зайцу: «Безумный! Аз тя хвалила и плоть твою паче всех возносила!»Сице творят нецыи, иже отягчают ближния своя, да тем себе отраду точию сотворят. Ибо лукавый не скорбит о запалении дому брата своего, аще и не имат корысти, точию еже руки согрети.
Такое лукавство во многих людех обретается. Ибо егда таковыя во своих злобах обрящутся, тогда от таковых грядущих бед лукавно избегают и своя преступления на иных налагают.[1569]
79. О ВОЛЕ И МЫШЕ[1570]
Некогда вол, велиею гордостию одержим, глагола себе[1571]: царя быти над всеми животными и яко лва и слона в силе ему превосходити. Се же ему глаголющу, изыде из норы малая мышь и угрызну вола в ногу. Той же, обидим от мыши, зело возъярися и хотя мстити мыши. Мышь же скрыся паки во свое гнездо. И, изшед, паки вола угрызну. Вол же мыши мстити не возможе.Тем научая, яко аще и великий который будет властелин, обаче малейший и худороднейший человек может тому пакость сотворити.
Подобно бысть в Риме во время славнаго воеводы Марка Антония.[1572] Ибо егда некий князь Парфский[1573] тайно изыде из землицы своея, яже бяше в горах, и некое разорение римляном сотвори, сей Марко зело возъярися и сего князя и всю землю его восхоте разорити. И иде на нь с великим воинством, бяше бо 300 000 человек, но не можаше оному ничтоже сотворити. И тако оттуду тщетен возвратися. — Плутарх.[1574]
80. О ПИФИКЕ И О ЛИСИЦЕ[1575]
Некогда пифик безхвостой прииде к лисе и моли ю, да даст ему часть хвоста своего излишняго, зане он лишися своего, — сего ради вси ругахуся ему. Лисица же рече пифику: «Ни, брате, — хвост мой мне самой в потребу и излишества не имать, и части тебе дати не хошу».[1576]Являя тем, яко сребролюбивый аще и излишество великое во всем имать, обаче ближнему своему в нужнейшую потребу дати не хощет.
Такое моление сотвори Семирама,[1577] царица Вавилонская,[1578] царю Нину.[1579] Ибо егда виде украшение его, моляше царя, да даст ей часть того украшения и чести его. Нин же ей ничтоже даде и рече, яко довлеет ей, яже имяше; царьское же украшение и слава единому царю носити подобает. — Диодор.[1580]
81. О ЛИСИЦЕ И ГЛАВЕ ИЗВАЯННОЙ[1581]
Прииде лисица некогда в дом некоего древорезца[1582] и обрете ту[1583] главу изваянну и зело хитру сотворену, и мняше, той быти человечей. Егда же сию обращаше на все страны — ни гласа, ни глагол от главы не услыша, рече: «Вижду, аще еси видом добра[1584], обаче разумом и словесы обнаженна[1585]».Являя тем, яко мнози человецы внешним образом и подобием зело прекрасни. Аще же видим[1586] разум и смысл, яже есть истинное украшение человеку, тогда яко безсловесни[1587] и ни к чесому потребни таковии обретаем.
Сице сотвориша древнии христиане. Ибо егда в розных[1588] народех видаху различныя идолы, имже тии покланяхуся, онии христиане тем обличаху, яко аще по видению внешнему зело украшени, обаче одушевления не имут.
82. О ЕЛЕНИ, О ОВЦЕ И ВОЛКЕ[1589]
Некогда прииде елень со овцею пред волка и моли его, да даст ему на овцу суд, зане ему винна бяше множество жита, еже в прежнее время взаим взя и отдати не восхоте. Волк с яростию великою на овцу разгневася и повеле абие жито еленю отдати. Овца же сие сотворити обеща. Отшедши же ей от волка, посмеяся овца еленю и рече: «Аз есмь пред тобою невинна. Аще же обещала есмь, то сотворила по нужде, бояся немилостиваго судии».Сице безвинныя принуждени бывают от немилостивых судей невинно отдавати[1590]: и нужнейшее свое таковый отдает, да како избавится беды.
Сице Тациян Первой[1591] оклевета некоего клеврета своего Александру,[1592] яко должен ему неколико мер жита. Той же себе невинна быти сказа[1593]. Тациян же великим прещением[1594] принуди его исповедати[1595], яко должен бяше толико мер жита, иже посем отдати повеле.[1596]
83. О КОЗЕ И МОЛОДОМ ВОЛКЕ[1597]
Некогда обрете коза на пути младого волка от глада погибающа. Обаче милосердова о нем[1598] и сосцами своими того питати нача. Волк же, аще млеком козиим питашеся, во обычаи же волчьим возрасте. Коза же сие видев, убояся волка и рече ему: «Иди, чадо мое. Вем, аще тя аз и воспитала, обаче не имам от тебе воздаяния, кроме пагубы, получити, яко напоследок точию растерзана от тебе быти имам», — и отгна его от себе.Являя тем, яко добро творят таковии, иже врагом своим благодеяния творят.[1599] Обаче подобает выну врага своего беречися, зане враг твой, аще восхощет погубити тя, не воспомянет к тому благодеяния твоего.[1600]
Сице сотвори неблагодарный лукавый кесарь Римский Антоний Каракалла.[1601] Ибо сего воспита от младости его некий Цилон[1602] его же яко сына имяше и изрядным хитростем[1603] того научити повеле. Егда же сей Антоний возрасте и до степени кесарьскаго престола достиже, не воспомяну к тому благодеяния сего Цилона, но паче зверски сотвори и его убити повеле. — В «Житии кесарей».[1604]
84. О КОТ И ПЕТЕЛЕ[1605]
Некогда кот восхити алектора[1606] и того крепко в пазнотках[1607] своих держа и глагола ему: «О окаянне многоженец и любодей![1608] Се ныне прииде на тя за многие твои злости прияти тебе казнь, зане ты в нощи вопиеши и человеком опочивати не даеши». Петел же, хотя оправдатися, глагола коту, яко не един сие творит, но яко же естество ему подаде, тако и пою, и творяше. Кот же не услыша оправдания его, но немилостивно разтерза его.Сице убо аще кто на кого вину возложити восхощет и зло ему сотворити, — скоро к тому причину изобрести может, ибо несть невинному оправдания пред мучительми, иже правды слышати не хотят.[1609]
Сице убо сотвори славный мучитель[1610] Дионисий Сикулус[1611] гражданом града Регио[1612] в царстве Сицилийском, ибо егда разгневася на ня, яко никто же восхоте за него дати дщерь свою. Они же глаголаху, яко несть обычай гражданом давати дщери своя цареви. Той же рече: «Обычай же есть се, яко не подобает ничто же цареви возбранити». Сего ради обступи град их, они же множеством сребра и злата мир от него искупиша. По прешествии же неколиких лет паки посла к ним просити жита. Они же глаголаху, яко не имут. Он же рече, «Аще вы бедны есте и не можете ми дати жита, то аз богат — паки брань с вами хощу сотворити». Сего ради град обступи и взя и жителей погуби. — Диодор, книги 14. [1613]
85. О КОТЕ И О МЫШАХ[1614]
Некоему коту состаревшуся и от старости ловлением мышей прокормити себе не возможе. Мыши же сие видевше, яко враг их состареся, зело радовахуся и в житницах пространно начаху ходити. Кот же сие виде, скрыся в закроме, егда же мыши прихождаху и кота не чаяху, кот же хитростию своею единаго по единому ловляше.Сице скудость — во умышлении[1615] зело есть претружше[1616] изобильства,[1617] ибо таковым образом мнози бедныя — смыслом[1618] богатеют, богатии же, ничтоже мысляще, надеющеся на свое богатство, — обнищавают.[1619]
Такий лукавый кот[1620] бе Митридат,[1621] царь Понтийский.[1622] Ибо егда той умышляше, како убиет Дамата[1623] (воеводу Артаксеркса, царя Перскаго,[1624] иже восста на государя своего и велию силу при себе име), — себе же обрете к сему делу безсилна, — посла тайно ко Артаксерксу. И многия воины от него взя, являше себе, яко и он от Артаксеркса отложися и (со изволом[1625] таким) многия грады Артаксерксовы взя. Сие же Дамат виде, зело возрадовася и восхоте с ним сам о сем глаголати. Митридат же его с радостию прият и совеща с ним, да все воинство их совокупится и на Артаксеркса наступят. Дамат же не чаяше от Митридата лукавства, прииде без оружия своего к нему. Митридат же, сие виде, взем свое оружие, под ризами сокровенное,[1626] уби его. — Плутарх.
86. О ПСЕ СТАРОМ И О ЛОВЦЕ[1627]
Некоего ловца пес зело состаревся. Обаче ловец взя его и обрете елень, посылаше пса, бия, да имет еленя, яко и прежде обычай ему бяше. Пес же рече: «Чесо ради мя, господине, биеши, ведая, яко невозможно ми есть елень сию изловити, зане егда млад бех и в силе и егда у стола твоего питаем, тогда тебе работах. Ныне же за прежния своя службы ожидах от тебе воздаяния и во старости моей себе покоя. Ты же понуждавши мя».Являя темь, яко аще кто время свое туне изживет во дворах великих и службы служит великия,[1628] ожидая себе воздаяния, — таковии состареются, воздаяния же немногия получают.
Тако сотвори римский вельможа Марко Катон.[1629] Ибо той имяше многая рабы и дондеже служаху ему, работающе день и нощь, пищу и одежду даяше им изобилно,[1630] — егда же состаревшимся им и не могущим работати, отгна их от себе и во гладе истаятися предаде. — Плутарх.[1631]
87. О ЗЕМЛЕДЛАТЕЛЕ И ПСАХ ЕГО[1632]
Некий земледелатель долгие ради зимы бысть в великой скудости и скоты своя нача избивати[1633] в насыщение своего глада. Посем иного ничтоже име, кроме орющих[1634] волов, — и те такожде уби и в пищу себе уготова. Пси же его сие видяще, глаголаху к себе: «Аще господин наш волов не пощаде, иже работают ему, то како нас пощадит? Сего ради убежим, да и нас не погубит».Тако мудр есть той человек, иже от грядущия беды может избежати и тако дни своя продолжати.
Сице сотвориша воини града Петелиа.[1635] Егда той обступлен бяше и жители града того не имуще что ясти и от великаго глада говяжия кожи и древесныя коры ядяху, — и из града избежаша,[1636] глаголюще, яко «посих им и нас ясти». — Фронтиний,[1637] книги 4.
88. О ВЕЛЬБУДЕ, О ОСЛЕ, О ВОЛЕ И КАТЫРЕ[1638] [1639]
Некогда сии собрашася[1640] и поведаша друг другу с великою жалостию, како непрестанно работают и тягость несносную[1641] на ня полагают. К сему же еще и лютое от человек подъемлют[1642] биение.[1643] Осел же возопи гласом великим: «Аз не могу вяще работати, и аще господин мой мя начнет принуждати, то начну противитися и битися, дондеже оставит мя. И отселе хощу жити в покое и благоденьствии». Протьчии же клеврети его ругахуся ему, глаголюще: «Юроде! Почто беснуешися? Не веси ли, яко в работе человеком вси сотворени есми? И аще не будем работати, учнут нас бити и к тому не кормити».[1644]Являя тем, яко мнози аще[1645] ищут себе разными образы изобрести волю, но не могут, зане кто сотворен осел или вол, в том да пребудет.
Сице граждане римския[1646] приидоша к сенаторем града того, глаголюще, яко «невозможно нам тяготу порабощения своего носити, ибо принуждени есми, яко и волы, себе и вам работати. Вы же пребываете в покое.[1647] Сего ради хощем такожде жити, яко и прочии».[1648] Обаче тии посем паки в работу, якоже и прежде, принудишася.[1649] — Ливий.[1650]
89. О ПИФИКАХ[1651]
Сии[1652] научени бяху от некоего скомраха плясати и различныя смехотворения деяти. Скомрах же облачаше я во одежды и во пиршество вождаше я. Прииде же на вечерю некую и нача играти на свою волынку. Пификом же пляшущим и скачющим во одеждах своих, прииде некто от ту седящих, разсыпа им орехи,[1653] — и абие пифики, оставльше научение свое плясание, ко орехом предашася.Тем научая, яко аще кий человек и зело будет изучен[1654], обаче вред[1655] своея природы во словесех или в делех скрыти не возможет. И всякаго человека аще не на словесех, обаче на деле порода и обычай познается.
Якоже пифик сей бысть кесарь Римский Антоний Каракалла. Ибо той воспитан бяше (яко же выше сего рекохом)[1656] во всяком наказании и учении, яко быти ему не точию[1657] философу. Но от учения своего бяше сначала милосерд и кроток зело, от крови же имяше такое отвращение, яко аще видя кого на смерть ведена, горко рыдаше. Посем, егда приим правление, все оныя своя науки попра и нача жити по природе своей, а не по наукам,[1658] ибо не точию брата своего единороднаго,[1659] но и многия римския сенаторы убити повеле и безчисленная злодейства содея. — Свидий.[1660]
90. О ЛАСТОВИЦЕ И О ЧЕЛОВЕК, ИЗГУБИВШЕМ ИМЕНИЕ СВОЕ[1661]
Некий человек изгуби неподобным житием все свое имение, и точию едину ризу на себе остави, мысляще, та едина довольна ему есть. Егда же узре на воздухе прилетевшу ластовицу, рече себе: «Сия птица возвещает лето. Сего ради довлеет ми срачица[1662], риза же ми не требует». И шед, прода ризу и вина купи, и тем малое время себе наслаждаше. Посем, егда с студена севера начаша мразы носити и ластовицу умертвиша, виде пияница сию птицу, и рече: «О окаянная! Ты виновна еси погибели моей, яко ныне от великия стужи погибаю! Почто не дождала еси лета, толь рано к нам прилетела еси? — себе же и мене погубила еси!»Тем научая, аще кто, не обмысляся, начнет кое дело и последует скорым мыслей главы своея, — и той посем известно[1663] срящет[1664] великую беду, ибо не зри тако своему делу добраго начинания, но предзирай пред темь безмятежнаго сконьчания.
Сице сотвори Албиад,[1665] сын некоего жителя римскаго, богата суща. Той Албиад не точию изгуби в пианстве все имение отца своего, — и ризы своя, снем с себе, продаде и питие купи. Посем — да ничтоже остатися имеет, — зажже дом свой. Обаче посих в великом гладе и нищете живот свой сконча. — Плутарх.[1666]
91. О ЛОВЦЕ И О РЯБЦЕ [1667] [1668]
Некий ловец ловяше птицы, и абие увязе в сети его рябец, егоже ят, нача давити. Рябец же горко вопия и о милосердии ловца моляще: да смерти не предаст и паки отпустит, обещавая в сети его толико птиц приманити, яко сам восхощет. Ловец же рече: «О лукавый рябче! Како, отшед от мене, мне верен будеши, идеже роду своему неверен еси и предати в сети моя хощеши?» — и ем, уби его.[1669]Сие являет, человеком, ищущим братию свою в сети уловити, — тако в тех сами уловлени бывают. Ибо аще кто брату своему яму ископает, сам в ню прежде впадает.[1670]
Подобне, яко же ловец сей, сице сотвориша людие царя Антиоха.[1671] Ибо егда воевода Трифон[1672] от воин Антиоховых побежден бысть, иже вслед за ним гониша, тогда Трифон по пути злата много помета, яже воини Антиоховы подъемлюще, Трифону убежати время даша. Егда же воевода повеле Трифона гнати и его яти, обещая им, яко на вящее злато обращут[1673], отвещаху тии, глаголюще: «Не подобает нам, известное видев, за неизвестный гнатися. Ибо Трифон, обращься, с воинством своим на ны нападет, и побиет нас, и злато сие паки возмет». — Фронтиний.[1674]
92. О АЛЕКТОРХ И РЯБЦЕ[1675]
Некий человек в дубраве излови рябца и повеле ему ходити на дворе своем с курицами его и купно с ними питатися. И тако тому в великой обиде сущу и печали живущу,[1676] виде алекторов и кур непрестанно между себе брань творящих, утеши себе и рече: «Аще сии единаго рода брань меж себе имеют, не дивно, аще и мне, чюжеземцу, обиды творят».Сице идеже жители меж себе в несогласии великом и развращении[1677], тогда пришлец тем может в гонении утеху и отраду прияти.
Сице бысть Ромулю,[1678] здателю Рима-града. Ибо той бяше обретен у некоей реки и от поселян воспитаем[1679], живяше посреде их во многом гонении. Он же чая себе того рода быти. Егда же виде меж има непрестанное несогласие и брань и уведе, яко от рода есть преизящна[1680], доблествене[1681] вся претерпев, дондеже прииде время, в не же достиг сана царска и правитель бысть народа Римска. — Виргилий.[1682]
93. О ЛОВЦЕ И ЖУРАВЛЯХ[1683]
Некий человек имяше на селе своем пшеницу ростущу, яже к жатве достиже. Той же пшенице гуси и прочия птицы различнии вред творяху. Человек же той разгневався, постави многия сети, да уловит птицы, своя злотворны. В нощи же той[1684] в первых незапно увязе журавль. Ловец же ем[1685], нача его умерщвляти. Журавль же моли его, глаголя: «О друже благий! Почто хощеши убити мя, ничтоже тебе зла сотворша? Ибо не аз пшеницу твою снедах, но гуси и прочия птицы». Ловец же рече: «Не вем аз сего, ибо тя в сети своей обретох».Тем являя, яко хотящии зла избежати, таковым подобает дружитися со благими, а не со злыми человеки, ибо прилепляющемуся со злыми зло его и срящет[1686].
Наипаче сего сотвори мучитель Нерон, ибо той убиваше многия, на нихже малое мнение или досаждение име. Увязе в сетех его и Сораний,[1687] брат Сенеки-философа,[1688] учителя Неронова. И той моли его, да не предаст его смерти, зане не бяше повинен никоему же злу. Но ничтоже преуспе, зане абие убиен бысть. — Ксифилиний.[1689]
94. О ВОЛКЕ И ОВЦЕ[1690]
Некий гладный волк виде овцу на траве пасячую, наскочи на ню, хотяше ю яти. Овца же виде волка грядуща, убежа в село, в некую пустую храмину, ищущи спасти живот свой. Волк же, во храмину вшед, убояся, да от человек не будет убиен, — преиде[1691] и скрыся до нощи.[1692] Во храмине той и тако овца от волка спасеся.[1693]Тако и злии человецы не щадят крови праведных и не спят, дондеже погубят я гладом злобы своея. Их же злоба такова есть превосходна, яко забыти имать страх свой (в неже сами могут впадати), — точию себе утешая пагубою, иже погубити ищут.
Сице бысть во Иерусалиме некоторым воем римским кесаря Тита Веспасианова[1694]. Ибо егда кесарь той всем воинством своим на град наступи, тогда во граде том евреи и прочии, иже не возмогоша противитися, внидоша во храм Господень. За ними же вбегоша воини римския и абие, егда храмина запалися, мнози от воин тех погибоша. — Иосиф Флавий.[1695]
95. О ЮПИТЕРЕ И О ЗМИИ[1696]
Молниодержец Юпитер некогда вечерю велию сотвори и созва протчия клевреты своя.[1697] Зверие же сия слышавше, кождый принесе Юпитеру дары своя. Прииде и змия и принесе во устех своих Юпитеру цвет рожаный[1698]. Юпитер же дара ея не прият, мняше во цвете том благовонном яд смертей сокровен быти. Того ради ю от себе отгнати повеле.[1699]Сице, аще кто хощет Господу Богу служити, подобает с чистым сердцем ему работати; тако, аще кто хощет дары у кого прияти, да хранится яда лукаваго в тех сокровениих.[1700]
Сице бысть Александру-царю.[1701] Ибо егда речеся[1702], яко той хотяше пояти себе супруги, многия от стран различных великия дары принесоша ему.[1703] Он же от некоих дары не прият, их же от себе отгнати повеле. Зане виде, яко сердцем лукавым к нему приидоша, глаголя предстоящим ему: «В сих дарех яд смертный сокровен есть».[1704] — Афиней.[1705]
96. О ЮПИТЕРЕ И О ПЧЕЛЕ[1706]
Мать медоточных пчел некогда вземь мед и принесе Юпитеру в дар, моляше его, да даст ей силу в соблюдении сладчайшаго своего сокровища: да егоже[1707] уязвит — смертию умрет. Юпитер же рече ей: «Дар, еже принесла еси ко мне, любезно приемлю. А еже ми дати тебе такую вредную[1708] силу, на сие отвещаю: зане ищеши от злобы сердца своего иных губити, сие же да будет: да егоже от человек уязвиши, — смертию умреши».Тем являя, иже молят Бога о отмщении врагов своих, не точию сего получают, но злобу собирают на главу свою.
Тако восхотеша мстити апостоли Господни. Ибо егда тии приидоша во град Самарийский[1709] и тамо я не прияша, но много зла им сотвориша, — возвращшеся, молиша Господа, да повелит огню с небесе снити и таковыя жители погубити. Господь же не точию сотвори воли их, но рече им: «Не весте, коего духа есте вы». — Лука, глава 9. [1710]
97. О КОНЕ УКРАШЕННОМ И ВЕПРЕ[1711]
Некий конь учрежден[1712] бяше на брань, виде вепря в кале и во всяком смраде валяющася, ругася ему.[1713] Вепрь же глагола коню: «О беднейший коню! Почто хощеши на войну изыти и самоволне себе на смерть и всякия беды предати?» Конь же рече вепрю: «О окаянный и смрадный вепре, иже вся дни своя в кале провождаеши и живот свой ту скончаваеши! Аз же аще умираю, обаче со славою в поле, и храбростию неприятельския пробиваю полки, и с великою славою и победою возвращаюся!»Тем являя, яко мнози ленивии от всякия похвалы себе отчюждают и хвалам[1714] злословят достойных человек. И блажен, иже гроб свой от всякаго злословия может соблюсти.
Якоже конь сей, тако отвеща воевода афинский Фемистокл[1715] Адиманту-ипату[1716].[1717] Ибо егда Дарий, Перский царь,[1718] с великим воинством приближися земли гречестей и Адимант виде Фемистокла с велиею радостию себе на брань готовяше, подивися ему и рече: «Како ты с радостию на вольную смерть готовишися?» Он же отвеща, рече ему: «Лучше ми с честию во брани живот свой скончати, нежели с поношением и укоризною, якоже тебе, во граде жити». — Плутарх.[1719]
98. О КОНЕ И ОСЛЕ[1720]
Ослу идущу на работу свою, срете коня, зело гордостию превознесенна и утверженна[1721] со оружием на брань, нача ему глаголати бедное свое и раболепное[1722] житие и рече: «Аще бы и аз тако питаемь был и от работы свобожден, возмогл бы и аз, якоже и ты, во храбрых подвигах быти». Егда же виде посем коня во брани посреде оружия подвизающася и многими ранами уязвляема, возвратися, рече: «Не хощу ныне дело коня носити, но в прежней своей работе довлеет ми пребывати».Тем являя, яко ниже честь, ниже богатство человека в мире сем творят блаженна, но блажен той, иже данным ему от Бога довольствует.
Яко конь сей, таков горд бяше Дионисий-мучитель[1723], [1724] ибо той никогоже пощаде, но всех купно уничижаше и кождому страшна себе творяше. Егда же мучительства ради сей из града изгнан бысть, посих на торжищи и позорищи[1725] питашеся игранием, идеже от всех поруган и посмеваем бысть. — Алиан.[1726]
99. О ИНДИЙСКОМ ПЕТУХЕ И ПЕТЕЛЕ[1727]
Некий петель[1728] виде на дворе своемь пришедша петела странна[1729], от предел индийских, гордостию непрестанно надымающася зело на нь,[1730] нача негодовати и на брань его воззва. Пришедшу же, зело яростно начата братися. И тако много биющимся им, не можаше индийский петел мира от другаго получити, но повсюду гоним бяше, дондеже вселися во ино место искати себе покоя.Сице обретаются мнози народи такимь безчеловечием и грубостию одержими, иже не попутают иностранну у себе водворятися и трудами своими питатися.
Тако сотвориша нечистивии гаваонити[1731] левиту[1732] и жене его, хотящим во граде их обнощевати. Ибо жену его яша и насильство ей сотвориша. Левиту едва отбежати могущу.[1733] — Книги Судей, глава 19. [1734]
100. О ПОЛЕВОЙ И О ГРАДСКОЙ МЫШИ[1735]
Некая полевая мышь позва в дом свой градскую мышь и нача ея угощевати плодами полевыми, обаче не таким изобилием, яко же градская обыкла ясти. И отпусти ю. Градская же, хотя долг свой воздати, позва к себе полевую во град, имяше бо жилище свое в некоем погребе, идеже всяким изобильством питашеся. И оную мышь богатою трапезою угости. И абие внезапу вниде ключарь в погреб, нача за ними гонити. Градская же утече во свою нору; полевая же не ведяше где скрытися, бегая во все страны, — ключарь же ю бия, — еле живу остави утекшу.[1736] Посем ему отшедшу, изыдоста обе мыши от язвин своих, полевая же градской рече: «Не хощу с тобою быти и трапезы твоей насыщатися, зане аще аз сладких пищей и не имам, но обаче без печали хлеб свой снедаю».Сице человецы, иже в нищете со удовольством живут, всякаго покоя, тишины и спасения сподобляются. Живущии же в пространьстве[1737] и богатьстве причастни суть не точию великому падению, но и многим бедам и тяжким грехом.
Яко же сия полевая мышь (аще и доволно питашеся, но во граде лакомствовати восхоте), сице сотвори лакомый Апиций-римлянин.[1738] Ибо той аще всякое довольство имяше, обаче сладких ради пищей с великим страхованием чрез море в Минтирскую страну[1739] и во Александрию отплы. Егда же тамо по своему желанию ничтоже обрете, паки возвратися в Рим. — Сенека.[1740]
101. О СТАРОМ ЧЕЛОВЕЦЕ И О СМЕРТИ[1741]
Некий старец иде путем, нося на раме своем тяжкое бремя, от него же зело утрудися. И седе при пути, зело стонати нача и горко рыдати, яко по вся дни живота своего[1742] даже и до старости своея не возможе покоя себе получити. Сего ради возжеле лучше умрети, неже в таких трудах жити, и возопи: «О смерте приятнейши! Услыши мое моление, прииди скоро изими мя, суща стара, от труда сего!» Смерть же абие услыша глас его и со оружием своим к нему притече, хотяше восхитити его. Старец же, видев ея, зело устрашися и рече: «Не сего ради молих тя, да восхитиши мя. Но да сотвориши ми милость — в сих тяжких моих трудех споможеши мне сие бремя нести».Тем являя, яко аще по единой беде приидет тяжчайшая — и мы о смерти вопием; пришедши же ей, аще и в беде, обаче еще жити просим.
Сице бысть Антистену-философу.[1743] Егда той впаде в тяжкий недуг и не могущу ему тяжкой болезни терпети, возжеле лучше умрети, нежели в болезни такой пребывати. Сие же слышав, философ Диоген[1744] абие притече к нему с ножем, яко бы хотя его заклати. Тогда Антистен возопи: «Пощади, пощади мя болезней ради моих!» — Лаиртий.[1745]
102. О ЕЛЕНИ ПИЯНОЙ[1746]
Некоей елени обычай бяше выну во пиянстве пребывати. И в некое время напившися ей, хотя древо прескочити, преломи себе ногу.Темь научая всех гонящих[1747] пиянства и поработивших себе Бахусу и Цереси,[1748] яко, наполнившии себе пиянством и объядениемь, какие плоды посем от таковых наследуем? Не всякое ли зло, и нечистоты и блудодеяние, свары и убийства, и крамолы и злообразие? — ибо тогда преизряднейшее создание, егоже Бог подобообразием своим украси, самовольне претворяемся в подобие всякаго скота, зане вино, постигши злыми своими пары во главу, отгоняет человеком разум, память, смысл, слово, силу и срам. И бывают таковии пияницы ови подобни нечистым псом, овии дивиим медведем, овииже смехотворным пификом, инии же скверным свиниям и прочим подобным сим.[1749] Сего ради подобает кийждому, наипаче христианину, от сих отвращатися и воздержанием себе хранити.[1750]
Подобне бе сей елени победоносный карфагенский воевода Анибал. Ибо егда той достиже до страны Кампанейской,[1751] и нача пити тоя страны сладкая вина, и многий вред от неприятелей пиянством своим себе сотвори. И овогда[1752] едва спасеся от неприятелей. Егда же таковый вред узре, преста и к тому[1753] не восхоте отнюдь вина вкушати. — Плутарх.[1754]
103. О ДВУ ПУТНИЦЕХ И О МЕДВЕДЮ[1755]
Идущим некогда двум человеком и учинили меж собою завет друг друга николиже никаких ради бед и случаев смертных оставити. И во утверждение купно меж себе братство сотвориша.[1756] Глаголющим же им, притече медведь и наскочи на ня. Един же от обою убеже и на древо взлезе, другий же абие паде, аки бы мертв лежаше. Медведь же пришед к нему, обоняв его и, мня яко мертва, отъиде. Клеврет же его сниде з древа, вопроси его: «Что медведь глагола с тобою?» Он же исповеда: «Глагола мне: оставлю тя невредна, да вернейша друга, паче оного человека, обрящеши».Тем являя, яко всякий друг при беде познавается. Яко же златой сребро огнем искушается, тако и друг в напасти, ибо скорейши снежнаго разстаянья лестный[1757] друг в беде отступает. И не точию, аще на тя беда, но аще той благоденствие и славу обрящет, и тогда тя знати не хощет и тя вопросит: «Кто еси ты?»[1758] Сего ради несть ничто же дражайша на земли друга верна, и благочестива и правдива.
Тако сотвори иногда[1759] ипат Алцибиад.[1760] Ибо хотяше искусити други своя, сотвори некое тело изваянное и повеле облещи во одежду и кровиюокровавити и в некое место дому своего положити. Во утрии же созва други своя и рече им, плача: «Се аз согреших: убих человека невинна, его же тело лежит в дому моем. Сего ради молю вас, аще зло постигнет мя, не оставите мене». И показа им мнимое тело человеческое. Они же, страхом содержими, оставиша его вси, кроме некоего Каллия.[1761] Алцибиад же того единаго от всех истинна себе друга быти позна, прочих же лестных обрете.[1762] — Полиний.[1763]
104. О ВОЛКЕ СО СВОИМИ СВИДЕТЕЛИ НА ОВЦУ[1764]
Некогда волк оклевета пред судиами овцу, глаголя, зане яко должна бяше ему и николиже восхоте заемное возвратити. Овца же от судей испытася, та же великим кламством[1765] [1766] глагола, яко николиже от волка взаим взя. Волк же представи лжесвидетели: пса, ястреба, коршуна, — и судиям довольно сребро даде, иже невинную овцу осудиша волку, елико той рече, отдати.Сице мнози человецы зле творят лжесвидетельми ближним своим, принуждающе судей сребром на изречение неправедное. Но горе таковым, тако творящим, идеже праведнаго осуждают, неправеднаго же оправдывают мзды ради, — ибо сами тяжкий суд от Господа Бога восприимут.[1767]
Сице сотвори Югурта со Адербалом[1768] в Риме. Ибо егда Адербал судей о отмщении на Югурту моли (яко брата его[1769], безвинна суща, уби и наследие его похити), тогда югурта судей сребром довольно одари, иже виннаго Югурта оправдиша. И не точию месть за убийство брата его сотвориша, но и имение братние от него отяша. — Салюстий.[1770]
105. О ОСЛЕ И О ТРЕХ ГОСПОДИЕХ ЕГО[1771]
Осел работаше господину своему — некоему вертоградарю. И той аще нетяжкое что, точию овощи на осла возлагаше и во граде продаяше. Осел же о сем зело оскорбе, ибо мняше, яко той работе всех тяжелше быти, — моли Юпитера, да избавит его от сего человека и даст ему иного господина. Той же ему даде каменосечьца. И той тяжчайшая бремена на него возложи, — еще же молившу ему, и от сего избавитися. Посем осел дан бысть кожевнику,[1772] и той вящею тягостию паче прежних того обремени. Осел же сие виде, нача в себе глаголати: «Како безумен бых и яко юрод ся сотворих! Почто перваго своего господина премених, у негоже имех житие благо? Ныне же от непостоянства своего зло мя постигло. Пребуду же у сего, да не злейше мне будет!»[1773]Сице бывают некотории человецы: аще и благо от Господа Бога получают, тем не довлеют себе, но ищут лучших. Посем обретают себе тяжчайшая и от единыя премены входят в другия, злейша себе творят. И потом, раскаявшеся, в недоумение и во отчаяние впадают, проклинающе свое непостоянство.[1774]
Подобне обретается в житии мучителя Дионисия Юнаго.[1775] Сего бо на пути срете некая вдовица и рече ему: «Да во благополучении пребудеши на долгия лета!» Он же вопроси ю о вине глагол сих.[1776] Она же поведа ему: «За лета многа живущи ми во области Дионисия Стараго. Его же ради злаго жития и мучительства оставих дом мой, исках иного господина. И обретох того злейши перваго. Посих и сего оставих, шед искати иного, — обретох третияго, злейша обоих первых. Посем приидох во град сей, идеже ты начальствуеши, чая тя первых лучша быти. Обаче вижу тя и всех злейша и мучителнейша первых. Того ради умыслих пребыти зде, да лютейша тя не постигну».
106. О КОЗЛЕ И О ЛИСИЦЕ[1777]
Некогда иде лисица с козлом искати чреву своему насыщения иди некое приятное напоение. Идущим же им, приидоща к некоему погребу, идеже лежаху многие сосудыс питием. Рече же лисица: «Идем и возвеселимся в погребе сем и, напившеся, возвратимся». И вшедше, внидоша в погреб, идеже довольно насытившеся. И посем рече лисица козлу: «Время нам возвратитися, да некако пси нас увидят и растерзають, или страж сего погреба увидит нас, — и поймают и убиют. Сего ради стани у прага сего, и аз вспрянув на выю тебе и осмотрю: нет ли кого, иже бы нас могл уловити». Козел же, не ведая лукавства лисицы, тако и сотвори. Абие лисица ис погреба по нем воспрянув и козлову безумству посмеяся,[1778] а его в погребе без помощи остави.Тем научая, аще кто ушеса своя предаст ко глаголом лукавых человек, и той в неотемныя беды себе вьвергают и живот свой в нем погубляют.
107. О МЕДВЕДЕ И О ПЧЕЛАХ[1779]
Некогда прииде медведь ко ульям пчельным, хотяше себе сладким медомь насытити. Опровергшу же ему кошницу их, абие нападоша на него пчелы и начаша уязвляти его, яко еле живу ему отбегнути.Тем научая, яко хотящии похитити имения чюждая сами всегда в напасти себе ввергают и живот свой бедне скончавают.[1780]
108. О ЖЕНЕ И О КУРИЦЕ[1781]
Некая убогая жена[1782] имяше в дому своем курицу предивну, яже госпоже своей на кийждо день даяше златое яице. От сего же жена та зело обогатися, но тем не удоволи. Златолюбием велиим одержима, рече к себе: «Аще ми сия курица на кийждо день дает яйцо златое, вем, яко и тело ея от злата есть. Сего ради имам ю убити и наипаче обогащуся». И взем нож, и закла ю. Но ничтоже обрете, кроме смраднаго телеси ея.Тем научая, яко нецыи человецы не довлеют уроками[1783] своими, и ищут высокая[1784] и в тех своих мыслех великое иждивение[1785] творят. Обаче посем лишившеся вся имения своя, ничтоже кроме тщетных труды обретают.
Сице сотвори Дионисий-мучитель.[1786] Ибо той николиже довляше себе данми подданных своих,[1787] но выну тяжтяйшая бремена на ня возлагаше, дондеже погуби[1788] купно подданныя, державство и богатство свое собранное и в нищете последней бедне сконча живот свой. — Плутарх.[1789]
109. О ЛЬВЕ, О КОРОВЕ, О ОВЦЕ И КОЗЛЕ[1790]
Некогда лев сотвори с коровою, овцею и с козломь крепкий соуз, да купно идут на лов и, аще что уловят, на ровныя части[1791] кийждо разделит. Идущим же им, уловиша елень. И приступи лев, рече: «Первая часть есть моя, зане царь есмь всем зверем. И вторая моя есть, зане в ловлении пред всеми вами превосхожду. И третия часть мне же достоит взяти за труды моя, сотворенная в ловитве. О четвертой же части, аще кто хощет, да сотворим брань со мною, и от пазноктей моих да отъимет».Тем являя, яко кождому подобает остерегатися союзы или заговоры[1792] составляти с сильнейшим себе, зане силный уловление делит по воли своей. Сие же и о марниях[1793] [1794] и резоимателех[1795] именуется, иже похищают лихвы[1796] от ближних своих вяще жидов и кроме[1797] залогов сугубых клевретам своим в бедах сущим, ничтож взаим дати не хотят.
Такий злый губителный лихоимец бяше цесарь Римский Кай Калигула. Ибо той не точию всякими образы имения жителей римских отимаше, но и принуждаше кождаго от граждан и поселян, яже не имяху чада, писати духовные того наследником имений своих творити. А иже чада имяше, и той принужден бе такуюжде часть имения своего ему дати, якоже и единому от чад своих. Повелеваше же им духовныя своя писати во время живота своего, здравым сущим, — да получит имения их часть. Посих же отравою умерщвляйте, глаголя, яко не подобает человеку тому со живыми пребывати, иже себе к смерти приготова и духовную написа. — В «Житии кесарей».[1798]
110. О ГОРЕ, ХОТЯЩЕЙ РОДИТИ[1799]
Бяше некая гора зело высока, яко верху ея достизати паче высоты облак. И нача зело колебатися и трястися. Прочия же горы о сем дивишася и рекоша: «Истинно хощет сия родити подобную себе гору». Сие же слышавше, людие стекошася, да чюдо оное узрят. Егда же прииде рождение ея, роди малую мыш. Зрящии же зело посмеяхуся горе оной и ругахуся, глаголюще: «Како гора сия великая по толиких болезнех точию роди малую мыш?»Сие же научает, яко многия обретаются людие, иже зело во словесех себе возвышают: овии хвалятся премудростию, овии же богатством, инииже мужеством и силою, инии же художеством. Обаче всякий человек в деле познавается.
Сице сотвори Агесилай, царь Греческий.[1800] Ибо той хотяше брань сотворити со окрестными его и славу велию повсюду разшири о себе, яко многия в безчисленныя рати собра. Сие же слышав царь Тахус,[1801] бояся, да некогда пришед, его разорит, прииде в Грецию ко Агесилаю. И не обретшу ему ничтоже, разве малых людей, Агесилаю посмеяся и рече к нему: «Се гора великая восхоте родити — и роди мышь».[1802]
111. О ЗАЙЦАХ И О ЖАБАХ[1803]
Бысть некогда, преидоша на зайцов пси, и многия от них растерзани быша, прочия же отбегоша. И прибегшим им к дубраве, ветр крепок бысть, древеса начаху шум велий испущати. Они же паки бояхуся и во ину страну отбегоша.[1804] И совет сотвориша: да купно стекшеся, во блатину себе ввергнут, — глаголюще, яко «лучши есть нам умрети, нежели жити в непрестанном гонении и боязни». Хотящим же им во блатину воврещися,[1805] седоша на брегу жабы, устрашишася зайцев, пометахуся в воду. Заичий же вождь рече клевретом своим: «Не бойтеся! обретохом зверей, иже нас устрашишася. Их же мы во храбрости превосходим!»Тем являя, яко страшливыя, егда обрящут кого себе боязливейша, тогда мнят — подобна в мужестве себе не быти, и таковым вслед текущим велие мужество себе являют. Егда же гонящие[1806] обрящутся, паче тех возвращеся бегают.
Паче сих зайцев страшливейший бяше кесарь Клавдий.[1807] Ибо той егда ядяше, повеле всем воем своим вооружати себе. И приступльшим к нему с яковым молением или хотящим глаголати к нему, повелеваше воину тех осматривати, аще не имут сокровенна оружия под ризами своими. И егда некто рече к нему, яко человек некий хотяше убити его, и тако устрашися, яко восхоте оставити царьство. И достиже до такова мнения, яко затворися во храмине своей и никого, разве единаго от ближних своих, к себе пускати повеле. — Савеллий.[1808]
112. О СЛОНЕ И О ЗМИИ[1809]
Некогда шествующу слону в пустыни,[1810] нападе на нь змий великий[1811] и нача слона люте терзати и ранами великими уязвляти. Слон же великия ради своея тяжести боронитися не возможе, паде и змия сотре. И тако оба скончашася.Тем научая, яко мнози злии человецы нападают на клевреты своя и многое им зло творят. Тии же, аще погибель свою видят, соизволяют лучше умрети с неприятели своими, нежели в гонении жити и своею смертию купно врагов своих погубляти.[1812]
Сице сотвори Сампсон[1813] филистином.[1814] Ибо аще сам сокрушися опровержением храмины, обаче многи погуби, якоже о сем пишет в «Книгах Судей Израилевых» — глава 16. [1815]
113. О ПЕТЕЛЕ, ОБРЕТШЕМ КАМЕНЬ ДРАГИЙ[1816]
Некий петел, ища в земли пищу себе, обрете драгий адамант[1817] и рече в себе: «Что сотворю с каменем сим драгим, зане снести его не могу? Довлеет же ми обретшая зерна, имиже насыщаюся».Тем научая, яко преизлишняя украшения человеком зело вредят, наипаче таким, иже себе украшают, домашния же своя раби гладом и хладом морят.[1818]
Подобне, яко сей петел отверже драгий камень, сице отвергают мнози несмысленнии всякое учение, имже могут добродетели стяжати и совершенна человека сотворити.
Яко петух сей, сице в Перу и Японии народи творят.[1819] Ибо аще тии много злата, сребра и драгих каменей стяжают, обаче ни во что же вменяют, глаголюще, яко «кроме злата и сребра живы быти можем, кроме же хлеба живот наш не может состоятися». Кратес-философ,[1820] велие богатство стяжав, вверже все в море и рече: «Лучше мне, да злато от мене погибнет, нежели злато мя погубит!»
114. О ЛЬВЕ, И ПЕТЕЛЕ, И ОСЛЕ[1821]
Некогда лев обрете петела и осла стояща. Петел гласом великим возгласи, и лев устрашися гласа петелева, нача бежати. Осел же мняше, яко его устрашися, побеже вослед его и льва гоняше. Лев же виде себе от осла гонима, обратися и осла растерза.Тем научая, яко в гонении никому же досады творити не подобает, зане возвращеся таковии обычай имеют благотворящим и злотворящим велия воздаяния: благим — добрая, злым — злая, — творити.
Такии ослии бяху цымбри.[1822] Ибо егда воевода римский Марий обрете место ополчению своему, но от лучей солнечных неудобно ему ту стояти, хотяше преити на ино место, — сице же виде цымбрии, мняху, яко устрашися их, нападоша на ня. Он же возвращься, велиею силою ем я и победи. — Фронтиний.[1823]
115. О ЧЕРЕПАХЕ И ЗАЙЦЕ[1824]
Некогда черепаха со зайцем велий залог сотвори, иже от них перво во град достигнет. Заец же нача черепахе смеятися, яко похвалися залог с ним сотворити, зане в шествии своем медлено ползаше. Се же им сотворшу, черепаха во всю нощ непрестанно идяше. Зайцу же медлящу: «Аще начну с полуночи бежати, то прежде черепахи во град достигну». Черепаха же рано во град достиже, зайца же не обрете.Тем являя, яко мнози дела своя с великим поспешением, не обмыслясь, начинают и прежде совершенства, во уме себе льстя, чают все получили. Сего ради подобает во всяких делах прежде начинания добре обмыслитися и потом я с тихостию начинати и не славою[1825] к совершению приводити.[1826]
Подобне творяша Ганибал,[1827] воевода карфагенский, и Фабий Максимий, вождь воинства римского[1828]. Ибо Ганибал во вся начинания своя бяше скор и зело поспешен, Фабий же тих и ничтоже кроме долгаго совета не творяше. Ганибал, надеяся на свою храбрость, многия дела скоро и несмыслено начинаше, Фабий же, аще что начинаше, мужествено намерения своя совершал. Сего ради Ганибал принужден бяше исповести, яко Фабий долгими своими вымыслы[1829] скорейше дела своя совершаше, нежели он скорым поспешением творил. — В «Житии Фабии».[1830]
116. О ОСЛЕ, НОСЯЩЕМ ПИЩУ[1831]
Некий осел носяше в кошнице на хребте своем сладкия пищи. Сам же, питаем острым тернием и напояемь водою нечистою, николиже сподобися ясти пищей, носимых на хребте своем.Сице бывает в мире: многия люди, иже тяжчайшия работы подъемлют, таковии вящий глад терпят, и рукодельный человек егда хлеб свой во изобилии получити может? А тунеядцы выну во изобилии пребывают.[1832] Того ради глаголется: идеже в работе вящая тягота, ту глад, и оскорбление, и бедная нагота.
Не лучше сего осла бяше кесарь Валериян,[1833] егоже ят во брани царь Перский Сапгор.[1834] И аще носяше имя цесарское,[1835] обаче егда той перский царь хотяше сести на коня своего, принужден бяше Валериян выю свою наклонити и быти ему вместо подножия. Еще же питаше его пищею зело грубою[1836]. И тако живот свой с нуждою сконча. — Савеллий.[1837] Подобне же и Темир-Аксак сотвори Баязиту, салтану Турскому.[1838]
117. О БАБРЕ[1839] И ЛОВЦЕ[1840]
Некий ловец поят от бабра чада его. Пришедшу же ему в гнездо свое, чад своих не обрете, погна вслед ловца. Его же достиг, нача ловец метати по пути зеркала, — в него же бабр лице свое пять крат виде, мняше, яко чада своя обрете. Егда же от ярости разби зерцало, меташе ловец другое, дондеже отбеже.Сице прельщаются мнози от диавола. Ибо той уловляет человеческия души, метая им по пути мира сего богатства, чести, саны[1841] и тем ослепляше очи их сердечныя, души же их в вечныя погибели относит.
Тако сотвори Амазий, царь Египетский.[1842] Ибо той похити от Камбиса, царя Перскаго,[1843] девицу прекрасну и убеже. Камбис погна вослед его, и той остави на пути девицу едину, подобную той. И тако от Камбиса убеже.[1844]
118. О КОЗЕ ГОРСКОЙ И ЛОВЦЕ[1845]
Некоему ловцу много по горам гонившу горскую козу, пригна ея на самый верх высокия горы, отнюду[1846] же никакоже отбежати возможе. Сие же коза виде конечную беду свою, рече в себе: «Лучше мне аще и умрети, однако же мстити могу врагу своему, да некако убиет мя и возрадуется погибели моей».[1847] И обращся, свержеся з горы на ловца, и тако себе и врага своего сокруши.Тем являя, яко не подобает неприятеля своего пригоняти в крайняя беды, зане той, егда аще и свою погибель видит, потщится тя с собою погубите.
Сице погибе славный воин Кай Луций.[1848] Сей убо егда гоняше некоего воина, римлянина суща, именем Плота, иже всякими образы искаше отбежати рук его. Но виде, яко убежати не возможе, обращся, пад всею силою на супостата своего и того уби. — Валерий.
119. О ЕДИНОРОГЕ И О МАЛОЙ ПТИЦЕ[1849]
Некий единорог[1850] виде малую птицу на древе седящу, приступи к ней и нача рог свой зело хвалити и паче всех животных превозношати, яко в сокровищах царских не имеют дражайша рога его, — его же сила человека исцеляет от всякаго яда смертнаго. Птица же отвеща ему, глаголя: «Вемь, яко истинну глаголеши. Обаче непрестанно во страсе и трепете живеши. Аз же всегда в покое пребываю, и никто живота моего не хощет убити и не тщится. Ты же выну в пустыни и в места безводная водворяешися, да некако от ловец уловлен будеши».Тем научая,[1851] яко лучьше человеку в мире жити во удовольстве вседневнаго хлеба, нежели в богатьстве и пространстве великом, зане богатый николи же изнадежен[1852] живота своего.
Егда Крес богатый[1853] пред всеми себе зело превозношаше и хваляшеся о славе и множестве богатства своего, рече ему философ Солон,[1854] глаголя: «Аще аз не имам такова богатьства, якоже ты, обаче и страха такова не подлежю, якоже ты».
120. О РИНОЦЕРЕ И СЛОНАХ[1855]
Некий зверь риноцер[1856] идяше путем, всретишася ему слон. Он же воспять не возвратися и отбежати от него не восхоте,[1857] но нача братися с ним и побежден бысть. И вопроси его слон, глаголя: «Безумне, почто нас издалеча усмотрив, не отбежал еси и живота своего не соблюл?» Он же рече: «Аз на се родихся, яко подобает ми со враги моими брань сотворити. И лутше ми есть умрети, нежели от супостатов моих бегу ятися».Тем являя, яко во бранех лучше есть с клевреты своими купно битися и честно умрети, нежели срамно тех оставя, бегу ся яти.
Яко же риноцер сей, сице сотвори римский воин Миций Скавола,[1858] иже предаде себе посреде врагов своих и мужествено многия победи. Яту же ему бывшу, вопросиша его: чесо ради предадеся таковому страхованию? — отвеща: «Зане римлянин есмь, их же свойство — всякие, наипачей страхи за свое отечество презирати, аще бы точию неприятелем своим сотворити могли какую напасть». — Ливий.[1859]
121. О КОРАБЛЕ И КИТЕ[1860]
Кораблю некоему по морю плывшу, прииде к нему рыба кит и нача его хвостом бити. Людие же зело устрашишася и начаша кита молити, да престанет корабль бити, — и ввергоша ему в море некия праздныя сосуды. Он же нача ими играти, и корабль неврежден отиде.Тем научая, яко лучше человеком с малою вредою быти, нежели многаго лишитися.
Сице сотвори Римский цесарь Никифор.[1861] Ибо той егда наступи на него Перский царь[1862] силою великою, не готову ему сущу, — и нача многия грады и области его себе покоряти. Цесарь же виде себе и людей своих в великом страховании, даде царю перскому тритцать сот тысящь златиц[1863], да отступит от него, и кроме сего на кийждое лето по 30 000 златиц.[1864] И тако спасе люди и землю свою от пагубы.
122. О ВОЛЕ И ЛИСИЦЕ[1865]
Некий вол величества своего ради тела возгордеся[1866] и посла лисицу, да соберет всех зверей к нему, мняше бо никоего себе подобна быти. Пришедшим же всем зверем, приведе лисица и лва, иже пришед, разгневася на вола и растерза его.Тем являя, яко не подобает человеку гордостию воставати на государя своего, зане таковии вси погибают лишением чести, имений и живота своего.
Сице сотвори Иулий Цесарь.[1867] Ибо той, егда себе диктатора сотвори и всю власть сенаторев римских[1868] отъя, и все, еже восхоте, творяше, яко не дерзаху тии кроме соизволения его никоего совета совещати. Во едино же время повеле единому рабу своему всех сенаторев[1869] позвати, еже и сотвори. Купно же повеле быти Цымбру[1870] и Брутону,[1871] мняше, яко тии едини могут Иулия убити и ему[1872] часть благополучия своего наделити. Еже и сотворися, зане в видении прочих сенаторов от сих триех Иулий в соборищи их убиен бысть. — Светоний.[1873]
123. О КОТЕ ИНДИЙСКОМ[1874]
Некая жена, одержима недугом,[1875] совет принт от врачев,[1876] яко калом кота индийского исцеление приимет. Она же пришед и моляше кота, да даст ей от кала своего. Той же никако восхоте. Жена же та постави сети и кота оного улови. Его же уби, желаемое получи.[1877]Тем являя, яко иже ближнему своему кроме своего вреда может сотворити помощь и не сотворит, сей посем всякия помощи лишается и в вящия беды впадает.[1878]
Сице бысть врачю Демоцидию.[1879] Ибо егда той от Дария, царя Перскаго, молим, да сочинит ему исцеления врачевства и от болезни его избавит, той не восхоте, прошаше великих даров. Дарий же разгневася, повеле врача сего немилостивно бити и во оковах связати, дондеже его здрава сотворит, — еже посем и бысть. — Свидий.[1880]
124. О КУРИЦЕ И ЯСТРЕБЕ[1881]
Некогда ястреб великим недугом одержим бе и, видев курицу, моли ю, да милость сотворит и от болезни подаст ему отраду[1882]. Курица же рече ястребу: «Лутчи есть видети тя мертва, неже жива, зане егда умреши, птенцы моя без страха имут по городу ходити».Тем являя, иже супостату своему помощь содевает, посем от него зло во благодарения место приимает.
Сице кроме всякия помощи оставлен бысть начальник Миробед,[1883] иже великий бяше мучитель и человекогубитель и многия грады и веси разори и кесарю Тиверию многое зло сотвори. От некоих же супостат побеждену бывшу и многое воинство изгубившу тому, посла к Тиверию просити о помощи. Тиверий же рече: «Лучше тя вижу без силы, нежели в силе, и лучше мертва, неже жива, зане тогда известен могу и безстрашен от тебе быти». — Вельсерий.[1884]
125. О ВОЛЕ ДИВИЕМ[1885]
Некий вол дивий прохождаше в зиме дубравы, ища во время великия стужи себе пищи. Некий же человек сего вола виде, вопроси его, аще хощет ему служити? Вол же отвеща, рече ему: «Аще ми даси одежды[1886] и хощеши мя кормити, то и работати тебе имам». Человек же той вонзе ему в ноздри кольцо и приведе его в дом свой и работати ему повеле.Тем же научая, яко добро есть человеку воля, но не кождому, зане многи в воле прокормити себе не могут.[1887] Темже[1888] лучше есть ради пищи и одежды иному работати, нежели в воли от гладу и хладу погибати.
Подобно есть еврейским рабом, ибо тии работаху господем своим седмь лет, — таковии посем волю получаху.[1889] Хотящии же им паки служити господем своим, таковым ушеса пронзаху во свидетельство, яко предахуся таковии в работу даже до смерти господам своим. — Глава 15. 2-закон.[1890]
126. О ПИФИКЕ И ПОПУГАИ[1891]
Некий попугай прение сотвори с пификом, глаголя, яко различными языки можаше глаголати. Пифик же похвалися, яко может от человек научитися и всякое художество, подобне человеком, творити. Сие же восхоте делом попугаю явити, иде в место, человеком в воде мыющимся, ят бысть.[1892] Ему же попугай зело посмеяся.Тем являя, яко подобает человеком от младости обучатися в таких учениях, иже бы в старости не точию могли препитати, но и в чести препроводите.[1893]
Подобне сему Фалес Милесский[1894] другу своему похвали свое учение и яко многим языком изучен бяше. Другий похвалися, яко зело бяше обучен яко подобает строити дела воинския, и яко потребнейше сие бе человеком, нежели много различныя язык учение его.
Егда же посем бысть глад крепок во стране той, Фалес выну от учения своего довольство имяше, другу же его гладом страждущу.
127. О КЕНТАВРЕ И ЖЕНЕ[1895]
Некий кентавр виде жены, мыющихся в реке,[1896] нападе на ня и едину от них ят. Жене же той не могущу от него свободитися, соизволи лучше живот свой скончати, нежели чистоты своея лишитися, — сама себе смерти предаде.Тем научая, яко лучше есть человеку умрети, нежели тело свое нечистоте предати.
Тако сотвори славная и чистая жена Камана,[1897] яже во граде ята бысть и красоты ея ради ведена бысть х киру[1898] Синораксу.[1899] И егда виде, яко сей хотяше снею блуд сотворити, сама ядом лютым смерти предаде ся. — Велсерий.[1900]
128. О КОРКОДИЛЕ И МЫШЕ[1901]
Насыщися некогда коркодил человеческия плоти, и от ядения увязе ему много мяса в зубах.[1902] Прииде же к нему мышь, нача его молити, да соизволит ей в зубах его увязлое мясо очистити, да тем себе напитает, а его от болезни избавит. Коркодил же сему быти поизволи[1903]. Она же в челюсти ему очистившу, вниде и во чрево его, егоже и прогрызе и коркодила умертви, аще[1904] от него и благодеяние приять.[1905]Тем научая, яко подобает кождому человеку опасну[1906] быти, кому добро творити и с кем дружество составляти.[1907]
Сице сотвориша ипату Алахию.[1908] Ибо той егда взя великин град Тицыний[1909] и в том граде пребывание выну, прииде же к нему, яко же мышь сия, некоторый хитрый муж от начальник града того[1910] и рече ему: «Господине мой, почто выну, якоже в темнице, во граде сем пребываеши? Сего ради изыди и повеселися на поли и в дубраве и паки возвратися. Град же в соблюдение своим предай». Сие же сотворшу ему, той начальник воем Алахиевы побите повеле и град затвори, и самого внити возбрани. — Велсерий.[1911]
129. О БАБРЕ И ЗАЙЦЕ[1912]
Заец виде некогда бабра[1913] идуща и яко той бабр хощет похитити его, поругася бабру. И надеяся на свою быстрость, прескочи ограду, мняше, яко неудобно бабру постигнута его. Бабр же разгневася за поругание зайца, ят и растерза его.Тем научая, яко с большим себе ругатися и тому посмеяватися не подобает,[1914] но выну поступа[1915] супостата своего соглядати.
Ибо якоже заец сей, сице сотвори царь Конколитан[1916] римляном, зане той многия пакости градом и весем[1917] римским сотвори. На него же послаша римляне храброго своего воеводу Емилия[1918] с воинством многим. Конколитан же царь не убояся, наругашеся римляном. И ста на едином месте, ожидаше пришествия их, надеяся на силу и величество крепости своея. Но обаче от римлян побежден и убиен бысть. — Велсерий.[1919]
130. О СТРОФОКОМИЛЕ И СОЛОВЬЕ[1920]
Строфокомил[1921] к соловью пришед, нача себе хвалити, яко надо всеми птицами первенство ему имети не точию величества ради телесе своего, но яко перия его употребляют человеци знаменитии на главах своих. Соловей же хваляся, яко изрядных ради своих песней повсюду от всех любим бяше.Тем являя, яко кождому человеку Господь Бог своя дарования даде и кождому животу свои даровашася, обаче вся человеком в потребу.[1922]
Пишут о кесаре Дометиане,[1923] обычай сему бяше в позорища[1924] своя призывати служащих ему. И тако прихождаху к нему художники с художествы своими прехитрыми: стихотворцы с стихами, ритори же с орациями; борцы же брахуся, глумлители такожде свое художество являху — и кийждой приношаше дарование свое. — Матфей Радеус.[1925]
131. О НЕКОЕЙ СОБАКЕ[1926]
Некоему псу имеющу во устех мясо, иде чрез воду по мосту и виде подобие свое в воде, мняше, яко видит другаго пса, несуща часть мяса же. Хотяше и тую похитити, абие отверзшу ему устне, паде мясо от уст его в воду. И тако той и подобие его — обоя мяс лишишася.Сице случается таковым, иже непрестанно ищут большая[1927] имения, имеюща довольная, гонятся за преизлишним[1928] — таковии овогда в руцех имущая лишаются, а иже ищут не обретают.
Тако бысть Крассу-римлянину.[1929] Той бо имяше многое довольство злата и земли и всякия потребы. Восхотевшу же ему получити вящая сокровища. Слыша о богатстве парфян, иде во страны оныя. И ничтоже тамо обрете, но и своего имения лишися. — Плутарх.[1930]
132. О СОСТАРВШЕМСЯ ЛВЕ[1931]
Некий лев вельми состареся, яко не возможе на ловли исходити.[1932] Прихождаху же к нему многия звери, их же нача молити, да во старости ему помощь сотворят. Они же, помянуша, колико зла им сотвори и колико сродник их растерза, овии бияху, овии досаждаху ему и различное зло ему творяще, глаголюще: «Во младости своей зле жил еси, ныне зле погибнути подобает ти!»[1933]Тем научая, яко всякому человеку подобает, дондеже млад, богат и славен есть, и в силе пребывает, и егда еще многия други своя имат, тогда себе и наследником своим таковыя благи други и своя деяния да оставит, — да состаревся или нашедшу ему беде, помощь и утешению обрящет.[1934]
Сице сотвориша князи в Сицилии.[1935] Ибо мучительством и гонением велие досаждение подданный своим сотвориша и никое же милосердие показати восхотеша. Егда же тии собрашася и тех мучителей изгнаша, тогда от всех оставляеми во гладе во алчбе погибоша.[1936] — Плутарх.[1937]
133. О ПТИЦ ФИНИКСЕ[1938]
Поведают неции,[1939] яко во Аравии обретоша птицу, юже Финиксом нарицают и во всем мире единой такой быти, сказуют. И состаревшу той по многих летех,[1940] восходит на высокую гору, идеже собирает хврастие и благовонныя вещи, иже от лучей солнечных запаляютца. Тогда и Финикс огню предается и згарает. Посем ис того пепела исходит малый червь, который паки до такопыя же птицы возрастает.Тем научает, яко кождому христианину подобает тако же любви Божии огнем разжегши, оставити стараго человека з деянии его и в новаго облещися.
Яко же птица сия Финикс, собрав благовония, яже от солнца зазжены бывши, сама себе огню предает, из ея же пепела паки иная раждается, сице и Спаситель наш Господь Иисус Христос вольной страсти и смерти крестней предадеся, на немже, яко во пламени, смерти вкуси и посих в третий день паки, безсмертен сый, от мертвых воста. — От святых отец.
134. О ЖАРАВЛЕ И ЛЕБЕДЕ[1941]
Некогда журавль прииде к лебедю и обрете того во старости глубокой, обаче велиим гласом песни воспевающа. Вопроси его о вине радости его. Лебедь же отвеща: «Сего ради весело воспеваю, зане вижу, яко смерть ми приближается. Аз же дни своя в печали изжих. Того ради веселие обретаю великое во отходе сего многомятежнаго[1942] и плачевнаго жития».Тем являя, яко блажен человек, иже от сего жития во Господе умирает, зане от скорби времянной в радость вечную вступает.
Сице мнози от святых[1943] во время исхода души своея от тела радость великую и веселие являли, яко бы на некую вечерю царскую званным быти им, ибо, оставиша зде всякую печаль, скорби и тесноты, гонения, от смертнаго сего многонаветнаго и мрачнаго[1944] живота в безсмертие отходят.
ИЗ «ВЕЛИКОГО ЗЕРЦАЛА»{9}
О ДВУ КУГЛЯРАХ[1945] КАКО ЕДИН ПОКАЯСЯ И ДРУГАГО КОВАРНЫМ ОБРАЗОМ СПАСЕ
Повествует святый Августин:[1946] быша нецыи содружебни себе и совокуплени единонравными лукавыми делы два друга, влачащеся между человек и лукавно омрачающе и прелщающе многих. Един убо тех покаяся и от подруга своего отлучися и в некоей яме или в вертепе, юже обрете в лесе скрыся и много лет живя, творя жестокое покаяние и зело сотворися добродетелен. Подруг же его удивляшеся отшествию его и не зная, камо ся де[1947], всю ону землю обшед, подруга со тщанием ища. Услышавше от неких, яко человек некий в таковом и таковом месте во оном лесе крыется в пещере, нача мыслити глаголя: «Егда сей есть друг мой?» Тече же немедленно, прииде же, провождаем некиими до места, и виде, яко той есть, возрадовася и нача его лстити[1948] и прелщати, сказуя, яко в мире велие гобзование[1949], человецы же простейшии во нравех. «Аще, — рече, — ты изыдеши, многое купно с тобою богатство обрящем». Обаче оный, водружен сый во страсе Божии, никакоже к нему удобь приложися. Той же непрестанно и неотходно словесы из вертепа того извлача, и он, воспомянув на прежнее свое куглярство, то есть обманство, паче же мню сие от духа Божия бысть, домыслився не точию своего прелщения избыти, но и подруга своего уловити, и, отдав свою мысль за вымысл[1950], якобы сложися к воли его, рече: «Аще можеши, брате мой, камень от устия отвалити и мене изъяти, пойду на первой[1951] наш обычай с тобою». Ямина же та отвсюду заграждена, точию едино мало оконце имея, и то великим каменем покрывашеся. Возрадовася кугляр, яко уже обрете злый свой прибыток, вступи наверх, камень отвали и подруга извлече. Возрадовашеся друг другу и лобызастася, поидоша поминающе, како прежде человек престаша прелщати и како бы ныне придобыти на первыя дни в потребу и киими образы, дондеже пребудем. И абие ста иже в ямине бе пустынник и рече подругу: «Аз, брате, забых мешец сребра в вертепе еще перваго добытия, возратимся и возмем». И подруг лакомый с радостью рече: «Возвратимся, любезный мой друже».[1952] И пришедше и паки ко оной ямине, рече подругу пустынник: «Брате, аз, многими леты в вертепе седя, силы лишихся. Сниди ты и в головах ложа возми мешец с сребром и изнеси». Той же немедленно в вертеп спустися. Пустынник же со тщанием на устие камень привали и кугляра подруга своего добрым лукавством прелукова[1953], сниде же ко оконцу, рече: «Возлюбленный мой брате и товарыщу, имем надежду в щедротах Божиих, и якоже аз поправихся, такожде и тебе хощу. Молю ти ся, седи толико же и плачи за грехи, имиже прогневахом Господа Бога, коварственным образом оболщающе братию нашу человеков, ихже подобаше бе яко самех себе любити. Мы же диавола любихом и по воли его служихом. Прошу, седи и кайся о злых своих». Кугляр же, уповая, яко лукавнует, паки чая изыти, прося его да испустит. Пустынник же болма[1954] вертеп заключи и возвести ему грехи, и воспоминая суд и муки, и увещая духовными словесы, и усердно ему от сердца служа и Господа непременно о нем моля, но иже твердо постави, еже его не испустити, напоминая ему[1955]. Он же отперва гневаяся и лая, и помалу молитвами брата умилися, и благодатию Божиею во благую волю обратися, и тако оба в пещере преподобно поживше, скончашася.КАКО БОЯТИСЯ СУДА БОЖИЯ, МИЛОСЕРДЫЙ НЕКИЙ ЦАРЬ НАУЧИ
Писано есть, яко един некий царь никогдаже в животе своем весел бысть, ниже когда осклабися[1956]. Князи же его молиша царя того брата, да известится от брата, о чем смущается и скорбит и в непрестанной печали. Царь же егда о сем от брата услыша и рече, яко во оный день известится ему. Повеле же сотворити ров глубокий и повеле углия горящаго до половины насыпати и над тем рвом поставити престол ветхий и иструхлявый. Над престолом же повеле повесити на тончайшей нити мечь острый голый, пред ним же повеле поставити стол со множеством различных брашен и драгаго вина. Призва же брата и посади его на оном ветхом и трухлявом престоле над оным углием и четырех мужей с голыми мечи окрест его постави: единаго против сердца, другаго созади и дву от обою стран, и всем повеле мечи к брату кождому от себя приложити. По сем повеле мусику привести и играти. И рече царь ко брату: «Яждь, пий, радуйся и веселися». И рече ко царю брат его: «Како имам веселитися, яко отвсюду обстоим[1957] лютыми: аще позрю на дол, тамо огнь, аще горе — оттуду мечь хощет главу мою отсещи, и ниже обратитися смею на престоле сем, да не разрушится и аз впаду во огнь. От всех же стран мечи мя хощут пронзити. И ни о чем же ми ныне, точию яко вижду всеконечную погибель». Тогда рече царь брату: «Якоже ты, сия зря пристройная не к погибели твоей, но к наказанию[1958], пити и ясти не хощеши, ниже веселитися можеши, тако и аз имам всегда пред очима моима: аще позрю умом моим горе, вижду тамо Судию моего, иже мя имать судити, сведущу ему вся моя деяния, емуже отдати число дел и словес и мыслей, и за та лютый и ярый ответ прияти. Аще ли позрю долу, помышляю огнь адский и муку лютую и всих осужденных, с ними же и аз буду осужден, аще и во едином гресе смертном отиду. Аще позрю за ся, вижду грехи моя, ихже пред Богом сотворих. Аще позрю пред ся, размышляю смерть мою, к нейже на всяк час приближаюся, не вем же ни часа, ниже места, како и где ми будет конец. Аще позрю на шуе[1959], присмотряю, иже во дни и в нощи демони-врази ищут души моей и запинают[1960] избавлению моему. Аще позрю на десно[1961], вижду аггелы Божия, иже ми благия мысли и благую волю подают, ихже аз не приемлю и не творю. И егда все сие еже о мне помышляю, никакоже в мире сем прелестной и на подкрадующем престоле моем весел быти могу».О СЛАВЕ НЕБЕСНЕЙ И РАДОСТИ ПРАВЕДНЫХ ВЕЧНЕЙ
Некий инок, совершенный в добродетелех, вниде в размышление, хотя сведати о славе небесней и како тысяща лет пред Господем яко день един. И о сем непрестанно пекущуся и молящуся усердно. И некогда стоящу ему в церкви и о сем размышляющу, видит: и се влете некий малый и зело прекрасный птищ[1962] и таков бе, иже к поятию человеческаго разума непостижный. Инок же зело птищу удивися и желанием уязвися, хотя разсмотрити красот того, приближался к нему, и птищ отлетая. И той шествуя по нем и изыде вне монастыра. И бе ту, показася ему, прекрасных цветов поле и древие пречюдное. И птищ возлете на древо и нача чюдно и сладкопесненно пети, яко в забытие приити иноку: не ведая, колико стоя, токмо радуяся и веселяся, зря птища красоту и оного чюднаго и цветовиднаго поля, мняше же, яко между литургиею и трапезовкушением премедления. И тако птищ той, пев, в неявление претворися, инок же обретеся у врат монастыра и хотя внити, не познаваше вратника, такоже и вратник не зная его и не дая воли внити в монастыр, нарицая его странна инока. Инок же просяся и извествуя, яко точию по святей литургии на мало время вне монастыра изыде. Вратник же рече ему: «Ныне не видех тя, когда еси изшел, ниже знаю тя, кто еси». И тако много о сем прящымся онем. И нача молити старец, да известит о сем наставнику отцу игумену, и той возвести. И прииде игумен ко вратом, нача его вопрошати, кто есть и коего жителства и обители. Старец же нача глаголати: «Аз, отче, в сий день по святей литургии изыдох и точию мало время вне монастыра пребых и есмь монастира сего». Игумен же рече: «Аз тя не точию зде, ниже таковаго во окрестных лаврах, ниже в отшелницах когда видех». И инок рече: «Да ты ли, отче, он сий отец наш?» — имя рек того, иже при нем бе. И рече игумен: «Ни, чадо, сий, о немже глаголеши, прежде многих лет бе, и, якоже повествуют книги, триста лет уже мину по смерти его. Но мню, яко от Бога совосходит о тебе к ползе нашей. Повеждь о себе, кто еси и кая ти вина прилучися?» И нача старец все о себе подробну повествовати, како живый во обители и прииде в размышление о сладости праведных по смерти и о славе небесней, и что есть тысяща лет яко день един пред Господем, и како прекрасный и сладкопеснивый птищ на прекрасное поле изведе его и в каковей радости и сладости слушая пения его. «И мнит ми ся, — рече, — яко не вящше трех часов, отнележе изыдох из сего святаго монастыра». Игумен же, прозорлив сый, разуме, что ему бысть, удивися зело величию Божию и возрадовася душею, рече: «Преблажен еси, господине отче, великия благодати удостоился еси от Бога, еже видети славу и веселие праведных, иже триста лет за три часа не вмениша ти ся». И восприем его, введе в монастир и созва братию и повеле паки вся яже о себе сказати. Сия вси слышавши, в радости и умилении начаша многи слезы проливати и тоя славы доступати болшия труды приложиша. Старец же оный святый пребы точию три дни и преставися в совершенную и вечную радость, яже уготова Бог любящым его.О ЧЮДНОМ ВИКЕНТИИ И О ПОХОТЕНИИ НА НЕГО НЕКОЕЯ ЖЕНЫ
Сей славный Викентий не точию добродетелми светлосиянен, но и телесною добротою преукрашен, но паче добродетелей его ради от всех зело почитаем и любим словеснаго ради и сладкаго наказания[1963] его. Бе же в том граде, идеже Викентий епископствоваше, жена некая величеством и светлостию рода, тако и красотою зело великолепна. Сия убо от диавола подущена, зело разгореся похотию блудною на онаго Викентия, ибо нималого покоя ниже в души, ниже в теле име, но присно жегома[1964] похотию злою, на всякий день и на оное место ходя, идеже Викентий уча или где бы слышати или видети лице его. Викентий же, аще и многократно видя ю к себе приходящу, но сицеваго о ней не разуме, помышляя бо, яко благочестивым помыслом, хотящи слово Божие слышати, приходит, или якоже обычно благочестивый женам рабов Божиих почитати природною добродетелию. Но она день от дне огнем к нему любви палима, что сотворити недоумеваяся и по многих днех в распалении умысли притворною болезнию улучити желание, и яко иначе явити свою страсть и похоть к нему не возможе, и тогда ляже на одре, якобы великим недугом и лютою скорбию[1965] одержима, ни ядый, ни пия, и многи сродники и приятели в печаль приведе, показуя себе, яко последняя страждет. И по прихождении врачев, не могущых помощи, начата советовати, да исповедается пред иереом, да не кроме церковных тайн отъидет. Она же, якобы вину прия умышлению, нача ко своим глаголати, да призовут разсуднаго и добродетелнаго, могущаго сомнения грехов разсудити, а наипаче всех повеле умолити Викентия. Викентий же токмо моление услыша, со тщанием прииде и в храмину к болящей вниде. И вси изыдоша вон. Викентий же нача вещати словеса духовная, к покаянию воставляющая. Она же много стыдом и страстию борима, обаче пресили стыда похоть, нача бо глаголати: «О, любезный мой жалетвенниче, не телом убо аз болю, но помышлением снедаема о красоте твоей, илюблю тя зело. И аще ты не умилосердишися и не даси ми себе насытитися, то, яко видиши, умру. Уже бо лето премину, яко огнем любве к тебе палима, и не точию сие сердце мое сокрушило, но не в получении твоем сама ся хотех убита. Хотех же многажды сказати сие тебе, но возбраняше ми честь твоего звания. И по многом помышлении удобно разсмотрих, еже скорбию желаемое получити. Молю тя, умилосердися надо мною, да наслаждуся твоея доброты, и ты такожде моея красоты, се якоже видиши, колико лепо сие тело мое, и всю себе тебе отдаю». И сия рекши, покрывало тонкое, имже приоблечена, развергши, всю себе обнажи, притягая к себе Викентия. Святый же Викентий устыдеся и удивися таковому распалению и безсрамию и, люте возгнушася, нача плевати и поношати и Божиим Страшным Судом грозити и много наказав, произвести о себе, яко всего себе отдаде Богови, всякаго же любления мирскаго возгнушася. И сия изрек, со тщанием из храмины избеже. Жена же, яко не получи по хотению своему, умысли лож на святаго сшити и хоте к своим возопити, якобы неудобствова ю силою. Но всевидящее око сего не допусти: точию хоте возопити, и иже в ней ту проклятую волю роди, нападе на ню и нача ю люте мучити злою болезнию. Услышавши же пред храминою бывшии, вскочиша и узреша, яко диаволом мучима, премногих заклинателей призываху и врачев привождаху, но ничтоже успеша. Но той же враг к некоему заклинателю гласом в ней рече: «Из сего моего дому никакоже мя изженете[1966], точию аще приидет человек, иже посреде огня быв и не опалися». О сем предстоящим недоумевающимся и совопрошающимся. И паки демон рече: «Или согласистеся по Викентия послати, той бо человек добрый и премудрый». Возвестиша же сия Викентию и молиша его, да преклонится к милосердию и помолится Богу за ню. Он же много отрицался прииде, и егда во храмину вниде, возопи диавол: «Се прииде, иже во огни быв и не опалися, и прихода его ради не могу зде пребыти!» И изыде, а тело ея наполы мертво остави. И по сем та жена покаяся, Викентия же наипаче в великой чести и славе людие имеша.КАКО НЕ ТЕРПИТ ВРАГ, ИДЕЖЕ СОЮЗ ЛЮБВЕ
Иде путем некая жена стара, наиде юношу седяща прискорбна зело и держаща на лоне мех[1967], сребра полный. И вопроси его баба она: «Чесо ради прискорбен седиши и о чем печалуеши?» Он же рече: «Сотвори ми сей человек, — имя рек, — многа зла. Аз же за се хощу ему воздати, но не могу. Домышляюся между сим и женою его вражду вложити, но как — не вем, аще убо и диавол есмь, но в словесех не имам художества, не могу сего сотворити, чесого желаю. Вем же, честная жено, яко глаголи твои детелни[1968]. Вдаю ти сребро сие, дабы ты сотворила, якоже ми годе». Баба же присягу от диавола взя, еже сребро ему дати ей: «Аз, — рече, — по воли твоей сотворю». Тогда она баба нача входити в дом человека того, признася убо и вверися, а и до сего знаема бе ему, и помалу нача жене шептати, глаголя: «Муж, — рече, — твой взаемное обещание от тебе разруши: видех аз, — рече, — некую девицу, к мужю твоему пришедшу, прия некую одежду за дело нечистоты». К мужу же шедши, рече, сказуя: «Егда аз бых у службы Божии и стоях в тайне месте, жена же твоя совещася на осквернение ложа с некоим клириком и назнаменоваше место, где им сшедшися, дело скверное соделати». Таковый злыя бабы злый начаток свады[1969], егоже всякой злобы художник, диавол, многими лукавыми способы совершити не возможе, сия баба в краткой времени сотвори, купив тайно сама некую одежду и посла к девице. Сия жена узревши, бабы уже словами надхнена[1970], все зло о мужи разумела; и егда на вечери[1971] в печали ясти не хотевшу, мужу впаде в сердце, иже о клирике в сумнение, о немже ему баба сказа, нача помышляти, и оттоле паче велий подзор[1972] над жену возиме. И тако им пребывающим, паки же баба она припаде к жене, якобы ю зело жалея и хотяще видети с мужем во благосоветии, рече: «Знаю таковаго человека, иже направит житие ваше. Аз же хотех вам добра, спрошах его о сем, он же мне сказа, дабы ты у мужа тако могла своима рукама бритвою тайно брады устрищи и те власы в иди мужу да подаси, и оттоле будет блудницы в ненависти имети, а тебе паки зело любити начнет». И жена хотящи, якоже и прежде любовь с мужем имети, положи сие во уме своем и ожидая, егда ляжет на ложи, сие улучити. Баба же прииде к мужу, сказуя, яко жена его, согласившися с клириком, хощет его тоя нощи ножем погубити, да имеет себе в осторожности. Прииде же убо нош, жена его тайно бритву имющи с собою, ляже, муж же лестно[1973] спя. Она же потиху хоте власов устрищи, муж же ухвати за руце, нача вопити велиим гласом. И принесоша светилник, стекоша же ся соседи и сродницы позвани, бысть же распря и ропот великий. Муж хотя жену пред судию вести, сродницы же и соседи не дающе сотворити сего, ведуще житие чистое их. И бысть брань и ропот велий. Видев же сия, диавол рече проклятой оной бабе: «Аз убо демон по естеству и попечение сие имех много лет, како бы мужа сего со женою свадити, — тритцать бо лет сего исках и не улучих, ты же сию брань не во многи дни сотворити возможе. Воистинну имееши особный язык адский и достойна тамо прияти свою мзду». И восхитив ю з душею и телом, занесе во адская места. Сия же вся дадеся уведати некоему священнику, добродетелну сущу, иже пришед научи мужа и жену в первую любовь приити.О ГОРДОСТИ, ИЖЕ БОГАТИИ ПОДРУЧНЫХ СВОИХ НЕ ХОТЯЩЕ ИМЕНЕМ ЗВАТИ, НО ГЛАГОЛЮТ «ПОЙДИ, ЧОРТ, ДИАВОЛ, БЕС»
Бе муж жития добродетелнаго и звания именитаго именем Стефан. Той убо некамо ездя, от пути возвратися и рабичищу своему во гневе рече: «Пришед, чорт, розуй мя!» И егда точию изрече, начашася сапоги сами о себе с великою прыткостью и силою сниматися, и не точию голенищам трещати, но и костем Стефановым трескотати. Он же велиим гласом нача вопити. И на глас его стекошася человецы и ясно всем известися, яко егоже воспомянув и егоже призва, тойже скоростию и нечестию сапоги содра. Но и сам той Стефан уразуме о сем, зело ужасеся, нача звати: «Отиди, отиди, злый слуга и послушниче! Не тебе убо, но купленого моего раба неправедно позвая». И тако отъиде демон, сапоги же обретошася в непристойном месте, идеже человецы испражняются. От сего показуется, како враг щалив к работе телесников[1974], вящше сим к неудобству смысл подая, да их подкрадует.О ВВЕРИВШЕМСЯ ПРИИМАТИ НА СОХРАНЕНИЕ И ЗАПИРАЮЩЕМСЯ
Купец некий име от всех добрую славу, и еже что от кого поручено, верно храняше. Обаче[1975] он умышлением у инех крадя, иным же запирался в положенных. И некий сосед его, слышав о нем хвалу такову, даде ему на сохранение много злата и по триех летех нача свое просити. Купец же, яко не бысть свидетелей ни писания, запреся с клятвою, глаголя, яко не знает его положения, ниже ведает о сем. Сия той слышав, отиде, печалуя зело. И егда ему тако идущу, срете его престаревшаяся жена, нача вопрошати вины печали его. Он же рече: «О, возлюбленная жено, аще ти извещу, что имам приобрести?» Она же рече: «Повеждь ми, чадо, молю тя, да негли и от мене добр совет обрящеши». Тогда той все свое злоключение поведа ей. Она же рече: «Имееши ли коего приятеля себе?» Он же рече: «И многих!» Тогда жена рече ему: «Иди и рцы единому от сих, да сотворит с тобою милость и да купит ларцов и крабиц[1976], чюдне устроенных, и да наполнит тех каменияи иных непотребных вещей и да привезет ко оному лакомому купцу и речет, яко со драгим камением и златыми суть. Ведая же о нем, яко человек правдивый и верный, и якоже иных приемля и храня, тако и того полог[1977] да сохранит, и якобы ему самому ити в далечайшую страну. И егда той приятель твой о сем с купцем, привезши тыя ларцы, начнет глаголати, ты того же часа пришед да начнеши просити своего, еже ему в верныя руки препода. Имею надежду, яко той лакомый, взглядом[1978] вящшаго приобретения и добытку, и стыда ради и обещания ко оному, дабы его не отгнати и аки бы веру содержати, вем, яко все твое тебе немедленно отдаст». Человек же той прия совет от жены тоя и сотвори, якоже ему повеле: умоли некоего друга, иже купи ларцов и крабиц, прекрасно устроеных и с непотребными вещми и камения накладе великаго, принесе ко оному лакомому и егда нача глаголати, яко на ину страну едет, да приимет у него, яко верный хранитель, полог той, тойже, емуже запреся, прииде ту и нача о своем глаголати, и точию назначи о вещи, отвеща купец: «Вем тя, друже, и помню положенное мне онаго времени, и се все верно ти соблюдох, возми убо свое». И шед, изъя от сокровищ своих, отда ему все и той взя свое, с велиею радостию отъиде, хваля Бога. Злый же оный купец и лживый блюститель вместо добрых и многоценных на лакомую свою главу великое камение обрете. Приемый же свое советом жены по смерти тоя повеле ю в помянник написати.О ЕЖЕ КАКО НЕКОЕГО ЛАКОМАГО СЕРДЦЕ ОТДАСЯ В РУЦЕ ДИАВОЛУ
Некий лакомец и чрезмерный любитель сребра егда множество сокровища собра, не хоте милостыни подати, ниже что Бога ради сотвори. И тако жив, наглою смертию умре. Советоваша же сродницы и друзи его, вложи бо ся им от Бога: повелеша утробу его прорезати и сердце его осмотрити, и кое прилучение[1979] напрасной его смерти. И егда разпороша, сердце его в нем не обретеся. Сия же видевши, зело удивишася. И по мале времени поидоша в клети его, идеже сокровища, да препишут имение его. И егда открыша лутший ларец, в немже сребро многое, и обретоша сердце его ту. Диавол бо во образе великаго змия свився, на сердцы его седя, и на многия части разторгася. Рече же к ним диавол, иже и зряху: «Се сердцу заплата от сребра и злата. Мне бо друг ваш прода его и мое есть, и волю мою творю в нем». Они же, се видевше, со страхом отбегоша.О СМЕРТИ НЕКОЕГО БОГАТАГО
Старец некий прииде во град продаяти рукоделия своего. Прилучися же ему сести при вратех некоего богача, тойже от жития своего отходит. Зрит старец: и се кони ворони, и седящии на них черни суть и зело страшнии, имуще жезлы огненни в руках превелики. Пришедше же ко вратом храмины, сседоша и спешно к болному идоша. Болный же, яко узре сих, нача страшно звати: «Помози ми, Господи Боже мой!» И тии ему рекоша: «Ныне ли воспомянул еси Бога, иже во все житие свое никогда боялся его, оскорбляя сирот и подручных? Забыл еси его и не искал, егда день светяся, ныне ли хощеши искати, егда уже солнце заиде? Не возимееши убо части ни надежди, ниже коея утехи, якоже от Господа Бога иным преподадеся». И тако вземши душю, занесоша во адская места.О ПИАНИЦЕ, ИЖЕ ДУШЮ ПРОДА ДИАВОЛУ
Некиим пианицам седящым в корчме, и во многих речениих, иже между собою глаголаху, и се рекоша: «И что будет и како душам, отшедшым отсюду?» Тогда един пианица рече: «Всуе о душах слово сие, попы лукуют над нами[1980], иже возвещают душам жити по сем, хотяще себе к желанию имения сим придобыти». Сие слышавше, прочии начаша смеятися. И тако им седящым и пиющым, и вниде в корчемницу некий человек здравый образом, и силный, и великий и седе с ними купно. Повеле же корчмиту поставити добраго вина и пити начата обще. И нача вопрошати, о чесом совопрошахуся, и ответа оный пияный, емуж смеяхуся, рече: «Глаголахом о душах, но аще бы кто мою душю хотел купити, не постоял бы продати, и елико бы за сию восприял, то отдал бы за всех вас за вино корчмиту». Сия слышавше, начашя смеятися, последи же пришедый рече: «Аз таковаго продавца ищу и купити хощу. Рцы, кую цену возмеши?» И пианица, перстом к щеке щолкнув, рече: «За толико!» Купец же изъяв изо чпага[1981] сребра и положи вину цену, и пияху вси, никоего же попечения возимеша и великими сосуды обношахуся. Егда же прииде вечер, рече пришедый последи и купивый душю у пияницы: «Час приспе, еже ми к себе поити, но донележе не разыдемся, судите: аще кто когда коня купит, оный же будет на узде, и аще узда несть того, иже его купит, веете, яко и со уздою коня поемлет купивый». И отвещаша купно вси: «Тако есть!» Сия слыша, оный бедный, продавый душю, нача от страха яко лист трепетати. Купец же, злый древний змий, восторже и восхити из среды всех и поднесе горе, видящым всем и душю и узду, то есть тело, отнесе в тартар в вечную нестерпимую муку, бе бо древний ратник — диавол во образе человечи. Кто бо купит душы? Точию той.О ЕЖЕ КНЯЗЬ НЕКИЙ ДИВНОЕ ПОКАЯНИЕ СОТВОРИ И ВСЯ ДЕМОНСКИЯ ПРИЛОГИ[1982] ПОБЕДИ
Бе некий благонравный и святых обычаев иерей, живый вне града, добродетели же его ради, и чюднаго жителства, и к чадом духовным наказания и исправления отвеюду человецы притекаху, хотяще его пастыря себе имети. И некогда во святый и великий пост стичющимся к нему покаяния ради множество народа. Тогда узрев се, князь онаго града вопроси их, камо и чесо ради грядут толико народа собравшися. Известиша ему, яко ко оному святому и чюдному иерею исповедати пред нимгрехи своя. Князь же слышав сия, нача в себе помышляти, глаголя: «Яко мне, паче всех согрешшу, удобее бы себе такова искати иереа и врачевства на грехи, понеже есмь грабитель, и губитель, и грешник пред Богом и ближними — братиею моею всеми человеки». И от сего помышления паки во ину мысль прииде, глаголя: «Может ли мне что, такову сушу грешну, покаяние помощи?» Обаче первая мысль его превзяся, поиде ко оному доброму отцу иерею грехы своя исповедати. Прииде же и припаде и исповедаяся, и рече ему той добродетелный отец: «Подобает ти, чадо, восприяти лекарство на струпы грехов твоих — епитимию. И что хощеши? Можеши ли, яко церковь прия, пят на десять лет заповеданное мною понести?» Он же рече: «Аще милость твоя разсмотрит о мне, яко не могу». Иерей же рече: «Аще седмь лет?», и потом: «Аще три лета?, и по сем: «Аще три месяца?» И князь рече: «Не могу, отче святый, обыкший в слабостях моих ни сего понести». И рече отец: «Аще можеши покаятися чрез едину нощ, един во храме, иже пред градом, побдети в том за отпущение грехов и пребыти в сокрушении сердечнем?» И князь едину нощь во храме том пребыти восхоте. Священник же, наказав его и остави в церкви оной, отъиде. Князь же, егда вниде во церковь, нача в себе помышляти: «Лучше мне покаятися ныне от сердца, нежели егда предвосходити начнет конечная немощь». И ста пред олтарем в сокрушении сердца, прося отпущения грехов своих. Егда же бысть вечер глубокий, виде некто от святых демонов от всея страны тоя собрашася, и рече един всих старейший: «Лишихомся друга нашего великаго, аще пребудет в замеренной покаянии, а весте вси, яко наш бе. Да потщит же ся кто из вас сие сотворити, да или разслабився или устрашится и оставя покаяние, избежит, и аще тако сотворим, то вящши наш будет». И паки рече: «Есть ли между нами таковый, иже бы его смышление изгнати возмогл?» И отвеща един: «Аще повелиши, аз его изжену[1983]». И той рече: «Иди!» И демон пременися в призрак сестры его, юже князь почитая и любя, и все повелением и советом ея творя, понеже бе зело добра и мудра. В таковей фантазии прииде же демон в чину и уряде княжском ко церкви, слышащу князю, и вниде в церковь, нача глаголати: «Брате любезный! Како сицевое безумие сотворил еси? Всяко бо и инем образом Бога милостива сотворити имаши. Зде же в таковой храме и в пусте месте, не имея слуг, ни обороны, како смееши стояти? Веси же, елико ненавидящих тя имаши, пришедши бо, на части разсекут тя. Но изыди, молю тя, изыди! Аще ли же не послушаеши мене, то не имей мя отселе сестру себе». И отвеща князь: «Даде ми ся за епитимию, еже пребдети во храме сем сию нощ. Аще ли же не сотворю, то отпущения великих моих грехов не прииму. Отиди, сестро, не стужай ми, никако убо отселе, аще и убит буду, не отиду». И демон, много мечтався, возвратися посрамлен и сказа сия вся старейшему, глаголя: «Твердейший камени человек оный сотворися, и вем, яко преодолети сему всеми нашыми силами не возможем». Слыша сия, иный уничижи подруга своего и рече: «Аз пойду и того часа низложю его». И претворися во образ жены его и на руку имея яко сына его и издалеча вопия, яко женам обычно. И прииде во церковь, распростерши власы, плачющи горко, глаголя: «Како ты един от всех, не имеяй печали о нас, мене и чадо оставя, зде скрыся? Приидоша бо ненавидящии нас, град твои взята и богатство разграбиша, людей плениша, аз же едва возмогла безобразно[1984] с сыном утещи. Престани от начинания твоего и со оставшыми пожени во след врагов твоих и в нечаянии их тебе одолееши им и свое возвратиши. Аще ли же не изыдеши, то камо ся денем? Но сама ся убию, а сына твоего пред тобою о помост разшибу!» — и верже мнимаго сына о помост. Но князь никакоже умышлением врага склонися, но и мнимой жене, яко и сестре ответа. И отиде демон с горестию и со студом посрамлен, возвещая умысл лукавый, но не получен. И старый рече: «Побеждени убо есмы отселе, но дабы еще кто от нас покусился одолети толикую крепость?» И рече некий: «Аз премудрее всех умыслих». И старый повеле. Той же злохитрие свое нача творити: слышит князь — и се буря страшная воста, и громи и молнии убивателнии с небеси, и начася храм от бури колебатися, и от молнии храм весь возгореся, и сквозе стены прогоре, окрест же храма демони вси собрашася, вопиюще: «Идите, идите, помозите, помогите!» И в церковь текоша, глаголюще князю, яко бы человецы из града на отъятие притекоша: «Изыди, княже, господарю наш! Изыди, да не туне сожжен будеши и яко самоубийца осудишися!» И князь рече: «Никако убо отсюду, аще и сгорети имам, не изыду, за повелением бо отца и пастыря моего. Аще бо и умру, надежду имам, яко от руку Господню благая приму». Сие слышавше, демони исчезоша посрамлени, князь же виде, яко ничто же бысть, удивися. И паки начата демони советовати, дабы кто покусился от нас еще и коему взяти на ся подобие попа, иного же яко гюнамаря и вшед в церковь и повеле понамарю во звон ударити, яко ко утрени. Сам же мнимый поп возже свещи и яко узре князя ярым оком, рече: «То како убо ты, проклятый, во святем храме стоиши и кто тя семо пусти, таковаго сквернителя и убийцу и грабителя? Но изыди скоро, аще ли же ослушаешися, то повелю тя силою изврещи, ибо не имам пети, дондеже зде будеши». Князь же никакоже не подвижеся, но паки укрепився, тако якоже и прежде отвеща. Демон же и вси его друзи бесове со уничижением и срамом злобы и лукавствия своего разбегошася. И возсия заря, и просветися день, и князь изыде из храма, очищен от всех грехов своих. И виде (о немже и прежде помянуся) некто от великих отец, яко оный князь елико противяся диаволу, толико венцев от вседержителныя руки Господни прия. Такоже и наставник его славу от Бога и просвещение восприя. Прииде же князь во град, обрете жену и вся в дому, якоже и вчера бысть, возда хвалу Богу. Видите, коликую мзду и славу за истинное покаяние и за терпение толиких от диавола противностей прия. Коликая же ждет мука тех, иже нимало противятся диаволу, но худейшими от диавола искушеньями преступниками себе показуют.О ЕЖЕ ПРЕД БОГОМ И ЧЕЛОВЕКИ НЕПОРОЧНЫМ ПОДОБАЕТ БЫТИ ЕПИСКОПОМ И ПОПОМ И КАКО ЗЛООБРАЗНО ПОЖИВЕ УДОН ЕПИСКОП И СТРАШНО ОСУЖДЕН
В лето от воплощения Слова Божия 965-е при Оттоне третием, цесаре римском, во граде Магдебурске в Саской земли[1985] сотворися чюдо зело страшно и от века не слыханно. Какоже содеяся, краткими словесы изъявлю, да разумеют чтущии, коль люто в сане быти высоком неприличное же сану творити, то есть противу воли Божии жити, зловонием же и жития соблазнов подручных посмражати[1986]. Во оном прежде реченном граде бяше некто един от учащихся во училищи именем Удон, иже философскому учению прилежа, ко приятию же науки велми косен разум име и нимало пошествия[1987] во учениих можаше со- творити и сего ради часто биение от учителей претерпевая. Во едино же время по жестокой биении изшед Удон от училища, прииде к церкви святаго Маврикиа, изрядне сотворенней, и тамо с великим благоговением пад на землю, моляся Царице Небесней Богородице, призывая же и святаго мученика Маврикиа, прося предстателства и заступления и благодати к поятию разума. И егда ему медлящу во оной церкви, мало воздрема. И се Царица Небесная Мати милосердая прииде и рече ему: «Услышана бысть молитва твоя. Видя скорбь твою, не точию разумения дар даю тебе, но и по смерти нынешняго епископа церковь воина моего Маврикиа верности твоей вручаю, юже аще добре упасеши, велие мздовоздаяние получиши, аще ли зле, то душевною и телесною смертию умреши». И сия рекши, невидима бысть. Юноша же, воспрянув, прииде во училище, и егда ко глаголанию уста отверзе, нача в словопрениих всех превосходити и в малом времени совершенна себе яви. Недоумеваху же ся вси слышавшии сие и дивляхуся, глаголюще: «Откуду сему таковое неначаемое умение? Не сей ли есть Удон, егоже вчера яко скота бияху, и се ныне явленне философствует?» По двою же лету архиерей магдебурский умре, тогда вси Удона на место его избраша. Удон же взем подтвержение, сан и митру, неколико время добре себе управляше и стадо премудре пася. Но якоже любомудрый провеща Соломон: чести воздвижут бровь и отменяют кровь[1988].[1989] Сие на Удоне исполнися. Нача убо той словеса Божия Матере забывати и ко истинному избавлению не взирати, вда себе в слабость и в сладости телесныя: и имения церковная нача изнуряти зле, и в последнее беззаконие вда себе — не точию бо женам мирским, но и девствовати обещавшымся скверное насилие творя. На останок же кроме всякия боязни на всякую злобу пустился, якоже житие его всем злоносно бяше и вси его гнушатися начаша. И тако многа лета воздух и мир весь злобами своими скверня. И во едину нощ имея при себе некую игумению, подобную себе, и скверное дело с нею содеваху, слышит от выспрь[1990] храмины своея глас, сими словесы ужасно гремящь: «Престани, Удоне, играти, уже бо играл еси доволно!» Слышав же той страшный глас в смех преврати, непщуя[1991] быти призраку, и наутрии паки в мерзости погрузися, одебеле[1992] бо в злых, окаянный, и яко камень онаго страшного гласа запрещению нимало внят и ни во что же вмени. В третию же нощь, с тою же игумениею пребывая и гнусное дело совершая, и той же глас услыша с великим шумом гремящь: «Престани, бедный Удоне! Престани, уже бо доволно играл еси!» И глас той слыша, зело ужасен быв и в недоумении, велми воздохнув, но никако от злаго своего нрава к лучшему пременися, наказуем оным гласом милосердо и близ быв осуждения лишенный, к покаянию усердно не поспеши и безвестное ко утру отлагал. Дивная и истинная вещь повествуется, о нейже, аще бы и саскове[1993] (у них же содеяся сие) умолчали, камение бы возопило. По триех убо месяцех пресвитер некий тоя же церкви, именем Феодорит, пребывая в клиросе святаго Маврикиа, остася тамо внутрь церкви и якоже прежде, такоже и в ту нощь непрестанныя молитвы принося Господеви, да подаст благостояние церкви и правдиваго архиереа и да изымет от них злое, то есть прокаженную главу Удона от жизни сея пременит или на лучшая обратит покаянием. Слышите же прочее, сия бо умеренная словеса, но велми страшно человеком всем и ужасно отмщение, паче же настоятелем церковным, иже пред стадом Христовым идуще, злым же образом и прикладом жития всех скверняще и злым образы дающе, и в геену посылающе. Тогда той иерей видит: и се ветр велий и незапный в церковь прииде и вся свещи погаси. Нападе же на него от сего страх велий и во изумлении бысть и весь оцепене. И потом мало в себе пришед, видит: и се внидоша во храм два юношы со двема великими лампадама и пред олтарем со обою стран сташа. По сем внидоша другия два юношы, от них же един ковер пред олтарем благочинно распостла, другий же престоли златы два постави. Вси же тии юношы зело красни. По сем вниде некий изрядный воин, готовый мечь на отмщение имея, ста же посреди церкви и яко гром возгреме, сице глаголя: «Вси святии, их же зде телеса, востаните и грядите, хощет быти суд Божий лишенному!» Сие же рекшу ему, и абие явися великое и пресветлое множество обоея плоти мужеска и женска полу и овии мужие в воинстем одеянии блещахуся, инии же в сане епископства сияюще. И егда вси внидоша, кождо во своем чину и по мере добродетелей по местам изрядно сташа, по сих дванадесять мужей внидоша и посреде их вниде пресветлее солнца, на главе имея венец неизреченно преудобрен, в руце же скипетр златый имея. И се Господь наш Иисус Христос и с ним и апостоли, егоже яко узревше, вси с великим страхом и благоговением поклонишася. И седе на престоле. Прииде же ту и Царица Небесная в пресияющей и неизреченней славе, за нею же велие множество девственных лиц возследствующе Божией Матери и припадоша к земли, поклонишася. Господь же наш Иисус Христос, Сын ея и Бог, любочествуя Матери своей, за руку взем, близ себе на другом престоле посади. К тому показася святый Маврикий с лики святых, яко воевода славный с своим воинством, бяху же с ним 6666 и тии вси падше поклонишася и хвалу воздавше, начаша глаголати: «Творче наш и всех веков и судие праведнейший! Даждь суд на неправдовавшаго!» И стояху вси благочинно, ожидающе ответа. К ним же Господь отвеща: «Благословеннии мои, что хощете!» И паки рече: «Приведите семо Удона епископа!» И абие нецыи от предстоящих идоша и лишеннаго Удона от боку игумении восхитивше бедне и пред Господа приведоша. На него же святый Маврикий возрев, рече ко Господу: «Господи Боже великий! Се-то есть Удон — не епископ и не пастырь, но пожиратель, и волк, и хищник, и распудитель[1994] стада твоего. Той есть, ему же Пречистая Мати твоя разум даровала, и церковь сию к славе твоей в наречение мне и клевретов моих возгражденную[1995] вручила, наказа его и предвозвестила, яко аще добре упасет, живот вечный наследит и Царство Небесное получит, аще ли же зле поживет, душевною и телесною смертию осудится. И той окаянный не единою от зла возбужденный и оглашенный благоволением Матере твоея, но на лучшее преложитися не восхоте, и не точию сам в похотех своих оплывая и скверняся, но и церковь сию и все, еже ему поручено бяше, ни во что обратив и обещавшияся тебе непорочный живот жити всегда и везде студодеянием безсрамно насиловый, и воздух и землю осквернивый, и человеков всех прикладом злым погубивый. И что повелит правдосудие твое, суди ему по делом его». Сия слышав, Господь, на святыя возрев, рече: «Что ся вам мнит?» И воин, паки пред всеми имея готовый мечь, предварив, рече великим гласом: «Достоин вечныя смерти осуждения!» И по сем яко бы совокупишася и вси бывшии ту при вещи сей советующе между себе, каковою бы казнию имел осужден быти злодей той. Тогда судия даде ответ: «Понеже кроме главы жив и время изгуби и взором на себе многих обезглави, должную себе да восприимет вечную казнь. И первое повелеваю главу отсещи!» И абие воин той великий повеле Удону трепещущу выю протягнути. Егда же он сотвори сие и воин ко усечению мечь уготова, возгласи некто, глаголя: «О, Господи Боже, удержи руку твою, да причащение, еже недостойне приимаше, от лишеннаго отято будет». Тогда некто, держай чашу святую, ста пред Удоном. И той же воин пястию нача его по шии крепко бити, яко и костем троскотати. И за коимждо ударением святое причащение от лишеннаго изблевано чрез уста его и в потир[1996] впадаше и тое пречистое приятие Тела и Крове Господа нашего сама Царица Небесная всечестно приемши, от неподобнаго отлучи, и омы, и с великим тщанием на олтар, то есть на престол, положи и с лики дев отъиде и паки при Господ седе. Удона же восхитив, воин оный великий главу отсече и по сем абиевсе оное множество невидимо бысть. Иерей же оный вышереченный праведный сый муж, иже сие все вид не во сне, но отверстыма очима наяве, исполнен бе страха и трепета, и огнь в паперти узре, свещи возжег, о содеянном недоумевашеся и стужителне сам в себе чюждашеся, обаче приим дерзновение и на место, идеже суд бе, приступи и узре чашю святую со причастием на престоле, главу же Удона епископа отсечену подале трупа лежащу и помост кровию весь облиян. Сия вид, иерей оный вся двери церковныя замче и ни единому внити попусти. Егда же день бысть и солнце лучи разсыпа, много всякаго чина духовнаго сословия и мирскаго по провозвестию онаго иереа сошедшеся. Тогда двери отверзе и дело страшное Божия отмщениа и Удона в крови своей облиана всем показа, и еже виде и слыша по чину исповеда. И вси видевши и слышавши сие во страсе и трепете воздаша хвалу правосудию Божию. В том же дни един от попов и другов Удоновых именем Брун, от некуды шествуя путем, повеле иже с ним ехавшим предварити ко граду, сам же, отягчен сый сном нестерпимым, сседе с коня и под единым древом возляже, конецже узды крепко по руку обвяза и усну. И се видит великое сонмище злых нечистых духов с трубами, с бубны, с палицами, с колием, с мечи, с секирами на оно место, идеже он спит, прибывших. И между ими показася князь и началнейший их, взором и возрастом страшнейщий паче всех, и седе на столце[1997]. И абие другий полк показася великий, кричаще, пляшущен грохотаху. И нецыи от них преди текуще и вопиюще: «Отступите! Се Удон, князь наш любимый, приближается!» И се человекоубийцы бесове окаянную Удонову душю огненный ужем[1998] за шею обвязаша, в телесном образе пред князя своего диавола приведоша. Он же воста противу его, глаголя: «Здрав буди, помощниче наш и разширителю моего царства! Се готов себе и всем, иже приязнь к нам имеющым, должное воздати и отмстити». Лишеннику же оному молчащу. И диавол, якобы печалуя о нем, рече к своим: «Утрудился есть любезный наш друг в делех своих, угодных нам, а к тому до нас идый, тем же изволяю да прохладится. Дайте ему ясти и пити». Удону же вострепетавшу, главу отвращающу и противящуся, лютии же слузи демони жабы и змии нуждею во уста ему влагаху и серное питие, из него же велий пламень исходя, в гортань ему вливаху. И по сем диавол повеле, глаголя: «В баню началническую да отведен будет». Недалече бо бяше кладязь огненный прикрытый. Егда же покрывало отъято бысть, пламень пожирающий, даже до небес исходя, изникну[1999], иже не точию древеса, но и горы и камение яко тростие поядая, и воду, текущую при нем, яко вино, воспали и изше. И во оный кладязь бедную душю Удонову вринуша и потом, яко разженое железо, извлекше всю огневидну, паки пред своего князя поставиша. Диавол же смеяся, глаголя: «Еда не добру баню имел еси, княже?» Тогда окаянный Удон разуме себе быти до конца осуждена, нача глаголати: «Проклят ты, диаволе, и вси духове твои, и все поощрение твое, и вся сила твоя! Проклята земля, иже мя носила, прокляты родители, иже мя родиша!» Тогда демони начата со князем своим плескати руками своими и глаголати: «Воистинну сей достоин пребывати с нами: зело бо горазд по-нашему пети. Пошлем его ныне в лучшее училище, осужденных да видит и слышит, и познает, и совершенно да научится во веки веков». И егда тыя речи скончаша, абие единомысленно на ненавистную ону окаянную душю купно нападоша и страшным стремлением и нестерпимый шумом в геенскую всеродную огненную матицу[2000] ввергоша, и низриновением его аки бы небо и земля и вся горы мира сего потрясошася. Поп же оный Брун, видя сие и слыша, в велице страсе и трепете бысть, трясыйся. Диавол же перстом того показа и рече: «Блюдите и сего, да не утечет, понеже сообщник бяше во гресех оному, да будет в казни и отмщении. Врините его в пропасть геенскую за началнейшим его». Изрекшу же ему сие, и абие демони хотяще его восхитити, он же якобы хотя бежати от них и тако трепетен от сна воспрянув неистовно. Конь же содрогнувся, сюде и сюде скача, бедне онаго зело повлачи и из состава исторгнув рамена[2001] его и едва укротися. Он же с великим трудом всед на нь, вниде во град. И егда слыша о смерти епископа своего, видение к видению и страх ко страху и суд к суду приложи, занеже чюдеса над чюдеса приложишася и все ключимое[2002], еже виде и слыша, поряду[2003] исповеда, показуя рамена своя жестоце сломлена и глубокую свою седину на подпор правды. Граждане же, сие все видевше и слышавше таковый страшный и грозный епископа своего суд, зело ужасошася и труп онаго лишеннаго далече от града в ров вринуша, его же звери геенстии с плесканием и игранием приседяще сюду и сюду терзающе, и зубы скрегчюще и рвуще. Народ же близ живущий различне престрашахуся. И тии между себе сотворше совет, проклятый оный труп извлекше сожжгоша, и пепел и прах его во Албу реку вметнуша. Дивная вещь! Вся рыбы, оставлше в реке жилища своя, изыдоша в море, но молитвами и покаянием умолен быв Господь Бог, по десяти летех повеле паки возвратитися. И того же страшнаго еже на Удоне бывшаго суда и чюдес и крови его излиание во усечении главы на помосте белаго мрамора всем ясно показуется, таково в мрамор впившися, и явствуется, яко нова и вчерашняго дня излияся. И на оном месте посечения ковры распростерты суть. При поставлении же епископов, егда молитва «Тебе, Бога, хвалим» по чину чтется, тамо новый епископ припадает, да страшное сие зря, соблюдал себе, дабы такоже не погибнути, бысть бо сие очесем всем видящым от Господа в наказание, да вострепещу? суда и страшный сий ответ пред очима всегда имеют началнейшии церкви неблагоговейнии и безстрашнии предстатели, плоть их да содрогнется и да дрожат от пресветлаго величества Божия, Страшнаго Суда его и мести злым, злаго воздаяния. Нас же да избавит от сих всех, яко милостив и человеколюбец Господь Бог, ему же слава.О НЕКОЕМ ЮНОШИ И О ПОКАЯНИИ ЕГО ЗЕЛО ПОЛЕЗНО
Воин некий и юноша доброродный, много грешив и злотворив, и некогда умилися, прииде во страх Божий, и взыска иереа, покаяся, и в совершение таинственнаго покаяния епитимию с любовию и усердием приим, но не може ю сохранити. Отец же его и пастырь даде ему ину заповедь. Он же и нималаго возложения епитимии не сохрани. Сие же видев, отец его духовный и пастырь рече ему: «Ничесого тако не исправим и осуждения не убежим, но повеждь ми последнее: имаши ли что от худейших сотворити и за грехи твоя правилне сохранити?» Отвеща ему воин и рече: «Есть, отче, в ограде моем яблонь едина, еяже овощ толико горек, иже его никтоже может вкусити. И аще ты ми соблаговолиши и повелиши, да будет се покаяние мое, еже не вкусити от него, дондеже в житии сем пребуду». Иерей же оный растропный, ведая, яко идеже заповедь и обещание, то тамо паче за налеглостию[2004] плотня диавола искушение соприсутствует, и рече ему: «Добре, сыну! За вся грехи твоя даю ти епитимию, еже да никогда снеси от древа онаго, видя плод его». Прием же сие, воин благодушен отиде, епитимию сию, се есть правило покаянию, ничтоже вменяя, понеже горести ради яблок оных ниже в руку приемляше. Но она яблонь на таковем месте стоя, яко елико внити в дом и изыти, всегда на ню зрети, противу бо очес стояще. И тако ему исходящу и входящуи зрющу ю, и некогда помяну заповедь, позрев на ню, и воспалися ко вкушению от плода тоя толико, яко со многим и зелным пренемоганием терпяше, зело бо приневоляем бе. И той оного древа плод узре, иже перваго человека древом прелсти и похотию порази и уби, толико приторжен[2005] и сокрушен, иже ко древу приступи, к яблоку руку простре и еже точию сняти и ясти, и паки руку низу сведе, и паки похотию пребораемь руку возведе, и тако простирая и низводя, и в споре том день целый препроводив и в сопротивлении сем под оным древом скончася, одолев покушению, довле отворив покаянию и во очищении сердца достоин обретеся Небеснаго Царствия.О ГЕНРИКЕ И О ЖЕНЕ ЕГО
Генрик, некий доброродный и богатый человек, имея жену добру и любезну. Единаго же дня сопривниде между ими речение о погрешении Еввы. Нача жена, якоже им обычай, злоречити ю и поносити, нарича ю оплазивою[2006] и склонною к похотению и всяко судя и понося, како не утерпе, еже не послушати прелести змиевы и не вкусити яблока, но хотению своему лагодя[2007], худаго ради яблока в толикия болезни и муки весь род человечь бедне вринула. Муж ея, слышав сия, рече ей: «Жено любезная, жестоко судиши, темже егда бы и ты в таковом искушении обрелася, такоже бы сотворила». Она же, препирался с мужем, глаголет: «Никакоже бы аз сотворила сего!» Он же рече: «Жено любезная, хощу, да исполниши малое повеление мое и зело удобное и легкое, но ни ради любви ко мне не можеши сего содержати». Она же рече: «И что твое повеление?» Муж же рече: «Повелеваю: егда в баню мытися поидеши, отнюд да не вступиши босыма ногама во блатце, еже на дворе нашем». Бе бо на дворе его калужа[2008], в нейже вода зело скаредна, гнусна и смердяща, в нюже отвсюду стекахуся всего двора гнусости. Слыша сия, жена нача смеятися, глаголя: «Великое дело, — рече, — заповедуеши! Аз и мимо ити тоя воды никакоже могу!» Рече паки муж: «Жено, хощу, да будет между нами заклад, и аще ты не приступиши мое слово, дам ти четыредесят гривен сребра, аще ли же преступиши, то дай ми ты толико же». И жене сие зело угодно явися. Не ведущи же ей потаеное, муж бо ея стражу при блатце постави. Удивлению дело достойно, ибо от онаго дня, отнеле же залог среди себе назнаменаша, жена толико учтивая, разумная и стыдливая, егда когда чрез двор шествоваше, не возможе, дабы на оно гнусное и скаредное место — езерко смердящее — не позрети, и колико крат в баню ходя, толико на ону гнусную воду покушение и хотение внити в ню имела. И в некий день бывши ей в бани, рече служебнице: «Сестро любезная, велие имам желание внити в сие блатце и аще не вниду, то умру. Сохрани ми, — рече, — сие, еже вниду». И абие обозревшися, дабы никтоже видел, вниде во ону смрадную лужу до колену и проходя по оной семо и овамо и приседая, желание свое исполняла. Возвещено же о сем мужу от потаенно стрегущих, он же с веселием без закоснения в оконце изниче и, узрев сие, рече: «Что твориши, госпоже? Еда добру баню днесь возимела еси?» Сие жена услышав, страхом великим и стыдом одержима, искони от скаредныя воды. Егда же к мужу прииде, рече к ней: «Где есть, жено моя, благоговение твое, воздержание же и учтивость? Где послушание твое ко мне? Где хвала твоя? Се имела еси малейшую над Еву заповедь и чим повабилася[2009] еси? Ни красным убо, ниже сладким возжелала еси, но на скаредную и поганую лужу прелстилася, еяже прежде гнушалася. Како слабее Евы сопротивися и впаде в преступление. Соверши же, в немже залог — отдаждь ми четыредесят гривен сребра». Жена, сия слышав, срамом велиим объята, нача зело плакати, не имея же чим залог платити, муж вся одежды ея красныя и вся ея вещи отъя, дондеже смирит себе и познает склонность и поползновение к преступлению.О КЕСАРЕ ГЕНРИКЕ И О ЖЕНЕ ЕГО И ЯКО НЕ ПОДОБАЕТ ЧИСТЫХ И НЕВИННЫХ ИСКУШАТИ
Повествует в книзе своей летописания Гобелинус: Генрик четвертый, кесарь римский,[2010] подущен от некоего искусити и подъити жену свою; его же и посла да покусит и приведет кесареву в чюжеложство. Посланный же по случаю приединися словесы к кесареве, нача ей о сем глаголати. Она же нимало потерпев, отверже его со гневом. Но сей множа налегая, усвоити кесареву желая. Кесарева, видев сие, рече ему: «Повелеваю ти, егда кесаря в дому не будет, приити к себе». Человек же оный ближний возвести о сем кесарю, яко кесарева сложися на волю его. Кесарь же, уверяя сие, умышленно сотворися, яко едет во ин град, и слышано бысть, яко поеде, но не исходя из дому своего, возложи на ся онаго, емуже обещася кесарева, одежду, нощи же пришедшия, в ложницу кесаревы вниде. Кесарева же, твердая в вере и в любви к мужу, не чая, яко кесарь, но онаго прелестника, уготови тоя нощи могущих мужей, и приоблече сих в женскую утварь потаенно и повеле имети по обуху. И егда кесарь к ней яко готовой вниде, она же не позна, чая по одежды слугу онаго, и повеле бити до смерти без всякие милости. И тако похватиша кесаря и начата бити. Не стерпев же и возопи нелепым гласом, сказуя себе кесаря. Кесарева же по гласу позна, вскочи от места своего и изя его от убийства и за таковые его нечестивые поступки зело злоречила и поносила. Он же таковая творити отречеся, а приведшему его на се повеле главу отсещи.О ЖЕНЕ ДОБРОЧЕСТИВОЙ, СОХРАНШЕЙ ЧИСТОТУ И ЗАВЕТ К МУЖУ СВОЕМУ
Убогий некий человек, художеством тектон[2011], имея жену чюдныя красоты, паче же краснейшю душевными добродетелми. На сию красоту некий богатый в житии, душею же убогший, очесы своими любоплотными и безстудными воззре и в нечистом своем сердце сквернаго желания огнь распали. И много мысля, како улучити по воли склонности своей и не домысляся инако, точию прекупи бабу некую и посла к ней да наглаголет ю к сожитию скверному от своего ей мужа со оным. Баба же, наполненая коварства, злобы и лукавства, прииде в дом целомудренныя оныя жены и поздравив, седе у пещи, унылыя гласы издая и охая, жалуяся на старость и слабость. Младая же вопроси, откуду и чего деля прииде. Баба же притворно рече: «Не вем, аще ты не сея дщи матери, иже ми бе другиня любезная, воистинну же и сродница», — извести же и имя ея. Младая же отвеща: «Не вем, — рече, — аще ты матери моей сродница, имя же ея то есть». Баба вскочи, объя ю, нача целовати и плакати, глаголя: «Воистинну и подобна еси во всем своей матери! Повеждь же ми, коея чести мужа имаши?» Отвеща младая: «Добраго человека мужа имею, художеством плотника». Баба же, слыша сие, велми воздохну. «Ох, — рече, — како толикая и таковыя честныя матери дщи за таковым общим или простым человеком?» И ина многая лестная изрекши, отиде печалным же образом. В третий день паки прииде и рече: «Воистинну печаль мя о тебе сокрушает, и не вем, откуду безчестие сие улечити и толикую красоту обогатити. Да уже чему невозможно пособити, еже такова мужа имееши, но поне по красоте подобную утварь и одежду имела. Попечением же сродства зело пекущися о тебе, проусмотрила, откуду сие тебе стяжати, ибо знаю человека богатаго и чести великия и высокия, по возвещению же моему пекущуся зело о убожестве твоем. Точию аще ты склонишися к воли его, будеши во всем имети доволство и паче удобное ко красоте своей». Сия слыша, всекрасная она рече: «Имам добраго мужа и люблю его над всяко богатство и славу, и любовь его ко мне паче всех вещей любославных. Реченная же от тебе ни слышати хощу. Иди же с нелепыми сими словесы из дому моего».Баба же, злобы полная, превратися во ин образ и нача ю похваляти за сия глаголы реченныя и паки приластися ко оней и ублажив ю многими словесы лестными, отиде. По триех же днех паки прииде и много ласкав; со оным слово положи извести ю из дому, еже бы ему нуждею[2012] похватити. И рече ей: «Пойдем, возлюбленная сестрица, ко оному храму, — имя рекши, — помолитися». Младая же она и прекрасная подлога не разуме, поиде. И бывшим им против дому богатого, восхитиша ю в дом той нуждею. Она же, видевши себе в таковей тесноте, разумом благородныя души прелукави ону злую бабу и себе от чюжеложства спасе; склонися ко уху бабы, рече ей: «Вижу дело сие воистинну угодное мне, но прилучи ми ся по обычаю жен. Молютя, любезная моя тетца, избави мя от сего, дондеже очищуся, вем же, яко скоро минется». Баба же сие слышав, сему увери, пошепта оному силнику, он же повеле ю отпустити, дондеже очистится. Возвративши же ся в дом, младая она от поругания и безчестия своего плакав, умысли бабе воздати за се сицевыми образы: ная[2013] три юныя и младыя жены и даде им плети и метлы. И егда время баб приити, постави их в тайней храмине и замани бабу, повеле оным мучити сию без всякия милости, и сама с ними нещадно мучив, еле живу отпусти. Баба же, урвавшися нага, по всей улице на руках и на ногах бежала и яко свиния верещала. И егда чесого ради от младыя бабе сие учинилося человецы уведевше, зело сию ублажаху, и тако добрыя оныя жены детель по всему граду прославися и от сего добрыя славы и чести толико стяжа, еже никая в богатстве и славе возимела.О ЕЖЕ КАКО ДИАВОЛ СЛОВЕСА СУЕТНАЯ В ЦЕРКВИ ГЛАГОЛЮЩИХ И ПОМЫШЛЕНИЯ ПИСАШЕ
Пресвитер некий, благочестивый и добродетелный, всенепорочную приятную Богу примирения о нас жертву принося, виде диавола при олтари пишуща на великом паргамине, сиречь на великой телчей коже. И егда все исписа, еже в руку име, нача, якоже шевцем[2014] обычно, зубами натягати. Презвитер оный, службу Божию святую совершив, прииде близ его и силою Господа Иисуса вопроси, что на таковем паргамине пишет? Отвеща демон: «Писах, — рече, — зде во храм сей входящых грехи, лжи полныя и праздныя слова, оглаголания, подсмеяния, суждения суетныя и нечистыя мысли, нечестивое позрение, пестроты и всякое лщение женска украшения и вся грехи входящих во храм сей, иже днесь и по вся дни совершают, и таковая зело Бога оскорбляют и раздражают и гнев Божий и отмщение на ся привлекают, а нас сим велми увеселяют». Пресвитер в силе Божии и о имени его паргамин оный из руку его отял и ис храма Божия изыти всем воспрети и присовокупи всех к себе, нача чести. Писание же оно ни единого мину, но всех явственно сумнение обличая, всех, еже кто чим согреши — помышлением или словом, на очи меташе и како и что явствоваше. Человецы слышавше сие, зело убояшеся, а паче егда под запрещением учителя взор демонский узреша. Вси припадоша к чюдному тому иерею, кающеся кождой греха своего и завещающе таковая не творити. И егда вси кождо о своем гресе покаяшася, все оно писание от паргамина истребися и неявленно сотворися, и демон посрамлен исчезе.О ИМЕНИ ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА НЕКИЙ СЛУГА ГОСПОДИНА СВОЕГО ДИТЯ ОТ РУК ДЕМОНСКИХ ОТЪЯ И О ЕЖЕ НИЖЕ ВО ГНВЕ, НИЖЕ В ПЕЧАЛИ, НИЖЕ ПРОСТО ДЕМОНА ИЛИ ЧЕРТА ИМЕНОВАТИ
Во граде Шленске некий от благородных возва к себе на обед друзей и уготови обед изрядный и пребогатый. Во утрие же, егда посла звати я в год[2015]обеда и вся уже готова, и не вем каковым случаем, вси званнии отрекошася и ни един от них прииде. Воспечалися звавый зело, многое иждивение и изнурение подъя[2016], и никтоже прииде. И в тузе[2017] сый и горести, сицевая злыя словеса изрече: «Что имам сотворити, яко великие убытки подъях и никтоже от человек прииде? Буди, да вси черти приидут и ядят и пиют приготованная сицевая». Сиеже оный изрекши, печален поиде из дому своего. Случися же в сие время, яко еще во храме Божии проповедь слова Божия не окончася. Уведав же сие, прииде во храм, да слышанием слова Божия гнев свой и печаль усмирит. И егда сему во церкви коснящу, и се многое множество в дом его приидоша зловидни и черни, яко мурини на конех вороных, и послаша слугу возвати господина, глаголюще: «Зва нас и се по желанию его приидохом». Слуга же позна, кия сия гости, во страсе и трепете ко храму прибеже и возвести сие господарю своему. Господин, егда услыша сие, от страха оцепене, ведая же, яко от слова его сотворися сие, не ведая же, что сотворити, припаде ко священнику, просит от него совета и помощи. Священник, слышав сия, абие оконча проповедь, нача ему поносити и потязав[2018] его о злобе его и о злословии, повеле, да вси сущии в дому его изыдут, да не приимут от злых духов тщеты и пакости. Он же, слыша сия, оного же слугу посла, повеле всем изыти; людем же всем страхом объятым, паче же жене его и прочим женам в поспешении изшествия своего забыта во храмине дитя господина того. И егда точию человецы из храмины изыдоша, демони они внидоша, и наполнися от них вси храмины. Начата же глумы творити, кричаще нелепыми гласы, яко пиянии смехи деюще. Во окна поглядающе мерзскими и страшными зраки во образе медведя и прочих дивиих и многозрачных видов, показующе купки, чаши и прочая, полны пития. Инии же на мисах яди драгия и многия. Видев же сие, господин он и оный священник и учитель и вси стекшиися соседи, страхом одержими, кую помощь дому сотворити, недоумевахуся. Во оный час воспомяне господин о детищи и рече: «Где, братие, чадо мое?» И точию он изрече, демон показа ему его во окно и рече: «Се зде и наше есть». Отец детища в жалости и печали по нем обмертве и, в себе пришед, нача горко плакати, припадая ко всем, како бы изяти е, и вси, что творити, не ведяху. Некий же от слуг его, спечалуя ему и любим от него, к нему же припаде господин, охапи[2019] его, просит совету от него, глаголет: «Что имам сотворити, яко погибе дитя мое?» Слуга зело возжалеся о детищи и о печали господина, рече: «Мой сицевый совет к тебе: аще ми повелиши, поручю аз всего себе Господеви Богу моему и во имя его святое пойду и дитя из руку вражию изиму и тебе помощию его цело и здраво принесу». Тогда господин во премногих слезах слуге рече: «Господь Бог мой укрепи слово твое и буди с тобою. Помози ми, брате, благости его ради», — и припаде на выю его, зело плача. Слуга упованием и верою вооружися и смелством вперися[2020], приим благословение от прежде помянутаго священника, поиде и прииде пред столовую горницу, паде на землю пред Господем Богом, всего себе вручи ему и помощь его призывая: «Помощник и заступник ты ми буди», — рече и во имя его отвори двери, узре демонов многое множество, страшными и мерскими виды седящих, стоящих, ходящих, плещущих, иных же яко пияных валяющихся, не устрашися сих, со всяким безстрашием вниде в горницу. Демони онии, дуси нечистии, вси вскочиша и единою гурбою ринушася к нему, вопиюще: «Га-га, га-га, почто к нам пришел еси?» Он же в страх ниспаде, бояся и оцепеневая, обаче помянув Бога, паки в силу прииде и рече демону, держащему детище: «О имени великаго Бога и Господа нашего Иисуса Христа повелеваю ти — отдаждь ми детище се, егоже держиши». И демон рече: «К чему ти сие? И не дам ти, мое бо есть. Аще же хощеши, да ваше будет, рцы отцу детища, да приидет и возмет». И рече слуга демону: «Аз творю урядием же стою, и им же по воли Божии еще аще доброе творю, все приятно есть благости его и взором службы моея, помощию же и силою того и о имени его святем дитя сие емлю от тебе». И сия изрек, выхвати силою дитя из рук демона и, пригорнув е к себе, поиде от них из оныя столовыя горницы. Они же не смеюще ему прикоснутися, ниже что сотворити, точию скачюще окрест его, вопияху: «Где такой вор, где такой? Остави, наше есть, убием тя, разторгнем тя!» Он же, ни во что же вменяя грозу их и устрашение, изыде от них здраво, прииде же ко господину, поднесе ему дитя его. Отец приим дитя свое, отсюду слугу не яко раба, но яко брата возлюбленна и паче брата отцем нарича и возыме его отселе клеврета своему имению и единокровна себе учини его, завещая же к тому имен демонских ни во ум приимати, не точию камо именовати и присочетовати.[2021] Священник же оный и слова проповедник молитвами, и молением, и именем Божиим, величием не по многих днех из дому его изгна нечистыя духи, и освятив дом благодатию Святаго Духа и кроплением священныя воды, паки благослови господину в нем жити.ЛАКОМСТВО, СЛАВОЛЮБИЕ И ПРОНЫРСТВО В САМОЙ ХИТРОСТИ ЧАРОВАНИЯ УЛОВЛЕНО
В монастыри преподобнаго Венедикта некий брат возжела быти игуменом. Ведая же, яко не может сего достигнути при живем игумене, сице умысли. Некий отрок юный живый в келлии игумена и по вся дни наказуем за суровость его, помалу и бием. К сему юноши придружися оный брат и некогда рече ему: «Аще хощеши, да будет тебе склонен игумен, возми у мене некий порошек и потруси яди его, и егда вкусит, к тому тя озлобляти не будет, но весма возлюбит». Юноша со оным согласися, мня истину быти, благодарствуя брата. Приимше порошек, помысли в самем себе, глаголя: «Испытаю прежде, половину в яди посыплю, а другую впредь оставлю, и аще будет добр ко мне игумен, на сем престану, аще ли же гнев на мя не усмирится, вдругорядь посыплю». И тако помышляя, потрясе отравным порошком игуменския яди, понеже остави. Игумен прииде от церковнаго собрания и точию вкуси, абие умре. Тогда брат оный мужеубийца поставлен братии во отца и вожда, и радуяся изобретший последнею злобою маловременное началство, не ведая же, яко отрок злобы лекарство не все изгуби. Повеле ему, яко и оный во своей келлии жити и сперва добр ему являяся, напоследок же, яко егда уже гордостию надуся, нача его озлобляти. Отрок же рече в себе: «Добре сотворих, иже половину порошка онаго сохраних». Не ведый же зла отрок он и мня, яко прежде бывый игумен умре по воле Божии, и от простоты сие помышляше и рече: «Сотворю по первому образу и сему игумену, некли милость его усвою себе». И взем порошек, посыпа яди и оного мужеубийцы, и вкусив, душу изверже и во веки осужден. Брату ископа дол и сам окаянно не укосне снити в онь[2022].О БОГАТОМ В НЕПРЕСТАННЫХ ПЕЧАЛЕХ СУЩЕМ И О УБОЗЕМ, ВОЛНЫМ СЕРДЦЕМ ГОСПОДЕВИ БОГУ В ВЕСЕЛИИ ПОЮЩЕМ
Богатый и зело изобилный некий человек дом имея великий, прилучен же бе стеною ко хлевине убогаго некоего работнаго человека. И богатый в велицем дому сый в размышлениих всегдашних приходов и придобытия, и многаго собрания, в попечении хранения повсечастную печаль имея и спати не возможе. Дивя же ся убогаго житию, како в хижице своей и в толиком убогом жителстве непрестанно веселится и поет со женою и с чады, и егда лягут спати, со всякою сладостию почивают толико, яко едва жена его убудити возможет, да востав идет на работу. Позавидев сему богатый зело, нача помышляти, како бы убогаго веселящагося работника печална сотворити. И размышляя много, сице умысли. Востав в нощи, прииде молком[2023] к хижине убогаго и, отворив двери, повеси в них мех денег и отиде. Убогий же на обыкшую работу рано воста и во дверех своих мех сребра охапи и позна, что есть, и урадовася незапному придобытию толикаго сребра, не восхоте и на обычную свою работу ити. Прииде же во многое размышление, бояся да не украдени будут, и нача печаловати, еже бы не погубити толикое обретение, и нача с места на место сребро оно преносити и тамо и инамо землю разгребати и полагати, и дабы жена его и от тоя инии да не уведели, и нигдеже место обрете, ниже упокой мысли и меры постави, где тыя денги дети. И тако много мечтуяся и пренося, на остаток же прииде во свою хижицу и подложи сих под убогую свою соломеную постелю, и сотворися притворно, яко в велию болезнь впаде, ляже на оном сребре, да размыслит, что иматьс ним сотворити. И тако по многи дни толико печалию и попечением удержимь, лежа на сребре, болезнены гласы издая, вместо еже бы пети и веселитися. Сие видев, богатый он позна силу печали своея, зело сему удивляяся. Прииде же ко убогому во убогий домик его и вопроси жены его, где есть муж ея, она же сказа, яко болит. Он же отвеща, глаголя: «Аз виною мужа твоего скорби, но потщуся и исцелити его». Вниде же в хижицу и приступль ко оному, потиху рече и именем его нарицая, глаголющи: «Оныя нощи и сего часа принесох аз мех сребра тайно и привесих во дверех храмины твоея и вем, яко взял еси их. Возврати ми я, аще ли же не возвратиши, то увещаю судию о полишнем[2024] тя, да повелит обесити тя». Слыша сия, сиротский он работный человек убояся смерти, ведая силу словес богатых, и возврати денги богатому, и егда сребра не возиме, прииде к первому веселию, нача пети и сладко спати.О ИОАННЕ КОНАКСЕ И О ДЩЕРЯХ ЕГО, КАКО И ЧТО ОСТАВИ ИМ НАСЛДИЕ ПО СЕБЕ
Некий пребогатый человек имянем Иоанн, пореклу Конакс, живый благочестно, восплоди с сожителницею две дщери. И егда в возраст приспеша, присовокупи их брачеством законным добродетелным человеком и сих своих зятей и дщерей зело любляше. В таковей отеческой любви еже име в стяжании и воздержании, златой сребро и прочая, последи и веси, вся тем своим дщерям отда. В приятии сих велия возрасте во дщерях и зятех его к нему любовь — зело почитаху, якоже подобает, отца, всеугодно охотно творяху ему и тако творяху по воли его, елико даяние его в памяти имяху. В неколико же лет позна той Иоанн от чад презорство[2025] велие и неблагодарство к себе и нимало точно ко благодейству первому о себе. Сие виде, нача размышляти, что о себе сотворити, и обрете добромыслиа совет, положи намерение сицевое: ведая некоего купца великаго приятеля себе, иде к нему, моля его, испроси в заем десять тысящ сребра точию на три дни. Человек же оный взаемною любовию даде ему по прошению его. Иоанн приим десять тысящь сребра, принесоша за ним потаенно, да не сведят дщери его. Заутра прилучися празнику быти велику. Иоанн приготова учрежения[2026] ради зятей и дщерей обед изрядный, живяше бо во особых полатах, возва их и ядоша и веселишася. И тако сим веселящимся, Иоанн изыде от них в другую полату, шкутулу новую, юже прежде изрядно и пребогато устроив с тремя крепкими и предивными замками, отвори, храмину же замче и сие сребро на стол ис крабей тех, в нихже принесоша, высыпа, велий зык[2027] извергая. Сего ради сотвори се, дабы дщери его слышали. Дщери же, яко звук услышаша, ко дверем прибегоша и скважнею сребро оно все видеша, и како положи во изрядную и крепкую шкатулу, и како тремя оными дивными замки замче и запечата. Иоанн же, сотворши сие, изыде. Дщери веселяхуся, на сердцы же великую возимеша охоту и лакомство к сребру оному. Но не смеша отца вопросити, по гощении разыдошася во своя жилища. Иоанн паки сребро оно, никому же сведущу, отда человеку тому, у него же потребова. В третий по пиршестве день приидоша дщери ко отцу своему Иоанну, слово к слову присовокупляюще и се приложиша и вопрошают, исповедаша како видеша, к чесому таково толико дивная шкатула устроена, и еже звук слышаша, и сребро видеша и кое число сих. Он же отвеща им, яко двадесять и пять тысящ фунтов сребра тамо сокровенно имеет. «И хощу, — рече, — все сие сокровище мое по смерти моей вам, любезным моим дщерям, оставити. Вы сие всё имейте, и напишу о сем вам в завете моем. Точию, — рече, — вы не призирайте мене в старости моей, но сотворите мне честь и любовь показуйте, якоже твориша от первобрачных дней. И аз в вас разсмотрю, и кая от вас изряднее покажет ко мне приязнь, та болши имать стяжание по смерти моей». Сие дщери от отца слышавше, зело обрадовашася о приятии толикаго имения, зелным рачением вымышляючи едина над другою, дивную отцу приязнь и честь показовала и ни малыя противныя вещи терпети до смерти его не допустиша, надежду имуще и чаяше о завете стяжания его им еже сребра оного. И тако о сем веселящимся им и отца превосходно почитающим, но день от дни в той радости смерть его скорее быти желающе. Егда же приближися кончина Иоанну, воззва к себе дщерей и зятей своих и принесе пред ня сицевый глагол: «Зятие, — рече, — и дщери любезнейшии, прежде неже умру, не помышляю инаго завета творити, сиречь духовная писати, но сий истинен есть, егоже написали. И есть завет той положен во ону изрядную и крепкую шкатулу ко оному сокровищу моему, видех бо любовь и приязнь вашу к себе, юже совершенно показасте, а не яко прежде, иже егда остависте мя. И за сию вашу милость и любовь благодарю Бога и вас. И за се и аз вас возлюбих, иже никому ничтоже от сродник моих дати сложихся, но еже имам во оной шкатуле, все вам отдаю. Но и се вам извествую, яко кроме сего оного стяжания, еже в шкатуле, не имам, из обещаннаго вам уяти не хощу. Прошу же вашю любовь: дондеже живу ми сущу, при животе моем сотворите противу завета моего и до смерти моей ни от кого не понесете поречения. Пошлите во святыя места, — имя рек, — такожде и пустынником, кождому монастырю по пятидесят литр, и тако сотворши, якоже приказуя разпославши, ключи оныя изрядныя шкатулы по смерти моей оного монастыря, — имя рек, — у отца игумена и у братии возмите. При всяком же замке печать моя во свидетелство целости писания написаного сокровища, чим вам и како владети, тамо написано. К сему, — рече, — еще пошлите в болницы и странноприемницы, и сие все при мне сотворите». Дщери же его и мужеве их в надеянии оного великаго богатства двадесяти пяти тысящь, иже в шкатуле оной красной и крепкой, от своего имения все сие, еже повеле отец, сотвориша: в монастыри по пятидесят литр,[2028] такожде и в пустыни, в нищепитателницы и странноприемницы разпослаша, и отца чтиша и покоиша даже до смерти. Прииде же время и час, и отец их Иоанн преставися. И егда окончася честное провождение и погребение, послаша по приказу отца в намененный[2029] монастырь, ключи красныя и крепкия оныя шкатулы взята и распечаташа со всяким желанием и охотою, тщателно надеющеся великаго сокровища, отверзоша. И егда вскрыша, ничтоже в нем, точию великую и страшную, зело тяжкую булаву обретоша, на ней же на рукояти зело художественне литеры или слова изваяни, подписано же сице: «Аз, Иоанн Конакс, сим сокровищем затем и дщерям моим челом бью. Сим утешайтеся, воспоминающи на первую вашу ко мне любовь, егда мя ни во что же вменистеи остависте. И завет мой в разделении сего сокровища сицев: всяк сею булавою должен бит быти, который, себе презревши, о других печется». Сие богатство дщери и мужеве их егда обретоша и писание завета прочтоша, зело ужасошася, вместо утехи печалию сердца их облишася и в раскаяние приидоша о отеческом презорстве. Подписаное же, еже паче должно всякому о себе пещися, правду вмениша. Егда же на образ даяния своего имения обозрешася, паки яко бы оболсти их, отцу своему злорчиша.ЯКО НЕ ПРИСНО НАМ ВИНОВЕН БЕС БЫВАЕТ
Некоего пустынника молитвою связан бысть бес, стрежаше репы его, и некогда прииде человек к старцу репы красти и нача репу рвати, яко возмет ю себе. И бес его окликал, дабы не рвал репы, и хотел сказати пустыннику. Он же мнев, яко привидение чюдится, а не истинное глаголание, и егда хотяше отъити, не можаше подняти, но сила от множества репы исчезе. Шед бес, сказа пустыннику о нем. Изшед пустынник, потяза[2030] его о крадении репы, он же прося прощения и рече: «Прости мя, отче, — рече, — прости, святче Божий: бес научил мя се творити». Абие воскрича бес: «О, неправедне, не трижды ли оглашах тя: не рви репы, скажю старцу! Почто ты напрасно мя злословиши и клевещеши на невинного крадению твоему?» И паки человек той рече: «Прости мя, старче, Бога ради! От своея мысли смущен бых». И абие простив, отпусти его с репою, и яко невинен нам бес делом, но мыслию точию.ФАЦЕЦИИ{10}
ПОВЕСТИ СМЕХОТВОРНЫ, ЕСТЬ ЖЕ И ЗЛЫХ ОБЫКЛОСТЕЙ ОБЛИЧИТЕЛЬНЫ, ПРЕВЕДЕНЫ С ПОЛЬСКАГО ЯЗЫКА, ЖАРТОВ СОВОКУПНО ВСЕХ ТРАКТАТОВ О АВГУСТЕ КЕСАРЕ И О ПОЕТЕ ВИРГИЛИИ
Август кесарь[2031] Виргилиуша поеты[2032] и практыка[2033] вопроси глаголя: «Повежь ми, Виргилий, кто есть отец мне? Аз убо вем, яко Октавий отец ми есть, инии же инаго поведают быти». Отвеща Виргилий и рече: «Вем, о кесарю, яко владетель еси велики и повелитель всего света страшный, и еже аще хощеши твориши, но и в милости известнейший, обаче ужасаюся рещи, ибо правда во очи колет. Боюся томления и вечнаго злоключения, егда правду рещи ми пред тобою». Кесарь с клятвою завещася не озлобити его и приложи ухо слышати. Виргилий же возсмеяся и рече: «Великий кесарю, познаваю по тебе и предразумеваю, яко сын хлебников еси». Изумеся кесарь, помышляя в себе, како и каковым удобством[2034], и Виргилий рече: «Послушай, милостивый кесарю, откуду имею о тебе такое непщевание[2035]. Написах аз премногия книги о славе твоего величества, ты же, будучи всего света великим монархом, приказал еси мене токмо единым хлебом отправити[2036], что или пекарь или сын пекарьский обыче творити». Сия слыша, благодушный кесарь вельми весел учинися и рече: «Отселе, Виргилиуше, возыимееши дары и милость не яко от пекаря, но яко от великаго кесаря».О ЛЮБОМУДРЕЦЕ ПРИ АВГУСТЕ И О ГОРДОМ ДВОРЯНИНЕ
При Августе кесаре прилучися быти любомудрецу некоему, в неже время изведоша пред кесаря коня зело буява и жестока, высоку выю[2038] носяща, скорообратна и быстрозрачна. Видев же той любомудрец ближняго человека пред кесарем, высокомыслива и горда суща, рече ему: «Человече, егда бы конь был еси, и цены бы тебе не было».О ИРОДЕ И О ЗЛОБЕ ПРОКЛЯТОЙ
Возвещено бысть кесарю Августу, яко Ирод царь вся дети в жидовской земли повеле погубите, с ними же и сына своего убити повеле. Рече к возвещающим Август: «Лучши было быти сыну вепрю у Ирода, неже человеку», оглаголуя злонравие и жестоту мучителя и како человек наречеться егда суров и жесток, неукротим таковый зверь, а не человек.О АВГУСТЕ КЕСАРЕ И О БЛИЖНЕМ ЕГО САНОВНИКЕ
Бе у кесаря ближний сановник и никоегоже когда дара прия от кесаря. Прилучися кесарю изыти из града тешитися и ехати чрез некую воду многу. Во оной воде ста конь под кесарем и нача во ону воду мочь свою пущати. Сановник он намени[2039] быти добрый случей, рече: «Милостивый кесарю, конь твой сей подобиться твоему нраву». Вопроси его кесарь, како и коим подобием. Он же рече: «Видиши, идеже воды много, тамо прибавляя еще свою испущает, тако и твое величество, идеже дарова много, тем же и примножаеши, аз же таковыя милости от тебе не сподобляюся». Рече кесарь: «Истинну рекл еси, но подобает проусмотрити, от чесого сие: от моего ли на тя непризрения или от твоего нещастия. Но отселе искусимся[2040]». И егда приеха кесарь в дом свой, повеле сотворити дорогоценныя два ковчега и положити во един златых слитков, а в другий же подобно тому олова. Призва же сановника, постави пред ним оба ковчега и рече ему: «Дарствую ти един от сих, приими, егоже хощеши». Сановник он, размышляя, кий прияти, яко оба подобьни, взя ковчег со оловом, и кесарь абие повеле ковчег роскрыти и рече: «Видиши, брате, яко не от моего к тебе презрения, но от твоего нещастия добра лишение: вместо убо злата приял еси блато». По увещании же дарова ему и другий ковчег со златом.О ЮНОШИ ПОДОБНЕМ АВГУСТУ
Возвещено бысть кесарю Августу, яко обретеся в Риме юноша, иже во всем ему подобен. Удивися Август, повеле пред ся призвати оного юношу. Егда же прииде и ста пред кесарем, много взирая на нь[2041] кесарь и рече ему: «Повежд ми, юноша, коликожды мать твоя зде в Риме была?» Юноша уразуме, чесого ради сице кесарь рече, отвеща: «Никогда же, великий кесарю, но паче отец мой зде в Риме непрестанно пребывал». Слыша сие, Август в размышление впаде и раскаяся о глаголе своем.О АВГУСТЕ И О КУПЦЕ РИМСКОМ И О ЛЮБОМУДРИИ АВГУСТА
Славный некий римский купец в великия долги впаде и до толика обнища, яко точию едина колдра[2042] у него оста. И в толикой бедности скончася оный купец. Уведа о сем Август кесарь, возжеле о нем и понегодова на неизвестивших о нем, колдру же ону повеле купити и в сокровища своя положити. Вопросиша же ближнии его: что ему по ней? Отвеща: «Колдра сия скрытую в себе силу имать, слышах убо аз, яко оный купец в печалех своих отраду от тоя име и без нея спати не мог, и аз сию купих в память сего. Ибо общий случей и будущее невидимо».О КНЯЗЬ ФИЛОКСИМЕНЕ И О ЖЕНЕ, УБЕДИВШЕЙ ЕГО ДРОВА СЕЩИ
Филоксимен, славны князь во Грецыи, возиме обитель к приезду своему в дому у некоего человека, приимшаго благодать от него, и человек оный, тщася[2043] всяко князя улюбочествовати и угостити, приказа жене, да устроит про князя обед изрядный, сам поиде ко угождению потребная купити и тамо укосне[2044]. Князь, чая сего в дому быти и обед готов сущ, ни единого слуги с собою поем поиде в жилище господина. Бе же сей князь скудоплотен[2045] и неблагообразен. Видя же его госпожа дому и, иже прежде николиже виде, не уразуме, яко князь есть, помышляя, яко раб от него прииде извещение прияти, уже ли обед готов есть, рече князю: «Любезный хлопче, помози ми, да вскоре про князя обед устроиться». Князь Филоксимен, яко мудры и не гордый, видя, яко жена не позна его, вопроси ю: «Что, — рече, — велиши творити?» И жена рече: «Усецы ми дров, понеже оскудеша, нашего же парабка в дому несть». И князь, секиру приим, нача дрова рубити. По мале времени звавый князя в дом прииде, а князь с секирою около дров шурмует[2046]. Зело оскорбися и прибеже к нему, рече: «Бога ради, умилосердися, великочесный княже, что сие твориши?» Князь же восмеяся рече: «Сего ради, брате, сия терплю, зане лицем и возрастом[2047] зловиден».О АГЕСИЛАУСЕ, КНЯЗЕ ЛАКЕДЕМОНСКОМ, И О ЛЮБЕЗНОСТИ ЧАД[2048]
Ягесилаус,[2049] лакедемонский царь, в зельной любви чад имея, некоего времени утешая чад, ездя на посошке. Присмотреся сему высокой чести человек, и о сем царю возвестиша. Царь же призва его, увещевает его, да не повесть пред людми бывшее, извествуя, яко не от мелины[2050] ума сие сотвори, но побежден любовию к чадом своим.О КНЯЗ АЛЦЕБИАДЕ И О ЗЛОРЕЧЕНИИ НА НЕГО ОТ НАРОДА
Алцебиадес,[2051] афинский князь, слыша о себе от народа зельное поречение и гаждение[2052], восхотев сие избыти: купи великаго и краснаго пса премногою ценою, повеле же у пса того хвост отсещи и пусти по граду. Граждане, видевше, яко пес княжеский есть и каковою ценою куплен, едини глупости причитаху, инии же яко сребра имать много и ни во что же е вменяет. Сроднии иближнии глаголаша ему, яко не добре сотвори, толикую на псе цену дав, по граду влачитися пусти: образдаде паче злоречити себе. Он же восмеявся, рече: «В лепоту сие сотворих, да о псе упражняются в словесех и разсуждении афиняне, горьких и суетных оглаголаний на мя престанут». Издавна вси оглаголавати зело мудри, своих же злых в себе не чюйни.О КАРОЛЕ КЕСАРЕ И ОБЛИЧЕНИИ ПИАНИЦЫ
Каролус, перьвый от фряг[2053] римский кесарь,[2054] родивыйся во граде Гандаве,[2055] зело бе мудр, дворочен[2056] же и милостив. Сей некогда узре пияна человека на пути нечювствена лежаща, повеле двора своего человеком пияного взяти и отнести в царския своя полаты, положити же на дрогоценьнем своем царском ложе и приоблещи драгую срачицу, завеща же ближним своим людем, егда возбудится, готовым быти и толикое же служение и честь пияному оному, яко и себе приносити: подати на него царское платейцо и прочая творити и звати царем и государем. И егда пьяный убудися, нача дивитися, где лежит, помышляя, и на каковем ложе, и в каковей одежди. К сему услыша чинное хождение и кроткое речение, видит же и предстоящих пред собою благородных, красноодеждьных, златопоясных, ужасается и недоумевается и мнит сие во сне видети, но иже на долг час сие видит, нача всею силою размышляти: снит ли или на яве? И паки непщует[2057], яко негде демони его занесли. В сицевом размышлении нача ограждатися крестным знамением, хотя сим от себе царских ближних отогнати, чая их демонов быти. И егда ограждение креста не помогло, не ведает, что и творити. Юноши благороднии, приступльши к нему, кротко и благочинно вещают: «Чесого, государю, престрашися? Или кая ти немощь приключися, никогда же толико опочивал еси? Уже бо время обеда». Слыша пияный, яко толико благороднии юноши царем и государем его наричут, паче удивляется и, помышляя в себе, глаголет: «Аз ли Ганус Шпилер, пивый у Фрелиха? Боже милостивый, во сне ли сие или на яве? Но вижу, яко не во сне и несмь Ганус. Аще ли бы Ганус яз, не бы ми толико изрядныя отроки предстояли и толикую честь воздавали?» С сим размышлением воста, его же благороднии под руце подъяшаи многоценныя царския одежди возложиша. Отсюду Ганус пияной нача дурити, подобием великих глаголати. А пуще всего бедному с похмелья есть захотелось, повеле скатерть взяти. Ближнии сие кесарю Королусу оповедаша, како пияный подобием великих государей повелевает. О сем кесарь зело светел учинися и повеле от своего стола драгия яди носити и пияному представляти. Но Ганус волил бы паче трескать кислую с сельдми капусту или с солью ретьку и чим скорее опохмелиться. И по сем кесарь повеле принести пред него великий кубок вина. Ганус кубок, не дожидаяся подносу, попросил и не по-царски весь на лоб выворотил и еще не довольно сие, премногия драгия пития без остатку пия и уже мой кесарь нача дремати. Кесарь Королус, тщася да будет таков, яко вчера, повеле болши подносити. Ганус на царстве все охотно пил и за столом уснул. Кесарь Королус прииде зело сим утешаяся, повеле дорогоценныя одежди с пияного совлещи и облещи в нихже хождаше, отнесши же, положити на место, отнюдуже взят есть. Ганусь, проспався, видя себе на улице лежаща, паки нача дивитися, глаголя в себе: «Боже милостивы, о како дивная дела снятся человеку, ибо елика живет и не помышляет о сих. Аз воистинну чаях на яве в толиком прохладе и чести быти, ано[2058]мне все то во сне снилося». Таков пияных разум и дело, и колико упиватися гнусно, доброхотный кесарь благоприятным делом показа и виршь таковый надписа:О НЕСОГЛАСИИ В СОВТЕ И ВО ОБИРАНИИ[2059] ЦАРЯ НЕЗГОДА[2060]
Во обирании некоего краля на господарство[2061] великое несогласие видя некий в сенате, ибо дву кождо от своея страны обираху. Бе же речевит и разумен, точию скудость возраста[2062] его дерзновение его возбраняше. Обаче ста посреде и нача просити слову и гласу воли. Видевше благороднии сенатори толикий возраст его, начата вси смеятися, глаголюще: «Слушайте Закхея, слушайте!»[2063] Он же: «Что дивитеся, — рече, — возрасту моему? Аще бы видели жену мою, больши бы увеселилися, ибо точию до пояса мне». И сему наипаче начата смеятися. Он же: «Аще убо и толики есмы, аз и жена моя, мали, к тому еще между собою несогласни и в том нашем несогласии и развращении дом и имение наше исчезает, погибает. Что же помыслити о между многих вас несогласии? Воистину, аще во общий совет не приидем и единому не отдадим себе, се бо и всему государству погибель наведем». Сие мудрое советование егда услышаша малыша, во общее советование внидоша и единственно единаго на кралевство обраша.О ДИМОСТЕНЕ И О СУДНАХ НЕРАДИВЫХ В СУДЕ
Димостен[2066] премудры философ, видев некоего неправедно погибающа и от судей и сенаторей презираема, ибо ни во что же пологаху беду ближнего своего, принесе речь к сим такову: «Господне чеснейшии, молю еже послушати от мене к вам словесе, поведати бо хощу нечто новое, еже в сих днех учинися». Сенатори и судии прилежно приложиша к слышанию ухо, и рече Димостен: «Юноша неки зде во Афинех ная у некоего человека осла, да некия вещи своя превезет до Мегарии.[2067] За ослом сим поиде и господин, и бывшим им в пути, наиде на ня вар[2068] и зной от солнца. Хотяху же осла накормити, но места не обретоша, обаче сташа. Наявы осла седе от солнечнаго вару в тени, иже от осла. Господин же осла нача збивати[2069] его, глаголя: «Ты точию отвести вещи наял еси осла моего и что тебе до тени, иже от осла?” Наявый же глаголет: „Наях его у тебе всю в пути сем потребу мою исполнити, и несть ти в нем воли”. И не возмогоша смиритися, еже бы купно во оной от осла сени сести, да не опаляет их вар солнечны. И возвращися, позва един другаго пред судию, предлагающе пред ним кийждо правду свою». Сие изглаголав, Димостен умолче и нача дивитися, како суетной и умышленой[2070] повести прилежно и тщательно послушают, о ближних же избавлении нерадиво прилежат, и тако ему молчащу. Судии, хотяще окончания слышати, рекоша: «Повеждь нам о сени разсуждения конец». Димостен же восприим рече: «О сенатори и судии, паче подобает вам сострадание и милость и избавление бедствующим показывати, вы же усерднее и любезнее слушаете, еже никогда бе, прилежание же о искреннем[2071], емужех погибели идет, не хощете явити, правды же и милости показати. И что вящши: человек ли или тень и осел; здравие ли ближнего и живот или суетны онех спор?» Судии же зело о нечювствии своем зазреша си[2072] и бедствующему прилежание показаша.О СУДИАХ И О МЗДОПРИЕМСТВЕ
Пред судиею некоим прилежаша о некое право двое чесных людей время немало, и един уповая получити себе, яко правее ему бе, но дабы скорейшую отправу возимети, дарова судии великий и дивный рыдван[2075]. Соперник, иже неправо хоте одержати, уведев сие, дарова судии великих и дивных возников[2076]. По сем пред судиею препирающеся положением закона. Судия присуди и подутверди даровавшему возники. Оный неправедно обиненый[2077] узре едуща судию в рыдване своем на оных возниках, рече: «Господи не, како толико неправедно одержал еси мой сий рыдван?» И рече судия: «Не вем како, точию силнии возники увезоша, Поелику тянуша толико и упредиша». Обшая приповесть[2078]: кто больши мажет, того не крыпит. Но, о судии,О ЛАКОМСТВ ПРЕДЕРЖАЩИХ И О ОТВТЕ МУДРОМ
Держатель многих градов уведев у подначальственнаго воина дивнаго аргамака и возжела усвоити себе. Приеха в дом ко оному, глаголет ему: «Возлюбленный мною и верный, приснися сея нощи, яко ты мя сею лошадью подарил еси. Прошу тя, да и на яве благополучен буду, ибо ми сни являться не прелестни[2080]». Рече подданый: «Буди тебе, господине, по явлению сна твоего, како еси видел, тако и возимей». И возва князя по реце тамо текущей прохладитися, сам седе на оный аргамак, и егда быша на брезе, и видима бысть в воде тень от оного аргамака, рече князю: «Се, еже ти во сне обещах и воздарих, приими», — показуя ему на тень в воде. Князь удивися оного разуму, не возложи о сем на него вины ни порече, токмо глагола ему: «Добре сотворил еси и истину рекл еси: идеже сон, тамо и конь». Но неудобно нынешнего времени господей тенем отбывать, не точию аргамака потеряешь, но и в тюрьме не мало время побываешь, не всуе глаголют: не гневай пана — потеряешь барана.О СУДИАХ
Квинциус римлянин, провинцыи некоея судия, егда окончася правление его, пред некиими скорбным и унылым видом печалуя о недузе своем и возвещая, иже всегда имеет руце озабши. Рече ему некто: «Не дивися, имел еси тогда руце горячи, егда был еси судиею», оглаголуя[2081] ненасыщеный нрав и к человеком обиду.О СТРЯПЧИХ
Общежительны человек домовыя вещи в мехе несый[2082] тесною некоею улицею, в том же и рожен[2083] великий бяше. Случися оною улицею ити некоему честному человеку. Несый мех вопия: «Поберегись, поберегись!» Он же, яко обыче гордым над смиренными возноситися, небреже о словесех, идя распыхався. Несы вещи во оной тесноте заде его оным рожном и раздра некако одежи его. Он же повеле его бити и бив отвести пред судию, ста и сам пред судию, глаголя, да учинит наказание презорливому[2084] обезчестившему его рабищищу. Прокуратор[2085] некий прилучися во оно время, пошепта в ухо несшему вещи, глаголя: «Ни к единому словеси пред судиею не отвещавай, ниже что ино глаголи, аще хощеши прав быти». Судия егда нача вопрошати: «Чесого ради и како сотворил еси, отвещай», он же молча, и тако много время прейде, судии вопрошающу, оному же не отвещевающу. Прокуратор, по нам же слову стряпчей, научивый молчати, рече: «Господине судие, что немаго вопрошаеши, видиши, яко нем есть и глух?» Честный он человек, егоже рожном заде, оскорбися о сем и не размысля, рече: «То како нем?», и обратився ко обезчестившему его, порицая и лая его, рече: «Ныне нем творишися, а вчера како глаголал и вопил еси „Поберегись, поберегись”?» Сие слышав, судия обвини его, глаголя: «Сам себе осудил еси: чесо ради, слыша вопиюща, не устранился еси?» И тако его отосла, а оного вольна пусти.О ВЕНЕТЕ И О ВЛОХЕ[2087]
В Венецыи по обыклости[2088] сенатор некий одда полату в наем некоему влоху. И егда прииде урочное время наем[2089] взяти, влох упрашивая срока премани[2090] два лета. В третие лето видя венет, господин полат, яко лукавнует влох, проусмотря время и вземши пристава от судии, прииде взяти наем свой. Наемший же, уведав сие, повеле жене, егда поидут, прилежно зрети, сам же приготови свещы и черное сукно. Жена возвести, яко уже идут, влох облече срачицу белу и долгу, якоже обычно на мертвых возлагати, положися на земли, жена сукном прикры и постави два свещника зажегши, сама сяде близ его, плача. Вниде венет и видев сие вопроси: что сотворися? Жена плача глаголет, яко моровою язею[2091] умре. Венет слыша сия, скоро из дому побеже, приказуя ей, да по триех днех из дому оного изыдет. Прииде же в дом свой, цирограф[2092], иже между онеми о найме бе, изъя из шкатулы и изодра, чая наемшаго вправду умерша. И прежде оных нареченых трех дней, еже ис полат оных жене влоха изыти, идущу венету и помышляющу, яко уже и погребоша влоха, и абие срете его. Вдох, видев его, зажмури око едино. Венет, мимо идя и видев его, глаголет в себе: «Како яко бы мой заимщик, но он не крив бе и быти умершему како возможно?» Но паки по сем улучи его противу себе идуща и око зажмурити не успевшя, пойма его и глаголет: «Како ты, злый человече, обольстил мя еси, притворно сотвори себе мертва? Но иди и отдаждь по записи наем за полаты моя. Аще ли же не отдаси, пред судию повлеку тя». Много же время стоя истязуя, последи напомяну, яко запись изодра, отпусти его.О НЕМЧИНЕ, НЕВДУЩЕМ ЯЗЫКА ВОЛОЖСКА[2093]
Купец некий немец посла во Вдохи[2094] во град Тревиз[2095] прикащика своего. Той егда в Тревиз приеде, восхотеся ему ясти. Не умея же языка волоска, нача вопрошати, где немецкая гостинница, но никто же разуме, что глаголет, и допытатися не возможе. Идущу же ему, срете его немчин. Прикащик урадовася и вопроси, где гостинница немецкая. Немчин оны указа ему оною улицею ити, и где, рече, обрящеши висяща орла, писанна над враты, то есть немецкая гостинница. На оной же улице живяше балвер[2096] преди немецкого двора, у него же над враты черный орлик, написанный над враты, висяще, якоже тамо и обычай. Прикащик оны, непщуя, яко той двор немецкий есть, вниде в дом оный. Вопроси его балверь своим воложским языком, чесого требует, ибо по-немецку не уме, и чая, яко прииди голити[2097] брады. Немчин же, по-влоску не умея, показа перстом в рот, яко ясти хощет. Балверь же, чая, яко зуб у него болит,принесе стул и посади его и повеле держати. Прием же клещицы и иныя пристоящия вещи к зубному изъятию. Немчин кричит и торгается, балверь же мнит, яко от болезни се чинит, повеле крепчае держати и распя ему орудием зубы, а иже ведати не мог, кий болит, увиде на кореноватом зубу некую черньцу, положи на уме, яко той болит, выломил у него оный зуб. Немчин с тоски вертится, балверя лает, а балверь за работу взду взяти ожидает. Правда и истина велика: полчеловека в чужей земли без языка.О СЦИПИОНЕ И О ЕННИИ
Сцыпион Африкан[2098] прииде ко Енниушу поэте,[2099] многое время у дверей дому прилежно клатя, хотя видети его. Но Енний книги некия писа, повеле отрещи, яко несть его в дому. Сцыпион, ведая, яко в дому есть, обаче отъиде. Случи же ся по належащей нужде Еннию видети Сцыпиона, прииде ко вратом его и поклатися. Сцыпион, уведав сие, ис храмины своея сам изниче, рече ко Еньнию: «Что тако клатиши? Несть в дому господина». Рече Еньний к нему: «Что, брате, отрицаешися, а сам со мною глаголеши?» Глагола Сцыпион: «Что же и ты упорно чиниши? Несть мя в доме. Аз убо и работнице твоей вчера поверих, яко несть тя в дому, а ты и самому мне веры не имеши».О СТРАТОНИУСЕ
Стратониус лютнист изрядный, но и злодей бе великий и пакосник совершенный. Сей прииде в Коринф и премедли три дни. Идуще же ему по граду, жена престаревшаяся стрете его и зря на нь[2100] прилежно. Стратониус, сие видев, рече ей: «Мати, что толико на мя зриши прилежно?» И рече жена: «Сыне, удивляюся зело, зрящи на тя. Како тя мати твоя девятомесячное время во чреве носити могла, ибо град сей име тя в себе точию три дни, зело огорчися от тебе».О АРИСТИПЕ И ДИОГЕНЕ
Аристипп философ,[2101] во дворе живый царя Александра, видя Диогена, худую некую ядь себе устрояща, рече: «Диогене, егда бы ты умел служити цареви, не бы таковыя худыя яди вкушал». И Диоген отвеща: «Аристипьпе, егда бы и ты слатких ядей ошаяние[2102] имел и худых употреблял, не бы тако ласкосердствовал пред царями».О ДИОГЕНЕ И О ЮНОШИ
Диоген,[2104] видя некоего юношу доброродна, иже все свое стяжание в сластолюбии и в пустошном з другми неразстропном соединении изгуби, сам последи точию едину капусту употреблял, рече: «Егда бы ты таковый обед почасту имел, воистинну бы богатшую и сладчайшую вечерю вкушал».О ЗАЗРВШЕМ[2106] ПРИ ЯСТИИ ДИОГЕНУ
Диоген седя посреде множества людей на торгу и ядя, един ему позазре и рече: «Како яко пес на торгу, а не в дому яси?» Отвеща Диоген и рече: «Брате, тако, яко же ты, обыкоша пси збиратися и окрест тех стояти, иже ядят».О ДИОГЕНЕ
Диоген вопрошен, в кое время подобает обедати и вечеряти, отвеща: «Аще кто от богатых, то егда восхощет, аще ли же убог, когда имеет».О ТАТЕ И О ПИЯНИЦЕ
Тать красти влезе в дом некоего пияницы, иже все еже име стяжание без остатку пропи. Обаче пияны оный услыша татя в дому ходяща и ищуща, чтобы взяти, но ничесоже обретающа, изыде к нему и рече: «Брате, не вем, чесого зде в нощи ищеши, аз уже и в день обрести ничего не могу».О РАЗДРОБИВШЕМ[2108] ПО ПИСАНИЮ КУРЕ[2109]
К некоему богату человеку прииде монах, он же удержа его обедати с собою и посади его в перьвейшем месте, сам при онем седе, подле себе посади две дщери своя. Противу мужа седе жена, при ней же два сына. И егда жаркая яди ставити начата, поставиша и великое куре. Человек оный, угостивый инока, постави оно куря пред оного, повелевая обрезати е, мних отрицаяся неумением, он же с прошением увещевает, да обрежет и много препираяся. Рече мних: «Аз просто обрезати не вем како, точию по Писанию». Урадовася сему звавый, ибо аще и во всем искусен, но сего нигдеже слыша, како по Писанию куре обрушити[2110], и с прилежанием на се мниха убеждал. Мних приим куре и первее главу отреза, положи ю пред звавшим его. По сем отя шию и положи пред жену его, крылышка обреза и положи пред обе дщери его, ноги обреза и положи по единой кождому сыну, всю же тушку без главы и крыл, и ног положи мних в кошницу[2111] себе, юже ношаше. Господин дому нача извещатися, от коего Писания такого обрушания навыче, и мних: «Аз, — рече, — от коего Писания навыкох, от сего ти и извещу. Ты, по святому Павлу апостолу, глава еси всему дому,[2112] того ради главу тебе оного каплуна предложих. Сожительница твоя во единаго человека с тобою есть, яко писано „и бу- дета оба плоть едина”,[2113] того ради оной шию предложих, ибо глава и шия заедино. Дщерем вашим по крылышку предложих, понеже многими и различными мысльми летают да како замуж поидут, сынове же твои, яко подпора и основание и содержание твоего дому, яко и каплону ноги, того ради нозе сим предложих. Останок, кроме главы, и крыл, и ног, себе употребих сего ради, ибо якоже оно куре без сих яко что дивное, и мних между человеки, яко некий див в лепоту же и кроме своея воли[2114], яко без крыл и ног. Сего ради молю тя, не зазри смирению моему и недоумению, еже како по-вашему куре розбирати». Звавый, видя разумна мниха, велиею честию почьти его.О ДИМОСТЕНЕ
Димостен, любомудрец великий, идый во Афинский град одышався и, преупокояя свою старость, седе и рече идущим по себе тако: «Аз в старости моей ныне творю, якоже и афиняне: аз не толико хожду, елико сежу, и сии премного пишут, мало же делом производят».О ЧЮДНЕМ ИЗОГРАФЕ
Михаил по реклу Ангел[2115], первый и изрядный зограф[2116] в Риме, во храме святых апостол Петра и Павла писа святую их икону. И понеже художество его особно и дивно зело, множество духовных съехашася зрети чюдное художество и светлость образа. И бывшим им во храме, ту бе и Михаил, зрящим же и дивящимся, един от них пралат[2117] рече к Михаилу: «Никто ж может зазрети честному устроению, но паче достоин еси всякоя похвалы и ублажения, точию видится нам, яко бы румяно святых апостол написал еси образи, сии же не такови беша». Отвеща Михаил и рече: «Да весть высокое ваше достоинство, яко аз святых апостол образи написах не якови зде в житии и на земли быша, но якови суть ныне в светлости сияния и награждения великих делес их, ибо апостоли не тако, якоже вы своим волям служаще на земли жительствуете и румяность и полноту лиц имеете, но за повинутие[2118] плоти духу тамо сияют». Сие слышавше духовнии во стыдением отъидоша, ни о чесом же прочее потязующе.О БОЛЕЗНИВЕМ
Сосед ближний разболеся и близ быв смерти. Жена его, желая да поне при смерти покается, увеща его и призва попа. Поп, пришед и послушав исповеди, нача его учити: «Видиши, — рече, — яко близ ти кончина, покажи поне в мале времени плоды покаяния, сокруши свое сердце, а паче не отчаивайся о милосердии Божии, умилися душею, принеси слезы и аще тако сотвориши, — рече, — то ангели поймут и понесут душу твою». Больный же рече: «Слава Богу, яко понесут, а не пешу итти, ибо вем не малу дорогу, а ходить не могу».О ПОСЕЛЯНИНЕ, ВДАВШЕМ СЫНА УЧИТИСЯ ПО ЛАТИНЕ
Селянин некий со множеством имения предаде сына во учение словеснаго наказания во едину от краковских школ, но сын в празности пребы, не латинский глаголати желал, но идеже рюмки гремят, тамо пребывал и изнури[2122] все, еже даде ему отец, возвратися ко отцу, еще хотя взяти у отца. Отец, аще и простак, но помысли: «Вда много, а еще просит. В толикой тщете будет ли что лутшее в сыне?», и хоте сына вопросити, како что по-латине, но не ведаше. Прилучися же ему во оно время навоз в стаи[2123] копати, сыну стоящу на празе и дивящуся трудом его. Отец вопроси: «Сыне, како по-латине вилы, како навоз, како телега?» Сын отвеща: «Отче, вилы по-латине видлатус, гной — гноятус, воз — возатус». Отец аще и неведок, обаче уразумел, яко сын за школою учился, удари его вилами в лоб и вда ему вилы в руки, глаголя: «Отселе учися вместо школы в хлеве: возми видлатус в ренкатус[2124] и клади гноятус на возатус и будет ти видлатус и ператус»[2125].О ОБОЛЬСТИВШЕМ ПОПА
Прииде неки шпын[2126] исповедатися пред попа, бывша прежде богата и славна человека, и исповедався, с великим благоверием рече попу: «Честный отче, прежде малых дней обретох великую часть злата, а яко мне сие милостивый Бог подаде, сего ради не хощу обратити сие на свой пожиток[2127], но отдаю сие на славу Божию, ты же мне дай, отче, что к моему иждивению, чем бы мне до моего дому доити». Вопроси поп: «Где оно злато?» Шпынь изем изо чпага[2128] великую гомулю[2129] злата величеством, яко яйце. Урадовася поп, видя злата много, изъя из шкатулы четыре златых, вда ему, обещеваяся оно злато, еже взя у него, на устроение церковное истощити. Шпынь златыя приим, оттыде радуйся, яко облукави попа, а поп, веселяся, иде ко златарю привесити и искусити. Златорь приим на руку видит, яко тяжко, взем осельцу[2130], искуси и явися вместо злата олово, свинцем смешено и позлащено. Поп, видя сие, зело оскорбися и написа на стене:О ПОВЕЛЕВШЕМ ДВОВИДНЫЯ ОЧКИ КУПИТИ
Некий злых обычаев человек купеческому человеку, хотящему ехати до Норенбергу, приказуя, глаголет: «Господине любезный и ближний соседе, слышах, яко в Норенбергу добрыя продают окуляры[2132]». Отвеща купец: «Есть тамо, брате, изящныя самыя виницейския[2133] хрусталовыя, но за толикия немалу и цену дати». Рече шпынь: «Ничтоже о сем, аще много дати, точию таковыя купи ми, дабы видети добраго и злаго человека». Купец возсмеяся, ведая его, кто есть, обещася ему таковыя очки купити. И егда бысть в Норенбергу, напомяну сие и купи двои очки, едини хрусталны, а другия ж простыя, и повеле пристроити, дабы видети самого себе. И егда возвратися в дом свой, стрете его приказавый очки купити и вопроси, аще купил есть. Купец приведе его пред многи человеки и изъя очки, даде ему добрыя, повеле сих на нос возложити и вопроси: «Кого видиши?» Он же позре на предстоящих и на купившаго, рече: «Вижу добрых человеков». И купец рече: «Се имаши очки, в них же добрых видиши». Даде же ему вторыя, и егда воздеже, вопроси: «Кого видиши?» Он же отвеща: «Вижу самого себе». И рече купец: «Имаши, брате, и сия, в них же вора видиши».О ИНДЕРЛЯНСКОМ[2135] ТАТЕ
Во Индерлянии некий злоделатель влачася между человеки, ища пронырством свое получити и многим лукавством дел своих знаем бе в Кольне и во иных градех. Сей прииде в весь от Кольна отстоящу десять поприщ,[2136] ведая во оной веси краву добру и велику у некоего корчмита[2137], всякими лукавыми обычаи мечтуяся о сем и домыслися сицевым образом: прииде во ону весь и впросися на наслех[2138] у оного корчмита. Корчмит преночевати пусти, вопрошая его: «Камо, — рече, — идеши?» Отвеща: «Иду на торг до Колна». Корчмит рече: «Обнащуй и утре оба поидева, ибо и аз тамо купити потребная хощу, но аз рано востану, дабы ми тамо приити на дневнем разсвете». Отвеща злодей: «Добре, тако и мене побуди, господине». Но не спящий злых смышлений сосуд, егда корчмит з домашними в первом и слатком сне быша, воста, изыде и влезе в хлевину, идеже крава стоя, сведе ю с корчмитова двора и из веси изведе, и сведши со оного пути, еже к Кольну, привяза ю к древу и пришед паки ляже на месте своем. По дву или трех часех возбудися корчмит, побуди же и гостя, и воста, якобы крепко спя, и облекшися, поидоша, глаголюще между собою се и ово. И егда уже близь бывшим, идеже крава, рече ко господину укравый: «Поиди, господине мой, помалу, аз убо имам в сей весце[2139], иже в стране от нас, должника, поити ми к нему и попросити, да даст ми что за долг, ибо ми на торг ити не с чим». Карчмарь рече: «Иди, аз же полехку пойду и буду нажидати тя». Украдый корову поиде на ону страну, идеже весь и корова у древа привязана, отвяза сию од древа, нача за господином ея гнати и догонивши его, нача жаловатися, каковыя хлопоты отнесе, спираяся з должником своим, и едва, рече, худую корову сию взях и то за великую цену, и да не туне[2140] отъиду, за великую нужду взях и сию. Рече к нему господин коровы: «От злаго должника и плевами[2141] возми», — и паки глаголет: «Брате, не вем, заколико еси взял, а корова зело добра и попремногу уподобляется моей, и воистину аще бы вчера не замкнух моей, рек бы, яко моя есть, но случается не точию скот скоту, но и человек человеку подобится». И егда тако сим глаголющим, уже близ быта Кольны града. Нача помышляти украдый: «Вси мя во граде и дела моя знают и возглаголют, яко украдох корову». И умыслив, рече ко господину коровы: «Господине мой, имею нужду во граде и кроме продаяния коровы сея, и аще за сея продажею укосню, многий себе убыток сотворю. Молю любовь твою и воздам тебе за труд твой, сотвори милость, продай ми ю, и аще что вящши возмеши четырех златых за ню, сим тебе челом бью. Сыщи же мя во оной гостиннице», — имя нарек. И тако утвердившеся между себе, разыдошася. Украдый корову еще лукавством своего умыслу ходя по граду, улучая свое, а корчемник приведе корову свою на торг продати на украдшаго ю, и егда сию купцы узреша, тщательно начата торговати и един некий гражданин даде за ню пять златых. Приим же господин коровы цену, поиде в нарекованную гостинницу и тамо одда златые вору за свою корову, и той по обещанию своему даде ему златый и хоте скорее утещи; нача молити господиню[2142], да дасть ему мису[2143], на чем принести чим приятеля своего, господина коровы, любочествовати[2144]. И егда ис храмины изыде к тому, его не узреша, корчмит виде, яко подруг его не вскоре будет, поиде к дому своему. И егда уже близь быв, изыде дщи противу его, плача и извествуя, яко оноя нощи корову украдоша. Корчмит бедный, объем главу свою, такожде нача плаката, глаголя: «Не человек, но сам мя диавол прельсти, яко сам аз свою корову прода, а цену украдшему ю отда».О ДВУ ТАТЕХ И О ПРОТОПОПЕ
Приидоша во едину весь два татя и лукавнующе везде присматривающе ко обретению своему. И един у некоего жителя веси тоя присмотре орехов воложских грамаду, другий примети у инаго селянина овцы и бараны толсты, и тако согласившеся, да кождо намерению своему послужат и купивши без сребра снидутся при костеле в косницы[2146] — косница же притвор, в немже нищии седяху и прошаху милостини во дни даже до вечера, в нощи же притвор той пуст бываше. Веси оныя плебан, то есть протопоп того села, ногами боляще, подагру, сиречь камчюжную болезнь, велию имеаше, не имеяше же при себе кого, точию два юноши, иже ему служаху, и егда потребу возымеет камо приити, на стуле его ношаху. И егда нощь прииде, изыдоша татие на дело свое. И иже орехи примети, Поелику в дому утишишася, наполни оных великий мешок и прииде во ону косницу, еже есть притвор, нача ждати подруга своего и тако тамо седя, ожидая подруга, грызяше я. По случаю у оного попа во храмине огнь погасе, высещи же к чему не прилучися в дому, посла поп единаго от служебник своих взята в костеле от лампады огня. Посланы, егда прииде близ притвора, услыша луск орехов, возмне в притворе демона быти и глумящася, страхом великим объяся, прибеже к дому без огня и случай плебану поведа. Плебан разгневася, укоряя его и страшлива нарича, посла втораго юношу и преди пришедшаго паки с ним. И егда обоим близ бывшим и услышаша луск, начата жилы дрожати в коленех их, и трепетни вспять побегоша, и попу сие поведаша, чесого деля в костеле огня не взяша. Поп злыя слова метав на ня и без света не возможе быти, повеле самого себе нести ко храму. Юноши они понесоша попа. Нощь же бе зело мрачна и безлунна. И егда близ быша притвора, тать оный седяй тамо, чая, яко подруг его боранов несет, возопи: «Подожди, не надседайся, помогу ти». Юноши они, ужасом содержими, чаяху, яко демон хощет им нести помощи, поставиша попа, побегоша. Тать оный ис притвора излез, глаголет: «Толсти ли?» Поп, услыша сия, зело убояся и от великаго страха забы лютую свою и великую болезнь, вскочи с кресел и яко бешеный к дому побеже. Тать, мня, яко клеврет его лукавнует, не хотя дати части в крадежи, бежа за попом и вопия: «Что бежиши? Моя половина!» Поп в дом едва жив через праг превалися и замкнувся, глаголет: «Несть ти, дияволе, ни единыя части во мне». Тать виде, яко обольстися, отиде от дому, срете же и таварыща и поведа ему пригоду[2147] свою. Поп отсюду от лютыя своея болезни исцеле и к тому даже до смерти не чюяше ея, злый страх отъя недуг от ногу его.О ДОКТОРЕ И О БЛАЗНЕ[2148]
Честнаго жития человек, болезнию велиею одержим, призва доктора. Доктор пришед позре болезнь, между многими способы многих лекарств глагола ему: «Подобает ти ветр отвнутрь испущати, и аще ветра испущати не будеши, здравия не получиши». Болящий оный нача Господа Бога молити, даже сим его потешит, но егда ни рецепты, ниже ино прилежание доктора поможе, на остаток человек он нача Господа Бога молити, да умилосердится и возмет от него дух его и не лишит Царства своего Небеснаго. Блазень, или дурак, живый у него, седя при пещи, услыша господина моляща, рече: «Како ты, господине, толико глуп еси, Бог не хочет дати и пердения, а ты Царства Небесного просиши? Где ты свой разум дел?» Господин, егда услыша сие, вельми разсмеяся и в том смесе зело громко ветр испусти. Доктор, стоя пред ним, рече: «Ста златых стоит пердень сий». Блазень, слыша о сем похвалу, вдвое громчае того труснул и рече: «Докторе, оценил сей княжей пердень во сто златых, за мой дай хоти десеть». Господин сему велми смеяся и от тогов том часе оздраве.О РЕЦПТОРЕ КОЛЛИМАХЕ
Коллимах именем рецептор кролевский[2149] в великом своем недузе велию печалию одержим, яко и доктори отступиша от него, ибо оныя маленколии[2150], сиречь безпамятныя кручины, не возмогоша из главы его изяти, и лежа сей Коллимах, яко умеры. Слузи возмневше, яко уже господин жив быти не может, ибо о сем слышаша вещавших докторов, начаша износити вещи его, якоже елико кто усилит. Имяше же той Колимах малпу[2151], или пифика, на чепи[2152]. Сия все сие виде, что слузи чиниша и ничтоже оставиша, кроме еже под господином постеля. Подобяся слугам, малпа прибеже ко одру Коллимаха, нача тянути постелю ис-под оного и возглавие ис-под главы его. Виде сие песик, иже лежа на возглавии, нача щекати[2153] на малпу. Сие видев, Колимах возсмеяся, глаголя: «Боже милостивы, еще бо ми живу сушу, творит же ся, яко уже ми умершу». И от сего смеху нача болезнь его лехчати и не по мнозе весма изцеле.О НЕВЕЖЛИВМ ГОСТЕ
К некоему сенаторю приеха небогаты шляхтичь. Сенаторь прия това любезно, повеле ему ясти с собою и учрежение[2154] сотвори ему велие. Шляхтичь, в скудости своей не видая сицевых, отяготися ядми и упися. Сенаторь, виде его сицева, повеле его положити на нарочитем[2155] ложи и приодети драгим одеялом. И тако ему крепко уснувшу, нача во чреве его пургуровати[2156] отоных сладких ядей и пития, и в глубоком своем сне весь окаляся. И егда уже ко утру возбудися, и видев себе в толико гнусном россоле, недоумевается, что творити. Умысли же притворно, якобы разболеся, опрятно ожася на постели одеялом, пригласи слуги, повеле известити о себе дому господину, яко смертно в болезни страждет. И егда господину известиша, со тщанием прииде к нему, он же стоня великим гласом. Нача же его вопрошати господин, кое скорби приключение и каковым образом. Он же мало возвелся[2157], ожимаяся одеялом, рече к нему: «Господине мой великий, сия скорбь моя приключи ми ся от соннаго престрашения, видех бо во сне, яко некия велицы и страшни две птицы от небеси слетеша ко мне и восхитивши мя от ложа сего, до небес поднесоша, и вознесши от самыя высоты до земли снизпустиша. Сия вина и приключение моея скорби». Сенаторь, слыша сия, возсмеявшися, рече: «Страшен, брате, сон твой, и аще бы сие приключилося иному, то бы и в портки напысал». Гость же, шляхтичь он, яко услыша сие, рече, открывая одеяло: «Государь мой, не покручинься, и аз оттоликия страсти весь обосрахся». И тако умыслом коварным избежа стыда и гнева.О ДВОРЯНИНЕ И О ПРОТОПОПЕ
Шляхтичь некий возва на учережение некоего плебана. Плебан, подвышая себе, приеха со многими человеки. Шляхтичь уповая, аще и многочеловечно приеде, но сего дня и паки отъедет. Плебан же три дни премедли у него и сотвори ему тщету велию. Стескнися[2158] шляхтичь от гостя, изрещи же о сем в лице стыдяся, умысли сицевое: четвертаго дни рано воста, нача при госте обуватися и остроги припну[2159] и приготовися, яко есть обычай ехати, прощаяся з гостем. И вопроси его плебан: «Чесого ради и где едеши, а имееши нас гостей вдому у себе?» Отвеща шляхтичь: «Господине, вижду, яко ты от мене ехати не хощеши, то аз сам от тебе отъехати хощу». Плебан, возсмеявся, немедленно из дому его поеде.О ДВОРЯНИНЕ И ОБМАНЬЩИКЕ
Некий ошуст, а по-нашему обманщик, влачился по свету, хитростию словес и гаданьми многих обольщая, и сею хитростию много собра златых и прочего добра, и слава о нем пронесеся повсюду, колико хитр, а к тому дворончен[2160]. Слыша о нем некий разумный дворянин, возжела видети его и слышати дела его и восхоте прелукавити его. Посла взыскати его слуги своя и не обретоша. Не по мнозе времени внезапу сам ко оному прииде, идеже живяше. Урадовася дворянин, повеле его к себе возвати. Прииде шпинь, многия куглярства[2161] показа и дворянина удиви. Егда же прииде время обеда, дворянин, хотя ясти, глаголет ему да обедует с ним. Он же уже яде, дворянина же хотя истомити, рече: «Како, господине, в сие время толико рано ясти, ибо еще и на небе Бог и ангели не ядоша? Аз же до оного часа ясти не буду, дондеже Бог и ангели его начнут ясти». Дворянин, згожая ему[2162], остави ясти дотоле, дондеже шпынь повелит поставити ясти, сам же нача домышлятися, како бы ему отдати[2163] и набытое лукавством отняти. Упросися же у кугляра на мало время и не велие что покуша[2164]. И яко уже прииде к вечеру, возвести шпынь дворянину, яко уже Бог на небе нача ясти и аггели его с ним. «Время, — рече, — и нам ясти». Тогда дворянин повеле подавати и седоша ясти. Первее же повеле дворянин принести некую уху[2165] и, взем скроец[2166] хлеба, искрошя во ону уху в мелкия кусочьки, тогдажде и шпыню предложи скроец, по тому же повеле искрошити, и егда искроши, смешав, торелкою накры и поднесе вина, а поднесши, рече, подчивая: «Друже, яждь свое, еже крошил еси, моему же крошению и часткам не прикасайся и не вкушай сих». Кугляр, видев сие, что творити, не ведает, а уже и ясти желал, но кто познает в сем крошении свое, паче же смешаном? Много молчав, шпынь он отложи куглярство, глаголет: «Господине, невозможно сие, еже свое мне крошение ясти, твоих же часток не прикасатися, понеже суть во едино смешени». И рече дворянин: «То како ты на небесех ведаеши, егда Бог и ангели кушают, а в ставце[2167] своих кусков сыскати не умееши?» И посекши его, лукавством притяжаное повеле отъяти.О АНТИОСЕ И ОНИБАЛЕ
Егда Антиох[2168] хоте Рим развоевати, собра превеликое воинство во всебогатом и драгом устроении и весь его ратный строй от чистаго злата и сребра драгоценно устроен. Вопроси же Антиох Аннибала:[2169] «Како, — рече, — разумевши о дивнем строении ратных дел моих и довольно ли будет се собрание на римлян?» И Аннибал, глумяся, рече: «Зело довлеет[2170], а паче яко римляне к сему вельми лакоми».О СЕМИУСЕ
Семиус прииде ко изографу Малмсу, первейшему в Риме художеством, и вечеряя у него, виде чада его зловидна, глумяся над ним, рече: «Вижду растояние велие в художестве твоем, ибо иначе твориши образы[2171] и инообразно пишеши чада своя, и писание образов вящши есть». Рече ему Малмс: «Не дивися, ибо в нощи делаю детей, идеже света несть, пишу же во дни, того ради дневное писание лучши».О КРАСЯЩЕЙСЯ БАБЕ
Диоген, видя бабу красящуся и излишними себе облагающу[2172], рече: «Старуха, аще к живым прелстилася еси[2173], аще же к мертвым, молю, поспеши».О СУРОВМ ОТРОЧИЩЕ[2174]
Диоген, видя отрока сурова играюща и мещуща[2175] на многих, зная же его, от каковы родися матери, рече: «Отселе тако, детя, не играй, егда како во отца улучиши[2176]». Той же, виде юношу красящася, рече: «Како, о юноше, естеству тя мужа творящу, сам себе уневестил еси?»О ГОСПОДИНЕ И О НЕВОЛЬНИЦЕ
В Неополиуме[2177] завещание[2178] и положение общее: от своеплеменных не поробощати, но купленных за сребро рабов держати. Един гишпан име купленую неволницу и сия бе добролична. Принуди ю к неподобному смешениюи восплоди от нея. Невольница, егда породи, нача господаря просити, дабы ю отпустил по преданию гишпанских прав, ибо таковое имут законоположение — всякую неволницу воли удостоити, аще з господином плод возимеет. Гишпан не хоте ю пустити, отрицатися нача, яко оно дитя не от него есть. Принесеся речь сия пред краля Алфонса,[2179] и пред сим жена противу положения свободы просила. Краль недоумеваяся о сем, како рассудити инако, яко господин дела сего отричется, повеле детище продати. Отец, прислушався, ужасеся, понеже детя красно, а к тому девочка, и вси со тщанием хощут купити, препадеся любовию к ней, принесе вину, извествуя, яко его есть. Кроль Алфонс жену свободою подчти, детище отцу вручи, наказав его. Повесть убо сия не смехотворна, но памяти достойна, понеже Алфонсь Соломону судом сим подража,[2180] и удивително нелицеприемное суда его.НА МАЛЫХ
Цицерон[2181] име брата малого зело возраста[2182]. Виде же его подобием такова до полу[2183] его написан образ его зело изрядно, и показав некоему от другов своих, глаголет: «Зри, брате, како брата моего половина лучши всего его». Той же узре зятя своего, меч велий при бедре имуща, самого же мала суща, рече: «Кто зятя моего к толикому мечю привяза?»О ДРУЗХ О МАРКЕ И ШПИНЕЛТЕ
Во Влошах во граде Сеньне[2184] нецы содружество дивное имяху и яко от единыя крове братия любляхуся. Единому имя Шпинелет, а другому Марко. Сии оба имяху жены, якоже возрастом, тако и красотою благозрачни, младии любезни между собою. Шпинелет оный в дом друга своего Марка часто приходя и сицевым частым приходом у жены его велию приязнь возиме, за оною приязнию лагодныя[2185] слова, по сем по воли хотения их любезное себе деяху и ради быта всегда между себе видетися. По прилучаю жена Маркова, уведевши, яко муж ея из дому поиде, неопасно возва Шпинелета, да приидет к ней. Марко, муж ея, вмале от дому отшед, сие услыша, сердцем уязвися, и тайно возвратися, и в сокровенне месте скрыся. Виде согласие их и дело, како поидоша во храмину и что делаша, впаде милый Марко в недоумение, что творити, не ведаше, но претерпе, дондеже окончася приветство обоих. Шпинелет оный по разглаголании со женою Марка поиде из дому его. Марко абие прибеже, идеже дело их бе, заста жену на ложи еще и главу ея розторхану. Нача ю злоречити и поносити, глаголя: «О злая, всезлобная, недобрая жено, тако ли ти пристойт ложе мужа своего храните?» Она не возможе дела своего отрещися, паде к ногам Марка, прося милости. Отвеща же ей Марко: «Отпущаю тебе сию твою смертную вину, точию сотвори, еже ти повелю. Заутро во оную же годину дня повели Шпинелету к себе быти, и егда приидет и в ложнице нашей с тобою будет, и аз вскоре прииду, ты же, яко бояся мене и понеже якобы не веси, где его скрыта, в сундук наш оны великий положи его и замкни. Аще ли же сего не сотвориши, жива быта не можеши». Она же, бедненькая, страха ради смерти обещася сие сотворити, рано востав, посла к нему, егоже посылати обыче, повеле назнаменати время, в неже ему приити к ней. Вмале пред сим временем Марко со другом своим Шпинелетом сошедшеся во храме некоем и много между собою словес простерше, яко вернии друзи. По сих речениих оный час нареченный надшед, нача Шпинелет речь прекращати и рече Марку: «Зва мене приятель неки на обед и повеле ми приити в сию годину». Марко же рече ему: «Поглаголем, брате, ибо еще время обеда не прииде, аз же нечто имам нужное рещи ти». Он же не хоте в словесех забавлятися ни по коему образу, но рече: «Остави ми, брате, ибо аз паки зде тя в сем часе возвратився обрящу, понеже тамо не укосню, но, управяся со оным моим приятелем, скоро возвращуся и поглаголю с тобою». Сия слыша, Марко приобеща его ту во храме пождати. Шпинелет по обещанию поиде просто к жене Маркове, не ведая подлога о себе. Егда же внидоша в ложницу и поиде согласие, Марко абие прииде. Услыша сие, жена его рече Шпинелету: «Бога ради, любезный Шпинелете, не имам, где тя скрыта. Муж мой Марко прииде, влези в сий сундук». И Шпинелет в сундук влезе и замчеся. Марко вниде, глаголет жене своей: «Мариера, уже ли обед готов есть?» И рече жена: «Потщуся[2186], господине, приготовити вскоре». Рече паки Марко: «Возлюбленная жено, воззови к себе семо Шпинелета друга моего жену, да купно с нами пообедает, понеже муж ея сказа ми, яко в дому ясти не будет, ибо сам ми возвести, яко возва его некий приятель на обед. Поиди по ню сама, рцы же, яко о сем рещи муж ея ничегосого не будет, и понеже и аз в тебе мужу ея, яко верну приятелю, верю[2187]». Слыша сие, Шпинелет в сундуке не ведает, чем гостью потчивать будут, такожде и жена Маркова, шедшая по ню, размышляла, что то за обед будет. Шедши же возва прежде слышаными словесы, и приидоша обе. Стрете Марко друга своего Шпинелета жену, приведе в ложницу, приветова радостною душею и объем поцелова и жене помова изыти. Виде жена к чему идет, обаче ведая вину свою, воли мужа не пререче, изыде ис храмины, Марко же и двери замче. Жена Шпинелетова уразуме, что с нею творити ся хощет, нача Марку глаголати: «Бога ради повеждь ми, чесого ради тако мя непристойно лобызаеши и, едину оставя, храмину заключаеши? Вижду бо, чесого ради возва мя, и сели верная любовь твоя к мужу моему? Молю тя Господем, удержися от начинания твоего, ибо аз на се не хощу, и жене твоей вина от сего злобе будет на мя». Марко же объем ю целуя, приведе ко оному сундуку, идеже Шпинелет муж ея замчен, рече ей: «Любезнейшая моя Анзуло, послушай и веждь о сем, аз убо приятеля верна и друга любовна мужа твоего имех и зело любих его и тако в нем надеяхся, яко и в приснороднем брате, но возвещяю ти и жалобу приношу. Вчера застах его с моею женою тако, якоже с тобою обществует, но за се не хощу от него иныя нагороды, точию се ему отдам, что мне сотвори. И о сем ведай точно, яко на се и призвах тя и на се тщуся, и жена моя о сем ведает, от иных же никтоже увесть. И сему не пререкуй и глаголати престани». Сие слыша, Анзула по многих разглаголаниих рече: «Аще сие сотвори муж мой жене твоей и хощеши отмстити сие злое его чрез толикую дружбу сотворенное на мне, не отричюся. Точию обещай ми ся, да паки будеши жити со женою своею в мире и аз со своим мужем, и да никтоже увесть сие о нас, ибо аз сего в тебе не чаях, да сие сотвориши, но вижу по жене твоей, яко тако есть». Марко объем Анзулу, любезно целуя, обещевая за любовь дати дар, егоже любезне имать имети, и за сицевым обещанием над меру всеохотно розговаривал с нею на оном сундуке, а Шпинелет бедной в сундуке слыша сие, едва жив лежит, гневаяся на Марка и на жену свою, но не изнесе словесе, понеже сам себе сие приведе и в беде сы во оно время бе. По разглаголании нача Анзула глаголати о даре обещаном. Марко, ложницу отворивши, возва жену свою Мариеру, и вниде, смеяся, Анзуле рече: «Госпоже Анзуло, возвратила ми еси хлеб заемный». Марко к жене рече: «Отверзи ми сундук сей». Его же егда отомче, Марко Мариеру приим за руку, приведе и откры, а Шпинелет срама ради яко мертв лежит. Рече Марко Анзуле: «Се дар, егоже ти обещах, приими сие от мене приятно». Анзула же, егда мужа узре, срама тамо со обою страну несказанна бе. Излезши же ис сундука, Шпинелет Марку рече: «Брате, прежде бехом между себе вернии и добрии приятели, и никая же препона бе в нас ни различия, кроме жен, ныне же все купно сложихомся и женами способихомся, и всуе нам о сем имети злобу. Мое начинание, твое же навершение. Прошу тя к сему, отселе крывды моей к тебе на жене моей не отмщевай, и аз завещаюся Богом к тому ни на ложницу твою возрети». Смирися на сем Марко, и вси четверо за стол седоша, и пристроен обед ядоша, и подъвеселившися в домы разъидошася. Обычно сему быти всегда: чим заемълют, сим и возвращают.О ШПЫНЕ И О ДЕМОНЕ
Франт некий, а по-нашему шпынь, ища получити свое, во время некое нападе на подобнаго себе. Сей во весь живот свой никогда же церкви зная, прииде глумяся некогда в церковь, принесе свечьку, нача ходити тамо и онамо, не ведает, где сию поставити. И тако ходящу ему, узре в углу храма в месте темне написана демона, на яловичной коже нечто пишуща. Ста шпынь и рече: «Ах, милой, кто тя ту в таковом темном куте[2188] написа, ибо не видеть и писать ти! И се аз ти поставлю свещу, пиши, бедной, пиши». И поставив пред демона свещу, оттыде. В пришедшую нощь, спавшу оному шпыню на ложи со женою и чады, видит во сне, яко в некоем лесе ходит, и оный демон в том же лесе в срящу[2189] прииде ему и глаголет: «Вчера ты добре ми сотворил еси: во оной великой темности писати мне посветил, свечьку поставил пред мя. Подобает убо и мне воздати тебе за твое ко мне добро, а вем, яко человек ты небогатый. Иди за мною и покажу ти древнее сокровище, да обогатишися». Поиде шпынь за дьяволом. И приведе его к некоему древу велику, под сим разгребе мало земли, показа ему великий котел денег и рече: «Се показах ти сокровище. Поиди в дом, принеси рылец[2190] и мотыгу, приведи же и жену и возимейте сие себе и чадам вашим». Отвеща шпынь: «Боюся, егда како на сие место не получу[2191], внегда ми из дому приити». И рече демон: «Назнаменуй место и тако не оболстишися[2192]». Шпынь рече: «Покину на сем месте шапку мою». И рече демон: «Ни, егда како кто по случаю мимо идя возмет ю или како о сокровищи помыслит? Но напысай на оном месте и никтоже возмет, ниже дознается». Шпыню возмнеся, яко делом глаголет (а уже в нем скареду древний враг приготовил), мня во сне на оном месте призначити, нача из себе гнусу премного испущати и опакости всю постелю, и жену, и дети. Жена вскочи, вопияше: «Упысал, упысал!» А шпынь не опамятуется и отвещает, яко клад намечает.О СНИЦАРЕ[2193]
Во Влошах есть импуденцыя[2194]: тамо истуканы человеческим подобаем без всякого зазора[2195] со всеми члены яко живых устрояют. К мастеру сих, или сницерю, юноша некий в дом ходити привыче и со женою его возиме любовь, иже всегда в небытности мужа ко истуканом присматривались. Прилучися внезапу над чаяние муж сницарь в дом прииде. Юноша видев, яко невозможно ему утещи, восхоте коварно сему подити: абие со тщанием одежду с себе сверже и соедини себе оным истуканом, ста между онеми, ихже премного во оной храмине. Сницерь точию во храмину вниде, узре, яко един плотян есть излишний[2196]. Жена его к нему пригорнуся, сладковещалными словесы мужа нача увещати, да немедлено ляжет спати, яко уже вечер глубокий. Рече к ней муж ея сницарь: «Жено любезная, сего часа лягу, точию даждь ми работе моей присмотритися, ибо ми днесь повелевый их строити позазре[2197] и понегодова, похуляя един образ. Аз же не вем, како обрезахся и не разсмотрих». Взем же свещчу, поиде ко истуканом и, возрев на первы, рече: «Сему образу ни едино довлеет[2198] в художестве поречение». Такожде вторый и третий похвали, дошедши же к юноши, рече: «И сего образа счинение изрядно есть, не вем, в чесом охужден имать быти, точию придолговат есть встыдливы член, но како удолжих, не вем, но взяти резец и обрезати пальца на два или на три, и никтоже похулит и сего». И абие поиде по дубовый резец. Образ, не дожидаяся поправления, хоте волю улучити, от истуканов отделися и скочив окошко, но от нещасливыя пригоды[2199] ноги си надломи. Сницарь прибеже, нача дубовым резцем отрезывать лишшее истукана. Тем же резцем, яко исопом[2200], и жену кропил. Неудобно кроме своего иного любити — обоим зле платил.О ЖЕНАХ ЗАКОН АВРЕЛИАНА И О ИХ ХИТРОСТЯХ З ДОГАДЛИВЫМИ ДЕЛАМИ
Аврелиан[2201]
Жене строптивой и гневливой кротко и растропно исходно муж да пребывает и огнепальную злобу собою да укрощает, ибо ни единыя змии толико ядовитыя несть на земли, якоже жена, гневом подущеная. Да стрежет же убо и сего муж, еже в лагодныя льстивыя же и оплазивыя[2202] беседы со женою себе не вдавати. Да не погубит стыда жены против себе, ибо аще жена единою любезнаго стыда прескочит границы, никогдаже к тому имети его будет в своем лице. И да ведят вси, яко прежде лет наших в Риме бе закон ненарушеный: хотя умрети хощет жена, отнюдь да не пиет вина, и во оно время зелное мучение за вины в Риме государьствова, но якоже за чужеложство, таковое же и за упитие женам бе кажнение и безславие.СОКРАТ
Сократ,[2203] славный любомудрец, име Ксанфипу жену, учену же, но злоба и учение превозмогает, ибо злоязычна сущи, всегда мужу злоречила и лаяла, и некогда в злобе своей и помоями его облила. Сократ же не огорчися, но осклабився[2204], рече: «Ведая ведях, яко у жены моея по громе на мя дождь будет». Удивитеся доброму схождению[2205] дивнаго сего Сократа и поревнуйте такови быти к злым женищам. Но той стыда полития сего сим убегал вирешиком:О ЗЛОЯЗЫЧНЕЙ И НЕПОКОРНЕЙ ЖЕНЕ
Некий муж име злоязычную и сварливую жену, иже никоторым образом угодити ей возмогл — ни дароношением, ни лагодным глашением[2207] — но непрестанно ему, яко псу, лаяла. И он сию попремногу кажняше, но она больши лаяше. Видя муж, яко не возможе жену ниже дубовыми словесы от обычая отвести, приобрете негде пищалку, и егда она ему злоречила, он приим пищалку, непрестанно пищал. Видя жена непрестанно мужа пищаща, нача от великого яду танцовати пред ним и, изсторгнув из рук его пищалку, о землю удари. Он же, яко ничего не видал, подъем ю, паки нача пищати. Жена, сие видев, из дому побеже. Заутро же пришедши, паки нача лаяти. Муж изъем изо чпага пищалку, паки нача пищати и толико долго пищал, яко жена от злаго яду укротися и нача мужа молити и просити, рекущи: «О, милый мужу, Бога ради, престани и не пищи в сию пищалку, уже бо никако тебе лаяти буду». Злобу како можеши, тако упрежай.О ПИКТАКЕ И О ЖЕНЕ ЕГО
Пиктак, или питон, к мирному житию византиан приводя, творящих распри и раздоры между собою, — бе же сей зело дебел и велие брюхо имея, — возшед на высокое место, простер руку, нача учити. Византиане, яко узреша его толико дебела и брюхата, начата смеятися. Пиктак же о сем не огорчися, но обрати их к слышанию учения сицевым образом, рече бо им: «Что ми, господне, смеетеся, яко многоплотен есмь? Но да увесте, яко имею жену толщи себе и егда между нами мир и благостыня, тогда и на единой постели вмещаемся, егда же раздор и свар, тогда и в дому моем пространнем места не сыщу, но все оставя, ухожу».О ГЛАГОЛЮЩЕЙ, ЯКО ЛУГ НЕ ПОКОШЕН, НО ПОСТРИЖЕН
Некий муж имея упорну жену и досадливу. И по некой пригоде идущим им по брегу реки, при нейже луг покошен, рече жене муж: «Зело гладко и чисто покошен луг сей». Жена же противу отвеща: «Не покошен, но пострижен». И таковый упор к мужу имея непрестанно твердила: «Вот не покошен, вот-таки пострижен». Муж гневом порушися, рину ю со брега в воду, она же, утопая, уже вся занурися[2208] и уже не могущи глаголати, простерши руку из воды, двема палцы образом ножниц знак показовала, еще спорила, что луг пострижен, а не покошен.О ТЯЖЕЛОСТИ НРАВА ЖЕНСКОГО
Пустишася купцы по морю от Гданска до Швеции. По прилучаю воста велие стремление бури в мори, яко и кораблю волнами окрываему, и вси отчаяшася живота и начата промышляти о спасении своем. И повелеша облегчити корабль, вметающе вещи своя, кипы и таи[2209] в море. Един некий, не имея, что ввергнути, похвати жену свою и верже в море. Корабленицы начаша поймы деяти на нь[2210] о сем, он же отвеща: «Аз убо ни в дому, ни в корабли тяжчайши сего не обретох, того ради с вашими тяжесми сию вергох».О УПРЯМСТВЕ ЖЕНЫ
Некоего мужа жена утопе. Он же многих ная з баграми, повеле искати сию противу воды. Человецы зрящии глаголют ему: «Что, — рече, — противу обычая твориши? Когда повелося кому противу воды плыти?» Он же рече: «Вем аз жены моей обычаи, яко жива будучи не згодися со мною, и в пригоде сей о ней разумею, яко зело бе упряма, того ради мню противу воды ей плыти».О ИСПОВЕДИ ЖЕНЫ
Жена некая прииде пред некоего Григория попа исповедатися. Муж преже зашед, скрыся под лавку, где седети попу. И егда нача жена каятися, между иными грехами извести, яко от мужа своего согрешает. Поп по разрешении нача ю словесы казнити и поносити: «Како, — рече, — от злаго обычая не престанеши? И за се тяжчайшую епитимию достойна понести». Муж, искочив ис-под лавки, ко свещеннику рече: «Честный отче, не давай ей никоего правления, ни епитимии: вем, яко ни от чесогоже исправится, точию от дубины».О ЖЕНЕ И О ГОСТЕ
Некий муж нечающей жене в дом прииде. Жена же без него гостя имеет, которой ея издавна потчивал. Не имея же где скрыти его; стояла полбочки в ызбе, тамо его сокры, но ноги его не вместишася и видены быша. Егда муж в ызбу вниде и вопроси, что сие, она же некосным вымыслом[2211] сему забеже. «Милый мужу, — глаголет, — человек сей полбочки сию торгует и хощет купити и влезе в ню, даже высмотрит, нет ли щелей. Продай ему ю, а нам в ней мало пригоды. А ты, доброй человек, есть ли уже высмотрил, излези и торгуй у господина». Мужик излезе ис полубочки, господин не точию с ним сторговал, но отнести пособил. Дивен в скором домышлении род женский; того ради можеши молвить смеле, иж жена хитрое зелье.О ВЫМЫСЛЕ ПОПАДЬИ
Некий благоплеменитый и честный человек имея в селе своем попа и по некоему оклеветанию разгневася на него и повеле взяти на нем великую пеню. Поп милый бияше челом, да отпустит ему. Он же: «Аще, — рече, — не хощеши пени дати, то изучи ми медведя грамоте». Пришед убо поп в дом зело печален, попадия вопроси о прилучии нашедшия печали. Он же извести ей, како господин пеню возложи. «И даде ми во двоем на волю: либо пеню дати, или медведя изучити грамоте, иж обое тяжко неудобно, а паче грамоте зверя учити». Слыша сие, поподия рече: «Господине мужу, паче удобее грамоте медведя учити, нежели толикую пеню платити. Аз ти сие сотворю, не во много время медведя грамоте научю». Поп сему обрадовася, взем у господина медведя, приведе его в дом свой. Попадия прикормила прежде медведя и приучила к себе, и прием книгу, прокладывала между листы хлебом и учила медведя хлеба искати, листы обращати и моркотати, и тако его за хлебом выучила книгу держати и листы превращати. Поп, видев сие, хитрости жены удивися, приведе медведя ко господину и, показуя учение, посади медведя, даде книгу. Медведь, яко обыче хлеба искати, нача листы обращати и говорил по книге по своему языку: «Мру, мру!» Господин зело сим увеселися и вину попу остави.О ОБОЛСТИВШЕЙ ПОПА И МУЖА
Жена некая, мужа имущи, подаде себе иному. Прилучися же мужу узрети, егда чюжий ону объя и поцелова, и от сего в сердецы его вселися болезнь немала. Жена, хотя сию скорбь исцелити и отвести мужа от печали и гневу, нача поститися и, исправяся, поиде каятися пред некоего священника и исповедался возвести, яко от мужа своего согрешаючи, прижила со чюжим сына. Свещенник, хотя, да покаяние будет таинственно, повеле ей вместо всякого исправления сказати сие мужу и просити прощения о своем нечестии. Жена с радостию заповедь прия и довлетворение[2212] таинству сицевым образом показа: нача квелити[2213] своя дети, а мужу глаголати, како бы им боязнь дати и от плачю уняти, и сие изглаголав, поиде и испроси у некоего машкары, а по-нашему хари, с великою седою бородою, и паки раздразня дети, егда начата плаката, рече мужу: «Воздежи, мужу, харю на ся и постращай детей, даже и впредь боятся». Муж послуша, харю воздеже на ся, она же прием на руки детище, иже от чюжаго мужа, принесе близь мужа, стращая детя, глаголя: «Иди прочь, дед-де, не дам тебе, не дам, не твое, деде, дитя, но инаго имать отца». И тако и детя ухранила и покаяние довле[2214] сотворила и таинственно показала.О ПОМЯНОВЕНИИ МУЖА
Веси единыя житель, умирая, завеща жене продати вола по смерти своей и еже за нь возмет, раздати во имя Божие за душу его. Жена виде кончину мужа, зело плакала и обещася сие сотворити. «И не точию, — рече, — сие сотвору, но и от своих утварей продам и дам о души твоей». И егда умре муж, погребши его, приведе быка продавати во град, взя же с собою и кота домоваго продати. Прииде же рещик, сиречь мясник, нача вола торговати и вопроси, что дати. И отвеща жена: «Дай ми за нь, господине, един грош». Удивися зело сему рещчик он, прилежно зря на ню, вопроси: «Продаешь ли, — рече, — или глумишися?» Она же паки рече: «Истинно оддам за един грош, точию без кота не продам его, понеже положих слово купно сих обоих продати во едино время». И рещик вопроси: «Что же за кота дати?» Отвеща: «Четыре златых, менши же отнюдь не возму». Мясник размысли, аще кот и дорог, но ради вола купити, и даде за вола грош, а за кота четыре златых. Жена, приимши цену, прииде в весь, идеже живяше, и еже вся за кота, положи на иждивение свое, а иже взя за вола грош, по завещанию мужа отдаде во имя Божие за душу его.О МЛАДЫХ И О СТАРОМ
Некия младыя жены сретоша стара плешива, рекоша ему: «Хощеши ли имети власы на плеши? Мы тебе скажем лекарство на се». Он же рече: «Скажите». И жены отвещаша: «Помочай главу уриною жены и тако вскоре увидиши власы на плеши». Старик отда им жарт[2217], показа им стыдливый уд, глаголя: «Молодушки, сорок лет женскою уриною полощу, а власов не нарощу».О ОБОЛСТИВШЕЙ ПРИДАНЫМ
Завещеваяся неки юноша о браце со юноткою[2218], желая же пояти ю не красоты ради и разума, но аще имать точию нарочетое вено, се есть приданое. Девка, хотя юношу получити в мужа себе, возвести ему, глаголя: «Ничесоже имать отец мой, точию стол дражае ста златых». Возлакомися юноша, помышляя: «Аще и един стол, обаче многоценен, продам убо его, сам же и на липовом ям». Уповая же на вено сие, поя ону девку в жену и по браце вопроси ю: «Где, — рече, — приданый стол, иже во сто златых?» Она же, вскочив, сяде на праг, постави на лоне с ядию миску, нача ясти и рече мужу: «Милый мужу, се оный стол, о нем же ти поведах. Или ста златых не стоит?» Заскреблося во главе у бедного мужа, и рад бы разженился, но невозможно. Того ради даю совет женитися хотящим, да памятуют на сей виршик:О ДВУ ДВИЦАХ И О БАЛВЕРЕ[2220]
Приидоша две некия девицы к балверю, молиша его, да пустит им крови. Балверь он к первейшей рече: «Повежь ми, девица, каковым ти пущалцем[2221] пустить, девическим ли или женским? Ибо аще пущу ти девическим, а ты уже в стане[2222] женском, то рука твоя начнет пухнути и болети, и боюся, егда како без руки будеши. Сего ради молю тя, правду повежьд ми или по сем вины на мя не полагай». Девка бедная нача размышляти, бояся без руки быти, сказати же правду стыдится, но егда балверь нача притужати, рече ему: «Пусти, милой, хотя и женским, — демон тя на мя с таковым допросом наслал». Балверь, разсмеявшися, затянул ей руку и пустил крови, по сем другую вопрошати тем же образом нача, и та рече: «Возлюбленный балверю, затни[2223] хотя оным же пущалцем, которым и сестре пущал, признаваю бо ся, яко добро есть, понеже у сестры кровь чиста отворилась». Балверь не поп, но исповедью добр, рече им: «Отселе и попу не кайтеся, понеже мне всю тайну сказасте».О БАБЕ, ОБМАНУВШЕЙ ДЕМОНА
Баба некая, вдова, но не в горе жила, имея дом и роли[2224]. В лето же едино бысть умножение велие плодов земных. И толико у тоя умножися, яко не возможе спрятати[2225] наемники домовыми и хоте еще принаяти, но не возможе. О сем вдова она впаде в велию печаль и тако ходя и сетуя. По случаю срете ю диявол и вопроси: «О чесом, жено, печалуеши?» Она же вопроси: «Ты кто еси?» Он же отвеща: «Аз есмь диявол». И рече дияволу баба: «Воистинну, дияволе, в пользу мне стретился еси, ибо имам на поли добра много и хощу то управити, да все сие будет в гумне моем, но работников принаяти не обретох. Прошу тя, помози ты и все ми сие в гумно мое свози». Отвеща демон и рече: «Аще весма предаси себе мне, то ни един работник не будет ти потребен, един все сие исполню и иже что возхощеши, сотворю». Баба отвеща: «Добре, отдамся тебе, точию сотвори ми три вещи, ихже ти повелю. Первое: с поля без убытка пристрой хлеб мой в гумно мое; второе: грамаду дров от лесу переноси и переруби. И сие сотвориши — прииди, и что третие творити, повем». Диявол слыша от бабы сие все исполни, имать бо кони вертки и секиру остру — дров в год[2226] великую грамаду навозил и хлеб в гумно весь свозил. Прииде к бабе вопросити, что третие повелит сотворити. Баба зело громко пернет и рече дияволу: «Поймай тотчас пердень мой и свей ужище[2227], еще мне с поля в омет[2228] сено возити. Аще ли сего не сотвориши, то без вины есмь в чесом тебе обещася — се мое третье слово». Диявол, иже в той школе не бывал, где бы учили пердень ловити и ужища вити, думав много, отыде от бабы с стыдом. Такова-то хитрость жен, иже и сам диавол оболжен. Оттуду сия приповесть: долга тому покута[2229], кто когда бабу ошука[2230].О ЖЕНАХ, ОБОЛСТИВШИХ МУЖЕЙ, И КАКО МУЖ ПРЕД ЖЕНОЮ КАЯСЯ
Гражданин некий и богатый купеческий человек име зело благоличну жену и во нравех благоприятну, помышляя же о ней все доброе и мня ю благоверну быти. Сия добрая жена прелстися на некоего юношу купеческа же чину именем Фридриха. О сем добром деле жены в мужни ушеса весть прииде, но он сему веры не имяше, ибо егда вести сия жене возвещаша, она же льщением и хитростию, кроткими же взоры и обычаи сего убегаша. Прилучися же оному купцу званну быти на некую беседу от ближнего соседа. Жена, уповая, яко укоснит[2231] тамо и в глубокий вечер приидет, посла ко Фридриху, да без закоснения[2232] к ней приидет, и пришедшу сему и розговаривавшу с нею по воли их. Неначаянно и над надежно[2233] муж в дом прииде и заиде[2234] Фридриха и жену свою с ним, яко с собою. Фридрих гость, не ожидая потчивания, и где лесница забыл, в окошко скочил. Купец милый, очима своима видя, еже люди возвещали, зело огорчися, ринуся на жену, прием за власы, повлачая, бияше ю, и паки совлекши донага, жестоко мучаше и тако ю нагу привяза у каменаго столпа в сенех, сам же, яко пиян, вниде в храмину и, двери не затворя, ляже спати. В соседстве же оного купца двор бе дворянский, на сем шляхетцком дворе живяше некий балверь, а по-нашему лекарь. Сего балвера жена велию любовь з женою купца имела и ведала тайну Фридриха. Той Фридрих прибеже к ней и поведа ей, како его купец у жены своея заста. Молит и просит ю, да пойдет в дом купца и да увесть и возвестит ему, что с любительницею его творится. Балверка, ведая от своего двора в дом купецкий прелаз, по прошению Фридриха того часа поиде и егда прииде, вниде в сени и хоте ити во храмину, услыша купцева жена и рече шептом: «Возлюбленая моя, не веси ли, что сотворися надо мною?» Балверка же рече: «Вем и пришла есмь посетити тебе, ибо прииде ко мне Фридрих и извести все злоключение твое и посла мя посетити тебе». И рече купеческая жена: «Возлюбленная моя и верная сестро, сотвори со мною милость твою: совлецыся ты от одежды и учинися нага и вместо мене привяжися к столпу и побуди мало время, дондеже аз ко Фридриху схожу и поглаголю. Аще ли же пробудится муж мой пияница, тогда ты непрестанно плачи и рыдай, на вопросы же его никакоже отвещай, и тако уразумеет, яко аз есмь при столпе». Балверка хоте угодие сотворити купеческой жене, совлецеся от одежды донага и привяза себе к столпу оному тем же ужем, а она, облекшися во одежду балверки, на разговор ко Фридриху поиде. И егда ей тамо медлящей, муж ея купецкий человек обудися и нача вопити на ложи, чая ю у столпа: «О, жено, слатко ли спиши?» Балверка, вменившаяся в жену, точию яко услыша пробуждение, нача стонати, плакатии рыдати. Муж паки нача глаголати, на постели лежа: «Страдная[2235] и злая жено, аще бы не дети, ихже с тобою прижих, от сего мя отвели, то дал бы тя смертней казни предати или паче своими руками убил бы тя, но всяко, о, безумная жено, аще ми обещаешися к сему паки сего не творити, то тя отвежу, ибо ми безславия сего самому слышати мерско вменяеться. Глаголи, обещавши ли ся исправитися и к тому таковая не творити?» Балверка бедная, вместо жены у столпа привязавшаяся, не сме проглаголати, да ю не познает, ничтоже отвещеваше, точию притворно стонет, вздыхает и якобы и плачет. Муж, мня жену быти, а на его словеса от упору не отвещает, нача паки яритися, глаголя кней: «Что, страдная, молчиши? Глаголи со мною, дондеже над тобою чесого не сотворю. Обещавши ли ся о Бозе сего злаго дела не творити и кроме мене, даного тебе законом святым, не знати? Аще ли же не будеши глаголати и не обещаешися, о немже глаголю, то, востав, или руце твои отсеку, или нозе или уши, или нос обрежу». И тако ему много глаголавшу, балверка не отвещеваше. Он же велми разярився, вскочи от ложа, изем нож, поиде ко оной балверке, глаголя: «О, не хощеши глаголати, злая и лукавая лисо? Аз научю тя паметовати, за что тебе се». И прибежав, обреза у балверки нос до плоти, точию на малой кожице, яко на нити, обесися. И сие сотворив, лая и поношая паки ляже спати, ибо еще не изтрезвися, и усну. В сем часе госпожа от Фридриха прииде. Балверка, иже притворно плакала, вправду голосом воет. Госпожа полехку истязует, что ей учинися. Балверка, что сотворися, поведа. Госпожа нача ю молити и просити, да никомуже поведает бывшее, и обеща ей дати двадесять гривен сребра, глаголя и увещевая: «Имаши, — рече, — лекаря мужа, всяко тебе скоро прилечит нос». Балверка на сребро разлакомися, умысли, како со отрезаным носом приити и мужа прелукавити, привив нос платой, поиде в дом свой. Госпожа ж паки х столпу привязася и по мале времени нача притворно без слез плакати, тосковати, рыдати, глаголя: «О, злый и злонравный мужу и мучителю, лютейший всякого злаго зверя!» Сий вопль ея муж услыша, побудися и рече ей: «Или уже глаголеши? Аз ти глаголах, яко за твое молчание злое ти последует и милому твоему такову тя устроит. Но сие еще ничтоже, будет ти сего болши, аще сего злаго дела не отстанеши». Сия слышав, жена рече мужу: «О, всезлобный зверю, злый мужу! Мало ли мнит ся ти, яко толико мене, невинную и несогрешившую, зле убил еси, иже еле живу остави, и яко всезлую злотворицу нагу к столпу привяза, дабы мя всякое плежущее по земи[2236] ело, и сим, кровопивче, не удоволил ся еси, но и нос ми отреза, хотя мя навеки озлообразити и пороку и срамоты приклад учинити. Ох, непаметливый приязни мужу, во всем свете несть суровейшаго над тя мучителя! Но не толика бы мя туга и печаль одержала, егда бы аз сему виновна была и сего кажнения достойна, но весть Господь Бог, яко напрасно сие возводиши на мя, злый мужу, ибо аще и застал еси его в своем дому и храмине, идеже спиши, но свидетель Бог, иже несть злое ничтоже между нама. Не ново се в мире, иже люди с людми знаются, всяко же учтивость мою, доброту же, и веру, и завещание на браце к тебе всеопасно соблюдох. Ты же, всезлый и забытный мужу, могл бы мя, коли тебе приснилося, и инако наказати, а не тако, якоже ныне устроил еси мя всем в позор и взгоржение[2237], но аз всегда буду злословити без носа на тя всем людем, яко без вины моея тако надо мною сотворил еси». И сие изрекши, паки нача притворно хлипати, рыдати. Муж милый, слышав сие, изумеся и рече к ней: «Говорити было тебе, егда тя вопрошах, и сего бы тебе не было. Обещатися было тебе от злаго обычая отстати и исправитися и тако бы с приделанный носом не ходила». Слыша сие, жена рече ему: «О, злый мужу, не потешит тя о сем Господ Бог, дабы аз с приделанным и прилеченым носом ходила, не даст ти о беде моей радоватися. Воистинну, Господь Бог мой мне за мою невинность, и безгрешие, и чистоту первое здравие и целость носа даст, воистинну прошение мое услышит, иже до лекаря потребы не возымею, ибо может Всемогущий Бог показати правду мою и невинность мою ко греху тако, якоже показа на оной чистой и безвинной Сосане,[2238] егда ю они злии человецы осудиша чюжеложством». Муж, сие слыша, рече: «Добре глаголеши, извиняешися, и чюдесно се, аще тебе Господь Бог сам лекарь будет и прилечит ти нос без всякого ткнота[2239] и пластыря». В том часе жена плачевный и молебный глас к Богу поднесе и молебную орацыю сими словесы приложи: «О, Всесилный и Всемощный Боже, призираяй на вся, а паче зриши чистая сердца! Призри на безгрешие мое! Вижду лютое и поносное мучение, отими поношение мое: ни за беззаконие мое, ниже за грех терплю сие. Излий щедроты твоя на грешную жену, умилосердися, изцели ми отрезание носа, претвори мя в первую доброту, исправи обругание моего зрака и да видит сей злый мой муж и забитливый толикую святую волю твою и благодать, и познает, в чем престол твой и величество славы. Гневит[2240], отглаголуя мя и лжа на мя, жену свою, скверня завет твой, еже во брачестве святем. Услыши мя, Боже, по милости твоей, якоже услышал еси отроки от пещи разпаленныя люте.[2241] Услыши, якоже услышал Даниила пророка, посреде ярых львов суща,[2242] и изведе преславно оттуду. Изведи и мене от поношения моего и напрасныя беды моея, очисти мя от прилога безвиния моего!» И сие моление жена изрекши, умолче и, помолчав, напрасно[2243] великим гласом возопи: «Слава тебе, Всещедрый Боже, слава тебе, Милостиве, иже мене, грешную, услышати благоволил еси, да человек сей, безумный муж мой, узрит очесы своими безгрешие и невинность мою!» И рече к мужу: «О, злый и презоривый[2244] мужу! Прииди и виждь человеколюбную милость великого Бога ко мне и чюдеси его детель[2245], еже надо мною, грешною, учини». Муж на постели лежа, улыскаяся[2246], рече ей: «Егда тебе, жено, прилечен нос будет, тогда глаголи, яко приобрела его». Она же рече ему: «Прииди, злый мужу, и узриши славу Божию, прииде и узриши благодать изцеления, иже на мне показа Бог за невинность мою». Муж милый паки рече: «Жено, аще же пойду и сего, еже глаголеши, не обрящу, то еще тебе ухо отрежу». Жена же надежно вопияше, приити на чюдо мужа понуждаше. «Прииди, — рече, — и зри дивное дело Божие, сотворшееся на мне». Не веруя сему, муж, яко цел нос у жены, подвижеся с постели, взя нож, помышляя, аще жена солга, отрезати ей ухо. И егда к ней прииде, осяза нос и потяну единою и другоицы, бояся оболщения: не прилепила ли чем? И егда виде все цел, удивися величыя Божия чюдеси, паде к ногама жены, глаголя: «О, возлюбленная моя сожительница, святая жено! Согреших пред тобою, прошу тя, милосердия ради Божия, прости ми. Како аз, окаяный, толикое зло сотворих тебе без вины, зело оскорбих тя и обругах? Вижу бо ясно, яко Бог с невинными всегда есть». И с сими реченьми, плача о ней горко, со всяким тщанием от столпа отвяза ю, принесе же срачицу, и со оными же горкими слезами облече ю, и подъем на руце свои, понесе и положи ю на постели. Сам же, бедной, ляже близ оного ложа на голей земли, покаяние творя, к жене глаголя: «Согреших, мати святая, согреших, Господа ради, прости ми». И тако много время к ней каяся. Видите, до чего сия жена мужа привела? Другиня же ея и стаибница[2247], балверова жена, с отрезанным носом пришедши в дом, много и всяко помышляла, како мужу показатися и что отвещати, но диавол орудию своему помогати готов есть. В нощи оной пришедши в дом, обвивши лице рушником, да не покропит постели кровию, ляже подле мужа своего балвера. По пригоде же счасливой вчерашняго дни зва балвера оного некий от благоплеменитых и повеле приити заутра порану. Иегда нача ближати ко дню, балверка возбуди мужа, глаголя: «Востани, веси, иже тя от оного вчера поздо пришедше зваху з бритвами и банками. Свет уже близ есть, потщися поспешити, да не опоздееши и прогневается на тя». Слыша сие, балверь вскочи от сна, яко шалной, повеле ей тотчас свещу возжещи, при чем орудие свое собрати. Но она прежде везде в попелу и горнушках огнь погасила[2248] и кресиво, сиречь влагалище огнива и прочих, ухранила и отвеща мужу, яко «огня несть нигдеже и кресиво не вем где». Муж балвер за се возярися и повеле ей востати и принести потребная: влагалище з бритвами и прочая. Она же воста и поиде и принесе бритву едину, а влагалище не принесе. Он же браняше ей, глаголя: «Что тако твориши? Что ми в единой бритве? Иди и принеси влагалище с прочими». Она же паки шедши, едину же бритву другую к первой принесе. Муж ожесточеваяся и лая ю, глаголя: «Или глуха еси? Иди и принеси вся бритвы со влагалищем». Она же паки иде и принесе едину бритву. Балвер же зело разгневася, вырва и броси в ню оною бритвою, и егда точию бритвою в ню верже, она же велми возопи: «Ох, ох, нос отсек, нос отсек!» Балверь бедной ужассся, мня, яко истино бритвою по носу улучил, побеже к соседу по огнь и дондеже не прииде, она плат от носу отвяза и припекшуюся руду[2249] носа отрезание повреди и свежую руду попусти. Прибеже балвер без души, принесе огнь, узре нос у жены висящь на малой кожице, возопи гласом великим: «Ах, моя милая жено, не чая в тебе улучити, тако бритвою бросих в тя, и не вем, како тако по носу пригодилось[2250]. О, милая жено, како тако учинися? Но, о любезная, прости ми и потерпи Бога ради, аз его паки прилечю ти тако, яко и знака мало будет. И о сем молю, не возвещай на мя сего своим сродником». И тако балвер к носу кнот[2251] положи и не во многи дни приживи. Но егда он поиде ко звавшему его, балверка иде ко оной, за нюже пострада, взя у нея из мужня дому дванадесеть фунтов сребра. Купец же оный жену свою во весь живот свой вменяя святу быти по обманутом сем преславном чюдеси, егда либо когда виде збывающаяся с любезным Фридрихом или что ино лукавое творящу, не верих очесем своим. Собратель вещей сих пишет: «Боже, дай, да же бы всякий имел такову жену, дабы ей верил во всем и дабы не злобно с нею обходил, но видя толикия их вымыслы, не во всем подобает и добрым верити, ниже в них крепкую надежду пологати. Слава великому Богу, иже аз Духом его Святым подвижен, иноком учинился и к тому уже паче сего, добрыя жены, о ваших хитростях не буду писати, дабы ми горячим варом очес не выварили и до того не привели, еже с мискою ходити по торговищю. Приложу же вам виршик любомудраго Менандра, греческа философа:[2252]О ГОСПОДИНЕ ПЕТРЕ И О ПРЕКРАСНЕЙ КАССАНДРЕ И О СЛУГЕ НИКОЛАЕ
В знаменитом и славном граде Парижу сошедшися нецыи юноши внесоша между гаданей своих и глаголаней речь о красоте и благоличии жен и хваляху многи, а паче всех вложския[2253] жены. Между сими некий юноша рече: «Господие, истинну вам реку, яко еще вы не видесте нигдеже, якоже аз видех во Флоренцыи Кассандру, жену Петра Димессера. Тая-то причюдныя лепоты, иже во всей влоской земли противу красоты ея не обрящется, а ихже хвалите, противу ея ничтоже суть: иже в Ферарии — сия продолговат нос имать, а иже в Бононии — бровми неспособна, и падевския[2254] вся знаю, но ни едина х Коссандрине красоте приточна[2255]. И кратко повем, егда бы Аппеллес[2256] Венеру начертати хотел, ни откуду бы уподобления красоты снискати хотел, точию с Кассандры флоренския». Сию повесть слыша, некий от онех шляхтичь зело возжела толикую лепоту видети и о таковей Кассандрине красоте собою известитися. Не по мнозе собрася и поеде во Флоренцыю, и егда тамо приеха, обрете ю во храме, и узрев, велми удивися лепоте красоты ея. Отпусти же слуги и кони и уприятова[2257] себе некоего человека, дабы господину Петру, мужу Кассандрину, о нем оповедал и в слуги устроил. Человек той приведе его к Петру, и прия его Петр с радостию, яко чюжеземца, в нихже паче обыкоша надеятися. Нача его Петр любити зело и устрой его коморничим[2258] своим. И тако шляхтичю Николаю во всяком добре живущу у Петра. Случися Петру из дому своего некамо[2259] отъехати. Госпожа Кассандра по обеде не име чим забавитися, рече ко слузе: «Николае, умееши ли шахматы играти?» Он же: «Умею, — рече, — но не добре». Егда же начата играти, Николай, в четвертые ступивши, даде мат господыни и, давши мат, велми воздохну. Господыня Кассандра нача его вопрошати, чесого ради выигравши вздыхает, ибо кто проиграет, тому подобает вздыхати. Он же отвеща: «Ни о чем аз о ином вздыхаю, но есть моя особая некая печаль». Кассандра, презревши игру, нача его о сем прилежно зело вопрошати, да известит ей, что есть вина воздыхания его. Он же, яко принужден, рече: «Да веси о сем, милостивая господыня моя, яко есмь богатых родителей сын и шляхтичь». И, открывши кабат, а по-нашему колнерь[2260], показа ей клейнот, или герб, свой и глаголет паки: «Приведе же в рабы мя семо и еже вдатися в слуги мужу твоему сия нужда. Аз и братия моя, подобнии мне юноши, бывше в Париже во учении и изшедши от училища, глаголахом между собою о красоте и лепоте влоских жен и хваляхом, иже кто кую виде. Един же от нас поведа, иже еще от нас толикия красавицы нигдеже виде, якоже во Флоренцы ты, Кассандра, госпоже моя. Сия аз слышав, от самыя повести неусыпный тщанием красоту твою видети возжелах и дондеже не видех тя, о красоте твоей помышляя, отведох от себе сон и всякой покой. И тоя ради вины от отечества моего семо прибых и мужу твоему вдахся в рабы, да всегда вижу лепоту твою. И прошу милость твою: глава моя в руках твоих, не выдай мене в словесех сих мужу твоему». Сия словеса слуги впоишася во главу Кассандры госпожи. Отвеща ему любезными словесы: «Вижу рачение твое и уразумех от словес твоих, яко оставя жительство твое и пришед зде, мене ради добровольно вчинился еси в слуги мужу моему. И за се вскоре познаеши любовь мою к себе. К чесомуже, — рече, — и отвлачити? Прииди ко мне в нощь сию в ложницу. Муж мой по ону страну ложа будет спати, аз же по сю страну, и аще засну, полехку пришед, побуди мя и наглаголемся с тобою». Николай по совету Кассандры, егда Петр, приехав, ляже спати, прииде в назначеный час и в самую полунощь и, надеяся на Кассандру, возложи на перси ея руку. Она же ухвати его за руку, нача крепко держати и рече к мужу: «Спиши ли, господине?» Муж обудися и вопроси: «Что ти до мене в такое время? Дай, — рече, — поспати». Она же рече: «Аз хотела тебе от вечера скрытое нечто поведати, но ты скоро уснул еси. Не вем, — рече, — чесого ради, не розведав и ни спытав, оного слугу Николая приял еси и во всем ему вериши? Он же зело зловерен к тебе». Слуга, держим крепко за руку, бояся обличения на очи, всяко поощряяся урватися и убежати, но не возможе. Муж Петр рече к Косандре: «Жено милая, дай ми спати, аз бо о слуге уверихся и познах, яко во всем ми верен и угоден, но не вем, како тебе вложися в мысль противное о нем?» И Коссандра к мужу рече: «Ничесогоже ради, ниже[2261] не любя его поведаю ти, но скоро и сам дела его увеси». Слуга покушается уторгнутися и воистинну оцепеневал, чая, яко объявит его. Но Кассандра добрым к нему умыслом, а к мужу лукавым хитростно сие творила, паки нача к мужу глаголати: «Да веси, любезный мужу, — рече, — егда ты в дому твоем вчера не был, слуга той нача ми глаголати и дар не вем откуду обещевая, да буду при воли его. Аз же не хотя его престрашити — да не украдши что, убежит, — не отреклася к воли его и, якобы совещася, повелех ему приитти в сю нощь к себе до виридара и, чаю, пришел есть по словесем моим в виридар. (Виридар есть огородик, идеже цветы сажены.) Сотвори же ты, милый мужу, сице: вместо мене облекшися во одежду и увясло[2262] мое и иди тамо. Возми же с собою ослоп[2263] и, аще пришел и ждет тамо, то не вскоре остращивая, но егда что услышиши, сим ослопом накажи его до воли твоея и еле жива остави его, и к тому таковым слуг не употребляй, но разведав, аще добр есть, тогда приимай. Аще же еще в виридар слуга не пришел, то пожди его, милый мужу, всеконечно же по словесем моим в виридар будет». Петр, слыша сие от жены своея Кассандры, удивися зело и возиме на слугу негодование о сем велие. Хотя же сведати истинну, нарядися по словеси жены в пристрой ея и повяза главу свою женским увяслом, поиде в огородик. В сем часе слуги страх пременися в веселие, ибо Кассандра прия его в свой цветник на ложе своем и по воле своей твориша довольство свое, посмеваяся мужу, яко тако даде обольстити себе. По разглаголании Кассандра со слугою посла его к мужу в огородец, повеле же взяти великую ослопину и, пришед, рещи верным обычаем, яко самой оной, и гнати оною ослопиною к мужу до коморы. Слуга, радуяся счастию своему зело, сотвори по словесем госпожи Кассандры: взем великую ослопину, прииде в огородик. Петр милой яко жена седит, ожидая по глаголу жены, что от слуги будет. Слуга, подшед, нача сими словесы глаголати: «О, безобразная и злая, неверная к своему мужу жено и не хранящая своей чести! Пристойно ли тебе, оставя сущаго мужа, мене, раба, в волю датися? Аз, искушая тя, рекох, ты же и вправду прельстилася еси на слова и на обещание дара, егоже не имею, и тако, яко сущая нерядница[2264], в огородик вышла еси ко мне. И како моему господину, егоже аз великия любве и милости сподобихся, сию измену сотворю, еже быти с тобою и осквернити ложе его? Да что много глаголю? Ну-тко ты, обезьяна злая, беги к мужу!» И подем ослоп, окропил Петра по спине, погна его до коморы, бия ослопом, глаголя паки: «Ну, обезьяна, к мужу! Ну, к мужу!» Петр бедной все свои припасы забыл и ослоп из рук уронил, от огородца по двору и по лесницам елико бе силы бежал и в ложницу к Кассандре весма убит чють жив прибежал, а слуга, пригнав его к дверем сеней, возвратися на место, идеже обыче пребывати. Петр, едва з душею собрався, нача жене Кассандре вещати: «Милая жено, воистинну ныне познах правую работу и веру слуги сего к себе. Воистинну побожен и мне доброхотен. По словесем убо твоим егда прииде во огородик ко мне и, чая, яко сущая ты, толикими целомудренными словесы нача ми поносити, яко паче всякия казни явишася ми. К сему же и ослопом оскорбил мя зело, и отселе буду верити ему, яко себе». Кассандра, уловивши мужа, зело радуется о службе слуги и рече мужу: «Отселе, милый мужу, и аз буду ему во всем верити и любити его, понеже правда его явна о мне учинилася тебе». Сию повесть разполагаяй[2265] пишет:О ЖЕНЕ, ОБОЛСТИВШЕЙ МУЖА, ЯКОБЫ ВВЕРЖЕСЯ В КЛАДЕЗЬ
Един неки посадник име гладкую у себе жену, сам же зело запойчив бе и в таковем своем пиянстве приведе жену до сего, иже возлюби некоего юношу и сим недостаток мужний к себе исполняла. Прежде непрестанно от пиянства мужа отводила, а егда юношу возлюбила, тогда нача мужу, точию в дом приидет, глаголати, да идет где на беседу[2270]. Муж и от своего нрава и женою подущаем, всегда в дом пиян приходя, она добрая жена, мужа уложа, не точию к себе юношу пущала, но и сама к нему часто хождала. Некоего времени мужу не велми пияну бывшу, нача его жена из дому выживати, он же помысли в себе, яко не туне его жена из дому женет[2271], и сие мысля, положи, еже из дому изыти и не пити, и приити в вечер глубокий, яко пияну, и сотвори тако. Прииде в вечер глубокий, творяся, яко зело пиян и в слове и во обычаи. Жена не яко прежде понося, но ласковыми словесы нача вещати: «Истомился, — рече, — сердце мое! Поиди опочивати». И тако разбрав мужа от одежды, положи на ложе, да опочивает, и сама при нем ляже не успокоения ради, но да увесть, егда крепко заснет. Муж, яко зело пиан, скоро нача храпети. Она же воста, украсися, якоже ей довлеет, и отверзши комору, поиде к своему таланту[2272]. И егда за ворота изыде, муж вскочи и замче и нача ю ожидати, егда приидет. И востину — по полунощи госпожа в дом шествует. Пришедши же ко вратом, виде сих утвержены, покусися отверсти и не возможе. Муж нача от окна вещати: «Злая жено и неподобная! Тако ли тебе должствует творити? Мужа, законом тебе спряженого[2273], ложе сквернити? Явно сотворю злое дело твое всему свету и твоим родителей». Слыша сие жена от мужа, нача его просити и молити: «Любезный, — рече, — мужу, никако нигде не была, точию у соседки премедлила. Отвори, любезный, мужу, отвори, ибо обещаюся отнюдь и к соседке не ходити». Муж никакоже о словесех ея радя и конечно в дом пустити ю до свету не хоте. Слыша сия, жена иным фортелем пошла, нача ему грозити, лаяти и поносити, глаголя: «О злый и непамятливый завещания[2274] мужу! Како, сам сый пияница, мне хощеши толикую пакость сотворити — огласити же и посрамити? Но аз прежде неже скончается твоя злоба на мя сама ся убию, неже таковую срамоту понесу. Виждь, безумный и пияный мужу, се в сий кладезь, иже у соседа при вратех, ввергну себе, и вси возглаголют, яко ты, пияница, потопил еси мене, и никто же уверит, яко сама ся потопих, и ты своею главою постраждеши за мя. И еще молю тя: пусти мя, аще ли же ни, то того часа ввергнуся». Муж, не веруя словесем ея, рече: «Аще, воруха, и утопишися, никакоже отверзу, дондеже твое злое деловсем явственно будет». Она же прииде ко кладезю и яко уже хотя ввергнутися, рече: «Господи, в руце твои предаю дух мой». И взем великий камень, лежащий при кладезе, верже его в кладезь, сама же притаися при вратех дому. Муж, услыша в воде великий шум (нощь же бе зело темна), возмне, яко во отчаянии и печали жена его бросися в кладезь, ужалеся и хоте ей помощь подати, изыде из дому и прииде ко кладезю. Она же во двор скочи и врата такожде замче, взыде же во храмину, возгласи: «О всезлобный мужу! Еще мало пил и по блядкам ходил, что яко ума отбыв, около кладезя тонцуешь?» Муж милый, услыша глас жены, прииде ко вратом дому и се заключен, рече жене: «Отверзи, аз воистину чаях, яко ты в кладезь вверглася еси». Она же великим гласом нача вопити: «Не колоти, пияница и блудниче, не пущу тя, дондеже уведят вси соседи, во оном ли часе в дом подобает приходити! Ни, злодею, не пущу тя, дондеже день будет, да уведят вси люди и мои сродницы злая дела твоя и в кий час от малпы[2275] пришел еси». Слыша сие, муж зело огорчися и нача ей глаголати: «Како ты, — рече, — воровка, свое злое дело ко мне привязуеши?» И егда им тако крамолящимся, услышаша соседи, кождый из своего окна поглядуя, комедию ону хотяще уведети. Добрая она жена, егда услыша глас соседеск, нача говорити и горко плакати, рекущи: «Милостивии мои соседи добрии! Зрите губителя моего, пияницу и блудника, в кий час и откуду идет и таков пиян, яко колотя во врата, обуди вас. Аз, бедная, много ему терпела, воспоминая от злаго обычая престати, он же словесем моим не вня, и аз отселе терпети не могу и в дом таковаго пияницы и чюжеложника не пущу, да поне от сицевыя срамоты воздержится, от своего злаго нрава». Гражданин оный, добрый человеж, и блудом никакоже осквернивыйся, точию запойчив бе зело, нача от своея страны поправляти себе, жену уничижая, низвествуя на ню злое дело ея, како многажды из дому ходя блудодеяния ради. Она же, слышавши сие, рече: «Зрите, добрии соседи, како пияница сей и плут вымышляет и вас, добрых людей, подити и оманути хощет. И како и кто сему уверить? Аз в дому точию во единой срачице. Зрите, господне, како пияный сей возбесне. Удобное ли деломне ввергнутися в кладезь? И чего ради? Дай, Боже, дабы с таким пиянством и любодейством сам ввергся в кладезь сей». Соседи, не ведающе, како между ими сотворися, точию се им известно, яко гражданин той вельми охочь пити, начаша его поносити и винити, глаголющи: «Пригоже ли тебе в таковое время, егда уже люди вставают, в дом приходити, а когда уже злый тя обычай пиянства огосподствова, к чему толикое злое дело и непристойное на добрую свою жену возлагаеши?» И в сих речениих уже разсвете. Муж бедный, видя, яко неуспешно дело его, поджав, милой, хвост, поиде от двора своего на погост. Жена посла по вся сродники своя и повсюду сие разгласися. И егда сродницы приидоша, она же на мужа со многими слезами жалобу приносила. Они же, призвавши мужа, начаша ему лаяти и поносити и грозити. Он, бедный, противу сих не сме и уст разверсти и все сие злое дело жены и лукавство на себе понесе. Аще ли же бы начал прекоречити, в великия бы его беды привели. Того ради о всем умолча.В ПОПРАВЛЕНИЕ ЖЕНАМ И ВО ОТВЕДЕНИЕ УКОРИЗНЫ НА СИХ:
О жене благочестивой[2277]
Убогий некий человек, художеством тектон, а по-нашему плотник, име жену младу, чюдныя доброты и благоличия и обычаев добрых сушу. На сию некий богатый в житии, но добрыми делы убогий, очесы безстудными возре и в нечистом своем сердцы огнь желания гнусного разпали. И много о сем мысля, прекупи некую старую злую бабу и посла к ней, да коварственым подлогом наглаголет ю к беззаконному житию от своего мужа со оным. Баба она пренаятая прииде в дом младыя оныя мужатицы[2278], охапи[2279] ю и поздрави, понеже прежде сию не знаяше и, седши при пещи, нача охати, позирая семо и онамо, на старость и слабость свою жалуяся, и глаголет младей дому госпоже: «Возлюбленная, образ твой являет, не вем же, аще не ты (имя ея рекши) оныя матери дщи, иже ми бысть сродница и детушек у мене крестила». Младая же: «Не вем, — рече, — ащеты сродница матери моей, имя же ми сие есть и дщи есмь оныя матере». Баба, вскочив от пещи, паки охапи ону, нача хлипати, хикати, без слез плачет зело и глаголет: «Воистинну та еси, ибо и подобна во всем свету моему, матушке своей. Аз же, бедная, долгое время онамо жих и не ведех о тебе. Повеждь же ми, любезная, коего чину мужа имееши?» Младая отвеща: «Имею мужа человека доброго, художеством плотника». Сие слыша, баба нача паки охати и горько вздыхати, глаголя: «Ох мне, колико добраго племени отца и матери и толиким благоличием от Бога почтенная, в толикое уничижение и безславие прииде!» И многая иная к сим приложивши, печалным образом присвояяся[2280] к ней, отъиде. Посем паки в третий день прииде и рече притворная тетка ко младей племяннице: «Возлюбленная моя, в зельной есмь аз печали о тебе, но уже невозможно улечити уничижение твое, но мне попечение о тебе не дает покоя, да поне по чести родителей твоих имела бы добрую одежду, усерязи, манисто[2281] и прочая, и проусмотрила есмь, откуду тебе сие получити, точию не презри совета моего. Есть зде человек добрый, стану[2282] высокого, якоже и твои родители, и знал есть отца твоего, и дружество имеяху. Той вчера к моему возвещанию о тебе, егда аз нещастие твое поведала, зело сетуя о тебе, приказа ми возвестити тебе, дабы ты пришла к нему, и егда покажеши к нему любовь твою, возымееши от него в ризах и во всех потребах преизобилство велие. И что же, любезная, творити? Мню бо, аще противно твоему нраву и Богу, какоже в таковей младости и красоте при таковом муже бедствовати и всякую нужу терпети?» Младая она и прекрасная жена, слыша сие, рече к ней: «Любезная госпоже тетца моя! Имам добраго мужа и лучшаго мене многими мерами и угоднейша ми паче премногаго добра и богатства любовь его. Извествую же ти, аще и сродники моя благородни быша и красно ходиша, но аз со грехом богатства и украшения не желаю». Баба же, слыша сия, во ино коварство уклонися лестными словесы и вида изменением, нача ю похволяти, глаголя: «О любезная моя! Воистинну дщи добрыя матери! Отселе аз паче хощу любити тя, яко толико целомудрено вещаеши и Бога небеснаго боишися». Сия и иная баба вещавши и не получив по умыслу своему, отъиде. Но по трех днех паки прииде, много лаская и злокозньствуя, откуду бы ону прельстити, но не успе ни в чесом же. Паки умыслив с похотливцем, прииде, яко желая ей благодати от Бога, нача ю звати помолитися ко церкви некоей, извествуя, яко тамо молящиися велию приобретают от Бога милость. Младая и целомудреная жена, не ведая смышления на ся и подлога, послушав бабу, поиде. И шедшим им, поведе ю оною улицею, идеже желаяй ю живяше. И егда идущим противу дому оно- го, врата отвориша, похитиша ю и повлекоша. Бывши же ей в руках силника того, недоумевается, что в тесноте оной чинити. Обаче разумом души благородия умысли сице: упроси малыя ослабы, призва бабу ону, пошепта во ухо, глаголя: «Любезная, вижду дело твое, воистину и мне улюбися образ и достоинство человека сего, и вем, яко премного возимею от него, но приключи ми ся обычное женам. Молю тя, любезная, избави мя от сея неволи в сей час, дондеже очищуся. Посем убо готова буду при всей воли оного». Баба уверися сими словесы, пошепта ко уху обиднику и повеле ю отпустити, дондеже минет сие. Возвратившися младая в дом свой, плача зело обругания своего, и плакав, нача домышлятися, како бы бабе обиду и бесчестие свое мстити. Умысли же сице: ная три мощныя и младыя мужатицы и приготови, дондеже баба придет, во внутреней коморце своей, припасе же и плетей и даде младым, бабе же прирече приити по трех днех, и егда минуша три дни, баба прииде. Она же прия ю радуяся и позва ю во внутренюю коморочку, еже при ней украситися и купно ко оному поити. Баба точию в каморочку вниде, прияша ю оныя три наятыя жены младыя. Младая же и двери замче. Совлекоша бабу до нага и начата ю без милости мучити, и тако бивше, иж целаго места по телу не обретеся и еле живу ис храмины испустиша, теми же плетьми гостью провождаху. Баба з двора и по всей улице на руках и на ногах бежала и яко свиния верещала, кровь струями из бедной текла, хоти старая кожа, сказывают, крепка. В сие время множество народа на улице быша, егда воруху бабу тако добыта, и вси зрящи чюждахуся и зело смеяхуся. И егда за что бабе тако учинися ицеломудрие младыя объяснися, и яко завет святый и залог тайны и любовь к мужу тако храня, зело ю похвалиша и ублажиша, бабе же клятвены провод сотвориша и еще ран, мало глаголюще, наложиша. И тако добрыя жены изрядная детель сия не точию по оному граду, но и по всему свету прославися. Отсюду добрую славу и от всех честь приобрела, неже егда бы и всего света богатство набыла, а паче вечная Божия благодати верно надеется за се стяжати. Жены ни едино сокровище муж стяжет лучши благой и ниже что противно в добротах нагой. Чистодушную и благую егда получиши, радостно и беспечално житие поживеши.О жене благоразумней и о муже непотребнем
Человек некий име благочестивую жену, но ненасытною и окаянною похотию соодолеваем, скверня свое ложе, име две наложницы. Сей восхоте ехати во град Кольну, еже взяти оттуду некия своя купленыя вещи. И пришед, вопрошая, что коей угодно, да привезет им. И первая: «Привези ми, — рече, — мех лисей». Вторая повеле привести добраго сукна портище[2283]. И обещася им сотворити сие. О своей же законней не радя и яко нехотя вопроси, что ей купити. Отвеща ему добрая жена его: «Прошу тя, любезный мужу, егда приедеши в Кольну, извопрошай, где купят разум, и купив, привези ми». Муж и своей обещася: «Аще обрящу, — рече, — разум купити, купив, привезу ти». И приехав во град Кольну, купи наложницам, якоже повелеша, разума же купити нигде не обрете. Но даяй премудрость и разум Бог направи его о сем вопрошати господина дому, идеже он виташе[2284], иже его вопроси, како живет з законною женою и не имать ли любезности к чюжим, еже с нимися сквернити. Он же исповеда ему все, не утаив ничтоже. Сия слышав, благосовестны той муж: «Не скорби, — глаголет, — аз ты продам разум без цены. Советую ти послушав мене, егда приедеши во свой град, сице сотвори: не приходя в дом, ниже ко блудницам, купив куре, убей и того кровию помажи лице и главу и браду и иныя тела уди, воздежи же на ся одежду худую и раздранную и тако пришед к перьвой твоей блуднице и рцы, яко тя разбойницы разбиша, имение все отъяша, самаго тако убиша и ничтоже от имения твоего остася, но вся похитиша. Таковым обычаем и образом и ко вторей прииди. Посем и к сущей твоей жене, и в сем обрящеши разум и не купя». Человек он, приехав ис Кольны, сотвори по совету доброразумнаго человека. Таковым образом прииде к перьвей блуднице своей, жалосно плача, извествуя, яко тако его разбойницы разбиша, самаго еле жива оставиша, имение без остатка отбиша и не имеет ничтоже. Наложница его, сия слушав, нача ему злоречити и лаяти и изгна его от себе, глаголя: «Кая, — рече, — мне в тебе нищем потреба?» Сия слышав, он нача приобретати разум. Поиде же ко вторей и та сотвори ему подобно. Посем прииде к сущей своей жене тем же образом. Она же, видев сия и слышав, нача горько плакати, объя его, обмывая слезами, оплакуя горький и дому разорительны случай. В сем он муж уведе разум, видев сущия жены всеприятные слезы и жалость и любовь нелицемерну. Утешив ю от печали и поведа истину и тако уведа неверие и лесть блудниц и приятство добрыя своея жены, и от сего времени нача жити по завещанию брачныя тайны. Благодать над благодать благочестива жена и воздержательной ея души никая мера достойна.РИМСКИЕ ДЕЯНИЯ{11}
ИСТОРИЯ ИЗ РИМСКИХ ДЕЯНИЙ ПРЕВЕДЕНА НОВО[2285] И СПИСАНА З ДРУКОВАНОЙ[2286] С ПОЛСКОЙ КНИЖИЦЫ И ЯЗЫКА НА СЛОВЕНСКИЙ[2287] ЯЗЫК[2288]
ПРИКЛАД[2289] О ХИТРОСТИ ДИЯВОЛЬСТЕЙ, ЯКО СУДБЫ БОЖИЯ[2290] НЕИСПЫТАНЫ[2291] И СКРЫТЫ СУТЬ. <ГЛАВА> 1
Бе некий пустынник, живяше в пещере а[2292] во дни и в нощи моляшеся Господу Богу. И пред тою пещерою некоторый пастырь пасоша овцы. И прилучися в некоторый день, что пастырь той уснул и в то время прииде некто тать[2293] и покрадша у него овцы все. Тогда господин овец тех прииде и вопросыша того пастыря о своих овцах, где их погубиша. Пастырь же той поведаша ему, яко погубиша, а не вем, каким обычаем[2294]. Слышавше же то, господин разгневася на него и убиша его. Видевше же то, пустынник помышляше в сердцы своемь, глагола: «О, Боже милостив, той человек дал вину[2295] пастырю сему невинному и убиша его. А коли уже допущаеши таковый суд на неповинного, то и аз пойду ис пустыни сея и буду жить, как и протчие люди». И изшед ис пустыни. Всемогущий Господь Бог, хотя ему показати дивность судов судеб своих объявити[2296], посла к нему ангела своего во образе человече. Тогда ангел прилучися к нему на пути и рече ему: «Намилейший, до коих мест идеши?» Отповда ему пустынник: «До того града, которой есть пред нами». Рече ему ангел: «Аз хощу тебе спутник быти, яко ангел Божий есть. Приидох к тебе, да провожу тя тамо». И тако поидоша до места[2297] и приидоша в дом некоего рыцаря. Рыцарь же той прияша их чесно и даша им ясти и пити. А тот рыцарь имел у себя единого сына, еще в пеленах, и вельми любляше его. Егда же было по вечери[2298], даде им комору[2299] ко опочиванию. Тогда ангел, в полночь вставше, удавил дитя оного господина. Видев то, пустынник мыслил сам себе: «Естьли бы то был ангел Божий, не бы тако сотворил; тот добрый рыцарь даша ему вся потребная, а не имеша у себя детей, кроме того единого дитяти, а он удавил». А всяко[2300] той пустынник мыслил сам в себе, а не смел ему ничесо рещи. И рано вставше, ударивше челом, поидоша до иного места. И внидоша в дом некоего мещанина, которой их также чесно принял, вдячне[2301] и вся потребная даша имь. Той же мещанин имел у себя кубок злат, из негоже пил. Тогда ангел воста в полночь и украл он кубок. Видевше то, пустынник он мыслил в себе: «Воистинну то злой дух имать быти. Сей мещанин все нам доброе учинил, а он у него кубок украл»; а всяко не смел ему сего рещи. И вставше рано, идоша в путь. И пришедше до некоторой воды, через нюже мост бяше. И как взошли на мост, и ту встретоша их некто убогий человек, емуже ангел рекл: «Брате милый, укажи нам путь до оного града». И как той убогий, стоя на мосту, дорогу им указывал, тогда ангел, ухвативше его, врютил[2302] его под мост и утопиша. Видевше то, пустынник мыслил в сердцы своем: «Ныне разумех, яко той есть злый дух, а не добрый ангел[2303] Божий. И что ему учинил сей убогий человек и за что его утопил?» И от того времени начаша пустынник мыслити, как бы от него отлучитися, а всяко ему не смел ничесоже рещи. Потом такоже в вечер пришли до места в дом некоторого богатого злаго и просиша у него наслегу[2304], и он их избраниша и не восхотеша им наслегу дать. И рече ему ангел: «Просимь у тебя для Бога, да даси нам во своем дому, где будет пригоже, переночевать». Рече же имь богатый: «Во то хлев имамь. Естьли хощете, и вы начюйте в нем, а будет не восхощете в хлеве спати, и вы идите прочь. Иного места вам не дам». Они же шедше во оный хлев и спаша ту. А на утрее возва ангел господина дому и добыл[2305] оный кубок, которой украл, рече ему: «Милый господарю, за то добродейство, которое учинил еси нам, даю тебе сей кубок». Видев же то, пустынник мыслил в себе: «Ныне право[2306] вемь, что то злый есть дух, зане[2307] у человека доброго украл кубок сей, а отдал его сему злому человеку ни за что, которой нас и в дом свой не хотел пустить». И рече пустынник ангелеви: «Не хочю дале сего ходити с тобою, ведай себе подлинно; имей се добре[2308]». Рече ему ангел: «Послушай мя, нечто ти повемь, и потом отлучися от мене». И начат ему ангел поведати приличьных оных учинков[2309] его, глаголя: «Как ты был в пустыни, оный господин овец оных убиша неповинного оного пастыря, понеже той пастырь некогда смерть было заслужил и всегда без греха не был, аж до того времени, до своей смерти. И того ради посла Господь Бог на него таковую смерть, чтобы он для своего согрешения по смерти убежал муки вечныя, которого греха себя допустил и о том своем прегрешении никогда покаяния не принес. А оный злодей, которой у него овцы покрал, за то будет потоплен. А господин тех овец, которой пастыря убил, полепшил своего живота чрез милосердия учинки[2310], что учинил, не доведавшися первое[2311]. Потом аз убил сына у которого[2312] оного рыцаря, которой нас принел чесно, сего ради: как то дитя у него не родилося, и тот рыцарь великою милостину творил, а как ему то дитя родилося, и он стал вельми скуп вельможею и паном, чтобы сына своего обогатил. И тогда бы они оба погибоша в муку вечную, и для того аз у оного рыцаря сына удавил, да на прежнее добродетели возвратится. Потом украл есми кубок у оного мещанина, которой нас чесно принял, сего ради: покамест у него того кубка не было, и он был во всем трезв человек, таков, что во всем граде трезвее его не было, а как тот кубок зделал, и он так того кубка любил, что на всяк день из него напивался допяна. И как я у него тот кубок украл, и он паки начат быть трезв, как и прежде был. Потом утопил есми оного убогаго для того, что тот убогий человек был добрый християнин, а как бы он отшел от того мосту до 3 версты, с полмили,[2313] — и он бы убил другова греху смертному. И так бы они оба погибли, а ныне он от сего спасен есть. Потом он кубок, которой украл есми у оного мещанина, отдал есми тому злому богатому, которой нам наслегу дать не хотел, для того: всякое доброе дело без заплаты не бывает: или тамо, на оном веце, или зде. И я за то его доброе дело дал ему кубок тот, хотя он нас и нечесно принял, чтобы он на оном веце заплаты не приял вечьно. Сего деля глаголю ти: поставь стража устом твоим, а против Господа Бога не глаголи, не шемрай[2314], он бо вся испытует, и судбы его вся скрыты, и тайны его неявимы». Слышав же сия пустынник он, падше под ногами ангела и нача поведати своя прегрешения. И потом паки возвратился в пустыню и служил Господу Богу безпрестани. И от сего мира прейде в вечьную жизнь.ПРИКЛАД[2315] О ГОРДОМ ЦЕСАРЕ ЕВИНЯНЕ[2316] И О ЕГО НИСПАДЕНИИ, И КАК ГОСПОДЬ БОГ МНОГОЖДЫ ГОРДЫМ ПРОТИВИТЦА, А СМИРЕННЫХ ВОЗНОСИТ И ДАЕТ БЛАГОДАТЬ. ГЛАВА 2
Евинян, цесарь зело можный[2317], в Риме царствовал. И в некоторое время, на ложе лежачи[2318], през[2319] великою можность свою поднелося сердце его в великою гордость. И почал он мыслить сам в себе, глаголя: «Несть Бог ины, сильнейший, можнейший, паче[2320] мене». А как онтак мыслил, уснул. И рано вставши, паном своимь и дворяном повелел, чтобы готовились все с ним ехать на ловлю[2321]. Тогды дворяне его изготовяся, того же дни ехали с ним. А как были на дороге, и тогда цесарь от солнечного зною так разгореся, что умереть хотел, толко бы[2322] не искупался в студеной воде в земной. И тогда цесарь узре издалеча великою воду, рекл[2323] своим рыцарем: «Остантесь ту мало, дондеже пойду покупаюся». И отъехал от них и, пришедши до оной воды и раздевся, купался. И как там, купаючись, мешкал, пришел некоторый человек в его образе, и в походке, и во всем подобный, облекся в его одеяние и, всед на его конь, ехал к рыцарем. Видячи тогды дворяне образ цесарев, мняще его быти цесаря, прияли его с честию, а цесаря нага оставили. И по оном лове ехал он цесарь на палац[2324] с своими рыцарми. Потом искупавшися Евинян цесарь и вышедши из воды, а ни платья а ни коня не обрете. И дивовался велми, что никого не видал, смутися[2325], что будучи цесарем, а стал наг, и почал мыслить сам в себе, рекущи: «Что имам[2326] сотворити, что так Нужне[2327] и ганебне[2328] от своих оставлен? Але[2329] юже вем, что чинить. Есть оттуду недалеко един рыцарь, котораго я рыцарем учинил. Пойду до него и одеяние и коня у него возму; и тако поеду на палац мой и за ту легкость[2330] и посмеяние месть слушную[2331] над ними учиню». Тогды Евинян цесарь пошол наг до замку оного рыцаря и, пришедши, у врат стоя, колотился, чтобы ему отворили. И пытал его воротник, рекущи: «Кто ты еси и чего хощешь?» Отповедал Евинян, глаголя: «Отвори толко врата, а кто есмь аз — оглядай». И отворивши врата, воротник узрел его нага, дивовался и рекл ему: «Кто еси ты? — повеждь ми». Отповедал Евинян, рекущи: «Аз есмь Евинян цесарь, иди до твоего пана и рцы ему, чтобы мне дал одеяние и коня, яко одеяние и коня стратил[2332], когда купался, а дворяне мои так отъехали от меня». Рекл ему воротник: «Нужный[2333] и скаредный[2334] хлопе, что ты мовишь и лжешь? Цесарь Евинян давно проехал со своими дворяны на палац, а пан мой проводил его до замка, возвратился к дому своему и теперь обедает. Але то, что еси смел назватися цесарем, повем пану моему». И пришед воротник до пана, все речи Евиняновы поведал. Услышавши то, пан велел, чтобы его пред него поставить; и привели его. И как пришол, и узревши его, рыцарь не познал его, что он цесарь был (але его он добре знал), и вопросил его: «Кто еси ты и как имя твое?» Отповедал ему Евинян: «Аз есмь Евинян, аз тебе учинил рыцарем в то и в то время». И поведал имянно, как то учинил. Рекл ему рыцарь: «Нужный хлопе, какою упорностию[2335] смел еси назватися цесарем? Ибо цесарь, пан мой, уже давно на палацу своем, а аз, проводив его, возвратился. А коли уже ты смел назватися цесарем, без помсты[2336] не будеш». И велел его гораздо бити и потом за врата выпхнуть. Тогды он, убит и выпхнут, велми ревно[2337] плакал, глаголя: «О, Боже Всемогущий, что то есть, что мой рыцарь не познал мене, к сему же еще и бити мя велел?» И почал мыслить сам в себе, мовячи: «Есть недалеко отсюду некоторый князь, пан мой думный,[2338] пойду до него и скажу ему всю причину мою, чтобы мне дал одеяние и проводил бы меня на палац мой». Тогды, пришедши до замку оного князя, заколотил, чтобы ему отворили. Услышавши колотанье, воротник отворил ворота и, узревши человека нагаго, дивовался и пытал его, мовячи: «Кто еси ты и для чего пришел еси зде, будучи нагим?» Отповедал ему Евинян: «Аз есми цесарь, а с пригоды[2339] стратил есми одеяние и коня и сего ради пришел есми ко князю, чтобы мне вспомогл в той моей пригоде велицей». Услышавши ту речь, воротник дивовался тому и, вшедши на палац до пана, поведал ему ту речь. И рекл князь воротнику: «Введи его зде». А как его ввел, никто его не познал. Тогды князь нача его вопрошати: «Кто еси ты?» Отповедал Евинян: «Аз есмь цесарь Евинян, которой тебя учинил великим паном и князем своим радным[2340]». Рече ему князь: «Шаленый[2341] и нужный хлопе[2342], вшаке[2343] я недавно с моим паном цесарем ездил и на палац паки возвратился. Але что еси честь цесарску предо мною смел еси на себя возложити, не будеши без наказания». И велел его всадить в темницу и кус хлеба и воды ему дать. Потом велел его из темницы вывести и велми бить и, убивши его, с двора выпхнуть. И смиловался некоторой слуга над ним, дал ему платьишко, чем приодеться. Тогды Евинян, убит и выпхнут, начал велми плакать, рекущи: «Беда мне, нужному человеку! Что имам сотворити, что стал есми всем в посмех и в поругание?» И мыслил сам всебе, глаголя: «Пойду еще на свой палац, или[2344] мене познают мои, паче же познает мя моя цесарева чрез некоторые знамена[2345]». Воставши тогды Евинян, в том худом платьишке шел на замок и, пришедши, колотил во врата, чтобы его пустили. И воротник, услышавши колотанье, отворил врата и, увидевши его, вопросил: «Кто еси ты?» Отповедал ему Евинян: «Дивлюся, что не знаеши мене, много лет служа мне». Рекл ему воротник: «Что ты глаголеши ложно, я служу цесареви, а не тебе». Рекл ему: «Аз есмь цесарь Евинян. А не вериши ли мне, иди, прошу тя, до цесаревой и повеждь ей знамена, которыя я тебе повем; а тых жаден[2346] иной не ведает, разве она, и она тому верить будет. И рцы ей, чтобы мне с тобою прислала одеяние, зане с пригоды все стратил есми». Рекл ему воротник: «По всему знать, что ты шаленой. Цесарь и цесарева теперь седят за столом, а ты называешися быти цесарем. Пойду я к цесаревой и скажу ей твою речь, але известно вем, что бит будешь доволно». И слышав воротник знамена от Евиняна, пришол к цесаревой, исповедал ей все, что слышал от него. Услышавши то, цесарева смутилась[2347] и обратилася к пану своему, рекла: «Пане мой, слухай дивных речей. Знамена особливые, которые между нами были, человек некоторой, пред враты стоя, того то воротника прислал ко мне[2348], а называется цесарем быти и паном[2349] моим и жадает[2350] платья от меня». И как то он цесарь услышал, велел воротнику, чтобы его привел пред лице всех. Тогды, как гонебне[2351] Евинян на палац пред лицем всех был приведен, некоторой пес, егоже[2352] зело любил и [который] у него всегды в обед лежал, кинулся на него, хотел его укусить, и как бы слуги не оборонили его, уморил бы его; и того деля[2353] не укусил его. Да тамо же был сокол, седел на жерди, которой, увидевши его, метался на него и, урвавшися, вылетел вон из двора. Видячи тогды он цесарь Евиняна пред собою стояща, рекл ко всем, которые были на палацу: «Слухайте отповеди того хлопа». И начат вопрошати его, глаголя: «Повеждь ми, кто еси ты и чего деля пришел еси зде?» Отповедал ему Евинян: «Пане мой милый, отповедь моя да не будет в диво, зане истина есть: аз есмь Евинян». Цесарь вопросил всех седящых при столе и около стоящых, глаголя им: «Повеждьте, которой из дву нас есть цесарь и пан ваш?» Отповедали ему панове: «Милостивый пане, чрез ту присягу, которую тебе учинили, исповедаем тебя быти цесарем и государем нашим, котораго мы от младых лет нашых знаем. А сего хлопа, как мы и живы, не видали и не знаем. И сего деля вси единым гласом просим, чтобы тот хлоп был скаран[2354], чтобы иные, на него смотря, боялись и таковой дерзости не имели бы». Тогды цесарь, обратившися к цесаревой, рекл ей: «Панна моя милая, чрез верность мою, которою мне повинна[2355], повеждь ми, знаеши ли человека сего, которой назвался быть цесарем и государем твоим?» Отповедала цесарева: «Пане мой, а цо ж меня пытаешь? Или не болши тритцати лет живу с тобою и дети имамы? Разве[2356] дивлюся тому, что тот человек весть[2357] нашы тайны, которые меж нами были». Потом рекл цесарь Евинянови: «А коли уже так предо всеми нами дерзнул еси назватися цесарем, сего деля повелеваю, чтобы днесь, увязавши к коневью хвосту, за конем волочити. И будет впредь смеешь так цесарем назватися, тогды смерти гонебной не увидишь[2358]». И возвавши слуг, предал его им, чтобы учинили над ним по его велению, к сему же чтобы его доволно побили. Тогды слуги, взявши Евиняна, уволочили его и, убивши его, на полы мертва за град выкинули. Потом Евинян почал велми плакать, разпочаянц[2359] о цесарстве и нарекаянц[2360]: «Несчасливый то был день, в который я народился, несчастен то был тот час, в которой я зачался! Беда мне, нужному человеку, понеже до таковой нужды[2361], гонбы[2362] и жалости[2363] пришел есми! Вси друзи мои отступили от меня, жена же моя и дети не познаша мя. О, чтобы я бых на свет сей не родился!» И коли он, так нарекаючи, плакал, тогды вспомнил, что там еще недалеко жил пустынник, а его исповедник, и начал помышляти всебе, глаголя: «Пойду я еще к тому пустыннику, или он мене познает, зане многократ исповедь мою слыхал». И шел ко оному пустыннику и, пришедши, заколотил в оконце каморы его. И услышавши пустынник колотанье, вопрошал, глаголя: «Кто есть?» Отповедал Евинян: «Отвори оконце, чтобы с тобою глаголал. Аз есмь цесарь Евинян». Услышавши глас его, пустынник отворил оконце. А как его узрел, не познал его, але с прытости крепко оконце закрыл, рекущи: «Отойди прочь, проклятый злый дух, неси бо ты цесарь, але злой дух во образе человечи». Услышавши то Евинян, от великия жалости пал на землю и рвал власы на главе своей, глаголя: «О, Боже мой Всемогущий! Чесо ради на мене таково великое уничижение и от всех поношение допустить изволил еси? Зане[2364] к тому уже не вем, что сотворити имам». И рекши то, вспомнил: коли на ложи лежал, вознеслося было сердце его вспых[2365], глаголя, что «несть Бога иного крепчайшаго, паче мене». И вспомнивши то, абие[2366] начал паки[2367] колотить в оконце пустынника онаго, глаголя: «Мужу Божий! Прошу тя чрез любовь онаго, которой висел за нас грешных на кресте, послухай исповеди моей, хотя не открываючи оконца». Рекл ему пустынник: «Выслушаю, поведай». Тогды он с плачем и сокрушением великим исповедался всех грехов своих, паче же онаго греху, что вознеслся был гордостию своею против Господа Бога, рекущи, что «несть Бога иного, паче мене». И как Евинян исповедался и покаяние принес, пустынник, отворивши оконце, абие познал его и рекл ему: «Свидетель ми есть Господь Бог, что тебе не познах, а теперь уже познах тя. Имам ти одеяние, але убого, а всяко[2368] возми себе, которое полутче, и, оболкшися, иди на палац. Имам надежду, что уже вси познати тя имут». Тогды Евинян цесарь облекшися в его одеяние и шел на замок. И стоячи у врат, колотился, чтобы ему отворили. Услышавши то, воротник отворил ворота и с великою честию приял его. И рекл Евинян воротнику: «Ужели знаеши мя?» Отповедал воротник: «Пане мой милый, как не знати мне тебя, государя моего? Але дивлюся тому, что стоял есмь аз весь день у ворот сих и никуды не отходил, а не видел, как твоя милость вышел с двора». И как вшел Евинян в замок, вси, которые видели его, кланялися ему. Але другой цесарь с паньею был в полацу. И вышедши некоторой рыцарь с полацу от цесаря и смотрил на него прилежно, а потом вшел на палац и рекл до цесаря: «Милостивый пане, есть пред полацем некоторой человек, емуже вси покланяются и честь ему воздают, которой во всем подобен есть твоей милости, так что воистину не розознати, которой бы из вас был цесарем». Услышавши то, цесарь рекл к цесаревой: «Изыди и посмотри, знаеши ли человека того». И вышла цесарева пред полац и, видячи Евиняна, дивовалася велми. И паки на полац взошла к цесарю и рекла: «Пане мой, за правду поведаю тебе, что не вем, которой из вас есть цесарем государем моим». Рекл к ней цесарь: «А коли уже так есть, пойду я сам и правду познаю». Вышедши тогды цесарь из полац и увидевши Евиняна, поял его с собою за руку и велел ему подле себя стать. И возвал всех рыцеров и панов, которые были с цесаревою, вопросил их, рекущи: «Чрез присягу, которую мне чинили, повеждьте, которой из дву нас есть цесарем?» Отвещала прежде цесарева, глаголя: «Пане милый, мне о том отвечати прежде подобает. Але свидетель ми есть Господь Бог, что воистину не вем, которой из вас есть пан мой». Тако же и вси рекоша. Рекл им цесарь: «Слухайте мене вси. Сей человек — тот есть цесарь и государь ваш. Але что не в которое время вознеслся был в гордость против Господа Бога, для котораго греха Бог его скарал: отнял от него знаемость человечю[2369] столь долго, дондеже за то тгрех покаяние Господу Богу принес. А я есмь аггел Божий, хранитель души его, иже соблюдах панство его, дондеже он в покаянии пребывал. Але коли уже покаяние за грехи свои выполнил, сего ради отселе а бысте ему паки поддани были яко пану своему, а потом вас Господу Богу предаю». И рекши то, невидим бысть от очию их. Тогды Евинян цесарь, будучи паки привращен на стол[2370] их, благодарил Господу Богу. И ходил во всех заповедех Господних и попечение имел о добрых делех хвалебных. И соверши последний день свой в покою.Выклад тоя же повести обычайный[2371]
Намилейшая братие, цесарь тот может нарещися всяк человек, сему свету подданный, который для богатеств и для честей в гордости возносится в сердцы своем, яко бы другий Навуходоносор,[2372] который не был послушный приказанью Божию. Таковых рыцеров ужива[2373] — то есть смыслов; а едет на ловы — сиречь на суеты света сего. Потом горячесть великая, сиречь[2374] искушение диаволское, изоимет его, что не может быть в покою, естьли не будет охоложон в водах сего света, а то прохлажение есть обуморение[2375] души. И так рыцери, то есть смыслы, оставят человека без стражи, покамест хочет мытися в водах сего света. И таковый первее сседает с коня, то есть блудит от веры, ибо на крещении обещался верити в Бога и гордости Диаволя отрекся. Але покамест купается в водах сего света, веру погубляет, а то есть сседание с коня. Потом снимает одеяние с себе, то есть добродетели отлагает от себе, которыя принял на крещении, и тако наг нужно[2376] лежит в суетах мирских. Потом другой человек, то есть пралат,[2377] который имать соблюдати веры доброту, приемлет одежду его, ибо пралатови дана есть власть розвязовати[2378] грешнаго человека, елижды грешный человек чистым сердцем обращается к Богу. Евинян, то есть грешный человек, егда от воды сего света выходит през ласку Божию[2379], тогды не обретает риз своих, то есть ни единыя добродетели, зане все погубил во гресе, и того будет жаловать[2380]. Але паки чтобы досталось одеяние, то есть добродетели, имать идти первее к дому рыцаря. Тот рыцарь есть разум, которой тебе будет карать и бить, зане разум приводит[2381], что согрешил еси против Бога. Тогды имаши ся полепшить[2382] и покутовать[2383]. И того деля не можеши себе назвати цесарем, сиречь верным христианином, яко дела христианския погубил еси грехом. Потом имаши итти до замку княжему, то есть до власнаго[2384] сумнения, которое против тебя тяжко шемрует[2385], дондеже с Господем Богом помирится, и предает тя в темницу, то есть в трудность и в вонтпливость[2386] великую, през[2387] которую дорогу будешь мил Господу Богу. Может и раны прияти от него, сиречь сокрушение сердечное, през которую кровь, то есть грех, выпловет. Потом имаши колотить до полацу сердца своего, то есть с прилежанием велми помышляти, како согрешил против Господа Бога. Потом воротник, то есть воля твоя, которая есть вольна, имать отворити двери сердца твоего и имать привести тя к первой[2388] невинности, которую приял еси на святом крещении. Пес, который мечется, чтобы тебя укусил, то есть тело твое власное, имже многажды человек убиваемь бывает, аще бы не Господь Бог оборонил. Сокол, которой, урвавшися с жерди, прочь улетел — то есть крепость Божия — не будет пребывати с тобою, дондеже лежать будешь во гресех. Тогды а ни жена, а ни душа будет знать твоего спасения. Сего деля будет влачен, у хвоста конскаго привязан, — то есть за то, что еси сотворил. И колижды сотворил еси, имаши жалети и сокрушение имети. А как тако сотворишь, пойдешь к пустыннику, которой седит в каморе церкви святой, исповедаешися всех грехов, ихже сотворил еси против Господу Богу, а през закрытое оконце (то есть не для человечи хвалы, але ко твоему утешению), абие Бог и вси аггелы познают тя. Потом облечешися во одежду, то есть в добрыя дела, и пойдешь до палацу сердца твоего. И все рыцари, то есть смыслы, и жена твоя, то есть душа, познают тя, зане будеши паки истинным цесарем, то есть верным христианином, и будеши царствовати в Царстве Небесном. Конец повести и толкованию ея о Евиняне.ПРИКЛАД О ДОСКОНАЛОСТИ[2389]. <ГЛАВА> 3
Титус[2390], цесарь зело можный, в Риме, славном граде, пановал, которой уставил был такову заповедь, чтобы день нарождения сына его первороднаго от всех был празднован. А кто будет[2391] дня нарождения сына его не будет святить[2392], тот смертию умрет. И как та заповедь всем была объявлена, тогды цесарь Титус возвавши мистра[2393] Виргилиуша[2394] и рекл ему: «Мистру Виргилиуше, выдал есми ту заповедь, але вем, что людие частокрот будут преступать ю, аще не буду я иметь какова доведыванья для таковых преступцов. Сего деля по своей мудрости учини такову вещь, по которой бы я могл ведать таковых преступников». Рекл Виргилиуш: «Учиню, яко повелеваешь». Тогды Виргилиуш поставил един столп[2395] посреде града и учинил чернокнижною наукою[2396], что тот столп все грехи тайные, которогождо[2397] дня учиненые, цесареви поведал. И так по ведомству того столпа многи казнены бываху. И был в том граде некоторый коваль[2398] именем Фока, которой в тот заповедной день, как и в иныя, всегда робил. И как он, лежащи в некоторое время, размышлял, что множество людей ведомством столпа того погибает, тогды вставши рано и шел к тому столпу и рекл ему: «Образе, чрез твое оскоржение[2399] множество людей умирает. Оклеветаешь ли ты мене, обещаюсь Богу, что я твою главу сокрушу». И рекши то, шел домой и робил. Тогды Титус цесарь по своему обычаю послал послы к тому то образу, чтобы ся доведали от него, был ли кто, которой бы заповедь его преступил. И как послы пришли ко оному столпу и поведали ему волю цесарску, отповедал им образ, рекущи: «Приятеле милые, поднесите очи свои и, увидевши, читайте, что то написано на моем челе». Тогды они, поднесши очи свои, увидели три речи на челе его написаны: «Времена ся преминуют, людие ся погоршают[2400], а кто будет ныне правду мовит, имать убитому голову наставить». И как то прочли, рекл им столп: «Идите поведайте пану вашему, что есте видели и читали». Шедши тогда послове, поведали все то пану своему. Услышавши то Титус, велел своим рыцарем, чтобы, оружие взявши, шли к столпу. А естьли бы кто против воли его столпови нечто восхощет учинить, чтобы такова, связавши, к нему привели. Потом рыцаре, пришедши к столпу, рекли ему: «Цесарь приказал, чтобы ты поведал тех, которые против заповеди его чинят и которые тебе грозят». Отповедал им образ, глаголя: «Возмите Фокуса коваля, тот то есть, которой всегды заповедь преступает и грозит мне главу сбить». Тогды рыцаре явши Фокуса коваля и привели его пред цесаря. Увидев же Титус Фокуса приведенаго, рекл ему: «Что то слышу о гебе? Чему заповедь мою преступаешь, к тому же еще образу грозишь?» Отповедал Фокус: «Пане милый, я той заповеди содержати[2401] не могу, ибо на всяк день треба ми имети осмь пенязей,[2402] ихже не могу инако добыть, кроме работы». Рече ему цесарь: «Чему осмь пенязей?» Отповедал Фокус: «На всяк день чрез весь рок[2403] повинен есмь возвращати два пенязя, ихже измлада пожинал[2404]. Дву же паки пожичам[2405]. А два истрачю[2406], а два накладам[2407]». Рекл ему Гитус: «Повеждь ми явно, чтобы я разумел». Рекл Фокус: «Пане милый, изволи послушати мя. Два пенязя повинен есмь дати отцу моему, зане когды я был малым дитятем, отец мой на всяк день два пенязя на меня накладал. А ныне уже мой отец в убожестве[2408], того деля ему на всяк день оны два пенязя возвращаю. Других же паки дву пенязей сыну своему пожичаю, которой ходит до школы, а прилучит ли ся мне обнищати, чтобы мне тогды те два пенязя зозвращал, как и я чиню отцу своему. Другия же паки два пенязя трачю на жену мою, которая есть мне всегда противна[2409], и хитра, и своеволна; и для тех трех вещей что ни даю ей, то все трачю. Але остаточные два пенязя полагаю себе самому на поживенье. А болши тех осми пенязей не могу иметь разве[2410] безпрестанной работы. И та есть причина моей уставичной працы[2411]. Сего ради, справедливый цесарю, правое сказание о мне дай[2412]». Рекл ему цесарь: «Милый Фокуше, добре еси оправдал, иди и от сего времене работай верне». Потом рыхло[2413] цесарь умер, а Фока коваль для своей мудрости на цесарство от всех избран был, которой цесарство зело мудро правил. И в старости скончал живот свой в покою. Потом по его смерти вымалевали[2414] его меж прочыми цесари, над главою имеюща осмь пенязей.Выклад тоя же повести
Намилейшая братия, цесарь тот есть Отец Небесный, который дал такову заповедь, что кто бы згвалдил[2415] день первороднаго сына его, той смертию да умрет. День есть той неделя[2416], от святой церкви уставлена. А и в Старом Законе, и в Новом приказано есть о нем тако: «помни день святый святости его»[2417]. Але много таких есть, которые наипаче согрешают в таковыя святыя дни, нежели во иныя дни. Таковыя могут быти уподоблени некоторой рыбе морской, которой долго так есть добро, дондеже в мори есть, але любо[2418] прилучится с пригоды[2419] скочить горе[2420] в дождь, и как дождь покропит ю, тогды она починает умирать и неудобь[2421] к первому здравию приходит, аж до сыти не насытится паки воды морской. Такожде же и людие: елико долго робят в мори века сего, толико ся им добре имеет[2422], але когды ся им подобает в праздник итти во святую церковь слухать слова Божия, тогды им бывает великая тяжкость, дондеже паки охолодятся работами мира. Виргилиуш, которой столп учинил, то есть Дух Святый, который научает казнодеев[2423], чтобы научили добродетелем и грехи бы объявляли, муку и хвалу, але не стом сиречь[2424] может казнодея[2425], яко и столп мовил: «Времена ся преминуют», что уже явно видим, ибо в первой[2426] церкви во всем стане[2427] часы молитвы бывали лепше, нежели днесь, и того деля давала земля овущу множае, але ся днесь все преминуло для грехов людских, и о всем вшитке[2428] ся изменили живелы[2429] для[2430] грехов, что явно ся показало в потопе мира. Другое может рещися: «Людие ся погоршают», яко то явне видим, ибо в древних временех людие были ласковые, нежели днесь, и милостивые, милостыни болши давали, любовь совершену меж собою имели, — а та причина того, что весь мир в зле лежит. Третие может ся рещи: «Кто будет правду мовит, имать буянцему[2431] главу наставить». Такожде ся и днесь деет, ибо аще учнет казнодея обличати о гресех панов великих або преложоных[2432], тогды ему будут грозить и лаять[2433], яко же святый Павл о том в первом к Тимофею, в четвертой главе проповедает, глаголя: «Будет время, егда правой науки не приимут в дому Исраилтеском».[2434] Фока есть всякой христианин доброй, которой верне, яко воин, Христу работает. И сего ради всяк верный христианин повинен есть на всяк день Отцу своему Небесному давати два пенязя, то есть милость и честь. Милость, ибо он нас так умиловал, что для нашей милости единороднаго Сына своего послал с небеси и допустил ему умрети смертию поносною[2435]. Честь должни есмы воздавати ему, ибо всё от него исходит, а без него ничтоже можем добро творити. Дву такоже пенязей пожичамы сынови, а о том сыне Исаиа поведает, глаголя: «Отроча родилося нам, то есть Сын Божий».[2436] Тому два пенязя имамы давати на всяк день, что есть добрую волю[2437] и доброй учинок[2438], дондеже пребываем в смертном сем телеси, а потом, егда будем мы убози и нази в день судный, тогды он нам те пенязи возвратит в животе вечнем, яко же рече святый Матфей в 16-ой главе: «Сторицею паче возмете и живот вечный одержите».[2439] Другия два пенязя тратим на жены наша, иже есть тело наше ненужнейшее[2440], иже всегды противится души; а два пенязя есть злая воля и злый учинок, которой бывает учинен от злой воли. Те два пенязя погубляем, ибо для того зде или на оном свете тяжко будем карани[2441]. Але остатние два пенязя на нас(аще есмы добрые христиане) наклада мы, а то есть егда любим Бога всем сердцем, и всею душею, и мыслию и егда такоже любим своего ближняго, яко сами себе. И аще будем тако толко осмь пенязей выдавати, тогды по сем животе наследуем живот вечный.ПРИКЛАД О ПАМЯТИ СМЕРТНЕЙ, ЧТОБЫ ЧЕЛОВК НЕ СОГРЕШАЛ. <ГЛАВА> 4
Был некоторой князь, которой велми охочь был ездить на лов. И с пригоды прилучися в некоторое время, какон ехал на лов, такоже некто купец тою же дорогою за ним ехал. И увидел красоту князя и драгим одеянием оболчена, мыслил в сердцы своем, глаголя: «Господи Боже Всемогущий, сей человек многим должен есть тебе, се[2442] яко благолепотен есть, и можный, и приемный[2443]; слуги его вси такоже в честном одеянии». И мыслив то, рек единому от слуг его: «Приятелю милый, повеждь ми, яковый то пан ваш?» Отповедал ему слуга, глаголя: «Есть великих земель пан и велми можный[2444]: в злоте, и в серебре, и в челяди можный». Рекл ему купец: «Сей человек многим должен есть Господу Богу, зане красен есть и мудр меж всеми, кого ни видал есмь». Услышавши то слуга, поведал втайне пану своему. Тогды как был вечер, просил он пан онаго купца, чтобы начевал у него. И купец не смел отговариватися, но ехал с князем тем до града. А как въехал с ним на замок, увидел там множество богатства его, велми ся дивил. А как была вечеря, посадил князь онаго купца подле своей паньи. Увидев же купец панью, также велми красну, здумелся[2445] и почал мыслить в сердцы своем, глаголя: «О, Боже, всему добру дателю, сей князь имать всего, чего сердце его жадает, имать жену пенкну[2446], сыны и девки, и челяди зело много». А кактак мыслил, принесены ествы, а пред панью и пред него добре приправлены[2447], во главе трупей, але пред иную челядь — на сребряных мисах. Увидевши купец голову трупью пред собою, велми убояся и мыслил сам всебе, глаголя: «Беда мне, что я боюся[2448], погублю главу свою на сем месте». Але панья, видячи гостя смутна, тишила[2449] его. А как был вечер, веден он купец на некоторой полац на покой. Акак вшол там, увидел ложе велми красно[2450] и опонами[2451] обито. А во едином куте[2452] горели две свечи великие, а в другом висели тела за рамена[2453] дву человек мертвых. А как он купец положился спать, вышедши слуги от него, двери замкнули. Тогды он купец, возревши, в куте увидел тела дву человек мертвых, повешеных за рамена, велми ужасеся, так что и уснуть не мог. И вставши рано, мыслил всебе, глаголя: «Беда мне, боюся, что я такоже промеж тех дву буду висеть». Тогды он князь, воставши, велел его позвати ксебе и рекл ему: «Гостю добрый, како тебе здесь мнится?» Отповедал купец: «Все мне речи[2454] подобали[2455], разве то, какмне во оной главе трупей ествы ношены, — то мне велми прикро[2456] было, так что и есть не мог. А то такожде, как на ложи лежал, видел есми дву младенцов мертвых, висящих во гмаху[2457] в котором я лежал, и так меня ужас взял, что не мог уснути. Сего деля молюся ти, чтобы твоя милость поволил бы мне ехать прочь». Рекл ему князь: «Приятелю милый, видел еси при столе жену мою велми красну а глава трупья с кормом пред нею, але того та причина есть: ибо тот, котораго та голова была, был некоторой князь можной, которой, намовивши[2458] мою жену, с нею свалялся. А я как увидел их вкупе случоных, вымявши мечь, стял[2459] есмь его главу. И того деля на знамя той памяти и срамоты полагаю пред нею на всяк день главу ту, чтобы она помнила грех тот свой, которой сотворила. А сын онаго князя, котораго я стял, убил тех двух младенцев, висящих в гмаху, мне природные. И того деля на всяк день посещаю телеса их, чтобы был хотевши ко отмщению крове их. А как вспомню чужеложство моей жены и смерть тех младенцев моих, то никогды не могу весел быть, хотя имею всего добра доволно. Того деля поедь прочь от меня в покою и отселе не буди завидя живота всякаго человека, дондеже право[2460] увеси о нем». Тогды купец, подяковавши ему[2461], челом ударя ему, отъехал.Выклад обычайный
Братие возлюбленная, князь той есть всяк человек-христианин, обогащен добротою, силою святаго крещения. И той имеет красную челядь, то есть помыслы внешния и внутренния кроме[2462] греха, которыя служат человеку. А на лов едет — то есть дела спасеныя чинить. Купец есть добрый пралат или исповедник мудрый, который повинен прилучится[2463] к таковому и дом сердца его навестить и доброты добрыя там щепить[2464], яко же сотворил Иисус двема путникома, идущим до Еммауса, иже с ними в дом на господу[2465] вшел.[2466] Жена же красная есть душа, по подобию и по образу Божию создана, которая имат быти посажена подле пралата, Святаго Писания чтобы научилась, того, что ко спасению потребно. Но многократ та душа чужеложствует со Диаволом, егда грехи смертныя творит. И тогды имать взяти мечь языка и молитися набожне Господу Богу, по святому Давиду, рекшему: «Язык их — мечь остр».[2467] През тот мечь, и чрез сокрушение сердечное, и чрез устнама исповедь можеши победити Диавола, то есть главу его стять и пред очима сердца твоего имаши всегда полагати, зане Господь Бог даст тебе благодать победити его и покаяние совершенно показати и милосердыя учинки. Два младенца, в каморе висящие, которых неприятель твой забил, суть любление Господа Бога и ближняго твоего, которые убиты были за грех перваго отца Адама. И для того их имети будеши в каморе сердца твоего, чтобы любил Господа Бога твоего от всего сердца твоего и всею мыслию твоею и ближняго своего, яко сам себе, чтобы всегды пребывал в боязни Божией, яко не вемы, аще достойни есмы благодати Божии или гневу его. Такоже в памяти должни имети, яко много Господь наш Иисус Христос для нас пострада на кресте, чтобы мы — чрез размышление безпрестанное горцей муки его — достали бы есмы до Царства Небеснаго. Конец повести и выкладу ея.ПРИКЛАД О ПРЕСТУПЛЕНИИ ДУШИ И О РАНАХ, УЯЗВЛЯЮЩИХ ДУШУ[2468]. <ГЛАВА> 5
Король Титус[2469] можный в Риме королевствовал. И в его королевстве был некоторой рыцарь знаменитой и зело набожен, которой имел жену красну чужеложницу, которая от чужеложства не хотела николи престать. Видячи то, рыцарь смутился[2470] велми и умыслил дозрети Святой земли. И рек жене своей: «Жено милая, пойду я до Святой земли, того деля прошу тя, чтобы ты добродетелно жила, по приказанию Божию». Тогды, как он рыцарь заехал за море, жена его добыла себе чернокнижника некотораго, в его науце добре наученаго, и сним всегда смышляла. И придалось в некоторое время, как они обое на постели лежали, рекла ему рыцарева: «Как бы ты мне мог едину вещь учинить, тогды бы ты могл меня за жену себе понять». Отповедал ей чернокнижник: «Повеждь ми, что хощешь, да учиню тебе все то». Рекла ему рыцарева: «Муж мой поехал до Святой земли, а велми не любит мя; чтобы ты мог наукою своею его загубить, одержал бы то все, что я имею». Рекл ей чернокнижник: «Учиню то все для тебе, разве[2471] за мужа имей мя себе». Отповедала ему рыцарева: «Обещаюся тебе все то неложно исполнить». Тогды он чернокнижник учинил из воску образ, егоже назвал именем того то рыцаря, и прилепил его на стене пред очима своима. А как тот рыцарь в то то время, в Риме будучи, шол по улице, и некоторой мистр[2472], в той же науце научоный, встретился с ним и прилежно смотрил на него и рекл ему: «Приятелю милый, имам ти некоторую тайну поведати». Отповедал рыцарь ему мистру: «Повеждь ми, что то есть?» Рекл ему мистр: «Ты днесь будеши сын смерти, аще не будеш вспоможения имети от мене, яко жена твоя есть курва и уже на твою смерть направила». Услышавши то он рыцарь, что правду рекл ему о жене, поверивши оным словесем и рекл ему: «Мистру милый, соблюди днесь здравие мое, а я тебе добре заплачю». Отповедал мистр: «Учинити то добре рад, учинишь ли ты, что я тебе велю». Рекл рыцарь мистру: «Готов есмь все то учинить». Тогды мистр повелел уготовить лазню[2473] и, вшедши до ней, велел рыцарю в воде сидеть. И давши ему в руки чистое зерцало, рекл ему: «Смотри в то зерцало, увидишь в нем дивныя вещи». А как он смотрел, а мистр тогды, подле его сидячи, книгу читал. И потом вопросил его, рекущи: «Что видиши тамо?» Отповедал рыцарь: «Вижу некотораго чернокнижника в дому моем, которой образ восковой на подобенство мое в дому моем прилепил к стене». Рекл потом мистр: «Что теперь видиши?» Отповедал рыцарь: «Уже теперь емлет лук и кладет на него острую стрелу а хочет во он образ стрелить». Рекл ему мистр: «Милуешь ли живот свой — как увидишь стрелу летящу, понури все тело свое в воду, аже я тебе скажу». Услышавши то он рыцарь и увидел, как стрелу выпущал, все тело свое в воде понурил. Потом мистр рекл ему: «Поднеси главу твою и смотри в зерцале». А как он смотрил, вопросил его паки: «Что уже видиши в зерцале?» Отповедал рыцарь: «Вижу образ не прострелен, ибо стрела в страну летела, а тот чернокнижник о том велми скорбит». Рекл ему мистр: «Смотри в зерцало, что потом творит». Отповедал рыцарь: «Приступил ближе ко образу и стрелу кладет на лук ко стрелянию». Рекл ему мистр: «Учини такоже, как и первое учинил, будет хочешь соблюсти здоровье свое». И узревши рыцарь, что уже чернокнижник лук вытягает, все тело свое понурил в воде. Потом рекл ему мистр: «Смотри паки, что еще творит». И он, смотрячи в зерцало, отповедал: «Скорбит о том, что не тратил[2474] в тот образ, а к жене моей говорит: “Не пострелю ли в третьие того образа, то живот свой страчю[2475]”. Але уже приступил блиско, так ми ся мнит, что не имать погрешить того образа[2476]». Рекл ему мистр: «Не брези о том[2477], але как увидишь — лук будет вытягать, понури такоже все телов воду, аже я тебе повем». Тогды рыцарь, узревши, что чернокнижник вытягает, понурился паки в воду. Потом мистр велел ему встать и рекл ему: «Смотри еще в зерцало». И как он почал смотрить, разсмеялся. И пытал его мистр: «Чему смеется?» Отповедал ему рыцарь: «Вижу в зерцале, что не прострелил образа, а стрела, обратившися, проразила перси[2478] его, а жена моя копает дол[2479] под постелею моею, где бы его погребла». Рекл ему мистр: «Востани и облецыся[2480], яко от смерти избавлен еси». Тогды рыцарь, повставши, подяковал ему мистрови[2481]. Потом рыцарь по пелгримованью возвратился ко своей жене. А как вшел в дом, жена его с веселием приняла. А рыцарь то дело таил многое время. Потом послал по родину[2482] жены своей и рекл им: «Приятеле мои милыи, причина то есть, для которой я по вас послал: се есть девка ваша[2483], моя жена, которая в чужеложство далася, к тому же на мою смерть направила». Услышавши то жена его, клятвою отпиралася. Потом рыцарь, все то дело о черноксенжнике поведавши, рек им: «Не верите ли сему, то идите и оглядайте место, где его погребла». И вел их в камору. Они же то свидетелствуючи, обрели тело онаго чернокнижника под постелею и поставили ю пред судиею. И судна дал на ню сказание, чтобы спалена была. И бысть тако. Потом тот рыцарь поял себе панью красну и имел с нею плод. Потом в покою скончал живот свой.Выклад обычайный
Намилейшая братия, тот цесарь есть Господь наш Иисус Христос, рыцарь есть человек, жена есть тело, которое колижды чужеложствует, толикожды в грех смертный впадает. А рыцарь, то есть человек, видячи то, имать итти до Святой земли, то есть до Царства Небеснаго, чрез добрыя дела. И встречал его мистр на пути, то есть мудрый исповедник, которой человека грешнаго имать научати. Чернокнижник есть Диавол, которой человека держит похотми телесными в крепости[2484] своей. Тот прилепляет образ, то есть душу, гордостию и суетою, а приемлет лук и стрелу. Лук есть свет сей, егоже роги — гордости живота[2485] и похоть очная[2486]; тот лук приимает лакомый[2487] человек. Стрела острая есть гордость, от неяже мнози погибают, яко же прежде показало в Сатане и во Адаме. Сатана мовил: «Поставлю себе столец на полнощи[2488] и буду равен Вышнему».[2489] И та стрела паки в самого его проразила. Адам же восхотел, чего не подобало жадать[2490], и для того умер.[2491] Образ душевный добре может уподобитися воску, ибо яко же воск тает от огня, тако и грешнии людие от лица Божия. Чтобы нас тогда Диавол не пострелил, имамы итти до лазни, сиречь к исповеди, в нейже измываемся от великия скверны греха. Але имамы зерцало чистое в руце, то есть Святое Писание и ино, которое бы могло в нас создати добрые учинки[2492], чрез которое можем соблюдатися тщеты и стрел диаволских. И тако, как лук диаволский бывает вытяган против души твоей чрез некоторое искушение, понури все тело свое в воде, то есть что коемуждо сотворил еси мыслию[2493], — коханьем, волею, исповедью и[2494] грех будет заглажен. А как будешь очищен, а Диавол забит, то есть побежден, тогда облечешися в твое одеяние — в добродетели, которыя приял еси на святом крещении, и, шедши до дому совести своея, извлецы тело умершаго, то есть грехи, которыми тело твое от пути правды заблудило, и потом тело сожги огнем покаяния. А кости, то есть грехи застарелые, будут заглажены. Потом можешь понять панну, то есть тело, очищенно от греха огнем Божия милости и благодати. И потом будеши имети плод, то есть добрыя дела, имиже можеши внити в живот вечный.ПРИКЛАД О МУДРОСТИ, ЧТОБЫ МЫ ВСЕ ДОБРЫМ РАЗМЫШЛЕНИЕМ ТВОРИЛИ. <ГЛАВА> 6
Цесарь Дометиан[2495] можный и зело мудрый, паче же велми справедливе[2496] пановал, зане никому ничесогоже не пропущал; и тако вси людие его в справедливости всегда умножахуся. И прилучилось в некоторое время, как он цесарь сидел за столом, пришедши на замок некоторой купец и колотил во врата, дабы его пустили. Услышавши то воротник, отворил ворота, вопросил его: «Кто еси ты и чего хощешь?» Отповедал ему купец: «Я есмь купец а имею некоторые вещи продать пожиточны[2497] облюбеницы цесарской[2498]». Услышавши то, воротник пустил его. Тогда он купец, пришедши к цесарю, поздравил его: «Здрав буди, Дометиане, цесарю непреможенный[2499], аз пришел к твоей милости, нося некоторые вещи продать». Рекл ему Дометиан: «Что за вещи имееши продати?» Отповедал купец ему: «Имею, наможнейший цесарю, продати три мудрости». Рекл ему цесарь: «За что ми даси куюждо мудрость?» Отповедал купец: «Пане милый, дамы за тысящу золотых». Рекл ему Дометиан: «А не будут ли мне твои мудрости пожиточны, тогда я свои денги погублю». Отповедал купец: «Пане милый, не будут ли те мудрости пожиточны, то возвращу паки денги твои». Рекл цесарь: «Добре мовиш, повеждь же теперь те мудрости, которые хочешь продать». Тогда купец поведал ему: «Что твориши — мудро твори а смотри конца. 2-я мудрость: Гостинца[2500] николи не оставляй для стежки. 3-я мудрость: Не начуй никогды в той господе, где господарь есть стар, а жена молода. Сия три вещи храни, и добро тебе будет». Услышавши те мудрости, цесарь дал ему за куюждо мудрость по тысящи золотых. И ту первую мудрость: «Что твориши — мудро твори, зри конца» велел ю писать во своих полацех[2501] и на всех местех, идеже ходил, и на убрусех[2502], которыми стол прикрывал. Потом же не в долзе времени для справедливости[2503] бысть, что панове его государства смолвилися убить его. Але что того мочью[2504] не могли учинить, наняли балвера[2505] его: как будет голить[2506] его, чтобы ему горло зарезал. И взявши тогда балверь от них пенязи, обещал им то учинить. Тогда, как балверь почал цесаря голить, возрел на оно писмо, которое на ручнику[2507] было написано, и, прочитавши то, мыслил сам в себе: «Есмь я наят, чтобы сего человека забил; а учиню ли то, тогда мой конец не добр будет, яко погибну гонебною[2508] смертию; и тако что творю, имам смотрети конца, яко то поведает». И абие почали ему руки дрожать так, что ему бритва из рук выпала. Увидевши то, цесарь рекл ему: «Что бысть?» Отповедал балверь: «Пане милостивый, смилуйся надо мною, ибо наят есмь, чтобы тебя днесь убил; але как с пригоды читал писмо на сем ручнику, обачил абие, что конец мой был бы злая смерть, и того для руце мои задрожали». Услышавши то Дометиан, мыслил сам всебе, глаголя: «Первая мудрость сохранила уже здравие мое; благословена та година[2509] была, в которую дал заплату свою за ню». И рекл балверу: «Отпущаю то теперь тебе, але отсюду буди верен». Видячи то панове, что не могли его так убить, думали меж собою, как бы его еще могли погубить, и рекоша: «Во грядущий день поедет в малом числе до того то места, а мы наступим ему скрыте[2510] на оной то стежце, которою чрез лес поедет, и там его забием». И похвалили все думу ту и изготовились там на нь. И как тогда Дометиан цесарь ехал до онаго места и приехал до оной стежки, и рекоша ему рыцари: «Пане, лучше есть тою стежкою ехать и ближе, нежели дорогою». И мыслил цесарь сам всебе, глаголя: «Вторая мудрость есть: „Не оставляй гостинца для стежки”; буду я искусить ту мудрость». И рекл к своим дворяном: «Не хочю я оставить гостинца для стежки; будет хотите — и вы поедьте стезею и все приготовте, дондеже я приеду». Рыцарове же как поехали едини без цесаря стежками, тогда неприятели цесаревы, которые заступили были ему на стежках, мнели, что король с ними есть, повставши все, побили тех, которые туды ехали. Услышавши то Дометиан, рекл сам всебе: «То есть вторая мудрость соблюла здоровье мое». Видячи то они панове, что и тою хитростию и лестию не могли его убить, советовали меж собою, мыслячи, как бы его иною причиною загубить. И рекоша: «В тот то и тот день будет начевать в дому господаря, у котораго панове ставятся, ибо не маш слушнейшей[2511] господы[2512], лучше той. И мы наймем господаря с господынею, чтобы, как цесарь уснет, нас к нему пустил, и убьем его там». И сотворили по совещанию своему. И как тогды приехал Дометиан до онаго места, стал во оном гостином дому и велел позвать пред себя господаря и госпожу. И как пришли пред него, видячи тогды цесарь, что господин добре стар, а жена добре молода, яко бы в осмнатцать лет, и мыслил цесарь сам всебе: «Третия мудрость есть: „Не начуй николи в той господе, где господин есть стар, а жена молода”». И рекл ко своему коморнику[2513]: «Иди рыхло[2514] и приготовь мне инде[2515] постелю, а зде не буду я спать». Рекл ему коморник: «Пане милый, уже зде все добре изготовлено, и во всем месте[2516] несть господы лутче той; того для лутче, чтобы ты зде опочивал». Рекл ему цесарь: «Я тобе поведам, что хочю инде спать». Услышавши то коморник, абие[2517] перенес ложе на другую господу[2518]. ...рекл своим дворяном: «Вы, которые хотите остать здесь, остантесь и рано приходите ко мне». И остались тут неколико дворян. И как все уснули, тогда он старой дворник с женою своею, восставши, со изменники цесарскими побили спящых дворян, а мнели быть меж ими цесаря. А на утрие рано обрел цесарь своих рыцарей побитых и мыслил в сердцы своем: «Аще бы я тут с ними спал, то бы и я такожде убит был, яко же и они. То уже третия мудрость соблюла здоровье мое». Видячи ту измену, Дометиан велел онаго старца с женою загубить. Потом пановал без всякой противности[2519]. И покамест жив был, много лет те три мудрости соблюдал. И потом в покою скончал живот свой.Выклад той повести
Намилейшая братия, цесарь тот может нарещися[2520] кийждо добрый христианин, которой власть имеет над плотию своею и над душею, радит их[2521]. Воротник у ворот есть воля волная, зане всяк грех волный есть. Купец, которой пришел ко вратом, — Господь наш Иисус Христос, по Писанию святаго Иоанна во Апокалипсиисе: «Таемне аз стою у дверей и колочю[2522]; отверзет ли мне кто — вниду к нему и буду вечеряти с ним».[2523] Тот купец за душу твою продает тебе три мудрости, а суть златые добродетели. Первая мудрость есть та: «Что хощеши творити, то твори преже для Бога во всех делех, яко в мирских, тако и в духовных, а смотри конца»; по оной мудрости поминай последняя своя[2524] и во веки не согрешиши. Вторая мудрость есть: «Не оставляй гостинца для стежки». Гостинец есть путь десяти заповедей Божиих, ихже всегда держатися подобает, даже до смерти, а николи не ходити стезею живота злаго, яко отступницы творят. Третия мудрость есть: «Не начуй никогда у стараго господина, которой имат жену младу». Старый господарь есть мир сей, иже имат младу жену, то есть суеты, из нихже исходят всяческая суета суетствий. Того деля, аще кто будет в сем мире начевати, тот будет боятись смерти. Всяк бо не может раб быти миру и Богу.[2525] Панове же, которые сложилися на цесаря, то суть диаволи, которые всегда хотят невидимо человека забить. И аще не возмогут собою, то соглашаются с балвером, то есть с плотию, которая есть яко балверь, ибо яко же балверь голит власы, такожде и плоть волею своею голит добродетели, которыя на святом крещении приимает человек. Аще бы смотрил человек на свою кончину, сиречь на смерть, еюже имаши умрети или когда или где, тогда бы ся отдалил учинков злых[2526]. Сего ради будем соблюдати те добродетели и тако наследим живот вечный.ПРИКЛАД О ХИТРОСТИ ЖЕНСТЕЙ И ЗАСЛЕПЛЕНИИ[2527] ПРЕЛСТИВШЫХСЯ. <ГЛАВА> 7
Дарий король[2528] велми мудрый и можный в некотором граде пановал, которой имел трех сынов, ихже велми любил. А как уже хотел умереть[2529], отдал все наследие свое сыну первородному. Второму сыну отдал все, что сам нажил в животе своем. Третиему сыну, юнейшему, дал три честныя драгия дары: перстень златый, спонки[2530] и сукно дорогое. Перстень тот такову силу имел, что кто его будет на палцу носить, имать благодать от всех, так, чего от кого ни пожадает, то все будет при себе имети. Спонки же ту мочь имели, что кто их на персех будет носить — что сердце его вжедает, что ему подобно, то всего у него будет. А сукно ту мочь имело, что кто на нем сядет и помыслит, где бы в одном часу был, там абие будет. Сия три честныя дары отдал сыну своему юнейшему, чтобы ехал на науку, и приказал, чтобы тех даров матка его стерегла и во время бы подобно отдала. И потом король Дарий умре и с великою честию от всех погребен. По нем же они два сына его начаша владети кождо своим жребием, что которому дано от отца. Але третий сын, жадаючи перстня от матере, изготовился ехать на науку. И давши ему матка перстень, рекла: «Сыну милый, учись и стерегись от жен, чтобы перстня не стратил». Тогда Юнотас, сын молодший, взявши от матки перстень, ехал на науку и в кратком времени доволно ся научил, а силою того перстня всего у себя много имел. И имел ласку от всех людей, так, что у кого ни пожадал, то все при нем было. И было некоторого дня, он шел по улицы, встретила его панья добре красна, а он прелстился на ню, жадал ее, чтобы к нему приступила. Она же абие сотвори то, и он ю приял ксебе, силою того перстня всегда поживаючи[2531]. Потом она панна его фриерка[2532] дивовалась, что так прохладно жил, а ни денег при себе имел. И как в некоторое время был он весел, начат вопрошати его, глаголя: «Мой любезнейший под всем солнцем, любишь ли ты меня — прошу тя, повеждь ми, откуду так прохладно живешь и всего много имеешь?» Отповедал ей Юнотас, не размысля о хитрости женской, глаголя: «Тот то перстень, которой видишь, есть таковой мочи: что у кого ни захочю взять, то то все при мне будет». Услышавши то, его фриерка рекла ему: «Ты всегда с людми товарыщишь, того деля дай мне тот перстень схоронить, чтобы его не стратил[2533], а я его буду прилежно блюсти». Тогда Юнотас дал ей перстень, и она, схоронивши его, не хотела ему отдать, выговариваючись тем, будто у ней украли его. А как Юнотас не имел, откуду бы жив был[2534], ревно[2535] плакал. И потом вратился до дому королевой, матки своей, и сказал ей, что перстень стратил. Рекла ему матка: «Сыну милый, всяко[2536] говорила тебе, чтобы ты стерегся жонок. Але даю тебе спонки, которые прилежно соблюдай; а как погубишь их, тогда пожиток[2537] вечный и честь свою стратишь[2538]». Взявши тогда Юнотас спонки от матки, ехал паки до онаго места[2539] на науку. А как там приехал, доведалась того фриерка его, встретила его во вратех и с веселием его прияла. Пребываючи тогда там, Юнотас приял до себя свою фриерку по-прежнему. А те спонки носил на персех и, что ни помыслил, то все при себе имел; и как прежде сего, тако и всегда роскошне годовал[2540]. Тогда видячи то, фриерка его дивовалась, что ни сребра, ни злата не имел и ничего у него видала, и мыслила сама всебе: «Воистину другий куншт[2541] принес». И выпытавала его велми мудро у него. Потом Юнотас показал ей спонки и мочь их поведа. Рекла ему фриерка: «Ты всегда те спонки носишь, а так дорогия, ибо можешь единаго часу что помыслить — и будет ти чрез весь год, чего похочешь. И чтобы тебе их не стратить, отдай их мне на сохранение». Рекл ей Юнотас: «Боюсь, или[2542] такожде стратишь спонки, яко же стратила перстень, и тако буду велику нищету претерпевать[2543]». Отповедала ему фриерка: «Намилейший мой, половина моего здоровья[2544], научилась есми тем искусом, что стратила есми перстень, а уже лепше буду уметь соблюсти спонки, чтобы их никто не украл». Поверивши юноша, прелщен словесы женскими, дал ей и спонки сохранить. Потом, как все истощил, жадал от ней спонек тех, але она, как и преже, поведала с присягою, что у ней их украли. Услышавши то, Юнотас плакал велми, рекущи: «О, каков то я младенец, что по погублению перстня дал есмь и спонки, жонке поверил!». Потом возвратился второе до матки и свою речь пригоды своей[2545] поведал ей. Услышавши то матка его, велми жалела о том и рекла. «Сыну милый, почто еси верил жонке, се уже прелщен еси? И вси тебе будут иметь за шаленого[2546]. Отселе буди мудр, ибо уже не имам, что ти дать, толко одно сукно драгое, которое отец твой отдал тебе. А погубишь ли е, то уже ко мне потом и не ходи». Тогда Юнотас, взявши от матки сукно, ехал паки на науку. А фриерка его, яко и прежде, с веселием его прияла. Потом Юнотас, распростерши сукно на земли, рекл к своей фриерке: «Наимилейшая моя, сие сукно отдал мне отец мой за великой дар». И седши Юнотас с своею фриеркою на оном сукне, мыслил сам в себе: «Чтобы мы были стали далеко, где ни единаго бы человека не было». И бысть тако, что абие объявился на краю света в некотором доле[2547], которой далеко был от людей. А как там были, фриерка велми засмутилася[2548], ибо Юнотас обещался ю тамо оставить зверем на снедение, естьли бы ему перстня и спонек не возвратила. Але фриерка ему обещалась возвратить, толко бы мочно[2549]. Тогды Юнотас паки ю потешил а на ее прошенье поведал ей мочь того сукна, глаголя: «То сукно есть таковой мочи, что кто на нем коли сядет и помыслит, где бы хотел быть, то абие будет там». Потом Юнотас возлег там на сукне, а голову свою положил на лоне ея. И как почал спать, тогды она, вытягнувши из-под него часть того сукна, на котором лежал, и помыслила: «Чтобы я была на том месте, где в заранье была». И как то помыслила, и абие была там. А Юнотас остался там, спячи, во оном доле, зверем на снедение. А как ся пробудил, увидел, что фриерки и с сукном не бывало, почал велми плакать, рекущи: «О, неверна фриерка моя, прочто такову немилость надо мною показала, а ты взявши все три честныя дары дорогая от мене, мене же зде оставила на пустыни!» Потом воставши, шел, не ведая куды, и нашел некоторую старую дорогу, которою пришел до некоторой глубокой воды, чрез которую как шел, а та вода была такова ядовита, что мясо с ног его даже до костей объела. Видячи Юнотас такову воду ядовиту, взявши ея в сосуд, пошел дале. И как захотел есть, узрел некоторое древо с овощием, вкусил овощу его, и абие напал на него труд[2550] велик. И видячи то Юнотас, взял такоже и того овощу с собою. Потом пришел ко другой воде, чрез нюже как шел, наросло ему опять мясо от нея на ногах его. И видячи силу у той воды, взял ея такоже. И идучи дале, узрел такоже некоторое древо со овощием и — алчен был — ел от плода его, и абие паки спал труд с него, которой напал был от вкушения перваго древа овоща. Он возрадовался тому, взял такоже и того древа плода. Потом дале идучи, узрел некоторой замок, шел к нему. И сретоша его два мужа и вопросили его, глаголюще: «Кто еси ты и откуду, добрый мужу?» Отповедал им Юнотас: «Аз есмь лекарь велми ученный». Рекоша ему они людие: «Король сего королевства пребывает на том замку трудоватый[2551]. Аще ты уздравиши его, даст тебе много богатства». Рекл им Юнотас: «Аз его ис той болезни исцелю, зане лекарство на ню достаточное ведаю и имам». Услышавши то, они привели его до короля. Тогда Юнотас принял короля ко исцелению, дал ему втораго древа овощу, и спал весь труд с него. И потом дал ему вторые воды испить, и паки ему мясо наросло. Видячи то король, что оздравел, дал ему великия дары. Потом Юнотас, не в которое время гуляючи подле моря, узрел некоторой корабль, на немже было знамя[2552] того града, из негоже он был. И челом ударя королю, всел на он корабль и ехал со онеми людми до своего града. И как там приехал, розошлася слава по всему граду, что лекарь велми учоный приехал, але его никто не познал. Потом же в том граде рознемоглась велми фриерка его, которая его в дарех прелстила, и послала по Юнотаса лекаря. А как Юнотас там пришел к ней, от жаднаго[2553] не был познан. Але он познал фриерку свою, рекл ей: «Никоторое лекарство тебе не поможет, аже бы се и первое исповедала грехов своих. И аще будет кого в чем ушкодила[2554], чтобы паки возвратила». Тогда фриерка исповедалася пред ним, глаголя, яко юноту некоего прелстила в перстню, в спонках, в сукне и как его оставила в пустыни зверем на снедение. Услышавши, Юнотас вопрошал ея, глаголя: «Панья милая, где суть те три вещи?» Отповедала ему: «Есть в коробочке моей». И дала ему ключь коробейной. И Юнотас, взявши те дары свои, дал ей оного овощу есть, от которого он сам отрудовател был, и оной воды напится, от которой мясо отпало. И абие усохнула и для великой внутренной болезни с плачем великим кричала. Але Юнотас, смиловавшися над нею, паки ю уздровил.[2555] Потом Юнотас со онеми драгими дары возвратился к дому своему, к матери своей. И тым его приеханьем возрадовался весь град, и было пированье по всему граду. И поведал матке своей все пригоды свои. И имела матка его радость велику, что его Бог избавил от великих бед. Потом Юнотас, преживши много лет, сконча житие свое в покою.Выклад обычайный
Возлюбленная братия, тот король есть Господь наш Иисус Христос, королева есть матка святая Церковь, три сынове есть людие на свете. Перваго сына разумеем богатых и силных света сего, которым Бог дает роскоши мирския. Втораго сына — мудрецы света сего, которые чрез мудрость мирскую добывают всего много. Третияго сына имамы разумети добраго христианина, от Бога избраннаго, которому дал Бог трои дары драгие: перстень веры, спонки надежды и сукно любве. Сего ради кто будет имети благодать Божию — и любовь от человек приимати, тако, что ни пожелает чего от кого, то все приимет. Яко же пишет святый Матфей[2556]: «Аще имети будете веру, яко зерно горчично, и речете горе сей: „Преиди оттуду» — и прейдет».[2557] Будет ли кто тако же носити в сердцы своем спонки надежды, тогда что помыслишь имети, то все будет при тебе. Яко же пишет святый Лука[2558]: «Просите — и возмете, ищите — и найдете».[2559] И святый Павл к коринфяном пишет, глаголя: «Надеждою есте спасени».[2560] Будет ли кто тако же имети сукно любве, то идеже восхощет быти, абие тамо будет. Яко апостол к коринфяном глаголет: «Не ищет своих си[2561]», но яже суть Христова.[2562] И святый Иоанн глаголет: «Бог любовь есть».[2563] Але и те трои драгие дары погубляет человек на науце сего света чрез фриерку свою, то есть чрез плоть свою или чрез похоти плотския, ибо плоть противляется души. Фриерка взяла от юноты сукно, как он спал, так же и тело частократ отдаляет ласку[2564] от человека чрез смертный грех и оставляет его спяща в греху без всякой ласки, споможения Божия, дондеже лежит во гресех. Юнотас, проснувшися, велми плакал. Такожде и ты, егда проснешися от греха и как обращеши себе без ласки и добродетелей, слушне[2565] имаши плакати. И что же имаши творити? Востани скоро чрез милосердна учинки[2566], и тогда найдеши путь спасения. Потом иди дале, дондеже обрящеши воду, которая отделила плоть от кости. Та вода есть скруха[2567], которая тако имат горка быти, что имать отделити плоть, то есть телесныя похоти, от кости, то есть от грехов, которыми еси образил[2568] Господа Бога. И имаши взяти той воды в сердце твое. И дондеже пребываеши в сем смертном телеси, имей сокрушение в сердцы. Потом имаши дале итти и имаши есть от плода древа. Тот овощь есть покаяние, имже вспомогаема бывает душа. И плоть многажды бывает черна и врасковата[2569], яко трудоватаго. Того овощу имаши взяти и с собою нести. И как дале пойдешь, приидешь до второй воды, чрез которую плоть паки направится[2570]. Та вода есть исповедь, которая направляет цноты страцоные[2571]. И как дале пойдешь, будешь есть овощь древа втораго и тако будеш здрав. Овощь тот есть плод покаяния: молитвы, посты и милостыня. Те воды, овощи имаши всегда с собою, ибо аще с пригоды[2572] обрящеши некотораго короля трудоватаго, чтобы его исцелил. Король тот есть человек, грехом зараженый, который чрез овощь исповеди и чрез воду сокрушенна может быти здрав. Два мужи, которыя на дороге сретоша его и ко уздравлению королю приведоша его, есть страх Господень и страх адский, для которых страхов человек воздержится от зла, а творит благо. Корабль, которой Юнотаса везл до отчины его, то есть приказанье Божие, которое нас ведет до веселия вечнаго. Але имамы первое оглядать фриерку, то есть тело, которое противится души. Обрящет е лежащо на ложю похотей телесных, даст ей овощу покуты[2573] с водою сокрушения, а чрез то двое[2574] поднесется[2575], чрез набоженство[2576] прияты[2577] рогость[2578] покуты. И тако отдаси душу Господу Богу с дары, то есть с добрыми цнотами, и можешь прейти до отчины и хвалы Царства Небеснаго.ПРИКЛАД О НЕВДЯЧНОСТИ[2579] ЧЕЛОВЧЕСТЕЙ З ДОБРОДЕЙСТВ ПРИЯТНЫХ[2580]. <ГЛАВА> 8
Король некоторой имел урядника надо всем панством своим, которой имел сердце так велми поднесено и пышно[2581], что всех людей утискал[2582] и принужал, ибо по повелению его все сотворяшеся тогда. И там недалеко от палацу королевскаго был некоторой прокоп[2583] великой, в которой лесные звери сходилися. И приказал он староста, чтобы в том прокопе долы[2584] чинены и прикриты листвием, чтобы в них звери впадали и были иманы. И прилучилось, коли с потехи тот староста чрез тот прокоп сам въехал, вознеслося сердце его так, что помнел сам в себе, яко несть во всем государстве лучши его и болши. И как мыслил то, едучи, впал в един дол, из негоже вытти не мог. И того же дня в тот же дол впал лев, потом малпа[2585], а потом уж. Староста, видячи обстоима себе теми зверми, велми убоялся и кричал, чтобы его кто извлек. Услышал то некоторой человек убогой, именем Гвидон, которой ослом возил из леса дрова (тем все жил), и пришел над дол. И узревши его, староста просил его, великие ему дары обещеваючи, чтобы его вытянул. Отповедал ему Гвидон, глаголя: «Приятелю милый, аз есмь человек убогий и ничем не живу, кроме того, что дрова собираю; а изгублю ли сей день, то не имам сего дни, чем жить». Але староста обещался ему великие дары дать, чтобы его скоро вытянул. Услышавши то Гвидон, шел во град по повроз[2586] и, пришед паки, спустил по него повроз, чтобы его вытянул. И видячи то, лев вскочил на повроз; и вытянул его. А как был вытянут, радуючись, мардал[2587] хвостом, вдячность[2588] указуя ему, и побежал в лес. Потом Гвидон второе пустил повроз, и всела на нь малпа, и вытянул такоже, и побежала в лес. Потом Гвидон и в третие спустил повроз, и уж оплетшися при поврозе, и он его такоже вытянул; и уж, такоже радуяся, в лес побежал. Потом староста возрадовался в доле, что уже был от тех зверей избавлен, и рекл Гвидонови: «Спусти, приятелю милый, еще повроз и вытяни мене». И вытянут был. А потом оба они коня вытянули. Тогда староста, вседши на конь, ехал до короля, а Гвидон шед до дому. А как жена узрела, что ничего не привезл, смутилась[2589] велми. И он ей все розсказал, как что деялось и что будет за то взять добрую заплату. Услышавши то, жена его велми радовалась. Потом на заутрее рано шел Гвидон на замок и послал воротника до старосты, чтобы ему сказал, что Гвидон к нему пришел, которой его з долу вчера вытянул, и за то ждет заплаты посуленой. Услышавши то, староста заперся[2590] первое и второе, рекуще: «Я о том ничего не ведаю а ни знаю его, ни видал его». Потом велел ему сказать, и будет не отшел прочь, вели его бить. А как Гвидон в третие пред старосту пришел, велел его староста гораздо бить, что на полы мертв был. Услышавши то жена его, пояла осла с собою и привезла мужа своего к дому. И все, что имел статков[2591], то все, в немочи будучи, изжил. А как оздоровел, было некотораго дня, как собирал дрова, увидел десять ослов, обтяженных[2592] бремены[2593], и за ними лва, идуща путем и пужающа их ко Гвидонови. Узревши Гвидон лва, познал его, что он тот лев был, которого он из долу вытянул. И пришедши лев к нему, радовался ему, вдячность добродейства его показуючи[2594] и даючи знать, что за то добродейство. И Гвидон вел ослы к дому своему. И как Гвидон повел ослы к дому своему, лев за ним шел даже до дому. И какь Гвидон вшел в дом, лев, пришедши ко Гвидонови, мардал хвостом, дякуючи[2595] Гвидонови, и потом возвратися в лес. Потом Гвидон велел в различных костелах отповедать[2596], естьли бы кто ослы погубил[2597]. И никтоже обретеся, кто бы ся до оных ослов признал. Тогда Гвидон, отворивши скрыню[2598] и бремена, которые они ослове принесли, обрел много богатства, с которых велми обогател. Потом же втораго дни ехал Гвидон по дрова, забывши в дому секиры, и не имел, чем бы дров нарубить. И увидел малпу на дереве, которую он из ямы вытянул, а она зубами[2599] наламала сучья. Тогды Гвидон кроме трудов накладши дров на осла, возвратися к дому. Третияго дня шедши в лес, сидел, стружучи топорище, узрел ужа, которого он из ямы вытянул, носящаго камень во устех, которой, пришедши к нему, положил ему тот камень на лоне. Тот камень был трех видов: со единые страны был бел, а с другие черн, а с третей черлен. Тогда Гвидон, взявши камень, показал его некоторому человеку мудрому, которой, как он камень увидел а мочь[2600] его познал, хотел ему за него сто златых дать. А Гвидон не захотел его продати, але мочью того каменя много добра добыл, так что на рыцарство потом был пасован[2601]. Потом король, доведавшися у него о том каменю, призвал его к себе, хотячи, чтобы он ему продал камень тот; или из его земли прочь отъедь. Рекл ему Гвидон: «Наияснейший королю, яко[2602] твоей милости тот камень продам, але сие тебе повем, яко не дашь ли мне того, чего тот камень стоит, тогды он пакиу мене будет». И дал ему король триста златых. А Гвидон, взявши денги, потом камень обрел дома в ковчежце[2603] своем. Узревши то, король дивился и вопрошал Гвидона, глаголя: «Повеждь ми, где ты добыл камень тот?» Гвидон же все королю розсказал: как его староста упал был в яму со лвом, и с малпою, и со змием; и какон их из ямы выволок; и как вместо мзды[2604] от того старосты был убит велми; и како паки от лва, и малпы, и от змиа был одарен. Услышавши то король, разгневался велми на онаго старосту и, призвавши его, рек: «Что сие слышу о тебе, чему еси неблагодарен добродейства Гвидонова? Он тебе смерти избавил, а ты за то велел еси убить. Злый человече, звери неразумные — лев, и малпа, и уж — вдячность показуючи ему за добродейство его, а ты за то воздал еси ему злость». И староста не умел на то отповеди учинить. Тогда король велел, чтобы его достойность[2605] была дана Гвидонови, а его велел стратить[2606]. И услышавши, панове похвалили его и прияли Гвидона на место оного старосты. Потом Гвидон скончался в покою.Выклад обычайный
Намилейшая братие, король есть Бог, которой все видит. Староста же, от короля вознесен, убогой есть человек, которой от себе ничего не имат. Яко же рече святый Иов: «Наг изыдох от чрева матере моея и наг паки ся возвращу».[2607] А того убогаго Бог поднес, когды его учинил паном в раю, яко о том поведает Давид: «Вся покорил еси под ноги его».[2608] Дол, в которой впал, есть свет сей, которой полон есть долов, то есть упадков[2609], ибо весь свет сей во зле лежит. На сем свете человек впадает во многия долы. Потом же в тот дол впал лев, то есть Сын Божий, егда прият человечество нас ради и пребывал на сем свете тридесять и три лета; тот есть лев, о немже глаголет святый Иоанн во Апокалипсисе: «Победил лев от колена Иудова».[2610] Потом малпа, то есть совесть твоя, которая обычаем малпы держе то, что ей не мило, ибо всегды шемре[2611] противу греха. Потом впал уж в дол, то есть пралат или исповестник, которой с грешным человеком имать вступити в дол, то есть имать жалети от греха. Потом, яко Гвидон вытянул поврозом[2612] муки своей вытянул нас з долу нужди, з мочи диаволской. Але нужный[2613] человек, не брегучи того[2614], неблагодарен есть ласки Божии, многажды грешит против приказанию Божию. А что Гвидон был бит, тако же и человек: егда смертне согрешает — Бога второе[2615] распинает. Но лев, сиречь Бог, дал Гвидонови, сиречь Христу по человечеству, десять ослов обремененных, то есть десятеро приказанье, старое и новое, под его властию к пожитку[2616] человеку. И как будет то приказанье исполнять, приидет к вечному богатству. Малпа дрова лупала, то есть совесть твоя принужает тя, чтобы то чинил, чем бы могл прикрыть тело и душу твою в судный день и для бы чего могл наследить живот вечный. И кто будет творил против совести своея, тот пойдет на вечное потопление. Уж дал Гвидонови камень трех лиц, то есть пралат или исповедник научением Святаго Писания может держати камень, сиречь Христа Иисуса. Тот камень был черн, червлен и бел; такоже и Господь наш Иисус Христос был красен[2617] паче всех сынов человеческих, такожде был черн страсти ради, червлен пролития ради крове на кресте. Сего ради кто будет носить тот камень, тот будет иметь всяку доволность кроме великаго недостатку. И не имать[2618] того камени продать от себе, аще бы не дано за него таковой заплаты, якова есть Христос; а чего Христос есть — то есть чрез сокрушение, чрез исповедь и чрез досыть учиненье[2619]. Але невдячные[2620] будут висить на шибеницы[2621] адстей, а избранные и вдячные наследят живот вечный.ПРИКЛАД, ЯКО НЕ ИМАМЫ ВЕРИТИ ЖЕНАМ, НИЖЕ ТАЙНЫ ИМ ОБЪЯВЛЯТИ. <ГЛАВА> 9
Был некоторой рыцарь у некоего короля, которой некоторою причиною короля разгневил и послал до короля рыцарей молити о себе. И едва ему ласку[2622] упросили. И приказал король быти ему к себе тым обычаем[2623], чтобы до двора королевскаго пришел ездно и пешо, да чтобы с собою привел вернаго приятеля, такоже и кротофилника[2624], и невернаго неприятеля. И отшедши, то поведали рыцареви. Услышавши то рыцарь, велми ся смутил[2625], как бы то имел сотворить. И прилучися во время то, что приял ксебе некоего пелгрима на наслег. И рек тайно к жене своей: «Вем, что пелгримове имеют с собою денги, и будет хочешь таить, тогды я убью того пелгрима, а денги его поберем». Она же то таити обещася. И как тогды вси поуснули, вставши тот рыцарь пред свитаньем, пробудил онаго пелгрима и велел ему в путь итти. И убил телца, и изрубил в штуки, и вложил в вор[2626]. Потом пробудил свою жену, указал ей вор, глаголя, яко толко голову, руце и ноги вложил в сей вор, а тело его схоронил втайне, але тот вор в том то куте[2627] погребен. И погребши тот вор, показал ей неколико своих денег, бутто у того их пелгрима взял. А как был час, чтобы стал пред королем, тогды, взявши с собою на правую страну пса и дитя на руку, а жену на левую страну, шел на замок. А как приближился до замку пана своего, вложил правую ногу на пса своего, яко бы ехал, а другою ногою шел пеш. И так шел: ездно и пешо. А как пришел пред короля, узревши его король, со всеми около стоячими дивовался. И рек ему король: «Где есть твой приятель верный?» Тогды рыцарь, вынявши мечь, тял[2628] пса своего, которой, скачучи для болезни, утекал. Потом его призвал, и пес паки пришед к нему. И рек рыцарь: «То есть мой верный приятель». Рекл ему король: «Правду говоришь, але где есть твой кротофильник?» Отвещал рыцарь: «Ото[2629] есть сын мой милый[2630], которой пред мною кротофилит и великое мне потешение чинит». Рекл ему паки король: «Где есть твой неприятель великой?» Тогды рыцарь дал погубок[2631] жене своей по губам, глаголя: «Чому так шкародо[2632] смотришь на короля, пана моего?» Рекла ему жена: «Проклятый межеубойца, про что мя бьешь? Вчера бо ты в дому своем сотворил еси мужеубийство, ибо для малых пенязей убил еси пелгрима». Тогды рыцарь дал ей в другие поличек[2633], рекущи ей: «Проклятая жена, чему ганбишь[2634] сына своего?» Але она, разгневавшися, нача вопити, глаголющи: «Идите, укажу вам вор, в которой вложил голову, руце и ноги убитаго пелгрима, а тело его погреб втайне». Тогды король велел слугам, чтобы, с нею шедши, то свидетелствовали. И выкопавши слуги вор на том месте, которое им она указала, и обретоша телцовое мясо и недоумеяхуся. И пришедши, поведаша королю. Услышавши то король и увидев мудрость его, велми его во всем том похвалил. Потом был велми любимь королем и умер в покою.Выклад того обычайный
Братие намилейшии, рыцарь тот, которой своего пана ласку стратил, есть то грешный человек, которой, чтобы обдержал ласку пана своего, посылает орудовника[2635] к Богу, возлюбленных к Богу человек, яко бы кровнеи приятели. А как тогды пану своему досыть учинил[2636], имать приитти ездно и пешо. Пешо — то есть честные речи[2637] и сладости[2638] взгардин[2639], а ездно — то есть жадостию тела[2640] небесные вещи размышляти. Але такоже и пса за приятеля верного на правицы[2641] имать с собою привесть, то есть аггела добраго или каплана[2642] (которой имать хранити душу его), егоже колижды многократне грехами своими обряжает[2643], а всяко паки верно обращается[2644], которой его тайны предо всеми будет таить. А кротофилника на руце носит — то есть совесть, которая ему добро советует. А жену на левой стороне — то есть кревность[2645] тела или Диавола — за неприятеля, которой его тайны объявляет пред всеми аггелы и святыми в час смерти его к его потоплению. Тогды воистину будет похвален рыцарь мудрый, которой под хитростию убиет Диавола и погребет, то есть тело власне[2646] во своей коморе, плачучи и сокрушение имеючи за всегрехи сердечные, не чинячи мужеубийства, то есть веру имеючи в постех, и в молитвах, и в прочых добрых делех мудре и крепце. Сего ради обрящеши благодать у Бога своего, которую погубил был еси. Конец выкладу повести сея.ДРУГИЙ ПРИКЛАД, ЯКО НЕ ПОДОБАЕТ ЖЕНАМ В ТАЙНЫХ ДЕЛАХ ВЕРИТИ. <ГЛАВА> 10
Макробиуш славнейший, деянием списатель,[2647] пишет, что в Риме в некоторое время, как была рада таемна[2648], вшел такоже там един юноша, егоже звали именем Папириус, со отцем своим, с сенатором римским. А заказание было в раде под страценьем головы[2649], чтобы та рада ни от кого от сенаторов не была бы никому поведана. А как юноша с той рады до дому пришол, почала его матка пытать, глаголя: «Сыну милый, что то есть таково, что сенатори заказали поведать под казнию?» Отвечал ей сын: «Неподобно тебе ведати того, но сие веждь, что заказано не поведать того никому». Услышавши то матка, почала приводить[2650] юношу уже прошением, неже грозбою[2651] и битием, абы ту тайну поведал ей. Потом он юноша на упорность матки своей, чтобы ея утешить, а тайны бы той те объявить, рекл ей: «Та есть рада таемная: которая бы речь[2652] из тех дву лутча была: или единому мужу пояти множество жен, или единой жене множество мужей». Услышавши то матка, шедши, абие иным женам римским поведала. И тако едина по единой розсказуючи, что все жены одного дня уведали. Во другий же день все жены, собравшися великою громадою, без всякаго мешкания пришли к сенатором, просячи, что лутче бы было, чтобы единой жене дано по два мужа, нежели две жены единому мужу. Услышавши то сенатори, убоялися и почали дивитися безстудию женскому, и откуду пошел тот див, и отчево таково нестыжливо их прошение бысть. Видячи то он Папириус юноша, поведал сенатором ту речь всю, ейже он причиною был. Услышавши то сенатори, похвалили его в том и уставили, чтобы всегды Папириус юноша при сенаторех в раде был. Потом сенатори отказали женам в их челобитье. Они же ни с чем воззратишася каяждо к дому своему.Толкование обычайное той повести
Намилейшая братие, чрез того юношу имамы разумети всякаго человека чистаго жития[2653], которой со отцем, сиречь с добрым преложоным[2654], входит в раду мудрую, то есть богобоязнивых человек, идеже бывает беседа о спаеении и о духовной мудрости, которая не всякому оповедуется, и, овсем[2655], много иных речей, которых ничтоже имать поведано быти[2656]. Матка — то есть свет сей, которой советует человеку оставити благогодеинство и тайну поведать. И аще не может прелстити человека, тогды грозами[2657], сиречь смутки[2658] и убожеством[2659], хощет его принудить. Сотвори же тогды тако, яко Папириус юноша учинил: оставь сей свет чрез доброволное убожество и указуй, иже две жены, сиречь различные грехи телесные, имут быти подданы под разум, а разум не имать быти поддан под роскошы[2660]. То есть человек чистый может пребывать меж мудрыми и дела добрые иметь и меж святыми людми пребывать и живот вечный наследить.ПРИКЛАД О НЕПРАВДЕ И О ЛАКОМСТВЕ[2661] И О ОБЛИЧЕНИИ ТАКОВЫХ. <ГЛАВА> 11
Максимианус,[2662] король можный, которой[2663] королевствовал, в котором государстве[2664] были два рыцере: един был праведен и богобоязнив, а другий был лаком и богат, которой всегды хотел наипаче подобитися[2665] свету сему, а нежели Богу. Тот же справедливой рыцарь имел землю, граничну и смежну со землею онаго рыцаря лакомаго, котораго землю тот лакомый с великим пожаданьем жадал себе иметь и многажды приходил до онаго справедливаго рыцаря, даючи ему много злата и сребра, чтобы ему ту землю продал; але он никоторыми обычаи не хотел ее продать. И тако всегды тот рыцарь лакомый печален отходил от него и мыслил, как бы его прелстить. И бысть, что тот справедливой рыцарь умер. Услышавши то он лакомой рыцарь, написал лист именем того умершаго онаго рыцаря, что бутто се он, жив будучи, продал ему землю ту, которой он жадал, за множество пенязей. И принял три послухи[2666], чтобы ему послушествовали, и, взявши лист, шел с ним до онаго умершаго. И нашел печать его в коморе, идеже он умершей лежал, и велел всем вытти, окроме своих послухов. Потом пред онеми послухи вложив печать на болший перст умершаго и взявши руку умершаго с тою печатью и запечатал лист свой, рекущи послухом: «Се есте вы свидетели той речи[2667], что мне землю свою продал и на свидетелство тою печатью тот лист сам запечатал». Рекоша ему послухи: «Будем тебе послушествовати». И тако он рыцарь овладел тою землею, яко своею. Потом сын онаго рыцаря умершаго, наследник той земле, пытал его: «Чему еси тою землею овладел?» Отповедал ему рыцарь: «Отец твой продал мне». И рек ему наследник: «Приходил еси многажды ко отцу моему для той земли и пенязи давал еси за ню, але вем, что отец мой никакими мерами не хотел ее тебе продать». Потом оба пришли с тою речью пред короля судитися. И рыцарь лакомой подпирал[2668] свою речь и показал лист, запечатан печатью умершаго рыцаря, которой отпевал[2669] оно купление. Потом же и оне послухи привел, которые так же послушествовали. Рекл ему наследник: «Знаю, что та есть печать отца моего, але то вем, что тебе земли не продавывал. А каким обычаемты ту печать достал, того не ведаю. Того деля желаю, чтобы послухи достаточне были выслушаны». Тогды судиа коегождо послуха по одинкам развел, такоже и онаго рыцаря. И велел старшаго послуха позвать преже пред себя и вопросил его: «Аще умееши „Патер”, сиречь „Отче наш”?» И он ему отвещал: «Умею». И велел ему пред собою говорить от начала даже до конца. А он послух гораздо умел «Патер». И велел его паки отвести на особное место. Потом велел привесть другаго послуха и рекл ему: «Приятелю милый, был зде пред тобою товарыщь твой, которой мне поведал такову истину, как „Патер”, а ты не поведаешь ли мне правды, которой вопрошу тя, тогды велю тебя повесить». Тогды тот послух мыслил сам в себе, глаголя: «Воистину то уже мой товарыщь поведал все, как рыцарь тот печатал тот лист; а не поведаю ли я истины, тогды велит мя обвесить». И сказал все: как тот рыцарь взявши палец с печатью онаго умершаго и запечатал лист свой. Услышавши то судна, велел ему вытти на особное место. Потом велел привести третьего и рекл ему: «Послух первый сказал мне правду, как „Патер”, и вторый такоже, а ты, милый приятелю, не поведаешь ли правды, повелю тебя обесить». Тогды он мыслил, глаголя: «За правду уже товарыщи мои всю тайну рыцареву поведали, то и я скажу всю истину». И поведал все подробну. Судиа же велел и того отвесть на особное место. Потом велел возвать рыцаря и, возревши на нь ярым оком, рекл ему: «Проклятый человече, лакомство твое тебя заслепило, повеждь ми, как рыцарь умерший продал тебе землю, которою завладел еси». А он, не ведаючи послушества свидетелей, поведал, что бутто правдою одержал землю ту. Рекл ему король: «Злый человече, се поведали послухи на тя, что ты по смерти его взявши палец его с печатью и запечатал еси лист свой». Услышавши то, рыцарь пал на землю, прося милости. Рекл ему король: «Милость, которую заслужил еси, приимешь». И велел тех послухов привязати к коневым хвостам и волочь даже до шибалицы[2670] и повесить, такоже и онаго рыцаря, Видячи то, панове онаго королевства хвалили мудрость королевску, что он так мудро правды доведал. Тогды король ону землю, неправдою овладену от рыцаря, возвратил сынови умершаго рыцаря. А он, подяковавши королю, посетил паки свое наследие и жил в покою.Выклад обычайный
Намилейшая братие, през сия два рыцари разумеется Диавол и первый наш отец;[2671] сын его — то есть весь род человечь, которой от него пошел; наследие есть Рай, которой дал ему Бог. Видячи то рыцарь лакомой, то есть Диавол, приступил к нему, приводячи[2672] его, чтобы он Рай оставил преступлением заповеди. И тот, дондеже не преступил, был в Раю а держал наследие, то есть Рай. А как умер, преступив (которое учинил преступление приказанию Божию)[2673], — погубил[2674] Рай; и весь род человеческий по нем. Але преже был лист написан, когды Ева призволила, вкусила от древа ведения против приказанию Божию. А тот лист тогды был запечатан, когды Адам (которой был главою разуму и емуже особливе дано приказание) вкусил и наипаче прилепился к жене, а не к Богу. И как печать выража своего воображения во Адаме[2675] и учинил его владыкою сего света, по Давиду пророку, иже рече: «Вся покорил еси под ноги его».[2676] Сие воображение[2677] дал человек Диаволу, как ему был послушный, и то великим палцем по смерти, ибо болшой палец закрепляет руку всю; а кто погубит великий перст, погубит и крепость тоя руки. Чрез великий палец имамы разумети разум, которой Господь Бог дал человеку, чтобы избирал доброе, а от злобы остерегался. Сего деля дондеже человек разсуждает разумом и разум в нем господствует, толико долго может владети и иными. А кто не имать разума, тогды таковый не имать доброты и крепости духа. Адам, первый отец, имел разсуждение, от Бога влияно, на всякое со здание, так что ему всяко сотворение во всем было послушно. А всяко[2678] же потом ведением разума прилепился Диаволу, когды ему Диавол рекл: «Аще снесте от того древа, не смертию умрете, але будете яко бози, ведуще добро и зло».[2679] Увидевши Диавол, что прелстил его и яко погубил он наследие свое небесное, восхоте сына, сиречь весь род человеческий, потребити[2680]. Але человек, аще хощет быти мудр, имать прийти ко Царю Небесному, яко же патриарси и пророцы учинили, которые вопияли к Богу о исцелении и о помощи, глаголюще: «Господи Боже, Царю Крепкий, иже дал еси нам приказанье, которое есть упование и спасение наше, прииди спасти нас».[2681] Але Диавол приводит с собою три послухи: гордость, похоть телесную, похоть очную, против которых подобает нам быти мудрым. И перваго послуха имамы вопросити, умеет ли «Патер», то есть учинил ли бы вечно[2682], для чего[2683] бы гордость[2684] светила[2685] против ему, — тогды ся имать упокорить[2686] во всяком слове и учинку[2687] так правдиве, яко есть «Патер», и тако Царя Небеснаго ублага[2688] прикладом[2689] Христовым, иже послушлив был Отцу даже до смерти. А боится человек другаго послуха, то есть похоти очима и[2690] света, в нейже пребывает, — имать сказати правду, яко вторый свидетель сотворил, то есть имать ся исповедать и тако тщеты может убежати. Убоится человек третияго послуха, похоти телесной, — тогды подобает доволно сотворити Господу Богу воздержанием плоти през[2691] правдиве[2692] досыть учинение[2693], яко учинил третий послух, которой все розсказал. Сего ради со двема товарыщи имел повешен быти на виселице, о нейже писано в книге Иовли: «Веселицу изволила душа моя»,[2694] то есть шибалицу покаяния. А будем ли тако творити, тогды наследуем живот вечный.ПРИКЛАД О СТАЛОСТИ[2695] В ДОБРЫХ УЧИНКАХ[2696] ВЕРНЫМ[2697] К ПОЛЗЕ. <ГЛАВА> 12
Был некоторой король силен велми в земли аглинской, а в его честном королевстве были два рыцари: единому имя было Гвидон, а другому Тирус. Гвидон бывал на великих войнах и на всякой войне победу имел. И любил едину панну честную и красную, а всяко[2698] же ея не могл себе поняти за жену, аж[2699] великия войны подъял для ея любви. Потом по некоторой войне славной поял ю в жену себес великою честию. И бысть в третьюю нощь, яко в курный крик[2700] востал с постели своея и смотрил в небо. И увидел меж звезд Господа Иисуса Христа, глаголюща к нему: «Гвидоне, Гвидоне, многажды бо еси воевал для милости единой жены, время есть, чтобы еси тако же воевал крепце против моих неприятелей». И рекши то, невидимь бысть. Услышавши то Гвидон, мыслил сам всебе: «Что есть се?» Потом поразумел, что то воля Божия была, чтобы шел до Святой земли и взял помету[2701] с неверных. И рекл своей жене: «Жено намилейшая, веждь, что я имам ехать до Святой земли; а мню, что еси понесла от меня, того деля останися в дому, дондеже прииду аз». Услышавши то жена его, яко бы без разуму стала с постели своея и взяла деку[2702] и положила ю под главу и рекла: «Пане мой милый, всегды аз тебе любила и для твоей любви ожидала тех дней, чтобы за тебя была выдана по таких великих войнах, которые учинил еси, чрез которые слава твоя слыла по всех странах. А я паче тое утехи не имею, разве видети желаю; а ты, как аз понесла, хочешь от меня отъехать. И дондеже то будет[2703], тою декою сама ся убию». Тогды рыцарь, вставши, взял у ней деку из руки и рекл ей: «Намилейшая моя, веждь, что обещался есми Господу Богу посетити Святую землю, а ныне время подобно есть тот обет исполнити, нежели в старости. Сего ради мало пребуди, зане аз паки вскоре возвращуся». Тогды она, утешившися от словес его, дала ему перстень свой, рекущи: «Возми тот перстень от мене и, елижды возриши на нь в том пелгримованью, вспоминай мя. А я зде до твоего приезду буду тебе ожидати». Тогды рыцарь простился с нею и взял с собою Тира рыцаря, поехал до Святой земли. А как Гвидон отъехал, тогды она жена его многажды плакала для отъеханья пана своего и не можаше утешитися. Потом, как пришло время родити ей, родила сына, котораго с великим прилежанием выховала. Тогды Гвидон и Тирус прошли много королевств. А в то время было королевство Дунское[2704] разорено от поганых. И рекл Гвидон Тирови: «Намилейший друже, иди ты до того королевства и вспоможем королю всею силою против поганых, яко он христианин есть. А я пойду до Святой земли и буду воевать против врагов Христовых и, одержавши там победу, возвращуся к тебе паки. И тако вкупе возвратимся паки с веселием до Англии». Рекл ему Тирус: «Что тебе любо, то и мне, также пойду я до того королевства. А ты, егда ся паки возвратишь, до мене приедь. И тако вкупе до отечества нашего возвратимся». Рекл ему Гвидон: «Обещаюсь тебе в том». И как ся имели розставати, поцеловались, велми плачучи, и роъзехались. Тогды Гвидон ехал до Святой земли, а Тирус до Дунской земли. Гвидон там воевал славно против срацынов и поганых и на кождой войне победу одержал, и слава его проходила по всех землях. Такожде же и Тирус воевал и на всякой войне победу одержал и всех поганых из Дунскаго королевства выгнал. Видячи то, король любил Тира паче всех, и вси его людие любили. Потом король велми обогатил Тира. Был же там некоторой валечник[2705] именем Плебеус, которой позавидел Тирови, что так скоро к великой чести и богатству пришол, и оскаржил[2706] его королю, что бутто се он хочет короля с королевства согнать. Услышавши то, король поверил словесем его (яко Тирус был мощен и силен) и отнял король у Тира всю честь[2707] и богатство, так что Тирус пришол к великому убожеству и нужи, так что едва имел чем жить. Тогды Тирус, будучи в том убожестве великом от всех был[2708] отпущен[2709], начат смущатися и плакати, глаголя: «О, Боже Вседержителю, чему еси ту нужу на мене допустил? О, Фортуно непостоянная,[2710] прочто мя остави?» Потом в некоторое время от великия печали прогуливался велми смутен. Встретил его Гвидон, друг его, в нищетском образе. И увидел его Тирус и не познал его. А Гвидон познал его, але ему не поведал, кто есть он, и рекл ему: «Здрав буди, приятелю милый, и откуду еси ты?» Отповедал ему Тирус: «Из далекой земли есмь, але пришел есмь до сего королевства и пребывал есмь зде много лет. А имел есмь единаго друга, именем Гвидона, которой пошол до Святой земли, и не вем, жив ли есть или ни». Рекл ему Гвидон: «Для любви друга твоего остави ми опочинуть на лоне твоем, да бых маленко соснул, велми бо утрудихся от путишествия». И оставил ему Тирус. И как Гвидон спал на его лоне, видел Тирус уста его отверсты и узрел[2711], ано[2712] из них выбежала белая ластка[2713] и вбежала на гору близ их; и тамо неколик часец была и, возвратившися, паки вбежала в его уста. Егда же бысть то, по том Гвидон пробудился и рекл: «Друже милый, дивен ми теперь сон виделся. Видех бо, кабы из мене белая ластовица избежала и насию гору вбежала и паки во уста моя вбежала». Рекл ему Тирус: «Яко же ты чрез сон видел еси, а я таяжде на яве видех сие, еже тако бысть. Але что та ластовица на той горе чинила, того не вем». Рекл ему Гвидон: «Пойдем на гору, ибо тамо нечто обрящем себе на ползу». И взыдоша на гору и обретоша змиа здохла, а брюхо его полно злата с мечем, приправленым[2714] добре; а на том мечи было написано сие: «Сим мечем рыцарь Гвидон победит недруга Тирова». Обретши тогды Гвидонтого смока[2715], велми ся веселил и рекл Тирови: «Друже милый, сие все сокровище даю тебе, разве мечь сей возму себе». Рекл ему Тирус: «Пане, не заслужил есмь толико тебе, чесо бы ради дал мне таковый дар». Рекл ему Гвидон: «Поднеси очи свои и узриши мя, яко аз есмь Гвидон, друг твой». Услышавши то Тирус, смотрил на него прилежно и познал его. И с радостию великою пал взнак[2716] на землю и плакал, глаголя: «Уже не брегу, чтобы умерл[2717], коли тебе обрел[2718]». Рекл ему Гвидон: «Востани скоро, ибо имаши уже веселитися с моего пришествия, нежели плакать, а я буду битись за тебя с твоим недругом, потом оба поедем до Англии. А паче же всего блюди, да не повеси того никомуже, кто есмь аз». И востав, Тирус объял шею его и целовав ея. Потом Тирус шел до своего дому со оным златом, а Гвидон шел на палац королевской и колотил у дверей, да пустят его. Услышавши то, воротник вопросил его, глаголя: «Кто еси ты?» Отповедал Гвидон: «Аз есмь пелгрим, которой недавно пришол со Святой земли». Услышавши то, воротник абие впусти его и привел его пред короля. А в то время сидел там подле короля тот то окрутник[2719], которой отял честь и богатство от Тируса. И начат король вопрошати Гвидона, глаголя: «Гостю милый, мирно ли на Святой земли?» Отповедал Гвидон: «Королю милый, ныне на Святой земли мир есть и великий покой, и множество людей во христианскую веру обращаются». Рекл ему король: «Видал ли еси там того рыцаря из аглинской земли именем Гвидона, которой тамо велико богатырство имеет?» Рекл Гвидон: «Многажды видал есмь его и едал с ним». Рекл ему король: «Бывала ли там такова розмова о королех христианских?» Отповедал Гвидон: «Пане можный, бывала и о твоей милости, что срацыни и иные поганцы одержали королевство твое много лет, а през[2720] Тируса, шляхты и добраго рыцаря[2721], были побеждены и из земли выгнаны. Его же твоя милость отлучил от себе, и от чести, и от имения, а то през неправедное оклеветание некоторого рыцаря именем Плебеуша. Сие такоже слышит во Святой земли». Услышавши то, Плебеуш рекл ему: «Лживый пелгриме, какие ты матачества поведаешь![2722] Хощеши ли его оборонити, чтобы я против тебе воевал и твоюложь, а его измену на тебе указал? Ибо Тирус короля нашего хотел с королевства изгнати». Услышавши то, Гвидон рекл королю: «Пане милый, коли уже тот то называет меня лживым пелгримом, а Тируса рыцаря зрайцой[2723], поволь, твоя милость, чтобы с ним о ту правду в шранках[2724] бился, да там покажу свою ложь на моем теле». Рекл ему король: «Буди по воли твоей, и хочю, чтобы ты от тое мысли не престал». Рекл Гвидон пану: «Вели мне дать збрую[2725]». Рекл ему король: «Что тебе потребно, то все тебе дадут». Тогды король уставил день битве меж ими. И боящися король, чтобы Гвидон в то время каким заводом лстивым[2726] не был убит, призвал дщерь свою и рекл ей: «Дщи милая, как любишь живот свой, тако соблюди сего пелгрима». Тогды королевна взяла пелгрима до своих хором ко своей челяди. Потом, как пришло время битвы, тогды Плебеуш, убравшися рано в збрую, стал у ворот и почал кричать: «Где есть тот лживой пелгрим, чему долго мешкает?» Услышавши то, Гвидон убрался[2727]. И выехали оба на палац[2728], по два краты ударили в себе так тяжко, что Плебеуш одва не умер, кабы ся не напил. Але вжадався, рекл: «Остави ми, пелгриме, чтобы я воды напился». И рекл ему Гвидон: «Обещаеши ли ся мне ты такову же ласку[2729] учинить, как мне будет потреба, то и я тебе оставлю». Рекл Плебеуш: «Обещаюсь верне тебе в том». И шедши, пил до сытости. Потом с великою мочью рутился[2730] на Гвидона, и тако оба тяжко ся били. Потом Гвидон вжадался и рекл Плебеушови: «Друже, ту доброту, которую я тебе показал, уже ми тако же отдай, яко велми жаден[2731] есмь». Але он рекл ему: «Обещаю ти ся, что не будеши пить, разве в мочной руце[2732]». Услышавши то, Гвидон боронился, елико мог, и, приближився к воде, вскочил в воду и напился, елико хотел. Потом вышедши из воды, рутился на Плебеуша, яко лев, а Плебеуш начат утекать. Видячи то, король велел их розвесть, а в ту ночь в покою быть, и чтобы на утро готовы были к битве. Тогды Гвидон шел паки на палацу к королевне. А королевна весела была с его крепости и раны его завязала. А как было по вечери, положился Гвидон спати и от великих трудов почал крепко[2733] спати. А в то время, имея Плебеуш седмь сынов своих силных, призвавши их, рекл им: «Сынове милые, поведаю вам, естьли не будет забит тот то пелгрим сее ночи, тона утро аз имам убит быти от него, ибо силнее того человека никогда не видал». Рекли ему сынове: «Отче, сее же ночи будет он забит». И как было в полунощие и все спали, взошли на палац оной кролевны, которой палац создан был над морем, так что вода морская под него плыла. И советовали меж собою, рекущи: «Забьем ли его на постели, тогды сами смерти не уйдем, але и с постелею его ввержем в море, тогды людие рекут, что для боязни утекл». И взявши Гвидона спяща, ввергоша его в море: а спал. И прилучилось, что в ту нощь некоторой рыбник на мори был. И услышавши плюсканье, увидел постелю на розсветанье месяца и дивился, кричал великим голосом, глаголя: «Повеждь ми, кто еси ты, да помогу ти, дондеже не утонул еси». Услышавши Гвидон то кричание, очутился[2734] и узрел звезды на небе, дивился, где бы он есть; а как обачил[2735], что в воде есть, кричал к рыбнику, глаголя: «О, приятелю милый, приплови ко мне и дай живот утопающему и помози утрудившемуся, ибо вчера есмь бился на поли, а как зде пришел, того не вем». Тогды рыбник абие приплыл к нему и взял его в лотку свою и вел его в свой дом и положил его на постели. Потом пришли сынове Плебеушовы ко отцу своему, поведаючи ему, что «уже к тому не бойся». Услышавши то Плебеуш, велми возрадовался и, рано вставши, убрался в збрую, шел на палац королевской и кричал на Гвидона, рекучи: «Изыди, пелгриме, да возму помету на тебе![2736]». Услышавши то, король велел дочери своей, чтобы ему поведала, чтобы ся готовил к битве. А она, шедши до его гмаху[2737], не обрела его и почала велми плакать, рекущи: «О, несчастие, печали полно, взят есть мой милой пелгрим!» И шедши, абие поведала отцу своему, яко не обрела его. Услышавши же се, король велми ся засмутил[2738]. А как уже ни постели обрели, дивовались. И некоторые глаголаху, что утекл, а иные говорили, что убит есть. Але Плебеуш, у ворот стоячи, безпрестани кричал: «Изыди, пелгриме, к битве, ибо днесь главу твою имам привести к королю!» А как на палацу королевском было пытанье о Гвидоне, где бы ся подевал, пришедши он рыбник до короля, рекл: «Пане милый, не ужасайся, ибо аз сей ночи ловил есмь рыбы и обрел есми пелгрима, вкинута в море, егоже взял есмь в дом свой». Услышавши то король, возрадовался велми и послал до него, чтобы ся готовил к бою. Тогды Плебеуш, как услышал то, что пелгрим не умер, велми убоялся и почал королю бити челом о перемирье. Але король а не единой годинке[2739] не дал ему. И выехавши тогды оба на поле, ударили в себе двократы, але в третие утял[2740] Гвидон плечо Плебеушови, потом и главу его и принес ю к королю. И видячи то, король велми возрадовался, яко Гвидон победу одержал. А как король услышал, что сынове Плебеушовы вкинули были его в море, велел их повесить. Потом Гвидон взял отпущение от короля[2741]. И король дал ему великия дары, и чтобы с ним пребывал, але он не хотел произволить. Тогды король дал ему много злата и сребра. Гвидон же, взявши от короля злато, дал все то злато Тирусови, другу своему, и паки возвратил его к первой королевской милости[2742] и достойности. Потом челом ударил Гвидон королю, а король вопросил имени его, глаголя: «Рыцарю милый, повеждь ми, како есть имя твое?» Отповедал Гвидон: «Аз есмь Гвидон, о немже часто слыхал еси». Услышавши то король, объял шею его и обещал ему великую часть королевства дать, чтобы с ним пребывал. Але он не хотел производить. И поцеловав короля, отшел от него. Потом Гвидон, простився с Тирусом другом, шел до Англии. И пришол до своего замку и обрел тамо много убогих, седящых пред враты, и сел с ними[2743] во особе пелгримской[2744]. А княгини, жена его, на всяк день оным убогим давала милостыню, глаголя: «Просите Бога за пана моего Гвидона, чтобы веселие имела от него преже, нежели умреть, и чтобы ся во здравии возвратил ко мне, яко давно уже поехал до Святой земли». И прилучилось того же дни, как шла меж убогыми, шел с нею и сын ея во драгом одеянии, которому было седмь лет. А как услышал, что матка вспомянула Гвидона, пана своего, рекл ей: «Намилейшая матко, тот ли то есть отец мой, егоже так часто пред убогими вспоминаешь?» Рекла ему матка: «Так есть, милый сыну, который в третию нощь, егда тебе понесла, пошел от мене до Святыя земли, потом уже не видала его». И как панья рядом меж убогыми ходила, пришла ко Гвидону, мужу своему, и дала ему милостыню, яко же и прочым, але что ее муж — не познала. А Гвидон тогды наклонив главу свою, да не познает его. А как панья шла ко оным убогым, а сын ее шел за нею, Гвидон, поднесши очи свои и видячи сына своего, которого николи не видал еще, не мог ся удержати, але объявши, целовав его, глаголя: «О, намилейший сыну, Боже дай тобе ласку свою, да будеши ему мил». Видячи то панья, что его Гвидон целовал, призвала его ксебе, чтобы там не стоял. Потом Гвидон шел к жене своей, просил у ней местечка в ее дворе, чтобы там всегды пребывал. Видячи панья Гвидона пелгрима, мужа своего, не познала его, а для Бога и мужа своего дала ему збудовать[2745] коморку. И тамо в ней многое время пребывал. Потом, как уже приближился к смерти, призвал некоторого слугу и дал ему перстень тот, поминок жены своей, глаголя: «Приятелю милый, иди рыхло[2746] до паньи и дай ей перстень. А жадает ли мене видети, да пришла бы без мешкания». И шедши посол к панье, дал ей перстень. А как панья оглядела перстень и познала его, закричала великим гласом, глаголя: «Той есть перстень пана моего!» И скоро бежала до оной коморки. Але первее, нежели пришла, Гвидон умерл. А как его увидела умерша, пала на тело его и закричала великим голосом, рекучи: «Беда мне, уже надежда моя погибла!» И почала велми плакать, глаголя: «Куды уже милостыни мои, которые на всяк день давала! Видела есми пана моего, приимающа милостыню от рук моих, а не знала его! Видел еси сына твоего пред очима твоима, обнял еси его и целовал еси его, а не объявился еси ни мне, ни ему! Что еси то сотворил, о, Гвидоне, уже к тому тебе не имам видети!» Тогды с великою честию погребоша тело его. А панья его была в великой печали през многое время. Потом соверши последний живот свой[2747] в покою.Выклад обычайный
Намилейшая братие, през того рыцаря можем разумети Бога Всемогущаго, которой чинил великие валки[2748]: первое — в небе, егда диаволов сверже, яко писано есть: «Бысть брань велика на небеси»,[2749] потом на земли многажды, егда фараона с его с млалы[2750] потопил в мори;[2751] а то все для любви девицей, то есть души. Потом взял с собою Тируса, то есть человека, чтобы неверныя поганцы, то есть грехи, выгнал з королевства, то есть из тела, чтобы умножал добродетели. Потом Тируса, то есть Моисеа, уставил[2752], чтобы вывел люди его к пути правды.[2753] Потом Гвидон пришол со Святой земли, то есть Сын Божий сниде с небес. А Тируса туляющагося[2754], то есть весь род человеческий, на пути погибели обрел, ибо которые преже пришествия его были, вси сходили во ад. Спал на лоне нашем, егда наше человечество приял з живота девицы Марии. Ластка, которая вышла и на гору вбегла, есть то Иоанн и друзии пророцы, иже о его пророчествовали пришествии, которые взошли на гору, то есть на свет, проповедаючи слово Божие, яко же писано есть о святой Иоанне: «Се аз посылаю аггела моего, иже уготовит путь твой пред тобою».[2755] Потом паки пришел ко Христу, егда рече: «Се Агнец Божий».[2756] Потом Христос змиа обрел издыхла, то есть Закон Старый и скрытый през образованье[2757], а в нем лежал скарб[2758], то есть десять приказаниих Божиих, ихже дал человеку с мечем крепости. Тем мечем забит бысть окрутник Плебеуш, то есть Диавол, которой Тируса, то есть человека, отдалил от богатеств и от чести, егда отца перваго привел ко преступлению. Потом воевал крепце на поли сего света. А през единую девицу Марию облечен в збрую человечества и ввержен был в море сего места[2759], идеже рыбник, то есть Дух Святый, на нь сниде и всегды с ним был. Потом наконец победил Плебеуша, то есть Диавола, а победу королю, то есть Отцу Небесному, пожреся[2760]. И тако до своей земли, то есть до небеси, взыде. А дал нам перстень веры своея, еюже можем доити до вечной отчины. Гвидон, как во отечество пришел, был незнаемь; так же и Сын Божий: когда воплотися в небе, его родителие, то есть аггелове, яков был и о всем не ведели. Потом имамы Отца нашего целовать, то есть молитися ему, ибо он есть Отец наш. Сего ради мы наследовати имамы Отцу нашему Иисусу Христу делы добрыми и потом дойдем до живота вечнаго. Аминь.ПРИКЛАД О ВЕРНОСТИ И О ЛЮБВИ, И О ТОМ, ЧТО ПРАВДА ИЗБАВЛЯЕТ ОТ СМЕРТИ. <ГЛАВА> 13
Был един цесарь можный, а в его государстве были два рыцари, един пребывал во Египте, а другой в Балдаху,[2761] межи которыми послы бывали от единаго до другаго; и что деялося в земли египетской, рыцарь египетский чрез послы слал до рыцаря в Балдаху, и тако же и он до него. И так они межи собою любилися, не видаючись друг с другом. Тогды в некоторое время, как рыцарь з Балдаху лежал на ложи своем, мыслил сам всебе, рекучи: «Тот то рыцарь из Египта показуетми великую приязнь, а никогды его очима своима не видал. Поеду я до него и оглядаю его». И наял[2762] себе корабль и приехал до Египту. Услышавши то он его приятель, вышел против ему и с великим веселием приял его в дом свой. А тот рыцарь имел панью велми красну, которую как узрел рыцарь Балдашской, полюбил ю велми и для великой милости[2763] рознемогся. Видячи то, рыцарь господарь вопрошал его, рекучи: «Приятелю милый[2764], повеждь ми, что ти сотворися?» Рекл ему рыцарь: «Есть едина панья в дому сем, которой жадает сердце мое. А не буду ли я имети ея, умру». Услышавши рыцарь, показал ему все паньи, которые были в дому его, окроме оной паньи. А как их рыцарь немочной оглядал, рекл ему: «О тех ничтоже не брегу[2765], потому что есть иная, которой зде не вижу, которую любит душа моя». Потом показал ему и ту панью, юже как увидел, рекл ему: «Друже намилейший, та стоит — смерть и живот мой сия». И рекл ему рыцарь египетской: «Скажу тебе об ней, что отмладых лет соблюдах ю в дому моем для того, да будет мне жена. И взял есмь с нею много богатства. А всяко[2766] же, зане люблю тя, да не умреши, даю тебе ю в жену со всем тем богатством, которое я взял». Услышавши то он рыцарь, велми возрадовался и взял ю жену себе и с великим богатством. Потом паки ехал до Балдаху во свое отечество со женою. И бысть не по мнозе времени, что тот рыцарь Египетской пришел к великой нищете, так что ни дому, а ни жадной[2767] вещи своей не имел. И почал мыслить сам всебе, глаголя: «Жадного такова друга не имам, к кому имам притещи, разве до товарыща и налепшаго приятеля моего, котораго я учинил богатым. А он мене обозрит[2768] в моей нищете». И вседши в корабль, ехал до Балдаху. И приехал по захождении солнца до того града, в немже живяше друг его богатый, и мыслил сам всебе, глаголя: «Теперь ночь есть, вниду ли в дом друга моего, не познает мя, зане в худом платьишке есмь и не имею с собою жадного слушки (иногда бо множество рабов имел и всего добраго дела[2769]); изволю обначевати зде, а утре пойду до него». И возрел на цминтарь некоторой церкви[2770], и увидел двери отворены в церкви, и вшел там, да бы мало уснул. И как был там и хотел уснуть, прилучися, что два человека на улицы побилися и один другаго убил. Тогды мужеубийца убежал на тот цминтарь и, вбежавши в костел, другими дверми выбежал. И бысть по граду взыскание, где бы мужеубийцу обрести, которой того человека убил. И пришедши на цминтарь, вопрошаху того рыцаря, глаголюще: «По всему знать, что ты убил еси человека сего». Отповедал рыцарь: «Аз есмь убил человека того». Они же яли[2771] его и соблюдаху его чрез нощь ту в темнице. И порану[2772] привели его пред судию. Судия же предал его на смерть, чтобы повешен был. И как вели его, и тут межу народа шел его товарыщь, которой приезжалк нему во Египет. И познавши его, мыслил сам в себе, рекучи: «То есть мой друг и приятель египтянин, которой дал мне жену с великим богатством, и уже его ведут на смерть. А я како имам жив быти?» И закричал голосом великим к ведущым его, глаголя: «Не погубите сего человека неповиннаго, егоже ведете на смерть! Аз есмь убивый человека того, а не он». Услышавши то они, и ухватили и его и обеих ведоша на смерть. А как уже блиско были шибалицы[2773], видячи то он мужеубийца, мыслил сам в себе, глаголя: «Аз есмь повинен, а оставлю ли сим невинным умрети, тогды Господь Бог месть надо мною сотворит. Сего ради лутче есть, чтобы я ту временную муку претерпел, а нежели терпети имел вечную муку во аде». И закричал такоже великим гласом, рекучи: «О, братие милая, прошу вас, не загубите сих неповинных! Ибо ни един от них повинен есть ни делом, ни словом и никаким умыслом сему убитому, але аз есмь сему: убивый моима рукама человека сего. Мене убейте, а сих неповинных волно пустите». Услышавши то они, такоже и его ухватили и дивишася и всех трех паки приведоша к судии. И узревши то, судна дивился и вопросил их, глаголя: «Чего деля возвратистеся?» И они ему все то, что сотворилося, поведали. И рекл судиа первому рыцарю: «Мужю добрый, для чего еси сказал на себя, что ты убил человека сего?» Отвещал ему рыцарь убогий: «Судие милый, аз в земли моей египетской во всем был богат велми, потом пришел к великой нищете, так что ни дому а ни жадной речи[2774] имел; и для стыду[2775] пришел есми в землю сию, чтобы одержал некоторое вспоможение. И того ради рекох, что аз убил человека того, ибо изволих умрети, нежели жив быти, и прошу тя, чтобы еси велел меня забить». Потом вопросил другаго рыцаря, глаголя: «Приятелю милый, чему еси рекл, что ты убил человека сего?» Отвещал ему рыцарь: «Судие милый, рыцарь тот то дал мне жену во Египте с великим богатством, от негоже во всем стал богат. И как увидел товарыща моего и друга милого, которой меня привел к такому богатству, ведома на смерть, закричал есми великим гласом, глаголя: „Не погубите человека невиннаго, аз виновен есмь смерти, а не он”, зане рад умереть за его ко мне любовь». Потом вопросил судиа мужеубийцу: «Чего деля рекл еси, что ты убил еси человека того?» Отвещал ему мужеубийца: «Милостивый судиа, аз правду сказал, видячи то, что они неповинны имели бысть страцены[2776], ибо тяжкий бы мне был грех, да оставлю им, неповинным, умрети. И того деля завопил есми, правду поведая, и готов есмь муку претерпеть, а нежели тех невинных погубить, а мне мучену быть во аде». Рекл ему судиа: «Про то, что еси правду сказал, а невинных избавил еси, чиню тя волна от смерти, иди в покою». И слышавши вси суд судии, велми похвалили его, что так милостиво дал сказание[2777], для того, что он и виноват, а правду сказал.Выклад обычайный
Намилейшая братие, той цесарь есть Бог Отец Небесный. Два рыцаря суть Господь наш Иисус Христос и Адам. Первой рыцарь есть Господь наш Иисус Христос, во Египте пребывал по оному писанию: «От Египта возвах сына моего».[2778] Адам, первый отец наш, на роли дамасценстей[2779] сотворен есть.[2780] Между сими великая розность. И послы слали меж собою, егда Бог Отец к Сыну и Духу Святому рекл: «Сотворим человека по образу нашему и по подобию».[2781] Потом рыцарь з Балдаху, то есть Адам, принесен до Раю, в дом Господа нашего Иисуса Христа. В том дому увидел едину панну красну, то есть душу, которую жадал, которую ему дал с великими сокровищи; и сотворил его князем сего света со своею женою. Потом рыцарь, то есть Господь наш Иисус Христос, стал зело убогий, по оному писанию святаго Матфеа: «Лиси ямы имут, птицы воздушныя[2782] — гнезда, а Сын Человеческий не имать, где главы подклонити».[2783] Пришел на тот свет, на котором валчило[2784] тело и душа. Христос вшел до костела, то есть во чрево благословенныя девицы Марии. Един другаго забил — то есть тело душу. Бысть кричание на небеси и на земли для забития души, егда Адам согрешил. А веле[2785] их ищут его[2786] — то есть жидове с дрекольми и со оружием. Але он, яко рыцарь, отвещал за грех чужий: «Оставите их, аз есмь, пустите сих».[2787] И абие сам себе в жертву принесл за род человеческий на кресте. През втораго рыцаря, которой для товарыща дался на смерть, можем разумети апостоли, иже имени ради Христова и для правды померли. А третияго, иже рекл: «Аз есмь виновен», можем разуметь грешнаго человека, которой сущую правду на исповедании глаголет: «Аз есмь согрешил то и то», которой зло учинил. Сего ради аще будем тако творити без сумнения, Судиа праведный в День Судный удалит гнев свой от нас. И тако наследуем живот вечный. Аминь.ПРИКЛАД О ВЕЛИКОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ БОЖИЕЙ И ЯКО СУДБЫ[2788] ЕГО СКРЫТЫ СУТЬ. <ГЛАВА> 14
Был некоторой рыцарь лютой, которой чрез великое время[2789] имел у себя некоторого слугу верного, во всем осторожного. И прилучись в некоторой день, как он ехал с тем слугою на ярманку, и, едучи чрез лесы, посреде его погубил[2790] тридесять гривен сребра. А как их не мог обрести, вопросил своего слуги: «Не нашел ли их ты еси?» Слуга же абие отперся и с клятвою рекл, что «о них не вем ничего», зане правду сказал ему. И как их рыцарь не сыскал, абие утял[2791] ногу своему слуге и оставил его там в лесу, а сам ехал до дому. И был недалече от дороги оттуду некоторой пустынник, которой, как услышал плачь и кричание оного слуги, бежал к нему и выслухал его исповеди. Тогды, как узнал, что он невинен был, несл его в свой дом на рамех своих и служил ему с милосердием. Потом он пустынник вшел на место, идеже обычай имел молитися, и почал ‘Господу Богу пригонять[2792], яко несть праведен судиа, что тому справедливому а невинному человеку допустил стратить ногу свою. Егда же молился и плакал, яко бы с Господем Богом уругаючи о лживой суд, и пришел к нему аггел и рекл ему: «Читал ли еси оно писмо: „Бог есть праведен судна, крепок и долготерпелив?”»[2793] Отвещал ему пустынник, глаголя: «Часто читал есми сие и верил есмь всем сердцем, яко тако имать быти сие, але днесь уже соблудих[2794], ибо или[2795] тот человек, которой ногу стратил, лестию и неправо исповедался мне и тако мене в неправом исповедании здрадил[2796]». Рекл ему аггел: «Не глаголи зле против Господу Богу, ибо вси путие его истинна и судбы его праведны. Вспомни такоже, читал еси и сие писмо: „Судбы Божия — бездна многа”.[2797] Веждь, яко тот человек стратил ногу за старой грех, ибо тою ногою в некоторое время сопхнул человека добраго с возу, за которой грех никогды верне не каялся. Рыцарь же, паки[2798] пан его, хотел накупить товару для болшого богатства к погибели души своей. И сего ради праведным судом Божиим стратил оны пенязи. А некоторой человек убогой верной[2799] со женою своею и детми своими всегды Богу молился, чтобы его призрел в его потребных[2800], — тот обрел те пенязи и дал их своему духовнику шабровать[2801]. Он же везде пытал правдиве[2802] и не мог того обрести, чьи то пенязи были. Сего ради тому убогому часть дал, а другую убогим для Бога роздал. И сего деля положи хранение устом своим и не уругай Господа Бога, яко же ныне сотворил еси, ибо Судиа праведен есть, крепок, долготерпелив».Выклад обычайный
Намилейшая братие, рыцарь тот может быти всяк добрый преложоный[2803], которой имать облещися во оружие Божие, чтобы был мощен стати против кознем диавольским. Слуга верный есть послушный и подданный пралатови[2804] во всем. Пралат тот имать[2805] скарб, то есть душу, стрещи[2806], юже тратит[2807] многажды своим небрежением; дондеже жив есть, имать искати спасения души. А не будет ли мочь найти, то имать утять правую ногу своего подданнаго, сиречь имать карать непослушнаго, имать его отсещи от церкве, дондеже познается сам. Потом слуга, как стратит ногу, почнет кричать; такоже и грешный человек през исповедь имат вопить, яко же глаголет пророк: «Возопий и не престай и яко трубу вознеси глас свой».[2808] На которое вопление пустынник, то есть мудрый исповедник, имать его нести на раму свою[2809], научая его и наказуя, покаяния уставляя и водя до церкве през милосердия учинки. И имат молитися за него Господу Богу, не браня ему, чтобы его Господь Бог, обративши[2810], стрегл[2811] — которой некогды ногою, то есть похотию злою, ударил и образил[2812] матку свою, то есть святую Церковь, когды таковой человек преступая Божие приказанье. Аггел, которой научал пустынника, то есть чистая совесть и необлудная[2813] всякаго пралата и[2814] исповедника, которой ю вяжет и ведет, чтобы скоро выходили на кричание грешнаго и вели его до дому Божия. Убогой же, которой пенязи нашол, есть то Христос (которой всегды душу сохраняет, чтобы не упали до ада, а[2815] грешный человек покаянием востанет и душу чисту себе возмет), ибо без него никакова добра дела не можем сотворити. И сего ради ты, грешный человече, положи хранение устом своим, чтобы николи не шемрал[2816] против Господа Бога, ибо он есть праведный Судиа; темже не шемрай против ему, глаголя: «Почто мя сотворил, а потом оставил мя еси пасти?» Или тот рыцарь может речен быти первой наш отец Адам, емуже дал Господь Бог неизреченная благая, зане поставил его владыку всем сотворенный[2817]. Слуга верный есть разум, которой владел в нем толико долго, елико он в чистоте пребывал. Сокровище же есть Рай (которой ему и наследником его поручил Бог), которой имел в моцы[2818]. Але Адам, хотячи паче того быть (егда восхотел, чтобы был другим Богом), абие сокровище погубил, которое имел. И тогды правую ногу слузе утял, ибо прелстился Евою, то есть през мысльность[2819], а не през разум взгардил[2820] приказание Божие. Але масла милости просил, кричачи в падоле[2821] сего света, егда потом работою своею хлеба и поживенья[2822] набывал. егоже нужу видячи, Сын Бо- жий сниде с небесе и искупи его своею честною кровию и ввел его в дом Божий, как Ада победил. И он грехи наша носил на теле своем, егда для нас, нужных и грешных, умерл. Убогой, которой нашол скарб, есть Христос, иже одержал Рай[2823] не себе деля, але для всех любящих его. Пустынник молился Богу, такоже Христос во время страсти своея по человечеству начал боятися, егда рече: «Аще возможно есть, да мимо идет от мене чаша сия».[2824] И егда молился Богу за весь род человечь, и к нему пришел аггел Божий и укрепил его. Приклад о пожитку и опатрности[2825] во всех вещех[2826]. (Глава) 15 Король некоторой был велми силен, которой имел единаго сына, егоже велми любил. Тот король велел учинить едино яблоко велми дорого из золота. И как то яблоко было зделано, рознемогся король велми на смерть. И призвал сына своего и рекл ему: «Намилейший сыну, не буду ли я вылечится из сея болезни, приказую тебе под послушеством и доброречением[2827] моим, чтобы еси по моей смерти шол по королевством и замком, взявши с собою сие яблоко златое, и кого наипаче всех обрящеши шаленого[2828], тому от мене дай сие яблоко». Услышавши сын волю отцовску, обещался то верне выполнить. Тогды, обратився к стене, умерл; сын же его погреб с великою честию. Потом по погребении абие взял то яблоко златое и шел по различных королевствах и замках. И много безумных дураков видял и всяко[2829] же ни единому того яблока не отдал. Потом пришел в некоторое королевство и вшел во град наивышший того королевства и увидел короля, по граду идуща коштовне[2830] и с великою славою. И начал вопрошать от некоторых мещан обычаю того королевства. А они ему отвещали, рекучи: «Обычай сего государства таков есть, что у нас король болши единаго году не седит на королевстве, разве[2831] един год; а как год минет, отнимают у него честь и богатство и изгоняют его из земли; и там злою смертию умрет». Услышавши то, он сын королевской мыслил всебе, глаголя: «Уже обретох, егоже давно исках». И приступивши к королю, поздравствовал его, глаголя: «Здрав буди, велеможный королю! Король, отец мой, коли умирал, тогды сие яблоко при тестамент[2832] е велел отдать тебе». Тогды он король, взявши яблоко, рекл ему: «Приятелю милый, како может быти сие? Ибо король, отец твой, мене николи не видал и не знал, ниже я твоему отцу коли добро сотворих; и за что он дал мне таковый дар?» Рекл ему королевичь: «Пане, король, отец мой, не мне и тобе, яко[2833] иному, то яблоко отдал, которой ине под своим доброреченством[2834] приказал, чтобы я то яблоко наишеленшему дал, егоже бы обрел. И аз прошол много королевств и замков, а не обрел есмь шалнее тебя. Сего ради по завещанию отца моего дал есмь твоей милости яблоко сие». Рекл ему король: «Повеждь ми, почто мя так называешь шалным глупым[2835]?» Отповедал королевичь: «Про то, что обычай есть сего королевства: королю един год толко королевствовать, а потом отнимают ему честь и богатство и изгоняют его прочь из земли, идеже потом бедне погибает. Правду глаголю тебе, что во всем свете не имам шалнее, яко же ты, что так немногое время имаши королевствовать, а потом так нужно[2836] живота докончаешь». Тогды рекл ему король: «Овсем[2837], правда то есть. И сего деля, покамест еще имам власть в королевстве, пошлю великия сокровища преже мене в заточение, во изгнание[2838]. И как буду изгнан, тогды имам готово поживение, дондеже буду жив». И сотворил так. Потом, как преминул рок[2839], взяли у него все королевство и изгнали его вон. Тогды он король, будучи во изгнании, поживал высланаго добра чрез многия лета. Потом в покою скончал живот свой.Выклад обычайный
Братие возлюбленная, тот король есть Господь Бог, которой отдал яблоко буим. Яблоком круглым разумеем сей свет, которой Бог дает шалным, которые наипаче любят сей свет, и что на свете есть, держатся того паче Бога. Король, которой един токмо год королюет, может речен быти всяк человек, которой, на сем свете будучи, хотя бы 100 лет жив был, а всяко[2840] то есть яко един час против вечному животу. Обаче[2841] же не престанет бедный человек во дни и в нощи працовать[2842], которой по смерти будет дан на вызгнание, сиречь до ада. И аще умрет во гресе смертном, то обрящет много зла. Сего ради сотворим, яко же он король учинил: дондеже власть имамы на сем свете, пошлем пред собою добрыя дела, милостыню многу, а при ней молитвы набожные, чтобы мы по житии сем пришли до раю, идеже обрящем наши дела со мздовоздаянием, ихже сотворихом на свете сем. И тако будем царьствовати во славе вечней.ПРИКЛАД, ЧТО ВСЯКОЙ ПАСТЫРЬ ИМАТ ИМЕТИ ПОПЕЧЕНИЕ О СВОИХ ОВЦАХ. <ГЛАВА> 16
Злодей некоторой вшел был в дом некоторого богатаго. В нощи же взлез на дах[2843], смотрил дирою, естьли бы которой челядник оного богатаго еще не спит. Обачивши[2844] то, господин дому того рек тихо к жене своей: «Вопрошай мене вслух, как я нажил богатства много, которое имею, и не престай мене вопрошати, дондеже скажу тебе». Тогды жена его начат вопрошати вслух, глаголя: «Пане милый, повеждь ми, как ты нажил толико богатства, а никогды ты не купчешь[2845]?» Отповедал ей господарь: «Глупая жено, что мене вопрошавши о сем?» А она наипаче не престала его вопрошати. Тогды муж, яко бы принужден ея прошением, рекл ей: «Прошу тя, да не поведай того никому, что я тебе буду поведать». Она же рекла ему: «Пане мой, никакими мерами о том никому не повем». Потом рекл ей муж: «Был есмь аз тать[2846]». И рекла ему жена: «Дивлюся тому, что когды еси крал, как тебя не поймали?» Отповедал ей муж, рекучи: «Мастер мой научил меня некоторого слова, которое есми седмькраты глаголал, преже даже не взлезу под дахи людския. И рекши то слово, спущался есми в дом по стени[2847] месячной[2848] кроме уразу[2849]». Рекла ему жена: «Повеждь ми то слово, котораго силою то творил еси кроме уразу». Рекл ей: «Тебе повем, але прошу тя, да не повеси того никому иному, чтобы так потом нашего брата не покрали». Рекла жена: «Воистину никому не повем того». Тогды муж рекл ей: «Здрадливый[2850], здрадливый, здрадливый». А тать, то услышавши, радовался. Тогды, как жена уснула, а господарь такоже почал храпеть, яко бы спал, вырекши так седмькраты оно слово и ялся за стень месяца руками и ногами, впал окном в дом и учинил велик звук, сломивши себе ногу и рамо[2851]. И лежал наполы[2852] мертв на земли. И услышавши то, господарь, яко бы не ведал, что упал, воставши, вопросил его, глаголя: «Чему еси зде спустился?» Отповедал ему тать: «Слова здрадливые прелстили мя». Тогды господарь велел его яти[2853] и на утрее рано велел его яко злодея погубити.Выклад обычайный
Намилейшая братие, злодей тот есть Диавол, которой злыми помыслы на дах восходит сердца твоего и диру чинит чрез злое прирожение[2854]. Муж со женою есть преложоный[2855], пошлюбен[2856] церкви святой, емуже Диавол всею силою хочет през его грех добро покрасть, то есть цноты[2857], которые на святом крещении взял. Але добрый преложоный, пошлюбеный святой Церкви, имат всегды бдети, чтобы не допущал татю душевному дир чинить в дому, по словеси Христову: бдите, ибо не веете, в кторый час тать приидет.[2858] И паки[2859]: вражда его межи собою и меж женою, то есть церковью, ему опатрить[2860], как бы Диаволу имел противитися, чтобы отпал от его тела, жадным обычаем[2861] бы ему не зашкодил[2862]. Или чрез того татя может ся разумети Люцифер ясный, которой хотел быти равен Богу и привлачил[2863] себе хвалу и достойность Божию, по оному писму Исаии пророка: «Взыду на небо и тамо тако же поставлю престол свой на полунощи и буду равен Вышнему».[2864] Потом ступил чрез стень, то есть чрез свою пенкность[2865], и упал до пекла и поломал голени,[2866] то есть свою красоту и пенкность, которую ему Бог дал был, и повешен есть на шибалицы[2867] адстей.ПРИКЛАД О СТРАШНОМ ПОСЛЕДНЕМ СУДЕ ВСЕМ ГРЕШНЫМ. <ГЛАВА> 17
Был некоторой король велеможный, которой уставил был в своем королевстве такову уставу: что кто бы вскоре имел умереть, чтобы рано пред восходом солнца пред его домом вострубити; и таковый абие облачится в черное одеяние и зайдет на суд. Тогды король учинил великой пир и всех панов и рыцарев своего королевства на пир созвал; и приидоша вси. И на том пиру было доволно гудцов и писков[2868] сладких, которые великое веселие чинили пирующым своею милою гудбою и трублением. А всяко[2869] же король не указывал[2870] никакого веселия пирующым а ни знамения, але смутно обличие[2871] имел и воздыхал. Видячи то, пиряне дивовалися, а не смели вопросити его причины смутку его, але рекли брату королевскому, чтобы доведался причины печали его. И приступивши брат к королю, рекл ему: «Велеможный королю, вси пирующии дивятся таковому смутку[2872] твоему, а ради бы, чтобы причину ту ведали». Рекл ему король: «Иди до дому своего, а утре услышиши ответы». И бысть тако. Тогды король велел трубачем, чтобы на утро шли к дому брата его и трубили и привели бы его по уложенью. Тогды трубачи на утро шли и так учинили. Услышавши то брат королевской раннее трубление пред домом своим, велми убоялся и, востав, облекся во одеяние черное и пришел до короля. Потом король велел выкопать глубокой дол, а над ямою тою поставить столец на четырех ногах велми утлых. И велел совлещи одеяние с брата своего и посадить его на оном столцу. А как был посажен на столец, велел увязать мечь острый над главою его на тонкой нити. Потом велел стати четырем слугам с четырми мечми: единому пред ним, а другому за ним, а двема со сторон. И кактак стали, рекл им король: «Приказую вам под страценьем главы[2873], чтобы, яко скоро велю вам, тогды койждо мечь свой в него вонзите». И велел пред ним пискать, бубнать и розные потехи чинить и ествы различные пред него ставить[2874]. И рекл ему: «Брате мой милый, чего ради так велми печален еси? Се имаши пред собою сладкие брашна[2875], се и веселие велико — чесо деля не веселишися?» Отвещал ему брат: «Како могу быти весел, коли уже на знамя слышал есми днесь пред домом моим трубление? А теперь сежу на утлом велми столцу, а двигну ли ся сам небережно — сломится столец в яму, а я упасти имам в дол, из негоже не востану. А поднесу ли главу мою — тогды острой мечь пресечет главу мою. Слуги четыре около мене стоят с нагими мечи, иже готови суть пробости[2876] мя на мнейшее слово твое[2877]. А хотя бы я был государей всего света, не мог бы быть весел». И рекл ему король: «Уже ты на вчерашнее вопрошение твое отповедал, чего для и я так же вчера весел не был. Аз бо, яко же и ты, посажен есми на столце велми утлом, ибо во плоти, крови, с четырми ногами велми тонкими, то есть сложен от четырех состав;[2878] подо мною есть дол адский, надо мною есть мечь острый, то есть смерть, которая никому спустит и — когды не чаю — приидет, разве того не вем, како, и где, и когда. За мною есть другий мечь, готов к моему посечению, то есть грехи мои, которых сотворил есми на свете сем, которые мене оскарежают[2879] пред величеством Божиим. Мечь с правой страны — есть Диавол, которой окружает, яко лев, ища, кого бы поглотил, иже всегда готов есть душу мою взяти во ад. Мечь с левой страны — черви суть, которые тело мое по смерти имут ясти. Темже, возлюбленный мой брате, егда вся сия воспомяну, тогды весел быть никакоже могу. Аще ты днесь мене убоялся, человека смертнаго, далеко наипаче[2880] имам аз боятися творца моего, избавителя, Господа нашего Иисуса Христа. Темже, милый брате, уже иди а не вопрошай к тому таковых причин от мене». Тогды он востал и королю, брату своему, ударил челом. «Обещаюся, — рече, — житие свое полепшить[2881]». И вси, которые тут были, услышавши сий ответ, велми похвалиша его. Сей повести выкладу нет.ПРИКЛАД О ДВОЮ ЛЕКАРЕХ. <ГЛАВА> 18
Были в некотором граде два лекари, свидетелствованы в науце дохтурской, которые всякаго уздоровляли от болезни приходящаго к ним, тако яко[2882] не ведали людие, которой бы из них гораздее был. И в некое время было меж ими спирание[2883], которой бы из них гораздее был. Рекл един другому: «Приятелю милый, да не будет меж нами пря[2884] о том, что которой лепше от нас, але едину речь[2885] сотворим. А которой бы из нас того не может сотворить, тот да будет раб другому». Рекл ему другий: «Повеждь ми, что есть то, еже имамы творити?» Рекл ему первой: «Аз очи твои выму из головы без болезни и положу их на стол, а паки будешь их жадать, вложу их паки во главу твою кроме болезни. А учинишь ли ты так же, то будем меж собою равны и един другаго будем почитать, яко брата своего. А не может ли которой из нас того сотворити, тот да будет другому раб». Рекл другой лекарь: «И мне то любо». Тогды он лекарь, которой то выдал, взял свои снасти[2886], помазал единою мастию коштовною[2887] и внутрь и извну очей другаго онаго лекаря и оною примвою[2888] вынял оба глаза его и положил их на столе. И рекл ему: «Друже, что видиши?» А он ему рекл: «Что имам видети, коли уже очей не имам во главе? И яко же ми еси обещал, вправь мне очи мои». И он ему рекл: «Рад есми абие сотворити то». И взял ону масть и помазал очи извнутрь и извну и вложил паки очи на место свое. И рек ему: «Как тебе ся видит мастерство мое?» Отвещал ему: «Добре, ибо как вынимал еси очи мои, не слышах никакия болезни». Рекл ему лекарь: «Сотвори мне и ты тако же». Рекл ему другий: «Сотворю». И взявши свои приправы и масти, помазал извнутрь и извну, яко же и он творил. Потом вынял очи его и положил их на столе. И рекл ему: «Како ся тебе мнит?» Отповедал первой: «Видит ми ся, что погубил есми очи свои, а всяко[2889] не чюл есми никакие болести. Але рад есми, да паки вправиши очи мои». И как он лекарь направлял свои приправы, чтобы паки очи вправил ему, было там окно отворено. И влетел в окно крук[2890] и ухватил едино око со стола и излетел вон. Узревши то лекарь, засмутился[2891] велми и рекл сам всебе: «Не возвращу ли очей товарищу моему, то воистину буду раб». И обозревся, увидел козу и вынял у ней око и вставил его оному лекарю вместо глаза его. И рекл ему: «Приятелю, как тебе ся мнит мое мастерство?» Отповедал ему товарыщь, рекучи: «Как еси вынимал и как еси паки вставливал очи мои, не чул есми болезни никакие, толко что едино око мое не по-прежнему[2892] радо смотрит на дерево[2893]». Рекл ему лекарь: «Когды уже и аз довел есми мастерство свое, яко же и ты, к тому уже будем меж собою равны, и не буди меж нами раздор». И тако потом жили в мире.Выклад обычайный
Намилейшая братие, сия два лекаря можем разумети Новый и Старый Закон, которые оба исцеляху ко спасению души. И было замешанье[2894] и пря[2895]меж христианы и жиды, которой бы Закон лепше был. На свидетелство тому един другому очи вынимал, то есть в Законе Новом много вещей есть, ихже взял Бог из Стараго Закона, яко же Спас рече: «Не приидох разорити Закон, но исполни».[2896] А хощет ли кто Бога видети, да имать таковый итти к Новому Закону и креститися. Крук прилетел и ухватил едино око жидовское, чтобы не могли истины знать. А в то место положил око козье, то есть некоторые облудности[2897] и прожности[2898], по нихже веруют, что имут Бога видети, але пойдут в темности вечныя.ПРИКЛАД, ЧТОБЫ МЫ БЛЮЛИСЯ ОТ ЛЕСТИ ДИАВОЛСКИЯ, ЧТОБЫ НАС НЕ ПРЕЛСТИЛ. <ГЛАВА> 19
Шли некогда три товарыща путем. И прилучися им в некоторое время, что не имели что поесть, разве един маленкой хлебец обрели купить, а есть им захотелося велми. И глаголали меж собою так: «Аще мы сей хлебец разделим на три части, то койждо нас своею долею не будет сыть, того деля подумаем, что нам с тем хлебом чинить». Рекл им из них един: «Положимся зде на дорозе и поспим. И кому из нас налепшей[2899] и дивной сон видится, тот весь хлеб да съест». Рекли ему друзии товарыщи: «Призволяем тому быти». И почали спать. Тогды он, которой ту раду выдал, воставши, когды они спали, весь хлеб съел, так что ни малой дробинки не оставил товарыщом. Потом пробудил оны свои товарыщи, глаголя: «Востаните скоро, уже час есть, чтобы койждо свой сон исповедал». Рекл первый товарыщ: «Милые, дивен ми сей сон был. Видел едину дробинку[2900] злату, спущену с небесе, по нейже аггели схождаху с небесе и восхождаху. И сошедши, взяли душу мою из тела. А как был там, видел есмь Святую Троицу: Отца, и Сына, и Духа Святаго. И такову радость имела душа моя, которой ниже око виде когда, ниже ухо слышало,[2901] какову аз там радость имел. То есть мой сон». Потом рекл другий: «Аз видел, что диаволи душу мою исторгнули осеками[2902] из моего тела и взяли ю во ад, и зло бысть мне там. И рекли мне: „Доколе будет Бог на небе, толико долго будешь на том месте”». Потом рекл третей: «Слышите мой сон. Видел есми, что некоторой аггел пришел ко мне и рекл ми: „Приятелю, хощеши ли видети, идеже суть товарыщи твои?” И аз отвещал ему: „Рад, хочю видети, ибо имамы межу собою един хлеб делить, а знать, что уже с хлебом ушли”. И он мне рекл: „Есть тот хлеб подле вас, але иди по мне”. И вел мя до улицы небесной. И вложих толко главу свою в небо, яко же повеле ми, и видех, что ты еси в небе был, яко же поведал еси, и сидел еси на златом столцы, а имел еси пред собою множества брашна[2903] приправнова[2904] и вина доволно. И рекл ми аггел: „Се товарыщь твой имат зде множество брашна честнаго и веселия. И зде будет пребывати во веки, ибо кто единою внидет в небо, уже во веки из него не выдет». Потом рече ми: „Иди еще со мною, и покажу тебе, идеже другой товарыщь твой”. Егда же идох за ним, вел мя до врат ада, и тамо паки видех тебе в муках тяжкых, яко же ты и сам поведал еси. И рекох к тебе: „Товарыщю милый, жаль мне тебя, что еси в таковых муках пребывавши”. И ты мне отвещал, что „дондеже Господь Бог в небе будет царствовати, толико долго имам зде пребывать, ибо сие заслужил есми. Востани скоро и съежь весь хлеб, ибо отселе ни мене, а ни товорыща моего узришь”. Егда же услышах сие, воставши, снедох хлеб, яко же велел ми еси».Выклад того обычайный
Намилейшая братия, сих трех товарыщей можем разумети троякой род человеческий: перваго — срацыны[2905] и жиды, другаго — богатых и силных света сего, третияго можем[2906] совершенние, которые в боязни Божии живут. Круглым же хлебом разумеем Царство Небесное, которое имат быти разделено на три роды человеческий по делом их: единым болше, а другим менше. Первый род человеческий, срацыны и жиды, спят во грехах своих, а веруют, что имут быти в небе; такожде и срацыни обещанием Махметовым,[2907] егоже закон и веру держат, имже обещал в небе царствовати. Жидове такоже веруют чрез Закон Моисеов спасение наследить;[2908] та их вера и надежда есть яко сон. Вторый товарыщь есть, емуже виделося то, что во аде был, суть богатые и силные света сего, которые без вонтпения[2909] през казнодеи[2910] и исповедники ведят[2911], что во гресех кроме[2912] совершеннаго сокрушения умирающыи во ад низходят, идеже во веки мучитися имут, обаче же они не брегут того[2913], грехи ко грехом прилагающе. Сего ради о богатых так написано: «Где суть силные света сего, которые со псы и со птицы игрывали? Помроша и во ад снидоша».[2914] Третий товарыщь есть доброй христианин, которой не в гресех а ни в злой вере спит, але в добрых учинках[2915] чует советом[2916] аггела, то есть Духа Святаго, и тако живот свой водит[2917], что будет иметь хлеб, то есть Царьство Небесное, в немже он и всяк верный христианин, Бога и ближняго любя, и будет пребывати во веки веков без конца. Аминь.ПРИКЛАД, ЧТО ПРАВДЫ ДЛЯ ИЗГОНЕНИЯ[2918] НАШЕГО НЕ ИМАМЫ ТАИТИ[2919]. <ГЛАВА> 20
Был некоторой король именем Асмодус,[2920] которой уставил, что которой злодей (аще ят[2921] будет и поставлен пред судиею) поведал бы три правды так правдивы, чтобы против им не могло быти никоторое противление, — яко[2922] бы кождой был наветший[2923] злодей, чтобы таковый живот свой с своим наследием одержал[2924]. И прилучилось, что некоторой рыцарь согрешил против королю и, збежавши, укрывался в некоторой яме, из которой выходя, много зла творил, ибо всех мимоходящых тамо убивал. Услышавши то король, велел то место обступить и изымати того рыцаря и привести пред судию. И как был приведен, рекл ему судиа: «Веси ли заповедь королевскую?» Отвещал рыцарь: «Вем, ибо хочю быть свобожен; имам три правды поведать». Рекл ему судиа: «Исполни устав, или умрешь». Рекл рыцарь: «Пане, вели молчати». И как было молчание, рекл он рыцарь: «Первую правду поведаю вам, что во вся дни живота моего был есми зол». Услышавши то Судиа, рекл около стоящым: «Есть ли то правда, что он поведал?» Рекли вси: «Аще бы не был он злодей, то не приведен бы был зде». Потом рекл судиа: «Поведай вторую правду». Рекл ему рыцарь: «Вторая правда есть та: есть ми велми мерзско, что есмь за тот свой обычай зде приведен». Рекл ему судиа: «И мы тому верим. Поведай третию правду». Рекл паки рыцарь: «То есть третия правда: аще свобожен буду от сея беды, тогды своею волею в тот обычай прежней никако не возвращуся». Тогды рекл ему Судиа: «Мудро еси паки оправдался, иди в покою».Выклад того обычайный
Намилейшая братие, тот король есть Господь наш Иисус Христос, которой дал тот устав,[2925] что которой злодей, то есть грешной человек, през ласку[2926] Божию будет ят и веден пред судию, то есть пред мудраго исповедника, имать поведать три правды, чтобы диаволи против им не могли дать ответу, — и таковый одержит наследие Царства Небеснаго. Первая правда есть та: «Аз есмь злый человек: в том греху, в том и в том греху по вся дни живота своего пребывал». И тако койждо грех имать поведать, и то будет исповедь. Вторая правда есть та: «Мерзско ми есть, что злым своим обычаем многажды Бога прогневах», — и то есть сокрушение сердца. Третия правда: «Естьли прощен буду от техгрехов, потом своею волею в грех не буду власти». И тако вечный живот наследит.ПРИКЛАД, ЧТОБЫ МЫ ЧИСТОТУ И ВЕРУ БРАКА СОБЛЮДАЛИ. <ГЛАВА> 21
Галлус, король велми мудрый и можный,[2927] королевствовал во своей земли, которой хотел некоторой терем пресветлой и прекрасной создать. И был в то время в государстве его некоторой тесля[2928] велми мастероват, егоже наял король, чтобы ему тот терем збудовал[2929]. И был такоже в его королевстве некоторой рыцарь, которой имел девку красну[2930]. И видячи мудрость того тесли, мыслил сам всебе: «Дам я тому тесли девку мою, ибо он своим мастерством и ремеслом может с нею в полности[2931] быть». И призвавши его к себе, рекл ему: «Приятелю милый, проси у мене, егоже хощеши; хощеши ли и дщери моей, то дам ю тебе». Рекл ему тесля: «Велми я тому рад». Тогды тот тесля поял ту панну. Потом же мать тоя девицы призвала своего зятя и рекла ему: «Милый сыну, поял еси мое дитя, сего деля дарую тебе сию кошулю[2932], которая имеет ту мочь, что покамест ты будеши жив, не треба ея прати[2933], ниже издерется, ни изменится, доколе с моею дщерию будешь верно пребывати. А преступит ли кто из вас и смажется чужеложством, тогды та кошуля абие ту мочь погубит». Услышавши то тесля, велми тому дару рад был. И взявши кошулю, рекл ей: «Матко милая, коли уже то есть такой великой дар, то никоторой от нас браку не будет сломать, потому что та кошуля объявит нам». Потом тот тесля призван был к королю, чтобы ему терем создал. И взял ту кошулю с собою, а жену оставил дома. И был у короля великое время, покамест чертог создал. А как там робил, вси тому дивилися, что та кошуля всегды бела была у него и не порудилася[2934] и николи бывала прана. Рекл король тому тесле: «Мастере, повеждь ми, как то может, что той кошули николи не перешь[2935], а всегды она бела есть, как есть нова?» Отповедал ему тесля: «Пане милый, веждь, дондеже аз со своею женою пребывати буду в верной милости[2936], потамест тое кошули не треба прать. Аще ли будет меж нами брак нарушен, тогды она пранья потребует, как и прочие платья». Услышавши то, некоторой рыцарь мыслил сам всебе: «Подвигнуся я, чтобы то мог учинить, чтобы тебе ту кошулю прать». И потом шел до дому того тесли без его ведома, чтобы ся с его женою смыслил. Она же его любовно прияла. Тогды тот рыцарь просил ей, чтобы с ним свою волю учинила. Отповедала теслина: «Такова вещь требует особнаго места, того деля иди со мною до каморы[2937]». И введши его в камору, сама паки изыде. И замкнувши его там, рекла ему: «Пожди мене тут, а я, как время придет, приду ктебе и тебе выпущу». Потом та панья на кождой день подавала ему толко хлеба и воды. А рыцарь ей велми просил, чтобы его испустила, она же никакоже восхоте того. Тогды потом вскоре пришли к ней два рыцаря один за другим с двора королевскаго, чтобы ю к своей воли намовили[2938]. А того они не проведали, а она такоже и тех в каморе замкнула и давала им хлеба и воды. И были они там многое время, так что было об них у короля пытанье, что где они подевалися. Потом, как тот тесля совершил тот терем королю и, взявши у короля за дело мзду, пришел к своему дому, а жена его с великою радостию прияла и почала его вопрошати о здоровье, что как он пребывал. Отвещал ей муж: «Добре». Тогды оглядела ону кошулю и, увидевши ю непременившуся, рекла: «Благословен буди Господь Бог, что меж нами есть верная милость». Рекл ей муж: «Жено намилейшая, как я созидал чертог кролеви, приходили ко мне три рыцари и вопрошали мене о кошуле той, что она всегды без прания бела была и чего ради она николи не рудилася. И я им о той кошуле правду сказал. А потом где они делися — не вем, и был вопрос об них у короля». Рекла ему жена: «Пане милый, оны три рыцари, о которых было пытанье, пришли они ко мне и много мне кое-чего давали[2939], чтобы я к их воли призволила. А я никакими мерами не восхотела того сотворить, але, возвавши их до каморы, замкнула их там. И от того времени, как они пришли ко мне, и по сямест толко хлеба и воды им давала». Услышавши то он тесля, радовался вере[2940] жены своей. Тогды он тесля тех рыцарев от смерти высвободил. И потом он тесля пребывал с женою своею в вере и в великой любви аж до конца живота своего.Выклад того обычайный
Намилейшая братия, король тот есть Отец Небесный, которой имел терем, или чертог[2941], созидать, сиречь сердце человечее добродетелми наполняти, в котором сердцы Бог вселится и пребывает по оному писанию: «Веселие мое с сыны человеческими».[2942] Рыцарь же тот, которой имать красную девку — то есть Христос, которой имать душу яко девицу. Жена есть мать тоя девицы, святая Церковь. Плотник, или тесля, есть добрый христианин, которойту девицу взял себе в жену с кошулею. Кошуля есть вера наша, ибо апостол рече: «Без веры невозможно есть угодити Богу».[2943] Сего ради дондеже человек пребывает в святости, по тех мест вера не будет сломана. Тогда имать поднесть[2944] терем, сиречь сердце чисто, чрез добрыя дела. Рыцари — суть гордость, похоть очей и похоть телесная. Тех трех рыцарей имать замкнуть в коморе покаяния — и тако одержит[2945] милость[2946] Божию.ПРИКЛАД ХВАЛЕБНОЙ, ЯКО МИЛОСЕРДИЕМ ИМАМЫ ЖЕРТВУ ПРИНОСИТИ ГОСПОДУ БОГУ. <ГЛАВА> 22
Король некоторой Данайской[2947] имел совершенную любовь ко трем королем, которые чрез дивное видение звезды от восток солнца приехали до Иерусалима и Христу, новорожденному младенцу, дары своя принесоша.[2948] И ехал тот король с великим достатком[2949] до Колна[2950] града, идеже их телеса лежат, и тамо приехав, принес жертву им к чести и хвале Господу Богу: три венца златые, прекрасно учинены. К тому же еще нахвалебнейшее знамение любви своей показал к ним: болши шести тысящь гривен убогим роздал с великаго милосердия своего и приклад[2951] веры всем людем там оставил. Потом же в некоторой день, как он ехал до своей земли, видел во сне три короли к себе приходящих в велицей славе, в тех корунах, которыми он жертвовал. И слышал от них от коегождо по единому к себе глаголющих. Первой старшей рекл ему: «Приятелю милый, счастливо еси зде пришел, тако же счастливо и до дому своего доедешь». Другий рекл: «Много еси дал, але болши возмеши». Третий рекл: «Любителю Божий, показал еси нахвалебнейшее знамение веры своей, сего ради по тридесяти и по трех летех будеши с нами в небе царствовати». Потом первший король дал ему слоек[2952], полон золота, глаголя: «Возми сокровище мудрости, которым подданных тебе людей будеши судити в правду, зане честь царева суд любит». Вторый дал слоек смирны, глаголя: «Приими смирну покаяния, которою вся похоти плотския победиши». Третий также дал ему слоек с фимиамом[2953], глаголя: «Возми кадило благоговения и благости, которыми будеши вспомогати нужных[2954], зане яко роса покропляет траву[2955], толико сладка ласковость[2956] королевска, даже на небеса возносит». И как король дивился такому великому видению и пробудился — и обрел те слойки наяве подле себя. Тогды король он дар с радостию приял и, приехавши до своей земли, то, что во сне видел, со благоговеинством делом исполнил. Потом, как прошли тридесять и три лета, совершил[2957] живот свой и пришел до живота вечнаго.Выклад того обычайный
Братия намилейшая, тот король всяк койждо верный христианин, которой повинен жертвовать три венца трем царем: сиречь Богу Отцу, и Сыну, и Святому Духу. Отцу должни воздати венец хвалы, яко крепок есть, иже мощен есть и богатити, и убожити. Тот венец обещался еси ему дати, егда обещался еси на крещении, как[2958] отрицался еси Диавола и гордости его. Вторый венец — мудрости и надежди — повинен еси дати Сыну, зане Сын есть мудрость, иже за нас претерпе. Сего ради должни есмы в нем надежду имети паче иных для многих причин. Первая, что тако возлюбил нас, что сошел с небесе и человечество наше на себе приял и победу за нас над Диаволом одержал. Третий венец — любве — имамы жертвовать Духу Святому, зане он есть любы Отча и Сыновня. А тацей жертвы от вас Бог жадает, яко же писано в Матфеи, глава 9-я: «Милости хощу, а не жертвы».[2959] И аще будем сия три чистым сердцем и благостию совершенною всегды приносити, тогды то приимем от Отца, и Сына, и Духа Святаго: от Отца — сокровище добродетели, которым можем душу и тело стрещи против Диавола, и мира, и похотей плотских; от Сына — слоек смирны, слоек разумей, чистое сердце от грехов, смирну покаяния, зане он преже живот покуты[2960] на кресте показал и просящим у него всегды ласку[2961] дает; от Духа Святаго — кадило набоженства (зане он сам свою крепость и ласку дает, еюже бываем мы набожны и благодати исполнены, зане Бог ласка[2962] есть), имже грехи наша, которые мы сотворихом пред Господем Богом, можем их загладить.ПРИКЛАД, ЯКО ЕДИНИИ ПРАВЕДНИИ ВНИДУТ В ЦАРСТВО НЕБЕСНОЕ.[2963] <ГЛАВА> 23
Некоторой король был мудрый и велми богат, которой имел жену велми красну, которая, забывши веры[2964] своей, яже в браце[2965], та[2966] имела трех сынов от чужеложства, которые непослушны были всегды королю и в каждой речи[2967] ему не подобны[2968]. Потом же зачала сына от семени короля и его воспитала. И бысть, егда король исполнивши дни живота своего и умер, тогды по его смерти оны четыре сынове начаша спор имети о королевстве. И потом уложили межу собою, чтобы шли до некоторого рыцаря стараго умершаго короля, секратора особного, и коегождо из них он да изберет на королевство, и тот да будет король. Тогды пришли они к тому рыцарю, далися ему в волю в его разсуждение о королевстве. Услышавши то, рыцарь рекл им: «Слышите мой совет. Учините так: выимите тело короля мертваго из гроба и стрелите кождо вас из лука в мертвое тело. И которой глубочайше и ближе сердца вонзет стрелу свою, тот буди королем». И прияша они той совет. Тогда повелеша вынять отца из гроба и велели его привязать ко древу. Истреливши первый, ранил правую руку королевску. Другий же паки стреливши, угодив ему во уста. Але третий стрелил в его сердце, и той мнел, что будет на королевстве посажен он. Потом четвертый брат, молодший, приступивши к телу отца своего, начал плакати жалостным гласом, рекучи: «О, мой милый отче, плачю того, что так твое тело от твоих сынов изранено. О, Боже, не дай того, чтобы я так же бил тело милого отца моего, еще же и мертвое». Услышавши то, панове и вси людие познали, что тот был правый сын и наследник, и абие вси избрали его себе королем. А тех трех отдаливши от чести и богатства и выгнали из королевства.Выклад обычайный
Братия намилейшая, сего короля мудрого и богатаго можем разумети Царя царем и Господа господем, которой себе сотворение роду человеческаго, яко бы невесту намилейшую, особливым привилеем милости прилучил[2969], которая потом чужеложила с боги иными, забывши веры своей и милости, яко чужеложница, и породила три сыны, то есть поганцы, жиды и неверные. Первой сын из тех руку королевскую изранил, егда науку Христову, иже седит одесную Бога Отца, взгардил[2970], задаваючи различные раны слугам его, от Бога посланный. Другий сын его мнимый Царя над цари правдиваго в уста стрелил — егда жидове рекли: «Идем и убием его в язык»,[2971] то есть как его напаяли желчию со оцтом[2972]. Третий сын злостливый, иже изранил сердце короля, — то есть егда неверные верным стреляют стрелы злой науки, которые сердце и душу пробивают, яко же Давид рече: «Изостриша языки своя, яко змиин».[2973] Четвертой сын, которой жалует и не хочет стреляти, — то есть доброй христианин, которой боится, чтобы не прогневати Бога не токмо своими грехами, но и от чужих, и не хочет гневити Бога грехами. А образил[2974] ли бы некогда, тогды готов есть за то покаяние чинить. Таковый в День Судный будет вознесен вечне в Царство Небесное.ПРИКЛАД, ЯКО СУЕТНО ЕСТЬ ВЕСЕЛИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ВО ВСЕХ ВЕЩЕХ МИРСКИХ. <ГЛАВА> 24
Веспесианус[2975] можный королевствовал, которой имел дщерь, красну девку именем Аглаиду. И та всех иных своею красотою превосходила и того ради всем мила была. И прилучися в некоторой день, когды та Аглаида, дочь его, пред ним скакала[2976], смотрячи король на ню велми прилежно, рекл: «Паче всех прекраснейшая дщи моя, для великой красоты твоей премекяю тебе имя твое, буди отселе имя твое панья Утехи на знамя того, чтобы все, которые приходят смутны[2977], отходили бы с веселием». И имел тот король при своем чертозе некоторой огород или сад, в котором часто прохлажался и тешился. Веселился король велми о красоте дщери своея и сего деля не хотел ея от себе никому замуж дати, але велел по всей земли своей выкликать, так рекучи: «Король Веспесиан так дает знать, что кто хощет дочь мою иметь, тот бы первое[2978]в моем саду три дни или четыре прохлажался[2979]. И потом будет хочет дочь мою иметь и вратится из вертограда[2980], тому ю дам». Тогды много княжат, услышавши то поведание королевское, приезжали к королю и входили во он вертоград, але потом тии не были виданы; и которые тамо входили, жаден[2981] из них назад оттуду не возвращался, потому что был в том саду лев таимне[2982] и всякого забивал. Тогды некоторой рыцарь в далних странах, услышавши то поведание Веспесианово, пришол до короля и рекл ему: «Здрав буди, Веспесиане, королю можный, услышавши твое оповедание и того деля пришел есми, хотя присвоитися твоему роду». Отповедал ему король: «Вниди в сей виноград, и будет изыдешь паки из него, тогды можешь взяти дщерь мою». Рекл ему рыцарь: «Пане милый, вниду, рад тому, але первое, доколе тамо пойду, прошу твоей милости, поволь ми поздровить[2983] дщери своей и с нею се розмовить[2984]». Рекл ему король: «Розмовляй». Тогды рыцарь, приступивши к панье, поздровил ей, потом рекл ей: «Намилейшая прекрасная королевна, коли уже имя твое есть панья Утехи, которое тебе для того дано, что все, которые приходят к тебе смутни, чтобы паки с веселием отходили, того деля аз пришел есми велми смутный ктебе, чтобы твоя милость дала мне раду[2985] и вспоможение, да могу возвратитися в радости. Зане ведаю, что приходили многие преже меня к королю и входили втот вертоград, але потом не суть к тому виданы были. Имать ли то и надо мною быть? Да не будет мне то несчастие стать, ибо сердце мое жадает тебе имети в жену себе». Отповедала ему королевна, рекучи: «Смуток[2986] твой в радость да обратится. А я тебе правду повем: в том вертограде есть лев яростив, которой там межи древ туляется[2987] и всех входящых в онь поражает; и все, которые там для меня входили, от него поражени суть. И ты как будешь тамо итти, уберися в полную збрую[2988] добре. И как войдешь в вертоград и лев рутится[2989] на тебе, и ты с ним мужественне бейся, а как устанешь, тогды отступи от него. И он ухватит тебе за рамо или за ногу и будет тебе тискать зубами. И тако ему на зубы нальнут гумми от твоей збруи[2990], и так невозможет тебе повредите. И ты как увидишь то, вынявши твой мечь, отими ему главу. Але еще и другая трудность в том винограде[2991] есть, ибо едино толко в него шествие, але путей много, так что внидет ли кто раз, а едва будет мочь изыти. И о том даю ти ту раду: возми с собою клубок нитей и, как придешь до дверей вертограда, привяжи нить у форты[2992] и, идучи, протягай ю, дондеже внидеши посреде вертограда; а милуешь ли живот свой — не погуби конца нити той, ибо по ней паки выдешь». Тогды он рыцарь то все учинил, яко ему панья казала, и, убравшися в збрую, в вертоград вшел. Тогды он лев, как его узрел, всею крепостию рутился[2993] на него. А рыцарь боронился мужественне и, как утрудился, отступил от него. И лев, ухвативши его за рамена[2994], стискал зубами, и тако на его зубы много гуммы налнуло. И как то рыцарь увидел, выявши мечь, стял[2995] главу его и, забивши его, возрадовался. Але нить, по которой имел выйти назад, погубил; и тако был там три дни, ищучи нити блудил. Потом, нашедши нить, вышел по ней из вертограда и пришел к королю. И дщерь его, панью Утехи, с великою радостию и честию взял себев жену.Выклад обычайный
Намилейшая братия, тот король есть Господь наш Иисус Христос, дочь, прекрасная панья Утехи, — то есть кралевство небесное. Тот имать внити в огород сего света и там имать быти некоторое время, сколь долго изволит Господь Бог, яко же святый Давид рече: «Измерены положил еси дни моя»;[2996] и премудрый Соломон в Екилисиасте в третей главе: «Едина есть человеческая смерть и скотска».[2997] Але на свете так много есть путей, что человек не весть конца своего, в которое время и как имать умрети. Лев есть Диавол, которой кружит, ища, кого поглотити; и тот без числа побивал многих. Хощем ли наследити[2998] Царство Небесное, то имамы облещися в збрую, сиречь в добрыя дела. А збруя наша имать быти помазана гумми; гумми можем разумети милостыню, ибо яко гумми совокупляет две вещи во едино, так и милостыня совокупляет душу с Богом. А пророк глаголет: «Яко вода погашает огнь, тако и милостыня грехи».[2999] Потом имамы взяти клубок нитей — тот клубок есть крещение. Сего ради прежде живот наш имамы весть от крещения и потом иные святости творити в сем свете. Але лев, сиречь Диавол, готов есть против тебе валчить[3000]. Сего ради и ты да мужественне стоишь против его и главу его, сиречь козни, имать стять[3001] чрез добрыя дела. Но многажды прилучается, что егда человек победит Диавола, яко некоторыя во святыя посты творят, — а по празднице Пасхи паки возвращаются в грехи и так клубок теряют нитей. Сего деля так подобает творити, яко тот рыцарь: погубил ли еси грехом добродетель и крепость святости, тогды имаши велми жаловать[3002] и искать чрез три дни, сиречь сокрушением, исповеданием и досыть чиненьем[3003]. И тако можеши налести[3004] то, что еси погубил. И как найдешь, приидешь без печали к концу — смерти и потом одержишь панью Утехи, то есть Царьство Небесное.ПРИКЛАД, ЧТОБЫ МЫ СТАЛОСТЬ[3005] ИМЕЛИ В ДОБРЫХ ДЕЛАХ. <ГЛАВА> 25
Имел некоторой король красну девку, которую велми любил. И та по смерти королевской держала все королевство, зане едина ся остала. Услышавши некоторой князь лютой и пришедши к ней, наговаривал[3006] ю, чтобы к его воли призволила[3007]. А как она не хотела, тогды он гвалтовне[3008] учинил с нею волю свою. И королевна того учинку[3009] велми силно плакала. К тому же он лютой князь изгнал ю из ея наследия. Тогды, изгнана, многажды о том плакала и в великом убожестве и нужи была, что всегды сидела при пути, просящи милостыни от мимоходящих. И в некоторый день так, плачучи, сидела при пути. Тогды некоторой рыцарь, мимо идучи, узрел ю и, уязвен бысть ея любовию[3010], рекл ей приятелно: «Милая, кто еси ты?» Отповедала ему, рекучи: «Я есть королевна, иже одержала[3011] королевство по смерти отца моего. Але некоторой окрутник[3012] згвалтил[3013] мя и изгнал мя». Рекл ей рыцарь: «Хочешь ли быть моею женою?» Рекла ему королевна: «Хочю, рада, пане милый». Рек ей рыцарь: «Обещайся мне, что ни за кого не пойдешь разве[3014] мене, а я против твоего окрутника буду воевать. А умру ли на той битве а достану твое наследие, ни о чем тебя не прошу, разве то, чтобы ты мою збрую[3015] кровавую хранила на знамя моей любви. А кто бы приехал ктебе и хочет взять тебе в жену, тогды входи до коморы, идеже имать моя збруя висети, и смотри на ню прилежно и вспоминай, что я для твоей любви погубил есми живот свой». Отповедала ему королевна: «Все то обещаюсь верно хранити, але того не дай Боже, что тебе в той битве умрети». Тогды он рыцарь, изготовяся, воевал против того окрутника, а князь той такоже противился ему со всеми своими. А как меж собою воевалися, тогды рыцарь неприятели свои премогал и, пробивши нагло[3016] полки, пришел к тому окрутнику и стял[3017] главу его. И победу одержавши, возвратил паки наследие оной кролевны. Але в том воеванью тот рыцарь смертно был раненьи в третий день умерл. Видячи то панья, чрез многи дни плакала велми и для того в великой жалости была. А збрую его кровавую в ковнате особливе повесила и часто в ту ковнату ходила и, на ню возревши, всегды велми плакала. Потом приезжали к ней великие князи, жадаючи ей в шлюбу[3018], але она преже, нежели кому отвечала, до оной ковнаты входила и, смотрячи наону збрую, мовила: «О, пане мой милый, ты умерл еси для моей любви и привратил[3019] еси мне наследие. Сего ради Боже не дай того, чтобы я по тебе хотела иного имети». И вышедши из той ковнаты, отповедала коемуждо, глаголя: «Аз мужа имети не хочю, зане обещалася есми Господу Богу никогды замуж не выходить». Услышавши то, княжата паки прочь отъезжали. И тако кролевна в чистоте докончала дни свои.Выклад обычайный
Намилейшая братия, тот король есть Отец Небесный, девка красная — то есть душа, сотворена по образу Божию. И той дано Царство Небесное райское, але завистию княжею, сиречь диавольскою, погубила ей[3020]: была згвалчена[3021], как ела яблоко. Потом сидела на улицы, то есть на сем свете, в велицей нужи, яко писано есть: «В поте лица своего будешь есть хлеб свой».[3022] Та девка от мимоходящых просила милостыни, то есть четырми живелы[3023] ласки[3024] Божии ожидала. Рыцарь, которой ехал мимо ю — то есть Сын Божий, которой выехал в сей свет на коню человечества и над человеческим родом милость имел. Тому же ты, человече, обещался еси на крещении ни единаго мужа имети паче[3025] его. И сего ради он убрался в збрую человечества[3026] и воевал за тебе со Диаволом и одержал победу, всяко[3027] же раны смертныя для тебе прияли привратил[3028] нам наше достояние[3029]. Сего ради ты, человече, учини тако же, яко же та королевна: учини оружие[3030] кровавое в ковнате сердца своего, сиречь всегды имей в памяти страсть Христову, которую тебе деля претерпел. И придут ли какие искусы на тя от Диавола, от мира, от плоти — приходи к муце Христове и вспомни, что он для твоей любви приял смерть на кресте, и тако вси искушения побеждай. И велию ползу с размышления муце Христове, Господа нашего, приимеши и будеши имети живот вечный.ПРИКЛАД, ЧТО ПРАВДУ ПОДОБАЕТ ИСПОВЕДАТИ[3031] ДАЖЕ ДО СМЕРТИ. <ГЛАВА> 26
Король Гордианус[3032] моцный и справедливый королевствовал. А в его королевстве был некоторой рыцарь велми добр и честен, которой имел красну жену, и та всегда чужеложила при мужи своем. И прилучилось в некоторое время, что муж ея ехал до Святой земли на пелгримованье. Тогды она абие[3033] по его отъезде послала себе по своего милостника. И та панья имела едину девку, которая разумела счепетанье птичее[3034] и с того вороженья панье своей давала. А как любовник, до паньи пришедши, с нею спал, а были там три куры[3035] во дворе. И почал един из них в полнощь на панью кричать велми. Тогды панья, как то услышала, пытала девки, мовячи: «Повеждь ми, девко милая, что тот кур выкликает?» Отповедала ей девка: «Тот кур щебечет, что ты чинишь кривду[3036] пану своему». Рекла ей панья: «Да забьют того кура». И абие забит был. Потом другий кур кликнул, и панья паки пытала девки, что другий кур выкликал. Рекла ей девка: «Тот кур шебечет: „Товарыщь мой умер для правды, а я такоже готов умереть”». Рекла ей паки панья: «И тот да будет убит». И абие убит бысть. Потом по хвили[3037] крикнул третей кур, и услышавши то, панья пытала паки девки, что тот кур выкликает. Отповедала ей девка: «Тот кур то щебечет, рекучи: „Слыши, виждь а молчи, будет хочешь жив быть в покою”». Рекла ей панья: «Того кура не забивай ми, але его ховай ми».Выклад того обычайный
Братия намилейшии, тот король есть Отец Небесный; рыцарь есть Христос; жена его есть душа, которую поял[3038] чрез крест; рыцарь, которой ю сводит[3039] чрез рады[3040] сего света, — есть то Диавол. Сего ради елижды согрешаем, чужеложим — отступаем от Христа. Девка та — твоя совесть есть, которая шемрет[3041] против греху и безпрестани возставляет человека к добру. Первой кур не согрешил за истину[3042] — Христос есть, которой напервее[3043] карал грехи. Видячи то, жидове забили его, а мы его такожде убиваем, дондеже во гресех пребываем. Вторым куром можем разумети святыя мученики, и таковых было святое жучение: поведали — и для правды и для имени Христова побиты суть. Третияго кура, которой рекл: «Слышь, виждь а молчи», — может быть разуметь[3044] казнодея[3045], емуже подобает всегды правду глаголати, але уже днесь правды не смеют глаголати, чтобы сами покой имели. Мы же, Господа Бога любящии, глаголем правду койждо со ближним своим. И тако приидем ко Христу, иже сам правда есть. Приклад приводящий[3046], чтобы мы были смиреннаго и сокрушеннаго сердца. (Глава) 27 Был некоторой велможной король, которой имел девку едину красну и мудрую, которую был отец хотел замуж дать. Але она обещалася Господу Богу ни с ким же брачитися, аж бы те вещи учинил: первая — чтобы поведал истинно, на сколко стоп[3047] суть четыре живелы[3048] и в долготу, такоже и в ширину; вторая речь — чтобы пременил ветр от запада на восток солнца; третия вещь — чтобы огнь носил на голом теле, а не ожегся. Услышавши корольте речи, велел по всему королевству своему выкликать, глаголя: «Кто те три вещи учинит, тому дочь королевскую дадут». Тогды много панят до короля приходили, але того из них никоторой не мог учинить. И был един рыцарь в далеких странах, которой, как услышал о той шлюбе[3049] той панны, пришел на палац королевской и привел с собою единаго слугу и коня шаленого[3050]. И стоячи пред королем, рекл: «Королю велеможный, пришел есми ко твоему двору, жадаючи ся приближитись к твоему роду. И готов есмь учинити то, что от твоей милости выкликано». Рекл ему король: «Рад я то видети». Тогды тот рыцарь призвал слугу своего и рекл ему: «Возляжи на земли». И кактот слуга лег, тогды тот рыцарь измерил оного слугу стопами от главы даже до ногу и рекл королю: «Се, королю, в четырех живелах едва что есть болши седми стоп». Рекл ему король: «Которое прировнание имат тот слуга к четырем живелам?» Отповедал ему рыцарь: «Пане милый, всяк человек и всяк зверь составлен есть от четырех живел,[3051] и тако есми в своем слузе измерял четыре живелы». Рекл ему король: «Достаточно еси и мудро вывел, чини вторую вещь, премени ветр». Тогды рыцарь велел абие привести коня буяго и дал ему лекарство пить; и бысть конь здрав. И учинивши то, поставил того коня главою на восток солнца. Узревши то, король реке ему: «Какое подобие тот конь имать к ветру?» Отповедал рыцарь: «Или не весть твоя мудрость, что живот всякаго зверя ничтоже ино есть, но точию ветр? И елико долго конь терпел ту немочь, толико долго был на полунощии,[3052] але мочью того лекарства стал здрав; того деля поставил есми его главою на восток солнца, чтобы был готов носить бремена[3053]». Рекл ему король: «Право еси учинил, и еще третию вещь учини». Рекл ему рыцарь: «Пане, готов есми то учинити и пред всеми». И взял горячего углия и положил на свое лоно, а не ожглось его тело. Тогды рекл ему король: «Все еси достаточно и добре доказал, але повеждь ми то, чему тя тот огнь не спалил?» Отповедал рыцарь: «Не бысть то моею мочью, але мочью единаго камена, которой всегды камень с собою ношу, ибо кто тот камень будет носить с собою на чистом месте, никогды не будет ображен[3054] от огня». И показал тот камень пред всеми. Рекл ему король: «Достаточно еси и мудро выдал те вещи». Потом дал ему король дочь свою. Сей повести толкования нет.ПРИКЛАД ПРИВОДЯЧИЙ[3055], ЧТОБЫ МЫ НЕБЛАГОДАРСТВА НЕ ЧИНИЛИ. <ГЛАВА> 28
Некоторой король можной имел единаго сына, егоже неизреченно велми любил. А как тот сын пришел к летом своим, безпрестани короля, отца своего, наговаривал[3056], чтобы ему королевство здал, приводячи ему то[3057], что король был немощен, а он был мощен. И рекл ему король: «Сыну милый, чтобы[3058] я был в том без печали[3059], чтобы еси мене почитал и добре ховал[3060] явил бы тебе ласковость отцовскую и здал бы тебе королевство». И рекл сын: «Отче милый, присягну я пред паны и рыцарьми панства твоего, что никотораго лишения не будеши терпеть, але тебе буду иметь в болшой чести, паче себе». Тогды отец, поверивши словесем его, здал ему королевство, а себе ничего не оставил. И как уже сын был корунован, поднелося сердце его в великую гордость, а всяко же чрез некоторое время[3061] имел отца своего в почестности, але потом[3062] ни брашна хотел ему дать[3063]. Тогды отец начат его поносити пред мудрецы[3064], которые всегды его любили, карали короля, что так недобре имеет отца. Услышавши то, король разгневался и затворил отца своего на некотором замку, идеже никтоже мог приити к нему. И там он терпел глад и великую нужду. И прилучилось в некоторое время, что на оном замку тот король обначевался. И пришел к нему отец его и рекл ему: «Сыну милый, смилуйся над отцом своим старым, ибо на сем месте терплю глад и всякую нужу и есмь в великом стонании[3065], а трунок[3066] вина еще бы мя понасилил[3067]». Рекл ему король: «Не вем, есть ли вино на сем замку?» Отповедал ему отец: «Право, милый сыну, есть пять куф[3068] вина, але староста не смеет без твоего ведома их пребирати и мне трунку дати, а сего ради, милый сыну, вели мне из первой куфы дать». И рекл король: «Того тебе не учиню, зане крепко есть а неподобно есть старым людем». И рекл ему отец: «Дай же ми хотя из другой куфы». Рекл король: «А того ти не учиню, ибо то про себя блюду и для детей, которые со мною суть». Рекл паки отец: «Дай же ми из третей куфы». Отповедал ему сын: «Вино крепкое есть». Рекл ему отец: «Дай же ми из четвертой куфы». Отповедал ему сын: «И того ти не учиню, потому что добре старо есть и квасно и не годится твоему прирожению[3069]». Тогды рекл отец: «Сыну милый, дай же ми але из пятой куфы». Отповедал ему паки сын: «Не годится то тебе, потому что дрождяно велми, и чтобы панове не молвили того, что я тебе, отца своего, дрождями опоил». Услышавши то отец, отшол велми печален от него. И писал абие листы до всех панов, что его сын не добре имеет, просячи для Бога, чтобы его избавили от такие нужи. Услышавши то, панове смиловалися вси над ними абие яша[3070] сына кроля. И отца, как и преже, кролем учинили, але сына его в темницу всадили, которой там от великия нужи умерл.Выклад того обычайный
Намилейшая братия, тот король есть Иисус Христос. Сын его есть всяк христианин, егоже велми любит, дондеже пребывает, в чистоте живя, и тому дал все, еже имать человек. А он сам был убог[3071], яко же свидетелствует Писание: «Лисы ямы имут, птицы — гнезда, а Сын Человеческий не имать, где бы свою главу приклонил».[3072] Але всегды Христос терпит глад и жажду в своих удех[3073], то есть в убогих, яко же писано есть: «Елико сотвористе единому от менших сих, мне сотвористе».[3074] А когда от нас жадает Бог трунку вина из первой куфы (то есть младенчество наше), того от нас Бог хощет, да служим ему от юности нашей. Але дитя не добре отвещает, глаголя: «Млад есмь, не могу еще пребывати в службе Божии». Потом Бог хощет от нас, чтобы ему дали из второй куфы. Отвечает сын, глаголя: «Не могу аз младости моей Господу Богу отдать в службу, чтобы мне сей свет не насмеял, глаголя: „Сей юнак не хощет имети сообщения с людми”. И тако я буду уживать моей младости[3075], ядый, и пия, и служа свету сему». Потом Бог жадает от нас из третей куфы. Отповедает злой сын, глаголя: «Вино крепкое есть», сиречь: «Уже есмь я в моей крепости. Имам ли я покаяние чинить острое, то убавить имам мочи моей. Изволяю итти на валку[3076], на колбу[3077] и буду творити то, что служить сему свету, а по моцы покутовать[3078]». Видячи Бог, что не может имети из трех куф, и жадает из четвертой куфы трунку вина. Отповедал злый сын: «Вино велми старо есть и кисло», сиречь: «Уже есми стар, не могу имети покуты[3079] острой, ибо прироженье[3080] мое уже есть слабо». Потом жадает из пятой куфы единого трунку. Отповедал злой сын: «Дрожди суть», сиречь: «Велми уже стар есмь, и устало мое здравье; егда могл добре чинить, не чинил есми, а ныне уже не могу». И таковый многажды впадает в роспачь[3081] и умирает нужно[3082]. Сего ради против таковых будет велика скарга[3083] в День Судный, и Господь Бог со всеми святыми даст ответ на таковых, глаголя: «Идите от мене, проклятии, во огнь вечный, которой уготован Диаволу и аггелом его».ПРИКЛАД, ЧТО ЛАКОМСТВО МНОГИХ ОСЛЕПЛЯЕТ, ЧТО ПРАВДЫ НЕ УЗНАЛИ. <ГЛАВА> 29
Король некоторой в славном граде Риме королевствовал, которой уставил был такову уставу:[3084] чтобы всякой слепой на всякой год от римскаго короля сто пенязей брал. И прилучись в некоторое время, что двадесять и три товарыща пришли во град и внидоша в некую господу[3085] и там пребывали, ядуще и пиюще. Потом учинили почет[3086] и платили дворнику[3087], и оним рекл: «Еще не достает ста пенязей. Правду вам реку: не выпущу ни одного, дондеже и последний пенязь возму». Услышавши то, они рекли меж собою: «Что имамы чинити? Се не имамы, чем заплатити». Тогды рекл им един: «Дам я вам некоторую раду[3088]. Дана есть устава от короля, что которой слепой есть, тот возмет сто пенязей из казны его. И сего ради учиним мы меж собою жребий; на котораго падет жребия — тому и выймем очи, и тот да идет до короля и возмет сто пенязей и нас да выкупит». Тогды они рекли: «Жеребьюем». И учинили меж собою жребия, и пал жеребей на онаго, которой ту раду выдал. И абие очи ему выняли и вели его до королевскаго двора. И пришедши ко вратом, колотили во врата, чтобы им отворили. Услышавши то, воротник отворил ворота. И пытал их воротник: «Чего хощете?» Отповедал ему един, глаголя: «Привели есмь сего слепца до короля, которой жадает добродейства уставы его[3089]». Рекл им воротник: «Иду и поведаю старосте». И шед, поведал ему о том слепце, чтобы ему добродейство учинил по уставлению королевскому. Услышавши то, староста рекл: «Пойду я до него и осмотрю его». И как онаго слепца увидел, смотрил на нь прилежно и, познавши его, рекл ему: «Приятелю милый, чего жадаешь?» Отвещал ему слепец: «Пане милый, жадаю ста пенязей по уставу королевскому». И рекл ему староста: «Всяко[3090] я видел есмь тебя вчера в корчме, что ты оба глаза имел еси. Але я вижу, что ты ту уставу разумеешь[3091], ибо та устава уставлена есть, что которой слеп от немочи или с иной какой пригоды[3092], в нейже не может исцелети, таковый добродейство короля возмет. Але ты еси доброволно себе очи дал выять, пьючи в господе, и ты отинуду[3093] себе ищи вспоможения, а зде ни единаго пенязя не возмешь». Тогды он слепый, услышав то, отшол прочь с великим срамом и с увечьем.Выклад того обычайный
Намилейшая братия, такова устава есть Божия: что которой неведением или с кревкости[3094] согрешит или искушением диаволским и аще будет имети сокрушение, исповедание, — тогды Бог ему грехи отпустит по оному писанию: «В которой час грешный воздохнет, буду ему милостив».[3095] Всяк грешный человек слеп есть. А согрешит ли кто с правой злости, кроме причины[3096] и впадет в роспачь[3097], тогды едва или и никогды ему тот грех будет оставлен. А корчмарь есть Диавол, которой таковых и всех, иже так умирают, приемлет в корчму ада на вечное мучение.ПРИКЛАД, ЧТО ВСЯК ГРЕХ БЕЗ РОЗПАЧИ[3098] БЫВАЕТ ОТПУЩЕН. <ГЛАВА> 30
Рыцарь некоторой[3099] именем Иулиан, которой в некоторое время выехал был на лов и дался гнати за некоторым красным еленем[3100] и гонил его велми далеко. Тогды он елень, обратившися, рекл так к тому рыцарю: «Ты мене гонишь, которой отца твоего и матку твою забьешь». Услышавши то, он рыцарь велми убоялся, да не како делом исполнится, еже рече елень. Тогда он рыцарь, оставя все, отшел тайно до земли далной и там пристал у некоего князя. Тогда тот князь, видячи Иулиана удалого и на бою сердца велми смелого, учинил его рыцарей. И некоторую каштелянку[3101] вдову дал ему в жену и дал ему за вено[3102] град един. Тогды родители Иулиановы ходили по различным странам велми смутны, ищучи прилежно сына своего. Потом пришли они на замок, идеже Иулиан пребывал, але его в то время дома не было. И увидев их, жена Иулианова пытала их: «Откуду есте вы?» И они поведали ей то, что ся им прилучило. Тогда панья та разумела, что они родители суть мужа ея (ибо то от мужа своего многажды слыхала), прияла их честно и для[3103] любви мужа своего положила их на своем ложи, а сама инде[3104] легла. А как было рано[3105], тогда она панья каштелянка шла до костела. А в то время Иулиан, муж ея, приехал и, вшедши в ложницу, хотел жену свою возбудить. И обрел дву человек, вкупе лежащих, и помнел себе, что чужеложник некоторой с его женою спит, вынявши мечь, убил обеих. И вышедши из дому своего и увидел жену свою, идущу из костела, начал дивитися, глаголя ей: «Кто то есть, и какие люди на нашем ложи спали?» Отповедала панья, глаголя: «Родители суть твои, которые тебе велми долго искали, и я их того деля на нашей постели положила». Услышавши то Иулиан и изумелся и почал велми плакать, глаголя: «Беда мне, нужному[3106], что моих милых родителей убил есми! Се бо исполнилося слово елене, егоже велми остерегался есми, а ныне е́ делом соверших. Отселе, наимилшая жено моя, ты добре ся имей[3107], аз бо не хощу в покою быти, дондеже увем, приимет ли Бог покаяние мое». Рекла ему панья: «Боже того не дай, чтобы тебе оставити мя и без мене куды итти. Але была есми причастна веселия твоего, такоже хощу быти причастна и в скорби твоей». И потом вкупе поидоша и создали великой шпиталь[3108] подле некоторой великой реки, идеже много человек утопаху, яко да каются в том. И превозил тех, которые хотели переходити реку ту, и убогих спутников к себе в господу[3109] приимали. Потом во мнозех временех, как Иулиан от труда возлег, истомився, а мороз был велик, услышал глас велми жалостив, в полночь кричачи ко Иулиану, чтобы его чрез реку перевезл. Услышавши то, Иулиан востав и обрел человека, праве[3110] уже умирающаго от зимы[3111]. И принес его в дом свой и истопил храмину, согреваше его, але он не моглся согреть. И боячися того, чтобы тот человек для зимна времени не умерл, и положил его на ложи своем и приодел. Потом по малой хвили[3112] он немочной, которой виделся трудоватым[3113], показался велми светел и пошел к небеси. И вступая в небо, рекл так Иулианови: «Иулиане, Господь Бог послал мене до тебе поведати, что уже приял твое покаяние. А не по мнозе времени обое умрете и приидете в вечную хвалу». Потом он немощный невидимь бысть. Иулиан со своею женою не по мнозе времени исполнен добрых дел умерл и прият вечный живот.Выклад того обычайный
Намилейшая братия, тот рыцарь может быти речен всякой доброй христианин или преложоной[3114], которой может братися крепце[3115] со Диаволом, с миром и с плотию. И имать пристати[3116] к лову, достигая душа к Господу Богу[3117]. Имать же гнати еленя, сиречь воследовати Христа, яко же рече Давид: «Яко жадает елень на источники водныя, сице жадает душа моя к тебе, Боже».[3118] И как будет христианин или преложоной Христа наследовать[3119], тогды имат свои родители забить, сиречь оставит для[3120] любви Божии, яко же писано есть: «Аще кто оставит отца или матерь мене ради, стократ приимет и живот вечный одержит».[3121] И яко тот рыцарь шел до земли далней, тако же и всяк преложоный имать итти до далней земли, сиречь далеко итти от мира и от всех мирских вещей, в чистоте и святости живучи, и служить князю, еже есть Христу, и с ним воевати против Диавола, и мира, и плоти. И как Господь обачит[3122], что его рыцарь победу так одержит, тогды дадут ему каштелянку в жену, сиречь благодать свою, которая будет стрещи[3123] замка сердца его, чтобы паче всех могл быти мил велми Господу Богу. Але многажды видим, что родителие плотстии, сиречь суеты сего света, наследуючи таковаго[3124], воставляют[3125] его к злому; и бывают положени на ложи сердца твоего, чтобы тя свидетелствовали[3126]. Але ты да имаши крепце противитися им и да забиеши их мечем покаяния, яко же то сказася о Авесаломе, которой воевался со отцем своим и бегал пред ним, повесился на дубе за власы, а Иоав пробол треми копии сердце его.[3127] Тот Иоав есть похоть, власы — плотския жадости[3128], рана глубокая есть тело смертное. И Иоав — сиречь Диавол, которой всякому человеку, дондеже жив есть, вонзает три копия: сиречь мысли, дела, звычай, а при смерти такожде трое утиснение[3129] приводит[3130]: гнев Божий, егоже, согрешая, навел еси, немине спасение[3131], егоже погубил еси, адскую муку, юже заслужил еси. Сиа родители да убиеши оружием покаяния и потом да идеши до реки Святаго Писания и тамо имаши создати дом спасения, еже есть молитися и милостыню давати. И тако потом обрящеши на ложи сердца твоего Бога[3132], с нимже приидеши до вечныя хвалы.ПРИКЛАД, ЧТОБЫ МЫ ПАМЯТОВАЛИ ДОБРОДЕЙСТВА, НАМ УЧИНЕНЫЯ. <ГЛАВА> 31
Был некоторой славной рыцарь, которой охочь был на лов ездить. И в некоторой день выехал на лов, и тамо ему забежал[3133] лев, припадая и показуя ему ногу свою. Тогды он рыцарь сседши с коня и вынял ему терн[3134] из ноги его и мастию приложил. И тако лев был здрав. Потом же король был на лове в том же лесе и уловил оного лва и ховал его многия лета. Потом он рыцарь согрешил пред королем тем. Тогды король, разгневавшися, велел его поймать и дал на него сказание[3135], чтобы был дан лву тому на снедение. И велел, чтобы тому лву ничего не давали есть, чтобы он того рыцаря, немилостивно разторгши, пожерл. Тогда тот рыцарь, как будет пущен до лва, велми убоялся, ждучи годины[3136], как будет розорван от лва. Лев же, хотя и гладен, смотрил прилежно на него и, как его познал, начал, около его ходя, радоватися. И был там без яди седмь дней. Услышавши то, король дивился тому и велел того рыцаря вытянуть из рова[3137], вопросивши: «Повеждь ми, для чего тебя лев не могл повредить?» Отповедал ему рыцарь: «Ездил есми в некоторое время на лов и по прилучаю стретил есми сего лва хрома. И аз сседши с коня, вынял есми ему терн из ноги его и рану ему уздоровил. И мню, что для того не повредил мене лев, помнячи добродейство мое». Рек ему король: «Коли уже тебе лев не повредил, и аз тебе оставляю грех твой, а отныне буди добр». Тогды он, челом ударя королю, полепшил живота[3138] и жил хвалебне.Выкладтого обычайный
Намилейшая братия, тот рыцарь, которой на лов ездил, человек есть мирской, которой всегды тружается, чтобы добыть досытку[3139] временного. Лев храмляй есть род человеческий, которой храмлет[3140] грехом перваго отца нашего Адама преже того, дондеже терн есть сиречь[3141] грех первородный, крещением святым был вынят и мастию добрых дел был уздоровлен. А еже рыцарь преступил пред королем, сиречь пред Господем Богом Вседержителем, — елижды согрешает, толижды ту благодать погубляет, которую принял на святом крещении. А еже лев, сиречь род человеческий, пойман бывает (елижды обвязуется к Божию приказанию[3142]), — и бывает вкинут в дол покуты[3143]. А будет ли грешный человек вкинут в тот дол покуты, тогды может имети тяжкость[3144] плоти и мзду[3145] вечну духовную.ПРИКЛАД НАПОЛНЯЮЩИЙ[3146], ЧТОБЫ МЫ ОБЕТЫ ИНЫМ ВЫПОЛНЯЛИ. <ГЛАВА> 32
Был некоторой король, а в его королевстве были два лотры[3147], которые присягою связалися меж собою, чтобы един другаго не оставил в потребе, але чтобы един за другаго умерл. Тогда те два лотрове много зла чинили, крадучи, розбиваючи. И прилучилось в некое время, что един был без другаго, и так его на злодействе поймали и всадили в темницу. Услышавши то, товарыщь его, другий лотр, пришел к нему и рекл: «Товарыщю милый, прошу тя, повеждь ми, чего чаеши над собою?» Отповедал ему ятой: «Так ми ся видит, что быть мне казнену, потому что на воровстве пойман есмь. Але прошу тя велми, чтобы ты побил челом о том судии, чтобы я шол в дом свой, зане имам жену, и дети, и челядь, да разделю им мой нажиток. И как то учиню, возвращуся паки и тебе из темницы выпущу». И рекл ему товарыщь его: «Учинити то рад». И шедши к судии, рекл ему: «Пане судие, друг мой пойман и седит в темнице. И яко мню, что быть ему казнену, прошу твоей милости, чтобы ты выслушал прошение мое: чтобы он преже смерти своей был выпущен к дому своему, чтобы жену, и дети, и челядь росправил[3148]. И чтобы еси об нем известен был, сяду я за него в темнице». Рекл ему Судиа: «В предгрядущий[3149] день осужден будет на смерть, и не приидет ли в сей день — что к тому отвещаеши?» Отповедал товарыщь его: «Пане, все то, что велиши, хочю[3150] терпети, а не приидет ли паки[3151], тогда за него на смерть пойду». Рекл ему Судиа: «Прошение твое выслушал[3152] тым обычаем[3153]: чтобы еси сидел за него в темнице, дондеже возвратится». И велел его Судиа посадить в темницу, а оного доброволно[3154] выпустить. Тогды он шедши в дом свой, росправил жену и челядь и премешкал[3155] там аж до третияго дня, в которой день вси злодеи приведени были пред судию, а меж теми и тот, которой дал ся доброволно всадить в темницу для друга своего. И рекл ему Судиа: «Где есть друг твой, иже хотел возвратитися и тебе выбавить[3156]?» Отповедал ему друг: «Пане, имам надею, что слова своего не пременит». Тогды Судиа долго ждав, чтобы пришел; але как не пришел, дал сказание[3157], чтобы на шибалицу[3158] веден был. И как уже к шибалице пришли, рекл ему Судиа: «Приятелю милый, сам себе вини, а не мене, что тераз[3159] умреши. Поведал еси, что друг твой имать приити и тебе выбавити, и он не бывал». Рекл ему он: «Пане, коли уже имам умрети, прошу тя, чтобы ми велел закричати трижды». Рекл ему Судиа: «Кричи». Тогды он кричал великим гласом первое, и второе, и третие, поглядываючи на все стороны. И узрел издалека человека, прытко бегуща, и рекл судии: «Продолжи[3160] еще смерть мою, се бо вижу человека, прытко бежащаго, а видит ми ся, что товарыщь мой есть, которой мене днесь выбавит». Услышавши то Судиа, что уже приближается, велел подождати. И пришел товарыщь его и рекл: «Пане Судиа, се аз есмь, которой мое добро разделил есми, за которого мой друг был во страсе[3161] смертной. Пусти его волно, ибо аз готов есмь умрети для моих грехов». Тогды Судиа дивился тому и рекл ему: «Товарыщю милый, повеждьми причину, про что есте так верни меж собою?» Отповедал ему злодей: «Пане, еще от младых лет обещалися есмы един другому верным быть, и та есть причина, для которой он нынев темнице за мя сидел, яко да росправлю свои речи[3162]». Рекл ему Судиа: «Коли уже вы так верни, отпущаю тебе от смерти сея. И отселе живите у мене и приимайте поживанье[3163] от мене». Рекли ему товарыщи те: «Пане, всю верность тебе шлюбуем[3164]». И приял их Судиа в ласку. И вси похвалиша судию, иже учинил им таково милосердие.Выклад обычайный
Намилейшая братия, тот король есть Отец Небесный, два лотрове суть душа и тело, которые быша в товарыществе чрез грех. На крещении вкупе обещалися такожде един другому не оставляти в потребах[3165], егда ся отрекали Сатаны и всех дел его; и потом быша в товарыществе во всех делех. Але един чрез другаго есть пойман и связан: егда человек согрешит, тогды душа под мочью[3166] диаволскою, а другий товарыщ, сиречь тело, частокрот в роскошах пребывает. Але доброй христианин Богу мил, егда разумеет, что душа лежит во гресех и овсем[3167] в темнице диаволстей, имать датися за ню в темницу, сиречь на покаяние святое, аж бы[3168] душа шла до жены, сиречь до совести, чтобы ся розрядила с нею о детках и о челяди, сиречь о Божием приказанию и о грехах, яко много и яко велми во гресех пребывал, и за койждо бы грех чтобы досыть учинил Господу Богу[3169]. И то имать быти молитвою, милостынею, постом. Потом тело имать кричати трижды: первое кричание есть горкое сокрушение, второе — полная исповедь, третие — полное досыть учиненье[3170]. И абие[3171] приидет душа на то кричание, которая разсужала дом совести, к тебе в постати слушней[3172]. И потом душа и тело одержат живот вечный.ПРИКЛАД, ЧТОБЫ МЫ ЛАКОМСТВА[3173] ОСТЕРЕГАЛИСЯ НЕМИЛОСТИВАГО. <ГЛАВА> 33
Коваль[3174] некоторой был велми богат, над морем жил в некотором месте[3175], велми лаком и зол. И тут собрал множество пенязей и всыпавши их в великой клоц[3176] и замазал их. И положил тот клоц у окна, чтобы все его видели и никто бы не мнел о нем, что в нем пенязи. И было в некоторое время, как все уснули, а море излиялось велми, аж и в тот дом, так, яко и тот клоц начал плавати с денгами. И выплыл на море и приплыл чрез десять миль до некоторого места, в немже бяше некоторой человек, у негоже была великая господа[3177] всем нищым. И востал тогды тот человек рано и увидел он клоц, пловущь по морю, и извлек его на брег, мнящи про клоц, что ничтоже ино есть, разве древо, от некоего в море вкинуто. А тот человек до нищых и до мимоходящых велми милостив. И прилучилось в некий день, что начевали в его дому пелгримове, и было зимно[3178]. Тогды он господарь щеплял он клоц и, как четырежды в него ударил, услышал звук. И розщепив тот клоц, обрел множество в нем денег. И возрадовался велми и схоронил денги те, хотячи их возвратити, аще обрящется погубивый их. А потом тот коваль ходил от града до града, ищучи денег своих. И пришел и до онаго места, в дом онаго господаря, которой обрел клоц его. И кактот коваль вспоминал о погибели того клоца, услышавши то он господарь, поразумел, что его денги есть, и мыслил сам в себе, глаголя: «Аще[3179] воля Божия, возвратити ему его денги к нему». И повелел он господарь учинити три крепли[3180]. И в первую крепль велел накласть земли, а во вторую — костей мертвых, а в третию — пенязи, которые обрел с тем клоцом. И как те крепли учинены были, рек он господарь оному ковалю: «Хощеши ли избрати себе едину от трех сих креплей? И которую изберешь, имей в той досыть[3181]». Тогды он коваль воздвиг единого по другом и избрал себе крепль, которой был потяжеле других, наполнен земли. И положил руку на другом креплю, которой наполнен был костей мертвечиих, и рекл господареви: «Се и вторый крепель себе избрах, а ты третий крепель себе имей». Узревши то, господарь мыслил в сердцы своем: «Уже явно вижу, что не есть воля Божия, да возвращу ему денги его». И абие возвавши убогих, недостаточных, слепых, хромых и скулявых[3182] и пред очима того коваля разломил он крепель и рекл: «Се, бедный человече, денги твои, которые дал был в руце твои. Але ты изволил избрати креплю, полну земли и костей мертвечиих. И право, не есть воля Божия, чтобы ты свои пенязи имел». Тогды он господарь пред очима его те пенязи роздал убогим, а коваль с великим срамом отшел. Сему толкования нет.[3183]ПРИКЛАДНЫЙ ЖИВОТ СВЯТАГО ЕВСТАФИА И О НАВРАЩЕНИИ[3184] БЛУДЯЩАГО[3185].[3186] ГЛАВА 34
Троянус,[3187] король зацный[3188] и велеможный[3189], в Риме граде королевствовал. И был в его королевстве некоторой рыцар крепкой и велми валечной[3190], именем Плакидус, наивышний гетман королевский.[3191] Тот был велми уставичный[3192] в милосердных делах, але идолопоклонник был. И имел жену, тоя же веры и милосерду, и с тою имел два сына, которых велел выховать[3193] по обычаю своей шляхетности[3194]. Але что был он милосерд, и для того заслужил святыню и путь правды[3195]. И в некоторой день, как ехал он на лов[3196], обрел стадо еленей, меж которыми обрел единаго, прекраснейша иных, которой, отшедши из них, в далнюю пустыню[3197] бежал. А как рыцере его гонили оны елени, тогды Плакидус гетман с великим хотением, хотящи сам поймать онаго предобрейшаго еленя, гнал за ним велми прудко[3198]. Але елень взбежал на некоторую высокую скалу, а Плакида, приближаючись к нему, мыслил, как бы его мог ять[3199]. И как он смотрил прилежно на онаго еленя, увидел меж рогами его образ святаго креста, светяся яко солнце, и образ Господа нашего Иисуса Христа, которой устами оного еленя (яко же некогда елень[3200] Валаама[3201]) рекл: «О, Плакидо, прочто мя гониши? Аз есмь Христос, егоже ты чтеши, а не знаеши, которой для милости твоей[3202] явихся тебе зверем сим. Милостыни твоя взыдоша пред мене, и сего ради явихся тебе сим еленем, егоже уловити хотел еси; аз же изволих, да тебе самого уловлю». Але иные поведают, что знамя страсти Христовы, что было меж рогов онаго еленя, глаголало те словеса. Услышавши то, Плакидус ужаснулся велми и бысть яко мертв и спаде с коня. Потом по часе покрепившися, встал и рекл: «Господи, повеждь ми, кто еси ты, — и верую в тя». Рекл ему Христос: «Плакидо, аз есмь Христос, иже сотворил небо и землю, и учинил свет, и разделил свет от темности; которой уставил дни, времена и лета; которой сотворил человека от земли; которой для спасения человеческаго плоть восприял, и распят был, и погребен, и третияго дня из мертвых востал».[3203] Услышавши то, Плакидус второе пал на землю и рек: «Господи, верую, яко ты еси, сотворивый всяческая и обращаяй от заблуждения[3204]. Что ми повелеваеши творити?» Рекл ему Господь: «Иди во град до епископа и крестися». Рекл ему Плакидус: «Повелевавши ли, Господи, поведати сие жене и сыном моим, яко да и они веруют в тя?» Рекл ему Господь: «Повеждь им, да и они очистятся. А ты утро паки прииди зде, и явлюся тебе и повем ти, что имать впредь быти». Тогда Плакидус пришедши в дом и то все поведал жене своей. Рекла ему жена: «Господи, и аз прошлой ночи видела есми глаголюща ко мне: «Утро ты, и муж твой, и сынове твои ко мне приидете». Ныне же познах, что то он есть Христос». И пошли нощию к епископу римскому, которой их с великою радостию окрестил. И назвал Плакиду Евстафиушем, а жену — Феозбитою, а сыны — единаго Феозбитом, а другаго Агапитом. И как было рано[3205], тогды Евстафиус, яко же обычай имел, ехал на лов. И как был близко онаго места, отбежал от других рыцарев, яко бы за некоторым еленем. И абие на оном месте узрел образ перваго видения и, падши на землю, рекл: «Прошу тя, милый пане, да объявиши рабу твоему, что хощет быти». Рекл ему Господь: «Блажен еси ты, Евстафие, яко приял еси воду и дар ласки моей.[3206] Уже бо победил еси Диавола. Ныне же да явится вера твоя, ибо Диавол для того, что его оставил еси, разгневался на тя и разными обычаи убирается[3207] против тебе. Сего ради имаши много претерпети, да возмеши венец победы, имаши уничижен быти от высокой суеты света сего, а потом духовным богатством будеши вознесен. Але ты не устань а ни смотри на первую славу, ибо искушением тем будеши, яко же вторый Иов.[3208] И егда смиришися, тогда прииду к тебе и привращу тя паки к первой хвале. Сего ради повеждь ми, ныне ли хощеши искушение терпети или на концу живота своего?» Евстафиус же рекл ему: «Господи, коли уже то имать быти, да изволиши теперь попустити искушение на мя, разве[3209] подаждь помощь претерпети». Рекл ему Господь: «Будите мужествени, благодать моя будет соблюдати душ ваших». Потом невидимь бысть оточию его Господь, а Евстафиус, возвратився в дом свой, поведал то жене своей. Потом по некоторых днях пришол мор на слуги его и служебницы его, и помроша вси. Потом вскоре поздыхали ему кони и весь скот его. Потом же некоторые злодеи, видячи то несчастие его, приидоша нощию в дом его и все, что ни было: злато, и сребро, и иныя вещи — побрали все. Тогды Евстафиус, воставши нощию, со женою и сыны избегоша из дому своего и Господу Богу за то благодарение воздаша; и для сраму[3210] пошел до Египту. И тако вся благая[3211] его ни во что же обратишася от драпежества[3212] злых человек. Потом король и вси сенатори жалели велми таковаго мощнаго и валеннаго гетмана, что не ведали, где ся он дел. Егда же Евстафиус со женою своею пришел к морю, вседши в корабль, везяшеся до иного королевства. И увидев пан того корабля жену Евстафиеву велми красну и пожадал ей. И как превезошася, тогды он превозник хотел заплаты от них; але когда[3213] не имел, чим заплатити, велел жену его взяти в заплаты место, хотячи ю иметь. Услышавши то, Евстафий никаким обычаем[3214] не хотел к тому произволить. И как он противен[3215] был корабленику, тогды корабленик он кивнул своим перевозником, чтобы его в море вкинули, да возмет себе жену его. Увидевши то, Евстафиус оставил там жену свою, велми жалея об ней, и, вземши оба сыны своя с собою, шел, велми плачучи, глаголя: «О, Боже Всемогущий, почто на мя иные пляги[3216] не допустил? Беда мне и вам, сыночкове милые, ибо матка ваша дана иному мужу». И как он пришел до некоторой реки, и для глубины тоя реки не смел пренести обеих детей своих, але положивши едино на брезе, преносил другое чрез реку. И пренесши, посадил е на берегу и шел по другое. И как был посреди реки, тогды прибежал волк и похватил оно дитя, которое пренесено было, и побежал с ним в лес. Видячи то Евстафиус, не имея никоторой надежди о нем, потщался[3217] по другое. Але нежели[3218] дошел, пришедши лев, взял и другое дитя его и бежал с ним прочь. Видячи то Евстафиус, будучи сам посреди реки, почал плакать, глаголя: «Боже, уже все еси от меня взял, не остави мене». И были тамо пастырие, пасуще стада, и узревши, что лев несет дитя, бежали за ним со псы. И было то строением Божиим, что лев то дитя поверг, ничтоже вредив. И другое дитя орачи[3219] увидевши, волком несемо, кричали за ним и из его щок е́ выбавили[3220]. А те пастыри и орачи из единой веси были и ховали тех деток у себе. Тогды Евстафиус, не ведая ничтоже о детях своих, идучи дорогою, велми плакал, глаголя: «О, сколь много я преже сего имел челяди своей, а ныне уже сам един остался, ниже детей своих могл соблюсти. Памятуй, Господи милостивый, что поведал еси мне, яко буду искушение терпети, яко же Иов. И зде бысть ми паче Иова: он бо аще и вся погуби, а всяко же имел гной[3221], на котором сидел, аз же и того не имам; он имел други, которые его разговаривали[3222], а мне и звери не прияют и детушек моих пожроша; он имел жену свою, а от мене и жена взята. Дай, милый Господи, терпливость и отхоложение от печали моей и положи хранение устом моим, чтобы не отступило сердце мое к ближнему». И то рекши, Евстафиус шел до некоторой веси и тамо пятьнадесять лет пасл овцы, а сынове его во другой веси пребывали, не ведаючи един о другом, что они братия суть. А как пан того корабля взял жену Евстафиеву, и не познал ея телесне, але потом вскоре умерл. Потом же цесарь и людие римстии, как были нагабани[3223] от неприятелей, и вспомнивши Плакиду рыцаря, как он крепко и мужественно стоял, печални были об нем с его наглаго пременения[3224]. И послал цесарь свои послы по различным странам света сего, обещевая им, что, кто его найдет, тот великой дар от цесаря возмет. Тогды некоторые рыцаре, которые служивали Плакиде, приехали и до той веси, в которой Плакидус пребывал. И как Плакидус шел с поля и, узревши, познал их и, вздыхаючи, почал вспоминать первую достойность и честь свою, в которой преже был, — и мыслил в сердцы своем: «Боже Всемогущий, яко же дал ми еси видети тех, которые со мною бывали, тако же дай мне, милый Господи, да бых жену мою некогда видети могл; а о сыночках моих вем, что зверие пожроша их». И абие глас бысть ему, глаголющь: «Евстафие, имей благу надежду, ибо паки вскоре приидеши к первой чести твоей и богатству и жену и сынов твоих обрящеши». И встретивши Евстафиус оны рыцари, поздравствовал им. А они его не познали и почали его вопрашивати, глаголюще: «Приятелю милый, не веси ли о едином пелгриме, именем Плакиде, со женою и со двема сыны?» Отповедал им Плакидус[3225]: «Не веде». И просил их, чтобы вступили до господы; и внидоша. А Евстафиус служил им и, поминаючи первый сан свой, не мог удержатися от плача; и вышедши на двор, умыл лице свое и, вшед, паки служил им. Тогды они прилежно смотрели на него и глаголали меж собою, яко «велми подобен есть человек сей оному, егоже ищем». Рекл ему другий: «Заправду велми подобен есть, але осмотрим, имать ли язву[3226] на главе, которая ему прилучилась на бою, тогды тот есть». И увидевши ону язву у него на главе, абие[3227] познали его и возрадовалися велми. И вопрошаху его о жене и о детях. Отповедал им Евстафиус: «Дети мои помроша, а жена моя ята[3228] есть». Услышавши соседи то познание и величество Евстафиево от оных послов, снидошася вси и дивилися тому. Тогды они послове поведали ему приказание цесарское и облекоша его в честное одеяние и взявше его с собою, поехали в Рим в пятьнадесять дней. А как уже Евстафиуш был близко града, услышавши то, цесарь выехал противу ему и приял его с великою честию и радостию. Тогды Евстафиус поведал пред всеми вся прилучившаяся ему и взят был паки на гетманство, яко же и преже. Тогды Евстафиус собрал воинство против неприятелей; и видев, яко еще мало войско, того деля велел юнаков[3229] достойных приправлять[3230] из градов и из весей. А как из той веси, в которой его сынове воспитани были, дву выправить[3231] прилучилось, то все они соседи выправили оныдва сыны Евстафиевы яко достойнейших паче иных. Тогды Евстафиус, видячи два юноки удатны и обычайны[3232] паче иных, полюбил их велми. А как уже имел воевать, поставил сыны свои на спицы[3233] меж славнейшых рыцарев. И воевал счастливе и победу над неприятельми одержал. Потом, подбивши всех неприятелей, велел Евстафиус на некотором месте опочивать[3234] своему воинству три дни. И прилучилось с пригоды[3235], что жена его была в той же господе[3236], в которой сынове его были, не ведаючи о матце своей. И как оны два сынове сидели подле себе и о своей младости вкупе поведали, тогды матка их за ними сидела и все, что они поведали, внятно слышала. И поведал старейший юнейшему, глаголя: «Я как был дитятем, ничего иного не помню, разве то, что мой намильший отец был гетманом, а матка моя была велми красна, а имели двух сынов: мене и другаго, юнейшаго. А как родителие наши от лихих людей в ночи драпежества[3237] взяли[3238], так что все их добро побрали, тогды они, взявши нас, двух сынов, вышли из дому для[3239] великаго упадку[3240] своего и, пришедши до моря, всели в корабль, яко да пловут на ину землю. И как преплыли и изыдохом из корабля, тогды матка оставлена была на мори, не вем, для чего, але отец, взявши нас двух, шел, плача. А как пришел к некоторой реке, тогды, оставивши мене на берегу, брел чрез реку, пренося брата моего. А как паки возвратился, чтобы мене такожде перенесть, тогды волк, прибежавши, взял брата моего. А нежели ко мне пришел, тогды лев выбежавши из лесу и похватил мене, але пастырие исторгоша мене из щок его. И воспитан есми во оной веси, яко же о сем добре вем». Услышавши то, брат юнейший почал говорити, плачучи, глаголя: «Свидетель ми есть Господь Бог, якоже[3241] слышу, что брат мой еси, ибо тии, которые воспитали мя, поведали мне, что из челюстей волка исхитиша». И объяшася, начата целоватися меж собою, плачучи. Услышавши то, матка их размышляла долго, что то сынове ея есть. Тогда во другий день пришла ко Евстафию гетману и почала его просити, глаголя: «Пане милый, прошу твоей милости, вели мене взяти с собою до отчины моей, ибо есмь из Римской земли и зде давно уже пребываю в чужей земли, пелгримуючи». И изговорив то, увидела на нем знамение[3242] и познала его, что он муж ея есть, и не могла удержатися, але падши у ног его, просила его, глаголя: «Прошу тя, пане милый, да поведаешь ли мне первое[3243] житие свое, ибо я мню, что ты еси Плакида гетман, которой другим именем наречен Евстафиус, котораго Спас обратил, которой много скорбий терпел, его же жена аз есмь, которая на мори оставлена была и есмь сохранена от всякия скверны, которой имел дву сынов, Агапита и Елзбета[3244]». Услышавши то Евстафиус и смотрячи на нь прилежно и познал ю. И для великие радости почал велми плакать. И обнявши и целовав ю, хвалил Господа Бога, который утешает в скорбех и в смутках[3245]. Тогды рекла ему жена его: «Где суть сынове наши?» Отвеща ей Евстафиус: «Звери лесные поядоша их». И поведал ей поряду, как их погубил[3246]. Але она рекла: «Благодарим Господа Бога, яко имам надежду, что как Господь Бог дал нам, что мы вкупе обретохомся, даст такоже, что и сыны своя познаем». Рекл ей Евстафиус: «Рех ти, яко зверие пожроша их». Але она рекла: «Вчера, сидячи во огороде[3247], слышала есмь дву юношей, так о себе поведающих, и мню, что то суть сынове наши. Вопроси их, да победят ти». Тогда Евстафиус призвал их к себе, вопросил их: «Откуду есте вы?» Они же ему все поведали. Потом Евстафиус, услышавши все их поведание, познал, что то суть сынове его; и обнимаючись с ними, такоже и с материю их, от радости великой плакали. И для того их познания и победы было великое веселие во всем воинстве его. И как паки до Риму возвратишася, Троян кесарь уже умер, тогды на место его взят бысть ин, именем Адриан.[3248] И той для победы Евстафиевы и для обретения жены и сынов его приял их с великою честию и учинил великой пир. Другаго же паки дни шел Адриан цесарь до костела болванского[3249], яко да принесет жертву богом для бывшия победы. И виде цесарь, яко Евстафиус ни для победы, такоже ни для радости обретения своих не хотел жертвовать, напоминал ему, да жертвует. Рекл ему Евстафиус: «Аз похвалю Христа, Господа моего, и ему единому служю и жертву приношу». Тогды цесарь разгневался, повелел его со женою и с сыны на некоем месте поставити и велел лва люта пустити на них. Тогды лев, прибежавши к ним, наклонил главу пред ними, яко бы се покланялся им, и потом покорне от них отшел. Видячи то, кесарь повелел разжещи медяной вол[3250] и велел их живых в него вметати. Тогды Евстафиус с своими сыны, молящеся, предалися Господу Богу, вступили во он вол и от сего света преидоша в вечный живот. По триех же днех обретоша их ничимже вредимы от огня, так что ни един влас погибе от глав их. Потом христиане взяша телеса их и погребоша их с великою честию. И на том месте последи создан бысть костел. Пострадаша святии от Адриана кесаря лета Господня 120-го.ПРИКЛАД О ВАЖНОСТИ ВЕРНОСТИ, ИЛИ О БРАЦЕ. <ГЛАВА> 35
Король некоторой королевствовал, в егоже государстве пойман был некоторой юноша от разбойник. И будучи он за приставом[3251], писал ко отцу своему, моля его, чтобы его выкупил. Але отец не хотел его выкупить, и как[3252] так юноша долгое время был там в вязенью[3253]. А тот, которой его у себя за приставом держал, имел у себя чудную дщерь, которая вдячна[3254] всем была. Та тогды девица пребывала у отца до двунадесяти лет, которая часто онаго юношу навещала. Але он так засмущен был[3255], что никакою утехою не мог утешитися, але без престани воздыхал и плакал. И прилучилось в некоторой день, как та панья пришла по своему обычаю навестити онаго юношу, молвил ей тот юнак: «О, милая панья, молюся тебе о том, чтобы ты меня от сей неволи избавила». Она же к нему рекла: «Како же мне то учинить, коли отец твой не хочет тебя выкупить? А як[3256] далеко я (понеже не от нашея крови еси, ни от родства), — имела бых то тебе учинить или о том мыслити, чтобы тебе из неволи свободити, то великую неприязнь[3257] отцу своему учиню, и тогды отец мой погубит[3258] откуп твой, которой за тебе будет ему дан. А всяко же[3259] будет обещаешися исполнити мне едину вещь, то я тебя избавлю затым». Рекл он юнак: «Жадай[3260] от мене, милая панья, чего хочешь, то я для тебя учиню с радостию». А она ему рекла: «Ничего иного не жадаю за то свобожение, толко чтобы еси ты понял[3261] себе меня в жену во время подобно». Рекл до ней: «То я тебе верне шлюбую[3262]». Тогды она панна без повеления отча того юношу абие выпустила из того вязенья и сама с ним утекла до его отечества. И кактот юнак пришел к своему отцу, отец же, видев сына своего свободна, возрадовался и рекл: «Сыну мой милый, велми аз веселюсяо свобожении твоем. А что есть сия панна, которая с тобою пришла? Яви ми об ней». Рекл ему сын: «Сия панна есть королевна, а я пойму ю себе за жену». Рекл к нему отец: «Не хочю аз того, что тебе пояти ю, да не погубиши весь род наш». Але сын к нему рек: «И что то говоришь, милый отче, наипаче[3263] я сей панне повинен[3264], нежели тебе, зане как я пойман был от неприятелей и в вязенью держан, писал я к тебе, чтобы ты меня выкупил, и ты меня не выкупил, а она не толко что меня из темницы избавила, але и от смерти, и сего деля хочю пояти ю себе в жену». Рекл ему отец: «Сыну, раду[3265] тебе даю, чтобы ты ее не поимывал, потому что она своего власнаго[3266] отца здрадила[3267], когды без его воли высвободила ис темницы, и того деля ея отец немалу шкоду[3268] терпит, и сего деля не подобает тебе верити ей, ниже поняти ю себе. Другая причина к тому сия есть: что она тебя избавила — и то она учинила для похоти тела, иже бы тебя за мужа иметь себе могла. А коли уже похоть причиною была твоего свобожения, и то мне ся видит: лутчи, чтобы тебе не поняти ю. Панна же та, услышавши причины те против себе, на то отповедь учинила такову: «Мниши ты, что я отца своего здрадила. Ведай о сем, яко тот бывает здрадзон, которой в чем терпит недостатки великия. Але отец мой толико есть богат, что чужаго вспоможения не требует. А как я увидела сего юношу так велми скорбна и худа в темнице, и избавила его от той беды. А хотя бы отец мой и взял за него выкуп, то для того откупу не был бы тем богатое, ниже тем убог будет. И то я добре учинила, что его избавила; а отцу моему в том кривды не учинила. А против другой причины тебе отповедаю: что ты мниши, что я для похоти телесней учинила. И то явно узнаешь, что того причина та не была, ибо похоть телесная приходит или от нудности и красоты лица, или богатства ради, или чести ради болшия[3269], а твой сын того ничего не имел, потому что красота его в темнице зашкаредела[3270], такоже ни богатства что имел у себе — и сам за себе не имел что откупу дати[3271], такоже ничем был мощен — крепость[3272] его умягчена была во оковах. Едина то любовь учинила, что аз его свободила». Тогды отец услышавши сия, не противился воли сыновни, а сын с великим веселием поял ту панью. И в покою совершили дни свои.Выклад обычайный
Намилейшая братие, тот сын, котораго яли разбойники, есть род человеческий, которой, ят есть[3273] грехом (сиречь преступлением заповеди) перваго отца нашего Адама, в темницы и крепости диаволи держимь был. Отец, которой его не хотел выкупить, то есть мир сей, иже не хотел человеку, в темницы ада держимому, помощи[3274], але его наипаче хотел там одержима быти[3275]. Панна, которая его посетила в темнице — то есть божество Христовой души совокуплено, иже милость показало и любовь роду человеческому, егда по Господни Страсти[3276] сниде во ад и человека беднаго от власти Диаволя избави. Отец Небесный не требует наших богатеств, ибо он паче всех богат есть и зело благ. Сего ради Христос милостию своею сниде к нам с небес, егда воплотися, и всяко[3277] же ничего не жадает[3278] от нас, толко чтобы человеку был пошлюбен[3279] и совокуплен, по оному писму Иосиа[3280] пророка, в 30-ой главе: «Пошлюбит ю себе в вере».[3281] А всяко же[3282] отец наш, сиречь свет сей, емуже много послушных есть, против тому возбраняет, глаголя: «Не можем Богу служити и Мамоне»,[3283] по святому Матфею евангелисту, в 6-ой главе. Иже кто оставит отца или матерь, братию, жену, дети и домы или села имени ради Христова, сторицею приимет и живот вечный наследит.[3284] К нему же приити сподоби нас, Боже, в Троице единый благословенный.ИСТОРИЯ О АПОЛЛОНЕ, КОРОЛИ ТИРСКОМ И О ТАРСЕ КОРОЛЕВНЕ. ПРИКЛАД, ЧТО ПЕЧАЛЬ ПРЕМЕНЯЕТСЯ В РАДОСТЬ.[3285] <ГЛАВА> 36
Антиох,[3286] король велми силный, в земли греческой кралевствовал. В той земли того имяни много королей было, але сего Антиоха писание наипаче похваляет мудрости ради его и великих дел. И назвали его Великим Антиохом. И был он лица краснаго, возрасту[3287] высокаго, смыслу мудраго, гласу ясного, сердца смелаго, наипаче[3288] же к воинским делам охочь был. Той как выехал на войну из своей земли, не возвратился до седми лет до дому, различных земель добываючи. И как себе великия страны вселенныя покорил под свою державу[3289], возвратился до своей земли и создал град тверд и богат, егоже от своего имени прозвал Антиохиа.[3290] И в том он граде с своею кралевою и со всем двором своим пребывал. А та его кралева была от Бога нарожена высоце[3291]: красы чудной и беседою сладка, паче же всего житием чистым и верным сердцем. Та имела дочь от своего короля такову красну, что в поднебесной всей паче ея красоты не обреташеся[3292]. И стало так, как королева умерла, оставила королю великую жалость[3293] в сердцы. Тогды король начат со дщерию своею дары дарить[3294], бо на ней ниц не было замешкало прироженье[3295], разве что ю Бог смертно[3296] учинил. Потом по жалости той и плачю король утешился и разслал послы по всех дворех княжецких, чтобы ему сыскали панну, которая бы была первой кралевой подобна. Послове же много искали и, не обретше, возвратилися паки[3297], поведаючи королю, что первой кралеве ни единыя подобны не видали. Потом посылал другие послы, и третие, и ни те такоже подобны первой не обрели. И от того наипаче обновилася королю память смерти кралеве, и начал велми тоснути[3298]. И от тоя тоски впала в сердце его красота дочери его, и почал дочь свою любити. Але любовь не могла тайне быть, так король любовь к дочери своей оказывал не толко словы, але и безчисленными скутки[3299]. Кролевна то узнавши, рекла ему: «Разуму много имееши в себе, о королю, помяни, яко отец еси мне, и то всегды во уме своем имей, яко аз дитя твое». Отповедал ей краль: «Забыл есми все то, и что ты дщерь моя еси. Але есть мне на мысли, что ты жена еси моя». Рекла ему дочь: «Аз слову в честности своей кралевскою дщерию, а не женою, ниже хощу быти ею. И лучше мне там быти, идеже мене кралевою не будут звати». И то рекши, встала от отца с плачем великим. Услышавши то, король засмутился[3300] велми и сторожи поставил, чтобы никуды не утекла. И по неколицех днех пришед паки к ней и почал ея утешать, глаголющи: «Всяко то ты добре ведай[3301], что аз без жены быть не могу, а кроме тебе иной не хочю». Рече ему дочь: «Реку ти, яко победитель еси ты, но неси таков, аще не одолееши злыя мысли своея. Но лучше ти есть победителем быти умыслу своего, нежели разоряти или доставати иныя страны и грады или побеждати силныя короли. Одолей, королю, нелепую свою мысль, не дай о себе, такоже и о мне такой повести злой обноситися». Отвещал ей король: «Вначале будет о том речь, але когды ся мало позастареет, тогды людие умолкнут; и се хочю тебе доказать». И вышедши от ней, повелел много поставов[3302] золотых принесть и той же ночи велел ими весь град и улицы разпростреть[3303]. И как на утрее рано людие такие поставы драгие по земли посланы увидели, не смел их никто топтать. Але другаго дня начали по них ходить, а в третий день почали по них и с возы ездить. Потом король пришел к дочери своей и рекл ей: «Всего света краснейшая, видиши ли то, что людие новому чему дивятся и о том много глаголют, а как се позастареет, потом того и в уста не возмут». Она же ему отвещала: «Отче, вем то, что новина, как сведают людие, то на время умолкнут, але по сту летех, как ю кто вспомнит, тогды паки обновится. Сего ради ведай, отче, что лутче мне умрети, нежели бы такой учинок[3304] учинила». А то рекши, встала от отца. Потом в некоторой день шла та королевна от костела в ризах коштовных со златом приправленых[3305]. Солнечныя лучи, отражаючись от злата, ударили ей в лице, и процвете лице ея так, что подобна была видению аггелскому, а не человеческу. То увидевши, отец дивился и от великой радости пал взнак[3306] на земли. И тайно пришел к дочери своей и обрел ю едину в комнате и учинил с нею упорне[3307] волю свою. Тогда королевна почала того учинку[3308] велми плакать и закричала гласом великим. А как ея маршалок[3309] к комнате прибежал, увидевши то ея мамка[3310], замкнула комнату и начала ея вопрошати, что се сотворилося. А она ей поведала все, что ей от отца учинилось. Але она уговаривала ея и заповедала ей тот учинок таити. Але король ту злость, которую почал, горее доконал[3311] а от того зла не престал. Тогды кролеве далнии, услышавши о красоте дщери Антиоха короля, хотели ея койждо за своя сыны шлюбить[3312]. Але Антиох (хотячи всегды под отцовскою особою с своею дщерию воли своей уживать[3313])[3314] и не хотел ея от себе никому дать, но велел по землях и украинах[3315] выкликать, так глаголя: «Король грецкий Антиох так знать даю: дщери моей никому не дам; разве кто загадку мою отгадает — тому свою дочь дам. А кто загадки не отгадает — тот горло свое стратит[3316]». И для той уставы многие убоялися, и многие, надеявшися на счастие свое, просили ея, ибо кролевна таковой красоты была, как ея кто увидит, тот горла своего не пощадит. А кто[3317] койждо[3318] от короля загадку приял и не отгадал ей, тот горло стратил. А аще бы кто отгадал, тому король так говорил: «Загадки еси не отгадал, и того деля даю тебе сию нощь на размышление и живот здрав, размышляй себе, как лутче». А как на другой день пременит отгад и инако учнет отгадывать, а не по-прежнему, тому повелевал главу стять[3319] и на вратех повесить казал, идеже была та его устава написана, чтобы всяк пан, которой жадал дочери его, тот бы, устрашася того, на то не дерзал. И как уже много княжат и королевичев постинано[3320] было, тогды Аполлон, король тирский,[3321] услышавши о той королевне и о неизреченней ея красоте, такоже и о мудрости отца ея и о его наглости и свирепстве, помыслил сам всебе: «Кто того не ведает, иже кто не важит, тот не преважит[3322]. Иду я и узрю, что знаю». Был тот король Аполлон человек великой мудрости и своим дворством велми честен и житием юнок зело удате[3323]. И что он умыслил, дал своей рады[3324] ведать. И рады его почали ему отговаривать, але он их не послушал. И брался до Антиохии пред Антиоха короля, рекл: «Здрав буди, Антиоше, королю и цесарю неодолеемый, аз приехал к твоему двору, жадая приближитися роду твоему». Отповедал ему Антиох: «Ведаеши ли право[3325] двора моего?» Отповедал Антиохови Аполлон: «Вем и прочитах е́ на вратех, и сего ради приехал к тебе, да услышу мудрость твою». Рекл ему Антиох: «Мое право твою шею отъимет. А ты сын еси отца великаго, сего деля тебе совет даю: инде[3326] поищи себе приятеля». Отповедал Аполлон: «Тебе то ведомо чиню, яко дочери твоей хочю». Рече Антиох: «Слыши, Аполлоне, слово мое: да изыдеши мало[3327] пред сени, а я помыслю о гадце, а ты такоже размысли себе, хочешь ли мою гадку отгадать, и паки возвратися ко мне слышати. А естьли тебе мила шея твоя, поедь до Тира за моим отпущеньем». Тогды вышед пред сени, и абие почали ему все советовать, чтобы он ехал прочь. А оним то отповедал: «Аз гадки для приехал, а до загадки прочь не еду. А будет ли бегу треба[3328], тогды и после загадки прочь поеду». И шел пред короля. Антиох ему рече: «Хощеши слышати гадки?» Аполлон рекл: «Рад есми слышати всяко». Тогды Антиох рекл: «Гадку сию тебе поведам: свое тело ем и свою кровь пью, есмь зять свой, моей жены живот мой, отца дочери жадаю, моей жены мужа не видать». Услышавши Аполлон гадку, рекл королю: «Аз мнех нечто новое от тебе днесь слышати, а сия гадка мне явна есть и малой ваги[3329] есть. Сего ради дай мне знать: тайно ли ю повелеваеши выложить или явно?» Антиох рекл: «Выложи ю явно». Тогды Аполлон выклал гадку, рекучи: «Свое тело еж и свою кровь пьешь — то есть свою дщерь держишь. Она бо есть тело твое и кровь твоя. А что зять еси свой — то есть мужем еси дочери своей. А что отца видети жадает — то есть хотя и долго будеши жадати, не узришь, ибо яко же дщери своей мужем еси, тако же и право отцовское к ней погубил еси. А что своей жены мужа не видаешь — то есть своей дочери мужем быти не можешь». И как ему Аполлон такь гадку ту выложил, запалился[3330] Антиох яростию великою и рекл: «Аполлоне, гадки моей не отгадал еси, а шею свою погубил еси». Отповедал ему Аполлон: «Королю Антиоше, всяк то на твоем лице познает, что я твою гадку прямо[3331] выложил[3332]. И аще еси король правдивый и имеешь в земли своей таково право, то я шеи своей не стратил». И рекл король Антиох: «Сынь еси отца великаго, и того ради даю тебе сию нощь, чтобы еси размыслил, будет хочешь на утрее смерти избыть». Тогда Аполлон вышед от короля и почал сам себе тако глаголати: «Гадкуя выложил, а жена мне дана не будет. Чего же мне ждати? Ничего иного, разве смерти наглой[3333]». И рече к себе: «Бежи прочь, Аполлоне». И тогды в сумрак добыл себе корабль тайной и, оставивши кони в господе[3334], всел в корабли и дался на бег. А на завтрее Антиохови сказали, что Аполлон побежал, и рекл Антиох: «Аполлон убежати могл, но от нас утечь не может». И учинил вырок[3335] таков, рекучи: «Кто мне Аполлона живого даст, дам ему 500 фунтов злата, а кто бы мне главу его дал, тот сто фунтов злата возмет от мене». И тако слышачи, ехали мнози искать Аполлона, не толко неприятеле, але и приятеле, хотяще его убити а великия дары от короля Антиоха взяти. Тогды Аполлон, пришедши до Тира и подумав со своими, рекл: «Не дам аз для себе земли своей погубить. Вам ничтоже Антиох сотворит, мене единаго искати будет; и как меж вами не найдет, вам ничтоже учинит». И тако повелел Аполлон полной корабль пшеницы насыпать и, немало злата и сребра и риз дорогих взявши и в корабль вседши, начал утекать. И как Аполлон отплыл неколико, тогды Антиохов любовник[3336] именем Табарта приехал до Тира, ищущи Аполлона. И как его там не обрел, смутился[3337] велми и начал пытати[3338] мещан[3339], где есть он, поведаючи о себе, что ондруг ему есть. А то говорил ложно и здрадливо[3340], принес бо с собою он лютой[3341] яд, хотячи его отравить. Тогды Аполлон приехал до града, нарицаемаго Тарс,[3342] и почал в том граде пребывать. И был глад велик в той украине. В то бо время корец[3343] пшеницы по осми золотых[3344] купили. Отворивши Аполлон корабль свой, велел всему граду итти по пшеницу. И повелел за корец давати по осми медяных пенязей.[3345] И тем он всю украину ту оживил. И чтобы его купцом не назвали, все пенязи назад им возвратил и велел тем град окрепить. Тогды мещане тарсийстии, милость Аполлонову к себе увидевше, ему на честь и на вечную память образ его посреде града поставили.[3346] И в некоторое время Аполлон ходил по брегу моря. Елавик, из его земли шляхтичь, едучи по морю, увидел его и рекл ему: «Здрав буди, Аполлоне королю, ведаеши ли вырок Антиохов о себе? А будет не веси, азти повем». Отповедал Аполлон: «Повеждь, друже». И рекл ему: «Король Антиох такое розсказание[3347] учинил и шлюбил[3348], рекучи: «Кто бы мне Аполлона живого дал, дам ему 500 фунтов злата, а естьли кто мне Аполлонову главу принесет, дам ему сто фунтов злата». Сего ради поведаю ти, королю, что и во граде имееши люди, которые хотят тебя окормить[3349]. И сего для отъедь отсюду». Аполлон же за ту речь ему подяковал[3350] и велел ему дать 500 фунтов злата, тако глаголя: «Межи клейноты[3351] ничего так драгаго несть, яко ужиточное выстереганье[3352]. А коли еси мене остерег, имей себе то от мене, что было имети от Антиоха, когда бы мене ему связанаго дал». Елавик того дару не хотел у него взять и рекл: «Тебе то есть ныне наипаче[3353] потребно, ховай ты то себе». Отповедал Аполлон: «С болшею честию да будет тот дар у тебе, нежели у мене». Тогда потом Аполлон велел корабль приправить[3354], хотячи плыть до Пентаполя.[3355] И всяде в него и дался ветром. И как уже десять дней по морю плавал, поветрее им пременилося против полуденному ветру[3356]. И встав с полуночи[3357] ветр и взбурил волны, и тако розыгралося море. Отъял тогды ветр корабля ветреник[3358], и волны взяли корабль на себе и начата им, яко пилою[3359], метати, едина волна до другой подаваючи его, дондеже[3360] некоторая наиболшая волна, припадши, подняла корабль на себе и розорвала его так, что ни едина доска со другою не осталась; сребро же и злато летело на дно, ризы и иные драгие приправы[3361] по морю поплыли, а людие утопоша. Але Аполлон, ухвативши доску, начал держатися ей и плыл на ней целые три дни и три нощи. В четвертый же день увидел некотораго рыбника, а он ловил рыбы, и почал к нему вопити, глаголя: «О, человече, приближися ко мне и дай живот утопающему и помози утрудившемуся[3362]». И абие рыбник приближился к нему и взял его в лодию свою и ввел его в дом свой и, накормивши его, велел ему наспатися. И какон выспался, рекл ему рыбник: «Веси ли то, что поморскому уставу работник еси мне, зане от смерти тя избавих? Але богове того не дайте, чтобы я хотел кому зло учинить, кто не винен предо мною. Але то поведаю тебе: се плахта[3363] лежит, опахнися ею и иди на игру и смотри счастья. И аще себе не можеши полепшить[3364], возвратися паки ко мне, а я свое убожество[3365] хочю с тобою на полы[3366] разделить. А естьли ты некогда приидешь к счастию и[3367] будеши ли добр, вспомнивши мое добродейство, — добром заплатишь[3368]». Тогды Аполлон в той единой плахте своему господарю покорне челом ударивши, шол на игру. А в то время король той земли Цылибской[3369] именем Алтистратес пилою[3370] со своими паняты играл, а Аполлон, стоячи, почал той игры дивитися. Тогды король пилу упустил, Аполлон же, видев то, скочи радиво[3371] к пиле и, в руце взявши пилу, подав велми прудко[3372] королю. Король же, взем от плахетника[3373], почал себе мыслить, каков есть тот юнок[3374]: «А хотя и в плахте ходит, а несть то простяк». И учинивши король игры конец, начал вопрошати, кто и каков есть тот юнок. А как не умел об нем ни един розсказать, вопрошали того рыбника. И оним поведал, что обрел его на мори утопающаго, «але кто он есть и откуду, не вем». И сказали словеса рыбника онаго королю. И король рекл: «Кто ни есть и откуду ни есть, и за ту службу, которую нам днесь учинил, дайте ему сукно[3375] и введите его в чертог наш, да вечеряет[3376]». И абие бысть так, яко же король повелел. А тот король не едал николи, разве[3377] с единою дщерию своею, которая была велми красна и утешна. Та по обычаю тамошних времен умела густь[3378] и плясать, яко и иные княжны, ибо в те времена срам был той княжне, которая бы того не умела; и то редко чинили, разве пред своими отцы, а никак без отца. И сталося, что княжна именем Люцына, приправившися[3379], пришла пред отца и пред его гости и почала играть и плясать, и то так слично[3380] и так слушно[3381], что все оставили королевское брашно[3382], дивовалися ея красоты, и гудбы, и плясанию; разве един Аполлон, там будучи, того ничего не брег[3383] ини на ея гудбу, ни на плясание не хотел смотреть. Тогды сидячи некто подле Аполлона, рекл ему: «Что тебе ся видит та гудба и плясание?» Але Аполлон главою потряс[3384]. Узревши то, королевна засмутилась[3385] велми и, запомневши[3386] все веселие, села печална. Тогды рекл король дочери своей: «Дочь моя милая, проси от мене чего хощешь, и то тебе будет дано». Она же указа на Аполлона и рекла королю: «Дондеже сего жива вижу, весела быть не могу. А хочешь ли мене еще веселу видеть — свое слово, которое обещался еси мне, исполни: вели ему главу стять[3387]». Король же вопросил ея: «Чим он пред тобою виноват?» Она же рекла ему: «Или то не есть его вина, что гудбу и плясание мое все похвалиша, а он на то головою потряс?» К тому слову король, яко мудрый, своей дочери рекл: «Дочь моя милая, не вемы, чего деля то он учинил, что главою потряс». Тогды король велел ему встать и вопросил его: «Для чего на такову королевну главою потряс еси?» К тому Аполлон рекл: «Королю великий, аз на королевну главою не кивал есмь (зане она честна есть, и шляхетна[3388], и славна), але на гудбу и плясание, ибо зде ничего новаго не видел есмь, а я то все лутче умею, нежели та честная королевна, ибо аз того лутче учен есми». К тому его слову рекл король к дочери своей: «Дочь милая, не дивися тому, ибо всяк того не жадает, что у себя в дому имеет. Сего ради не имей ему за зло[3389], авось укажет то, что умеет лутче, нежели ты». И взял Аполлон гусли, почал играть велми вдячно[3390] и плясать выборно[3391], так, что все крикнули, рекучи: «Вдячно гудет и лутче пляшет, нежели королевна». А как видела королевна плясанье его, и впало ей в сердце, и почала его велми любить и кланятися пред отцем своим, начала его просить, чтобы изволил его[3392] дать ей за мистра[3393], егоже в наглости[3394] своей главы просила. И рекла, просячи: «Так вдячной гудбы и так требных[3395] плясов[3396] никогды не видала есми». Королю же та речь была велми мила. И велел Аполлона приписать к своему двору и терем особливой ему дать. Тогды Аполлон королевну приял и почал ея учить с прилежанием, с великою казнию[3397], тако что Аполлон в тым целом року не узнал[3398], чтобы королевна на него мило возрела, а ни он на ню такоже мило не возрел. И любил король Алтистратес велми Аполлона для его мудрости великия, ведячи то, что был королем тирским. Але паче того дочь королевская мистра своего неизреченно любила. Потом княжата можные жадали себе королевну за жену взяти, зане была девица добре красна, и высока возрастом[3399], к сему же еще и мудра велми. Але король не хотел ея ни единому дать, лечь[3400] кого бы она сама себе полюбила. И было в некоторое время, что приехали двое княжат знаменитых коштовне[3401] и с великою челядью, и койждо из них о королевне просил. В то время написал король лист к дочери своей так: «Дочь милая, двое княжат приехали, и койждо просит тебе за жену себе, а я тебе обещался, что тебе не дам никому, разве тому, кого ты сама излюбишь себе. И тако не скоро всяка панья пред каждым мужем речет, что «того хощу», и сего ради, чтобы менши тебе стыда было, напиши мне имя того, за которым хощешь быть, а не точию из тех дву княжат, которые приехали, але избери себе кого хощешь изо всего света, убогаго или богатаго. Ибо на свете не маш так богатаго, с кем бы мы неровны были в богатстве, ниже так убогаго, котораго бы мы не обогатили». Узревши тот лист, королевна, заплонавшися срамом[3402], почала меж собою так говорить: «Отцу правду отписать — то срам есть, а не отписать — велика тщета. А всяко[3403] же легчае есть срам мал, нежели велика тщета[3404]». И выявши свою табличку,[3405] почала писать преже «А». И видячи то, ея матка почала тому дивитися, что она дерзнула писати[3406] «А», ано[3407] не было и единаго слова от тех двух княжат имя, которое бы ся от «А» починало. А как написала «А», почала писать «п». Разгневавшися, матка рекла ей: «Злая дочко и безстыдная, чего деля хощеши род свой понизить? Княжат великих и знаменитых утопляеши, а убогаго утопленика морскаго себе избиравши». На то слово ея дочь отвечала: «Матко, не тебе то дано выбирать, але мне, того деля я сама себе изволих того, коли уже мне есть мил. Потому что любовь не на богатстве лежит, але на шляхетности и вере[3408]». И рекши то, встала от матерее и написала лист таков, яко «хощу Аполлона, а не дашь ли мене тому, веждь, яко погубиши дщерь свою». И как король тот лист прочитал, абие гостем отказал и скоро учинил свадбу Аполлону и Люцыне, дщери своей, с великою почестностию. И как Аполлон с королевною близ уже году жил, были меж собою в великой любви. Тогды в некоторой день, появши ю с собою, прохаживался с нею у моря. А в те поры приплыл корабль, на котором было знамя тирское. И как то увидел Аполлон, рекл королевне: «Сей корабль из моей земли есть. Подождем, что нам из его, яковые вести скажут». Тогды некто из корабля познал Аполлона и рекл ему: «Здрав буди, кролю Аполлоне, и веселися, монархо великий, ибо король Антиох убит[3409] есть и со своею дщерию, а все княжата тебе цесарем выбрали и ждут тебе весело со Антиоховыми клейноты[3410]. И вышед из корабля, справил посолство и дал ему от княжат лист. Тогды, как Аполлон королю Цылибскому, тестю своему, те вести сказал, рекл король: «Для двух причин те мне вести любы: первая — твоя честь есть ми велми люба, такоже и то мне мило, что уже вем, яко свою дочь королю великому дал. Але то мне есть не мило, что мне тебя при себе не иметь и такова милого человека стратить[3411]. А всяко[3412] будет можеши свою мысль перемочь, буди со мною, а я днесь своего королевства тебе ся поступаю». И рекл Аполлон: «Королю милый, с той ласки тебе дякую[3413], але изводи то ведать, что в своей земли и во околних оставих други и недруги, а не прилежало бы то на мене[3414], чтобы ся им не объявил и кождому по его службе не отплатил». Тогды велел корабль приправляти и, шедши к своей королевне, рекл до ней: «Кралевно милая, знай добре перстень сей, ибо аз имам ехать до своей земли и тамо в цесарство ся облечь. И тамо без великих боев не имам быть. Того деля в ту валку[3415] лутче тебе у матери быть, а не инде где. И как время тому будет, тогды я по тебе с честию пришлю; а не верь иному ничему, разве сему перстню, как к тебе его пришлю». И как ту речь королевна услышала, обумерши[3416], пала на землю. И по хвили[3417] укрепившися и рекла: «О, неверие безверное и безчастное! О, немилость великая! Хощеши бо мене оставити! Аз убо для тебе всем отказала и лучше той утехи не имела, еже тебе видети, ибо я тебя полюбила себе и с тобою хочю всегды быть. Будешь ли ты где потешен, тамо и я с тобою утешуся. А будешь ли где в несчастии, то несчастие мне легчае будет с тобою терпеть, очима видети, нежели ушима слышати, ибо посолство многажды причиняется, нежели ся ставает[3418]». Отповедал ей Аполлон: «Видиши ли то, что еси бременна, и к непогоде морской ты не привыкла еси, аморе милостиво быти не может; того деля тебя боюся взяти». К тому же королевна рекла: «Кабы в тебе была верак моей немощи, то имел бы еси и издалека ко мне приехать. А уже то время приближается, а ты хочешь от мене ехать. Не станется так, але где ты будешь, тамо и аз буду». Рекл Аполлон: «Коли уже инако то быти не может, взявши отпущение[3419], всядем на море». И тако Аполлон и королевна, взявши отпущение и прощение[3420], всели в корабль и пустилися по морю. И как тогды отвезлися от брегу, ехали до Тиру. И как уже два месяца были на мори, тогды королевне смрад морской и буря прешкарежила[3421], а время приближилося родити. И тако с великими болестями ложе в ней завратило[3422], и того деля не могла долго дитяти породити. Потом же, как в тых болестях злых породила дщерь, и была яко мертва. И все, которые смотрели на ню, мнели, что уже умерла. И тогда был крик и плач велик в корабли, а Аполлон паче всех жалость имел, ибо в сердцы его болесть велика была. И в то время востал великой ветр на мори. А превозницы[3423], разумеючи, что уже королевна умерла и для того ветр великой учинился на мори, почали Аполлона просить, чтобы дал живот живым, глаголюще: «Королю, не ввержешь ли из корабля умершаго, все погибнем, ибо море не престает играть, дондеже из себе не вывержет мертвеца». К тому Аполлон с великим плачем рекл им: «Ей[3424], милые товарыщи, подождите мало, ибо тело не есть проста человека, але была дочь короля великаго». И тако видячи Аполлон, что инако быти не может, велел лодку, которая всегды в корабли была, приправить[3425] и ея тело в дорогие ризы, которые с собою имел, все на ню велел облещи; и велел ю вложити в лодку ту, а под главу подложити две тысящи золотых, и в лист написати те слова: «Ты, которой то тело найдешь, ведай, что королевна есть и дочь короля великаго, об нейже много слез излияся и велика печаль есть. А имать две тысящи золотых под главою. И кто найдет, едину тысящу возми себе, а другую тысящу на ея погребение обрати, да будет честно погребена, яко же подобает королевнам. А естьли кто, нашед, так не учинит — богове, дайте то, чтобы того всегды нужа[3426] и псота[3427] потыкала[3428], и чтобы ничего у себя не имел и никогда весел не был». И вложил ей тот лист в руку и велел лодку твердо заправить[3429]. И плакал велми над нею и велел лодку по морю с великою жалостию пустить. Тогды волны ту лодку похвативши, в третий день у некотораго града, егоже[3430] зовут Ефес,[3431] на брегу ю поставили. И сталося с пригоды[3432], что един лекарь, именем Церимон, в то время прохаживался у моря и, увидевши лодку, велел ю ксебе привесть и отспунтовать[3433]. И как ю отспунтовано, узрел мистр[3434] панью в цветных[3435] ризах лежащу и велел ю до своего дому несть. А как праве[3436] лодку перекладал[3437], обрел лист в руце и прочитал его. И как познал, что имеет злато под главою, рекл: «Принимаю то на свое здоровье[3438], что не точию едину тысящу, яко же в сем листу стоят писано, чтобы на погребение дать, але и обе тысящи хощу ей на погребение отдать». И тако мистр тот, что было на погребение потребно, добыл. И пришел ученик его именем Силимон. И услышавши, что в дому деется, и оглядавши тело то, рек: «Такова мертвеца аз николи не видал: лице не пременилося, барвы[3439] не стратило, очи не опали[3440], нос не обострился, скора[3441] не очерствела[3442]. Сия панья жива есть, разве ю немощь по немочи омертвела». И оглядавши все жилы[3443], рекл: «О, приятеле сея жены, аще бысте мене при себе имели, то бы сего тела в море не вручили». И набрал зелия и корение, которое он знал, велел лесу[3444] на четыре колы положить и тело наверх взложить. И учинил огонь под лесом[3445] с того корения, дондеже оно тело добре разогрелося. И потом все тело помазал елеем, потом мастию драгою. И как познал на жилах, что прирожение[3446] мочь приимает, учинил ей чихавку. Потом чьхнула так, что та ляса, на которой лежала, потряслася. А она прияла духа и, отворивши очи одва[3447], немо[3448] промолвила, рекучи: «Кто есть при мне, смотри, чтобы еси не прикоснулся мне, ибо королевна есмь короля великаго». И приявши лекарство, которое посиляет, была не во мнозе времени велми красна и здорова. Не диви же ся сему никтоже и не мни, чтобы то так не было праведно, ибо писмо свидетелствует, что старые,[3449] паче же жидове, имели тот обычай, что своих милых приятелей умерших тела ховали до трех дней: или[3450] душа в теле утаилась от великия немочи и обуморено[3451] тело стало, яко же то мистрове поведают, что прилучается бывати так. Тогды Силемон, появши мистра своего до комнаты, в которой королевна лежала, и рекл ему: «Смотри, мистру, которой велел ей гроб готовить, се видиши ю живу». Мистр, увидевши панью красну, рекл: «Рад вижу смысл твой и весел есмь о учении твоем. Не мни, добрый учениче мой, что даром погубил еси труд свой, которой имел еси, о сей панье трудяся, ниже наклад[3452] стратил[3453] еси, которой на ея лекарство истощил еси, ибо сия панья имать велико богатство от злата. Потом мистр отважил[3454] то злато и дал едину тысящу Силемонови, а другую тысящу схоронил той королевой. И по малом времяни вылечилася из той немочи та королевна и была так красна, что ея чудности дивовался всяк, увидев ю. И взял ю мистр Церимонсебе за дочь и помышлял ея выдать замуж. Она же, то узнавши, рекла ему: «Отче мой, рачь[3455] ведати, что я есмь жена короля великаго и вем истинно, что он для меня есть в великой жалости. И сего ради хощу его в чистоте ожидати, дондеже увем о нем или он увесть о мне». И так ей тот мистр допомогл, что ю княжною[3456] учинил той богине, нарицаемой Веста,[3457] ибо кто той богине прислуживал, да живет в чистоте. А в те времена панны и паньи такоже за княжну имели ю. И тако там Люцына служила. А как уже Аполлон жену так жалостливо стратил, обещался, что девять лет из корабля не вытить, разве ко своей дщери. И в тых летех ни брады не голить, ниже мытися обещался.[3458] Потом велел кораблеником приправить паки ко граду Тарсу. И приплывши там, стал у господаря своего Странквилеа, которой имел жену именем Дионисию, которым Аполлон предал дщерь свою и с ея мамкою[3459] Лигориею. И дал с нею много злата и клейнотов[3460] и велел ю прозвати Тарсиею по имени града того Тарса, в котором ю ховати[3461] умыслил. И рекл Аполлон к господарю и к господыне: «Приятеле милыи, вам паче верю, неже кому иному на свете, поручаю вам сие дитя, на котором лежит моя последняя утеха. А прошу, попомните мою милость, которую я вам учинил и сему граду». И как шлюбил[3462] дитя верно ховать, тогды Аполлон, вшедши в корабль, почал по морю жалостливо ездить. Потом Тарсиа выросла из лет детиных и почала со иными паньями до школы ходить и начала велми прилежно учитися. И прилучилося в некоторой день, как Тарсиа из школы пришла, узрла оное: ано ея мамка, Лигория именем, рознемоглася на смерть. То видячи, Тарсиа почала над нею горко плакать. Тогды Лигориа начала ея вопрошати, глаголя: «Веси ли, чья еси дочь?» К тому Тарсиа, яко домнваючися[3463], рекла: «Странквилона, и Дионисиа есть матка моя». Рекла ей мамка: «Ты не веси, але я тебе повем: отец твой есть Аполлон, король Тирский, а матка твоя есть Люцыня, дочь короля Цылибскаго. И та породивши тя и вручена бысть в море, а отец твой, Аполлон, дал тебя здеховать: през жалость, которую имать по матце твоей, и уже некоторое время блудит по морю». И потом Лигориа умерла. Тогды Тарсиа долго жаловала мамы своей и взяла за обычай, что как рыхло[3464] из школы пришла, никогды не ела, дондеже преже на мамкин гроб шла и там поплакала мамки своей; и взглядаючи на море, плакала своей милой матки, которая была на море вручена, и отца своего, которой по морю в жалости блудит. И было в некоторое время, что Дионисиа шла из божницы, а ея дочь Филомациа пред нею в драгом одеянии, а Тарсиа за ними, яко то их девка[3465]. И как то видели дворяне[3466], почали о том говорити: «Та, которая за ними идет, откуду есть[3467], шляхетнейша[3468] есть, але та, которая пред ними идет, не есть той чести годна. Услышавши то, Дионисиа засмутилася[3469] велми и, пришедши до дому, ударила собою о землю и плакала того поношения, которое слышала о своей дочери. И почала абие умышлять, как бы могла Тарсию с света згладить[3470], чтобы для ей ея дочь вперед такой срамоты не терпела. И имела она единаго раба[3471] в своей веси, именем Феофила, егоже владарем[3472] учинила, и послала по него и рекла: «Феофиле, слышу о тебе много злаго, что мое добро крадешь, а се еси яд купил, которым бы меня и господаря моего хотел окормить[3473] и чтобы тебе, дочь мою появши, в наше имение войти. И то так не будет, але то, что еси мыслил о мне, то я над тобою учиню». И почал Феофил присягать, что о том никогда не помышлял. Але панья его Дионисиа рекла ему: «Сия речь едина яко что[3474]: или убей Тарсию, или я тебя велю убить». Услышавши ту речь, Феофил рекл: «Коли уже инако быти не может, лутче ми, да бых аз жив стал, а ону убил». Тогды Дионисиа, отвещавши, рекла: «Имеет Тарсиа тот обычай, что преже она ни пьет, ни ест, дондеже ходит меж гробов[3475] плакати своей мамки, а ты ея там дождався, убей ю. И как ю згладишь с света, будешь свобожен от работы моей». Тогды Феофил, сведавши час, коли имела до гробу Тарсиа итти, шел преже и почал меж гробы укрыватися. И как Тарсиа пришла, узревши ю Феофил, убоялся велми и рекл сам в себе с плачем так: «О, работа безчастна и велика, в какой есмь тщеты от тебе стал![3476] О, тоска моя великая! Как мне забить панну такову красну и велми шляхетну и пролить кровь неповинную? Але понеже то инако быть не может, имать быти так, что убию ея». И выступил абие до ней, и взял мечь свой, и поймал ю за косу и ударил ю абие о землю. Тогды Тарсиа почала Феофила покорне вопрошать: «Что то есть и что хощеши со мною творити?» На то ей Феофил отповедал, глаголя: «Ужо твоя шея взвоет, что я тебе мышлю и что учиню ти». И взял мечь свой и хотел ей главу стять. Тогды Тарсиа промолвила к нему, глаголя: «О, милый Феофиле, повеждь ми, чем я сию смерть выслужила? Аз бо николи против тебе ничего зла не учинила, але во всем с радостию служила. Прочто хочешь руце смазать[3477] кровию княженецкою и невинною? Николи без мести не будешь[3478]». К тому он ей рекл: «Ты мне никоего зла не сотворила еси, але отец твой, король Аполлон, дал много злата господарови, и того для велела тебя господыня твоя убить, чтобы то злато себе имела». Рекла Тарсиа к нему: «Понеже инако быть не может, прошу тя, остави мне, дондеже поплачю и пожалею смерти матки моей, такоже и мамки». И он мовил: «Плачь, а то ведай: что творю, того не рад творити». И почала Тарсиа велми плакать. И как плакала, сталося с пригоды[3479], что в тот час морстии разбойницы приплыли к тому месту и стали у брега, ждучи своего времени, але Феофил не ведал того. Тогды они узрели мужа, с голым[3480] мечем стояща над красною девицею, выскочивши и крикнули на нь. Итак Феофил убежал и поведал своей панье, что уже Тарсию убил. А те разбойницы, взявши тое девицу, привезли ю до некотораго града, емуже имя Мелхина,[3481] и межу иными куплеными посадили ю на продажу. И пришел курвей господарь[3482] и купил ю за пятьдесят золотых и ввел ю в свой дом к иным девицам-полонянкам. Тогды, как Тарсиа сведала, для чего она была куплена и от кого[3483], почала велми плакать, глаголя: «О, богове, как ядовитой такой суд на мене, бедную королевну, выдали! О, несчастие немилостивое, каков лук свой на мене вытянуло и каково ядовито свое копье на погибшую девицу наострило! О, богове, в чем пред вами согрешила, что такову нужу[3484] на меня, бедную королевну, допустили приитти? А ни во мне гордости, а ни похоти злой, а никоторой крови пролития, разве в сердцы набожество[3485], в ночи слезы, а за обычай книги в руках. Чесо ради, милые богове, то препущенье[3486] ядовитое на мене пришло? Хощете ли, богове, да сама ся убию[3487], чему есте мене в море не утопили, чему есте мене с моею маткою не загубили? О, Феофиле, каков ми лют показался еси, коли мене хотел убить, але был бы еси мне далеко милостивее, да бы еси тогды мою главу стял». И увидевши своего пана, бежала к нему и, падши у ног его, почала его с великим плачем просить, чтобы изволил королевну честну, а не безчестну оставить, «ибо королевна есмь, не допущай того, чтобы так мерзским скутком[3488] была смазана[3489]». К тому курвей господарь рекл: «Чему плачешь? Или не веси, что тому в руки пришла, которой ни стыду, ни милости в себе не имеет? Але иди и сяди, прибравшися, ибо тобою хочю сребра достать, сколко за тебя дал, к тому еще и болши хощу взять». И велел безчестну речь по граду кликати, которой есть срамно в сию книжку писати, але может всяк то знать, какое то выкликанье было. И было так, что князь града того, именем Анатагор,[3490] пришел ко оному курвю в дом и, появши Тарсию за руку, ввел ю в комнату. Тогды Тарсиа, узревши, что была едина с нимв ковнате, падши до ног его, рекла к нему с великим плачем: «О, можный княже, кровию шляхетною[3491] одолей своей прироженой шляхетности умысл шкародой[3492] и не буди ганцой[3493] крови королевне, чтобы твои дети богове соблюли от таковой злой пригоды[3494], в которой есмь аз теперь. Аз есмь дочь короля тирскаго, емуже имя Аполлон. Тот, хотячи жаловать смерти матки моей, дал меня ховать в Тарс с великим сокровищем. Але тот, кому была дана к выхованью аз, велел меня убить. И от того, которому велено мене убить, разбойницы морстии отняли мене, и тако мручи, не умерла. А тии же паки[3495] продали меня тому то злому человеку. Ты же паки[3496], аще еси шляхта, помози мне мою честь соблюсти и моего девичества для учтивости[3497] всех шляхетных княжат и для всех панов и панн, которым честь мила есть». Услышавши то, князь Анатагор утешил ю, глаголя: «Честная королевна, имей се добре[3498] и имей с того честь и хвалу, что в так небезпечным[3499] стане[3500], в котором еси ты днесь, а чистоту любиши. А как твое жаданье познал есми, яко да помогу ти, чтобы свою чистоту соблюла. Се же возми фунт пенязей и дай своему пану, яко бы твоя заплата была, а я далей с ним розмовлю». И тако та честная девица, вышедши из комнаты, фунт пенязей безчестному своему пану дала. И вышедши тот князь, почал ей комнату на месяц наймовать: дал ему сто фунтов пенязей за то, чтобы Тарсы ни един мущина не увидел в месяц тот, кроме его. И он курвей господарь, взявши пенязи, шлюбовал[3501] то. И в то время, как сие деялося в Мелхине, и король Аполлон плавал по морю девять лет, жалея своей жены. И приплыл до града Тарса, хотячи своею дочерью Тарсиею утешиться. И доведался господарь Странгвилей со своею женою Дионисиею о приезде Аполлоновом, облеклися в печалныя ризы и изыдоша обое противу ему. И как к нему приближились, рекл Странгвилей: «Витай[3502], королю великий, к нам, к своим верным рабом[3503]. Рад бых твоей милости новину лепшую[3504] поведать, нежели сию: Тарсиа, дочь твоя, на которой вся наша надежда была, умерла. А яко нас видит твоя милость, от ея смерти до днешняго дне през жалость не брегохом[3505] на себе лепшую одежду возложити». Услышавши сию речь, король Аполлон вздохнул велми жалостливо и учинил шлюб[3506], что за девять лет не хотел с моря из корабля изыти, дондеже[3507] добрую новину услышит. А кто будет сметь рещи ему, что «изыди из корабля», тому велит без милости ногу сокрушити. И отъехал с великою печалию от берега. Тогды припал[3508] в ночи ветр и запудил[3509] их далеко. А как было наутрее, познали, что близ града, реченаго Мелхина (где продана была Тарсиа, дщерь его)[3510]. И рекл Аполлон челяди своей: «Братия милыи, прибейтеся к берегу, ибо днесь велми славен и хвалебной день, да бысте некое утешение прияли, яко же и иныя благоговейныя люди». И как приплыли ко брегу, обрели там много кораблей, такоже и лодьи, яко имяху тот обычай все околичные люди, что до того града, преже именованаго, сходилися и тот день весело чтили. Тогды Аполлон велел своему влодарю, чтобы учинил челяди веселой пир и даст всякому, кто чего хощет. И рекл: «Хотя я, пан их, в печали есмь, але челядь да не будет смутна в сей день». И начаша веселитися. Но Аполлон в смутку[3511] седел на дне корабля. Тогды Анатагор, князь града того, прохлажаючися[3512], оглядал лодьи гостиные[3513] и увидел един корабль, лепший и строинейший, нежели другие; шел к нему и увидел людей дворовых, почал весел с ними быть и начал вопрошати их, кто их пан есть. И поведали ему, что для жалости лежит на дне корабля и плачет. И он им рекл: «Возми которой от вас два золотых и иди к нему, прося его милости, чтобы изволил выити ко мне». Тогды един слуга Аполлонов рекл: «Княже шляхетный, вопрошу твоей милости: естьли буду мочь имети в сей земли другую ногу за два золотых купить, такову, какову имам, то рад бы шел, а естьли не могу добыть, прошу твоей милости, чтобы мене от того посолства избавил, ибо такову заповедь нам уставил: кто ему речет, что „изыди из корабля”, тому нога утята будет». Ему же князь рече: «Вам ту заповедь он уставил, а не мне». И шел сам к нему. И стал пред ним, рекл: «Здрав буди, гостю шляхетный, Бог горний да сотворит тя весела». Подяковал ему Аполлон, глаголя: «Здрав буди ты, честный человече, и иже всем владеет, той твою честь да умножит». И увидевши Анатагор, что Аполлон человек честной, шляхетной, мудрой и что в жалости велицей блудил, рекл ему: «Не имей мне за зло[3514], честный мужу, что се мало пред тобою смею похвалитися. Аз есмь князь сея земли, а видал, такоже и слыхал много пригод[3515] злых и меж ими многажды сам бывал, что от злых пригод приидох[3516] к великому веселию. И аз по тебе знаю, что ты человек еси мудрый и видел еси сам того досыть[3517]. А сего для видишь теперь сам нужу свою и смуток, возри же на будущее веселие, даст Бог, что сам в нем рыхло[3518] будешь». К тому Аполлон отповедал: «Дякую твоей милости[3519], княже шляхетный, с великаго твоего потешения, але всяко ты сам то добре веси, что кто кому его нужу вспоминает печалну человеку, тот всегды печаль обновляет. И того для прошу твоей милости, чтобы рачил[3520] ты от мене отойти, а мене не утешати, яко не хочю никотораго утешения для нынешния скорби моей». Услышавши то, Анатагор, добро говоря ему[3521], отшол от него в великой печали, яко тужил велми о тацем мудром человеце. И почал мыслить, что бы мог об нем учинить. И домыслившися, послал по Тарсию. И как к нему пришла, рек ей: «Есть зде един человек мудрой, честной, шляхетной в том то корабли, и в печали он великой, для которой он сам себе погубить хочет. Прошу тебе, выведи его своею мудростию из того корабля, а я тебе от твоего курвя господаря на другой месяц искуплю. Тогды Тарсиа, поклонившися ему, шла до того корабля и, пришедши, рекла ему со стыдом и срамежливыми[3522] усты: «Здрав буди, пане шляхетный, твоя печаль далече да будет от тебе. Зришися мне человек честной и мудрой, отрини жалость[3523] от себе; яко то мистрове[3524] поведают и то писанием затвердили, что в сердце мудраго человека ничто печално не внидет, яко мудрый человек всяку пригоду знает и мысль неподвижиму[3525] имать». Отповедал ей Аполлон: «Вижу тебе стыдливу и честну девку, але елико еси мудра по твоим летом, буду с тобою говорить, а ты не будеши моей речи разуметь. И того для даю тебе сто золотых, и ты, взявши их, иди прочь от мене». Тарсиа же с великим стыдом взяла те пенязи и пришла ко князю. Князь же, увидевши Тарсию, изыде противу ей и рекл ей: «Тарсие, что еси мужа того не вывела из корабля?» Отповедала Тарсиа: «Дал мне сия пенязи а велел мне прочь отити». Анатагор ей рекл: «Или то злато лутче любишь, а не то, яко хочю тебя за месяц свободною учинить?» Услышавши то, Тарсиа с великим стыдом опустила злато на землю и рекла: «Не хочю того, пане мой, але шлюб[3526] твой мне далеко милейший». Рек ей Анатогор: «Учинишь ли то, что тот человек выдет из корабля, шлюбую тебя выкупить от твоего господаря». Тогды Тарсиа, пришедши паки пред Аполлона, рекла ему: «Возвратилася есмь, пане шляхетный, нося пред тебе злато и мудрость, да едино из двоего учиниши: или злато возми, или послушай некоторой мудрости от мене, чтобы Твоя Милость меня приучила[3527]». Рекл ей Аполлон: «О, лиско[3528] хитрая, всяко[3529] то вем, что меня к тому хочешь принудить, чтобы я с тобою говорил. И ты того для злато свое ховай себе, а что мыслишь, говори». Тогды Тарсиа задала ему гадку, глаголя: «Что есть то: есть некоторой дом хвалебной, всему миру потребной, а тот дом всегда гучит[3530], а государь в нем молчит, с государем ходит а живот[3531] ему родит. И там муж без коня приехал[3532], государя кратою[3533] обведет и, обведши, вывлечет, а дом кратою утечет». Отповедал Аполлон: «Дом есть река, которая гучит, государь есть рыба, которая молчит. И тамо рыбник в лодьи приедет, рыбу сетью обведет, обведши, вывлечет, а вода скрозь сеть утечет». Рекла паки Тарсиа: «Что то есть: кора[3534] лесу краснаго, возрасту[3535] сама великаго, невидимые слуги водят ю, около ей всегды ходят; многими дорогами ходит, а следу не родит». Отповедал Аполлон: кора лесу краснаго есть лодья из дереву великаго, слуги невидимые суть ветры, которые водят ю а при ней всегды ходят. Та много путей ходит, а всяко же[3536] следу не родит». Рекла же паки Тарсиа ему: «Что же сие есть: есть дом, в ризах не убогий, гости и государь в нем нагии. И тамо вещь в руце держат, а встыду[3537] не имеют. Огонь и воду в нем продают, а у них то даром дают». Отповедал ей Аполлон: «Дом есть лазня[3538], в ризах не убогии, а в нем гости и государь бывает нагий. Вещь есть веник, которой держат, а встыду в том не имеют. Там огонь и воду продают, а у них[3539] то даром дают». Выложивши Аполлон те гадки, рекл ей: «Три гадки отповедал тебе, иди же здорово прочь от мене». Отповедала ему Тарсиа: «Вем, что злата хочешь от мене, то ти дам и пойду от тебе». Рекл ей Аполлон: «Мудро говоришь, стыдяся, и то указует тебе быть девку встыдливу, але и дивлюся тебе, чему во всем не блюдеши стыда и со мною во всем безстыдно говоришь». Она же рекла ему: «Потреба мя к сему принужает, ибо есмь продана курвю господарю. И аще выведу тебе из корабля, Анатагор князь шлюбил мя от него свободить». Рекл ей Аполлон: «Мною не будешь свободна, яко для девки своей клятвы не преступлю». Отповедала Тарсиа: «Вем, что людие шляхетные суть всегды милостивы, и сего ради о твоей милости не хочю роспачить[3540]. А не хочешь ли своего злата взять, то изволи ми отповедати на сию гадку: «Четыре брата заровно[3541] бегают, а ног у себя не имеют, отца тяжкаго носят, есть, пить не просят, намазани мастию молчат, не намазани кричат». Отповедал ей Аполлон: «Некогда с детми играючи, сего научилася еси и то мне вспомянула. Четыре брата есть кола четыре, которые бегают, а ног у себя не имеют. Отца — воз тяжкой — на себе носят, есть и пить никогды не просят, намазани мастию молчат, а не намазани велми кричат». Рекла Тарсиа: «Мило тому гадки загадывать, кто умеет их отгадать. Которое есть створение[3542]: а в нем за четверть ваги не маш[3543], а есть всегды тисаве[3544], а имат трзева[3545] дираве[3546], никогды ничего не ест, але радо[3547] яйца пиет, в брюхе яйца чистит, а панна е́ на то пустит[3548]». Отповедал ей Аполлон: «По сию мудрость ты до Рима ходила еси. Створение то есть губа[3549], в ней за четверть ваги не маш, и та есть тисава, а никогды не ест, але диравыми трзевы яйца пиет а в себе яйца чистит, а панна е́ на то пустит, когды теми яйцы свойце[3550] перет[3551]». Рекла потом Тарсиа: «Что сие еще есть: есть малый патралник[3552], кторый малый пахолик[3553] есть, обличия дивнаго не имать живаго; кто на нь возрит, тот его обличие узрит». Отповедал ей Аполлон: «Патрилник есть зерцало, то не имать обличья живаго, а ты как на него возришь, обличие своев нем узришь». Потом Аполлон, выложивши ей те гадки, рек: «Послушай мене, девко честная, аз тебе до сего времени чтил, почти же ты и сама себе, отойди от мене». Рекла Тарсиа: «О, королю милостивый, еще не хощешь сотворити для мене, але сотвори то для моего нужнаго сиротства и для моей несчастной нужды, изыди из корабля, ибо твоим изшествием мне, смиренной королевне, будет честь захована». И то рекши, приступила к немуближе, яко бы хотела его обнять, але Аполлон за то разгневался и отпхнул ю от себе, и пала на земли. И в тот час излиялося ей кровь из носа и из уст, она же, увидевши кровь, обумерла. И помале окрепившися, почала своей нужи плакать, глаголя: «О, безчастие безбожное, так мене крепко одержало! Ибо мать моя Люцыня, родивши мя, сама ввержена есть в море, а отец мой, король Аполлон, оставивши мене в Тарсе у Странгвилеа, мужа злаго, и Дионисии, лютой жены его, сам блудит по морю от великия печали, или[3554] уже и умер или утонул — не вем. Последняя же моя утеха, Лигориа, мамка моя, отошла от сего света. И тако мене Дионисиа велела убить, але разбойницы морстии отвели мене и сему злому курвю господарю нешляшетному продана есмь на болшую мою беду». Тогды Аполлон, не могучи дале того удержатися, воставши, мило обнял ю и закричал, яко лев, гласом великим, глаголя: «Идите, мои милыи приятеле, веселитеся со мною, ибо дочь мою погибшую обрел есми!» Услышавши то, Анатагор возрадовался и шел с ним во град, и челядь его. И было для того во всем граде веселие велие. Потом князь вел короля в лазню[3555] и велел ему оголити[3556] браду. Потом же Анатагор поддался ему со всею землею своею яко крепкому цесарю и начал просити его, чтобы ему дал свою дочь в жену. Аполлон же для великой его любви, которую имел к нему, дал ему ю. Але курвей господарь, видячи себе окламанаго[3557], уже дал покой[3558]. И были пированья великия и всякаго веселия роскошнаго полны. По веселии же том поял Аполлон король зятя своего со всем войском его и со дщерию своею ехал до Тира. И едучи там, стал в Тарсе граде, идеже была оставлена дочь его Тарсиа ко хранению. И сел там сам на суде и призвал того Феофила и вопрошал от него, как Странгвилей и Дионисиа умышляли о дщери его. И таким велел самем учинить: велел их стинать[3559]. И оттуду приплыл ко Ефесу граду и шел первое к божнице. Граждане же то видевше, что цесарь привел свою дщерь Тарсию а хощет преже ити к божнице, просили Люцыни, которую за святицу имели, чтобы прияла от цесаря жертву. Тогды цесарь Аполлон, ведучи дщерь свою за руку, вшел в божницу. И абие[3560] познала его Люцына, своего пана короля Аполлона, але домышляючися, яко жена его была, почала мыслить сама в себе, глаголя: «Или[3561] сия молодухна есть ему жена, всяко[3562] же аз ему не объявлюся». И жертвовал Аполлон златой венец, что обрел дщерь свою. Дочь же его Тарсиа такоже принесла на жертву златую коруну, яко обрела отца своего милого. И видячи цесарь свою жену так стоящу (ано от злата, которое на ней было, и от короны, которая на главе ея была, процвете лице ея), почал пред нею глаголать и богом и богиням благодарение приносить: «Дякованье[3563] творю вам, богом и богиням, яко утешили есте мене и сие мое дитя ко мне привратили[3564] есте. Егда бо аз еще младым королем почал быть, и абие[3565] вскоре в смуток[3566] впал есми, просячи от Антиоха дщери его, и неправым судом его погубил был главу свою, и ушол есми от него, и плавал по морю, и терпел потоп, а всяко же, утопаючи, вами, богове милостивый, был избавлен и утешен. Ибо егда приплыл до Цылибской земли, тогды некоторая славная девка, именем Люцына, дочь короля Алтистрата оной земли, смиловавшися надо мною, прияла мене ксебе. Але потом наипаче безчастие мне припало, что стратил есми ю на мори, и для ей никогды же весел был». И сия словеса глаголал с великим плачем. И как то услышала Люцына, не могла к тому удержатися от слез, але с плачем рекла: «Королю Аполлоне, аз есмь Люцына, дочь короля Алтистрата, и ты еси мене с плачем пустил по морю». И как то услышал Аполлон, великими радостями объят был и пал взнак[3567] на землю. И помале[3568] отрезвившись[3569], почал вопрошати: «Во сне ли се мне деется или наяве?» Люцына же ему мило отвечала: «Во сне есмы оба были до сей хвили[3570], ты без мене, а аз без тебе; але уже пробудихомся, коли уже обретохом друг друга». И так шли во град до господы[3571]. И тем их познанием весь град весел был, и были пирования по всему граду с различными потехами. Потом же оттуду с великою радостию ехали до отчины своей. И как приехали к Тиру граду своему, вышол весь град (людие Тирскии)[3572] противу ему: панны особно, а паньи особно же, а мужие такоже своим чином. И было то их приехание так дивно през плачь старых, такоже и младых. Але Аполлон для великаго веселия не ведал, что бы имел чинить, и ко всем ласков быть оказался[3573]. Тогды мещане дары великия ему, яко государю своему, подали, вдячность его приездом[3574] показуючи. К тому же еще и добыток[3575] великой ему дали, говорячи, что его есть. И вопрошал их король: «Почему тот добыток мой есть?» Они отвещали, яко «пенязи, которые на тебе приналежали[3576], собрали есмы без тебе и сие тебе возвращаем». Потом же уведавше из Антиохии граждане пришествие Аполлоново, не восхотели никому града отворити, але писали ко всем князем, которые к Тиру прилежали[3577], о пришествии Аполлонове. Тогды все княжата приехали до Тиру и проводиша его во Антиохию. И без всякаго спору цесарем его учинили и клейноты Антиоховы и много добытков ему дали. В тот час Аполлон велел возвать Елавика, которой его соблюл от Антиоха, и дал ему великое имение. Потом оттуду ехал со своею королевою, и королевною, и с зятем до Цырена града,[3578] где пребывал Алтистратес, кроль Цылибский, тесть его, и тамо с великою радостию и веселием некоторое время пребывал. И дал тесть его Люцыне, дочери своей, полкоролевства своего, а Тарсе, внучке своей, пол же. И тамо будучи, Аполлон велел призвать онаго рыбника, которой на мори избавил его от потопа и помог ему утопающему, и дал ему такоже великое имение. А потом Аполлон, цесарь грецкий, возвратился во Антиохию и родил сына, которому назвал имя Алтистратес, и тому оставил свое королевство. И состарелся в делех добрых и похвальных и скончася в последний день в покою чистом. Конец истории о Аполлоне. Сие было до воплощения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, егда идоли почитаеми были у язык[3579].ПРИКЛАД, ЯКО ПРОЗРЕНИЮ[3580] БОЖИЮ НИКТОЖЕ ПРОТИВИТСЯ МОЖЕТ.[3581] ГЛАВА 37
Цесарь Кондрат[3582] велми можный в некотором славном граде господствовал. В его же государстве был некоторой рыцарь, именем Леополдус, которой, бояся гнева цесарского, со женою своею убежал в лес и там в буде[3583] пребывая, живучи неколико дней. И бысть в некоторое время, как цесарь Кондрат ехал на ловль[3584] тем лесом и там во оной буде начевал, тогда она господыня Леополдова, которая была близ к рождению, и ему, сколько могла, служила. И бысть, что та жена той же ночи родила сына. И тогда цесарь услышал глас во сне, глаголющ: «Возми, возми, возми!» Тогда цесарь убудился и устрашился велми, так что продрожал, и рекл сам в себе: «Что глас сей — „возми, возми, возми» — знаменует?» И мыслил, что бы имел взять, и абие паки уснул. Тогда второе услышал глас, глаголющ: «Вороти, вороти, вороти!» Тогда кесарь обудился и смутился[3585] вельми и мыслил сам в себе, глаголя: «Что сей есть первой глас, глаголющ „возми, возми, возми”, — а взять нечего? А теперь паки слышах глас, глаголющ „возврати, возврати, возврати”, — что имамь возвратить, коли ничегоже взял?» И паки нача кесарь спать и услышавше в третий глас, глаголющ ему: «Утекай, утекай, утекай, ибо сие первородное будет зять тебе». Услышавше то, кесарь разгневался и, рано воставше, призвал дву секлетарев своих и рекл[3586] им: «Идите, возмите то дитя от матки силно[3587] и наполы претините его[3588], а сердце его принесите мне». Тогда они шедше и взяли силно оно дитя от лона матерня. И видячи дитя красно, смиловалися над ним и повесили его на некоем древе, чтобы его звери не съели. И забивши заяца, сердце заечье кесарю принесли. И прилучися, что некоторой псарь того же дня ехал тамо и услышал дитя то плачуще; приехал к нему и взял е́ тайно. А иже не имел он сына, принесл е́ жене своей и велел его воспитовати, глаголючи, что будто его и жены его сын был, и назвал его Генриком. А как то дитя уже выросло, было велми красно, вымовно[3589], мудро и всякому мило. Увидевши то дитя кесарь таково красно, таково мудро, жадал его у отца его, чтобы ему дал оно дитя во двор его. И дал е́ отец кесарю. Потом кесарь, видячи то дитя всякому мило и от всех похваляемо, почал мыслить в себе, чтобы по нем не было то дитя на королевстве его, и не тот ли то есть, котораго он велел забить? Тогды кесарь, хотячи быть известен[3590], послал к жене своей лист, рукою своею написал так: «Естьли тебе живот твой мил есть, яко рыхло[3591] от того юнока возмешь и прочтешь тот лист, тот час его вели погубити». Тогды он юноша, взявши тот лист, ехал с ним до цесаревой. И как приехал до некотораго костела, и повесил тайстрик[3592] с листы, лег при оном костеле и уснул. Тогды некоторой каплан[3593] приступил к нему, хотячи доведатися, что бы во оном тайстрику было, и увидел он лист. А как его прочитал, убоялся для онаго греху, что на оном листу было приказано того то юношу забить. Тогды он каплан выскреб то писмо велми смыслено, и где было написано, чтобы «того юношу забила», тут он написал, чтобы «того юношу на нашей дочери женила». И вложил паки тот лист на место свое. И как он юнак принесл тот лист до цесаревой, и как увидела, что был запечатан печатью кесаревою, и познала руку его, и созвала княжат и панов, абие[3594] веселие[3595] оному юноши и своей дщери с великою честию учинила. Та свадба была во Аквисгране.[3596] Потом как кесарю Кондрату поведано, что дочери его веселие славное было учинено, велми тому дивился. И как се от оных секретаров двоих, и от ксенжеца[3597], и от каплана правды доведал, узнал, что прозрению Божию ничто может противитися. Потом кесарь послал по онаго юношу и подтвердил его быть зятем своим. И потом уставил, чтобы по нем и на цесарство его посажен был и всем государствовал. Докончание книги сея. Богу слава. Написася Алексеем Коробовским в лето 7199, иулиа в 15-й день.ПРИЛОЖЕНИЕ
ПРИКЛАДНЫЙ ЖИВОТ[3598] СВЯТАГО АЛЕКСЕЯ, ЧТОБЫ СМЫСЛОСТИ[3599] СЕГО СВЕТА ВОЗНЕНАВИДЕЛИ[3600]
В Риме граде славном был некоторый сенатырь честен, емуже имя было Еуфимиян. И тот был велми богат и при цесарской дворе добре славен, такожде и честен. Етот же Еуфимиян был человек справедливой и в приказании Божии прилежно ходил и велми милостив, который на всяк день поставлял три столы убогим, которым сам служил. Сам же всегда о девятой године[3601] с людми благоверными приимал брашно[3602] в ласце и милости[3603] Божии. Имел же и жену именем Аглаиду, и та была единой воли с ним. А были безплодны, просили Господа Бога, чтобы им изволил дати плод. И зачат Аглаида и потом роди сына. И назвали имя ему Алексей, егоже воспитовали и учили боязни Божии, мыслячи его в чистоте блюсти. А как уже имел лета младости, дали его на науку. А как уже был научен, к летом годным пришел, дана ему была панна двору цесарского в жену. И как их положили, тогда Алексей почал научать свою облюбеницу[3604] боязни Божии и намолвял[3605] ю хранити чистоту и девство блюсти. И дал ей перстень злат, глаголя: «Возми перстень сей и блюди его, а Господь Бог да будет меж нами». И востах, пожегнался[3606] с нею. И взя неколико пенязей и шел нощию до моря тай и влезши в корабль, везяшеся до Ладиокиския земли.[3607] Потом оттуду пришел до града Едеса, идеже был образ Господа нашего Иисуса Христа, нечеловеческими руками сотворенный,[3608] и там пришедши, все, что имел, роздал убогим. И оболок на себя одеяние грубое, сидел пред костелом девицы Марии межю другими убогими, приимая милостыню толко ко своему поживенью, и что имел на збыть[3609], все то иным убогим роздавал. Тогда Еуфимиян, отец его, жалея отшествия сына своего, послал слуги своя во вся страны, чтобы его прилежно искали. И как некоторыя от них приехали до града Едеса, и, не знаючи его, давали ему милостыню, меж инеми убогими седящему. Але их Алексей знал добре и, взявши милостыню от них, благодарил Господа Бога, глаголя: «Благодарю тя, милостивый Господи, яко по благодати своей сподобил мя еси взяти милостыню от слуг моих». Потом возвратишася слуги до дому, поведали Еуфимиянови, пану их, яко не могохом, глаголюще, нигде обрести его. Матка же его от того дня, в он же Алексей, сын ея, отшел, в велицей жалости для его была и плакала, глаголющи: «В сем плачю буду пребывать, дондеже увем о сыне моем». Жена же его глаголаше свекрови своей: «Буду и аз с тобою пребывати, и в той печали яко синогорлица[3610] буду, дондеже услышю нечто о мужи моем». По том, как Алексей при оном костеле седмьнадесять лет, Господу Богу служаше, пребывал, тогда в некоторое время обратися образ Пречистыя Богородицы Госпожи Марии, который там был в костеле, рекл сторожю: «Введи зде человека Божия, который достоин есть Царства Небеснаго, и Дух Святый опочивает над ним, ибо молитва его восходит на небеса, яко кадило пред лице Божие». И как то сторож услышал, и не ведяше, о котором тот образ рекл. Рекл же паки образ: «Той есть, иже седит пред костелом, тот есть». Тогда сторож со тщанием шел и ввел его до костела. А как ту славу людие о нем услышали, вси начали его хвалити. Але Алексей, не хотя хвалы сего света, отъиде оттуду. И вседе в корабль и хотел ехати до Тарсу[3611] Сиклинскаго. И смотрением Божиим приплыл корабль до пристанища Римского. Обачивши то, Алексей мыслил сам в себе, глаголя: «Буду пребывати в дому отца моего незнаем». И како, в Риме будучи, узрел Еуфимиана, отца своего, исходяща из двора своего с великою челядию его, встретил его и начал к нему кричати, глаголя: «Слуго Божий, изволи мене, пелгрима, прияти в дом свой и вели питати мене крупицами от стола твоего,[3612] чтобы Господь Бог изволил смиловатися над пелгримом, сыном твоим». Услышавши то Еуфимиян, для милости сына своего велел его прияти в дом свой и дал ему место особно, да пребывает ту. И давал ему брашно по вся дни от стола своего и дал ему раба, да служит ему. Алексей же всегда пребываше на молитве и тело свое удручал постом. Слуги же домовыя, насмехаючися ему, многажды плескали на него болотом[3613], всяко же[3614] он то покорне терпел. И как тогда Алексей пребывал семнатцать лет в дому отца своего, и, обачивши, что приближается конец живота его, просил, да дадут ему бумаги и чернил. И как ему дали, тогда абие[3615] написал житие свое. И бысть глас с небесе в неделю[3616] по литоргии, глаголющ: «Приидите ко мне, вси труждающиися и обременении, а я вас упокою».[3617] А в тот час Алексей, слуга Божий, успе о Господе. Услышавши же глас той, вси людие падоша на лицах своих. Потом второе бысть глас, глаголющ: «Ищите ми мужа Божия, который да молитса за мир[3618]». И искали и не нашли. Тогда паки бысть глас, глаголющь: «Ищите в дому Еуфимиановом». Тогда они шедши в дом Еуфимиянов и пытали его: «Кто есть святой муж в дому твоем, и где есть он?» Отповедал им Еуфимиан: «Я о том не вем». Тогда княжата Аркадиус и Онорнинус[3619] с Папежем Инокентиусом пришли в дом Еуфимия новь и искали, вопрошаючи Еуфимиана о святом муже, але он о нем не ведал. Тогда раб, который Алексею служил, пришедши ко Еуфимиану, рекл: «Пане, смотри, патр[3620] чтобы тот святой, которого ищут, не был наш пелгрим, который был человек святаго живота и великой покоры и терпливости. Услышавши то Еуфимиан и шел к нему, обрете его умерша. И виде лице его ясно, яко лице анггела. И хотел взять лист из руку его, але не могл. Тогда, вышедши, сказал то княжятом и Папежеви. И они, пришедши ко Алексею, рекли ему: «Хотя есми грешни, але имеем мочь строения посполитого[3621] Сего ради пусти нам тот лист, да видим, что есть написано на нем». Потом сам Папеж приступил и взял лист он из руку его, а он абие испустил его. И повелел Папа че́сти[3622] лист он пред всем множеством людей. И как Еуфимиан услышал, что был Алексей, сын его, ужаснулся велми и от великия жалости пал взнак[3623] на землю. Потом окрепившися и падши на тело его, почал велми плакать и кричать, глаголющи: «О, Боже Всемогущий, почто еси на мене таковую великую жалость допустил? О, Алексею, сыне мой намилейший, почто еси мене, отца своего, так велми засмутил[3624] и болезни и воздыхания чрез многие лета дал есми мне? Беда мне, человеку бедному, ибо вижю стража старости моей уже умерша. Коего уже аз имам утешения ждати?» Услышавши то, матка такоже шла к нему с великою жалостию, поднося очи свои в небо. И как для множества народа не могла прийти к нему, закричала великим гласом, глаголя: «Оставите мне, да бых узрела сына своего, утеху души моей!» И пришедши к телу его, падши на нь, плакала велми, глаголя: «О, Алексею, сыну мой намилейший, свете очей моих, почто еси так к нам немилостив был? Видел еси отца своего и мене, матерь твою, для тебе в печали будущих, а не объявился нам. Слуги твои поругалися тебе, а ты терпел еси!» И целуячи яко бы анггелское обличие его, не престала плакати, глаголя: «Плачите со мною вси, которыя зде есте, ибо седмнатцать лет имела его в дому своем пребывающаго, во особней хлевине[3625], а не знала его, что он мой милый сын был. Слуги же его поругалися ему. Беда мне, и кто же мне даст студницу[3626] слезам моим, да бых во дни и в нощи плакала болезни души моей?» Была же тамо и жена Алексеева, которая такожде велми плакала, глаголя: «О, Алексею, облюбениче[3627] мой, прочто еси мене, горлицу печали, оставил еси и не объявился еси мне? Прочто еси мене, не объявяся, вдовою оставил еси? Плачите со мною вси людие, ибо уже удалилася от мене вся надежа веселия и половина души моей уже умерла. Сего ради иного утешения не имам видети, едино, чтобы моего облюбеника наследовала»[3628]. Услышавши то, вси людие плакали велми. Потом Папеж со княжаты, вложивши тело Алексея на мары[3629], и несли е́ посреде града. Тогда, как людие увидели, что обретоша святаго мужа, которого весь град искал, вышли все против телу святаго Алексея. И койждо[3630] был болен каким недугом и притянулся[3631] тела его, абие был здрав. Слепни брали взрок[3632], опутании от диаволства брали избавление, и вси немощнии, какою болезнию были заражени и притинелися телу его, здравы были. Видяще те дивы, княжата и Папеж несли сами тело святаго Алексея до гроба. А как не могли пройти для множества людей, сего ради велели метати злато и сребро, чтобы людие металися к злату и сребру и дали бы тело доправадити[3633] до гроба. А людие, оставивши пенязи, теснилися вси к телу святаго Алексея. И тако с великим трудом доправили тело его до костела Святаго Внифантия.[3634] И тамо были чрез седмь дней, хваляще Бога. Потом дали[3635] ему учинити гроб коштовный, златом, сребром и драгим камением украшен, и в нем положили тело его с великою почестию. А умер святый Алексей року Господня 329-го.ПРИКЛАД О ДИВНОМ ПРОМЫСЛЕ БОЖИИ И О ПОЧИТАНИИ СВЯТАГО ГРИГОРИЯ[3636]
Король един именем Паркус Мудрый[3637] кралевал, которой имел единаго сына и дщерь едину, юже он велми любил. Егда же он состарелся и рознемоглся велми и познал, яко не быти ему живу, призвал к себе всех панов своих, рыцарей и княжат и рекл им: «Ведайте, милые панове, что уже жив не имам быти. И ни единого попечения в мысли своей не имам, разве о том, что не выдал есмь дщери своей замуж. И я тебе, сыну моему, приказываю (яко ты еси сын мой и наследник мой) под моим доброречением[3638], чтобы ты ю замуж выдал, как по королевскому звычаю подобно, и чтобы еси сестру свою в чести имел». И рекши то слово, умер. И была велика жалость во всем граде о умертвии его. Потом сын его правил королевство свое зело мудро. И имел сестру свою в великой чести и так ю любил, что николи без нея за стол не седал. При ней же близко и в одной комнате спал. И сталося в некоторое время, загорелся великою мыслию к сестре своей, так что живот свой погубил бы, если бы с нею воли своей не учинил. И встал в некоторую ночь с ложа своего и шол к сестре своей и обрете ю спящу и пробудил ю. Она же, проснувся, вопросила: «Кто есть и почто ко мне. наедине в ночи пришел еси?» Отповдал ей: «Аз есмь брат твой, вси, яко жены не имею, а тебе велми люблю. И для того не буди противна воли моей, естли хощешъ во здравии видети живот мой». Она же ему рекла: «Воспомни, яко ты еси брат мой, а аз сестра твоя есмь. Помни же и заповедь отца своего, что под страценьем[3639] благословения велел тебе, чтобы ты в подчивости имел мене, бояся Бога, которой того не любит и за то карает». Але он на те слова ея упоминанья ни мало не брег[3640], свою волю учинил. Тогда королевна та начала того учинку[3641] плакатися и не хотяще утешитися. Але он король, брат ея, утешил ю, а от початой мысли не престал. Потом, егда было с полроку[3642], доведавшися он король, что его сестра беременна есть, смутился[3643] велми и плакал, глаголя: «Несчастный тот был день, в который аз родился, не вем, что сотворю». Рекла ему сестра: «Брате мой милый, послушай рады[3644] моей, яко не мы первые, что впали в такую пригоду[3645]. Есть недалеко един рыцарь, старый человек, добре умен, которого и отец наш думы во всем слушал. Вели возвати его пред себе, и тот нам порадит[3646] что имамы сотворити». Призвал же король оного рыцаря, поведал ему с жалостию[3647] великою вся приключшаяся ему. Але он рыцарь рекл ему: «Слухай, королю, совета моего, естли хощеши, чтобы то дело тайно было. Возми все панны и княжата королевства своего и пред всеми предай ми королевство и сестру свою, а сам готовись ехати до Святой земли. А я, взявши сестру твою до себе с моею женою, все пригоды ея покрыем». Услышавши король раду ту, похвали ю, рек: «Учиню то все, еже советуеши». Тогда абие[3648] воззвавши всех панов своих, рекл им: «Видите[3649], мои милые панове, что аз иду до Святой земли, а про то же, что сына не имам, оставляю вам вместо себе сестру мою дотуду, дондеже возвращуся, а тебе, рыцарю, особно оставляю к сохранению сестру свою». И простился со всеми, ехал до Святой земли. Тогда он рыцарь королевну взял на свой замок и сказал жене своей прилучшееся ей, заказав велми, чтобы то тайно было, «естьли хощешь от короля дары взяти, а здоровье мое и свое соблюсти». Она же рекла ему с клятвою: «Буду то верно таити всегда». Потом королевна, пребываючи в особной коморе[3650] со женою рыцаревою, как время пришло рождению, родила сына. Виде же той рыцарь, хотел призвать каплана[3651], чтобы крестил дитя то, але[3652] королевна рекла: «Не хочю я, чтобы то дитя было крещено». И велела рыцареви принесть судно, яко бы лодью, и, повивши дитя то, в ладию вложиша. А под голову положить велела пятьдесят фунтов злата и под ноги сто фунтов сребра и тако лист написать:[3653] «Ты, кто то дитя приимешь, ведая буди, что есть от брата и от сестры нарожено и несть крещено, а имат пятьдесят фунтов злата под главою а сто фунтов сребра под ногами. И ты, кто то дитя найдет, окрести его, а злато возми себе, а сребро ему соблюди на науку». И вложивши тот лист до него, плачючи, повелела рыцереви, да пустит оно дитя по морю, да пловет, идеже Господь Бог изволит. Тогда рыцарь взявши то дитя с лодиею и пустил е́ по морю. И яко долго лотку видел пловущу, стоял у моря, плачючи. И потом возвратился к своему замку. А когда уже блиско был, встретил его королевской посланик, которой ехал со Святой земли. И рекл ему рыцарь: «Приятелю, откуду грядеши?» Отповедал ему, глаголя: «Еду со Святой земли». И рекл ему рыцарь:[3654] «Что оттуду несеш, какие новины?» Отповедал ему посол: «Король, пан мой, умер, а тело его привезено до единого замку его». Услышавши то, рыцарь барзо плакал. И жена его, гды услышала о смерти королевской, и барзо се смутила[3655]. И рекл рыцарь своей жене: «Не плачемо, чтобы королевна не обачила[3656]». Потом вшел рыцарь со своею женою до королевны. Она, узревши их смутных[3657], рекла: «Приятели мои, прочто есте так смутны?» Отповедал ей: «Пани милая, не есть мы смутны, але овсем[3658], веселы есмы, что еси выбавлена[3659] с великого упадку[3660], в котором еси была». Але она рекла: «Не есть то так, а про то же повеждь ми, хотя бы что зло прилучшееся». Тогда рыцарь поведал ей, глаголя: «Посланник един со Святой земли теперь приехав, которой поведал новизну о короле, пане нашем, о брате твоем». И она повелела того слугу возвать. А как пришол, вопрошала его, что о короле, брате ея, поведал. Отповедал ей, глаголя: «Брат твой, а пан мой, умер, а тело его со Святой земли везут до его замку, чтобы подле отца погребен был». Услышавши то королевна, от жалости великой пала на землю. А потом, отрезвившись, начала, рекучи, плакать: «Несчастный тот день был, в которой ся я почала, несчастный, в которой ся я родила, уже бо погубила единую надежду мою, половину души моей, брата моего единого». Тогда он рыцарь начат ю утешать, рекущи: «Виждь, королевна милая, что през жалость[3661] свою тому не поможешь, але сама себе жалостию погубишь, а королевство без наследника замешано[3662] оставишь. Сего деля в печали той знай меру, и поедем тамо, где тело его привезено, и учиним ему погребение честно. А ты всему королевству панна будешь». Тогда королевна, успокоившися мало от печали, ехала к погребению брата своего, а ехавши, погребение его на оном замку честно учинила. Потом, как уже дни плача преминули, некоторый князь бургундинский[3663] послал послы почесне[3664] до королевны, желая с нею слюбить[3665], которым она абие[3666] отказала, рекущи, что «до своей смерти мужа имети не хочю». Услышавше послове отповедь ея, возвратишася а поведали то князю своему. Услышавши то, князь разгневался барзо[3667] и, собравши люди велики, ехал в землю ея моцно[3668], палил и стинал[3669] люди и много зла чинил и победу на каждой валце[3670] одержал. Тогда королевна от страху великого утекла до единого крепкого места[3671], в немже был замок моцный[3672], и тамо чрез немало время пребывала. Але то суденко, которое было пущено з дитятем по морю, плыло чрез многия королевства. И приплыло под некоторой кляштор[3673] в день пятка[3674]. И было по случаю, что в тот час опат[3675] того кляштора у моря ходил и узрел то суденко, велел его рыбником, которыя рыбу ловили, на брег вынести и отворить. А как отворили суденко, узрели дитя, в дорогие ризы повито[3676]. А как на него смотрили, возревши дитя на опата, розсмеялося. Видячи то, опат дивовался, глаголя: «О, Боже Всемогущий, что есть се, яко обретохом детище се?» И взявши его, обрете таблички написаны при нем. А как обачил[3677], что имело злато под главою своею, а сребро под ногами, познал, что высокого порождения[3678] есть. И взявши злато и сребро, окрестил его. А дал ему имя свое, Григорий. И дал его на соблюдение единому рыбникови, как на табличках было написано. А как то дитя росло, каждому мило было. Егда же было ему седмь лет, взял его опат на науку. И будучи в науке, велми скоро училося, так что в кратце времени всех учащихся превзыде. И сего ради вси мнихи[3679] любили его. И прилучилося в некоторое время, как то дитя играло с сынми оного рыбника пилою[3680], мняше бо дитя, что тот рыбник отец его есть. И сталося с пригоды, что ударил пилою сына рыбникова, а он почал плакать и лаять[3681] пред материю на Грегора. Услышавши, матка вышла и почала его карать[3682], глаголя: «Почто ты, Григору, биеш сына моего, лепшего паче себе? Мы бо не вемы, кто еси ты или откуду». Рекл ей Григор: «Матка намилейшая, или я не твой сын, что так меня караеш?» Отповедала ему, ркучи: «Несть ты сын мой, и не вем, откуду еси ты. Але то вем, что в некоторый день нашли тебя в суденке пловуще по морю и опат дал мне тебя выховать[3683]». Услышавши то, Григорий ревно[3684] плакал. И шедши до опата, рекл: «Честный опате, мнех бо ся аз быти сыном оного рыбника, а не естем. А коли уже я отца не вем, а ни матки, того деля прошу тя: дай мне на службу. Болши того зде пребывати не хощу». Рекл ему опат: «Сыну милый, не мысли ты того, зане вси мнихи любят тя велми и по моей смерти учинят тя опатом». Отповедал ему Григорий: «Опатства я зде чекать[3685] не буду, але пойду родителей моих шукать». Услышавши то, опат вшол до своего скарбу[3686] и, взявши таблички, которые при нем обрел, дал ему их. Как их он прочитал, узнавши, что от брата и от сестры народился, рекл. «О, Боже, каковы то я родители имам, а гды[3687] же то так есть, то уже пойду до Святой земли и буду каятися за грехи родителей моих. И тамо живот свой скончаю». Слышав же то, опат он дозволих ему. И вси мнихи и людие жаловали отшествия его. Тогда Григорий, зьеднавши[3688] себе жегларей[3689] и челом ударив всем и простился со всеми, всяде в корабль и, предавшися ветром, пловяше до Святой земли. А как уже три дни от брегу отплыша, востало им поветрие противно и припудило[3690] их до того града, в котором была его матка. Корабленицы же не знаяху, которой то град бяше или королевство было. Тогда Григорий, вшедши во град, встретился с некоторым мещанином, просил его, чтобы ему указал, где постоять[3691]. Але он мещанин взял его в свой дом со всеми, которыя с ним были. А как сидели за столом, вопросил его Григорий, господара своего, как той град зовут и кто есть пан той земли. Отповедал ему господарь, рекущи: «Гостю мылый, имели мы некоего мужа знаменитого королем, и он умер в земли Святой, не оставшися жадного[3692] дитяти, толко оставил едину сестру свою. И ту некоторый князь хотел себе слюбить за малженку[3693], але она до смерти мужа имети не хощет. Затем князь, разгневавшися, своею мочью побрал себе всю землю ея, окроме сего града твердаго». Рекл к нему Григорий: «Я есмь рыцарь с мечем удатный[3694], ты утре иди на замок и повеждь старосте о мне, рекущи: аще мне хотят заплату слушне[3695] дать, буду я правды ради той панны весь год воевать». Отповедал господарь: «Вем, милый рыцарю, что с твоего приеханья барзо[3696] ся радую, а утре пойду на замок и ту речь старосте повем». И шел рано до старосты и поведал ему ту речь. Услышавши то, староста возрадовался и, возвавши до себе рыцаря Григория, перед королевну его привел, которая для той хвалы, о нем поведаной, прилежно на него смотрила, не ведаючи, что он сын ея есть, занеже мнела, что он давно утонул. И приявши его, заплату великую ему дать обещала. Тогда рыцарь Григорий смело пошол на войну против оному князю, который с великими людми там лежал[3697], и почал воевать, полки пробываючи, даже до намету[3698] княжому приехал и, к нему пригнавши[3699], главу ему стял[3700] и победу одержал. Потом рыцарь Григорий хвалебне всегда множился во славе велицей для уставочного звидетелства[3701], так что пред тым, нежели год прошел, все королевство привратил[3702] оной королевне. А привративши, пришол к старосте заплаты по договору жадая, хоте ехать до иного королевства. Рекл ему староста: «Нахвалебнейший рыцарю, множае ты заслужил, нежели что мы тебе обещали. Сего деля я с королевною о заплате помовлю». И пришедши до королевны, почал ей радить[3703], чтобы она оному рыцарю слюбила[3704], глаголюще ей: «Веси, королевна честная, что мы много зла чрез немалое время без государя от неприятеля терпели, и сего деля глаголю ти, чтобы в предбудущия лета земля в покои была захована[3705], добре бы имелася[3706], чтобы ты его, хвалебного рыцаря Григория мужественного, за мужа себе прияла, которой королевство паки к тебе привратил. Всяк[3707] богатства досыть[3708] принесет, коли королевство в покои будет». Слышавши то, королевна, хотя пред тым всегда мужа иметь не хотела, а на те слова[3709] взяла себе дни размышления. Тогда он пришел день отповеди предо всеми, отвещала, так мовянц: «Коли уже Григорий рыцарь хвалебный так мужественне для нас валчил[3710] и королевство наше выбавил из рук неприятелских, и того деля сего себе за мужа приимаю». Услышавше то, панове е́ вси возрадовашася. И уставивши день веселия[3711], с великим веселием и приизволением всего государства сына с матерью его, не ведая, совокупили, которые с собою в великой ласке[3712] были. Пребываючи тогда Григорий со своею маткою, взял себе за обычай, что никогда не ел, аже первое[3713] таблички от матки, о нем написаные, оглядал, которые во особной комнате ховал, а оглядавши, выходячи, всегда плакал. И то едина девка панья[3714] видела. И было в некоторое время, как король поехал на лов, тогда она девка, приступивши до королевой, рекла ей: «Панья моя ласковая, или ты чем розгневала пана моего?» Отповедала ей, рекущи: «Верь, что во всем свете дву не машь, которые бы так барзо миловали в малженстве[3715], яко я с моим паном. Але чего деля о том пытаеш, повеждь ми». Отповедала девка: «Видела я некоторого часу, пан наш на всякой день, как стол прикрывано[3716], входит един в комнату весел, а как из нея выходите, всегда плачет, и потом обедовал. Але для чего так чинит, не вем. Панья, то услышавши, пошла сама до оной комнаты, везде посмотривши, приде к диры, в которой те таблички хоронил, нашла и прочитала их. И познала, что от нея было. И почала так то мыслить сама в себе, рекущи: «Никак бы тот человек не достал тых табличек, аще не бы был сын мой». И почала велми плакать великим гласом, глаголя: «Беда мне, что я на сей свет родилася, лучше бы было, чтобы я с материю вкупе умерла». Услышавши то, ея рыцари прибегли к ней до комнаты, обретоша ю на земли лежащю, а она от великия жалости обумерши упала. И долго над нею стояли, а она ничтоже рече. Потом, отрезвившися, рекла: «Естли милуете здравье мое, взыщите мне пана моего». Тогда рыцари, вседши на кони, ехали до короля и рекли ему: «Король ласковый, панья твоя зело неможет и того деля просит, чтобы ты до ней приехал». Услышавши то, король абие оставив лов, приехал на замок и вшел до комноты, в нейже панья лежала. И как его королевна узрела, рекла: «Пану милый, вели всем изыти, чтобы толко ты един со мною остался, чтобы никто не слышал того, что я тебе буду говорить». И как всем велено изыти, вопросила его панья: «Пане мойна- милейший, повеждь ми, какова еси роду? Отповедал ей, что «то дивно вопрошение, веждь, яко есть з далекой земли». Рекла ему панья: «Не поведаешь ли мне правды, жива не буду». Рекл ей король: «Поведаю тебе, что был есми убогий, ничего не имел, разве збрую свою, которою все сие королевство избавил из рук неприятелских». Рекла ему: «Але прошу тя, повеждь ми, с которой земли и кто суть родителие твои. Не поведаеш ли мне правды, клену ти ся, что буду до смерти ничтоже есть». Отповедал ей, ркучи: «Ведый истинну, что некоторого кляштору опат[3717], которой при мори лежит, тот меня вскормил и сказал мне, что обрел меня в некотором суденке в колыбельце, и от того времени даже по се число, как я пришол в сию страну, ховал мя». Услышавши то, панья его показала ему таблички, ркучи: «А знаешь ли те таблички?» Узревши король таблички[3718], омертвел и пал взнак на землю. А она рекла ему: «О, намилейший пане, ты еси сын мой единый, ты еси муж и такоже пане мой, ты еси сын брата моего и сын мой. О, намилейший сыну, аз вложила тя в то суденко и с теми табличками, егда тя родих. Беда мне, что есмь тя родила, аже[3719] так много зла учинила: познала есми брата своего, а се ныне тебе, сына, от него нароженого из мене. О, чтобы я была запекла в животе матке своей!» И бьючи главою о стену, говорила: «Пане Боже, что еси на мя[3720] допустити рачил[3721]: то сын мой, а то есть и муж мой и сын брата моего». Рече же король Григорий: «Никогда же надеяхся прийти в таковый упадок, а теперь внем есть». И плакал велми, глаголя: «О, Боже, почто сие допустити на мя изволил еси? Се бо мать моя, а есть ми жена и приятелка». Видячи то матка такову жалость сыновню, рекла ему: «Намилейший сыну, уже буду за то каятися, пелгримовать весь век живота своего, а ты королевство буди править». Рекл ей сын: «Не так, але ты, матка, в королевстве пребываючи, буди мене ожидать, а я каятися буду, пелгримовать, дондеже Господь Бог отпустит нам наша грехи». Тогда восставши в ночи, оболкся в нищетския ризы и, простився с маткою, пошол босыми ногами до иного королевства. И пришел в вечер до некоторого града в дом некоторого рыбитвы[3722] и просил у него господы[3723]. Рыбник же, видячи особу не пелигримску, рекл ему: «Знать то добре[3724], что есть ты не истинной пелгрим». Отповедал ему Григорий: «А почему[3725] я не истинной пелгрим, але всегда для Бога господы прошу». Слышачи то жена Рыбникова, смиловалася над ним и почала просить мужа своего, чтобы его принял в дом свой. И приявши его рыбник в дом свой, вопросил имени его. Отповедал ему: «Григорий». И дал ему хлеба, рыбы и воды, абы ел, и повелел ему за дверми спать, глаголя: «Пелгриме, аще ш ли ты хощешь ся освентить[3726], то иди на особливое месце». И отповедал ему Григорий: «Милый господарю, зело бы рад учинить, але не вем таковаго места». Рекл ему рыбник: «Утро пойдешь со мною, и я тебя довезу на особливое место». Рекл ему Григорий: «Велми я тому рад. Боже, дай то». Тогды рано обудил рыбник пелгрима, он же, поспешивши, забыл оные таблички за дверми. И вседши с ним в лодию, вез его на море. И как уже шестнатцать миль были от брегу, приплыли до некоторой скалы. Отворивши двери рыбник до замку, который на ней был пустый, ввел там Григория пелгрима и, вышедши, замкнул его там, ввергл ключи в море, возвратился. Потом, как Григорий пелгрим уже лет семнатцать, во оной скале пребываючи, каялся, в то время прилучилося, что Папа в Риме умер. И был глас с небеси при выбиранью Папеже, глаголющ: «Ищите мужа Божия именем Григория, того возмите на папежство». Услышавше тот глас тии, которыя Папежа выбирали, удивляючися, велми радовахуся и послали послы по различным странам, чтобы обрели таковаго мужа. Тогда они послове, ищучи Григория, начевали в дому оного рыбника. И вечеряючи[3727], молвили рыбникови, глаголющее: «Приятелю милый, уже бо мы ныне много стран проидохом, ищущи святаго мужа именем Григория, его же ради избрания на папожство, а не можем его обрести». Услышавши то, рыбник вспомнил на своего пелгрима и рекл им: «Начевал у меня некоторый пелгрим именем Григорий, которого я на море довез до некоторой скалы и там его замкнул, але уже давно умер». И прилучилося, что тот же рыбник того же дни ловил рыбы. И как справывал[3728] едину рыбу, обрел в ней ключи, которыя были кинуты в море, как его в скалу замкнул. И закричал, глаголя: «Оглядайте ключи, которыя в море вкинул, как его в скалу замкнул! Воистинну не даром есть путь ваш, что приехали есте зде». Слышавше же то послове и узревши ключи, велми возрадовалися. Тогда, восставши рано, наяли рыбника, чтобы их довез до оной скалы. А как там приехали, увидели слугу Божия, рекли до него: «О,Григорий, слуго Божий, изыди к нам к хвале Бога Вседержителя, зане то есть воля Божия, чтобы ты был Папежем». Отповедал им Григорий: «Яко воля Господня есть, так и будет». И изведоша его из оной скалы и повезоша его с веселием на папежство. А как уже близко Рима были, начаша во всем граде звоны звонить. Услышавше то граждяне, благословляху Бога, глаголюще: «Благословен Господь Бог Всемогущий, яко избра себе мужа, который будет пасти людие его». И изыдоша вси противу ему и прияша его с великою честию, Папежем поставиша его. Будучи же тогда блаженный Григорий Папежем, был благоговеин и праведен, ходячи в заповедех Господних без порока, так что слава добродетели и святости его во всем свете рославлены[3729] были. И сего ради множество людей от всех стран прихождаху, жадаючи его рады[3730] и воспоможения. Услышавши то матка его, что такой свят человек есть Папежем, мыслила сама в себе, глаголя: «До кого иного по раду пойду, разве до сего святаго человека, да исповем ему вся дела своя». А что ея сын и муж был, о том не ведала. Тогда, приехавши до Рима, исповедалася пред сыном своим. Але до исповеди един другаго не знал. Але Григорий Папа, как выслушал исповедь матки своей, познал ю, рекл: «Матко намилейшая, жено и приятелко моя милая, аз есмь сын и муж твой, о немже исповедалася. Хвалим Бога, иже для покаяния грехи наша оставил нам». Услышавши то матка, пред ногами его пала и радостным плачем велми плакала. Тогда Папа Григорий, воздвигши ю от земли, приял с великою честию в дом свой. Потом создал ей монастырь и там поставил ю игумениею. Она же в велице смирении и трезвении со инокинями живучи, приклад им сама собою даючи, Господу Богу служила. Потом по неколицех летех Папа Григорий и матка его совершиша живот свои в покои.Тое же повести выклад обычайный
Намилейшии, тот король есть Господь нашь Иисус Христос, который сестру, то есть душу, поручил брату, сиречь человеку, зане вси верниы — братия суть его, а душа есть сестра и девица Божия. Но душа случается с телом, и тако тело власне[3731] есть сестра. Тело тогда имать душу во чтивости, егда против ей ничего не творит, еже противно Богу было. А повинно ю с приказанья Божиегозамуж выдать чрез милосердые учинки — то двое, тело и душа, вкупе се милуют, так что в одной коморе спят, сиречь в сердце, толико долго, дондеже в заповедех Божиих пребывают. И с одной мисы ядят, сиречь единомыслие приемлют и гордости диаволстей отрекаются. Але, нестойте[3732], брат, то есть человек, гвалтил[3733] сестру, то есть душу, грехами и завистию, так что вступает во время и родит сына. Чрез которого сына можем разумети весь род человеческий, который от перваго отца походит, зане Адам был сын первородный Бога Всемогущаго, емуже королевство дано было сего света, по оному писму Давида пророка: «Вся поддал еси под ноги его: волы и овцы, еще же и скоты[3734] полстия[3735]».[3736] Но тот то сын имел по заповеди сестру, сиречь душу, имети в чести, но, диаволом прелщен, згвалтил, как яблоко заказанное урвал.[3737] Тогда сын, то есть человеческий род, от него пошел, а всяко[3738] с призволением[3739] рыцаря, сиречь Духа Святаго, вруцон есть на море, сиречь в нужу мира сего, и плыв многое время. Потом отец умер был, и оставлена была панна сестра, то есть душа. Сего ради князь, то есть Диавол, огарнул[3740] ю, дондеже Сын Божий пришел, Бог и человек, и выбавил[3741] не токмо матку, але и все королевство, то есть весь род человеческий, чрез страсть[3742] свою, занеже против князя, то есть Диавола, валчил[3743] и победил его и землю погубленную, то есть Рай, привратил[3744] нам. Потом матку свою, то святую Церковь християнскую, поял, чрез которую были таблички написаны, то есть десять Божиих заповедей, которые Моисей от Бога взял.[3745] На те таблички подобает всегда смотрити и в своем сердце их имети, писание читати и то разумети. И потом имамы се вопрошати, кто нас из суденка вынесл, ибо опат — то есть Бог, который чрез Сына своего единороднаго всегда нас привлачит[3746] благодатию своею из нужи и греха и предает нас к выхованью рыбникови, то[3747] есть всяк пралат, который имат выховати грешнаго человека в добрых учинках[3748] и его к бою для[3749] Христа дати, чтобы могл межи мнихи быти, сиречь межи святыми мужи пребывать и святу быть. Потом чтобы могл плыть в лодии — то есть в заповедех Божиих ходити и мужественне воевати и потом к великому богатству приити. Богатство суть добродетели, имиже душа бывает обогащена, которая прията бывает в дом некоторого мещанина, сиречь пралата. И пралат ведет ю до старосты, то есть до споведника, имже приведется на путь спасения того деля, что воюет за панью, то есть за душу. Але се всегды часто вращается и ездит на лов, то есть суеты всего света. А панья, то есть душа, разнемоглася, как возрела на таблички писаные, — то есть все мысли имут пана с поля привесть, то есть человека отвесть от временных[3750] речей[3751]. И тако, как уже человек увидит душу, а она упала, тогда же имат на землю пасти, то есть предатися на всяко смирение, и деяние гордое, то есть грехи, очистити. И тако пелгримовали, то есть пребывали в добрых делех, дондеже придет в дом рыбника, то есть добраго пралата, егоже советом в скалу покаяния имаши быти замкнен, дондеже послы, то есть церковный мужи, как покаянию время исполнится, приведутся до Рима, сиречь до собора християнскаго, в немже имамы мы пребывати. И тогда звоны будут звонить, то есть милосердые учинки будут приятны Господу Богу. А мещане, то есть аггели, будут веселитися обращения ради грешнаго, яко написал Лука святый в 15-ой главе: «Веселие есть аггелом Божиим о едином грешнице кающемся, нежели о девятидесяти праведных, не требующих покаяния».[3752] Потом введши панью, то есть душу, до монастыря, сиречь до Царства Небеснаго, в которое приведи нас, Иисусе Христе, благословенный во веки. Аминь.ПОВЕСТЬ О ФОМЕ И ЕРЕМЕ{12}
СКАЗАНИЕ О ДВУ БРАТАХ, О ФОМЕ ДА О ЕРЕМЕ
В некоем было месте жили были два брата Фома да Ерема, за един человек, лицем они единаки, а приметами разны:СЛУЖБА КАБАКУ
Месяца Китовраса в нелепный день, иже в неподобных кабака шальнаго, нареченнаго во иноческом чину Курехи[3756], и иже с ним три страдавших, три еже высокоумных по плоти хупавых[3757] Гомзина[3758], Омельяса[3759] и Алафии[3760], буявых губителей остьянских[3761].[3762] **На Малей вечерни поблаговестим в малые чарки, таже позвоним в полведришка пивишка, таже стихиры в меньшей заклад в перстни, и в ногавицы[3763], и в рукавици, и в штаны, и в портки.**[3764] Глас пустошной подобен вседневному обнажению. Запев: **Да уповает пропойца на корчме испити лохом, а иное — и своему достанетца!**[3765] **В три дни очистился еси до нага, якоже есть написано: пьяницы Царьствия Божия не наследят.**[3766] Без воды и на суше тонет; был со всем, а стал ни с чем. Перстни, человече, на руке мешают, ногавицы тяжело носить. Портки на пиво меняешь; пьешь з басы[3767], а проспишься с позоры, воротишь в густую, всякому велишь пити, а на завтреи и самому будет просити, проспишься — хватишься. Стих. **И той избавит тя до нага от всего платья, пропил на кабаке с увечьем.**[3768] Три дни испил еси, безо всего имения стал еси, доспе мя еси похмельныя болезни и похмелья. На три дни купил еси: рукоделие заложил еси, и около кабака часто ходити извыкл еси, и гледети прилежно ис чужих рук извыкл еси. Гледение лихое пуще прошенья бывает! Стих: Хвалят пропойцу, как у него в руках видят! Бубенная стукота созывает пьющих на шальное дуровство, велит нам нищеты ярем восприяти, глаголет винопийцам: «Приидете, возвеселимся, вмале сотворим с плечь возношение платью нашему, на вине пропивание, се бо нам свет приносится наготы, а гладу время приближается». Стих: **Яко утвердися, на кабаке пьючи, голым гузном сажу с полатей мести во веки.**[3769] **Кто ли, пропився до нага, не помянет тебя, Кабаче непотребне?**[3770] Како ли кто не воздохнет: во многия времена собираемо богатство, а во един час все погибе? Каеты много, а воротить нельзе. Кто ли про тебя не молвит: «Кабаче непотребне!», — да лишитца не мотчи? Слава и ныне сипавая[3771] с позоры. **Приидете, вси искуснии человеци и благонарочитии в разуме,[3772]** почюдимся таковаго питию науке. Исперва неволею нудими бывают от родителей своих или от другов своих ближних, сегодни и позавтрее от болезни похмельныя нудят неволею пити, а мало-помалу и сами гораздни станем пити и людей станем учити, а как научимся пива пити — и не мотчи ся и лишити. В прежние времена, как мы не умели пива пити, всяк зовет и на дом ходят, а мы не ходим, и в том гнев живет от другов своих. А ныне, где и не зовут, и мы идеи своим напрасьньством. Хоть и оговорят, и мы терпим, глухой клобук на себя наложим. Седовлеет нам, братие, отбегати, яко ото льва, снедающа человека. Тому почюдимся: в мале часе, како исчезе мудрость, иступи же нагота, и безумием наполнихся. Видящим — на смех, а себе с пропою — на великую срамоту. Темже злословны тя, Кабаче непотребне, бесованию наставниче. **На стиховне стихиры, подобен: Дом пустеет.**[3773] Дом потешен, голодом изнавешан, робята пищать, ести хотят, а мы, право, божимся, что и сами не етчи ложимся. **Стих: Многи скорби с похмелья живучи бывают.**[3774] Полати кабацкие, приимете пропойцу! Нагие, веселитеся, се бо вам подражатель явися, голоду терпитель! Стих: **Пьяница, яко теля наго, процвете убожеством.**[3775] Днесь пьян бывает и богат вельми, а как проспитца — перекусить нечево, с сорому чужую сторону спознавает. Слава и ныне. Отецкому сыну суровому[3776]. Отецкой сын суровой роспотешился, с ярыжными спознался и на полатях в саже повалялся, взявши кошел, — и под окны пошел. И протчее всеобычное пьем по добыткам: во што верят. Таже нагота или босота **и отпуст по обычаю ж, и многое падение бывает и ронянию шапкам.**[3777] На велицей вечерни позвоним во все платье, пред обедом изопьем ковша по три вина, таже глаголем пустошную кафизму, что прибрело. Таже на ризы пропивание понесем ис погреба большие ведра вина. Таже стихиры: На все платье вина до нага, вседневно скорби воздыханием. Глас шестопятой, подобен: Не радуйся пити на людех, да своего не потеряешь. Запев: **Изведи из непотребнаго пьянства душу мою.**[3778] **Приидете всяк град и страна, торжествуем**[3779] мерских чмутотворец память мрачно, светлоков[3780] запечных возвеселим голодом, воспоем торговыми казни, иже от своего неразумия страждущих, непослушливых, отцем и матерем непокоривых укорим! Не Бога ради мраз и глад и наготу терпящих битьем и похвалами воспоем, глаголюще: «**Радуйтеся, яко мзда ваша многа на полатех в саже[3781]**!» Стих: Вземлюще заклад, что мне пропити? **Приидете, безумнии, и воспойте песни нелепые пропойцам, яко**[3782] из добрыя воли избраша себе убыток. Приидете, пропойцы, срадуйтеся! С печи бросайтеся голодом, воскликнете убожеством, процветите, яко собачьи губы[3783], кои в скаредных местех растут! Стих: Глухие, потешно слушайте! Нагие, веселитеся, ремением секитеся, дурость к вам приближается! Безрукие, взыграйте в гусли! Буявые, воскликните бражником песни безумия! Безногие, возскочите, нелепаго сего торжества злы диадиму[3784] украсите праздник сей! Запев: Яко желает всяк человек с похмелья оправитися. Дурные и бесныя, стецытеся[3785], самохотныя[3786] вам дары предгрядут; носящее своя и крапивныя венцы терпения своего. С конца бо горят, а з другова — говорят. Безголовыя и слепыя, последуйте ми на печь в Пропасную[3787] улицу и видите, каково се приятие в земли пропойцы, отлучение своего живота[3788]! Взяша бо себе корень тоски, цвет охания, ветви срамоты. 3 голодом звонят, с босотою припевают, глядят из запечья,[3789] что живые родители, что жуки ис калу выползли, пищат, что щенята, просят денешки на чарку, а иной на хлеб подает. Белые руки — что ожоги[3790], рожи — что котелные дна, зубы светлеют, глазы пиликают, горлы рыкают, аки псы грызут.[3791] Как дал тот боголюбец денешку, а иной глаголет: «Меня пожаловал!». Кто тех жития не похулит, яко вместо добра злые дни себе возлюбиша, кражею и ложью и татьбою[3792] величают и своея жизни нерадящих. Стих: От всего блага пьянства ради лишихся. **Приидете, вси искуснии и благонарочитии в разуме,**[3793] отбежим таковаго рва самохотнаго. Впадающих в него и влекущих нас, другов, в сие, отревайтеся, яко не добре нам, смышлюющим, и влекущим нас в ров погибели. Невинно бо есть нам вино, но проклято есть пьянство с неудержанием.[3794] Создай бо есть хмель умному на честь, а безумному — на погибель. Яко Бог прославится в разумной человеце, — свет бо ему разум, имже ся озаряет, разсуждением таковых зол отлучается, — тех достойно ублажаем. Стих. Егда зазвоним во все животы, слава всякому человеку по делом его. **Егда славнии человецы, в животех искуснии, в разуме за уныние хмелем обвеселяхуся, тогда, егда во многия дни се творимо, питьем омрачаху свой сущий разум, в нощь неразумия претворяху, до нага пропивахуся.**[3795] Егда же просыпахуся — срамотою уязвляхуся. Егда же от даема пития с похмелья на первый свой чин возвращаху, на свой живот пагубно оболгахуся, яко ни единоя ризы в дому оставити. Пространныя пропасти возлюби, на ветр живот[3796] свой розвеяша. Запев. Потащи, понеси, наливай, подноси! Егда же напившеся, тогда же веселием, дуростию и шумом наполняшеся, рытье во все горло во отлучение своего живота. Егда же просыпашеся, тогда болезнию озаряшеся и частым оханьем со губяшеся. Егда же в меру трезваго разума достигаше, тогда печалию болезнено уязвляшеся, яко много пропито, неведомо что: «Конец житию моему будет: не вем, откуду и как почати жити». И обеты и каеты на себя и клятву налагаше, яко в среду[3797]* не пити. Егда же долго не пиваше, тогда же похотию, яко стрелою, уязвляшеся, как бы мошно испити в славу Божию. Егда же чрез клятву дерзаше, на питие простирашеся и испиваше и на пугвицы изливаше, и семо и овамо, яко болван, бездушен валяхуся[3798] сам себе душегубец и убийца являшеся, и в горшая напасти впадаше горчае перваго, и тайная наша вся си являше в позор человеком. Чего и не творим — ино добрые люди втрое прибавят. Всяк ся ублюет, толко не всяк на собя скажет. Под лесом видят, а под носом не слышат. Безместно[3799] житие возлюбихом, по глаголющему: «Злато ваше изоржаве, си ризы ваша молие поядоша»,[3800] а пьяницы же и пропойцы злату ржавчину протираху и своему житию веятели являхуся. Наг объявляшеся: не задевает, ни тлеет самородная рубашка, и пуп — гол! Когда сором — ты закройся перстом! Слава тебе, Господи, было да сплыло! — не о чем думати, лише[3801] спи, не стой, одно лише — оборону от клопов держи, а то жити весело, а ести нечево. Руки к сердцу прижавше, да кыш — на печь, лутче черта в углу не стукаешь. Того ради вси от бездилия вопием ти: «Веселися, радуйся, уляпался! И двожду наймуйся!». Денешку добудь, алтынец съежь, а половиною — прикуп твори, а иногда — и не етчи спи! И ныне: Таков голос. Одиннадцать семь — и платье с плечь, стремка не стала, одиннатцать солгала, в бороду скочила, радость сказала:[3802] «Радуйся, уляпался! Не один васу матки, много вас, чмутотворцов[3803], да не в одной месте, оголи гузном скачут, белые руки в роте грееют. Родила вас мама, да не приняла вас яма. В лете не потеете, а в зиме не зябете,[3804] лише[3805] за щеками руки греете, живете, что грязь месите. Увы нам, куды нам: где ни поживем — везде загрезим, где ни станем — тут воняем, людей от себя розгоняем. За дурость ума нашего и сущии родители нас отлучишася и глаголют, яко не родивше нас. Житием своим процвели есте, яко голики[3806], чем баню метут, — тако и вами, пропойцы, что чортом, диру затыкают! Тем достойно злословим и ублажаем вас. Святыя славы кабацкия. Несвятыя славы на кабак залесть желают, но недобрые поминаем отцем и матерно наказание, да мы их не слушаем, таково нам се и збываетца. Поймают сына в воровстве — и отцу не пособить, — и бьют по хребту. А сторонные люди глаголют: «Достойно и праведно вора смиряти!». И всяк, смотря на того, ся кажет. Сыне, добро слышати отца! Жизнь твоя пробавитца, темже тя мир весь хвалит. Таже выход ис погреба с пивом. Прокимен и ермес на печи глаголет: «Пьяница, пропився, в раздранныя ризы облечется».[3807] Стих: Ибо, что найдешь или украдешь, то понеси на кабак! Стих: Хошь и любое платно, да пропити! Нет мотчи ся удержати! **Таже паремьи. От мирскаго жития чтение. Пьяниц безвоздержанных и непослушливых душа в руках бесовских, — и прикоснется им мука. Непщевани[3808] быша во очию мудрых и мрети без покаяния, и еже от пития сокрушение костей и отпадения от плоти его, ибо пред лицем человеческий непостыдни суть. Аще и наготу приимут — упование их на пьянство с напрасньством[3809]. Аще и биени от вина, докуки не отлагают — яко бес искуси их и обрете их, неблагодарных, яко смолу на них приготових и яко всеплодну жертву огненному родству подав. И во время воровства их наги по торгу бьени будут, и, яко река ото очию их слезы потекут, — прейдет суд своему неудержанию. И обладаеми хмелем, и вкоренитца в них пьянство, и в нищете пребудут онем, яко благодать — на полатях и Запечная улица — на гольянских[3810], и попечение — в костарне их[3811].[3812] **От мирскаго жития чтение. Пьяницы на кабаке живут и попечение имут о приезжих людех, сего ради приношение их Христа ради приимут от рук их: денешку и две денешки. И яко Хмель десницу положит приезжему пропитися, и разопьется и ведром пива гольянских наидет, и приимет оружие пьянства и ревностию драки, и наложит шлем дурости, и приимет щит наготы, поострит кулаки на драку, вооружит лице на побои, пойдут стрелы ис полинниц, яко от пружна[3813] лука, и каменьем бывает бьем пьяница. Вознегодует и на них целовальник, и ярыжные[3814] напрасливы з батоги[3815] проводят: яко вихорь, развиют пьяных и очистят их до нага, да на них же утре бесчестие правят, и отпустят их во свою землю безо всего! Слышите, благочестия млады, и внушите, приезжие гости! А дасться вам сия напасть за глупость, и сила ваша — в немощь претворяется.[3816] **От мирскаго жития чтение. Правдивый человек, аще пьет и по корчмам водится, — в позор будет. Старость его не честна, ни многодетна, и в силе воровство его лишит, седины же егосрам ему приносят, старость бо жития его с позоры. Изволив житие скверно, благоугоден пьяницам быв, живый посреде трезвых преставлен бысть шальством, восхищен бысть ярыжными на воровство, да злоба покрыет разум его и лесть пьянства превратит душу его. Рачение[3817] бо злое губит добрая, и желание похоти прелагает его в ров погибели. Скончавшуся ему от воровства, никто по нем не потужит, исполнит лета своя в питии, и угодна бысть бесу душа его. Сего ради подщався[3818] от среды лукавствия, где бы что выманити да пропити, у всякого человека просити пива и вина и отнимати насильством. Людие же, видевше, у кого имаеть, битие ему сотвориша, а иные человецы в Бога его пустиша и неположиша в кручину сего, яко бити его некому и сняти с него нечего.[3819]** Таже: **Сподоби, Господи, вечер сей без побоев до пьяна напитися нам. Лягу спати, благ еси нам, Хмелю, ищущим и пьющим и пьяни обретошася. Тобою хвально и прославлено имя твое во веки нами. Буди, Хмелю, сила твоя на нас, якоже уповахом, пьюще, на тя.[3820]** Ни литии стихиры: Во отлучение достальных крох прибыток чюжаго имения. Глас иный, 18, подобен: О, болезненое шествие. **Вооружился на пьющих крепко,**[3821] яко гороховое полохало[3822], по образу — яко человек, по разуму же — яко нетопырь: в день не летает, а в ноче летает. Тако и ты, пропойца, в день за печью лежишь, свернувся, яко пес, голодом мрешь, а в ноче, яко глуп подвижник, у пьяных мошни холостишь. А за труд свой почесть — прутье терпишь, но дурнаго обычая не отлучаешься, на преднее свое дуровство простираешься. Яко ворона, по полатям летаешь, тако и ты на полатях смышляешь, как бы кого облупити. Сего ради почесть прием трудов своих, кропивным венцем увязе главу свою, кручиною изнаполнил еси сердце свое, дектем помазал еси лице свое, процвел еси, яко крапива: кто ея ни возьмет — тот руки ожжет! Тако с тобою, с пропойцей: хто ни подружитца, тот охнет. Житием своим всех удивил еси, светяся, яко запечная звезда, или, яко бисер, в нелепем месте являяся, кои свиньи берут. Разумом своим во глубину пропасти понырнул еси и от трудов сниде во три ады. Посреди напасти скочил еси, в тюрму вселился еси и тамо сущую мзду[3823] трудов своих прием: ожерелье[3824] в три молоты стегано и перстень[3825] бурмитской[3826] на обе руки, и нозе свои во кладе[3827] утверди,[3828] — и тамо не мятежно и не смутно житие имея, поминай чтущих дурость твою и славословие к миру о милостыни принеси, чтоб тебе было чем чрево свое наполнити. Тем вас, непослушливых, в песнех поносных уляпаем. Слава[3829] хватливому по щокам. Глас останошной: **В терпении своем стяжал еси мзду свою, почесть трудов своих приемля, скорби́, соломянным венцем главу свою увязе, лице свое для ковша дав на поушники пьяным, главу свою попелом изнаполнил, лице свое сажею удручив, постнически жизнь свою скончав.[3830] ** Люди — в рот, а ты — глот. Послушлив быв пьяницам — инеем наредят. А ты, что бес, скочил: иному на полати на имя ковш подали, а ты с полатей и скочил, бросился! Мало головы не сломил, прискоча, что идол! Хватился за ковш — ковша не выпил, а поушник выхватил! Спасибо сказал: «Аз виноват, у блядина сына вырвал!». А ты, пропойца, не вопреки глаголешь: Бог тебе платит на доброй слове. Блажен еси, яко никакова тебе скорбь не может от пития разлучити: ни побои, ни поушники, ни глад, ни срам, ни родивших тя жюрьбы. Непостыдно лице имея, что бес пред заутренею льстишь. Тако и ты, пропойца, для ковша душу свою топишь: пьющему потакаешь, льстишь, вежлив ся творишь пред ним, огонь у ярыжных из рук рвешь, его осужаешь: «Не гораздо светишь!». Руку со огней вверх протягаешь, на место пропойцу садишь, место пропойцыно дмешь[3831]. чтоб ему сесть, седалища не изгрязнити. Избу метешь, как и всегда, добрый послушник; а как его опьешь, так ты, что бес, на старые полати скокнешь, а сам молвишь: «Коли, брате, денег нет ничево, а в старые заклады не верят, поди к нам на полати и приставай к нашему стаду, садися с нами на печь голым гузном сажи мести. Поедем с полатей, оголи гузном на печь! Привыкай к побоям, поститися научись! Заглядывай из запечья с нами, что живой родитель: жив провонял, глаза пиликают, зубы светлеют.[3832] С радением бажите[3833], что вам Бог пошлет иного питуха[3834], стряпаете около ево, что черт у слуды[3835]. Стояния много, а воздаяния мало. Тем вас побоями почитаем и напрасьньство[3836] ваше похуляем[3837], терпению вашему дивимся, не Бога ради страждущих, но з дурносопы[3838] непослушливыми. Хульными глаголы воспеваем вас, страждущих от своей совести. И ныне. Глас той же: Отецкому сыну суровому. Отецкой сын распотешился, с ярыжными спознался, сажу и руду на полатех претерпел еси. Взявши кошел — да под окны пошел, Христа помянул — а собак подразнил. Таже на стиховне стихиры, глас подобен: Дом пустеет. Радуйся, Кабаче непотребный,[3839] несытая утроба, от всего добра отводителю, домовная пустота, неблагодарная нищета, чужая сторона от тебе неволею познавается. Для тебе ради, Кабаче непотребне, люди меня ненавидят, взаймы мне не дадут. С похмелья еси великая стонота, очам еси отемнение, уму омрачение, рукам трясание. Старость есть человеком недобрая, не христианскою смертию мнози человеци от тебе умирают. Стих: Ибо что найдешь или украдешь, — то понеси на кабак! Радуйся, Корчмо несытая! Людей обнажение велие в мале часе, а на опосле — печали умножение! Во всю землю слава идет про тебя неблагодарная, мнишескому чину поругание велие. Кто к тебе ни прийдет, тот даром не отойдет! Всякому человеку еси не постыден Чистоха[3840]. Хто с тобою ни знаетца, тот от тебя охнет, а на опосле — много и слез бывает. Стих: Яко на корчме всякое воровство бывает. Радуйся, Кабаче веселый, бесованию наставниче, яко мнози тобою хвалятся и хвастают, по мале же и нищетою болят.[3841] Проповедают чюдеса твоя великая: «Днесь есьми был пьян, не помню, как с кабака свели, в мошне было денег алтын десять, то все вычистили и сказывают, что со многими бранился, а с иными дрался, того я не помню всего. А ин проповедует: «Яз тебя пьяние был и весь переблевался, и в калу перевалялся, дошед до проходу, тут и спал. Пробудился, шед в полночь на реку, умылся, кому ни сказать, тому и зблевать». Ин же чюдеса и того дурнее вопиет: «Яз вас всех пьяние был, пришед домой, жену свою перебил, детей своих розгонял, суды[3842] все притоптал, не ис чего стало пити, ни ести, и купити нечем». Стих: Хвалят всякого человека, как у него в руках видят. Радуйся, Кабаче — веселый с плачем! Людский губителю, приезжим гостей досада великая! Хто на тебе побывает, тот всего повидает! Учителю молодым и старым и безумный! Жалованье ярыгам городским и деревенский даешь — по всему хрепту плети, и крепко шиты! Да кафтаны даешь — часто стежь, вековая память. Иным даешь ожерелья нашего в три молоты сажено! Комуждо — различные дары даешь. А иному даешь зарукавья[3843] железные, а крылошан и старцов жалуешь темною темницею и кормишь их с похмелья сушьем[3844] з грядили их даришь осетриною вязовою[3845] по всему хрепту.[3846] Раздирай платье, не стой! Потчивай по-манастырски, не робей! Хлеб, господине, по силам, а волога[3847] — по плечам! А на прихлебку — не диви[3848], плетей не лучилось, тем ти, господине, по спине челом бьем, не часто тое вологи кушают, а во веки отрыгается. Слава и ныне недобрая непослушливым. Глас высокопятой: Кто доволен дурости твоя исчести и труды кабацкия понести? **Кто бо слыша безмерное твое воровство, и терпению и наготе не удивит ли ся, иже слыша от людей корчмы беретчися? Како убо не усумневся ни мало в трезвене разуме, егда видя нагих пред собою ходящих? Да ми с пропою — такову же ми быти и по запечью с ярыжными валятися и нагому пред всеми людьми ходити и насмеяну быти. Оле дурости кабацкие и воровства, человеческая разумы омрачающи! О, безделие, брате, кто с пропою не научился лгати? Или бражника вором назовут крепким, не Бога ради, но наготы ради. Не токмо покинулся воровати, но и сущих с ним научая красти и розбивати, глаголюще: «Пождем до вечера да мужика ограбим и упование меду на ведро возложим, и иново рукового[3849] нечто Бог выдаст, и грабим и узрим всего пред собою много, пива и меду, а почести — нечего».[3850]** По сем: **Ныне отпущаеши с печи мене, раба своего, еще на кабак по вино и по мед и по пиво, по глаголу вашему с миром, яко видеста очи моитамо много пьющих и пьяных. Спасайте их и не опивайте их, светло тамо открыта окна и двери приходящим людям.[3851]** **Свяже, Хмель, свяже крепче, свяже пьяных и всех пьющих, помилуй нас, голянских. Трижды.[3852]** **Слава отцу и матере их и сыну, что родили такова сына. Охоч до пьяна пити вчера и ныне с нами и во веки. Аминь.** Хмель обовладе им гораздо, помилуй нас, гольянских, хотящих пити. Трижды. Слава и ныне. Таже: **Отче наш, иже еси седишь ныне дома, да славитца имя твое нами, да прииде ныне и ты к нам, да будет воля твоя яко на дому, тако и на кабаке. На пене хлеб наш будет: дай же тебя, Господи, и сего дни, и оставите должники долги наша, якоже и мы оставляем животы своя на кабаке, и не ведите нас на правеж (нечего нам дати), но избавите нас от тюрьмы.** Таже тропарь кабаку. Глас 11: Иже манием содержа и глупостию и безумием без меры привлачая множество народа на безумное торжество, созывая множество искусных в разуме, во тьму прелагая, в нейже множество, принырая во глубины пьянства, износят безумныя класы[3853], рубахам и порткам и верхним одежам пременение, и пиву, и меду истощание, и с похмелья оханью. Наставниче, Кабаче неподобне; очистил до нага чтущих тя! И отпуст на полати спати. На утрени с похмелья став, седален по 1-й чарке, на 2 алтына пива по 2-й чарке, на 4 алтына меду запити. **По сем полиелеос: Понеси и целый ведром. Припев: Ушат вам, певцам, пивца! Хвалите имя пропойцыно, аллилуия. Хвалите, ярыжные, его! И стоящей пред ним, трубите ему во всю пору и на подворье ему пиво и мед носите! Хвалите его выше меры, пойте ему, яко дурному шалну, — и вся неподобная ему в очи лезет. Исповедайтися ему ласткою[3854] и приветною, ярыжные и гольянские, яко в век обычай пьяных. Ведаете: не потакати — ино с ним и не пити. Припев тоже: Исповедайтеся ему приветкою и ласткою выше меры.[3855]** Ложь ся не выводит, а правдою жити на кабаке пьющему — ни ковша не видати! Яко на кого пьяной розкручинитца, вы его и пьяные прощайтеся, только охота с ним и лохом пити. Подавайся по рукам — ино легче волосам! Только собою нечем купити, а на людех пити — ино и побои терпети. Говорят, без де нег — воду пити. Яко хто на корчме бытен пьет, всяк его хвалит в те поры, кое у него видят и пьют, а жити про собя на кабаке и не пити, яко в век скупому лают и хотят вси с одного ограбити, яко век около корчмы воры держатца. А хто без ума на кабаке пропився, деретца, яко в век и на дурака тюрьма уготована. Хто по мере изопьет в славу Божию, яко в век доброму добрая и слава.[3856] А которой без ума живет, а впредь не промышляет, как ему жити, яко в век живет с позоры. Мы про людей говорим, а про нас люди не молчат же, яко в век: каково кликну в лес — тако и откликнется. Хто пьян, то всяк сказывается богат вельми, а как проспится, ино перекусить нечево, а в мошне — ни пула, яко в век пьяному не ими веры. Хто людей добрых слушает и во всяких мерах сам пребывал, яко благ сам все знает, таковый милостивый искусный во всех будет. Таже величание кабаку. **Величаем тя, кабаче веселый, и чтем собину[3857] свою, ты бо лупиши с нас и велишь нам по миру скитатися.[3858]** **По сем псалом избранной. Терпя потерпех, на кабаке живучи, и протчее.[3859]** По сем молитва пред каноном. Остолоп глаголет: **Спаси, Боже, с пропою люди своя и благослови дом достойныя воры своя,[3860]** молитвами закладу и собины нашея честнаго и славнаго пропою нашего, иже во клятых костарей кабацких, иже ненадобных ростовщиков богомерских, иже в неподобных воров великих, Кокорку[3861] и Мариловца[3862]. Сына поем, иже безумию их подражатель, Михаила Труса и Илейку Чернаго и всех головных воров, молящихся бити их кнутьем и в тюрьму сажати их. «Не надобно щадити!», — рцем им вси. По сем канун, творение: Хто без ума и без памяти пьет, не крестиянски скончаетца. Седален, глас 18, подобен: О, болезношен. Иже на кабаке пропився, во своем помышлении глаголаше: егда аз без ума пропився до нага и не виде выкупующаго, ни другов ко мне бывающих, но молю ти ся: «Кабаче, дай же ми с похмелья оправитися!» Кондак кобаку, глас 10: **Избранному кабаку безумныя песни принесем, вкупе пьюще, а на утре день весь оханьем провожающе, но яко имея к наготе дерзновение, житию поруха, голоду величание, о всех нас, пьющих, кабацкая пазуха[3863], веселися! А целовальники[3864] неправый богатством возбоготеша. С веселием ждет вас дно адово, а ярыжные на криве[3865] божбою[3866] своею души свои ломайте, вам бо невозбранно адовы врата отворяются и во аде большое место готовится. Да вси, Кабаче неблагодарне, зовем тебе: «Бесованию наставниче!».[3867]** Икос: Кто ли пропився до нага, не воспомянет тебя, Кабаче неподобне? Како ли хто не воздохнет: во многие дни собираемо богатство, а во един час все погибе? Каяты много, а воротить нельзе. Пил еси, — после будет тебе о сермяге[3868] воздыхати. Три дни испил еси, с похмелья в оханья на три дня залезл еси, ру- коделия заложил еси, около кабака часто ходити изволил еси, глядети часто ис чюжих рук извыкл еси. Глядение лихое пуще прошения бывает. Бубенная стукота созывает пьющих на шальное воровство, велит нам нищеты ярем восприяти и глаголет винопийцам: «Приидете, возвеселимся вмале, а опосле заплачем, сотворим возношение платью нашему всякому, на вине пропивание. Тому почюдимся, как вмале был разумен, а в мегновении окастал безо всего. Крепок безумен видящим на смех, а себе — на великую срамоту с поношением. Кто ли про тебя молвит, Кабаче непотребне, да лишитися не мотчи тя. Тем же злословим тя, Кабаче неблагодарне, бесованию наставниче. Светилен, глас пустошный: «Яко злодеем пристанище, Кабаче, к тебе притекающим явил, сошедшеся на подворье, сотворим пестом возношение, ступай воздвизание, овсяной соломе извождение, наготы, босоты и гладу — из- навешано шесты. Радуйся с пропивающими, а просыпался — плачися, своим неистовством мучися, житие скончевая за собаки место. На Хвалите стихиры, глас пустошный, подобен: Терпяще нужу. Терпяще томления гладная, крепко радующеся надеемых, коего дни сыту быти, друг ко другу глаголюще ярыжные кабацкие: «Егда убо пьяной из мошны денег выймет, и дурнаго обычая не оставляем. Яро з голоду терпение: не добро с молотцы пропивати, но добро у мужиков у пьяных напиватися. Не убоимся, о, голенския! Мало поворуем да с кнутьем по торгу увяземся и оттуде и — в тюрму». Мечюще одеяние свое, ходяще беспрестани на корчму, друг ко другу глаголаху с похмелья попы и дьяконы, склад чиняху и на мед посылаху, на ведро, глаголюще: «Пропьем однорядку[3869] темнозеленую да повеселимся, не пощадим кафтана зеленаго, сорокоустными деньгами[3870] окупимся». Сице попы помышляюще пьяные, коего бы мертвеца с зубов одрать:«Черными серьмягами оболчемся и у мужиков во братчинах изопьем, и от попадей жюрьбы[3871] убежим, и опять по-старому жити почнем!». Видяще наготу кабацкую, текуще, яко слепи[3872] к убытку великому, друг ко другу служивые люди глаголаху: «Немножку меду возьмем для уныния, посидим, никако с себя ничево не заложим». И как хмель силу возьмет — пропита будет и однорядка! Поживем на кабаке, не спустим и кафтану своему: не пощадит пияница платья своего. Хощет до нага пропитися з басы, пред собою стояти ярыжными повелевая, да скоморохами вострубит, без всего живота станет, да с похмелья кручиною увязется и от добрых отлучится и без всего имения станет. Ины стихиры пустошные: Самозван еси, человече, приди на кабак, видя на суши тонущих без воды, а ты хочешь сух выти, мечты творишь во уме: «Немножко посижю для уныния». Ажно в долгое время пройдет, веселие твое в печаль обращается, болезнь умножается, стонота и оханье с похмелья. **На хвалу на кабак потекл еси, малоумне человече, и той тя прославит до нага напитися и во временней сей жизни скитатися по миру, с мешком под окошками просити и собак кнутом дразнити, темже дерзновение и пропасть стяжал еси.**[3873] Изучился красти, по миру ходя, малоумне рабе, и непослушливы делателю бесования, ты наготу кабацкую понесл еси, ты живот свой пропил еси и пришедшим по тебе не завидел еси, темже и на полатигузном сажю уготовал терти, выйди за печь в Пробойную улицу, чтобы тя з голоду не уморили. Иже прежде зовема и в древняя наша лета — корчмо, ныне же тайно глаголем и умильно взываем: «Радуйся, Кабаче, отемнение Вычеготскому Усолию».[3874] И ныне не токмо тя Усолие почитает, но и в дальных языческих странах слышат твое обнажение, еже во окрестных волостях, еже есть на Вычеге,[3875] и на Виледе,[3876] и на Лале,[3877] и в протчих волостях сердечное воздыхание и в перси биение. Кто твоя чудеса изочтет, кому ли тя потребна нареку? Беснующему ли тя уподоблю, но беснующий неволею страждет, ты же самовольно скакати и плясати повелеваеши. Да того ради зовем ти: «Радуйся, Кабаче, ярыгам и дьячком и прочим христианам самовольное бесование, злосмердение и злоневерие, маломожное житие, многое воздыхание, Кабаче веселы, мучися своим неистовством. Слава и ныне пустая, глас шестопятой: Егда придет от кабака на подворье к жене своей, мирная глаголаху: «Сего дни видевши подворницы[3878] его непрестанно кленяху, ови же укоряху его, глаголющее, яко ясти нечего, а пьешь!». Гневно жена его злословяще, вопиющи: «Сего дни з детьми не ела! О, Владыко, чего для долго не завернешь ему шею на сторону, о чем[3879] долго не бросишь на землю?», — но убо з горем тако глаголется, яко не мощи терпети: всегда муж той пьян приходит, — Дом наш разорился, с ним бы разошлася, а дети бы чюжюю сторону спознаша». **На стиховне стихиры, глас пулной[3880], подобен: Что тя наречем? Что тя ныне, Кабаче, нареку? Дурна или безумна? Разбойника ли тя нареку? — но манием о землю бросаешь. Купца ли тя нареку? — ибо не даром давши многое твое бесование и больше истощание. Кабаче мой, моли о пиющих на тебе з голянскими своими.**[3881] Стих: Многия скорби с похмелья бывают. Како тя ныне, Кабаче, призовем: умна или безумна? Всякие беды от тебя приходят, но мы от тебя откупаемся и заклады емлем, иные переменяем к тебе, безчестия не хочем. Кабаче, моли з голянскими своими! Стих: **Пьяница, яко теля, наготою и убожеством процвете.**[3882] **Кто тя наречем, Кабач? Река ли еси быстрая, но понеже бе на тебе время нощное, и быстрины твоего течения престанут, целовальники учнут. Корчмо, несытая утробо, моли з голянскими своими о недостатках наших!**[3883] Слава недобрая пианицам. Глас пулной: Вооружився крепко на пиющих, Кабаче недостойны, веселы, яко неки зверь при горах, — такожде и ты, Кабаче погибельны, по вся дни привлачая к себе на веселие и на пропитие платья и денег, всяким неправдам крепкий воевода, — наипаче воеводы! Занеже и самого воеводу обидишь, понеже ты молча уловляеши человеки, якоже и всего им лишитися имения. Иже долго время привлачаеши к себе на веселие, долго быти повелеваеши у себе, премудрая суета, голое сиротство, з басы говоришь не то: «Понеси, размахни, почерпни, наливай, потащи, закладывай, выкупай!» — а после отходяще и воздыхающе. О, великое чудо, кто на тя бездельное не пронесет! Но мы про тебе говорим и злобою кленем тя, а не тешим. Темже же присно с воздыханием. И ныне, глас остаточной: Что ти принесем, веселая Корчмо? Кажды человек различныя дары тебе приносит со усердием сердца своего: поп и дьякон — скуфьи и шапки, однорятки и служебники; чернцы — манатьи, рясы, клобуки и свитки и вся вещи келейныя; дьячки — книги, и переводы, и чернилы, и всякое платье, и бумажники[3884] пропивают, а мудрые философы — мудрость свою на глупость пременяют. Служилые люди — хребтом своим на печи служат. Князе и боляре и воеводы за меду место величаются. Пушкари и салдаты тоску на себя купили, пухнут, на печи лежа. Сабельники саблю себе на шею готовят. Пекари и обманщики напастья на тебе величают. Тати и разбойницы веселятся, а холопии спасаются, кости[3885] нося в приполе, говорят быстро, плюют далече, з басы на погибель бросаютца, басливые батоги на тебе освящаются. Жонки блуд и скаредство приносят, мужни жены, добрые, срамоту себе улучают; зерньщики[3886] и костари[3887] и такальщики[3888] усовую болесть[3889] себе получают, ставают — охают, ложася — стонут. Ростовщики ворогушу[3890] себе вырастили: тружает их сухотою[3891] по вся часы. Скупщики всякие стоноту на тебе купили. Купцы, десятники[3892] и довотчики[3893] кнутом ся венчают. Пономари[3894] — туды ж, что люди, в стадо бредут, воск и свечи приносят. Что быльные же люди[3895]? Туды же — пьют. И всякий человек, рукодельны, и простый, и искусний, всякими дуростьми тебе, веселая Корчмо, величают. Мы же вси, любящей тя, и отцов и матери оставихомся, чужую сторону с позоры познавахом. Всякий тя человек проклинает, только тебя не лишается. Повары всякия мудрости свои на винную чарку предают, лесники — куницы и соболи и векши[3896] на пече оценивают лежа: тот соболь — ведра другого суден[3897]. Кузнецы топоры и ножи, и наковальна, молоты и клещи и мехи и косы себе на шею готовят. Хмелю, проломил еси нас, всякому вежству з басы научил еси нас, веселие нашему веку и сухоту, славим тя болезнено во веки. Притча: Нападает помышление на чтущих соборов, в сердцы же советующих пребывает свет чреву и скорбящу — смирится сердце. Ботеющу[3898] телу — сверепеют помышления. Житие и позоры, и горькое терпение, и о любящих многое питие без меры. Благословите мя плутати Сии убо родишася от многих стран различных от неподобну родителю и безумну и з горестию хлебом воспитани быша. Друзии же от добру и богату родителю быша рождени, воспитаны же нескорбно и безпечально. Егда же достигоша юношескаго возраста и не изволиша по отеческому наказанию жити, но изволиша по своей воли ходити, родителие же здержавше их, и не возмогоша, и предаша воли их. Они же приложишася ко онем наказным[3899] и начаша ходити на вечери и на вино многое. Родителие же их не возмогоша здержати никакими наказаньми и предаша воли их. Они же быша буяви и храбри, не быша же не древодельцы, ни земледельцы. Взяша же некую часть имения ото отец своих и приидоша на корчмицу, разточиша же имение свое не Бога ради. После же — обнищаша и взалкаша, телеса же своя наготою одеяша, срамныя уды объявиша, несрамляху бо ся лица человеча, не пекущеся о житейских, но чрево имуще несытно, пьянства желая всегда упиватися и, яко болван, валятися и досаждати человеком нелыпыми глаголы, приемлюще побои и ударения и сокрушения костем, в нюже нужу терпеша глад и наготу и скорбь всяку. Не имеяху ни подстилания мягкаго, ни одеяния тепла, ни под главою зголовья, но, яко пси свернувся, искаху себе запечна места. Телеса же их обагрени быша сажею, дым же и жар терпяху, вся та не Бога ради, но — для своего бешения. Аще бы такия беды Бога ради терпели, воистину бы были новые мученики, ихже бы достойно память их хвалити. Ныне же кто не подивится безумию их? Без ума бо сами себя исказиша. Не довлеет бо им милостыни даяти, но вместо даяния — сами восхищаху, вместо колейнаго поклонения — плескания предлежит, вместо же молитвы к Богу — сатанинския песни совершаху, вместо бдения нощнаго — всенощно спяху и инех опиваху, друзии же обыгрываху. Вместо поста — безмерное питие и пьянство, вместо фимиянного обоняния — смрадяху бо телеса их, от афендров[3900] их исхожаху лютый безмерный смрад. Вместо понахиды[3901] родитель своих всегда поминающе матерный словом. От юных возраста достигше до средовечия, никакоже первых обычаев отлучишася, но на горшая прострошася и заблудишася, от истины впадоша в ров погибели. **В нощи убо не усыпаху и не почиваху, но, обидяще чюжие дома, призирающее, да бы нечто украсти. Аще же что украдут, то все в несытую свою вливающее утробу. Аще ли стерегущии изымают, то многия раны возлагают на тело их, последи же и узами железными свяжут, и уранят, и в темницу отдадут. Егда же ко злой смерти влекоми будут, тогда воспомянут родители своя и наказание их, и ничтоже им поможет, не достигли бо суть добра возраста, ни красныя зрения, ни седин процветения.**[3902]КОММЕНТАРИЙ
«Служба кабаку» (или «Праздник кабацких ярыжек») — оригинальный текст XVII в., который не получил еще в науке однозначной интерпретации. Ряд ученых определяет его как политическую пародию, которая свидетельствует о зарождающемся атеистической сознании и имеет антицерковную и антиклерикальную направленность. Эта традиция берет начало в 20-х гг. XX в. и повторяется в работах последних десятилетий.[3903] Другие исследователи отказывают этому сочинению в определении «памятника культуры», определяя его как кощунственный.[3904] Согласно третьей точке зрения, текст «Службы кабаку» не следует понимать как кощунство: демократическая литература использовала для пародирования лишь схему отдельных жанров церковной письменности. Комический эффект достигался игрой со значениями слов и понятий, употребление которых переносится из высокого символического содержания текстов церковной службы в бытовые натуралистические ситуации, и наоборот, повседневная и даже грубая лексика употребляется в изысканной книжном контексте.[3905] При этом следует отметить, что ни догматы, ни сакральные для христиан имена и факты не подвергались в «Службе кабаку» какому-либо высмеиванию или искажению, что служит доказательством отсутствия здесь признаков кощунства или атеизма. Текст «Службы кабаку» известен только в трех списках. Самый старший список (ГИМ, Музейское собр., № 3860) датируется 1666 г. на основе записи, выполненной скрепой по нижним полям листов: «Сий кабак Никиты Петрова сына Новоселцова, а подписал по его повелению Прилуцкого монастыря диякон Юрье Попов назвищем Удачиных, лета 7174 (1666) году марта в 4 день». В записи упоминается Прилуцкий монастырь, который А. Викторов, а затем В. П. Адрианова-Перетц, главный исследователь этого текста в XX в., связали с обителью в 40 верстах от Великого Устюга.[3906] По их мнению, топонимы и гидронимы, встречающиеся в тексте «Службы кабаку», свидетельствуют о создании и бытовании этого текста именно в этой местности. Так, в нем упоминаются реки Вычегда, Виледа и Лала — притоки Сев. Двины, а также «Вычеготское Усолие», т. е. район города Сольвычегодска. Список 1666 г. имеет утраты, листы при переплете были перепутаны. Рукопись с текстом «Службы кабаку» переплетена в сборнике вместе с другими текстами самого разного содержания. Второй по времени список находится в сборнике начала XVIII в. (ГИМ, Музейское собр., № 3859). В рукопись входят статьи, обличающие пьянство и представляющие тематически выдержанную подборку. Текст «Службы кабаку» в этом списке имеет существенные разночтения со списком 1666 г.: к словам, имеющим специальное диалектное значение, приписаны объяснения; текст дополнен рассуждениями о вреде пьянства, написанными в отличном от основного содержания стиле; приписан канон из 8 песней, лексика которого говорит о более позднем происхождении.[3907] Третий по времени список датируется серединой XVIII в. и входит в состав сборника РГБ, собр. Беляева, № 1565. В этом сборнике «Служба кабаку» предварена многозначительным предисловием, составитель которого ставит своей задачей оправдать данный способ обличения пьянства. Текст этого списка характеризуется теми же особенностями, что и список из Музейск. собр., № 3859: в нем находится канон, отредактирована лексика, встречаются те же ошибки — очевидно, что эти списки восходят к одному оригиналу. Структура, содержание сборников XVIII в. и внесенные в текст изменения говорят о целенаправленном стремлении книжников поместить «Службу кабаку» в контекст произведений, обличающих пьянство, и придать ей социальное звучание. Предпринятое ими объяснение диалектных слов и специальных выражений способствовало адаптированию текста для более широкого круга читателей. Автор «Службы кабаку» предпринял впервые за всю предыдущую историю древнерусской письменности смелый эксперимент, возможный только в преддверии Нового времени. Игра с языком, цель которой — смешение разных его пластов, виртуозное воспроизведение ритма и структуры наиболее известных гимнографических текстов, наполненных инородной лексикой с целью провоцирования смеха, — явление, ранее неизвестное в Древней Руси: «Вторжение смеха в письменность свидетельствовало о коренной перестройке русской культуры, о появлении литературного „мира навыворот”, смехового антимира».[3908] Включение «Службы кабаку» в контекст «смеховой культуры» и литературной пародии открывает новые перспективы для изучения такого феномена, который не имеет определенного места в современной системе ценностей. Как определила В. П. Адрианова-Перетц, автор «Службы кабаку» положил в основу своего сочинения структуру и тексты великой и малой вечерни, — но поскольку в конце сочинения содержатся тексты и из служб утреннего богослужения и 1-го часа, то можно говорить о всенощной бдении как о «каркасе» для этого сочинения. Люди XVII в. без труда узнавали в сочинении, посвященной «пьянственному недугу», начальные слова стихир, славословий, поучений, читающихся на всенощной: автор придерживался последовательности текстов и специальной терминологии. Стих, стихира, стиховна, глас, запев, паремия, лития, тропарь, полиелей, величание, псалом, подобен, запев, прокимен, ирмос, икос, седален, кондак, лития, кафизма, светилен — эта терминология используется в «Службе кабаку» не хаотично, а в соответствии с порядком службы и жанром каждого из составляющих службу песнопений и чтений. Церковная служба — это сложное сочетание изменяемых и неизменяемых текстов, поэтому автор «Службы кабаку», задумав «праздник» в честь «новых мучеников, на кабаке пострадавших», чаще всего вспоминает, конечно, молитвословия в честь преподобных и мучеников, но пародирует все же общую схему, повторяющуюся в каждой подобной церковной службе. Эту схему автор произвольно распространяет достаточно известными текстами из других чинопоследований, следуя принципу включать в словесную игру то, что «на слуху», то, что всем доступно, — поэтому в составе «Службы кабаку» встречаются песнопения и из других служб до Страстной недели включительно.[3909] Структуру текстов высокой книжности автор насыщал подробными, порой натуралистическими описаниями жизни завсегдатаев кабака. Основные приемы автора сатиры — полное изменение темы и содержанин богослужебного текста при сохранении его начальных слов, ритма и в ряде случаев, например при переделке молитв, — ключевых слов[3910]. Приведем примеры. В состав всенощного бдения входит трехчастная молитва-возглас с зачином «Приидите», неоднократно произносимая священником, дьяконом и чтецами, см.: «Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу. Приидите, поклонимся Христу Цареви и Богу нашему. Приидите, поклонимся и припадем к самому Господу Иисусу Христу, Цареви и Богу нашему». Автор сатиры в соответствующем месте службы три следующих друг за другом фрагмента начинает со слова «приидите», иронично призывая прийти и тоже «порадоваться» за тех, кто «из добрыя воли» выбрал страдания, голод, «мраз» и «наготу»: «Приидете, всяк град и страна! Торжествуем мерских чмутотворец память мрачно <...>. Приидете, безумнии, и воспойте песни нелепые пропойцам, яко из добрыя воли избраша себе убыток! Приидете, пропойцы, срадуйтеся, с печи бросайтеся!». В шуточной прошении, обращенной к Хмелю: «Свяже, Хмель, свяже крепче, свяже пьяных и всех пьющих, помилуй нас, голянских», — автор воспроизводит количество слогов и ритм многократно произносимого на церковной службе «Трисвятого»: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». Молитва «Сподоби, Господи, в вечер сей без греха сохранитися нам» превращается в молитву «Сподоби, Господи, вечер сей без побоев до пьяна напитися нам...». И таких примеров множество (см. комментарии). Тексты поэтические и символические автор как бы «материализует»: слова теряют свой высокий и метафорический смысл и приобретают буквальный и бытовой, но не теряют при этом связь с хорошо известным книжным контекстом благодаря тому, что подчинены устойчивой структуре. Так, любой из читателей сатиры знал, что в определенные моменты церковных служб совершаются «выходы» духовенства за пределы алтаря, о чем сообщается в специальных уставных ремарках в богослужебных книгах, — и автор «Службы кабаку» также не забывает указать о «выходах» своих героев: «Таже выход из погреба с пивом...». Автор «Службы кабаку», высмеивая «безмерное питие», продолжает традицию обличения этого порока, известную по многочисленным словам и поучениям против пьянства. Ряд выражений, речевых формул, описаний внешности, бытовых натуралистических сцен в тексте «Службы кабаку» являются на самом деле заимствованиями из жанра учительных слов, которые автор XVII в. свободно цитировал и вообще, судя по всему, знал едва не наизусть. В «Службе кабаку» читаем: «Безместно житие возлюбихом, по глаголющему: „Злато ваше изоржаве, си ризы ваша молие поядоша”, — а пьяницы же и пропойцы злату ржавчину протираху и своему житию веятели являхуся». Здесь автор цитирует «Поучение Иоанна Златоуста о милостыне»: «Богатство ваше истлеет, а ризы ваша мольми изядени будут, злато и сребро изоржавет, а вас смерти примет...».[3911] Автор «Службы кабаку» с невероятной легкостью переходит в обличительных пассажах своего сочинения на язык учительной литературы. Устойчивые словосочетания, ставшие общим местом в этом жанре, мастерски вписаны в картину кабацкого разгула. Ср. текст «Службы кабаку» «...яко мнози тобою (кабаком. — О. С.) хвастают, помале же и нищетою болят» и текст «Поучения против пьянства»:[3912] «...пьянство паче объядения горше есть <...> якоже безумнии хвалятся, но помале же нищетою болят», и т. д.[3913] То восприятие, на которое рассчитывал автор «Службы кабаку», современному человеку почти недоступно: необходимо знание не только богослужебных текстов и другой церковной литературы, но и народных верований, символов народной культуры, диалектных слов, реалий быта. Списки «Службы кабаку», как говорилось выше, содержат «следы» северно-русского происхождения, поэтому ряд слов употребляется в значениях, известных именно в этом регионе. Например, «волбга» — в значении «похлебка», «суровый» — буйный, «суды» — посуда, «полохало» — чучело, «светлоки» — сверчки и т. д. Некоторые диалектные слова используются для олицетворения социальных явлений — и без знания их специальных значений современному читателю невозможно понять уже первую строчку «Службы кабаку»: «Месяца Китовраса, в нелепый день, иже в неподобных кабака шалнаго, нареченнаго во иноческом чину „Курехи» и иже с ним страдавших три, еже высокоумных самобратных по плоти хупавых Гомзина, Омельяса и Алафии, буявых губителей остьянских». Начало повествования построено, с одной стороны, по книжному образцу — заголовку Службы какого-либо святого и его Жития, приуроченных к определенному дню церковного календаря (например, «Месяца маия в 8 день иже во святых отца нашего...»), с другой стороны — начальные слова напоминают небылицу: указываются несуществующий месяц Китоврас, «нелепый», т. е. глупый, дурацкий день и «шальной» кабак. «Шальной» — а это слово часто упоминается в «Службе кабаку» — в древнерусской языке, как и в современной, имело значение «безумный», «бестолковый», «дурной».[3914] Так, с первых строк текста задается модель шуточного действия, подчеркивается несерьезность происходящего. Недаром в решении судебного дела XVIII в., возбужденного по случаю хранения и чтения «Службы кабаку», это сочинение было названо шалберным (жульническим, сомнительный): «тетради шалберныя празднеству о пьяных, которыя к народу не потребныя, но к соблазну явились».[3915] Установка на шутку в самом тексте и восприятие его в XVIII в. именно как «шального», «дурашливого» исключает предполагаемое рядом исследователей кощунство. Здесьже употребляются слова малознакомые современному читателю: «неподобный» в значении «непристойный»; «самобратные» — в значении «родные братья», «хупавые» — в значении «ловкие» или «шустрые»,[3916] «куреха» (от «курить вино») в данном случае означает вино, изготовленное в корчме.[3917] Гомзина, Омельяса, Алафию можно перевести, привлекая материалы диалектных словарей, как: Шалость, Дурость, Дармовщинка. Это те явления, которые «живут» в кабаке и которым поклоняются его завсегдатаи в противоположность добропорядочный людям, поклоняющимся настоящим святым подвижникам. Итак, в первом предложении «Службы кабаку» речь идет о том, что в дурацкий день несуществующего месяца празднуется память Кабацкого вина и еще трех родных шустрых братьев — Дурости, Шалости и Дармовщинки, которые и являются губителями устьяков. В списках XVIII в. к этой фразе было приписано что-то вроде толкования, поскольку текст требовал пояснений (см. комментарии). Подобный образом современному читателю приходится буквально «расшифровывать» очень многое в тексте «Службы кабаку». В. П. Адрианова-Перетц определила источники богослужебных текстов, «перелицованных» неизвестным писателем XVII в., что позволило специалистам сопоставить ее с таким культурный феноменом средневековья, как parodia sacra. К нему ученые относят пародийные литургии, пародии на церковные гимны, псалмы, травести различных евангельских изречений, известные в западноевропейской литературе.[3918] Напрашивается некоторая аналогия «Службы кабаку» и с пародиями вагантов. «Для поэтов, монтировавших свои стихи из набора крепко запомнившихся со школьной скамьи штампов и полуштампов, самым естественный соблазном было вдвинуть благочестивейший текст в нечестивейший контекст (или наоборот) и полюбоваться тем эффектом, который из этого получится».[3919] При очевидном подобии приемов игры с материалом высокой литературы стоит отметить, что в отличие от вагантских пародий в «Службе кабаку» не упоминается ни имя Бога, ни вообще персонажи Священного Писания. Богохульство — непременное составляющее пародийных сочинений вагантов — в «Службе кабаку» отсутствует. Игра с хорошо известными молитвословиями и их ритмом не была самодовлеющей для русского автора XVII в.: серьезное порицание «винопития» выражено здесь достаточно четко. Все действие сатиры происходит в кабаке (иначе — корчме), который в памятниках XVI–XVII вв. назывался «кабацкой избой». Внутреннее пространство питейных заведений имело вид традиционного крестьянского жилища и, согласно тексту «Службы кабаку», основное место пребывания в нем главных героев — «на печи», «за печью», «на полатях». Данное указание является маркированным для носителей средневекового сознания, кем и являлся автор «Службы кабаку», который не только говорил языком народа (диалектизмы, пословицы и поговорки[3920]), но и мыслил образами, символами той обрядовой реальности, в которой жил. Например, при описании поведения. внешности, особых качеств своих героев он пользуется традиционными для народной культуры символикой, мифологическими представлениями, поверьями, которые пополнили набор художественных средств в его сочинении. Так, указание на пребывание кого бы то ни было на печи (в данном случае — «винопийц») означало иронию и презрение со стороны окружающих, отвергнутость социумом. Как известно, сидение на печи и испачканность в саже и пепле — это атрибуты героев волшебных сказок об Иванушке-дурачке, Матюшке Пепельной, Золушке и др. Некоторые выражения в «Службе кабаку», которые сейчас воспринимаются как натуралистические, например в обращении к пьяницам («Заглядывай из запечья с нами! Что живой родитель: жив провонял, глаза пиликают, зубы светлеют...»,«горлы рыкают»), на самом деле являются реликтами культа умерших предков, которые, согласно восточнославянский верованиям, могли жить за печью. Выражение «что живой родитель» для средневекового человека было равнозначно выражению «что живой труп» (родителями назывались умершие предки, см. комментарии). Связь «Службы кабаку» с народной культурой прослеживается на разных уровнях: на уровне сюжета (место действия — в избе, на печи), на уровне характеристик персонажей (аналогии с героями волшебных сказок, нечистой силой), на уровне лексики, на уровне художественных приемов — использование языковых формул, восходящих к разного вида культам и обрядам (например, культу предков, похоронным об- рядам).[3921] По мнению В. П. Адриановой-Перетц, текст «Службы кабаку» сохранил фрагменты скоморошьего репертуара, содержащего рифмованные обращения к зрителям: «Глухие, потешно слушайте! Нагие, веселитеся, ремением секитеся! Дурость к вам приближается! Безрукие, взыграйте в гусли! <...> Безногие, возскочите!», «Дом потешен, голодом изнавешан, робята пищат, ести хотят...». Можно говорить и о совпадении ряда фрагментов «Службы кабаку» и текстов, запечатлевших обрывочные сведения о скоморошьем «ясаке»[3922] (см. комментарии). На утрени, входящей в состав всенощного бдения, полагалось читать Житие того святого, чью память в этот день празднует Церковь. Автор «Службы кабаку» также составляет житие пропойцы, соблюдая основные топосы агиографического жанра, но переворачивая их, — получается антижитие: традиционное для святых рождение от благочестивых родителей превращается здесь в рождение от «неподобных» родителей, послушание им превращается в самовольство, смиренность — в «буявость», раздача будущим святым своего имения бедным превращается в «расточение не Бога ради», вместо милостыни — воровство, вместо молитвы — «сатанинския песни», вместо ночного бдения — пьянство и азартные игры, вместо благовония — смрад, вместо благолепной старости и смерти — позор и «злая смерть». Автор подводит итог тому горько-ироническому сравнению жизни завсегдатаев кабака с подвигами святых угодников, которое является рефреном «Службы кабаку»: он настойчиво развивает мысль, что и те и другие претерпевают лишения, нужду, холод, изгнание, но одни — во славу Божию, а другие — во славу кабаку, а потому и достойны они именно этой службы, специально сочиненной для них по подобию их жизни. «Аще бы такия беды Бога ради терпели, воистину бы были новые мученики, ихже бы достойно память хвалили». Материалы следственных дел XVIII в. свидетельствуют о том, что текст «празднества о пьяных», как называли это сочинение владельцы шалберных тетрадей, был известен от Устюга до Урала и имел успех в первую очередь у представителей низшего духовенства. Вряд ли представители Церкви искали в «Службе кабаку» «противность закону христианскому», скорее всего, они говорили правду на суде, когда объясняли судьям, что «никакова <...> кощунства не чинили», а копировали текст «для одного пьянства посмеяния».[3923] По мнению Е. Б. Смилянской, «именно представители церковного причта должны были особенно остро чувствовать и воспринимать ту сложную словесную игру, которая и составляет смысл „смехового» пародирования церковного текста».[3924] Д. С. Лихачев, А. М. Панченко выявили круг явлений в древнерусской культуре, цель которых — создание смеховой ситуации. Среди этих явлений они назвали примеры литературного пародирования. Развивая основанные на материале западноевропейской культуры идеи М. М. Бахтина о природе средневекового смеха,[3925] ученые признают приемлемой и для русской традиции идею о направленности смеха против самого смеющегося. «Служба кабаку» относится к тем сочинениям, в которых содержится «осмеивание себя или <...> своей среды».[3926] Справедливость всех этих рассуждений подтверждается тем, что «парад героев» в конце сатиры автор начинает именно с церковнослужителей. Он перечисляет всех посетителей кабака и те «жертвы», которые они ему приносят, при этом подробно и, можно сказать, профессионально описывает только то имущество, которое может заложить в кабаке служитель Церкви, очень бегло останавливаясь на «жертвоприношениях» кабаку других представителей социальных групп: «Что ти принесем, веселая Корчмо? Кажды человек различныя дары тебе приносит со усердием сердца своего: поп и дьякон — скуфьи и шапки, однорятки и служебники; чернцы — манатьи, рясы, клобуки и свитки и вся вещи келейныя...». Текст «Службы кабаку» неоднократно издавался. До сих пор самыми авторитетными остаются издания, подготовленные В. П. Адриановой-Перетц, взгляд которой на состав памятника эволюционировал. В данной публикации мы ориентировались на следующие издания: Адриаиова-Перетц В. П. 1) Праздник кабацких ярыжек. Пародия-сатира второй половины XVII в. Л, 1934; 2) Русская демократическая сатира XVII в. М., 1954; 3) Русская демократическая сатира XVII в. (Сер. «Лит. памятники») / Подгот. текстов, статья и коммент. В. П. Адриановой-Перетц / Изд. 2-е, доп. Л., 1977. Также привлекался материал изданий: «Служба» кабаку / Подгот. текста и коммент. Н. В. Понырко // ПЛДР. XVII в. Книга вторая. М., 1989. С. 196–210; «Служба кабаку». — Перевод В. К. Былинина // Сатира XI–XVII вв. (Сер. «Сокровища древнерусской литературы») / Сост., вступит. статья, коммент. В. К. Былина и В. А. Грихина. М., 1987. С. 194. Текст публикуется по старшему списку 1666 г. ГИМ, Музейное собр., № 3860. Новое обращение к рукописи позволило предложить ряд таких чтений, которые способствуют, на наш взгляд, раскрытию некоторых темных мест. Механические утраты восполняются по двум спискам XVIII в. — они передаются курсивом. В комментариях указываются послужившие источниками для стилистической пародии богослужебные тексты, определенные В. П. Адриановой-Перетц. Также указываются другие выявленные параллели из учительной литературы и устной народной культуры.КАЛЯЗИНСКАЯ ЧЕЛОБИТНАЯ{13}
Список с челобитные, какова подана во 185-м (1677) году Калязина манастыря[3927] от крылошан на архимандрита Гавриила[3928] в его неисправном житии слово в слово преосвященному Симеону, архиепископу Тверскому и Кашинскому Великому господину преосвященному архиепископу Симеону Тверскому и Кашинскому бьют челом богомолцы твои, Колязина монастыря крылошаня[3929], черной дьякон Дамаско с товарыщами. Жалоба, государь, нам, богомольцом твоим, того же Колязина монастыря на архимандрита Гавриила. Живет он архимарит не гораздо, забыл страх Божий и иноческое обещание и досаждает нам, богомольцом твоим. Научил он архимарит понамарей плутов в колокола не во время звонить и в доски колотить; и оне, плуты понамари, ис колокол меди много вызвонили и железные языки перебили, и три доски исколотили, шесть колотов розбили, в день и ночью нам, богомолцом твоим, покою нет. Да он же архимандрит приказал старцу Уару в полночь з дубиною по кельям ходить, в двери колотить, нашу братью будить, велит часто к церкве ходить. А мы, богомолцы твои, в то время круг ведра с пивом без порток в кельях сидим, около ведра ходя, правило говорим,[3930] не успеть нам, богомольцам твоим, келейного правила исправить, из ведра пива испорознить, не то что к церкве часто ходить и в книги говорить. А как он архимарит старца к нам присылает, и мы, богомольцы твои, то все покидаем ис келей вон выбегаем. Да он же архимарит монастырскую казну не бережет, ладану да свечь много прижог. А монастырские слуги, теша обычай архимаричей, на уголье сожгли четыре овина. И он архимарит во уголье ладан насыпает и по церкви иконы кадит, и тем он иконы запылил и кадило закоптил, и нам, богомолцом твоим, от того очи выело, горло засадило. Да он же архимандрит приказал в воротах с шелепом[3931] стоять кривому старцу Фалелею, нас, богомолцев твоих, за ворота не пустити, и в слободу сходить не велит, и скотья двора присмотрить, чтоб телят в хлев загнать и кур в подполье посажать, благословение коровнице подать. Да он же, архимандрит приехав в Колязин, почал монастырской чин разорять, пьяных старых всех разганял, и чють он, архимарит монастырь не запустошил: некому впредь заводу заводить, чтоб пива наварить и медом насытить, и на досталные деньги вина прикупить и помянуть умерших старых пьяных. И про то, государь, разорение известно стало на Москве началным людям, — и скоро по всем монастырей и кружалом[3932] смотр учинили, и после смотру лучших бражников сыскали — старого подьячево Сулима да с Покровки без грамоты попа Колотилу,[3933] и в Колязин монастырь для образца их наскоро послали, и началныя люди им приказали, чтобы они делом не плошилися, а лучшия бы кавтаны с плечь сложили, а монастырского бы чину не теряли, а ремесла своего не скрывали, иных бы пить научали и нашу бы братью, крылошан, с любовию в монастырь к себе приимали, и единую мысль смышляли: как бы казне прибыль учинить, а себе в мошну не копить и рубашки б с себя пропить, потому что лехче будет ходить. А если бы нам, богомолцам твоим, власти не мешали и волю бы нам подавали, и мы б колокола отвязали да в Кашин на вино променяли: лутче бы спать не мешали. Да он же архиманрит проторно[3934] живет, в праздник и в буден нашу братью кует. Да он же об нас батоги приламал и шелепы прирвал, и тем казне поруху учинил, а себе он корысти не учинил. Да в прошлой, государь, годе весна была красна, пенка росла толста. И мы, богомолцы твои, радев дому святому, меж собою присоветовали, что ис тое пенки свить веревки долги да толсты, чем ис погребов ночью бочки с пивом волочить да по крылоским кельям возить, а у келей бы двери завалить, чтоб будильника не пустить, не мешали б нам пива пить, а к церкве б нам не ходить. А как мы пиво допьем, так и к церкве скоро пойдем. И он, архимандрит догадался, нашего челобитья убоялся, приказал пенку в веревки свивать да вчетверо згибать, да на короткие палки навязать, а велел их шелепами называть, а слугам приказал высоко подымать, а на нас, богомольдов твоих, тежело опушать, а сам, стоя, конархает[3935]. И нам, богомольцам твоим, лежа, и кричать не поспеть, потому что за плечми телу нужно[3936], а под шелепами лежать душно. И мы, богомольцы твои, от тое его, архимаритовы, налоги поневоле в церковь ходим и по книгам чтем и поем. И за то он нам ясти не дает, а заутреню и обедню не едчи поем, и от тое мы изморы скоро помрем. Да он же архимарит Великой пост вновь завел земныя поклоны, а в наших крылоских уставах того не написано. Написано сице: по утру рано, за три часа до дни, в чесноковик[3937] звонить, за старыми остатки «часы»[3938] говорить, а «блаженна»[3939] ведре над вчерашним пивом, на шесть ковшов, «слава и ныне», до свету на печь спать. Да он же архимарит нам, богомолцам твоим, изгоню чинит: когда ясти прикажет, а на стол поставят репу пареную да ретку вяленую, кисель з братом[3940] да посконная каша на вязовой лошке, шти мартовские, а в братины квас налевают да на стол поставляют. А нам, богомольцом твоим, и так не сладко: ретка да хрен, да чашник старец Ефрем. По нашему слову ходил, лучши бы было: для постных же дней вязига да икра, белая рыбица, телное да две паровые, тиошка б во штях да ушка стерляжья, трои бы пироги да двои блины, одне бы с маслом, а другия с медом, пшонная бы каша да кисель с патокою, да пиво б подделное[3941] мартовское, да переварной бы мед. И у него, архимарита, на то и смыслу нет: у нас знающих людей, не спросится, сам во нраве своем один живет, а з горя одни хлеб жует, весь мед перекис, а сам воду пьет. И мы, богомолцы твои, тому дивимся, что у нашего архимарита вдруг ума не стало: мыши с хлеба опухли, а мы з голоду мрем. И мы, богомолцы твои, архимариту говорили и добра доводили, и к пиву приводили, и часто ему говорили: будет, архимарит, хочешь у нас в Колязине подоле побыть и с нами, крылошаны, в совете пожить, и себе болшую честь получить, и ты б почаще пива варил да святую братию почаще поил, пореже бы в церковь ходил, а нас бы не томил. И он архимарит родом ростовец, а нравом поморец, умом колмогорец, на хлебе на соль каргополец, нас, богомолцев твоих, ни в чем не слушает, а сам не смыслит, мало с нами пьет да долго нас бьет, а с похмелья нас оправливает метиолными комлями да ременными плетями, и та нам у него была честь добра, во всю спину ровна, и кожа с плечь сползла. А коли мы, богомолцы твои, за правилом к вечеру утрудимся, до полуночи у пивново ведра засидимся и на утро встать не можем, где клобук с мантиею, не вспомним, и тогда мы немножко умедлим и к девятой песни поспеем, а иные к росходному началу. И он архимарит монашескому житию не навычен, крылоское правило и всенощное пиво ни во что вменяет, за то нас, не смысля, крепко смиряет. А Колязина обитель немалая: после мору[3942] осталося старых лет запасов по подлавесью в хлебне — стулья[3943] да чепи, в мукосейне — по спицам шелепы, да плети, да сита частыя, в караулне, подлавки — снопы батогов, в кузнице по грядкам — кандалы да замки. У нас, богомолцов твоих, от слез очи мутятся, а за плечами кожи вертятся, и ночью не спится. И мы, богомолцы твои, тому дивимся, что он, архимарит по се время в Колязине живет, а по нашему пить не учится, а нашу братью бить горазд. Не лучше ли ему плыть от нас: а на его место у нас много будет охочих великого смыслу. И на пусте жить не станем, и в анбаре простору прибавим: рожь да ячмень в солоды обростим да пива наварим, брашки насидим. А чево не станет, и мы вина накупим, учнем крестьяны нарежать[3944] колокола отвязать, и велим в Кашин провозжать да на вино променять; а так они ж нам много зла учинили, от пива отлучили и нищими всех нарядили. А как мы архимандрита избудем и добраго добудем, которой горазд лежа вино да пиво пить, а к церкве бы пореже ходил и нас бы, богомолцов твоих, почаще на погреб посылал, учнем радеть, а ему, архимариту, добра хотеть, а монастырю прибыль чинить, вино в чарки наливать да старое пиво допивать, а молодое затирать[3945], а иное станем на дрожжи наливать, да тогда и к церкви пойдем, когда вино да пиво допьем. В колокола не будем звонить, а на погреб и без звону в полночь готовы ходить; ладану да свечь не будем жечь, пиво да вино и с лучиною пьем; уголью истери[3946] не будет, ризы да книги вынесем в сушило[3947], церковь замкнем, а печать в лупки[3948] обогнем, понамарей вышлем в слободу жить, а прикажем им почаще ходить да вино нам подносить, да велим им звонить с недели на неделю в год по одножды. Милостивый великий господин преосвященный Симион, архиепископ Тверский и Кашинский, пожалуй нас, богомолцов своих; вели, государь, архимандрита счесть в колоколах да в чепях весом, что он ис колокол много меди иззвонил ис чепей много железа перебил, кладучи на нас, богомолцев твоих, а в уголье мерою, колоты[3949] да доски числом, и в той утерной[3950] казне отчот дать и свой милостивой указ учинить, чтоб наши виновати не были, потому что ему, архимариту, безчестье немалое, а платить нам нечем: крылоские люди живут небогато, а нажитку у себя имеют толко лошка да плошка. А буде ему, архимандриту, впредь мы надобны не будем, и мы, богомолцы твои, ударим об угол плошку да покладем в мешок лошки, да возмем в руки посошки, пойдем из монастыря по дорожке в ыной монастырь, где вино да пиво найдем, тут и жить начьнем, пиво да вино допьем, и в иной монастырь пойдем и поживем по разсмотрению с похмелья да с тоски и да с третьей брани и великия кручины; в Калязин монастырь зайдем погулять в житницах и в погребах и во всех монастырских службах в правду совершенно до смерти, буде есть у чего быть, по-прежнему в Колязине монастыре жить неотходно начнем. Смилуйся, пожалуй!ПОСЛАНИЕ ДВОРЯНИНА К ДВОРЯНИНУ{14}
Благих подателю и премудрому наказателю, нашего убожества милосерде взыскателю и скуднаго моего жительства присносущу писателю, государю моему имярек и отцу имярек, жаданный[3951] видети очес твоих светло[3952] на собя, якоже преже бе не сытый зримаго и многоприятнаго милосердия твоего Фуников Иванец, якоже прежней рабец, греха же моего ради яко странный старец. Вожделен до сладости малаго сего писанейца до твоего величества и благородия, не простирает бо ся сицево писанейцо за оскудение разума моего и за злу фортону[3953] сердца моего. Точию Рех ти: буди, государь, храним десницею Вышнаго Параклита.[3954] А по милости, государь, своей, аще изволишь о нашем убожестве слышати, и я, милостию Творца и Зижителя[3955] всяческих, апреля по 23 день, по-видимому, в живых, а бедно убо и скорбно дни пребываю, а милосердия твоего, государя своего, всегда не забываю. А мне, государь, тульские воры выломали на пытках руки и нарядили, что крюки, да вкинули в тюрьму, и лавка, государь, была уска, и взяла меня великая тоска, а послана рогожа, и спать не погоже. Седел 19 недель, а вон ис тюрьмы глядел. А мужики, что ляхи, дважды приводили к плахе, за старые шашни хотели скинуть з башни. А на пытках пытают, а правды не знают, правду-де скажи, а ничего не солжи. А яз им божился и с ног свалился и на бок ложился: «Не много у меня ржи, нет во мне лжи, истинно глаголю, воистинну не лжу». Иони того не знают, больше того пытают. И учинили надо мною путем, мазали кожу двожды кнутом. Да моим, государь, грехом недуг не прилюбил, баня дурна да и мовник[3956] глуп, высоко взмахнул, тяжело хлыснул, от слез добре велик и по ся места болит. Прикажи, государь, чем лечить, а мне, государь, наипаче за тебя Бога молить, что Бог тебя крепит, дай, Господи, и впредь так творить. Да видех, государь твое, государя моего имярек, рукописание, прослезихся, и крепости разума твоего удивихся, а милосердия твоего у князя Ивана рыбою насладихся, и Богу моему за тобя, государя моего, помолихся. Да от сна вставая и спать ложась, ей-ей всегда то же сотворяю. А тем, государь, твое жалованье платить, что за тебя Бога молить, да и всяк то говорит: добро-де он так творит. Да писал бы, государь, немало, да за великой смуток[3957] разума не стало. Приклоних бо главу свою до земля, Рех ти: здравствуй, государь мой, о Христе. Аминь. Да немало, государь, лет, а разума нет, и не переписать своих бед. Розван, что баран, разорен до конца, а сед, что овца. Не оставили ни волосца животца, и деревню сожгли до кола. Рожь ратные пожали, а сами збежали. А ныне воистинну живем в погребище и кладем огнище, а на ногах воистинну остались одне голенища, и обились голенища. Зритель, государь, сердцам Бог: не оставили шерстинки, ни лошадки, ни коровки, а в земли не сеяно ни горстки. Всего у меня было живота корова, и та не здорова. Видит Бог — сломило рог. Да Бог сердца весть — нечего есть. Велел Бог пожить и не о чем тужить. А я тебе, государю моему, преступи страх, из глубины возвах,[3958] имя Господне призвах, много челом бью. А о скорбех постигших нас не вем, что изрещи. Зрение нас устрашает, но мню, и стихия нам зболезнует. Не единех бо нас постигоша злая, но и всю страну нашу. Земля, юже видел еси благу и населенну, узриши ея опустену и напоену кровми святых: пролияша бо ся крови подобно дождеви, и вместо пшеница возрастоша нам терния.[3959] Узриши церковь Божию сетующу и дряхлующу и яко вдову совлечену, красота бо ея отъята бысть иноплеменными, паче же нашими воставшими на нас, Богу тако извольшу. И узриши грады разорены и пожжены, вдовы и старии сетующа и гладом таеми[3960], середняя[3961] же и невесты возхищени и обоимани руками чюжих, и младенцы раздробляемы, и самый той царствующий град, яко шипок[3962] красен зимою, противными нашими померзаем. Превосходит бо плач наш паче Вифлеомскаго плача, тамо бо токмо едини младенцы убиваеми бываху[3963] и се число прииде, зде же старии и совершении умом и боголепныи образом и юннии леты и образом и всяк возраст не пощаден бысть. Превосходит же воистинну и Херсонскаго Устиниянова убиения:[3964] тамо бо токмо един град страдаше, зде же не мала часть вселенныя в запустение положись. Не прогневайся, что не все беды и разорения пишу, не бо ум мой постигнути или писанию предати возможет, да и тебе скорбь на скорбь не наложу. Твоя же и моя вся взята быша без останка.ПОВЕСТЬ О ЕРШЕ ЕРШОВИЧЕ{15}
В МОРИ ПЕРЕД БОЛШИМИ РЫБАМИ СКАЗАНИЕ О ЕРШЕ О ЕРШОВЕ СЫНЕ, О ЩЕТИНЕ О ЯБЕДНИКЕ, О ВОРЕ О РАЗБОЙНИКЕ, О ЛИХОМ ЧЕЛОВКЕ, КАК С НИМ ТЯГАЛИСЯ РЫБЫ ЛЕЩ ДА ГОЛОВЛЬ, КРЕСТЬЯНЯ РОСТОВСКОГО УЕЗДУ
Лета 7105 (1596) декабря в день было в болшом озере Ростовском сьждялися судии всех городов, имена судиям: Белуга Яраславская, Семга Переславская, боярин и воевода Осетр Хвалынскаго моря, окольничей был Сом, больших Волских предел[3965], судные мужики Судок да Щука-трепетуха. Челом били Ростовскаго озера жильцы, Лещь да Головль, на Ерша на щетину по челобитной. А в челобитной их написано было: «Бьют челом и плачютца сироты Божии и ваши крестиянишька, Ростовскаго озера жильцы, Лещь да Головль. Жалоба, господа, нам на Ерша на Ершева сына, на щетинника на ябедника, на вора на разбойника, на ябедника на обманщика, на лихую, на раковые глаза, на вострые щетины, а худово недоброво человека. Как, господа, зачалось озеро Ростовское, дано в вотчину навек нам после отцев своих, а тот Ершь-щетина, ябедник, лихой человек, пришел из вотчины своей, из Волги из Ветлужскаго поместья из Кузьмодемянскаго стану, Которостью-рекою к нам в Ростовское озеро з женою своею и з детишками своими, приволокся в зимную пору на ивовых санишках и загрязнился и зачернился, что он кормился по волостям по дальним и был он в Черной реке, что пала она в Оку-реку, против Дудина монастыря. И как пришел в Ростовское озеро, и впросился у нас начевать на одну ночь, а назвался он крестиянином. И как он одну ночь переначевал, и он вопрошался у нас во Врево в озеро на малое время пожить и покормитися. И мы ему поверили и пустили ево на время пожить и покормитися и з жени́шком[3966] и з детишками. А пожив, итти было ему в Волгу, а жировать было ему в Оке-реке. И тот воришько Ершь обжился в наших вотчинах в Ростовском озере, да подале нас жил и з детьми росплодился, да и дочь свою выдал за Вандышева сына[3967], и росплодился с племянем своим, а нас, крестиян ваших, перебили и переграбили, и из вотчины вон выбили, и озером завладели насильством з жени́шком своим и з детишьками, а нас хощет поморить голодною смертию. Смилуйтеся, господа, дайте нам на него суд и управу». И судии послали пристава Окуня по Ерша по щетину, велели поставить. И ответчика Ерша поставили перед судиями на суде. И суд пошел, и на суде спрашивали Ерша: «Ершь-щетина, отвечай, бил ли ты тех людей, и озером и вотчиною их завладел?» И ответчик Ершь перед судиями говорил: «Господа мои судии, им яз отвечаю, а на них яз буду искать безчестия своего, и назвали меня худым человеком, а яз их не бивал и не грабливал, и не знаю, ни ведаю. А то Ростовское озеро прямое мое, а не их, из старины дедушьку моему, ростовскому жильцу. А родом есми аз истаринший[3968] человек, детишька боярские, мелких бояр по прозванию Вандышевы, переславцы. А те люди, Лещь да Головль, были у отца моего в холопях. Да после[3969], господа, яз батюшка своего, не хотя греха себе по батюшкове душе, отпустил их на волю и з жени́шками и з детишьками, а на воле им жить за мною во хрестиянстве, а иное их племя и ноне есть у меня в холопях во дворе. А как, господа, то озеро позасохло в прежние лета, и стало в том озере хлебная скудость и голод велик, и тот Лещь да Головль сами сволоклися на Волгу-реку и по затонам розлилися. А нын меня, бедново, отнють продают напрасно. И коли[3970] оне жили в Ростовском озере, и оне мне никогда и свету не дали, ходят поверх воды. А я, господа, Божиею милостию и отцовым благословением и материною молитвою не чмут[3971], ни вор, ни тать и не разбойник, а полишнаго[3972] у меня никакова не вынимывали, живу я своею силою и правдою отеческою[3973], а следом[3974] ко мне не прихаживали и напраслины никакой не плачивал. Человек я доброй, знают меня на Москве князи и бояря и дети боярские, и головы стрелецкие, и дьяки и подьячие, и гости торговые, и земские люди, и весь мир во многих людях и городех, и ядят меня в ухе с перцем, и с шавфраном, и с уксусом, и во всяких узорочиях[3975], а поставляют меня перед собою честно на блюдах, и многие люди с похмеля мною оправливаютца». И судии спрашивали Леща с товарищи: «Что, Ерша еще уличайте ли чем?» И Лещь говорил: «Уличаем Божиею правдою да крестным целованием[3976] и вами, праведными судиями». — «Да сверх крестново целования есть ли у нево, Ерша, на то Ростовское озеро какое письмо или какие даные или крепосьти какие-нибуть?» И Лещь сказал: «Пути, де, у нас и даные утерялися, а сверх тово и всем ведамо, что то озеро Ростовское наше, а не Ершево, и как он, Ершь, тем озером завладел сильно[3977]. И всем то ведамо, что тот Ершь лихой человек и ябедник, и вотчиною нашею владеет своим насильством». И Лещь с товарищем слалися: «Сшлемся, господа, из виноватых,[3978] на доброво человека, а живет он в Новогородском уезде, в реке Волге, а зовутего рыба Лодуга,[3979] да на другово доброво человека, а живет он под Новым-городом в реке, зовут его Сигом. Шлемся, господа наши, что то Ростовское озеро из старины наше, а не Ершево». И судии спрошали Ерша-щетинника: «Ершь-щетинник, шьлесьса ли ты на Лещеву общую правду?» И Ершь им говорил: «Господа праведные судии, Лещь с товарищи своими люди прожиточные[3980], а я человек небогатой, а изъезд[3981] у меня вашим посылочным людям и пожитку нет, по ково посылка починить[3982]. А те люди в дальнем разстоянии, шьлюся на них в послушество, что оне люди богатые, а живут на дороге. И оне хлеб и соль с теми людми водят меж собою». И Лещь с товарищем: «Шлемся, господа, из виноватых на доброво человека, а живет онв Переславском озере, а зовут его Сельдь рыба». И Ершь так говорил: «Господа мои судии, Лещь Сигу да Лодуге и Сельди во племяни[3983], промежь собою ссужаютца[3984], и они по Леще покроют». И судии спрашивали Ерша: «Ершь-щетина, скажи нам, почему тебе те люди недруги,[3985] а живешь ты от них подалеку?» И Ершь говорилк: «Дружбы у нас и недружбы с Сигом и с Лодугою и с Сельдию не бывало, а слатся на них не смею, потому что путь дальней, а езду платить нечем,[3986] а се Лещь он с ними во племяни». И судии спрашивали и приговорили Окуню приставу[3987] сьездити по те третие, на коих слалися в послушество на общую правду, и поставити их перед судиями. И пристав Окунь поехал по правду и взял с собою понятых Мня. И Мень ему отказал: «Что ты, братец, меня хощешь взять, а я тебе не пригожуся в понятые — брюхо у меня велико, ходити я не могу, а се у меня глаза малы, далеко не вижу, а се у меня губы толсты, перед добрыми людми говорить не умею». И пристав Окунь отпустил Мня на волю да взял в понятые Язя да Саблю да мелково Молю[3988] с пригоршни и поставил правду перед судиями. И судии спрашивали Сельди да Лодуга и Сига: «Скажите, что ведаете промеж Леща да Ерша, чье из старины то Ростовское озеро было?» И правду сказали третие: «То, де, озеро из старины Лещево да Головлево». И их оправили[3989]. «Господа, — люди добрые, а крестияня они Божии, а кормятся своею силою, а тот Ершь-щетина лихой человек, поклепщик бедо[3990], обманщик, воришько, воришко-ябедник, а живет по рекам и по озерам на дне, а свету мало к нему бывает, он таков, что змия ис-под куста глядит. И тот Ершь, выходя изреки на устье, да обманывает[3991] большую рыбу в неводы, а сам и вывернетца он, аки бес. А где он впроситца начевать, и он хочет и хозяина-то выжить. И как-то беда[3992] розплодился, и он хочет и вотчинника-то посесть[3993], да многих людей ябедничеством своим изпродал и по дворам пустил, а иных людей пересморкал[3994]; а Ростовское озеро Лещево, а не Ершево». И судии спрашивали у Ерша: «Скажи, Ершь, есть ли у тебя на то Ростовское озеро пути и даные и какие крепости[3995]?» И Ершь такговорил: «Господа, скажу я вам, были у меня пути и даные и всякие крепости на то Ростовское озеро. И грех ради моих в прошьлых, господа мои, годех то Ростовское озеро горело с-Ыльина дни да до Семеня дни Летоначатьца,[3996] а гатить[3997] было в тое поры нечем, потому что старая солома придержалася, а новая солома в тое пору не поспела. Пути у меня и даные згорели». И судии спрошали: «Скажите вы про тово Ерша, назвался он добрый человеком, да знают де ево князья и бояря, и дворяня и дети боярские, и дьяки и подьячие, и гости и служивые люди и земские старосты, что он доброй человек, родом сын боярской Вандышевых, переславцы». — «А мы, господа стороны, про нево скажем вправду. Знают Ерша на Москве бражники и голыши и всякие люди, которым не сойдетца купить добрые рыбы, и он купит ершев, на полденги[3998] возметь, много ест, а боле того хлеба розплюет, а досталь[3999] собакам за окно вымечют или на кровлю[4000] выкинут. А из старины словут Вандышевы, переславцы, а промыслу у них никакова нет, опричь плутовства и ябедничества, что у засельских[4001] холопей. Да, чаю, знает ево и воевода Осетр Хвалынского[4002] моря да Сом з болшим усом, что он, Ершь, вековой[4003] обманщик и обайщик[4004] и ведомой воришко». И судии спрашивали Осетра: «Осетр, скажи нам про тово Ерша, что ты про нево ведаешь?» И Осетр, стоячи, молвил: «Право, я вам ни послух, ни что, а скажу про Ерша правду. Знают Ерша на Москве князи и бояря и всяких чинов люди. Толко он — прямой вор, а меня он обманул, а хотел вам и давно сказать, да, право, за сором[4005] не смел сказать, а ныне прилучилося сказать. И еще я вам скажу, как Ершь меня обманул, когда было яз пошел из вотчины своей <...>. Которостию-рекою к Ростовскому озеру, и тот Ерш встретл меня на устье, не допустил до озера да назвал меня братом. И яз начаялся[4006] ево добрым человеком да назвал ево противу братом. И он меня спросил: «Брате Осетр, далеча ль ты идешь?» И яз ему спроста сказал, что иду в Ростовское озеро жировать. И Ерш рече: «У меня перешиб[4007], брате мой милый Осетр, и жаль мне тобя, не погинь ты напрасно[4008], а ныне ты мне стал не в чюжих. Коли яз пошол из вотчины своей, из Волги-реки, Которостию-рекою к Ростовскому озеру, и тогда яз был здвоя тобя и толще и шире, и щоки мои были до передняго пера[4009], а глава моя была что пивной котел, а очи что пивные чаши, а нос мой был карабля заморского, вдоль меня было сем сажен, а поперек три сажени, а хвост мой был что лодейной парус. И яз бока свои о берег отер и нос переломал, а ныне ты, брате, видим и сам, каков яз стал: и менши тобя, и дородства моего ничего нет». И яз ему, вору, поверил и от него, блядина сына, назат воротился, а в озеро не пошел, а жену и детей з голоду поморил и племя свое розпустил, а сам одва чють жив пришел, в Нижнее под Новгород не дошел, в реке и зимовал». И Сом-воевода, уставя свою непригожую рожу широкую и ус роздув, почал говорить: «Право, он прямой человек, ведомой вор, мне он не одно зло учинил — брата моево, болшево Сома, затащил в невод, а сам, аки бес, в ячейку и вывернулся. А когда брат мой, болшей Сом, вверх по Волге-реке шел, и тот Ершь-щетина, ябедник и бездушник, встретил ево, брата моево, и почал с ним говорить. А в тое время брата моего неводом обкидали <...> и з детьми, а тот Ершь стал говорить: „Далече ли ты, дядюшка Сом, видишь?” И брат мой спроста молвил: „Я, де, вижу Волгу с вершины[4010] идо устия”. А тот Ершь насмеяся: „Далече ты, дядюшка Сом, видишь, а я недалеко вижю, толко вижу, что у тебя за хвостом”. А в те поры брата моево и з детми рыболовы поволокли на берег, а он, вор Ершь-щетина, в малую ячейку из неводу и вывернулся, аки бес, а брата моево на берег выволокли да обухами и з детьми прибили, а Ершь скачет да пляшет, а говорит: „Едак, де, нашево Обросима околачивают”. Ершь — ведомой вор». И судии в правду спрашивали и приговорили Лещу с товарищем правую грамоту дать. И выдали Лещу с товарищи Ерша-щетину головою. Беда от бед, а Ершь не ушел от Леща, и повернулса к Лещу хвостом, а сам почал говорить: «Коли вам меня выдали головою, и ты меня, Лещь с товарищем, проглоти с хвоста». И Лещь, видя Ершево лукавство, подумал Ерша з головы проглотить, ино костоват добре, а с хвоста уставил щетины, что лютые рогатины или стрелы, нельзе никак проглотить. И оне Ерша отпустили на волю, а Ростовским озером по-прежнему стали владеть, а Ершу жить у них во крестиянех. Взяли оне, Лещь с товарищем, на Ерша правую грамоту, чтобы от нево впредь беды не было какой, а за воровство Ершево велели по всем бродом рыбным и по омутом рыбным бить ево кнутом нещадно. А суд судили: боярин и воевода Осетра Хвалынскаго моря, да Сом з болшим усом, да Щука-трепетуха, да тут же в суде судили рыба Нелма да Лосось, да пристав был Окунь, да Язев брат, а палачь бил Ерша кнутом за ево вину — рыба Кострошь.[4011] Да судные избы был сторожь Мень Чернышев да другой Терской, а понятых были староста Сазан Ильменской да Рак Болотов, да целовальник переписывал животы и статки[4012] — пять или шесть Подузов[4013] Красноперых, да Сорок[4014] з десеть, да с пригоршни мелково Молю, да над теми казенными целовальники, которые животы Ершевы переписывали в Розряде[4015], имена целовальником — Треска Жеребцов, Конев брат. И грамоту правую на Ерша дали. И судной список писал вину Ершеву подьячей, а печатал грамоту дьяк Рак Глазунов, печатал левою клешнею, а печать подписал Стерлеть с носом, а подьячей у записки в печатной полате — Севрюга Кубенская, а тюремной сторожь — Жук Дудин.ПОВЕСТЬ О ШЕМЯКИНОМ СУДЕ{16}
СУД ШЕМЯКИН
В некоих местех живяше два брата, земледелцы, един богат, други убог. Богатый же ссужая много лет убогова и не може исполни скудости[4016]его. По неколику времени прииде убоги к богатому просити лошеди, на чем ему себе дров привести. Брат же ему не хотяше дати <...> лошеди и глагола ему: «Много ти[4017], брате, ссужал, а наполнити не мог». И егда даде ему лошадь, он же, вземь, нача у него хомута просити. И оскорбися[4018] на него брат, нача поносити убожество его, глаголя: «И того у тебя нет, что своего хомута». И не даде ему хомута. Поиде убогой от богатого, взя свои дровни, привяза за хвост лошади, поеде в лес и привезе ко двору своему и забы выставить подворотню и ударив лошадь кнутом. Лошедь же изо всей мочи бросися чрез подворотню с возом и оторва у себя хвост. И убоги приведе к брату своему лошадь без хвоста. И виде брат его, что у лошеди ево хвоста нет, нача брата своего поносити, что лошадь, у него выпрося, испортил, и, не взяв лошади, поиде на него бить челом во град к Шемяке судии. Брат же убоги, видя, что брат ево пошел на него бити челом, поиде и он за братом своим, ведая то, что будет на него из города посылка[4019], а не ити, ино будет езд приставом платить. И приидоша оба до некоего села, не доходя до города. Богатый прииде начевать к попу того села, понеже ему знаем. Убогий же прииде к тому же попу и, пришед, ляже у него на полати. А богатый нача погибель сказывать своей лошади, чего ради в город идет. И потом нача поп с богатым ужинать, убогова же не позовут к себе ясти. Убогий же нача с полатей смотрети, что поп з братом его ест, и урвася[4020] с полатей на зыпку[4021] и удави попова сына до смерти. Поп также поеде з братом в город бита челом на убогова о смерти сына своего. И приидоша ко граду, идеже[4022] живяше судия. Убогий же за ними жь иде. Поидоша через мост в город. Града же того некто житель везе рвом в баню отца своего мыта. Бедный же веды себе, что погибель ему будет от брата и от попа, и умысли себе смерти предати, бросися прямо с мосту в ров, хотя ушибьтися до смерти. Бросяся, упаде на старого, удави отца у сына до смерти; его же поимаше, приведоша пред судию. Он же мысляше, как бы ему напастей избыти и судии что б дати. И ничего у себе не обрете, измысли[4023], взя камень и, завертев в плат и положи в шапку, ста пред судиею. Принесе же брат его челобитную на него исковую в лошеди и нача на него бити челом судии Шемяке. Выслушав же Шемяка челобитную, глагола убогому: «Отвещай!» Убогий же, не веды, что глаголати, вынял из шапки тот заверчены камень, показа судии и поклонися. Судия ж начаялся[4024], что ему от дела[4025] убоги посулил, глаголя брату ево: «Коли он лошади твоей оторвал хвост, и ты у него лошади своей не замай до тех места[4026], у лошеди выростет хвост. А как выростет хвост, вто время у него и лошадь свою возми». И потом нача другий суд быта. Поп ста искати[4027] смерти сына своего, что у него сына удави. Он же так же выняв из шапки той же заверчены плат и показа судие. Судиа же виде и помысли, что от другова суда други узел сулит злата, глаголя попу судия: «Коли де у тебя ушип сына, и ты де атдай ему свою жену попадью до тех мест, покамест у пападьи твоей он добудет ребенка тебе. В то время возми у него пападью и с ребенком». И потом нача трети суд быта, что, бросясь с мосту, ушиб у сына отца. Убогий же, выняв заверчены из шапки той же камень в плате, показа в третие судие. Судия же начался, яко от третьего суда трети ему узол сулит, глаголя ему, у кого убит отец: «Взыди ты на мост, а убивы отца твоего станеть под мостом, и ты с мосту вержися[4028] сам на него, такожле убий его, якоже он отца твоего». После же суда изыдоша исцы со ответчиком ис приказу. Нача богаты у убогова просити своей лошади, он же ему глагола: «По судейскому указу как, де, у ней хвост выростет, в ту, де, тебе пору и лошадь твою отдам». Брат же богаты даде ему за свою лошадь пять рублев, чтоб ему и без хвоста отдал. Он же взя у брата своего пять рублев и лошадь его отда. Той же убоги нача у попа просити попадьи по судейскому указу, чтоб ему у нее ребенка добыть и, добыв, попадью назад отдать ему с робенком. Поп же нача ему бити челом, чтоб у него попадьи не взял. Он же взя у него десять рублев. Той же убоги нача и третиему говорить исцу: «По судейскому указу я стану под мостом, ты же взыди на мост и на меня тако ж бросися, яко ж и аз на отца твоего». Он же размышляя себе: «Броситися мне — и ево де не ушибить, а себя разшибьти». Нача и той с ним миритися, даде ему мзду, что броситися на себя не веле. И со всех троих себе взя. Судиа шь высла человека ко ответчику и веле у него показанние три узлы взять. Человек же судиин нача у него показанныя три узла просить: «Дай, де, то, что ты из шапки судие казал в узлах, велел у тебя то взяти». Он же, выняв из шапки завязаны камень, и показа. И человек ему нача говорить: «Что, де, ты кажеш камень?» Ответчик же рече: «То судии и казал». Человек <...> нача его вопрошати:«Что то за камень кажешь?» Он же рече: «Я, де, того ради сей камень судье казал <...> кабы он не по мне судил, и я тем каменем хотел его ушипти». И пришед человек и сказал судье. Судья же, слыша от человека своего, и рече: «Благодарю и хвалю Бога моего, что я по нем судил: ак бы я не по нем судил, а он бы меня ушип». Потом убоги отыде в дом свой, радуяся и хваля Бога. Аминь.АЗБУКА О ГОЛОМ И НЕБОГАТОМ ЧЕЛОВЕКЕ{17}
А. Аз есми наг, наг и бос, голоден и холоден, съести нечаво. Б. Бог душю мою ведаеть, что нету у меня ни полушки[4029] за душею. В. Ведаить весь мир, что взять мне негде и купить не на што. Г. Говорил мне доброй человек на Москве, посулил мне взаймы денегь, и я к нему наутрея пришол, и он мне отказал. А толька мне он насмеялся, и я ему тоть смехь заплачю[4030]: нашто было и сулить, коли чево нет? Д. Добро бы он, человек, слово свое попомнил, и денегь мне дал; и я к нему пришол, и он мне отказал. Е. Есть в людех всего много, да нам не дадуть, а сами умруть. Ж. Живу я, доброй молодец, весь день не едши, а покушать мне нечево. S. Зеваетца мне по брюху с великих недоедков; ходечи, губы помертвели, а поесть мне нечаво. З. Земля моя пуста, вся травою заросла; пахать не на чим и сеить нечаво, а взять негде. И. И живот мой истощал, по чюжим сторонам волочас[4031], а бедность меня, голенькова, изнела[4032]. К. Как мне, бедному и безпле́мянному[4033], промышлять и где мне подети ся от лихих людей, от недобрыхь? Л. Люди богатыя пьють и едять, а голеньких не ссужають, а сами тово не распознають, что и богатыя умирають. М. Мыслию своею всево бы у ебя много видель, и платья цветного и денегь, а взять мне негде, солгать, украсть не хочитца. Н. Нашто живот мой позорён[4034]? Лучи странна животи[4035] смерть прияти, нижели уродом[4036] ходити. О. О горе мне! Богатыя люди пьють и едят, а того не ведають, что сами умруть, а голеньким не дадуть. П. Покоя себе, своей бедности, не обретаю, лапти розбиваю, а добра не налезу[4037]. P. Разум меня не осяжеть[4038], живот мой не обрящеть своей бедности, все на меня востали, хотять меня, молодца, вдрук погрузить[4039], а Богь не выдаст — и свинья не сьесть! С. Своей горькой не ведаю, как жить и как мне промышлять. Т. Тверд живот мой[4040], а сердце с кручины пропало и не осягнеть. У. Учинилася мне беда великая, в бедности хожю, весь день не едши, а поесть мне нихто не дасть. Оу. Увы мне, бедному, увы, безпле́мянному! Где мне от лихих людей детца и голову приклонить? Ф. Ферези[4041] были у меня добры, да лихия люди за долгь сняли. Х. Хоронился от должников, да не ухоронился: приставов[4042] посылают, на правеж[4043] ставят; по ногам ставять, а взять мне негде и откупитца нечим. Ω. Отец мой и мати моя оставили мне имение были свое, да лихие люди всем завладели. Охь, моя беда! Ц. Цел был дом мой, да не велел Богь жити и владети. Ч. Чюжево не хотелось, своево не лучилось. Как, как мне, бедному, промышлять? Ш. Шел бы в город, да удрал[4044] бы суконца хорошенкова на однорядку,[4045] да денегь нет, а в долгь нихто не верять; как мне быть? Щ. Щеголял бы и ходил бы чистенько и хорошенько, да не в чем. Лихо мне! Ь. Ерзнул[4046] бы по лавке в старой аднорядке. Ы. Ерычитца[4047] по брюху с великих недоетков; ел бы мяса, да в зубах вязнет. Ь. Ехать было в гости, да нихто не зовет. Ю. Ючится[4048] по брюху с великих недоетков, играть не хочетца; вечер не ужинал, утрос не завтрикал, севодне не обедал. Ю. Юрил[4049] бы и играл бы, да Бога боюся, а се греха; страх и людей сором. Ю. Я коли бы был богат, тогда бы и людей знал, а в злы днех — и людей не познал. Ω. Омыслил бы хорошенько, да нарядился, да не во что мне. Ξ. К сей бедности не умеють люди пристать, а с нею опознатца. Ψ. Псы на милова не лают, постылова кусают и з двора сволокут. Ф. Фома-поп глуп, тот греха не знает, а людям не роскажеть; на том ему — «Спаси Богь!»; и спасет Богь.ПОСЛАНИЕ ДВОРИТЕЛЬНОЕ НЕДРУГУ{18}
ПОСЛАНИЕ ДВОРИТЕЛЬНОЕ[4050] НЕДРУГУ
СКАЗАНИЕ О РОСКОШНОМ ЖИТИЕ И ВЕСЕЛИИ{19}
СКАЗАНИЕ О РАССКОШНОМ ЖИТИИ И ВЕСЕЛЬЕ
Не в коем государьстве добры и честны дворянин вновь пожалован поместицом малый. И то ево поместье меж рек и моря, подле гор и поля, меж дубров и садов и рощей избраных[4060], езер[4061] сладководных, рек многорыбных, земель доброплодных. Там по полям пажити видети[4062] скотопитательных пшениц и жить[4063] различных; изобилны по лугам травы зелянящия, и разноцветущи цветов сличных[4064], прекрасных и благовонных несказанно. По лесам древес — кедров, кипарисов, поль[4065] лимонов, орехов, виноградов, яблонь и груш и вишень и всякаго плодного масличия[4066] — зело много; и толико премного и плодовито, что яко само древесие человеческому нраву самохотне[4067] служат, преклоняя своя вершины и развевая своя ветви, пресладкия своя плоды объявляя. В садех же и дубровах птиц преисполнено и украшено пернатых, и краснопеснивых сиринов[4068] и попугаев, и струфокамилов[4069], и иных птах, служащих на снедь человеческому роду. Сами на голое кличющему человеку прилетают, на двор и в домы, и в окна и в двери приходят. И кому какая птица годна, тот, ту себе избрав, возмет, а остаточных прочь отгоняет. А по морю пристанищ корабелных и портов утешных и утиших[4070] добрых бес числа много там. Насадов и кораблей, шкун и катарг, бус и лодей, стругов и лоток, паюсков и коюков и карбусов[4071] неисчетныя тмы и тысящи, со всякими драгоценными заморскими товары, беспрестанно приходят: з бархаты и отласы, со златоглавы и оксамиты, с олтабасы и с каберцами, и с каиками.[4072] И отходят и торгуют бес пошлин. А по краям и берегам морским драгоценных каменей — акинфов, алмазов, яхонтов,[4073] изумрудов драгоценных, бисеру и жемчугу — добре много. А по дну морскому песков руд златых и сребреных, медных и оловяных, мосяровых[4074] и железных, и всяких кружцов[4075] несказанно много. А по рекам там рыбы — белугов, осетров и семги, и белых рыбиц и севрюх, стерледи, селди, лещи и щуки, окуни и караси, и иных рыб — много. И толико достаточно, яко сами под дворы великими стадами подходят, и тамощния господари, из домов не исходя, но из дверей и из окон крюками и удами, снастями и баграми ловят. А по домам коней стоялых[4076] — аргамаков, бахматов,[4077] иноходцов, — кур и овец, и лисиц и куниц, буйволов и еленей, лосей и соболей, бобров, зайцов и песцов, и иных, одевающих плоть человечью во время ветров, бесчисленно много. А за таким великим проходом[4078] там зимы не бывает, снегов не знают, дождя и росы не видают, и что зима — отнюдь не слыхают. И таких зверей и шубы людей не потребны. Да там же есть едина горка не добре велика, а около ея будет 90 миль полских. А около тоя горки испоставлено преукрашенных столов множество, со скатертми и с убрусами и с ручниками,[4079] и на них блюды и мисы златыя и сребреныя, хрусталныя и стекляныя, с различными ествы с мясными и с рыбными, с посными и скоромными, ставцы[4080] и сковороды и сковородки, лошки и плошки. А на них колобы и колачи, пироги и блины, мясныя чясти и кисель, рыбныя звены[4081] и ухи, гуси жареныя и журавли, лебеди и чяпли и индейския куры, курята и утята, кокоши[4082] и чирята, кулики и тетеревы, воробьи и цыплята, хлебы ситныя и пирошки, и сосуды с различными напои[4083]. Пива стоят великия чяны, меду сороковыя бочки, вина стоновыя делвы, ренскова и раманеи, балсамов и тентинов[4084], и иных заморских дрогоценных питей множество много. А браги, и бузы,[4085] и квасу столь множество, что и глядеть не хочетца. А кто любо охотник и пьян напьется, ино ему спать доволно нихто не помешает: там усланы постели многия, перины мяхкия, пуховики, изголовья, подушки и одеяла. А похмелным людям также готово похмелных ядей соленых, капусты великия чяны, огурцов и рыжиков, груздей и ретки, чесноку и луку, и всякия похмелныя ествы. Да там же есть озерко не добре велико, исполнено вина двоинова[4086]. И кто хочет, испивай, не бойся, хотя вдрук по две чаши. Да тут же блиско пруд меду. И тут всяк пришед, хотя ковшем или ставцом, припадкою[4087] или горьстью. Бог в помощ, напивайся. Да блиско же тово целое болото пива. И тут всяк пришед, пей, пей, да и на голову лей, коня своего мой и сам купайся, а нихто не оговорит, ни слова молвит. Там бо того много, а все самородно. Всяк там пей и еш в свою волю, и спи доволно, и прохлаждайся любовно[4088]. А около гор и по полям, по путей и по дорогам перцу валяется, что сорю, а корицы, инбирю, что дубовова коренья. А онис и гвоздика, шаврань и кардамон, и изюмныя и винныя ягоды, и виноград на все стороны лопатами мечют, дороги прочищают, чтоб ходить куды глаже. А нихто тово не подбирает, потому что всего там много. А жены там ни прядут, ни ткут, ни платья моют, ни кроят, ни шьют, потому что всякова платья готоваго много: сорочек и порт[4089] мужеских и женских шесты навешены полны, а верхнева платья цветнова коробьи и сундуки накладены до кровель. А перстней златых и сребреных, зарукавей[4090], цепочек и манистов без ларцов валяетца много, любое выбирай да надевай, а нихто не оговорит, ни попретит ни в чем. И кроме там радости и веселья, песен и тонцованья и всяких игр и плясания никакия печяли не бывает, и тамошная музыка за сто миль слышать. Аще[4091] кому про тамошней покой и веселье сказывать начнешь, никако нихто тому веры не поймет, покамест сам увидит и услышит. А кто изволит для таких тамошних утех и прохладов, радостей и веселья ехать, и он повез бы с собою чяны с чянички и с чянцы, бочки и бочюрочки, ковши и ковшички, братины и братиночки, блюда и блюдички, торелки и торелочки, дошки и ложечки, рюмки и рюмочки, чяшки, ножички, ножи и вилочки, ослопы[4092] и дубины, палки, жерди и колы, дреколие, роженье[4093], оглобли и каменья, броски[4094] и уломки[4095], сабли и мечи и хорзы[4096], луки, сайдаки[4097] и стрелы, бердыши, пищали и пистолеты, самопалы[4098], винтовки и метлы, — было бы чем, едучи, от мух пообмахнутися. А прямая дорога до тово веселья от Кракова до Аршавы и на Мазавшу, оттуда на Ригу и Ливлянды, оттуда на Киев и на Подолеск, оттуда на Стеколню и на Корелу, оттуда к Юрьеву и ко Брести, оттуда к Быхову и в Чернигов, в Переяславль и в Черкаской, в Чигарин и Кафимской. А ково перевезут Дунай, тот домой не думай. А там берут пошлины неболшия: за мыты[4099] и за мосты и за перевозы — з дуги по лошади, с шапки по человеку и со всево обозу по людям. А там хто побывает, тот таких раскошей век свой не забывает. Конец.СКАЗАНИЕ О ПОПЕ САВЕ{20}
СКАЗАНИЕ О ПОПЕ САВЕ И О ВЕЛИКОЙ ЕГО СЛАВЕ
ОТВЕТ ПОПА САВЫ К ПОПАДЬЕ
СОН ПОПА САВЫ
ЕГО Ж, БЕЗУМНАГО ПОПА, СМЕШНОЙ ИКОС[4114]
СКАЗАНИЕ О КУРЕ И О ЛИСИЦЕ{21}
Стоит древо высоко и прекрасно, а на том же древе сидит кур велегласны, громкогласны, громко воспевает, Христа прославляет, а християн от сна возбужает. И под то древо, к тому седящему на древе к велегласному х куру, пришла к нему ласковая лисица и стала ему гаварить лестными своими славами, глядя на то высокое древо. И рече куру лисица: «Чадо мое милое, громкогласны кур! Вознеслся есити на прекрасное древо, красота твоя неизреченная, глас твой на небеси, а косы твоя до земли. А коли запоешь, аки в трубу златокованную затрубиш. Сниди ко мне, к преподобной жене лисице, и аз тя прииму на покаяние с радостию, и приемлеши от меня прощение грехов своих в сем веце и будущем». Отвеща кур лисице: «Госпожа моя, преподобная мати лисица, сахарныя уста! Тяшки суть грехи мои! Зде умру, а к тебе, госпожа моя лисица, не иду, понеже язык твой лстив, уста твоя полны суть неправды». Отвеща лисица х куру: «Чадо мое милое, доброгласное куря! Чему тебя Бог посетил? Глас твой страшен, всех людей устрашает, и вси люди гласа твоего боятца, от сна своего воставают. Послушай, куря, моего учения, своея матерее лисицы. Помнишь ли ты, чадо, как во святых книгах пишет: «Не долго спите и не долго лежите, вставайте рано, молитеся Богу, да не внидете в напасть». Також и в притчах глаголет: «Много лежать, добра не добыть, горя не избыть, чести и славы не нажить, красных риз не насить, медовыя чаши не пить, слаткого куса не есть, умному не быть, в дому господину не слыть, власти не видать, князям милу не быть». А твой глас страшен, всех людей устрашает. А не хощеш ты от меня праведнаго покаяния прияти, и ходиш ты по земли, аки свиния в кале валяешися, во гресех своих. Сниди ко мне на покаяние, и я дам тебе праведное покаяние. И аще народ услышат глас твой, не могут изглаголати доброты и смирения твоего. А ты, мое милое чадо куря, хощеш во гресех своих тяшких умретн без покаяния. Сам ты, чадо милое, чтеш притчу о мытаре и фарисеи:[4118] пришед з гордостию на покаяние, и спасения не получить, но и паче погрешить. Тако и ты осужден будешы, чадо мое милое, в муку вечную и во тму кромешною. Сниди ко мне на покаяние, и да спасешися и прощен будеши во всех гресех своих и внидеши в Царство Небесное». И сама лисица прослезися горко о гресех куровых, и рече к нему лисица: «Горе тебе, окоянны куря, ходишь ты на земле без покаяния, а не ведаеш, в кой час смерть приидет». Рече же х куру лисица: «Чадо мое милое куря, душеполезная моя словеса слышав, давно бы ты сошел ко мне на покаяние». Кур же, на древе сидя, прослезися горко, слышав же душеполезная словеса от преподобныя жены лисицы, поминаючи грехи свои окоянныя. И почел спущатца к лисице на землю, з древа на древо, с сучка на сучок, с кустика на кустик, с пенка на пенек. И скочил кур и сел у лисицы на голове. И взяла ево лисица в кохти и згнела его крепко, и завопил кур великим гласом. И рече кур лисице: «О, мати моя лисица, то ли мне от тебя праведное покаяние?» Лисица же скрежеташе зубы и, гледя на него немилостивым оком, аки диавол немилостивы на христиан, поминает грехи куровы и яряся ему. Рече кур лисице: «Что суть грехи мои? То ли мне от тебя праведное покаяние?» Отвеща лисица х куру с великим гневом и яростию: «Куря, злодей и чародей! Как ты Бога не боишися, закон преступаеш? Помниш ли ты святыя книги и как в правилах святых отец пишет: одна жена понять[4119] по закону, а другую понять для детей, а третью понять чрез[4120] закон прелюбодеяния ради. А ты, лихой человек, злодей и чародей, законопреступник, держеш ты у себя много жон, по дватцети и по тридцати и болши. Как твои не великия суть грехи? Да за твои грехи предай тя злой смерти». И рече кур лисице: «Послушай, госпожа моя мати лисица! Помниш ли ты, как в Бытиях[4121] пишет: земля стала и нача полнитися. Сице плодитися и роститися и умножите землю, о сиротах и о вдовицах всякое попечение имейте и пекитеся велми, то будите наследницы Царствия Небеснаго». И хощет от нея кур праведнаго покаяния. И отвеща лисица куру с великим гневом: «Злодее куря, и яко ты Бога не боишися, а людей добрых не стыдишися, закон преступаеши, а брата своего ненавидиши и где с ним не сойдесся, тут ты с ним болна бъешися за которою обиду? А толка и обиды, беззаконники вы, промежу себя за свои ревнивыя жены и наложницы многия, ради для прелюбодеяния. И потому я тебя осудила: за твои великия грехи повинен ты еси смерти. Да помнишь ли ты, лихой человек, кали я была галадна, изнили[4122] меня злыя дни, нечиво мне было ясти, и аз ела чеснок да ретку, и тем я себе сарамоты даставила. И пришла я х крестьянину на двор, где у нево сидят куры. И ты, лихой человек, закричал на сонных людей, бота тебя взбесила или варагуша[4123] подымала. И гуси тогда загогатали, и свиньи там завижжали, а мужики закричали, а детки их услышали и за мною погналися, з жердьем и с ружьем, и с со колием, и с собаками, с вопом и з свистом, бутта я у них хатела отца удавить, а мать утапить. А за што? За единаго куря хатели меня пагубить. И мало мне топеря тебя, лихова человека, за то сесть. А власной[4124] ты, как бес, ни в кумовстве, ни в сватовстве, ни в роду, ни в племени, и ни в какой ты нужи не бывал, не знаеш ты и не разумеешь. И бутта у них кур не стало, что ты завопил и закричал мужикам. И мне ты саромоты доспел[4125] и плахою женою поставил[4126]. Вся от тебя мне пакость, от лихова человека. Сам ты невелик, толка перьем дасаждаешь. А у меня же никто же тебя ис кохтей моих не может избавить — ни князь, ни боярин, ни иной кой от велмож. И повинен ты еси смерти». Отвеща кур лисице: «Помниш ли ты, госпожа моя лисица, притчу: „По каторай реке плыть, по той и славу творить. А у котораго господина жить, тому и служить и волю ево творить”. И во святом евангелисте пишет: „Не может раб двема господином работать”.[4127] Такоже и я, госпожа моя лисица, у крестьянина жил, хлеб ел и пшеницу я у них клевал, как жа добра им не хотеть? Тому и Бог не поможет, кто хлеба и соли не помнет. Хлеб-соль великое дело, без него человек не может жить ни единаго часу. А ныне твой есмь раб до смерти и добра хотети». И рече куру лисица: «А ты меня, смерд[4128], смердиною зовеш а детей моих соромотиш, за то тебе быть снедену от меня. Слышала я притчу: „Одному господину служить, а другому не грубить”. А ты б меня тогда не оскорбил, а мужикам не дружил, а сам ты от меня топерь от смерти не избудеш». И рече кур лисице: «Госпожа моя лисица, не одолей злобу злобою, одолей злобу благостынею. Царь же Давыд написа: „Блажени милостиви, яко ти помиловани будут[4129] от Бога”. А я, госпожа моя лисица, ведаю и сам то, что аз недостоин птицам небесный и зверем земным ясти, не одно время в полунощи зовуще, Бога прославляюще. Помнишь ли ты, госпожа моя лисица, при распятии Господни рече Господь Петру: „Петр, трижди ты от меня отвержися”. Петр же рече: „Господи, ниже не отвергуся от тебя николиже”».[4130] И рече куру лисица: «Ты на то надеешися, что грамоте гаразд и отвещати умееш. И тем тебе не отговоритца. Повинен ты еси смерти. И тако мне тебя есть не для твоего храбраго перья, для твоих неправедных и небылых словес лживых». И рече кур лисице: «На чем[4131] ты еси, госпожа моя мати лисица, слово молвила, тем бы ты и оправила ся еси[4132]». Рече же кур лисице: «Госпожа моя лисица, человек ты еси не ратной и ратнаго оружия у себя не имееши. Прелстила ты еси меня лестными своими словами и лживыми. Поручил[4133] тебе меня Бог в кохти за мои великия грехи и за мое безаконие и безумство. Пощади, госпожа моя лисица, не отжени[4134] класу неозрелова и не пролей крови неповинныя напрасна». Лисица же удивися курову премудрому ответу, и она ш згнела ево крепко, хотела куру живот[4135] скончать. Завопил же кур великим гласом и рече: «Дай мне, госпожа моя лисица, единое слово прамолвить. Звал меня, госпожа моя лисица, крутицкой митрополит в подьеки, глас мой хвалил[4136] велми сам митрополит, а петь бы мне у него на омбоне[4137] дышкантом тонко и высоким гласом. И ты, госпожа моя лисица, отпусти меня, и аз стану давать тебе оброку з году и в год, чем ты изволишь пожелаешь брать. Что мне даст митрополит, то я стану тебе давать. А буде ежели ты, госпожа моя лисица, похощешъ пожелаешь сама во власти итить, и мне можно упросить у митрополита, поставлю и я тебя в чин в просвирнической. И тебе будет добро кануны молить, госпожа моя, сладкия, а просвиры мяхкия, а приходу очень много. Да я же тебе оброку стану платить сверх того по пятидесяти рублей на год». И рече куру лисица: «Подумала бы я на такую власть поити, и ты меня обмановашь. А когда я была галадна и когда я была недобычна, и тогда я приходила х крестьянину на двор, где у нево сидят куры, и тогда б я тебя, лихова злова человека, погубила б. А когда будешь у митрополита в подьяках, а я буду в просвирницах, и ты, лихой человек, огласишь меня митрополиту небылними словами, а я тогда от тебя, злаго человека, и от небылных твоих неправедных словес и до конца погибну. И мне гаваришь, как бы тебе от смерти своей избыть». И рекла куру лисица: «Не сули ты мне журавля в небе, токмо дай синицу в руки. Не сули мне в год, сули в рот. А ты у меня и сам в руках, недарого мне твое красное перья и твои лестныя слава. А я теперь сама галадна, хочу я тебя скушать, чтоб мне с тебя здравой быть». И тако сконча живот куру.ПОВЕСТЬ О БРАЖНИКЕ{22}
СЛОВО О БРАЖНИКЕ, КАКО ВНИДЕ[4138] В РАЙ
Бысть неки бражник, и зело много вина пил во вся дни живота своего, а всяким ковшем Господа Бога прославлял и чясто в нощи Богу молился. И повеле Господь взять бражникову душу, посла аггела своево, и взят аггел бражьникову душу, и постави ю[4139] у врат святаго рая Божия, а сам аньел и прочь пошел. Бражник же начя у врат рая толкатися[4140], и приде ко вратом верховны апостол Петр, и вопроси: «Кто есть толкущися у врат рая?» Он же рече: «Аз есмь грешны человек бражьник, хощу с вами в раю пребыти». Петр рече: «Бражником зде не входимо!» И рече бражник: «Кто ты еси тамо? Глас твой слышу, а имени твоего не ведаю». Он же рече: «Аз есть Петр апостол». Слышав сия бражник, рече: «А ты помниши ли, Петр, егда Христа взяли на роспятие, и ты тогда трижды отрекся еси от Христа?[4141] А я, бражьник, никогда не отрекся от Христа. О чем[4142] ты в раю живеши?» Петр же отъиде прочь посрамлен. Бражник же начя еще у врат рая толкатися. И приде ко вратом Павел апостол и рече: «Кто есть у врат рая толкаетца?» — «Аз есть бражник, хощу с вами в раю пребывати». Отвеща Павел: «Бражником зде не входимо!» Бражник рече: «Кто еси ты, господине? Глас твой слышу, а имени твоего не вем[4143]». — «Аз есть Павел апостол». Бражник рече: «Ты еси Павел! Помниш ли, егда ты первомученика архидиякона Стефана камением побил?[4144] Аз, бражник, никово не убил!» И Павел апостол отъиде прочь. Бражник же еще начя у врат толкатися. И приде ко вратом рая царь Давыд: «Кто есть у врат толкаетца?» — «Аз есть бражник, хощу с вами в раю пребыти». Царь Давыд рече: «Бражником зде не входимо!» И рече бражник: «Господине, глас твой слышу, а в очи тебя не вижу, имени твоего не вем». — «Аз есть царь Давыдь». И рече бражьник: «Помниши ли ты, царь Давыд, егда слугу своего Урию послал на службу и веле ево убити, а жену ево взял к себе на постелю?[4145] И ты в раю живеши, а меня в рай не пущавши!» И царь Давыдь отъиде прочь посрамлен. Бражник начя у врат рая толкатися. И приде ко вратом царь Соломон: «Кто есть толкаетца у врат рая?» — «Аз есть бражник, хощу с вами в раю быти». Рече царь: «Бражником зде не входимо!» Бражник рече: «Кто еси ты? Глас твой слышу, а имени твоего не вем». — «Аз есть царь Соломон». Отвещав бражник: «Ты еси Соломон! Егда ты был во аде, и тебя хотел Господь Бог оставити во аде, и ты возопил: „Господи Боже мой, да вознесетца рука твоя, не забуди убогих своих до конца”.[4146] А се еще жены послушал, идолом поклонился, оставя Бога жива, и четыредесят лет работая[4147] еси им![4148] А я, бражник, никому не поклонился, кроме Господа Бога своего. О чем ты в рай вшел?» И царь Соломон отъиде прочь посрамлен. Бражьник же начя у врат рая толкатися. И приде ко вратом святитель Никола: «Кто есть толкущися у врат рая?» — «Аз есть бражник, хощу с вами в раю во Царствие внити». Рече Никола: «Бражьником зде не входимо в рай! Им есть мука вечная и тартар неисповедим[4149]!» Бражник рече: «Зане[4150] глас твой слышу, а имени твоего не знаю, кто еси ты?» Рече Никола: «Аз есть Николай». Слышав сия бражник, рече: «Ты еси Николай! Помниш ли: егда святи отцы были на Вселенской Соборе и обличали еретиков, и ты тогда дерзнул рукою на Ария безумнаго?[4151] Святителем не подобает рукою дерзку быти. В Законе пишет: не убий, а ты убил[4152] рукою Ария треклятаго!»[4153] Николай, сия слышав, отъиде прочь. Бражник же еще начя у врат рая толкатися. И приде ко вратом Иоанн Богослов, друг Христов, и рече: «Кто у врат рая толкаетца?» — «Аз есть бражник, хощу с вами в раю быти». Отвещав Иоанн Богослов: «Бражником есть не наследимо Царство Небесное, но уготованна им мука вечная, что бражником отнюд не входимо в рай!» Рече ему бражник: «Кто есть тамо? Зане глас твой слышу, а имени твоего не знаю». — «Аз есть Иоанн Богослов». Рече бражник: «А вы с Лукою написали во Еваньели: друг друга любяй.[4154] А Бог всех любит, а вы пришелца ненавидите, а вы меня ненавидите. Иоанне Богослове! Либо руки своея отпишис, либо слова отоприс!» Иоанн Богослов рече: «Ты еси наш человек, бражник! Вниди к нам в рай». И отверзе[4155] ему врата. Бражник же вниде в рай и сел в лутчем месьте. Святи отцы поняли глаголати: «Почто ты, бражник, вниде в рай и еще сел в лутчем месте? Мы к сему месту нимало приступити смели». Отвеща им бражьник: «Святи отцы! Не умеете вы говорить з бражником, не токмо что с трезвым!» И рекоша[4156] вси святи отцы: «Буди благословен ты, бражник, тем местом во веки веков». Аминь.СКАЗАНИЕ О КРЕСТЬЯНСКОМ СЫНЕ{23}
СКАЗАНИЕ О КРЕСТЪЯНСКОМ СЫНЕ
Бысть некий крестьянской сын у отца своего и матери, и отдан бысть родителми своими грамоте учитися, а не ленитися. Почал ево мастер болно бить, подымаючи на козел,[4157] за ево великое непослушание и за лениство. И он, крестьянской сын, в то ся дал[4158], а учения не возприял себе и учал себе размышлять: «Стати мне лутче у богатых мужиков красть: ночью покраду, а в день продам, и да будет у меня денешка скорая и горячая, и почну себе товарищав прибирати[4159], таких же воров, каков я сам». И прибрал. И пошли ночью к некоему крестянину, и пришли ко вратам, и ударили во врата — ино у него ворота заперты. А сам он, тать, крестьянской сын, рече: «Отверзитеся, хляби небесныя, а нам — врата кресьянская!» И взошел кресянской сын с товарищи своими, а сам рече: «Взыде Иисус на гору Фаворскую со ученики своими,[4160] а я — на двор кресьянский с товарищи своими». И пришел ко клети[4161] и почал приниматся[4162] у кресьянские клети за угол, а сам рече: «Прикоснулся Фома за ребро Христово,[4163] а я у кресянские клети за угол». Влесъ на кресьянскую клеть, а сам рече: «Взыде Исус на гору Елеонскую помолитися,[4164] а я — на клеть крестьянскую». И почал тать у клети кровлю ломать, а сам рече: «Простирали небо, яко кожу,[4165] а я кресьянскую простираю кровлю». И почал тать в клеть спускатся по веревке, а сам рече: «Сниде царь Соломон во ад,[4166] и сниде Иона во чрево китово,[4167] а я — в клеть кресьянскую». И пошел по клети, а сам рече: «Обыду олтарь твой, Господи!» И увидел на гвозди кнут тать, а сам рече: «Господи, страха твоего не убоюся, а грех и злыя дела безпрестанно». И вор нашел под кроватью ларец с казною да коробью с платьем, и он вытащил к себе; и выбрал из них, и что в них было, и то вычистил. И он, крестьянин, ему отдал ларец, и он взял, а сам рече: «Твоя от Твоих к Тебе приносяще о всех и за вся».[4168] И не оставил у него ничего. Нашел у крестьянские жены убрус[4169] и учал опоясываться, а сам рече: «Препоясыватся Исус лентием,[4170] а я крестьянские жены убрусом». Нашел у крестьянские жены сапоги красные и почал в них обуваться, а сам рече: «Раб Божий Иван в седалия[4171],[4172] а я обуваюся в новые сапоги крестьянские». И нашел в клети коровай хлеба и учал ясти. И нашел на блюде калачь да рыбу и учал ясти, а сам рече: «Тело Христово приимите, источника безсмертнаго вкусите».[4173] И нашел в оловенике[4174] пиво и учал пити, а сам рече: «Чашу спасения прииму, имя Господне призову. Алилуия!»[4175] И увидел на крестьянине новую шубу, и он снял да на себя оболокал, а сам рече: «Одеяся светом, яко ризою,[4176] а я одеваюся крестьянскою новою шубою». И та кресьянская жена послышала, и мужа своего розбудила, а сама рече мужу своему: «Встань, муж, тать у нас ходит в клети!» И муж рече жене своей: «Не тать ходит, но анггел Господень, а говорит он все божественые словеса». И жена рече мужу своему: «Кабы был он аггел Господень, и он бы с нас шубы не снимал да на себя не надевал». И кресьянин послушал жены своей, с кровати сошел и под кровать наклонился, и взял березавой ослоп[4177] и ударил татя в лоп. И он, тать, рече: «Окропиши мя исопом[4178] и очищуся, и паче снега убелюся». И кресьянин ево убоялся, и к жене на постелю повалился, учал жену свою бранить: «Злодей ты и окаяница! Греха ты меня доставила: анггела убил, Христу согрубил! Да впреть ты молчи себе и никому не сказывай!» И видит кресьяниново малоумие, и нашел тать под кроватью тас с водою, и он взял ис-под кровати и учел руки умывати, а сам рече: «Умыю руце мои, обыду олтарь Твой, Господи!» И тать клеть отворил и возгласил товарищам своим: «Обременении, покою вас![4179] А что я зделал, собрал, и вы пособите мне вынести вон!» И те ево товарищи внидоша в клеть, и что было у кресьянина живота[4180], то все взята и выдоша, и двери за собою затвориша. А сам рече: «Чист есми дом мой и непорочен, окроме праведнаго». И не оставил ему ничево. Аминь.ЛЕЧЕБНИК НА ИНОЗЕМЦЕВ{24}
ЛЕЧЕБНИК ВЫДАН ОТ РУССКИХ ЛЮДЕЙ, КАК ЛЕЧИТЬ ИНОЗЕМЦОВ И ИХ ЗЕМЕЛЬ ЛЮДЕЙ; ЗЕЛО ПРИСТОЙНЫЯ ЛЕКАРСТВА ОТ РАЗЛИЧНЫХ ВЕЩЕЙ И ДРАЖАЙШИХ
1. Когда у кого заболит сердце и отяготеет утроба, и тому пристойныя статьи: Взять мостового белаго стуку 16 золотников,[4181] мелкаго вешнаго топу 13 золотников, светлаго тележнаго скрипу 16 золотников, а принимать то все по 3 дни не етчи, в четвертый день принять в полдни, и потеть 3 дни на морозе нагому, покрывшись от солнечнаго жаркаго луча неводным мережным[4182] крылом в однорядь. А выпотев, велеть себя вытерть самым сухим дубовым четвертным платом, покамест от того плата все тело будет красно и от сердца болезнь и от утробы теснота отъидет и будет здрав. Крепителныя ахинейския статьи, имже пристоит: 2. Егда у кого будет понос, взять девичья молока 3 капли, густово медвежья рыку 16 золотников, толстого орловаго летанья 4 аршина, крупнаго кошечья ворчанья 6 золотников, курячья высокого гласу пол фунта, водяной струи, сметив по цыфирю на выкладку[4183], ухватить без воды и разделить, яко доброй шелк без охлопья[4184], длинником[4185] на пол десятины, мимоходом по писцовой книге.[4186] Крепителныя порошки: 3. Взять воловово рыку 5 золотников, чистаго, самого ненасного свиново визгу 16 золотников, самых тучных курячьих титек иногоди[4187] пол З[4188] золотника, вешнаго ветру пол четверика в таможенную меру, от басовой скрипицы голосу 36 золотников, вежливаго жаравлинаго ступанья 19 золотников, денныя светлости пол 2[4189] золотника, нощныя темности 5 золотников; яйцо вшить в япанчю и истолочь намелко, и выбить ентарного масла от жерновнаго камени 5 золотников. Того ж лекарства живот и сердце крепит: 4. Взять женскаго плясания и сердечнаго прижимания и ладоннаго плескания по 6 золотников, самого тонкаго блохина скоку 17 золотников, и смешать вместо и вложить в ледяную в сушеную иготь[4190] и перетолочь намелко железный пестом, и принимать 3 дни не етчи, на тще сердце, в четвертый день поутру рано, после вечерень, по 3 конопляные чаши, принимать вровень, не переливая, а после того принимать самой лехкой прием. Крепителныя статьи: 5. Сухой толченой воды 6 золотников, да взять ис той же обтеки горносталья яйца желток, смешать з гусиным бродом болшой руки. Им же от запора: 6. Филинова смеху 4 комка, сухово крещенского морозу 4 золотника и смешать все вместо в соломяном копченой пиве, на одно утро после полден, в одиннатцатом часу ночи, а потом 3 дни не етчи, в четвертый день ввечеру, на зоре до свету, покушав во здравие от трех калачей, что промеж рожек, потом взять москворецкой воды на оловянном или на сребряном блюде, укрошить в два ножа и выпить. Последущая лечба: 7. Есть и быть доволна, чего у кого не приволно, сколь душа приимет, кому не умереть — немедлено живота избавит. 8. А буде от животной болезни, дается ему зелья, от котораго на утро в землю. 9. А буде которой иноземец заскорбит рукою, провертеть здоровую руку буравом, вынять мозгу и помазать болная рука, и будет здрав без обеих рук. 10. А буде болят ноги, взять ис под саней полоз, варить в соломяном сусле трои сутки и тем немецкие ноги парить и приговаривать слова: «Как таскались санныя полозье, так же бы таскались немецкия ноги».РОСПИСЬ О ПРИДАНОМ{25}
Вначале 8 дворов крестьянских промеж Лебедяни, на Старой Резани, не доезжая Казани, где пьяных вязали, меж неба и земли, поверх лесу и воды. Да 8 дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью, 3 человека деловых людей, 4 человека в бегах да 2 человека в бедах, один в тюрьме, а другой в воде. Да в тех же дворех стоить горница о трех углах над жилым подклетом <...> третий московский двор загородной на Воронцовском поле, позади Тверской дороги. Во оном дворе хоромнаго строения: два столба вбиты в землю, третьим покрыто <...> Да с тех же дворов сходитца на всякой год насыпного хлеба 8 анбаров без задних стен; в одной анбаре 10 окороков капусты, 8 полтей[4191] тараканьих да 8 стягов[4192] комарьих, 4 пуда каменнаго масла. Да в тех же дворех сделано: конюшня, в ней 4 журавля стоялых, один конь гнед, а шерсти на нем нет, передом сечет, а задом волочет да 2 кошки дойных, 8 ульев неделаных пчел, а кто меду изопьет <...> 2 ворона гончих, 8 сафьянов турецких. 2 пустоши поверх лесу и воды. Да с тех же дворов сходится на всякий год всякаго запасу по 40 шестов собачьих хвостов, да по 40 кадушек соленых лягушек, киса[4193] штей да заход[4194] сухарей, да дубовой чекмень рубцов, да маленькая поточка[4195] молочка, да овин киселя. А как хозяин станет есть, так не за чем сесть, жена в стол, а муж под стол, жена не ела, а муж не обедал.ДА О ПРИДАНОМ ПЛАТЬЕ
шуба соболья, а другая сомовья, крыто сосновою корою, кора снимана в межень[4196], в Филиппов пост, подымя хвост. Три опашня[4197] сукна мимозеленаго, драно по три напасти локоть. Да однорядка[4198] не тем цветом, калита[4199] вязовых лык, драно на Брынском лесу[4200] в шестой часу. Крашенинные[4201] сапоги, ежевая шапка <...> 400 зерен зеленаго жемчугу да ожерелье пристяжное в три молота стегано, серпуховскаго дела. 7 кокошников шитые заяузским золотом... 8 перстней железных золоченые укладом, каменья в них лалы[4202], на Неглинной бралы. Телогрея мимокамчатая[4203], круживо берестеное. 300 искр из Москвы-реки браны <...> И всего приданаго будет на 300 пусто, на 500 ни кола.А у записи сидели: сват Еремей да жених Тимофей, кот да кошка, да по Тимошка, да сторож Филимошка. А запись писали в серую суботу, в рябой четверок, в соловую пятницу. Тому честь и слава, а попу каравай сала да обратина пива. Прочитальщику чарка вина, а слушалыцикам бадья меду да 100 рублев в мошну. А которые добрые люди, сидя при беседе и вышеписанной росписи не слушали, тем всем по головне <...>
СКАЗАНИЕ О МОЛОДЦЕ И ДЕВИЦЕ{26}
СКАЗАНИЕ О МОЛОТЦЕ И О ДЕВИЦЕ
Бысть некий юноша, сын боярской, княжей племянник, велика роду, дивен удалець, деяше беседи з гордою, щепливою[4204], с великою з девицею. Сице рече младый отрок к прекрасной: «Душечка еси ты прекрасная девица! Ходил есми по многим городам, служил есми царю в Орде, королю в Литве, не нашел таковы прекрасныя девицы как ты прекрасная девица; и ты меня присвой и примолвь[4205], хощю тебя поставити во многих людех[4206], сопротив тебя служити как верный слуга против своего господина. Сице рече прекрасная девица ко младому отроку: «А се познаю, дворянин, деревеньская щоголина! Чево ты у нас хочеш или чем хочеш весел быти? С соколы у меня не ездят, не держю я у себя, девица, гутцов[4207], ни на зверя ловьцов, ни борьцов, как вас матерных гнетцов[4208]». Сице рече младый оттрок к прекрасной девице: «Душечка еси ты прекрасная девица! Есть у тебя красное золото аравитское, вделал бы я свою жемчюжину в твое чистое серебро, всадил бы я свое булатное копье в твое прямое товолжаное ратовище, утешил бы свое сердце твоими мыслями». Сице рече прекрасная девица ко младому оттроку: «А се познаю, дворянин, рогозинная[4209] свита, гребенинныя[4210] порты, мочалной гасник[4211], капусныя пристуги[4212], сыромятныя сапоги, лубяное седло, берестяныя тебенки[4213], тростяная шапка! Жил еси ты не в любви, и все друзи твои аки малоумна урода бегали». Сице рече младый оттрок к прекрасной девице: «Душечка еси ты прекрасная девица! Пелепелишныя твои кости, бумажное твое тело, сахарныя твои уста, мудрая мысль, слаткая твоя речь, тихая твоя беседа, ясна сокола очи, черна соболя брови, сера ястреба зрение, борза команя[4214] губы, бела горнастая скакание, павиное твое поседание[4215]! Умольвиши ветры в поле, удержиши ясна сокола на полете. Как не может бел кречат от горазьна мастера отлетети, тако и яз не могу отъехать от твое неизреченныя красоты, видячи твою неизреченную красоту. Се бо ми, госпоже, глаголеши, аки ласка жубреши, аки соловей щеколчеши во своей зеленой дуброве. Уже время тобе милосердие свое показать и рад я гладкую твою речь слышати. Когда начинаешь глаголати своими умильными словами, тогда аки сахарными ествами насыщюся!» Сице рече прекрасная девица ко младому отроку: «Неколотыя твои волосы, дубнастыя твои голени, подугольной сверчек, осетровой хребет, тетеревиные брови, ежеховой[4216] кожух, трясовою[4217] опушен, сухотою остеган, тощаное твое лице, вражя калита[4218], не ты ли вчера передо псы кисель мешал, да и персты облизал! Овин ли тебя добывая, мекиньница[4219] ли тебя родила? Урод, безьгосподарной человек, лутче бы ты себе искал ласкова господина!» Сице рече младый отрок к прекрасной девице: «Душечка еси ты прекрасная девица! Не безгосподарный есми человек, — есть государь московьский и всеа Роси. А яз хощю тебе быти государь, и ты мне будеши госпожа и моему животу». Сице рече прекрасная девица ко младому отроку: «Кошачье видение, упиревая рожа, сычевые глаза, медвежья голова, щучьи зубы, севрюжей нос, волчей рот, немилой вьзгляд, строев сын, свиной пастух. Жил бы ты дома, плел бы ты лапти. Жаба, мышь, лихая образина, вонючая твоя душа, нечистой дух, огнем ли тебя палить, носа ли тебе скусить, голова ли тебе отсечь, за тын ли тебя бросить, лише тем тебя избыть. Чорт ли тебя нанес, хотя утопись, хотя удавись! Жил бы ты как жолна[4220] в дупле, как мышь под кровлею, как червь под корою, как жук в <...>». Сице рече младый отрок к прекрасной девице: «Душечка еси моя прекрасная девица! Есть у тебя чистой луг, а в нем свежая вода; конь бы мой в твоем лузе лето летовал, а яз бы на твоих крутых бедрах опочин дерьжал». Сице рече прекрасная девица ко младому отроку: «Отколя ся на меня напасть нашла? Глупых не орють, не сеют, сами ся родят от глупых отцов, от безумных матерей». Тогда же унывает сердце дворяниново, сам покоряеться как виноватой правому, как должной[4221] богатому. Сам говорить ту речь: «Здеся жить не мощно, а в люди ехать не по что — не в волю познати чюжа сторона!» Сице рече прекрасная девица ко младому оттроку: «Лешей, бес, дикой зверь! Далече ли идешь, или куды нарежаешся, кому надобен опричь меня? А ведаешь ты и сам: холопа мне не купить, а без холопа мне не жить, а без друга не быть, а без милова не жить, а нищего кормить. И ты живи у нас, да не буди глуп, пьян, как будеш глуп, пьян — ложись да спи, по улицам не рыщи, собак не дразни, по утру вставай, а у меня, госпожи своей, побывай, а мне, госпоже своей, челом побивай». Сице рече младый отрок к прекрасной девице: «Утешила еси ты меня своими последними словесы. Последняя твоя словеса аки тихая туча на обильное жито, аки медвяная роса на красныя цветы. И ты, госпоже, всякого цвету краше и по платию всякого платия. Хорошеясь[4222] седиши, госпоже, во своем высокой тереме, далече видиши, аки драх[4223] камень светиши, покоиши, госпожа, аки утренняя зоря замычется. Высота твоя уподобится аки первых жен: Настасьи Даниловы, жены Ловчева[4224] смирение твое великое, аки Евдокеи Семеновы, жены Карамышева,[4225] любовь твоя великая, аки Раксаны царицы[4226] царя Александра Макидоньскаго». Девица же премолчала, ничево стала отвечать против млада оттрока, и пребилася аки серая утица пред ясным соколом, аки каленая стрела пред тугим луком. Видит молодец поветерье[4227] свое, емлет красную девицу за белыя руки, шутя валит на краватку былицею, над девицею шутит, как драх камень праальмаживает, а безчестие свое заглаживает. Добрым людем на послушанъе.ПРИТЧА О СТАРОМ МУЖЕ{27}
Бысть старый муж, велми стар, и сватался ко прекрасной девице. Брадою сед, а телом млад, костью храбр, плотню встанлив, умом свершен. И рече старый муж ко девице: «Пойди за меня, девица: носить тебе у меня есть что, слуг и рабынь много, и коней и партищ[4228] дорогоценных много, есть тебе у меня в чем ходити, пити, и ясти, и веселитися». И рече девица ко старому своему мужу: «О, безумный и несмысленный старый старик, матерой материк! Коли меня, прекрасную девицу, поймешь за себя, храбрость твоя укротитца, и образ твой померкнет, и седины твои пожелтеют, тело твое почернеет, и кости твои иссохнут, и уды твои ослабеють, и плоть твоя обленитца, и не угоден будеши младости моей и всему моему животу не утеха будеши. Ум твой от тебя отъидет, и учнеш ходити, аки лихая понурая свинья, на добро и на любов не помыслиш, и уды твои ослабеют, и плодскому моему естеству не утеха будеши; тогда аз, девица, от распаления, впаду в преступление со младым отроком, с молотцом хорошим, а не с тобою, старым мужем, с вонючею душею, с понурою свиньею». И рече старый муж ко девице: «На что, девица, словеса сия сложила, аки древа листием украсила, аки цвет по земли расцветила? А в дому моем над рабы государенюю будеши, и станеш, моя миленкая, на многоценных коврах сидеть, пити, и ясти, и веселитися со мною неизреченна многоразличные ествы. Не дам тебе, миленкая, у печи от огня рукам твоим упечися и ногам твоим о камень разбитися. Сядеш, моя миленкая, в каменной полате, и начну тебя, миленкая, согревати в теплой бане по вся дни, украшу тебя, миленкая, аки цвет в чистом поле, и аки паву, птицу прекрасную, аки Волгу реку при дубраве, и упокою тя во всем наряде, И сотворю тебе пир великий и на пиру велю всякую потеху играти гуселником и рубником и пляску, и начнут тебя тешить, и начнеш, моя миленкая, всем моем имением владети. Не дам тебе, миленкая, оскорбети твоему по вся дни животу твоему». И рече девица ко старому своему мужу: «О, безумный и несмысленны стары старикь, матерой материкь! Хощеш со мною любовь сотворити, а так не спешиш[4229] о будущем веце и о смерти, как душа своя спасти, хощеш угодити жене, а не Богу. Пора тебе раздать имение свое нищим, а сам постригися в почесный[4230] монастырь, раб и рабынь отпусти на волю, и оне за тебя Богу молят». И рече старый муж ко девице: «Как ты, девица, поидеш за меня, и аз твоего отца и матерь одарю многоценными дары и честь воздам великую». И рече девица ко старому мужю: «О, безумный и несмысленный старой старик, матерой материк! Аще ли одолееши отца моево и матерь мою многоценными дарами, и отец мой и мати моя выдадут меня за тебя по неволи, и яз стану ходить не по твоему докладу, и слова твоего не послушаю и повеления твоего не сотворю. Аще велиши зделати кисло, аз зделаю пресно, а мякова тебе у меня хлеба не видать, всегда тебе сухая крома глодать, з закалом, зубам твоим пагуба, скорыньям[4231] твоим пагоба ж и кончина, а телу сухота, а самому тебе, старому смерду, изчезновение, а младому отроку моему, молотцу хорошему и советнику, мяхкия крупичетые колачики и здобныя пироги, и различныя овощи[4232], да сахар на блюде, да вино в купце[4233], в золотом венце, да сверх тово ему мяхкая хорошая лебединая перина, да чижевое зголовье[4234], да соболиное одеяло, а тебе у меня, старому смерду, спать на полу или на кутнике[4235] на голых досках с собаками, а в головы тебе из-под жернов дресваной камень. Да пожалую тебя, велю тебе дать соломеную рогожу, да пей болотную воду, да ежь сухой хлеб, да квашенные поскрепки, а в место тебе мяса, старому смерду, мостолыга старые коровы и та недоварена, а младу отроку, молотцу хорошему, моему советнику, калачи крупичетые, да сахар на блюде, да вино в купце, в золотом венце, а я перед миленким стою с трепетом и з боязнию, чтобы меня миленкой любил, и жаловал, и дрочил[4236] почесту, а нянки и мамки учнут милова на руках носити, а тебе, старому смерду, поберещной роже, неколотой потылице, жаравной шее, дешевым скорыньям, сомове губе, щучьим зубам, понырой свинье, раковым глазам, подхилому гузну, опухлым пятам, синему брюху, рогозинным рукавицам, посконная борода, желтая седина, кислая простокваша, неподтвореная сметана, моржовая кожа в воде варена, чертова болота, свиной пастух, сидел бы ты на печи, чтобы у тебя, смерда, в шее скрыпело, а в роте храпело, а в носе сапело, а в гузне шипело, жил бы ты, что жук в <...>, что желна в дупле, что червь за корою, что сверчек за опечью, костям бы твоим ломота, зубам щепота». И рече старой муж ко девице: «Коли ты, девица, за мною будеши и ти не такова будешь». И стал старой муж свататца ко девице и все имение свое на сватовстве отдал, а прекрасной девицы за себя не сасватал. И как девица старому мужу говорила, так над ним и сотворила. И вы, старые мужи, сами себе разсудите, младых жен не понимайте: младая жена лишная сухота. От людей стар бегает, в пиру не сидит, к людем не пристанет, а от ворот не отстанет, в ызбу не лезет, а хотя и влезет и он не сядет, вверх глядит, голову закинул, язык закусил, кропчетца[4237], что лихая сабака из-под лавки, а укусить не смеет, чтоб самое не зашибли, не говорит, дметца[4238]. Сам себе досадил старой муж: три годы бегал да удавился. А красная девица вышла замуж за молотца хорошева, с молодым прощаючись, а старова проклинаючи. И как девица старому говорила, так над ним и сотворила. Младому девица честь и слава, а старому мужу коровай сала. А хто слушал, тому сто рублев, а хто не слушал, тому ожегь в гузно, четцу калачик мяхкой. Сей скаске конец.СКАЗКА О НЕКОЕМ МОЛОДЦЕ, КОНЕ И САБЛЕ{28}
В древних было летех, а в далных странах. Коли, де, себе отликой[4239] молодец смолода был бел-кудряв, конь у нево был бур-космат, на ухо лыс[4240], задняя нога по окорок бела, передняя нога по лопатку бела. И всего того хорошае было у добра коня 12 примет: рот как пасть, язык как рукав, грива колесом, уши колпаком, окорока висли памяти вышли, оленьи мышки, заечьи почки, хвост как кутас[4241], круглые копыты, что полные морские раковины, а очи у добра коня, что великие питьи чаши на лоб вышли. Весь молодецкий конь в приметах, что лютой зверь. И коли, де, себе отликой дородный молодец оседлает своего добра коня и вскинет на него свое седло черкаское и подстегает двенатцать подпруг белого шелку шемахинского, у всякие подпруги пряшки красного золота аравитцкого, и положит на добра коня свою узду тесмяную, и остегнет на себя свой полный садак.[4242] А в нем 300 стрел: пол 100 кибирей, 70 аргичев, 80 ташлыков, 30 сверег,[4243] оприченно надобных[4244] стрел. А всякая стрела — морская трость: натрое колото и начетверо строгоно, и наливано в них красного золота аравитцкого. И опояшел на себя свою молодетцкую вострую саблю тулушманку: пошире драницы[4245], а немногим поуже тесницы[4246], за конем с сажен, а перед конем с локоть. Аковоно она в красном дороге заморском булате, огницко вострое, сабля дорога камени самоцветного, а у ножен оконца красного золота аравитцкого. И сведали про тое его молодецкую вострую саблю во многих далных ордах многие царевичи и с королевичи. И учали из далных орд своих к добру молотцу послы посылати, чтобы сь его молодецкие вострые сабли сняти образец. Великие ради хитрости и мудрости обрасца не сняли и проч по своим далним ордам розъехалися. И учал себе отликой молодец своею вострою саблею похвалятися: «Не потому, де, моя молодецкая вострая сабля дорога, что она кована в заморском красне дороге булате, потому, де, моя молодецкая вострая сабля дорога, что ее ковали 70 мастеров с семидесяти городов, а всякой мастер имал от своего хитрого мастерства по семи сот рублев. Еще, де, моя молодецкая вострая сабля не потому дорога — потому, де, моя молодецкая вострая сабля дорога, что зделана она хитростию и мудростию: натоще в ней же каталися 2 дорогие зерна бурминские от майдана и до долу. Еще, де, моя молодецкая вострая сабля не потому дорога, потому, де, моя молодецкая вострая сабля дорога, что ково аз тою саблею ни тиновал, тот от единого разу жив не езживал». И коли, де, себе отликой дородной молодец сядет на своего добра коня, и выедет в чистое поле, и заиграет.ПОСЛАНИЕ СЫНА, «ОТ НАГОТЫ ГНЕВНАГО», К ОТЦУ{29}
ПОСЛАНИЕ К ЗВАВШИМ{30}
ПОСЛАНИЕ К ЗВАВШИМ, А САМИМ СЕБЯ И ДОМА НЕСКАЗАВШИМ
О ДИАКОНОВЕ ПОМИНКЕ И О КУТИИ{31}
О ДИАКОНОВ ПОМИНКЕ И О КУТИИ[4255]. ВЫПИСКА ИЗ КРЫЛАСКИХ КНИГ
ПОСЛАНИЕ О ХМЕЛЕ{32}
ПОСЛАНИЕ К НЕКОЕМУ ИНОКУ О ХМЕЛЮ
Пречестныя и великиа обители живоначальнаго и безначальнаго пресущественаго триипостаснаго единосущнаго и неразделнаго трисолнечнаго Божества Пресвятыя Живоначалныя Троица[4260] боголюбивому о Христе духовному брату Моисею иноку — первый во грешницех, последний в человецех, худейший во иноцех, многогрешный имярек с поклонною и измождалою[4261] главою, радоватися. Писал ты ко мне, недостойному, с Вологодцкие страны на Усть-Шексну писати тебе о пиянственом питии и о хмельном буйстве, и о егове злохитрьстве, и о человечестей погибели от Хмелю, и о пьянственой безвестной смерти, и молил мя еси убедити ся на се. И аз, поминаючи к себе прежную твою духовную любовь и многая твоя благохотения и добродейства, пишу ти от недомыслия моего и малоумия, елико Бог вразумит мя и твоя святыя молитвы помогут мне, и елика мало смыслю от моего безумия и забвенна ума, понеже во Афинех есмь не бывал, и с философы не живал, и мудрости никакие ся не научил, и с риторы не беседовал, и книгам горазда не навыкл и слагателному разуму от них не наказан, но сице тако за любовь, спроста восписую ти, возлюбленне, сице о сем по ряду во всем. Возлюбленному моему о Христе брату кир[4262] Моисею многосогрешивый и непотребный Матфей много челом бью и писанейцом беседую в разстоянии жития сице. Притча. Бе некий человек невоздержно пьянственое пияше питие и повсегда упиваяся, не имый же воздержания, ниже престатия, и сего ради лишися церкви Божии и ума своего здраваго гонзнул[4263], от человек разумных и воздержных ошаяся[4264] и от сего во ярость блудную впаде, благодать же Божия отступи от него. И предася в разум неискусен творити неподобная, и пребывание день и нощ пияньству и блуду несытно прилежа, и имение свое все зле расточи[4265], и домовное радение остави, и пустоте предаде, жену же и дети онищети и по миру скитатися сотвори. Пребысть же в такове скверной житии яко до шти[4266] лет, день имущи, яко нощ, ослепления ради от Хмелю душевных очес, а нощ имущи, яко тму глубоку, омраченнаго ради жития. По сих же в некое время истрезвися и в чювство пришед, Богу наставляющу его на спасение, пьянство убо воздержанием отгнал, блуд же постои отрази, молитвою же и слезами душевное здравие и спасение получил, и в себе пришед, укрепися. Похитив Хмеля, связа ему руце и нозе крепкими ужи[4267] и начатего вопрошати подробну, сице: «Буйственый Хмелю, повеждь ми свою мудрость, и силу, и ухищрения вся, повеждь ми и не утаи ничтоже, да избудеши из руку моею невредим. Понеже много времяни власть имел еси надо мною, ныне же аз область[4268] имам над твоею буйною главою». Повесть. Хмель же начат глаголати ему вся подробну: «Аз убо Хмель, владею упивающимися мене и мудрую ими, якоже хощу, сице. Егда убо человек восхощет причаститися мне, испиет чашку малу едину, и та ему будет во здравие,[4269] а другую — на веселие, а третию — во отраду, а четвертую испиет, и та ему будет во пиянство; чашку же разумей душник[4270] мерен. Тогда и аз начну место себе строити в нем. Егда же пятую и шестую — тогда обрящу в нем покой[4271] добр и начну владети всеми составы его, и сотворю во главе его и во утробе многую теплоту. Утроба же его и сердце начнет желати многаго пития. И доволство его отоиму, и вложу его во пиянство безмерное, и сотворю его смела и буйна, горда и величава, суемудрена и тщеславна, многоречива и самохвальна, и учиню его глаголати, яже не имея и чему не научися, яже не виде и яже не слыша; и сотворю его прекословити, и бранитися, и битися до крови и до смерти. Елико бо пиет, толико силы мне подает, и умножившуся мне во главе и во утробе его, тогда одолею душевней и телесней силе его, и начнет шататися яко древцо, ветром колеблемо, и падати, и валятися, яко клада, пореваема[4272] мною, и разбиватися о древо и о камень. Наутрии же сотворю ему болезнь и скорбь, уныние и мрак, печаль и воздыхание, дондеже паки причастится мне. Аще убо человек подержится мене прилежно, и аз сотворю его ко церкви Божии никогда же ходити и ни следа ея держатися. Егда же и приидет во церковь, мене же имущи во главе и во утробе своей, то болший грех токмо получит. Царь убо, аще прилежно доволится мене[4273] неотложно, то царьства своего лишитися имат; князя же учиню раба и чюжаго трапезе предстоятеля устрою; богатаго же сотворю убога и по миру скитатися, яко единаго от нищих, учиню; премудраго же доспею немудра и малаго разума лишу его, и устрою, яко единого от безумных, глаголати нелепая и творити неподобная. Аз есмь Хмель! Аще познает мене силный муж крепостию, и аз сотворю его немощна и недужна, и врагом не супротивна и побеждена. Аз преподобнаго устрою быти неподобна, а праведнаго учиню грехопадна, и вся добрыя погублю дела его. Воздержнаго постника учиню невоздержна пьяницу, смиреннаго соделаю горда, кроткаго сотворю суроватца[4274], безоименна[4275] устрою быти сребролюбца и грабителя, и паки правдиваго учиню лжива, целомудренаго чистотолюбца доспею блудолюбца. И всячески держайся мене и с любовию невоздержно пия, — пьяницу и блудника учиню, разбойника же немилостива и татя сотворю, запретеля[4276] и похищника чюжому имению соделаю. Любяй мене пити без воздержания, с прилежным желанием, — и аз сотворю его не боголюбца, но хмелелюбца, не постолюбца, но покоелюбца, не братолюбца, но блудолюбца, не книголюбца, но блядословца. Егда убо человек напиетца мене, тогда всячески возлюбит мя, и аз прилежно прилеплюся ему, душу его наслажу, тело его на блуд готово учиню, сердце его обвеселю и лукавым помыслом жилище сотворю, ум его развращу и непотребен учиню, лице же его румяно и безстудно воображу, очи его отовращу, яко диковы покажу, и яже свет в них — яко коло[4277] вертетися устрою многия ради мокроты, обладавшей мозга его, и смущения ради ума и темени колебанием. Руце его изготовлю на разбой, и лихоимство, и грабление, нозе его — на татбу и на всяк лукавый путь. И егда человек много времяни пиет и упивается мене, тогда и пищи лишу его, и сотворю себе един во главе и во утробе его жилище пространное, и начну владети человеком тем, якоже хощу. И сотворю его Богу не угодна и груба, а человеком — непотребна и скаредна[4278]. Егда же человек будет на проспании, тогда учиню ему в мозгу и во очех великое лупление[4279], и начну ему творити мечты[4280] многия, в скорби и печали вложу его, напасти и беды на память начну ему приносити многия, яко и в недоумение ввести ми его. Призову же и моего споспешника, иже над пьянством беса,[4281] да той помогает мне мечты творити ему. И некогда в толице мечтании сведем его на место неведомо; ового обесим[4282] за выю его ужем, иного же со брегу долу в воду низвержем его, ового же опровержем в дебрь[4283] и во стремнину глубокую, иного же о железо, и о древо, и о камень поразим[4284], овому же самому апсимом[4285] запитися учиню, в нем же и сила моя велика действует; иных же во пиянстве учиню содевати блуд. И егда вижу силу мою, зело обладающу человеческою утробою и сердцем, и изгорающу ей от влажнаго огня виннаго пития, тогда скоро подвигнуся на погибель человеческую и смерти горкой предам его, и зле скончает живот свой, и тамо во тме кромешной изтрезвитися учиню ему, и со блудники и с пьяницами имат безконечно мучитися». Держай же Хмеля муж рече ему: «Да како может человек от себе избыта тебе?» Хмель же рече ему: «Егда человек от шатости довольно выспится, аще ли же сну не может приобщится, и он мало да причастится мне и тако проходит ся, и посем за духовный подвиг емлется, и молитвою и постом вытрезвится, и ко церкви хожением исправится, и к тому не начнет касатися мне, и аз оставляю ся его, и тако мене отженет от себя, и здравие получит. Сие же тебе, боголюбче, и не хотя исповедах о сем, доселе вся моя кознования[4286], и злохитрьства, и блазненая действа[4287]». И бысть, егда Хмель мужу оному исповеда по ряду вся, и абие разреши его от уз, глаголя: «Иди ко своему поспешнику, иже над пьянством бесу, во тму кромешную и тамо вкупе с ним мучишися во веки и с любящими тя пити без воздержания! Аз убо всячески одолех тебе, понеже не иму тя пити во веки!»Сие же поведание слышав, брате, отнюдь лишися пьянственаго пития, душегубително бо есть и ходатайствено вечной муце. Не запрещено нам пити хмельного пития, но во славу Божию, не во отяготение, но в меру, не во смущение ума, но в целомудрие, не в болезнь, но в здравие, — обаче же мы, человецы, невоздержни суще. Тебе же, брате и господине, аще и лучится испити немощи ради стомаха[4288],[4289] и ты — душник един мал, да утолиши жажду, а другой — да обвеселиши сердце, а третей — на воли ти, на довольство утробе, и то помалу, с великим воздержанием и крепостию. По сем ими ся за молчание и покой, а гарелного вина[4290] — кратирцы[4291] две, и вящее — три. А боле сего — отнюдь никакоже, возлюбленне, да без смущения пребудеши и спасения не лишишися. Гарелное вино, аще не боле трех испиеши, то сотворит утробе алкание и сырищну[4292] на ядение многаго брашна. Аще ли много его испиеши, начнет утробу твою палити и сердце жещи, и от сего бывает множицею безвестная смерть, а по смерти — во адовых жилищах вечная мука. Бывает же и на проспании от похмелья сего множицею смерть, якоже и отец мой от похмелья безвестную вкусил смерть и окаянную кончину подъят. Но лепо есть помалу истрезвлятися и хмельное вогнездение от себе изженути, якоже и Хмелево поведание преж яви. Но воистинну блажен есть, иже хмельному питию весма не касается, поминающи речение Иванна Златоустаго, како блажит[4293] пиющих воду, глаголя: «О блаженна еси, вода, не мутящая умом, и блажени суть людие, пиющеи тебе!» Василию же Великому[4294] явилась святая Богородица, глаголя ему: «Василие, аще хощеши мене заступницу и молебницу имети себе и во всем помощницу, не пей вина и всякого пьянственаго пития, зело бо ненавижу сего». Что сего, любимиче мой, страшнее и болезненее, како святая Богородица, надежда наша и заступница, ненавидит пьяного и не молится о нем, и ни в чем не помогает ему? Аще бо пьяный начнет молитися, токмо боле Бога прогневает, молитва бо его неприятна и начинание его непотребно, понеже Дух Святый зело ненавидит пьяного и ангель-хранитель далече от него отбегает, ако ото пса смердяща. Великий апостол Павел глаголя: «Не упивайтеся вином, в нем же несть спасения».[4295] Хмель сотворит пьяного душу смрадну, а тело грехопадно, а ум мерзок и непотребен; а проспався, душею явится скареден и тленен, а главою болен, а телесными удесы дробен[4296], а сердцем тосклив и скорбен, а умом уныли печален. О брате мой господине, лишимся богомерзскаго пьянства, понеже убо пьянство сотворит языка многоречива и открыет сокровенныя тайны, пьянство ражает блуд, прелюбодейство, гордость, превозношение, непокорство, кичение, прекословие, расколы, укорение, досады, брань, а во брани — бой, а в бою — смерть, а по смерти — мука вечная. И всяко злодейство от пьянства ражается. И сего ради, возлюбленне мой присносоюзный[4297] брате, молю твою по Бозе святыню: бежи от пьянства, яко от лютаго змия! Аще бо коснешися ему, — яд имат смертоносен и жало вселютое, уязвити имат душу и тело неисцелною язвою. Удалися сего, молю ти ся! Возлюби воздержание и чистоту: ея же имущи, узриши Бога. Аще бо мирской человек упиется, то гнусно видети и безобразно; колми паче мы, иноци, отвергшиися мира и всякого его безчинья, егда упиемся, безчинны и позорны явимся, и от мирских людей поносны и укорны! Да сие ведуще, боголюбивый брате, потщися от Хмелю удалитися, яко от лютаго от врага укрытися, и от всякого пьянственого пития лишитися, яко от огня отбегнути. Иноческое бо питие — трезвеный квас, небуяющ[4298], и живобыстрая вода, не смущающая ума. Егда же, господине, отгониши пьянственаго змия трезвением и победиши его воздержанием, тогда славити и благодарити Господа много имаши, и за мене молитву Вышнему воздаси прилежную. А еже ти пишу сие сице, и сим во всем всяко сам себе осужаю, паче же и горши сего содеваю. О горе мне, прелюбодею! Но сие тебе писанейцо написах пользы ради и спасения душа твоея, за духовную любовь твою и благодеяние. Но молюсь, припадая, святыни твоей, преклоняя колени душевныя и телесныя, милости прошу и мира со благословением, да не позазриши грубости моей и простиши мя и дерзости словес сих моего малоумия! Невежа бо есмь словом и делом и разумом неискусен. Егда же молишися, помяни мя пред Богом во святыхсвоих и богоприятных молитвах, да твоею молитвою милость и спасение получю. А милость Божия присно[4299] буди над тобою, а твоя духовная любовь нерушимо да будет надо мною. Ты же, честнеший отче и великий господине, дражайший брате, боголюбивая душа, буди спасен и Божиею благодатию огражен, и вышняго того Всемогущаго Бога десницею покровен, и силою честнаго и животворящаго креста непобедим от всех видимых и невидимых твоих супостат. Да зде богоугодно житие поживеши, а тамо Царству Небесному достоин да будеши самим тем Христом, Спасителей нашим, емуже превышнее и великолепое Небесное Царство, и самодержание, и всея твари обладание, благоволение и благочестие, пение и хвала, и всяка слава, честь и поклоняние со безначалным и непостижимый и безсмертный невидимый Богом и Господем Саваофом, со пресвятым его Отцем, и с неразделным и сопрестолным, со единосущный вседетелным и благотворителным, и благодателным, со пресвятым и благим, и животворящим его Духом ныне, и всегда, и в неисчетныя некончаемыя веки веком. Тебе же, возлюбленне, спасеное здравие и мир о Христе. Аминь.
СТИХ О ЖИЗНИ ПАТРИАРШИХ ПЕВЧИХ{33}
ИНАЯ ПСАЛЬМА[4300]
ЖИТИЕ ВАРЛААМА КЕРЕТСКОГО{34}
ПОВЕСТЬ О ПРЕПОДОБНЕМ ВАРЛААМЕ КЕРЕЦКОМ. ВКРАТЦЕ ИЗЛОЖЕНО
Преподобный отец Варлаам в лета бе царя и великаго князя Иоанна Васильевича[4317] всея России самодержца. Рождение и воспитание име в Керецкой волости, на море окияне. Научен же бысть книгам и Божиим судом поставлен бысть презвитером[4318] в Колском граде в церкви Николы чюдотворца, и тамо пребываше, добре подвизаяся на невидимаго врага[4319] козни, и люди закону Божию яко истинный пастырь поучаше, и бысть ходатай Богу и человеком. Видев убо его диавол всяческими добродетелми украшена, свою же окаянную и немощную силу, яко паучину раздираему от него, простре сеть во уловление праведнаго, якоже древле на Адама, вложив бо его во убийство супружницы его. Он же по сотворении греха разумев, яко завидев ему враг, плакався велми и недостойна себе судив еже священная действовати, но паче изволил страдати за грех, — еже с мертвый телом по морской пучине с места на место плавати, дондеже[4320] оно мертвое тело тлению предастся. И бе видети праведнаго труды: единаго по морю в карбасе ездяща с мертвым телом, от Колы около Святаго Носа даже и до Керети. И не якоже протчии человецы ожидаху паруснаго плавания, но он плаваше против зелнаго обуревания[4321] и весла из рук своих не выпущаше, но труждашеся велми и псалмы Давидовы пояше, то бо ему пища бяше. И во дни убо труждаяся по морю, в нощи же без сна пребываше, моля Бога со слезами о отпущении греха. И понеже доволно время потрудився, хотя извещение прияти[4322]. Доиде прежереченнаго места — Святаго Носа. Ту бе, глаголют, прежде того непроходну месту тому быти ради множеств червей морских, иже творяху многи пакости над лодиями мореходцем. Еще бо и он без вреда пребываше от них, но восхоте и протчим человеком путь без вреда сотворити. Став на молитву и руце воздев на небо, услышан бысть. И абие[4323] черви без вести сотворишася, и путь мореходцем около Святаго Носа сотворил чист даже и до ныне. И понеже преподобный извещение прием от Бога, вскоре оставляет мир и бывает инок, и в пустыню вселився и, Божиею помощию бесовския полки победив, с миром ко Господу отъиде в Чюпской губе. Оттоле же пренесено бысть святое тело его в Кереть и погребено близ церкви святаго великомученика Георгия с восточной стране за олтарем. По некоем же времени восхоте Бог явити труды своего угодника преподобнаго Варлаама. Некоему убо купцу именем Евфимию, каргополцу, пловущу по морю в лодии и от зелнаго обуревания потопающи лодия его, и всем ненадежно[4324] плачющим погибели своея. Тогда представ им святый и от потопления избавил, и себе поведал, кто бе явивыйся. Евфимий же и сущии с ним, видевше преславную помощь от преподобнаго ко всем, и приеха в Кереть, и поведа всем, яко молитвами преподобнаго Варлаама Керецкаго избавил Бог от потопления морскаго, и повеле от имения своего поставити сень над гробом святаго и свещу пред святителевым образом вжигати. И отъиде в путь свой радуяся, благодаря Бога и угодника его, преподобнаго отца нашего Варлаама Керецкаго.ПОВЕДАНИЕ ОТ ЧЮДЕС ПРЕПОДОБНАГО ВАРЛААМА КЕРЕЦКАГО ЧЮДОТВОРЦА
В лета 7172 (1664) году, июня в 1 день поведа нам некий муж именем Петр Васильев, пореклом[4325] Буторин. Юну ми сущу, в первое на десят лето[4326] возраста моего, упражняющее же ся со отцем в рыбных ловитвах в Соностровах. Видение таковое во сне виде, яко пловушу нам со отцем моим в карбасе, против Шарапова наволока[4327], напрасно[4328] возъярися море волнами, и наполнися судно наше воды, и аз бых яко во иступлении. И паки видех ину волну, идущу и хотящу покрыти судно наше. И озрехся и видех в судни нашем старца седа брадою, защишающе нас от волны тоя. И абие внезапу обретеся судно наше во отишии за коргою[4329]. И егда избави нас от потопления, и рече нам: «Потонути было бы вам, аще не бы аз, Варлаам ис Керети», и повеле ми поведати людем. Аз же возбнув и начат поведати отцу моему бывьшее видение. Он же, яко младенцу мне, и не внимаше себе во ум. Наутрие же узрехом лодию, в море идущу, и егда близ нас бывшей, ин сусед прииде к нам з другие тони[4330] и поведа: «Наша де, керецкая, прошла лодья, но аз не смеяше ехати к ней, понеже зыби на море много». Отец же мой внезапу начат глаголати: «Поедем мы в волость хлеба ради». И поехаша, и ветру сушу велику. И егда бывшим нам у Шарапова наволока, напрасно пришед волна и наполни карбас наш воды. Нам же в недоумении велицем бывшим и ужасшися. И паки видехом вторую волну, лютее той ярящуся и покрыта нас хотящу. Нам же до конца отчаявшимся живота своего. И абие внезапу судно наше, никимже направляемо, обретеся за коргою у брега. Мы же возрадовахомся велми и выливше воду из карбаса и доидохом в волость. По пяти же днех яви ми ся паки той же старец во сне в трапезе, поношая мя мне и ужасая[4331], и хотяше мя бити дубцы и глаголаше: «Что ты мною бывшее вам не поведа всем человеком деяния моего?» И повеле поведати людем.Ино чюдо. Той же муж поведа нам. Бысть некто от велмож царевых правя в Колском остроге воеводскую власть при благоверном царе Михаиле Феодоровиче всея России после Литовския войны.[4332] Ему же имя Гурий Иванов,[4333] сын Волынцов. Бысть же ему черная болезнь. И недоумеющуся, како бы ему болезни тоя избыта. И явися ему святый Варлаам в той болезни, во образе иноческом, глаголя: «Не скорби, человече, избавит тя Бог от тоя болезни». Той же муж начат глаголати ему: «Кто еси ты, господине мой, и откуду?» Он же отвеща ему: «Аз есмь Варлаам ис Керети». Той же велможа возбнув от болезни своея, яко от сна, и начат поведати еже виде и вопрошати, кто есть той Варлаам. И поведаша ему во граде живущии: «Той в древняя лета таков муж священствовав в Колском остроге и после жил в Керети иноком, тамои преставися». Той же велможа посла на взыскание, кто есть тоя веси живущии в том граде. И обрете пришелца, керецские волости жилца Василия именем, пореклом Мухина, и вопрошая его о святем Варлааме, како и где положено честное тело его. Он же Василий поведа ему подробну вся, яже о святем, и яков небрежении ему на месте, на немже положен, тамо и почивает. Той же предреченный велможа Гурий начат с тем Василием совещати, дабы сотворити сень над гробом святаго Варлаама и крест поставити. И даст ему сребро на устроение. Василий же той взем сребро и прииде в Кереть, и по повелению онаго воеводы содела гробницу над гробом святаго. Велможа же той избавлен бысть от духа нечистаго молитвами преподобнаго Варлаама.
Ино чюдо преподобнаго бывшаго. Нецыи мужии, купцы града Каргополя, имя единому Маков, пореклом Поснов, другому же имя Евфимий Болнищев, поведаша, сице рече. Идущим нам на лодии весною от Онежскаго устья в куплю. И егда пробежавшим Соловецкой остров и бывшим на болшем море[4334], и наехаша ледове много, и обыдоша лодью нашу оттовсюду лду, яко ни протиснутися могущим нам сквозе ниха. И ледовом идущим на лодью и погубити нас хотящим, и много нам трудившимся и ничтоже нам успевшим, всем живота своего отчаявшимся. Преждереченному же оному мужу Евфимию стоящу в корме и опершуся о палубы, от великия печали воздремавшу. Абие явися ему на лодии старец, вопрошая бо: «Далече ли путь ваш, братие?» Он же глагола: «Идем в Поморие торговати, и ныне ледом нас затерло и вси погибнути хощем». Старцу же рекшу: «Не скорби, брате, но поедите вы в Кереть, и Бог даст вам пусть чист». Сам же иде на нос и начат лды роспихивати. Евфимию же возбнувшуся и не виде никогоже, токмо дружину свою сущую с ними на лодьи. И нача им поведати, еже виде во сне. И внезапу бысть яко дорога сквозе льда. Они же возрадовашася. И начаша присно ятися пути[4335], и абие повеявшу ветру поносному[4336] и выехаша на море ничемже вредими. И приидоша в Кереть и поведаша им в слух живущим ту явление святаго Варлаама, како их Бог избавил от тоя погибели молитвами его. И того ради чудесе муж той Евфимий содела над гробом преподобнаго часовню, оттоле веру держа ко святому велию.
Чюдо ино преподобнаго. Той же муж поведа нам. Двиненину[4337] некоему, именем Никифору, со своими клевреты[4338] идущу с мурманского рыбнаго промыслу. И егда бывшу ему против Святаго Носа, начат труждати их ветренная буря, и древо[4339] сломило парусное у них, и парус унесло в море, волны же вливахуся на лодью. И снесло у них с лодье все волнами, и отнесло их на лодье в морскую пучину, и уже имвсем отчаявшимся живота своего, и занесло их в плавании их в пучину морскую. И многим днем минувшим, явися тому Никифору во сне преподобный отец Варлаам и начат ему глаголати: «Что вы впадосте во отчаяние и не промышляете о себе? Парус ваш под лодьею, а древо и с ногами[4340] тут же под лодьею, и вы того древа не ставьте. Промышляйте, не плошитеся[4341], — Бог вас вынесет!» Никифору же тому в недоумении бывшу о видении, начат поведати дружине, глаголаху: «Где, братие, парус?» — «Мы не видехом». И начаша напрасно семо и овамо[4342] искати, и абие обретоша парусь под лодьею и едва извлекоша на лодью, тамо же весла и стир[4343]. Они же, много трудившеся, изнемогоша и сон объят их. Паки[4344] явися им той же муж, глаголя: «Промышляйте, призывайте еще Бога на помощь, и вынесет Господь Бог». Никифору же оному вопрощающу его: «Кто ты, господине мой, сице в промышлении нашем твориши и о нас печешися?» Той же отвеща: «Аз есмь из Керети Варлаам». Никифору же оному не ведящу его, и начат вопрошати у дружине своей. О нем такожде не ведущим имвсем его. Начаша обычная на лодье уготовляти и промышляти о путнем шествии своем. И видеша яко дорогу расплывающуся пред ними лед той. И абие ветру возвеявшу поносному им, в третий день достигоша до Двинскаго устия. Во второе лето по явлении том прииде муж той Никифор в Кереть, вопрошая: «Кто есть и где таков муж, нарицаемый Варлаам?», — чая бо еще жива его суща. Живущии ту поведаша ему, яко «той святый во успении явися, избавил тя Бог молитвами его от потопления». И показаша ему гроб святаго. Той же Никифор принесе свещи многи и положиша на гроб его, моля преподобнаго о избавлении своем.
Последние комментарии
2 часов 14 минут назад
2 часов 54 минут назад
2 часов 56 минут назад
4 часов 55 минут назад
11 часов 1 минута назад
11 часов 13 минут назад