На земле московской [Вера Алексеевна Щербакова] (fb2) читать онлайн

На земле московской

Незабвенной памяти моей матери — Аграфены Егоровны — посвящаю

Часть первая

Глава 1

За десять дней до того рокового события, которое сразу изменило тысячи и миллионы человеческих судеб, — старший лейтенант Андрей Савин экспрессом Владивосток — Москва отправлял жену с двухгодовалой дочкой.

Эта поездка была решена еще зимой по настойчивой просьбе бабушки.

«Старею я, надо бы повидаться и познакомиться со своей правнучкой Наденькой. Уважь мою просьбу, Катюша».

Молодому мужу было грустно расставаться с женой. Приходилось утешать себя тем, что месяц — не год, переживет как-нибудь, а в июле у него отпуск и тогда они опять будут все вместе.

— Смотри, не очень там привечай своих бывших поклонников! Я ревнив, — маскируя тревогу шуткой, наказывал Андрей Кате.

— Хорошо, учту! — улыбаясь, отвечала она из окна вагона.

Андрей все смотрел и смотрел на нее, и у Кати вдруг защемило сердце: «Уж ехать ли?»

Поезд тронулся, муж побежал за вагоном, размахивая фуражкой. Наденька заплакала, и Катя почувствовала, что и она еле сдерживается.

Три года назад ее провожали во Владивосток к Андрею чуть ли не всей сменой во главе с мастером: «Свою заводскую девчонку с «Шарика» замуж отдаем» — и наказывали непременно быть счастливой.

— Легко сказать — непременно! Ну ладно уж, постараюсь! — серьезно обещала невеста.

Молодая жизнь постепенно налаживалась. Муж по утрам уезжал на работу, а Екатерина садилась готовиться к экзаменам в вуз.

Муж — до чего непривычное было для Катя слово! Но что поделаешь, женщина, которая ходила к ним убираться, всегда спрашивала ее так:

— Твой хозяин дома?

С подготовкой в вуз ничего не вышло из-за Наденьки. Поняв, что у нее будет ребенок, Катя грустно поплакала. Кончались золотые беззаботные деньки, и как быстро!

— Вот подрастет малыш, нажалуюсь ему, что ты не хотела его, глупенькая мама… — стыдил ее Андрей.

Катя снова принималась реветь, уже в голос, уткнувшись мужу в гимнастерку. Какая она еще мама, страшно подумать даже!

Андрей гладил жену по волосам, целовал солоноватые глаза и щеки…

…В Иркутске в купе принесли телеграмму: «С к у ч а ю  ж д у  с в и д а н и я  ч е р е з  м е с я ц  А н д р е й». А Катя уже вся теперь была захвачена тем, что ожидало ее впереди: брат Слава, бабушка, заменившая им мать, когда они осиротели, подруги по общежитию и, конечно, цех, куда она поспешит наведаться в первый же день!

В Москве Катю с дочкой никто не встречал, — сама так пожелала и не сообщила о точном дне своего приезда.

С помощью носильщика Катя благополучно сделала пересадку на пригородную электричку. В ушах все еще стоял шум семидневного экспресса, и немного кружилась голова. Наденька сладко спала, не разделяя волнения матери, — впрочем, когда чуть позднее она увидела перед собой доброе лицо незнакомой старушки, то сразу потянулась к ней.

В родном подмосковном городке все было так же, как прежде: деревянная пожарная каланча на площади позади трибуны, небольшие домики с покрашенными охрой палисадниками, в них левкои, золотые шары, запоздавшая с цветением в этом году сирень. Центральные улицы вымощены булыжником, тротуары деревянные или из утрамбованного щебня.

Сколько километров наскакала тут на одной ножке белобрысая тогда девчонка!

Бабушка открыла калитку перед домом. Вышли из своей половины соседи Лунины: «сам», «сама» и сын Виктор.

— С дорогими гостями вас, Аграфена Егоровна, — пропели они хором, потом поздоровались с Катей, — все так, как она воображала в дороге.

Сияющая бабка похвасталась:

— Провожала одну внучку, а встретила двух. Наденька сразу меня признала, потому, значит, родная кровь!

В доме ничего не изменилось: цветы на окнах, зеркало в простенке, стол, шкаф, — все на привычных местах.

Аграфена Егоровна хотя и жаловалась в письмах на свою старческую немощь, — на вид была бодра и деятельна.

Зато Славу не узнать: Катя оставила его замухрышкой мальчиком, а сейчас стоял перед нею красивый белокурый юноша.

— Штиблеты не успеваю покупать. Сорок первый номер уже не лезет! — то ли пожаловалась, то ли восхитилась бабка.

Катя заглянула во все уголки дома: воспоминания обступали ее отовсюду. Школьные годы, заводские, когда она приезжала сюда по выходным из общежития, «доандреевская эпоха», — как в шутку называла этот период Катя.

Отношения бабушки и правнучки сразу наладились. Аграфена Егоровна выкупала девочку в корыте, усадила ее в Катино креслице с полочкой-столом, извлеченное с чердака, и Наденька, очень довольная, красовалась в нем.

Катя со Славой вышли на крыльцо, брату не терпелось показать сад.

— Смотри, сколько завязей, — говорил он, ныряя под ветками яблонь. — Урожай будет.

Он вел сестру к их столику со скамейкой. Теперь садовый столик назывался «творческим инвентарем», потому что Слава пристрастился на нем писать стихи.

— Есть новые? — поинтересовалась Катя. Она была у домашнего поэта главным критиком.

За забором раздался свист, это мальчишки вызывали Славу. Он в растерянности взглянул на сестру: «Отзываться или не отзываться?» И, получив согласие, перемахнул через изгородь.

Катя присела на скамейку: до чего она любила эти дворики с фруктовыми деревьями и грядками лука! В то последнее перед отъездом лето они с Андреем часто просиживали здесь вечерами.

Кое-кто из знакомых поговаривал: по расчету выходит девушка, просто жалко хорошего парня потерять! А соседи Лунины, то «сам», то «сама» напевали бабушке в уши:

— И куда едет… когда женихи под боком!

— Это на кого же вы намекаете? Ой, что-то я не соображу никак, — простовато восклицала бабка, взглядывая на супругов.

Григорий Петрович откашливался, сотрясая свои широкие костлявые плечи.

— Да вот хоша бы наш Виктор! — Он в расстройстве сказал «хоша бы», как говорили у них в деревне, но не стал поправляться. — Екатерине восемнадцать стукнуло, чего горячку пороть, теперь ранние браки не в почете… Вместе с Витей росли, знают друг друга с пеленок. Мы с женой давно это дельце обсудили…

Аграфена Егоровна только руками всплеснула: вот с каким дальним прицелом люди живут! И по-старинному поклонилась в пояс:

— Спасибо за честь, соседушки, только Катюша наша свою судьбу сама обдумала, и я перечить ей не могу, не стану. Андрей Савин — жених завидный, а как у них жизнь сложится — того никто угадать не может.

— Нашли жениха, да Виктор моложе меня… как им в голову взбрело! — посмеялась Катя и после этого заметила, что молодой сосед и впрямь будто влюблен в нее. Что ни день, то букет — все палисадники на их улице опустошил!

…Катя улыбалась. Вырос ее отвергнутый жених, в папашу ростом пошел: потолки головой подпирает. Подошла бабушка сзади, пробормотав:

— Дай я тебя поцелую в темечко, — чмокнула Катю в волосы, присела рядом. — Ни капельки ты не изменилась, как я посмотрю, Катенька, еще пригоже стала! С Андрейкой-то хорошо живете? Он вроде парень покладистый.

— Хорошо, бабушка. Не ошиблась я в нем.

— Счастливая ты, девонька. И дочка твоя — клад золотой. Спит сейчас на веранде, Славин диван облюбовала.

— Ох, и соскучилась я о тебе, старушка моя милая, — проговорила Катя, обнимая бабушку за плечи.

— Так вот они где скрываются, — донесся до них чей-то молодой голос, и между ветками яблонь появилась Нина Полякова, подруга Кати, в сопровождении Виктора Лунина.

— Я не одна, — сказала Нина, указывая на спутника. — Приехала из Москвы, кричу, кричу, в доме ни души, один спящий младенец.

— Надеюсь, ты догадалась, какое отношение имеет ко мне этот младенец?

Нина снова засмеялась.

— Догадалась. Дочурка твоя. А ну покажись, покажись, как ты выглядишь в мамах…

Аграфена Егоровна только руками развела: хоть бы поцеловались после разлуки, три года почитай не виделись. Вот всегда они так, — со стороны будто не подруги.

Катя встала, в свою очередь оглядывая Нину. «Корпусная», по выражению бабушки, в цветастом платье, она показалась ей пополневшей.

— Цветем и прибавляем в весе? — любуясь подругой, не удержалась Екатерина, давно зная ее уязвимое место: Нинка, как огня, боялась пополнеть.

— Да, и цветем, а почему бы нет?

Нина щурила глаза, вертелась в каком-то странном оживлении, позабыв поздороваться с Аграфеной Егоровной.

«Ба, ба, да она никак с Виктором кокетничает, потому и притащила его за собой…»

— Даня жив-здоров, надеюсь? — желая привести в чувство свою взбалмошную подружку, пренебрегая присутствием Виктора, спросила Катя о Даниле Седове, которого заводская молва давно нарекла женихом Нины.

— Жив-здоров, хотя и сохнет по мне. И представь, это не мешает ему продвигаться по служебной лестнице: теперь он уже не просто мастером, а старшим работает! — с нотками хвастовства в голосе ответила Нина не столько для Кати, сколько для Лунина.

— А ну-ка посторонись, — попросила бабушка, выходя из-за столика. Она миновала было Нину, потом вернулась, расцеловала ее в обе щеки, ворчливо приговаривая:

— И за что я тебя люблю, сорока-трещотка, один бог знает!

Заговорили об общих знакомых, — вернее, Катя выспрашивала, а Нина рассказывала, то и дело поправляя на коленях фалды расклешенной юбки. Виктор пристроился на траве — весь внимание: улыбается, кивая головой.

— Представляешь, Катя, наша Елизавета Вагонова в техникум поступать надумала. В ее-то годы!

— А на работе как у нее? — спросила Катя.

— В передовых числится, где не возьмет умением, там глоткой вытянет! — единым махом отрапортовала Нина и сама первая рассмеялась.

Виктор посмотрел на Нину с нескрываемым обожанием: ему бы так уметь одной колючей фразочкой «прикончить» человека! Но… кажется, он тут становится лишним. И молодой человек встал.

Воспитание было коньком Виктора. Свои взгляды на этот счет он обстоятельно изложил однажды в школьном сочинении на вольную тему, где доказывал, что ребенок, почему-либо не получивший с детства правильного воспитания, став юношей, вполне может исправить досадный пробел собственными силами. Вот он, например!

Соседки не уставали твердить Валентине Степановне, какой у нее степенный, с хорошими манерами сын, а уж пройдет — будто на машинке прострочит: любо-дорого посмотреть!

Он и сейчас перед девушками постарался пройти этой самой отрепетированной перед зеркалом походкой!

— Ты не находишь, что он на Есенина похож? — спросила Нина у Кати, провожая Виктора взглядом.

— Нет, не нахожу, — с иронией отозвалась Катя. Нина оставалась Ниной с ее очередным приступом восторга перед вдруг «открытой» мужской красотой. В цехе у нее чуть ли не все парни недели по две побывали в красавчиках, потом Нина в них разочаровывалась. Такая же участь, наверно, ожидала и Виктора Лунина. Нина упряма — ее трудно убедить, что не внешняя красота в человеке главное.

— Да-а-а, тебе хорошо, у тебя Андрей и видом взял, и человек что надо! — по-детски выпячивая губы и растягивая слова, возражала она подруге.

— Ну ладно, пошли чаи распивать, — добродушно посмеиваясь, заключила Катя. — Я теперь снова займусь тобой!

Аграфена Егоровна видела с крыльца: идут две подружки, держатся за руки, одна повыше — Катя, другая пониже. Три года жизни почитай они провели в общежитии, как сестры родные, хотя случалось, ссорились иногда, дулись друг на друга.

— Ну, насудачились? — спросила бабушка. — Пора и горлышко чайком прополоскать. А кавалера где потеряли?

— Я тут, — отозвался Виктор. Чуть заискивающе улыбаясь, с книгой в руках, он поднимался с травы, точно с коврика. Светлая шевелюра его, зачесанная назад волосок к волоску, была в идеальном порядке, костюм не смят, и ни одна травинка не висела на его брюках.

Нина с удовольствием оглядела кавалера.

— Поджидал меня, мой верный паж? Бабушка, приглашайте и Витю с нами чай пить!

Слава успел к столу: голова мокрая от купания, синяя рубашка прилипла к спине. Ватага таких же возбужденных, с прилизанными волосами мальчишек прошла мимо палисадника, бесцеремонно заглядывая в раскрытые окна. Аграфена Егоровна знала всех ребят наперечет. Она попеняла внуку:

— Позвал бы товарищей в дом, им, наверно, на Катю посмотреть хочется. Познакомил бы…

Слава насмешливо фыркнул, до того нелепым показалось ему предложение бабки.

Аграфена Егоровна с краями вровень палила вместительную чашку внука, прозванную им «артезианским колодцем». Слава мимолетно, так, чтобы никто из присутствующих не заметил этого, приложился щекой к бабушкиной руке. С бабушкой они жили настолько душа в душу, что даже среди его товарищей она имела незыблемый авторитет. Бабка умна, а главное, справедлива, зря не потеснит мальчишеской свободы!

— С сестрой бы посидел, неужели не набегался, — выговаривала внуку Аграфена Егоровна, расценивая его ласку как заискиванье.

— А он со мной завтра в Москву поедет. Не возражаешь? — вмешалась Катя. — У нашего цеха, Нина вон говорит, массовка, целый теплоход закуплен. Вот там я сразу со всеми шарикоподшипниковцами повидаюсь!

— Ну что ж, и поеду. Этот променаж меня вполне устраивает, — басовито отозвался Слава. — Виктор тоже будет?

— Непременно. Я приглашен Ниночкой, — торжественно прозвучал ответ.

— И с богом, и поезжайте. Только Наденька пусть дома остается, нечего зря ребенка по массовкам таскать!

Была суббота двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого года.

Глава 2

Слава Ермолов хорошо запомнил тот день и даже час, когда внезапно оборвалось его детство. Было ему тогда без трех месяцев одиннадцать лет. Ровно через три месяца, в день его рождения, отец дал слово подарить ему лодку, и он, Славка, стал бы самым счастливым мальчиком в городке!

В классе на окнах распускались в бутылках клейкие листочки тополиных веток, а в школьной мастерской хорошо пахло свежими досками от новеньких, любовно сработанных скворечников. Сколько радости ожидалось впереди: отступала надоевшая зима, вернее, даже уже и не зима — ни на лыжах покататься, ни на коньках. В торопливом походе запоздавшая весна, а там и летние каникулы. Целых девяносто беззаботных деньков, и лодка, его собственная лодка! Подобраны команды, разработаны планы: куда поплывут, где остановятся. Вверх по Дубне, вниз.

Не говорилось только об одном: поправится ли отец к лету.

Слава не сомневался: поправится. Если не к лету, то летом обязательно. На реке, на воздухе окрепнет, перестанет кашлять.

Они жили на Московской, занимали половину пятистенного дома, а в другой половине — Славин старший дружок Витька Лунин.

Им завидовали в школе: вот повезло — все время вместе; что бы стоило и другим родителям расселяться по тому же порядку, скрашивать мальчишескую жизнь!

Бабушкин домишко стоял на Калязинской, посреди огорода с чучелом на гряде. У чучела одно плечо выше, другое ниже, пиджак до колен, шапка внахлобучку и веник в рукаве.

— Мой сторож! — шутила бабка и не убирала пугало даже зимой.

В то недоброе утро Слава, как обычно, завернул из школы на тихую Калязинскую с ее дощатыми, уже освободившимися от снега тротуарами, — проведать старушку.

Кивком головы поздоровавшись с чучелом, Слава закинул было руку через калитку, чтобы отвернуть вертушок, и тут увидел на крылечке бабушку, с накинутым на плечи платком. Он не успел спросить:

— Бабушка, что? — как она, подбежав, уткнулась ему в отворот пальто, беззвучно заплакала.

— Сиротинушка ты моя… Не доглядели, как умер папанька-то твой. Лег отдохнуть и не встал. А мы-то на цыпочках ходим, думаем, пусть поспит. И не попрощался ни с кем…

Слава всхлипнул, отстранил от себя бабку. Скорее домой, увидеть отца! От самого порога он всегда встречал сына улыбкой на похудевшем, с запавшими глазами лице, облокачиваясь локтем о подушку… Случилось невероятное, невозможное… Еще утром, уходя в школу, Слава получил от отца наказ взять в библиотеке повести Пушкина, вместе читать собирались.

«Как же так… а мама? Она же сама врач…»

Тяжело переводя дыхание, Слава вошел в комнату, и рука его потянулась к шапке. Кровать отца была пуста: ни матраса, ни подушек, но что-то белое и длинное лежало на обеденном раздвинутом столе.

На мгновение Слава прикрыл глаза. Мать и Катя, обнявшись, стояли у изголовья отца. Нужно было взглянуть туда, куда смотрели они, и мальчик заставил себя сделать это.

Он не замечал, как комната наполнилась чужими людьми, которые то приходили, то уходили, и не слышал, как кто-нибудь из бабушкиных сверстниц, глядя на него, приговаривали со вздохом:

— До чего убивается, родимый, по своему батюшке. Ну поплачь, поплачь, может, легче станет!

Ночевать Славу увели к Луниным. Валентина Степановна порывисто прижала его вихрастую голову к своей груди, предложила:

— Хочешь, живи у нас, будешь Вите младшим братиком?

— Ты что? — спросил поздно вечером у жены Григорий Петрович, глядя на нее с высоты своего роста. — Одна распорядилась или Витька мне соврал по ребячьей глупости? Второго сынка захотелось?

— Так он же сирота, Гриша… — вспыхнула и заволновалась Валентина Степановна.

— Сирота, — фыркнул Григорий Петрович, приподнимая и опуская костлявые плечи под зеленым френчем. — У него мать осталась и бабка старуха крепкая, еще нас с тобой переживет…

Аграфена Егоровна, поразмыслив, как жить дальше с двумя внуками, продала свой домишко на Калязинской, давно требующий ремонта, и перебралась в половину сына на Московскую, состоящую из двух комнат с кухней. Она решилась распроститься с родным гнездом потому еще, что здесь, как и у нее, был огород позади дома, — правда, пополам с соседями, и имелся хлев для Буренки.

Сноха Елена Васильевна не возражала. Ее давно, как опытного врача, приглашали заведовать больницей на стекольном заводе в двенадцати километрах от города. И теперь, овдовев, она приняла это предложение.

— Мама, — сказала она свекрови, — Славу с Катенькой на вас пока оставляю, им нужно школу здесь закончить. Вы уж не откажите мне…

— Господи, святые угодники, — всплеснула руками напуганная бабка, — и чего ты надумала слова такие говорить! Горемычная ты моя, Ленушка, я рада до смерти, что еще годна внукам своим услужить. Чем же я еще могу помочь тебе в нашем горе?..

Елена Васильевна в былые времена, когда оставляла детей на свекровь, уезжая в отпуск, всегда боялась, что бабка избалует внучат и потом ей будет трудно с ними.

— Ну уж не знаю, не знаю, — сердилась Аграфена Егоровна, — вы их с Сергеем по-городскому воспитываете, а с меня не взыщите, как умею. Только ехали бы без опаски, дурному бабка не научит!

Сейчас в маленькой семейке на Московской улице, когда бы ни приезжала Елена Васильевна, всегда царили мир и согласие.

Не скупясь на ласковые обращения: «А ну, сыночек мой миленький, уважь бабушку» или «Катенька — душенька», — Аграфена Егоровна вкладывала лопату в руку или подавала ведро, рассылая внучат по хозяйским нуждам.

Перед снохой бабка с гордостью демонстрировала отметки внучат. За Катю Елена Васильевна не тревожилась, а вот за Славу, которого иногда приходилось по вечерам усаживать за стол делать уроки…

— Что ж Слава, дай бог так каждому… В первые ученики школы выходит, Лунину Вите на пятки наступает. На общем родительском собрании так и сказали. Григорий Петрович в лице весь переменился. Мужчина-то страсть какой завистливый…

Нового соседа своего Аграфена Егоровна недолюбливала: спесив очень и в бабские пересуды лезет.

Григорий Петрович, услыхав однажды, как аттестовала его старая женщина, ни капельки не обиделся.

«Из ума выживает, чего с нее взять», — подумал он, но все-таки снизошел до объяснения.

— В заводе, бабка, много тысяч человек. Представляешь, что это такое? А я начальник охраны, должен всех знать. Из слесарей меня выдвинули. Вот и присматриваешься, прислушиваешься. Это уж у меня профессиональное, так сказать… Образования недостает, опытом беру, старанием. Сама посуди, церковноприходскую школу едва дали закончить родители, а там фронты, отряды партизанские. Рука-то вон одна покороче другой… Мог и совсем инвалидом остаться.

Аграфена Егоровна проникалась сочувствием: что ж, мужик как мужик, не пьяница и не бездельник. Разве болтлив излишне да, случается, чужое добро за свое принимает. Было так однажды: оставила бабка во дворе топор, не успела глазом моргнуть, как соседушка подобрал его, заспорил: «Мой да мой, вон и на топорище памятная зазубринка!»

Спасибо, Валентина Степановна вышла с другим топором в руках и зазубрину показала.

Григорий Петрович плюнул от досады:

— Скажи пожалуйста, нечистый не иначе меня попутал!

В жизни соседей Аграфене Егоровне многое не правилось. И все, что ей не нравилось, шло от главы семьи, без ведома которого не тратилась в доме ни одна копейка. Затем по семейной иерархии следовал сын — продолжатель рода, наследник фамилии! Лунин признавал, как он говорил, мужское начало в жизни.

— Будь девочка — другое дело, а сын отцу принадлежит, и ему положено воспитывать его. Матери же соваться нечего.

— Ну, Валентина, ты точь-в-точь как при старом режиме живешь, — корила ее Аграфена Егоровна.

— Не умею я Грише перечить, — смиренно отвечала Валентина Степановна и с ноткой восхищения заключала: — Он хороший отец сыну!

Виктор рос, по выражению Григория Петровича, в холе и в воле, что он находил совершенно необходимым для формирования личности. Он так и выражался: личности. Он костьми ляжет, а даст своему отпрыску высшее образование. Мальчик способный, инженером будет. Задачки считает, что орехи щелкает. С первых классов учителя особое внимание обратили на Виктора. Далеко пошагает мальчик!

Григорий Петрович упоенно думал:

«В меня удался малый: умен, смекалист, на людях самоуверен, а это уже половина успеха».

Слава Ермолов, к скрытой зависти Григория Петровича, — а ну как его Витеньку позади оставит, — писал стихи, но, кроме сестры, их никому не показывал.

Поддержка сестры вдохновляла Вячеслава, он стал серьезнее относиться к своим стихам и даже послал как-то одно стихотворение в районную газету. Стихотворение напечатали, оно называлось «Церквушка». Вскоре вся школа от первоклашек до выпускников декламировала и распевала на разные мотивы понравившиеся куплеты своего поэта:

Назло своим пятнадцати годам Слава принялся за поэму о детстве и о сестре. Вставал чуть свет до школы, совал ноги в валенки, нырял в бабкино стогодовалое пальто на меху и садился к столу. Вечером целые главки, старательно переписанные, летели по почте в путешествие на Дальний Восток. Это зимой. А летом… летом предполагалась встреча: сначала Катя с маленькой дочкой приедут погостить к ним, а затем они захватят Славу к себе.

В классе завидовали, обсуждали предстоящее Славкино путешествие, сверялись по географической карте, где ему придется ехать.

— Удружила тебе сестричка, всю страну увидишь!.. Да ты у нас самый счастливый брат!

…И вот все перепутала, все перечеркнула война! Ни о какой поездке, ни о каком отпуске для Андрея не может быть и речи. Бабушка радуется одному, что Катя с ребенком вместе с ними!

А как сложится судьба Андрея, да и их тоже, в годину испытаний — кто знает?

Через городишко второй месяц гнали эвакуированный скот, шли и ехали на подводах угрюмые беженцы с жалким скарбом. А однажды к вечеру из военкомата на главную площадь пришло мужчин двести, с котомками за плечами, собираясь переночевать прямо здесь на улице, вокруг городской трибуны. Вездесущие мальчишки тотчас оказались среди них и, конечно, бросились сваливать с грузовика пахучее сено.

Вячеслав был тут же. Он с жадностью всматривался в лица будущих красноармейцев, многие из которых годились ему в отцы. Слава пока еще сам не мог понять, — завидует или не завидует этим людям?

Ребята долго, до самой тревоги, не расходились по домам.

Воздушная тревога в городке подавалась обычно московская, дежурные патрули по улицам придирчиво следили за светомаскировкой.

С тяжелым характерным гулом, будто задыхаясь от тяжести, каждый вечер вражеские бомбардировщики на большой высоте пролетали к столице.

Ни Слава, ни Аграфена Егоровна, если тревога была московской, с некоторых пор не ходили больше в укрытие, как ходили в первый месяц войны и даже таскали с собой два узла добра.

— В щели ноги от ревматизма покою не дают, — заявила однажды бабушка и осталась дома в постели.

Внук уважительно выразил ей свое одобрение и каждую ночь спал без просыпа.

А сегодня не спалось. Слава не переставал думать о тех, кто сейчас лежал под открытым небом: мужчины, работники, кормильцы семей. Вот если бы отец был среди тех призванных… Молодой, бравый, с лохматым чубом, как на фотографии в бабушкином комоде!

Сам того не ожидая, Слава заплакал, уткнувшись лицом в подушку, и слезы принесли ему облегчение. Он вытер лицо, сел на постель; волнение вдруг улеглось. Слава теперь знал, что ему нужно делать. Не зря все свободное время проводил в школьном тире: не отец, так он сам от семьи Ермоловых возьмет оружие!

Слава уже не мог больше сидеть на кровати, он вскочил и принялся расхаживать по своей чердачной светелке: три шага к окну, три назад, а мысли летели и летели. Вот он уже на фронте, прославленный снайпер; в часть, где он сражается, приезжает маршал, обвешанный военными наградами, поздравлять его перед строем: обнимает, целует, вручает орден.

Слава присел у раскрытого окна, облокотившись на подоконник. Городок спал без единого светлячка в окне. На августовском густо-темном небе еще выступали звезды, зато куда виднее там, в стороне Москвы, бледно-желтый отсвет на горизонте: это защищается и бьет воздушных налетчиков столица! Озноб пробежал по спине мальчика, а руки сами сжались в кулаки. Он представил, как горит небо над Берлином, и русские бомбардировщики в сопровождении «ястребков» грозно нависают над клинообразными готическими крышами!

Глава 3

Как только началась война, Катя чуть ли не ежедневно стала получать от мужа телеграммы, в которых он настойчиво торопил ее выезжать обратно.

Потом от Андрея пришло письмо, где он сообщал, что из Владивостока начинают эвакуировать семьи военнослужащих в глубь Сибири и что он постарается устроить их с дочкой, как можно лучше, у одного знакомого.

Катя читала письмо, хмурилась и еще больше укреплялась в своей мысли поступить вопреки просьбам мужа. Ни в какую сибирскую деревню отсиживаться от войны она не поедет, а раз уж им все равно суждено быть врозь — лучше остаться в Москве на заводе и пусть Андрей простит ее и не осудит за то, что она не может поступить иначе!

Когда и при каких обстоятельствах они теперь увидятся, сказать трудно.

У-у, как завывает! В малюсеньком городке уже не дают покоя.

Катя держала Наденьку на коленях и всякий раз вздрагивала, как начинали стрелять зенитные орудия на соседней улице или сотрясалась земля от брошенной поблизости бомбы. Отсыревший песок шурша просачивался сквозь крепления и вспыхивал огонек коптилки, подвешенной к стене.

Аграфена Егоровна сидела спокойная, с широко раскрытыми глазами; багровое от отблесков света лицо ее было суровое, почти злое. Но Катя догадывалась, чего стоило ей это внешнее спокойствие. На уговоры внуков уехать дальше от войны бабка сначала возражала, а потом просто перестала их слушать. Она часто задумывалась, говорила что-то про себя, а у репродуктора, когда передавали вести с фронтов, стояла с таким печальным лицом, словно на молитве перед иконой.

Обычно домоседка, Аграфена Егоровна вдруг изменила своей привычке; Катя видела, как она бесцельно расхаживала по улице, уходила на станцию. Там она садилась на теплую от солнца скамейку и нетерпеливо поглядывала в ту сторону, откуда должен был появиться поезд. Если это был военный состав с оружием, замаскированным зелеными ветками и с такими же неотличимыми в зеленом красноармейцами, которые махали руками, фуражками, бросали записки, — бабка порывисто поднималась и размашистым, быстрым движением руки крестила уходящий поезд.

Теперь на всей Московской улице оставалось всего несколько незаколоченных домов, и Кате казалось, что захлебывающийся собственным рокотом бомбардировщик настойчиво ищет их.

Слава надевал на голову кастрюлю, он говорил — от зенитных осколков, и выходил наружу посмотреть, не горит ли где поблизости.

— Световую ракету сбросил, сейчас начнет пугать, — часто кричал он сверху, поспешно возвращаясь в щель.

Екатерина крепче прижимала к себе Наденьку, вся похолодев, закрывала глаза. Мгновение проходило, гул в небе проносился дальше.

Сколько еще таких ночей впереди? Но ведь всему приходит конец. Бомбят Москву… А вот в Кремль-то как ни метят, никак не попадают.

— И не попадут! — уверенно говорила бабушка и при этом рассказывала где-то слышанную легенду, что Кремль для немца — как для черта святое место.

Было холодно, очень неудобно и хотелось спать. Наденька отлежала Кате все руки, она их совершенно не чувствовала, а когда начинала потихоньку пошевеливать пальцами, то их покалывало, словно током.

С рассветом тревога кончилась. Наступила сразу тишина, затем появились «ястребки» и стали «прочесывать» серо-зеленоватое, точно уставшее после бессонной ночи небо.

Катя отнесла дочку в постель, прилегла сама, однако не заснула и вскоре встала. Утро занималось прозрачное и грустное. Ей захотелось пройтись по городку, проститься с летним парком. Тихо ходила она по уже никем не расчищаемым дорожкам сада, садилась на скамейки, на одной из которых она познакомилась с Андреем. Катя побоялась разыскивать эту скамейку, поднимать воспоминания. Здесь все уже будто отжило. Киоски, где продавали книги, лимонад, стояли заколоченные, подслеповатые. Подрумяненные сухие листья кленов чуть слышно шелестели на ветру. Цветы в клумбах вяли, никому теперь не нужные. Паутина длинными непотревоженными нитями опутала кусты, свисала с деревьев, плыла по воздуху. В песочных грудах сохранялись отпечатки босых маленьких ног.

— Сходи, попрощайся с мамой, — вздохнув, сказала Аграфена Егоровна внучке, и они вместе отправились на кладбище. — Недолговечная ты моя, Ленушка, — крестясь и кланяясь над могилой, приговаривала бабка, припоминая тот страшный день, когда ее вызвали в заводскую больницу, где от гнойного аппендицита умирала сноха. — Каково тебе, молодой еще, в земляной темнице лежать… Не могла, видно, и года без Сережи прожить!

С полуденной электричкой Катя с бабушкой и дочкой, захватив кое-что необходимое из вещей, уехали в Москву, оставив домовничать Славу.

Столица настораживалась час от часу. Заколачивались огромные окна магазинов, вырастали целые баррикады мешков с песком у подвалов и витрин. Провозили зенитки с вытянутыми тонкими стволами, накрытые брезентом. Словно чудовищные огурцы, аэростаты отдыхали в скверах на земле, после боевой вахты в небе. По-походному снаряженные, шли воинские части.

Никогда еще за всю свою жизнь Катя не видела Москву такой и никогда не могла представить себе, что можно любить столь мучительной любовью и город, и этих вот, незнакомых людей в защитной форме с решительными печальными лицами!

У завода, сойдя с трамвая, Катя завернула на почту, чтобы послать мужу письмо. Она написала ему о разбомбленной школе, где он когда-то учился, о горящей по ночам Москве.

«Пойми, Андрей, я не имею права, не хочу и не могу стоять в стороне. На родном «Шарике» в цехах пустуют станки, некому работать на них, а я, пусть не ахти какой высокой квалификации, но дело свое знаю…»

Дом, в котором находилось бывшее Катино общежитие, не всегда теплое и уютное, но милое пристанище, где с запальчивостью юности обсуждали судьбы мира и решали свои собственные, ничего не прощая друг другу и ничего не утаивая, дом, где умели быстро забывать все обиды и по-братски разделить кусок хлеба, — этот дом снился Кате по ночам, и вот она снова видит его! Он стандартный, двухэтажный, с двумя простенькими под навесом крылечками. Смотрела и не верила: дом сохранился, как был. Впрочем, что же: три года срок небольшой. Но сколько изменений вокруг! Целый городок вырос у завода. Тополя, что были посажены при Кате и долго держались на проволочных распорках, стали большими деревьями, с густой кроной. Люди встречаются все незнакомые, а знакомых Катя узнавала не сразу.

С чувством грусти и неизъяснимого волнения, Катя вошла в подъезд общежития по той самой лестнице, перила которой для многих доморощенных гимнастов служили как бы турником и потом, расшатанные, были сожжены Ниной в печке, когда у них в дровяном сарае гулял ветер.

— Наконец-то! — прокричала Нина, стоя на площадке. — Жду вас со вчерашнего-дня, как договорились. Заходите, Аграфена Егоровна.

Катя нетерпеливым взглядом окинула комнату; она стала непохожа на прежнюю: вместо ее и Тосиной кровати были диван, гардероб, стол, покрытый скатертью.

Нина пережила здесь всех девушек и вот осталась хозяйкой комнаты! Она стояла в цветастом халате и в туфлях на высоких каблуках. Густые светлые волосы ее были небрежно закручены на макушке в узел.

— Бабушке с Наденькой кровать поставим, а ты, Катя, на диване спи, — распоряжалась Нина, как видно давно все обдумав.

— Да мы недолго, скоро уедем. Соседке надоест там с моей коровой возиться, — вмешалась Аграфена Егоровна и попросила: — Дайте полежать, с ног валюсь, и Наденька вон умаялась.

Вечером пришел Данила Седов — высокий, чуть сутуловатый парень с русыми, зачесанными назад волосами. Худое лицо его с гладковыбритыми щеками, серые глаза когда-то, Катя помнит, очень нравились Нине, а потом сам Данила испортил все: взял и влюбился в нее без памяти. А в Нину словно бес какой вселился: она каждый вечер бегала на свидания с другими, получала по почте письма, отвечала на них, иногда советуясь с Данилой, что лучше написать.

Катя устала возмущаться поведением Нины и отчитывать ее.

Однажды она выпалила ей:

— Вот что, красотка, откройся Даниле прямо, что он не нужен тебе, и, я уверена, он не станет тебе докучать. Хочешь, это сделаю я?

Нина опустила глаза:

— Нет, не хочу.

— Разумеется, не хочешь, — подхватила Катя, — ты дня без Даньки прожить не можешь! Я давно тебя раскусила.

Данила сидел мрачный и все смотрел на разрумянившуюся Нину. Разговор не налаживался: дурное настроение гостя, с которым он, видимо, пришел, передавалось девушкам. Нина бросала сердитые взгляды на Данилу, один другого красноречивее, а он будто не замечал их. И тут ее взорвало:

— Ты зачем пожаловал ко мне? Сидеть нахохлившись и настроение портить? Хорош гость! Ну так вот: посиди здесь, помолчи, а мне нужно в булочную сбегать, — и Нина капризно сдернула с вешалки плащ.

Хлопнула за Ниной дверь, Данила продолжал сидеть молча с опущенной головой. Катя кашлянула, не зная, как вести себя с ним, о чем говорить? И Надя с бабушкой, как назло, загулялись, видно, в сквере против завода. Данила перехватил Катин взгляд, придвинулся со стулом ближе.

— Необычная у меня к тебе просьба, Катя… Можешь ты поговорить с Ниной и посоветовать ей выходить за меня замуж… А, Катя? Ведь столько лет раздумывает. Да что тебе объяснять, ты знаешь. Прошусь на фронт, осталась бы родной мне. Ну, а если нет, пусть скажет откровенно!

— Хорошо, Даня, я поговорю с ней, — неуверенно пообещала Катя.

Екатерине удалось встать к своим бывшим токарным полуавтоматам. Девушка, которая работала на них, ушла в авиацию. Катя на первых порах не узнавала цеха: он будто вырос и повзрослел, — столько появилось в нем незнакомых ей, сложных машин. В цехе она чувствовала себя новичком: шум ее оглушал, разболелась голова, и она едва выполнила сменную норму.

Вечером Катя вместе с девушками из конторы поднялась в технический кабинет на уроки тети Лизы Вагоновой. Тетя Лиза объясняла кинематику станков.

Невысокого роста, полная, с широко открытыми глазами на круглом лице, тетя Лиза энергично двигалась, заставляя учениц, не щадя свои костюмы, лазить под станок, брать жирно смазанные детали в руки.

— Вот эта штучка, — говорила она про ролик, — сидит на этой штуке-барабане, а та вон штуковина подгоняет вон ту штуковину…

Девушки слушали тетю Лизу с большой серьезностью, давно привыкнув к ее безграмотной грубоватой речи. У нее — знающего, опытного мастера было чему поучиться, а всем хотелось как можно быстрее освоить станки, чтобы при случае заменить уходящих на фронт.

— Ничего, и без мужиков справимся, — говорила тетя Лиза и не упускала возможности лишний раз рассказать, как она из крестьянского сословия в тридцать первом году поступила на завод и прижилась тут.

В те дни на заводе работало много иностранных специалистов, и Лизавета, присмотревшись немного в цехе, начала их донимать вопросами, что да почему так устроено?

— О чем это ты с ними? — спрашивали рабочие. — Аж переводчик язык от усталости высунул.

Лизавета подпирала бока руками, задорилась:

— Язык без костей, не сломается! Раз наше правительство валюту спецам платит, пусть и они раскошеливаются своими знаниями…

— В начальники метишь, товарищ Вагонова?

— Имею мечтание!

Через несколько дней Катя привыкла к станкам и стала перевыполнять норму. Напрасно тетя Лиза поспешила упрекнуть ее, что Екатерина три года сидела «барыней» за спиной мужа.

В конце смены мастер пересчитывала Катины подшипниковые кольца собственноручно, ей правилось, что у работницы каждый день продукции получалось, хотя на немного, но больше вчерашнего.

— Молодчина! — хвалила она Катю. — Не чета своей подружке Поляковой… Какой год на станках киснет, а похвалить не за что. С прохладцей работает.

«Толкача ей нужно, тогда она раскачается», — подумала Катя и вспомнила, как в шестом классе «А» ребята сразу не поверили, что лучшая ученица Ермолова всерьез подружилась с Ниной Поляковой. А началось все с того, что Катя однажды сказала Нине:

— Косы, что ли, бы заплетала. Вечно ты растрепой ходишь! Может, ленты нет? Могу подарить.

Нина тряхнула пышными волосами, небрежно заметила:

— Не стоит труда возиться с моей гривой!

На другой день Катя принесла ленты в школу, с опозданием сообразив, что Нина — круглая сирота, живет у родственницы в подслеповатом домишке, и там, наверно, не до лент.

Ленты Катя купила новые, ало-красные, но не знала, как отдать их, чтобы не обидеть девочку.

У Нины радостно вспыхнули глаза при виде такой красоты, а руки сами потянулись к ленте.

— Ты от души мне это даришь? — всего и спросила она.

— Конечно. А ну-ка попробуй, вплети.

После уроков они вышли из раздевалки вместе. Вернее, Полякова поджидала там Катю, пока она наденет свою жакетку, а у Нины, кроме зимнего пальто, перешитого из теткиного, ничего не было, поэтому девочка до заморозков ходила в одном платьице, но никогда не болела от простуды.

По дороге Катя узнала, что в детдоме, откуда ее, разыскав, забрала тетка год назад, ей жилось лучше, ну да она не жалеет: тетка старая, больная, держит корову, и ей трудно без помощника.

— Пойдем, покажу тебе нашу кормилицу, — пригласила она Катю, приоткрывая одну половину ворот двора.

Катя полюбовалась коровой, похвалила чистоту вокруг, потом зашла познакомиться с Нининой теткой — худой, сгорбленной женщиной.

— Испей-ка нашего молочка, — угостила тетка Катю, поставив перед ней чашку с топленым молоком светло-шоколадного цвета. — Вот кукуем с племянницей вдвоем: стар да млад. Нинушка растет девка веселая, в покойницу мать, только с бесшабашинкой… В школе-то она как? От хвоста, чай, плетется первая?

— Всякое бывает, — откровенно бухнула Катя и тут же добавила: — Ну да я теперь все ее неудовлетворительные отметки исправить заставлю!

Дома Катя рассказала матери, как нелегко живется одной девочке из их класса, и учится она, наверно, поэтому неважно.

— А ты займись с ней, приглашай к нам уроки вместе делать, — посоветовала мать.

Вскоре учителя заговорили про Нину, что она, оказывается, способная, но с ленцой, а ребята думали иначе: сидит теперь с Катей, вот и списывает. Однако и у них понемногу изменилось мнение: вызванная к доске, Нина отвечала толково и бойко.

С Нининой ленью Кате приходилось воевать чуть ли не каждый вечер. Сунула подружка нос в один учебник, в другой и сумку в сторону. С подсказкой авось вылезет, а то, глядишь, пронесет: не спросят!

— Да ты для кого учишься: для учителей или для себя? — теряя терпение, сердилась Катя и коротко роняла: — Садись. Начинай все сначала!

Случалось, Ниной овладевал дух непокорности, и тогда они расставались до утра недовольные друг другом. Зато в школе Нина всегда подходила к подруге первая и как ни в чем не бывало протягивала руку.

— Не серчай на меня, Катенька, за вчерашнее, — просила она. — И в другой раз спуску мне не давай, как бы я не кочевряжилась!

Сейчас, видно, снова пришло время, как бывало в школе, всерьез взяться за Нину, и Катя не преминула передать ей свой разговор с мастером.

— Не хвалит тебя тетка Лизавета. Война, а ты спустя рукава работаешь!

Нина огрызнулась:

— Брось агитировать. Данилу еле отучила, теперь ты туда же… Мне вполне хватает, сколько я зарабатываю, а сейчас и эти тратить некуда.

На цеховом собрании, где обсуждался вопрос о фронтовых бригадах, Катя вызвала Нину на социалистическое соревнование.

«Выделиться хочешь? — тут же передала она Кате небрежно нацарапанную записку. — Ну что же, валяй!»

Катя переслала Нинкину записку недалеко сидящему от нее Седову. Он прочитал и мучительно покраснел. Катя уже начинала раскаиваться в своем поступке, как он попросил слово.

— Простите, товарищи, у меня внеочередное заявление. Я вот получил небольшую цидулку, — и он прочитал Нинину записку вслух. — Что заставило Полякову написать ее, я не понимаю, вернее, не хочу понимать. Мне стыдно за Нину, честное слово, стыдно!

Катя с Ниной шли с работы вместе, но Нина вела себя, как глухонемая. Дома она написала записку: «Я погорячилась, а ты…»

— Ну это смешно, Нина, устраивать тут воздушную почту. Если ты себя считаешь правой, докажи, а не ребячься. Мы будем очень рады, если ты, как говоришь,погорячилась. А по-моему, прав Данила. Это в тебе просто избалованность, — привыкла, чтобы все на блюдечке… Захочешь в театр — билеты по телефону закажешь, села в метро и там. В столовой обеды готовые, в прачечной белье постирают, а тут война, все силы вкладывать надо, себя не жалеть…

Нина молча разделась и легла в постель, даже не натерев лицо кремом.

Следующую ночь девушкам не пришлось ночевать дома; сменщики с их станков уходили в армию, а заменить их пока было некому. Вагонова по этому поводу так разволновалась, что Кате стало жалко ее. Она сказала мастеру, что остается работать.

— Ну, спасибо, Катюша, выручила. Дай я тебя поцелую. — И, громко чмокнув, побежала уговаривать Нину.

— Ниночка, матушка…

— О чем может быть разговор? — надменно остановила ее Нина. — Работаю, конечно.

Среди ночи Катя с Ниной то и дело бегали к фонтанчику освежать головы от усталости. Кажется, объявили тревогу, но в цехе, благодаря затемненным абажурами лампочкам, низко висящим над станками, было по-необычному уютно, а, главное, среди людей, за работой, совершенно не страшно.

Налет кончился, где-то над Москвой рыскали последние фашистские самолеты. Их провожали редкой стрельбой. Начинался рассвет. Катя взглянула на стеклянный потолок, и взгляд ее задержался там дольше обычного… Повиснув на проводах билась птица, залетевшая в открытую фрамугу в поисках выхода. Распластанные крылья плохо повиновались ей… Воображение Кати мгновенно нарисовало подбитый, теряющий управление самолет, один из этих последних. Глупее всего погибнуть от последнего.

Екатерине стало страшно увидеть падение птицы, и она отвела глаза.

И вдруг в ту же минуту три оглушительных взрыва, где-то совсем рядом, потрясли землю. Стекла в окнах жалобно звякнули, задрожали, повиснув на наклеенных бумажках. В цехе сразу наступила гнетущая тишина.

Катя смотрела на побледневшие лица рабочих и медленно приходила в себя. Беспокоили мысли о доме: «Как-то там они, живы ли?» Впрочем, по цеху пронесся слух, что бомбы упали позади завода, жертв и повреждений нет, но порвало электрический кабель, питающий производство.

Рабочие без дела разошлись кто куда, многие, прикорнув у станков, спали.

Катя устроилась на столе у контролера, быстро задремала, и успела увидеть какой-то сон, но ее разбудили.

— Ермолова, у проходной тебя спрашивают, — сказал дежурный.

Вся сонливость с Кати сразу соскочила, и она пустилась бегом нижним коридором. Здесь было пустынно, почти темно, таинственно журчали по сторонам питьевые фонтанчики.

«Неужели что случилось, неужели с Наденькой?..»

Бесконечно длинным показался Кате этот коридор, в котором они, бывало, фабзаучниками, прятались от мастеров. Но вот стало светлее, повеяло утренним холодком, и Катя увидала бабушку с Наденькой на руках.

— Ни слуху, ни духу от тебя, — ворчливо сказала бабка, — ребенка забросила.

— Иди ко мне, птаха моя, соскучилась?

— И соскучилась. У вас, слышь, бомба упала? — деланно-равнодушно спросила Аграфена Егоровна.

— Не одна, а три кряду. Свет попортили.

— Ишь, окаянный.

— Вы, бабушка, спите?

— Наденька спит, а я сижу тачаю, благо время есть. Схлопотала работу на дом: бойцам плащ-палатки шью. Какой сон!

— Ну, бабуся, мне пора, кажется, станки заработали.

Среди дня Катя вырвалась домой. Ее там не ждали. Надя спала на неразобранной кровати, а бабушка с присвистом похрапывала, сидя за машинкой. Одна рука ее лежала под головой, другая плетью, с набухшими венами, свисала со стола. Катя тихонько подняла ее тяжелую руку, поцеловала и положила ей на колени. Аграфена Егоровна не проснулась, только что-то сказала одними губами. Темно-зеленые брезентовые полотнища свисали с машины, валялись на полу. Две готовые плащ-палатки, аккуратно сложенные, лежали на столе и на каждой из них по записке. Катя взяла одну; красным карандашом Аграфена Егоровна писала:

«Дорогой боец! Шила тебе эту самую плащ-палатку бабушка двух внуков и прабабка — Ермолова Аграфена Егоровна. Желаю тебе удачи в нелегком ратном деле и пусть наша материнская любовь сбережет тебя. Живу я временно с внучкой в Москве на заводе, тревоги здесь у нас почитай что каждую ночь и днем бывают, да мы не очень-то боимся их».

— Ой, ктой-то? — проснулась Аграфена Егоровна.

— Я, бабушка, я.

Она несколько секунд, не соображая, смотрела на Катю туманными от сна глазами, в очках, с большим куском ваты на переносице, невольно вызывая у внучки улыбку.

Катя помылась, поела и села с книжкой у окна по привычке почитать немного. Солнце слабо пригревало, но через окно день казался теплым. Захотелось из города в лес, в поле. Она с тоской посмотрела на тополя, уже общипанные ветром, с голыми сучьями, и ей вспомнился Владивосток. Там всегда в это время года стоит золотая осень с солнечными, безветренными днями. Они любили с Андреем в такие дни ходить на сопки и ждать захода солнца. Огромное, оно медленно спускалось в океан, а затем долго, когда его уже было не видно, вода сохраняла теплый, пурпурный оттенок.

У Андрея смешно вытягивались губы, когда он произносил ее имя «Катюш», бережно сводя с сопки. «Неземное существо — в грешный мир!» — шутил он и остаток пути до дома, благо темнело, нес жену на руках.

До свадьбы они не виделись с Андреем целых восемь месяцев: он уехал один, уступив доводам бабушки осмотреться на новом месте, получить жилье, а потом уж и выписывать Катю.

И все же однажды наедине он сказал невесте:

— Эх, лучше бы не искушать судьбу!

— Что значит «не искушать судьбу?» — сейчас же потребовала от него ответа Катя. Ей нравилось поддразнивать Андрея. Ничего, пусть потерпит и лишний раз скажет, как любит ее и как боится потерять!

Андрей сидел на скамейке рядом, прислонив свою голову к стволу тополя, а Катя выкладывала перед ним весь запас понадерганных из книг или услышанных от подруг суждений о долге, доверии.

Андрей не выдержал, расхохотался. Да уж жениться ли ему на ней? До чего же девчонка… Шесть лет разницы между ними, а он успел за эти годы отслужить действительную, закончить военное училище и быть зачисленным на службу в кадры Красной Армии.

У Андрея блестели глаза, зубы, блестели пуговицы на военной гимнастерке. Кончиками пальцев Катя осторожно провела по лбу и по щекам жениха, он поймал ее руку, поцеловал, вздыхая.

— Ладно уж, так и быть, женюсь!

За день до отъезда Андрей подарил Кате свою карточку с размашистой надписью на обороте:

«Катеньке Ермоловой от без памяти влюбленного Андрюшки Савина!»

— Откровенный парень, ишь как распечатал себя! — помнится, дала такой отзыв бабка.

Влюбленный Андрей часто становился смешным от усердия сделать Кате приятное. Когда она приехала к нему невестой, он опоздал встретить ее. А все из-за цветов.

Обскакав весь город, а было это в начале ноября в предпраздничные дни, Андрей нигде не смог купить букета. Тогда ему кто-то посоветовал заменить его цветами в плошках. Андрей снова бросился в цветочные магазины.

А поезд, везший Катю, тем временем шел и шел. Начинались пригородные курорты. Катя смотрела на обступающие со всех сторон сопки, поросшие лесами, которые своими крутыми подножиями упирались прямо в море, не страшась его беспокойных волн, и думала о том, как здесь все непохоже на подмосковный пейзаж. И жизнь ее, вероятно, будет совсем иной.

Соседи по купе помогли Кате вытащить вещи из вагона, пробовали шутить. Она слушала и даже отвечала им в каком-то почти бездумном оцепенении.

Что случилось, где Андрей?

Платформа постепенно пустела, а его все не было. Кто-то осторожно подсказал Екатерине пройти к телефону и позвонить жениху на работу.

На вокзале на скамейках, на чемоданах и просто на полу расположился рабочий люд, которому предстояло еще добираться до Колымы, в бухту Нагаева.

Катю охватило отчаяние. Разве такими она представляла себе первые минуты здесь, в городе Андрея!

И вдруг он возник перед нею, да так неожиданно, что они чуть не столкнулись. На лице Андрея испуг и озабоченность, затем оно озарилось улыбкой. А из глаз Кати закапали слезы. Устроил, называется, встречу!

На них смотрели со всех скамеек, понимая важность происходящего. И тут же летели реплики:

— Брось, мужик, дурацкие цветики, поцелуйтесь!

Затем их гурьбой провожали до машины, помогая нести чемоданы. На дороге они подбирали оставленные Андреем на земле цветы: набралось восемь плошек!

Им пожелали счастливой жизни, удачи во всем, эти незнакомые люди. Кате повезло, оказывается: не опоздай Андрей к поезду, разве бы она получила столько сердечных поздравлений в городе, где она впервые!

— Андрюша, Андрюша, — то ли подумала, то ли вслух сказала Катя, возвращаясь к действительности, — я очень тоскую о тебе, милый!

Глава 4

С тех пор как Катя отослала Андрею письмо, она не знала, перед кем выговориться, выплакаться. Нина продолжала дуться на нее, а теперь — смешно подумать — к этому примешивалась и ревность! С Данилой они поссорились из-за его выступления на собрании, однако он продолжал чуть ли не ежедневно бывать у них.

— Не к тебе, Нина, хожу, к Кате с бабушкой, — всякий раз в полушутку, в полусерьез пояснял Седов.

Катя окольными путями заводила разговор с бабушкой об Андрее. Аграфена Егоровна, как всегда, была невозмутима духом и немногословна.

— Ничего, ничего, — твердила она, — побереги себя. Все будет хорошо.

Нина ложилась в постель и делала вид, что спит. Иногда, хлопнув дверью, она куда-то уходила. Данила недоуменно пожимал плечами, но с Ниной не заговаривал.

— Муж пишет? — спрашивал он Катю.

— Да нет еще, рано быть письму.

— А меня очень тревожит батька, в Киеве он. Герой гражданской войны, инвалид.

Аграфена Егоровна сочувственно вздыхала. Однажды, когда Данила Седов только что ушел, Нину словно прорвало:

— Ты думаешь, что я глупенькая, думаешь не вижу, зачем он околачивает здесь пороги? Изволь с ним встречаться вне моей комнаты, понимаешь?

— Понимаю, — спокойно согласилась Катя. — Скажи ему об этом сама.

— Ну нет, мне противно видеть его… И не мешай мне, я спать хочу!

— Вспыльчивая, — заметила бабка, показывая на Нину глазами.

— Ничего, обломается московская барыня, — ответила Катя, усаживаясь за стол, чтобы написать на досуге несколько слов в дневник, который она рассчитывала когда-нибудь прочитать вместе с Андреем.

Аграфена Егоровна окликнула внучку:

— Поясница болит, — пожаловалась она, — да и сердце щемит, не на месте теперь оно. Все живем по разным сторонам, всех жалко. А враг напирает и напирает. Что-то будет?

Катя ничего не ответила бабушке, она знала, что бабка не нуждается в утешении.

— Катюш, — снова позвала она ее, и в голосе старой женщины прозвучали оживленные нотки. — Послушай-ка, я тебе расскажу чего… Сегодня днем какой случай произошел у керосинной. Иду я с Наденькой, вижу очередь, бабы шумят, спорят чего-то. Ну я привыкла к этому, подхожу, спрашиваю — кто последний? «Я», — говорит невысокая дамочка. Косенькая такая с черным пучком. Должно быть, с ней и спорили. Красная она вся, тяжело дышит. «Ну, а вы-то за кем стоите?» — это я на случай, если она уйдет, то кого мне держаться. «А она за фашистов стоит, — говорит за нее рядом женщина, — сейчас только расхваливала немцев, при них, мол, живется сладко». Что тут пошло! «Проучить ее, кричат, надо самим, вот и все… У милиции и так дел хватает!»

Не сговариваясь, они прислушались. Глухо, чуть слышно доносилась стрельба.

— Чу, гудит, проклятый! — с сердцем сказала Аграфена Егоровна.

— Граждане, воздушная тревога, — тут же объявило радио.

— Слышим, слышим, — проворчала бабка.

— В бомбоубежище не пойдем? — спросила Катя.

— Не пойдем. Жалко девчушку беспокоить, сентябрьские ночи холодные. Я с вами тут в ногах прилягу.

Катя прижалась левым ухом к подушке, а на правое положила другую, чтобы не слышать воя фашистских бомбардировщиков.

Утром Катя с Ниной, не разговаривая друг с другом, поехали на Театральную площадь посмотреть сбитый немецкий самолет, о котором говорил весь город.

Самолет, одни из тех, пытавшихся бомбить Москву, был грязного темно-зеленого цвета.

— Вот гадина, — пробормотала сквозь зубы Нина. — Пойдем, Екатерина, противно. — И вдруг ахнула, остановилась. — Вот здорово, смотри, Большого театра с конями, с колоннами, как не бывало. Художники потрудились… Здорово замаскировали!

Но Катя мешкала уходить. Мелькнувшая впереди нее мужская фигура в шипели обожгла сходством с Андреем. Она не сумела сдержать себя, чтоб не заглянуть в незнакомое лицо.

Дома бабушка подала письмо от Андрея. Катя торопливо разорвала конверт. Данила и Нина следили за ней. Письмо было спокойное, ласковое. Андрей писал, что он и не сомневался, что она поступит именно так, как поступила.

К двенадцати часам собрались на работу. Стояла такая темная ночь, что идти приходилось почти на ощупь. Завывая, бегали бездомные собаки, обнюхивая и пугая прохожих. Несколько раз по дороге останавливали патрули и проверяли документы. Нина, ни к кому не обращаясь в отдельности, сказала, что ей все мерещится, вот-вот нагрянут вражеские парашютисты.

— Не посмеют! — отозвался Данила.

В выходной день, в первый с тех пор, как Катя поступила на завод, моросил дождь: монотонный, тоскливый. Аграфена Егоровна затопила в комнате лежанку, а Катя, не зная, чем занять себя, села починить чулки. Ей было в тягость выпавшее безделье после напряженного ежедневного труда.

Как всегда, явился Данила Седов, весь промокший и какой-то необычный. Лицо осунулось, обросло щетиной. Катя подумала, что Данила нездоров, простудился, наверно.

— У вас душно, — сказал он, — давай выйдем.

Катя молча переглянулась с бабкой, мгновенно оделась и пошла за ним. Данила шел быстро, не заговаривая, и Катя поняла, что у него случилась беда.

Они пришли на берег Москва-реки и сели на камень. Камень этот был излюбленным местом свиданий для многих и для Кати с Андреем когда-то. Река разлилась от дождя, воды ее помутнели. Дул холодный, пронизывающий ветер. У Данилы сорвало кепку, и он еле догнал ее.

— Катя, ты знаешь, сдали Киев, — сказал он хрипло. И не то кашлянул, не то охнул. Широкие плечи его вздрагивали, как в ознобе. Катя беспомощно оглянулась вокруг, словно кто-нибудь мог помочь ей утешить Данилу. В кустах как будто мелькнула жакетка Нины.

— А отец? — тихо спросила Катя.

— Там оставили… прохвосты! Парень до меня добрался оттуда, говорит, начальник отцовской мастерской целый грузовик занял разной рухлядью, даже горшки с фикусами захватил. Батька подошел, в рожу ему плюнул…

— Ну, это так не пройдет ему! — зло и раздельно проговорила Катя.

— Кому, этой шкуре? В первой же нашей деревне прихлопнут.

Данила неумело, теряя табак, непривычными пальцами стал свертывать цигарку.

— О черт, хоть бросай курить. Не умею вертеть и баста!

Катя молча смотрела вокруг. Никогда она еще здесь не бывала осенью и не видела такого уныния. Помнится, они с Андреем приходили сюда летом с томиком Пушкина, читали вслух, строили планы.

— Просился на фронт, — снова заговорил Данила, — слушать меня не хотят. Мне бы хоть на один денек туда, увидать живого фашиста, убить его и, кажется, на душе бы полегчало. Но что же делать, Катя?

— Работать, Данила! — коротко ответила она.

Седов о подошву загасил окурок, далеко отшвырнул его и, порывисто поднимаясь, сказал:

— Ты права. Пошли…

Они повернули в городок, туда, где недавно еще стоял Дом культуры, а теперь возвышались одни колонны.

— Надо запомнить, — говорил Данила, — этот разрушенный дворец, вон жилой корпус поврежденный…

Катя тяжело передвигала ноги по известковому щебню. Дождь все усиливался, но ни Катя, ни Данила его не замечали.

У подъезда дома Екатерину поджидала Нина. Она шагнула ей навстречу.

— Данила где?

— На завод пошел, — отвечала Катя отрывисто, не останавливаясь.

— Катюша, подожди!

— Ну?

— Прости меня, Катя, — заговорила она просяще, — я ведь подсматривала за вами, вот и песку в карман набрала, чтобы в глаза тебе бросить. Думала, вы целоваться будете…

— Ох и глупая же ты, — беззлобно проговорила Катя, поеживаясь от холода.

Нина вдруг всхлипнула, уткнулась в платок.

— Ты пойми меня, Катюша, стыдно мне… Я с ревностью, а у него горе такое…

— Идите домой, чего на крыльце зябнете! — крикнула Аграфена Егоровна через форточку.

В комнате было тепло, чисто. Бабушка, накормив обедом, усадила Катю с Ниной сметать накроенные палатки, а сама занялась Наденькой. Орудуя иголкой, Нина размечталась вслух:

— Эх, если бы я была ученая, я непременно бы изобрела прожектор-магнит. Представляешь себе, Катя? Вот луч догнал самолет, тут ему и каюк. Как муха в паутине запутался… Потом понемногу его к земле тянуть. Есть, миленький!

Аграфена Егоровна молодо улыбалась и со вздохом говорила:

— Надо бы такой магнит, ах, надо бы! Здорово безобразничает фашист, одни фугаски скидывать стал, видит, что зажигалки не берут…

— А ты откуда все это, бабушка, знаешь? — спросила Катя, удивленная ее осведомленностью.

— А в очереди да в бомбоубежище всего наслушалась. Народ все знает, правду от него не скроешь. Вот Ленинграду, говорят, туго сейчас приходится. Верно это?

— Верно, старушка, со всех сторон город обложен.

Аграфена Егоровна помолчала, вскинула на лоб очки.

— Бывала я в Питере, девчонкой еще у тетеньки гостила, с Путиловского она, — снова заговорила бабка. — Дружный народ там, один за одного горой стоит. Такой народ трудненько будет осилить фашисту.

— А Москву, бабуся, возьмет немец?

— Да что я тебе, пророк, что ли? — обиделась бабка. — Сдадите, так возьмет!

В день шестнадцатого октября, когда радио сообщило о новом — Калининском направлении фронта, на завод шли молча, с приподнятыми воротниками, избегая смотреть друг на друга. Было страшно и стыдно признаться, как далеко зашел враг. В проходной, внимательнее чем всегда, проверяли пропуска, и от этого столпилась большая очередь.

— И чего волынятся? Все равно немцу все достанется, — истерично выкрикнул кто-то.

В толпе дрогнули, зашумели.

И тут же другой голос:

— Дайте паникеру на орехи, кто там с ним рядом?

В раздевалке было шумно, многолюдно. Говорили все сразу, то и дело упоминая о каком-то расчете.

— Что такое? — спросила Катя. — Кому расчет?

— Пожалуйста, всем, кто хочет, — сказала ей соседка по вешалке. — Забирайте денежки да пуд ржаной муки на душу и катитесь ко всем чертям…

Катя не поверила и поспешила скорее вниз. Да, станки не работали. А Данила мелькал по цеху, подходя то к одной, то к другой группе рабочих, которые без дела, с хмурыми лицами, стояли между агрегатами в растерянных, понурых позах.

Седов подходил к ним, что-то говорил, судя по его жестам, весьма энергично.

По цеху сновали незнакомые люди. Ни с кем не здороваясь, прошел директор завода в сопровождении нескольких человек. Катя попробовала было догнать Седова, чтобы спросить у него, что же происходит, но он побежал в партком. Зато встретилась Нина, она торопилась куда-то, и Катя отправилась за ней.

— Может, в последний раз… попрощаться, — сказала Нина и повела подругу из цеха в цех по неубранному после ночной смены, скользкому от разбрызганной эмульсии полу.

Цеха были пустынны, станки безмолвствовали, и черные, глянцевитые болтающиеся ремни трансмиссий походили на петли виселицы!

У входа в ремонтно-механический цех Кате с Ниной попались навстречу шестеро рослых мужчин в шинелях с незнакомыми инструментами. У Кати сразу от нехорошего предчувствия будто колыхнулось сердце.

— Советую быстрее уносить отсюда ноги, а то кишок не соберете, — предупредил один из них, вытирая загрубелой рукой пот с лица. — В цехе подложены мины.

Ни слова не говоря, девушки повернули обратно. Им стало не по себе. Нина шла первая, опустив голову, и Катя неожиданно вспомнила, как они с подружкой перед пуском завода в тысяча девятьсот тридцать втором году работали на субботнике. Они старательно нагружали на носилки строительный мусор и выносили его во двор. Перед Катей вот так же торчал Нинкин затылок в запыленном красном платочке, а плечи были напряжены от тяжести. Им тогда стукнуло по шестнадцати лет, и они не знали устали от радости, что были зачислены рабочими на завод. Да еще какой! И вот неужели завода больше не будет!

В автоматно-токарном цехе работницы волновались, а мужчины курили прямо у станков, и никто не останавливал их.

Данила влез на табуретку. Он, член цехового партбюро, в отсутствие секретаря, возглавлял организацию.

Катя с Ниной, не жалея локтей, стали протискиваться ближе к нему.

— Война есть война, — донесся до них голос Седова, — и она берет людей на пробу не шутя. Фронт рядом, вон он, рукой подать! Если смалодушничаем, враг воспользуется. Итак, именем Родины: кто строил этот завод и кому он дорог — оставаться за станками. Москва не боится единоборства, она готова к нему!

«Значит, что же, завод уцелеет!» — Катя от радости чуть не закричала «ура». Однако вокруг почему-то не разделяли ее чувства, наоборот, на лицах недоумение и тревога. Рабочие перешептывались между собой, поглядывали на двери. Кто-то пустил слух, что станки, которые не успели эвакуировать, будут ломать…

И тут же отдельные выкрики вслух:

— Где же кассир, почему не выдает зарплату? К немцам с нашими деньгами подался?

Теперь забеспокоились все и кричали без разбору. Даниле еле удалось навести тишину.

К вечеру Москва представляла необычное зрелище: грузовики, трамваи, переполненные багажом, легковые машины, набитые людьми, чемоданами, не уместившимися внутри и привязанными к крыше, все это двигалось к Северному и Казанскому вокзалам, откуда еще можно было уехать.

Посматривая из окна комнаты, Аграфена Егоровна ворчливо приговаривала:

— И куда бегут? Точно от войны да от беды убежать можно…

На другой день полуопустевшая Москва стала усиленно готовиться к встрече с врагом. С утра до ночи на заводских дворах занимались стрельбой, учились бросать гранаты. И ползать по-пластунски.

Тетя Лиза ходила размашистым широким шагом, чтобы везде поспеть и все сделать. Коричневые глаза ее, обведенные синевой усталости, излучали лихорадочный блеск. Она полушутя, полусерьезно шумно втягивала воздух носом и, раздувая ноздри, говорила с гневом:

— Смрадом пахнет на русской земле, ворогом проклятым…

Вместе с заводскими мужчинами она училась штыковому бою, и в злых и точных движениях ее чувствовалась большая сила.

Невозможно было забыть, уйти от мысли, что гитлеровцы где-то совсем недалеко рвутся к городу!

Глава 5

Утром, после ночной смены, никто не расходился по домам, уезжала на фронт новая партия заводских ребят, и всем хотелось попрощаться с ними.

Горело электричество над станками, растворяясь в неярком дневном свете, и лица рабочих выглядели серыми, уставшими. Ни смеха, ни шуток, как бывало раньше.

Катя села на оцинкованный деревянный стол, где складывались и проверялись ее кольца и с любопытством рассматривала свои станки, на которых теперь работала другая сменщица. Помнится, она — Катя — очень горевала, когда в ФЗУ ее группу токарей перевели на отделение наладчиков. Ей тогда представлялось, что она никогда не смирится и уж, наверное, никогда не полюбит эти неуклюжие, громоздкие станки. Они и сейчас выглядят такими же, но — странное дело — эта неуклюжесть делает их, в глазах Кати, чуточку смешными, милыми, точно живыми существами! Стучат суппорта, отпыхиваясь, сжимают поковку кулачки, — гляди, за смену натечет не один десяток зеркально-ровных, хоть любуйся в них, словно отполированных колец, по которым побегут и побегут потом неуемные шарики!

Митинг открыл начальник цеха Николай Николаевич Квашенников, еще нестарый, полнеющий человек.

В первые годы, когда пускались в ход цеха при помощи иноземных инженеров, Николай Николаевич, не владея иностранным языком, понимал все, что касалось станков.

«Московским левшой» называли его переводчики при иностранцах. А Катя с подчеркнутым уважением здоровалась с Квашенниковым, всегда несколько удивляясь замкнутому выражению его лица.

Николай Николаевич сказал короткое напутственное слово будущим бойцам.

Затем выступила тетя Лиза. Полное темно-багровое, трясущееся от гнева лицо ее, вызывало у Кати, как и у большинства присутствующих на митинге людей, желание подсказать ей те нужные горячие слова ненависти и презрения к врагу, которые она в волнении никак не могла подыскать.

После митинга немедленно поехали в заводской дачный поселок строить укрепления и копать противотанковые рвы во втором эшелоне обороны.

Город заметно опустел, особенно стало мало детей и женщин. Скверы, обычно оживленные, теперь отданы в распоряжение ветру. Он гонял из конца в конец пожухлые бумаги, сорванные с доски объявлений, а у замаскированных зениток зябли красноармейцы.

Снова перед взором Кати потянулись знакомые дачные места. Давно ли здесь над садами с патефонных пластинок звучал голос Утесова, бесконечно повторяя заигранное модное танго: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» У качелей бегали загорелые ребятишки и с ними обязательно пес, виляющий хвостом; ребячье общество он предпочитал взрослому, потому что здесь чаще всего ему перепадали лакомые кусочки.

А грузовики с экскурсантами у речушки, где воды по колено, но непременно в живописном уголке на покатом зеленом берегу! Под каждым деревом на разостланном одеяле — пиршество, и вся компания — в трусах, майках и в тюбетейках из газет.

Наигрывает оркестр, звучат гармошки. У буфета, под полотняным навесом очередь добродушных пожилых людей: детям не хватает захваченных из дома бутербродов, лимонаду, и отцам семейств приходится подкупать еду. На воздухе аппетит у всех отменный.

Сейчас, в дни поздней осени тихо кругом и удивительно безлюдно. Где-то хозяева этих любовно раскрашенных весной дачек? Да и живы ли они? Пятый месяц на земле гуляет смерть, косит и рубит без разбора.

С электрички дорога лежала мимо заколоченных торговых палаток, закрытого летнего кинотеатра с еще уцелевшими старыми афишами.

Неужели не встретится ни единой души?

Вагонова семенила рядом с Катей, выжидающе с беспокойством оглядывалась, должно быть, ждала удобного момента для разговора. Наконец, когда они отстали от всех, спросила:

— Вот что, Екатерина, чудно мне что-то, как немца у нас размалевали… И силен-то он и хитер! Видела я одного такого, аптекарем работал у нас в селе. Ну сморчок сморчком! Поверишь ли, стоит за своим прилавком и день-деньской улыбается, как недоумок… Неужели с такими не совладаем?

— Совладаем, тетя Лиза, обязательно совладаем. Только насчет недоумков, ты это выбрось, вредные мысли. Немец враг умный и хитрый.

Она посмотрела на Катю немигающими глазами, повздыхала и внешне согласилась, хотя Катя подметила в ее взгляде недоверие.

Подошел Данила, и Вагонова стала отставать от них.

— Агитировала, шапками, небось говорила, закидаем, а?

— Тише, Даня, она слышит.

— Пусть слушает. Ей, да еще кое-кому не мешает послушать и сменить свою пластинку о фашистах.

— Резок ты с людьми, Даня, надо иначе…

— По головке прикажешь гладить, да? Посмотрел я, Катя, вчера на станции состав с детьми, что везут в эвакуацию, и мне, мужчине, стало не по себе…

Чем ближе к заводскому поселку, тем больше следов бомбежки. Особенно много воронок от бомб возле железнодорожной насыпи. По этой ветке в лесу ходила «кукушка», и у Кати в ушах до сих пор звучал ее мелодичный разливистый гудок, берущий за сердце. Воронки до краев наполнены водой, как маленькие пруды.

В поселке расположились воинские части, а в сосновой чаще должна была пройти линия обороны.

— Взяли! — закричала Вагонова, силясь вдвоем с Данилой свалить подпиленную сосну. Но она все держалась на корню, не уступая людям, и только в вышине широкие ветки глухо волновались, словно прощались с небом.

Быстро подбежал Николай Николаевич, и сосна с шумом легла на землю, подминая под себя кусты.

Катя с Ниной взяли заступы и присоединились к копающим. Им хотелось сделать ров таким глубоким и широким, чтобы ни один вражеский танк не одолел его.

К трем часам дня у подруг на руках вспухли мозоли, а спины нестерпимо ныли. Вот тебе и рабочие от станка: в каждом деле, получается, необходим свой навык!

На обед разжились у бойцов горячим кипятком, кружками и, сложив бутерброды в общее пользование, расселись тесным кружком.

И тут налетели стервятники. Они двигались по замкнутому кругу. Неистово выли моторы.

Бойцы немедленно открыли ружейно-пулеметную стрельбу по ним, а секунду спустя заговорили зенитки. Бомбардировщики в беспорядке стали разлетаться, а один из них задымил, пошел книзу.

Катя лежала с кем-то рядом лицом вниз, лишь изредка поднимая голову. Через несколько минут все было кончено, и над лесом установилась тишина. Человеческие голоса, треск сучка под ногой теперь звучали преувеличенно громко.

— Все целы? — спросил Седов, очищая ватник от земли. — Поздравляю вас, товарищи, с первым боевым крещением…

Тетя Лиза, ворча и охая, вылезла из-под груды хвороста, который она в страхе навалила на себя. Катя подбежала помочь ей.

— Что ж делается, девонька, какую силу взял, враг нечистый. Среди бела дня разбоем занимается. Глянь-ка, Катя, — вдруг проговорила она дрожащим голосом, поводя головой в сторону, и тотчас страшно вскрикнула: — Ой!

Катя посмотрела по направлению ее мутного, полного ужаса взгляда. У сосны на земле, прислонясь спиной к стволу, сидела, вытянув ноги, светловолосая девушка в черном бобриковом пальто. Очень бледное лицо ее было неподвижно, глаза широко раскрыты.

— Тоня! — крикнула Катя, узнав станочницу с соседнего участка. Девушка не отозвалась, продолжая сидеть все в той же позе.

На мгновение Катя будто приросла к месту. К ним бежали со всех сторон, и, по примеру Данилы Седова, мужчины снимали шапки.

Военный врач осмотрел девушку. Нигде ни малейшего следа ранения, и лишь в затылке под запекшейся от крови прядью волос малюсенькое от осколка отверстие. Через него и проникла смерть. А Тоня была будто живая, в легком обмороке. Откинутая рука ее, когда поднимали с земли, разжалась, и все увидели на ладони свежие мозоли и набухшую синюю жилку там, где обычно щупают пульс. В жилке, казалось, все еще теплилась кровь.

Обратно на Москву электрички не шли в этот час из-за поврежденного бомбой пути. Вечерело. Решили отправиться пешком по шпалам до следующей станции, пока не восстановят движение.

Лес грозно шумел по сторонам, и смутно белели телеграфные столбы. Черные облака проворно плыли на густо-синем фоне неба, изредка наталкиваясь друг на друга, и тогда на земле становилось темнее.

Катя шла, измученная навязчивой мыслью, что их стало меньше на одного человека… А тут еще тетя Лиза плакала в голос с причитаниями, поминая Тоню!

— Елизавета Силовна, ты же мужественная женщина, — пробовал успокоить ее Данила. — Побереги себя, впереди ведь целая смена за станками. И за Тоню нам сегодня нужно отработать…

Среди ночи в цех прибежала Тонина мама, высокая красивая женщина, и долго стояла с окаменевшим без слез лицом у станка дочери, за которым впервые никто не работал.

Маленький флажок черного крепа, воткнутый кем-то в шпиндель, был виден издалека. Мимо него шли и шли рабочие соседних цехов с белыми астрами в руках из заводской оранжереи. Вскоре весь станок, будто памятник, был завален цветами.

У Кати от усталости временами кружилась голова и клонило прилечь вздремнуть. На кого ни взглянешь — покрасневшие от напряжения глаза, постаревшие лица.

Кто знает, сколько еще впереди таких ночей и дней в цехе?

Глава 6

— Вот что, Катя, я еду, — решительно заявила однажды бабка, собирая вещи. — Наденьку жалко, напугаем еще девчонку и с едой ей тут плоховато стало…

Аграфена Егоровна не любила брать в дорогу много вещей, — и все же, несмотря на тщательный отбор, получилось два чемодана. Багаж для них с Катей весьма большой. Пришлось искать машину. Катя остановила пустую «эмку», попросила довезти к Савеловскому вокзалу. Шофер заломил с нее сто рублей. Катя согласилась, попросив при бабушке не говорить о цене. Парень обещал. Но не успели они погрузиться, как он потребовал деньги.

— Сто рубликов платите сейчас. Я завсегда со всех получаю наперед!

Бабка так и ахнула.

— Да ты что, деньгам счет потерял?

Пошла перебранка, шофер отказывался везти их. Катерина отдала ему сто рублей, и они поехали. Настроение у Аграфены Егоровны испортилось, и она ни слова не проронила всю дорогу.

Наденька сидела на коленях матери присмиревшая, уткнувшись лобиком в стекло.

Вокзал поразил многолюдием. Всюду, где только можно было, лежали и сидели женщины, дети, раненые бойцы из госпиталей. Катя с бабкой едва успели поставить вещи, как вой сирены заглушил вокзальный шум. Дежурные заторопили спуститься в бомбоубежище. Катя с тревогой подумала: «Не уйдет бабушка от вещей», А она, словно отгадав ее мысли, сказала:

— Ну пошли, Катенька, вещи целы будут, кругом военные, этот народ надежный. Что делает враг проклятый… Надю-то не урони.

Ночь предстояло провести на вокзале: говорили, что в нескольких местах бомбами разрушило путь. Говорили и другое: спешно на вокзал прибывают воинские составы. Отъезжающие волновались, верили и не верили. Аграфена Егоровна неожиданно обрела свое обычное спокойствие и не вмешивалась ни в какие разговоры.

Надю уложили на скамейке, соорудив ей из пальто нечто похожее на постель, а сами, за неимением места, прикорнули на чемоданах.

Горело несколько затененных колпаками лампочек, было тепло, и люди, намучившись за день, спали, где придется.

Наденька всплакнула во сне, как бы простонала, затем еще и еще. Катя склонилась над девочкой, пробуя утешить, взяла на руки. Но Надя не переставала плакать и бессвязно лепетать «ма-ма», не узнавая ее.

Кончался второй день, как Катя уехала с завода, и ей пора было являться на работу. Она дозвонилась Седову в цех.

— Провожай до конца как следует, — сказал он ей. — Нина тут на твоих работает, понимаешь?

Катя не понимала и решила, что Данила не хочет ее расстраивать. Но делать было нечего, и она, по примеру бабки, старалась быть спокойной.

К ночи объявили посадку. Все засуетились, стали напирать. У дверей началась давка.

— Помоги, сынок, — попросила бабка красноармейца и передала ему чемоданы.

— Вот не взяла носильщика, поскупилась, — упрекнула ее Катя.

Аграфена Егоровна промолчала, роясь в своем кошельке.

— Возьми-ка, — сказала она бойцу, подавая сторублевую бумажку.

— Куда мне так много! Ничего не нужно…

— Бери, бери, мало еще, мы перед вами на всю жизнь в долгу, — сурово заключила бабка.

Их вытолкнули на улицу в густую, холодную после помещения, темноту. Была тревога. Враг сбрасывал осветительные ракеты. На миг из темноты возникали люди, телеграфные столбы, залитые неестественным матовым светом. Зенитчики с неистовством расстреливали ракету, и она, не успев во всю силу разгореться, огненным бисером осыпалась на землю.

— Сынок, сынок, — кричала бабка бойцу, — не отставай от нас!

Катю вдруг кто-то толкнул сзади, и она с дочкой на руках, потеряв равновесие, упала на коленки, но тут же вскочила, не чувствуя боли. Мысль о том, что они могут быть раздавлены бегущими, придала силы.

В вагоне, набитом до отказа, люди в темноте не узнавали друг друга, кричали, плакали, теряли вещи.

Работая локтями, красноармеец протолкнул Катю к свободной лавке и пошел назад, чтобы выручить застрявшую в тамбуре бабку.

Неожиданно тронулся поезд. У окна, освещенного трепещущим светом прожектора, со сдвинутой на перебинтованной голове пилоткой, махал рукой и грустно улыбался их единственный случайный провожатый. Катя показывала ему знаками, что она не уезжает, ей нужно выйти, а он, не понимая, все махал и махал, желая счастливого пути. Чем-то неотразимо родным и горячим повеяло на Катю от его бескорыстного участия…

Воспользовавшись замедленным ходом поезда, наскоро попрощавшись с дочкой и бабушкой, она наконец соскочила на высокую насыпь.

Синий огонек последнего вагона все удалялся и удалялся от нее, потом совсем скрылся.

Аграфена Егоровна, устроив Наденьку, села поудобнее сама. Поезд, отъехав от города, остановился, пропуская встречные составы.

— Теперь до рассвета задержимся, — сказала проводница. — Спите спокойно, разбужу, когда нужно.

За те два-три часа, что Аграфена Егоровна вздремнула в вагоне, она успела побывать в своей родной деревеньке Каповке на песчаном берегу Волги и босоногой девушкой с коромыслом на плече спуститься к реке по воду.

Гудел в отдалении белоснежный пароход с нарядной публикой на палубе, веерообразные волны от него взбегали на песок и снова отходили, замочив Груне ноги.

Домой нужно было подниматься по вьющейся вверх тропинке среди кустов, деревня стояла высоко, окна исправных изб, крытых дранкой, а то и железом, смотрели на Волгу.

Груню нельзя было назвать красавицей: ниже среднего, скорее низенького роста, но зато фигуристая, «с перехватом», как говорили жительницы деревни, с приятным румяным лицом и толстой косой, — она причислялась молвой к «славенкам» — завидным невестам.

В многочисленной семье ее, как почти и во всех других избах, женатые сыновья жили под опекой батюшки, не делясь, а дочерей прочили на «выданье». Семья Груни слыла с достатком, приданое за ней давали хорошее, что тоже помогало девушке быть в «славенках».

Летом и ранней осенью в разгар крестьянской страды, свадьбы не игрались. Зато зимой на посиделках в избе зажиточной вдовы, к рождеству и масленице сговаривались сразу несколько пар при участии сватов.

Отец — степенный, тихий человек, не стал бы неволить Груню выходить замуж по его выбору. Но его слово было законом в семье, не только по праву главы, но, главным образом, потому, что оно во всех случаях оставалось разумным и справедливым. Вот почему Груня давно согласилась про себя выйти замуж за того, на кого укажет тятенька.

И все-таки она обильно поплакала, следуя воле отца, — уж очень жалко ей было покидать Волгу и переезжать в чужую деревню с единственным прудом, где вольготно чувствовали себя лишь утки да гуси.

Деревенские богатеи поразились выбором Груниного отца, они и сами были не прочь породниться с ним, А тут другая деревня и дом без достатка и без хозяина: вдова бедует с тремя сыновьями! Двадцатилетний Алексей Ермолов старший в ней. Парень, он, правда, видный, грамотный, не трубокур, не пьяница и в отхожем промысле, — а жили в том Аферове, как и в Карповке, все сплошь портные, — слывет умелым мастером.

Груня пришла в дом первой снохой, и вся женская работа по семье и двору легла на ее плечи, будто не жену — работницу взяли. Мать мужа оказалась женщиной ревнивой, не хотела уступать своего влияния на сына и выставляла перед ним молодую жену в невыгодном свете.

Зимой в избе холодище, не то что в отцовской обихоженной, дровишки под навесом на счет, а тут еще каждую стирку свекровь требовала полоскать в проруби.

Навещал выданную дочь грустный тятенька и виноватыми глазами смотрел на свою Груню.

— Негоже так, Алексей Иванович, молодой бабочке надрываться, — не выдержав, как-то стал он пенять зятю. — Она вон теперь сама мать. Не побоюсь ни стыда, ни пересудов, — заберу ее домой, не выдерживает мое сердце!

Груня заплакала, убежала за ситцевую перегородку, больше всего боясь при свекрови показать свои слезы.

Алексей смутился. Тестя он уважал, верил ему, а жену любил, — нужно было что-то делать. Открыто высказать свое неудовольствие матери он не отважился, но пообещал Груне, что как только женится средний брат, а свадьба уже сговорена, они уедут из деревни в город. Хватит ему по деревням мыкаться с аршином и ножницами, он попробует брать заказы на дом, и тогда жена сама будет хозяйкой!

Вскоре плакала уже не Груня, а свекровь, когда собирала в дорогу семью старшего сына.

Алексей Иванович по двадцать четвертому году отпустил бороду для солидности, — свое дело ведь заводил, хозяином становился.

Представительный, с миловидным бородатым лицом, во всем аккуратный и обходительный, он скоро завоевал в городке много постоянных заказчиков. Пришлось выписывать на подмогу братьев и снять под жилье и мастерскую просторный дом.

В деревню теперь ездили лишь на престольные праздники с богатыми гостинцами, разодетые по моде, благо сами мастера.

В новом доме лишняя комнатенка оказалась по душе одинокому приезжему человеку, и молодой хозяин, поколебавшись, решил сдать ее.

Аграфене Егоровне поначалу не понравилось: чужой среди своих, да и урядник напугал, наказав поглядывать за постояльцем.

Алексей Иванович сердито оборвал супругу, — не женского, мол, ума дело, а урядник за свое усердие от казны деньги получает. Только ничего позорного не водится за квартирантом Михаилом Петровичем: ни убийца, ни грабитель, наоборот, сам своей последней копейкой поделится!

Аграфена Егоровна успокоилась: мужу виднее, а постоялец и впрямь человек хороший; Алексей, бывало, в трактир любил сходить, чайку на людях попить, музыкальную машину послушать, — грех не велик, — и все же лучше, что он теперь все время у жильца торчит, о чем-то разговоры находят. Вечерами при лампочке муж склоняется над книжками.

— Житие Алексея, человека божьего, читаю, про его мытарства по белу свету, — сказал он проявившей любопытство Груне, но в книжку заглянуть не дал, прикрыл рукой.

Немногословен становился муж, будто что-то таил от нее, как бывало при свекрови — все важные дела в семье за ее спиной решались. Теперь насчет домашних дел Аграфена Егоровна полная хозяйка, и пожилой сосед к ней относится как нельзя лучше. Алексею же он вроде за родного отца стал.

Два сына, муж, деверя — лишь успевай поворачиваться, к праздникам на подмогу соседку-бобылку зовут, — но на душе у Аграфены Егоровны спокойно, налаженная жизнь ровно катится день изо дня. Не ошибся ее тятенька, царство ему небесное, — за хорошего человека пристроил!

И вдруг пожаловал к ней чуть свет урядник, когда ни мужа, ни Михаила Петровича не было, — по грибы пошли, — с двумя понятыми и учинил обыск. Уходяпригрозил:

— Смотри, дурные дела за твоим домом водятся, муж с ума свихнулся. Тихоня-тихоня, а туда же…

Всю следующую ночь проплакала Аграфена Егоровна, уговаривая Алексея отказать жильцу от дома. Мало ли на их улице пустует квартир, — обошел он мужа, околдовал!

Михаил Петрович уехал сам, как вскоре война началась, и Аграфена Егоровна успокоилась: не знала она, что летят от бывшего постояльца письма на одного деревенского жителя, а попадают они в руки Алексея Ивановича.

С тяжелой обидой она припоминала потом, как не удостоил ее муж доверия, оставил дурой деревенской с ребятишками своим умом доходить — за что же Алексея, будто самого опасного преступника, посадили в одиночную камеру?

Он смотрел на нее через железные прутья на единственном свидании и твердил растроганно:

— Виноват я перед тобой, Грунюшка, сильно виноват…

— Да ладно уж, свои люди. Плохо тебе тут, изменился ты очень…

— Не принимает мой желудок пищу дармовую-казенную, — пошутил он с грустной усмешкой, уже догадываясь, какой незваный, страшный гость разрушает его организм.

Алексея Ивановича перевели из городка в Московскую тюрьму, а там и след его затерялся.

Вслед за отцом не стало в доме сына Васи: вышли его года, на фронт угнали. Осталась Аграфена Егоровна с младшеньким Сережей в боковушке дома.

Начались трудности с продовольствием: у местных богачей, у кулаков хлеба припрятано целые закрома, но еле уговоришь их не то чтобы продать, хотя бы выменять на какую-нибудь вещь.

Собралась Аграфена Егоровна по заказчикам, кое за кем долги водились, обошла всех — вернулась с пустой сумкой. Не хотят платить, да еще за мужа попрекают: женой государственного преступника обозвали.

— В кутузку бы тебя с ним, там накормят и напоят! — крикнул с крыльца пьяный дьякон.

Ночью на Калязинской улице мягко простучала телега и остановилась напротив дома Ермоловых. Старик-возчик не успел стукнуть в раму окна кнутовищем, как Аграфена Егоровна приоткрыла дверь.

— Кого нужно? — замирая от страха, тихо спросила она.

— Тебя, если ты и есть хозяйка Алексея Ивановича. Получай вот куль муки, а через недельку картошки с маслицем подброшу. Голодать не дадим, не горюй!

— Христа ради, да кто же вы такой будете?

— Свои… одним словом. Больше тебе пока знать не положено. Ребятенок-то здоров?

В то утро самый первый дымок из трубы появился у Аграфены Егоровны, хлеб замесить закваски не было, так лепешки ржаные пекла, пока съестной запах не разбудил голодного Сережу, во сне глотающего слюнки.

Революция в городок докатилась из Москвы на второй день. По главной улице демонстранты прошлись с красным флагом, распевали революционные песни, невольно придерживая шаг у домов богачей, со спущенными на окнах шторами.

Сереже учительница в гимназии сказала, что теперь, наверно, скоро вернется отец, — своя власть держать его в тюрьме не станет. Мальчик тоже не усидел дома, присоединился к демонстрантам и был очень удивлен и напуган, когда человек десять «из главных», как почтительно говорили в народе, завернули в их дом к матери.

Она встретила их, стоя в горнице, утирая слезы радости концами платка, и в эти минуты простила мужу все, что лежало против него на сердце.

Отец приехал постаревший и помолодевший одновременно. Постаревший от седины и морщин, помолодевший, должно быть, потому, что обрил бороду, был возбужден и говорлив. Болезнь точно смилостивилась на время, решив дать человеку пожить, порадоваться.

К портновскому мастерству Алексей Иванович больше не вернулся. Каток, манекен, закройные ножницы не вытаскивались из чулана. Постановлением местного революционного комитета он возглавил рабоче-крестьянскую власть в городке.

В сорок два года, когда бы жить и жить, Алексей Иванович боролся за каждый час жизни, чуть ли не до последнего дня появлялся на работе, пугая своей прозрачной худобой. А когда слег и не мог от слабости вставать с постели, ежеминутно ему стал нужен Сережа.

Аграфена Егоровна пожалела мужа, утаила от него гибель старшего сына на войне и вместе с ним, надрывая свое сердце, вспоминала Васю, как живого, ждала писем, ждала его.

Алексея Ивановича Ермолова хоронил весь город.

— На роду, знать, тебе, Егоровна, написано с единственным сыном век куковать, — успокаивали ее сердобольные соседки и перечисляли знакомые семьи, поредевшие за годы войны и разрухи. А сколько осталось одиноких, как перст, матерей! — Крепись, Егоровна, ты Сереньке нужна.

Потом понеслись счастливые годы: сын учился, работал. Каждый день его начинался и кончался словом «мама». За двоих, преждевременно ушедших из жизни, как видно, ее любил. И сноха полюбила и внуки. Сергей в большие инженеры выходил на заводе. Когда он умер, Аграфена Егоровна думала, что ослепнет от тайных слез по ночам, — днем при внуках и снохе она не позволяла себе плакать.

Глава 7

Данила Седов сказал Екатерине правду, когда она звонила ему с вокзала: станки ее не простаивали, на них работала Полякова.

Обрадованная и удивленная, встретила ее Нина дома.

— Где ты так долго пропадала? Рассказывай, проводила? Я исстрадалась вся, жива ли уж?

— Чуть сама не уехала, такая посадка трудная, — сказала Катя. — Ну, а ты, я слыхала, молодец?

— И не спрашивай, Катюша, — бегала от станка к станку, высунув язык. Так устала, так устала, что и усталости теперь не чувствую. А Седов-то, ты знаешь, заместителем Квашенникова назначен. Замначцеха — поднимай выше! Но стоило бы тебе посмотреть, что творилось вчера с теткой Лизаветой, — с тем же возбуждением продолжала Нина, — каждое мое кольцо собственноручно проверяла. Не верю, говорит, тебе. Другому бы поверила, а мне, значит, веры нет… Ладно, я терпела. Но спрашиваю ее: что, тетя Лиза, с прохладцей я работаю? Будешь на меня теперь жаловаться Кате?

Нина гладила на столе спецовку.

Она была в полинявшем халатике и в стоптанных домашних тапочках. И тем виднее проглядывала ее красота: стройность фигуры, ослепительный цвет лица, на который ничто не действовало: ни скудные обеды по талонам, ни урезанный сон.

Нина позаботилась, истопила печку утром, что с ней не часто случалось, и в комнате было тепло. Потягиваясь и позевывая, Катя, прежде чем лечь поспать перед работой, преувеличенно ахая от удовольствия, — подружка любила, когда ее хвалили, — принялась обливаться водой над тазом у раскалившейся печки.

Два часа Катя проспала, как одну минуту. Нина опять приятно удивила ее: на керосинке в кухне жарилась картошка с луком, благоухая на всю квартиру.

На улице косыми нитями висел дождь пополам со снегом, превращая немощеные дороги в кисель, — того гляди поскользнешься. А там, где ближе к заводу начинался тротуар, на него понатаскали столько грязи, что не различишь асфальта.

Большой листок-«молния» у входа в цех остановил Катю. Крупными буквами несколько раз упоминалось имя Нины Поляковой. Ее сравнивали с фронтовиком. Ведь если у орудийного расчета выбывает один человек, его тут же заменяет второй номер.

«Так поступила и Нина Полякова, подменив Ермолову. Трудно ей было? Трудно. Но станочница справилась».

«Ого, так вот, стало быть, как дело-то обернулось!» — удивилась Катя и ускорила шаг. Подруга уже хозяйничала у станков, счищая крючком стружку со шпинделей.

— Ошиблась я в тебе, Нинуля, ты уж не сердись! Лишнее молола, упрекая в лени, в эгоизме… — прямодушно выпалила Катя.

— Перестань, глупости, не нам с тобой считаться! — остановила ее Нина и подумала: «Дружок ты мой самый лучший и самый строгий!»

Они постояли, улыбаясь, глядя друг на друга с той, всегда живущей в них скрытой нежностью сестер, связанных крепкой дружбой.

Катя заговорила первая.

— Ну, мне определяться надо. Заграбастала мои станки…

Тетя Лиза стояла в это время у инструментальной кладовой в окружении ходоков по разным цеховым нуждам. У Кати засосало под ложечкой: ждать — не дождаться! И она окликнула мастера.

— Тетя Лиза, я без работы болтаюсь, такое положение…

Полное лицо мастера расплылось в улыбке.

— В знаменитости наша Нина выходит. Сильна девка! Станочки я тебе рядом отведу. Ох, ох, кажинный день забирают от нас мужиков, — и повела Катю за собой. Наладчик был у станков, но в пальто, а не в спецовке, зашел прощаться с цехом.

— Удачи тебе, парень, и чтобы грудь в крестах. Вернешься с войны, любая краля перед тобой не устоит, выбирай, какая приглянется! — похлопывая по плечу, напутствовала тетя Лиза новобранца.

— Да я уж обкрученный, Елизавета Силовна, — возразил наладчик. — Два месяца назад расписался. Свою, деревенскую взял.

Вагонова расцеловалась с ним; Катя пожала руку.

— Ну с богом, защитник ты наш, живого ждем! — тетя Лиза стояла рядом с Катей, и, пригорюнившись, обе глядели, как уходил из цеха невысокий, неказистый паренек в не по росту длинном пальто. Если бы в самом деле существовали чудодейственной силы слова: что пожелаешь человеку, то у него и сбудется!

Очнувшись, Вагонова схватилась за голову.

— Ответь мне, с кем я план выполнять буду? Да ты против того молодца ни бе, ни ме, ни кукареку, — слезливо добавила она. — Самого простейшего резца не осилишь сменить…

— Ничего, не боги горшки обжигают, — обиженно возразила Катя, подбирая волосы под платок. — Научусь, раз нужно, умела когда-то.

На новых станках Кате все показалось иным, нежели на ее прежних: скорость, как бешеная; шпинделя с поковками крутятся — в глазах кружки одни; резцы, будто хищники, с размаху вгрызаются в металл. Она работала на четырехшпиндельных, а эти — шести, кольца делают меньше объемом, отсюда и скорость выше и резцов уйма.

Катя еле успевала относить кольца контролеру. Спасибо бывшему наладчику — станки добротно ухожены, хоть и большая скорость, а резцы на диво выносливы.

Присмотревшись, Катя поняла, что дело тут в трубочках с эмульсией, прикрепленных так, что жидкость падала точь-в-точь туда, где создавалась самая высокая температура. И все-таки не вечно же будут стоять резцы, вон и стружка из-под них выходит опаленно-сизая — тупеют работяги, и кольца каждую минуту грозят перешагнуть за пределы допуска. Контролер начеку, от Катиных шестишпиндельных далеко не отходит, — как бы браку не наточила!

Тетя Лиза по-прежнему носилась по цеху в хлопотах, толстая фигура ее с противогазом через плечо мелькала то тут, то там. Рвали мастера на части. Везде чего-нибудь не хватало: из кузницы приходилось буквально выколачивать еще не остывшие поковки.

Катя не упускала мастера из виду, чтобы вовремя позвать ее, — раз не обеспечили наладчиком, пусть хоть она поможет!

Показался Седов на лестнице; спецовка на нем прямо как на вешалке болталась — до того похудел парень, темные брови сдвинуты, в уголке рта погасшая самокрутка. Всегда он теперь нелюдимый, мрачный.

«Доконала его Полякова!» — говорили в цехе.

Катя метнулась к нему со всех ног.

— Даня, помоги, будь добр, станки из строя выходят.

Он безучастно повернул за ней, замерил у контролера последние кольца: было самое время вмешаться наладчику.

Катя благоговейно подавала ему ключи: то один, то другой. Данила старался не заслонять собой резцы, пусть Катя смотрит, как он меняет их. Он проделывал это молниеносно. Екатерина только глазами хлопала. Ну где тут научиться, — и впадала в уныние.

Проплыла мимо станков Вагонова, стрельнула в Катю карим глазом: «Молодчина, мол, деваха, не теряешься. Ишь, какого умельца заарканила!»

Кольца после Седова снимались один к одному, и контролер успокоился, отошла к станкам Нины. Она сама забирала у нее готовую продукцию, поспешно замеряла, четыре станка на одного человека — не шутка!

«А наладку у нее кто же будет делать?» — с беспокойством думала Катя и в рабочей суете упустила момент, когда Нина остановила вторую пару станков чистовой обработки: сгорел фазочный резец.

«Вот тут и выдавай программу», — с грустью припомнила Катя сетования Вагоновой. А Нина, по всей видимости, не собиралась звать кого-нибудь на подмогу. Она нашла нужный по размерам ключ в ящике, вернулась к станкам.

По напряжению ее склоненной спины, Катя могла судить, с каким самозабвением Нина трудилась над резцом.

Она закрепила его, вставила в кулачки поковку и пустила суппорта. Напряжение и тревога не сходили с ее лица, но она спокойно обтирала концами руки.

Контролер, забросив свои дела, работала на двух других Нининых станках.

К измерительному аппарату они подошли вместе и на какое-то мгновение замешкались, кому замерить кольцо. Нина держала его, и контролер уступила ей.

Фаска была капельку туговата, но в пределах допуска. Через несколько колец резец осядет и будет совсем хорошо.

Нина сияла: с перепачканным в тавоте носом, в заломленном назад берете, она походила на разудалого рабочего паренька.

Минут за сорок до конца смены Елизавета Силовна с контролером, что-то выговаривая ей на ходу и размахивая руками, пробежали к Седову.

Несколько томительных минут, пока Данила не выходил из-за своей перегородки, Катя с Ниной не знали, в чем дело.

Но вот застекленная дверь распахнулась, пропустив Данилу и тетю Лизу с контролером, и тут же, никем не придержанная, с размаху захлопнулась.

Данила торопился куда-то, глаза его были налиты бешенством.

— Тетя Лиза, ради бога, что случилось? — спросила Нина, поймав ее за рукав. — Авария какая-нибудь?

— Не говори, хуже. Контролерша-то на внутренних кольцах что напортачила. Миниметр, слышь, был неправильно настроен. Колец, колец перепортили. В диаметре узки. Ах, головушка моя бесталанная, несчастная…

Узнав, что кольца не широки, а узки в диаметре, Катя с Ниной переглянулись. Это еще был не брак. Ну, поработать придется ночку, сточить лишнее.

— Выручим тебя, тетка Лизавета, не горюй, — утешила ее Нина, размашисто шагая рядом. — Свободные токарные станки есть? Распорядись переправить туда кольца.

Перекусив наскоро, выпили кипяточку и, — недаром год учились на токарей, уверенно взялись за дело. Тетя Лиза восторгаясь и заискивая, топталась рядом, не зная, чем угодить и как помочь своим спасительницам.

— Ступай наверх, отдохни, — посоветовала ей Катя. — Не молоденькая небось. Закончим, разбудим тебя.

— Ну, девоньки, век ваше добро не забуду!

— Не просто добро, для победы стараемся, — не сдержалась, возразила Нина.

Здесь, на токарном участке было сравнительно тихо: шум станков не заглушал человеческого голоса. Работали по очереди: одна точит, другая замеряет. В охотку каждой хотелось постоять за токарным станочком, за ним человек чувствовал себя больше хозяином, нежели на полуавтоматах.

В свободную минуту Катю тянуло к соседям, где с размеренной неторопливостью, на малых оборотах, трудились одношпиндельные. Низенькие, приземистые, они обрабатывали большие, с обеденную тарелку, кольца. Эмульсия тут не кипела от высокой температуры, а спокойно лилась молочно-белой струйкой и резцов было на счет. К тому же все они на виду, удобно поставить, удобно снять.

Наладчиками работали одни женщины, по-домашнему обвязав плечи платками крест-накрест. По восемь — десять станков у каждого наладчика — это уже военная норма. До войны полагалось не более шести. Есть и станочники-операторы, обслуживающие по две пары.

«Может, с этих станков мне следовало начинать?» — прикидывала в уме Катя и жадно смотрела, как наладчицы меняют резцы.

— Приходи, научим, — предложила Кате одна из них и, не откладывая, стала показывать, как нужно ставить по эталону обдирочный резец.

К четырем утра все бракованные кольца по внутреннему диаметру были доведены до нужных размеров, и контролер приняла их.

Тетя Лиза сунула девушкам по карамельке, потрусила за электрокарщиком. Только теперь, поднимаясь по лестнице наверх, Катя с Ниной поняли, до чего они устали.

В красном уголке, перегороженном на мужское и женское отделение, стояли в ряд кровати под серыми колючими одеялами на случай, если люди задержались в цехах или кому-нибудь требовалось отдохнуть.

Кровати не пустовали, здесь всегда кто-нибудь спал, потом наскоро ополаскивал лицо, подогревал на плитке чай и спускался к станкам.

Подруги устроились на кроватях у стенда. Нина сразу будто провалилась куда-то, охнула и заснула. Катя, задремав было, через несколько минут убедилась, что сон улетучился. Она ясно видела перед собой непривычно большое кольцо на шпинделе, себя с ключом в руках, — станок остановлен, сейчас она займется наладкой: снимет сгоревший резец, взамен поставит новый. Лишь бы не волноваться и не давать волю сомнениям, — это мешает работе!

За стендом раздались шаги, знакомое покашливание Данилы. Он вернулся с дежурства на крыше и укладывался спать.

Кате захотелось хоть минутку поговорить с ним и она тихонько стукнула в фанеру.

Седов заглянул за перегородку, взлохмаченный, с улыбкой до ушей.

— А-а-а, и вы тут, моими соседками, — заговорил он шепотом. — Понимаешь, у чертового противогаза, убей меня, какая-то магическая сила! Не противогаз — подушка самосон, так и тянет прилечь на нее…

— На крыше-то?

Данила посмотрел на Катю с покорной безнадежностью, вздохнул кротко.

— Каюсь, проспал все дежурство с противогазом под головой. Мягчее и слаще у меня в жизни подушки не бывало! К тому же на свежем воздухе!

— Ты веселый сейчас какой, — сама не понимая, то ли в похвалу, то ли с укором сказала Катя. — Послушай, — продолжала она, — можешь перевести меня на участок одношпиндельных? Я там быстрее наладкой овладею.

Седов задумался, помедлил.

— Хорошо, давай переходи, коли есть желание. Значит, с Ниной врозь будете? — спросил он, выдавая свои мысли.

Катя промолчала, жалея Данилу.

«Беда просто… парень безнадежно болен Нинкой…» Седов скрылся за перегородку и, судя по дыханию, быстро уснул. Катя позевала, позевала, поворочалась с боку на бок и тоже уснула. Последней ясной мыслью ее было: «Раз Даня обещал, он переведет. А я на одношпиндельных не подведу его…»

Глава 8

Над городком из бревенчатых домов в один этаж, редко в два, возвышались деревянная, выкрашенная в кирпичный цвет пожарная каланча и черная, довольно внушительная труба городской бани, из которой вечно валил дым. До войны местные жители гордились своей трубой. Из окон поезда, с самолета люди не раз, возможно, принимали из-за этой трубы их тихий городок за бойкий заводской поселок.

Сейчас в войну было не до провинциальной наивной гордости; труба могла служить отличной мишенью с воздуха, и жители забеспокоились. Трубу следовало снять или замаскировать. Особенно переполошились местные обыватели после того случая, когда фашистский летчик среди бела дня, как видно и в самом деле приняв баню за военное предприятие, сбросил две бомбы. Бомбы в цель не попали, угодили в огороды, да у пегой лохматой лошаденки, запряженной в телегу, с торбой овса на морде, осколком ранило задние ноги. Лошадь пришлось пристрелить подоспевшему милиционеру, а напуганные жители, настрочив заявление против ненавистной трубы, отправились хлопотать в горсовет.

Всю дорогу за «противотрубной» делегацией бежали негодующие мальчишки во главе со Славой Ермоловым.

— Это честь, — кричали они, — что вашим носам довелось понюхать боевого пороху… В кои-то времена наш городок приняли за что-то путное, а вы хотите повалить трубу!

Дома Слава фыркал и возмущался трусостью горожан, витийствуя перед бабушкой, за что тотчас получил от нее прозвище Аники-воина.

Слава потребовал объяснения, кто такой Аника-воин, пытаясь пристыдить старую: говорит, а сама не отдает отчета в своих словах!

Аграфена Егоровна всплеснула руками:

— Смел нотации читать, поживи-ка с мое!

Трубу не сняли, а лишь перекрасили в серый, сливающийся с небом, цвет. Но Слава уже не знал покоя. В длинном двухэтажном здании военкомата с утра до вечера толкались городские подростки с заявлениями в руках. Они жаждали оружия, подвигов на фронте.

— Не мешайте, ребята, работать. Годика через два милости прошу, — неизменной фразой выпроваживал беспокойных посетителей комиссар и скрывался за обитой клеенкой дверью.

Слава отчаивался, терял надежду, а больше всего безмерно завидовал Витьке Лунину.

Без всяких мытарств Виктор был зачислен в истребительный батальон. Он жил на казарменном положении в бывшей церкви, что в двадцатых годах силами кружковцев-безбожников была переделана в клуб.

Раз в неделю с винтовкой на плече, суровый и неприступный, Виктор шествовал мимо Славиных окон повидаться с родителями.

Смирив свою гордыню, Слава стал просить Лунина поговорить о нем с командиром. Виктор обещал.

Аграфена Егоровна совершенно не догадывалась о хлопотах внука, и Слава, предвидя возражения, не знал как же объявить ей, что он стал военнообязанным человеком и уходит из дома. Дров и лучины он наготовил на целую зиму, подремонтировал печку, вычистил трубу, сена для коровы хватит до весеннего выгона. Да и сестра теперь не за тридевять земель — всегда в тяжелую минуту поддержит.

Бабка заахала, заголосила на весь дом, потом, схватив ухват, бросилась в атаку на внука, смиренно сидящего в простенке между окном и шкафом. Он юркнул под стол, оттуда под скамейку и так несколько раз, пока бабка не устала махать ухватом.

Слава вылез из своего укрытия, а бабушка плакала, вытирая слезы кончиком передника.

— Сосунок совсем, во сне чмокаешь, как младенец, — приговаривала она, — не зовут, зачем лезть на рожон, война не ребячье дело! Не любишь, не жалеешь свою бабку!

— Ну и неправда, сама не веришь, что говоришь. Мне одно, соседке другое. Припомни-ка… Я в коридоре на сундуке лежал и все слышал.

— Ой, когда же такое было? Со всем из умика вон…

— Нет, не из умика. Было. Уши прожужжала, какой я у тебя распрекрасный внук. А говоришь: не люблю! Сама посуди: фриц прет, кому-то воевать надо! Мы, ополченцы, в тылу, в случае десант сбросят или шпион какой забредет…

Бабка слушала внука в забывчивости, кивая головой, и вдруг лицо ее снова сморщилось, задрожало.

— Иди ко мне, поцелую. И вот тебе, Вячеслав, мое благословение.

Она сама собрала ему вещички, проводила до клуба с той же оградкой из дутого железа, что была у церкви. У ворот стоял молоденький часовой с винтовкой и никого из посторонних дальше не пускал. Тут были и другие женщины, стояли у ограды, переговаривались со своими родными солдатиками. Кто просунул между прутьями бутылку топленого молока, кто пышку из мучных поскребышей, — отведать домашних гостинцев.

Записываясь в ополчение, Слава был более откровенен с Катей, нежели с бабушкой. Он прислал ей в общежитие письмо, которое озаглавил так:

«Дорогой сестре от обожающего брата, — его мысли, соображения, откровения». И следом строгий наказ: «держать все это в секрете от нашей старушки, дабы раньше времени не волновать ее. Катя, признаюсь тебе, цель моей жизни на ближайший отрезок — стать бойцом, и не где-нибудь в ополчении (чему я сейчас рад без памяти), а на переднем крае. Дерзаю надеяться, — нет, чего там, — верю, что ты мне в этом вопросе будешь другом.

Твой брат и почитатель всех твоих талантов

Ермолов Вячеслав».

— Славка, милый! — прочитав, сказала вслух Катя. — Не могу представить тебя красноармейцем.

Выбрав свободное утро, когда на работу нужно было выходить во вторую смену, Катя поехала домой. От бабки она имела известия трехдневной давности. Все были живы-здоровы и благополучны. Сегодня они не ждали ее, и Катя воображала, как обрадуется Наденька. Она везла ей подарок — курносого поросенка в сером платьице. За игрушку у нее отрезали от карточки промтоварный талон.

Городок был тих, пустынен и сиротлив. Баня из-за недостатка топлива не дымила, и мостик к ней через канаву был сломан.

Поднявшись по Городской, Катя вышла на Московскую улицу прямо к белому, сохранившему все приметы церкви, клубу. У ворот стоял Виктор Лунин с винтовкой, в подпоясанном ремнем драповом пальто.

— Разве вы не в форме? — вырвалось у Кати.

— Как видишь, — флегматично отозвался Виктор. И высокомерно добавил: — Важна не форма, а содержание.

Обычно бледное лицо его на ветру было багровым. На вопрос, можно ли вызвать Славу на несколько минут, Лунин начальственно пояснил:

— Не положено по воинскому уставу, но я сделаю.

Сестра с братом встретились, как два товарища, похлопывая друг друга по плечам, с радостными восклицаниями, будто век не виделись. Затем, взяв сестру под руку, Слава отвел ее подальше от ворот. Он был, как Лунин, в гражданском, знакомом Кате, пиджаке на вате, перешитом из отцовского пальто, но держался по-военному, старался говорить баском. Заглядывая Кате в глаза своими ласковыми голубовато-серыми глазами в густых ресницах, понизив голос, он сказал ей:

— Хорошо, что ты приехала. Ты сумеешь лучше меня подготовить бабушку. Дело в том, Катя, я скоро ухожу на фронт…

— Постой, постой, тебе даже до шестнадцати еще далеко! Нет, я не понимаю, — Катя вцепилась ему в рукав и держала. — Тут что-то не так!

— Так, Катенька, так. Политрук говорит, что я стреляю, как бог. Возможно, на передовую нас не пошлют, на худой конец будем обслуживать тылы. Но там уже прифронтовая полоса, Катя, а не наш зачарованный городок!

— И Виктор уходит?

— Нет. Отец его хлопочет, из-за глаз, что ли… Не знаю! А какое, собственно, он имеет ко мне отношение? Почему ты спрашиваешь о нем?

— Да хотя бы потому, что он старше тебя.

Славе пора было возвращаться к своим воинским долам, и брат с сестрой расстались, недовольные друг другом.

На двери дома висел замок, и, как ни странно, эта неудача обрадовала Катю; надо было самой утвердиться в какой-то определенной мысли насчет Славы, прежде чем тревожить бабушку.

Соседка крикнула в форточку:

— Заходи к нам, твои в булочную ушли!

Валентина Степановна была не одна: в красном углу за столом под портретом Ворошилова на коне, держа на растопыренных пальцах блюдечко, сидел сам глава семьи.

— Да мы никак в одной электричке сюда ехали, — проговорил он, свободной рукой приглашая сесть.

Катя села и принялась выкладывать свои горести о Славе, хотя здесь, кажется, все уже знали о нем.

— Снайпер он у вас, — вздохнув, неопределенно протянул Григорий Петрович. — А у нашего Виктора глаза от книг сдавать стали. Зачитался малый! Очки ему выписывают от большой близорукости.

— Отца у Славки нет, похлопотать некому, оттого и посылают, — видя расстроенное лицо Кати, брякнула, не выдержав, Валентина Степановна, пренебрегая сердитыми знаками мужа. — Может, ты, Петрович, за парнишку словцо замолвишь?

— Нет, вы видели такую малахольную? — прорычал старший Лунин, резким движением отодвигая от себя стакан на блюдечке. — Сама на сына наговаривает. Ни за что ни про что в беду с ней попадешь! На завод Виктора требуют, он курсы электриков закончил. Там он нужнее…

Катя встала, не желая ввязываться в семейную перебранку. Из окна, очень кстати, было видно, как Аграфена Егоровна за ручку с Наденькой, одетой в вишневое пальтецо и белую шапочку, подходили к калитке палисадника.

Глава 9

Виктору Лунину не долго пришлось работать на заводе у станков, где его не особенно устраивали вечерняя и, главное, ночная смены. Днем не уснешь, как следует, а потом вечером даже книгу раскрыть нет мочи. Конечно, со временем он, наверно, привык бы, как все привыкают, а тут такой случай.

На предвыборном цеховом комсомольском собрании Виктор попросил слово и выступил с критикой недостатков работы комсомольского бюро. Начал он с оговорки, что он-де в почетном рабочем коллективе без году неделя, но на свежий глаз, как говорится, виднее…

Красноречия Виктору не занимать, а наблюдения его были правильные и предложения дельные. Присутствующий на собрании инструктор райкома комсомола смотрел на него и слушал с удовольствием. Парень бравый, умница, отец работает здесь же на заводе — прямо рабочая династия! — и посоветовал выдвинуть Лунина не в члены цехового бюро, как хотели, а в заводской комитет комсомола.

Через две недели после памятного собрания Виктор распрощался с цехом. Он и ликовал в душе, и чуточку огорчался: он был заместителем, а секретарем хотя бы парень, так нет — девушка, и до того не видная. Виктор мысленно поморщился, окидывая взглядом фигуру Лиды.

«Влюбится, чего доброго, в меня, не расхлебаешь истории…» И он решил держаться с ней в строго официальных рамках.

— Виктор Лунин.

— Лида Нечаева.

— Здравствуйте, товарищ Лида, значит, нам работать вместе. — Он сел за свой стол спиной к окну. Затем встал и выглянул в него. Трамвайный путь, жилые корпуса, люди на тротуарах выглядели со второго этажа совсем по-иному, нежели с первого, в цехе. Он был как бы вознесен над ними, — так символически воспринял Виктор свое переселение наверх.

Отец дома чуть было не задушил сына в объятиях.

— Я знал, я с детства предсказывал тебе большое плавание. В девятнадцать лет секретарь комитета огромнейшего завода!

— Не секретарь, папа, а заместитель.

— Все равно, не велика разница. Мечи, мать, на стол все довоенные припасы. У нас в доме праздник!

Ночью он шепотом растолковывал жене преимущества Витенькиной работы: сегодня замсекретаря комитета, завтра — секретарь. А там и до парткома рукой подать!

Виктор стал коротко подстригать свой блондинистый чуб, пусть не столь красиво без него, зато скромно и деловито, как и подобает вожаку комсомола. Работы он не боялся, только бы не ошибиться в чем. Что же касается зазнайства или других каких пороков — этого он не допустит при своем-то уме!

В первую ночь он долго не спал, все ходил по комнате, и думал, что главное в его работе, что выделить в первую очередь?

«Фронтовые бригады — вот главное», — уже засыпая, подумал Виктор и увидел себя в комитете комсомола за длинным столом с бригадирами по обе стороны…

В электричке проверяли пропуска едущих в город, и Виктор, с затаенной гордостью, предъявил свой круглосуточный. Старый контролер с бородкой внимательно изучил пропуск, а затем посмотрел на его обладателя уважительным, как показалось Виктору, взглядом.

В комитете комсомола в этот утренний час никого еще не было из посторонних. Была одна Лида в неизменном, ручной вязки, черном свитере и в серой суконной юбке. На заводе хотя и топили, но еле-еле.

Виктор ошибся насчет Лиды, ни о какой влюбленности не могло быть и речи. Лида была замужем и к нему, своему заместителю, относилась несколько покровительственно.

Работала секретарь с увлечением, — и в этом смысле опять Лунин ошибся: какая разница — парень или девушка во главе, было бы у кого поучиться!

Они поздоровались за руку и разошлись по столам, тотчас уткнувшись в газеты.

— Прочитал на второй странице, что делает фашистское офицерье? — прервала молчание Лида, приподнимая голову. — Поместья себе в России распределяют. Какая самоуверенность.

По утрам, как правило, секретарь с заместителем набрасывали план работы на день, чтобы, по выражению Лиды, не заедала текучка.

Отложив газеты, Виктор поспешил рассказать о своем предложении: взять комитету комсомола под особую опеку молодежные фронтовые производственные бригады.

— Сможем мы это, Лида, а? Помогать им в борьбе за количество и качество продукции? — несколько возбужденно спросил он, передвигая на столе папки с бумагами. Лицо его оживилось, и даже всегда бледные щеки порозовели. — Я считаю, сможем, — продолжал он, не дожидаясь ее ответа. — Ты знаешь, я дуралей, в пятом утра сегодня заснул, — уже другим тоном добавил он, улыбаясь.

Лида вышла из-за стола, подсела к Виктору.

— Инициативный мне достался помощник, я довольна! — как бы между прочим проговорила она.

— Значит, одобряешь? — просиял Виктор.

— Вполне. Начинай обзванивать комсоргов, пусть передадут бригадирам. На обеденный перерыв сбор назначай, успеешь без лишней говорильни. Где нельзя передать по телефону — сходи. И я пойду на завод гляну. Соскучилась.

Месяца полтора назад, когда завод частично начал эвакуироваться и Лида, организовав комсомольцев, собственными руками помогала грузить станки на платформы, — как они тогда плакали с девчатами в опустевших огромных цехах с вывороченными полами!

Сейчас завод выглядел иначе: стеклянный потолок замаскирован, в цехах наведен порядок, по коридорам, у окон горы мешков с песком, лопаты, щипцы для тушения зажигательных бомб. Во дворе окопы, ежи, не завод — крепость!

Среди собравшихся в обед бригадиров, Виктор увидел Нину Полякову. Даже в спецовке-халате и в какой-то поношенной линялой кофте, она показалась Лунину по-прежнему красивой. Он не сразу разглядел следы усталости на ее лице, но лишь только она сняла платок и тяжелая глянцевитая масса светлых, небрежно примятых волос упала ей на плечи, он не мог отвести от девушки глаз.

— А я, Виктор, не бригадир, я за него, — привлекая всеобщее внимание, пояснила Нина, усаживаясь на стул.

Они поздоровались, кивнув друг другу. Виктора поразило серьезное выражение ее лица, с которым она просидела все время, выложив сплетенные пальцы рук на стол. Нина не сразу взглянула на него, а все смотрела неподвижно куда-то мимо блестящими глазами.

Виктор не виделся с Ниной с начала войны, с того, недоброй памяти вечера, когда он, решившись про себя «выяснить отношения», чмокнул ее в щеку. Да, да, именно чмокнул, а не поцеловал! Резко повернувшись, она смерила его сощуренными глазами с головы до пят.

— Мальчишка, даже целоваться не умеет!

Оцепенев от стыда, он прирос к земле, слушая стук ее торопливо удаляющихся каблучков по платформе.

Когда он спохватился, придя в себя, гордая головка девушки с тяжелым пучком волос на затылке уже проплывала мимо в освещенном окне электрички. Он понуро побрел домой, стараясь понять, что же случилось?

Ну, мальчишка, ну, не умеет целоваться, — так потому и не умеет, что мальчишка, а она у него первая любовь. Такие вещи ценить надо, а не бросаться обидными фразочками. Он улыбнулся, окончательно воспрянув духом: «Подумаешь, какая многоопытная дева! Девчонка она пренаивная, недотрога, испугалась, что поцеловал, оттого и улепетывала от меня во все лопатки!»

…Виктор посмотрел на часы: в семь минут уложился и, если его не обманывает чувство, сказал все, что необходимо, и сказал хорошо.

С привычным самообладанием он обвел взглядом лица собравшихся парней и девушек. Перед ним был цвет завода, его трудовая гордость и слава. Портреты этих ребят висели вдоль длинного коридора завода. В душе Лунин чуть-чуть робел перед ними. Кто, собственно, он? Пришелец, новичок, а вот сидит во главе стола и ведет это собрание. Но Виктор Лунин отнюдь не был склонен к самоунижению: верно, у него нет за плечами рабочей биографии, но он и помоложе здесь многих и, что наверняка, куда более упорен в достижении намеченной цели. Раз уж так сложилось, что он попал в комитет комсомола, где он, вне сомнения, приживется, — он постарается закончить институт заочно и потом прийти в цех прямо инженером. Вот тогда-то и начнется его настоящая биография: инженер, старший инженер, главный… Шагать и шагать!

— Товарищи, я не слышу ваших голосов, — мягко, с полуулыбкой на губах заметил Лунин.

— Почему не слышишь? Услышишь, — это проговорил, поднимаясь, незавидного роста белобрысый паренек с узеньким энергичным лицом. — Евгений Петрухин, — по-военному представился он и продолжал: — Голоса наши будут звучать, как в хорошем, спевшемся хоре. Я говорю от имени всех, — подчеркнул он. — Раз военкомат не посылает нас на фронт, значит, мы в тылу солдаты! И обязательства в соревновании между фронтовыми бригадами надо взять по-солдатски: на все дыхание…

— Правильно, Женя, по-солдатски, — раздались в поддержку голоса парней. — Вызов принимаем!

Соседка Нины, обождав пока стихнет шум, румяная, полная девушка, сказала с достоинством:

— И мы не отстанем от вас, ребята. Уговор — не тянуть. Завтра же и начнем это фронтовое соревнование…

Виктор внимательно выслушал ее; что ж, завтра так завтра, он немедленно подработает обязательства, и к концу смены все будет готово.

Гремя отодвигаемыми стульями, переговариваясь, все стали вставать, чтобы разойтись по цехам. Нестройный гул голосов повис в комнате. Виктор следил за Ниной, не зная, на что решиться: окликнуть или нет? Заталкивая бумаги в ящик стола, он чувствовал, что руки его трясутся, а Нина шла к двери среди других.

— Ниночка, минуточку!

Он подскочил к ней и, взяв за руку, вывел из толчеи.

— Мы так давно не виделись: целую вечность! Ты не сердишься на меня? — спросил он потише, радостно всматриваясь в ее лицо.

Она медленно покачала головой.

— Поздравляю тебя с избранием в замсекретари! Ты произвел на ребят хорошее впечатление.

Как ни было Лунину приятно слушать все то, что касалось его работы, он, пробормотав коротенькое «спасибо», прервал ее:

— Ты-то как поживаешь, Ниночка? Мне почудилось, ты чем-то расстроена?

— Все может быть. Война… — вздохнув, ответила она, слегка приподнимая и опуская плечи.

— Не-е-т, тут не просто война, у тебя как будто личное горе, — настаивал Виктор. — Я по твоим грустным глазам догадываюсь, Ниночка!

— С двоюродной сестрой плохо, — она опустила глаза. — Из части написали… тяжелое ранение.

— Приходи ко мне сюда вечером, обязательно приходи! — понизив голос до шепота, взмолился Виктор.

Его окликнули:

— Товарищ Лунин!

Он ответил:

— Иду, иду, — и на прощанье до боли стиснул руку Нины.

Коротко рассказав Лиде, вернувшейся из райкома комсомола, как прошло совещание бригадиров, Виктор не сразу мог приняться за работу.

Два месяца, учась на курсах электриков, он беспрерывно думал о Нине и без конца воображал, как счастливый случай сведет их. Возможно, это произойдет где-то на перекрестке улицы, и Нина выдаст себя внезапным восклицанием радости, а может быть, они очутятся в одном трамвае и будут бороздить по городу до тех пор, пока не объявят тревогу. Лунин мог бы просто взять и пойти в общежитие к Нине, куда не однажды провожал ее, но, как ни странно, не делал этого. Ему хотелось… и… не хотелось. Он тянул время, которое работало на него. Предстать перед Ниной по-прежнему мальчиком, конфузливо считающим в кармане мелочь на кино, полученную от родителей, или самостоятельным человеком с постоянным заработком? Виктор предпочитал второе, мучительно помня, как Нина кичилась перед ним своим старшинством в полтора года!

И вот такой момент настал: он самостоятелен, работает на видном месте. Все девушки завода знают его, — пусть теперь Нина призадумается!

Но пока он торопит время и задумывается: «Придет, не придет?» Ведь если бы он не окликнул ее, она могла бы уйти со всеми вместе: мучайся потом, жди нового случая. Были дни, когда он не сомневался, что и она не совсем равнодушна к нему. Как тут разобраться и как понять поведение Нины?

Катя однажды намекнула ему о существовании Данилы Седова…

«Нет, я должен знать точно и тогда… — подумал Лунин, — тогда разом вырвать все из души! Ну и глупо, почему же непременно вырвать, — немедля передразнил он себя, — ничего еще не известно, любит ли ее тот самый Данила…»

И тут Виктор вспомнил, как удивилась Нина, когда он спросил ее о личном горе, о котором, оказывается, знала одна Катя. И больше никто. Значит, и Данила в том числе. Подавай ему красивую девушку, а что у нее на сердце, такому наплевать. И это рядом с его — Викторовой — самоотверженной любовью! Нина должна понять и оценить его чувство. Он похлопочет о том!

Глава 10

Напрасно Виктор Лунин день изо дня жил в напряженном ожидании увидеть Нину. Она не приходила, хотя что бы ей стоило заглянуть к нему в обеденный перерыв минут на пять!

В комитете комсомола с утра до вечера толкались парни и девушки, а ее не было.

Тогда он стал придумывать себе задания в цеха и бегать к Нине.

Она здоровалась с Виктором, как, наверно, здоровалась со всеми, никаких особенных эмоций он не улавливал в ее лице. И только однажды, когда он заговорил о ее сестре, Нина стала как будто приветливее. Тогда он сообразил предложить ей свои услуги: написать в госпиталь к главному врачу официальное письмо от заводского коллектива, который, мол, интересуется состоянием здоровья раненой.

— А разве можно так? — в чем-то усомнившись, спросила Нина. И ее глаза встретились с глазами Виктора.

«Можно… Для тебя все можно!» — едва не вскрикнул он.

Лунин раздобыл бланк в завкоме, а письмо-запрос отпечатал на машинке. Предварительно было сочинено несколько черновиков, которые прочитывались Нине.

Теперь свой обеденный перерыв Лунин приурочивал к ее перерыву, занимал место за столом где-нибудь подальше от любопытных, знавших его и Нину.

К обеду по карточкам Виктор всякий раз вытаскивал из портфеля то кукурузные блинчики домашнего печения, то кусок вареного мяса.

Нина отказывалась, Виктор упрашивал съесть, не портить ему настроения.

Он провожал ее домой после вечерней смены, болтая о чем угодно, только не о своих чувствах, боялся вспугнуть возрастающее расположение к нему.

Лунин не раз замечал, что Данила, завидев его у Нины, с мрачным видом обходил стороной ее станки. И торжествовал: сам, выходит, уступает ему место!

Перед девушкой Виктор, как бы мимоходом, не называя имен, осуждал угрюмых, ревнивых людей за их тяжелый, эгоистический нрав.

Дома на вопрос Кати, почему это Виктор все толчется вокруг нее, Нина, сама того не ожидая, вдруг почти повторила слова Лунина:

— Он заботливый и с ним легко. Не как с бирюком Данилой.

— Ой, Нинка, это что-то новое у тебя, смотри не ошибись! — собираясь на работу и не имея времени подробно вникать в любовные перипетии Нины, проговорила Катя.

Подружка мимо ушей пропустила ее слова: нельзя же, в конце концов, всю жизнь смотреть Екатерине в рот!

Комплименты Лунина о красоте Нины и самобытности ее характера исподволь делали свое дело.

Виктор почему-то большие надежды возлагал на то, что Нина сама придет к нему. И вот она стояла в комитете комсомола в старом пальтеце поверх халата и шерстяной косынке, повязанной назад концами. Куда девалось прежнее щегольство! Но и в этом, более чем скромном наряде она была хороша.

— А ты все цветешь, Ниночка! — заметила Лида, любуясь девушкой. — Ох, и хват мой помощник, — после паузы добавила она с лукавой улыбкой,начиная собирать со стола бумаги, — и когда только успел высмотреть такую красоту…

Нина коротко засмеялась.

— Представь, мы давным-давно знакомы через Катю Ермолову. Они в одном доме живут.

— Ну, оставайтесь, посидите здесь, а мне домой пора.

Лида отвесила общий поклон. Виктор сухо попрощался с секретарем за ее неуместные шуточки.

Нина вдруг тоже забеспокоилась, сегодня была ее очередь топить в общежитии печку, и Лунину ничего не оставалось делать, как предложить себя в провожатые.

Было холодно, ветер, пахнущий близким снегом, дул в лицо, вздымал полы пальто, приходилось делать усилие, чтобы идти ему навстречу, особенно на железнодорожном мосту со стенками из гофрированного железа.

«Попрошусь к ней в общежитие и тогда поговорим», — думал Виктор, крепко и бережно держа Нину под локоть.

Пока он ходил за дровами, растапливал печь, к Нине на тепло прибежали две девушки из соседних комнат со своей заваркой и сахаром, чтобы до воздушной тревоги, которая обычно подавалась часов в десять, спокойно попить чайку.

В двенадцатом часу, когда все московское небо полосовали лучи прожекторов, бухали зенитки то в отдалении, то близко, Виктор отправился ночевать в комитет комсомола на кожаный диван. Нина, выйдя проводить его на площадку, вместо того, чтобы подать на прощание руку, припала к нему, обняла за плечи и щекой прижалась к его щеке.

— Будь здоров! — шепнула она Виктору, поспешно отстраняясь.

Он бежал, не помня себя от радости. Временами ему чудилось, что вся эта грозная с неестественным освещением иллюминация вокруг ничего для него не значит, — отныне он неуязвим, неприкосновенен, раз любим такой девушкой, как Нина!

Глава 11

Нина все понимала и все видела. Данила Седов, наверно, и сам был не рад, что любил ее. А сегодня — надо же так — угораздило Нину завести разговор о чудодейственной силе любви, будто она позабыла, кто сидит перед ней!

Данила грустно молчал, подобрав под диван длинные ноги, светло-серые глаза его были полуприкрыты ресницами, а рот крепко сжат.

Его волнение мгновенно передалось и ей. Она замолчала в замешательстве, потом метнулась к окну, ей понадобилось зачем-то прикрыть форточку.

Данила кашлянул и спросил:

— Ниночка, можно сказать тебе кое-что?.. Впрочем, о том уже догадываются все на заводе… И ты догадываешься! Я давно люблю тебя, Нина!

Она все ниже и ниже склоняла голову. Разве скажешь ему: «Данила, подожди, я буду выбирать из вас двоих, потому что еще не знаю, кого люблю. Нет, нет, это ложь. Я сомневаюсь в другом… Любит ли меня Виктор так, как любишь ты?»

Нина подняла голову и вытерла глаза, хотя они были совершенно сухие. Она слышала взволнованное дыхание Данилы, но боялась взглянуть на него. Когда она это сделала, по его лицу было ясно, что он все понял и лучше ничего не говорить.

Он медленно встал с дивана, руками ощупывая карманы в поисках табака. Нина сидела, не шевелясь: на нее нашло какое-то оцепенение, но сознание точно отпечатывало все, что делал Данила.

Не найдя табака, он принялся застегивать пиджак, как будто выискивая предлоги, чтобы подольше задержаться. Сделав два шага к двери, не повертываясь, он глухо произнес:

— Лунин никого по-настоящему не может любить, кроме себя… Неужели не видишь?

— Уходи, сейчас же уходи! — в гневе закричала Нина, сверля взглядом сутуловатую спину Данилы в черном пиджаке. — Много на себя берете с Катериной…

Последнюю фразу она докричала, когда Седова уже не было в комнате, он опрометью выскочил в коридор, простучал по лестнице.

— Вот и все! — прислушиваясь, вслух сказала Нина, сама не зная, радоваться ей или плакать.

Виктор Лунин примчался чуть позднее в приподнятом настроении. Хмурый Данила Седов попался ему навстречу, едва ответив на приветствие.

«От Ниночки, очевидно, не солоно хлебавши», — подумал Виктор, охваченный радостным предчувствием.

Нина сидела на диване в унылой позе, подперев рукой подбородок, в сереньком платье из фланели, но в красивых, на высоких каблуках, туфлях.

— С сестрой плохо? — как можно участливее спросил Виктор.

Нина отрицательно помотала головой, совсем как девочка, что ему очень нравилось в ней.

— Ну, тогда, значит… Я видел Седова, он шел от тебя… — Лунин осекся, не договорив, не позволяя себе открыто торжествовать над соперником.

Нина опустила глаза, не произносила ни слова. Он схватил ее за руки, она казалась ему бесконечно прекрасной и милой. Но нет, он все же не станет торопиться, не станет пользоваться ее растерянностью: пусть подумает, пусть взвесит.

Так он лицемерил, в душе твердо зная, что Нина выбрала его, а не Седова!

Он подсел к девушке на диван и, жалуясь на вечную занятость в комитете комсомола, принялся рассказывать ей, как он проводил сегодня семинар пропагандистов и как все остались довольны им.

Слушая его, Нина оживилась, машинально припудрила носик перед зеркалом. В уме Виктора она не сомневалась, и в его способностях к работе — тоже. Ведь с тех пор, как Лунина избрали в состав комитета комсомола, по заводу ходило много добрых разговоров о делах комитета. И все эти успехи она приписывала Виктору. Нина восхищалась его умением говорить перед большой аудиторией, его находчивостью и смелостью.

Виктор собрался уходить, они стояли у двери один против другого, и Нине сделалось вдруг неловко от его нерешительности и колебаний. Румянец выступил на ее щеках; еще слишком свежо было воспоминание о том, другом, навсегда закрывшим за собой эту дверь!

Лунин, как будто что-то поняв в надменно сверкнувшем Нинином взгляде из-под насупленных шелковистых бровей, переменил намерения и заговорил: подкупающая страстность зазвучала в его голосе:

— Ниночка, я боюсь, я не знаю, как ты ответишь на мое предложение… каждый день собираюсь сказать тебе и все не хватает духу: я не могу без тебя, Нина! Пусть война, пусть ужасы кругом — все равно любовь должна жить. И никто не осудит нас!

Она, вздохнув, медленно повторила за ним:

— И никто не осудит нас!

Виктор положил руки на плечи Нины и неотрывно смотрел на нее. В эти секунды он не столько любил ее, сколько упивался своей победой; вот захотел и добился, что первая по красоте девушка на заводе, известная всем Нина Полякова, станет его женой. А сколько влюбленных сохло по ней, как бы сох и он, не будь Виктором Луниным! Энергичным, самоуверенным!

Виктор ушел, а Нина, лежа в холодной постели, — утром не успела истопить печку, вечером по правилам светомаскировки нельзя было, — вдруг всплакнула. Не день, а будто целый год прожила она сегодня: одного прогнала, другому дала согласие выйти за него замуж, ни с кем не посоветовавшись. Да и с кем ей было советоваться? Единственная тетка давно умерла, двоюродная сестра далеко в госпитале между жизнью и смертью, ей не до земных дел. Из подруг самая близкая Катя Ермолова, но она против Виктора, она за Седова.

Нина подоткнула вокруг себя одеяло, оставив щелочку для носа.

«И чем покорил Катю этот сутуловатый Данила? — в раздражении думала она. — Люблю Виктора и выхожу за него. Всех не переслушаешь. То-то любая девчонка на заводе готова бежать за ним вприпрыжку…»

Катя вернулась домой в первом часу и, как ни старалась ходить на цыпочках, включив ночничок, все равно разбудила Нину.

— У своих побывала? — спросила Нина, позевывая. — Живы-здоровы. Как Слава? Посылают на фронт?

— Какой фронт, не дорос еще! Потрезвонили, говорит, и на том конец. Сердит, расстроен. Ну, да ничего, успокоится, — отвечала Катя и в голосе ее слышались нотки раздражения.

— А у меня новость, — вырвалось у Нины, хотя момент был совсем не подходящий: разговор может затянуться, а завтра вставать чуть свет.

Катя равнодушно посмотрела на подругу и ничего не прочитала на ее лице. Очередные, должно быть, дурачества с двумя поклонниками: тешится девица в свое удовольствие! И, встав к Нине спиной, принялась раздеваться.

— Ну, рассказывай, что там у тебя?

— Нет, ничего я тебе не скажу… — Голос Нины прозвучал печально и резко. Катя обернулась: блестящие, устремленные в потолок глаза девушки заливали слезы. Вытащив руку, Нина прикладывала к глазам прядки волос, пытаясь осушить их, как делала, бывало, в детстве. И этот жест, давно знакомый Кате, вызвал в душе молодой женщины чувство, близкое к раскаянию.

— Ниночка, успокойся, прошу тебя! — Катя присела к ней на кровать и, наклонившись, обняла за плечи через одеяло, сама готовая заплакать. — Скажи мне свою новость!

— Я замуж вы-хожу… — приподнимаясь на постели и вновь падая на подушку, в голос заревела Нина.

Катя зашагала по комнате, как она делала это всегда в волнении.

— Ну и выходи. Радоваться нужно, что нашелся любитель на такую плаксу!

Тихо всхлипывая, Нина чуть слышно спросила:

— А знаешь, за кого выхожу? — Ее настороженные, пытливые глаза следовали за Катей от окна к двери, от двери к окну.

Катя не тотчас ответила. Над крышей их жилища будто прокатывались далекие раскаты грома, которые обычно в цехе, за шумом станков, бывают не слышны. Вот шарахнет шальная бомба в их ветхую, давно протекающую крышу и разом покончит с ними…

Грохотанье умчалось дальше, и в комнате стало слышно, как старается друг-будильник, что несет у них с Ниной бессменную вахту. Нина поговаривала, что надо отметить его заслуги перед жильцами специально учрежденной медалью! Выдумщица она веселая, возьмет и сочинит что-нибудь!

Нина вздохнула:

— Катюша, я не понимаю тебя… Чего же раздумывать? За Виктора Лунина выхожу. Знаю, ты не особенно одобряешь, но…

Катя не дала ей договорить, бросилась к ней, сжала в объятиях. Худая, а сильная. И нос больно приплюснула.

— Ага, — чуть высвободившись, торжествующе проговорила Нина, — больше, стало быть, не хлопочешь за своего протеже?..

Катя отстранилась, посмотрела на подругу сверху вниз снисходительно-ласковыми глазами, словно старшая сестра на младшую, улыбнулась.

— Бог с ним, с Данилой, погорюет и другую девушку найдет. Я рада за тебя. Поздравляю, будь счастлива!

Девушки насторожились: оживало молчавшее весь вечер радио, шумя и потрескивая. Затем знакомый голос диктора спокойно объявил о воздушной тревоге, предлагая спуститься в бомбоубежище.

Выключив лампочку, Катя приподняла штору на окне, и сразу комната наполнилась зеленовато-серебристым светом прожекторов. Все небо пронзали лучи света. Выискивая фашистских стервятников, лучи перемещались по нему, словно руки гиганта, стоящего на земле.

Где-то позади дома забили зенитки, и тотчас стекла, перекрещенные бумажками, стали дрожать и постанывать.

— Это салют в честь моей помолвки, — пошутила Нина. — Величественно, не правда ли?

Они легли вместе по старой общежитейской привычке, когда случалось уступать постель приехавшему родственнику, и, обнявшись, старались поскорее уснуть и не слышать того, что происходило за тонкими, ненадежными стенами дома.

Глава 12

От Андрея опять долго не было писем, и Катя не знала, что думать. Зато не скупилась на весточки Аграфена Егоровна: каждую неделю два письма крупными буквами своего застывшего, неразработанного почерка ученицы второго класса церковноприходской школы. Письма бабка отсылала то почтой, то с кем-нибудь из Луниных. И это спасало Катю.

Но сегодня, разбуженная тревогой в третьем часу ночи, Катя уже не смогла больше уснуть. Она думала о том, что никто не знает, сколько продлится их разлука с мужем и чем она закончится? Война разметала, перепутала судьбы многих тысяч людей, хотя от сознания этого свое горе не становится меньше, а вот переносишь его, очевидно, тверже.

Она встала, нащупала в чемодане фотографию мужа и, включив на минутку свет, взглянула на нее. Это была та самая карточка с размашистой надписью на обороте, которую Андрей подарил ей еще женихом перед отъездом на Дальний Восток.

…Невыспавшаяся, с головной болью, Катя утром еле стояла у станка и не заметила, как подставила палец под суппорт. Еще мгновение, и палец оттяпало бы начисто.

И вот с бюллетенем за пазухой Катя плелась среди бела дня домой в нетопленую комнату, без единой чурки или какой-нибудь доски, чтобы истопить печку. Вся надежда на уцелевшую кое-где изгородь в стандартном городке: только совладает ли одной рукой, — вот беда, — не лучше ли прийти и сразу завалиться спать?

— Ключ от комнаты взял военный, назвался родственником, — сказала соседка, встретившая Катю на кухне.

— Военный? — недоумевая, повторила Катя и распахнула дверь. Перед нею стоял муж.

— Андрюша, ты… Каким чудом? — почти шепотом спросила Катя не в силах оторвать взгляда от его лица.

— Как видишь, я! — Андрей улыбнулся и, протягивая руки, шагнул к жене, потому что она все еще продолжала стоять на пороге.

— Катя, Катенька моя!

Он был таким же, каким она запомнила его в тот последний миг расставанья на вокзале далекого города: румяно-смуглое лицо, слегка взлохмаченная прядь черных волос надо лбом.

Его поцелуи, запах его волос, напоминающий Кате запах ржаного теплого хлеба, как часто снились ей по ночам, будили без времени…

Несколько позднее, когда они смогли разговаривать более спокойно, Андрей сказал жене, что с большим трудом отпросился на фронт.

— От тебя теперь недалеко буду.

— Ну да, фронт рядом, — подтвердила Катя и, вдруг, отважно глядя мужу в глаза, спросила:

— Ты считаешь, что поступил правильно?

Андрей понял вопрос жены, как укор, вызванный страхом за его жизнь: отпросился на фронт, а зачем? Когда еще ничего не известно, где он будет нужнее!

Он и сам себе иногда задавал этот вопрос.

— Да, правильно!

В глазах Кати как будто что-то дрогнуло. Она справилась с собой, тихо переводя вздох. Андрей понял его так: теперь уже ничего не вернуть, ничего не исправить! И взял обе руки жены в свои, поднес к губам.

Если уж быть последовательным, то и у него найдется к ней вопрос: зачем? Зачем она осталась с дочкой в прифронтовой полосе?

— Ты вот что, милая, скажи, может, домой уедешь, по силам ли тебе тут? — спросил Андрей.

Катя отрицательно покачала головой; лицо ее было спокойным и сосредоточенным.

Они прислушались к отдаленной стрельбе зенитчиков. Тревоги пока не объявляли. Вероятно, прорвался один бомбардировщик и рыскал над городом.

Андрею нужно было в комендатуру: он еще не отмечался, что прибыл, поспешив с вокзала прямо сюда.

— Соскучился по тебе, по дочери. А ты? — он сжал жену в объятиях, поцеловал взлохмаченный затылок. — Вернусь, наговоримся. Я думаю, позволят задержаться денька на два.

Но Андрей не сразу ушел: раздобыл дров, затопил печку и, вынув из чемодана продукты, разложил их по тарелкам.

Катя тихо ахала от предвкушаемого пиршества.

— Господи, Катюшка, как ты похудела без меня. Совсем легонькая девчушка стала…

Андрей ходил по комнате, хозяйничая, будто век тут жил: убрал со стола, вымыл посуду. Потом попросил Катю показать палец.

— Не беспокойся, я не хуже любой сестры сумею, — ласково приговаривал он, принимаясь осторожно разматывать бинт…

Катя спала и не спала, ожидая возвращения Андрея и словно наяву видя перед собой его родное с затаенной смуглостью румяное лицо. Его невысокую, особенно ладную в военной форме широкоплечую фигуру. Кажется, никогда еще она не была так влюблена в Андрея, как теперь!

Муж вернулся с радостным известием: целых три дня они вместе! Он присел к ней на кровать, взял руку в своя теплые, широкие ладони.

— Собирайся, едем к Наденьке. И с нашей драгоценной бабкой попрощаться надо. А Славу, наверно, не узнать… Быстро теперь мужают мальчики!

Через час Катя в серой беличьей шубке, привезенной Андреем, сидела с ним в пустой электричке. Шубку эту муж купил в первый год совместной жизни, на собственный вкус, без примерки, и спрятал от Кати. Вечером, когда они собрались прогуляться, Андрей неожиданно накинул ее жене на плечи. В шубке Катя тогда сразу почувствовала себя солидной дамой.

Условленным знаком: подряд три раза, Андрей тихонько постучал в кухонное окошко. Чуткая на сон бабушка в ту же секунду приоткрыла дверь в коридор.

— Катенька, ты? — донесся наружу ее настороженный, полный тревоги голос.

Проснулась Наденька, взглянула на мать, на отца и, признав, потянулась к нему.

Андрей был растроган и взволнован.

Аграфена Егоровна захлопотала: ставила на кухне самовар и, нащепав лучину, на шестке печи варила в чугунке картошку.

На вопрос Андрея, можно ли будет завтра сходить повидаться со Славой, бабка грустно отвечала:

— Не повезло вам, касатики: сегодня среди дня Славочка наведывался, пять дней, сказывал, в городе его не будет. Задание какое-то выполнять посылают! Казенный человек он у нас теперь. Ну, я поесть ему кое-чего сгоношила…

— Ах, черт, действительно не повезло. Такая досада! — Андрей поморщился. — Вот что, бабушка, ты подарок ему от меня передавай, — Андрей склонился над чемоданом и вынул оттуда пару теплого белья, полученного им накануне отъезда. — Бери, пусть носит на здоровье. Командирское…

В полночь, заглянув в окно, Андрей прошептал Кате:

— Смотри, ночь-то какая чудесная! Хорошо бы побывать в парке.

Захватив в охапку одежду, они на цыпочках прошагали в кухню, но не спаслись от бабки, — она проснулась и, обозвав их полуночниками, велела Кате надеть ее валенки, а вместо шапки повязать шаль.

Скрипнула промерзшая дверь на крыльцо, и на запорошенных ступеньках затемнели отпечатки ног.

На улице морозно, светло от луны. По бледно-оранжевому снегу тени двух лип из сада шагнули на противоположную сторону дороги. У колодца, где с вечера кто-то опрокинул ведро, била в глаза искрами ледяная горка. Тихо, пустынно, ни одного дымка из трубы.

В парке снега по колено. Андрей шел первый, пробивая Кате дорогу. Он был одержим мыслью во что бы то ни стало разыскать и обязательно посидеть на памятной им обоим скамейке, откуда открывается вид на речку. Вот и знакомая беседка, до половины засыпанная снегом, качели в стороне, но скамейки нет, она упрятана до весны под одним из сугробов.

— Мне кажется, тут, — предположил Андрей, останавливаясь. — Не хватает только духового оркестра на открытой площадке. Помнишь, Катюша, наш вальс?

Она кивнула, всматриваясь в Андрея. Он был тогда в гражданском: сиреневого цвета рубашка, коричневый костюм.

Не говоря ни слова, они постояли, обнявшись…

Через день Катя с Андреем вернулись в Москву. Нины дома не было.

— Мне все не верится, что ты со мной, Андрюша, — сказала Катя. — Как я теперь буду без тебя?..

Андрей кашлянул, погасил папиросу и подошел к жене.

— Мне пора, — сказал он сумрачно, обнимая Катю. — Ну, не смотри так, все будет хорошо. Береги себя.

И он ушел, а Катя прислушивалась к его быстрым шагам по лестнице, отсчитывая их биением собственного сердца. Теперь ей некого было стесняться, и она заплакала.

— Катенька! — Андрей стоял перед ней, взволнованный и бледный. — Я так и знал, что ты плачешь, не смог уйти, вернулся… Прекрати, не нужно, не хорошо. Я опаздываю. Ну, Катя!

— Да, да, иди. Это я от радости, что ты у меня такой хороший. Во-ин мой! — сквозь слезы проговорила Катя.

Спустя минуту она вновь прислушивалась к его решительным шагам. Странно, ей стало легче, словно мимолетное возвращение Андрея что-то изменило и помогло особенно остро почувствовать, до чего она дорога ему!

Катя вытерла глаза и взялась разбирать свои вещи. Они хранили прикосновение его рук, и он думал о ней, когда заботливо укладывал их.

Вскоре пришла Нина. Она посмотрела в Катино лицо, на незнакомый чемодан, и брови ее вопросительно сдвинулись.

— Отгадай, — сказала Катя.

Она не отгадала, конечно.

— Сам приехал и прямо на фронт? А я думала, дочка заболела и ты уехала… — недоумевала Нина. — И ты ему ничего не сказала?

— Как ничего?

— Ну, не поругала… В такую даль ехать добровольно, в пекло. Еще убьют, чего доброго. А тебе каково?

— Но почему же обязательно убьют…

— Не расстраивайся, Катя, я тоже так думаю. А все-таки страшно, — призналась Нина.

Катя захлопнула чемодан и села на него.

— Знаешь, Нина, необходимо быть готовой ко всему… Твой Виктор тоже может уйти на фронт.

— Ну-у-у, при очках-то? — перебила она Катю. — Ах, как я устала сегодня после ночной, давай спать!

Они легли, но Катя не скоро уснула. Ей пригрезилось, что Андрей сидит около нее, разговаривает, улыбается.

Катя плохо слышала его слова, но смотрела туда, куда смотрел и он, — на лодку, в которой им предстояло плыть вдвоем… Потом она медленно подняла голову: промокшее от соленых брызг, натянутое ветром, трепетало над ними парусное полотно. Они обогнули выступ берега и увидели родной дом на высокой сопке. Там почему-то жили уже чужие люди и на окнах висели незнакомые занавески… Катя порывалась спросить у Андрея, что это значит, но не успела. Он стал быстро-быстро уменьшаться на ее глазах, будто таять, и вскоре совсем пропал.

— Что ты кричишь? — спросила недовольно Нина.

— Извини, — отвечала Катя, — мне приснился дурной сон.

Утром, когда затрещал будильник, Катя проснулась с ощущением радости на душе. Вот так же бездумно-легко она просыпалась в ту далекую пору, когда жила в городке у бабушки, спала в беседке, окруженной цветущими яблонями, ранними утрами по росе ходила в лес за ландышами.

С детства знакомые, любимые запахи цветов, клейкие, едва распустившиеся листья березы, длинные солнечные просеки, коренастый, обросший мхом пень на опушке, красная головка впервые найденного гриба, нетронутые кусты малины, пугливо у ног пробежавший заяц и все то, что бывает так щедро подарено жизнью и к чему потом, вырастая, привыкаешь и перестаешь замечать, — забытым воспоминанием поднималось со дна души, обволакивало милыми запахами, волновало.

Катя закрыла глаза, чтобы полежать немного, продлить эти воспоминания.

— Вставай, вставай, — заладила Нина и безжалостно сдернула с нее одеяло.

Катя готова была закричать, заплакать, но, увидя чемодан, привезенный Андреем, тут же остыла. Только вчера он был здесь, сидел вон на том стуле, целовал ее. А что, если он не ушел еще?

— Андрюша дома?

— Да ты не в своем уме, что ли? — удивилась Нина.

«Немножечко, от счастья», — хотелось признаться Кате, но она молча улыбалась.

Глава 13

Это было второе письмо с фронта, и оно могло быть только от Андрея, — тогда почему же вместо его размашистого почерка конверт надписан незнакомой рукой?

Холодная, приторная слабость подступила к сердцу Кати, поползла к рукам, в ноги… Что там? Известие о ранении, о смерти?

— Таня, Таня! — закричала она соседке и изо всех сил стала стучать ей в стенку. — Мне письмо, прочти, не могу…

Таня не спеша распечатала конверт, вынула небольшой убористо исписанный листик бумаги и начала про себя читать. По ее лицу нельзя было ничего понять… Катя застонала от нетерпения.

— Да говори же, говори!

— Дуреха, не бесись, сам командир полка поздравляет тебя с успехами Андрея Николаевича. Теперь, значит, готовь гимнастерку под орден.

— Дай-ка!

— На, читай. Ишь, руки-то дрожат.

Катя взяла письмо, однако читать его не могла: накипевшие слезы помимо воли хлынули наружу. Она вытирала их платком, улыбалась и тут же опять всхлипывала.

— Вот нюня-то, а муж герой. Везет таким! — с добродушной иронией сказала незамужняя соседка. — И воюет-то всего без году неделя! И в капитаны уже произвели!

Для счастливого человека все кажется достижимым, все возможным, и Катя, идя на работу, позволила себе размечтаться о том дне, как она будет встречать мужа после окончания войны. Сейчас она думала, что этот день не за горами!

Столица ликовала. По радио вперемежку с бравурными маршами передавали победные сводки Информбюро о боях под Москвой с длинным перечнем военных трофеев: орудий, танков, бронетранспортеров. И пленных! Зря, стало быть, Гитлер хвалился на весь мир, что его солдаты умирают, но не сдаются. Сдаются, еще как! Кинохроника запечатлела их в бабских шалях поверх легких шинелишек с трусливо приподнятыми руками. Красноармейцы в добротных полушубках выкуривали их, как крыс, из подвалов, погребов. А артиллерия уже шла дальше, вперед. Там среди наступающих был капитан Савин…

Катя задержалась у громкоговорителя на столбе, около которого не переводились слушатели. И так по всему городу. Голос Левитана звучал могуче и торжественно. Она слышала его почти на всем пути до завода. У проходной снова громкоговоритель и толпы народа.

Кате не терпелось поделиться с кем-нибудь из друзей своей радостью за Андрея: жалко, что с Ниной они теперь работали в разных сменах, но, может, в раздевалке встретятся? Нет, шкафчик Нины пустовал, она уже успела убежать к Виктору в комитет комсомола.

Оставался Седов, — его-то Катя обязательно увидит, ведь с тех пор, как его назначили главным инженером цеха, или потому, что Нина стала невестой другого, — Данила на работе с утра до вечера.

Седова на месте не оказалось, тетя Лиза сказала, что он ушел с делегацией фронтовиков.

— Какой делегацией? — переспросила Катя.

— Да ты разве не знаешь ничего? К нам гости с фронта приехали. Да вон и они и Данила Михайлович с ними.

— Екатерина, вот какое дело… Да, во-первых, здравствуй, во-вторых, мне некогда, придется тебе пройтись по заводу с товарищами военными. Елизавета Силовна останется пока за тебя.

— Даня, послушай…

— Нет, нет, без отговорок.

— Я не о том, Даня. Письмо от полковника получила, об Андрее пишет…

— Поздравляю, поздравляю. Вечером зайду, почитаем.

— Сумасшедший какой-то, — бросила ему вслед тетя Лиза и тотчас поправилась: — Рвут парня во все стороны, тут всякий с копыт долой!

— Ну что ж, пойдемте, товарищи, — пригласила делегацию Катя и принялась с жаром объяснять им то, что сама знала о цехах завода и о его продукции.

Фронтовики интересовались всем, вникали в подробности, словно завтра их ждала не война, а мирная жизнь и работа.

Один из делегатов был, как Андрей, — капитан, и Катя собиралась спросить его о нем: может, встречались где? Но что-то остановило ее, и она не спросила.

— Два часа промоталась, — встретила ее Вагонова ворчанием, — на моем участке ученица-слесарь деталь запорола, а я здесь, как дворняжка на привязи…

Дома, после работы, лежа в постели, Катя в какой раз уже принялась перечитывать письмо полковника об Андрее. Надо было записать в дневнике об этом исключительном событии в ее жизни, но Кате так хорошо, такая приятная усталость разлита по всему телу, а за дневником придется вставать, рыться в чемодане…

«Завтра запишу», — легкомысленно решила она.

…Разве она знала тогда, что завтра не найдется ни тех чувств, ни тех слов, которые были сегодня. И уже потом, спустя много дней, когда она неуверенной рукой, в тяжелом раздумье, возьмется за дневник, — в него упадут коротенькие, как взрыв, горькие слова боли…

Данила задерживался или забыл, что обещал прийти. Катя ждала его, превозмогая дремоту. Наконец она услышала, как стукнула в подъезде дверь, затем раздались шаги на кухне.

— Можно?

— Да, да! — весело отозвалась она, вскакивая с постели.

Дверь в комнату необычно медленно, со скрипом стала открываться, будто ей не хотелось впускать того, кто стоял по ту сторону, — и Катя увидела на пороге человека в военном.

— Добрый вечер, — сказал он. — Да мы, оказывается, встречались с вами.

Он шагнул ближе к свету, и молодая женщина, недоумевая, узнала в нем одного из делегатов.

— Вы Ермолова Екатерина Сергеевна?

— Да, а что?

— Дело в том, — да вы сядьте, — сказал он вдруг и как-то жалостливо улыбнулся.

Катя в испуге опустилась на стул, она почувствовала, что слабеет, и ей, на самом деле, не устоять на ногах.

— Я вчера видел вашего мужа, — продолжал капитан нерешительно. — Ну, и дело в том… Андрей Николаевич, мой командир, ранен и просит навестить его. Госпиталь в двух часах езды от Москвы, вот адрес.

«Ранен?.. Как нее так. А письмо от полковника? И я радуюсь, а он, может быть, умирает?..»

Катя машинально взяла из рук капитана бумажку с адресом.

— Не волнуйтесь. У него вынули осколок из легкого. Я говорил с врачом, он будет жить… Уверяю вас, — напуганный тем, что женщина молчит и как-то странно смотрит на него, более оживленно заговорил посетитель. — Я бы хотел помочь вам чем-нибудь, — добавил он.

— Нет, нет, спасибо. Вы так непростительно долго не извещали меня! — Она подошла к вешалке и рванула пальто.

«Нужно действовать, действовать. Сию минуту бежать к Даниле»…

Капитан попрощался и ушел, а Катя в растерянности, не сознавая того, что делает, напряженно прислушивалась, к его шагам, как когда-то к шагам Андрея.

— Ого, нас уже военные навещают? — запела с порога соседка. — Смотри, Екатерина… — И осеклась, бросилась помогать ей надеть пальто.

«Только бы доехать, только бы побыстрее доехать», — лихорадочно думала Катя по дороге на завод, в темноте спотыкаясь обо что-то и чуть не падая.

Данила дежурил в парткоме. Он сидел за столом над разложенными томами Ленина и писал. Настольная лампа под зеленым абажуром освещала его спокойное, сосредоточенное лицо.

Катя прислонилась к стене, осторожно переводя дыхание. Слезы все больше и больше застилали глаза, и она уже ничего не видела, когда исступленно заговорила:

— Даня, нужно скорее… Отпусти меня и помоги добраться до вокзала. Прошу тебя! Ранен Андрей…

Эта ночь была без начала и конца, и Кате мерещилось, что она не переживет ее.

Седов побежал хлопотать о пропуске для проезда по городу в неурочное время, да еще во время объявленной воздушной тревоги. Катя полулежала на диване, закрыв глаза, и всякий раз вздрагивала, когда над крышей заводоуправления завязывалась горячая стрельба.

Несколько раз Данила возвращался, звонил куда-то. С пропуском ничего не получалось. Катя вызвалась идти пешком до вокзала, одна, на собственный страх и риск.

— Нельзя, что ты? Тебя заберут на первом же посту.

Она говорила ему, что пройдет незамеченной, а если и задержат, то все равно пройдет, ведь ей необходимо. А он твердил одно:

— Не пущу, не пойдешь.

Воспользовавшись его коротеньким отсутствием, Катя встала и вышла.

«А вот уйду, уйду…»

В проходной часовой загородил женщине дорогу винтовкой, сурово поблескивая глазами.

— Не велено, гражданка, вернитесь в помещение.

Катя вернулась и, вкладывая все свое бешенство, упрямо сверлила взглядом крутой Данькин затылок, склоненный над книгой. Как она ненавидела его в эти минуты с его навязчивой опекой и распорядительностью!

К утру Седова стали навещать дежурные с разных участков, запорошенные снегом, озябшие. Комната наполнилась холодком, свежестью, отдающей тонким, еле уловимым запахом спелого арбуза. Для Кати всегда так пахла зима в ясные безоблачные дни юности.

— Да уж скажи лучше — земляникой, — посмеялся однажды Андрей и спросил: — Слышишь?

— Слышу, слышу, — громко ответила Катя, открывая глаза. Перед нею стоял Данила с заботливым, обросшим лицом.

Тревожная московская ночь, оказывается, прошла уже, а она семь часов неподвижно высидела на диване. В ту минуту, когда Катя бежала сюда, она вгорячах думала, что случилось необычное, должно случиться, раз Андрей в опасности, и она тут же попадет к нему, утешит, поможет…

— Когда же, Даня?

— Скоро, теперь скоро, вот машина заправится, и поедешь, а ночью все равно не было ни одного поезда, я звонил на вокзал, — сказал он тихим усталым голосом и тяжело, по-стариковски, сел рядом. Она взглянула на него, и что-то поразило ее, заставив посмотреть более внимательно. Седые нити в волосах и две горькие морщинки у рта делали лицо неузнаваемым.

Через час Данила усаживал Катю в машину и вместо рукопожатия погладил ее руку.

— Я надеюсь на тебя, Катя, надеюсь… — сказал он ей на прощание.

Это были его первые слова успокоения за всю ночь.

Поезд медленно тащился от станции к станции, но вокруг Кати, кажется, никто не торопился. Ехали красноармейцы из госпиталей, после коротеньких отпусков. Они снова возвращались на фронт, и опять их ждали опасности, ранения, а может быть, и сама смерть. Но все они были внешне спокойны, приветливы с Катей, узнав, куда она едет, и занимались обычными дорожными делами: играли в шашки, шахматы, некоторые спали.

Катя смотрела на них и думала: как бы позавидовали ей сейчас их жены, матери, что она вот едет с ними, разговаривает, сидит рядом. А ведь и с Андреем там посторонние люди. Они, а не она, подают ему чай, еду, меняют бинты, слушают его горячий бред…

Быстро темнело, света в вагоне не зажигали, нельзя было. Кто-то сказал:

— Никак завывает?

Затрещал на крыше вагона пулемет, и бомбардировщик, не сбросив ни одной бомбы, скрылся за лесом.

Екатерину начало трясти от холода и волнения, когда она сошла на нужной остановке.

«Вот здесь где-то рядом Андрей, и я его сейчас увижу, — думалось ей. — В каком же он состоянии, если сам ничего не написал мне?..»

— Вы прямо в госпиталь? — спросил Катю сошедший вместе с ней сержант, — значит, по пути. Да держитесь за меня, а то, чего доброго, свалитесь еще в воронку, и придется тогда мужу навещать вас!

В госпитале было очень светло после улицы, пахло лекарствами. За тоненькими перегородками слышались вздохи, негромкие разговоры.

Сержант объяснил за Екатерину, зачем она тут, попрощался с ней. Не в силах стоять, Катя присела на скамейку.

«Что я скажу Андрею, как бы не заплакать?» — вяло пробегали мысли.

Она до того вдруг почувствовала себя усталой и разбитой, что было впору лечь прямо на полу, вытянуться до хруста в костях и заснуть. Но вот за перегородкой чем-то стукнули, кто-то закашлялся и, задыхаясь, спросил:

— Жена приехала?

«Это он!» — обрадованно встрепенулась Катя и с криком рванулась в палату.

— Я тут, Андрюша!

На кровати, против двери, сидел бородатый незнакомый человек, остальные трое спали: наверное, он и спросил про жену.

Сестра замахала на Катю руками и вывела в коридор. Катя вновь села на ту же скамейку, прислонилась к стене, закрыла глаза. Мимо нее пробегали, хлопали дверьми, провезли что-то, — отяжелевшие веки ее вздрагивали, но их было трудно приподнять.

Стали слышны раскаты стрельбы из тяжелых орудий, Катя подумала, что это схоже с громом, и тотчас возникло лицо бабушки; она спросила кого-то: «Трубу в печке закрыли? Ишь, как гремит», — и погрозила своей узловатой от ревматизма рукой.

— Пойдемте, — тронула Катю сестра за рукав, — вас просит к себе главный врач.

Катя с испугом переступила порог комнаты, ища глазами Андрея. У завешенного шторой окна стоял худощавый невысокий человек с седой головой и в упор смотрел на нее.

Катя уж было раскрыла рот, чтобы спросить, где же муж, но старик опередил ее.

— Капитана Савина сегодня эвакуировали в тыловой госпиталь. Жаль, что не застали его. Милая вы моя, успокойтесь! Муж ваш ранен в легкое, но состояние у него вполне удовлетворительное. Ничто не угрожает его жизни!

На улице оглушительно стреляли, дрожали стекла за плотными шторами. Было уже поздно, как вчера, когда к ней пришла недобрая весть о ранении Андрея.

— Вот написал вам, — вновь заговорил врач, подавая Кате листок из блокнота.

Она узнала этот клочок бумаги. На таких листочках муж писал ей еще до войны, потом с фронта и все шутил, что последний листок в его записной книжке будет днем окончания войны…

Катя нашла в себе силы поблагодарить врача и вышла. Сев на знакомую скамейку, где совсем недавно ей послышался голос Андрея и она еще верила, что увидится с ним, Катя поднесла к глазам записку, написанную неровными, крупными буквами.

«Катенька, ничего страшного. Месяца через три буду здоров, в этом не сомневайся. Жизнь продолжается. Люблю и целую».

Всю ночь Екатерина просидела в коридоре. Сестра звала ее поспать к себе. Катя отказывалась. Здесь лежал Андрей и тоже, может быть, прислушивался к этим блуждающим по дому звукам, думал о ней, о Наденьке, когда писал записку и просил передать малюсенький узелок со знакомой по Владивостоку шерстяной рубашкой.

С рассветом шорохи в доме перешли в звуки. Катя поднялась и, пошатываясь, вышла на крыльцо.

Над Москвой шел снег, медленно оседая на улицы, на дома, на проходящих люден. Никто не встречал Катю, не ждал. Она была совсем как беженка с узелком в руках, и ей захотелось сесть на панель и тут же, не откладывая, снова подержать в ладонях рубашку Андрея, погладить!

«Милый, как он догадался оставить мне ее!»

Шерстяная рубашка с заношенным воротником хранила в себе запах пота Андрея, его табака, кожаных ремней… Катя зарыла в рубашку свое неподвижное, озябшее лицо, целовала ее одеревеневшими губами и тогда только слезы облегчения потекли по ее щекам. Ну да, ей не повезло, она не повидалась с ним, но он жив, сам пишет ей, значит, жизнь и в самом деле продолжается!

Глава 14

Нина Полякова и сама не знала, счастлива ли она, что выходит замуж за Виктора Лунина?

Данила избегал Нины, обходил стороной ее станки. Он похудел, стал неразговорчив и мрачен.

Однажды они столкнулись с ним у лестницы лицом к лицу, и оба в первые секунды растерялись. В серых глазах Данилы мелькнул было знакомый огонек радости, как всегда при встречах с Ниной, — и тотчас погас. Сухощавое, чисто выбритое лицо его будто каменело с каждым мгновением.

— Желаю тебе счастья, Ниночка, — первый заговорил он, но руки не подал. Она холодно поблагодарила:

— Спасибо, — и заспешила от него. Самолюбие ее было задето, а сердце стучало. До чего же легко уступает другому, словно и не любил вовсе!

— Ниночка, — спросила вечером Катя, посматривая на подругу с подозрительным сожалением, — откройся мне, что тебя тревожит? Ты выходишь замуж по любви, Виктор сам не свой от радости. Так, может, его родители против?

Нина промолчала, гася в душе вспышку гнева. Зачем они все лезут к ней: Катерина, Данила…

В доме у Луниных Нину встретили со всем радушием. Григорий Петрович, «чувствительный к женской красоте», — как он характеризовал себя, весьма одобрял выбор сына.

— Можешь себе, мать, представить, сколько у Нины было ухажеров? — изливал он перед женой свои соображения, — а девушка выбрала нашего отпрыска. — Он назидательно поднял длинный, сухой указательный палец и тут, сообразив, что, чрезмерно хваля будущую сноху, он этим как бы принижает своего сына, поправился: — Оно, конечно, за нашего Витеньку любая краля пойдет, потому что всем парень взял!

— Золотой рыбкой жить у нас будешь, — в ответ на какое-то ласковое слово Нины брякнул ей захмелевший хозяин дома.

Виктор поморщился: не в духе времени сказал старик, ну да зато от души!

Потом Григорий Петрович пустился в воспоминания, вороша свое партизанское прошлое. Взгрустнув, он показал Нине правую, короткую от ранения руку, из-за которой вынужден теперь торчать в тылу…

Гостья сочувственно осведомилась, не болит ли рука.

— Как ей не болеть… К погоде лучше всякого барометра дает себя знать!

Виктор поехал провожать невесту из теплого отцовского дома в бывшее общежитие, где она доживала последние дни. Он ухаживал за ней с заботливостью мужа и без умолку говорил о том, как судьба правильно распорядилась, познакомив их через подругу-соседку! Нина соглашалась с ним, чувствуя себя кроткой и умиротворенной.

Свадьба была назначена на день рождения Виктора, — ему исполнялось двадцать лет. При его солидности — росте, плечах, неторопливой походке, чуть-чуть надменному выражению белого холеного лица — Виктору можно было дать больше.

Неожиданно для них самих, жених с невестой распрощались более чем холодно. Виктор ревновал ее к Седову, не к теперешнему, а к прошлому, прочили тому успех, который, возможно, и был бы, не явись Виктор.

Нина мирилась с его ревностью, и ей даже немного льстило: вот как она любима! Но сегодня… Обнимая ее, Виктор усмехнулся.

— Сколько лет за тобой топал этот Седов, а вот остался с носом.

Нина вырвалась из рук Виктора и, не попрощавшись, побежала в подъезд: никаких насмешек она не намерена терпеть от него, пусть знает!

Лунин догнал ее, схватил за руку. Расширенные от гнева глаза под решительно сведенными бровями напугали его.

— Ниночка, прости меня, дурака ревнивого, — смиренно попросил он.

А через минуту, шагая на ночлег в комитет комсомола, Виктор вдруг почувствовал раскаяние, что не выдержал характера. Сердился он и на отца за его неуемные восторги перед Ниной, которые наверняка вскружили ей голову.

«Ах, красавица, ах, распрекрасная… А сам в доме персона», — сердито думал Виктор, восставая против роли подопечного. Он и так всегда уж и во всем уступал Нине, и теперь, очевидно, это будет трудно изменить. Да и неизвестно, какое место в их жизни достанется Седову, ведь он ежедневно в цехе станет мозолить глаза Нине своей покорной влюбленностью.

«Ну нет, к черту… Женюсь, а там посмотрим! Выжить бы Седова с завода!»

У Нины предстоял на завтра трудный день: дежурство по цеху. И это было настолько уважительной причиной, что Катя ничего не заподозрила, когда на ее вопрос: «Чем закончилась встреча с родичами?» — Нина весьма натуральным голосом отмахнулась:

— Завтра расскажу, спать надо.

Ночь выдалась спокойная, без стрельбы и тревоги. На работу все пришли выспавшиеся, с хорошим самочувствием.

— Может, выдохся супостат, силенок не хватает, а, Катя? — робко высказала свои предположения Елизавета Вагонова. Одетая в стеганку поверх халата и в валенки с галошами, разбухшими от эмульсии, она искательно заглядывала на девушек-работниц.

— Не знаю, тетя Лиза, — вздохнув, ответила Катя, не желая огорчать женщину. А про себя подумала:

«Просто была нелетная погода…»

Часам к десяти сквозь замаскированные фонари крыши и окна стали проникать лучи редкого в это время солнца.

— Ох, никак ждать гостей! — пробормотала тетя Лиза, поправляя на могучем плече лямку противогаза.

Воздушную тревогу на заводе объявляли сиреной — басовитой, низкой.

Сирену подавали лишь в тех случаях, когда непосредственная опасность нависала над заводом. Тогда работа приостанавливалась и все, кроме дежурных, обязаны были уходить из цехов.

— Тревога! — крикнули за спиной Кати, за мгновение до того, как она услыхала рев сирены. — Эх, нелегкая их принесла, работать не дают…

В проходах между станками уже бежали люди в распахнутые пожарниками двери, бежали во двор и на сквер, гдебыли выстроены укрытия.

— Давай, Катюша, в бомбоубежище, быстро!

Нина видела, как Катя только что заправила новое кольцо и поняла, что ей жаль останавливать на ходу станок, выводить из строя резцы. Оттолкнув ее, Нина сама нажала кнопку выключения: мотор взвыл, заскрежетали резцы по металлу.

«Черт с ними, человеческая жизнь дороже любых резцов!» — пронеслось у Нины в мыслях.

Они бросились было друг к другу то ли обняться, то ли пожать руки, но широкая, зловещая тень от крыльев бомбардировщика, что пронеслась над стеклянной крышей, напугала их и отбросила в разные стороны.

— Счастливо продежурить, Ниночка, тебе и тете Лизе, — крикнула впопыхах Катя.

На улице большое зарево пожара поднималось за домами. Несмолкаемо стреляли зенитки, свистел воздух, и чем-то горячим пахнуло в лицо Кати.

На какую-то долю секунды она приостановилась, плохо соображая, куда бежать дальше, но чья-то рука увлекла ее за собой.

В щели было темно, душно. Катя на ощупь пристроилась на скамейке, прислушиваясь, что делается наверху.

— Должно быть, прорвалось немало, — прошептал рядом знакомый женский голос, и тотчас глухой удар потряс землю. Посыпался песок с потолка, и лампочка качалась и качалась, пока кто-то не догадался остановить ее.

— Товарищи, похоже, прямое попадание в завод, — взволнованно крикнул пожилой мастер, затем властно, с командирскими нотками: — Мужчин попрошу за мной!

В бомбоубежище в одну минуту поредело, и от этого стало страшно: засыплет тут, как в братской могиле! Катя пересела поближе к выходу. На улице все еще стреляли, но уже с промежутками. И вдруг снова застучало, загрохотало, но Екатерина была уже снаружи и бежала в сторону завода. Теперь, наверно, все равно — что поворачивать назад, что бежать до цели. У тех ворот, из которых она несколько минут назад выскочила из цеха, виднелось множество народа.

«Неужели несчастье, неужели несчастье?» — со страхом думала Катя, подсознательно чувствуя уже, что да! Черная тень самолета недаром закрывала небо над их станками…

— Что случилось, с кем? Да говорите же наконец! — с трудом выговорила Катя, добежав до ворот.

На нее не смотрели, от нее отворачивались, признав в ней подругу Нины Поляковой.

— «Скорая помощь» увезла твою подружку, ногу осколком оторвало, — сказал пожилой рабочий. — Изуродовали девчушку, сволочи! — желчно добавил он, надевая на голову шапку.

— Господи, помоги нам, покарай их, господи! — упав на колени вдруг исступленно заголосила тетя Лиза, ударяя себя в грудь. Одежда ее была вся покрыта известкой, лицо почернело и постарело сразу лет на десять.

— Встань, что ты… встань, не нужно! — закричала Катя и стала тянуть ее за руку.

Тетя Лиза покорно поднялась, поцеловала Катю в волосы.

— Ну что ж, пошли… работать пошли, — оглядывая вокруг себя столпившихся людей, проговорила она.

В цехе бомбой разрушило контору и воздушной волной отбросило в сторону железобетонную лестницу, что вела наверх. Пять станков на участке мастера Вагоновой требовали неотложного ремонта.

Тетя Лиза, позабыв умыть лицо, немедленно пустилась в хлопоты.

Виктор Лунин не появлялся, говорили, что он часа за полтора до тревоги поехал встречать на вокзал какую-то фронтовую делегацию.

— Да, сыграли, называется, свадебку, — говорили сочувственно в цехе, — сколько молодых гибнет… А им бы жить да жить!

На Виктора было жалко смотреть, когда он, не помня себя, примчался в цех. С ним случилась настоящая истерика, как только кто-то показал ему развороченный пол, где подняли Нину. Глядя на него, многие женщины заплакали в голос и запричитали.

Распорядительная тетя Лиза, над которой молоденькие дурехи-станочницы иногда втихомолку подсмеивались, быстро навела порядок и тут: Лунина отправила в медпункт выпить валерьянки, остальным велела разойтись.

— Слезами горю не поможешь, я так разумею. А с Поляковой до госпиталя поехал Данила. Одной тебе, Екатерина, говорю, чтобы без паники…

По дороге с завода Катя встретила Данилу Седова и повела его к себе. Поджидая ее, он давно выхаживал по городку, по-стариковски ссутулившись, с запавшими от горя глазами, зябко поеживаясь в своем ватном пиджаке с мерлушковым воротником, в котором обычно выглядел молодцевато.

Катя напоила его горячим кипятком, принудила съесть несколько картофелин. На все ее вопросы, что с Ниной? — он отвечал односложно, каким-то не своим, погасшим голосом.

— Пока ничего неизвестно, ничего…

В санитарной машине Нина была в полной памяти. Она попросила Седова положить ладонь под щеку. Нестерпимо блестевшими, слегка влажными глазами она смотрела всю дорогу куда-то мимо головы Данилы, не произнося ни слова. Седов искусал себе все губы, чтобы удержаться, не взвыть от боли и отчаяния…

— Приляг, Даня, на диван, усни, — предложила ему Катя, подавая подушку. Он лег, и сон сковал его в единый миг, но не принес облегчения. Душа его не переставала болеть и во сне.

Целый вечер Катю мучили выставленные рядком Нинины туфли у двери: она боялась, что на них взглянет Данила. Полежав немного, она встала и, не зажигая света, на ощупь засунула их под кровать. Страшно было подумать, что они, может быть, никогда не понадобятся Нине!

Нина никому не разрешила навещать себя в госпитале. Ей писали длинные успокоительные письма, она отсылала их не распечатанными.

Катя никак не могла привыкнуть, что с Ниной случилась беда, ей все мерещилось, что вот-вот откроется дверь, и Нина, весело постукивая тоненькими каблучками, войдет в комнату.

«Что же она решила делать, как собирается жить дальше?» — тревожно раздумывала Катя и не переставала ездить в госпиталь.

Спустя несколько дней ей передали из палаты записку.

«Позову, когда самой все будет ясно. Нина».

«Ай да Нинка, я, наверно, плохо знаю ее… Такую записку мог написать человек, который сам все привык решать за себя. Человек с волей», — подумала Катя с невольным чувством восхищения.

После вечерней смены, Катя зашла к Виктору Лунину в комитет комсомола, хотя не была уверена, что застанет его.

Виктор оказался на месте. Голова его лежала на столе, он как будто спал. Катя негромко окликнула его. Лунин вздрогнул, поднял голову и непонимающими глазами уставился на вошедшую.

— Это я, Виктор, — вымолвила Катя, рассматривая его заплаканное лицо.

По виду он не очень обрадовался ее приходу: смотрел исподлобья, очевидно, догадываясь с каким разговором пожаловала к нему подруга его невесты.

Все эти две недели, как случилось несчастье с Ниной, он почти не спал.

Лунин давно приучил себя к мысли, что он «везучий», чего захочет, всегда достигнет, а тут такое невезение… Он жалел себя, жалел, свое молодое счастье. И не понимал, за что наказан. Лучше бы это несчастье стряслось после женитьбы, когда бы он хоть немного успел привыкнуть к Нине, больше привязаться к ней. Да и моральный долг обязывал бы: все-таки жена, а не невеста… А сейчас? Нет, нет, он не подлец, если ему трудно, то каково же ей — Нине — лежать там на больничной койке и сознавать, что отныне она калека?! Да, он предпочитал называть вещи своими именами: женщина без ноги — калека!

Его мучило, доводило чуть ли не до тошноты чувство брезгливости, лишь только он пробовал представить себе Нину без ноги! А что, если это чувство укоренится в нем на всю жизнь? Нина наконец поймет, оскорбится, ведь она же ни в чем не виновата… Вот тогда он действительно испортит ей жизнь. Но как сказать, кому? Отец не в счет: он-то понимает и сам намекнул, что жена без ноги — неполноценная женщина.

Он первый был сегодня у Нины в госпитале, он ехал и внушал себе: «Ты любишь ее, очень любишь, и красивую и некрасивую… Помни, ничем не выдай себя!»

Он готовился увидеть ее в слезах, в отчаянии, смутно надеялся, что слезы его растрогают, пробудят прежнее чувство. Она была удивительно спокойна и сама завела разговор о заводе, о его делах. Он было оживился, стал рассказывать про сделанный доклад на районном активе, но она прервала его.

— Извини, я устала. — И отвернулась к стене.

— Можно прийти к тебе еще раз? Завтра, например…

Она приподнялась, пристально посмотрела на него и, нехорошо усмехнувшись, ничего не ответила.

Виктор ушел пристыженный, противный самому себе. Встретившаяся ему в дверях старушка-сестра укоризненно покачала головой.

«Старая ведьма, подслушивала, наверно!» — зло подумал он.

На улице Виктор попробовал разобраться, что же случилось? Кажется, он разоблачил себя, Нина куда умнее и проницательнее, чем он думал о ней! Да она и горда вдобавок, не приняла его сочувствий. Вернее, не горда, а просто по-прежнему мнит о себе, позабыв, что она уже не та… А этой старухе-сестре что нужно было от него?

Катя спросила:

— Ты был у Нины? Ну что, как она?

Виктор сразу насторожился.

— Ничего, спасибо. Ниночка ни на что не жаловалась. Да, она не жаловалась, — повторил он, — но кто знает, какой ценой Нина ведет себя столь завидно мужественно? Ведь протез, Катя! Понимаешь, была нога и нет ее. И это когда слывешь красивой девушкой.

У Лунина навертывались слезы: он колебался, дать им волю или лучше справиться с ними. Он справился.

— Погибло наше счастье, — проговорил Виктор, махнув рукой. — Нине теперь трудно встать, ей лечиться и лечиться надо.

— Почему трудно? — спросила Катя сухо. — Встанет. Обязательно встанет. Нина молодая, здоровая. Живут люди и с протезами.

Лунин несколько секунд смотрел Кате в глаза, потом отвел взгляд в сторону. На губах его появилась растерянная, жалкая улыбка.

— Буду с тобой откровенен, Катя: ранение Нины… — он поискал слово, — меня озадачило. Душой я ее очень люблю… Даже больше, чем раньше, люблю, — продолжал Виктор, заметно волнуясь, — пусть бы лучше осколок изувечил меня. Катя, Катя, ну как тебе объяснить… Ты замужем, ты должна понять… Нина первая девушка, которую я поцеловал… Но сейчас меня почему-то одолевают сомнения…

Они встретились глазами, и то, что Лунин не договорил, Катя прочитала в них: испуганных, умоляющих. Кровь бросилась ей в голову.

— Успокойся, Виктор, Нина человек гордый, она справится со своим горем. Друзья помогут ей, — встав со стула, проговорила Катя.

Лунин вскочил тоже, и они стояли друг против друга, — не враги, конечно, но и не друзья!

Последние Катины слова обидели Лунина: она исключила его из друзей Нины. Зато это была чистая правда: там, где Данила Седов, — там не место ему!

На другой день Нина позвала Катю. Она лежала на высокой кровати под ворсистым одеялом, словно подвернув одну ногу.

В палате с широким окном было тихо и удивительно светло, вероятно, потому, что на улице недавно выпал снег, заново посеребрив деревья и крыши.

Нина спала или просто закрыла глаза. Похудевшее лицо ее было строго и прекрасно.

«Что мне сказать ей, — пронеслось у Кати в мыслях, — она уже все знает сама, все успела передумать».

— А, это ты, Катенька, — улыбнулась Нина, и улыбка ее была спокойная и ясная.

Катя осторожно опустилась на табуретку рядом с кроватью и поцеловала ее в щеку.

— Здравствуй, Ниночка!

— Я сегодня ждала тебя, — заговорила Нина. — Мне надоело лежать здесь, как в склепе. Что там на заводе? — спросила она после молчания, видимо сделав над собой усилие.

— Да все работаем, спать некогда.

— Теперь я урод, Катя, — неожиданно громко и просто сказала Нина. — Да ты не бойся, я не заплачу, — шепотом договорила она, будто у нее перехватило горло.

— Зачем так, Ниночка…

— А что говорит Виктор? — быстро спросила Нина.

— Виктор? Он любит тебя. Да ты же виделась с ним и сама знаешь, — робко добавила она.

Лицо Нины мучительно вспыхнуло, она вдруг прикусила нижнюю губу, как будто боялась, что может вырваться такое слово, за которое потом ей станет стыдно…

Катя горбилась все больше и больше на больничной табуретке, обхватив колени руками. Небольшая порция утешительной лжи, сказанная подруге, самой ей была неприятна.

— Да, он был здесь у меня, — после продолжительной паузы заговорила Нина, — был… но больше не будет! И ты не ври мне!..

Катя зажмурилась на долю секунды от ее властных и требующих глаз. Оставалось сказать самое главное, и это теперь нетрудно было сделать.

— Я не одна, я с Данилой. Он ждет. Позволишь ему войти?

Прежде чем ответить, Нина с подчеркнутой настойчивостью разглядывала подругу, в голове все время вертелись мысли:

«Значит, протеже своего захватила… А он не откажется от хромоножки?»

Подавив в себе раздражение, Нина согласно кивнула: зови! В глубине души она знала, что раздражение вызвано болезнью, отчаянием, раздумьями, как жить дальше, — но уж, конечно, не Катей и не Седовым.

Она слегка приподнялась, опершись локтями о подушку и смотрела, как входил Данила в коротеньком не по росту белом халате. Смятение охватило Нину. Его привычная добрая улыбка, радость в устремленных на нее глазах — на миг спутали всякое представление о реальности, будто никогда и не было ни Виктора, ни ранения, а вот пришел Данила в один из ясных, ничем не омраченных дней их дружбы.

— Нинушенька, здравствуй, почему так долго не звала нас, мучила зачем? — заговорил он дрогнувшим поначалу голосом и разом вернул ее к тому, что случилось.

Она нахмурилась, опустила веки. В глазах стояли слезы, и было не по себе от его вопроса.

— Вы меня скоро возьмете отсюда? — заикаясь, спросила Нина. Губы ее тряслись, и слезы уже катились по щекам.

— Да хоть сегодня, если отпустят, — сам не зная, что он говорит, пообещал Данила.

«Сумасшедший, и чего плетет!» — возмутилась про себя Катя, а вслух сказала:

— Нина, тебе надо будет выздоравливать…

— Ну поправлюсь, а дальше что? — теребя пальцами кромку одеяла, тихо спросила Нина. Она сидела потупясь, и было видно, как билась и дрожала жилка у нее на шее. Данила смотрел на эту жилку и не открывал рта, он, мужчина, не ручался за себя, пока не соберется с силами: мог всхлипнуть, закричать.

Катя встревожилась: молчание слишком затягивалось.

— Напрасно, Нинок, беспокоишься, — заговорила она, — дела найдутся, было бы желание…

— Желание, желание, — раздраженно отозвалась Нина, окидывая обоих посетителей быстрым, гневным взглядом, — мои желания теперь коротенькие…

Глава 15

Поездки домой были для Кати всегда праздниками: вдоволь насмотреться на свою Наденьку, сытно поесть, отоспаться в тепле.

Катя обычно подгадывала поездки после дневной смены, чтобы потом выходить в ночную, тогда у нее получалось в запасе почти целых два свободных дня.

Она приезжала с гостинцами: подкапливала крупу, кулечек песку, а иногда удавалось получить для Наденьки конфеты-подушечки.

Всю дорогу в полтора часа Катя проспала, разморившись от тепла и усталости, положив голову на столик. Во сне она увидела Андрея, будто нес он в руках огромный белый букет ромашек, шел по зеленому полю, а она ждала его на опушке леса. Потом они куда-то ехали между сопками в открытой машине, в той самой, в которой муж однажды брал ее с собой на границу, и знойный душистый ветер обвевал Катину голову.

— Пора, девонька, пора. Ишь, как умаялась, — послышался рядом голос женщины, и Катя проснулась.

Поезд замедлял скорость. В тамбуре дымили махоркой, и кто-то из раненых бойцов увлеченно рассказывал про разгром немцев под Москвой.

— Ну, теперь двинули, лиха беда начало. Главное, собственными руками фрицу ребрышки пересчитали и знаем, бить его во́ как можно, хоть он ихним фюрером объявлен непобедимым, — рассказчик, вставив в рот «козью ножку», глубоко затянулся. Катя успела увидеть прищуренные глаза, загрубевшее на морозе и на ветру лицо.

Глубоко вдыхая чистый, будто родниковый воздух городка, Катя шла, всматриваясь в домики с белыми крышами, не потревоженными войной. Если бы не стремительный удар наших войск под Москвой, могло бы быть все иначе и в городке и в ее судьбе… Страшно подумать! Старинный русский городок с названием, в котором слышалось что-то от монгольско-татарской речи, лежал беззащитный, трогательный…

На крыльце Катя обмела валенки веником-голиком и тихонько постучала в окно.

Оберегая сон девочки, они сидели с бабкой на кухне при свете семилинейной лампы.

— С утра заправила, чуяло мое сердце, что ты приедешь, — сказала Аграфена Егоровна, показывая на лампу, и продолжала в неполный голос: — Вячеслав меня беспокоит, на фронт, глупый, рвется, хотя его года не вышли…

Аграфена Егоровна сидела за столом в своей привычной позе: руки сложены под грудью, на голове синий с горошинками платок, завязанный под подбородком. В ласковых светло-карих, устремленных на Катю глазах ожидание и тревога: что-то она скажет.

— Ничего, старушка, не волнуйся. Никто на фронт его не отпустит.

— Ты правду говоришь, Катенька? А я за ночь-то чего не передумаю… С вечера усну, а потом хоть глаза выколи.

Она собрала поесть: толченой картошки с молоком, щи с сушеными грибами — любимое Катино блюдо.

Наденька спала, разметав по подушке руки, русые волосенки ее были спутаны.

— Днем на улицу спать вывожу в саночках. Укутаю ее дедовой шубой, щечки как помидоренки разрумянятся. Никакой мороз ей нипочем! — похвалилась бабушка. — А как там Нина-то, ты давно была у нее? — спросила Аграфена Егоровна, когда они вернулись снова на кухню.

— Позавчера навещала. Поправляется понемножку. Врач говорит, что хромать она почти не будет.

— Ну, слава богу, обрадовала ты меня. Сирота ведь Нинушка, и пожалеть ее некому. Была тетка, и ту давно похоронила. — Аграфена Егоровна замолчала. — Пленных вояк тут мимо нас прогоняли, — вновь заговорила она. — В женских платках, в валенках из соломы, видимо-невидимо. Ты только бы посмотрела, Катя, весь народ из домов высыпал. Некоторые бабенки, которые на мужей похоронные получили, разъярились, бегут за ними. Самосуд хотели устроить. Эх, если бы к весне с войной покончили. Да нет, где там, силищи со всего света собрал, — сама себе ответила бабушка.

Наговорившись вдоволь, они легли спать, уже в несколько поостывшей комнате: топленная днем лежанка едва сохраняла слабое тепло.

— Пораньше встану, затоплю, — пообещала, зевая, бабушка, — Наденька проснется, у меня всегда теплынь, — добавила она, укутывая сверх одеяла клетчатой шалью ноги.

Кате нигде так хорошо не спалось, как в родном доме на диванчике, несколько коротковатом для нее. В два лицевых окна светила луна, и отчетливо виднелись серебристые серые орнаменты на лиловых обоях, что были еще при отце.

Она быстро уснула, но голос бабушки разбудил ее.

— Вроде стучится кто-то?.. Господи, никак Слава, легок на помине! — И побежала открывать дверь.

Катя увидела брата у печки в коротковатой шинели, со знакомым шарфом на шее, который она ему связала.

— Ну и промерз я, — первое, что произнес он, стягивая с рук варежки. — Операцию тут одну за городом проводили. Успешно! Командир отпустил часочка на два погреться. В казармах-то у нас не жарко.

Слава похудел и, казалось, еще подрос. Черные при светлых волосах, вразлет, брови придавали мужественность его лицу.

— А вы тут как живете-можете? — спросил он. — Катюша, здравствуй! Очень рад тебя видеть. Вот на, держи, — брат стал высыпать из кармана шинели пустые гильзы на стол. — Наденьке игрушки!

— Еще чего не доставало! Страсть-то какая. Спрячь лучше, — вступилась бабушка. Затем, притянув к себе внука, стала целовать его.

— Одержимый мой, вошел, даже не поздоровался как следует с бабкой, а у меня сердце по тебе изболелось. Рано тебе винтовкой махать, учиться бы надо.

— Мое от меня не уйдет. Войну вот свернем, за парты сядем.

— Слава, ты что-то мудришь насчет фронта? — осторожно спросила Катя, лишь только бабушка вышла на кухню подогреть картошку.

Брат вспыхнул.

— А ты за кого меня принимаешь? Обидно, поверь, здоровенному гаврику есть казенный хлеб в тылу!

Катя ничего не успела возразить брату, в комнате появилась бабушка.

Славу накормили, стали укладывать спать, совсем как маленького мальчика: помогли снять валенки, накрыли одеялом. Будильник он завел на час ночи, едва успев пошутить:

— Восемьдесят минут давлю храповицкого, — и, коснувшись подушки, уснул.

Во сне Слава вскрикивал, метался, громко постанывал. Бабушка то и дело вставала к нему, удобнее клала голову, целовала в теплую щеку. Катя слышала, как она шепотом принималась читать молитвы, в которых просила у бога продлить ей жизнь для сирот, чтобы она могла послужить им своими старческими руками, наставить уму-разуму.

Аграфена Егоровна не дала затрещать будильнику, сама разбудила внука, заперла за ним дверь. Под утро она немного вздремнула, и этого ей было достаточно. Буренка уже мычала во дворе, кудахтали куры, — все несложное бабкино хозяйство, но как оно годилось им в тяжелую зиму!

Пока Аграфена Егоровна доила корову, убирала за ней, проснулась Наденька, кинулась к матери.

За завтраком бабка выставила все свои прикопленные запасы: на сковороде шипела яичница-глазунья, в глиняной миске стояла сметана, а из Катиной пайковой крупы была сварена молочная каша.

— А вот и я снова, не ждали небось! — раздался веселый голос с порога, и в дом вошел Слава. — В награду за проявленную вчера смекалку и прочее при поимке одного типа, уклоняющегося от воинской повинности, — отпущен на побывку домой до одиннадцати ноль-ноль, — отрапортовал он, ставя винтовку в угол. Бабка выскочила из-за стола.

— Родимый ты наш защитничек, присаживайся. Ешь, пей. Про воинские твои дела выспрашивать не смею, но одно прошу: береги ты себя, не подставляй зря голову.

— Есть, беречь голову! — взял под козырек Слава.

Он разделся, помыл руки. Подойдя к столу, ахнул:

— Да ты у нас, старушка, на десять ступеней выше самого изворотливого хозяйственника в части! Просто не верится, что существуют на свете такие вкусные вещи. Молодчина ты у нас.

— Не я молодчина, а Буренка с хохлатками свое дело знают, — возразила бабка.

После завтрака Слава надел стеганку, прихватил топор и вышел во двор: дровец заготовить и, может, подправить что у коровы в хлеву, благо выпала такая возможность. Ведь как-никак единственный мужчина в доме.

— Катя, у меня стихи новые есть, нацарапал кое-что, — крикнул он из коридора. — Будет время, почитаю.

— Иди, работничек мои, иди, — ласково проводила его бабушка.

Аграфена Егоровна управлялась у русской печки, ловко ставя внутрь ухватами чугуны с кормом для коровы. Она была большой почитательницей стихов внука и очень любила слушать, как он декламировал их.

Уходя из дома к одиннадцати, Слава, что с ним редко случалось, расцеловал бабку, подошел к сестре:

— Обнимемся? — проговорил он, как показалось Кате, растроганно.

Она опустила Наденьку с колен на пол, встала.

— Обнимемся. Но я надеюсь, мы увидимся в мой следующий приезд?

На крыльце Слава оглянулся, не надевая шапку, приподнял руку, будто хотел помахать, но не помахал: высокий мальчик в коротенькой шинели, с растерянным миловидным лицом.

— Господи, что это с ним? — спросила бабушка Катю. — Догнать, воротить? — но сама не двинулась с места.

Весь этот день бабушка и внучка провели в какой-то непонятной тревоге за Славу, хотя тщательно скрывали это друг от друга.

Вечером, в девятом часу, гуляя с Наденькой на улице, Катя увидела милиционера, который явно направлялся к ним. Предчувствие непоправимой беды охватило ее.

Следам за милиционером Катя вошла в дом.

— Здравствуйте, хозяева. Вячеслав Ермолов здесь проживает, он дома?

— Проживает здесь, а дома его нет. Он на службе, — ответила Аграфена Егоровна.

Милиционер помолчал, посмотрел на двух стоящих перед ним женщин.

— Плохо дело. Не являлся в часть Ермолов. В бегах он, дезертир…

— Сыночек мой милый, что же ты наделал по своей ребячьей глупости? — запричитала бабка, хватаясь за сердце. — Ох, чуяла я, чуяла… Не дезертир он, на фронт убежал, а ему еще и шестнадцати нету!

— Бабушка, бабушка, успокойся, — бросилась Катя к Аграфене Егоровне.

— Военные законы суровы, его арестуют, как найдут, — проговорил милиционер и пошел по дому с обыском.

Бабка стиснула руки, подбородок у нее задрожал. Она сдержала в себе готовый вырваться крик, метнулась к этажерке, где стояла карточка Славы, взяла ее и стала целовать. Когда-то он весь умещался у нее на руках, тогда могла унести мальчика, спрятать или просто прижать к своему сердцу так, чтобы никакие силы не оторвали его от нее! Сейчас ей оставалось одно: быть сдержанной, готовой все вынести, все превозмочь. Случилась какая-то ошибка, несправедливость. Не может такой внук покрыть позором ее седую голову!

Весь вечер бабушка пролежала поверх неразобранной постели, она не стонала и не охала, боялась напугать Наденьку, хотя впору было брать веревку и бежать на чердак. Есть, наверно, предел человеческому терпению, и она уже старуха и с нее хватит… Но тут ее путаные мысли возвращались к внуку, к Наденьке, к налаженному хозяйству. Каково тогда будет Кате: все погибнет, придет в упадок. Сколько забот свалится сразу на ее тоненькие плечи.

«Ох, грешница я грешница, чего задумала!» — стыдила себя Аграфена Егоровна.

Ночью они прислушивались к каждому шороху, к редким шагам прохожих, томительно ожидая Славу: может, все выяснилось, и он явился в часть и вырвет минутку, чтобы забежать сказаться им?

Глава 16

Много зим было на памяти Аграфены Егоровны, но эта, военная, — когда милиционер приходил за внуком в дом, — ей казалась самой жестокой в ее затянувшейся жизни.

В бессонные ночи Аграфена Егоровна думала, что у нее почернело от горя сердце. Вот чем кончилось Славино желание во что бы то ни стало пойти на фронт! Бабка припоминала, как он просился у нее сначала в ополчение и как она благословила его своими руками — выжившая из ума старуха: не отговорила, не остановила!

В ополчении Славу хвалил командир и всегда выставлял примером:

— Хорошего внука вырастили, мамаша, а стреляет так, что поймал на мушку и готово!

Он рос храбрым мальчиком, а не трусливым зайчонком, в этом бабка была уверена и не раз имела тому подтверждение, — отважный вожак среди уличной ребятни, защитник понапрасну обиженных!

«Боже мой, боже мой, — думала бабка, — не мог он быть ни отступником, ни дезертиром. Испокон веков в нашем ермоловском роду честные люди…»

С такими словами, понятно, — едва ли куда пойдешь, кроме соседки или старушки-бобылки, чтобы поплакать вместе.

Дома все напоминало, что внука нет, в особенности не убранная кучка дров в сарае, расколотых им в тот последний день, когда Слава забегал проведать, вернее, попрощаться, уже на что-то решившись…

В самодельной тумбочке школьные учебники за седьмой класс, исписанные тетради, цветные карандаши в коробке. В ящике навалом значки разные, кнопки, мотки тонкой проволоки — несложное мальчишеское добро, а хозяин где-то мыкается по белу свету.

Аграфена Егоровна стала бояться ложиться в постель — забудется часа на три, а там одолевают горькие мысли хуже всякой хвори. Легче, если занята делами: Наденькой или в очереди на народе. У каждой женщины свои тревоги, свое горе, а войне еще и конца не видно.

Аграфена Егоровна день изо дня упорно ожидала весточку от Славы: напишет по почте или с кем-нибудь передаст, что жив-здоров и все у него хорошо, правильно и нет причины страдать за него! Ведь знает же он, в каком мучительном положении оставил их здесь!..

Пронеслась неделя, вторая. Внук, как в воду канул, а в городке уже кое-кто стал косо поглядывать на Аграфену Егоровну.

Однажды, положив после обеда Наденьку спать, бабка отправилась на вокзал: не могла дальше томиться в ожидании, подбегать ежеминутно к окну. А ну как придет она к поезду, а он тут как тут: одумался, вернулся!

Валентина Степановна, узнав, куда направляется соседка, попробовала отговорить ее: пустая, мол, затея, а на дворе холодище.

Аграфена Егоровна будто не слыхала ее и знай себе шагала. Тогда Валентина Степановна выскочила вслед за бабкой.

«Не в себе женщина… Долго ли до греха!»

Аграфена Егоровна пропустила несколько поездов и, конечно, все понапрасну. А Наденька могла с минуты на минуту проснуться одна в пустом доме.

— Смотрю на тебя и дивлюсь: да ты каменная, что ли, — заговорила Валентина Степановна, широко раскрывая голубоватые выцветшие глаза. — Ни слезинки не проронишь. Я бы криком вся изошлась…

Аграфена Егоровна устало взглянула на нее и ничего не ответила. Подшитые валенки ее на обратном пути словно потяжелели, хотелось хоть на минутку остановиться, отдышаться, но старая женщина упорно шаркала и шаркала ими по снежной дороге, не отставая от Луниной. Перед глазами возникало осунувшееся продолговатое личико Славы с приподнятыми черными бровями в их последнее свидание. Как они тогда ничего не поняли с Катей, ни о чем не догадались!

Катя приезжала редко, но тогда в доме сразу становилось повеселее. Разговорит, успокоит, родная душа.

На исходе четвертой недели после исчезновения Славы Катя приехала домой утром, отработав ночную смену.

Аграфена Егоровна, как взглянула на нее, так и опустилась на стоявшую у печки табуретку. Сердце не выдержало, больно всколыхнулось в груди.

— Ох, вижу, неспроста ты, девонька… Ну, выкладывай!

— Не пугайся, бабушка, все хорошо, — поспешно заговорила Катя, расстегивая негнущимися от мороза пальцами пуговицы на шубе. — Привезла тебе письмо от Славы и от его комиссара. Верно мы думали: на фронте он. Воюет! Не мог наш Вячеслав быть дезертиром! Извиняться перед тобой за такой поклеп будут!

— Святые угодники, мать богородица! Читай, Катя, читай скорее или дай мне хоть взглянуть на Славочкино письмецо!

Трясущимися руками Аграфена Егоровна выхватила у внучки красноармейское письмо, сложенное треугольником, взглянула на адрес, узнала родной почерк, прижала к губам.

— Слезинушка моя горемычная, чище новорожденного месяца в небе, — это я с первой минуты знала, как милиционер пришел! Воюет голубчик мой, в аду эдаком, в холоде… — говорила Аграфена Егоровна и то целовала, то гладила письмо руками.

Несколько успокоившись, она принялась читать письмо внука.

«Здравствуй, Катя!

Пишу тебе, чтобы ты успокоила нашу милую, драгоценную бабушку. Я виноват перед вами, знаю — поступил жестоко, но иначе не мог. И раньше написать тоже не мог, пока у меня была неясность в моем положении. Сейчас у меня полный порядок, я автоматчик, имею законное право написать вам: с фронтовым приветом!

Желаю здоровья, благополучия. Простите меня.

Ваш брат и внук Слава».

Письмо от комиссара было совсем коротенькое; в нем сообщался номер полевой почты и говорилось о том, что предыдущее начальство поставлено в известность, где отныне защищает Родину Ермолов Вячеслав.

Аграфена Егоровна с внучкой обнялись. Они сидели на плоском бабкином сундуке-приданом и не могли наговориться. Аграфена Егоровна прослезилась, но тотчас улыбнулась, вытирая глаза концами головного платка. Коротенький широковатый нос ее с зазубринкой от оспы покраснел, над чем в другую минуту не преминула бы посмеяться Катя.

— Драгоценной меня величает, ласковый мой! Отпиши ты ему, Катя, прощение от меня. Чего уж там… Только бы живой вернулся, невредимый! И я сама писулю сочиню.

Неслышно отворилась дверь, на пороге появилась Валентина Степановна в накинутой на голову серой шали.

— Никак горюете горемычные? Я тоже из-за вашей беды исплакалась вся. Гриша сердится, говорит, хватит чужое горе оплакивать, гляди, свое накличешь! — простовато выбалтывала соседка, проходя в комнату и опуская на плечи шаль со своей светловолосой головы с наскоро заколотым щуплым пучочком.

Хозяйка дома выставила ей стул.

— Великая радость у нас, Степановна. Слава объявился. Напраслину на него возвели. На фронте он с автоматикой воюет!

— Батюшки, моложе Виктора!

— Да, Степановна, — продолжала Аграфена Егоровна, — и радость у нас в доме и тревога вместе. Ждать буду, надеяться, а ну как… если не дождусь? — мрачно заключила бабка и сама испугалась того, что сказала.

Глава 17

Валентина Степановна — простая душа — была полной противоположностью мужу, и Аграфена Егоровна, любя ее, не терпела в ней одного — унижения перед своим Гришей и во всем ему потакания. На эту тему между женщинами не затихал вечный спор. Впрочем, Валентина Степановна соглашалась, что ей не хватает характера поставить себя с мужем на одну доску, но и не очень жалела о том, знай твердя одно:

— Гриша хороший отец, человек с устоями…

— Дались тебе эти устои! Не устои, а домострой, Катя говорит, — ворчала бабка. — Беззащитная ты какая-то, Валентина, погляжу я на тебя, — прибавляла она сочувственно. — Сама работаешь, свой кусок ешь, не тебе мужа бояться.

Валентина Степановна, не дослушав, начинала всхлипывать и убегала на свою половину, — так с ней часто случалось в последнее время.

Аграфена Егоровна, понедоумевав, что это творится с бабенкой, — худа, как скелет, ходит — костями гремит, — приписывала все войне: устала, нервы сдали. И за своим горем забывала про странности соседки. А сегодня и Катя на нее внимание обратила.

— Что-то, тетя Валя, вы будто сама не своя? Неприятности какие?

— Ой, с чего это ты взяла, неприятности? Накося, придумают бог весть что… — высоким ненатуральным голосом начала оправдываться соседка, пятясь к двери. — Прийти к людям посидеть нельзя.

Аграфена Егоровна махнула рукой.

— Ладно, потом у нее допытаюсь, в чем дело. Должно быть, все из-за Гриши ее с устоями. Приедет домой, до полночи слышно ту да ту… Шпыняет по всей видимости, бедную… Давай, садись поешь, — обратилась она к внучке, смахивая фартуком с покрытого клеенкой стола.

— Мало посплетничала, мало, — встретил Григорий Петрович жену язвительной репликой, стоя у отодвинутого шкафа и подмечая испуганный взгляд жены, устремленный на то, что было в степе. — Ну, выкладывай, какие новости принесла сорока на хвосте?

— Гриша, опять? — спросила Валентина Степановна, не слушая слов мужа и продолжая смотреть на стену за шкафом.

— Что, опять? — огрызнулся он, напрягаясь и пыхтя от усилий поставить шкаф на место, который закрывал низенькую дверь в тайник.

— Нет, с меня хватит, я не выдержу! Вон и соседи уже замечают, — заговорила она, мечась по комнате и бесцельно хватаясь то за одну, то за другую вещь.

Григорий Петрович остановил жену, пихнул на диван, сам плюхнулся рядом и, буравя ее взглядом, заговорил:

— Не для себя стараюсь, понять пора. Вот не посчитаются с моей инвалидной рукой, возьмут на фронт, как жить тут без меня будете? Во что одевать, обувать парня? На какие шиши? На свое жалованье? Эдакий-то молодец и в потрепанных брючонках, в засаленном пиджаке? Матерью еще называешься! Твердокаменная ты, Валентина!

Жена молчала, зная, что лучше не дразнить мужа возражениями, не связываться с ним. К тому же его, вот такая неуемная, любовь к сыну обезоруживала ее, смягчала.

— Да, но зачем же чужое брать, ведь фронтовикам люди дарят, возможно, последнее отдают: белье теплое, одежду, — не удержалась, робко проговорила она. — Не надо бы, Гриша, нехорошо, совестно…

Сухое смуглое лицо Григория Петровича передернулось в нервном тике, но он пересилил себя, заговорил спокойно:

— Ох, и блаженная ты у меня, Валька! Не заболей у Вити глаза — и он бы был фронтовиком. Соображаешь, куда я клоню? Однако в комитете комсомола обязательно кому-то работать нужно, и здорово работать. Он и по ночам там на ногах… А тут с невестой несчастье. Господи, да можешь ты хотя бы посочувствовать ему?

Валентина Степановна, уткнувшись лицом в плечо мужа, зарыдала о своей подневольной, запутанной жизни.

— Ну, будя, будя, поплакала и точка. Ишь в три ручья разливаешься, будто похоронила кого.

Григорий Петрович сам утер ей слезы, поцеловал в голову.

— Теперь признайся, что Ермолиха замечает за нами? Старуха глазастая, догадливая… Неужели ты ей проговорилась сдуру?

— Плачу я все время, Гриня, вот она и удивляется…

— Верно, глаза на болоте. Поостерегись в другой раз слезу пускать. Слышишь?

— Слышу, Гриша. Сама бы рада…

— Тогда не шастай к ней, нашла товарку! У самих у них хвост в грязи замаран, не Ермолихе нас подозревать, — закричал Григорий Петрович, успокаиваясь. — Я же говорил тебе, я ничего уже не беру. Пропади все пропадом!

Это было правдой, Лунин не обманывал жену, тем более что он находился на грани разоблачения из-за Витенькиной халатности.

Помылся парень в одном из цеховых душей и забыл на окошке часы. Уборщица подобрала их и узнала по ремешку: месяц назад она получила похоронную на сына и отнесла часы своего Володи в подарок фронтовикам. Но вот, оказывается, кто-то позарился на них в тылу!

Молодой Лунин примчался домой в тот же вечер, Григорий Петрович отпер дверь и испугался: на Витеньке лица не было. Он молча попятился, пропуская его в переднюю, сердце неистово заколотилось.

— Что, Виктор, что?

Сын, не раздеваясь, стоял в прихожей и пристально смотрел на отца.

— Витенька, Витенька, — забормотал Григорий Петрович, топчась вокруг.

Сын заревел и уткнулся ему в грудь.

— Подвел ты меня с часами, батя, очень подвел, — всхлипывая, выговаривал Виктор. — Кончена моя жизнь! Отовсюду выгонят, опозорят…

— Подожди, не реви, успокойся. На себя всю вину приму! — говорил отец, дрожащими руками отстраняя от себя сына, но, сообразив, что едва ли от такого признания Виктору будет легче, поправился: — Только не паникуй, предпримем что-нибудь! Расскажи все по порядку… Ты узнал, где живет та проклятая уборщица?

На следующее утро чуть свет Григорий Петрович стоял перед хозяйкой часов. Он приготовил себя, как он думал, к самому худшему, предполагая, что женщина станет кричать, поносить его разными словами, а когда вдоволь поизмывается над ним, он предложит ей деньги или продукты, уговорит пожалеть его. С кем не случалось промашки на чужое добро!

Уборщица попалась из непонятных для Лунина людей, — ей ничего не нужно было и чем больше он увеличивал сумму, тем неприступнее она становилась. Она и двух слов с ним не вымолвила, а только тихо плакала и просила:

— Уйдите, вы мне ненавистны… У меня сын убит, а вы!..

Григорий Петрович чувствовал себя в тупике: тоскливым взором он обвел незнакомую комнату, из которой как будто понемногу выносили вещи, подумал:

«Подкармливается на базаре, вещички выменивает…» Возвращаться домой было нельзя, она вон плачет о погибшем сыне, а разве он изверг для своего? Хоть это бы взяла в расчет!

«Сыночек мой милый, что же я с тобой сделал?»

Он тяжело задышал и повалился на колени, рыдания с хрипом вылетали из груди. Лунин решил не уходить до тех пор, пока не добьется своего.

Женщина испуганно вскочила со стула и с каким-то непонятным выражением не то сочувствия, не то презрения несколько мгновений всматривалась в него, чуть наклонив голову. Он прибавил всхлипываний, простирая к ней руки.

— Ах, ну вас, вставайте и ступайте к вашему сыну, успокойте его.

На улице Лунина забил нервный озноб, — над пропастью ведь висел, еле спасся. Зато такая женщина, если пообещала, значит, накрепко. Не вертихвостка. На слово ее можно положиться. Под счастливой звездой родился Витенька!

Муж и сын с некоторых пор скрывали от Валентины Степановны свои «мужские дела», руководствуясь поговоркой: «Не знает — не бредит», и общие секреты как-то по-особенному сближали их в семье.

Давно минуло время безоговорочного восхищения отцом, его раненой рукой, байками о доблестных заслугах в революции. Виктор уже здраво судил отца, отдавая должное его изворотливости, хитрому уму, и тем не менее иногда подтрунивал над его малограмотностью: не догадался батя закончить хотя бы техникум!

— Ты, папа, не обижайся на мои слова, если я тебя о чем-то попрошу… В другой раз, пожалуйста, ничего не предпринимай для меня, не посоветовавшись…

Григорий Петрович на миг растерялся, от сына он все мог снести, и все же было горько слышать попреки в собственной глупости. Но ничего, он еще покажет Виктору, на что способен!

Разузнав обстановку, поклонившись кому нужно, старший Лунин стал метить на место начальника транспортного цеха, уходящего на фронт. Командовать машинами, шоферами он сможет не хуже любого!

— Вот она жизнь-то наша грешная, не знаешь, где потеряешь, где найдешь, — помывшись в корыте за печкой, с мокрыми приглаженными волосами, сидя за самоваром, в один из своих приездов мурлыкал Григорий Петрович, весьма довольный собой. К жене он обращался теперь не иначе, как называя ее начальницей.

— А ну, начальница, нацеди-ка мне еще чайку, — говорил он, протягивая чашку. — С директором теперь за ручку здороваюсь. На сводках нас — начальников цехов — по имени-отчеству величают. А что слышно у этих за перегородкой?

— Славик на фронте. Не дезертир он. Небылицу на мальчишечку возвели…

Глава семьи слегка поперхнулся. Опять неисправимая жена принимала ближе к сердцу чужую радость, нежели его назначение на командный пост.

Григорий Петрович поборол в себе раздражение, внешне не высказал его, утешившись мыслью:

«Найду себе молодуху, пусть живет, как знает. Моей мочи больше нет!..»

Лунин встал из-за самовара, прошелся по дому, сознание собственной значимости распирало грудь, стоило припомнить, как во время утренней сводки по селектору на весь завод звучал его разговор с главным диспетчером!

Он ничего не говорил сыну до последнего дня, уж очень крупная удача шла в руку: в бога Григорий Петрович не верил, а суевериям придавал значение — как бы не спугнуть свое везение!

— Уважил, отец, вот спасибо, так спасибо! — всегда бледное, лицо Виктора разрозовелось. Он обнял родителя, торжественно облобызал. Потом целый вечор возвращался к разговору: отец начальник цеха, запросто вхож к директору, в партком — да все двери теперь перед ним настежь! Отец и сын, можно сказать, на ключевых постах — династия Луниных на заводе!

Григорий Петрович хитро щурил глаза, как будто что-то таил, не договаривал и это наконец было замечено Виктором.

— В чем дело, батя? — спросил он слегка дрогнувшим голосом, предчувствуя еще один сюрприз.

То, что собирался сказать старший Лунин, касалось непосредственно младшего: его дальнейшей жизни, работы. До отца не раз доходили слухи, что на заводе многие осуждают сына за расстроенную по его вине свадьбу и дажедоговариваются до того, что поступок Виктора называют аморальным!

Вот тут и смекай — далеко ли можно продвинуться с подобной репутацией!

Тревожась за участь сына, Григорий Петрович взял однажды и написал своему старому приятелю, завербовавшемуся до войны на Север. Письмо он послал почти наугад, — не знал точного адреса, к тому же сомневался, там ли сейчас его приятель?

На всякий случай Лунин сообщал про сына с профессией электрика, который не прочь бы поработать на Севере, но они, мол, не знают, как провернуть это дельце. Просил совета, помощи.

Приятель отозвался, и желаемое, при необходимых хлопотах, могло стать действительностью.

Теперь все зависело от Виктора: согласится ли он на предложение отца или не согласится?

Григорию Петровичу, хотя и жалко было расставаться с сыном, однако такая поездка представлялась выгодной: деньжонок можно подработать — будь здоров, а когда Виктор вернется обратно, — пожалуйста, поступай на завод, — все дурные разговоры забудутся!

Виктор выслушал отца, не перебивая. Только сейчас, когда между ними было оказано вслух, как повредил ему в общественном мнении случаи с Ниной, — Виктор взволнованно залепетал:

— Сам все вижу и напрасно, батя, хорохорился тут перед тобой о какой-то там династии. Не простили и пока не простят. Черт с ними! Я рад, что ты мне указываешь хороший выход!

Валентина Степановна, жалуясь на боль в пояснице, лежала в постели, — плохая она была собеседница в таких разговорах и никак не могла взять в толк, чему радовались муж с Витей. Да и нехорошо, совестно перед людьми столь ревностно радеть о своем благополучии, когда в других семьях каждый кусочек хлеба на учете, а по почте нежданно приходят похоронные!

В городке тишина, низенькие домики по пояс в сугробах, замороженные до первых оттепелей окна, занавешенные изнутри одеялами, тускло поблескивают. Трещит мороз на чердаках стропилами, летят над землей короткие дни и затяжные ночи. Слышно, как за стеной охает Аграфена Егоровна, тоненьким голоском плачет заболевшая корью Наденька.

Глава 18

За те сорок шесть дней, которые Нина пролежала в госпитале, ей довелось много передумать.

Сначала ее приводила в панический ужас мысль о том, как она будет жить калекой, да и стоит ли? Со дня на день она откладывала свое свидание с Виктором Луниным. Ее все время мучили дурные предчувствия, она боялась этой встречи, потому что в зависимость от нее ставила и свое будущее.

Потом Нина и сама не понимала, отчего так легко перенесла внезапное, обидное охлаждение своего бывшего жениха. То ли потому, что любовь к Виктору, как уверяла Екатерина, была всего лишь «очередным приступом легкомыслия»? Приступ миновал, и легко вздохнулось.

А тут еще Данила неотступно был рядом и вел себя так, будто ничего не помнил, ничего не знал о том, что заводская молва называла ее «романом с Луниным».

При всей своей занятости он ухитрялся почти ежедневно навещать Нину.

Просыпаясь по утрам, она начинала представлять, как откроется дверь и появится его высокая фигура в белом халате, а впалые щеки тотчас зарозовеют, едва он встретится с ее взглядом. Он любил ее по-прежнему, а может быть, сильнее, она чувствовала это и радовалась и была ему благодарна.

Затем пришли сомнения: достойна ли она любви Данилы после того, как чуть-чуть не вышла замуж за другого?

Иногда Данила заставал ее грустной, с незнакомой, слабо намечающейся морщинкой между бровями, — тревожился, боялся выспрашивать, что тому причиной. Вероятно — Виктор Лунин, его странное поведение…

Усилием воли Седов принуждал себя не думать о Лунине, во всяком случае теперь, как о сопернике. Не слепая же она, должна понять и возненавидеть его. Нет, даже не это! Просто стать равнодушной: было и больше ничего нет.

— Катя, Катя, возможно так или невозможно? — однажды, не вытерпев, признавшись, что угнетает его, спросил он у своего друга.

— Все будет хорошо, Данила, все, — ответила Катя.

С утроенной энергией он бросился в хлопоты, связанные с приездом Нины.

Дома Нину ожидал накрытый стол, вокруг которого суетилась Катя, и была жарко истоплена печь.

— Один товарищ проявил чудеса изворотливости и набил наш сарай до верху обрезками с дровяного склада, — оживленно сообщила Катя.

Нина оглядела комнату: на окне вместо одеяла маскировочная штора из плотной бумаги, а на ее тумбочке у кровати в бутылке из-под молока, несколько веточек тополя, поставленных для нее Данилой.

— Располагайся, Ниночка, будь, как дома, — пошутил он, — а мне нужно в цех. Вечерком, если позволите, загляну!

— Ну что, каково настроение, Ниночка? — спросила Катя у подружки, когда они остались вдвоем.

Нина виновато улыбнулась:

— Сама не разберусь, какое… Выходит, если б не трагедия, то совершила бы непоправимую ошибку в жизни!

И вдруг, закрыв лицо руками, проговорила:

— Да уж любит ли он меня, Катя?

— Любит, очень любит. Он спит и видит тебя, — весело ответила Катя. — Счастливая ты, как я посмотрю, какого парня покорила!

Нина неожиданно всхлипнула, склонившись головой на стол.

— Вот тебе раз!

Катя встала, подошла к ней и погладила ее золотистый затылок.

— Ты поешь давай, тут бабка припасла творогу со сметаной. — И наказывала передать, что ни Буренка, ни хохлатки не обойдут тебя своей милостью.

— Ах, Катя, Катя, ну за что мне все это? — вытирая ладонями смоченные слезами щеки, спросила Нина.

Седов спешил, изворачивался как мог, выпрашивая у хозяйственников то олифы, то краски на ремонт комнаты, в которой жил до войны с покойной матушкой, а сейчас готовился перевезти к себе Нину. Он спал урывками, однако не чувствовал усталости, успевал на работе и дома.

Женщины в цехе опять заговорили: «Ну, не узнать парня!», как говорили несколько месяцев назад, когда осунувшийся и постаревший Данила тяжело переживал измену Нины. Но теперь в эту фразу они вкладывали совершенно иной смысл, глядя на деятельного, не скупящегося на улыбки Седова.

Нине сразу понравилась отремонтированная, старательно-прибранная комната с двумя шкафами книг.

В чисто вымытое окно заглядывала подстриженная липа с тонкими, тянущимися от ствола, почти веерообразными сучьями. Какую же зеленую папаху весной нахлобучит на себя эта соседка!

Нина села на тахту, а Данила стоял у двери, смотрел на нее во все глаза. Она только сейчас заметила, что глаза его, глубоко посаженные, не просто серые, а с налетом голубизны, как бывает у детей.

У Виктора Лунина цвет глаз то голубой, то темно-синий в минуты гнева, непостоянный, как и он сам.

Нина уже могла думать о Лунине спокойно, как о постороннем человеке. И Екатерина, вероятно уверенная в этом, передавая заводские новости, не обходила молчанием и Лунина. Говорили, будто Виктор по состоянию здоровья признан негодным к военной службе в военное время и собирается завербоваться на Колыму.

Данила, по догадкам Нины, испытывал повышенную заинтересованность в судьбе Лунина, хотя пытался скрывать это от нее.

— Убей меня бог, Катенька, он ревнует меня к Витьке! — делилась Нина с подругой своими наблюдениями.

Однажды, когда Данила вернулся с работы и, на правах близкого человека, не постучавшись, открыл дверь, Нина, до того ковыляющая с протезом по комнате, вдруг вспыхнула, испуганно метнулась было к кровати, но, потеряв равновесие, упала.

— Зачем так, зачем? — закричала она, не позволяя поднять себя. — Вот научусь ходить, тогда врывайся…

— Ну, извини меня дурака, Ниночка, извини…

Она взглянула на него, смягчилась и, улыбаясь сквозь слезы, проговорила:

— Ломишься, как медведь в сказке к Машеньке в землянку…

Нина быстро поправлялась, уже предвкушая тот день, когда сможет выйти на работу, — правда не к станкам, а контролером в цех. Мерительные инструменты она заблаговременно изучала с Данилой. Он хвалил ее за понятливость и находил «несомненные способности к техническим наукам». Тогда не нужно будет целыми днями сидеть дома одной и ждать мужа.

Данила возвращался всегда оживленный, надышавшийся свежего воздуха по пути, и то ли в шутку, то ли всерьез уверял Нину, что бежал до дома взапуски на удивление всем прохожим.

— Мочи нет, как истосковался по тебе!

Накрытый стол дожидался Данилу. Он потирал от удовольствия руки.

Нина всегда ухитрялась из скудных военных запасов приготовить что-нибудь вкусное. Данила ел и только похваливал. Нина раньше не знала за собой кулинарных способностей. Она много чего не знала о себе. Бывало, Нина больше часу едва могла усидеть за книгой, а, закончив школу, чтение относила к пустым занятиям, предпочитая, как она говорила в свое оправдание, «общение с людьми».

Сейчас Нина дочитывала библиотеку Данилы, и ему приходилось чуть ли не силой выгонять ее на улицу погулять.

Город отдыхал от воздушных налетов; они становились все реже, а мастерство зенитчиков — точнее.

Первая военная весна, чуть стаял снег, открылась огородниками. Получили участок и Седов с Ниной. На землю они возлагали не только хозяйственные надежды: поездки за город, несмотря на тесноту в поездах, приносили большое удовольствие.

Нина загорела на воздухе, а волосы стали еще светлее. Данила уговорил ее купаться. Невдалеке от города текла речушка, и в ней можно было поплавать. Искупавшись, Данила брался за тяпку, а Нина ложилась читать в тень.

Однажды мужа вызвали в военкомат, он отсутствовал часа три, показавшиеся Нине целой вечностью. Она знала, как Данила все время рвался на фронт, правда, это было до их совместной жизни, а каково его настроение теперь, она боялась спрашивать.

И он молчал. Впервые что-то похожее на отчуждение вставало между молодыми супругами.

В его отсутствие Нина вымеривала шагами комнату, стыдила себя и спрашивала: «А как же другие жены фронтовиков?» Потом прилегла на диван и внезапно уснула: такое иногда случалось с ней в минуты большого нервного напряжения.

Данила вернулся из военкомата, как всегда чуточку запыхавшийся. Она встала ему навстречу, в висках стучало от волнения.

Он бросился к ней, усадил на тахту.

— Я очень просился на фронт, Ниночка, но я остаюсь…

«Значит, просился, все-таки, не посчитался со мной…» — отметила про себя Нина, но в тот же миг ей стало совестно своих мыслей и боязно, как бы Данила не догадался о них.

Сегодня они приехали на огород вместе и вместе уедут. А завтра плечо к плечу пойдут в цех. Целый день Данила будет у нее на глазах. То она увидит гладко причесанную голову мужа, склоненную над тисками новичка-слесаря, то в окружении ремонтников он пройдет осматривать выбывший из строя станок.

Будет и наоборот: проверяя скобой штабеля колец по наружному диаметру или осторожно подсовывая кольцо за кольцом под нервную стрелку миниметра, вся уйдя в работу, она вдруг ощутит на себе взгляд Данилы.

Вечером он обязательно скажет ей, что в черной шевьетовой юбчонке, вытянутой на коленках и в подпоясанной узким ремешком спецовке — она показалась ему чудом красоты. И что он готов был расцеловать ее руку, машинально откидывающую тыльной стороной ладони упавшие из-под косынки пряди волос.

Глава 19

Трагическое происшествие с невестой заместителя секретаря комитета комсомола и то, как он стоически переносил его, окружило Виктора Лунина в глазах некоторых девушек завода романтическим ореолом.

Не осталась равнодушной к Виктору и Фаина Павлова. Она, как большинство девушек военного времени, отложив мечту об институте до лучших времен, поступила работать на завод, где работал Виктор Лунин, и тут, чуть ли не в первый день, увидела его на комсомольском собрании.

Вскоре разнеслась весть, что женитьба Лунина расстраивается по его вине, и кое-кто из рабочих перестал здороваться с ним. Фаина не относилась к их числу, — наоборот, — в поступке Лунина она находила проявление смелости честного человека: разлюбил — отказался, чем мучиться всю жизнь.

Фаина постаралась высказать Лунину свои взгляды по дороге в трамвае. Он был тронут, благодарен малознакомой девушке, потому что чувствовал себя одиноким и нуждался в утешении.

Они сошли на одной остановке. Черные глаза Фаины из-под меховой шапочки с дружеским сочувствием все время были устремлены на него.

Вытащив на прощание теплую руку из варежки, она многозначительно проговорила:

— Мы друзья с сегодняшнего вечера, не правда ли?

— Да, разумеется, — подтвердил Виктор из вежливости. Но, как быстро выяснилось, в обязанности друга Фаина включала ежедневные встречи, провожания. Поначалу это угнетало Лунина, особенно если на ум приходили невольные сравнения с Ниной: тогда он проявлял активность, а тут девчонка навязывалась сама. Потом он привык. И даже стал скучать, когда девушка работала в вечернюю смену, и они не могли увидеться.

Поездка Виктора на Север решила Фаинину участь. Он сделал ей предложение. Фаина готова была ехать с ним за тридевять земель!

— А ты уверена, что я люблю тебя? — сам не зная, для чего он дразнит жену, как-то спросил у нее Виктор.

— Еще бы, иначе не женился бы. Моя мама считает тебя очень порядочным парнем.

Виктор поспешил взлохматить густые, черные волосы своей подруги и притянуть ее к себе.

На Севере Лунин прихварывал, часто хандрил. Работа электриком представлялась Виктору ниже его возможностей. Упрекал отца, упрекал себя, что поддался уговорам бросить завод… Ради того, чтобы восстановить свой авторитет, совсем не обязательно было уезжать. А деньги здесь не легко даются!

Летом началась сущая пытка от гнуса. Проклиная все на свете и задыхаясь от накомарника, Виктор, как ни отваживался, не мог обойтись без него.

Фаина проявила выносливость. Она поступила по советам местных жителей — приучила себя обходиться без сетки. Первые недели три было страшно смотреть на ее лицо, руки, покрытые спекшейся кровянистой коркой от укусов.

Поначалу Фаина работала счетоводом, а через год была уже бухгалтером.

С рождением сына ничего не изменилось в ее отношении к мужу: он все так же оставался для нее «моим маленьким мальчиком», неуравновешенным, порой капризным. Все заботы по хозяйству в семье она добровольно несла сама.

— Господи, Фанька, я везучий, — говорил иногда Виктор жене, — в тебе энергии, предприимчивости на двоих хватает. Ты у меня истинный клад! — и принимался целовать каждый женин пальчик.

Однажды, разбираясь на письменном столе, Фаина нашла в папке мужа недописанное письмо к бывшей невесте, прочла и сразу поняла все: так вот почему он мечется, тоскует, — он живет с постылой женой, а любит другую!

Все его слова, ласки — ложь. И ребенок для него ничто!

Фаина была одна дома, Виктор заступил в ночное дежурство, и она не знала, что предпринять? Побежать к мужу на работу, показать ему письмо и спросить: за что, за какие грехи он так страшно наказывает ее? А затем забрать сына и уехать немедля. Ей помогут, посочувствуют, она заслужила здесь уважение людей. А его осудят, как осуждали там, на заводе, за Нину Полякову…

«Да, но я оправдывала его, защищала. Тогда я не жалела эту самую Полякову. Не повезло ей — выпала удача мне. Но вот в итоге торжествует его первая любовь, а я обманута…»

Фаина машинально придвинула к себе настольное зеркало, перед которым всегда брился муж, посмотрелась.

— Ну что, в дурочках сидишь? — сказала она своему отражению и расплакалась. Рушилось все. Сын оставался сиротой, она ни вдова, ни жена. И эта комната, неумело оклеенная ею, но похваленная Виктором, бывшая для нее не просто домом, а целым миром, — все прощай…

Фаина встала, принялась расхаживать от стола к кровати, где спал ребенок. Она обычно клала его к себе, если муж работал в ночную смену. Мальчику теплее, а ей удобнее, не вставая, покормить его грудью.

Мысли летели, путались в голове. То Фаина видела себя уже в Москве с матерью, сразу поседевшей после похоронной на отца, то перед нею возникал Виктор.

«За что, за что?» — допытывалась она, а он молчал, прятал глаза, склонив белокурую голову. Ну что он мог сказать ей, чем утешить? «Виноват, Фаня, прости. Думал, разлюбил, но вот сам не рад».

«Неправда, не верю, ты еще сегодня, собираясь на работу, называл меня своим незаходящим солнышком… Нельзя так, Витя, не под силу выдержать человеческому сердцу!»

Под утро озябшая, уставшая от горьких мыслей, хождений, Фаина подошла было к заплаканному ребенку, чтобы покормить его, но почувствовала себя плохо, покачнулась и упала навзничь.

На шум прибежала соседка, вскрикнула, перебудила всех жильцов.

Фаину подняли с пола, напоили чаем. От расспросов, участия она совсем ослабела.

Мальчик жадно хватал грудь и тут же заливался плачем, сучил ножонками: от волнения молока у матери не было.

Возвратившись с работы, Лунин растерялся, застав в своей комнате трех озабоченно хлопотавших вокруг его жены соседок.

— Фанечка, что с тобой, что случилось? — воскликнул он и не получил ответа. Женщины будто языки проглотили.

Он сбросил полушубок, шагнул к жене, осторожно взял ее руку в свои. Ему не мешали, словно выжидали, что будет дальше. Фаина руки не отняла, но тяжело задышала и начала всхлипывать. С поблекшего за ночь лица на Виктора уставились вопрошающие глаза. Он смутно почувствовал свою вину перед нею, хотя не догадывался, в чем она.

— Фаня, милая, — пробормотал он.

Тогда она вытащила из-под подушки его письмо к Нине.

— Женатый человек, а сочиняет писульки крале! — осуждающе прозвучало за его спиной.

— Вот что… мы с женой разберемся без свидетелей, — прикрикнул на женщин Лунин. — Оставьте нас!

«Ах, черт, ну и свалял дурака, — мысленно клял он себя, поеживаясь от нервного озноба. — Слезы, сцены. Уверяй тут ее!»

У Фаины, казалось, помимо ее воли, текли и текли из глаз слезы. Виктор взглянул на нее и смягчился, почувствовав, как у него защипало в горле.

— Фанечка, милая. Да, да, милая! — повысил Лунин голос, когда она попыталась вырвать свою руку. — Выслушай меня и постарайся быть снисходительной. Ну, писал. Нашло что-то на меня. Но ты же видишь, я здесь с тобой, Сережка у нас. Ну, куда я денусь? Успокойся и позабудь, как будто ничего не было. Да, так оно и есть!

Он присел на кровать, склонился к жене и обнял ее. Ему хотелось сказать, что они в сущности оба не очень счастливы, но делать нечего, надо продолжать жить, беречь друг друга. Но он говорил жене привычные, ласковые слова, целовал лицо, глаза, гладил по голове.

Она не противилась ласкам мужа, слушала его и постепенно проникалась верой. Потом она улыбнулась, когда Виктор вполне серьезно предложил ей:

— Хочешь, ударь меня, если тебе от этого станет легче!

После ночной смены муж выглядел уставшим. На лбу точно иголкой прочерчены легкие морщинки, глаза за очками воспалены, волосы свалялись.

Фаине стало жалко его. Наверно, и впрямь не стоило из-за бумажки мучить себя всю ночь, а теперь мучить его. Он рядом с ней, а та за десяток тысяч километров при своем Седове.

«А если она осмелится ответить Вите, я договорюсь на почте, и письмо попадет в мои руки. Господи, как это мне не взбрело в голову сразу?»

— Мир, значит, Фанечка, мир? — уловив перемену в настроении жены, заискивающе спросил Виктор. — Честное слово, дорогая, я голоден и валюсь с ног. Ты не вставай, я сам все устрою.

Он придвинул к кровати стол, приготовил бутерброды с брынзой. Не успели родители приступить к трапезе, как голодный Сережка огласил комнату плачем. Пришлось напоить его сладкой водичкой, пока у матери подкопится молоко.

Виктор укачал сына на руках, что случалось отнюдь не часто. Занятые родители придерживались строгого правила: накормлен, завернут в сухую пеленку и лежи себе на здоровье, — хочешь спи, хочешь развлекайся сам.

Вид отца с ребенком на руках доставлял сейчас Фане особенное удовольствие. Прошедшая ночь с ее взрывом отчаяния, ревности уже мерещилась не существовавшей, уходила в прошлое. Просто ей приснился дурной сон, но она проснулась, и все оказалось, как было. Виктор любит ее, и ей никуда не нужно уезжать. Вот если бы не соседки — живые свидетельницы! Ох, напрасно она так распустила свои нервы и потеряла контроль над собой. К чему укорачивать и без того не длинную жизнь? А соседки — что же, бог с ними — посудачат и перестанут. Лучше всего будет сказать им, что злосчастное письмо написано мужем до женитьбы. Сквозь сон Фаина слышала, как вставал Виктор заправить углем печку, затем подложил к ее груди ребенка, и тот зачмокал довольный.

Пронеслись неделя, месяц, потом еще и еще. Возникшие было разговоры на припеке о неблагополучии в жизни молодой супружеской четы, быстро утихли.

Фаина по-прежнему любила мужа, так она говорила ему и верила в это сама. И все-таки письмо Виктора со словами любви к другой иногда всплывало в памяти молодой женщины и тотчас вызывало ожесточение против мужа. Тогда Фаина с горечью думала, что утратила веру в людей, в силу их постоянной привязанности и что уже невозвратим светлый, и, наверно, самый лучший отрезок ее жизни!

Глава 20

Данила Седов с Ниной и Катя стояли плотно стиснутые ликующей толпой, и смотрели в вечернем небе салют в честь освобождения Орла и Белгорода.

Кругом кричали «ура», плясали, пели.

У Кати блестели от сдерживаемых слез глаза, она вздрагивала при каждом ударе, но улыбалась и говорила, что это Андрей шлет ей привет.

Седов в белой рубашке с расстегнутым воротом согласно кивал ей. Катя завидовала Нине, понимая, что ей хорошо с мужем, спокойно. Она припоминала, как испытывала нечто подобное с Андреем, но не тогда, в их последнюю встречу перед отъездом на фронт, а раньше.

Чем длиннее становилась разлука, тем явственнее всплывало перед Катей прошлое с его мельчайшими подробностями.

Она любила эти воспоминания и боялась их, потому что вслед за ними обычно приходило особо обостренное чувство тоски, страха за жизнь Андрея. Накатывала бессонница и мерещилось, что силы на пределе и уже невозможно ждать, надеяться…

Наслышавшись о письмах, доходивших после смерти, Катя, получив письмо, боялась радоваться, а томилась до следующего.

Письма Андрея были полны нежности, любви.

Иногда рядом с Катей страдали, распадались неблагополучные семьи, не выдержавшие испытание разлукой. Екатерины Ермоловой это не касалось. Она могла посочувствовать, принять ту или иную сторону, когда беда нависала над знакомыми людьми, но даже умозрительно была не в состоянии нечто подобное применить к себе, к Андрею! Только бы поскорее кончилась война и он выжил!

Седов с Ниной проводили Катю до дома, пожелали спокойной ночи. Затем несколько минут шагали молча. Данила догадывался, о чем сейчас могла думать Нина и не мешал ей. Она жалела подругу и чуточку стыдилась своего счастья. Он любил Нину за это еще больше, потому что сам всей душой разделял ее чувство. Они оба старались по возможности реже оставлять Катю одну.

— Конец войны теперь, наверно, не за горами, Даня?

Он кивнул, хотя про себя подумал: «Силен еще фашист и нелегко его будет выкурить с нашей земли. Бедная моя девочка, не стану тебя тревожить раньше времени…»

Нина держала под руку мужа, полная радужных надежд на будущее: вот и кончаются ее страхи за Данилу или, можно сказать, за себя, потому что она уже не представляла своей жизни без его любви.

Липа разрослась, загородила все окно. Откроешь створку, и одна из самых длинных веток тут как тут, врывается в комнату, будто лезет в гости.

— Ну, здравствуй, — говорила Нина. — Рады тебе!

Они не сразу легли. У раскрытого окна посидели без света. Нина вспомнила, как чудесно пахло цветущей липой весной и пожалела, что цветение не повторится до следующего года.

— Знаешь, давай загадаем, что будет тогда с нами, — предложила она мужу.

Данила, помедлив, отозвался: «Давай», как померещилось Нине, без особого желания, но она не придала этому значения. Хотелось спать. Сказывалась усталость длинного рабочего дня.

— Завтра с утра меня не будет в цехе, — засыпая, невнятно пробормотал Данила, и Нина не стала допытываться, почему. Мало ли куда могут вызвать главного инженера: к директору на совещание, в наркомат.

Седов появился на заводе перед обеденным перерывом и, не заглянув в конторку, сразу направился к жене.

Одетый в свой парадный темно-синий костюм, при галстуке, он шел к ней решительным шагом и был не по-обычному торжествен.

— Прости меня, милая, что не хватило духу сказать раньше… Сегодня я уезжаю… Пока еще не на фронт, а на курсы усовершенствования офицерского состава. Здесь рядом, под Москвой буду. Не исключена возможность видеться иногда!

Он выпалил это залпом, как давно подготовленное. Не спуская с мужа глаз, Нина, будто слепая, поискала рукой сзади себя табуретку.

— Шутишь, Данила, не может быть, — растерянно произнесла она, — еще вчера…

— Да, милая, да! — перебил он ее.

У Нины затряслись губы и был готов сорваться упрек за жестокость: не подготовил, не предупредил!

Сухощавое, чисто выбритое лицо Данилы, как-то по-особенному сосредоточенное, остановило ее. Нина неожиданно подумала, что и ему нелегко расстаться с ней. И тут она поняла, почему проснулась этой ночью от света в комнате. Он смотрел на нее спящую, прощался…

— Нина, Нина, что же делать, — заговорила рядом появившаяся Катя, обнимая ее за плечи. — Хочешь, перебирайся ко мне, — снова будем жить вместе?

— Подожди, Катюша, дай опомниться. Собрать бы мне его в дорогу, да колец вон сколько непроверенных!

— Сменщицу твою пораньше вызовем. А ты иди, провожай. И верь: все будет благополучно.

Катя довела подругу до лестницы, не переставая подбадривать и утешать. За шумом не каждое слово было слышно, но Нина и не старалась вслушиваться.

Данила оставался в цехе сдать дела, попрощаться: он уже больше не принадлежал ей, и с этим ничего нельзя было поделать.

«Обречена… обречена», — настойчиво стучало в висках. Нина попробовала взбунтоваться:

«Обречена, на что?» — «На одиночество, на тоску!» — будто кто-то со стороны злорадно подсказал ей. «И зачем ему понадобилось обивать пороги военкомата, — специалисту, инженеру? Зачем?»

«Ах, я не могу осуждать его. Таков он есть, мой Данила Седов!»

В их комнате зеленый полумрак от ветвистой липы, следы поспешного ухода: неубранная постель на тахте, на столе посуда.

— Данила зайдет сюда перед отъездом и в последний раз обнимет меня, — вслух произнесла Нина, и представила, как день изо дня будет возвращаться домой одна, ждать писем. Живут же так тысячи и тысячи других женщин. Вон Екатерина, например… Бедная Катя!

— А я не могу, не могу без него! Боже мой, для чего я выжила, не умерла тогда в госпитале? — стоя посреди комнаты, тоскливо воскликнула Нина и тотчас ужаснулась тому, что ей пришло в голову!.. Целых два года любви, счастья с Данилой… Да ради этого у нее хватило бы силы не только выжить, — воскреснуть из мертвых!

С лихорадочной поспешностью Нина достала из-под тахты чемодан, принялась укладывать вещи Данилы. Он мог появиться с минуты на минуту, а ей дорог каждый миг, проведенный с ним!

Нина проводила мужа до военкомата. Сидя уже в грузовике среди других мужчин, Данила махал ей рукой и кричал что-то. Слова трудно было разобрать, потому что кричали все.

Данила был в фуражке и шинели защитного цвета. Нечто самоуверенное, непривычное для глаз Нины, появилось в его осанке.

И странно, эта самоуверенность подействовала на Нину успокаивающе.

Дома ее ожидала Катя с газетой в руках, хотя от усталости у нее слипались глаза.

— Не выгонишь, останусь переночевать, — такими словами встретила она хозяйку комнаты.

— Господи, Катенька, ничего лучшего ты не могла предложить!

«Дружок мой, чуткий, заботливый!» — думала Нина, лежа возле спящей Кати. Потом мысли ее переносились к Даниле: пока он учится на курсах, можно быть спокойной за его жизнь, а там кто знает, — должна же когда-нибудь кончиться война! Им обязательно повезет с Катей!

Первое письмо от Данилы, вместившее целых пять дней разлуки: что делал, о чем думал, какой представлял себе Нину, — было похоже на дневник. Нина читала про себя, читала вслух, потом дала прочитать Кате, требовательно ожидая ее мнения.

Подруга опять, как когда-то в госпитале, сказала ей ту же фразу:

— Он любит тебя, Нина, очень любит.

Нина удвоила старания на работе: она настолько уже хорошо знала свое дело, что не отказалась от двух учениц, которых предложил ей начальник цеха.

— Будете писать мужу, кланяйтесь ему от меня, — попросил Николай Николаевич и сам поклонился своей лысеющей головой. — Трудновато мне без главного инженера, деловитый был.

«А мне-то каково, если бы вы знали!» — чуть не сорвалось с губ Нины.

Глава 21

Это было совсем не просто — взять и решиться вместо двух станков встать за четыре!

Когда Катя читала заводскую многотиражку, где назывались имена многостаночниц, то в одном, то в другом цехе, — она невольно ловила себя на чувстве зависти: отважные, не побоялись и хорошо справляются!

Катя стремилась разузнавать, кто они, давно ли на станках, и всегда затаенно волновалась, если оказывалось, что на заводе недавно: ни довоенного стажа позади, ни училища. Вот, стало быть, как, Екатерина Ермолова!

Работая на своих одношпиндельных полуавтоматах, Катя с особым пристрастием проверяла свою работу.

Было все в норме и даже лучше. И вот это лучше давало Кате право надеяться в будущем, что и на четырех станках она сумеет обойтись без наладчика. Иначе к чему огород городить!

Жаль, нет Данилы Седова. С его дружеской поддержкой она давно бы покончила со своей боязнью!

Зато оставалась Нина, и было похоже, что они как будто обменялись ролями. Каждый день одни и те же разговоры: бери да бери четыре станка! А на первое время Нина обещала «выколотить» из мастера Вагоновой первоклассного для Кати наладчика.

— Ладно, веди к тете Лизе! — наконец сдалась Катя.

Елизавета Силовна встретила ходоков в конторке и лишь услыхала, о чем речь, не поленилась, встала со своей точно отполированной табуретки, раскрыла мощные длани для объятия.

— Ну, Катерина, извела ты меня! Давно я на тебя зуб имею. Значит, мы дело обмозгуем так… — и Елизавета Силовна, не тратя времени, раздобыла к станкам Кати слесарей-ремонтников.

Мастер понимала, как важен для многостаночницы единый режим настройки станков, — тогда знай себе, в определенном темпе, ходи от станка к станку, ставь поковку, снимай готовое кольцо.

Затем к месту работы пожаловали монтажники, дружно сдвинули Катины работяги на двадцать сантиметров поближе друг к другу, чем сэкономили для станочницы несколько шагов, а за три смены подсчитать — километры натянет! Расчет тут прост: меньше усталости, лишние кольца для фронта.

Катя в эти томительные дни мучилась одним желанием: лучше бы не знать, когда будут готовы станки, а прийти в цех и вдруг, бац, — становись к двум парам! Но об этом не скажешь тете Лизе — неудобно, да и мастер ведет свои расчеты, придерживается испытанных правил. Для нее каждый новый почин должен обязательно начинаться с дневной смены, чтобы станочница за ночь хорошо выспалась и была полна сил. К тому же в дневную смену больше работает технического персонала, чуть какая заминка в станках, — на ходу исправят!

Елизавета Силовна была очень чувствительна к отзывам заводской прессы и к тому, что говорилось об ее отделении на диспетчерских сводках.

— Смотри, не вздумай читать вечером, не дай бог сон прогонишь, — наказала тетя Лиза Екатерине накануне важного события. — У меня чтобы завтра яблочком румяным быть! — и для острастки погрозила пальцем.

Катя улыбнулась.

— Выспаться обещаю, а вот румянца, — она развела руками, — не взыщи! Отощала малость.

— Верно говоришь, ох, верно, — подхватила Елизавета Силовна. — До чего же мне жалко вас — молоденьких. Ни за нюх табаку ваши лета проходят. А чем они потом вознаградятся? — Она вздохнула. — Ну, давай топай до дома, да на боковую. Покусать-то найдется что?

— Найдется. Картошка есть от бабушки.

— Пчела она у вас трудолюбивая. Увидишь, поклон от меня, слышь, передавай. Непременно!

Все обошлось куда проще, нежели заранее мерещилось Кате. Готовые станочки с подвезенной поковкой уже ждали ее. И ни одного любопытного рядом, ни единого представителя из многотиражки.

Катя пустила станки, выточила по первому кольцу; наладчик проверил их, велел продолжать. Резцы стояли один к одному, с такими полсмены можно не беспокоиться!

В первые часы работы Катя ничего не видела вокруг себя, одержимая одной заботой не опоздать бы снять готовое кольцо на том или другом станке, а потом как можно плотнее вставить поковку в шпиндель.

Бывало, на своей паре станков Катя работала почти машинально с приобретенной профессиональной точностью. Она могла спокойно поговорить с соседом, посмотреть, что делается на его станках.

Сейчас Катя была точно вся скована страхом и как ни убеждала себя, что все обстоит хорошо, — чувство скованности не отпускало ее.

«Вероятно, у всех так в первое время, нужно перетерпеть. Пройдет», — успокаивала себя Катя, уже начиная испытывать такую усталость во всем теле, словно проработала две смены подряд.

— Тяжело, девонька, а? — спросила Вагонова, появляясь за Катиной спиной. — А ты знаешь что, думай-ка о тех, кто за нас там сражается… Им-то, родимым, каково!

— Да я ничего, тетя Лиза. Только бы справиться, — заправляя выбившуюся прядку волос под платок, проговорила, несколько приободриваясь, Катя.

Нина сама спешила проверить за Катю кольца, едва у нее скапливалась небольшая стопочка, хвалила:

— Чудо точишь, подруженька!

Нина торопила, гнала дни. В начале октября, перевозя с помощью Кати овощи с огорода, где почему-то живее, чем дома, возникал перед нею Данила с тяпкой в руках, склоненный над грядками, с голой, лоснящейся от пота, смуглой спиной, — она получила от него коротенькое письмо с фронта.

«Родная моя, извини за каракули. Как видишь, адрес мой изменился. Пишу в неподходящих условиях. Одним словом, получил боевое крещение. Твой верный слуга в офицерских погонах предельно бодр и деятелен. И так все кругом».

— Катя, смотри, Даня пишет… побывал в двух боях. Ох, глаза у меня на мокром месте! И к ордену представлен…

Нина сидела в синем халатике с небрежно заколотыми на затылке волосами. Лицо, руки, оголенные по локоть, были ровного кремовато-шоколадного цвета. Екатерина невольно залюбовалась ею. Она зашла почаевничать и принесла селедку в промасленной бумажке, несколько кусочков сахару. Селедка по карточке вся целиком оставалась Кате: бабка на дух ее не принимала и не приучила Наденьку.

— Ну поплачь, поплачь, а я пока чайник поставлю.

— Катюша, обожди, мне надо еще что-то сказать тебе… Понимаешь, от Витьки Лунина второе письмо. Хнычет, что жить без меня не может.

— Та-а-к, ну, а ты что? — жестковато спросила Катя, опускаясь на стул.

Ей вдруг почудились в голосе Нины нотки колебания и сожаления. Она искоса взглянула на нее.

«Вот выкинет какой-нибудь номер без Данилы!»

— Екатерина, да ты никак обо мне дурно подумала? — вскочив с места, завопила Нина. — Стыдно тебе, стыдно. Дане на тебя пожалуюсь…

Вспылив, Нина быстро отходила. Катя только головой качала: ну, чего горланит, соседей бы пожалела!

Выдержка подруги всегда действовала на Нину охлаждающе, да и не могла она на нее долго сердиться.

— Если ты жаждешь моего совета, то вот он, — заговорила Екатерина, — на блажь Виктора ни гугу. Попишет-попишет — перестанет. Старик Лунин не устает хвалиться сынком: хорошо зарабатывает малый, жена попалась золотая. Оба с ней учатся в заочном политехническом институте не то в Хабаровском, не то во Владивостокском. Так что не тебе Виктора утешать. А Данилу не вздумай тревожить. Он скрытен, но ревнив. Станет мучиться, переживать.

— Верно, Катюша, верно. Я и сама так думаю, — вторила ей Нина и, вдруг, скорчив лукавую мину, проговорила:

— Смотрю на тебя, ты прямо святая. Наш новый главный инженер глаз от тебя оторвать не может, а ты и бровью не поведешь! Неужели не замечаешь?

— Перестань, сделай милость! — сердито оборвала ее Катя. — Вижу, не ослепла. Он дождется, я при случае, отчитаю его! Я чувствую себя оскорбленной, понимаешь? — повысила голос Катя.

— И отчитай, и отчитай, — поспешила согласиться Нина; она всегда немного побаивалась раздраженной Кати.

Поужинав, подруги, по обыкновению, вместе прослушали по радио сводку Информбюро. Наши войска рвались вперед, освобождая города и деревни. Где-то на Украине наступали и Андрей с Данилой среди выжженных войной селений.

Часть вторая

Глава 1

Узенькой, слегка трепещущей, нежно-лучезарной полоской по горизонту занимался этот день на востоке.

Полоска разрасталась, пламенела, потом охватила полнеба. Через несколько минут полыхало уже целое зарево, предвещающее погожий день.

Из зарева на землю щедро брызнули отвесные лучи с чудодейственным, живительным теплом майского солнца.

Зарождающемуся дню суждено было навечно остаться в памяти людей — благословенным днем мира на земле!

Городок просыпался и еще ничего не знал об этом.

Аграфена Егоровна, позевывая, с подойником в руках вышла на крыльцо. Услыхав ее, Буренка нетерпеливо промычала.

В соседних дворах хлопали калитками, гремели ведрами. У железнодорожного переезда, на выгоне, старик-пастух в брезентовом негнущемся плаще, пристроившись на столбике, выдувал из своего рожка переливчатые, хрупкие звуки.

Подоив корову, бабка, с хворостиной в руках, проводила ее чуть не до самого выгона.

Когда она возвращалась обратно, радио-рупор безмолвствовал. Значит, не было еще шести часов утра.

В доме с запертой на замок дверью спала не одна Наденька; вчера с последней электричкой приехала Катя и привезла захватывающие дух новости. В столице, начиная с первого мая, с часу на час ждут конца войны.

Сегодня с выгона Аграфену Егоровну потянуло завернуть к болотцу в ближний лесок, что виднелся невдалеке, пособирать ландышей. Проснутся внучка с правнучкой, увидят благоухающий букетик на столе, обрадуются, станут благодарить свою догадливую, легкую на ногу — как она сама о себе говорила — бабушку. Наденька вскочит к ней на колени, обовьет шею ручонками. Бабке приятно, — небольшой труд нарвать цветов, — а угодила!

Аграфена Егоровна с ландышами вернулась задами, отодвинула две доски в изгороди и зашагала по своему двору в полной уверенности, что спят еще сладким утренним сном ее ненаглядные!

— Бабушка идет, наша бабушка идет! — высовываясь в раскрытое окно, звонким криком встретила Аграфену Егоровну Наденька.

Позади правнучки выросла Катя. Лицо ее сияло.

— Дождались, победа, конец войне! Да отопри же нас скорее, бабушка! Весь городок на улицу высыпал…

— Батюшки, никак ключа не найду. В карман передника его вроде клала.

На своем крыльце появилась Лунина, сбежала вниз, бросилась целоваться к соседке и орошать ее слезами, приговаривая:

— Дожили, Егоровна, дожили, радость-то какая! Теперь вернутся наши солдатушки по родным углам!

Около двенадцати часов дня местное радиовещание, в какой раз уже поздравив горожан с победой, пригласило всех на торжественный митинг. Он назревал сам собой, — площадь у трибуны не пустовала с раннего утра.

Песни, пляски, взаимные поздравления, оживленный гомон — висели над площадью. А кое-где плачущие с причитаниями вдовы в окружении насупленных ребятишек и здесь же речистые молодки, — уговаривали, успокаивали, сулили распрекрасную послевоенную жизнь.

Вдовы переставали плакать, ребятишки убегали от матерей поближе к гармошкам.

Катя держала Наденьку за руку, и они переходили от одной группы людей к другой. За Андрея Катя была теперь спокойна, он жив. Последние восемь месяцев войны муж работал в штабе и уверял ее в письмах, что почти не подвержен никакой опасности. Она верила и не верила: на войне случается всякое.

Очень напугал их однажды Слава, сообщив задним числом, как он, «не чувствуя никакой хвори, прожуировал в госпитале целых полтора месяца, потому что, видите ли, у него нашли какое-то затемнение на легких! Что ж, — на солнце и то есть пятна. Чего же хотят от человека? — саркастически философствовал он. И уж совсем мрачно заключал: — Отныне я не могу считать себя не только сержантом, но и солдатом. Я чиновник, как та небезызвестная вам Мая Н.»

— Господи, святые угодники, вняли моим мольбам. Так Маечка же на почте работает! Неразумное дите, Аника-воин. Катенька, пропиши-ка ты ему сама, чтобы он не гневил бабку. Куда определили, пусть там и несет свою службу. Чего надумал, с солнышком сравниваться! — взахлеб обсуждала письмо Аграфена Егоровна, и, вздыхая, добавляла: — Накося, больше месяца проболел!

— Мама, а почему вон та тетя в красном платке то улыбается, то плачет? Разве так бывает? — прервала размышления матери Наденька, показывая на высокую, дородную женщину с двумя медалями на пальто.

— Не свои, сыновнины надела, — всем поясняла она про награды, которые, увы, никогда не покрасуются на груди родного солдатика. — А уж парень-то какой был, всем на загляденье!

— Бывает, девочка, все бывает…

А подслушавший их старик, подхватил:

— Да уж, что и говорить. Сегодня радость и тризна бок о бок ходят.

Дома Екатерину встретили гости: Нина с Елизаветой Силовной прикатили.

— Принимай нежданных, — загудела тетя Лиза, поднимаясь из-за стола, как видно под хмельком. — Бабуль-ка твоя нам такой прием оказала… Ну, родная душа и только!

При этих словах тетя Лиза притянула к себе Аграфену Егоровну, трижды расцеловала.

— Горе у меня, Катерина, горе… Братана фрицы жизни порешили в ихней самой неметчине. За два дня до победы… Сорок восемь часов не дожил. Как припомню про эти самые часы — все нутро огнем жгет. А ну, извлекай, Нинушка, припасы. С первого дня войны берегла до сегодняшнего!

Нина предупредительно вытащила из сумки и водрузила на середину стола поллитровку московской водки.

— Разливай! — скомандовала ей Вагонова, грохнув кулачищем по столу так, что зазвенела посуда. — Бывало, верите ли, выйдем с братаном на гулянку в деревне, — нам дорогу уступают. Знают — силища! Один на один не суйся. Сомнем, скрутим. А тут, почитай, пулька с мизинец клюнула и нет человека!

Выпили: сначала за победу, — Елизавета Силовна весь стаканчик, остальные пригубили, — потом,долив себе вновь, она попросила выпить по русскому обычаю за упокой души ее сродственника.

— Мальчишечка у брата остался, — снова заговорила Елизавета Силовна, — так что род Вагоновых не переведется. Пусть сноха, как знает поступят, баба красивая, долго не навдовствует. Племяша я выращу, на ноги поставлю! Своих после покойного мужа не осталось, не наградил, как говорится, господь бог; племянник — родная кровь! Эх, одна я среди вас горемычная… — воскликнула тетя Лиза и, помолчав, продолжала, обращаясь к Нине: — А за Седова в цехе рады-радешеньки, наград навоевал, скажи, полный иконостас. Вернется, — сидеть ему во всех президиумах!

К девяти вечера жители городка стали пристраиваться на крышах, чтобы посмотреть, как будет салютовать столица. Орудийные залпы до них не донесутся, а зрелище увидят величественное.

Тетя Лиза пожелала любоваться салютом с крыши, раз уже загостились и остаются ночевать под гостеприимным кровом Аграфены Егоровны. Покряхтывая, она полезла наверх первая по приставной лестнице, добротно сколоченной когда-то Славой.

Наденьке в честь исключительного случая разрешили лечь спать не в восемь по обычаю, а после салюта, тетя Лиза настояла захватить ее с собой на верхотуру, — пусть девочка запоминает, как праздновали люди победу и завоеванный мир!

Под всполохи московских салютов небольшой отряд местных работников милиции дружно палил из винтовок, а в ответ им с каждой крыши и с земли раздавалось ликующее «ура»!

— Ай да мы, от столицы-матушки не отстаем! — в перерывах между залпами азартно вопил Лунин и, приподнимая руки, потрясал кулаками.

— Поуймись, Григорий Петров, уж очень ты размахался, свалишься ненароком, — с ехидцей советовала тетя Лиза. И спрашивала: — А сын-то твой где же?

— Это я-то? Нипочем не свалюсь! Где прицепился, там уж накрепко, — неслось в ответ. — А Витя мой дома, у тещи в Москве… С Севера вернулся. Целехонек!

Далеко за полночь, когда наконец приутих городок и в половине Ермоловых тоже угомонились, Катя на цыпочках вышла на кухню, чтобы без помехи написать письмо Андрею. Целый день ее томило желание поговорить с ним, поздравить.

Стоило Кате написать первые строчки:

«Андрюша, милый, неужели приближается день, когда мы увидимся с тобой?» — как, уронив голову на листок бумаги, она заплакала. Поначалу это были слезы тоски и горечи: сколько пережито, подавлено желаний, а лучшие годы остались позади. Затем к ней пришло успокоение и вспыхнула радость.

Ее Андрюша с мальчишеским лицом, широкоплечий, с сильными руками, жив, невредим и теперь уже можно, ничего не опасаясь, мечтать о встрече. Как он войдет, улыбнется, возьмет ее голову в свои руки, и наверняка скажет:

— Катенька моя, здравствуй!

«Здравствуй, здравствуй, — написала Катя и продолжала: — После долгой тревожной разлуки мы почти уже вместе. Я слышу твой голос и чувствую твое объятие. Здравствуй еще раз, с победой тебя!»

Глава 2

Городок веселел и внешне преображался. Возвратившиеся по домам уцелевшие защитники, кто солдатами, а кто и с офицерскими погонами, ремонтировали обветшавшие за войну дома, подправив, красили заборы.

Маскировочные шторы на окнах сменил извлеченный из сундуков тюль, накрахмаленный и наглаженный до хруста.

Отливала черным лаком труба над баней, выпуская в небо клубы дыма, и никто больше не покушался на ее существование.

Аграфена Егоровна всякий раз хмурилась, стоило ей посмотреть на собственный дом, — на свою и лунинскую половину. Не дом, а сирота бесхозная! Оно и понятно: у Ермоловых оба мужчины по чужим краям, когда-то еще вернутся.

У Валентины Степановны и того хуже: женатый сын накрепко обосновался в Москве — редкий гость у матери. Григорий Петрович — некогда рачительный хозяин — совсем отбился от дома.

— Мой-то на старости лет с ума свихнулся, — призналась однажды соседка Валентина Степановна. — Знаешь, чай, краснорылую бабу поперек себя шире, что пивом на площади торгует?.. Ее своей кралей облюбовал. И сына не постеснялся, не пожалел, как прищучила его эта самая любовь!

Аграфена Егоровна с тех пор каждый день забегала на половину Луниных и все под каким-нибудь предлогом, хотя скрытой заботой было проведать Валентину: не легко, поди, на тридцатом году супружеской жизни остаться брошенной мужем!

Валентина Степановна держалась с достоинством и, должно быть, как за якорь спасения, ухватилась за свою работу в яслях, нянчила ребятишек, не считаясь со сменами.

«Ну, да бог с ним, с домом-то», — думала бабка и с неменьшим нетерпением, чем Катя, ждала Андрея. Он сообщал, что скоро должен приехать.

До возвращения Славы было еще долго, он отслуживал действительную, и ему оставалось полтора года.

По целой неделе Аграфена Егоровна сочиняла внуку письмо: он тосковал на чужбине и просил, чтобы она писала ему про все подробности их жизни. Сам же он с некоторых пор стал отвечать коротенькими, однообразными писульками: «Жив-здоров. Служу. Служба идет по-прежнему».

Старушка иногда сердилась на такие отписки и выговаривала Славе:

«Хоть бы стишок новый прислал, али перестал складывать? — спрашивала она внука и успокаивала: — Ну, не кручинься, дома распишешься. На чужой стороне даже птицы поют хуже».

— Уж не случилось ли там с ним чего? — часто пригорюнившись, вслух высказывала она свои думы.

Катя искренно дивилась:

— Не выдумывай, бабушка, никаких происшествий нет. Да и быть не может. Просто скучает парень, немного тяготится подневольной жизнью и писать особенно нечего!

Когда Катю в городке окликнула незнакомая женщина, отрекомендовавшись Анной Семеновной, матерью Тамары, с которой Слава учился в одном классе, она не сразу поняла, почему та заговорила с ней. Женщина мялась к как будто не рисковала сразу высказать что-то. Катя нетерпеливо поглядывала на нее.

— Слышь, отойдем-ка в сторонку, вон кстати и скамеечка, — словно переборов в себе какую-то преграду, настойчиво предложила Анна Семеновна. Полное, доброе лицо ее, тронутое морщинками, выражало растерянность и сочувствие. — Слышь-ка, ты сестра ему, что ли, доводишься? Болен ваш Слава, опасно болен. Вот дочка мне из Риги его письмо переслала. Только он просил не говорить вам…

Анна Семеновна из-за пазухи извлекла конверт и сунула его Кате в руки.

Екатерина машинально взяла, глазами пробежала адрес, написанный родным почерком Славы со старательно выведенными заглавными буквами.

— Читай, читай. Не до секретов теперь. Болей парнишка-то, по госпиталям возят.

Женщина всхлипнула, а Катя еще ниже наклонила над письмом голову.

«Так вот почему ты писал нам всего несколько строк, — вспыхнула догадка, — Славка, милый, что же ты наделал, зачем скрывал от нас?»

«Тамара, я смертельно болен. Если вытяну счастливый жребий и выживу, мое место в сторожах. Мне девятнадцать, а я скитаюсь по больничным койкам. Было у меня небольшое затемнение легких, но, кажется, прошло. Однако меня перевели все-таки на более легкую службу — связистом. И вдруг выкупался однажды с товарищами по отделению в Одере, выкупался и… свалился. Открытая форма туберкулеза. Проклятые палочки Коха давно, видно, скрытно делали свое черное дело и лишь ждали случая!

Было плохо, потом получше, а сейчас опять состояние ухудшилось. Я слаб и немощен, как старик или ребенок. Прости за мрачное письмо, я никому не писал, даже родным. Бабушка и сестра до сих пор думают, что я служу, и ждут меня домой. У меня не поднимается рука сказать им правду о своем положении. Они уже столько пережили из-за меня… Я не раз брался за карандаш, начинал писать и… рвал. Есть всему предел, зачем бабушке и сестре без конца страдать из-за меня? А ты, Тамара, прислала мне нежданную весточку, и я не могу остановиться, не высказаться перед тобой. Жизнь на волоске, а я даже не видел молодости. Было детство, была школа и мои несовершенные стихи и все… А впереди мрак!»

Катя вскочила со скамейки: нужно было что-то срочно делать: бежать на почту, дать Андрею телеграмму, чтобы связался, если сможет, с госпиталем и постарался увидеться с братом. Вдохнуть в Славу надежду и спасти, спасти!

— Да постой, да ты куда? — тормошила Катю женщина, пугаясь ее глаз, ее лица без кровинки. — Да ты в себе ли, деточка моя?

— Не задерживайте, Анна Семеновна, дорога каждая минута. Вы читали, он пишет… — Она хотела сказать «при смерти» и не смогла, зарыдала, закрывая лицо руками.

— Сумку-то с продуктами хоть домой отнеси, — посоветовала женщина. — А то давай я снесу?

— Нет, нет, я сама. Ничего нельзя говорить бабушке, это убьет ее…

Всю дорогу до почты, перекладывая тяжелую сумку из одной руки в другую, Катя думала, что предпринять и как быть с бабкой?

Потом ее настигли воспоминания о таком же вот воскресном дне, проведенном вместе со Славой, когда они еще были оба школьниками. Они возвращались из леса с веточками распустившейся вербы, смеялись над своими мытарствами по рыхлому снегу. У брата шапка сдвинута набок с поднятыми, но незавязанными ушами, русые волосы спадают на лоб. Блестят глаза, а щеки розовеют от лесного воздуха. Городок с трех сторон обступает лес, голубовато-сизую стену его видно из окон, а улицы насквозь продуваются настоянным на хвое ветром.

Слава потерял варежку и заранее готовил себя держать ответ в стихах перед грозной бабкой. Здоровье, ощущения счастья жизни, — все с ними и, кажется, так будет вечно!

Невозможно представить брата прикованным к больничной койке, немощным и слабым.

На почте работали знакомые девушки, они знали Славу и приняли телеграмму вне очереди.

На обратном пути Катя плелась нога за ногу, бессознательно оттягивая встречу с бабушкой. Присев на чью-то скамейку у палисадника, Катя вновь перечитала письмо брата с тайным желанием выудить хоть какую-нибудь надежду из его строк. Может быть, она что-то опустила вгорячах, преувеличила?

Нет, все оставалось то же, с криком боли: «Где молодость, где будущее?»

— Катя, а ты загулялась… — начала было Аграфена Егоровна, открывая дверь, но, взглянув в лицо внучки, смешалась.

— Ой, никак случилось что? Со Славочкой, да? Дорогой мой внучоночек… — закричала бабка, и у нее подкосились ноги.

Катя вовремя поддержала ее, довела до кровати, не переставая говорить.

— Бабушка, бабушка, опомнись, нельзя так! Мы выходим Славу, спасем. Андрей привезет его. Я дала ему «молнию». Дома стены помогают. Может, еще ничего нет опасного, мало ли что Слава написал этой Тамаре.

Последнюю весточку Славы они получили два дня назад, — все тот же примелькавшийся треугольничек и почти с теми же словами. Они теперь вглядывались в него, брали на подозрение каждую буковку. Почти целый год, — страшно представить, — они ни о чем не догадывались. А у него изменились не одни письма, а и номер почтового ящика, что он объяснил переводом части в другое место. Не часть, а Славу перевели в госпиталь, и он утаил это, решив молчать до конца.

«Если выживу, то приеду и дома обо всем узнают. Ну, а если мне суждено на роду умереть, — что ж, они тоже узнают, им, надо полагать, сообщат по всей форме…» — писал он в письме к Тамаре.

Среди ночи от Андрея принесли телеграмму. «Принимаю меры. Берегите себя». И Катя с бабушкой, уже не обманывая друг друга, что будто спят, оделись и просидели до первой электрички.

В неясном свете наступающего утра лица у обеих выглядели серыми, утомленными. От усталости они почти не говорили между собой, думая о Славе в госпитале… Как ему, наверно, одиноко там, горько и тяжело от безотрадных мыслей. И как хочется домой, вот в эти невысокие комнаты с изразцовой печкой и окнами в палисадник!

«Бедный мой страдалец, пусть бы мне, зажившейся на свете старухе, выпали на долю твои муки, пусть во сто крат увеличенные, лишь бы избавить тебя. Есть ли после этого справедливость, бог в небесах? Сколько раз я сомневалась в тебе, господи, и теперь сомневаюсь!»

Аграфена Егоровна прошла в спаленку, поставила на стол складную иконку и стала молиться. В неплотно прикрытую дверь виднелась ее сгорбленная спина, серые подошвы подшитых валенок и слышался неясный шепот.

— За что, господи, за что наказываешь?

Катя уставилась в одну точку в стене, оцепенев от внутренней боли, сейчас она не верила ни в помощь Андрея, ни в чудо, что брат выживет. Слишком далеко зашла болезнь, а на дворе весна и у брата очень опасный возраст для такого заболевания.

Прощаясь, бабушка с внучкой не стали утешать друг друга, боялись вымолвить фальшивое слово.

После телеграммы целых три дня от Андрея не было никаких известий. На четвертый Кате принесли вызов на телеграф. Нина поехала с нею.

Апрельский день сиял над городом. Сухо, тепло, и уже появились на улицах поливальные машины.

Подруги ехали в трамвае, сидели у окна. Всю дорогу их провожали огромные надписи на облупившихся стенах домов, с длинными указательными стрелами: «Вход в бомбоубежище».

В первую военную осень им частенько доводилось отсиживаться в этих самых подвальных бомбоубежищах с распорядительными дежурными из домоуправлений. Прятался в них как-то и Слава, когда приезжал навестить сестру.

На телеграфе, как на вокзале, было полно ожидающих. На весь зал звучали названия городов и приглашения зайти в кабину.

Екатерина волновалась: где-то в Берлине на телеграфе сидит сию минуту Андрей, и вот-вот она услышит его голос, пролетевший через пограничные кордоны.

— Здравствуй, Катенька, — поздоровался муж каким-то не своим, тусклым, без живых интонаций голосом, и сердце сразу стало точно проваливаться куда-то.

Прильнув к стеклу приплюснутым носом, стояла по ту сторону кабины Нина. Ее широко распахнутые глаза следили за подругой.

— Сядь, Катюша, не видишь, что ли… — приоткрыв дверь в кабину, громким шепотом проговорила она.

Катя нащупала свободной рукой стул, села. Сердце понемногу возвращалось в привычный ритм.

…Получив от жены «молнию», Андрей в тот же день сумел вылететь к Славе в госпиталь.

Повидав за войну не мало смертей, майор не ожидал, что его так растревожит кончина Славы. Но те смерти были на поле боя людей здоровых, только что бежавших и кричавших «ура», а тут перед ним лежал до костей изглоданный болезнью, уже почти без признаков жизни, юноша с льняными волосами.

Не веря своим глазам, Андрей шепотом окликнул его по имени и в тот же миг увидел устремленный на себя потухающий взгляд. Он сначала ничего не выражал, а потом налился знакомым до боли огоньком радости, а склеенные губы с трудом разомкнулись.

— Андр-рю-ша… — с видимым усилием, будто по слогам, произнес Слава, собрав последние силы.

Под изголовьем у него нашли в блокноте нацарапанное карандашом:

«Я знаю, что умираю… Бабушка и Катя, простите ли вы меня? Мне сейчас пришло в голову, что, возможно, утаив о своей болезни, я поступил с вами жестоко. А может, и нет? Разом оплачете вашего неудачника Славку».

Эта записка, письмо врача и посылка с вещичками солдата, с двумя шелковыми женскими рубашками, приготовленными в подарок, где-то трясутся теперь в почтовом вагоне.

Скоро низенькая, заплаканная старушка, шаркая больными ногами, понесет с почты посылку в деревянном ящике, точно маленький гроб, по хорошеющим с каждым днем после войны улицам городка, по которым она когда-то, не помня себя от радости, несла из родильного дома новорожденного внука.

Глава 3

Данила Седов, отвоевав почти два года, успел поздравить Нину с днем окончания войны. А через два месяца к ней пришла похоронная из Берлина с письмом из части:

«Злая пуля засевшего на чердаке эсэсовца оборвала жизнь капитана Седова уже в мирное время. Горе товарищей, хорошо знавших его, не имеет предела… Мужайтесь, Нина Александровна, мы всегда с вами…»

— Катя, Катя, не может быть, нет, так не бывает! — кричала Нина, принимаясь в сотый раз перечитывать последнюю весточку Данилы. — Смотри, он писал: «Жди меня, теперь уже все позади!» А ты знаешь, он меня никогда ни в чем не обманывал. Скажи, разве это не так? — подступала к подруге Нина, умоляюще и требовательно заглядывая в ее глаза.

Тогда не выдерживала Катя и под каким-нибудь предлогом выскакивала из комнаты, чтобы украдкой выплакаться. Она понимала Нину: надеяться и ждать, потом быть твердо уверенной, что наконец-то дождалась, и вдруг… удар! Не всякий человек мог вынести такое! Нина заболела. Она почти не спала, таяла на глазах и на ампутированную в ступне ногу нельзя было наступить.

— Пусть она поживет у нас, пока не придет в себя, — сказала как-то Аграфена Егоровна внучке, сердясь на ее недогадливость. — Давно предложила бы это сама.

— Не раз, бабуся, думала, каюсь, да боялась. Не молоденькая ты у нас, тебе нелегко с хозяйством управляться.

— Ну, на доброе дело сил хватит! — возразила бабка.

В погожие дни Нина с утра до вечера полулежала в гамаке в саду, лениво перебирая спицами. Катя снабдила ее вязанием, — до осени хватит! И варежки Наденьке нужно и свитерок. Хитрая, — спасает от тоски, от дурных мыслей. Думать при вязанье и впрямь некогда: знай себе петли считай!

Когда Нина уставала, подзывала Наденьку: просила рассказать о подружках, о ребячьих делах.

После работы приезжала домой Катя, в Москве не оставалась. Тогда Нине совсем хорошо: костыль под мышку и вдвоем до леса.

Первой начинала Катя, рассказывала, как жилось с Андреем во Владивостоке, как родилась дочка. Воспоминания волновали ее, глаза блестели, на похудевших щеках разгорался румянец.

В такие минуты горе Нины будто отступало куда-то. Было и у нее, как у Кати: любовь, семья. Данила любил ее не меньше, чем Андрей свою Катеньку. Да, было!..

Нина сидела на пне под березой, костыль лежал рядом, примяв траву с ромашками. Она не сразу поняла, что плачет: текли и текли по щекам слезы. Хотела скрыть их от подруги, но Катя увидела, осеклась на полслове. И уже, что совсем не ожидала от нее Нина, вдруг попросила:

— Расскажи-ка мне про Даню. Небось многое найдется, чего я не знаю…

Лицо Нины выразило удивление; еще только сегодня она думала: нельзя, слишком больно касаться того, что навеки оборвалось со смертью Данилы! Хотелось забыть все, хотя бы на первое время, вырвать из памяти.

И все же, может, Катя права: нужно говорить, вспоминать и тогда, наверно, станет легче, особенно по ночам…

И тут Нине вспомнился один случай, как Данила, перевозя ее к себе, послал за вещами заводской грузовик.

— Можешь себе представить, Катя, зрелище? Я тебе, кажется, не рассказывала. Подъезжает эдакая махина к крыльцу, Даня на улицу, а шофер развеселый надрывается во все горло: «Приданое жениху привез, помогай разгружать!»

Заглянули в кузов, а там моя корзинка помятая вместо чемодана, зонт, подушка, фетровая шляпопенция. Помнишь, ты так мою зеленую шляпу называла?. — спросила Нина, и Катя впервые за последние десять дней увидела на губах у нее улыбку.

— Еще бы не помнить, отлично помню, Ниночка! — поспешила отозваться Катя.

— Ну вот, с тех пор Даня повадился дразнить меня невестой с приданым!

Где-то совсем недалеко закуковала кукушка, ей откликнулась другая, издали. Молодые женщины притихли, властно захваченные волшебством майского леса.

— Жить-то нам сколько, Ниночка, — помолчав с минуту, прошептала Катя.

— Одной… без него! — так же шепотом возразила Нина и закрыла лицо руками.

Катя поднялась с земли, не зная, что сказать, как утешить, с чувством безысходного сострадания смотрела на склоненную перед ней белокурую голову.

— Что же делать, Ниночка, нужно жить, — наконец проронила она, не удержала вздоха, подумала: «Сколько теперь молодых вдов, обреченных на одиночество!»

С этого дня, по наблюдениям Кати, в настроении Нины наметился перелом: то она становилась говорлива, особенно в лесу, и тогда имя Данилы не сходило с ее уст, то мрачнела при малейшем напоминании о нем, прятала глаза. Тогда Катя спешила перевести разговор.

Бабушке она наказывала следить за Ниной, не оставлять ее одну.

Аграфена Егоровна с грустью соглашалась:

— Уж и не говори, у самой сердце изныло на нее глядючи!

Заметив как-то усилия Аграфены Егоровны не оставлять ее одну, Нина сказала Екатерине:

— Ты намекни старушке… одним словом, за мной никакого догляда не нужно. Кожа у меня дубленая, сама знаешь, сколько мне всего выпало на долю и хорошего и плохого, особенно с тех пор, когда фашистский ас будто специально в меня метил!..

— Хорошо, намекну, — согласилась Катя. — Но я прошу тебя, — Катя помолчала, — не замыкайся, ради бога, со своим горем… Чуть невмоготу — беги ко мне, к бабушке… Понимаешь?

Нина молча кивнула. Ни единый мускул не дрогнул на ее лице, только нижняя губа была чуть-чуть прикушена. И это не предвещало ничего хорошего.

— Ниночка! — в растерянности произнесла Катя.

Нина сорвалась с места, бросилась к своему чемодану, дрожащими руками стала выкладывать на стол письма Данилы, его ордена, которых хватило бы на несколько человек, присланные ей из Берлина.

— Вот, на, убери. Пока не могу… ни читать, ни видеть, — задыхаясь говорила Нина.

Катя в испуге бросилась помогать ей, мысленно кляня себя, что сама не догадалась сделать это раньше!

Глава 4

Трудно писалось в графе о семейном положении коротенькое слово из пяти букв: «вдова». И еще труднее было испытывать на себе, что значит вдовья доля.

Вызов к директору застал Нину врасплох: ни разу еще ей не доводилось бывать в его кабинете, а самого директора она видела лишь в президиуме на собраниях. Высокий, представительный мужчина восточного типа. О нем шла молва, как о хорошем, знающем дело специалисте, но с рабочими он держался высокомерно, и это не прощалось ему.

«Грехов за мной вроде бы никаких нет», — решила Нина и смело открыла тяжелую дверь кабинета.

Разговор с первых же слов был далек от того, о чем думала Нина: нет, не работой на производстве, а ее личной жизнью интересовался директор.

— Вы замужем? — спросил он и следом полуутвердительно добавил: — Надеюсь, брак оформлен в документах?

— Нет, не оформлен. А что? — недоуменно ответила Нина, обегая взглядом лицо и плотную фигуру сидящего перед ней человека. Она все еще не понимала, что ему нужно от нее, куда он клонит?

— В подобном случае, извините меня, — он слегка нагнул голову, — вы незаконно занимаете комнату погибшего капитана Седова. Мы вас должны потревожить…

— Я жена Данилы Седова, об этом весь завод знает! — вырвалось у нее, хотя не стоило, наверно, объясняться.

Он нехорошо усмехнулся краешками губ, — знаем, мол, таких. Впрочем, тут только, кажется, заметил, что она красива, и смягчился.

— Вот вам мой совет: напишите заявление и пусть свидетели подтвердят, что вы жили с Седовым, как муж и жена.

Прикусив губу, с повлажневшими глазами, она медленно покачала головой: «свидетели… заявление…» Если бы это услышал Даня!

Нина поднялась и, держась за спинку кресла, скованно пошла к выходу, ничего не видя вокруг. Пусть выселяют, пусть делают, что хотят!

Директор крикнул ей вдогонку:

— Простите, а что у вас с ногой? Ах, да, припоминаю… мне говорили. Не волнуйтесь, товарищ Полякова, мы вам подберем хорошую комнату, но поменьше. На заводе тяжело с жильем. Поймите меня правильно!

«Поймите меня правильно… Поймите, поймите», — назойливо звучало в ушах Нины, пока она, неуверенно ступая, шла домой, тяжело переставляя ногу с протезом, будто сразу разучилась ходить без палки.

Мучаясь ночью бессонницей, Нина вдруг упрекнула себя:

«Нюней вела себя перед директором… Постоять за себя не смогла. Ну, сходи к Кате, поплачься, она за тебя побежит хлопотать…»

«Я устала, я инвалид-хромоножка, — садясь на кровати и спуская ноги на пол, впервые с беспощадной прямотой призналась себе Нина. — Теперь я уж, наверно, никогда не смогу вслух назваться женой Данилы. А характера у меня хватит, чтобы никого не обременять».

Через день к Поляковой зашел домоуправ и предложил вместе с ним посмотреть комнату для нее.

— В соседнем доме, в трех шагах отсюда! Вот только не знаю, как вы втисните туда свою мебель, разве в кухню частично поставите.

Не говоря ни слова, Нина встала, надела жакет. Незваный посетитель вышел за ней следом на улицу.

— Куда хотите переселяйте, хоть к черту на рога, — проговорила она, останавливаясь, и, всхлипнув, побежала в сторону.

К вечеру ее переселили, и две будущие подружки по новому дому, назвавшие себя вдовами фронтовиков, ждали Нину у порога.

— Не горюй, — принялись они утешать ее, — наши милые головушки в земле лежат, стало быть, некому пожалеть нас!

Они организовали в честь новоселья пирушку, хозяйствуя у Нины, как у себя дома, — Оля-большая, Оля-маленькая. Обе сероглазые, с широкими поясами на тонких талиях.

Выпили, попели грустные песенки о вдовьей доле, потом перед Ниной лихо выбили чечетку.

— Ничего, если нас никто замуж не возьмет, то мы и во вдовах распродокажем, — подмигнула Оля-маленькая.

— В самом деле, почему бы и нет, — быстро ослабев от двух рюмок вина, подтвердила Нина. — Назло всем чинушам!

Она стукнула кулаком по столу, глаза ее со злой сосредоточенностью смотрели в одну точку.

Проснувшись утром, Нина не почувствовала раскаяния за вчерашнее, — наоборот, оглядев потолок и стены чужой комнаты с обшарканной, местами отлетевшей штукатуркой, она мысленно продолжала свой диалог с директором:

— Благодарю за официальное, так сказать, освобождение от долга быть верной памяти погибшего… А знаете, так, пожалуй, в самом деле станет легче житься… Вы видели двух Оль? Хорошие девчушки, но немного жалкие, как все потерянные, сбившиеся с пути люди…

Катя прибежала к Нине, когда она уже целую неделю жила в другом доме. Оля-большая и Оля-маленькая в пылу хозяйской деятельности носились из комнаты в кухню, готовя закуски. Ожидался маленький пир в связи с предстоящим знакомством.

— Замуж меня собираются выдать добрые души, — конечно, если сумею понравиться ему больше законной половины! — похвасталась Нина, взбивая перед зеркалом волосы. — Как ты думаешь, чья возьмет?

— Нинка, что с тобой? — тихо спросила Катя, перебивая ее. — Ты же знала, я с ангиной сижу на бюллетене… Ну приехала бы к нам домой, небось дорогу не забыла. В комитет комсомола обратилась бы. А теперь ты психуешь…

— Полегче, Катенька, в выражениях. Все правильно. Я одна в большой комнате ширилась, а туда вселили целую семью. Что же касается деликатности и всякой другой чепухи — это побоку, невелика я цаца. И вот что: ты меня не трогай. Старушке от меня кланяйся, я люблю ее, а ты держись подальше. Мне с тобой теперь не по пути. Видела, какие у меня приятельницы завелись?

— Опомнись, Нинка, сама на себя наговариваешь! Это от обиды у тебя. Пусть Ольги остаются здесь, а ты поедешь к нам. Сейчас, сию минуту. Слышишь?

Катя схватила ее за руку, потянула к себе. Оли деликатно вышли на кухню, кто-то из них приглушенно всхлипнул.

У Нины смешно торчала на макушке недокрученная в локон прядь волос, халат распахнулся. Она осторожно высвободила свою руку из Катиных рук. Не может она ожесточать себя против Катюшки, против ее бесценной бабки! Пусть уходит с миром, но не вмешивается в ее жизнь…

— Ну, не буду мешать, — угасшим голосом проговорила Катя, отводя глаза. Она и сама в эту минуту не разбиралась в своих впечатлениях: осуждать ей или жалеть подругу? Наверно, жалеть, хотя было обидно, что Нина так быстро променяла ее на неразлучных Оль.

Из окна было видно, как шла Катя по тротуару к трамваю в легком цветастом платье и в белых босоножках на высоких каблуках. Нина с горькой завистью смотрела на ее красивые ноги и думала о своей култышке, из-за которой она теперь всю жизнь обречена носить протезную обувь.

Вернулись из кухни велеречивые подружки, увидели Нину в меланхолии, затараторили наперебой: ей ли горевать с ее красотой, да с таких лиц мадонн рисуют и на выставках выставляют! Пусть она сейчас же посмотрится в зеркало, — до чего же она прелесть!

— Уж если тебя женщины хвалят, значит, ты безусловно хороша!

Нина тряхнула головой, точно груз с себя сбросила, — в чем, в чем, а уж в силе красоты своей она не однажды убеждалась, хотя, правда, есть народная поговорка: «Не родись красив, а родись счастлив!» За счастье, говорят, надо бороться. Она сегодня не совсем верно сказала Кате о предстоящем якобы новом знакомстве. Знакомство старое — Виктор Лунин. Только он теперь семейный человек. Ну, это Нины меньше всего касается: судьба и люди к ней безжалостны, значит, и она подальше спрячет свою сентиментальность.

«Хочу счастья, хочу, чтобы меня любили!» — развеселясь, подумала Нина, почти уверенная в осуществлении своих планов насчет Виктора Лунина.

Глава 5

На посторонний взгляд жизнь семьи Виктора Лунина протекала правильно: по утрам муж и жена, отведя сына в детский сад, спешили на работу. У Фаины в горделивой улыбке морщились губы, когда она здоровалась со знакомыми, представ перед ними в семейном благополучии, Виктор прятал глаза, он страдал, сознавая, что жена достойна лучшей участи…

А началось это все с того памятного вечера, когда известные на заводе своей неразлучностью вдовы Ольги, пригласили Виктора на вечеринку к Нине. Он принял их приглашение, как стакан воды в жару, как утоление жажды, потому что сам давно искал такого случая.

Стоило узнать, что Седов не вернулся с войны и Нина стала свободной, как Виктор уже не мог совладать с собой. Отвергнутая любовь будто мстила за себя. Для него стало потребностью хотя бы мельком увидать Нину или услыхать ее голос в трубке телефона!

Виктор дошел до того, что плакал по ночам во сне и в родном сыне ему перестало нравиться внешнее сходство с женой. Он презирал себя за это, удваивал к мальчику внимание и тем самым, наверно, баловал его. Это было плохо, конечно, зато он заметил, что его вот такая показная любовь к ребенку, — усыпляла подозрительность жены и обезоруживала ее.

Отправляясь к Нине, Лунин готовился, если она заговорит о прошлом, — не защищаться, а умолять простить его. Виктор знал Нинину доверчивость и рассчитывал на это. К тому же она должна понять его теперешнее состояние!

Открыв Лунину дверь, Нина до боли знакомым движением занесла свои полные руки к нему на плечи и нежно поцеловала. Ни слова упрека, ни единого напоминания о том, что мучило его!

С вечеринки в тот вечер он ушел вместе с Ольгами, — так приказали удивительные глаза Нины. Не прощай, а до свидания сказала она ему. И свидания их стали продолжаться.

Старший Лунин, Григорий Петрович, быстро догадался, что происходило с сыном, косо смотрел на него, но молчал.

Жене Виктор сказал, что он занимается по вечерам, и она терпела это.

Лунин иногда поражался, как вездесущая заводская молва до сих пор не коснулась его отношений с Ниной, Но когда-никогда она доберется и до них. Страшно представить, что будет тогда! Во-первых, с женой, — он не мог предугадать, как поступит она в подобном случае. А что скажут о нем в коллективе, на партийном бюро, если, к счастью, дело не доведут до общего собрания!

Но разве он виноват, что любовь так завладела им и держит, не отпуская?

Предположим, — товарищи поймут его, посочувствуют даже, — ну, ошибся с женитьбой — бывает такое, и Фаина отпустит с миром, даст развод, — все равно ничего не устроится в его жизни! Нина не согласится стать его женой, — в минуты горького раздумья Виктор понимал это. Он сам, собственной нерешительностью испортил свою судьбу… Ведь было у них поначалу так, что Нина сама предлагала ему «радость и невзгоды — все пополам», а он стал уговаривать ее подождать, пока он защитит диплом инженера, и тогда им не будет страшно никакое общественное мнение!

У него не разжимались губы сказать ей, что на сына придется платить, а ему хотелось бы иметь возможность пожить в удовольствие. И потом… необходимо постепенно подготовить Фаину. Он был еще в состоянии раздумывать, пренебрегать просьбами Нины!

Однажды Виктор застал Нину плачущей: она сидела, не зажигая света, все лицо ее и даже руки были солоноватыми от слез. Он стал ее расспрашивать, почему она плачет. Нина на его вопрос ответила загадочным вопросом:

— Не пойму тебя, Виктор, что ты за человек?

Ему бы надо выспросить ее, успокоить, а он принял высокомерный тон и, помнится, не приходил два дня.

У него иногда кружилась голова от сознания того, что его одновременно любят две женщины. В такие дни он чувствовал себя способным не видеться с Ниной неделями и ему казалось, что стоит серьезно захотеть, и он больше никогда не заглянет к ней.

Потом он первый бежал к Нине, сломленный ее выдержкой или равнодушием, каялся, умолял, чтобы она немедленно потребовала от него какой-нибудь жертвы, — он все сделает для нее!

— Не хочу на жертвах строить свое благополучие, — отвергала она.

Практичные Оли уже давно перестали понимать, что происходило с подругой: сколько раз на их глазах она упускала явную возможность поймать Лунина на слове и заставить жениться на себе.

Нина сердилась:

— Вы все о Викторе толкуете, а меня в расчет не берете, будто мои чувства окаменелости…

— А раз так, плюнь на него и не трать попусту золотые денечки!

— Хватит советов! — кричала Нина и замыкалась в себе. Нельзя человека ловить на слове или разными хитростями принуждать его к женитьбе. Да и любит ли она Виктора Лунина, как любила Данилу? Едва ли. Просто одиночество и привычка. Виктор знал ее еще самонадеянной девчонкой с золотыми веснушками на носу. Веснушки давно уже почему-то перестали появляться по весне, а длинный перечень их совместных воспоминаний все рос.

Однажды Нина случайно увидела всех троих Луниных вместе. Сын сидел у отца на плечах, размахивая деревянной саблей, а жена держала мужа под руку, уверенно шагая на своих худых ногах.

Нина не знала, как пройти мимо них, куда отвести глаза! И сразу вся ее жизнь после смерти Данилы стала представляться ей никчемно прожитой, наполненной ложью и самообманом.

«Ну какая тут может быть любовь, когда отец уходит от ребенка?» — думала Нина, не в силах отогнать облик черноголового мальчика на знакомых плечах.

Заводской пятиэтажный дом с четырьмя подъездами жил своей обычной жизнью: из открытых окон неслись обрывки разговоров, музыка, слышались голоса детей. И лишь окно Нины Поляковой мрачно чернело без света; она лежала в постели, растирая кулаками слезы по щекам. Странно, в этой чужой комнате ей все реже и реже вспоминался Данила. Прошлое отмирало, стиралось в памяти.

«Только бы хватило у меня сил развязаться с Виктором, и я начну новую жизнь, — успокоившись, сказала себе Нина. — Может быть, пойду учиться, пока не поздно и на заводе постараюсь стать незаменимой. Сколько теперь женщин, одиноких, лишенных семей, видят цель своей жизни в успехах на работе, на общественном поприще. И ничего — живут и не считают себя обойденными счастьем».

…С Луниным они встретились на заводе случайно у выхода в вестибюль. Было похоже, что эту видимую случайность организовал он.

— Почему ты притворяешься, что тебя нет дома, когда и соседи говорят, что ты сидишь, запершись? — исступленно шептал он, хватая Нину за руку. — Я изнемогаю, вторая неделя минула… Ну зачем так, милая? И эта непонятная жестокость! Впрочем, я догадываюсь…

— Хорошо, приходи, — сказала, поразмыслив Нина. В самом деле: следовало поговорить, попрощаться.

Прежде чем отпустить ее, Виктор, пренебрегая всяким здравым смыслом, быстро притянул Нину к себе и поцеловал на виду у выходящих с завода рабочих, среди которых могли быть и знакомые.

Нина вспыхнула, быстро зашагала прочь: поведение Виктора — неважный залог для хладнокровного разговора, да и вообще нужно ли встречаться для того, чтобы расстаться? Он, вероятно, так и понял это.

«Уйду на вечер куда-нибудь, вот и все», — раздумывала Нина, невольно ловя свое отображение в витрине магазина. В красном с белыми горошинами платье она нравилась сейчас самой себе, и легкое прихрамывание совсем не портило походку.

Лунин не оставил ей времени на колебания: уходить или не уходить, — он ворвался следом и с трагическим лицом заговорил, что он конченый человек, если она не согласится навечно связать их жизни!

— Да ты хоть присядь сначала, — с иронией сказала Нина в ответ на его высокий слог. И добавила: — Прежде чем связываться, развязаться нужно…

— Я знаю, я виноват перед тобой. Сегодня же я во всем признаюсь Фане.

— Нет, подожди, выслушай меня… Я не хочу портить жизнь твоему сынишке. И потом… надо выяснить наши чувства.

У него округлились и вмиг повлажнели глаза. Стол разделял их, и Лунин как будто был рад этому обстоятельству.

Нина внимательно всмотрелась в его лицо.

— Виктор, ты пьян! — с испугом вырвалось у нее.

— Не пьян, а выпил. С горя выпил. Ты пойми меня и прости. — Он потянулся за ее рукой, взял, прижал к щеке и затих. Он думал: сказать или не сказать ей правду об их отношениях, чем беспрестанно мучился последние дни.

Да, он — Виктор Лунин — сукин сын перед ней… Он испугался тогда ее протеза. И отец не пристыдил его, а настраивал против. И вот его — Виктора — настигло возмездие за преданную любовь! Он не любит по-настоящему ни жену, ни сына. И все-таки не так просто взять и уйти от них.

Нина сидела, выпрямившись, не отнимая руки, и с чувством жалости смотрела на склоненный затылок Виктора. Ему, очевидно, тяжелее, чем ей, ведь он вынужден лгать каждый день. А что стоит заглянуть мальчугану в глаза, полные наивного доверия к нему — отцу!

— Погибший я человек, Ниночка, — подняв свои пьяные глаза на Нину, заговорил Виктор. — Фанька подобру не отпустит, всю анкету мне испортит! Она такая.

— Так вот что тебя держит в нерешительности, — не ребенок, а анкета!

Нина вскочила. Кровь бросилась ей в голову. Подбежав к двери, распахнула ее.

— А ну быстрее, шагом марш! — закричала она с покрасневшим от гнева лицом.

Не взглянув на нее, Лунин вышел. Нина знала, как самолюбив Виктор, и ей вдруг сделалось не по себе, — может быть, еще не поздно побежать за ним, вернуть? Кто знает, возможно, потом она пожалеет, что прогнала его?

Так думала Нина, но не сдвинулась с места. Минуты через три, выпив валерьяновых капель, она взяла из шкафа Данилы любимую книгу, «Сагу о Форсайтах», и села читать. Нина надеялась, что чужие судьбы хотя бы на время отвлекут ее от болезненного самокопания в собственной судьбе!

Нина ошиблась насчет самолюбия Виктора Лунина, или ему было сейчас не до него: он предпринимал попытку за попыткой увидеться с нею и все изменить!

Он не лгал, когда писал в своих ежедневных письмах, отсылаемых по почте, что никогда даже не представлял себе, до чего бывает необъятна и нестерпима тоска по человеку!

Лучше, должно быть, было бы просто не читать их, а тотчас сжигать нераспечатанными, но у Нины на это не хватало выдержки. Она читала, хмурилась и весь вечер только и делала, что сидела в неподвижности и думала, думала.

Разумеется, Виктор не идеал человека, но в постоянстве любви ему не откажешь.

«Может, хватит мучиться и его мучить? Сказать — судьба, и будь, что будет. Постучится, — впустить…»

Нина вздрогнула от стука в дверь, поднялась, оглушенная радостным замешательством. Она была уверена, что пришел Виктор, — и не спросив «Кто там?», повернула в замке ключ.

Перед нею стояла женщина.

— Фаина Лунина, — отрекомендовалась незваная гостья, не протягивая руки.

Нина отступила в глубь комнаты: пусть заходит и пусть говорит, что ей нужно от нее.

Посетительница принялась всхлипывать, прикрыв глаза ладонью. Хозяйка дома пожала плечами: этого еще не доставало!

Она оглядела женщину: полная, в красном плаще, черные глянцевитые волосы забраны в пучок.

— Перестаньте плакать, — Нина чуть было не сказала «хныкать». — И садитесь.

Жена Лунина покорно села.

— Нина Александровна, умоляю вас, — складывая руки в молитвенный жест, заговорила она. — Верните мне мужа и отца Сережи… Я мать семейства. Он не нужен вам, вы всего-навсего забавляетесь Витей! Хотите, я встану перед вами на колени?

— Э-э-э, знаете что, бросьте-ка разыгрывать комедию. — Нина поднялась со стула. — Муж останется при вас. И мой совет вам: не унижайтесь, никогда ни перед кем не унижайтесь. Женщине это не к лицу.

— Учите меня, учите. Я такая молоденькая вышла замуж, — залепетала Фаина. — Прямо со школьной скамьи.

«Года на два меня помоложе, а воображает из себя несмышленыша!»

— Ну, нет, — ответила Нина, — в учительницы я вам не гожусь. И извините меня, я занята.

— Значит, я могу надеяться? — топчась у выхода, промямлила Фаина, останавливая на лице Нины свои большие, но не выразительные глаза. Просящая жалкая улыбка кривила ее губы.

Нина секунду помедлила, ей все мерещилось, что не может такая женщина ничего переживать по-настоящему, и только это подобие улыбки под конец немного выжало сочувствия.

Дверь захлопнулась, Нина осталась одна. Она могла быть довольна собой. У Фаины она наверняка оставила впечатление великодушной и гордой женщины! А дальше что? Жена вернется домой, и, кто знает, Виктор, возможно, будет всячески утешать ее, унижаться перед ней. В конце концов они помирятся. Да нет, Фаина не позволит себе ссориться с ним, ее цель — вернуть, удержать мужа. И Нина сама только что помогла ей в этом.

Виктор знал, куда отправилась жена, оставив на его попечение сынишку. Знал, но ничего не предпринял, чтобы остановить ее, — больше того, он подобно утопающему хватался за соломинку: а ну как встреча с женой пробудит в Нине ревность, и она не захочет потерять его?

Не видя от волнения стрелки на часах, он то и дело смотрел на них, то утешая себя надеждой, что Фаина принесет ему спасение, словно она пошла хлопотать за него, то впадая в уныние.

— Я, Витя, от нее, просила, чтобы она отпустила тебя, — ровным голосом проговорила жена, гладя голову подбежавшего к ней мальчика. — Ты понимаешь, у тебя семья…

— Дура! — закричал Виктор, нервно забегав по комнате. — Поздно схватилась, Нина прогнала меня. А я погибший человек…

Полными слез глазами Фаина смотрела на мужа. До чего же обидно прозвучал совет той женщины ни перед кем не унижаться!

«Ведьма она проклятая, приколдовала Витю… Всю жизнь ее любит…»

Виктор остановился, жена шагнула к нему, обняла его за плечи и, всхлипывая, стала говорить, что любит его и боготворит.

— Я все готова простить тебе, Витенька, как бы мне ни было больно…Разве она способна любить так самоотверженно, как я? Нет, и тысячу раз нет! Тебе с ней сразу не повезло и всю жизнь, я уверена, не было бы везенья. Ты вникни: она, по сути, неудачница. Сначала ногу оторвало, потом ты передумал на ней жениться. Затем на мужа — или кто он там ей — пришла похоронка…

— Ну, хватит, хватит, — совсем несердито остановил жену Виктор и то ли машинально, то ли намеренно опустил руку на ее волосы.

Чуть слышно вздохнув, Фаина притихла.

— Да, — помедлив проговорил Виктор, потрясенный любовью и прощением жены, — я крепко виноват перед тобой, Фаня. Представляю, сколько ты выстрадала!

Он приподнял ее лицо с устремленными на него глазами.

— Прости меня и забудь. Ты у меня необыкновенная, великодушная женщина! — добавил он с воодушевлением, впервые невольно сравнивая, как мудрено иногда ему бывало с Ниной и как просто с женой.

Глава 6

Всю войну Наденька прожила с бабушкой Аграфеной Егоровной, вернее, для девочки уже прабабушкой, и, Катя, положив себе за правило хотя бы раз в неделю навестить их, — твердо придерживалась этого.

Бабушка — есть бабушка, пусть не одержимая верой в бога и тем не менее, она могла пропеть вполголоса молитву перед сном или, садясь за стол, перекреститься, глядя в пустой угол.

С тех пор как Наденька помнила себя, она всегда понимала, что ее любовь и привязанность к маме совершенно иные, нежели к бабушке. Бабка вечно рядом, одевает и обувает, водит гулять, сердится, если внучка «не послухмянна».

Без слов ясно, такую бабушку поискать, — Наденька никогда не сменяла бы ее ни на какую другую. Остаться без бабушки даже на то время, пока она ходит в магазин, не взяв ее с собой, — большое огорчение. И страшно становится: а ну как не вернется!

Но мама — это что-то особенное. Ее редкие приезды — праздник для Нади, и для бабушки тоже. Странно, при маме получалось как-то так, что и капризничать не из-за чего! И, спасибо бабушке, — она никогда не жаловалась на нее хотя грозилась много раз.

— Вот лопнет мое терпение…

Терпение у бабушки, как видно, выдерживало, не лопалось, а время шло и шло. Даже сама бабушка говорила:

— Вырастешь, поумнеешь!

Хорошо устроена жизнь — все это сделается без Надиных усилий и стараний! Бабушка уверяла, что Надя растет по ночам, когда летает во сне.

Мама писала о ней дневник со слов бабки. Аграфена Егоровна, сетуя на слабую память, часто просила внучку напомнить ей, о чем рассказывать маме. Иногда это бывал ее разговор с куклой, услышанный бабушкой, а иногда неожиданно сказанное ею смешное словечко.

Мама редко, но читала дневник вслух, и тогда все трое смеялись.

В три с половиной года Наденька как-то незаметно, по кубикам с буквами и по большой географической Славиной карте, что висела на кухне, — выучилась читать и стала самой юной читательницей городской детской библиотеки.

Стоило посмотреть, с какой самозабвенной важностью она шествовала за руку с бабушкой обменять десятки раз прочитанную и, следовательно, заученную наизусть книжку, чтобы взять другую!

Когда небольшой запас местной библиотеки иссяк, мать стала привозить книжки из Москвы.

Рядом с чтением шла деятельная переписка с отцом. Слепленные бабушкой конверты уходили к нему каждую неделю. Наденька щедро одаривала отца своими цветными рисунками неизменных домиков, лучистого солнца и плоских человечков с растопыренными руками-палочками.

Катю пугали: пойдет ваша примерная дочка в школу, и вы наплачетесь с нею. Неинтересно ей будет в школе…

Из оставшихся лоскутков от плащ-палаток, которые Аграфена Егоровна шила еще в начале войны, — мать смастерила Наденьке сумку с «молнией». Шел второй послевоенный год, но Катя, как ни бегала по магазинам, нигде не могла купить своей школьнице ученический портфель.

Волнуясь больше дочери, Екатерина утром повела ее в школу, в ту самую, где она сама когда-то училась.

Старинное двухэтажное кирпичное здание с белыми окнами и с единственным балконом по фасаду, — как оно было хорошо знакомо ей за девять лет, проведенных здесь! И сколько с его стенами связано воспоминаний!

В последние годы без родителей, когда бабушка стала брать стирать белье на дом, а Катя помогала ей, чтобы заработать на кусок хлеба, — в каком не по росту коротеньком, вытертом пальтеце из «чертовой кожи», обутая в неуклюжие с заплатками на голенищах валенки, — она бегала зимой на уроки!

Наденька должна быть и будет счастливее в этой школе!

Ребятишек выстроили поклассно в ряды, каждый во главе со своей учительницей, и повели в пахнущую краской после ремонта школу. У Наденьки восторженно и чуть испуганно блеснули глазенки, когда в последний раз, уже на ходу, она оглянулась на мать.

Вот и кончилось беззаботное детство, — уроки в школе, домашние занятия, первые в жизни отметки за успеваемость! Наслушавшись от старших девочек о пятерках и двойках, Наденька не раз приступала к маме с вопросами, как она училась в школе и трудно ли получить пятерку?

Вмешивалась Аграфена Егоровна, очень чувствительная к фамильным данным:

— Ну, в нашем роду, начиная с тятеньки, все учились на похвальные грамоты. Помню, у нас в селе на Волге трехгодичная школа была, называлась она церковноприходской, на лошади нас туда из деревни возили… Так не поверишь ли, учитель-старик сколько лет помнил всех нас по именам. А в семье двенадцать душ, двенадцать учеников к нему перебегало…

Стремясь к самостоятельности, Наденька наказала матери не встречать ее из школы: мальчишек она не боится, а дорога все прямо и прямо, с подружками дойдет. Но Кате самой очень хотелось встретить дочку, и она пошла. У школы уже поджидали своих первоклашек другие матери.

Наденька вышла на улицу с уставшим личиком. Белый бант на подстриженных волосах девочки тоже висел поникший.

— А отметок нам никому не ставили сегодня, — первое, что сказала юная ученица, поднимая на мать свой серьезный и в тоже время будто виноватый взгляд.

Катя порывистым движением прижала русую головку к своей груди.

— Эка важность, значит, поставят в другой раз!

От Андрея в этот день принесли две телеграммы: одну — Наденьке, другую жене и бабушке. «Спасибо за красивую, умную дочь», — писал им в телеграмме Андрей.

— Да уж, что верно, то верно, — проговорила вслух Катя, — Наденьку мы вырастили без тебя!

Наденька давно знала, что ей предстояло учиться в школе, где когда-то сидела за партой мама.

— Мать твоя не посрамила нашей фамилии! — торжественно и немного непонятно, изрекала по этому поводу бабка. — Только жилось-то ей, матушке, несладко.

Надя любила рассматривать на групповой фотографии маму — худенькую с вытянутым личиком девочку, сидящую рядом с учительницей.

Значит, и мама бегала в школу по тем же дощатым тротуарам, что ходит и она. Школьная улица, затененная высоченными липами, с двух своих концов вела в поля, но на одном — железнодорожный проезд с утрамбованной вокруг насыпью. Здесь по вечерам собиралась молодежь: играли в городки, танцевали.

За железной дорогой стояла рожь, нагретая за день солнцем. Если на переезде гуляли, то не страшно было пойти по мягкой от пыли дороге вглубь, между рожью, послушать, как она шумит.

Еще Надя любила, когда проходящее за окнами стадо будило ее рано утром. Она вскакивала, брала что-нибудь поесть и уходила бродить по сонному безлюдному городку. Надя рассматривала спрятанные в зелени домики с запертыми дверями, цветы в палисадниках и завидовала ночным сторожам, — они-то первыми встречали каждый день в городке.

Обойдя несколько улиц, спускалась к речке. Песочный берег ее, где купалась обычно одна мелкота, всегда поражал Наденьку пустынностью.

Днем сюда придут целые ватаги мальчишек и, оттеснив девочек на крохотный пятачок, станут горланить песни, изображать индейцев, обвалявшись в песке. Вон и сейчас виднеются в кустах их спрятанные деревянные сабли. На половине девочек увядают забытые на сучках венки, пестреют обрывки ленточек.

Дома Аграфена Егоровна поила внучку парным молоком, посмеиваясь над ее слипающимися глазами. Потом Наденька сонно чмокала в щеку свою ненаглядную бабку, ныряла в постель.

Цветы в траве, нетронутая лента реки на мгновение возникали в ее сознании. Сон был приятен и крепок, она все время летала: сначала над кустами у воды, потом цеплялась за верхушки лип.

Во второй раз Надя просыпалась в восьмом часу и уже с подружками отправлялась купаться. Весь длинный летний день еще был у нее впереди!

Глава 7

В тоскливые минуты Екатерине Ермоловой становилось страшно теперь уже и за Андрея, а ну если и с ним, как с братом, что-нибудь случится на чужой стороне? Катя прятала свою тревогу от бабушки, а по воскресным дням старалась не оставаться наедине с нею. Нина с Елизаветой Силовной были у них неизменными гостями. Ждали их и сегодня, но они почему-то запаздывали.

На террасе за столом бабушка с Надей дружно перебирали пшенную крупу и обсуждали, какие подарки можно ждать от отца и о чем не грешно осторожно намекнуть ему в письме: давненько сам школьником был, позабыл, поди, про ученические нужды!

Стараясь не скрипеть ступеньками, Катя поднялась в Славину светелку, где оставалось все так, как было при нем и где каждую субботу Аграфена Егоровна мыла полы.

Не отдавая себе отчета, что она делает, Катя вслух позвала брата:

— Слава, Славочка! — и поочередно заглянула во все углы нагретой солнцем светелки.

Хозяин не откликался, и белы косточки его, как говорила бабка, лежали где-то на чужой земле.

Катя толкнула рукой створки рамы, опустилась на старый венский стул с тремя сохранившимися ножками, четвертая — значительно толще и прямее, была сделана Славой с запасом столетней прочности.

Сколько раз за свою коротенькую мальчишескую жизнь он смотрел из этого окна на городок, делая уроки или сочиняя стихи.

В день Победы в прошлом году, сидя тут за Славиным столом, они написали ему с Ниной шутливое письмо, как ждут его приезда лучшие девушки завода и жаждут быть представленными! Он отозвался одной строчкой в письме к бабушке: «Спасибо за послание, оно растрогало меня», — и это показалось Кате обидным. Брат не понял или, вернее всего, не захотел понять их веселого настроения, что уже было совершенно не похоже на него! А они, будто загипнотизированные его военной службой, солдатским штемпелем на письме, не придали этому значения и, помнится, особенно не тревожились.

Андрей Савин приехал весной, когда Наденька заканчивала первый класс.

Катя встречала его одна. А Надя в ученической форме: коричневом платьице и белом фартуке, с бантом в волосах, но в самодельных суконных тапочках — совместный труд бабушки и мамы — поджидала отца дома.

— Вот и свиделись наконец, вот и свиделись! — приговаривала бабка, стоя поодаль, вытирая слезы и любуясь, как отец, приподняв дочь на руки, стал целовать и прижимать ее к себе.

В их небольшой половине сразу стало тесно от присутствия мужчины, запахло табаком, одеколоном, кожей чемодана.

Рядом с плотным широкоплечим мужем, Катя выглядела худенькой, высокой девушкой с острыми локтями, выпирающими ключицами в открытом вороте пестренького платья.

Зашла соседка Валентина Степановна подивиться на чужое счастье. Подала Андрею руку лодочкой, похлопала ресницами над близорукими бесцветными глазами, сказала глуховато:

— Ну и парочка!

Катя зарделась от удовольствия и от того, как посмотрел на нее Андрей неотрывно восторженным взглядом. Потом подошел, обнял, поцеловал.

В висевшем между окон зеркале отразились две головы: черноволосая и темно-русая. Катя постаралась, завилась вчера на ночь: длинные локоны красиво падали на плечи, глаза блестели и казались совсем зелеными.

— Заново теперь придется тебе, парень, привыкать к семье. Поди, отвык? — полувопросительно заметила соседка.

Катю неприятно царапнули слова Валентины Степановны, но в них была доля горькой правды.

— А я никогда и не отвыкал от своей Катеньки, — продолжая смотреть на жену ласковыми глазами, как бы между прочим, но с большой силой убежденности отозвался Андрей.

Поздно вечером, оставшись с женой вдвоем, Андрей вынул из чемодана фотографию Славы в гробу, положил на стол.

Катя взглянула, тихо охнула.

— Спрячь, подожди, не показывай бабушке! — горячо прошептала она, косясь на дверь. — Трудно ей, хотя и крепится изо всех сил. Уж я-то вижу.

Миновал месяц, еще несколько. Аграфена Егоровна, всегда немногословная с соседками на улице, никак не могла нахвалиться своим внуком: и добытчик-то он, и дом вон раскрасил не хуже любого маляра, и жену на руках носит!

Бабка говорила правду, но в раскрашенном доме, кроме нее и Кати, жил еще один подрастающий человек. Наденька, по привычке, что ли, вполне обходилась обществом матери и только с ней становилась говорлива. Отец, возвращаясь с работы, целуя Катю, мог не заметить, что в комнате за своим письменным столиком сидит над тетрадкой девочка.

— Бесчувственные оба какие-то, словно не рады друг другу, — в дурную минуту жаловалась Катя бабушке и завидовала семьям, где дружба между отцом и детьми сложилась без нажима матери.

Иногда в глубине души Катя упрекала себя за свою «методу воспитания без сантиментов» отчего, наверно, Наденька скупа на проявление ласки с отцом! Но ведь она сделала все возможное, чтобы привить девочке любовь и уважение к отсутствующему отцу. И вот, кажется, ничего не получилось!

Аграфена Егоровна только головой качала на все Катины терзания, ну, слыханное ли дело, чтобы родной отец не любил свое дите!

— Втемяшилось это тебе, внучка, понапрасну Андрюшу обижаешь!

Однажды, случайно услыхав разговор жены с бабкой на эту тему, Андрей вскипел:

— Как у тебя повернулся язык сказать такое… Я не понимаю! — закричал он, вбежав с террасы в дом. — Бабушка, втолкуй ты ей…

— Ну, раскипятился, — спокойно заметила Аграфена Егоровна, стоя у кухонного стола. — Ничего я не стану втолковывать Кате, сами разберетесь. Между прочим, матери виднее, как отец относится к ребенку…

Андрей только руками развел, — бабка при редких обстоятельствах не держала его сторону, но тогда, — он точно помнил, — она поступала по справедливости.

Он растерянно взглянул на жену, вся воинственность слетела с него. Черт его знает, — может быть, он немного огрубел на войне, но он так тосковал там о них… и вдруг чудовищное обвинение в равнодушии!

— Да, да, по меньшей мере, — упрямо повторяла Катя. — Ты иногда забываешь, что у тебя под ногами крутится девчонка, которая приходится тебе дочерью!

Андрей сдался, не устоял перед слезами Кати, но, взывая к объективности, достиг перемирия, пообещав с сего дня уделять Наденьке как можно больше внимания. Обвинение же в том, что будто он не любит ее, — начисто отпадает!

Наденька в это время сидела в школе за партой, старательно выводя чернилами незатейливый рассказ о том, как она собирается провести свое первое школьное лето.

С осени Катя тоже готовилась сесть за парту, держать экзамен в заочный машиностроительный институт. Она раздобыла школьную программу с восьмого класса и принялась за повторение.

Андрей обещал по возможности помогать жене, особенно по геометрии и алгебре, в которых он был силен.

Нина, как ни звала ее Катя, заниматься отказалась.

— Не выдержу я, не проси. Сил не хватит. Да и желания нет, — чистосердечно призналась она.

Заглядывая по вечерам из горенки в столовую, Аграфена Егоровна только головой качала: все-то за книжками, весь дом учится! А у нее что-то происходит с глазами, не болят, а словно туманом застилаются: лишний раз фотографии в семейном альбоме не посмотришь. Сколько капель разных ей врачи повыписывали, а все не помогают!

В выходной день утром Катя отправилась в школу на родительское собрание.

В пришкольном участке цвела белая и лиловая сирень, стояли, блестя свежей масляной краской, сработанные руками учеников, скамейки. Родители по приглашению учительницы сели на них.

Катя огляделась: со многими она была знакома по предыдущим собраниям, а по рассказам дочери приблизительно знала, как учатся их дети. Лично у нее не было причин тревожиться, Наденька неизменно приносила одни пятерки.

— Если и дальше так пойдет, то Надя Савина, не сомневаюсь, — кандидат на золотую медаль, — сказала молодая учительница.

«Пойдет, обязательно пойдет!» — подумала Катя, стараясь внешне ничем не проявлять своих чувств.

Поджидая жену, Андрей с дочкой в палисаднике чинили качели. А из окон по всему саду вкусно пахло бабушкиным пирогом с запеченной денежкой, которая непременно должна попасть виновнице торжества.

Чуть пригнувшись за кустами акации, Катя несколько секунд смотрела, как прыгали по зеленой лужайке зайчики от стекол, и девочка в ярком платьице с белыми полосками, похожая на бабочку, о чем-то говорила со своим отцом. А он, наклонив взлохмаченную голову на смуглой крепкой шее, с улыбкой слушал ее.

Разморенный жарой пес лежал в тени и, зажав между лапами красно-синий мяч, от скуки пытался укусить его.

— А-а-а, наша мамочка вернулась! — первый увидел Катю Андрей, а Наденька, раскинув руки, бросилась к ней.

Аграфена Егоровна с полотенцем через плечо тотчас появилась в дверях террасы.

Лицо Андрея спрашивало: «Ну, как?»

— Лучше желать невозможно, — возбужденно заговорила Катя и, не остерегаясь присутствия дочери, рассказала, как учительница на все лады, по выражению бабки, расхваливала Наденьку.

Катя не боялась баловать дочь, но всегда оставляла за собой право сказать последнее «нет», чем пользовалась очень осторожно и в редких случаях. Зато оно принималось без возражений!

Сегодняшний длинный, насыщенный событиями день в семье Ермоловых закончился поездкой в Москву. Наденьке давно хотелось посмотреть Кремль. Родители с удовольствием согласились. Кате редко приходилось бывать на Красной площади.

Собор Василия Блаженного стоял, как чудо, драгоценный подарок от когда-то живших на свете людей. Звон его многочисленных колоколов звучал в самом сердце России, и Кате ничего не стоило вообразить, как по крутой каменной лестнице собора, покрытой заморским ковром, в сопровождении пышной свиты, поднимались на молебен цари, а вся площадь гудела говором простого люда, и повсюду, как теперь, слышались русская речь, русские имена.

Наденька спросила:

— Мама, это верно, что тут по Красной площади не раз проходил Ленин?

— Конечно, верно, он жил в Кремле, пока не заболел.

Приподнятое нежное личико девочки в отражении света фонарей матово серебрилось, и мать залюбовалась им.

— А ты знаешь, мама, — вновь заговорила Наденька, — меня в пионеры будут принимать здесь, на Красной площади. Правда, здорово?

Глава 8

Екатерина Ермолова, как верному другу, ни разу не изменила своему цеху, где впервые в жизни выточила на токарном полуавтомате подшипниковое колечко. До чего же ей хотелось тогда пронести его через проходную и показать бабушке!

Уже давным-давно честь цеха, его достижения или недобрая слава о нем воспринимались Катей, как личное торжество или личное горе.

Заменяя в последнее время часто болевшего технолога, она как бы сверху обозревала цех, и это помогало ей видеть его сильные и уязвимые стороны.

Родной цех был одним из ведущих на заводе, от него зависела работа других цехов.

И вдруг по селектору день за днем стали звучать унылые сводки. Кладовые, проходы между станками, — все заваливалось бракованными кольцами. Захромал план выполнения продукции. В конце каждого месяца он держался буквально на волоске. Его «выколачивали» ценой сверхурочной работы по выходным, а расплачивались премиальными фондами. Деньги вручались прямо в неотмытые руки.

Вечером на заводских улицах возникали пьяные драки, скандалы.

Понедельники были точно по пословице — тяжелыми днями: заметно падала производительность труда, зато увеличивалось число больничных листов, росли прогулы.

Николай Николаевич Квашенников, начальник цеха, сам не пьющий человек, не терпел пьяниц, однако получалось так, что он потворствовал им своими воскресными подачками.

Помня недавнюю военную доблесть цеха, ни у кого не повертывался язык упрекнуть Квашенникова в неумении работать. Но тогда брали больше энтузиазмом, а сейчас требовалась стройная система руководства.

Не менее серьезно назревал вопрос с техникой. В войну было не до ремонта: станки работали на износ, лишь бы снимать продукцию. Сейчас не успевали латать дыры: то один станок выходил из строя, то сразу несколько, а план оставался планом.

Николай Николаевич ссылался на износ станков, морально устаревшее оборудование, что было в какой-то степени правдой. Однако и в соседних цехах станки не с молоточка, а план выполняли и брака было меньше! Потерпят, потерпят и, чего доброго, заменят другим начальником цеха, хуже не будет!

Измученный страхом Квашенников давал себе слово немедленно взяться за дела в цехе: причины — причинами, но и многое зависит от начальника цеха! Наедине с собой он не мог отрицать этого. Но ему не доставало характера на решительные, смелые меры, чтобы временно пойти на какие-то жертвы, а потом восполнить урон. Он мало надеялся, почти не верил в это «потом». Пока он поднимет, модернизирует техническую часть, результаты которой дадут себя знать лишь через несколько месяцев, глядишь, бац, — и вывешен приказ директора о его снятии.

Когда-то станочница Катя снизу вверх смотрела на прославленного изобретателя, — теперь было не то. Квашенников давно ничего не изобретал, но, к чести его, совсем не имел склонности кичиться прошлыми успехами.

Второй квартал цех лишался прогрессивки за показатель по браку, и это отражалось на настроении рабочих: участились случаи увольнения из цеха, а рабочих рук и так не хватало.

Для автоматно-токарного цеха: шумного, мокрого (эмульсия у каждого станка!) проблема с кадрами была очень острой. И все-таки, как ни странно, лишние рабочие руки были у них тут, в цехе!

При обработке внутренних конических колец галтель (канавка) у большого борта выносилась в отдельную операцию. Для этого в цехе держали отделочный участок: он занимался тем, что вытачивал эти самые галтели. Работа здесь шла беспрерывно в три смены.

«Ликвидирую я вас, голубчиков, дайте срок!» — пригрозила Катя отделочным станкам и пропиской ее рабочего дня стал участок внутренних конических колец.

— Ай, нужно что? — спрашивали станочницы технолога, впрочем, вскоре привыкнув к ее присутствию.

Но Катю больше всего интересовала работа наладчиков. Шестнадцать резцов на суппортах — теснота — при замене того или другого нужна особая сноровка, чтобы развернуться с гаечным ключом!

И все же необходимо было где-то тут пристроить и семнадцатый, для выточки галтелей!

Наладчики, а на внутренних конических работали умудренные опытом, запротестовали, когда Катя показала им свой черновой чертеж.

— Руки все посшибаем, Екатерина Сергеевна, да и смотрите, не на чем укрепить его!

— А если все-таки попробуем?

— И пробовать нечего. Вырвет.

Катя в сердцах обозвала про себя наладчиков консерваторами, но виду не показала.

У нее еще оставалось два захода: наладчики второй, затем ночной смены. Если мнения раздвоятся, не взыщите, она начнет экспериментировать с добавочным резцом!

Лишний резец, конечно, прибавление работы наладчику.

Начальник цеха, узнав, с кем разговаривала Ермолова, принял сторону наладчиков и даже забеспокоился, когда Катя сказала, что еще посоветуется с двумя другими сменами.

— Так это вроде вотума недоверия получается, — осторожно заметил Квашенников, покачивая своей облысевшей головой. — Как бы не обиделись люди… А ведь некоторые из них постарше вас будут!

Катя вспыхнула, не преминув заявить при этом, что польза дела для нее превыше всего!

И все-таки она вышла от начальника цеха в растерянности: чего доброго восстановишь против себя наладчиков, а дальше работать как? Их совет, их помощь всегда нужны технологу.

Не долго раздумывая, Катя вернулась к начальнику цеха.

— Николай Николаевич, извините. Это я опять. — Она подошла к его столу. — Поколебали вы меня насчет наладчиков. Я не стану их трогать, — призналась Катя. — Но…

Квашенников покашлял в кулак, маленькие глазки его впились в посетительницу.

— Но… в таком случае, я сама должна поработать наладчиком на этих конических, — уверенно договорила Катя.

— Сами?

— Да, мне совершенно необходимо.

Наморщив лоб, начальник цеха стал что-то прикидывать в уме.

— Постойте, постойте. В ночную смену пятый день не выходит по болезни один наладчик, — и Квашенников назвал его фамилию.

— Я знаю его станки. Я справлюсь, — подхватила Катя, затем, помедлив, спросила: — На худой конец, нормы с меня не взыщите?

— Голубушка моя, так ведь измочалитесь. Рискованно, — как бы спохватившись, заговорил Квашенников и уже готов был взять свое слово обратно.

Предвидя это, Катя перебила его:

— Не беспокойтесь, Николай Николаевич, все будет хорошо! — и поспешила откланяться.

В коридоре она убавила шаг.

Хорошо-то, хорошо, и все-таки становилось страшновато! Когда-то давно Кате довелось работать некоторое время станочником-оператором на внутренних конических кольцах. А теперь надо прийти в незнакомую смену, взять ящик с инструментами отсутствующего наладчика, в котором, может быть, и ключей-то раз, два — и обчелся, все растеряны; бывают такие нерадивые! Бегай тогда по соседям, выпрашивай инструменты. Станочницы тем временем недовольны, заработок заморожен…

Воображая всю эту неприглядную картину, она продолжала машинально идти по девятому бесконечно вытянутому коридору, из которого можно было попасть сразу в три цеха.

В одном из них работала Нина, — значит, ноги привели Катю правильно: разумеется, ей необходимо повидаться с Ниной, поговорить.

Катя толкнула перед собой знакомую дверь. Подруга оказалась на месте; сидела замеряла эталоны. Она не обернулась на скрип отворяемой двери: мало ли народу перебе́гают к ним за день, на всех не насмотришься, работать будет некогда!

— Выйдем, Ниночка, на минуту, — попросила ее Катя, всегда почему-то испытывая странное чувство несоответствия между яркой внешностью Нины и этой, пропахшей тавотом комнатой с промасленными столами, где она работала контролером-бригадиром в окружении вечно непереводящихся учениц.

— Случилось что-нибудь? — спросила Нина, всматриваясь в лицо Кати, когда они, пройдя несколько шагов, остановились на лестничной площадке. Впрочем, она могла не спрашивать: по блеску глаз Кати, по ее манере чуть запрокинув, будто с вызовом, держать голову, Нина поняла, что, да — случилось.

— Понимаешь, сама настояла, а теперь хоть на попятную… — начала Катя и коротко пересказала свой разговор с Квашенниковым.

Нина не нуждалась в подробностях, она хорошо знала, чем была занята подруга, по старой привязанности к своему первому цеху живо интересуясь всем, что происходило там.

— Зачем же на попятную, ты поступила правильно, — ободряюще заговорила она. — Надо самой поработать, тогда скорее поймешь, что нужно сделать. А знаешь, — она коснулась плеча подруги, — позволь, я буду помогать тебе. Да вот кольца замерять…

У Кати вырвался протестующий жест.

— Впрочем, настаиваешь, приходи! — согласилась она и, помахав на прощание рукой, отправилась к себе обратно в цех.

«Ну, вдвоем-то нам ничего не страшно, даже норму на станках, глядишь, выполним!»

Ночью по стеклянной крыше барабанил дождь, а в открытые окна со двора тянуло холодноватой свежестью, запахом отцветающего табака на клумбах. Заводской садовник, как видно, оставался верен своим привязанностям: еще после окончания ФЗУ, отрабатывая свои первые ночные смены, Нина с Катей выбегали освежиться во двор, где на клумбах вот так же благоухал табак.

— Помнишь, Нинок? — спрашивала у подруги Катя.

Нина в ответ молча кивала, она была очень довольна собой и Катей.

Вон они как, — сколько времени не работали на станках, а вот понадобилось и все нажитое тут как тут! Зря сомневалась Катя. Завтра начальнику цеха придется отдавать приказ о выписке им наряда за работу на станках!

Что же касается дополнительного резца для выточки галтели, наладчики сказали правду. И хорошо, что Катя удержалась, не обидела их своим недоверием. Но все-таки приговор отделочному участку сегодня подписан ею!

— Смотри сюда, — сказала Катя в обеденный перерыв подруге, когда в цехе установилась тишина. — На продольный блок станка я поставлю небольшой суппорток, а на нем закреплю дополнительный резец. Вот тут! Простору, как видишь, хватит, и никакая сила его не вырвет. Так?

— Вижу, так! — подтвердила Нина, смотря на Катю во все глаза. Обожание и восхищение светилось в них: никто не додумался, а ее подруга — смогла!

Глава 9

Небольшой, отгороженный наверху закуток с приподнятым над заводской крышей вытянутым окном, с засаленной маслом дверью, захватанными стульями, неказистым письменным столом, с телефоном, шкафом в углу и висящими на стене схемами станков — таков был кабинет начальника цеха.

Тут ничего не было лишнего и все под рукой. Рабочий, поднявшийся сюда из цеха, чувствовал себя в той же обстановке, что и внизу, и мог зайти без всякого доклада в любую минуту, а если не заставал Николая Николаевича — располагался ждать.

Такие порядки были в Катину юность и такими сохранились до сих пор. Квашенников никогда не пытался менять их!

Николай Николаевич был на месте, когда Катя зашла к нему.

— Присаживайтесь, — встретил он ее, выходя из-за стола. — Были у станков?

— Да, я только что оттуда, — отвечала Катя. — Слесари уже на нескольких станках вмонтировали дополнительный резец.

Квашенников как-то особенно внимательно посмотрел на посетительницу.

— Знаете, Екатерина Сергеевна, — заговорил он, — я уже давно хлопотал где надо, чтобы вас официально зачислили на должность старшего технолога. Теперь я буду настаивать. И мне не откажут — будьте уверены!

Катя едва заметно улыбнулась: вон как заговорил всегда сдержанный Квашенников! Она-то знала, что он давно сердился на нее за одно выступление на парткоме, где возразила ему, что неправильно валить всю вину с браком на объективные причины, и посоветовала изыскать резервы внутри цеха. Студенты-практиканты, например, — чем не кадры, если верно использовать их, не гонять с места на место, а закрепить за определенными станками? Есть выход и с морально устаревшим оборудованием. Оно еще послужит и послужит при небольших рационализаторских усовершенствованиях.

Квашенников не простил Кате это выступление и, где мог, по мелочам срывал свою обиду. Он и теперь не удержался — напомнил ей:

— Ну, сейчас вам, как говорится, и карты в руки для изыскания местных резервов. Ищите и обрящете. Глядишь, и с браком при вашей подмоге справимся! — Это он добавил, вздохнув, уже другим, дружелюбным тоном.

Назначение старшим технологом Екатерины Ермоловой многое меняло в жизни Квашенникова. Он побаивался Екатерины, зная, сколько хлопот она доставляла ему, будучи нормировщиком, и желал ее назначения. Да, желал, потому что видел спасение своего престижа только в одном: надо поправлять дела с браком. А для этого его самого кто-то должен направлять, тянуть.

Дома, в семье, апатия Николая Николаевича проходила. Он поздно женился, в тридцать с лишним лет. Жену выбирал долго, желая взять женщину попроще, хозяйственную, похожую на мать.

Мать тяжело болела в последние годы своей жизни, и, как она сама о себе говорила: «Каждый день дышала на ладан», но успела посмотреть на женатого Микешу и его избранницу. Он скрыл от умирающей старухи, что у Зинаиды Ивановны есть годовалая девочка Зоя — «несчастное дитя, безотцовщина».

Потом у Квашенниковых родился мальчик, и Николай Николаевич перестал завидовать товарищам, хотя у них сыновья уже бегали в школу, а у него еще еле-еле сидел, обложенный подушками.

Придя домой, после разговора с Екатериной Ермоловой, Николай Николаевич облачился в свои поношенные с пузырями на коленях брюки, надел фланелевую куртку и, пока жена разогревала обед, топтался по коридору, заложив руки за спину.

Зинаида Ивановна, как умела, старалась привязать мужа к себе: уютом в доме, вкусной едой. Не дети, а муж безраздельно господствовал в сердце Зинаиды Ивановны, и она с этим ничего не могла поделать.

Она ухаживала за ним, как за ребенком, включая в свои обязанности следить даже за чистотой его ботинок. В первый год женитьбы Николай Николаевич попробовал было умерить пыл своей Зинаиды. Он находил, что чистка его штиблет унижает достоинство женщины, к тому же было совестно перед соседями, и как-то сказал ей о том. Зинаида Ивановна пунцово вспыхнула, потом заплакала, уткнувшись в ладони, вздрагивая полными плечами. По ее доводам выходило, что муж, стало быть, не считает жену родным, близким человеком, от которого не совестно принять любую услугу, и что он живет с оглядкой на чужое мнение.

— Нет, так семьи не построишь, — упрямо твердила она. — А если я заболею, ты ко мне сиделку наймешь?

Николай Николаевич растерялся; в ответах жены несомненная логика, к тому же он помнил, что его собственная мать была того же склада, что и Зинаида, и в конце концов она права, — нельзя строить семейную жизнь по указке соседей!

…Через несколько минут Зинаида Ивановна поставила перед мужем тарелку дымящегося паром супа, положила ложку, хлеб.

— Ты вот что, мать, постирала бы мне халат, что ли, весь блестит от масла! — принимаясь за еду, недовольным тоном сказал Николай Николаевич жене. — И рубашки мне давай получше, смотри, все рукава обтрепанные. Бегаю по цеху словно слесаришка задрипанный…

Зинаида Ивановна искоса окинула мужа взглядом. Губы ее были крепко сжаты.

— Да ты что? — спросил он, впрочем вполне понимая, что именно.

— Ничего, — уклонилась она, снова поджимая губы. И, еще раз взглянув на супруга уже с усмешечкой, заговорила пеняющим тоном. — Вот, значит, как получается, когда в помощники молодую бабенку дали, рубашечки ему праздничные на работу выкладывай! Не поздно ли, Николай Николаевич? Тебя вон и одышка замучила…

— Еще немного и, глядишь, поздно было бы, — рассмеявшись, как давно уже не смеялся, ничуть не рассердись на жену, отвечал Николай Николаевич, обнимая ее за плечи. — Насчет Екатерины Сергеевны, ты, Зина, брось, и вообще на эту тему брось. На Екатерину Ермолову я здорово в делах надеюсь!

Глава 10

В доме Ермоловых новое назначение Кати праздновали без посторонних. Оптимист по натуре, Катя умела самозабвенно радоваться в дни удач. Она, Андрей и Наденька сидели за столом во главе с сияющей бабкой, которая обязательно находила причину упомянуть своих тятеньку и маменьку.

— От них умный корень в нашем роду тянется. И ты, Катя, не из природы, а в природу ермоловскую…

Андрей сидел в расстегнутом кителе и все требовал от Кати признания, давно ли она стала такой скрытной: до последнего дня тянула, полсловечком не обмолвилась, что ее «сватали» на старшего технолога.

— А мы, Ермоловы, не болтливые, — и тут комментировала бабка, — хоть пытай нас, хоть на огне жги…

Екатерина встала и горделиво прошлась по комнате.

— Ну, как? — спросила она. — Это я в группе начальников цехов спешу на совещание к директору: быстрая походка, деловое выражение лица. Смотри, бабушка!

— А ну тебя. Станочницей тебе быть еще в самый раз, а не старшим технологом.

Оставшись вдвоем с мужем, Катя стала рассказывать ему, с чего она думает начинать. Андрей на службу в армию призывался с завода, был тогда слесарем-монтажником. И в Катином цехе станки ставил, так что в общих чертах разбирался, что к чему.

— С качеством мы режемся, необходимо искать и технические решения и организационного порядка. Качество с нас стали жестко требовать.

— Вот что, Катенька, — остановил ее муж, — давай-ка переключаться на другую тему, а то я тебя знаю: увлечешься, не уснешь!

Утром наступившего дня Катя поднималась по крутой лестнице заводского вестибюля с давно небывалым волнением.

Квашенников опередил ее минуты на три, в наутюженных брюках, в чистом халате, в сверкающей белизной рубашке с галстуком. Одутловатые, водянистые щеки его подпирались накрахмаленным воротничком. Катя никогда не видела Николая Николаевича таким франтом на работе и отнесла его преображение на свой счет.

Они поздоровались, пожав руки, внимательно посматривая друг на друга.

— Ну что ж, товарищ старший технолог, — сказал Николай Николаевич, — по утрам ваша обязанность возглавить комиссию по чистоте в цехе. Идите!

После окончания смены стружечники вывозили от станков стружку в железных ящиках на колесиках, прихватив их крючком; в проходах между станками, выкрашенными в зеленый цвет, попадались уборщицы со скребками и метлами. И повсюду штабеля отточенных, сверкающих колец.

Комиссия по чистоте проходила между станками, не задерживаясь: пол подметен, рабочие места в порядке, — придраться не к чему, если бы не участок шлифовальных станков одного мастера, где наткнулись на целую лужу разлитой эмульсии.

«Ну, красоваться сегодня неряхе в «молнии», — поморщилась Катя.

Прибежал запыхавшийся мастер, взглянул на пол и сам ахнул: вычерпывали эмульсию ведром и расплескали. Давно пора углубить яму с бачком, чтобы сток был, но все руки не доходили.

— Теперь, надеюсь, дойдут? — с подковыркой спросила Катя.

— Обязательно дойдут, только в журнал не записывайте! — взмолился молодой черноглазый мастер с ершистыми вихрами на голове. — Расшибусь вдребезги, а бачок сделаю.

Наверху на письменном столе у старшего технолога надрывался телефон: звонили из инструментального, из кузницы. В ожидании Кати сидел, просматривая газету, общественный инспектор по технике безопасности. В ночь на выходной случилась беда с молодым, только что закончившим стажировку станочником: надевая кольцо, он не успел отдернуть палец, а резцы тут как тут.

Общественный инспектор требовал записать в акте, что травма произошла после окончания рабочего дня подростка, и что мастер Вагонова заставила его работать сверхурочно, не имея на то права.

Катя разыскала в столе своего предшественника злополучный акт, которому пора было давать ход, отметив про себя, что общественный инспектор по технике безопасности человек дотошный и пунктуальный, за интересы рабочих постоять умеет.

— Вы вот что не забудьте, надо бы навестить больного, — наказала она инспектору, а себе записала в блокнот фамилию пострадавшего.

Распрощавшись с посетителем, Катя снова спустилась в цех к станкам, на которых обрабатывались кольца для шариковых подшипников. От досады станки эти называли «бракоделами». Уж очень много они натачивали брака по желобам; копирное приспособление при помощи эксцентриков не давало точной геометрии желоба. Резец как бы шел вслепую, и нельзя ему было доверять. Не справлялась с желобами и шлифовка: камни, неравномерно стачиваясь, выходили из строя раньше времени.

Стоило Кате надеть кольцо желобом на мерительный инструмент, как чувствительная к микронам стрелочка стала метаться вкривь и вкось.

Наладчик за спиной технолога помянул черта.

«Да, крепкий орешек, — подумала Катя, — но раскусить его обязательно придется. И как можно быстрее!»

На заседание парткома завода Екатерина Ермолова ходила теперь не в качестве приглашенной по тому или иному вопросу, а как постоянный представитель автоматно-токарного цеха.

Метод бездефектного изготовления продукции и сдачи ее в ОТК с первого предъявления уже применялся на других заводах страны, так что кое-какой опыт был. И это несколько успокаивало Квашенникова, когда сегодня на парткоме сказали ему:

— У вас, автоматчиков, самое нетерпимое положение с браком, так за вами и почин!

Николай Николаевич, прежде чем выступить, по давней привычке пожевал губами, переглянулся со старшим технологом.

Катя ответила ему твердым и спокойным взглядом. Она ликовала в душе, ибо сама думала предложить этот метод работы, который вполне оправдал себя на тех предприятиях, где ей удалось побывать. Но тогда бы ей наверняка пришлось драться за него, в первую очередь, должно быть, с начальником цеха, а тут все решалось быстро и солидно и уж, понятно, новое начинание будет обеспечено поддержкой!

После заседания парткома они вышли на улицу вдвоем. Сентябрьское солнышко, редко выглядывавшее дождливым летом, будто старалось наверстать упущенное: на сквере у подъездов домов было полно ребятишек и взрослого люда.

— Все свои, с «Шарика», — с прозвучавшей в голосе теплой ноткой, проговорил Николай Николаевич, щурясь от солнца.

Он предложил посидеть на скамейке, поговорить.

Катя невольно покосилась на спутника: сухарь-то, оказывается, не такой уж засохший, как она о нем думала, — на скамеечку пригласил вместо своего закутка наверху цеха!

— А я, признаться, струхнул трошки, справимся ли? — заговорил Квашенников, явно желая, чтобы старший технолог разуверила его. Он, правда, ждал с ее приходом перемен и даже по-своему был готов к ним, но такие стремительные события, как внедрение в цехе нового бездефектного метода работы, ошеломили Николая Николаевича.

— Ничего страшного, — ответила Катя, — соберем завтра всех мастеров и посоветуемся, с чего начать. Вытянем миром! Не миновать нам техучебы в обязательном порядке и для всех. Вот где преподавателей наскрести? Если даже всех наших инженерно-технических работников подключим, все равно не хватит.

— Ну, с этим устроимся. Потребуется — в две смены поработаем. Я стариной тряхну, когда-то в школе крестьянской молодежи витийствовал…

Они поговорили еще немного и разошлись, как никогда довольные друг другом.

Глава 11

Екатерина Ермолова времени даром не теряла, в чем наглядно мог убедиться Николай Николаевич. Уже на третий день после парткома рабочие первой смены почти все были распределены в кружки, и занятия начались. Хотя метод бездефектного изготовления продукции предполагалось вводить не сразу, а по отделениям.

В красный уголок из конторы перетащили все столы, без которых как-то могли обойтись служащие, раздобыли школьную доску, мел.

Тут занималось большинство рабочих сшестишпиндельных полуавтоматов.

Одношпиндельных и прочих станков в цехе было меньше, и для этой группы учащихся заняли помещение секретаря партийной организации цеха.

Кате впервые в жизни предстояло выступить в роли преподавателя, и это ее немного волновало.

Программу занятий они составляли вдвоем с начальником цеха, — в ней не было ничего нового для нее, весь материал она знала назубок: из какой стали делают подшипники, геометрия кольца, резцы, их установка. И, конечно, как правильно пользоваться измерительным инструментом.

Чтобы не терять времени, рабочие прямо в спецовках, пришли на занятия. Некоторые запаслись карандашами и бумагой.

Красный уголок вмиг пропах тавотом, эмульсией.

Катя, вдохнув привычный запах цеха, взглянула на знакомые лица, и волнение ее улеглось. Осталось одно желание — как можно понятнее передать людям свои знания.

За стеной вел занятия Николай Николаевич.

Квашенников охотно признался, что, чем выше техническая грамотность рабочего, тем больше с него можно спросить. Да плюс еще материальная заинтересованность.

После долгих обсуждений была разработана целая система с премиальными. Если рабочий выполнял месячную норму и не имел ни одного возврата продукции из ОТК, он получает двадцать процентов премиальных. Если он даже допустил брак, но честно предъявил его контролеру отдельно от годных колец, то при новом методе работы у него не вычитывалось ни единой копейки.

Затем шла целая шкала с вычислениями: сколько удерживать из заработка рабочего, если он допустил один, два, три и более возвратов.

А станки «бракоделы» тем временем продолжали натачивать много брака по желобу, сколько ни бились над ним наладчики и как ни старались станочники.

И что обиднее всего, — меры, применяемые к людям для повышения качества колец, нельзя было применить к станкам-«бракоделам»!

«Конструкторы явную промашку дали с эксцентриковым приспособлением, убрать бы его к черту или переделать как», — думал Николай Николаевич, задержавшись после работы у себя наверху.

Он раздобыл чертежи копирного приспособления и то рассматривал их, то ходил, усиленно катая в пальцах шарик хлеба.

Устав от бесплодных размышлений, Николай Николаевич стал сердиться на леность своего, будто заржавевшего, ума. А до чего бы хорошо было завтра объявить технологу, что он нашел способ, как справиться с копирным приспособлением!

В окно были видны стеклянные фонари крыши, а на небе темно-синие тучи все уплотнялись и уплотнялись. Чикнула молния — злая змейка, раскололся гром. Николай Николаевич включил лампу на столе, задернул штору. Ему пришла в голову мысль посчитать, насколько в целом уменьшится по цеху процент брака, если он справится с этими несчастными желобами! Он взял карандаш и занялся подсчетами. Цифра получилась до того внушительная, что Квашенников очень обрадовался, — стоило потрудиться из-за нее!

В главном коридоре Николай Николаевич задержался у световой газеты, присоединившись к кучке зрителей. Через секунду он увидел себя у станков, что-то поясняющего Екатерине Сергеевне — старшему технологу цеха, — как гласила надпись внизу.

— А я, мать, в газету попал, — сказал он Зинаиде Ивановне, вешая в передней плащ. — Твои накрахмаленные воротнички очень кстати пришлись.

Через несколько дней Николай Николаевич разработал целую систему более устойчивого положения копирного приспособления и уже думал, что он близок к концу. Но тут к нему в кабинет вошла Катя. Он не скрывал от нее, над чем трудится и что проясняется в муках, уповал на завершение:

«Ничего, цыплят по осени считают!»

Катя была в халате, в туфлях на низком каблуке, только что из цеха.

— Хочу отвлечь вас, Николай Николаевич, — заговорила она, — себе не совсем доверяю, посмотрите вы.

Они рядком спустились с лестницы. Начальник цеха отлично понимал, что Ермолова не зря пригласила его в цех, но не позволил себе удивиться, когда она подвела его к станкам, где обрабатывались внутренние кольца для роликовых подшипников. С закрытыми глазами он мог бы воспроизвести и станки и процесс обточки кольца. Что же увидела в них старший технолог?

— Обратите внимание, как делается роликовая дорожка, — словно экскурсанту, постороннему человеку в цехе, указала Катя.

Николай Николаевич недовольный усмехнулся:

— Ну, обратил, — методом врезания.

— А теперь пошли к «бракоделам», где мы терпим крах с желобами шариковых подшипников из-за копирного приспособления… Ловите мысль, Николай Николаевич?

Он пожевал губами, взглянул в сияющее лицо. Нет, верхоглядов и фокусников он не уважал и заставил старшего технолога высказаться.

— Я считаю, метод врезания полного профиля резца при обработке роликовой дорожки вполне можно применить при шариковых подшипниках на желобах. Тут вам и устойчивость, и правильная геометрия. Я не один день уже над этим думаю. Николай Николаевич, соглашайтесь, и мы приступим к делу! — несколько возбужденно сказала Ермолова.

Начальник цеха сухо откашлялся.

— Надо подумать и подумать! И хорошо бы сделать разработки в чертежах. — Это он добавил потому, что понял — технолог не отступит, а он не имел в запасе никаких возражений: с роликовой дорожкой ведь все обстояло благополучно, возможно, так будет и с желобами?

Катя постаралась притушить свое возбуждение: не годилось выставлять себя перед чужим человеком. Она не сомневалась, что ей посчастливилось найти очень правильное решение и уже проверенное на других кольцах, на соседних станках. Николаю Николаевичу, понятно, трудно сразу отрешиться от своего предложения: призма, укрепления разные, но придется. Ее решение надежнее, проще.

— Ну, я пойду переоденусь и домой. Устала сегодня, — подавая Квашенникову руку, проговорила Катя.

Он думал, что она станет убеждать его, доказывать, чем хорошо ее предложение, и оскорбился в душе.

Придерживаясь за перила, он медленно поднимался по лестнице, иронизируя и грустно спрашивая себя:

— Ну как, старая галошина, осчастливили щелчком по носу?

В кабинете он принялся придирчиво рассматривать собственные чертежи, качая головой и удивляясь своей бездарности: до чего все было беспомощным, наивным, — костыли какие-то, а не крепление вокруг копирного приспособления. И как еще Екатерина Сергеевна не посмеялась над ним!

Николай Николаевич одним движением, сгреб все бумаги в стол, запер ящик; вот и кончились его вечерние бодрствования на работе, теперь остается плестись домой. Зинаида Ивановна сейчас же по лицу догадается о его настроении и начнет исподволь успокаивать, добрая женщина.

Резко, точно междугородный вызов, зазвенел телефон, знакомый мелодичный голос спросил Квашенникова:

— Николай Николаевич, это вы? Хорошо, что я вас застала. Я забыла вам сказать одно очень важное обстоятельство: к моему резцу совершенно необходимы ваши конические ролики и шпинделя взамен цилиндрических. Совместное, так сказать, предложение получится! Представляете, как мы заживем, справившись с «гробами-бракоделами»?

— Голубушка, Екатерина Сергеевна, вы, полагаю, за сухаря меня изволите считать? — вопросом на вопрос ответил ей Квашенников, разом будто отхлебнув живительной воды.

Она засмеялась, засмеялся и он, довольный своей шуткой. Нет причины, стало быть, Зинаиде Ивановне утешать его сегодня!

— Да, вот оно как все оборачивается, — положив трубку, вслух проговорил Квашенников, — старая галошина кое на что годится!

«А ведь она пожалела меня, пожалуй. Увидела мой поникший нос и позвонила, чем томить до завтра», — растроганно подумал Николай Николаевич, прохаживаясь между столом и стульями.

Ему захотелось вновь спуститься в цех к станкам и на досуге без помехи прикинуть в уме, что же предлагает старший технолог.

Станочницы на «бракоделах» забеспокоились, — может, они в чем виноваты?

Николай Николаевич похвастался, сам не ожидая от себя подобной прыти:

— Запомните сегодняшний день: «бракоделы» на ладан дышат. Скоро станочки будут не хуже прочих!

Теперь он ясно видел, как по-завидному просто и точно сработала голова Екатерины Ермоловой. Квашенников улыбался и от радостного волнения совсем как мальчишка вертел и вертел на указательном пальце кольцо подшипника.

Глава 12

В девятнадцать лет Нина Полякова, вероятно, как все молодые люди, заносчиво считала стариками тех, кто имел несчастье родиться раньше, чем она!

В двадцать четыре она не заметила, как пересмотрела свои взгляды и во многом пошла на уступки, — даже тридцатилетний возраст стал представляться ей теперь духовным и физическим расцветом человека. А до него ей еще было далеко! К тому же все говорили, что она выглядит моложе своих лет.

Завистницы находили, что Нина потому так сохранила себя, что она одинока, живет без семейных хлопот и тревог, — как будто в семейной жизни были одни теневые стороны!

Нина не терпела людей, которые вечно ныли и жаловались по пустячным причинам. На вопрос: «Как живете?» — она отвечала: «Лучше всех», и всегда для посторонних людей у нее было все хорошо.

Исключение составляла одна Катя: перед нею она могла высказаться, а то и выплакаться, если уж было очень невмоготу. Но это случалось весьма редко. Нина выработала в себе своеобразный аскетизм: довольствоваться малым или, проще говоря, тем, что есть.

Когда Нина сталкивалась со счастливой, по всем понятиям, замужней женщиной, она не разрешала себе завидовать ей, потому что по опыту многих наблюдений знала, — в прекрасной, на постороннее суждение, жизни, — часто скрывалась червоточина.

Нет, она не утешала себя этим и уж, конечно, не злорадствовала, она просто говорила себе: «Вот смотри, ты иногда сетуешь на свою судьбу, что нет около тебя ни родного мужского плеча, ни сына, ни дочери, — но разве ты от этого такая уж несчастная?

Ты счастлива уже от того хотя бы, что тебе доступны все восприятия жизни!»

— Отстаньте от меня, не лезьте со своими оханьями, слушать вас муторно, — обрывала Нина попытки женщин посочувствовать ей.

— Строптивая, мнит о себе, — кое-кто шептался за спиной Нины, явно недолюбливая ее.

Но Нина жила по своим убеждениям, не считаясь с мнением людей, которых не уважала.

Одна из Ольг — старшая, работала рядом, но теперь она уже была Ольгой Владимировной не столько по возрасту, сколько по занимаемому положению: заведующая отделом контрольно-измерительной лаборатории.

От нее за километр так и веяло спесью и самодовольством, что вот она, не в пример приятельнице, на руководящей работе и устроила свою женскую судьбу, вышла замуж за пожилого вдовца.

— Ну и на здоровье, нашла чем хвалиться! — как-то не сдержавшись, заметила Нина и в тот же день после работы имела с ней неприятный разговор.

Инженер без диплома, Ольга Владимировна, нетвердо сидела на своем служебном месте, а потому весьма дорожила авторитетом.

— Ты соображаешь, что бухнула в присутствии подчиненных? — начала она, вся дрожа от гнева. — Нет, как хочешь, а так дальше у нас с тобой идти не может!..

В этот месяц ученице Поляковой — Сонечке не выписали премию, хотя она продолжала работать не хуже, а даже лучше прежнего.

Тут же у окошечка цеховой кассы Нина спросила у Ольги Владимировны: «Почему?» Та промямлила что-то, упомянув имя начальника цеха, и поспешила уйти.

На первом же собрании Нина попросила слово. Она предложила вывешивать на доску списки удостоенных премий, а не делать это келейно, за спиной у коллектива.

Предложение записали, но премиальные распределялись все так же, и ученица Поляковой не попадала в число «достойных».

Потеряв терпение, Нина отправилась к начальнику цеха.

— Сигналы от Ольги Владимировны были о вас. Помню, помню, — выслушав работницу, неприязненно заговорил начальник цеха. — С коллективом вы, Полякова, не в ладу…

— Не правда это! Отношения у меня со всеми без нежностей, но вполне нормальные и на работе они никак не отражаются. А тут, представьте себе, Соня — девушка старательная, а ее лишают премии. Живет она в общежитии, сирота. Да ее давно пора переводить на единицу!

Начальник цеха прервал посетительницу недовольным покашливанием, отвел глаза в сторону.

«Ведь, кажется, совсем не сродни ей эта девчонка, а ходит треплет нервы себе и руководству…» — подумал он, а вслух проговорил:

— Вызовем вашу Соню на аттестационную комиссию и тогда решим…

Заседание комиссии откладывалось с недели на неделю по непредвиденным обстоятельствам, и Нине уже начинало мерещиться, что она уперлась в тупик.

— Да пропади они пропадом, — поделилась она как-то с Катей, которая вполне разделяла ее обиды. — Буду сама помогать Соне, не обеднею…

Екатерина неодобрительно покачала головой.

— Упорства, как вижу, тебе не хватает! Девушке нужны не только деньги, а, в первую очередь, справедливость. Понимаешь это?

Нина отмолчалась, но замечание подруги задело ее за живое. Она мысленно дала себе слово ни за что не отступать в своих хлопотах за ученицу, а если потребуется, то и заметку сочинить в заводскую многотиражку. Ничего, найдется управа и на строптивых начальниц!

Воинственное настроение Нины было замечено Ольгой Владимировной. Как женщина изворотливая и мстительная, не долго мешкая, она оформила перевод контролера Поляковой в новый отстраивающийся цех.

— Ты шутишь? Да туда от проходной на моих ногах ковылять минут двадцать. За какие же прогрешения? — не скрывая возмущения, проговорила Нина.

— Совсем не за прогрешения. Посылаем тебя наладить дело, поверь, как опытного специалиста-бригадира, — отчеканила Ольга Владимировна и положила перед Ниной приказ, подписанный начальником цеха.

— Убери от меня эту пакость! — воскликнула Нина, пробежав глазами приказ и перекладывая его к заведующей на стол. — Я инвалидом стала на боевом посту, защищая вот этот самый родной завод…

У Нины сорвался, приглохнув голос, все примолкли и до обеда проработали в гнетущей тишине.

Такого оборота дела Нина не ожидала, от нее, значит, решили избавиться любой ценой.

Замеривая эталоны, она делала усилия, чтобы быть, как обычно, предельно внимательной.

В столовой Нина с трудом проглотила тарелку супа, обдумывая объяснение с начальником своего цеха. Она отвергла помощь трех сотрудниц по работе идти вместе с нею. А, поразмыслив, отвергла и свой план, — если уж идти, то выше: к старшему мастеру центральной измерительной лаборатории. И не откладывая: завтра, кстати, по расписанию у него приемный день.

Виктор Григорьевич Лунин, волею судеб, был этим высоким начальством над Ниной. Прошло почти два года с тех пор, как он в последний раз ушел от нее в смятении.

У Нины сохранилась фотография Виктора: в группе заводских инженеров стоял высокий парень и смотрел куда-то вдаль. Продолговатое красивое лицо его было задумчиво. Что-то шевельнулось в душе Нины, когда она рассматривала эту затерянную и вдруг нашедшуюся карточку.

Кроме этой фотографии каким-то чудом уцелело у нее одно из писем Виктора с Севера. Она развернула пожелтевший листик бумаги не столько с волнением, сколько с любопытством. Бисерным почерком Лунин писал:

«Нинка, ты измучила меня… мало сказать — я тоскую о тебе, я отравлен тобою. Я знаю, я не нужен тебе. Но почему, почему? А ты подумала о том, что когда-нибудь, может быть, ты горько упрекнешь себя! Но будет уже поздно, непоправимо!..»

Прочитав, Нина вздохнула и принялась на мелкие кусочки рвать письмо, рвать фотографию. С прошлым кончено, и пусть оно лучше ничем не напоминает о себе.

Теперь Лунин при случайных встречах с Ниной раскланивался, как посторонний человек. В первое время это немного задевало ее. А потом даже случайные встречи стали редкими, когда его из цеха с повышением перевели в заводоуправление.

Собираясь к Лунину на прием, Нина волновалась, не зная, как держать себя с Виктором, и ей не нравилось уже то, что приходится идти к нему искать защиты.

У Лунина было полно представителей из министерства, в добротных костюмах, и Нина вдруг почувствовала себя неловко среди них в промасленном на груди халате и в застиранной косынке.

Виктор смотрел на нее, может быть, немного внимательнее, чем на других посетителей.

— О-о-о сколько лет, сколько зим, — проговорил он, протягивая руку. — Ну, как поживаете?

— Благодарю. Было бы все хорошо, если бы… — и Нина рассказала, как несправедливо поступают с ее ученицей. Про свои необоснованный перевод ей почему-то расхотелось говорить.

Лунин слушал посетительницу с начальственным видом; пополневшее лицо его с расплывшимися чертами было скучающе-важным. Позолоченная оправа очков поблескивала. Из нагрудного кармана сиреневого пиджака, будто у актера, торчал белый уголок платочка.

«А мы кокетливы…» — пронеслось в голове Нины.

Он посоветовал ей обратиться к начальнику цеха, но уже с его просьбой помочь определить ученицу на штатную единицу.

— На месте там виднее…

— Нет уж, — вспыхнула Нина, — ни к кому я больше обращаться не буду!

Она встала. Он задержал ее жестом руки и взялся за телефон. Лунин вспомнил, что Нина всегда была упряма и вспыльчива, и это воспоминание доставило ему удовольствие. Там, в прошлом, он был отвергнут ею, а теперь она сидела перед ним жалкой цеховой работницей. У нее грубые от физической работы руки.

Стойкую красоту Нины Виктор Григорьевич упорно не хотел замечать.

Не попрощавшись и не дослушав, с кем Лунин будет говорить, Нина вышла из кабинета, хлопнув дверью, оставив Виктора с целым ворохом для чего-то пробудившихся воспоминаний.

Лунин не любил, как он говорил, «людей с крайностями». По его наблюдениям, они сами не жили и окружающим жить не давали: или своей излишней честностью (возможно, показной), или придирчивостью, или просто потому, что сами не знали, чего хотели.

К последним он относил Нину Полякову. Лунин целый день был не в духе после ее посещения, сердился на себя и удивлялся, что все еще находится в какой-то странной зависимости от этой женщины, стоит ему лишь увидеть ее!

Он не считал себя человеком мелочным и тем более мстительным, а тут вдруг почувствовал злорадное удовольствие, заглянув в ее готовые заплакать глаза.

Лунин никогда не возвеличивал себя над людьми — упаси боже, — он не лучше, но и не хуже других. Но он был твердо уверен, что все люди притворяются: одни менее искусно, другие более. Каждый прежде всего заботится о себе, о личном благополучии.

Насколько он знал Нину Полякову, она не относилась ни к той, ни к другой категории людей. И это раздражало Виктора, выводило из равновесия. Да и нехорошо, если быть объективным, он обошелся с ней, когда ему ничего не стоило все уладить.

Лунин повздыхал, повздыхал и успокоился. Ну, даст он ученице Соне штатную единицу! Нельзя же без конца заниматься самоедством. Его-то никто не пожалеет, если он не пожалеет сам себя — интеллигентного и, по собственным понятиям, безусловно порядочного человека!

Глава 13

В начале октября выпал большими хлопьями снег на еще не успевшие опасть листья. Три дня город стоял в необычном убранстве: зелень и снег, а под вечер появились на карнизах сосульки.

Детвора высыпала на улицу с санками, лепила снегурочек.

Катя, отложив все личные дела, подолгу задерживалась на заводе и только по дороге туда и обратно могла полюбоваться на проделки преждевременной зимы. Получалось так, что и домой в городок она ездила теперь только на выходной день.

Главной Катиной заботой в цехе были станки, над которыми трудились слесари, народ капризный и обидчивый: лишнего слова не скажи, замечания не сделай. Но Екатерина, не в пример Квашенникову, отлично ладила с ними. Николаю Николаевичу изменяла выдержка, он заметно нервничал, хотя все шло по графику и даже лучше. Для того чтобы переконструировать копирное приспособление на «бракоделах», требовалась не одна неделя, руководство завода пошло на это, и все-таки каково было начальнику цеха докладывать на сводках директору о ежедневном невыполнении плана! Потом с него потребуют наверстать упущенное во время вынужденного простоя станков. А если не получится? Спросят в первую очередь с него, а не со старшего технолога: он отвечает за план, она — за состояние техники.

— Екатерина Сергеевна, — запричитал Квашенников, — я в сей реконструкции главное страдающее лицо, и вы уж, пожалуйста, поторопите слесарей, они слушают вас!

Она с улыбкой пообещала, взглянув на похудевшего и как будто еще более полысевшего Николая Николаевича. Нет, не зря он был начальником цеха! Он был отличным знатоком всех типов и марок станков и умел мыслить технически: сколько дельных советов дал Николай Николаевич, когда они проектировали самоврезающийся резец!

И вдруг они жестоко поссорились, когда дело дошло до перемонтажа шпинделей, хотя он сам же предложил перевести их с цилиндрических роликов на подшипники с коническими роликами.

— Нет, не могу. Это еще по верной неделе на каждый станок. Мы себя без ножа режем! Ничего, потянут и так!

— Потянут-то, потянут, но будет дробление на желобе.

Екатерина настаивала, тратя при этом много энергии, Николай Николаевич упорствовал, прикрывая глаза и время от времени делая жевательные движения.

Слесари держали сторону старшего технолога, но в спор не вмешивались, их дело, как они считали — сторона, что скажут, то они и выполнят.

Миновал день, другой, пора было приходить к какому-то решению насчет шпинделей, монтаж с приспособлениями заканчивался.

Катя всерьез обеспокоенная, жаловалась в воскресенье мужу:

— Ведет себя, как индюк надутый, слова из него не вытянешь. Не хочется мне в наши перипетии начальство втягивать… Мне с «индюком» бок о бок работать.

— А ты к его половине сходи, — услышав о чем речь, подала голос Аграфена Егоровна. — Ночная кукушка всегда перекукует.

Внучка рассмеялась. Запахивая на себе домашний фланелевый халатик, желтый и нежный, словно пушок цыпленка, — она не поленилась встать из кресла, чтобы поцеловать бабку.

— Возьму и воспользуюсь твоим советом!

Квашенников весь следующий день старался избегать старшего технолога, Катя понимала, почему: не состоится между ними решительного разговора, и он поступит по-своему, пустит в эксплуатацию станки без стопроцентной гарантии на успех, лишь бы побыстрее давать продукцию. Манера страуса, прячущего голову под крыло!

К концу работы Квашенников вообще куда-то скрылся, как ни разыскивала его Катя.

— Домой скорее всего учапал, — безмятежно предположила уборщица, видевшая начальника с час назад.

«Нагряну сию минуту к нему домой и там поговорим, — раздраженно подумала Катя, убирая со стола бумаги. — Пусть в другой раз не обольщается, что от меня просто отделаться…»

Поправив перед зеркалом прическу, заново подкрасив губы Катя захлопнула за собой дверь и влилась в поток людей, отработавших первую смену.

Вестибюль весь был забит народом, пережидавшим дождь со снегом. Разбившись на кучки, тут разговаривали, пели и даже ухитрялись на коленях играть в шашки.

Катя с трудом протискалась к двери, повязала непромокаемый платочек и вышла на улицу под дождь: не размокнет, добежит как-нибудь, только все чулки заляпает грязью.

Дверь открыла Зинаида Ивановна, заахала, захлопотала.

— Микеша, Микеша, к тебе гость! — закричала она.

Квашенников полулежал с газетой на диване, сладко подремывая. Он не сразу открыл глаза на голос жены. Катя стояла ждала в раздражении: он тут копит жиры, а она мокнет под дождем, не зная покоя!

— Извините, я без приглашения. Вы ушли из цеха не сказавшись, а поговорить нам есть о чем…

Он будто не спал, сразу сориентировался; пригласил сесть, запахнул пижаму. Ни в голосе, ни в глазах не было и тени радушия.

— Я-то предполагала — мы сработались и между нами полное понимание. А вы ставите меня в смешное положение, Николай Николаевич…

Катя спохватилась, что начала чисто по-женски с упреков и на ходу перестроилась.

— Растолкуйте мне, пожалуйста, почему вы стали против конических роликов в шпинделях, поначалу предложив их? Я тут что-нибудь не понимаю?

Николай Николаевич как будто не спешил вступить в разговор, судя по его отсутствующему выражению лица, — так показалось Кате, и она была права. Он судил по собственной жене: пусть выговорит весь свой запал, а он послушает.

Но Екатерина Ермолова, задав вопрос, замолчала, ожидая ответа, устремив на собеседника свой строгий выпытывающий взгляд.

— Нет, я не против, перемонтировать можно… однако, сами посудите…

Катя стремительно перебила его:

— Можно или должно? Отвечайте, отбросив все привходящие соображения.

Жена услыхала за дверью, как Микеша брякнул: «Должно», — потом притворно закашлялся. Она понимала, что это означало: Николай Николаевич был недоволен собой.

С Квашенниковым стали происходить любопытные вещи, удивляющие его самого. Он словно нечаянно сделал открытие, что пятьдесят лет это еще далеко не старость, а пора зрелых поступков и отдачи накопленного.

Но было ли у него что отдавать — вот вопрос? Поговорить бы с кем из сверстников откровенно, спросить, какие думы у них на этот счет о себе.

Николай Николаевич перебрал в голове всех дружков-приятелей и ни на ком не мог остановиться, За ненормального посчитают, заговори он с ними на такую тему. С одной, пожалуй, Екатериной Сергеевной можно было наговориться, но его отпугивали от нее иногда насмешливые нотки. Странная женщина, она и над собой частенько подшучивала и не по пустякам, а в серьезном, и с беспощадной прямотой!

Он махнул рукой, — ничего, обойдется без откровений. И все-таки в первый же выходной постарался уехать на дачу в одиночестве, задумав на досуге перебрать чердачный архив: блокноты разные, дневники. Упорная потребность что-то уяснить, разобраться в своей жизни продолжала томить его.

На дачке с занавешенными окнами и неприбранной посудой с прошлого выходного пахло запустением и было холодновато, — октябрь на дворе. Озябшие мухи, прильнув к стеклам в ожидании солнышка, еле-еле шевелились.

Бросив на стол сверток с продуктами, припасенный женой, Николай Николаевич, не откладывая, полез сразу наверх.

На чердаке в большом ящике он хранил свои старые бумаги навалом, прикрытые газетными подшивками, — это на случай, чтобы отбить охоту у ребятишек совать нос, куда не следует.

…Ушастый мальчик с большой головой, толстыми щеками, насупив брови, пытливо и подозрительно смотрел на Николая Николаевича с фотографии почти сорокалетней давности. Вокруг другие ученики с учительницей посередине.

«6-й класс А» — крупно написано на обороте карточки.

Так вот каким он был в тринадцать лет — лучший ученик средней школы маленького районного городка, удивляющий учителей способностями по математике!

Припоминая это, Николай Николаевич приятно заволновался: значит, был он когда-то первым из первых и гордо носил свою некрасивую большую голову, мальчишки искали его дружбы.

После окончания семилетки Николай уехал в Москву на заработки. С первых же шагов он хорошо зарекомендовал себя на заводе, имел несколько удостоверений на рационализаторские предложения. Но вместо того, чтобы учиться по вечерам, как делали многие его сверстники, он не гнушался починкой электрических плиток, утюгов. Поковыряется часок-другой, и, смотришь, почти дневной заработок в кармане.

Развалюха вдовы Квашенниковой давно уже была перестроена с его помощью.

Николай Николаевич, открыв перевязанную бечевкой шкатулку, нашел полуграмотное, на линованной бумаге, письмо от матери.

«Деньги поберегай, Микеша, — нравоучала она, — мне хватает, а что пришлешь, все тебе, желанному, останется».

Он поцеловал письмо и снова спрятал. Если он свою жизнь считает не совсем удавшейся, то мать не виновата в этом, а ему, молодому, — положено было дальше видеть!

В техникум Квашенников поступил учиться без малого в сорок лет, когда уж так на него насели в цехе, что на стало возможности отбрыкаться.

«Рано ты стал о благополучии печься, Микеша, рано…» — вздохнул Николай Николаевич, впервые взглядом постороннего человека судя и разбирая свою жизнь.

Он стряхнул пыль с костюма и слез с чердака. Нерадостным было свидание с молодостью, — эх, если бы дано было человеку все начать сначала, — не так бы он распорядился ею!

Глава 14

Встречая новый, тысяча девятьсот сорок седьмой год, Екатерина Ермолова возлагала на него большие надежды. И у нее имелись на то все основания, как в личном, так и в производственном плане. Техника цеха, по общему признанию заводских специалистов, находилась, если не в идеальном, то в очень благополучном, ухоженном состоянии.

Она жила и работала теперь со спокойной уверенностью, что никакие неожиданности не могут повредить им: будет ли то непредвиденное увеличение плана или придется осваивать незнакомый тип кольца.

В семейной жизни Ермоловых так же все складывалось хорошо: месяц назад мужу было присвоено очередное звание подполковника, Наденька радовала своими школьными успехами. Самой Екатерине предстояла зимняя экзаменационная сессия на втором курсе института.

— Господи, уж не утруждала бы ты себя, внученька, — вздыхала бабка, вполне искренне полагая, что женщинам в ее время жилось проще.

А мастер Елизавета Вагонова серьезно грозила Кате:

— Смотри, девка, как бы муж тебя не разлюбил… Вечно ты занята!

Катя побаивалась одного преподавателя по спецпредмету, хотя готовилась к нему на совесть, — составила целую картотеку проработанных пособий русских и зарубежных авторов.

Кто знает, как складываются, от чего зависят мгновенно вспыхнувшие симпатии или антипатии у мало знакомых между собой людей? Преподаватель спецпредмета, кандидат технических наук, знал Катю по вступительному в институт экзамену, когда ее вот уж воистину угораздило заспорить с ним по одному вопросу. Кандидат наук принял это за дерзость и собирался влепить ей непроходной балл, но приемная комиссия отстояла Катю.

И вот судьба вновь сводила их в тех же качествах: он — экзаменатор, она — экзаменующаяся. Правда, за прошедшее время она выдвинулась на работе, у нее отличная служебная характеристика с чем, видно, придется считаться.

Кандидат наук едва ответил Кате на ее «здравствуйте» и от презрения, должно быть, глядя поверх ее головы, велел тащить билет с вопросами. Катя вытащила: вопросы оказались несложные, но запутанные. Экзаменатор при желании явно может потопить ее. На минуту Катя растерялась, самоуверенность покинула ее. Она чувствовала себя безнадежно робкой студенткой, а не старшим технологом большого цеха и перестала владеть собой: захотелось встать и уйти.

Бархатистый голос с издевательскими интонациями будто пригвоздил ее к столу.

— Вы, никак, плохо подготовились, Ермолова?

— О степени моей подготовленности будете судить позднее, — не выдержав, вспылила Катя. — И попрошу вас… стол между нами очень узенький, вы мне мешаете сосредоточиться. Я пересяду с вашего разрешения?

Теперь она зло и требовательно смотрела в лицо экзаменатора, и он не выдержал ее взгляда: в глазах его вдруг что-то дрогнуло, он смутился.

— Садитесь, садитесь, — с опозданием, но зато с нотками почтительности, раздалось в ответ.

Катя поднялась со стула и выбрала стол подальше в углу. Она больше не сомневалась в способностях и умении постоять за себя. Дома, в цехе ждали ее с победой!

А в это время Нина Полякова была на работе. Ее поход к Лунину надолго стал излюбленной темой разговора на контрольном пункте. Ольга Владимировна, захлебываясь от злорадного удовольствия, по секрету рассказывала сотрудницам, как некогда Виктор Григорьевич чуть не бросил семью из-за Нины. Да глупая женщина посчитала его недостойным драгоценной своей руки!

«Может, и верно глупая? В двадцать три года вдова, а впереди была целая жизнь!..» — неожиданно для самой себя иногда думала Нина и скорее глушила эти мысли. К счастью, работы, как всегда, бывало много. Намахавшись штихмасом над кольцами, которые трудно было поднять на мерительную машину, она садилась к оптиметру, настраивала его на ноль и начинала проверять мерительные головки: микрокаторы, миниметры, что в избытке наваливала к ней на стол Ольга Владимировна. Работа эта требовала большой сосредоточенности: ошибись она — рабочий у станка наточит брак, пользуясь ее неправильно настроенным прибором.

С годами Нина научилась вызывать в себе, какое бы ни было у нее настроение, деловую сосредоточенность.

Позднее, берясь за электрограф, чтобы выжечь свой шрифт и дату проверки, она уже не боялась за качество выполненной работы.

Когда Ниной овладевало плохое настроение, она старалась уезжать куда-нибудь, чтобы не сидеть одной целый вечер в неприбранной холодной комнате. Так она поступила вчера вечером, отправившись на Красную площадь: постояла у Мавзолея, посмотрела на смену караула.

…Пронесутся годы, от когда-то жившей на свете Нины Поляковой и холмика земли не останется, а сюда будут приходить новые, такие же смертные люди с устроенными и неустроенными судьбами!

Неделю назад из комитета ветеранов Нина получила официальное письмо с просьбой выслать или завезти наградные документы Данилы Седова. Нина в тот же день собрала все документы, что имелись у нее, и послала их почтой. Зачем они потребовались комитету ветеранов, она не знала, но письмо, касающееся мужа, разволновало ее чрезвычайно, она стала томиться и ждать чего-то…

После обеда, нагнувшись за новой партией колец, Нина почувствовала себя плохо.

«Сердце сдает… умереть бы разом, без боли и хвори!» — пронеслось в голове.

Через час она лежала у себя дома. Боль в сердце прошла, только оставалась слабость. Никаких мыслей, никаких желаний не было. Обвеваемая ветерком из раскрытой форточки, Нина вскоре заснула.

— Нина, Нина, что с тобой? — Катя стояла над нею, сбрасывая шубку. — Звоню тебе, говорят, заболела.

— Сердце немного прихватило. Сейчас лучше. Ну, а у тебя как: сдала, можно поздравить?

— Да, отделалась, слава богу.

Катя присела к подруге на кровать, осторожно взяла ее руку в свои. Губы Нины вдруг задрожали, лицо сморщилось. Уткнувшись в подушку, она тихо всхлипнула.

— Одна ты у меня, Катя, одна на всем белом свете! Ты и твое семейство…

— Стало быть, не одна, а целых четверо, — возразила Катя, сама еле сдерживая слезы, и поспешила перевести разговор. — Слушай, а у тебя, ручаюсь, поесть нечего? Ну, вот что: ты лежи, а я в магазин сбегаю.

Катя вышла: каблуки ее застучали по коридору, а запах знакомых духов все еще плавал в комнате.

Откинувшись на подушку, Нина слышала, как хлопнула входная дверь, звякнув звонком, и все стихло. Было так однажды, когда Катя навещала ее в больнице после ампутации ступни, и Нине мерещилось, что лежит она не в палате, а в склепе, навечно замурованная от всего живого. А Катя приходила и уходила. Где-то за стенами склепа текла жизнь, неистовствовала война, — все в прошлом для нее. Нина отворачивалась к стене, если Катя начинала рассказывать про заводские новости или читать вслух письмо бабки с поклонами. Она даже не сердилась на подружку за назойливость, словно отмерли в ней все чувства: пусть читает, пусть говорит, что хочет!

Она всегда немного завидовала Кате, изумляясь ее удачливости: уцелел Андрей на войне, есть дочка, чудесная бабка. На заводе Катя видный человек, не то что там какая-то Полякова, которой могут понукать кому не лень!

«Надо как-то изменить свою жизнь. Но как?» — раздумывала Нина, хотя знала, что все бесполезно: от проклятого одиночества нет избавления.

Она тихонько встала и переложила подушку к противоположной спинке кровати, чтобы лежать лицом к окну. В верхнюю фрамугу было видно небо блекло-голубого цвета, и это неожиданно перенесло Нину в детство, на речушку Куйменку, где они как-то с Катей, уйдя из городка, помогали друг другу учиться плавать в самодельных, из маек, купальных костюмах, а потом, накупавшись, лежали в кустах и смотрели вверх. Нескладные тоненькие девчонки! О чем они думали тогда, что говорили? О своей учительнице, очевидно, о школьных отметках, — таков был их мир забот и радостей. Тихо текла рядом речушка с песчаным дном, глубиной по пояс взрослому человеку, но над ней был сооружен металлический железнодорожный мост, и дробный стук колес по нему был далеко слышен. Поезда шли из Москвы на Калязин, Ленинград, и люди в вагонных окнах представлялись девочкам счастливейшими из смертных: они путешествовали!

Нине Поляковой дальше подмосковных домов отдыха так и не довелось пока нигде побывать. И родни она себе не нажила, будто кто заколдовал ее, горькую детдомовку!

— Вот, Даня, жизнь-то моя какая! — шепотом проговорила Нина и тотчас подумала о письме из комитета ветеранов. Зачем? Что означало оно?

…Если бы Нина знала сейчас, что всего три месяца, отделявшие ее от Девятого мая, праздника Победы над фашистской Германией, круто изменят ее жизнь… Если бы знала!

Тогда она прочитает в газете указ правительства о посмертном присвоении звания Героя Советского Союза Даниле Михайловичу Седову. А ту улицу, где проживает его вдова, — будут именовать улицей имени Данилы Седова.

Глава 15

Жить на две семьи: Андрей с Катей в Москве несколько дней в неделю, бабушка с Наденькой — постоянно за городом — было хлопотно и неудобно. Много времени уходило на дороги, а для Кати-студентки — каждая минута на учете.

Правда, комнатенка в Москве не из просторных, но зато вместе, и Наденька все время на глазах у родителей.

Поколебавшись, Аграфена Егоровна продала свою половину.

Чем больше старела Аграфена Егоровна, тем чаще обращалась к прошлому, и всегда приходила в приятное оживление, если ее просили рассказать что-нибудь из своей жизни. Особенно она любила, оседлав нос старомодными очками, покопаться в сундуке-приданом. Там, в аккуратных стопочках, перевязанных ленточками, хранились неизменившиеся от времени старинные фотографии. Надя помнила их с младенческого возраста, безошибочно определяя, где бабушкины тятенька, где мамушка, сестрица Анюта, а где невестка Пелагея с детьми. Сейчас Наденьке приходилось показывать бабушке, где кто, водя пальчиком по карточкам, — до того уже плохо видела Аграфена Егоровна.

«Хоть бы бог меня прибрал до полной слепоты!» — иногда думала бабка после очередной поездки к врачам, замечая, как все уже и уже становится для нее окошечко в мир.

Но ни Андрею, ни Кате, жалея их, бабушка ничего не говорила о своих горьких мыслях. Они могли лишь догадываться, как бывает тяжело у нее на душе.

— Видишь ты меня? — спрашивала бабку Валентина Степановна, иногда гостящая у сына в Москве.

— Не знаю, чего и ответить… Одно лицо твое чуть белеет…

— Болезная ты моя, крепись. Всех нас ожидает такая участь. Родниковой бы водицей тебе по утрам умываться…

— Выплакала я свои глазоньки, Степановна. Сначала по мужу, потом по сыночку и Славочке. И Ленушка бедная, Катенькина мамушка, в молодые годы нас покинула. А я, старуха, все маюсь…

— Ну ты судьбу-то не гневи, — возражала бывшая соседка.

Худая, с седыми до синевы волосами, Валентина Степановна упорно не соглашалась расстаться со своей половиной дома в городке, где только кот, по прозвищу Додон, скрашивал ее одиночество.

— Спасибо, Витюша, пока еще ноги держут, жаль мне свою скорлупу оставлять, — отвечала она сыну, звавшему ее на постоянное жительство к себе.

…Аграфена Егоровна очнулась от сна с последним ударом часов в передней; можно не сомневаться — четыре утра, всегда в это время просыпается. Только отчего же ни единого просвета в окне?

Нащупав рукой штору, она приподняла ее: все едино — ни зги.

«Глазоньки мои, глазоньки… Батюшки, да я ослепла!» — сверкнула в уме догадка.

Аграфена Егоровна встала, нашла на стуле халат и на ощупь побрела в кухню.

Она еще пыталась верить, что вот промоет глаза под краном, и, может быть, к ней вернется то маленькое оконце света, которое позволяло свободно двигаться по квартире, и пусть смутно, словно через пелену, но все же видеть лица родных! А теперь ничего: тьма, куда ни повернешься.

Тихо всхлипывая и причитая, старая женщина блуждала по кухне, не находя двери в комнату.

Загромыхал по пути стул, покатилось что-то, и Аграфена Егоровна, обессилев от волнения, села, где стояла, прямо на пол.

Щелкнул выключатель, и испуганный голос Кати спросил над головой:

— Старушка моя милая, что случилось, почему ты сидишь тут?

— Катя, внученька… — могла лишь произнести Аграфена Егоровна, повертывая голову в ее сторону, но глаза были устремлены куда-то мимо, вбок.

Присмотревшись к ней, Катя охнула, опустилась рядом и бессвязно бормоча:

— Ничего, не горюй, живут же другие и с молодых лет, — целовала ее лицо, голову в марлевом ночном платочке со знакомым, милым запахом, напоминающим запах парного молока.

Проснулся Андрей, поднял женщин с пола, увел в комнату.

— В тягость я вам теперь безглазая буду, себя обиходить и то не смогу… — сокрушалась Аграфена Егоровна.

— А вот такие слова ты напрасно говоришь, просто обижаешь меня и Катю! — возражал Андрей бабке, которую любил как мать и мужеством которой всегда восхищался, зная ее нелегкую жизнь. — Настал черед нам тебе послужить. И послужим. Припомни-ка, сколько ты добра нам сделала?

Бабку успокоили, напоили валерьяновкой и уложили досыпать.

— Пусть тебе твоя юность приснится и тятенька с мамушкой, — бережно накрывая старушку одеялом, пожелала ей Катя.

Теперь после работы, не задерживаясь ни минуты, Катя спешила домой и еще из передней подавала голос:

— Это я, бабушка, не пугайся!

Аграфена Егоровна сидела в постели и что-нибудь делала: перебирала в узелочке свои платки или на ощупь листала толстый фамильный альбом с фотографиями.

Нельзя было сразу привыкнуть к тому, что навсегда осиротел на кухне стол, где все еще держался заведенный бабкой порядок, а сама хозяйка может пройти к нему, лишь опираясь на спинки стульев. Так вот как кончается ее длинная, полная терпеливой стойкости жизнь! И ничем нельзя помочь, ничего нельзя сделать.

— Живешь-живешь, трудишься, точно муравей, а волосы, глядь, уже седеют, — жаловалась Катя мужу, впервые начиная задумываться о том, как неуютно становится под старость человеку.

А тут еще изменилась погода: резкоепохолодание и дожди. Из окон цеха видно, как треплет ветер цветы в клумбах и сечет их холодным дождем, — не рано ли для августа? Еще, вероятно, будут солнечные, теплые дни.

Николай Николаевич Квашенников был настроен оптимистически, — он уверял, что будут!

Успехи в цехе и неизменное благополучие в доме отразились на внешности начальника цеха. Он как будто помолодел, хвори оставили его. По цеху стал ходить быстрой, уверенной походкой. Даже его в круглой оправе очки, которые он надевал, когда читал или писал, как-то особенно удобно и крепко сидели на пористом, похожем на наперсток носу.

— Вы уж не очень убивайте себя, Катя, — впервые называя старшего технолога по имени, как, бывало, звал комсомолкой, узнав про ее горе, заговорил Николай Николаевич. — Что ж, бабушка ваша пожила, посмотрела на свет божий. Хотите, я скажу жене, чтобы она среди дня навещала Аграфену Егоровну? Все-таки одна день-деньской…

— Николай Николаевич, добрый вы человек…

У Кати выступили слезы на глазах, она незаметно смахнула их, заглянула в зеркальце и вздохнула:

«Подурнела ты, Екатерина. Видать, горе и впрямь одного рака красит».

В выходной день по желанию Аграфены Егоровны собрались съездить на служебной машине Андрея в родной городок. Погода налаживалась: дождь перестал, из облаков выглядывало солнце.

В городок въезжали по Московской улице, через тот самый железнодорожный переезд, где когда-то школьница Катя любила проводить летние вечера. Но тогда за переездом волновалась рожь, а сейчас стояли совхозные домики под шифером, обрамленные молодыми липами.

Московская улица, еще недавно вымощенная булыжником, самая сухая в городке по тем временам, была заасфальтирована, и машина гладко покатилась по ней. Катя тронула мужа за плечо, чтобы он ехал тише, с жадностью рассматривая знакомые дома. Они изменились, постарели, как люди. Что ни дом, то воспоминания. Где-то теперь ее подружки, которые жили в этих деревянных домиках с резными крыльцами? Давно все повыходили замуж, разъехались кто куда.

Пожарная каланча в центре площади со смотровой вышкой наверху — самое высокое здание в городке. Она построена в конце прошлого века, и еще бабка помнила ее со дня приезда из деревни. Солидный возраст ни капли не повлиял на неизменный, несколько заносчивый вид каланчи с красными, на мощных петлях, воротами.

А вот и местный музей, расположенный в самом красивом каменном двухэтажном особняке, облицованном изразцовыми плитами. Рядом с ним, тоже в два этажа, школа. До революции тут размещался трактир с разными отделениями для всех сословий, где Алексей Иванович Ермолов — Катин дед — молодой портной пивал чаи в компании своих заказчиков.

От центра свернули на Калязинскую, посмотреть на старый бабкин дом. Калязинская улица никогда не была вымощена, и в распутицу по ней невозможно было пройти. Пешеходов спасали тротуары у палисадников, с которых месиво грязи сметали метлами. Машина сразу стала нырять на ухабах.

Бывший дом Аграфены Егоровны в глубине огорода, с грядками по обе стороны крыльца, совсем потонул в зелени двух высоченных лип.

На грядках по-прежнему росли морковь, помидоры, горох в частоколе прутьев, что сажала и бабушка для своих внуков. Не хватало лишь чучела с растопыренными руками в мужском рваном пиджаке.

Катя не сказала бабушке, что проехали мимо ее старого жилища, где им с братом всегда был готов и стол и кров.

Развернувшись, выехали вновь на Московскую по другую сторону площади.

Закрываясь от солнца ладошкой, щуря близорукие глаза, Валентина Степановна выбежала гостям навстречу.

— Вот радость-то нечаянная! Голубчики вы мои… И Наденьку привезли. Ну, беги, беги, повидайся со своими бывшими подружками. Аграфена Егоровна, здравствуй! Жива ли, матушка?..

Старушку высадили из машины и под руки ввели в дом по намытым ступеням ветхого крыльца.

Она всплакнула, когда обшарила и узнала старинное деревянное кресло с подлокотниками, в которое ее усадили.

— Ни згинки не вижу, Степановна, совсем я слепенькая. А как хочется на тебя посмотреть, на дом… Ладишь ли с соседями-то? Ничего люди попались?

— Ничего, муж с женой бездетные. Да знаешь, чай… Я вас сведу к ним, ключи мне оставляют.

— Приехала к Алексею Ивановичу на могилку поклониться, заждался он меня…

— Э-э-э, все там будем, — отмахнулась Валентина Степановна, собирая на стол. — Знай живи, пока живется, ничей век ты не заедаешь.

— Вот и Катя с Андрюшей мне так говорят… Ой, кто это? — испугалась бабка, когда что-то живое вскочило ей на колени, — никак Додон?

Красавец, полосатый, как тигр, кот Додон бесцеремонно устроился на старушкиных коленях, ласково мурлыча.

Аграфена Егоровна принялась гладить его лоснящуюся шерстку своими старческими морщинистыми руками.

Оставив старушек вдвоем, Катя вышла на улицу поздороваться с садом.

На свою бывшую половину она проникла, как бывало, через узенькую покрашенную охрой калиточку. Калитка была старая милая знакомая, сработанная руками Славы из прочных досок с самодельной железной скобочкой. Он мастерил ее, не скупясь на гвозди и не жалея труда, распевая во все горло. Слава любил петь, когда работал молотком или рубанком, а бабушка, выглядывая через стекло, от умиления качала головой.

«Работничек ты мой!..»

Вон то самое кухонное окно с неплотно закрытой форточкой. Катя смотрела на него и ясно, до щемящей боли в груди, вдруг увидела моложавую бабушку, а чуть поодаль Славу с продолговатым, нежного румянца лицом… Неужели все это когда-то происходило здесь и уже никогда больше не повторится? Брата нет среди живых, а бабушка слепа и немощна. Сейчас трудно поверить, что в войну бабка сама косила для Буренки, а они с Ниной перевозили сено на тележке, — одна впереди, другая — сзади.

Нина теперь не просто Полякова, а Полякова-Седова, так представляют вдову на всех официальных мероприятиях, в пионерских дружинах имени мужа-героя.

Ее затаенная мечта — побывать на родной могиле, о которой она раньше робела сказать даже подруге, — до того она представлялась невыполнимой, — вот-вот сбудется. И скоро в ногах Данилы Михайловича Седова, русского солдата и офицера, вечно будет лежать горсть родной земли с улицы его имени!

Сад стоял в безмолвии — ни ветерка, ни дуновения, — изнемогая от тяжести плодов, нижние ветки едва держались на подставках.

«Творческого инвентаря» брата, стола и скамейки, не было, а на их месте торчал низенький шалашик из прутьев.

Светелка наверху пустовала: в ней не жили. Обои на стенах сохранялись все те же: серые в голубую выцветшую полоску. И потолок тот же, расписанный Славой витиеватыми мазками, что должно было означать радугу.

Андрей поднялся следом за женой, тихонько обнял ее за плечи. Не произнося ни слова, они постояли у раскрытого окна, глядя на городок с приземистыми, украшенными резными петухами и вертушками, крышами. Этот вид, наверно, не раз грезился больному Славе в госпитале.

Медленно садилось солнце за городком. Червонным золотом оно пламенело в окнах, которые еще помнили светомаскировку военных лет, бумажные кресты от взрывных волн. Сейчас они доверчиво и открыто глядели на мир, полный привычных запахов молодого сена в скирдах по огородам и благостных звуков вдалеке идущего из поля стада, тонких голосов и смеха детей.

На улице, прячась за мощные стволы лип, много повидавших на своем веку, белобрысые, загорелые ребятишки играли в салочки. Они были потомками тех живых и павших с оружием в руках, что подарили им этот прекрасный край земли московской!

Оглавление

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

Часть вторая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15