Под немецким ярмом [Василий Петрович Авенариус] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Василий Авенариус Под немецким ярмом

Бироновщина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. Гоффрейлина и деревенская простота

Обменяв корону герцогини курляндской на всероссийский царский венец, императрица Анна Иоанновна первые два года своего царствование провела в Москве. 16 января 1732 года совершился торжественный въезд ее в Петербург, где она и оставалась уже затем до самой кончины. Но питая еще, должно быть, не совсем приезненные чувства к памяти своего Великого дяди, взявшего в свои мощные руки управление Россией еще при жизни ее отца, а его старшего, но хилого брата, она не пожелала жить в построенном Петром, на углу Зимней канавки и Миллионной, дворце (в настоящее время Императорский Эрмитаж) и предоставила его придворным музыкантам и служителям; для себя же предпочла подаренный юному императору Петру II адмиралом графом Апраксиным дом по соседству на берегу Невы (почти на том самом месте, где стоит нынешний Зимний дворец) и, значительно его расширив, назвала "Новым Зимним дворцом".

Не любила Анна Иоанновна и Петергофа, этой летней резиденции Петра I, где, кроме большого каменного дворца с обширным парком и фонтанами, имелись к ее услугам еще два деревенских домика в голландском вкусе: Марли и Монплезир. Унаследовав от своего деда, царя Алексее Михайловича, страсть к охотничьей потехе, она ездила в Петергоф только осенью, чтобы охотиться, для чего в тамошнем зверинце содержались всегда «ауроксы» (зубры), медведи, кабаны, олени, дикие козы и зайцы.

Для летнего пребывание Императорского Двора в Петербурге хотя и имелся уже (существующий и поныне) петровский Летний дворец в Летнем саду, на берегу Фонтанки, но по своим не большим размерам и простой обстановке он не отвечал уже требованием нового Двора; а потому там же, в Летнем саду, но лицом на Неву, был возведен "новый Летний дворец", настолько обширный, что в нем могли быть отведены особые помещение еще и для любимой племянницы государыни, принцессы мекленбургской Анны Леопольдовны, а также и для всесильного герцога Бирона.

Одним июньским утром 1739 года весь новый Летний дворец был уже на ногах, а задернутые оконные занавеси в опочивальнях принцессы Анны и ее гоффрейлины, баронессы Юлианы Менгден, все еще не раздвигались: ведь и той, и другой было всего двадцать лет, а в такие годы утром дремлется так сладко!

Но вот каменные часы в приемной баронессы пробили половину девятого. Нежившаяся еще в постели, Юлиана нехотя протянула руку к колокольчику на ночном столике и позвонила камеристке Марте, помогавшей ей одеваться, а затем убиравшей ей и голову. Четверть часа спустя молодая фрейлина сидела перед туалетным зеркалом в пудермантеле с распущенными волосами, а Марта расчесывала их опытною рукой.

Родом Марта была эстонка из крепостных. Вынянчив маленькую баронессу в родовом имении Менгденов в Лифляндии, она, вместе с нею, переселилась и в Петербург, когда, по смерти Юлианы, родной его брат, президент петербургской коммерц-коллегии, барон Карл-Людвиг Менгден, выписал к себе племянницу для оживление своего дома. Когда же затем Юлиана, расцветшая гордой красавицей, была пожалована в гоффрейлины принцессы, — вместе с нею во дворец попала и ее верная Марта. По привилегии прежней няни, Марта и теперь еще позволяла себе в разговоре с своей госпожой касаться сокровенных ее тайн.

— Экая ведь краса! говорила она на родном своем языке, любовно проводя черепаховым, в золотой оправе, гребнем по пышным темнорусым волосам баронессы, — Вот бы увидеть хоть раз меньшому Шувалову, — совсем бы, поди, голову потерял.

— Не называй мне его, не называй! — прервала ее на том же языке Юлиана, и нежный румянец ее щек заалел ярче.

— Да почему не называть? — не унималась старая болтунья. — Слава Богу, кавалер из себя пригожий и ловкий, камер-юнкер цесаревны Елисаветы, пойдет, наверно, еще далеко…

— Пока он на стороне цесаревны, — ему нет ходу.

— Так почему бы тебе, мой свет, не переманить его на свою сторону?

— Да он и не нашей лютеранской веры, а православный…

— Попросить бы государыню, так, может, ему и разрешат перейти в лютеранство.

— Так вот он сам и перейдет!

— Да этакому шалому мужчине все ни почем. При твоей красоте да при твоем уменьи обходиться с этими ветрогонами…

— Замолчи, замолчи!

— Я-то, пожалуй, замолчу, да сердца своего тебе не замолчать… Никак стучатся?

Легкий стук в дверь повторился. Камеристка пошла к двери и, приотворив ее, стала с кем-то шептаться.

— Ну, что там, Марта? — спросила нетерпеливо ее молодая госпожа. — Что им нужно?

Марта притворила опять дверь и доложила, что говорила с пажем; прибыла, вишь, из деревни сестрица покойной младшей фрейлины, баронессы Дези Врангель.

— Может подождать! — произнесла Юлиана, насупив брови.

— Но вызвана-то барышня ведь, кажись, по желанию самой принцессы?

— Гм… А где